Из майсов моей Бабушки

Из майсов моей бабушки, или это мне приснилось.

Знаете запах старых Алма-Атинских подъездов? Да, тех подъездов кирпичных домов, которые были построены в 40-50 г .

Вспомните, старая метлахская плитка, кованые перила, окрашенные ядовито- зелёной краской , мягкие двери, обитые черным дерматином.

И запах, который родной и близкий. Заходишь, закрываешь глаза и вдыхаешь, вдыхаешь…

Я не могу по сей день определить, чем это пахло, смесь дермантина, ванили и сигарет, которые тогда еще делали из табака.

Я в таком вырос, думаю, и многие из вас тоже.

Открываешь дверь дома, не квартиры, а именно дома в духовном его понимании.

Вешалка с занавеской, видно кухню, где Ба катает лапшу, тогда лапшу катали, и называлась она домашней.

Пододвигаешь табуретку ближе к столу , садишься и смотришь на руки родного человека.

–Ты думаешь, я тебя не вижу, – вдруг говорит Ба, – опять обувь за тряпкой снял. Как живёшь, внук? Много лет прошло, и на кладбище ко мне редко приходишь, а я же тебя жду !

– Прости, родная, я теперь далеко живу, в Москве, уже даже в другой стране, потому редко к тебе заезжаю.

Жизнь поменялась, но стараюсь жить по совести, зла не делать, да детей растить.

Правнуков у тебя теперь много, все хорошие люди.

–Да, знаю про тебя все, ты, засранец, зачем в банке деньги в рост брал? Шлемазел.

– Ба, это кредит называется.

– Кредит смердит, больше не бери , а то мне тут пришлось подсуетиться в нашем департаменте, чтобы ты в дерьмо не вляпался, в следующий раз не бери.

– Спасибо, постараюсь.

– От жены ушел, а я тебе говорила не торопись.

– Устал, ушел. Не ворчи, Ба, я так по тебе скучаю.

– Старший у тебя совсем худой , скажи жене, чтобы пихала в него, как я в тебя.

–Скажу.

За окном простучал по рельсам трамвай, посуда в буфете звякнула до боли знакомым звяком.

Ба достала эмалированной поднос с отбитым краем и разложила лапшу для просушки .

–Ты есть-то будешь ?

– Сыт я, Ба, спасибо.

Ба вытерла руки об передник, села на табурет.

–Тут такое дело, внук, встретила я тут давеча папашку твоего покойного, мучается он там от грехов своих, просил если ты зайдёшь передать, что просит он у тебя прощения, за то что бросил вас, да и не помогал. Что передать ему?

– Да простил я его Ба, и зла не держу, так и передай, пусть упокоится с миром.

– Ну, вот и славненько, ну вот и хорошо , а то что-то я сильно переживала за это дело.

– Наверное, пойду я, Ба, зайду еще как-нибудь.

– Давай , в следующий раз на кладбище ко мне пойдешь, прихвати сигареты.

– Ба, так ты же не куришь.

– Не курила , здоровье берегла, а хотелось. Тут рай, все есть, а закурить хочется, да и какое тут здоровье.

– Захвачу, конечно.

– Ну не горюй , я тут тебя прикрою, если что.

– Спасибо, Ба .

Запах подъезда растворился, открываешь глаза и голос:«Следующая станция Тушинская».

Из майсов моей бабушки, или Штирлиц шел по коридору Гестапо.

Вчера спросил маму:

– Ма, вспомни че-нить смешного из майсов Ба?

– А напиши как она кино смотрела!

Тут у меня мозг взорвался от нахлынувших воспоминаний, поехали.

Ба любила комментировать вслух фильмы, примерно как Светлаков из камеди.

И, думаю, что равных ей в этом до сих пор нет.

Фильм «Семнадцать мгновений весны» она просто обожала, как только из ящика раздавалось: «Не думай о секундах с высока, тудууууу, наступит времяяя, сам поймешь, наверноееее, туду…», Ба уже бросала все, даже меня, и усаживалась в кресло перед телевизором. Не думаю, что она разбиралась в хитросплетении интриг немецкой разведки, ее забавляло другое, или наличие статных мужчин в одном кадре, или закат третьего рейха, но смотрела она этот фильм с самозабвением.

Голос диктора: «Штирлиц шел по коридору гестапо»

– Не, ну ты посмотри как он идет! На месте Мюллера я бы его уже посадила в камеру! – восклицала Ба.

– За что, Ба?

– У нас в доме на Мира -Комсомольской жил КГБшник, он тоже так ходил, у него на лбу было написанно, что он чекист.

Голос Мюллера (Актер Броневой):

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

– Вот я не пойму, как можно еврею играть фашиста? – указывала Ба рукой в сторону Мюллера. – Сними у него с рукава повязку с крестом, надень шляпу, и что мы увидим?

– Что, Ба?

– Раввина из нашей синагоги на Ташкенской! У него акцент!

– Ба, да не слышу я у него акцента.

– А я тебе говорю, что у него акцент и такой акцент никакой Станиславский не уберет, хотя Станиславский тоже был еврей.

Голос диктора:

– Пастор Шлаг (актер Ростислав Плятт) открыл дверь костела.

– О, еще один шлемазел! Нет, это не кино про гестапо, это синагога на вечерней молитве, ты посмотри, у него на лице вся боль евреев, какой он пастор?

Встреча жены Штрилица со Штирлицем в кафе «Элефант».

– Она смотрит, не, ты посмотри, приехала и смотрит, – ревновала Ба. – Милочка, чтобы у меня был муж Тихонов, я бы сама в гестапо ушла, а она смотрит!

Сцена, где радистка Кэт с двумя малышами выбирается из канализационной шахты.

