Из "Яффских рассказов" (8 рассказов)

День рожденья Мошона

(Перевел Марьян Беленький)

Кабачок Абу-Хасана пустовал, лишь присутствие наших ребят за крайним столиком спасало честь заведения. Солнце намеревалось сваливать на Бат-Ям, но пока что держалось в зените и фугачило в полную силу.

— Слышь, открой заднюю дверь, может немного восточного ветра войдет, — сказал Сами владельцу.

— Да где там, — говорит Абу-Хасан, — весь воздух стоит, восточный ветер сачкует.

Но все-таки открыл дверь и припер ее ящиком с пивом. С нашего столика стал виден дворик. Одна старуха, будто на старой поблекшей картине, сидела там с расставленными ногами и проворно толкла в ступе желтую фасоль. Со двора доносился острый запах мочи.

— Пойду вылью пиво, — смеется Сасон. Он встает из-за стола, перегруженного останками бурной трапезы и пустыми бутылками, и направляется во двор. Тут Абу-Хасан его останавливает:

— Слушай, а кто будет за все это платить?

— Да ладно тебе, старик, все будет тип-топ! — хлопает Сасон по плечу владельца заведения.

— За еду я уже молчу, — шепчет ему Абу-Хасан, чтобы Сальмон не услышал, — но тут у вас было пятнадцать раз пива "Амстель", три арака и один виски "Блек энд уайт". Это же всё деньги.

— Ай, брось, старик, что такое в наше время деньги? — смерил Сасон шалманщика порицательным взглядом и удалился во двор. Старуха подвинула ноги, чтоб дать ему пройти в вонючий туалет. Вот он возвращается оттуда, застегивая на ходу штаны, а Абу-Хасан снова за свое: за еду я, мол, не говорю, но выпивка… — Да ладно тебе, — посмеивается Сасон, — все будет о-кей, сегодня ведь день рожденья Мошона.

— Нет, ты скажи Сальмону, — Абу-Хасан вытирает лоб серой салфеткой со стола, — еда ладно, но вот выпивка…

Лысый мужик в майке с рекламой кока-колы — Сальмон — как ни в чем не бывало продолжает трудиться за столом над длиннющей рыбиной — локусом. Его толстые жирные пальцы разбирают колючие плавники рыбы.

— Из всего этого можно соорудить бедуинскую скрипку, — посмеивается он про себя.

А рядом с ним сидит Мошон — худой парень с бакенбардами и аккуратно подстриженными усиками.

Ну, что вам сказать про Мошона? Целый месяц полиция держала его в тюрьме, а он все это время твердил: ничего, мол, не знаю, ничего не слышал, ничего не видел, что вы ко мне пристали? Ну, так в конце концов ихний прокурор сказал: ничего не попишешь, надо выпускать. Тут наш Мошон улыбается широкой улыбкой невесты и говорит ребятам в камере: большой привет, даст Бог, свидимся скоро снаружи. Ну, они его просят: кто говорит — к моей жене сходи, кто — к моему брату. Ладно, говорит Мошон, схожу, только не сегодня. Человек, мол, только из тюрьмы, так он прямо домой идет, окна, двери закрывает и до завтра ничто его не колышет… Все, конечно, улыбаются, входят в положение. Ладно, говорят, чтоб тебе было на здоровье.

Мошон берет у надзирателя свои вещи и направляется прямехонько домой. Господи! Это сладкое слово свобода! Все кругом поет и танцует, солнце жарит вовсю. Жара жуткая. Мошон берет такси. Что такое в такой день сотня лир? Приезжает домой. Что за епт…?

Окна закрыты ставнями, двери заперты. Где Марго? Нету. Соседи ничего не знают. Погоди, вспоминают, вроде как неделю тому она ушла — и с концами. Удивление Мошона переходит в гнев, который, в свою очередь, уступает место растерянности. Вот же сучка! Нашла время исчезнуть.

Куда идет в таких случаях человек в Яффо? К Сальмону.

"Ради чего я, — думает Мошон, — сидел, ради кого мучился, если не ради Сальмона?"

Сальмон — крутой авторитет. С Сальмоном все как-нибудь уладится. Сказано — сделано. Едут они в машине Сальмона к дяде Марго на Джесси Коэн. Опупелый старик пожимает плечами: ничего, мол, не знаю. Сальмон, знающий, как разговаривать с перебздевшими стариками, отводит его в сторону. Тут старик в срочном порядке начинает вспоминать, будто Марго сказала, что у нее уже облом от мошоновских криминальных штучек, что ей надоели его побои. Вроде как она сказала, мол, если еще раз приедет полиция с обыском и заберет Мошона, так с нее хватит, и она уезжает к тете в Салоники.

