Из какого копытца напиться

Всегда, глядя на машину, я и видела только машину. КамАЗ или трактор, автобус или легковая, красивая или так себе. Транспорт всегда был для меня чем-то вроде одушевленного предмета. Будто сам по себе, без людей движется. Конечно, иногда замечаешь шофера. Это когда переходишь дорогу не по правилам и шофер обругает тебя, или, если шофер знакомый, тогда его, конечно, замечаешь. И тут, глядя из окна на бесчисленные тракторы, я ни разу не подумала, что там, внутри их, сидят люди, пока Борис Сергеевич не назвал Юру Казакова.

— Работа тяжелая, бесспорно, — сказала мама, — только мне непонятно: сейчас уже лето — извините, кто же сейчас пашет? Это всегда делается весной.

Борис Сергеевич немножко с сожалением посмотрел на маму:

— Работников не хватает. Земли много. Пропадает она. А даже сейчас засеют — и еще успеет вырасти на ней хлеб.

— Это понятно, — вмешалась тетя Зита, — но вот светло сейчас, а у них фары зажжены… И заметьте: сколько едем — тысячи машин и у всех зажжены фары. Это ведь чистой воды бесхозяйственность. Согласитесь!

Борис Сергеевич еще больше порозовел лицом.

— Видите, шлейфы пыли тянутся кверху за каждым трактором? Это издали нам в чистом вагоне кажется, что шлейфы обходят тракторы стороной. На самом деле они и при включенных фарах работают почти на ощупь… В кабинах пекло, ребята мокрые, от пыли саднит в легких, не прокашляться… А это много-много часов за рулем надо выдержать.

Сейчас ползущие тракторы напомнили виденные мной фильмы о войне, когда все поле усыпано танками. Я сказала:

— Будто в кино битву показывают.

— Ну, это и есть битва. Только за хлеб, Кира. А на поле — герои.

Борис Сергеевич посмотрел мне в глаза. Лицо розовенькое, какое-то ненастоящее, а глаза серьезные.

«Наверное, тоже героем себя воображает», — подумала я с неприязнью и спросила:

— А почему же вы повар, а не тракторист, раз они герои?

Но тут молчавшие мама и тетя Зита накинулись на меня.

— В нашей спокойной кухне с водой в кране и то, ты думаешь, легко обед готовить? — сказала мама.

— Дома провозишься, — поддержала тетя Зита, — а ты представь, что он на такую ораву должен приготовить и в таких условиях. Тут на тракторе легче наверняка работать.

— Да не легче — труднее приходится трактористам.

Борис Сергеевич ответил раздраженно. Мне почему-то захотелось с ним не соглашаться. В конце концов, могу я высказать свое мнение?

— По-вашему, если приходится трудно, это уже геройство? А кто же тогда люди, влезавшие в огонь, чтобы спасти человека? Конечно, похоже на битву. Будто по полю идут танки, а не тракторы. Только знаете, в танки стреляли, бросали гранаты и никто не знал, выйдет ли он живым с поля боя. А тут каждый тракторист знает: как бы он ни устал, он останется жив, отдохнет… Вот я знаю: один человек боролся с верблюдом и тот его чуть не разорвал. Человек не знал, будет он жив или верблюд его убьет. Он, по-моему, герой.

— Кира, остановись! Это разные вещи. Ты не понимаешь.

— Мама, мне нельзя спрашивать? Я хочу понять.

По-моему, тетя Зита сказала правильно:

— Борис Сергеевич там работает и просто благородно отзывается о своих товарищах.

— Кажется, я понял, о чем Кира спрашивает, — сказал Борис Сергеевич. — Есть у нас один казах. Работает механиком. Осматривает тракторы, перегоняет их при нужде. В общем, машины знает хорошо. Как-то к нашим палаткам ночью прибрели верблюды. Три штуки. Не знаю, то ли свадьба у них верблюжья была, то ли им не понравилось у нас что-нибудь, только один верблюд просто взбесился. Увидит, что человек хочет из палатки выйти, — бегом туда: ревет жутким голосом, с морды слюна пеной падает, по палатке головой лупит, лягает, потом зубами схватил и потащил. Не знаю, чем бы это кончилось.

— Они очень опасные, мы с мамой видели, — сказала я.

— Я доскажу, можно? Но тут к верблюду подошел казах. Верблюд прямо осатанел от ярости: заревел еще громче, пасть как-то набок перекосил — мне все казалось, что он казаху хочет откусить голову. А мы, все здоровые парни, из палаток, как мыши из нор, выглядываем, а выйти помочь никто не решился. Потом многие сознались, что просто животный страх напал. Прямо ужас перед чудовищем какой-то. Казах бросил перед верблюдом свою куртку, и зверь стал на ней плясать. Пока верблюд плясал, — а мы не сразу поняли, что он просто в ярости топчет вещь, пахнущую человеком, — казах подошел к верблюдицам и повел одну в степь. Вторая пошла за ним сама. Скоро верблюд заметил, что самки уходят, и погнался за ними. Мы подумали, что казаху будет конец, единственное ружье оказалось разобранным…

— Вы извините, — сказала мама, — но мы знаем, как опасен верблюд в ярости. Вы хотите сказать, что казах — герой? У вас, действительно, все герои.

— Я хотел сказать, что казах справился с верблюдом. Вернулся целый и стал героем дня. Но когда казаха попросили подменить заболевшего тракториста, он согласился, но смог просидеть за рулем только пять часов — потом потерял сознание, не выдержал. А ребята работают по десять и больше часов. Юра Казаков иногда и по пятнадцать.

— Борис Сергеевич, — сказала тетя Зита, — у вас на Алтае есть знакомая бабка? Я давно хотела спросить.

— Есть, конечно. Какой-то удивительный вопрос. Соседка есть старенькая. У жены бабушка жива. Да много…

— Ну, будто не понимаете? Вы не стесняйтесь. Бабка-травница. У вас такая нежная кожа, будто только родились. А в таких условиях, как вы говорите, где люди сознание от работы теряют, сохранить такой цвет лица без специальных мазей…

Борис Сергеевич растерялся. Мама никак не могла поставить в правильное положение ручку на двери, чтобы выйти. Я стояла возле нее, тоже готовая удрать.

— За кого же вы меня принимаете? — брезгливо спросил Борис Сергеевич.

— Рецепт. Скажите рецепт. — Тете Зите явно было неловко, но она не хотела отступать.

Борис Сергеевич вдруг улыбнулся с жалостью:

— Рецепт я вам сразу сказал, вы просто не обратили внимания.

— Тысячу раз извините мою навязчивость, но мы женщины в определенном возрасте.

Я готова была укусить тетю Зиту за слово «мы». Я никогда не буду так жалко выпрашивать средства, чтобы молодеть.

— Моя бабушка и без мазей красивая! Мажьтесь сами, нам не надо! — крикнула я.

Борис Сергеевич расхохотался, прижимая к лицу рукавицы. Но тут же прекратил смеяться. И сказал серьезно:

— Рецепт я вам напомню, только надеюсь, что вы им не воспользуетесь. Я ошпарился. Заливал воду в раскаленный радиатор машины Юры Казакова и ошпарился. Кожа на лице слезла. Эта, розовая, — новая кожа. Старая меня больше устраивала, новая очень болит.

Тетя Зита даже не скрывала, как расстроилась. Она смотрела на краешек стола, и я поняла, что она может заплакать.

Дверь, приоткрытая мамой, от толчка поезда отъехала до конца. Борис Сергеевич вышел. Мне очень понравилось, что он сообразил выйти. Тетя Зита достала платок.

— Зита, брось ты. У тебя нормальное, свежее лицо. Что ты выдумываешь про себя?

— Мне скоро сорок лет. Ну поверь, совсем недавно было двадцать, я не заметила, как время ушло.

Тетя Зита вдруг запела тихонько-тихонько:

— Это моя мама пела, — сказала тетя Зита. — Она много песен знала. А с мазью — так, ерунда, конечно. Ничего в жизни путного не сделала, решила лицо обновить. У тебя хоть дочь есть. И не вздумай жалеть меня. Рассказывай про телят ей, про верблюдов…

Последние слова тетя Зита сказала со злостью и вышла.

— Ну дела, — сказала мама.

— Ты с ней с какого класса училась?

— Недавно, два года, как познакомились. Бабушка ее не любит, я и придумала, что со школы… Она хорошая, про травы много знает. Путешествует много. Мне интересно с ней…

— Папа к нам приедет?

— Ты уже спрашивала. Я очень хочу быть хозяйкой. Сама. Хоть раз в жизни пожить самостоятельно. Чтобы были мои вещи: стол, шкаф, вилки. Я хочу почувствовать себя взрослой. Да, да, не удивляйся: мне скоро, лет через пять, будет сорок лет, а я до сих пор боюсь нечаянно хлопнуть дверью или разбить чашку. Мне очень хочется иметь свои цветы, кошку и не старинный, а простой шкаф, под которым легко вытирать пыль. Ты только не думай, я хорошо отношусь к бабушке и уверена, что она к нам приедет. Просто каждый взрослый человек должен иметь свой дом, свое дело. Ты поняла?

Тетя Зита и Борис Сергеевич вернулись спокойно, будто глупого разговора про мазь между ними не было.

— Скоро приедем. Часиков в восемь будем дома, — сказал Борис Сергеевич.

В вагоне зажгли свет, от этого за окном стало совсем темно.

А далеко, у горизонта, светились вереницами бесчисленные фары тракторов.

В Барнауле авто- и железнодорожный вокзалы рядом. Мама и тетя Зита, обложенные вещами, сидят на скамейке между вокзалами и спорят, а я стою возле них и смотрю вслед Борису Сергеевичу и его жене. Рядом с женой Борис Сергеевич кажется высоким, но не только потому, что она ниже ростом. При встрече с прохожими Борис Сергеевич, словно опасаясь, что его жену могут толкнуть, вытягивается и распрямляет плечи. Мне обидно, что они забыли про нас, и еще грустнее, что я их никогда больше не увижу. Людей, даже на вокзале, мало, не только по сравнению с Москвой, но и с крупным пригородом Ленинграда, например городом Пушкином в летнее время. Я вижу часть широкой улицы с большими деревьями, красивый дом на углу. Определять, красив ли дом, меня научил дядя Женя. «Возьми мысленно здание, поставь его на большой холм и окружи лесом, только дорогу перед фасадом, конечно, расчисти. Если строение своим видом будет портить лес, значит, оно плохое». Мне такая игра нравится, и я часто переношу дома в лес, к озеру, на болото. Обсаживаю елками, кленами, чаще всего липами.

Сейчас я перенесла здание на берег пруда с утками, пустила пастись возле клумбы с красными цветами белую лошадь. Но то, как здание стояло на самом деле, мне нравилось больше, чем в моем воображении, и я вернула его на свое место.

— Я начинаю жалеть, что поехала, — говорит мама.

— Мне необходима канистра, понимаешь? Она нас очень выручит первое время, понимаешь?

— Ты представляешь, сколько придется из-за нее тащиться? — возражала мама. — Мне Киру жалко.

— Да Кире на автобусе в сотню раз интереснее ехать, чем самолетом. Правда, Кира? Представляешь, из Барнаула на автобусе? Самолетом мы ничего не увидим.

Берет у тети Зиты был надвинут на лоб, на носу блестели крупные капли пота. Она будто спрашивала у меня, как у маленького ребенка: какую игрушку тебе купить? Автобусик или самолетик?

Я взглянула на маму.

Ее явно не интересовало мое мнение. Она смотрела на сквер за дорогой. Там видны были высокие каменные плиты, к ним поднимались по ступенькам люди.

— Изольда, мы летим самолетом, или я вернусь домой, — решительно сказала мама.

Я представила встречу с Сережей. «Вас так долго не было. Целых три дня». Нет, он бы ничего не сказал, просто усмехнулся. Прищурил бы глаза и усмехнулся. Молча.

А что бы я смогла рассказать о нашем путешествии?

Вместо Москвы видела какого-то поросенка в квартире. И еще проехали место, где работает брат нашего школьного товарища. Потом взрослые поспорили, лететь или ехать, не договорились — вот мы и вернулись.

Тетя Зита помолчала, опустив голову, потом нехотя согласилась:

— Наверное, ты права, дорога автобусом будет утомительной, летим. Только мне в Горно-Алтайске придется проваляться. Резкую смену давления не все здоровые-то люди легко переносят, что говорить про больных.

— Прости, Зита, — сразу уступила мама, — я эгоистка.

