Из Ирландских мелодий

Go where glory waits thee,

But while fame elates thee,

Oh! still remember me.

When the praise thou meetest

To thine ear is sweetest,

Oh! then remember me.

Other arms may press thee,

Dearer friends caress thee,

All the joys that bless thee,

Sweeter far may be;

But when friends are nearest,

And when joys are dearest,

Oh! then remember me!

When, at eve, thou rovest

By the star thou lovest,

Oh! then remember me.

Think, when home returning,

Bright we've seen it burning,

Oh! thus remember me.

Oft as summer closes,

When thine eye reposes

On its lingering roses,

Once so loved by thee,

Think of her who wove them,

Her who made thee love them,

Oh! then remember me.

When, around thee dying,

Autumn leaves are lying,

Oh! then remember me.

And, at night, when gazing

On the gay hearth blazing,

Oh! still remember me.

Then should music, stealing

All the soul of feeling,

To thy heart appealing,

Draw one tear from thee;

Then let memory bring thee

Strains I used to sing thee, —

Oh! then remember me.

Иди туда, где слава ждет,

Но только там, где бой идет,

Ты помни обо мне.

Там, может, встретишь ты светлей,

Чем я, и даже веселей,

Но помни обо мне.

С тебя усталость отряхнут,

Нежней объятья распахнут,

В иные игры увлекут

Тебя в той стороне.

Но ежели тебе друзья

Важнее в радости, чем я,

То вспомни обо мне!

Когда ты в неге, средь цветов,

Забыться под звездой готов,

Ты вспомни обо мне.

Когда же дни короче станут,

Когда сверкать глаза устанут,

Когда твои цветы завянут,

С собой наедине

Подумай, кто в беде любой

И кто в любви всегда с тобой, —

И вспомни обо мне.

Когда окрестный мир замрет,

Когда осенний мрак придет,

О, вспомни обо мне.

Во тьме, в своих пустых ночах,

Когда остынет твой очаг,

Припомни обо мне.

Когда вдали от всех людей,

Предавшийся тоске своей,

Ты длишь раздумья тьмы темней,

То в мрачной тишине

Пусть память о моей любви

Ворвется песней в дни твои, —

Чтоб помнил обо мне!

Ты идешь на поле битвы,

Но услышь мои молитвы,

Вспомни обо мне.

Если друг тебя обманет,

Если сердце жить устанет,

И душа твоя увянет,

В дальней стороне

Вспомни обо мне.

Если кто тебе укажет

На могилу и расскажет

При ночном огне

О девице обольщенной,

Позабытой и призренной,

О, тогда, мой друг бесценный,

Ты в чужой стране

Вспомни обо мне.

Время прежнее, быть может,

Посетит тебя, встревожит

В мрачном, тяжком сне;

Ты услышишь плач разлуки,

Песнь любви и вопли муки

Иль подобные им звуки...

О, хотя во сне

Вспомни обо мне!

Oh! breathe not his name, let it sleep in the shade,

Where cold and unhonour'd his relics are laid:

Sad, silent, and dark, be the tears that we shed,

As the night-dew that falls on the grass o'er his head.

But the night-dew that falls, though in silence it weeps,

Shall brighten with verdure the grave where he sleeps;

And the tear that we shed, though in secret it rolls,

Shall long keep his memory green in our souls.

О! имя его не тревожьте, оставьте в дремотной тени,

Где стужа и сумрак забвенья владычествуют одни,

Где мглою, тоской и безмолвьем почивший давно уж храним,

Где травы ночною росою кропят его, плача над ним.

Но слезы росы помогают траве зеленеть и расти —

Над ним, кто не может подняться и облик былой обрести;

И если мы втайне слезою почтим его гибель и прах,

То память о нем сохранится нетленною в наших сердцах.

Пусть лежит он в тенистом приюте своем,

Где зарыт он без почестей нами,

И, как ночью роса, наши слезы о нем

Пусть безмолвными будут слезами!

От слезинок росы дерн могил зеленей,

Хоть она их в тиши роняет...

Так и память о нем в нашем сердце свежей

Сохранить нам слеза помогает...

When he, who adores thee, has left but the name

Of his fault and his sorrows behind,

Oh! say wilt thou weep, when they darken the fame

Of a life that for thee was resign'd?

Yes, weep, and however my foes may condemn,

Thy tears shall efface their decree;

For Heaven can witness, though guilty to them,

I have been but too faithful to thee.

With thee were the dreams of my earliest love;

Every thought of my reason was thine;

In my last humble prayer to the Spirit above,

Thy name shall be mingled with mine.

Oh! blest are the lovers and friends who shall live

The days of thy glory to see;

But the next dearest blessing that Heaven can give

Is the pride of thus dying for thee.

Когда погибнет любящий, живущим

Оставив боль и память по себе,

Любимая, придешь ли к скорбным кущам,

Чтоб честь воздать в слезах — его судьбе?