— Возьми сигарету, приятель, — базарит Сальмон Мошону, — птичка в Грецию улетела от твоих нежностей. Затянись поглубже и успокойся.

— Да какие там нежности? — говорит Мошон. — И потом, кто же свою жену не поколачивает?

Тут Сальмон тихо и спокойно, не нервничая, вытягивает из старика адрес тети в Салониках и телефон аптеки, над которой тетя живет.

— Так, — Сальмон звонит ребятам, — пошли к Абу-Хасану, отметим освобождение Мошона и заодно его день рожденья. Вот такое совпадение. Ну, так это, бля, не Провидение Господне?

Ну, пошли. Были и шашлычки, и рыба, и выпивка, и разные интересные истории, которые кроме как в Яффо нигде не услышишь…

Двадцать восемь парню стукнуло как раз в этот день. Или не в этот — кто проверит?

И вот, значит, сидят они за столом и берут от жизни все, что Абу-Хасан поставил на стол. Сидит грустный Мошон в рубашке веселенькой расцветки; Сальмон в майке с "кока-колой", в штанах, оставшихся от военных сборов, и в копеечных сандалиях из кожи и резины; Йосеф-грузин, которому пришлось из родного Ашкелона ехать открывать для себя Яффо; Сасон с бельмом; Сами Шкилет, который летом сдает тележки напрокат для торговцев арбузами; ну и еще пара типов, которые выпивают и закусывают втихаря безо всякого лишнего базара.

Абу-Хасан для своих ребят постарался. Две дюжины рыбок-мазат, потом два больших локуса, каждый минимум по три кило, целая гора ребрышек, испеченных на углях, миска риса. Начали с арака. Арак потянул за собой пиво, а за пивом — виски. Абу-Хасан готовит, его тесть молча подает, время от времени бросая боязливый взгляд в сторону Сальмона.

Сальмона красивым не назовешь, но лицо его и пугающим не выглядит. И чего его все боятся, непонятно. Сидят ребята, выпивают, закусывают, разные интересные истории вспоминают. В общем, все как у людей. Как у ашкеназов. И тут, как раз когда Абу-Хасан стал готовить чай с мятой, проезжает полицейский патруль. Машина с визгом тормозов останавливается у шалмана. Двое полицейских в машине о чем-то переговариваются.

— За нас базар. Сейчас лейтенант Вентура будет нам яйца морочить, — выдает Сасон прогноз событий.

И точно — двое фараонов заходят внутрь. На их рубашках расплываются пятна пота.

— Привет, лейтенант Вентура, — говорит Сальмон.

— Хорошо сидите, ребята, я смотрю, — говорит лысый лейтенант Вентура.

— Садитесь, перехватите чего-нибудь с нами, — тихо и спокойно говорит Сальмон.

Лейтенант внимательно оглядывает пирующих:

— Тут все птички знакомые, — говорит, — Сальмон, Мошон, Сасон, Сами. А этот товарищ кто?

Все взгляды устремляются на Йоси-грузина, который с сукинсыновской ухмылкой сжался в комок на своем стуле.

— Это наш товарищ, из Ашкелона, — успокаивает Сальмон.

— Хорошее место Ашкелон, — кивает Вентура, — сухо там летом, море — просто класс. Слышал я, там фальшивые удостоверения личности раздают. У вашего товарища есть удостоверение?

— Дай ему свою ксиву, — говорит Сальмон Йоси. Йоси вынимает помятое, потертое синее удостоверение[9]. Лейтенант берет, внимательно сличает фотку со скрючившимся оригиналом.

— Ладно, — говорит лейтенант, — гуляйте пока. Глядите только, чтоб у вас стол не обломился под тяжестью бутылок.

И кладет удостоверение меж тарелок.

— А мы тут день рожденья Мошона справляем, — говорит Сальмон.

— Да что ты говоришь? — поднимает лейтенант рыжие брови. — Сколько же ему стукнуло?

— Двадцать восемь.

— Большой мальчик уже.

Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:

— Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?

— С чего бы это им меня обижать?

— Действительно, — посмеивается лейтенант, — хорошие ребята. Один в одного.

Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.

— Схожу-ка еще раз отолью пива, — говорит Сасон.

— Доконали меня эти горячительные напитки, — говорит Мошон Сальмону, — спать хочу — помираю.

— Ладно, — говорит Сальмон, — пошли звякнем в Грецию.

Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой[10] и оливками.

— Дай-ка сюда телефон, — говорит он Абу-Хасану.

Тот вытаскивает из-под стойки телефон:

— У вас местный разговор? — Ага, местный. Салоники, — утешает его Сальмон.

— Салоники — это Греция, — дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, — с этого телефона за границу не звонят, — безнадежно пытается он отбиться.

