Священнослужители, за которыми несли все, что нужно для коронации - корону, императорскую державу и античные книги, неспешно и величественно прошествовали через все это почтительно затихшее при виде их воинство, и вошли к императрице. Четверть часа спустя народу объявили, что императрица коронована под именем Екатерины II.


В разгар приветственного рева, что вызвала эта весть, Екатерина выехала на коне в прежней гвардейской униформе. И был уже не взрыв энтузиазма, наружу прорвалось и разлилось неистовство; она заранее заказала все по своей фигуре: и униформу, и оружие. Лишь одной детали не доставало ее шпаге - темляка .


- Кто поднесет мне в подарок темляк? - спросила она.


Пятеро офицеров подались к ней, чтобы снять темляк со своей сабли и отдать его императрице; один молоденький лейтенант, более проворный, чем другие, бросился вперед и презентовал Екатерине то, что она просила. Затем, отсалютовав императрице своей шпагой, он сделал попытку отъехать. Но он не учел повадок своего коня; то ли из-за упрямства, то ли по эскадронной привычке, животное постаралось прижаться боком к коню императрицы. Екатерина наблюдала бесплодные усилия, что предпринимал кавалерист; она смотрела на него, отмечая про себя, что он молод и красив; она прочла в его взгляде любовь, порыв и преданность.


- Ваш конь разумней вас, - сказала она, - он старается добыть счастье своему хозяину. Как вас зовут?


- Потемкин, ваше величество.


- Ну, хорошо, Потемкин, оставайтесь возле меня; сегодня вы будет е служить мне адъютантом.


Потемкин отсалютовал и больше не пытался побудить своего коня отойти в сторону. Это был тот самый Потемкин, который 18-ю годами позднее стал всемогущим министром и любовником Екатерины.


___



Императрица вернулась во дворец и обедала у открытого окна, тогда как войска проходили в парадном марше. Много раз она поднимала бокал, показывая, что пьет за здоровье солдат, и они отвечали на этот тост дружными приветствиями. После обеда, она снова села на коня и встала во главе армии.


Вопроса с Потемкиным больше не возникало. Его удалило одно слово Орлова, и молодой лейтенант понял, что для того, чтобы нижнему офицерскому чину вновь приблизиться к императрице, надобна более важная служба, чем предложенный и принятый темляк. Но будьте покойны, мы снова увидим его появление, и на этот раз он явится сослужить куда более великую службу. Помочь удавить Петра III.


Теперь позволим императрице выступить в поход и устремим взгляд на замок в Ораниенбауме.


Известно было, что император жил в Ораниенбауме. Только, когда наступило 29 июня - день св. Петра, император решил, что отпразднует этот торжественный день в замке Петергофа. Для большей безопасности.


Ему доложили об аресте Пассека, но на известие об аресте он удовольствовался ответить:


- Это сумасшедший!


Утром, выполняя задуманное, он выехал из Ораниенбаума в большом открытом экипаже со своей любовницей, своим неразлучным компаньоном - министром Пруссии и набором самых красивых женщин своего двора. Тогда как они весело ехали к Петергофу, в Петергофе все были глубоко опечалены. Днем обнаружился побег императрицы. Ее тщательно повсюду искали, пока часовой не заявил, что в четыре часа утра он видел, как две дамы вошли в парк. К тому же, те, кто прибыл из Санкт-Петербурга, покидая его раньше, чем туда приехала Екатерина, и вспыхнул военный мятеж, говорили, что в столице все совершенно спокойно. Однако передать Петру III новость о бегстве императрицы представлялось делом серьезным. В Ораниенбаум отправился камергер. В двух-трех верстах от замка он встретил адъютанта императора, по имени Гудович, который опережал того в пути, выполняя роль курьера. Камергер передал Гудовичу известие, с каким он ехал, рассудив, что лучше пусть император услышит это не из его, а из других уст. Адъютант, натянув повод, повернул обратно своего коня, и погнал его во весь опор. Он вернулся к императору и почти силой остановил экипаж. А поскольку император приказал своим кучерам продолжать путь, адъютант наклонился и на ухо прошептал:


- Sire, - императрица бежала этой ночью из Петергофа; полагают, что она в Санкт-Петербурге.


- О! Какое сумасбродство! - отреагировал император.


Но адъютант еще тише добавил несколько слов, которых никто не расслышал. Император побледнел.


- Пустъ мне позволят сойти, - сказал он.


Для него открыли дверцу, и он высадился. Его колени заметно дрожали. Он оперся на руку адъютанта и с живостью засыпал его вопросами. Затем, так как находились перед открытыми воротами парка:


- Высаживайтесь, mesdames, - сказал он, - и идите прямо в замок; там я к вам присоединюсь или, скорей всего, буду там раньше вас.


Дамы, в полном смятении, подчинилисъ. Они слышали только несколько отрывочных слов и терялись в догадках. С помощью Гудовича император снова забрался в пустой уже экипаж и приказал адъютанту галопом скакать у дверцы, а кучеру - гнать лошадей во весь опор к замку.


По прибытии, он побежал прямо в спальню императрицы, словно все, что ему смогли сказать, его нисколько не убедило, заглядывал под кровать, открывал шкафы и тыкал своей тростью в потолок и деревянные панели стен. В разгар этих занятий он увидел, как вбегают его любовница и молоденькие женщины, которые служили ему каким-то подобием двора.


- Ах! Я это вам всегда говорил, - вскричал он в запальчивости, смешанной с ужасом, - я это вам всегда говорил, что она способна на все!


Все сохраняли глубокое молчание, потому что сомневались, что еще непонятная, еще покрытая мраком ситуация была из самых серьезных. Так продолжалось там, когда каждый взирал на себя с тоской, и пока не объявили, что молодой лакей-француз, прибывший из Санкт-Петербурга, может сообщить новости об императрице.


- Пусть войдет! - живо сказал Петр III.


Молодого человека впустили.


- О! - весело сказал он, полагая, что принес превосходную новость. - Императрица не пропала, она в Санкт-Петербурге, и праздник св. Петра там будет великолепен.


- Это почему же? - спросил император.


- Потому что ее величество велела выдать оружие всем солдатам.


Новость была ужасная и вдвое усугубила подавленное состояние. Тем временем, крестясь, с земным поклоном, вошел крестьянин.


- Подойди, подойди! - выкрикнул император. - И скажи, что тебя привело!


Крестьянин повиновался; не говоря ни слова, извлек из-за пазухи записку и отдал ее императору. Этим крестьянином был переодетый слуга, которого мы видели уезжающим из Санкт-Петербурга с приказом передать записку только самому государю. Записка гласила:


«Подняты гвардейские полки, во главе них - императрица. Ровно девять часов; она входит в Казанский собор; народ, похоже, вовлечен в это движение, а верные подданные вашего величества никак не проявляют себя».


- Отлично, господа! - вскрикнул император. - Вы видите, что я был прав!


Тогда канцлер Воронцов, дядя фаворитки и княгини Дашковой, у которого было по племяннице в каждом из двух лагерей, вызвался ехать в Санкт-Петербург как посредник. Его предложение было принято. Он отбыл в ту же минуту, но получилось, как мы знаем, для того, чтобы принести присягу императрице. Однако великий канцлер, принося присягу, поставил условие: он не будет участвовать в ее военной экспедиции, но, напротив, будет взят у нее под арест, под охрану офицера, который его не бросит. Таким образом, как человек осторожный, великий канцлер, куда бы ни повернули события, был защищен с обеих сторон. Со стороны Екатерины: он принял присягу; следовательно, это был друг. Со стороны Петра III: он взят под арест; значит это не враг.


Когда великий канцлер уехал в Санкт-Петербург, Петр III подумал о средствах, позволяющих повернуться лицом к буре. В Ораниенбауме у него было три тысячи войск из Гольштейна, на которые он мог положиться. Перед его глазами, на расстоянии в пять-шесть верст была неприступная крепость Кронштадт. Император начал с того, что послал приказ своим гольштейнским войскам прибыть к нему с пушками в спешном порядке. По всем дорогам, по каким можно было добраться до Санкт-Петербурга, срочно отправили гусар за новыми сведениями; курьеров - во все деревни, чтобы собрать крестьян, и во все полки, что были на марше в окрестностях, а также - нарочных, чтобы поторопить их с движением к Ораниенбауму. Затем, камергера, прибывшего сообщить ему о побеге императрицы, царь назначил верховным главнокомандующим всех этих войск, которых у него еще не было.


Такие меры оказались принятыми в первый и последний раз, словно в его голове больше не было ни одной разумной мысли, и он принимается отдавать один за другим самые безумные приказы: чтобы убили императрицу, поехали в Санкт-Петербург за его полком; отдавая такие приказы, быстро бегает, потом вдруг садится, диктует направленные против императрицы и наполненные самыми страшными оскорблениями два манифеста, велит отдать их на размножение копиистам и шлет во все концы гусар, чтобы они эти копии распространяли. Наконец, обратив внимание, что на нем прусские униформа и орден, снял их и надел русскую военную форму, которую перегрузил русскими наградами.


Потрясенный двор в это время бродил по садам.


Вдруг Петр III услышал крики, радостные, как ему показалось; он выбежал в дверь; к нему вели старого Мюниха, который, будучи вызволенным из Сибири его помилованием, в знак признательности или, может быть, движимый амбицией, только что примкнул к нему. Эта помощь была такой нежданной, что император бросился в объятья старого капитана [в смысле: полководца] с криком:


- Спасите меня, Мюних! Полагаюсь только на вас.


Но Мюних не был энтузиастом; он смотрел на вещи холодно, и на эту надежду императора позволил пасть снегу своих волос.


- Sire, - сказал он, - через несколько часов императрица будет здесь с 20-ю тысячами войск и громадной артиллерией. Ни Петергоф, ни Ораниенбаум не способны сдержать натиска; всякое сопротивление там, где еще жив солдатский энтузиазм, поможет только устроить бойню для вашего величества и тех, кто вас окружает. Спасение и победа - в Кронштадте.


- Поясни, мой дорогой Мюних, - сказал император.


- Кронштадт располагает многочисленным гарнизоном и внушительным флотом. Тот сброд вокруг императрицы разбежится так же, как и собрался, если он будет упорствовать, с вашими тремя тысячами гольштейнцев, гарнизоном и флотом вы получите равную силу.


Это предложение придало мужества и самым перепуганным; генерал был послан в Кронштадт и немедленно отправил своего адъютанта с донесением, что гарнизон жил сознанием долга и решил умереть за императора, если император придет под его защиту. И тогда бедный коронованный идиот от панического страха перешел к безграничной вере в спасение. Когда прибыли его гольштейнцы, провел их смотр и, восхищенный их прекрасным видом:


- Не надо бежать, - воскликнул он, - не видя врага.


Мюних, который возвращался немедля, велел двум яхтам подойти к берегу и тщетно старался зазвать на борт императора, теряющего время на фанфаронство, занятого изучением, с каких высоток, доминирующих над дорогой, можно было бы вести огонь.


К несчастью для всех этих прекрасных воинственных настроений, в тот самый момент, когда пробило восемь часов, на скаку во весь опор прибыл адъютант с донесением, что императрица во главе 20-тысячных сил маршем идет на Петергоф и находится от него не более, чем в нескольких верстах. При этом известии больше не было речи о том, чтобы увидеть врага; император в сопровождении своего двора устремился к берегу, все бросились в лодки с криком: «На яхты! На яхты!»


- Вы идете? - спросил император одного из придворных, который не спешил спускаться вниз вместе с другими.


- Ей-богу, sire, простите меня, - ответил тот, - время позднее, ветер северный, а я без пальто.


И придворный остался на берегу; двумя часами позже он был в кругу Екатерины и рассказывал ей, каким образом император садился на судно.


А убегали к Кронштадту под парусами и на веслах.


Но еще утром в Кронштадт выехал вице-адмирал Талицын [Талызин], один в баркасе, запретивший под страхом смерти своим гребцам говорить, откуда идут. По прибытии в Кронштадт, он обязан был ждать разрешения коменданта крепости, чтобы ступить на землю. Зная его звание и учитывая, что он – один, комендант вышел к нему навстречу, разрешил высадиться и спросил его о новостях.


- Ничем достоверным не располагаю, - ответил вице-адмирал; - я находился в загородном доме и, когда услышал разговоры о чем-то происходящем в Санкт-Петербурге, поспешил сюда, потому что мое место на флоте.


Комендант верит ему и возвращается.


Талицын дожидается, когда тот уйдет, и предлагает нескольким солдатам, которых собирает, арестовать коменданта: император лишен трона, коронована императрица, и тех, кто сплотиться вокруг нее, ожидает вознаграждение. Если они отдают Кронштадт в руки императрицы, то богатство им обеспечено. И все идут за ним; берут под арест коменданта, созывают гарнизон и части военно-морских сил. Талицын обращается к ним с краткой речью и склоняет их присягнуть на верность императрице.


В это время показываются две яхты. Присутствие императора может все поставить под вопрос. Талицын бьет в колокол боевой тревоги. Гарнизон занимает места вдоль стен укреплений; две сотни канониров с зажженными фитилями вытягиваются возле двух сотен орудий.


В 10 часов вечера подходит яхта императора и готовится высадить на берег своего знаменитого пассажира.


- Кто идет? - громко раздается с крепостного вала.


- Император! - отвечают с яхты.


- Императора больше нет! - кричит Талицын. - И если яхты хоть на шаг приблизятся к порту, то я прикажу открыть огонь.


На борту императорской яхты поднялось страшное смятение; капитан уже слышал, будто наяву, свист пушечных ядер. Он схватил рупор и крикнул:


- Яхты уходят. Дайте лишь время сняться с якоря.


И в самом деле; яхта, маневрируя, чтобы уйти, подставляла борт под крики – «Да здравствует императрица Екатерина!», которые были салютом ее бегству. И тогда император расплакался.


- О! - сказал он. - Отлично вижу, что заговор всеобщий.


Это был почти мертвец, кто спускался в каюту яхты с Елизаветой Воронцовой и ее отцом - они единственные осмелились его сопровождать.