Что ж, плачь, ведь, может быть, твоей слезою

С меня ты смоешь вражеский навет,

И если виноват я пред собою,

То невиновен пред любовью, нет!

В мечтах младенческих я предавался

Одной тебе, любовь, как божеству,

В моленьях верен я тебе остался

И в имени твоем вновь оживу.

Так будь благословен в любви живущий,

Будь славен, дружбу длящий на века, —

Прости меня, Дарующий и Сущий,

За гибель в честь любви, а не врага.

Когда одни воспоминанья

О днях безумства и страстей

На место славного названья

Твой друг оставит меж людей,

Когда с насмешкой ядовитой

Осудят жизнь его порой,

Ты будешь ли его защитой

Перед бесчувственной толпой? —

Он жил с людьми, как бы с чужими,

И справедлива их вражда,

Но хоть виновен перед ними,

Тебе он верен был всегда;

Одной слезой, одним ответом

Ты можешь смыть их приговор;

Верь! Не постыден перед светом

Тобой оплаканный позор!

The harp that once through Tara's halls

The soul of music shed,

Now hangs as mute on Tara's walls,

As if that soul were fled. —

So sleeps the pride of former days,

So glory's thrill is o'er,

And hearts, that once beat high for praise,

Now feel that pulse no more.

No more to chiefs and ladies bright

The harp of Tara swells;

The chord alone, that breaks at night,

Its tale of ruin tells.

Thus Freedom now so seldom wakes,

The only throb she gives,

Is when some heart indignant breaks,

To show that still she lives.

Эта арфа, что в залах божественной Тары

Душу музыки в звуках являла,

Нынче молча висит на стене, и порталы

Онемели, и тьма их объяла.

Это гордость минувшего тут затаилась,

Слава прежняя здесь опочила.

Сердце, что ради вольности пело и билось,

Звуки арфы давно позабыло.

Нет ни воинов больше, ни женщин отважных

В залах Тары, где арфа пылится,

Но порою аккорд этих струн отзвучавших

Из безмолвия хочет пробиться.

Так проснуться стремление к вольности хочет

И очнувшихся струн переливы

Вновь звучат: в них забытая ярость клокочет,

И призывы к сражениям живы.

Та арфа, что пела под сводами Тары,

Не петь ей уж песен родных,

В ней будто душа, за последним ударом,

Слетела со струн золотых...

Так смолкла и гордость народных преданий,

И слава минувших веков,

И сердце, что билось святым упованьем,

Теперь не забьется уж вновь...

Где рыцари, девы на игры сбирались,

Там арфа в забвенье, молчит,

И только, порою, струна, разрываясь,

О жизни былой говорит...

Что в сердце народном таится свобода,

Что дышит живая струя.

О том нам вещает в порыве бесплодном,

Тоской разрываясь, душа!..

As a beam o'er the face of the waters may glow

While the tide runs in darkness and coldness below,

So the cheek may be tinged with a warm sunny smile,

Though the cold heart to ruin runs darkly the while.

One fatal remembrance, one sorrow that throws

Its bleak shade alike o'er our joys and our woes,

To which life nothing darker or brighter can bring,

For which joy has no balm and affliction no sting —

Oh! this thought in the midst of enjoyment will stay,

Like a dead, leafless branch in the summer's bright ray;

The beams of the warm sun play round it in vain;

It may smile in his light, but it blooms not again.

Как ляжет луч на темный лик волны

И высветит его до глубины,

Так выявит румянец молодой

Тьму скрытых чувств, как бездну под водой.

Воспоминанья о былом томят,

В них скрыт печали неизбывный яд,

И тот неутешительный недуг

Не лечат даже радостью, мой друг.

На ветке срубленной цветам не цвесть! —

Ни Бог, ни время не помогут здесь:

К теплу и свету тянется листок,

А в нем давно прервался жизни ток.

Луч ясный играет на светлых водах,

Но тьма под сиянием и холод в волнах.

Младые ланиты румянцем горят,

Но черные думы дух юных мрачат.

Есть думы о прежнем: их яд роковой

Всю жизнь отравляет мертвящей тоской;

Ничто не утешит, ничто не страшит,

Не радует радость, печаль не крушит.

На срубленной ветке так вянет листок!

Напрасно в дубраве шумит ветерок

И красное солнце льет сладостный свет:

Листок зеленеет, а жизни в нем нет!

Как солнце золотит поверхность тихих вод,

А в глубине меж тем объяты волны тьмою, —

Улыбкой так лицо озарено порою,

Хотя в душе печаль гнетущая живет.

На нас унылый луч осенних бледных дней

Бросает о былых скорбях воспоминанья,

И радость ли нам жизнь дарит или страданья —

Нам всё равно тогда: мы безучастны к ней.

