Из огня да в полымя - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Анатолий Алексеевич Гордиенко (ч. 2)

Кое-кого из друзей по комсомольской юности встречаю — отворачиваются: видимо, верят, что я финская шпионка.

А последняя капля, переполнившая чашу, вот такая была. Встретила вдруг на улице следователя МГБ Никитина, того самого, что меня допрашивал в сером доме, он дело мое вел. Нос к носу встретились.

— Здравствуйте, товарищ Бультякова, — говорит он, опустив глаза.

— Не товарищ вы мне, — отвечаю.

— Не держите зла. Меня ведь тоже принуждали. Но я верил, что вы не виновны. Видите, так и вышло — не виноваты вы.

— А двадцать пять лет и пять лет «по рогам» за что?

— Так Берия приказывал нам.

— И вы что, там по-прежнему служите?

— Нет, не там.

— А живете в Петрозаводске? И с нами, своими подследственными, вот так, как со мной, встречаетесь на улице и ничего? Уехали бы из города…

И вот тут решилась окончательно. Никитин этот не уедет, это точно. Тогда я уеду. Уехала. Улетела голубкой в Магадан.

Хорошо приняли. Дали комнату в общежитии, но я там редко бывала, вся жизнь в командировках. Проверяю работу сберкасс по всей области огромной. Интересный край. Летала в Певек, в бухту Провидения, на мыс Дежнева. Летала даже на остров Врангеля. Повидала я много чего там. Еще кое-где виднелись следы лагерей, зон. Там с такой биографией, как у меня, многие жили. Остались. Не захотели домой возвращаться. Высокой душевной чистоты люди! Вот уж точно, вот уж кто испытал на себе, как закаляется сталь. В Магадане я дышала всей вольной грудью, по улицам, гордо голову подняв, ходила. Не то что в Петрозаводске.

Поработала, приехала в отпуск. Встретила у Дома культуры Онежского завода Машу Якунькину, Марию Ивановну, подругу по комсомолу, партизанку из отряда «Вперед». О том о сем поговорили. Сказала, что работаю на Колыме, еду отдыхать в Сочи. А она мне в ответ:

— Приезжал в Петрозаводск Юрий Владимирович Андропов. Встреча была. Спрашивал у меня, где Бультякова. Передайте, говорит, Марийке привет от меня, коль увидите. Вот увидела, передала. Помнит он тебя.

— Как не помнить! Инструктором ЦК комсомола была у него, секретарем подпольного Сегозерского райкома комсомола послал меня. А Марийкой он всегда меня кликал. Самая младшенькая я была в ЦК комсомола…

Прошел отпуск. Улетела я в Магадан. Одна мысль не дает покоя: значит, помнит Юрий Владимирович. А знает ли, что со мной сотворили? И кто я сегодня: участник ли Великой Отечественной войны, подпольщица, узаконенная документами? Никаких казенных бумаг мне никто не выдаёт.

Думала-думала и однажды села за письмо. Вот у меня копия сохранилась, читайте.

«Июнь 1981 г. г. Магадан

Дорогой Юрий Владимирович, здравствуйте!

Обращаюсь к Вам как к бывшему секретарю ЦК ЛКСМ Карело-Финской ССР и прошу Вас уделить несколько минут на это мое письмо.

Моя девичья комсомольская фамилия — Бультякова Мария Васильевна; работала с Вами во время войны в городе Беломорске в аппарате ЦК комсомола инструктором. Мне тогда было семнадцать лет, в коллективе была самой молодой.

Нет необходимости занимать Вас воспоминаниями тех времен, только одно можно заметить, что у молодежи военных времен, особенно у комсомола, забота была одна, как и у всего честного советского народа, — разбить врага, обеспечить победу и вернуться к мирной жизни. Пожалуй, моего возраста тогда не было ни одного человека, кто бы не стремился чем-то помогать фронту. Я как комсомолка не могла оставаться в стороне и также стремилась на фронт, тем более что две мои старшие сестры уже были призваны защищать Родину. Разве я могла тогда спокойно себя чувствовать? Но Вы почему-то вначале меня удерживали, помню, говорили, что сделаете из меня хорошего секретаря горкома комсомола. А я все писала и писала заявления с просьбой взять меня в партизанский отряд. Наконец Вы согласились и решили готовить меня на подпольную работу секретарем Сегозерского райкома комсомола. С этой целью познакомили меня с Даниевой Ксенией Ильиничной, которая и стала подготовлять на эту работу. Первоначально все шло хорошо, если Вы помните. Находясь в тылу врага, у группы нашей (товарищи Игнатьева, Няттиев и др.) была налажена связь с Вами, ЦК партии КФССР, лично с Г. Н. Куприяновым. Но Вы знали и то, как подло предал нас Терентьев.