– Вот в каком КГБ ее учили? Возьми положи детей, открой люк, и по одному их вытащи. Не, ну посмотри, дурааааа, у тебя дети на руках, головой соображай! – кричала Ба в телевизор.

Шли титры, голос за кадром пел: «…облаком, сизым облаком, ты полети к родному дому.....»

Ба шла на кухню и тут было пророчество:

– Еще этот поет, скоро без него ни одной мишпухи не состоится!

«…отсюдаааа к родному домууууу…» пел Кобзон.

Из майсов моей бабушки, или просто несмешная зарисовка.

У Ба не было подружек, во всяком случае я этого не помню. Но в нашем дворе жила соседка Апа, казашка достаточно преклонного возраста. Апашка ходила в мягких сапогах с казахским орнаментом и галошах, на ней всегда было белоснежное платье, поверх которого она носила черный расшитый бархатный жилет с огромной серебряной пряжкой в национальном стиле. Такие Апашки уже, наверное, редкость. Так каждый день они с Ба выходили перед обедом помолчать на лавочке. Это длилось пару лет. Апашка плохо говорила по-русски, но все понимала. Как-то у них получалось в одно время выходить во двор. Ба спрашивала:

– Как ваше здоровье?

– Жаксы, – отвечала Апа.

– Мое тоже, слава Богу.

На этом разговор заканчивался, дальше они сидели и молчали. Картина была фундаментальная, я только сейчас это понимаю. Две пожилые женщины сидели и многозначительно молчали. О чем они молчали, одному Богу известно, да и знали они друг о друге, наверное, все. Те же трудные годы, те же мужья, погибшие на фронте, все одинаково, и горе, наверное, одно на двоих.

В один прекрасный день Апашка не вышла помолчать. Ба начала волноваться, и волнение ее нарастало.

– Ба, да сходи ты уже, узнай, – говорил я, – может приболела, может еще что…

И она пошла. Придя домой, она как-то с горечью сказала, что родственники увезли ее в аул.

Больше Ба я на лавочке у подъезда не видел ни разу.

Из майсов моей бабушки, или Лидочка.

В каждой столице нашей необьятной, есть дух, свой неповтримый, яркий, колоритный, и жители всех столиц стараются его сохранить, хотя и получается с трудом. Волна самостийности, захлестнула республики, и дезорентированная элита старается, как-то удержаться на плаву. Ой-вей! Нет, ой-бай! Я ухожу в политику, а туда я уходить не люблю. Так вот моя супруга коренная бакинка, и, находясь в кругу ее семьи, я все время слушаю байки с азербайджанскими городскими словооборотами, и душевной щемящей тоской, у них тоже есть культовые места, типа там, где Никулин упал и сказал: «Черт побери» и бакинцы тоже берегут это место, как свое национальное достояние. Названия улиц, а где они были разные?

Завокзальная, Ленина, Комсомольская, ну, и, конечно, легендарная улица Строителей.

Киевляне с Крещатиком и Подолом, бесконечные байки, на смеси украинского и русского, с еврейским акцентом. Где такое еще можно увидеть и услышать? Когда-то мы с приятелем, как он говорил, «водили козу по Подолу». Мы посетили все пивные, съели всю черемшу с копчёными рёбрами. И, слушая его бесконечные душевные рассказы о коте Булгакова, о том, где писателя крестили, о лысой горе, я понимал о привязанности людей к этим местам, и радовался за их гордость.

Тбилиси, Ереван, Ташкент, Рига, Минск, и простите те, кого не учёл. А что у нас ? А у нас Алматыдан сойлеп турмыз. Гутен таг, либе фроинд. Говорит радио Алма-Ата. Прослушайте концерт ля диез мажор в исполнении трио виолончелистов»

Ой-бай, проспал, уже десять, Ба пришла. Включила радио. Атас.

Лучше не дёргаться, прикинусь спящим.

-Ты почему на учёбу не пошел?

-Да, че-то морозит, температура, наверное.

-Хреньтература у тебя. Давай вставай, чай пить.

Ба потрогала мой лоб, и, убедившись, что ситуация штатная, отправилась на кухню.

Я подсел уже к налитой чашке чая.

– Ба, давай выключим эту тягомотину? Ну, блин и так с утра, не очень.

– Послушай, красивая музыка, культурная, а не твоя душегубка.

– Культурная, – я засмеялся, – какая культура в нашем городе?

– Великая есть культура. Я тебе расскажу.

Во время войны у меня стоял пивной ларёк на Кирова и Пролетарской. Суровые были годы. Но летом, раз в неделю, чтобы как-то поддержать людей, в этот ларёк завозили пиво в деревянных бочках. Я, в основном, работала в магазине на Комсомольской, но раз в неделю выходила на работу в эту деревянную будку. А рядом был дом, "лаурятник" его все называли.

– Не понял, что за название?

– А там киношники все знаменитые жили, их из Москвы, и всех лауреатов поселили в этом двухэтажном доме.

-Ба, подожди, давай по порядку, какой "курятник", какие актёры? Как они там появились?

– Нас привезли в Алма-Ату в сентябре, сорок первого. Киностудия приехала с нами в одно время. Я видела на вокзале, как грузили всякие механизмы и аппараты в грузовики и на телеги, и везли в город. Там был один начальник, вокзала он занимался разгрузкой, а на людей ему было наплевать.

– Ну, люди сами, как-то могли, важное же дело.

– Дело-то конечно важное, только за нами пришел поезд из Грузии, какие-то грузины-мусульмане.

– Ба, это, наверное, турки были.