Не так ли ветвь одна засохшая висит

На дереве, что всё покрыто пышным цветом;

Облитая зари вечерней алым светом,

Она еще красой обманчивой манит,

Но ей уж не расцвесть, и свежею листвою

Листва поблекшая не сменится весною.

There is not in the wide world a valley so sweet

As that vale in whose bosom the bright waters meet;

Oh! the last rays of feeling and life must depart,

Ere the bloom of that valley shall fade from my heart.

Yet it was not that nature had shed o'er the scene

Her purest of crystal and brightest of green;

'Twas not her soft magic of streamlet or hill,

Oh! no, — it was something more exquisite still.

'Twas that friends, the beloved of my bosom, were near,

Who made every dear scene of enchantment more dear,

And who felt how the best charms of nature improve,

When we see them reflected from looks that we love.

Sweet vale of Avoca! how calm could I rest

In thy bosom of shade, with the friends I love best,

Where the storms that we feel in this cold world should cease,

And our hearts, like thy waters, be mingled in peace.

Где сливаются воды в долине,

Где все тонет в цветах по весне, —

Это райское место отныне

И навеки запомнится мне.

О долина чудес, эту пойму

Не за свет и цветистый покров,

И журчанье ручьев я запомню, —

За иное любить я готов.

Здесь друзья мои жили когда-то,

Прежней дружбою память жива,

И хранят ее вечно и свято

Эти реки, луга, дерева.

Если выпадет счастье вернуться

Мне в края, где остались друзья,

То, как реки с ручьями, сольются

Свет и пойма, и память моя.

Едва ли есть места прекраснее долины,

Где воды чистые сливаются... О ты,

Долина чудная! Мне будут до кончины,

Век памятны твои душистые цветы.

Я о тебе храню в душе воспоминанье,

Не потому что так пестры твои луга,

Что рощи я люблю, ключей твоих журчанье, —

Есть нечто более, чем мне ты дорога.

Любимые друзья мои там прежде жили,

И памятью о них долина вся полна:

Природа нам милей в своей могучей силе,

Когда она в глазах друзей отражена.

Дай Бог вернуться мне к тебе в иные годы

И встретить вновь друзей, когда житейской тьмы

Минуют наконец волненья и невзгоды

И, как ручьи твои, соединимся мы.

How dear to me the hour when daylight dies,

And sunbeams melt along the silent sea,

For then sweet dreams of other days arise,

And memory breathes her vesper sigh to thee.

And, as I watch the line of light, that plays

Along the smooth wave toward the burning west,

I long to tread that golden path of rays,

And think 'twould lead to some bright isle of rest.

Как дорог мне закатный тихий свет,

Когда над морем солнце угасает,

Как будто это дней былых привет,

Где память снов минувших воскресает.

Пока я наблюдаю бег лучей

На запад по волне, текущей вольно,

Мне тоже хочется пойти за ней

Туда, где жить покойно и не больно.

Люблю я час, когда в спокойном море тают

Последние лучи заката: в этот час

В душе моей все сны былого воскресают

И вздох сердечный шлю тебе я каждый раз.

Все море в пламени — и я горю душою:

Стезя лучистая — куда зовет она?

И не лежит ли там, за гранью золотою,

Благословенная, желанная страна?

Oh! blame not the bard, if he fly to the bowers

Where Pleasure lies, carelessly smiling at Fame;

He was born for much more, and in happier hours

His soul might have burn'd with a holier flame.

The string, that now languishes loose o'er the lyre,

Might have bent a proud bow to the warrior's dart;

And the lip, which now breathes but the song of desire

Might have pour'd the full tide of a patriot's heart.

But alas for his country! — her pride is gone by,

And that spirit is broken which never would bend;

O'er the ruin her children in secret must sigh,

For 'tis treason to love her, and death to defend.

Unprized are her sons, till they've learn'd to betray;

Undistinguish'd they live, if they shame not their sires;

And the torch, that would light them through dignity's way,

Must be caught from the pile where their country expires.

Then blame not the bard, if in pleasure's soft dream

He should try to forget what he never can heal:

Oh! give but a hope — let a vista but gleam

Through the gloom of his country, and mark how he'll feel!

That instant, his heart at her shrine would lay down

Every passion it nursed, every bliss it adored;

While the myrtle, now idly entwined with his crown,

Like the wreath of Harmodius, should cover his sword.

But though glory be gone, and though hope fade away,

Thy name, loved Erin, shall live in his songs;

Not even in the hour when his heart is most gay

Will he lose the remembrance of thee and thy wrongs.

The stranger shall hear thy lament on his plains;

The sign of thy harp shall be sent o'er the deep,

Till thy masters themselves, as they rivet thy chains,

Shall pause at the song of their captive, and weep!

О, порицать певца не нужно, если он

Стремится к музыкантам, где веселье,

Где песни и где струнный перезвон:

Бард — среди всех, но также и над всеми.