Много испытано через это, трудно даже поверить, что это все осталось позади и я все вынесла. Все же нужно сказать — правда всегда победит! Вот и я победила.

Уважаемый Юрий Владимирович, у меня такой вопрос. Считаюсь ли я участницей Великой Отечественной войны, имею ли право получить удостоверение как участница войны? Прошу только правильно меня понять. Интересуюсь об этом не ради каких-то льгот, они мне не нужны, так как я уже в таком возрасте, что это не первая необходимость. А как память о том, что война и через меня прошла, тем более я, как и многие, все же была участницей ее!

Пишу Вам потому, что в военкомате мне ответили, что подпольщики по партийно-комсомольской работе не подлежат к получению таких удостоверений.

Правильно ли мне ответили?

Это, наверное, интересует многих таких, как я.

И еще, уважаемый Юрий Владимирович, я еще потому решилась написать Вам, что однажды встретилась с бывшей партизанкой из отряда „Вперед“ Якунькиной М. И., которая сказала, что при встрече с Вами (я не знаю, при каких обстоятельствах) Вы поинтересовались о всех старых работниках ЦК ЛКСМ Карелии и даже персонально обо мне, о моей дальнейшей судьбе. Я, конечно, была очень тронута таким вниманием, если это так.

Несколько слов о себе.

Секретаря горкома комсомола из меня не получилось, как бы я ни любила комсомол. Однако должна сообщить, что легкой жизни я не искала. Окончила учительский институт, но по сложившимся обстоятельствам в школе работать не пришлось. Позже получила финансовое образование, финансам и посвятила себя полностью. Вот уже более 30 лет работаю по этой части. Наградили меня медалью „Ветеран труда“. Половину из 30 лет работала на ревизорской работе в должности старшего ревизора гострудсберкасс, вначале в Карелии, затем в городе Магадане старшим ревизором Магаданского областного управления сберкасс. Область эта — не легкий кусочек, и она в ладу только с сильными. Я уже на пенсии, но ее еще не получала, т. к. продолжаю работать. Работа — длительные, по 25-30 дней, командировки. Уже облетела не один раз всю область вместе с Чукоткой. Магадан — город красивый, с каждым годом становится шире — строится. В целом город с большим будущим. Я живу в общежитии и не надеюсь, что получу что-либо здесь, так как получить в условиях Магадана отдельную площадь — проблема номер один, тем не менее край этот мне полюбился. Здесь можно закаляться как физически, так и духовно. Только бы был мир на земле. Кто-кто, а такие, как я, знаем, что такое война и каковы ее последствия. Поэтому ради мира я готова работать столько, сколько будет хватать моих сил и здоровья. Пока на последнее я не обижаюсь и верю, что справедливость народа возьмет верх над черными силами войны.

Да будет мир на земле!

С уважением к Вам Мосина М. В.»

Отправила письмо. Идут дни. Дают командировку: лети в Билибино. Прилетаю, прихожу в центральную сберкассу. А мне говорят: «Вас разыскивает товарищ из КГБ. Вот его телефон». Позвонила. Товарищ тот тут же приехал за мной и говорит, что звонил из Москвы Председатель КГБ Советского Союза товарищ Андропов, ищет лично меня. Сказал: «Пусть позвонит Бультякова, когда прилетит в ваше Билибино». Поехали к нему в КГБ. Из его кабинета связались с Москвой. Соединили меня с Андроповым.