– Какая разница, люди, там на площади на вокзале, они сидели на тюках, почему-то в город им нельзя было. Так тот начальник их отправил пешком куда-то в Иссык, там женщины и дети были. Я слышала, что он на них орал, мол, нет у меня ни машин, ни телег, киностудию разгружать надо, идите пешком, там вас председатель колхоза ждёт. И они пошли, как дошли – не знаю. А мы ждали расселения на вокзале. Мы просидели с утра до вечера, пока нам не дали адрес, а киностудию разгружали весь день. Артистов, режиссёров, операторов , гремёров там всяких, я в тот день не видела, позже, уже в будке на Пролетарской, увидела. Так вот, самых знаменитых и всяких заслуженных поселили в этом доме, его "лаурятник" назвали. А всех остальных киномеханников, операторов, декораторов уже расселяли, где придетс – по баракам, да всяким подвалам. У нас на Комсомльской-Мира, в подвале напротив школы, где мы всю войну прожили, в соседнем подвале жил один оператор, он от тифа потом умер.

– Тиф был?

– Так, не перебивай меня, сам просил по порядку, сиди и слушай. В общем, они сразу снимать начали, мне потом Лидочка рассказывала.

– Кто?

– Лидочка Смирнова, актриса, знаменитая.

Я выпучил глаза.

– Ба, ну ты даешь, это как так ?

– Я в магазине работала, там паек распределяли, остатки так продавали. Зимой голод был. Я ей всегда пол булки прятала. Муж у нее оператор был, еврей. Они у нас тут свадьбу сыграли. Но я его ни видела ни разу, все снимал, а Лидочка его кормила. Зимой пришли морозы, ох, и холодно было. Они снимали и снимали, свет часто отключали, потому и ночью тоже работали. В павильонах, где съёмки шли, холоднее чем на улице было. В углу киностудии, на улице, поставили юрту, в нее печку, они выбегали туда погреться и чая попить, и обратно. Так вот, кормили их тоже плохо, тот кто познаменитей, и кто в этот момент снимался, чтобы лицо в кино было сытое тому пайку побольше, а механик там, или гриммер – то вообще не знаю, как выжили, да и не выжили. В сорок втором тиф пришел, в городе много людей умерло и у киношников тоже. Я твою маму и остальных налысо постригла, чтобы вша не села. А тот оператор за неделю скончался. Люди узнали и приносили, что у кого было, потом чабаны на ишаках продукты стали им привозить, то мясо, то молоко, то курт, ох, курт здорово спасал. Многие выжили благодаря ему. Я когда его на базаре теперь вижу, сразу слезы, не могу по сей день его есть. А зимой в те годы очень спасал.

Лето сорок второго уже было повеселей, фрукты появились, овощи разные, да и тепло. Там на горах , совхоз был, в нем сад яблоневый, апорт с твою голову был. Или кто-то специально кидал в арыки, или сами падали, в общем вода текла с яблоками, и почему-то всегда под вечер. Люди ждали, вытаскивали и ели, мама твоя тоже ловила. В один день меня отправили в эту будку, это была просто деревянная будка с дверью и окошком, дверь нараспашку была. Я немного подмела внутри, и приехал грузовик с большой бочкой пива, на досках ее скатили, и на земле прямо так и оставили, накладную дали и все. Я стою и думаю, ни кружек нет, ни чашки какой, как его продавать буду? Нашла кусок извести и на деревяшке написала, ПИВО ЕСТЬ! И что ты думаешь? Через 15 минут уже стояла толпа мужиков со своими железными кружками и стаканами. А откуда я знаю, сколько в них вмещается ? А по накладной деньги надо сдать. Они встали и молчат, смотрят голодными глазами. Я им объяснила, так они принесли меру стеклянную – и что там было! Я была главной женщиной в городе. Пиво кончилось часа за четыре, а мелочи было шесть железных кружек, которые я еле доволокла в магазин, чтобы сдать.

На следующей неделе все повторилось, я приехала в будку, а толпа уже стояла, чуть ли не на руках меня туда занесли. Бочку разгружали, что Египетский саркофаг. Я шлангочку вставила в дырку, глаза поднимаю, а передо мной Крючков стоит с графином и улыбается, я так и села.

У него графин двухлитровый был, мужики стояли и рот открыли, а он говорит: «Ребята, это на двоих – мне и Эйзенштейну.» Один ему железную кружку в руку сунул, говорит Коля с нами выпей. А мужики в основном комисованные были, после фронта. Крючков встал, поднял кружку «За победу!» И одним махом ее опрокинул. Мужики, кто без ноги, кто без руки, хлопали его по спине и кричали вслед: «Коля, бей фашиста!»

Вот, так и жили.

– Ба, а как ты со Смирновой познакомилась?

– А она пришла за пивом, для своего оператора, вся такая нарядная, я потом кофточку, как у нее, сшила, и нашим в магазине выкройку отдала, так пол города в таких ходило. Муж, говорит, со съёмок не вылазит, спит по 3 часа, хочу его, говорит, порадовать. Ну, я ей и налила, а деньги наотрез отказалась брать. Она и потом приходила, мы с ней разговаривали подолгу. Она мне блюдечко подарила, я тебе потом покажу. В общем, мы с ней приятельствовали. Она меня научила тогда губы красить, так и крашу всю жизнь.

Летом, бывало, устраивали концерты прямо на площадке перед киностудией, весь город сходился. Пели, танцевали, стихи читали, рассказки всякие. Народ прям на землю садился и смотрели, и слушали. Облегчение было, хоть какое-то. И каждый уходил с концерта, или песню повторял, или стихи читал. С дальних колхозов люди на ишаках да на телегах на те концерты приезжали. Продукты везли, ткань, бараньи шкуры. У них главный авторитет был Эзейнштейн, режиссёр. Он на концерте вышел один раз и поклонился. Спасибо, говорит, Алма-Ата навсегда останется в наших сердцах. А ты говоришь, культуры нет. Они столько дали нам. Правда умирало много, ох, много.