— Ничего, не звонили, теперь будем, — миролюбиво заявляет Сальмон.

— Это же уйма денег!

— А что, мы тебе разве не заплатим? — Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем — улыбнувшись.

— Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка… пятнадцать "Амстелей", три арака…

— Ну, звони давай! — кричит Сальмон Мошону.

Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить — показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.

— Ну чего там?

— Пошли звать тетку.

Все молчат.

— Эй, ребята, — взрывается Абу-Хасан, — это ж каждая минута — может, сто лир!

— Да ладно тебе, — ласково успокаивает его Сальмон, — что такое сегодня сотня лир?

— Алло, алло! — орет в трубку Мошон.

Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.

— Тихо, старая! — осаживает ее Сальмон, — с Грецией говорим!

На сморщенном лице старухи появляется удивление:

— С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?

— Твое какое дело? — набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.

— Слышно, как из Тель-Авива, — спокойно говорит Сальмон.

Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.

— Нету тети, — говорит он в отчаянии. — Куда пошла — не знают, когда вернется — не знают.

— А про Марго ты спрашивал? — волнуется Сальмон.

— Там вообще не знают, кто это — Марго.

Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.

— Да ладно тебе суетиться, — говорит Сальмон, — счет за телефон мне отдашь.

Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.

Ребята возвращаются к столу.

— Так жарко никогда еще не было, — констатирует Сами.

— Пусть еще пива принесут, — говорит Сальмон.

Мошон в своем кресле как мешок распростерся.

— Хреново, — говорит Мошон, — когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи…

Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках…

— Что с тобой? — спрашивает Сальмон.

Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.

— Бедняжка, — хлопает его по плечу Сами, — видать, арак не пошел.

Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.

— Что вы хотите? — говорит Сасон, — человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!

— Ну, ладно, — утешает его Сальмон, — птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.

— Вот, скажем, румынка, как ее… Шошана, — предлагает Сасон.

— Да не приведи Господь, — парирует Сальмон, — человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?

Тут Сами издает львиный рык.

— Ну, чего? — недовольно спрашивает Сальмон.

— Розетта? Такая толстая — в такую жару?

— Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, — отвечает Сальмон, — давай поищем ее.

А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.

— Ты что, боишься, что мы не заплатим? — сурово глядит на него Сальмон.

На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.

— Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон…

Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:

— Так сколько мы тебе должны?

— Ну, только для вас, — мнется кабатчик, — только то, что мне стоило, без всякой прибыли…

— Ну, рожай уже!

— Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю…

— Да ладно тебе выебываться, — вскипает Сальмон, — считай все как есть, вместе с едой.

Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона — шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.

— Волнуется человек, — объясняет грузин, — целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.

— Ладно, — говорит Сасон, — поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.

— Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, — выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.

— Тысяча шестьсот? — сурово переспрашивает Сальмон. — Ты хорошо посчитал?

— Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, — чуть ли не рыдает Абу-Хасан. — Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.

Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.

— Тебе наличными или чеком? — сурово спрашивает Сальмон. — Сейчас или, может, вечером?

— Э-э, сейчас лучше… и наличными, — заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым. Снаружи раздается громкое икание с рыданием. Сальмон протягивает Сами ключи от машины.

— Где Розетта живет, знаешь? Ну, поехали!

Абу-Хасан стоит у входа в заведение белый как мел, ни жив ни мертв. Все влезают в машину, только Сальмон пока снаружи. Вдруг, будто что-то вспомнив, он резким движением сует руку в карман и выбрасывает свой огромный кулак в сторону Абу Хасана. В кулаке зажаты купюры.

— Ну, сколько здесь есть, — договорились?

Абу-Хасан стоит, не в силах вымолвить ни слова.

— Ну?! Да или нет?!

Абу-Хасан с трудом заставляет себя кивнуть.

— Ну, считай, — велит Сальмон.

Наступила тишина. Даже именинник перестал икать. Абу-Хасан неуверенно протягивает руку к вытянутому кулаку Сальмона, медленно вынимает из него деньги.

— Считай, считай, человек ждет. Ему срочно надо к Розетте.

— Две тысячи, — шепчет Абу Хасан. — Я сказал — тысяча шестьсот.

— Ладно, так пусть и за телефон будет, — милостиво изрекает Сальмон. — Купишь что-нибудь своему ребенку и старухе.

Абу-Хасан замирает как вкопанный, только пальцы его как бы сами по себе перебирают бумажки.

Сальмон направляется к машине. Абу-Хасан, словно проснувшись, бросается открывать ему дверцу.

— Давай, — говорит Сальмон водителю, — жми к Розетте. Все ж таки день рожденья у человека.