— Марийка! Как ты там? Что делаешь? Рад, что ты позвонила. С документами всё будет улажено. Всё тебе дадут, что положено. Ты — полноправная участница Великой Отечественной войны, ты подпольщица. Не беспокойся — всё получишь. Постараюсь приехать в Магадан, у меня там дела. Тогда увидимся, поговорим…

Вот так. Этот майор КГБ сидел разинув рот. Всё ему не верилось, что я вот так запросто разговариваю с Главным чекистом страны, его главным начальником.

В общем, вскоре получила я все документы. Разговор этот телефонный меня окрылил, придал сил. Работала я усердно, часто меня награждали. Много у меня грамот, благодарностей. Целые папки. Иногда сейчас перебираю, вспоминаю прошлое. Хорошо мне жилось на Колыме.

А вот в этой папке самые горестные документы:

Министерство внутренних дел

Видом на жительство не служит.

При утере не возобновляется.

Исправ. труд. I-ДУ

лагерь «К»

17 января 1955 г.

Справка

Выдана гражданке Мосиной Марии Васильевне 1923 года рождения уроженке КФССР Кондопожского р. д. Ерши гражданство /подданство/ СССР национальность карелка в том, что с 20 марта 1951 г. содержалась в ИТЛ и 17 января 1955 г. освобождена за прекращением дела в порядке ст. 4 п. 5 УПК РСФСР и следует к месту жительства КФССР г. Петрозаводск до ст. Петрозаводск железной дороги.

Начальник тюрьмы

Секретарь тюрьмы

Министерство безопасности

Республики Карелия

27.03.95 г. № М-8

Архивная справка

По материалам уголовного дела арх. № II-1496, находящегося на хранении в архиве УФСК РФ по РК, проходит — Мосина (девичья фамилия Бультякова) Мария Васильевна, 1923 г. р., ур. д. Ерши Кондопожского р-на КФССР, работавшая на момент ареста инструктором культпросветработы Петрозаводского горисполкома депутатов трудящихся, проживавшая в гор. Петрозаводске, которая была арестована МГБ КФССР 9 марта 1951 года и осуждена по приговору Военного Трибунала войск МГБ КФССР от 22 марта 1952 года по ст. 58-1а УК РСФСР на 25 лет ИТЛ с последующим поражением в правах на 5 лет (л. д. 283).

По Определению № Н-175 Военного Трибунала Северного Военного округа от 25 декабря 1954 года приговор Военного Трибунала войск МГБ КФССР от 22.03.52 года в отношении Мосиной (Бультяковой) М. В. отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления (л. д. 381-382).

При допросе 3 апреля 1951 года в МГБ КФССР Мосина (Бультякова) в частности показала:

«…в августе 1942 года по линии ЦК КП(б), ЦК ЛКСМ КФССР под соответствующей легендой я была направлена в тыл финских войск на территорию Сегозерского района КФССР… 19 сентября 1942 года, находясь на территории, занятой финнами, в районе дер. Кузнаволок, была задержана финским сержантом и доставлена в пос. Паданы, где была подвергнута допросу со стороны финского майора… после меня доставили в гор. Медвежьегорск, где проводилось тщательное расследование… на состоявшемся в Медвежьегорске суде была осуждена к пожизненному заключению… и направлена в тюрьму города Хяменлинна (Финляндия)… после семимесячного пребывания в тюрьме города Хяменлинна я была направлена в Киндосваарскую тюрьму Пряжинского района КФССР, где содержалась примерно до 22 июня 1944 года, а затем вывезена в лагерь гор. Петрозаводска, где я была освобождена войсками Советской Армии (л. д. 91, 92, 94, 95, 98)».

Из имеющегося на временном хранении в УФСК РФ по РК «Списку советских граждан, задержанных финскими контрразведывательными органами за время войны 1941-1944 гг.», под номером 109 значится: Бультякова Мария (Майки), кассирша, рожд. 7/7-23 г., задержана 19/9-42 года по подозрению в шпионаже, направлена 27/10-42 года в распоряжение командира пограничных войск.

Основание: ЦГА, фонд № 287, оп. 2, пор. № 34, л. д. 13.

