Из книги «Встречи»

«Русская академия»

Летом 1913 года я познакомилась и подружилась со многими русскими художниками и скульпторами, жившими в Париже. Все они были молоды и искали, увлекаясь то импрессионистами, то кубофутуристами, но делалось все это искренно и задорно. Художники снимали большое ателье на бульваре Монпарнас в доме, известном под названием «Ла Рюш» (Улей). Этот дом специально был построен для художников — там можно было снимать и маленькие комнатенки для жилья, и комнаты-мастерские, напоминающие соты. Кухня была общая — на весь этаж. Была и большая общая мастерская — ателье: просторный двухсветный зал, заставленный мольбертами и станками. Посредине его помещался помост для натурщиков, отгороженный веревками, и ящик с мокрой глиной, а вдоль стен стояли начатые холсты и скульптуры, покрытые тряпками, скрывавшими их от нескромных глаз. Мастерская была вольная, на паях. Доступ в нее имели все желающие писать красками или ваять, независимо от принадлежности к тому или иному направлению. Далеко не каждый художник или скульптор имел средства, чтобы снять мастерскую для работы и пригласить собственного натурщика. Коллективная мастерская позволяла за небольшие деньги работать, иметь модель и выставлять свои произведения в «Салоне независимых». Некоторые художники и скульпторы брали частные уроки у известных мастеров живописи и ваяния, но работать они приходили в «Улей».

Эту мастерскую прозвали «Русской академией», но кроме русских и поляков, в ней работали и другие художники: южноамериканцы, негры; было и несколько французов. Некоторые из тех художников и скульпторов, которых я застала в «Академии», стали потом очень знаменитыми — живописцы Давид Штеренберг и Натан Альтман, скульпторы Александр Архипенко, Осип Цадкин, Эрьзя; другие менее известны — Старков, Иннокентий Жуков… были и такие, кому судьба не позволила стать профессионалами…

Из скульпторов самым интересным был Александр Архипенко, ставший впоследствии одним из столпов модернистской скульптуры. Он был очень высокомерен и не терпел возражений против того, что делал. Я никогда не решалась спросить у него, почему у его статуй, изображающих обнаженные фигуры, такие крохотные головы при монументальных бедрах и тонких талиях. Я спросила об этом у его товарища Свирского, с которым была ближе, чем с Архипенко, и он объяснил мне, что художник должен творить так, как видит: «Архипенко не замечает голов у своих моделей, потому что считает головы незначительной деталью человеческого тела и наименее красивой». С этим объяснением я примирилась, но мне по-прежнему продолжали больше нравиться статуи Родена, Майоля и Бурделя.

Бурделем увлеклась Надя Островская, моя подруга по большевистской группе, и пошла к нему учиться, решив лучше сэкономить на еде, но иметь хорошего учителя. Бурдель брал со своих учеников очень дорого, но зато они имели право ходить в театр Елисейских полей, который он украсил барельефами — монументальными, прекрасными и понятными.

Надежда Ильинична Островская была одним из самых своеобразных и интересных людей, встреченных мною в жизни. Она родилась в Симферополе, где ее отец имел большую врачебную практику. В девятнадцать лет Надя состояла в боевой группе, была связана с флотом, участвовала в Симферопольском восстании. Ее заочно приговорили к смертной казни. Пришлось спасаться бегством из России. С 1910 года Надя входила в парижскую группу большевиков. Она с детства любила скульптуру и в Париже поступила сначала в какую-то студию, а потом перешла в «Русскую академию». Комнатенка в «Улье», в которой она жила, была крохотной и голой. Надя любила стихи и заставляла меня читать ей все, что я написала, хотя частенько и поругивала меня. Именно Надя привела меня в «Академию».

«Академия» была не только местом, где жили и работали художники и скульпторы. Здесь регулярно собирались молодые поэты, прозаики, критики. Каждую субботу по вечерам в большой мастерской на тот помост, где днем усаживали или ставили натурщика, водружали столик и два стула для председателя очередного вечера и выступающего автора.

Из поэтов, живших или приезжавших в Париж, здесь читали свои стихи Вера Инбер, Мария Шкапская, Илья Эренбург, Оскар Лещинский, Михаил Герасимов, Марк Талов, Герман Данаев. Длинный, занявший несколько вечеров, роман о Сибири читал Ангарский, ставший после революции редактором альманаха «Недра»; с рассказами выступали незнакомые мне по партийной группе Ширяев и Шимкевич. А. В. Луначарский обычно приходил на эти субботы и иногда выступал на них. Помню также выступления в «Академии» литераторов Александра Кайранского, Виктора Финка.