Он держит лиру старую в руках,

Но хочет воспевать не благодать,

А ту любовь, что в дерзостных сердцах

Умеет честь и совесть возбуждать.

Но жаль, эпоха чести в прошлое ушла,

А с ней — отвага, благородство, долг.

И жизнь подвижника горька, тускла

Среди руин и беззаботных толп.

Лишь тот, поди, избег печалей и обид,

Кто другом предан был, но выжить смог,

Кто славой прадедов не дорожит,

Кто в обществе врагов не одинок.

О, не корите барда, если нынче он

Смыкает вежды, тихо струнами играя:

Певцу, наверно, снится прежний сон —

Надежда брезжится, бессмертно молодая.

Он искры ждет, чем снова жечь сердца,

Чем к битвам за отчизну вдохновлять, —

Не пожалеет бард и своего венца,

Чтобы огонь священный разжигать.

И пусть былых надежд, увы, не возвратить,

Но грозным перезвоном лирных струн

Певец в нас честь все пробует будить,

Как будто сам, как прежде смел и юн.

И пусть похожа песнь его на стон,

Но, зазвучав, она стремится так

Достичь и чужака, чтоб уж хотя бы он

Слезу исторг, если не может — враг.

Не корите певца, что под сенью листвы

Ищет он для себя вдохновений:

Будь иная пора, услыхали бы вы,

Для каких он рожден песнопений.

На заброшенной лире запел бы он вновь

Не про тихие радости жизни —

Он запел бы восторженный гимн про любовь

Неподкупного сердца к отчизне...

Но — увы! — миновали, как чудные сны,

И отвага, и гордость былая,

И скорбят угнетенной отчизны сыны,

На развалинах счастья вздыхая.

От обид и гонений избавлен лишь тот,

Кто, предательства цену изведав,

Без стыда и боязни стяжает почет

Над останками доблестных дедов.

Не корите ж певца, что для радостных снов

Он смыкает усталые вежды:

Он и дремлет, и ждет, и воспрянуть готов,

Лишь бы луч, лишь бы проблеск надежды!

Зароните лишь искру — и в сердце его

Разгорится священное пламя,

И увядшую ветвь от венка своего

Он возложит на бранное знамя.

Но пускай нашим грезам заветным конец:

И в спокойных, незлобивых звуках —

О возлюбленный край! — не забудет певец

О твоих испытаньях и муках.

Ветер стоны твои далеко разнесет

И покой чужеземца встревожит,

А услышит их враг и мучитель, прольет

Непритворные слезы, быть может.

Oh! the days are gone, when Beauty bright

My heart's chain wove;

When my dream of life, from morn till night,

Was love, still love.

New hope may bloom,

And days may come,

Of milder calmer beam,

But there's nothing half so sweet in life

As love's young dream:

No, there's nothing half so sweet in life

As love's young dream.

Though the bard to purer fame may soar,

When wild youth's past;

Though he win the wise, who frown'd before,

To smile at last;

He'll never meet

A joy so sweet,

In all his noon of fame,

As when first he sung to woman's ear

His soul-felt flame,

And, at every close, she blush'd to hear

The one loved name.

No, — that hallow'd form is ne'er forgot

Which first love traced;

Still it lingering haunts the greenest spot

On memory's waste.

'Twas odour fled

As soon as shed;

'Twas morning's winged dream;

'Twas a light, tht ne'er can shine again

On life's dull stream:

Oh! 'twas light that n'er can shine again

On life's dull stream.

О, вернутся ли дни молодые,

Где сгорали от страсти сердца,

Где все ночи и дни — золотые,

Где любовь, о любовь без конца?

Тех дней зеленый склон

Как солнцем озарен —

Незабываем он!

И света не найти, что смог бы превзойти

Тебя, твой сон, Любовь!

О нет, о нет, о нет! Неугасим твой свет

И сон твой свят, Любовь!

О, дождутся ли муки — ответа,

И найдется ли песнь — у певца,

Чтобы вечною лаской привета

Согревались чужие сердца?

Мудрец, чего ты ждешь? —

Не станет правдой ложь,

И юность не вернешь.

Но где б я ни бывал, любви не забывал —

Ее огнем горел!

И ту, кого любил, я в песнях воспевал:

Любовь, тебя я пел!

Да, забыть я и нынче не в силах

Пыл и радость умчавшихся дней,

Окружение девушек милых, —

Счастье юности быстрой моей.

Во тьме ночей всегда

Сияет мне звезда,

Навечно молода.

Но этот добрый свет невозвратимых лет,

Надолго он иль нет?

Иль будет он сиять, как страсти зыбкий след,

Навалу бед в ответ?

Угасших дней вернутся ли мечты,

Вернутся ль вновь

И радость мук, и цепи красоты,

И ты, любовь?

Склон тихих дней

Иных лучей

Сияньем озарен.

Но где тот луч, чей яркий блеск затмит,

Любовь, твой сон?