За пределами досягаемости пушечного обстрела яхты остановились и, поскольку император не способен был отдать никакого приказа, а что делать - неизвестно, они несли вахту между крепостью и сушей. Так прошла ночь. Мюних, спокойный и созерцающий звезды, стоял на мостике и бормотал:


- Какого черта нам делать на этой галере?


За это время войска императрицы выдвинулись к Петергофу, где предполагалось встретить гольштейнских солдат. Но, видя бегство императора, те вернулись в Ораниенбаум, а в Петергофе остались только несчастные крестьяне, вооруженные косами, которых собрали там гусары. Орлов, двигаясь в дозоре, не интересуясь количеством этих mougiks – м у ж и к о в, обрушил на них сокрушительные удары саблей плашмя и они разбежались с криками - «Да здравствует императрица!» Вскоре появилась армия, и императрица вошла сувереном в замок, который 24 часами раньше покинула беглянкой.


Около шести часов утра император велел позвать Мюниха.


- Фельдмаршал, - сказал он, - я мог бы последовать вашим советам и раскаиваюсь, что им не внял. Но вы, кто познал столько крайностей, скажите, что мне делать?


- Еще ничего не потеряно, sire, - ответил Мюних, - если только меня захотят выслушать.


- Говорите.


- Ладно; нам нужно не теряя ни минуты, под парусами и на веслах форсировать уход от крепости и направиться в Ревель, там взять военный корабль и уйти в Пруссию, где находится ваша армия, вернуться в ваши пределы с 80 тысячами войск; через шесть недель, гарантирую вашему величеству, эта армия станет могучей, как никогда.


За Мюнихом вошли придворные, чтобы услышать, что им осталось - надеяться или бояться.


- Но, - раздался голос, который, казалось, выражал общее мнение, - силы гребцов будет недостаточно, чтобы добраться до Ревеля.


- Пусть так, - сказал Мюних, - когда они устанут, грести будем мы, в свою очередь.


Предложение не имело никакого успеха у этой раздраженной молодежи. Императору доказывали, что положение далеко не безнадежное, и чтобы он, такой могущественный монарх не соглашался покидать свои пределы как беглец, что невозможно, чтобы вся Россия восстала против него, и что все эти мятежи не могли иметь другой цели, кроме как примирить его с женой. Император остановился на этой идее, решился на примирение и сошел на берег в Ораниенбауме как побежденный муж, который намерен извиниться и ничего другого не предпринимать. На берегу, он увидел всех своих домашних слуг заплаканными; их горестное изумление пробудило все его страхи.


Армия императрицы маршем шла на Ораниенбаум.


Тогда он велел седлать коня, решив переодеться и в одиночку бежать в сторону Польши. Но Елизавета Воронцова поспешила дать бой и этому решению и заставить его изменить; она уговорила царя послать кого-нибудь навстречу императрице и повелеть просить ее разрешения для них обоих уехать в Гольштейн. Слуги императора имели доброту пасть перед ним на колени и, сложив ладони, ему прокричать – «Отец наш, она велит тебя умертвить!»; он к ним не прислушался, и Елизавета выпроводила их со словами: «Несчастные, ну какой вам интерес запугивать вашего господина!»


Петр III пошел еще дальше того, что предлагала его фаворитка: из страха ожесточить солдат, велел снести небольшую крепость, что служила его военным забавам, приказал демонтировать пушки, составить и сложить на земле оружие солдат. Мюних, взбешенный, рвал на себе белые волосы.


- Если вы не способны умереть как император во главе ваших войск, sire, - сказал он, - то возьмите в руки распятие, и мятежники не осмелятся вас тронуть. А я, я на себя беру сражение.


Но на этот раз император настоял на своем решении, потому, несомненно, что оно было плохим; только, еще надеясь, что это не принесет пользы, если он добровольно отправится в изгнание, он написал Екатерине первое письмо, в котором предлагал ей примирение и разделение власти; но императрица даже не ответила на это письмо. Тогда он написал ей второе, в котором просил у нее прощения, обеспечения пансионом и разрешения - уехать в Голъштейн. После этого, по свидетельству генерала Измайлова, императрица прислала ему этот вот акт отречения от престола:


«В течение недолгого времени моего абсолютного правления в России я убедился, что сил моих было никак не достаточно для такого бремени, и что выше меня - управлять этой империей не только самодержавно, но и по-другому, как это и было. Здесь я усмотрел также возможное потрясение, которое привело бы к полному ее развалу и меня покрыло бы вечным позором. Поэтому, по здравом размышлении, безо всякого принуждения, я торжественно заявляю Российской империи и всему миру, что отказываюсь от жизни с браздами правления названной империей в руках, не желая ею управлять ни самодержавно и ни в иной какой-либо форме, не намереваясь даже никогда в ней возвыситься с посторонней помощью, как могло бы быть; в удостоверение, что приношу клятву перед богом и всем миром, настоящее самоотречение писано и подписано моей собственной рукой».


Курьеру с текстом этого отречения от престола поручено передать на словах Петру III, что императрица окружена настолько ожесточенными против него людьми, что не отвечает за его жизнь, если он откажется поставить свою подпись.


Измайлов прошел к императору в сопровождении лишь одного преданного слуги дома; и так как император колебался:


- Sire, - сказал он, - я арестовываю вас именем императрицы.


- Но я сейчас подпишу, - торопливо сказал император.


- Речь не только о том, чтобы подписать, но и переписать акт, весь целиком, вашей рукой.


Император вздохнул, взял перо, снял копию с акта и подписал ее. Только добавил на отдельном листе:


«Желаю, чтобы мне прислали мою собаку Мопра, моего негра Нарцисса, мою скрипку, романы и мою немецкую Библию».


На этом дело не кончилось, экс-император был еще недостаточно унижен. Измайлов снял с него орденскую ленту, надетую через плечо. Затем велел ему вместе с любовницей и фаворитом подняться в экипаж и повез его в Петергоф. Пришлось ехать сквозь ряды солдат, которые приветствовали его дружным: «Да здравствует Екатерина!»


Остановились перед большой лестницей. Император сошел первым, за ним - Елизавета Воронцова. Но едва она ступила на землю, как была уведена солдатами, которые сорвали с нее ленту св. Екатерины и разодрали на ней одежды. После сходил с экипажа Гудович; солдаты его освистали, но он повернулся, называя их подлецами, предателями, ничтожествами. И его смыла волна солдат, как унесла она Елизавету Воронцову.


Император поднимался по лестнице один, плача от бешенства. За ним следовали 10-12 человек.


- Раздевайся! - сказал один из них.


Тогда он бросил оставленную ему шпагу и снял верхнюю одежду.


- Еще! Еще! – кричали мятежники.


И ему пришлось снять с себя почти все. В течение 10 минут, босой и в одной рубашке, он служил мишенью для солдатских насмешек. Наконец, ему бросили старый халат, в который он облачился; после этого, он разрешил себе упасть в кресло, стиснув голову руками, зажмурив глаза и заткнув уши, как если бы хотел отрешиться ото всего, что творится вокруг него.


Тем временем, императрица устроила прием в роскошной спальне и обзаводилась новым двором. Все те, кто тремя днями ранее окружали Петра III, теперь окружали ее.


Туда явилась вся семья Воронцовых и пала на колени. Княгиня Дашкова стала на колени вместе с родственниками и, обращаясь к императрице :


- Мадам, - сказала она, - вот вся моя семья, которую я принесла вам в жертву.


Императрица озаботилась тем, чтобы внесли орденскую ленту и драгоценности Елизаветы Воронцовой, и даровала их ее сестре, и та приняла все это без колебаний. В этот момент вошел Мюних.


- Черт возьми, мадам, - сказал он,- я долго задавался вопросом, чьим был солдатом, вашим или Петра III, и, кажется, - определенно вашим, я возвращаюсь к вам.


- Вы хотели со мной сражаться, Мюних? - спросила императрица.


- Да, мадам, - ответил тот, - чистосердечно это признаю; но теперь мой долг сражаться не против, а за вас.


- И вы лишаете меня советов, какие можете мне дать, Мюних; тех, что являются плодом познаний, купленных ценою долгих лет вашей практики в военном искусстве и ссылке.


- Моя жизнь принадлежит вам, мадам, - ответил Мюних, - и опыт этой жизни тоже ваш.


В тот же день Екатерина вернулась в Санкт-Петербург, и ее возвращение было не менее блистательным триумфом, чем ее выезд.


На следующий день императрица отправила императора в Ропшу под конвоем Алексея Орлова с четырьмя о т о б р а н н ы м и о ф и ц е р а м и и отрядом, как сказала она, м и л о с е р д н ы х и б л а г о р а з у м н ы х л ю д е й. Среди этих о т о б р а н н ы х о ф и ц е р о в, м и л о с е р д н ы х и б л а г о р а з у м н ы х л ю д е й были Теплов, младший из князей Барятинских и лейтенант Потемкин, известный по эпизоду с темляком.


Через 5-6 дней после доставки императора в Ропшу, 19 июля, Теплов и Алексей Орлов, оставив в передней Потемкина и Барятинского, вошли в спальню императора, которому только что накрыли стол, и заявили, что хотели бы позавтракать вместе с ним. По обычаю, заведенному в России, на стол сначала поставили водку и соленья.


Орлов предложил императору отравленный стакан. Петр III доверчиво выпил содержимое, через несколько минут у него началась нестерпимая боль. Тогда Алексей из той же бутылки налил ему второй стакан и хотел заставить его выпить. Но император отбивался и звал на помощь. Алексей Орлов, который, как мы уже сказали, обладал недюжинной силой, бросился на него, опрокинул на кровать и, удерживая коленом, сдавил его горло своими руками, а Теплов, утверждают, насаживал его, как на кол, на красный от огня ружейный багет. Крики, что были слышны, слабели и прекратились. Петр III, вверенный четырем о т о б р а н н ы м о ф и ц е р а м и эскорту м и л о с е р д н ы х и б л а г о р а з у м н ы х л ю д е й, умер. От геморроидального обострения, при котором желудок не пострадал, но воспалился кишечник, - заявила нам Екатерина.


В тот же день, когда императрица приступила к обеду, ей доставили очередное письмо; курьер, усматривая большую заинтересованность в этом письме, извинился за вторжение во время трапезы. Действительно, как это сейчас увидим, письмо было очень важным. Оно было от Алексея Орлова. И гласило:


«Как рассказать тебе, матушка наша императрица, о том, что мы наделали? Это, по правде, какой-то рок! Мы пошли проведать твоего супруга, и выпили с ним вина. Не знаю как, опьянели, но, слово за слово, и мы были так тяжко оскорблены, что пришлось дать волю рукам. Вдруг, видим, он падает замертво; что делать? Возьми наши головы, если хочешь, или, матушка милосердная, пойми, что то, что произошло, не поправить, и прости нам наше злодеяние!


Алексей Орлов».


М а т у ш к а м и л о с е р д н а я не только простила преступление, но еще сделала Алексея Орлова графом империи.


В ночь с воскресенья на понедельник, по приказу императрицы, тело Петра III было доставлено в Санкт-Петербург и выставлено на траурном ложе в Александро-Невской лавре. Лицо было черным, шея - разодранной. Но заботило не то, что догадываются, каким способом был умерщвлен император; вопрос ставился так, чтобы не сомневались в его смерти. Боялись лже-Дмитриев; провидели Пугачева. Потом императора погребли без помпы в том же монастыре.


Мы увидели, как с восшествием на престол, Павел I извлек его из могилы, устроил ему пышную панихиду и заставил Алексея Орлова и Барятинского, единственных оставшихся, в живых из участников этой драмы, идти в траурной процессии. Каждый держал один из углов покрывала, что было наброшено на тело их жертвы.


___



Побывав в Ораниенбауме, мы посмотрели свинцовых солдат и деревянные пушки Петра III, комнату, где он подписал отречение от престола, небольшой форт, который он, в страхе, велел демонтировать; подав милостыню старому солдату, обосновавшему свои притязания на мою щедрость тем, что участвовал в кампании 1814 года и брал Париж - в награду за это он носил в петлице серебряную медаль, поцеловав руку княжне Элен, прелестной маленькой девочке двух лет, которую ее мать, великая княгиня, осужденная этикетом не принять меня, послала ко мне, как бог посылает одного из своих херувимов, когда не желает показаться сам, одним словом, посетив Петергоф и Ораниенбаум - сцены, где разыгрались два первых акта жуткой драмы, мы решили посмотреть и резиденцию в Ропше, где наступила ее развязка. Для этого потребовалось вернуться в Петергоф. Заодно мы надумали удивить наших добрых друзей, Арно и его жену, - напроситься к ним на завтрак. Ну, а обретались мы в наших вагонах, и вышли из них только у владения графини Кушелевой - тетки нашего хозяина; в соседстве с ее имением обосновалась французская колония, состоящая большей частью из парижских драматических актеров, привезенных в Санкт-Петербург.


Мы прошли около двух верст пешком в сопровождении старого режиссера театра Опера Комик, покинувшего здесь железную дорогу в то же время, что и мы; звали его Жосс. Он мне напомнил, что в театре Опера Комик ставил мою поэму Piquillo – П и к и л л о. Забавно за 800 лье от Парижа оказаться среди знакомых, но в России такое - настоящее чудо, и случается оно на каждом шагу. Не так забавно, как грустно другое: из троих, кто содействовал рождению драмы Piquillo, я остался один. Двое других покончили с собой, Монпу - при помощи кофе, Жеро – при помощи веревки. Еще не старый, но уже вехой другого времени, я остался стоять среди могил.


Бедный Монпу - Альфред де Мюссе от музыки – заключил договор, который должен был выполнить в определенный день; время его подвело, и около месяца он жил на одном кофе; к истечению договорного срока он заболел гастроэнтеритом и умер. Может быть, был единственный композитор, который никогда не заставлял поэта исправлять стихи; его музыка принимала любые формы и следовала всем размерам строки. Он положил на музыку С л о в а В е р у ю щ е г о месье Ламанне. Бедный Монпу! Он обращался с музыкой как певчая птица.