А тот дом до сих пор стоит, я когда, бывало, езжу мимо все Лидочку вспоминаю. Зимой в этом доме холодно было, там комнатки маленькие, корридор длинный, у кого кровать была, кто просто на досках спал. В комнатах печки-буржуйки, а трубы прям из окон дымили. Весной дом чёрный был, белили его постоянно.

Я сидел в ступоре и смотрел на Ба.

Для меня тогда ее рассказ не был столь удивительным, как сейчас, да и запомнил я его не весь, пришлось прибегнуть к памяти мамы.

– Ба, а что еще было интересного?

– Летом сорок четвёртого, намного легче стало. Фронт уже далеко от Москвы был. Они стали уже не про войну снимать. Так один раз сам Иван Грозный в мою будку заявился. В наряде царском, как-то прибежал потный, жара под сорок, а он в шубе с соболями. Я засмеялась. А он встал как вкопанный, как заорет на всю улицу: «Ох, матушкааааа, пивааааа мне пивааааа, студеного!»

Я ему кружку поднесла. Он одним махом выпил, да назад бегом, и орёт, даровал бы я тебе шубу с царского плеча, да не могу, съёмки. Потом пришёл еще раз, но уже не в костюме. У меня народ толпится, все тару тянут. Бочка кончается, а он встал в стороне и смотрит, я мужикам кричу пиво заканчивается. Он услышал и как заорет: «пивааааа мне, матушка, пиваааа», я его сразу узнала. На мужиков шикнула и налила ему кружку. Николаем его звали. (Черкасов). Вот такая культура.

– А потом ?

– Потом, Победа, город от радости с ума сошёл. Мы позже о ней на пару дней, чем все узнали. Говорят, диктор какой-то не смог объявить, плакал, так кто-то из киношников выбежал и как заорет на всю улицу: «Победаааааа!» и что тут началось! И плакали, и смеялись. Потом я узнала, что актёры уезжают, пришла с Лидочкой попрощаться, а она уже уехала, и больше я ее видела только в телевизоре. Мы должны им быть благодарны. Ты в том числе.

– Ба, а я-то за что?

– За свой язык, который метет, как метла. Если бы не они, ты бы так не разговаривал.

Из майсов моей бабушки. Моя бабушка говорила на идиш, или поцелуй меня в жопу!

Моя Ба говорила на идиш, если точнее, она на нем ругалась. При том ругала она меня, маму, тетку и брата. Но делала это для того, чтобы понимали только взрослые и, естественно, когда я слышал бабушкин идиш, это значило, что она ругалась, или шепталась втихаря с мамой или тетей. Перевода ее ругательств я по сей день не знаю, кроме одного: «поцелуй меня в жопу». Видать, остальные были похлеще, если ушли вместе с ней в могилу.

И вот прошло очень много лет, выросли мои дети, и дочь собралась в Израиль на пмж. Дело было в Киеве. Дочь долго готовилась, оформляла документы и очень волновалась. В один прекрасный день дочь мне говорит:

– Папа тебя вызывает консул Израиля на беседу.

– Чёй-то?! – спросил я.

– Не знаю, хочет спросить про твое происхождение.

Тут я напрягся и уже понимал, о чем будет идти беседа.

Я волновался пару ночей с мыслью о том, что вот он пробил час, когда мои арабские корни могут навредить моему ребенку и похерить ее мечту. Думаю, как я потом буду смотреть ей в глаза. Но пришел день, и мы поехали в нужное место, в нужное время, а именно в отдел на площади Леси Украинки.

Молча, нервничая, мы вошли в здание, где меня обыскали, сняли ремень и пропустили в глубь (это производили со всеми, понятно, БЕЗОПАСНОСТЬ).

Мы сели и стали ждать, когда нас вызовут, клянусь, для меня это были, наверное, самые напряженные минуты. Нас вызвали. Мы прошли в полутемный кабинет, за столом сидела бледная женщина лет сорока и внимательно вглядывалась в мое лицо в течение секунд тридцати. Я смотрел на нее, в голове прыгали мысли, дочь ерзала на стуле. И тут консул задал вопрос всей моей жизни:

– Почему в вашем паспорте стоит национальность неподходящая?

Надо было соображать быстро, я понимал, что в новых паспортах национальность вообще не стоит, значит, она стояла в Советском, которого у меня давно уже нет. Моссад! Мелькнула мысль, врешь не возьмешь.

– Я вырос в СССР, в Алма-Ате и тогда не спрашивали, а ставили национальность по отцу.

– Вы говорите на Иврите? – пошла дальше консул.

Тут мой ход, мадам.

– Меня вырастила бабушка, и она говорила на идиш, – задирая нос, гордо и четко выдал я, давая понять мадам, кто из нас тут вообще еврей.

– Значит, вы говорите на идиш?

Тут, блин, я напрягся и лихорадочно начал вспоминать «идиш».

– Так скажите что-нибудь на идиш, – молвила мадам.

И тут я начал выдавать на идиш за всю жизнь, совершенно не понимая, что я говорю.

Притом я старался выдать максимально культурно. И последней фразой я выпалил: «киш мин тухес!» (поцелуй меня в жопу). И тут я смотрю, что консул поняла последнюю фразу, и краска медленно потекла по ее лицу.

– Я напишу, что вы говорите на идиш.

– Пишите, – выдохнул я.

Она молча поставила печать в дочкины документы, и дала добро.

Выйдя на улицу, дочь была счастлива и тут же убежала по своим делам.

Я посмотрел на небо и вслух сказал:

– Ба, не смешно, но всё равно, спасибо!