О нет! ничто на свете не затмит

Любовь, твой сон.

Да, лучших мук в груди своей ответ

Найдет певец,

И, страсти враг, пошлет ему привет

Сухой мудрец.

Но не найдет

Былых красот

Поэт вокруг себя,

Тех чувств, что знал, когда он с ней бывал

И пел, любя,

Когда ее смущенье наблюдал

И пел, любя.

В былые дни любимые черты,

Забыть ли вас?

Ваш луч горит средь тьмы и пустоты

В полночный час.

Вы ласки грез,

Дыханье роз,

Крылатый утра сон.

Вы яркий свет, что впредь не озарит

Нам жизни склон,

Увы, ваш свет уж впредь не озарит

Нам жизни склон.

She is far from the land where her young hero sleeps,

And lovers are round her, sighing;

But coldly she turns from their gaze, and weeps,

For her heart in his grave is lying.

She sings the wild song of her dear native plains,

Every note which he loved awaking; —

Ah! little they think, who delight in her strains,

How the heart of the Minstrel is breaking.

He had lived for his love, for his country he died,

They were all that to life had entwined him;

Nor soon shall the tears of his country be dried,

Nor long will his Love stay behind him.

Oh! make her a grave where the sunbeams rest,

When they promise a glorious morrow;

They'll shine o'er her sleep, like a smile from the West,

From her own loved island of sorrow.

Так далека, увы, та сторона,

Где умер друг ее, в земле зарыт.

К той стороне привязана она:

Ее любовь — ему принадлежит.

Ему лишь одному она поет

Те песни, что он в юности любил,

И сердце ей тоска на части рвет —

Тоска утраты и тоска могил.

Он жил любовью — умер за народ,

Исполнив до конца свой долг земной.

Надолго ли она переживет

Того, кто жил и умер как герой?

Так схороните, люди, в той стране

Ее с любимым рядом, пусть печаль

Туда уйдет, где пал он на войне, —

В ее тоской оплаканную даль.

Далёко от долов родимого края

Не ищет она ни побед, ни похвал;

Душа ее там, где могила драгая,

Где юный боец за отечество пал.

И слезы дрожат из-под темной ресницы,

Меж тем как поет она песни свои,

Толпа рукоплещет, но в сердце певицы

Никто не прочтет тайны слез и любви.

Он жил для нее, но служил он отчизне,

И той и другой равно верен он был;

Не скоро забыть его скорбной отчизне,

Не долго страдать той, кого он любил.

О, дайте тогда ей уснуть на покое!

Сокройте ее под зеленым холмом,

Где б тихий закат, среди летнего зноя,

Ласкал ее томным, родимым лучом!

Далека сторона, где младой ее друг

Спит, сокрытый землею сырою.

Но любовники тщетно вздыхают вокруг:

Ее сердце в могиле героя.

И поет она песни, любимые им,

Милой родины скорбные звуки.

И не знает никто, что с напевом родным

Разрывается сердце от муки.

Для любимой он жил и он пал за народ;

В этом смысл был и цель его жизни.

И недолго она без него проживет,

И не высохнут слезы в отчизне.

Схороните ее, где, пророча рассвет,

Луч закатный блеснет из-за моря,

Словно остров родимый пошлет ей привет —

Край любви ее, счастья и горя.

The Minstrel-Boy to the war is gone,

In the ranks of death you'll find him;

His father's sword he has girded on,

And his wild harp slung behind him.

"Land of song!" said the warrior-bard,

"Though all the world betrays thee,

One sword, at least, thy rights shall guard,

One faithful harp shall praise thee!"

The Minstrel fell! — but the foeman's chain

Could not bring his proud soul under;

The harp he loved ne'er spoke again,

For he tore its chords asunder;

And said, "No chains shall sully thee,

Thou soul of love and bravery!

Thy songs were made for the pure and free,

They shall never sound in slavery."

Мальчик-бард снарядился и вышел на бой,

Опоясался славным отцовским мечом,

Прихватил сладкозвучную арфу с собой,

Взгляд отвагой горит, — смерть ему нипочем.

«О страна моих песен, в жестокой борьбе

Все тебя предают, — пел отважный тогда. —

Но мой меч никогда не изменит тебе,

И верна тебе арфа моя навсегда!»

Он погиб как герой... Но ликующий враг

Был бессилен пред песней последней его:

Арфу мальчик разбил перед битвой, — и так

Обесславил жестоким врагам торжество.

«Ты любовь и свободу должна воспевать, —

Мальчик арфе сказал, — так изволь замолчать.

А пока за свободу идем воевать,

Вещим струнам, о арфа, твоим не звучать!»

Он на битву пошел, сын певца молодой,

Опоясан отцовским мечом;

Его арфа висит у него за спиной,

Его взоры пылают огнем.

«Все тебя предают, — барда слышится речь, —

Страна песен, родная страна,

Но тебе до конца не изменит мой меч,

И моя будет арфа верна!»