Оставив меня с вещами, они ушли в автобусную кассу. В чем-то местные люди отличались от привычных мне ленинградских жителей. Я разглядывала прохожих, стараясь уловить это различие. Вроде одеты они были так же, как и у нас: кто понаряднее, кто попроще. Может быть, здесь меньше спешили и толкались и в этом различие? Или здесь более загорелые, свежие лица? В воскресенье утром у нас тоже не так людно и загорелых немало. Только когда я перестала сравнивать людей из таких далеких друг от друга городов, мне показалось, я поняла в чем дело: меня замечали здесь. Вот прошла пожилая женщина в цветастой кофточке. Голубые цветочки, голубые глаза на сильно загорелом лице. Пока шла мимо, она все смотрела на меня, вскользь окинула взглядом вещи и опять взглянула на меня. Она словно спрашивала взглядом: «Кто ты? Приехала или собираешься уезжать? Почему одна?»

Ее участливое любопытство я поняла, когда женщина свернула за угол. А я на нее смотрела, кажется, равнодушно, по крайней мере, старалась делать вид, что не замечаю. Наверное, если бы можно было сделать так, чтобы она прошла еще раз, я бы у нее что-нибудь спросила. Например: почему в скверике стоят каменные плиты и туда идут люди?

Потом прошел мужчина с красивыми густыми волосами. У мужчины был продолговатый разрез глаз, и я подумала, что он, наверное, алтаец. Он тоже посмотрел на меня участливо и улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он улыбнулся еще, совсем хорошо и открыто, и пошел дальше. Спросить у него про плиты я не решилась: а вдруг он не знает русского языка. Наверное, из-за многолюдия у нас не замечают на улицах друг друга. Тем более на вокзалах. А может быть, это я не замечала других людей? Иногда проходишь мимо знакомых и не узнаешь, пока тебя не окликнут. Мимо шла женщина с ребенком на руках. Девочка была большой, лет пяти. Она спала, обняв мать за шею. Женщина была крепкой, загорелой, с крепкими мускулистыми ногами. Она была босиком. Туфли, совсем новые, несла в одной руке, а другой поддерживала ребенка, словно он ничего не весил.

— У тебя мешок свалится со скамейки, поправь, — сказала женщина.

Я поправила сползший к краю рюкзак тети Зиты. Внутри что-то громоздкое и жесткое застучало.

— Кости везешь, что ли? Гремят в мешке.

— Не знаю. Может, посуда. Не знаю, — ответила я.

— Тут мужчина с двумя детьми не проходил? Мальчик и девочка с ним.

— Не заметила, — ответила я.

— Значит, не проходил. Как можно не заметить? Разминулись. Приехали в город за покупками. Пока я туфли покупала, он машину под мебель пошел заказывать. Наверное, меня пошел искать, а я его. Зачем туфли старые выбросила, дура? А эти жмут. Старые еще хорошие были. Смешно: привезут мебель в село, а нас нету. Увидишь его — скажи: Галя пошла к тетке Лизе.

— Может, он прошел уже?

— А ты-то давно здесь сидишь?

— Давно. Только на людей я недавно смотреть стала.

— Во смешная, а на кого же смотреть? На воробьев, что ли? Ты скажи: к тете Лизе. Его Васей зовут. Узнаешь. У него уши здоровые, в стороны растут.

Ушастый Вася с детьми не проходил. Наверное, он прошел раньше. Как я могла объяснить Гале, что я в большом городе всегда смотрела на людей почти как на волны: увидела — и тут же забыла, как человек выглядел.

Я так усиленно высматривала и в ближних и в дальних редких прохожих Галиного мужа, что маму с тетей Зитой увидела, только когда они подошли ко мне.

— Кира, а ты обгорела, — сказала мама. — Не больно? Лицо просто пунцовое.

— Очень прошу, не долго! Я буду волноваться, — просила тетя Зита. — Полтора часа промелькнут…

Мы с мамой перенесли вещи ближе к автовокзалу, оставили с ними тетю Зиту.

— Умоляю, — крикнула она нам вслед, — не долго!

Мы шли к красивому зданию, что понравилось мне.

— Чистый город, — заметила мама. — Обидно: почти как с Москвой получается. Я думала, пробудем здесь хоть сутки, город посмотрим. Зита боится пропустить цветение нужных ей растений для лекарств. А наверстать время самолетом тоже нельзя. С канистрой в самолет не пустят.

— Почему так мало людей? — спросила я.

— Многие на работе еще. Потом, это же тебе не Москва.

Мы прошли немножко по проспекту.

— В магазины заходить не будем, — сказала мама, — времени в обрез. Хоть воздухом барнаульским подышим.

Но мимо булочной мы пройти не смогли. Запах теплого хлеба всегда привлекает, но тут из булочной пахло совсем особенным, необычно вкусным хлебом.

Мы выбрали большую круглую высокую с коричневой корочкой буханку. Она была горячей и, несмотря на размеры, не тяжелой. Мама нехотя передала ее мне. Ей явно приятно было нести хлеб самой.

— Если я не ошибаюсь, Барнаул — самый главный центр по хлебу в стране, — сказала мама.

Под пальцами корочка потрескивала. Мы отломали по большому куску, шли молча и ели. Хлеб был такой вкусный, что я не могла ни о чем думать, только вдыхала его запах и ела.

По дороге назад мы с мамой зашли в сквер к большим каменным плитам. У входа в почетном карауле стояли пионеры. Огромный мемориал в честь погибших в годы войны. На плитах высечены фамилии. Буквы маленькие для таких огромных плит. Тут были высечены тысячи и тысячи фамилий. У Вечного огня — цветы, у подножия плит — цветы. Каждой фамилией был когда-то живой человек. Я посмотрела на площадь, на редких прохожих. А на плитах — тысячи фамилий погибших.

Мы с мамой долго смотрели на пламя Вечного огня. Хлеб все еще был теплый.

— Жуть берет, сколько людей погибло, — сказала мама. — Я сейчас по-другому вспоминаю нашу дорогу. Эти необработанные поля. А ведь у погибших были бы дети.

Мама взяла у меня хлеб. Я не могла объяснить как, но у меня в сознании тоже тесно переплелось все, связалось вместе: терявшие сознание от работы трактористы, бесконечная земля, запах хлеба и очень дорогие мне погибшие солдаты.

Четыре дня мы не можем выехать из Усть-Коксы в нужный нам поселок. А он совсем рядом. Стоит только переплыть на другой берег Катуни и пройти несколько километров. Машиной намного дальше, в объезд через мост, а главное — машину не удается достать. Но мама отказалась от лодки.

Тетя Зита привела бабку.

— Она согласна перевезти нас на лодке, — радостно сообщила тетя Зита.

Бабка захотела посмотреть вещи. Мы провели ее в наш гостиничный номер. Бабка легко приподняла самый тяжелый рюкзак одной рукой.

— С каждого мешочка рубль, — сказала бабка.

— Это рюкзак, — уточнила я.

— Мне все равно: мешок, рюкзак, сетка. Рубль место будет, а с людей по пятерке. Задаток вперед давайте. Рублей этак семь хватит.

Мама бросилась к своей сумке, но тетя Зита сказала железным голосом:

— Никаких задатков.

Лицо у бабки, когда мама полезла в сумку, сначала напряглось, застыло, потом уголки губ дрогнули в улыбке. А после тети Зитиных слов на лице ее появилась такая гримаса горя, что я, думая, будто бабка шутит, изображая радость и страдания на лице, рассмеялась.

— Эта тоже поедет? — ткнула в мою сторону бабка пальцем.

— Почему эта? — обиделась мама.

— Лодка у меня старая, а девки все вертлявые. Как бы чего на Катуни не вышло.

— Мы не поедем! — сказала, как отрезала, мама. — Никаких лодок!

— Мамочка, пожалуйста, — взмолилась я. — Я буду сидеть тихо.

Тетя Зита поддержала меня:

— Мы можем здесь пробыть еще неделю. Сейчас разгар стрижки овец в совхозах.

— Ну? Решайте. А то мне идти надо. — Бабка, посуровев, ждала ответа. — Зимой бы вы приехали… Ну! Тогда другое дело, машин много. А сейчас… Женщина права: время горячее. Людей для стрижки овец привозят — раз, отвозят на обед по домам — два…

— Проще обед им привезти, — встряла тетя Зита, — чем каждого по домам развозить.

— Ну, вы скажете… У всех скотины дома полно своей. Корове не объяснишь: «Я занята, доить тебя не буду».

— На лодке мы не поедем, — опять твердо сказала мама.

— Тамара, чего ты уперлась? — спросила тетя Зита. — Лучшего выхода нет.

— Сколько километров до поселка? — спросила мама у бабки.

— Ну, семь, десять. Так.

— Зита, а как мы вещи перетаскивать будем? У меня две руки, тебе нельзя. А Кирке я не позволю тяжестей таскать.

— Мы Киру оставим на берегу с вещами, а сами пойдем в поселок за подводой. Лучший выход. Согласна?

Мне очень хотелось переплыть на лодке Катунь, проехать на подводе, чтобы самой править лошадью, и скорее увидеть дом, в котором мы будем жить. Но тут же после слов бабки расхотелось.

— Чудные! Как же вы девку надолго одну в безлюдье бросите? А если ее медведь съест?

Мама сильно побледнела. И мне опять стало приятно, что мама меня очень любит и, конечно, медведю не оставит.

— Съесть, может, не съест, — продолжала рисовать картину моей встречи с медведем бабка, — а вот напугать девку может. Или она потом онемеет, может, трястись начнет… А вот как вам уезжать, я придумала, кажется… Ты, девонька, выйди, у нас разговор будет.

Я сошла с высокого гостиничного крыльца. По привычке поглядела на дорогу, нет ли там машин. Возле универмага на площади стоял большой фургон. С него сгружали мужчины ящики с товарами. «Этот нас не возьмет», — сообразила я. Возле здания райисполкома была привязана лошадь. Она стояла на солнцепеке, опустив голову. Из райисполкома вышел алтаец с озабоченным лицом. Засунул в голенище сапога сложенную бумагу и стал отвязывать лошадь.

— Игнат! — крикнули ему из окна. — Нашел врача?

— Какое. Сорок коров… А врача нет.

Меня в какой раз удивило, что местные алтайцы говорят совсем чисто по-русски, без всякого даже акцента.

— Подожди, Игнат, из совхоза «газик» вышел, звонили, что к вам идет. Потом у табунщиков за Верхним Уймоном врача заберет. Как же ты не углядел?

— На двести семь голов я один. Хоть бы школьников дали в помощь…

До меня вдруг дошло, что придет машина и пойдет через Верхний Уймон в нужное нам место. Перескакивая через две ступеньки, я бросилась наверх, к нашим. Корова, лежащая в тени крыльца, шумно выдохнула в пыль, словно сказала: «Наконец-то!».

Я пересказала маме и тете Зите услышанный разговор, но ответила за них бабка:

— Тогда это меняет дело. Ты, — показала она на тетю Зиту, — будешь не из газеты, а наймешься овец стричь. До вечера пострижешь, ничего с тобой не случится. А ты будешь уже не художник…

— Фотограф, — поправила мама.

— Ну, будешь не с передовиков снимки делать, а пастухом к овцам наймешься. Соглашайся гнать только в свой поселок, и точка. Ну, из своего поселка овец. Поняла?

— Господи, я никогда не пасла. Только чужих куриц с участка на даче прогоняла, — расстроилась мама.

— При овцах козел должен быть, — учила бабка. — Ты его гони, а овцы за ним пойдут, можешь не оглядываться. Да эта с тобой будет. Девка взрослая, поможет. У нас и младше ее все на работе.

— Как? Дети? Работают? — спросила тетя Зита. — Собирайтесь быстрее, машину пропустим.

— Чудные! А чего с ними сделается? Старшие в совхозе работают: и на покосе, и пастухами. Младшие тальниковые ветки скоту на зиму режут. Тоже деньги в дом приносят. Такие, — указала опять на меня бабка, — если только заболеют, дома околачиваются.

Дежурная по гостинице и бабка помогли нам с мамой перенести вещи к райисполкому.

— Вы уж пустите нас в гостиницу, если не уедем, — попросила мама.

— Придется, — пообещала дежурная. — Только цветы не дам носить больше. И мусора от вас полно, и кусты жалко. Все ободрали с берега. Как нарядно боярышник цвел… Зимой птиц на нем полно. Клюют ягоды. А теперь!.. И зачем он вам?

— Для лекарства. От болей в сердце помогает, — охотно ответила тетя Зита.

— А! В аптеку сдаете. Ну, это нужно людям, конечно.

В аптеку тетя Зита не сдавала. Она делала лекарства сама. Сушила всякие травки, цветочки. Потом настаивала их на спирту и раздавала знакомым. Если кто-нибудь из знакомых заболевал, у тети Зиты от любой болезни было лекарство. Как-то она принесла бабушке настойку для снятия усталости.

«Сколько стоит? — шепнула бабушка маме. — Спроси». — «Что вы, — замахала мама руками, — Зита денег не берет».