Из майсов моей бабушки, или Иржик.

Звенит в ушах лихая музыка атаки…

Точней отдай на клюшку пас, сильней ударь!

И всё в порядке, если только на площадке

Великолепная пятерка и вратарь!

Ба любила хоккей. Есть ощущение, что в те времена уважением пользовалась только "Красная машина".

Но Ба знала, толк в игре, и почему-то ее фаворитами были чехи. Болела она за них самозабвенно. Иржи Холечек, легендарный вратарь чешской сборной, был у нее самый самый. И смотреть хоккей вместе с Ба, когда играли чехи, было нереально.

Полуфинальная игра, Чехословакия-Канада. Определялся финалист в игре с нашими.

В Ба вселялся азарт.

Озеров: – Канадцы пошли в атаку, передача на левый фланг, и…

– Если ты сейчас заорешь «гоооооол!», то дети твои навечно останутся штыкл гурненты, штыкл шлемазелами! (недоделанные, несчастные, дураки. – идиш.) Холечеееееек, не дай этой дубовой роже забить! Холечек, не пропусти, я тебя прошу, как мать сына! – орала Ба в телевизор, -Кстати, ты не знаешь, почему эти канадцы все время жуют? Если упадёт, можно подавиться.

– Ба, ну челюсть тренируют, чтобы не сломали.

– Таки сломать легче, когда жуют.

– Ба, ну не знаю, нравится им.

Озеров: – Чехословацкая сборная, начала атаку, проход , Холик, передача Бубле.

– Пошли, пошли, мальчики, а ты отдохни пока, дорогой, пока эти шлемазелы забьют другим шлемазелам.

– Ба, это просто игра, перестань так нервничать.

– Один Иржик за всю команду отдувается, не кошерно это!

Озеров,: – Гооооооол! И чехословатская сборная выходит вперёд!

– Даааааа, гоооол, ты видел ? Дубчеееек! – орала Ба.

– Ба, что-то такой фамилии я не слышал в матче.

– Да оно тебе надо? Ты тогда только родился.

Кто такой Дубчек , я узнал только через много лет.

Чехи тогда выиграли, и финал играли с нашими. Во время этого матча Ба молчала, только хлопала в ладоши, когда чехи забивали.

А Иржи Холечек остался ее кумиром навсегда!

Из майсов моей бабушки, или перекресток, вот и я.

После рабочего дня, когда сел в кресло отдохнуть, на 5 минут, когда даже сил нет переодеться, я тупил в Ютуб. В потоке мультфильмов, которые смотрит моя наилюбимейшая дочь, я ткнул пальцем в экран и остановил ленту.

Перекресток семи дорог,

Вот и я

Перекресток семи дорог

Жизнь моя

Пусть загнал я судьбу свою

Но в каком бы не пел краю

Все мне кажется,

Я опять на тебе стою

Пел Макаревич.

Как всегда, нирвана подобралась из-за угла.

У каждого Алма-Атинца есть свой главный перекресток в жизни. Да, самый главный, через который ты еще ездил в коляске, на который ты пришел с армии, куда ты выходила в свадебном платье, где стояли твои родители ловили наши зеленоглазые такси. И ты ушел с него, или навсегда, или возвращаясь на него каждый день.

Он главный, главнее перекрёстка больше нет.

Так устроен город, город перекрестков.

И как бы ты ни смотрел на статую Свободы, на Тель-Авив, на Бранденбругские ворота, или на Москвоский Кремль, ты все равно стоишь на том, своем, главном. И как бы ты ни пыжился, ты на нем. Потому что это не просто пересечение двух улиц, это то, что у тебя внутри, в тебе, он заходил в тебя годами, и больше никогда не отпустит.

– Ба, дай сорок копеек.

– Ну-ка, посмотри внимательно, у меня на голове рога изящные есть ?

– Нет.

– Я тебе чё – золотая антилопа? Копыт тоже нет. -Обычно отвечала она.

А к чему это я? А на моем перекрёстке всегда были сигареты "Медео".

Хотя у меня были деньги, но выклянчать у Ба пару копеек – это было каким-то спортом. На эти деньги я покупал ей конфеты «Школьные», которые она особенно уважала.

– Давай, посади меня на трамвай – дам полтинник.

Мы с Ба ждали трамвай, мне уже был восемнадцатый год. Мы стояли долго, потому что один трамвай сломался, и очередь из трамваев уходила за горизонт.

Я смотрел на свой главный перекресток.

Ба поймала меня на мысли.

– Сто дорог – одна твоя, но эта одна все равно будет приводить тебя сюда.

– Чёй-то ?

– Где ты это дурацкое слово взял, "чёй-то"? Не чёй-то! А сюда!

Я тогда не понял и махнул рукой.

– Да ладно тебе, Ба, куда сюда возвращаться? Микры, да и микры.

– Ну,ну! Вот мы сейчас с тобой под руку почти километр прошли. И ты даже не смотрел на дорогу, ты обошёл все ямки, все кочки, когда сорвал боярку, ты даже на дерево не посмотрел, как будто знал, где она растет и рвал ее тут каждый день. Ты повёл меня там, где арык закопан глубже, и мне легче через него переступить. Когда нам надо было в тень, ты не искал ее глазами, ты просто завел меня под дерево. И ты думаешь, твоя дорога тебя сюда не приведёт?

– Ба, я ничего не думаю, я тут 18 лет туда-сюда хожу.

– То-то!

– А давай, Ба, я с тобой поеду, как в старые добрые. А ты мне майсу расскажешь.

И трамвайчик загромыхал.