Из имеющихся на временном хранении в УФСК РФ по РК «Материалов на лиц, находившихся в тюрьме Киндосваара», под номером 35 значится: Бультякова Мария, 1923 года рождения, урож. КФССР, разведчица ЦК ВЛКСМ, была переброшена в тыл финских войск в 1942 году, попала в плен и была осуждена финнами. Сидела в Киндосваарской тюрьме до июня 1944 года. 24/6 привезена в гор. Петрозаводск и помещена в лагерь № 2. Освобождена частями Красной Армии.

Основание: ЦГА, фонд № 287, оп. 2, пор. № 50, л. д. 95

Начальник УФСК РФ по РК

(министр безопасности)

В. Е. Проничев

— Еще одна папка. Это светлая папка, в ней милые моему сердцу письма, поздравления, телеграммы. Тут хранятся письма Куприянова. Он так хотел встретиться со мной, когда приезжал в Петрозаводск…

Однажды передал с кем-то: «Обязательно хочу повидать Машу Бультякову. О многом надо с ней поговорить».

Пришла я к нему в гостиницу. Обнялись. А у него в номере людей полно. Шумные, кое-кто навеселе. Посидела, посидела… Геннадий Николаевич руками разводит: дескать, видишь, какая картина. С ними, с мужиками, общается, разговаривает, а с меня глаз не сводит. Потом вышли мы с ним в коридор.

— Приходите в конце недели, я тут в архиве сижу, буду еще, не уеду. Нам надо обязательно поговорить. Вы поняли, Мария Васильевна? Обязательно! Ведь вас осудили из-за меня. Я это знаю, это точно. Долго будем говорить и так, чтобы никто не мешал. Мы, Мария Васильевна, товарищи по несчастью. Я хочу знать, как велось ваше следствие. А вам расскажу всё без утайки, как никому другому, что со мной делали в Лефортово…

Словечко это — «Лефортово» — я в лагерях слыхала. Все боялись этой московской тюрьмы, боялись, как чумы. Но встреча наша не состоялась, о чем очень и очень жалею и по сей день. Дело в том, что услали меня в командировку. И позже, когда Куприянов приезжал, я находилась в отъезде. Такая уж работа у меня была, ничего не попишешь.

Прислал Геннадий Николаевич мне свою фотографию военных лет. В генеральской форме, с двумя орденами. На обороте написал: «Марии Васильевне Бультяковой-Мосиной на память о совместной работе в суровые годы Великой Отечественной войны. Г. Куприянов. Снимок 1942 года».

Не думал, не гадал он, как с ним обойдётся Сталин. Хлебнул Геннадий Николаевич горя побольше моего. Говорят, будто бы есть какие-то дневники Куприянова. Будто всё в них описано, что с ним творили…

…Мария Васильевна прервала свой долгий рассказ, отвернулась от меня. Глядела она в тихий темноватый угол, где над изголовьем кровати золотились небольшие иконки современного изготовления.

— Есть такие дневники, Мария Васильевна, точнее, тюремные записки, — сказал я. — Но их можно читать тем, у кого крепкое, здоровое сердце.

— Как бы я хотела взглянуть на них, — прошептала Бультякова.

— Я могу договориться с архивом, и нам их покажут.

— Ноги мои плохо ходят. Я уже почти не выхожу из дому. Говорила или нет — у меня инвалидность, вторая группа. «Ничто не проходит бесследно, и молодость наша бессмертна», — так, кажется, поется в песне?

— Можно поступить по-иному, — сказал я. — Могу заказать ксерокопию, могу собственноручно выписать наиболее потрясающие места.

— Сделайте, прошу вас.

Через неделю я пришел к Марии Васильевне с рукописной тетрадочкой, в ней десяток страниц, переписанных мной из личного архива Куприянова. Писал я эти страшные страницы в несколько приемов. Пишу — и вдруг всё так и захолонет внутри. Выйду во двор архива и дышу, дышу всей грудью. А потом снова сажусь за стол. Листаю пожелтевшие листочки.

Мы заперлись в тесной комнате-спаленке Марии Васильевны, и я начал читать. Здесь я привожу не все записи Куприянова. Только часть.