На следующий день бабушка пошла искать подарок для тети Зиты. Вернулась усталая и сердитая, с перевязанным ленточкой свертком, сказала: «Знаешь, Тамара, мне больше от твоей Земфиры лекарств не надо. Столько магазинов обошла в поисках подарка. Мне проще в аптеку пойти. Подобное снадобье, оказывается, свободно продается. Сделано, кстати, более квалифицированными людьми, чем твоя Изабелла». — «Ее Изольда зовут», — только и сказала мама.

Мама и тетя Зита пошли в райисполком наниматься на работу, а я осталась с бабкой.

Бабка мне очень не нравилась. Мне было неприятно, что она учит маму врать. И почему маме не противно? Сама-то я, конечно, врала по необходимости. Бабушка пошлет в магазин, как назло, встретишь кого-нибудь из знакомых девочек, немного поговоришь, придешь, а магазин закрылся на обед. Или очередь большая. Не знаю, кто как, а я считаю, что лучше обойтись без какого-то продукта, чем долго стоять в очереди. Говоришь бабушке: «Сметаны не было». Из моих ровесников, по-моему, не врал только Сережа. Если дома его просили сходить в магазин, он не шатался по улице, убивая отведенное на очередь время, а отвечал маме спокойно: «Я не пойду!» — «Почему?» — «Не хочу». — «А есть будешь?» — вмешивался папа. «Могу не есть». Когда его мама одевалась, брала сумку, Сережа был спокоен. Я очень неловко чувствовала себя тогда у Сережи. Мне хотелось забрать у его мамы сумку и самой сбегать в магазин. Мне кажется, лучше бы Сережа врал, сказал бы, что уроки делает или что голова болит, а не говорил бы так жестоко: «Не хочу».

Но мне очень-очень неприятно было сейчас, что будет врать моя мама. Какая она пастушка? У нее есть письмо из поселка: «…Очень рады… Преподаватели нам нужны… Жильем обеспечим…»

Тетя Зита едет собирать травы. Наверное, это ее работа. Я еду с мамой, и мы никак не можем доехать, нет машины, и поэтому моя мама будет врать. Сейчас в Ленинграде, недалеко от нашего дома, на стоянке такси, наверняка стоит много машин с зеленым огоньком. В этом есть какая-то несправедливость.

— Чего ты на меня злишься? Эта женщина ваша хворая пришла ко мне, попросила помочь выехать. У меня, думаешь, дел мало? А я раз обещала что-нибудь придумать…

— Придумали, чтобы мама врала? А как тетя Зита к нам приедет, раз стричь овец в другом поселке будет?

— Тетку в конце работы отвезут, куда прикажет. А поселки не далеко. Если бы не багаж, так на лодке перебрались бы. Ну! Твоя мама училка? Вот к сентябрю бы приехали, когда учить надо, — так вас бы аж из Барнаула встретили. Сейчас почет нужным рабочим, всем, кто скот обслуживает. Вот им.

Бабка кивнула на доску «План продажи государству». Там было написано необычное для меня: «Сдать пантов — 7490 кг». Недавно слышала про панты. Но тогда слушала невнимательно и теперь жалела. Рассказывал мне старичок в автобусе по дороге из Горно-Алтайска в Усть-Коксу.

Я сидела между мамой и старичком на заднем сиденье. Тетя Зита — впереди, прикрыв лицо платком. Ей было жарко. Даже мы с мамой через час езды стали «квелыми», как сказал старичок.

— Издалека в наши края? — спросил старичок.

Мама сказала, откуда мы.

— Самолетом?

Мама ответила. Голоса мамы и старичка срывались от тряски. В автобусе было очень пыльно. Окна закрыли, но все равно все было покрыто слоем пыли. Даже кабины шофера не было видно из-за пыли в воздухе. Каждый вдох был неприятен. Легкие не хотели такого воздуха. Челюсти я держала плотно сжатыми: чуть забудешься, расслабишь — и зубы начинают стучать друг об друга. Я сравнила себя с трактористом, вспомнив, как об их работе говорил Борис Сергеевич. И тут же поняла, как это глупо. Наш автобус шел по почти ровной, укатанной дороге, только не асфальтированной. Трактористы — по целине. Я просто ехала, вцепившись двумя руками в поручни. Они — управляли машиной.

Старичок толкнул мужчину на боковом сиденье.

— Слышь, Петр, Петр! Эти из Барнаула аж автобусом едут. Пересели в Горно-Алтайске на другой и опять едут. То-то я сразу приметил: квелые, наверное, лечиться едут. Сначала думал, торговать чем: вещей, как у хорошего купца, набрано. А их утрясло.

Петр оглядывал нас долго и пристально, потом ойкнул, подпрыгнул на сиденье и сказал:

— Но! У меня за час, пока едем, все внутренности в животе смешались. А эта, в подштанниках, что платком накрылась, с ними вроде?

Мама, как и старушкам в Сростках, продававшим укроп на автобусной остановке, объяснила за тетю Зиту, что это не мужское нижнее белье, а модные в городах брюки.

Автобус в Сростках стоял пятнадцать минут. Все пассажиры вышли размяться. Чтобы хоть немного успеть посмотреть места, где жил Шукшин, Дом-музей Шукшина, нужно было ехать следующим автобусом.

«Ты думаешь, я не хочу здесь побывать? — сказала расстроенной маме тетя Зита. — Очень хочу! Но мы в этот автобус еле сели. А вдруг следующий тоже забит и шофер с вещами не захочет брать? Этот же сказал: „Много багажа, не возьму“. Сколько уговаривала я его, помнишь?»

Мама с ненавистью посмотрела на автобус, где лежали вещи, но ничего не сказала.

«…Пантов — 7490 кг», — все смотрела я на доску с планом. Это сколько же штук рогов нужно?

Старичок сказал, когда мы проезжали мимо высоких розовых дощатых ворот:

— Здесь мараловодческий совхоз. Панты срезают с маралов. Знаешь?

— Нет, — призналась я.

— Молодые рога весной режут. «Панты» называются. Он, рог этот, целебной кровью наполнен. Чтоб кровью рог не истек, его сразу в бочку с горячей водой опускают.

До этого я очень испугалась и, чтобы не слушать про кровь, сказала:

— Как красиво выкрашен забор. Розовый!

— Петр! Слышь, Петр! Во мне соседка попалась: то иманов за лебедей приняла, а теперь доски крашены, говорит. Не знает, видишь, что доски из лиственницы такого цвета.

Петр опять заулыбался и что-то сказал соседке. Та — женщине впереди. На меня оборачивались и улыбались.

Иманы — это козы. Летом они пасутся в горах, а на зиму пастухи как-то их собирают с гор и, полуодичавших, пригоняют хозяйкам. Зимой их вычесывают, собирают пух. Все это потом, когда в автобусе вдоволь надо мной посмеялись, мне объяснил старичок. И еще сказал:

— Это ничего, что смеются. Ты не обижайся. Трясет так, пыльно — посмеяться хорошо. Спеть бы, да вместо слов кваканье получится. Но! Так и подумала на иманов, что птички сидят? Правда?

А я действительно подумала, что высоко на скале сидят три белые птицы, белые, как лебеди. Летели, устали, наверное, и сели передохнуть.

Автобус остановился, как назло, у голой горы. Шофер что-то поправлял в моторе, и некоторые пассажиры вышли.

— К обрыву не подходи, — испуганно предупредила меня мама.

Я бы и сама не пошла. Из автобуса я насмотрелась в пропасть, где далеко-далеко внизу блестела река Катунь. Смотрела, пока не поняла, что автобус идет по краю обрыва: шофер может заснуть или не удержать руль — и тогда… И тогда я стала смотреть в сторону, где сидит невидный за пылью шофер, и мысленно просить его: «Миленький, ты держи покрепче руль и только не засни!» Я просила более горячо и искренне, чем до этого: «Ну что тебе стоит сломаться ненадолго возле этого холма в цветах, как огоньки».

Мы выходили из автобуса, обходили его осторожно, прижимаясь спиной к грязному боку, шли к скале. Мрачная, серая скала закрывала солнце, а высоко-высоко на приступочке сидели три птицы.

— Лебеди! — закричала я. — Мама!

Эхо повторило несколько раз: «Лебеди! Мама!»

Я, конечно, не ожидала, что у меня так громко получится, и мне стало неловко: заорала как дура, как маленькая.

Шофер починил машину быстро. Прежде чем войти в автобус, я опять посмотрела на вершину скалы, на три белоснежные точки, и, не выдержав, словно по чьему-то приказу, сделала шаг к обрыву и посмотрела на далекую полосу Катуни. Кто-то рванул меня за плечо:

— Ну, девка, ты что это. Ишь побелела. Разве можно сначала вверх, потом вниз смотреть. Голова закружится. Долго ли? Тут и куска не найдешь от тебя.

— Маме не говорите, — попросила я.

— Зачем же? Не скажу.

Все долго ехали молча, и только потом, нескоро, когда старичок снова спросил у меня: «Так птичек, говоришь, видела? Иманы это…» — надо мной стали смеяться. Первым засмеялся остановивший меня у обрыва Петр.

Я так обрадовалась, что можно смеяться.

«Кира, у тебя какой-то истерический смех. Перестань», — останавливала меня мама.

Потом я думала, почему они не смеялись надо мной там, когда я крикнула: «Лебеди!». Кажется, поняла. Из-за скал, обрыва в бездну, неизвестности: надолго ли сломался автобус, не выскочит ли из-за скалы встречная машина — ее маленький толчок может всех отправить вниз, «куска не найдешь». Вспомнила я рассказ бабы Ани о первой жене сына, как она останавливала автобус в горах.

— …Слушай, — толкнула меня бабка, — тебе солнцем голову не напекло? Стоишь, в одну точку смотришь.

— Нет, думаю. Это сколько же у одного марала рога весят, если тут: пантов семь тысяч четыреста девяносто килограммов?

— Чудная! Ты что, читать не умеешь? Внизу же есть.

Верно, дальше было написано: «1 марал — сырых пантов — 76 кг».

— Это, если бы сейчас панты срезали, — спросила я у бабки, — вы бы моей маме резчиком быть посоветовали?

— Чудная! Туда чужих не пустят. Вон они, на доске Почета! Их в лицо все знают. Тут работа тонкая. Нож на чуть-чуть не так повернешь — марал кровью изойдет. Им перед работой в магазине без очереди любой продукт, дома стараются не обидеть, по делам тоже не ругают, на после откладывают. Это чтоб не обидеть, чтоб спокойный был человек. У него если рука дрогнет, сама понимаешь, марала поранит. Рог не так срежет — кровь фонтаном забьет. Останавливать трудно. А хорошо сделает — минутка — и он чистенький без рогов из станка выскочит.

— А вот…

— Ты знаешь, я тут чего с тобой торчу…

Бабка вдруг засмущалась, стала крутить пуговицу на пиджаке.

— Ну, за помощь твои меня не обидят, а вот, знаешь, от любопытства помру… Что вы в этом мешке везете? Вроде кости большие. Сначала думала — палки. Потом думаю: не дураки же люди сюда дерево везти? Чего-чего, а дерева в тайге хватит. От нас и ложки сувенирные возят, и веретена. В том мешке стеклянные банки, твоя тетка предупредила: мол, хоть укутаны, но осторожней. А тут что? Скажи…

— Не знаю. Это вещи тети Зиты. Мне кажется, деревянные вещи какие-то.

— Ну, может быть… Городских трудно понять бывает. Могут и скалки с собой везти… А чего ты про доску спросить хотела?

Конечно, я теперь думала о рюкзаке с деревяшками или костями и на доску не смотрела, пытаясь вспомнить, что хотела спросить. Так… один марал, один олень… Вот!

— «Получить и сохранить от каждой матки: телят — 80, ягнят — 80, жеребят — 65, маралят — 50, оленят — 45», — прочитала я вслух. — Это у вас корова по восемьдесят телят рожает? Вот у нас только по одному, ну, иногда, я слышала, два теленочка родит. А у вас?..

Бабка сидела на крыльце и хрипела, уткнув лицо в колени, ничего мне не отвечая.

Наконец вышли из райисполкома мама и тетя Зита с довольными лицами.

— Тетя Зита, у вас в этом мешке кости? — спросила я.

— Что за глупости? Там вещи, необходимые каждой женщине, — ответила тетя Зита. — Машина сломалась, но теперь вроде в порядке. Идет.

— Представляешь, все оказалось проще, — радостно объявила мне мама. — Мне надо было сразу туда пойти, мы давно бы уехали…

— Пригодился мой совет? — спросила бабка, вытирая слезы.

— Очень! Если бы не вы… Я так не люблю ходить по организациям.

Мама достала из сумочки бумажку, но бабка махнула рукой:

— Девка говорит: тутока корова во восемьдесят телят телит за раз.

— Я в магазин зайду, — сказала тетя Зита.

— В пастухи нанялась? — спросила я у мамы.