Я обещал и не написал для него поэму. Трижды в неделю он представал передо мной как призрак Банко и напоминал о моем обещании. За отказ от работы по договору я скопил, при обычной моей экономности, 48 дней тюрьмы и каждый раз при виде Монпу я его заверял:


- Будьте покойны, Монпу; я напишу для вас стихи, когда отправлюсь под арест.


И Монпу запасался терпением, всегда пребывая в надежде, что я попаду в тюрьму. Но однажды эту надежду, мелькнувшую совсем рядом, он увидел в последний раз; герцог Орлеанский решил жениться, и общая амнистия была обязательным приложением к этой женитьбе; она коснулась бы меня и, стало быть, нет тюрьмы – нет стихов. Монпу перебирал способы, думая, как выпутаться из этого незавидного положения.


Генерал национальной гвардии месье Жакмино много раз, отдавая приказы, пытался меня арестовать, но это ему никогда не удавалось. Как Тиберий на острове Капри, я имею 12 дворцов; как Дионисий в Сиракузах, я никогда не сплю двух ночей подряд в одной и той же спальне.


Монпу пошел к месье Жакмино.


- Вы не знаете, - спросил он, - что мешает Дюма отсидеть в тюрьме 48 дней?


- Дело в том, - ответил генерал, - что его не могут взять.


- Да нет, дело не в этом; просто он не хочет идти в общую камеру; вы понимаете, генерал, что 48 дней это - срок, обусловленный договором. Чтобы не мешали, он избрал для работы другое время суток; но если бы у него была отдельная камера, где можно спокойно работать, он пошел бы туда, как мышь в мышеловку.


- Дело действительно только в этом?


- Абсолютно, лишь в этом.


- Я предоставлю ему отдельную камеру, хотя все это глупо.


- Почему?


- Потому что нет смысла проситься в тюрьму, когда вот-вот будет объявлена амнистия.


- Что вы хотите! Он не желает ничем быть обязанным правительству.


- Передайте ему, что у него есть отдельная камера.


И другое ему сказали.


В тот же день Монпу мне писал:


«Мне нужно с вами поговорить завтра утром, на рассвете; не беспокойтесь, речь не о нашей поэме. Где я вас найду?»


Ничего не подозревая, я дал ему адрес моего дворца и номер моей комнаты.


На следующий день, в шесть часов утра, я услышал прерывистое звяканье колокольчика. У меня был надежный тайник, я мог к нему прибегнуть, но узнал голос Монпу и, преисполненный доверия, в рубашке – как был, пошел ему открыть.


Позади Монпу стояли муниципальные стражи.


- Как видите, - сказал мне Монпу, - я пришел говорить с вами не о поэме для меня; но вы заявляли мне о желании иметь отдельную камеру в отеле Б о б ы; я добился для вас такой камеры; вас ожидают там с таким нетерпением, что вот эти мессье пришли за вами.


- С радостью; пойдемте Монпу, - ответил я, - вы получите свою поэму.


И у Монпу появилась поэма, хотя я оставался в тюрьме 17, вместо положенных 48 дней: была объявлена амнистия. Я не считал себя обязанным делать себе харакири, чтобы, подобно Катону, уйти от прощения Цезаря. Ограничился сопротивлением и был выставлен вон теми же муниципальными стражами, которые меня туда привели. Это были те, кого К о н с т и т у ц и о н н ы й назвал сателлитами тирана.


Вот и все воспоминания, что проснулись во мне при виде Жосса. Все? Я ошибаюсь; цепь воспоминаний бесконечна; только они подобны разбегающимся кругам на воде от брошенного камня, когда последняя рябь уже неуловима и теряется в горизонтах вод.


Себе, Муане и Григоровичу мы предложили пройти эти две версты пешком и скорым шагом, потому что умирали от голода и потому что в надежде на добрый завтрак направлялись постучаться в дружескую дверь. В какую, я сказал - в дверь прекрасной и милейшей мадам Напталь-Арно, которая, на мой взгляд, с таким талантом сыграла столько ролей. Я должен был обедать у этих добрых друзей в предыдущую субботу. Минула целая неделя. Ради меня были развернуты пышные приготовления. Включая фейерверк из двух солнц и трех римских свечей. Но человек предполагает, а бог располагает. Накануне того дня, когда мне предстояло испытать радость встречи с ними, случилось вот что: пароход увез меня от Летнего Сада на Ладогу, и годовщина моего рождения, отпраздновать которую намечалось в 13 верстах от Петербурга, отмечалась между островами Коневец и Валаам.


Наконец, мы оказались перед столь желанной дверью, толкнули ее без доклада, как и принято у настоящих друзей, и увидели мадам Арно с учебником грамматики в руке, устроившей диктант двум своим дочкам. Третья, двух месяцев от роду, прибывшая из Парижа в Петербург, спокойно спала в своей колыбельке, что висела на шее матери, и была совсем не видна в этом теплом укрытии, в котором перенесла бы зиму с 30-гpадусными морозами. Что касается Арно, то он был на охоте, как раз в день ее открытия.


Наше появление и мать, и дети встретили радостными восклицаниями. Затем из уст хозяйки дома последовал вопрос с некоторым террористическим оттенком:


- Вы, случаем, уже не позавтракали?


- Нет, только собираемся завтракать; но мы умираем от голода, - ответил я бесцеремонно, чтобы не оставить выбора мадам Арно.


Позвали кухарку, и состоялся большой совет. Это нелегкая задача - импровизировать завтрак на даче в 13 верстах от Петербурга, чтобы удовлетворить три завидных аппетита, когда все, даже хлеб, нужно просить привезти из столицы. Словом, обнаружилось, что в кладовой есть утка, браконьерски убитая Арно до открытия охотничьего сезона. И более дюжины яиц. Но, предложив нам омлет и сальми [рагу из жареной дичи], чего было недостаточно для трех таких грозных ртов, как наши, она послала за провизией по всем французам колонии, и каждый из них, от имени родины, принял участие в складчине; у нас получился роскошный завтрак.


За столом обсуждали вопрос транспорта, который доставил бы нас в Ропшу. Возможности Кушелевой не отличались разнообразием. Отыскали и заложили один или одну телегу; я не знаю, мужского или женского рода этот экипаж, знаю лишь, что он прочный. Телег или телега, экипаж ожидал нас у дверей. Нам предстояло проделать в нем 60 верст, туда и обратно. Мадам Арно приготовила для нас три одеяла, вместо зонтов, на тот случай, если большая черная туча, что двигалась над нами, вздумает лопнуть. Потом дала дружеский совет потуже затянуть животы с помощью пряжек наших штанов или поясов. До завтрака подобный совет ужаснул бы нас, но, после завтрака, Муане и я - мы храбро спросили:


- Чего ради затягивать животы?


Мадам Арно объяснила. Совет был продиктован заботой о наших внутренностях, которые могли во время тележной тряски прийти в полный беспорядок; при этом способе передвижения бедные внутренности вне опасности только тогда, если их поддерживать. В России для пассажиров, которые ездят в телегах, делают пояса.


Телега - в основном торговый экипаж. Представьте себе небольшую низкую тележку корытообразной формы на четырех колесах, насаженных на оси, без рессор, оснащенную двумя поперечными досками для сидения. Запрягите в эту штуковину, являющую собой, должно быть, старинный пыточный инструмент времен Ивана Грозного, трех крепких, приземистых курляндских лошадок, средняя из которых идет рысью, а боковые скачут, касаясь брюхом земли, без покрика тех, кого везут; вообразите, что экипажем правит мужик-финн, глухой к любому языку, даже к русскому, и думает, что кричат «Pachol – П о ш е л !», когда ему кричат «Sto; – С т о й !», и вы постигнете идею смерча, вихря, бури, грома, что должна овладеть вами при упоминании о телеге, несущейся из владений Кушелевой в Ропшy по дороге, где не сочли нужным убрать камни и засыпать выбоины.


Не считаясь с нашим живописанием, Муане потребовал, чтобы я сидел позади, потому что замыслил дополнить слова рисунком.


Мы прибыли в Ропшу разбитые, усталые, подавленные; что касается лошадей, то ни один волос на них не был даже влажным. Милостивая судьба распорядилась так, что утром на вокзале в Петергофе мы встретили генерала - графа Т... Он искал меня и, к великому моему удивлению, первым взял меня на абордаж. Это было старинное знакомство, о котором я позабыл. Он мне напомнил, что лет 25 назад мы обедали вместе с герцогом Фитц-Джеймсом, графом Орсельским и Орасом Верне у прекрасной мадам Россини. С минуты, когда он все хорошенько напомнил, я уже был далек от того, чтобы это забыть. С известной русской любезностью, в чем до настоящего времени мы никогда не испытывали недостатка, генерал предоставил себя в наше распоряжение.


Мы сказали ему, что едем в Ропшу, И он понял, зачем, понял, что мы хотим посмотреть замок.


- У вас есть билет? - спросил он.


Билета не было. Я вырвал страницу из своего альбома, и несколько строк, подписанных графом, обеспечили нам потом должный прием управляющего замком.


Дорога на Ропшу ровная, как любая дорога Севера России, но довольно лесистая. Небольшая река, которая змеится как Меодра, и которую мы пересекли раз тридцать, изобилует превосходной форелью. Поэтому в Петербурге, когда официант предлагает вам форель, он не преминет заметить: «Форель из Ропши». У князя Барятинского был слуга, не упускающий случая это сказать. Перед привычкой, что у него укоренилась, пропадали 800 – 900 лье, отделяющие Тифлис от Ропши, и он полагал, что обесчестит хозяина, если форель, подаваемая им у подножия Казбека, не будет объявлена под сакраментальным титулом: Ф о р е л ь и з Р о п ш и.


Между местами и событиями, что там совершились, всегда напрашиваются аналогии. Я представлял себе Ропшу старым и мрачным замком времен Владимира Великого или, по крайней мере, - Бориса Годунова. Ничуть ни бывало, Ропша - сооружение в стиле прошлого века, окруженное прелестным английским парком, затененное великолепными деревьями; есть большие проточные пруды, где держат сотни форелей для императорских застолий в Петербурге. А у замка разобрали кровлю, и целый полк рабочих покрывал его стены - ни много ни мало - персидской бумагой, какой покрыты стены шале де Монморанси. Это здесь, в одной или двух угловых комнатах в ночь с 19 на 20 июля произошла ужасная драма, о которой мы пытались рассказать.


Оранжереи замка в Ропше - самые богатые в окрестностях Санкт-Петербурга; записка графа Т... произвела магический эффект. Садовники, хотя был риск, что их выведет из себя мое появление, пожелали угостить меня всем, что начало созревать, - персиками, абрикосами, виноградом, ананасами, вишней; тепличные фрукты получились довольно естественными, и радушные люди предлагали эти плоды с такой настойчивостью и лаской, что невозможно было не рискнуть расстройством пищеварения, чтобы доставить им приятное. Сверх того, я унес букет, вдвое больший моей головы. И был далек от сомнения, что приехал в Ропшу за цветами.


___



На вилле Безбородко мы узнали интересную новость. Воспользовавшись моим отсутствием и отсутствием Муане, объявились духи. Хоум вновь обрел все свое могущество.


На петербургскую виллу я вернулся в восемь часов утра. В доме еще никто не поднимался. Бесшумно, на цыпочках, как ребенок в семье, вставший с постели, я прошел в свою комнату или, вернее, спальню.


Едва оказался там, как увидел входящего Миллелотти - смятенного, бледного и трясущегося. Он бухнулся в кресло.


- Ah, mon ser monsou Doumas (искаженный фр.)! - Ах, мой хилый [милый] монсу [месье] Дума [Дюма]! - сказал он. - Ах, мой хилый монсу Дума! Знали бы вы, что случилось!


- Э, что-то стряслось, маэстро? Во всяком случае, мне не кажется, что произошло нечто приятное для вас.


- Ах, монсу Дума! Моя бедная тетя, умершая девять месяцев назад, этой ночью вселилась в мой стол, и стол побежал за мной; стол целовал меня так, что на теле остались и кровоточат следы зубов.


- Какого черта вы мне это рассказываете? Спятили?


- Нет, я не эст сумасшедший; к Хоуму вернулось могущество.


Я радостно вскрикнул. Наконец-то, увижу кое-что из чудес знаменитого спирита.


А произошло вот что. Перевожу для вас на французский язык рассказ Миллелотти. Поверьте, дорогие читатели, в нем нет ничего моего.


Миллелотти и Хоум разместились на первом этаже, не в моем, а в другом крыле виллы, в двух комнатах, разделенных простой перегородкой с большой двустворчатой дверью посередине. Я всегда подозревал, что Хоум специально выбрал место подальше от меня. Он вслух обвинял меня в том, что его духи разбегаются.


Итак, минувшей ночью, около часа - ждите дорогие читатели, чего-нибудь предельно жуткого - когда ни Миллелотти, ни Хоум еще не спали, читая в своих постелях, каждый при зажженной свече, раздались три удара по перегородке между комнатами, потом еще три и еще. Любители чтения оторвали носы от печатных строк.


- Вы зовете меня, Миллелотти? - спросил Хоум. - Вам что-нибудь нужно?


- Отнюдь, - ответил маэстро. - Разве это не вы стучите?


- Я? Я в кровати, далеко от перегородки, у противоположной стены.


- Тогда кто же? - спросил Миллелотти, уже побаиваясь.


- Духи, - ответил Хоум.


- Как, духи! - вскричал Миллелотти.


- Да, - подтвердил Хоум. – Ко мне вернулось могущество.


Он еще не окончил этих слов, как Миллелотти вскочил с постели, распахнул дверь и предстал перед Хоумом, будучи бледный сам как дух смерти.


- Посмотрим, - сказал он Хоуму. - Давайте без глупостей.


Хоум был в постели и внешне выглядел очень спокойным.


- Ничего не бойтесь, - сказал он. - А если боитесь, идите посидеть на моей кровати.