– На Ленина-Советской, перед входом в парк, стояла мороженщица, мороженым торговала, я ее знала, она из нашего треста была. У нее такой ящик был на колёсах, в него лед насыпали и мороженное, каждый раз ее ставили на разных перекрёстках, но она всегда сбегала именно на этот.

–Почему?

–У нее мужа на фронт забрали с этого перекрёстка, а он не вернулся. Она говорила, что мороженное продаю и мужа вспоминаю .

И ухаживала она за тем перекрёстком, где травку подкупает, деревья польет.

– Ба, мороженное продукт радостный, ну как так ?

– Так она его и продовала радостно, и говорила, что я с этого перекрёстка теперь только вперед ногами на своей коробке уеду. И что ты думаешь? Ее таки схватил инфаркт прям там, увезли в больницу, она выжила, но работать не смогла, но за перекрёстком тем всё время ухаживала, где окурок поднимет, то с веником подметет, деревья польет, в общем, ухаживала она за этим перекрёстком.

Где бы я ни был, на каком бы балконе я ни курил ночью , я все равно стою на тебе.

Через двадцать пять лет я снова встал на него, почему я сюда приехал? А я не знаю. Я стоял и стоял, спросите, о чем я думал,? Да ни о чем, я просто стоял.

Я вспоминал, как отец ловил такси, как мы с мамой шли в школу, как я провожал Ба.

Хотел бы я на него вернуться? Нет, не хотел, потому что наши перекрёстки у нас там, внутри. А когда мы на них встаём, есть немного разочарования. И когда ты садишся в самолёт и смотришь в иллюминатор, то ты опять на него встаёшь.

Из майсов моей бабушки или "антисемитская"

Ба уже была плохонькая, но что-то еще соображала, когда я впав в сентименты включил песню.

Тихо, как в раю,

Звезды над местечком высоки и ярки,

Я себе пою, я себе крою.

Опустилась ночь,

Отдохните дети – день был очень жаркий-

За стежком стежок – грошик стал тяжел.

Ой вэй!

Пел жалобно Шуфутинский.

Ба сидела на краю кровати и внимательно слушала.

– Это кто?

– Еврей один.

– Знаешь, кто самая плачущая нация ?

– Нет.

– Евреи. Вечно плачут, а че плауат, сами не знают.

– Ну типа из Египта вышли.

– Угу, 4000 лет назад вышли, до сих пор плачут.

– Ну, по пустыне 40 лет шли.

– Вот если тебя по пустыне 40 лет водить, тоже заплачешь. Но недолго. Память не должна быть длинной, и не должна быть короткой.

–Это как?

– Как, а вон Петро, сосед наш, у себя рядом с сараем выкопал туалет. Сверху деревянную будку поставил. Я ему говорю, зачем тебе такой туалет? Сделай нормальный унитаз. А он мне, дед мой на дырку ходил, отец ходил, и я туда буду ходить. Вот это называется длинная память .

– Ба, ну ты не права.

– Может я не права, но 4000 лет плакать тоже не гутенабен. Вот войну пока помнить надо. Сколько евреев убили, сестру мою, тётку. А теперь, говорят, компенсацию платить будут. Пусть они ее себе в тухес засунут. Вот это память нормальная.

– Ба, а короткая по-твоему это какая?

– Это когда ты молоко на плиту поставил, а тут соседка пришла.

– Ба, а погромы, ты сама рассказывала?

– А кого не громили, думаешь, одни евреи под них попадали? Бандиты и всех остальных грабили, кто побогаче. Я тебе скажу, и среди евреев бандитов было, не дай Бог. Дед твой по малолетству у Мойши промышлял, по всей Украине гуляли. Все хороши, потому надо прощать и забывать.

– Ну, я так и не понял, почему евреи самые плачущие?

– А я знаю? Как с Египта вышли, так мы и плачем, живем небедно, все есть, уважают, а че плачут, не знаю. Видно, нам всегда самих себя жалко. У нас в Бийске жил один портной, костюмы шил. Так у него пять человек работало. Жил богато. Сукно у него было английское. Сам работал очень много. Заграницу свои костюмы отправлял и не плакал. А у этого грошик тяжёл, а у кого он с перо?

Из майсов моей бабушки или ее заповеди

– Па, а мы умрём?

– Ну, в общем, да.

– Па, и бабушка и дедушка умрут?

– Ну да.

– Па, а твоя бабушка умерла?

– Да.

– А ты по ней скучаешь?

– Да, очень.

– А какая она была?

Ба запустила в меня яблоком через весь коридор, я успел увернуться.

– Убью собака, ленивая твоя морда, я тебе оставила записку с заданиями.

Купить хлеба и майонез, забрать пальто из химчистки, вынести мусор, а твоя жопа даже не пошевелилась в этом направлении!

– Ба, ну забыл. Ща все сделаю!

– Не, мне нравится твое, "ща все сделаю"! Тебе 20 минут на оправдательный процесс. Как понял? Прием.

– Ба, меня уже нет.

– Его уже нет! – Еще одно яблоко полетело в меня.

Я поймал плод.

– Ба, нехорошо продуктами кидаться.

– Ах, твою мааааать, ну держись, шлемазел.

– Ба, чью мать?

Я смылся за хлебом, чтобы только Ба пришла в себя.

Выполнив все задания по записке, я явился домой.

– Садись обедать.

Я молча подсел к столу. Ба налила тарелку супа и поставила передо мной.

– Теперь слушай! – и понеслось… – Твоя мужская обязанность выполнять работу по дому, вне дома. Выносить мусор, заносить добро. И не дай Бог наоборот. Понял?

– Ага.

– Запомни навсегда.

К сожалению, я не всегда выполнял эту заповедь Ба.

– Па, а твоя бабушка злая была?