— Нет, все хорошо. Если бы не она, — посмотрела мама вслед уходящей бабке, — я бы просить не пошла, а там есть комната и по вопросам образования. Меня туда потом отвели. А так мы с Зитой пришли в комнату по сельскому хозяйству к главному и говорим, что мы пастухи и овец стричь умеем. Он говорит: «Не до шуток мне, посидите». Мы в коридоре сидели, сидели. Только слышим: он все по телефону звонит, ищет машину. Наверное, эту, что ты говорила, потому что про ветврача все беспокоился: привезти надо к коровам. Потом мы поняли, что к коровам уже поздно, но врача все равно надо к овцам. Это тоже в нашу сторону, к Верхнему Уймону.

«В Москве к одному поросенку сразу прислали, а тут сорок коров остались без врача», — подумала я.

— Потом этот главный по сельскому хозяйству вышел и говорит: «Зачем вы меня обманываете? Если помочь в стрижке овец хотите, спасибо, конечно, я вас учетчиками по шерсти поставлю: взвешивать и отмечать будете… Только не могу понять цели: зачем обманываете? Если бы назвались библиотекарями, учителями или там бухгалтерами, я бы больше поверил». Пришлось сознаться, что я преподаватель, что просто выехать не можем. Ну, а дальше на машину эту нас возьмут. Только одно очень плохо: пока будем жить у какой-то женщины, Татьяны Фадеевны. Учительница в другой район скоро переедет, и нам освободят дом. Я так рассчитывала, что сразу в свой дом въедем. В Ленинграде еще виделось: окошки помою, вместо кактусов герань поставлю.

— А мне нравятся кактусы, — сказала я.

— Пожалуйста, в своей комнате хоть верблюжьи колючки сажай. А чем ты бабку так насмешила?

Я показала маме на доску показателей:

— Внизу читай… от каждой матки телят — восемьдесят.

— Чего же тут не понять? Коров, допустим, в стаде триста голов, а маток восемьдесят, от них надо сохранить восемьдесят телят. А остальные коровы или молодые, или уже старые.

Наконец-то мы выехали из Усть-Коксы и летим по дороге к нашему поселку.

Рядом с шофером, впереди, сидит важная, как я поняла, «шишка» из райисполкома. Мы сидим позади, на боковых скамейках «газика». Перед нами огромная гора вещей. Важный человек нас просто не замечает, будто нас нет в машине. Я сижу за его спиной, и, когда подкидывает машину, не решаюсь схватиться за ручку на спинке его сиденья, а хватаюсь за брезентовые ремни под крышей «газика».

— Заверни! — приказал он шоферу.

Шофер дал задний ход и свернул по указателю: «Аэропорт». На поле не было ни одного самолета. Но прямо на взлетной полосе лежали три коровы, рядом паслись лошадь и козел.

— Скажи, чтобы это безобразие убрали, — приказал он шоферу.

Шофер постучал в дверь здания. Дверь приоткрылась. Шофер говорил тихо. Ему отвечал мужчина громким, сварливым голосом: «Колька, ты подрасти еще, сопляк. Нашел кому замечание делать. Самолет только завтра днем будет. Пусть жрут. Скосить надо, говоришь? Ах ты указчик!»

Сначала появились две руки, схватили шофера за рубашку на груди и сразу отпустили. Из двери вышел дядька, хромая подбежал к машине и охотно, словно только и мечтал исполнить приказание, доложил:

— Я мигом, Александр Васильевич. Правильно, нечего скотине в официальном месте быть. Могут и полосу об-п-пачкать.

Возле каждого поселка Александр Васильевич говорил: «Сюда заверни».

Он выходил ненадолго, заходил в здания и скоро выходил оттуда в сопровождении двух или трех человек. Что-то говорил им, показывал в сторону рукой, видимо, на какой-нибудь объект, и, ни разу не улыбнувшись никому, опять садился в машину. Нас он не замечал совсем, будто мы были неживые, как наши мешки. Мне от этого было обидно. Я старалась внушить себе, что просто он занят, ему не до нас. А может, он правда не видит нас, занятый своими мыслями? И я стала кашлять громко, так, что не услышать меня было просто невозможно. Александр Васильевич, не оборачиваясь, покрутил на дверце ручку и закрыл окно. В машине сразу стало очень душно. Было и без того жарко, а Александр Васильевич сказал шоферу:

— Коля! Закрой окно!

— У меня вынута рама, — ответил шофер.

— Вставь.

Он не сказал, как обычно говорят: «Девочка кашляет, может заболеть». Тогда бы я извинилась, сказала бы: «Это я так, в горло что-то попало. Не надо закрывать окна». Но он сказал только: «Вставь!», будто это для него надо закрыть окна. И я не решилась сказать: «Не надо», боясь, что он не услышит моих слов, не захочет услышать. Мама и тетя Зита тоже молчали, — наверное, боялись его так же, как я. В машине было уже невозможно жарко и душно. Пот тек по лицу и между лопатками. Лица мамы и тети Зиты сильно заблестели. Александр Васильевич положил под воротник рубашки платок. Мне стало жутко стыдно за свою глупость. Из-за меня сколько людей задыхаются! А он совсем пожилой человек. И тетя Зита больна…

Мы уже выехали из поселка и набрали скорость. Проехали мимо двух мужчин, идущих вдоль дороги с тяжелыми сумками.

— Ну-ка притормози, — приказал Александр Васильевич.

Он приоткрыл дверь, посмотрел на мужчин и, вдохнув громко, полной грудью свежий воздух, сказал:

— Давай назад, к магазину.

Он вошел в магазин совсем ненадолго, почти сразу вышел. Уже подошел к машине, когда выскочила продавщица. Подбежав к Александру Васильевичу, она визгливо закричала:

— Не губите! У меня дети. В последний раз прошу. Они на вечер, сказали, вино берут. В рабочее время обещали не пить.

— Я вас предупреждал. Не унижайтесь. Передайте магазин Ульяне Степановне. Овцы нестриженые в загоне, голодные стоят, а вы людей спаиваете. Стыдно!

Продавщица плакала, но он сел в машину, и мы опять поехали.

На краю поселка мальчишка тащил на брезенте через дорогу здоровую железяку, наверное, деталь.

— Останови, я выйду, — сказал Александр Васильевич строго.

Мне стало очень жаль мальчика. Наверное, как и мне, ему было лет четырнадцать или чуть меньше. Он был босиком, в грязной рубашке, и лицо, и руки тоже были грязные.

— А ну, стой! — властно крикнул Александр Васильевич и так стоявшему мальчику.

Он подходил к мальчику медленно и сказал жестко, будто ударил:

— Так!

Мама переглянулась с тетей Зитой, а шофер противно засмеялся. Только что женщина плакала, — хотя мне до этого было не очень жаль ее, скорее противно, что она виновата и так унижается, — а теперь он напал на ребенка. Я быстро решила сказать маме: «Доберемся как-нибудь! Не хочу я ехать на этой машине. Или я одна уйду!».

Александр Васильевич забрал из рук мальчишки конец брезента, потянул. «Наверное, мальчик взял без спроса нужную деталь и теперь ему придется худо. Видимо, этот человек не умеет никого жалеть». Мальчишка, к моему удивлению, не плакал, а, наоборот, улыбался, прямо рот до ушей.

— Ну, Толька! — заорал Александр Васильевич, а потом попросил умоляющим голосом: — Ну вот очень тебя прошу, не таскай тяжести. Нужно — лошадь возьми!

— Последнюю деталь заменю, — ответил мальчишка. — Скажете тоже, лошадь. Пока найду ее, обратать надо, привести…

— Я ведь, брат, не понимаю в механике, — сказал виновато Александр Васильевич. — Неужели машину починишь? Она ведь самой никудышной, из списанных была?

— Уже починил. Мария Густавовна на днях смотрела. Деталь мне от нее привезли, заменю сейчас, эта поновее, надежней.

— На днях она выступала для молодых шоферов по радио. Слышал? — как с равным говорил с мальчиком Александр Васильевич.

— Не-а!

— Куда тебе ее подбросить?

— А тутока, к тетке Ульяне, тамока и машина стоит. У ней двор большой.

— Тутока, ты мой милый! Потащим! — с нежностью сказал Александр Васильевич мальчику, и они вдвоем взялись за брезент.

— Александр Васильевич! — сказал шофер.

— Я с Толей пойду, ты езжай сзади, тут рядом.

Мы медленно ехали сзади их. Я откровенно завидовала мальчику. Вспомнила Сережу, пыталась представить его на месте мальчика Толи. Во-первых, Сережа не разрешил бы никому даже дружески накричать на себя, во-вторых, я не представляю его чумазым. Интересно: уважал бы Александр Васильевич Сережу или, как меня, просто не замечал бы? Наверное, надо уметь что-то хорошо делать, чтобы заслужить его внимание. Конечно, и Сережу, и Галю Рассказову он бы уважал. Увидел бы, как они чинят телевизор… а я ничего не умею.

Я представила себе, что увижу сейчас новую, черную «Волгу», в которую нужно вложить только одну деталь с брезента. Раньше эта машина, покореженная, старая, облупленная, уже давно списанная, валялась в канаве. Но ею занялся Толя, и вот сейчас в нее он вложит деталь и новая машина, сделанная уже Толей, помчится по дороге. Вот тут я представляла почему-то Сережу. Не чумазого Толю рядом с чистой «Волгой», а опрятного, подтянутого Сережу. Я смотрела в брезентовую щелочку «газика», пытаясь увидеть красивую машину, краем глаза видела, как мама с тетей Зитой молча укладывают сползшие со своих мест от тряски рюкзаки. Вместо красивой машины на чистых розовых бревнах стоял огрызок от грузовика: кабины и кузова не было, без колес, вместо сиденья ящик, капота тоже не было. Были только соединенные между собой пыльные детали. Должно быть, это мотор, а из него торчал руль.

Наверное, этот Толя его родственник. Приласкал мальчишку, а я сразу: уважает! У нас во дворе мальчик сядет на скамейку верхом, в руках держит колесо и крутит его, будто руль машины или корабля, и еще кричит на весь двор: «Р-р-р!» Кто-нибудь из взрослых подойдет. «Молодец! — скажет. — Ты кто, капитан?» — «Летчик!» — ответит мальчик. Когда маленький так играет, понятно, а тут большой мальчик, а я еще сравнивала его с Сережей. Дура! Толя сел на ящик, поискал чего-то руками. Александр Васильевич и шофер стояли за его игрушкой, и я видела их ожидающие лица. Стояли они долго, а Толя все искал чего-то.

— Ну ладно, Толя, ты не расстраивайся, нам пора. — Александр Васильевич подошел к нему и протянул руку.

Толя стоял, опустив голову, не замечая руки, и одной босой ногой тер другую.

Мне стало жаль его. Зачем, дурачок, врал? Мне больше и больше нравился Александр Васильевич. Другой бы сказал: «Зачем врешь!» или: «Я занят, а ты…»

Мы уже отъехали чуточку, когда Толя заорал:

— Стойте!

Александр Васильевич взглянул на часы, потом открыл дверь и вышел.

— Я нашел! Ключ в карман спрятал, а тамока ищу.

Наш шофер тоже вышел, и я стала смотреть в щелочку. Толя снова сел на ящик, чего-то повернул, нажал — и его игрушка ожила, заработала, как настоящая машина. Александр Васильевич махнул рукой, и Толя выключил мотор.

— Вот что, — сказал Александр Васильевич шоферу, — ты скажи в гараже, чтобы перевезли мотор срочно и чтобы все новое поставили: и кузов, и капот, и прочее. С колесами у вас как?

— Туго, — ответил шофер.

— Вот на этой машине чтобы все новое было! Толя, ты как домой добираешься? Хочешь с нами, я потеснюсь…

Мне опять стало очень неприятно.

— Мама, я тебя прошу, давай выйдем! Лишние мы! Давай!.. — взмолилась я.

— Не, я с мамкой поеду, — видимо поколебавшись, ответил Толя. — Мамка с пасеки на телеге поедет вечером. Серко перековать надо. Игнат обещал сегодня перековать.

— Может, у механиков поработаешь? — спросил Александр Васильевич. — Там и заработки хорошие.

— Не-а, пчелы роятся, а отец, сами знаете, до осени с табуном ушел. Сено косить надо еще.

— Ну, дело хозяйское.

Александр Васильевич пожал Толе руку и сказал шоферу:

— Поехали!

Мы подъезжали к длинному сараю. Еще издали слышно было громкое блеяние множества овец.

— Я здесь сойду, — сказал Александр Васильевич шоферу, — а ты гостей свези, врача захватишь — и назад.

Мама вдруг просто побледнела и сказала сухо:

— Во-первых, я не гость, а еду к вам работать. А если бы даже в гости? Что же тут плохого? Нельзя же так к людям относиться.

— Вы из Москвы? — спросил Александр Васильевич.

— Из Ленинграда.

— Чем же вам город не угодил, что сюда устремились?

— Я, может, не хочу в городе жить, хочу в деревне. Может такое быть?

У мамы лицо из бледного стало красным.