Миллелотти нашел, что будет лучше последовать совету Хоума. Ему показалось вполне возможным, что духи зауважают его, увидев благоразумно сидящим на постели их вызывателя. Сел он, значит, подле Хоума, а тот приподнялся на подушке, устремил взгляд на перегородку и сказал ласково, но твердо:


- Если действительно вы - мои фамильные духи, и вернулись ко мне, ударьте три раза через равные промежутки.


Духи исполнили просьбу и ударили, отдельно – четвертый раз, что воспринималось не вопросительным знаком в конце фразы, а знаком, приглашающим задавать вопросы. Хоум, который понимает язык духов, как месье Жюльан - китайскую грамоту, не нуждался в размышлениях над тем, что они хотели сказать четвертым ударом.


- Вы явились ради меня или ради моего товарища? - спросил он.


Духи ответили: ради Миллелотти.


- Как! Ради меня? - вскричал маэстро, отмахиваясь рукой от духов, как отмахиваются от мух. - Из-за меня! Какого черта им нужно от меня, вашим духам?


- Не взывайте к имени дьявола, Миллелотти; мои духи - добрые римские католики, которым подобные восклицания крайне неприятны.


- А скажите, Хоум, - произнес маэстро, - не могли бы вы отослать обратно ваших духов?


- Я над ними не властен. Они появляются, когда им вздумается, и исчезают по собственному капризу. Впрочем, вы же слышали: они пришли не ко мне, а к вам.


- Но я, я их не звал! - возмутился Миллелотти. - У меня нет с ними никаких дел, я не спирит; пусть они убираются к дьяволу и оставят меня в покое.


Не успел маэстро закончить это неосторожное высказывание, как yдаpы духов в перегородку резонансом отозвались в стульях, креслах, столах; не заплясали только тазы для умывания и горшки с водой в этих тазах.


- Я же просил вас не поминать дьявола в присутствии моих духов, - спокойно ответил Хоум. - Как видите, это выводит их из себя.


И, правда, так и было; духи разразились доброй сотней ударов. Затем, положив руку, на маленький молитвенник с изображением креста на обложке:


- Если вы пришли от имени Всевышнего, - сказал он, - то успокойтесь и отвечайте на вопросы.


Духи утихомирились.


- Вы уже сказали, - продолжал Хоум, - что явились не ради меня, а ради Миллелотти.


- Да, - стукнули духи.


Миллелотти весь задрожал.


- Миллелотти, - снова заговорил Хоум, - среди родных или друзей, которых вы потеряли, есть кто-нибудь, кто вас любил или кого вы любили особенно?


- Да, - ответил маэстро, - такой у меня была тетушка.


- Поинтересуйтесь у духов о ней, попросите их, чтобы душа вашей тетушки здесь присутствовала.


- Душа моей тетушки здесь? - спросил маэстро дрожащим голосом.


- Да, - стукнули духи.


Миллелотти затрясся сильнее.


- Задайте ей вопрос, - подсказал Хоум.


- Какой?


- Я не хотел бы вам диктовать. Спросите у души вашей тетушки что-нибудь, о чем только она может знать.


Миллелотти, после некоторого колебания, спросил:


- Сколько времени тело, которому ты принадлежала, мертво?


- Выразитесь точнее.


- Не понимаю.


- Спросите день, месяц, год.


- Сколько месяцев прошло, как умерла моя тетушка?


Духи ударили девять раз. Маэстро почувствовал себя дурно. Ровно девять месяцев, день в день, покоилась бедная женщина в могиле.


- Во что из мебели предпочтительней, на ваш взгляд, вселиться душе вашей тети? - спросил Хоум.


Миллелотти огляделся и выбрал круглый мраморный столик на одной трехпалой ножке, который стоял в углу.


- В этот одноногий столик, - сказал он.


Столик пришел в движение.


- Я вижу, что он двигается! - воскликнул Миллелотти.


- Конечно, только что в него вселилась душа, - пояснил Хоум. - Поговорите со столиком.


В знак согласия, стол в ожидании расспросов трижды приподнял один из своих когтей и трижды стукнул по паркету. Бедный Миллелотти был больше мертв, чем жив.


- Чего вы боитесь? - спросил Хоум. – Если ваша тетя любила вас так, как вы это подаете, то ее душа не может желать вам ничего плохого.


- Конечно, - согласился маэстро, - Моя тетя меня любит; по крайней мере, надеюсь на это.


- Вы сильно любили племянника? - спросил Хоум у стола.


Стол снова трижды приподнял коготь и трижды стукнул по полу. Миллелотти онемел. Хоум продолжал говорить о нем.


- Если вы утверждаете, что любили племянника, то дайте ему доказательство вашей любви.


Стол скользнул, как по желобу, и подъехал прямо к Миллелотти. Увидев такое, тот закричал и вскочил на ноги. Но стол поехал не для того, чтобы прокатиться, а для того, чтобы поцеловать маэстро. Итак, он оторвался от пола, поднялся на высоту головы Миллелотти и своим мраморным краем, как губой, заледеневшей от могильного холода, коснулся губ молодого человека. Миллелотти навзничь упал на кровать Хоума; он был в обмороке.


Кто отнес его в спальню: духи, Хоум? Но неоспоримый факт, что он очнулся в своей постели: потный лоб и волосы дыбом от ужаса. К счастью, духи отбыли; маэстро не достало бы сил не упасть в обморок вторично. Он подумал, было, что все это приснилось, позвал Хоума, но Хоум подтвердил все, что помнилось; это было наяву; действительно, душа его тети покинула потусторонний мир и прибыла из Рима, чтобы его поцеловать. Тогда он встал и, зная, что я вернулся, прибежал ко мне, бледный, весь дрожа еще после этой ночной сцены.


Мы с Муане поспешили к Хоуму; ведь духи вернулись, и Хоум вновь обрел свое могущество; нам не терпелось совершить путешествие в фантастический мир, в котором Миллелотти провел всю ночь. Не тут-то было! Хоум опять утратил свое могущество: духи покинули и его, и маэстро, покинули все вокруг, в том числе удивительный стол, который оставил угол комнаты и стоял возле кровати, на том самом месте, где оторвался от пола и подарил бедному Миллелотти мраморный поцелуй.


Что во всем этом правда? То, что оба мужчины - спокойный Хоум и возбужденный Миллелотти - вместе смотрелись живописно.


Нам оставалось к рассказу Миллелотти, поддержанному созерцанием стола, присоединить обещание немедленно уведомить нас, если духи вернутся. Получить такое обещание было несложно, но с должника берут то, что можно. В свое время, и по месту мы расскажем, в каких обстоятельствах Хоум снова обретет свое могущество.



Примечания:



Пикилло и Перикола – уличные певцы


Катон Марк Порций Младший (95 – 46 годы до н. э.) – противник Цезаря, покончил с собой, после поражения Помпея


Тиберий Клавдий Нерон (42 – 37 годы до н. э.) – пасынок Августа, объявленный в завещании наследником, римский император в 14 – 37 годах


Капри – островок в южной части Неаполитанского залива


Дионисий Старший (431 - 367 годы до н. э.) – тиран Сиракуз с 406 года.





Ладога




Скоро шесть недель, как мы в Санкт-Петербурге; я широко злоупотребил королевским гостеприимством графа Кушелева; увидел почти все, что стоило увидеть в граде Петра, и решил отправиться на экскурсию в Финляндию. Но Финляндия огромна. По площади она равна двум третям территории Франции, и при населении 350 тысяч на 1 квадратный лье приходится в среднем всего 65 жителей.


Вряд ли стоит говорить, что подгоняемый мыслями об ужасной русской зиме, которая постоянно начинается и никогда не кончается, и опасаясь быть захваченным ее льдами на Волге, я рассчитывал посетить Финляндию лишь частично. Будет ли это Або, старая столица, или Гельсингфорс, новая столица, или Торнио, город, что полагали самым близким к полюсу, пока не узнали, что Кола в Архангельской губернии на три градуса ближе к нему и находится на 69-й параллели северной широты?


Я знал про Або и Гельсингфорс от моего друга Мармье, знал о менее известном Торнио от англичанина, который вторично отправился туда - посмотреть полночное солнце; и потом, я очень люблю путешествовать, потому что наделен даром с легкостью видеть все иначе, чем другие, видеть то, чего не видит никто, а это – опять-таки порука своеобразному восприятию мира. Итак, я решил дело в пользу Ладожского озера, в пользу маршрута через Шлиссельбург, острова Коневец и Валаам, город Serdopol – Сердополь [Сердоболь].


Известна история Финляндии и финляндцев или, вернее, финнов; страны, между прочим, как и Восток, затерянной в туманной дали, что размывает ее очертания. Ее историю можно напомнить в двух словах.


Финны, по-латыни Fenni, - попросту гунны, сбившиеся с пути. Как национальный тип, еще сегодня они до изумления повторяют портрет Аттилы, который был у нас в руках, портрет дикого пастора дикого стада. Изошедшие с великих плато северной Азии в начальные времена Римской империи, они жили на пространстве от Вислы и Карпат до Волги. Но, в свою очередь, теснимые готами, были наполовину покорены, наполовину отброшены в Северную Сарматию и Скандинавию. Теснимые все больше последовательными миграциями варваров из Азии, мало-помалу они были сжаты в этой части Европы, ограниченной с юга Балтикой, с запада - Ботническим заливом, с севера - Норвегией и с востока, наконец, - пустынями, что простираются от озера Пиаро до Белого моря, которая, по их имени, получила название Финляндии. Говоря так, я выражаюсь по-книжному, то есть ошибаюсь. Трудно вывести Ф и н л я н д и ю из Fenni или ф и н н о в. Зато очень легко усмотреть в Ф и н л я н д и и название, которым немцы первыми окрестили бескрайнее болото, что его обитатели больше по привычке, чем по убеждению принимают за землю. В самом деле, бросьте взгляд на географическую карту, и Финляндия покажется вам гигантской губкой; вода во всех порах, остальное - грязь.


Теперь скажем, для чего эта губка понадобилась русскому императору, и какие превратности, если незавидной представляется ее территория тем, кто привык ступать по твердой земле, испытала Финляндия, чтобы оказаться в сегодняшнем положении.


Финляндия была совершенно неизвестна древним. К X – XII векам там замечают неясное мельтешение племен чуди, узнавание их начинается лишь в XII веке с распространением христианства. Тремя сотнями лет позднее шведы и русские оспаривают друг у друга эту провинцию. Выборгский в 1609-м и Столбовский мир в 1617 году отдают ее Карлу IX и Густаву-Адольфу. Петр I забирает часть Карелии по Ништадтскому, Елизавета - разные земли по Абовскому договору; наконец, Александр присоединил к России остаток Финляндии с восточной частью Ботнического залива по Фредерикшафенскому договору, подписанному в 1809году.


Заметим попутно - позже можем забыть, если не упомянуть об этом здесь, - что в Торнио не только наблюдают солнце в полночь с 2З-го на 24 июня, но еще всякий день в году видят пирамиду, воздвигнутую в память исследований нашего соотечественника Мопертюи, которые он там провел в 17З6-м и 17З7 году, чтобы определить форму Земли. Между прочим, эта пирамида немного походит на ту, что была установлена русскими на месте Большого редута, чтобы увековечить победу, одержанную н а д н а м и в Бородино. Мы съездим взглянуть на поле этой битвы, где полегли, чтобы уснуть вечным сном, 53 тысячи человек!


Пардон, забыли еще про один монумент, не менее исторический, но возможно более живописный. Правда, он находится не в Финляндии, а в Швеции. В крае, откуда причудливой памяти Густав III, в свою очередь, двинулся в финляндскую экспедицию, буржуа Стокгольма - буржуа всюду одинаковы! - поставили его бронзовую статую. Король, который был довольно счастлив служить нашему собрату Скрибу героем одной из его опер-балетов, воссоздан скульптором в несомненном предвидении, что тот окончит свои дни в бальной зале: колено напряжено и нога в воздухе, как если бы он решился на танцевальное па аван-де. Он дарит своей столице только что завоеванную корону. Памятник, должно быть, еще был в Стокгольме, когда туда торжественно въехал гасконец Бернадотт как наследник Карла XIII, и буржуа, порадевшие для установки статуи Густава III, кричали: «Да здравствует Карл-Жан!» Во всяком случае, статуя там при сем присутствовала, но ничего не выкрикивала. Лишь бронза решительно не меняет своего мнения, пока ее не начинают плавить.


Бросьте еще раз взгляд на карту Финляндии. Только в этот раз остановите его не на суше, а на море. Вы увидите там столько островов, сколько видели озер; таким образом, трудно сказать, не воды ли то, что названо сушей, и не суша ли то, что названо водами, - от Аландских островов до Або. Все крестьяне этого архипелага - лодочники и рыбаки. И летом, и зимой сообщение между Швецией и Финляндией ведется через Гризель-Хамм и Або. В этом месте особо прошу задержать взгляд. В течение пяти месяцев в году перевозки довольно регулярны, за исключением времени штормов; в течение пяти месяцев зимы все идет как нельзя лучше, благодаря ледовому покрову; но в месяц осени, когда лед еще, как следует, не схватился, и в месяц весны, когда он тает, дорога становится очень опасной. В сезон открытого моря сервис представлен баркой. Море подо льдом - санями. Но когда море вскрывается, передвигаются, как только могут. Тогда выходят в море на пирогах с полозьями; вначале скользят по льду 1-3 километра до края, где встречается морская вода; после похода при помощи багров, сани-пирога становятся пирогой-санями под парусом или на веслах. Порой поднимается ветер, и лодка сбивается с курса среди льдин, рискуя о них разбиться. Иногда и густой туман опускается сверху, ложится на волны, окутывает лодку и тайком расставляет опасность вокруг нее. Кроме финнов, то есть – людей тюленьей породы, все моряки неминуемо растерялись бы среди тумана, сбитые с толку. Но отважные лодочники знают дорогу, которой следуют, и знают в нюансах грозящую им опасность. Им говорит о многом любой, пусть самый незначительный знак. Рассвет, открывающий день, и закат, возвещающий ночь, облако, птица и ветер подсказывают рулевому, чего опасаться и на что рассчитывать. Тогда он или окажется среди подводных камней, или будет сражаться со льдами, или вернется на берег.