Тюрьма. Итак, 17.03.50. Я арестант, «враг народа». Сам не верю, что в тюрьме. Нет, это ошибка. Меня завтра выпустят, ведь еще я должен быть у Г. М. [Маленкова]. Ведь меня не обсуждали в партийном порядке, и, главное, я не преступник…

— Раздевайтесь. Снимите всё донага.

Мое новое пальто разодрано в клочья. Обыск окончен, ведут в подвал.

— Вы первый раз в этой тюрьме? — спрашивает сержант.

— Да, первый.

— Это Лефортово, мужик, крепкая тюрьма. Кто попал сюда, тот не возвращается на волю.

Меня выпустят. В самом деле, неужели за ошибки в работе и несколько слов обывательского разговора про одного из руководителей могут посадить? Нет!

В камеру входят полковник и шесть человек сержантов, два лейтенанта.

— Следуйте за нами.

Иду всё ниже и ниже. Приводят в подвал. Снимают всё, оставляют в одном белье и говорят:

— Вот здесь будете жить. Если будете вести себя хорошо на следствии, может быть, условия будут улучшены.

Велят ложиться на голую доску. Это карцер, два на два метра и высота два метра. Кругом плесень, сырость. Лампочка за сеткой, пятьдесят ватт.

Утром дали хлеб и воду. Следователь говорит:

— Это вам для первого знакомства.

Первый допрос. Прихожу в ужас. Мне предъявляют обвинение:

1). В кулацком происхождении.

2). В пораженческих настроениях в 1941 году.

3). Во вредительстве.

4). В зазнайстве.

5). В клевете на одного (Г. М.) из членов правительства.

Отказываюсь признать себя виновным и подписать протокол.

— Нам поручено из тебя сделать человека. У нас терпения хватит. Но если уж ты меня из терпения выведешь, то пеняй на себя.

— С кровью и болью очистись от всего, что у тебя было на душе против партии и ЦК.

— Наше дело телячье, мы пишем протоколы по данному нам плану.

— Все равно, крутись не крутись, конец-то ведь один. Так лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Все равно жопу надерем еще и еще раз, а подписать заставим.

— Большой начальник с тобой будет разговаривать, и такой большой, такой большой, чуть не до потолка.

И действительно, дня через два в карцере меня связывал и избивал очень высокий старший сержант, причем избивал с особым азартом, и руками и ногами.

— Мы тебе отомстим за тридцать восьмой и тридцать девятый годы, когда ты избивал кадры наших чекистов в Петрозаводске.

…После половины мая 1950 года сдаюсь окончательно, подписываю всё не читая. Зато в карцер уже не водят, бьют редко. Только один сержант нет-нет и даст зуботычину в камере или в боксе.

…Июнь 1950 года. Сижу в 23-й камере-одиночке, в коридоре слышу разговор: «Это камера смертников».

…Шум голосов, лязг замков и шум моторов. Потихоньку пою песню. Никто не слышит мои слова:

Там Родина моя и, затая тревогу,

По мне тоскует сын родимый мой.

Холодные душой, безжалостные люди,

Зачем, зачем вы отняли его?

О, дайте мне взглянуть, прижать к груди усталой

Один лишь раз малютку моего,

Я жизнь свою отдам за миг один свиданья,

Благословив за то своих врагов,

И, примирясь в душе с неволею изгнанья,

Страданья до конца нести готов.

Песня наводит на грусть. Сижу на койке, вспоминаю детей, жену и плачу. В камеру входит старшина:

— Что ты тут мокроту разводишь? Чего ревешь? Ребенок, что ли? Здесь тюрьма, здесь свои порядки. Я вот тебя выучу…

Бьет по лицу три-четыре раза. Я молчу. От удара один глаз заволокло. Он уходит. Я требую врача. Врач говорит: «Глаз не поврежден. Всё пройдет само собой».

…Встаю в шесть часов. Во главе с майором бьют в камере по голове, под бока, заставляют кричать. Я терплю, знаю, что криком не поможешь. Наконец не вытерпел. Быстро заткнули рот полотенцем, связывают руки и с криком и улюлюканьем ведут в карцер.

Бьют каждый день. В уборной обязательно дадут пинка или подзатыльник. Словесные оскорбления самые причудливые: «Вот так, вот так, генерал, до чего ты достукался, сержанты тебя бьют как захочут, и никто им не указ».