— Быть такое может, только под Ленинградом тоже работники в деревне нужны…

От неприятного разговора, от жалобного блеяния тысяч овец я заплакала. Пыталась сдержаться, но от этого плакала все сильнее и сильнее.

— А если в гости бы ехали? — спросила тетя Зита. — Вы не ответили: что в этом плохого?

— Не вовремя! Понимаете? Гости хороши вовремя, в праздник, а вот видите, сколько овец пригнали, и еще, и еще пригонят. Пока овец не остригут, они стоят в загонах голодные. Ждут своей очереди. И только стриженых их гонят на пастбище. Когда хозяева вас развлекать будут? А? Что я вам говорю! Вот продавщица отвлекла людей от работы одним путем — вы будете забирать время, требуя внимания к себе, другим путем. А ты, девочка, не плачь, к тебе это не относится. Тебя привезли сюда, а захотят — так же увезут. Погуляешь…

— Я не уеду. Что вы меня за куклу принимаете?

— Иди-ка умойся. Там, в амбаре, вода есть. «Не уеду»…

Я вошла в амбар. После яркого солнца здесь казалось темно. У двери рядом с весами лежала гора серой шерсти. Женщина в синем халате и резиновом фартуке брала, сколько могла обхватить, из кучи шерсть и укладывала ее на площадку весов. Она уронила большой клочок шерсти, а я подняла его. Шерсть была тяжелой и липкой. Даже не верилось, что, если ее вымыть, расчесать, она станет белой и пушистой.

Стрекот машинок был еле слышен из-за блеяния овец. Я не сразу разглядела, что в амбаре много людей. Они почти неподвижно стояли у столов, зато овцы, стриженые и нестриженые, толкали друг друга, стараясь выбраться на волю. Между стенкой амбара и овцами — узкие высокие столы по грудь людям, чтобы не нагибаться при стрижке, как я поняла. Перед каждым человеком лежала овца со связанными ногами, и ее стригли электрической машинкой. На столах бутылки с йодом. Ближняя от меня овца на столе дернулась, женщина схватила бутыль, помазала рану йодом и стала стричь дальше. Кончив стрижку, женщина развязала овце ноги и столкнула ее вниз. Навалившись грудью на стол, прямо за шерсть схватила нестриженую овцу, с трудом подняла ее, связала ноги. У одной, уже стриженной и отпущенной, овцы на шее была глубокая длинная рана. Я подошла к женщине, которая взвешивала шерсть, спросила:

— Где здесь можно умыться?

— Вон тамока, — кивнула она в сторону бочек.

— Знаете, там у овцы рана глубокая, — сказала я.

Женщина пошла, подняла в загоне вверх дверцу и стала искать раненую овцу.

— Стриженая? — крикнула мне женщина. — Где рана?

— Да! Рана на шее! — ответила я.

— А ты чего стоишь, помоги! — опять крикнула мне женщина.

Овцы то шарахались от нас, то толкались, больно наступая копытцами на ноги. Казалось, они не ходят, а перетекают с места на место как волны. Женщина отловила овцу с раной и, держа ее за кожу у шеи и хвоста, подтащила к столу, подняла, взвалила и сказала мне:

— Придержи, я перелезу. Да ты что, приезжая? Овцы удержать не можешь!

И она перелезла через стол, стянула овцу вниз и повела за собой. Я перелезла следом, довольная, что хоть чем-то смогла помочь, сказав про рану.

Женщина довела овцу к весам, опять сказала мне:

— Держи! — Быстро скрутила из шерсти веревку, завалив овцу, связала ей ноги.

— Кира! — крикнула из дверей мама. — Ты с ума сошла, машина ждет!

— Вы лечить ее будете? — успела я спросить у женщины.

Женщина улыбнулась устало:

— Ну, скажешь! Что я, врач? Какое лечить! Спасибо, что сказала: так бы пала и все, а так успеем на мясо. Ты хоть и приезжая, но молодец.

— Вам сегодня ветеринарного врача привезут. Он вылечит! Не режьте ее! — попросила я. — Сейчас машина за ним пойдет.

— Чудная, до нас врач уже четыре дня не может доехать, его просто на части рвут: и к маралам, и к лошадям. Когда спит человек, непонятно.

«И зачем я только указала на овцу с раной. Так бы, наверное, выжила, а теперь…» — мучилась я.

— У вас аптечка есть? — спросила я. «Только бы была. Ну скажи, что есть, или придумай, где достать», — молила я про себя женщину.

— Тамока в углу ящик. Неужели умеешь по медицинской части? Наверное, мама или отец доктор. Я вот трактор водить могу, а палец перевязать толком не сумею.

Я вынула из аптечки перекись водорода, йод, лейкопластырь, бинт и клей БФ-2. Только ножниц не было.

— Жаль, — сказала я, — ножниц нет.

— На, — сказала женщина и полезла в карман халата.

Она смотрела на меня недоверчиво. И я сказала, боясь, что женщина не разрешит помочь овце:

— У нас в школе лекции врач читала. Как оказать первую помощь при травмах, порезах, еще как делать искусственное дыхание…

— А ты ничего не перепутала, девочка? Вот я знаю, что перекисью женщины волосы красят, а клей так совсем чудно, что ты достала.

Я смочила вату перекисью, промыла рану. Овца даже не дернулась.

— Я не знала, что волосы этим красят. Вот если из носа кровь идет, то бабушка мне тампон, намоченный перекисью, вкладывает и кровь останавливается, — объяснила я женщине.

Я смазала края раны йодом, покапала на поврежденную ткань клей.

— Клей-то зачем? — опять встревожилась женщина.

Мама просто влетела в дверь.

— Ты издеваешься над нами, что ли? Шофер уже вещи выносит из машины.

— Я ему дам сейчас вещи выносить. Девочка делом занята. Врача они привезти не могут, а вещи выкидывать так могут. Ты делай, делай. Не выкинут. Я сейчас ему скажу. Только вот, гражданочка, — спросила она у мамы, — клеем разве можно мазать?

— Это медицинский клей, вроде повязки будет, а рана заживет — и он вместе со струпиком отвалится, — сказала мама. — Попросите шофера подождать.

Женщина вернулась, когда я по всем правилам наложила повязку.

— Ну ты и молодец! Просто спасибо, — с уважением сказала мне женщина. — Баранчик был бы — так куда ни шло, а овечку жалко, ягняток народит. Меня Ольга Дмитриевна звать. А вы к кому? Гостить?

Мама ответила, куда и зачем мы приехали.

— Только с жильем туго, придется у чужих людей жить. Если бы знала, то позднее бы приехали, когда прежняя учительница дом освободит.

— Сразу так обещать боюсь, — сказала Ольга Дмитриевна, — но постараюсь что-нибудь придумать на днях. Меня люди депутатом выбрали, приходится и жилищные вопросы решать. Девочка у вас хорошая, руки просто золотые. Вы разрешите ей, пока стрижка, ранки, порезы обрабатывать. Стригут все, кто умеет и не умеет, — бывает, и щипнут машинкой.

К машине я подходила гордая от похвалы и только жалела, что Ольгу Дмитриевну не слышал Александр Васильевич.

— Граждане, — сказал шофер, — имейте совесть.

Мы уже сели в машину, когда мама сказала тете Зите:

— Кирка-то как профессионал: так обработала шею овце — залюбуешься. Смотришь, может, врачом станет или медсестрой. Депутат ее даже похвалила. Я в Ленинграде и не подозревала за Кирой таких способностей.

— Зато меня из-за вас она не похвалила, — сказал недовольный шофер. — Я в детстве и врачом хотел быть, и наездником, даже поваром, а стал шофером.

— Нет, — вздохнула мама. — Кира никогда, к сожалению, не изъявляла желания быть кем-нибудь.

Я ничего не сказала, но действительно впервые захотела кем-то быть — ветеринарным врачом!

Наш поселок был обнесен жердями. Чтобы въехать на машине, жерди нужно было снять со столбов. С виду жерди были толстые, длинные и, наверное, очень тяжелые. Шофер остановился, не въезжая в поселок, и сказал:

— Все! Приехали.

— Довезите, пожалуйста, до места, мы заплатим, — попросила тетя Зита.

— Я не такси. А что спешу очень, сами знаете, и не жравши с утра. Второй дом ваш. Хозяйку Татьяна Фадеевна звать, ее очередь приезжих держать.

Шофер отогнул сзади «газика» брезент и стал выносить наши пожитки на край дороги.

— Пожалуйста, — стала просить мама. — Мне одной придется все нести, а расстояние до дома порядочное.

— Не могу! — ответил шофер. — У меня на это полчаса уйдет, как раз до врача за это время доеду.

И он взялся за гремящий внутри деревяшками загадочный рюкзак.

— Да на машине две минуты займет, не больше! — просила мама.

Шофер уже опустил брезент и застегивал ремешки, но ответил:

— Жерди снять. Въехать. Жерди поставить на место. Отъехать. Сгрузить. Вернуться. Жерди снять. Выехать. Жерди поставить на место.

— А не проще: снять, въехать и, уже выехав, закрыть? — шутливым, скорее заискивающим голосом предложила тетя Зита.

— Нет, — ответил шофер, садясь в машину. — Вон бандиты ждут только, как бы из поселка смыться. Будто в бинокль глядят.

Далеко от нас, по ту сторону изгороди, пасся небольшой табунок рыжих лошадей и все, как один, подняв головы, смотрели в нашу сторону.

Шофер отъехал назад, развернулся, но мама бросилась к машине, крича:

— Эй, Коля! А как нам завтра на работу ехать? На чем?

— Со всеми. Как все, так и вы.

И, не кивнув нам даже на прощание, уехал.

— Мы стричь будем? — спросила я.

— Я предложила свои и Зитины услуги в стрижке Александру Васильевичу. Покажут. Что мы, без рук? Мне до сентября делать нечего. А ты…

— Кто тебя за язык тянул? Хоть бы меня спросила, — рассердилась тетя Зита.

— Давайте помолчим, — сказала мама.

Мы смотрели на поселок, облокотившись на жердь. Светло-желтая дорога, по бокам нежно-зеленая травка, и много-много белых бабочек. Где тонкой полоской, где лужками трава, будто рамкой, украшала дорогу. По правую сторону, вдоль дороги, стояли дома, обнесенные изгородями. Не видно ни одного человека, только далеко, в конце поселка, строили высокое деревянное здание и по розовой крыше два человека несли розовую доску из лиственницы.

Если бы не новые розовые строения, поселок был бы совсем мрачным.

— Нравится? — спросила у меня мама, нарушив молчание.

— Не знаю. Как видно здесь далеко! Только поселки здесь все неуютные какие-то.

— Горный воздух самый чистый, поэтому видно хорошо, — сказала тетя Зита.

— Кира, а ты мне идею подала. Я все мучилась: как, думало, с ребятами сойдусь, не зная никого? А первый урок так и начну: попрошу всех в классе у своего дома посадить дерево. Деревьев нет, поэтому поселок кажется мрачным.

Действительно, в поселке не было ни одного деревца. Я уже не говорю про большие деревья — березу или тополь, а даже не было просто яблонь, что обычно растут у нас на каждом приусадебном участке.

— Мам, и яблонь нет. Странно.

— Я знала, что яблок не будет, — успокоила тетя Зита. — Взяла целый мешок сушеных.

Но мама объяснила:

— Обычные яблони здесь не растут. Зимой мерзнут. Я читала. Но это не проблема. Здесь приживаются яблони со стелющимися по земле ветками. При школе посадим, а потом по дворам раздадим. Будут и яблони. Ой, девочки, а мне здесь нравится. Только бы дом наш скорее освободился, неудобно у чужих жить.

Мама подтащила мешок, не разрешив мне помочь, к изгороди, неловко перелезла через жерди. А мы с тетей Зитой подали ей мешок. Мне было очень жаль маму, и я сердилась на тетю Зиту не за то, что она не может помочь, а за то, что едет всего на месяц и взяла столько барахла.

— Может, перенесем вдвоем поближе? — попросила я тетю Зиту.

— Давай! Сейчас пару жердей скинем, чтобы хоть через них не поднимать.

Мы еле-еле сняли две верхние жердины, помогли надеть вернувшейся маме рюкзак.

— А дома нет никого. Я у калитки складываю. Напротив дома речушка тихая. Отсюда не видно, — сказала, уходя, мама.

Мы быстро вдвоем перенесли вещи за изгородь и хотели положить назад жерди, но лошади уже подходили к нам. Мы даже не заметили, как они подошли, не вплотную, но близко.

— Ты не пускай, а я попробую жердь положить.

— Кыш отсюда! — крикнула я передней лошади.

Она послушно повернулась, будто уходит, подбросила вверх зад и лягнула воздух. Потом посмотрела на меня через спину, мол: ну как? Что скажешь еще?

Я люблю животных, особенно лошадей, но эта была очень наглой. Я не знала, что делать: тете Зите было не поднять одной жердь. У нее даже губы посинели.