Пал он в битве... Но враг, что его победил,

Был бессилен над гордой душой;

Смолкла арфа: ее побежденный разбил,

Порвал струны он все до одной.

«Ты отвагу, любовь прославлять создана, —

Молвил он, — так не знай же оков.

Твоя песнь услаждать лишь свободных должна,

Но не будет звучать меж рабов!»

Come, rest in this bosom, my own stricken deer,

Though the herd have fled from thee, thy home is still here;

Here still is the smile, that no cloud can o'ercast,

And a heart and a hand all thy own to the last.

Oh! what was love made for, if 'tis not the same

Through joy and through torment, through glory and shame?

I know not, I ask not, if guilt's in that heart?

I but know that I love thee, whatever thou art.

Thou hast call'd me thy angel in moments of bliss,

And thy Angel I'd be, 'mid the horrors of this, —

Through the furnace, unshrinking, thy steps to pursue,

And shield thee, and save thee, — or perish there too!

Подойди ко мне, бедный олень, что изранен,

Здесь ты будешь обласкан, укрыт и сохранен,

И забудешь, кто предал тебя, здесь найдешь

Свет взаимности, дружбу, которых не ждешь.

О, ты встретишь любовь, неизменную в страсти,

Обретешь и покой, и восторги, и счастье,

И забудешь враждебные козни и лесть, —

Здесь любить тебя станут, каким сам ты есть.

Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный, бедный олень,

Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты желанную сень.

Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой не властна гроза,

И к тебе обращенные с лаской, неизменно родные глаза!

Только в том ты любовь и узнаешь, что она неизменна всегда,

В лучезарных восторгах и муках, в торжестве и под гнетом стыда,

Ты была ли виновна, не знаю, и своей ли, чужой ли виной,

Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю, какая ты здесь предо мной.

Ты меня называла Защитой, в дни, когда улыбались огни.

И твоею я буду защитой в эти новые, черные дни.

Перед огненной пыткой не дрогну, за тобой, не колеблясь, пойду

И спасу тебя, грудью закрою или рыцарем честно паду!

I saw from the beach, when the morning was shining,

A bark o'er the waters move gloriously on;

I came when the sun o'er that beach was declining,

The bark was still there, but the waters were gone.

And such is the fate of our life's early promise,

So passing the spring-tide of joy we have known;

Each wave that we danced on at morning ebbs from us,

And leaves us, at eve, on the bleak shore alone.

Oh, who would not welcome that moment's returning

When passion first waked a new life through his frame,

And his soul, like the wood that grows precious in burning,

Gave out all its sweets to love's exquisite flame.

Я видел: у берега в блеске рассвета

Кораблик, взыскующий новых земель,

Шел бодро в сиянии моря и света,

Но в пору отлива наткнулся на мель.

Вот так же и в жизни: мечта нас поманит

И счастьем легко достижимым прельстит —

С утра нас уверит, а к ночи обманет,

И бросит в пути, и сам путь затемнит.

Что толку от славы, своей мишурою

Заполнить стремящейся день мой и ночь?

Я утру навстречу окошко открою,

Чтоб светом вечернюю мглу превозмочь.

О, если б вернулись былые мечтанья

И ожили прежние страсти в душе,

То вновь бы корабликом в море, в скитанья

Любовь устремилась, но — мудрой уже.

Я видел, как розовым утром качался

В волнах прибывавших у берега челн;

И вновь я пришел, когда мрак надвигался,

Челнок был все там же, но не было волн.

Я так же охвачен был счастья волною,

Как этот песком занесенный челнок...

Отхлынули волны, и, полон тоскою,

Остался у берега я, одинок.

Зачем говорите вы мне в утешенье,

Что слава должна услаждать мой закат...

Отдайте мне бурную смелость стремленья,

Отдайте мне юности слезы назад!

IN the morning of life, when its cares are unknown,

And its pleasures in all their new lustre begin,

When we live in a bright-beaming world of our own,

And the light that surrounds us is all from within;

Oh 'tis not, believe me, in that happy time

We can love, as in hours of less transport we may; —

Of our smiles, of our hopes, 'tis the gay sunny prime,

But affection is truest when these fade away.

When we see the first glory of youth pass us by,

Like a leaf on the stream that will never return,

When our cup, which had sparkled with pleasure so high,

First tastes of the other, the dark-flowing urn;

Then, then in the time when affection holds sway

With a depth and a tenderness joy never knew;

Love, nursed among pleasures, is faithless as they,

But the love born of Sorrow, like Sorrow, is true.

In climes full of sunshine, though splendid the flowers,

Their sighs have no freshness, their odour no worth;

'Tis the cloud and the mist of our own Isle of showers

That call the rich spirit of fragrancy forth.

So it is not 'mid splendour, prosperity, mirth,

That the depth of Love's generous spirit appears;

To the sunshine of smiles it may first owe its birth,

But the soul of its sweetness is drawn out by tears.