Боже мой, неужели всё это делается в моей стране, в России, самой передовой, самой демократической? Делается будто бы именем моей Великой Партии Ленина. Разве этому можно поверить? Пусть убьют. Садисты будут отвечать перед историей.

Скручивают, привязывают пятки к затылку. Туда же выкручивают руки. Ему помогают двое. В таком состоянии — полусидя, полулежа — привязывают к трубе в углу. Теряю сознание, что-то кричу, прошу, чтобы убили. Кричу, что всё подпишу и попрошу расстрела.

— Хорошо, сейчас придет майор.

Майор приходит, отворяет дверь, стоит, смеется и говорит:

— …твою мать. До чего ты дожил, генерал. Как собачонку тебя привязывают.

Уходят, стараюсь заснуть, но холодно. Уснуть не могу, катаюсь по полу. Подкатываюсь к двери, стучу головой — руки и ноги снова связаны. Дежурная женщина открывает дверь и больно бьет меня сапогом.

…Нет, Куприянов, напрасно ты несколько часов тому назад искал смерти и просил убить тебя. Ты должен жить хотя бы для того, чтобы рассказать ЦК ВКП(б), как здесь, в подвале Лефортовской тюрьмы, дискредитируют идеи Великой партии Ленина…

…Мария Васильевна положила темную руку со сведенными пальцами на мою тетрадь. Долго сидим молча. Губы моей собеседницы шевелятся, она неотрывно глядит на маленькие иконки над кроватью.

— Сколько времени Геннадий Николаевич был под следствием?

— Два года.

— Два года они пытали его, выбивали то, что им надо.

— Причем с каждым разом требовали всё новых и новых признаний.

— Когда его осудили?

— Сейчас найду дату. Вот читаю его записи: «Суд 17.01.52. Длился 14-18 часов. Я говорил о методах следствия, просил дать разрешение написать в ЦК ВКП(б). Судья сказал, что об избиениях надо было раньше заявить прокурору, сейчас поздно. Приговор: 25 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах. Конфискация».

— Приговор точно такой, как и у меня, — прошептала Мария Васильевна.

— В 1954 году дело Куприянова пересмотрели, — рассказываю я. — Но как? Дали ему десять лет. Через два года выпустили. Позади девятнадцать тюрем, сорок один месяц в одиночке. 24 февраля 1956 года Куприянов вернулся домой к семье в Ленинград.

Геннадий Николаевич — человек крепкой закваски. Тюрьмы не сломили его. Он написал несколько книг, десятки статей. Его книги «От Баренцева моря до Ладоги», «За линией фронта» — настольные книги для тех, кто интересуется историей войны в Карелии.

— Да, Геннадий Николаевич — настоящий человек. Действительно настоящий человек!

— Есть и другая точка зрения, Мария Васильевна, — осторожно прервал я. — Уже сегодняшняя, современная. Это точка зрения историков, мнение людей, в порядочности которых сомневаться не приходится, они хорошо знали его. Куприянов в Карелии был царь и бог. Огромная власть постепенно и незаметно изменила его, разъела, как ржавчина разъедает крепкую оружейную сталь. Появилось зазнайство, вождизм, как тогда говорили, тяга к спиртному. Об этом знала вся «верхушка», всё его окружение. Знала и молчала. Более того, появились прилипалы, советники, «друзья до гроба», которые от него, разумеется, отшатнулись, когда еще петух не прокричал. А главное… А главное то, что в страшном 1938 году Куприянов, будучи секретарем Карельского обкома партии большевиков, входил, как положено, в состав всесильной «тройки» вместе с тем же Матузенко, полковником, наркомом внутренних дел Карелии, подписывал расстрельные списки. И в списках тех гибельных значились не только чекисты, наследники Ягоды и Ежова, как пишет Геннадий Николаевич в своих тюремных записках, были там имена честных, ни в чем не повинных людей. Было их более двух тысяч человек. Так, может быть, именно это не могли ему простить тот же Прокконен, Сенькин и «еще два-три человека». А возможно, что-то другое было. Не поделили власть, славу, деньги. Были закадычные друзья — стали непримиримые враги. Таких примеров в истории дворцовой жизни предостаточно.

— Не судите, да не судимы будете, — сказала тихо Мария Васильевна.

— А Куприянов судил. Да, у него должность была такая. Попробуй не подпиши список! И тот же Матузенко тут же доложит на Лубянку. Вот и судил. На пытки, на смерть людей посылал, поставив свою державную подпись. Думал ли он, как это ему может аукнуться? Не думал. Знал: сидит в кресле первого секретаря республики крепко. Жданов и Сталин благословили на царствование в Карелии.

— Неужто это Бог его покарал? — вздохнула моя опечаленная собеседница.

— Не Бог, а режим покарал. Режим, который взлелеял Сталин, опираясь на Берию, Маленкова, Ворошилова и на местных князьков, подобных Куприянову. Лично мне по-человечески жалко Куприянова. Более того, я ценю, что он не пал духом после тюрьмы, что многое сделал для Карелии, что он внес огромный вклад в военную историю Карелии. Разбирая его архив, видишь, что это был человек, не лишенный литературного дара, человек со своими слабостями и достоинствами… В архиве в деле Куприянова хранятся все ваши письма, Мария Васильевна. В одном из них вы детально описали свою судьбу и гибель вашего Сегозерского подполья. И еще. Нигде в папках Куприянова я не увидел бумаг, где бы он старался найти, разумеется, после амнистии, после двадцатого съезда партии, осудившего культ Сталина, разыскать своих мучителей с тем, чтобы их наказали. Он что, простил им всё? Или боязнь перед всесильной организацией? Вы-то как, Мария Васильевна?

— Я не хочу о них думать, вспоминать их фамилии.

— Недавно известный наш поэт и переводчик Олег Мишин подарил мне книжечку стихов своего и моего давнего друга Тайсто Сумманена, непростительно рано ушедшего из жизни. Сборник называется «Тени белых ночей». Перевел стихи на русский язык и издал в 2006 году, причем издал на свои деньги, всё тот же честный и бескорыстный Олег Иосифович Мишин. Там, у Тайсто, есть одна огненная, жгучая строка-завещание:

Палачей не надо забывать:

Как помилование — их забвение…

В разговоре возникла пауза.

— Когда я писал повесть «На пути к рассвету» о жизни и смерти Анны Лисицыной и Марии Мелентьевой, — начал я, — мне пришлось много времени провести в архиве обкома партии. Из партийных документов видно, что в Паданы на выручку к вам была направлена группа. Это произошло через месяц после того, как замолчала ваша радиостанция. В группу включили ныне легендарную Марию Мелентьеву. Ее послали выручать вас, товарищ Берта, помните, в целях конспирации вам, Мария Васильевна, было дадено такое имя? Так вот, Мелентьеву послал лично, как и вас, Юрий Владимирович Андропов. И эта группа тоже погибла. Была убита и Мария Мелентьева. Андропов ходатайствовал о присвоении ей посмертно звания Героя Советского Союза.

— О Мелентьевой помнят, — тихо откликнулась Мария Васильевна. — Улица ее именем названа в нашем городе, там же памятник поставили. А кто помнит Игнатьеву, Няттиева? Часто спрашиваю себя, кто вспомнил бы меня, если бы я погибла?

Мы опять помолчали. Я закрыл скорбную тетрадь, положил ее в свой неразлучный черный портфель. О, сколько видел тайн этот черный портфель!

Попрощались, обнялись. Я обещал появляться, не пропадать подолгу. У порога Мария Васильевна меня остановила:

— Погодите. Хочу посоветоваться. Тут Мосин объявился. Я не говорила вам, что живет он по-прежнему в Петрозаводске. Жена умерла. Сам больной, немощный, одинокий. Просится, чтобы я его взяла к себе. Да я бы взяла его, если бы жила одна. Точно уж взяла бы. Все ночи напролет думаю. Знаю, что такое одиночество. У детей, внуков — своя жизнь. А Мосину я, уж точно, нужна. И словом, и делом помогла бы. По-христиански было бы…

Я стоял, опустив голову, не зная, что ответить…