— Давайте отгонять пока. Может, руки раскинем? — предложила я. — Мама поможет сейчас тоже.

Одна лошадь подошла к вещам, сразу впилась зубами в один из мешков и, придерживая его копытом, как собака лапой, порвала, видимо, непрочную ткань и стала есть сушеные яблоки.

Тетя Зита стянула с головы берет, стала шлепать по наклоненной к мешку шее. Та лошадь, что лягалась, теперь, прижав уши, стояла между мной и тетей Зитой. Наверное, ждала, кто ее первой тронет, чтобы на нас наброситься. Вдруг заржав, легко перепрыгнула низкую загородку и, проскакав совсем немного, остановилась, стала громко ржать, высоко подняв голову. Тогда лошади одна за другой стали прыгать через загородку, нисколько не боясь меня. Эта тоже бросила есть высыпанные на траву яблоки и перепрыгнула. Из семи рыжих лошадей оставалась только одна, наверное, самая пугливая: она ржала, но, подбежав к нам, сразу пугалась и отбегала. Когда сзади нее появилась мама, лошадь так решительно поскакала в нашу сторону, что мы отскочили, уступив ей дорогу. Та наглая лошадь обежала табунок, словно посчитала, все ли на месте, и, поскакав от поселка, повела табунок за собой. Сначала топот их копыт звучал нескладно, вразнобой, но скоро слился в один ритм, будто скакал один гигантский конь.

Мы положили жерди на место. Молча собрали в кучу разбросанные по траве яблоки, сели возле них и стали есть.

— После лошадей есть не противно, — сказала тетя Зита, — они самые чистоплотные. Вот если бы свинья покушала, тогда бы…

А мы и не брезговали, жевали и жевали сухие яблоки.

— Как нехорошо вышло, — сказала мама. — Не успели въехать, а уже… Нехорошо.

— А что нам будет? — спросила я.

— Может, обойдется? — неуверенно сказала тетя Зита. — Погуляют, наедятся и придут как миленькие домой. В конце концов, кто знает, что мы выпустили?

Я подумала, что не нарочно же мы. Что мы, виноваты, раз лошади такие нахальные: их не пускаешь, а они совсем с людьми не считаются? И еще подумала: выходит, прав оказался Александр Васильевич, когда не хотел замечать нас, а потом намекнул, что от гостей вред один. Я представила, будто живу здесь уже давно. Крыш не видно из-за деревьев. Многие из них посажены мной. «Вы знаете, — говорит мне Александр Васильевич, — с тех пор как вы работаете здесь ветеринаром, у нас не заболело ни одной коровы, и трава теперь не пропадает вдоль дорог. Как хорошо вы подсказали, где надо пасти телят». Но сейчас, когда мы выпустили лошадей, мне меньше всего хотелось встретиться с Александром Васильевичем. Не знаю, сказал бы он что-нибудь маме и тете Зите, но меня он просто бы не заметил. Какой может быть с куклы спрос: захотели — привезли, захотят — увезут… Если бы Толя выпустил лошадей, его бы ругали, как взрослого. Его уважают…

— Не расстраивайся ты так, — сказала тетя Зита. — Придут люди с работы — я попрошу мужчин, чтобы поймали лошадей.

— Ты уверена, что они, усталые, пойдут искать? — спросила мама.

— Ну, что спрашивать, ты же знаешь… У меня в канистре спирт для лекарств. Выделю на такой случай…

— С продавщицей забыла, что он сделал? — напомнила мама.

— Может, ты права, но у меня и получше есть. Знаешь, у них же масса шкур: и овечьи, и жеребячьи. Про пушнину я и не говорю. А выделывают по старинке. Кажется, квасят в молоке ивовые ветки. В общем, масса возни, а я кислоты везу. Короче — химия! За день можно будет столько шкур выделать, что они и за месяц не сделают. Видишь! А ты: «Зачем столько вещей? Лучше бы самолетом». Хорошо, что я не послушала тебя, не выбросила ничего. Теперь пригодится.

Получилось так, будто тетя Зита заранее знала, что мы выпустим лошадей, и, чтобы ловить их, везла с собой нужное для выделки шкур.

И я спросила:

— Сначала, в Ленинграде, вы не знали ведь, что пригодится? А почему везли?

— Глупенькая. Ты знаешь, как красиво — шубка из жеребенка или молодой овечки? Я их научу кислотой пользоваться и отдам ее, — конечно, бесплатно, — а они дадут нам за это шкур на шубы…

— Хватит! — сказала мама. — Я, Зита, не желаю в этом участвовать и тебе не разрешу. Афера какая-то. Нам с Кирой жить здесь. Свекровь приедет, может, осенью. Николай сюда переберется.

— Надо написать бабушке, — обрадовалась я.

Мама взяла очередной тяжелый рюкзак и, велев нам нести вдвоем мешок полегче, сказала:

— Мы так долго сюда добирались, что наверняка от папы и бабушки письма уже лежат на почте. Бабушка адрес наш знает, а папе я еще в Ленинграде перед отъездом написала.

Мы принесли с тетей Зитой мешок к калитке.

— Давай внесем, калитка отперта, — предложила тетя Зита маме.

— Ну нет, без хозяев я не пойду, — сказала мама решительно и даже зло.

— Ты посмотри, на кого мы похожи. Надо хотя бы переодеться. Не на улице ведь это делать? Даже собака на нас не лает.

Возле изгороди, со стороны улицы, стояла будка, из нее виднелась собачья морда. «Вроде овчарка, только уши висят», — подумала я. Собака тяжело дышала.

— Миска без воды в такую жару, — сказала мама. — Вот и не лает.

Мама подняла длинный обрезок доски и стала им придвигать миску.

Собака выскочила из будки и в ужасе заметалась на короткой цепи. Пес был очень худой. Тогда мама отбросила палку и взяла миску не боясь.

— Что ты, песик, сейчас водички тебе Кира принесет. Сходи, из речки принеси, — велела мне мама.

— За калиткой колодец, смешно просто, ты уже перебарщиваешь, — усмехнулась тетя Зита.

— Нас, может, за лошадей и на порог никто не пустит. Это лучше, чем мы без спроса войдем и нас выгонят.

Я с радостью ушла: мне не нравилось, что мама и тетя Зита стали часто спорить.

Речка оказалась мелкой, с чистой, совсем прозрачной водой. Стайка рыб размером с нашу корюшку в испуге уплыла от берега. Свинья с прехорошенькими поросятами настороженно смотрела на меня, встав из грязи. По берегу ходила корова, сильно припадая на переднюю ногу. «Вот когда я буду врачом…» Но меня от будущего отвлекла утка на берегу. Несколько уток на середине реки, видимо испугавшись меня, уплывали по течению, а эта утка бежала за ними по берегу, громко крякая, но в воду не входила. С виду совсем целая утка почему-то не хотела или не умела плавать.

Я сняла тапочки, чтобы зачерпнуть воды, где поглубже, и чуть не упала: таким неожиданно сильным было течение на совсем мелком месте.

Пес с жадностью пил воду, благодарно повиливая хвостом.

— Мам, почему утка не плавает? Другие плывут, а одна воды боится… — спросила я.

— Не болтай глупости, все утки плавают, — раздраженно ответила мама.

Мне стало обидно, и я не сразу спросила:

— Где вещи?

Возле калитки лежали только наши вещи: большой желтый рюкзак и две спортивные сумки.

— Зита под навес отнесла, — неохотно ответила мама.

Тетя Зита вдруг заплакала.

— Ну что в этом плохого? — сказала она сквозь слезы. — Что ты ко мне придираешься? Зачем хозяев пугать количеством багажа?

— Прости, Зита, не обращай внимания. Я действительно как с цепи сорвалась. Надо было бы мне сначала одной приехать, устроиться. А так дочку с места сорвала, мужу написала, чтобы приезжал.

Мы шли по поселку, чтобы найти кого-нибудь из людей и спросить, где почта, магазин, чтобы купить хотя бы молока. Мама виновато улыбалась, поглядывая на тетю Зиту:

— Ты знаешь, больше всего на свете хочу увидеть дом, в котором нам жить, и школу, в которой работать, а Кире — учиться. И очень хочу, чтобы Кире понравилось.

В одном из дворов очень старая бабушка кормила кур. На кольях изгороди кверху дном сушились банки.

— Бабушка! — крикнула мама. — Где здесь школа?

Бабка кинула еще горсть курам из мешочка и быстро пошла к дому.

— Бабушка! — опять крикнула мама. — Ответьте!

Только поднявшись по ступенькам крыльца, бабка обернулась к нам, держась за ручку двери.

— Не продадите молочка? — спросила тетя Зита.

— Нет молока, лишнее телятам споила, — ответила бабка, вцепившись взглядом в тети Зитины брюки.

— А где здесь школа? — опять спросила мама.

— Тамока, — махнула бабка рукой в сторону длинной зеленой крыши.

— А почта? — спросила я.

— Вот! — указала бабка пальцем.

— Магазин? — спросила тетя Зита.

Это уже походило на игру, но бабка скрылась за дверью, громко задвинув внутри засов.

— Говорила я тебе, переодеться надо, — упрекнула тетя Зита маму. — Нас люди боятся.

В маленькой комнате почты за барьером сидела девочка младше меня.

— Вы от строителей? — спросила она. — Как хорошо, а то ждать надоело.

— Нет, — сказала мама. — Мы приезжие…

— Переводы я не даю. Мама вечером придет. Она на стрижке, — испуганно ответила девочка.

— Нам до востребования письма только. Если есть, конечно, — сказала мама.

Девочка посмотрела на меня, и я тоже попросила:

— Пожалуйста!

— Тут лежат три письма, несколько дней уже. Мама хотела их назад отправить. Ваши?

Девочка отдала нам письма.

Два из них были от бабушки: мне и маме. Третье письмо было мне от папы. Я так удивилась, что папа адресовал мне. Обычно он передавал мне привет. Но сначала я все же прочитала бабушкино письмо:

«Милая Кирочка, детка! Очень не хватает тебя. Читаю про Алтай, надеюсь приехать к вам осенью. Как вы устроились?»

Дальше бабушка писала, что собирает «вкусную посылку». Спрашивала, что прислать из книг. В конце писала: «Сережа уехал отдыхать с родителями на юг, перед отъездом зашел и попросил твой адрес… Если тебе будет там плохо, ты напиши мне и я за тобой приеду. Если, конечно, мама сочтет это правильным…»

Письмо от папы оказалось просто страшным:

«Привет, дитя. Ты чуть было не стала сиротой. Твой почтенный папаша две недели отлежал в реанимации. Но чтобы ты не волновалась, уже близится выписка, то есть к этому времени я буду уже достаточно здоров, чтобы приехать к вам. С работой змеелова, видимо, придется прекратить, если не совсем, то на длительное время.

А дело было следующим образом. Прогуливаясь вечером в окрестностях в поисках ящериц, пауков и змей и будучи обут в сандалии, я имел неосторожность поставить правую ногу в нескольких сантиметрах от кустика полыни…»

Дальше папа описывал, как его укусила эфа. У него выработан иммунитет на укусы кобры и гюрзы, а эфа оказалась новым и вредным для папы ядом, так я поняла и передала письмо маме.

Мама, прочитав письмо, вернулась на почту. Я пошла за ней.

— Я телеграмму составлю, — сказала мама девочке. — Ты отдай своей маме, чтобы она передала.

— Я сама передам по телефону в Усть-Коксу, — ответила девочка.

«Вылетай на Горно-Алтайск через Барнаул, там на Усть-Коксу. Телеграфируй. Встречу. Целую Кира, Тамара».

— Что ты пишешь? — спросила я у мамы. — Мы четыре дня не могли машину достать. На чем мы встретим?

— Одна, без вещей я свободно доеду на попутках, — сказала мама так уверенно, что я поверила: она встретит.

Дверь в дом, где нам предстояло временно жить, была открыта, но вещи так и лежали у калитки. Тетя Зита заглянула под навес и сказала оттуда:

— Все цело, но я отсюда не уйду, Тамара, сама там договорись, а то, что я ни сделаю, ты недовольна всем.

Мы с мамой подошли к крыльцу, но подниматься не стали. Из дверей будто стреляли клубами пыли. Мы отступили назад, и скоро из проема двери, согнувшись над веником, появился мальчик. Он быстро-быстро обмел площадку крыльца, посылая пыль в воздух, и только тогда выпрямился.

Это был Толя. Тот самый, что сделал машину.

«А вдруг к нему Александр Васильевич приедет, а мы лошадей выпустили?» — испугалась я.

— Мамки нет, — сказал Толя.

— Нас к вам из райисполкома направили, пока пожить, — как взрослому, объяснила ему мама.

Толя, не отвечая, поискал за дверью рукой и вытащил ружье. Мы с мамой стали медленно отступать. Но Толя смотрел на верхушку столба у дороги. На нем сидела большая хищная птица — вроде ястреба, только больше размером — и протяжно кричала: «аню, аню!»