Летом письма идут из Стокгольма в Або три дня; зимой - как получится. Люди, поднимаясь на почтовое судно, зачастую исчезают на неделю и проводят ее между жизнью и смертью. Что вы хотите! Это - тяжкое ярмо, надетое на край. За свой труд, за это жуткое ремесло человек получает 10 копеек в день - чуть меньше 8 су. Ну, ладно, предложите отважным финнам другую землю, где солнце сияет, и цитрусы зреют, как поется в песне у Гете, они откажутся, настолько родная земля держит нас мягкими цепями, настолько родина, какой мачехой она ни была бы, для нас - дорогая мать!



Примечания:



Або и Гельсингфорс – шведские названия финских городов Турку и Хельсинки


Кола – нынешний пригород Мурманска


Шлиссельбург – русская крепость Орешек, захваченная шведами в 1611 году и переименованная в Нотебург; во время Северной войны 1700 – 1721 годов взята штурмом петровскими войсками и получила новое название; в 1944 году Шлиссельбург переименован в Петрокрепость


Сердоболь – Сортавала, город на северном побережье Ладожского озера.


___



Надо думать, что такие люди, как эти, край которых мы только что изобразили, и жизнь которых описали, имеют свою мифологию и поэзию. Есть у них даже два вида поэзии.


Поэзия языческая, традиционная, туземная, если можно так выразиться, поэзия энергичная, стихийная, бьющая ключом из скальных недр, лежащая на глади озер и витающая в воздухе, исходящая, как есть, из верований и обычаев.


Другая поэзия - иноземного происхождения, поэзия завоевания, поэзия цивилизации, украшение, принесенное завоевателями, очарование добрых духов, язык классиков и просветителей, шведская поэзия, наконец. Она не предлагает ничего оригинального, совсем не имеет своих характерных особенностей, преподается во всех академиях Европы.


Мы сейчас попытаемся дать представление о поэзии первородной. Мы отдаем предпочтение первой р у н е, которая для финнов - почти то же самое, чем для нас является первая глава книги Б ы т и я. Читатель и без того, чтобы его об этом просить, преодолеет, уверены, уже одоленную трудность, особенно тогда, когда скажем ему, что наш перевод - в высшей степени, скрупулезно точен.



Premiere runa



Voici ce que disaient les p;res de mon p;re:


Les jours se succ;daient, l’un de l’autre suivis,


Les nuits apr;s les nuits descendaient sur la terre,


Quand Kave-Ukko parut sur le monde ravi…



Первая руна



Вот что говорили отцы моего отца:


Дни бежали один за другим,


Ночи, после ночей, опускались на землю,


Когда восхищенному миру явился Кав-Юкко…



Эта руна, бесконечная и грандиозная, как вся первичная поэзия, - только увертюра к большой эпической поэме из 32 pyн, древний или, вернее, античный герой которых - Vainimoinen [Вяйнемяйнен]. Очевидно, это старинное слово означает почетный титул, так как поэт наделяет им героя еще до рождения, во чреве матери. Поэма, автора или возможных авторов которой из числа странствующих сказителей не знают, начинается, как видим, сотворением мира – хотя спрашивается, как раскосый лапландец мог существовать до того, как мир был создан? - и оканчивается рождением ребенка, получившего крещение; языческая эпопея имеет христианскую концовку.


Те, кто хотел бы прочесть целиком изящный и добротный перевод, могут обратиться к К а л е в а л е месье Леузон-Ледюка. Те, кто удовлетворен просто разбором эпоса, найдут это в Р о с с и и, Ф и н л я н д и и и П о л ь ш е моего доброго друга Мармье. Так как полный перевод завел бы нас слишком далеко, ограничимся примером из него и анализом последней руны, на которой лежит отсвет наших священных книг.


Мария, такое же имя матери Христа - Мария; чудесный ребенок девственницы растет в в ы с о к о м ж и л и щ е. Стихия финских премудростей разрешает поэтам никогда ничего не уточнять. Мария – объект гордости всего окружающего. Пороговый брус гордится участью быть ласкаемым кромкой ее платья. Обе стойки дверного проема вздрагивают всякий раз, когда их приятно касаются развевающиеся кудри ее волос, и ревнивые мостовые жмутся одна к другой, чтобы по ним ступали ее милостивые башмачки.


Но прелестное и целомудренное дитя идет доить своих коров; каждая из них удостаивается ее ласки, и от каждой, за исключением полной одной, она непременно берет молоко.


Но прекрасное дитя, с любовью взращенное как цветок невинности, после доения коров, отправляется в церковь, и тогда в ее сани запрягают жеребца пурпурной масти.


Но Мария отказывается подняться в сани, запряженные жеребцом.


Приводят жеребую кобылицу, кобылицу каурой масти.


Но Мария отказывается подняться в сани, которые повезет жеребая кобылица.


Наконец приводят девственную кобылицу.


И Мария садится в сани, которые повезет девственная кобыла.


Как просматривается и будет видно дальше, эта руна соткана из мешанины языческих и христианских идей; очевидно, ее можно было бы датировать концом XII-го или началом XIII века, то есть временем триумфального шествия христианства по Финляндии.


Возобновим наш анализ.


Но прелестное дитя, которое неизменно с любовью растили как цветок целомудрия, было послано пасти стада. Пасти стада - всегда дело трудное для девушки: трава таит змею, на дерне сидит ящерица.


Но ни одна змея не шевельнулась в траве, ни одна ящерица не забилась в дерн.


На холме крохотная ягодка покачивается на зеленом стебельке. Маленькая красная ягодка. Ягодка заговаривает с Марией.


- О, Дева, подойди! - говорит ей она. - Подойди и сорви меня; подойди, девица с оловянной пряжкой, подойди прежде, чем меня источил бы червь, подойди прежде, чем я узнаю ласку черной змеи.


Мария, прелестное дитя, подается вперед, чтобы сорвать призывающую ее красную ягодку; но она не может достать ее рукой, тянется на цыпочках. И тогда она срывает стебель... Нет, ошибаюсь: она вытаскивает кол из земли - Мария не смогла бы причинить боль кусту, сорвать цветок, наступить на былинку - сбивает красную ягодку, которая катится по земле.


Увидев красную ягодку на земле, она говорит:


- Поднимись, ягодка, поднимись на оборки моего платья. И ягодка поднимается на кайму платья Марии.


- Поднимись, ягодка, - продолжает Мария, - поднимись до моего пояса.


И ягодка поднимается до пояса Марии.


- Поднимись, ягодка, мне на грудь.


И ягодка поднимается к ней на грудь.


- Поднимись, ягодка, к моим губам.


Ягодка поднимается к ее губам; с ее губ она перекатывается на язык; затем она попадает в горло, а из горла - в ее лоно.


Мария, прелестное дитя, была оплодотворена ягодкой и в течение девяти с половиной месяцев испытывала страдания и тревоги беременности. На десятом месяце Мариетта - руна называет ее то Мариеттой, то Марией - на десятом месяце Мариетта [Марьятта] почувствовала схватки, которые предшествуют и сопровождают рождение ребенка; тогда она задумалась над тем, что с ней будет и у кого попросить банный чан.


Она позвала свою девочку-служанку.


- Пильти, - сказала ей она, - беги в Сариолу и спроси банный чан, который успокоит мои боли и поможет в моих трудах при родах.


И маленькая служанка Пильти бежит в Сариолу.


Она заходит в дом Рюотаксена.


Рюотас, по Леузон-Ледюку, ни кто другой, как Ирод. Рюотас, в атласном одеянии, ест и пьет, восседая во главе стола. Рядом с ним жена, исполненная спеси. Она напоминает Иродиаду; только у нас Иродиада - дочь, а не жена Ирода.


Маленькая Пильти обращается к Рюотаксену.


- Я пришла в Сариолу, - говорит ему она, - попросить банный чан, который мог бы смягчить схватки моей госпожи и облегчить ее труды при родах.


И тогда встревает жена Рюотаса:


- Кто такая просит банный чан? Кто такая нуждается в помощи?


Маленькая Пильти отвечает:


- Это моя госпожа Мария.


Но тогда жена Рюотаса, зная, что Мария не замужем, в свою очередь, говорит:


- Наш чан занят; но на высокой вершине горы Кито, в сосновом лесу, стоит дом, где рожают падшие девы, и откуда их плоды выносят в мир ветровые плоты.


Месье Леузон-Ледюк объясняет выражение в е т р о в ы е п л о т ы довольно невнятно: жена Рюотаса, по мнению переводчика, называет так равной высоты верхушки сосен, тесно прижатые ветром одна к другой, как плоты.


Пильти, вся застыдившись, возвращается тогда к несчастной Мариетте и говорит ей:


- Ни чана нет в деревне, ни бани нет в Сариоле.


И она рассказывает, что произошло между нею, Рюотасом и его женой.


Тогда Мария опускает голову и говорит:


- Нужно же, чтобы я уподобилась продажной девушке, платной рабыне!


И она бросается в сторону дома, построенного среди ветровых плотов. Она входит тогда в горный хлев и, приблизившись к девственной лошади, которая ее отвозила в церковь, говорит:


- Моя добрая лошадка, излей свое дыхание на мое лоно, потому что я страдаю. Раз нет банного чана, в котором мне отказывают, дай мне нежного пара, который облегчит мои муки и поможет в моих трудах при родах.


И добрая лошадка изливает свое дыхание на лоно девственницы, и нежный пар из зева животного становится для Марии теплой баней, священной волной, что нежно обливает ее тело. Тотчас чувствует Мария, как из ее лона истекает обильное тепло, и она производит на свет младенца, которого кладет в ясли, на высушенное летом сено. Затем она берет своего ребеночка на колени и дает ему грудь.


Прекрасный ребенок растет, но его происхождение остается неизвестным. Супругом его матери и матерью он был назван Хенори, то есть Королем неба, Ребенком желанным.


Как видите, до сих пор это, в некотором роде, лже-евангелие, одно из тех весьма наивных, что были осуждены церковью и, выброшенные за пределы религии, укрылись в небылицах; ясли там есть, сено там находится, вола и осла замещает непорочная кобылица. Можно подумать, что речь идет о Христе; но из следующих строк ясно, что Христос уже родился.


И вот ищут того, кто приобщит ребенка к царству Всевышнего; ищут, наконец, кто его окрестит. Находят священника и крестного отца. Священник молвит:


- Кто осмелится теперь предсказать судьбу этого бедного ребенка?


Тогда Вяйнемяйнен, который появляется в каждой руне, подходит и говорит:


- Пусть отнесут ребенка на болото, пусть переломают ему руки и ноги и пусть разобьют его голову молотом.


Но сын Марии, едва ли двух недель отроду, заговаривает и отвечает:


- Старик из дальних краев, Рюнайа из Карьялы, ты произнес безумное решение, ты неправедно истолковал закон.


Конечно, финляндский закон осуждал на смерть внебрачных и незаконнорожденных детей, как еврейский закон осуждал их на гражданскую смерть. Заявляя право на жизнь, ребенок Мариетты защищает в то же время честь своей матери. И, продолжает руна, священник окрестил ребенка, и короновал его как короля леса, и отдал ему на попечение остров сокровищ.


Тогда старый Вяйнемяйнен, краснея от гнева и стыда, спел последнюю песню; затем он сделал себе бронзовую лодочку, барку с железным дном, и в этой барке уплыл далеко в величавые просторы - до нижних пределов неба. Там его барка остановилась, там закончился ее путь; но он оставил на земле свою арфу и свои великие руны, которым быть вечной радостью Финляндии.


Двух отрывков из них, что мы только что привели, один в стихах и другой в прозе, будет достаточно, чтобы дать представление о поэтическом гении финляндцев - народа одновременно нежного и сильного, который среди густых туманов Финляндии еще несет на себе отсвет своей первой родины - Азии.


Теперь от поэзии переходим к литературе; эти две вещи не надо путать.



Примечания:



«Эпическая поэма из 32 рун» - Эпос К а л е в а л а состоит из 50 рун


Карьяла или Карьяланселькя – почти 200-километровая гряда высотой до 335 метров на востоке Финляндии, таежные заболоченные леса.


___


Мы поведали об античной поэзии, о финской романтической эпопее и хотим сказать, что, кроме этих великих устных традиций, сфокусированных в песнях Гомера и цикле романов Шарлеманя, есть другая литература.


Только она - литература завоевателей, то есть шведская. И повторим, что, в самом деле, одно идет от поэзии, другое - от литературы.


При этом стоит упомянуть: как почти всюду, литература берет верх над поэзией.


Три современных автора, Шоро [Choraus], Францен [Franzen] и Рюнеберг [Runeberg], - все трое финны, но выпускники шведского университета в Або - представляют эту литературу. Попытаемся сейчас показать гений этих поэтов; цитирую стихи каждого из них; легко заметить, что меланхолия сохранилась, а оригинальность исчезла.


Первое стихотворение принадлежит Шоро. Он был сыном бедного священника, в 16 лет остался сиротой. Родился в 1774-м в Кристианстаде, умер в 1806 году в Або. Ему было 32 года. Стихотворение озаглавлено Д у м а о м о е й м о г и л е. Оно - современник Л и с т о п а д а. Знал ли Шоро французского поэта. Возможно; но, более чем уверен, французский поэт не знал поэта финляндского. Вот это стихотворение. Вы убедитесь, что нет ни одного довода за то, что оно не идет от Гете, Байрона или Ламартина [приведен французский перевод 9 четверостиший]:



O; sera mon tombeau? Dans quell coin de la terre


Irai-je reposer, oubli;, solitaire?..


_



Где будет моя могила? В каком уголке земли


Я упокоюсь, забытый, одинокий?..



Что касается Францена, у меня перед глазами нет ничего из его трудов, о которых говорит Мармье в своих этюдах о поэтах Севера. Поэтому сейчас я возьму у него взаймы все - отрывок в прозе, отрывок в стихах. Читатель об этом не пожалеет.