Читались в «Академии» не только стихи и проза, но и статьи, критические очерки, оглашались разные художественные манифесты. Был в «Академии» Литературный совет, который предварительно рассматривал предназначенные для чтения произведения и мог разрешить или не разрешить то или другое выступление. Председателем на каждом вечере был обязательно дежурный член Литературного совета. Иногда выступали со стихами и рассказами товарищи, только что прибывшие из России.

Вера Инбер была в Париже недолго, по дороге, если не ошибаюсь, в Давос, где она собиралась лечиться. Стихи, которые она прочла в «Академии», потом вошли в ее книжку «Печальное вино», вышедшую в Париже уже без нее.

Мария Михайловна Шкапская приехала в Париж вместе со своим мужем Г. О. Шкапским и его другом И. Бассом. Все они были участниками подпольного кружка, который в Петербурге называли «Витмеровским», потому что большинство входивших в него учились в частной гимназии Витмера. Их исключили из гимназии с волчьими билетами, и они приехали во Францию, чтобы получить образование. Поступить в Высшую политехническую школу им не удалось, и все трое уехали в Тулузу, где впоследствии оба молодых человека получили дипломы инженеров. Шкапская писала стихи и в один из наездов в Париж пришла в «Академию». Подойдя ко мне, Мария Михайловна сказала, что давно хочет познакомиться, знает мои стихи от Ильи Григорьевича Эренбурга. Она прочла в тот вечер стихотворение «Хочу гроб с паровым отоплением», показавшееся мне несколько эксцентрическим. Меня поразила в Шкапской смесь сентиментальности с жестокостью, по-видимому, в этом сказывалось ее детство, суровое и голодное (она мне рассказывала, в какой нищете выросла).

Однажды в «Академии» выступил ветеран символизма Н. М. Минский, бежавший из России после 1905 года и обосновавшийся в Париже. Весьма популярный в старой России «Чтец-декламатор» печатал стихотворение Минского «Тянутся по небу тучи тяжелые. Серо и скучно вокруг…», которое в ту пору затрепали в мелодекламациях. Наша компания еще в 1909 году сочинила пародию на это стихотворение; в ней были такие строки:

Жена Минского, известная в свое время поэтесса Виленкина, проживала с ним в Париже, но в «Академии» никогда не выступала. У них на квартире был собственный салон, где читали стихи приезжающие из Петербурга Ахматова, Кузмин. У нас в «Академии» эти поэты не выступали.

В «Академии» я вновь встретилась с Ильей Эренбургом, которого потеряла из виду в последние годы. Эренбург в то время увлекался стихами Франсиса Жамма, не раз он читал в «Академии» свои переводы из него.

Я тогда не знала, как Эренбургу удается ежегодно выпускать по сборнику стихов, да еще организовывать издание журналов (он сам написал об этом в воспоминаниях «Люди, годы, жизнь»). Как раз в то время Эренбург начал издавать в Париже ежемесячный сборник стихов «Вечера». После того, как я прочла в «Академии» свои стихи, он предложил мне дать их для «Вечеров». Так мои стихи впервые попали в печать. Они вошли во второй выпуск «Вечеров», где были напечатаны также стихи Веры Инбер и Михаила Зенкевича.

О выступлении в «Академии» Оскара Лещинского я уже рассказывала. Помню и молодого московского рабочего Михаила Герасимова, декламировавшего риторические и пылкие стихи о революции (после революции он стал известным поэтом «Кузницы»). Герман Данаев выступал в Академии только до осени 1913 года, когда он уехал в Женеву кончать свой юридический факультет.

У меня набралось довольно много стихов к тому времени, когда я дала их Эренбургу. Я была единственной женщиной-поэтом из постоянно живущих в Париже русских, мои стихи нравились, и меня постоянно просили выступать на вечерах «Академии», что я и делала с удовольствием. По окончании вечера шумная ватага отправлялась провожать друг друга по домам.

Шел четырнадцатый год. Мы были молоды, полны задора и надежд, и, конечно, не догадывались о том, какие испытания ждут нас впереди.