– Нет, дорогая, она была очень добрая и справедливая.

Я лежал дома с высокой температурой. Ба натирала мои пятки уксусом и приговаривала:

– Вот где ты мог так простудиться?

– Птичек ловил на приманку, замерз.

– Каких птичек?

– Ну, щеглов всяких, воробьёв.

– Сдались они тебе. Выздоровеешь, быстро поедем купим попугая, будешь на него в квартире охотиться. Птица вольная погибнет в клетке, а птица в клетке погибнет на воле. Запомни навсегда. Не ты дал, не тебе брать.

– Па, а твоя бабушка была веселая?

– Очень веселая

– Ба, расскажи анекдот.

– Хм, Евреи обращаются к Богу: «Господи, мы уже так давно являемся избранным народом. Нельзя ли нас переизбрать?» «И кого вы предлагаете взамен?» «Ну, Господи, ну кого не жалко..»

-Пааааа…

-Так, спать давай, завтра еще спросишь.

Из майсов моей бабушки или пасхальная.

На пейсах в Алма-Атинской синагоге продавали мацу.

Ба не была религиозной, она не верила ни в кого! Но маца была одним из ингредиентов ее кулинарных шедевров.

Но так как на всех не хватало, выдавали только по одной коробке на руки.

И Ба брала меня с собой, чтобы получить вторую коробку.

Очередь была огромная.

За нами стояла женщина которая дала мне конфетку и спросила :

– Как тебя зовут мальчик?

– Халид, – ответил я

– А что это у тебя за имя такое ?

– Арабское, -говорю я

Тогда женщина ехиднинько так, нахмурив брови, спрашивает у Ба:

– А шой-то он у вас ест мацу?

– А шо ему над ней Коран читать?

Из майсов моей бабушки или купите папиросы.

В конце 80х начале 90х был у нас на Саина чуть выше Абая подпольный базар винила. С 4 утра по воскресеньям собирались барыги пластов со всего города. Обмен, торговля шли до 8 утра, дальше было опасно. Уж непомню, как и зачем я туда попал, но попал, я ходил между торговцами, и искал диск Пинк-Флойда. И я его нашел, притом по сходной цене. Я поблагодарил барыгу за столь удачную сделку, и когда я уже развернулся к нему спиной, он меня окликнул.

– Слышь, чувак!

– Слышь, чуваки в Москве, я бы на твоём месте тут так не выражался.

– Таки я с Москвы.

«Таки» выбило меня из состояния небольшой агрессии.

– Ну ?

– Возьми пласт в нагрузку, сестры Берри, классные тётки! Я тебе за рубль отдам, чтобы назад не везти.

– Че поют ?

– Они на идише поют, знаешь такой язык?

– Не, не знаю.

В голове мелькнуло, на идиш, вот это пруха, будет для Ба подарок, она навряд ли после черты оседлости слышала музыку на родном языке.

– Возьми друг, рубль! Я тебе за «пИнков» уступил.

– Ну давай, тока за 70 копеек заберу, че за язык такой, хоть послушаю.

Я не мог, не блефовать, после «таки» и сестёр Барри, уже никак.

Я нёсся домой, радуясь больше сёстрам, чем «пИнкам».

Еще только рассветало, было часов семь утра. Я повернул ключ в замке, а из кухни уже звучала музыка сковородок и кастрюль.

– Где был в такую рань? – спросила Ба не отрываясь от гусиной шеи, которую она виртуозно фаршировала только ей известной начинкой.

– На базаре, пластинку покупал.

– Ох, мне эти базары музыкальные, как началось во время войны, все по кустам, да по закаулкам, так по сей день и спекули живы. Че купил?

– «Пинков»

– Опять душегуба своего еврейского.

– Ба, а давай я тебе музыку поставлю, тебе понравится.

– Вот тока душегуба не надо, лучше я тебе сама спою.

– Ба, ну не понравится я выключу. Давай?

– Давай уже. Послушаем, шо там он нового придумал.

Я метнулся в зал, открыл крышку старой ламповый "Ригонды", поставил диск и бегом назад в кухню, пока не начала играть.

Я сел напротив Ба, сестры запели.

Купите, койчен , койчен папиросн

Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн

Койфт жэ билик бэнэмонэс

Койфт жэ hот ойф мир рахмонэс

Ратэвэт фун hунгер мих ацинд

(Перевод.

Купите, купите папиросы.

Курят их солдаты и матросы.

Покупайте, пожалейте сироту меня согрейте

Видите, ноги мои боссы.)

Услышав первые слова песни, Ба остановилась. Не отрывая глаз со стола, нож в ее руке замер.Тут и руки затряслись, и Ба села на табурет.

Я начал понимать что немного перебор. Ба смотрела на меня в упор и из с глаз потекли слезы. Берри задушевно продолжали.

– Налей, – выговорила Ба.

Я метнулся к холодильнику.

– Валерьянка у нас в холодильнике?

– Ну, ты бы сразу и сказала. Я думал водки.

Ба опрокинула рюмку с валерьяной, я побежал и выключил музыку, как бы они еще чего такого не спели.

– Ты где это взял? Арабская твоя морда.

– Ба, да на базаре, тебе купил, в чем проблемы?

– Проблемы?! Не, мне нравится твое «в чем». Проблемы могут быть, потому отдашь мне, я припрячу.

– Ба, не 20 год, всем по барабану, венгерский диск. Все нормально.

И тут понеслось, как всегда.

– У нас в местечке жил аккордеонист, звали его Мойша, или Мишка, хромой был. Он ходил по праздникам и свадьбам со своим аккордеоном.

Эту песню он пел, когда все уже были навеселе.

– Не понял?