Толя прицелился, а мама как закричит:

— Не смей!

Но Толя уже выстрелил.

Птица шарахнулась с верхушки столба, но не упала, а полетела. Наверное, от маминого крика у Толи дрогнула рука и он промахнулся.

— Зачем же ты стреляешь? — напала на него мама, даже забыв, что Толя здесь хозяин.

Толя ответил недовольно:

— Они цыплят таскают.

Согнул ружье и выкинул из него гильзу в огород.

— И много он у тебя цыплят потаскал?

— У нас пока нет, а тамока утенка сцапал.

— Хочешь, научу, чтобы в поселок ни одна из этих птиц не залетала? — спросила мама.

— Но!

— Мы их к делу приспособим. Не помню, как эти птицы называются. По-моему, судя по крику, канюк. Только не ястреб, я знаю. Поля сусликами здесь кишат. Вдоль дорог как столбики они наставлены. Вот мы канюков и заставим истреблять сусликов…

— Вы живы? — спросила, подходя, тетя Зита. — Слышу, Тамара говорит бодро, а то не знала, куда бежать за помощью.

Толя спрятал ружье на старое место, хотел сесть на ступеньку, чтобы слушать дальше, но мама сказала:

— Можно хоть в дом войти, Толя? Мы очень устали.

— Но! Идите, — не очень радушно, но без открытого недовольства, сказал Толя. — А вон и мамка идет! — закричал вдруг он и так хорошо и никого не стесняясь улыбнулся.

Потом он, оттолкнувшись, далеко, почти до калитки, отпрыгнул с крыльца.

Оказалось, что мы приехали некстати, в день рождения хозяйки. Нам троим хотелось одного — попить чаю и лечь, но в доме была только одна комната, до половины разгороженная печью.

— Может, мы в сарае постелим сенца и ляжем? — спросила мама Татьяну Фадеевну.

— Сарая нет, а баньку мы вчера топили, в ней сыро еще. Да ничего. Ненадолго бабушки придут, посидят, чайку выпьем и разойдемся к приходу коров. Всем доить надо и вставать рано. В восемь коров опять на пастбище погонят, чтоб не в темноте.

— Разве на ночь у вас не в хлеву корову держат? — спросила тетя Зита.

— Зачем? Травы полно. Ночи теплые.

У дома, газанув, остановилась машина.

— Может, папка? — крикнул Толя и, бросив лепить из теста фигурки, выскочил из-за стола.

— Толька, руки об рубашку не вытирай! Все надеется, что отец приедет. Да ему до октября не выбраться. Я уже привыкла. Осенью побудет месяц дома, а на зиму опять к лошадям на тебеневку. Вы приезжие, я забыла. Зимой у нас лошади сами пасутся. Ногами снег разрывают, оголяют старую траву. Вы учительницей к нам? — спросила Татьяна Фадеевна тетю Зиту.

— Нет, я за травами приехала.

Татьяна Фадеевна спрашивала между делом, подкидывая в печь дрова, раскладывая тесто на доске. Мама и тетя Зита тоже лепили крендельки. А я боялась что-нибудь сделать не так и ничего не делала.

Толя крикнул в открытое окно:

— Мам, дрова привезли. Сбросили плохо, коровы не пройдут. Не успеть одному, выдь-ка.

— Можно, я?

— Конечно, девочка. А… Кира, вот спасибо, а то не успеть мне до бабушек.

Мы долго молча перекидывали розовые поленья с дороги к изгороди. Все время скулила собака.

— Чего он худой у вас такой? — спросила я у Толи.

— Некогда им заниматься. Со скотиной не успеваем справляться. Кто-то бросил его из туристов, а стрелять жалко. Я спускаю его на ночь. Он кормится сусликами, если проворства хватает.

— Когда мы в своем доме жить будем, отдай его мне.

— Да бери хоть сейчас. Это твоя мама учительницей будет?

— Моя. А скоро папа приедет.

— А он кем будет?

— Не знаю. Он специалист по насекомым, змеям.

— А он паутов извести может?

— Пауков?

— Не-а. Так и называется: паут. Ну, по-вашему, оводы. Они лошадей так изводят! Иногда лошадь даже в пропасть кидается от боли.

— Наверное, папа знает, как привлекать полезных насекомых и изводить вредных.

Мы сидели за выдвинутым на середину столом. Татьяна Фадеевна и две бабушки пили чай из блюдец, Толя макал булочки — каральки, как называла их Татьяна Фадеевна, — в мед, громко облизывал пальцы, и никто не делал ему замечания. Я понимала, что нехорошо облизывать пальцы, но без замечаний чувствовала себя спокойней.

— Сынок! Завтра ты на пасеку поедешь. В двух ульях завелись матки-трутовки.

— Угу!

— А мне можно? — спросила я.

— Угу, — ответил Толя.

— Ты потом, Толюшка, Кире родовой кедр покажи и про копытце расскажешь.

— А что за копытце? — спросила мама.

А я подумала: «Вот попить бы из какого-нибудь копытца, чтобы сразу стать врачом».

— У нас примета: если в след от лошадиного копыта в горах посадить кедр, то он обязательно приживется. А так трудное дерево для посадки. А родовой кедр у нас в голодное время всю деревню спас. Орехи с него делили, прямо со скорлупой толкли, ни у кого дети не умирали в голод. В соседних деревнях…

— Про голодное время я не говорю, а так раньше лучше жили. Сейчас одну, две коровы держат, а раньше меньше пяти и не было коров у хозяина, — сказала одна из бабушек.

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел алтаец. Крепкий, с открытым и добрым лицом.

— На минуту, к сожалению, Татьяна Фадеевна. Приехал лошадь сменить: загнал почти. Ушли из поселка лошади, для конного завода отобранные. Послезавтра машина за ними из Барнаула придет. Такого позора еще не было. Может, догоним!

— В ночь, господи! — сказала одна из бабушек. Мы сидели, боясь поднять глаза.

— Так я, Татьяна Фадеевна, с подарком к вам.

Он полез за пазуху и вытащил оттуда блеснувшую мехом шкурку.

— Что ты, Игнат! Соболя не возьму! Куда мне? Жене подари!

— Обидите, очень обидите, Татьяна Фадеевна!

Игнат поцеловал хозяйку, принявшую подарок, и пошел к двери.

— Постой, ты меня тоже обидишь. Знаю, что некогда, за стол не зову, а вот с собой — погоди секунду — заверну баранины кусок и каральков.

— Можно вас на минуту? — позвала Игната тетя Зита голосом неестественным и, как в разговоре с Борисом Сергеевичем, покрылась красными пятнами.

— Спешу я, — неохотно отозвался Игнат, но вышел за дверь с тетей Зитой.

Мама вытянулась в струнку и побледнела. Толя стал надевать ватник, а Татьяна Фадеевна торопливо накладывала в мешочек еду и ответила бабушке:

— Говорите, теперь хуже живем! Может, и не так зажиточно, а нищих-то нет. Как-то и дико было бы их теперь увидеть, срамно.

— Мам, — не дал возразить бабушке Толя. — Коровы идут.

— Постоят, ничего, что-то рано их сегодня пригнали.

Тетя Зита вернулась с очень злым Игнатом.

— Чтобы эти банки с кислотой завтра же в правлении у меня стояли. Ясно?

— А вы кто? — спросила тетя Зита.

Толя облизал палец и сказал:

— Чудная, председателя не знаете?

Вдруг во дворе очень закричала корова — прямо заревела, раздался топот, блеяние и крики гусей. Мы все выскочили во двор. Татьяна Фадеевна с председателем, а за ними Толя побежали к навесу.

Я увидела, что из-под навеса выскочила рыжая с белыми пятнами корова, за ней большой теленок и высыпали овцы. И все они побежали от дома. Корова бежала тяжело из-за полного вымени, но теленок с овцами ее не перегоняли.

— Ничего страшного, — сказал председатель. — Корова наступила на канистру со спиртом. Близко не подойти, так спиртом воняет. Я боялся, хуже чего случилось.

— Как же не страшно, — сказала одна из бабушек. — Теперь, пока запах не уйдет, они близко к дому не подойдут, а Татьяне доить аж в Забоку ходить придется — километра два, не меньше…

— Мам, так я поехал? — сказал Толя.

— Куда еще на ночь? Пойдем корову искать. Доить надо, — ответила Татьяна Фадеевна.

Бабушки церемонно поклонились хозяйке и, ничего не сказав, ушли быстренько, мелкими шажками, почти бегом.

Быстро темнело. Тетя Зита и мама стояли рядом, опустив головы. Толя срывал пучками траву и вытирал ею бок привязанного к забору светлого коня.

— Толюшка, — просила Татьяна Фадеевна, — меня не слушаешь, так хоть Серко пожалей. Целый день он сено возил, на пасеку на нем же ездила, и не перековали его сегодня.

— Толя, я не возьму тебя с собой, — сказал председатель. — Можешь не собираться.

Нам никто ничего не говорил, не упрекал, и я поняла: не знают, что лошадей выпустили мы. Но это не радовало, было очень стыдно, что из-за нас в первый же день столько неприятностей.

— Толя, ты слышишь? — опять сказал председатель. — Отпусти жеребца пастись.

— Но! Я сказал, все равно поеду, не возьмете — один поеду, — уперся Толя.

Татьяна Фадеевна махнула рукой, пошла к дому и скоро вернулась с пустым ведром.

— Вы, — сказала она маме и тете Зите, — идите в дом, располагайтесь, что уж теперь делать.

— Я с вами пойду корову искать, — сказала мама.

— Не надо. Она чужих боится.

— Татьяна Фадеевна, вы Алексея поторопите, если встретится: повел лошадей менять и застрял, — попросил председатель. — А, вон скачет.

Прошло, наверное, с минуту, когда я тоже расслышала топот копыт.

Толя отвязал коня, подвел его к телеге, взобрался на телегу и оттуда перелез на спину лошади.

— С каких это пор ты, как бабка, на лошадь влезаешь? — насмешливо спросил председатель.

— Устал просто, — по-взрослому ответил Толя.

— Ты дурака не валяй, еще тебя не хватало искать потом. Мы даже не знаем, в какую сторону ушли лошади. Если бы знать, так проще бы…

На лошади подскакал Алексей, вторая лошадь, привязанная к длинной веревке, бежала сзади.

— Ох, — сказал Алексей, — еле отловил их из табуна в темноте, прямо дикие…

— Ну что, разойдемся, — сказал председатель. — Ты в той стороне будешь искать, а я туда поскачу.

Обе стороны председатель указал совершенно противоположные той, куда ушли лошади.

— Они туда ускакали, — вдруг сказала мама. — Это мы их выпустили. Нечаянно.

— Спасибо хоть за правду, — сдерживая в голосе злость, ответил председатель, и они поскакали в нужном направлении.

— Это я выпустила, и канистра моя тоже! — громко закричала им вслед тетя Зита и, всхлипнув, пошла в дом.

Толя ничего нам не сказал и, чуть помедлив, — наверное, чтобы его сразу не прогнали, — тоже поскакал искать лошадей.

— Ты иди в дом, — сказала мама. — Ты маленькая, Зита больна, вам поспать надо. А мне трудно туда идти, пойми меня…

— Я с тобой, мама, не прогоняй, мне тоже трудно.

— Хоть бы сена охапку найти. До утра прилечь неплохо, — сказала мама.

— А что утром? — спросила я, понимая, что хорошего утра у нас не будет. — Стожок на берегу стоит. Когда воду собаке брала, я видела. Толя мне собаку отдал…

Я взяла маму за руку, и мы пошли искать стожок. Мы надергали из стожка сена, привалились в образовавшуюся выемку спинами, а ноги прикрыли вытащенным сеном.

— Так я говорю, мама, Толя мне собаку отдал. Возьмем? Жалко, он худой такой. Его туристы бросили.

— Глупая ты! Я думаю, как теперь в Усть-Коксу доехать, отца дождаться и — назад. Тут мы уже показали себя, лучше некуда. Спи! — И мама замолчала.

— Ты как хочешь, — сказала я шепотом, — а я обещала Ольге Дмитриевне завтра прийти и приду.

Но подумала: «Если мама не пойдет со мной, я тоже не смогу пойти. Получится, что я обману Ольгу Дмитриевну. И еще получится, что прав был Александр Васильевич: „Захотят — привезут, захотят — увезут“».

Было тихо-тихо, тихонько шипела речка. Звезды были крупные, ясные, и казалось, здесь они намного ближе к земле, чем в Ленинграде.

Я проснулась от квохтанья кур. Толстая лягушка сидела мордой к воде. Курицы ее не трогали, хотя подошли вплотную и замерли от любопытства.