Наш ученый друг говорит:


«Францен - поэт породы хрупкой, мечтательной, идиллической, который несет в себе весь мир мыслей и, как цветы, роняет их на своем пути. Во Франции мне не с чем сравнить его стихи, разве только с несколькими самыми несложными из баллад Мийвуа [или Мильвуа]. В Германии можно было бы поместить их рядом со стихами Виотти и Мафенона. В Англии, в некотором отношении, они напоминали бы элегию Бернса. Но Бернс более глубок и разнообразен и, если потребовалось бы еще подобрать им пару в Италии, не нашли бы ничего, кроме идиллии Метастаза».


Чтобы дать представление о гении поэта, Мармье перевел стихотворение Францена под заглавием Е д и н с т в е н н ы й п о ц е л у й.


Вот оно [французский перевод семи четверостиший]:



Tu pars; au bord des flots, je m’arr;te et soupire;


Je te regarde encore, je serai seul demain…


_



Ты уезжаешь; у кромки прибоя останавливаюсь и вздыхаю;


Смотрю на тебя еще, завтра я буду один…



Францен, 1772 года рождения, оставил длинную бесконечную поэму о Христофоре Колумбе.


Самый сильный из трех поэтов - Рюнеберг - жив, по крайней мере, еще недавно был жив. Родился в 1806 году в городе Борго [Борга, Швеция], за три года до моего посещения Санкт-Петербурга преподавал в гимназии родного города. Поездка в Або, где он учился, была самым большим событием в его жизни.


Мы сказали, что Рюнеберг был самым сильным из троих. Несомненно, это потому, что из троих он в наибольшей степени финляндец; одна из его поэм напоминает древнюю руну; мы сожалеем, что у нас перед глазами ее нет, чтобы всю целиком предложить нашим читателям; вдалеке от какой бы то ни было библиотеки, мы вспоминаем и описываем ее сюжет, вот и все.


Ее название М о г и л а П и р р о.


Был ли известен Рюнебергу эпизод из произведения Торкий дю Шена К р а с а в и ц а и з П е р т а, когда он выстраивал эту поэму? Знал ли он легенду о старике из Монт-Аперто и шести его сыновьях, когда он ее писал? Я в этом сомневаюсь. Во всяком случае, вот финляндская легенда, придуманная или переложенная на стихи Рюнебергом.


У старика-финляндца шесть сыновей. Они отправляются походом на бандитов, опустошающих страну, попадают в засаду и погибают от руки бандитов, за исключением одного. Отец приходит на место боя за телами своих сыновей. Он думает найти там шесть трупов, а насчитывает только пять. Его первый порыв - оплакать мертвых, но вдруг слезы останавливаются. Почему пять, а не шесть трупов? Для счета чести не достает одного. Тот, кого не хватало, это тот, на кого, как он верил, он мог больше всего рассчитывать, кого любил больше других, его старший сын Томас. Что сталось с Томасом? Бросил ли он своих братьев? Этот вопрос терзает старика, страдающего больше от сомнения и стыда, когда он думает о Томасе, чем от факта смерти, постигшей пятерых других его сыновей.


Нет, старику не прибавилось горя. Он мог оплакать своих пятерых сыновей и гордиться шестым: того не было с пятью братьями, когда они попали в засаду. Он слишком опоздал, чтобы их спасти или с ними умереть. Но, увидев их окровавленные трупы, он бросился преследовать убийц, перебил их одного за другим и принес отцу голову их предводителя.


Старик, который не умер от горя при виде трупов своих пяти сыновей, умирает от радости, обнимая шестого.


Теперь, вот элегия Рюнеберга в современном понимании, то есть более шведское произведение, чем М о г и л а П и р р о [приведен французский перевод семи четверостиший]:



Dors, ; mon pauvre с;ur! Celui qui dort oublie.


Dors, et que nul espoir ne trouble ton sommeil,..


_



О, мое бедное сердце, спи! Сердце того, кто спит забытым.


Спи, и пусть никакая надежда не тревожит твой сон...



Этот необычный народ, который полностью сохранил костюм предков и который время от времени напевающий, как Греция, фрагменты из своей Илиады, должен был угодить императору Александру - духу меланхоличному и созерцательному. Финляндия, завоеванная им, стала его любимой провинцией. В 1809 году, спустя некоторое время после Тильзитского мира, что призван был, если следовать его букве, обеспечить падение Англии, он посетил Або и отпустил ежегодные 80 тысяч рублей на продолжение трудов Академии, первый камень которой положил тот самый Густав IV, которого Наполеон намеревался отправить царствовать на Малые Дома. Наконец, 21 января 1816 года издал следующий указ:


«В убеждении, что конституция и законы, которые, благодаря их полному соответствию характеру, обычаям и цивилизации финского народа, были основой мира и спокойствия страны, не могут быть изменены или упразднены, с самого начала нашей власти над Финляндией мы одобрили и торжественно утвердили не только конституцию и законы, а также все привилегии граждан, но еще, после предварительного согласования с государственными ассамблеями, учредили специальную администрацию, сформированную из финляндцев и наименованную нашим Государственным советом, от нашего имени администрат гражданских дел страны и в делах уголовных высший судебный орган, независимый от всякой иной власти, кроме власти законов, которой следуем мы сами, в нашем сане суверена учреждаем также нашу администрацию и через настоящую нотификацию объявляем, какой была и пребудет наша политика в отношении наших подданных Финляндии, и мы навеки подтверждаем слово, которое они получили от нас, относительно их отдельной конституции, и нерушимость его при нашем правлении и правлении наших воспоследователей».


Поспешим добавить, что слово императора Александра, данное финляндцам, было свято.


___



Итак, как мы уже сказали, настал день отправиться экспедицией в Финляндию.


Еженедельно от Летнего сада отходят два парохода на Шлиссельбург, Коневец, Валаам и Сердоболь. Нужно было сесть на один из них. Граф Кушелев тут же возымел идею отправить нас из Санкт-Петербурга в Сердоболь так же, как доставил нас из Кронштадта в Санкт-Петербург, то есть приказать арендовать пароход, но за подобную услугу с него запросили 15 сотен рублей (6 тысяч франков) и мы настояли, чтобы он не делал этого безумного шага.


Итак, 20 июля в 11 часов утра мы попросту отправились вверх по Неве одним из почтовых судов со скоростью 6-7 узлов в час. Караван состоял из Дандре, Myaне, Миллелотти и меня. Проплывая перед виллой Безбородко, мы увидели всех наших друзей, которые, собравшись на балконе, махали нам на прощанье; дамы - платками, мужчины - шляпами. Те, кого подводили глаза, направили на нас театральные бинокли и подзорные трубы. Впрочем, невооруженным глазом можно было только распознать людей; в этом месте, то есть между виллой Безбородко и Смольным, ширина Невы около двух километров. В течение часа примерно, несмотря на поворот реки, мы могли еще видеть белеющую и уменьшающуюся на горизонте роскошную виллу, которую только что покинули, проведя там хорошие дни; затем, наконец, такой уж гигантской была излука, образованная Невой, потеряли из виду виллу Безбородко.


Еще час предместья огромного города, казалось, провожали нас по обоим берегам реки; потом, мало-помалу, линии сломались, улицы оборвались, дома разобщились, и начала являться деревня. Первое, что бросается в глаза, после того, как попадаешь в двойную цепь холмов - низких, типа горок, это руины замка. Расположенный на левом берегу Невы, замок был построен Екатериной, строения служб еще целы. Он сооружался вместе с другим – в полукилометре выше по течению, на противоположном берегу. Оба замка разрушены вовсе не временем, а людьми.


После смерти матери и после своего восшествия на престол, Павел I, испытывая по отношению к ней омерзение и стыд за ее образ жизни, разрешил грабеж и разрушение этих замков. Грабителей и разрушителей находят всегда; и на этот раз не промахнулись. Сыновняя или анти-материнская месть была полной. Шведы, у которых с таким трудом русские отвоевали здесь территорию, не устроили бы дела лучше, если бы отняли эту землю у русских.


На правом берегу рядом с замком стоит фабрика шелковых чулков, что основал Потемкин и что, говорят, работала на него одного: он забирал себе все изделия, не надевал шелковых чулков больше одного раза, а излишки пускал на подарки. Фабрика разрушена, как и замок, но выгодно отличается от него легендой. Утверждают, что там бывают привидения. Одно это слово вызвало озноб у Миллелотти. Сегодня императрица и фавориты мертвы, и память о них растащена и разрушена историей, как и эти два замка, что Павел I отдал алчности лакеев!


Я поведал, как умирала Екатерина. И, отлично помню, не сказал, как умирал этот любовник, который, после того, как на долгое время был удален графом Орловым, кончил тем же - удалился от нее.


Деспотизм Потемкина не проявлялся в ревности; нет, он прекрасно понимал, что для Екатерины замена фаворита была не развратным делом, но разновидностью физической болезни, и он становился врачом, беря на себя труд обеспечивать ее лекарствами против этого недуга. Вершилось это, между прочим, открыто; что делало честь нравам того времени.


Вот что писал 19 марта 1782 года сэр Джеймс Харрис, посол Англии в Санкт-Петербурге:


«Я не смог бы поручиться, что скоро не появится нового фаворита. Это будет креатура князя Потемкина, именно он его подобрал. Остается единственная трудность – благопристойно отделаться от того, кто занимает эту штатную должность теперь, кто всегда держался и держится так мило, что не заслуживает ни малейшего упрека. Он не ревнив, не изменчив, не заносчив и даже в данный момент, когда он не может не знать о своей скорой опале, безупречен и сохраняет все то же спокойное расположение духа. Такое поведение задержит, но нисколько не помешает публичному водворению его преемника. Решение принято бесповоротно, и князь Потемкин слишком заинтересован в этой замене, чтобы допустить мысль, что она не произойдет; заинтересован, потому что, после этого, ожидает возвращения всего своего влияния, и в течение ближайших шести недель он станет всемогущим».


Вот, к слову, на каких условиях Потемкин уступал место; снова говорит сэр Джеймс Харрис:


«Прежний фаворит не получил еще формальной отставки; высшая степень его любезности создает ему неколебимую защиту. Он не дает ни малейшего повода к тому, чтобы его отослать под благовидным предлогом. Думаю, тем не менее, что его судьба решена. Для него купили дом и приготовили ему великолепные презенты, какие, по обыкновению, вручаются отставным фаворитам. Их стоимость, впрочем, всегда огромна, а так как случай прибегнуть к ним представляется довольно часто, эта статья расхода должна неизбежно сказываться на доходах империи. Со времени моего приезда, на эти цели не тратили меньше миллиона рублей в год, не считая непомерных пансионов князя Орлова и князя Потемкина».


В итоге, тот же самый сэр Джеймс Харрис, посланец коммерческой и, следовательно, первым делом считающей деньги державы, назвал траты Екатерины на эти нужды. Должно допустить, что цифры сэра Джеймса Харриса точны. Итак, цифры, что мы приводим, это его, а не наши цифры. Мы же всегда очень плохо разбирались в цифрах. Начинаем с Потемкина, потому что разговор о нем; следом за ним мы обратимся и к некоторым из его коллег.


«Потемкин, - говорит сэр Джеймс, - уже за два года фаворитства получил 37 тысяч крестьян в России и примерно девять миллионов драгоценностями, дворцами, золотой и серебряной столовой посудой, не считая всех возможных орденов, и был провозглашен князем Священной римской империи за три поколения назад».


Итак, сэр Джеймс Харрис писал это, как мы сказали в 1782 году. Милости, которую он считал зыбкой, напротив, предстояло постоянно крепнуть и длиться до самой смерти фаворита, последовавшей в 1791 году, то есть лишь девятью годами позже. Если же Потемкин за два года от начала своего фаворитства уже приобрел 37 тысяч крестьян и девять миллионов франков, то ко времени своей смерти, котируясь совсем низко, он расстарался заполучить кое-что, как то - 153 тысячи крестьян и 42 миллиона.


А почему нет? Васильчиков, простой гвардейский лейтенант, по подсчету сэра Джеймса Харриса - этого неутомимого счетовода, за 22 месяца, что продолжался его фавор, благополучно получил 400 тысяч франков серебром, 200 тысяч франков драгоценностями, меблированный дворец стоимостью 100 тысяч рублей, столового золота и серебра на 50 тысяч, семь тысяч крестьян в России, пансион в размере 20 тысяч рублей (то есть - 80 тысяч франков), орден св. Александра и ключ камергера.


Продолжаем, поскольку начали; помимо прочего, инвентарная опись очень занятна, не так ли?


«Украинец Лавадовский за 18 месяцев пребывания в фаворитах получил шесть тысяч крестьян на Украине, две тысячи в Польше и 800 в России; более 80 тысяч рублей драгоценностями, 150 тысяч серебром и 30 тысяч столовым серебром и золотом. Кроме этого, он был награжден Голубым орденом Польши и стал камергером России.


Серб Сори за год фавора получил землю в Польше стоимостью 500 тысяч рублей, землю в Ливонии стоимостью 100 тысяч рублей; на двести тысяч - драгоценностей; командную должность в Польше с жалованием три тысячи рублей и, будучи простым гусарским майором, получил звание генерал-майора; кроме того, он получил от Швеции большой орден Шпаги и от Польши - орден Белого орла.


Русский Корсаков, нижний офицерский чин, за 16 месяцев пребывания в фаворитах получил в дар 150 тысяч рублей, а с отставкой - четыре тысячи крестьян в Польше, более 100 тысяч рублей на уплату своих долгов, 100 тысяч - на хозяйственные нужды, две тысячи ежемесячно на путешествия, дом Васильчикова, орден Польши, чин генерал-майора и звания адъютанта и камергера.


Русский Ландиков, конный гвардеец, получил алмазные пуговицы стоимостью 80 тысяч рублей и 30 тысяч рублей для уплаты долгов; он еще пребывает в царской милости.


Наконец, князь Орлов и его семья с 1762-го по 1783 год, то есть в течение 21 года, получили 45 тысяч крестьян и 17 миллионов, как драгоценностями, так и столовым золотом и серебром, дворцами и деньгами».