На утре жизни, светлом, беззаботном,

Огнем мечтаний и надежд горя,

Зовет нас в мире чистом и свободном

Просторная, бездонная заря.

Но как любовь в ту пору легковесна! —

Вдогонку чувствам, вспыхнувшим на миг,

Приходят страсти: эти, как известно,

Жгут не на шутку, пламень их велик.

И вот как только юность отсверкает

И отплывет как по воде листок,

То в сладость горький привкус проникает,

И душу не бодрит вина глоток.

Приходит срок ценить добро и верность,

Тянуться к тем, кто страшно далеки:

Не думать, что любовь — всегда безмерность,

Не звать печаль, не избегать тоски.

Лишь в странах юга круглый год цветенье,

Ну а у нас, на Острове Дождей,

Так ценны аромат цветка и пенье

Птиц, что ничто иное не милей.

И зрелая любовь явиться хочет

Не в свете солнца, где маняща даль,

Где радость вулканически клокочет,

А — победив улыбкою печаль.

В дни юности, когда зол жизни мы не знаем

И счастье новое нам каждый миг сулит,

Когда мы светлый миг блаженства созидаем

И все зарей души неопытной блестит, —

О, верьте, не тогда, беспечно утопая

В восторгах девственных, способней мы любить:

Веселья и надежд эпоха золотая!

Любовь глубокая с тобой не может жить.

Когда ж умчится вдаль срок жизни беззаботной,

Как лист, попавшийся в бунтующий поток,

И в чашу, где играл напиток искрометный,

Другого, горького, прибавит грозный рок,

Тогда лишь любим мы, глубоко, неизменно,

И нежных сил душа прискорбная полна:

Любовь средь радостей, как и они, мгновенна!

Питаясь грустию, она, как грусть, верна.

Под блеском солнечным цветы хотя блистают,

Но в зное лишены всей свежести своей,

Лишь там, где тучи свод туманный облекают,

Благоухание отрадней и сильней!

Когда мы с жадностью стремимся веселиться,

Любви приюта нет средь смеха на пирах.

В лучах веселия ей можно лишь родиться,

Но вся ее душа, все сладости — в слезах.

Remember thee! yes, while there's life in this heart,

It shall never forget thee, all lorn as thou art;

More dear in thy sorrow, thy gloom, and thy showers,

Than the rest of the world in their sunniest hours.

Wert thou all that I wish thee, great, glorious, and free,

First flower of the earth, and first gem of the sea,

I might hail thee with prouder, with happier brow,

But oh! could I love thee more deeply tha now?

No, thy chains as they rankle, thy blood as it runs,

But make thee more painfully dear to thy sons —

Whose hearts, like the young of the desert-bird's nest,

Drink love in each life-drop that flows from thy breast.

Забуду ли тебя? — нет, сердцу прикажу

Не молкнуть никогда, и голову сложу

К твоим камням, дождям, печалям и цветам:

Живя вдали тебя, я был несчастен там.

О если бы опять свободной стала ты

И снова расцвела, как по весне цветы,

Я славил бы тебя сильней во много раз,

Да вряд ли бы любил нежнее, чем сейчас.

Но вся в цепях, в крови, угнетена извне,

Ты ближе всех иных, всего дороже мне,

И сердце сына в горе не молчит:

Полно любви к тебе, лишь оттого стучит.

Тебя ли не помнить? Пока я дышу,

Тебя и погибшей вовек не забуду.

Дороже ты в скорби и сумраке бурь,

Чем мир остальной при сиянии солнца.

Будь вольной, великой и славой греми,

Будь цветом земли и жемчужиной моря,

И я просветлею, чело вознесу.

Но сердце тебя не сильнее полюбит:

В цепях и крови ты дороже сынам,

В сердцах их от скорби любовь возрастает,

И с каждою каплею крови твоей

Пьют чада любовь из живительных персей.

When'er I see those smiling eyes,

So full of hope, and joy, and light,

As if no cloud could ever rise,

To dim a heaven so purely bright —

I sigh to think how soon that brow

In grief may lose its every ray,

And that light heart, so joyous now,

Almost forget it once was gay.

For time will come with all its blights,

The ruin'd hope, the friend unkind,

And love, that leaves, where'er it lights,

A chill'd or burning heart behind:

While youth, that now like snow appears,

Ere sullied by the darkening rain,

When once 'tis touch'd by sorrow's tears,

Can never shine so bright again.

Когда я взор встречаю твой,

Что свет и радость мне дарит,

То будто небосвод дневной

Внезапно солнце озарит.

И грустно думать, что когда-то

Твой лик печалью омрачится,

И что не только с чудом взгляда,

Но и с тобой грядет проститься.

Придет пора терять друзей,

Мечты о счастье оставлять

И горечь от любви твоей,

Как яд сердечный, ощущать.