Лицо и руки чесались от комариных укусов. Далекое блеяние овец становилось все громче. Наверное, они шли в нашу сторону. Мама тоже проснулась. Мы умылись ледяной водой, попили, зачерпывая воду ладонями. Как и вчера, утки, испугавшись, поплыли, а одна бежала следом по берегу и тревожно крякала.

— Видишь, — сказала я маме, — а ты не верила.

Мама ответила равнодушно:

— Вижу. Сюда овец гонят, надо спросить: поймали лошадей? От этого наша судьба зависит.

Овцы быстро бежали к нам, а за ними еле поспевал пожилой алтаец.

— Смотри, — сказала я маме, — овцы к нам здороваться бегут, что ли? За своих признали.

— Я думаю, они к воде бегут. Там берег крутой, а у нас пологий.

По голосу мамы я поняла, что она просто очень, очень расстроена.

— Не пускайте, не пускайте, — кричал нам пастух, — вода холодная!

Мы стали отгонять овец, хлопать в ладоши и бегать вдоль берега. Овцы испугались и стали. Только черный с белыми пятнами козел, совершенно не боясь нас, вышел на середину речки и стал пить. Глаза у козла были разные: один светло-коричневый, другой голубоватый.

— Соль привезли вчера, а убрать на склад некому было, так эти всю ночь подсаливались, — сказал пастух. — Рано вы встали, шестой час только. — И грубо крикнул козлу: — Борька, вылезай. Ну! Бока прутом обломаю.

Козел часто затряс головой, мекнул и опять стал пить.

— С ним-то ничего не будет, — объяснял пастух, размахивая прутом перед овцами, — а эти нежные, сразу перхать начнут. За поселком в ручейке напою. А вы у Татьяны…

Но мама прервала его:

— Скажите: лошадей нашли ночью?

— Нет. Председателю большие неприятности будут. Эти лошади очень дорогие. Сегодня на стрижку из поселка не поедут. Всем искать надо. Я вот овец до стрижного пункта доведу и пойду искать тоже.

Мама мрачнела все больше и больше.

Козел вышел из воды, потряс боками, как цыганка плечами в танце, и пошел в поселок. Овцы побежали за ним.

— Борька, — крикнул пастух, — стой, окаянный! Помогите мне их из поселка выгнать, — попросил он нас. — Опять его к соли потянуло. Там по дороге они хорошо пойдут: с одной стороны обрыв, с другой гора вдоль дороги.

Мы с мамой бегом обогнали овец. Мама шлепнула козла по спине, он даже от возмущения подпрыгнул, но тут же, развернувшись, нагнул голову и выставил вперед рога.

Наверное, козел бы боднул маму, но подбежал пастух и хлестнул его хворостиной.

— Дождался, окаянный. Обещал ведь тебе. Беги, беги вперед, нечего на меня свои бельма пялить? Я счетоводом работаю, — охотно говорил с мамой пастух, — летом у нас все скотоводы по совместительству. Меня Темекей зовут, по-русски Тимофей, значит.

— А отчество? — спросила мама.

— Иванович. Отца Бануш зовут. Ванюша по-русски…

Мы познакомились и, разговаривая, шли за стадом. Козел важно шел впереди с высоко поднятой головой, а овцы послушно бежали за ним. «Правильно бабка в Усть-Коксе сказала: куда козел, туда за ним и овцы», — вспомнила я.

Тимофей Иванович забежал вперед, сдвинул в сторону жерди, те самые, из-за которых у нас столько неприятностей, подождал, пока выйдут все овцы, и сказал:

— Спасибо, приходите в гости, я живу в том конце поселка.

— Скажите, — спросила я, — что нам будет? Это мы лошадей выпустили.

Тимофей Иванович посмотрел на нас так сочувственно, с таким участием, что мама взялась за рукав его пиджака и попросила:

— Научите нас: где их искать? Ну где они могут быть?

Овцы уходили от дороги. Мы с мамой, не дожидаясь ответа, перелезли через жерди и побежали выгонять овец из травы.

Мы шли за стадом по дороге. Тимофей Иванович ничего не говорил нам.

— Я так благодарна, что вы нас не прогоняете, — сказала мама.

— Вы же не нарочно, — удивился Тимофей Иванович, — мало ли в какую беду люди могут попасть. Вот не ели вы только. Но тамока дальше поселок будет. В столовую сходите. Я подожду вас.

Вдоль дороги со стороны обрыва — заросли черной смородины. Еще зеленые ягоды были крупными, и я украдкой от мамы ела их, но она смотрела только себе под ноги и ничего не замечала.

— Ты лучше землянику ешь, — посоветовал мне Тимофей Иванович.

Действительно, под смородиной в траве попадалось много созревших ягод. Я набрала в горсть и предложила маме.

— Это клубника. Дикая клубника. Не хочу, ешь сама, — сказала мама. — Мы назад пойдем, Тимофей Иванович. У нас там приятельница в поселке осталась.

— Еще хоть немножко пройдем, — попросила я маму. — Так хорошо идти.

Дорога стала широкой, превратилась как бы в площадку. От горы выступала песчаная ступенька, на ней рос кедр. Его ветви далеко раскинулись над дорогой.

— Это, наверное, тот кедр, про который Татьяна Фадеевна говорила, что деревню от голода спас, — вспомнила я.

Тимофей Иванович засмеялся:

— Ну, этот просто детка, по сравнению с тем кедром.

Недалеко от кедра росла оранжевая купава. Я уже знала, что здесь купаву называют «жарки» или «огоньки». Эта купава росла здесь одна. Стебелек длинный-длинный, а цветок раскрылся на ней пока один. Ярко-оранжевый с нежно-зеленым оттенком по краям лепестков. Сорвать такой цветок мне было жалко, почти так же жалко, как того коричневого жука, пойманного папой. Овцы пили из ручейка, отталкивали друг друга от воды. Мама и Тимофей Иванович стояли возле обрыва. Я подошла к ним. Далеко-далеко внизу шумела Катунь. Я отступила назад, и шум затих. Так я отступала и подходила несколько раз, но все равно не поняла секрет, почему так резко затихает звук.

— Мам, а этот обрыв выше двадцатиэтажного дома?

Мама промолчала, и я сама себе ответила: «Выше».

— А тридцатиэтажного?

— Помолчи, пожалуйста, — попросила мама.

Посреди Катуни выступали две заросшие лесом горы. Они делили реку на три части. Чуть дальше она опять соединялась, и даже сверху было видно, какое там быстрое течение. Ближе к берегу из воды торчали большие валуны. «С одноэтажный дом», — опять подумала я, не зная, с чем еще сравнить. А на берегу из зеленой травы виднелись очень красивые золотисто-рыжие валуны. Я стала их считать.

— Это они! Это они!

Я схватила маму за руку, вцепилась в пиджак Тимофея Ивановича, трясла их и только говорила:

— Это они!

Мама вытерла мне лицо платком и уговаривала:

— Не плачь. Ты ошиблась, лошадей нет. Тебе показалось, к сожалению, показалось.

Тимофей Иванович тоже сказал:

— Показалось, девочка. Ты хочешь их найти, и тебе показалось.

— Я не плачу, я от радости. Рыжий валун шевельнулся. Это их, их спины торчат.

— Ведь точно, — приглядевшись, согласился Тимофей Иванович. — Сами в кустах спрятались, только крупы торчат. От паутов спрятались. Тамока прохладно, ветерок, паутов меньше.

Мы с мамой гоним овец дальше. Тимофей Иванович решил, что ему проще найти в поселке необходимых для отлова людей, чем нам. Он успокоил нас, что лошади не покинут своего убежища до вечера и их успеют поймать. Нам Тимофей Иванович велел: «Когда кончится гора, появится небольшая долинка. Пусть овцы тамока пасутся. Я постараюсь скоро прийти. Приеду на телеге, а вы на ней вернетесь в поселок».

Долина оказалась с низкой, но очень густой ярко-зеленой травой. По ней ходили с рейками люди. А один человек смотрел в аппарат на треноге и кричал: «Левее, теперь правее!» Увидев нас с овцами, он просто заорал:

— Вы что, не видите, что здесь ведутся работы?!

— Куда же мы уйдем, — растерялась мама. — Нам сказали здесь ждать.

— Идите дальше, здесь нельзя! — опять закричал дядька у аппарата.

Мы долго шли по дороге. Впереди, довольно далеко от нас, показался поселок, а перед ним была хорошая долина с высокой травой и цветами. Мама побежала вперед, чтобы повернуть козла в траву, но он противно замекал и поскакал от мамы к поселку. Усталые овцы свесили языки набок, а мы с мамой задыхались от бега.

— Не могу больше, — сказала мама. — Не могу, в боку колет. Ты беги, Кирочка. Только не потеряй их.

Мама села в траву, а я побежала за стадом. Проклятый козел был уже далеко. Если бы у меня были силы обогнать овец, наверное, они бы с радостью остановились. Я вошла в поселок, не зная, где искать козла.

— Ты не видела?.. — спросила я у девочки, которая так быстро лупила тяпкой вдоль кустиков картошки, что было просто удивительно, как кустики оставались целыми. — Козла не видела? Такой черный с белым.

— А, Борька? Тамока, у общежития. Вон длинное здание, — ответила девочка, не прекращая окучивать картошку.

Овцы, увидев Борьку, опять побежали. Только что еле шли, а тут — откуда силы взялись! — просто пустились вскачь. Но мне Борька сил не прибавил, я еле доплелась до крыльца. Козел что-то с жадностью подбирал с земли у крыльца и ел. Я пригляделась. Он поедал окурки.

— Брось! — крикнула я ему. — Ты отравишься. Брось, нас выгонят из-за тебя.

Я подскочила к нему, стала колотить по его спине кулаками, оттягивала его от окурков за рога, и мне было все равно, забодает он меня или нет.

Возле нас остановилась машина с высокими бортами. Из кабины вышли двое мужчин. Один сказал:

— Наконец-то, а мы вас ищем.

— Помогите, — попросила я, — он окурки ест. Отравится.

— Ничего с ним не будет, — сказал шофер. — Сейчас мы его…

Они откинули задний борт, спустили из кузова трап, сошли с него и, схватив Борьку с двух сторон за рога, потащили по трапу в кузов. Овцы послушно пошли в кузов сами.

Я заревела:

— Не дам. Там мама сзади…

Я пыталась остановить овец, но они упорно шли и шли по трапу в кузов.

— Девочка, девочка! Какая мама? Мы на стрижку их везем. Некогда. Еще нам много рейсов сделать надо. Жди свою маму.

— Я с вами поеду, не пущу овец одних.

Я сидела в кабине и, когда машина сворачивала от основной дороги в сторону, спрашивала: «А теперь вы куда едете?»

Сначала они отвечали мне, посмеиваясь: «Ну, видишь, направо, потом налево свернем».

Но скоро перестали совсем мне отвечать.

Когда мы подъехали к знакомому мне амбару, где стригут овец, и загонам, я опять чуть не заплакала от радости.

На телеге возле амбара сидела тетя Зита и обмахивала спину Серко длинной веткой.

Возле телеги стояла женщина с маленьким мальчиком.

Мальчик смотрел на довольно крупную рыжую дворнягу, а женщина напоминала ему: «Костенька, не подходи к собаке. Костенька, отойди от лошади».

— Кира, — сказала тетя Зита. — Где мама?

Я рассказала, что не смогла дождаться маму и она, наверное, вернется к Татьяне Фадеевне.

— А кто вас на Серко привез? — спросила я.

— Толя, — ответила тетя Зита.

Женщина, мама мальчика, сказала:

— А, ну, значит, это вам, — и дала мне ключ. — Это ключ…

— Тетя Зита, лошади нашлись!

— Я знаю, — ответила тетя Зита. — Кира, я уезжаю. Вниз по Катуни есть турбаза «Катунь», я отдохну там.

— А вещи где? — спросила я.

— Эти вещи я везла для вас. Там одежда, посуда, вешалки — хоть и старенькое, но все хорошее. А мне много не надо. Ну если травок для лекарств или шкурок лишних вышлете… Я вчера об этом сказала Тамаре. Я не знала, что бабушка все вам перешлет контейнером. Вы простите меня, если сможете… Я хотела как лучше.

Тетя Зита отвернулась. А ко мне подошел мальчик.

— Смотри, какая большая собака, — сказал он.

— У этой тети собака еще больше, — показала я на тетю Зиту.

— Тоже сердитая ростом? — спросил Костя.

— Она не сердитая, — не сразу поняла я.

— И тоже ласковая хвостом? — опять спросил Костя.

— Она очень ласковая и тоже, как эта собачка, виляет хвостом.

— Ты будешь у нас жить. Я знаю, — сказал мальчик. — А мы к бабушке едем в Усть-Коксу, на лошади поедем с этой тетей и с мамой.

— Это ключ от вашего дома, девочка. Я учительница. Мы уезжаем…

Из амбара вышла Ольга Дмитриевна и строго сказала:

— Кира, что же ты? Мы тебя ждем!