– Ну, когда начинались танцы, он играл че-нить веселое, как все говорили, давал гопака .Потом все доходили до цугундера, и намечалась драка. Тогда Мойша затягивал эту песню, каждый куплет он пел на разных языках.

– А на разных зачем?

– Это были тридцатые годы, мы жили в небольшом городе, во дворах жили люди разных национальностей, в основном русские, украинцы, евреи, молдоване. Так вот, Мойша пел на всех языках, и народ успокаивался, уж не знаю, почему она так на них действовала. Но самые задиры были евреи, как напьётся так начинается: «ты меня уважаешь?!» Потом уже тут, в Алма-Ате, сидел на Никольском базаре один безногий, но пел на русском. Ну-ка, еще раз поставь.

Я поставил стрелу на диск.

Ба вернулась к готовке, и уже довольная подпевала.

Купите, койчен , койчен папиросн

Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн

Покупайте пожалейте сироту меня согрейте.

Видите ноги мои босы.

– После войны, я писала тети Бети, и спрашивала за Мойшу. Его угнали в Германию, там и сгинул в газовой камере. Хороший был парень. Только у этих сестёр текст немного другой.

Из майсов моей бабушки или хлеб.

Моя дочь, которой пять лет, за любое действие всегда требует компенсацию в виде сладкого. Сегодня мы пошли к педиатру и, естественно, после похода к врачу пришлось идти через супермаркет. Пока она вертела шоколадные яйца в огромной коробке, я взял с хлебной полки длинный багет. На улице:

– Па, отломай мне кусочек хлеба.

– Голодная? Сейчас обедать будем.

– Па, ну отломай, быстрого хлеба хочется.

– Почему быстрого?

– Да он как-то быстро съедается.

В начале 80-х годов у нас в Алма-Ате произошло событие, которое было-таки событием. А именно во Дворце спорта проходила международная выставка пекарей хлеба. Итальянцы, японцы, французы и еще пара кап. стран поставили свои хлебопечки и пекли. Для народа это было удивительное событие. Потому как французы пекли багеты и бесплатно раздавали длинные горячие батоны. Очередь стояла с пару километров.

Длинный багет был диковинкой.

Дело было летом, и мы с дружком каким-то образом туда попали. Мы обежали всю выставку, особенно постояли возле японцев, которые готовили пирожные удивительных в то время форм и размеров.

Простояв очередь, мы урвали по паре батонов. Весело жуя и удивляясь новому вкусу хлеба, мы прыгнули в автобус.

– Ба, привет, смотри что я привез! – я схватил батон и, как саблей, размахивал хлебом.

– Не маши хлебом, положь на стол.

Ба встала над багетом.

– Где ты это взял?

– Выставка Ба, капиталисты хлеб пекут, свой.

Ба взяла багет и взвесила на руке.

– Баловство какое-то, он же ничего не весит, он пустой, только корка.

Ба взяла нож и отпилила край, который половиной рассыпался на крошки в ее руках.

– В войну пекли похожий, много дрожжей, потом желудок болит, и ни намазать на него, и ни помакать. Ерунда. Это не хлеб.

– Ба, а что хлеб?

– Пойди в магазин да посмотри.

– Ба, а то я не ходил.

– Все, иди, я завтра покажу тебе, что такое хлеб.

На этом разговор и закончился.

Ба закрылась на кухне, включила радио.

Через стекло кухонной двери было видно только спину Ба и мучную пыль под ансамбль домбристов.

Вечером я зашел на кухню, на столе стояла огромная кастрюля с тестом, сосульки теста покинули края кастрюли и свисали до стола. Я машинально протянул руку к тесту, чтобы заправить его обратно.

– Не тронь, шлемазел, весь вкус испортишь. Видишь, как дрожи разошлись, получают удовольствие, они сейчас как во дворце. А если ты им дворец сломаешь, то все, хлеб будет не тот.

– Да ладно, Ба, не трогаю.

Наутро я проснулся от запаха горячего хлеба. Кроме того, жар духовки распространялся по всей квартире, и было душно. Я пришел на кухню. Ба выкладывала горячие прямоугольные буханки на столе.

– Эх, нет форм , приходится на листе печь. Ну, с одной стороны, это даже хорошо. Умывайся, будем завтракать, пока хлеб горячий.

Умывшись, я налил себе чай и сел перед хлебом. Ба виртуозным движением ножа отрезала ломоть

– А вот сейчас, пока горячий, быстро маслом.

Она взгромоздила на ломоть большой кусок сливочного масла, и он начал медленно таять заполняя все хлебные поры. Вручив кусок мне, стала наблюдать. Я укусил обжигающий хлеб с маслом. «Рот обрадовался», такого густого хлеба я не ел никогда.

– Ба, очень вкусный, но очень плотный, несмогу доесть. И зачем так много напекла, зачерствеет?

Ба пододвинула один каравай на центр стола и со всей силы надавила на центр булки. Получилась воронка, Ба резко убрала пальцы.

– Смори!

Центр хлеба медленно начал возвращаться в исходное положение.

– Вот так определяется качество хлеба. Такой хлеб может лежать месяц и ничего ему не будет. А теперь надави на французскую палку, которую ты вчера принёс.

–Ба, ну у них просто сорт хлеба другой.

–Хлеб должен быть хлебом, этот хлеб в моем детстве назывался тяжёлым, его ели в основном на завтрак и ужин. А в обед едим полегче и чёрный.

– Ба. ты никогда не пекла хлеб, чёй-то вдруг?

– Я тебе рассказывала что все мое детство прошло в семейной пекарне, труд тяжёлый, я могу испечь любой хлеб, но желание отшибло. Этот я испекла для тебя, чтобы ты знал, что такое настоящий хлеб, а эту халтуру пусть французы и едят.