Сэр Джеймс Харрис не проявил любопытства в такой степени, чтобы подбить для нас итог о тратах Екатерины на любовные дела за 21 год. Но, благодаря только что сделанной нами выписке и учитывая те 12-15 лет, в которые должна была еще править Екатерина, каждый человек, умеющий складывать, сможет доставить себе это удовольствие.


Возвращаемся к Потемкину.


Мы сказали, что эта милость к нему, которую сэр Джеймс Харрис считал почти угасшей, не должна была угасать еще девять лет. В том самом 1783 году он двинул армию в Крым и аннексировал эту провинцию в пользу русской империи. В 1787 году он сам выступил против турок. В 1788 году штурмом взял Очаков; в 1789-м - Бендеры; наконец, в 1790 году взял Kellanova - Келланову.


В 1791 году Потемкин возвращается в Санкт-Петербург. В этот раз он действительно замещен Платоном Зубовым, которому предстоит столь активное участие в удавлении Павла I.


Нельзя сказать, что это было все; замещение ничего не значило, если бы за ним сохранилось его влияние; но он нашел императрицу в готовности заключить мир, тогда как он желал продолжать войну. Потемкин тотчас снова уезжает в Крым с намерением противиться этому миру. Но в Яссах узнает, что мир подписан; оттуда он продолжил, было, путь, надеясь еще все переиграть, но после обеда в деревенском трактире чувствует себя настолько серьезно больным, что велит остановить экипаж и расстелить свою шинель на земле, на краю рва. Четвертью часа позже он умирает на руках своей племянницы, которая стала потом графиней Браницкой.


___



Мы миновали два разрушенных замка и находились не более чем в 12 верстах от Шлиссельбурга, когда стали примечать на левом берегу сквозь деревья высящуюся колонну в память сражения, которое отдало шведскую крепость Петру I. Один крестьянин из Дубровки испросил милости поставить на свои деньги эту колонну в том самом месте, где находился Петр I во время битвы. В то время крепость называлась не Шлиссельбург, а Нотебург. Это победитель, велев восстановить крепость, дал ей символическое название Ш л и с с е л ь б у р г или К л ю ч - г о р о д. В то время Петербург еще не стал реальностью как град Петра. Меншиков получил крепость под свое начало.


Справа и слева от реки появились густеющие огромные леса, что темным поясом охватывают Ладожское озеро. Почти все эти леса подвержены летом одному феномену, объясняемому некоторыми местью крестьян, что много упрощает загадку. Говорят, что крестьяне приносят из дому огонь и жгут их неистово и с быстротой, трактуемой смолистой породой деревьев, составляющих леса. Причина гигантских пожаров, наиболее доступная пониманию, такова: при сильных штормовых ветрах, когда буря гнет ели, они трутся одна о другую, воспламеняются от трения, как куски дерева в руках дикарей Америки, и становятся источником этих непонятных пожаров. Какой бы ни была причина, результат все-таки есть; во время путешествия в Финляндию мы видели лесной пожар только вдали, но, отправляясь из Санкт-Петербурга в Москву, ехали буквально между двумя стенами огня; пламя было так близко и дышало таким жаром, что наши механики вдвое увеличили скорость машин, чтобы мы не успели изжариться, нет, не как св. Лоран - с одного бока, а сразу с двух сторон.


Над деревенькой на левом берегу Невы высится церковь - церковь Преображения. И она, и почти вся деревня принадлежат секте скопцов, о таинствах которых мы рассказывали. Один из главных адептов секты погребен на погосте церкви Преображения. Для скопцов его могила - место паломничества - не менее свята, чем могила Магомета для мусульман. С помощью раскаленной докрасна железной проволоки там совершаются жертвоприношения, какими прежде руководили жрецы Исиды в Египте и святители Кибелы в Риме. Иногда во мраке ночи близ могилы прорицателя видят свечение, напоминающее блуждающие огни. Слышатся стоны, пронизывающие пространство, подобные вздохам летучих привидений. Вы, кто видит эти огни, проходите скорее; вы, кто слышит эти вскрики, не оборачивайтесь. Там происходит святотатство, противное природе и человечности.


Те, кто читал мое П у т е ш е с т в и е н а К а в к а з, знают о том же в Южной России; я рассказал о колониях этих несчастных, которые пребывают в любом другом положении, кроме положения отца семейства. Трое из них сопровождали меня в лодке - из Маранны в Поти.


В 1-2 верстах от этой деревни, название которой забыл, на серебряных водах Ладожского озера, прикрывая к нему проход, стала прорисовываться Шлиссельбургская крепость. Этот низкий и мрачный силуэт - каменный замок, ключи от которого - пушки.


Французская пословица гласит: «Стены имеют уши». Если бы у стен Шлиссельбурга кроме ушей был еще и язык, то какие похоронные истории они могли бы поведать! Мы отдаемся сервису этих гранитных стен и перескажем одну из историй.


Дело в том, что там жил, что там был заточен, что там был убит Иван-малый. Я не знаю более печальной истории, чем история этого царевича, даже более грустной, чем история Друза, наевшегося шерсти из своего матраса и умирающего от голода; чем история сына Клодомира, убитого Клотером; чем история малыша Артура из Бретани, которому герцог Жан приказал выколоть глаза.


У царицы Анны Ивановны, дочери Ивана V - брата Петра I, правящего одно время вместе с ним, была сестра, которая вышла замуж за герцога Мекленбургского, а сама она умерла, как говорит Рондо - наш министр при дворе Санкт-Петербурга, по причине огромного количества воды жизни, каковое выпила в последний год. От этого герцога Мекленбургского и дочери Ивана родилась герцогиня Мекленбургская - племянница Анны, и она потом вышла замуж за герцога Антона-Ульриха де Брунсвика и родила Ивана Антоновича, как принято говорить в России, то есть сына Антона. Это был внучатый племянник Анны Ивановны или Анны, дочери Ивана. Умирая, императрица оставила ему трон, предпочтя этого ребенка родной дочери Петра - Елизавете Петровне, рожденной в 1709 году Екатериной I, потому что в то время, когда Елизавета Петровна родилась, Петр I был женат на Евдокии Лопухиной, а Екатерина, в свою очередь, была замужем за гвардейцем, имени которого как следует никогда не знали, и царевна считалась внебрачной и незаконнорожденной.


Императрица умерла 17 октября 1740 года, ночью. На следующий день великий канцлер Остерманн огласил завещание, которое называло императором младенца Ивана семи месяцев отроду и назначало Бирона, герцога Курляндского, регентом до достижения императором I7-летнего возраста. Это регентство, которое должно было длиться 16 лет, продолжалось 20 дней. Мы уже рассказали в этой книге, как с помощью фельдмаршала Мюниха княгиня Анна, мать маленького Ивана, выведенная из себя наглостью Бирона, в одну ночь лишила его могущества, владений, золота, денег и, оторвав от кормила власти, бросила его, полуголого, в ссылку; как вследствие этой дворцовой революции Анна была провозглашена регентствующей великой герцогиней, ее муж, князь де Брунсвик, - генералиссимусом, Мюних - первым министром, а Остерманн – гросс-адмиралом и министром иностранных дел.


С провозглашением Бирона регентом было двое недовольных; с провозглашением герцогини де Брунсвик регентшей их стало трое. Первой из этих недовольных была княжна Елизавета - вторая дочь Петра Великого и Екатерины I, она всегда лелеяла надежду унаследовать трон после смерти императрицы Анны Ивановны. И она действительно его унаследовала бы, если бы не слабость императрицы к своему фавориту. Называя маленького Ивана, императрица сохраняла или рассчитывала сохранить власть Бирона в течение всего периода несовершеннолетия наследника, то есть еще на 16 лет; называя Елизавету, которой было 33 года, она немедленно отсылала бы герцога Курляндского в его герцогство.


Двумя другими недовольными были сама великая герцогиня и герцог де Брунсвик, ее муж. Вот причина их недовольства.


Маршал Мюних, который арестовал Бирона и передал им власть, после такой услуги, мог носить звание генералиссимуса, но он отказался от этого, говоря, что хотел бы, чтобы армия имела честь находиться под командованием отца своего суверена. Правда, поскольку привлек к себе внимание, после этих слов, он добавил: «Хотя великие заслуги перед государством и сделали меня весьма достойным такой чести».


Кроме того, предлагая назвать князя де Брунсвика верховным главнокомандующим, маршал Мюних жаловал ему лишь иллюзорный титул; ведь все вершил он, и он был единственным главой армии. Поэтому английский резидент месье Финч писал 10 февраля 1741 года своему правительству:


«Князь сказал, что у него великие обязательства перед месье Мюнихом, но из этого не следует, что фельдмаршал должен играть роль великого визиря».


К чему министр добавляет:


«Если он продолжит прислушиваться только к своему необузданному честолюбию и прирожденному буйству своего характера, то наверняка может сгинуть от собственного безумия».


После донесения своему правительству об отношении князя к месье Мюниху, в другой депеше, от 7 марта, месье Финч докладывал и об отношении княгини к фельдмаршалу:


«Регентша сказала, что Мюних свергал герцога Курляндского более по честолюбивым мотивам, нежели из-за преданности ей, и что, следовательно, хотя она пожала плоды предательства, уважать предателя она не могла. Было невозможно, как говорила она, терпеть и дальше нахальный норов фельдмаршала, который не знал счета своим категорическим и повторяющимся приказам, и который имел дерзость противоречить ее супругу. У него слишком много честолюбия и слишком беспокойный характер. Ему должно было бы отправиться на Украину, обосноваться в своих владениях и там, в покое, если это его устраивает, окончить свои дни».


И в самом деле, не прошло и трех месяцев после революции, единственным устроителем которой был Мюних, он был освобожден от обязанностей премьер-министра и снят со всех военных должностей.


Княжну Елизавету, совсем напротив, задаривали. В день ее рождения, 18 декабря 1740 года, великая герцогиня Анна подарила ей великолепный браслет, а младенец Иван прислал ей золотую табакерку с русским орлом на крышке; в то же время администрация соляных разработок получила приказ выплатить ей 40 тысяч рублей.


Может быть, если бы княжна Елизавета была одна, то ничего из того, о чем мы сейчас расскажем, не случилось бы; дочь Петра I и Екатерины была мало амбициозна и, лишь бы только у нее было довольно денег и в избытке любовников, вела жизнь, где, по ее понятиям, хватало тайных наслаждений. Но раз у княжны не было честолюбия, то случай подбросил ей врача, который обладал этим качеством, переживая за нее.


Впрочем, мы рассказали, как он сумел вывести княжну Елизавету из состояния апатии и склонил ее отважиться на дворцовый переворот.


В итоге, после этого переворота, одним прекрасным утром кабинет Сан-Джеймса получил от своего посла следующую депешу, помеченную 26-м ноября 1741 года:


«Вчера в час ночи княжна Елизавета в сопровождении только одного из своих камергеров - месье Воронцова, а также месье Лестока и Шварца, отправилась в казарму Преображенского полка и, встав во главе трех сотен гренадеров со штыками на ружьях и гранатами в карманах, двинулась прямо во дворец, где, после того, как взяла под контроль разные подъезды к нему, схватила в кроватках ребенка-царя и его маленькую сестру, великую герцогиню и герцога де Брунсвика, которые тоже спали, и отправила их вместе с фавориткой Анны - Юлией Менгден в собственный дом великой герцогини. Княжна немедленно отдала приказ арестовать Мюниха и его сына, Остерманна, Головкина и многих других.


Все приказы были исполнены с крайней поспешностью, и княжна вернулась к себе, и туда хлынул почти весь город; перед ее домом были выстроены рядами полк гвардейской кавалерии и три пехотных полка; единодушно она была провозглашена сувереном России, и ей присягнули на верность; в семь часов утра она приняла во владение Зимний дворец, и гремел пушечный салют».


Вы видите, с какой легкостью это совершалось; не трудились даже привнести сюда что-нибудь новое; так же, как великая герцогиня распорядилась арестовать Бирона, княжна Елизавета, ничего не меняя в схеме, велела арестовать великую герцогиню. Как в одном, так и в другом случае все закончилось пушечной пальбой - от радости.


Теперь посмотрим, что сталось с несчастным маленьким императором, который посылал золотые табакерки своей кузине, и у которого с таким остервенением оспаривали трон или, скорее, колыбель.


Первым намерением новой императрицы было выслать за границу герцога де Брунсвика, его жену и маленького Ивана. Но, предвосхищая одно из самых блистательных правил будущей дипломатии, она раскаивается в этом первом движении души, которое было добром. Три пленника не уехали дальше Риги. Все трое были заключены в крепость. Позднее герцог и герцогиня де Брунсвик были препровождены на остров на Северной Двине, под Архангельском. Там княгиня Анна умерла при родах в 1746 году, оставив трех сыновей и двух дочек в младенческом возрасте. Муж пережил ее на 29 лет и умер, в свою очередь, в том же городе в 1775 году.


Что касается малыша Ивана, повинного в том, что царствовал семь месяцев, пребывая в возрасте, когда даже не понимал, что такое трон, его разлучили с семьей во время переезда ее из Риги и поместили в монастырь на Московской дороге. Фредерик, врач Елизаветы, в своей книге, озаглавленной И с т о р и я м о е г о в р е м е н и, говорит, что Ивану дали зелье, от которого у него помутился рассудок.


Я в это совсем не верю. Местное предание гласит, что несчастный маленький принц был очаровательным ребенком и из очаровательного ребенка стал красивым молодым человеком. Если бы он был идиотом, Елизавета не колебалась бы ни минуты в выборе между ним и герцогом Гольштейнским, которым Бирон угрожал герцогине де Брунсвик; если бы он был идиотом, то Петр III не возымел бы идеи, разводясь с Екатериной и не признавая Павла I сыном, сделать его своим восприемником; если бы он был идиотом, то, наконец, возможно, умер бы в заключении так же, как и жил, но естественной смертью.