Тогда привычны станут слезы,

И тщетно будет ожидать,

Что солнце по весне и грозы

Преобразят наш мир опять.

Когда мне светятся глаза, зерцало счастья,

Глядящие на жизнь так радостно, светло,

Как будто б никогда под облаком ненастья

Их небо чистое затмиться не могло,

Мне грустно: думаю, что в горе недалеком

Потухнуть может взор с весельем заодно

И сердце вольное забыть в боренье с роком,

Что с жизнью некогда играло и оно.

Так! Время в свой черед существенность прогонит:

В надеждах недочет и недочет в друзьях,

Любовь... но вслед за ней, где искру не заронит, —

Иль пепел тлеющий, иль охладевший прах!

А юность светлая, на солнце жизни ясной

Блестящая, как снег, не тронутый дождем,

Когда в слезах тоски утратит блеск прекрасный,

Уж не взыграет вновь померкнувшим огнем.

Sail on, sail on, thou fearless bark —

Where'er blows the welcome wind,

It cannot lead to scenes more dark,

More sad than those we leave behind.

Each wave that passes seems to say,

"Though death beneath our smile may be,

Less cold we are, less false than they,

Whose smiling wreck'd thy hopes and thee."

Sail on, sail on — through endless space —

Through calm — through tempest — stop no more:

The stormiest sea's a resting-place

To him who leaves such hearts on shore.

Or — if some desert land we meet,

Where never yet false-hearted men

Profaned a world, that else were sweet —

Then rest thee, bark, but not till then.

Вперед, вперед, мой быстролетный барк! —

Пусть ветер нас угонит в дальний край.

Страну родную поглощает мрак, —

Страна печали, милая, прощай!

Волна, журча, как будто говорит:

«Жизнь хороша, но ходит смерть за ней,

И тот, кем наш исконный мир разбит,

Нас все-таки бездушней, холодней!»

Вперед, вперед! — пусть примет океан

Мой барк, даруя нам то штиль, то шторм.

Кто гибели избег, тот обуян

Мечтой — уйти в неведомый простор.

Но если вдруг покойный островок

Найдется там, где миром дышит даль,

То к той стране без горя и тревог,

Без лжи и крови, о мой барк, причаль.

Вперед, мой челн! Пусть ветер гонит нас!

К какой бы мы стране не мчались дальной,

Но не видать нам более печальной

Страны, чем та, что скрылася из глаз.

И волны мне как будто бы журчат:

«Хоть смерть порой под нашей жизнью скрыта,

Но те, кем жизнь твоя была разбита,

Нас холодней, коварней во сто крат!»

Вперед, вперед! Пусть море без конца!..

Несись, челнок, и в тишь, и в день ненастный...

Как отдыху и буре рад опасной

Покинувший коварные сердца!

Но если б где-нибудь еще найтись

Мог уголок пустынный, ни враждою,

Ни ложью не запятнанный людскою, —

Тогда, но лишь тогда, остановись!..

Oh, banquet not in those shining bowers,

Where Youth resorts, but come to me,

For mine's a garden of faded flowers,

More fit for sorrow, for age, and thee.

And there we shall have our feast of tears,

And many a cup in silence pour;

Our guests, the shades of former years,

Our toasts, to lips that bloom no more.

There, while the myrtle's withering boughs

Their lifeless leaves around us shed,

We'll brim the bowl to broken vows

To friends long lost, the changed, the dead.

Or, while some blighted laurel waves

Its branches o'er the dreary spot,

We'll drink to those neglected graves

Where valour sleeps, unnamed, forgot.

О, не ищи спасения в пирах,

Где юность отшумела, но приди

В осенний сад ко мне, где тлен и прах,

И прелесть увяданья ощути.

Здесь мы с тобой на празднике утрат

Подымем чаши в этот скорбный час

За тех, кто с нами пировать был рад,

Кто спит давно и вдалеке от нас.

В саду под одичалый скрип ветвей

Среди теней, как прежде дорогих,

Мы вспомним мир и войны давних дней,

Помянем пыл и крепость клятв былых.

И лавром славы годы зашумят

Над гордой поседевшей головой

На кладбище, где все надежды спят,

Где схоронили доблесть мы с тобой.

Не в пышный зал, блистающий огнями,

Куда стремятся юноши толпой, —

В мой бедный сад с поблекшими цветами

Иди, мой друг: мы — старики с тобой.

Там вызовем мы тени дорогие,

С умолкшими беседу поведем;

Подняв бокал за годы прожитые,

Там совершим мы тризну по былом.

Там мы почтим безмолвною слезою

Погибшие надежды и мечты,

Меж тем как мирт над нашей сединою

Склонит свои увядшие листы.

И как в краю пустынном и унылом

Ветвями гордый лавр шумит порой,

Так пусть и наш привет звучит могилам,

Где силы спят, забытые толпой...