Что бы там ни было, но в 1757 году, когда молодому князю исполнилось 17 лет, вот что писал министр Соединенных Штатов месье Сварт [Swart], весьма бескорыстный в этом вопросе, министру Англии сэру Митчелу в Берлин:


«В начале последней зимы Иван был переведен в Шлиссельбург и, наконец, в Санкт-Петербург; его поместили в приличный дом, принадлежащий вдове одного секретаря тайного сыска, где его тесно охраняют. Императрица велела доставить его в Зимний дворец и повидала его, одевшись мужчиной. Сомневаются, увидят ли его на троне великий герцог и великая герцогиня, или - будет ли этим Иваном тот, кто сядет на трон».


Однако Елизавета вновь обратилась к своему племяннику - герцогу Гольштейнскому и 4 января 1762 года, умирая, ему оставила трон. Пока жила добрая императрица, которая не позволяла, чтобы хоть одна казнь совершилась в ее правление, малый Иван оставался, конечно, в тюрьме, над ним не нависала угроза смерти.


Императрица настолько была верна данной себе клятве - никому не стоить жизни, что легко согласилась, чтобы пытали убийцу, который прятался в ее апартаментах, и которого обнаружили на пути, каким она должна была пойти к мессе, но не позволила его предать смерти; и все же ее ужас был велик, потому что она настолько любила жизнь, насколько умела веселиться, что с тех пор не ночевала дважды в одной и той же спальне. Она лишь немного успокоилась, когда Разумовский - церковный певчий, кто стал ее супругом, подыскал ей верного человека, очень безобразного, очень преданного и очень сильного, который каждую ночь спал в ее передней.


Возвращаемся к Ивану.


После мимолетной встречи с императрицей, он был снова препровожден в Шлиссельбург. Один раз Петр III ездил туда взглянуть на него; еще раз - велел доставить его в Санкт-Петербург. Ничего не известно о результате двух этих встреч; но, несомненно, что страх, внушенный ими Екатерине, ускорил свержение и смерть Петра III.


Заполучив престол, Екатерина отдала самые суровые распоряжения относительно молодого Ивана. Для него построили отдельный деревянный дом в крепости - посреди двора; это жилище опоясали галереей, где день и ночь не смыкали глаз часовые. Наступал вечер, молодой князь ложился на особняком стоящую посередине спальни кровать, подобно тому, как его дом стоял в одиночестве посреди двора. И тогда от потолка опускалась и накрывала его железная клетка, в то время как открывалась амбразура, и обнаруживалось жерло заряженной картечью и направленной на него пушки.


Весь огороженный, как это было, и может быть, и даже именно потому, что он был заключенным, молодой князь будоражил умы; не было волнения в Санкт-Петербурге, чтобы к нему не примешивали его имя, и оно не маячило как угроза Екатерине. Те же послы часто писали об этом своим суверенам.


Вот что написал о нем 25 августа 1751 года посол Англии лорд Букингем:


«В отношении Ивана мнения разделились: одни говорят, что он полный идиот, другие - что ему недостает только воспитания».


А 20 апреля 1764 года узнали вдруг, что молодой князь убит в своей тюрьме в результате попытки его освободить, предпринятой лейтенантом Мировичем.


Одно и то же трактовали двояко; только оба рассказа сходились в одной и той же точке, то есть у пропасти. Этой пропастью была смерть.


Вот что говорили сторонники Екатерины.


Мирович был казаком, дед которого был разорен, потому что встал под знамена Мазепы; характера беспокойного, гонимый бедностью, не в силах смириться с упадком своей семьи, Мирович поддался идее восстановить ее благоденствие одним их тех путчей, какие предприняли Мюних и Лесток. Он забывал, что всякий раз, когда фаворит приводил к власти регентшу или императрицу, первой заботой регентши или императрицы было развязаться с фаворитом. Отсюда падение Мюнихa, отсюда падение Лестока.


Поскольку такое решение засело в мозгу молодого человека, как говорят только сторонники Екатерины, то поэтому якобы, будучи в страже Шлиссельбургской цитадели, он задумал освободить Ивана.


Такова первая версия. Теперь переходим ко второй, которая не лишена правдоподобия и, между прочим, замечательным образом подсудна гению той демократизированной политики, исходя из которой английский посол, месье Финч, сумел записать в одну из своих депеш следующую жуткую фразу:


«Я не знаю здесь никого, кто в другой стране мог бы сойти за мало-мальски честного человека».


Вот вторая версия.


Вроде бы Екатерина открылась своему фавориту; в то время ее фаворитом был Григорий Орлов, а не Потемкин, как это ошибочно заявляет автор, у которого мы заимствуем справочные данные. Екатерина, говорим мы, будто бы поделилась со своим фаворитом опасениями относительно заключенного, несмотря на категорический тайный приказ его стражу - убить узника при первой же попытке его освободить, если она будет предпринята.


Вроде бы фаворит убедился, что такой приказ об убийстве действительно существует и, после этого, выстроил весь свой план.


Собранные сведения подтвердили то, что ему говорили: в самом деле, по характеру Мирович - мятежен и честолюбив.


И якобы он вызвал молодого казака, дал ему возможность заметить страхи императрицы и пообещал золотые горы, если он их рассеет.


Но каким образом рассеять ее страхи? Дело довольно простое. Отдан приказ убить Ивана при первой же попытке его освободить, если она будет предпринята. Пусть Мирович совершит эту попытку, Иван умрет... Что же до него, то не только пощада, но еще и богатство ему обеспечено за мнимый заговор.


Получая подобное предложение от фаворита императрицы, молодой человек ничуть не сомневался, что в действительности оно исходило от самой императрицы. Он согласился и получил первую сумму денег - тысячу рублей.


На эти деньги он подкупил человек двадцать; затем, с этими людьми, готовыми ему помогать, будто бы он направился к коменданту крепости и потребовал у него предоставить молодому Ивану свободу.


И здесь обе версии сливаются в одну.


Комендант отказался. По приказу Мировича, солдаты набросились на коменданта и связали его по рукам и ногам. Он уже не мог воспрепятствовать умыслу Мировича, и тот велел хранителю порохового склада выдать его солдатам боеприпасы. Когда боеприпасы были выданы, Мирович двинулся к дому князя.


Но все эти действия происходили не без шума, а шум донесся до слуха капитана и лейтенанта, из которых первый находился в спальне князя, а второй - в его передней.


Мирович постучал в дверь, объявляя, что он - хозяин положения в крепости, и требуя отдать ему императора. Капитан и лейтенант отказались. Мирович настаивал и, после вторичного отказа, приказал своим людям топором и прикладами выломать дверь. Тогда капитан и лейтенант заявили, что поскольку инструкции предписывают им убить заключенного в случае заговора, направленного на его освобождение, они будут вынуждены сейчас выполнить свои инструкции, если заговорщики не отступятся без промедления. Лишь с большим ожесточением Мирович принялся за дело.


Вдруг раздался крик, такой пронзительный, что, несмотря на шквал ударов, обрушенных на дверь, заговорщики его услышали.


- Убивают императора! - закричал Мирович, подавая пример другим в сокрушении двери.


Дверь, наконец, была выбита. Но он слишком опоздал, стражники выполнили приказ.


Иван спал или притворялся спящим. Внутри железной клетки. Сквозь ее решетку капитан поразил его ударом шпаги. Этот выпад и был причиной крика, который услыхали заговорщики. Затем молодой князь встал грудью против нападающих, хватая клинки руками и сопротивляясь так, как только мог в подобной ситуации. Он вырвал одну из шпаг и через прутья клетки защищался, как умел. Бедный узник думал, что после стольких несчастных дней провидение должно его вознаградить; он не хотел уходить из жизни. Он получил уже семь ран, но еще сражался; только восьмая его убила.


В этот момент в спальню ворвался Мирович. Князь делал последний вздох. Убийцы сняли ограждение с окровавленной постели; затем, поднимая к потолку железную клетку:


- Вот его труп, - сказали они; - делайте с ним, что вам заблагорассудится.


Мирович берет на руки тело молодого князя, несет в кордегардию и покрывает его знаменем. Потом, предлагая своим солдатам преклонить колена перед императором, сам падает на колени и целует его руку. Потом, срывая с себя накладной ворот и перевязь с саблей и складывая их у тела:


- Вот ваш истинный император, - говорит он; - я сделал все, что мог, чтобы его вам вернуть; теперь, когда он мертв, не вижу больше никакого смысла жить, потому что своей жизнью я рисковал ради него.


Мирович был арестован, препровожден в Санкт-Петербург и заключен в крепость. Процесс по его делу начался на следующий день; он проявил там много выдержки, достоинства и стойкости. Те, которые утверждали, что Мирович был агентом Екатерины, под таким поведением узрели лишь его убежденность, что фаворит выполнит данное ему обещание.


На вопрос – «Есть ли у вас сообщники?» он всегда отвечал отрицательно, поясняя, что солдаты и унтер-офицеры, которые пошли за ним, могут рассматриваться не как соучастники, а только как послушные ему подчиненные.


Наконец, 20 сентября было вынесено судебное решение: Мировича приговорили к колесованию. Императрица смягчила наказание, заменив эту казнь обезглавливанием.


Казнь состоялась в крепости. Единственными присутствующими на ней были солдаты, судьи и палач; поэтому неизвестно, что сказала жертва в свой последний час. Нет сомнения, что слишком опасно было повторить ее слова.


Молодой Иван мертв, Мирович мертв; несколько набожных голосов набрались мужества посоветовать Екатерине разрешить семье де Брунсвик покинуть Россию.


«Теперь поговаривают, - писал Букингем за два дня до приговора Мировичу, - что удовольствуются разрешить семье де Брунсвик уехать из России и что назначат ей пансион».


Это лучшее, что могла бы сделать Екатерина. Уверяют также, что она это обещала; но она ничего не сделала, и несчастный герцог де Брунсвик и его дети остались забытыми во льдах Северной Двины.


У меня есть рубль младенца Ивана, отчеканенный во время его 7-месячного правления; очень редкая монета, потому что Елизавета, вытравливая все следы этого правления, распорядилась о переплавке денег. Это, может быть, единственное в мире изображение императора в пеленках.



Примечания:



Исида – египетская богиня, сестра и супруга Осириса, мать Гора и богини Бубастис; впоследствии – богиня луны


Кибела – фригийская богиня, «великая матерь» богов, дочь Сатурна и Земли, символ плодородия; позднее изображалась в повозке, запряженной львами


Иван VI Антонович (1740 – 1764) – номинальный российский император, при регентстве Бирона, с октября 1740 года, сын Анны Леопольдовны, племянницы русской императрицы Анны Ивановны, и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского; свергнут Елизаветой Петровной 25 ноября 1741 года, отправлен с родителями в ссылку и затем переведен в одиночную тюрьму; с 1756 года находился в Шлиссельбургской крепости, убит стражей при попытке офицера В. Я Мировича освободить его и посадить на трон вместо Екатерины II


Друз – младший сын Германика и Агриппины, умерщвлен по приказанию Тиберия в 33 году до н. э.


___



В Шлиссельбурге пароход останавливался на час. У Муане было время сделать рисунки крепости, вид с нижней точки, то есть с левого берега Невы. Не будем говорить, что он укрылся для этого, после моего предупреждения об опасности, которой чревато такое занятие; с русской полицией шутки плохи для артистов, делающих наброски цитадели. За преступление этого рода пострадал один молодой француз, практикующий в Санкт-Петербурге в качестве у ч и т е л я, то есть de professeur (фр.). Молодой человек был братом моего доброго друга Ноеля Парфе. И случилось с ним это, на самом деле, в наше время, в период Крымской войны.


Словом, пока наши солдаты осаждали Севастополь, наш компатриот с двумя из своих друзей решил использовать праздник, не знаю, какой, дающий ему неделю отпуска, чтобы осмотреть места до западного побережья озера. Вряд ли стоит напоминать, что в начале марта Ладога, Нева, Балтика скованы льдом. Основной целью прогулки было катание на коньках. Бедный Иван или, скорее, память о нем, так как уже давно 9-месячный император был не более чем историческое воспоминание, бедный Иван был там ни при чем. Коньки были средством передвижения, позволяющим, не сказал бы - школьникам на каникулах, но преподавателям на каникулах, очень легко приблизиться к цитадели. Ведь Шлиссельбургская крепость, расположенная прямо посередине истока Невы, в месте, где река вытекает из озера, со всех сторон окружена водой.


К великому беспокойству часовых, эти вот мессьe носились вокруг политических стен старой твердыни, касаясь льда коньками не более чем ласточки касаются воды своими крыльями.


И все бы ничего, если бы нашим французам - а кто говорит «француз», тот говорит «сумасшедший» - хватило ума с элегантной непринужденностью, почерпнутой на льду Тюильри, остановиться в элегантных позах; но один из них надумал сесть на скалу, извлечь из своего кармана альбом и, несмотря на 18-градусный мороз, делать зарисовки цитадели.


Часовой позвал капрала, капрал - сержанта, сержант - офицера, офицер кликнул восемь человек и, когда наши три француза, согреваемые жарким костром, сидели за добрым обедом и за неимением лучшего пили за Францию qwass - квас, ворота отворились, и им объявили, что им оказана честь стать пленниками его величества - императора всея Руси. В итоге, им даже не дали времени покончить с обедом; их обыскали, забрали документы, связали друг с другом из боязни, чтобы один или двое из них не потерялись, посадили в тележку и повезли в Санкт-Петербург. По прибытии в Санкт-Петербург, их препроводили в крепость. Они потребовали встречи с графом Алексеем Орловым, фаворитом императора.


К счастью, граф Алексей Орлов - человек очень умный или, вернее, был таким, потому что, думаю, он уже умер, и повидал столько заговоров, что перестал о них думать. Он отправился в тюрьму, со строгостью, но учтиво допросил одного за другим заключенных, сказал им, что, хотя они очень провинились, он надеется, что, по своему великодушию, его величество может пожелать смягчить весьма тяжкое наказание, каковое они заслужили, тремя-четырьмя годами ссылки в Сибирь.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги