Из сборника «Демон движения»

КОЧЕГАР

Старший кондуктор Блажек Боронь, закончив обход отданных ему в попечительство вагонов, вернулся в ему одному принадлежащий закуток, на так называемое «место, предназначенное для проводника».

Вымотанный постоянным в течение дня хождением взад-вперёд по вагонам, охрипший от выкрикивания станций в осеннюю, туманом набрякшую пору, он намеревался немного отдохнуть на узкой обитой клеёнкой скамейке; его ожидала подобающим образом заслуженная сиеста. Сегодняшний тур был, собственно, окончен; поезд уже миновал зону густо, почти вплотную один к другому расположенных полустанков, и теперь на рысях летел к конечной станции. До самого конца маршрута Бороню уже не придётся срываться с лавочки и сбегать на пару минут по ступенькам, чтобы сорванным голосом оповестить мир, что станция это такая-то и такая, что поезд будет стоять минут пять, десять, иногда — долгую четверть часа, или что пора уже делать пересадку.

Он погасил пристёгнутый на груди фонарь и поставил его высоко на полку над головой, снял шинель и повесил её на крючок.

Служба так плотно заполняла все двадцать четыре часа, что проводник почти ничего не ел. Организм напоминал о своих правах. Боронь извлёк из торбы съестные припасы и приступил к еде. Бледные выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в вагонное окно и глядели в мир за стеклом. На стыках рельсов это стекло дрожало, по-прежнему неизменно гладкое и чёрное — за ним ничего видно не было.

Боронь оторвался от монотонной картины в раме и посмотрел в перспективу коридора. Взгляд скользнул по ряду дверей, ведущих в купе, перенёсся на окна противоположной стены и угас на скучной дорожке на полу.

Проводник достал свой «ужин» и раскурил трубку. Он, правда, был при исполнении, но на этом перегоне, особенно почти у цели, можно было не опасаться контролёра.

Хороший, тайком перевезённый через границу, табак курился округлыми душистыми завитками. Гибкие ленты, стекая с губ кондуктора, сворачивались в клубки и биллиардными шарами катились вдоль вагонного коридора, — а то вырывались густые плотные струйки, лениво пускали голубые корни и разрывались у свода дымной петардой. Боронь был мастер курить трубку…

Из купе до него докатилась волна смеха: у гостей было хорошее настроение. Проводник злобно сжал челюсти, с губ слетело презрительное:

— Коммивояжёры! Торговое ремесло!

Боронь принципиально презирал пассажиров; его раздражала их «практичность». По убеждению кондуктора, железная дорога существовала не для них, а ради себя самой. Задачей железнодорожного транспорта была вовсе не перевозка людей с места на место, но движение как таковое, покорение пространства. Какое ей дело до жалких интересов земных пигмеев, хитрых комбинаций мошенников, жалких переговорчиков коммерсантов? Станции созданы не для того, чтобы на них сойти — они отмеряли проделанный путь; эти железнодорожные гавани являлись критерием пути, их калейдоскопическая смена — свидетельством успешного продвижения.

Оттого проводник всегда с презрением взирал на толпы, рвущиеся из дверей вагонов на перрон и обратно, с иронической миной осматривал запыхавшихся дам и разгорячённых спешкой господ, которые сломя голову посреди воплей, проклятий, а иногда и тумаков рвутся в купе, чтобы «занять место» и укрыться от товарищей из овечьего стада.

— Стадо! — сплёвывал Боронь сквозь зубы. — Будто Бог весть что зависит от того, что какой-то пан B. или какая-то там пани W. вовремя прибудут из F в Z.

Как бы там ни было, а действительность, однако, резко отличалась от взглядов железнодорожного служащего. Люди по-прежнему садились и выходили на станциях, с прежней энергией давили один другого, преследуя при этом обыденные практические цели. Но зато и Боронь отыгрывался на них при любом удобном случае.

В его «районе», границы которого простирались на три, а когда и на четыре вагона, никогда не бывало перегрузки, этой отвратительной давки и толчеи, которая не раз лишала его коллег воли к жизни и была чёрным пятном на сером небосводе кондукторской доли.

Какое знал средство, и какими путями шёл Боронь к идеалу, недоступному другим его товарищам по профессии, не ведал никто. Факты были таковы, что даже во время наивысшего притока пассажиров в канун рождественских праздников его вагоны имели нормальный вид; проходы были свободны, а воздух в тамбурах вполне сносен.

Сверхнормативных сидений и стоячих мест кондуктор не признавал. Суровый даже по отношению к самому себе и требовательный в делах службы, он умел быть непреклонным с пассажирами. Инструкций он придерживался дословно, подчас с драконьим бессердечием. Не помогали никакие уловки или коварные хитрости, никакие сунутые в ладонь «барашки в бумажке» — Боронь был неподкупен. На парочку таких хитрецов он даже подал в суд, одному отвесил пощёчину, причём успешно оправдался перед начальством. Не раз случалось и так, что посреди дороги, где-то на жалком полустанке, убогой станции или прямо в чистом поле кондуктор вежливо, но решительно выпроваживал из вагона «умника», который вознамерился было его провести.

За время своей многолетней карьеры он всего лишь два раза повстречал «достойных» странников, которые отчасти соответствовали его идеалу.

Одним из этих редкостных экземпляров был какой-то безымянный бродяга, который без гроша за душой сел в купе первого класса. Когда Боронь потребовал предъявить проездные документы, оборванец заявил, что в билете не нуждается, поскольку едет без определённой цели, просто так, в пространство, удовольствия ради, повинуясь врождённой тяге к перемене мест. Проводник не только признал справедливость его слов, но на всём протяжении маршрута старательно оберегал покой гостя и никого не впускал в облюбованное им купе. Боронь даже отдал ему половину своего провианта, и, поддержав дружескую беседу на тему «Путешествие куда глаза глядят», выкурил с бродягой трубку.

Второй подобный пассажир повстречался ему пару лет назад на перегоне Вена — Триест. Это был некий Шигонь, кажется, землевладелец из Польского Королевства. Этот симпатичный человек, наверняка состоятельный, тоже сел в первый класс без билета. На вопрос, куда едет, он ответил, что, собственно, сам не знает, где сел, куда направляется и зачем.

— В таком случае, — заметил Боронь, — может, лучше будет выйти на ближайшей станции?

— Э, нет, — ответил несравненный пассажир, — не могу, ей-богу, не могу. Я должен ехать вперёд, что-то меня гонит. Прокомпостируйте мне билет докуда вам будет угодно.

Ответ настолько очаровал проводника, что тот позволил ему ехать без оплаты до самой конечной станции и больше ни разу ему не докучал. Говорили, что этого Шигоня считали сумасшедшим, но, по мнению Бороня, тот если и был психом, то психом с настоящим размахом.

Да-да, остались ещё на белом свете настоящие странники, но что такое эти несколько жемчужин в море сброда! Кондуктор с грустью возвращался в памяти к этим двум счастливым моментам своей жизни, тешил душу воспоминаниями об исключительных минутах…

Откинув голову, он наблюдал за движениями серо-голубых лент, слоями висевших в коридоре. Сквозь мерный перестук колёс проступил постепенно шёпот нагнетаемого в трубы пара. Боронь слышал, как булькает вода в баках, чувствовал её лёгкий напор на стенки системы: обогревали купе — вечер выдался прохладный.

Лампы под потолком на миг смежили световые ресницы и пригасли. Но ненадолго, потому что в следующую минуту усердный регулятор автоматически впрыснул свежую порцию газа, который подкормил слабеющие рожки. Кондуктор ощутил его специфический тяжёлый запах, похожий на запах фенхеля.

Запах этот был сильнее трубочного дыма, острее, путал мысли…

Вдруг Бороню показалось, что он слышит, как по полу коридора прошлёпали чьи-то босые ступни.

— Дух, дух, дух, — гулко ступали босые ноги, — дух, дух, дух…

Кондуктор уже понял, что это означает — ему не впервые приходилось слышать эти шаги в коридоре. Он пригнулся и посмотрел в сумрачную перспективу вагона. Там в конце, где стена круто сворачивает к купе первого класса, взгляд едва успел скользнуть по его как всегда голым плечам — только на секунду мелькнула его согнутая в три погибели, залитая обильным потом спина.

Боронь содрогнулся: Кочегар снова появился в поезде.

Впервые кондуктор столкнулся с ним лет двадцать назад. Случилось это за час до страшной катастрофы между Зничем и Ксенжими Гаями, в которой погибло более сорока человек, не считая большого числа раненых. Боронь отчётливо помнит подробности, даже номер злополучного поезда. Тогда он работал в хвостовых вагонах и, может, только потому и остался жив. Гордый своим только что полученным повышением, в одном из купе он вёз домой невесту, свою бедную Касеньку, одну из жертв крушения. Он помнит, как, беседуя с ней, вдруг ощутил странную тревогу: что-то силой влекло его в коридор. Не в силах противиться, он вышел, и тогда увидел — в проёме вагонного тамбура растворилась фигура голого великана; от его тела, облепленного сажей, залитого грязным от угольной пыли потом, исходил тяжёлый дух — в нём смешивались запах фенхеля, гарь и вонь смазки.

Боронь бросился за ним, хотел схватить, но привидение развеялось у него на глазах. Только ещё какое-то время он продолжал слышать, как по полу шлёпали босые ножищи — дух, дух, дух… дух… дух… дух…

Какой-то час спустя его поезд столкнулся со скорым, летевшим из Ксенжих Гаёв.

С тех пор Кочегар являлся ему ещё дважды, всякий раз как предвестник беды. Второй раз кондуктор заметил его за пару минут до крушения под Равой. Тогда Кочегар бежал по доске на крышах вагонов и подавал ему знаки форменной шапкой, сорванной с залитой потом головы. Он выглядел не так зловеще, как при первой встрече. Так что всё как-то обошлось без особых жертв; несколько пассажиров отделались лёгкими травмами, не погиб ни один человек.

Пять лет назад, следуя пассажирским в Бонск, Боронь увидел призрака между двумя вагонами проходившего мимо встречного товарного состава, который направлялся в Вершинец. Присев на корточки на буферах, Кочегар забавлялся цепями. Коллеги кондуктора, которым тот рассказал об увиденном, посмеялись над ним, обозвав при этом психом. Однако ближайшее будущее подтвердило его правоту: товарный, въехав на подмытый мост, рухнул в пропасть той самой ночью.

Предзнаменования Кочегара были безошибочны; где бы он ни появился, случалась неизбежная катастрофа. Трижды сбывшиеся пророчества упрочили Бороня в его убеждении, сформировав у железнодорожника твёрдую веру, связанную со зловещим призраком. Мысли о нём рождали в душе кондуктора языческое благоговение профессионала и страх, какой испытывает человек пред ликом божества злого и опасного. Он создал особый культ своего видения, сложил оригинальное истолкование его сути.

Кочегар жил в организме поезда, пропитывая собой весь его многосуставчатый костяк; невидимый, толкал поршни, потел в котле локомотива, блуждал по вагонам. Боронь повсюду ощущал его близость — непрерывное, постоянное, хотя и незримое присутствие. Кочегар дремал в душе состава, был его тайным потенциалом, который в минуты опасности, в момент недобрых предчувствий сгущался и обретал телесную форму.

Противиться ему кондуктор считал делом никчемным и даже смешным; любые возможные попытки остановить предвещаемую им беду оказались бы напрасными и наверняка безуспешными. Кочегар был само Провидение…

Очередное появление призрака в поезде, к тому же незадолго до конечной станции, привело Бороня в состояние крайнего возбуждения. В любую минуту следовало ожидать какой-то катастрофы.

Кондуктор поднялся и принялся нервно прохаживаться по коридору. Из-за одной двери до него долетел гул голосов, женский смех. Боронь приблизился и пару секунд молча смотрел в стекло. Веселье угасло.

Кто-то открыл дверь соседнего купе и выглянул в коридор.

— Пан кондуктор, далеко до станции?

— Ещё полчаса и мы у цели. Скоро конец.

В той интонации, с которой был произнесен ответ, пассажир уловил какие-то настораживающие нотки. Его глаза некоторое время внимательно изучали проводника. Боронь, многозначительно улыбаясь, двинулся дальше. Голова снова скрылась в отделении.

Какой-то мужчина из второго класса опустил одну из коридорных рам и что-то высматривал в заоконном пространстве. Смутная тревога угадывалась в его суетливых действиях. Он вернул раму на место и удалился в конец тамбура. Там пассажир пару раз затянулся сигаретой и, швырнув окурок с изжёванным мундштуком, вышел на тормозную площадку. Боронь сквозь стекло видел его силуэт, который перегибался через защитный барьер в направлении движения.

— Рельсы проверяет, — пробормотал проводник с ехидной улыбкой. — Ничего не выйдет. Беда не дремлет.

Тем временем первый пассажир вышел в коридор.

— Наш поезд уже разошёлся со скорым из Гроня? — спросил он с деланным спокойствием, завидев кондуктора.

— Ещё нет. Ждём его с минуты на минуту. Может статься, что мы разминёмся с ним на конечной станции, не исключено опоздание. Скорый, о котором вы говорите, идёт по боковой ветке.

В ту же минуту справа послышался грохот. За стеклом, оставляя за собой пышный хвост пылающих искр, пронёсся огромный контур, и за ним, быстрая как мысль, потянулась цепь чёрных коробов, расцвеченных прямоугольными вырезами. Боронь указал рукой в сторону уже промелькнувшего поезда:

— Вот и он.

Беспокойный господин с облегчённым вздохом раскрыл портсигар и протянул его проводнику:

— Закурим, пан кондуктор. Оригинальные «моэрисы».

Боронь приложил ладонь к козырьку фуражки:

— Благодарю покорно. Курю только трубку.

— Напрасно, хорошие сигареты.

Пассажир закурил свою сигарету в одиночестве и вернулся в купе.

Кондуктор с издевкой улыбнулся уходящему в спину:

— Хе, хе, хе! Почуял всё-таки! Только рано успокоился. Не говори, братец, гоп, пока не перескочишь.

Но удачный разъезд несколько встревожил его самого. Шансов попасть в катастрофу стало на один меньше.

А часы показывали уже без четверти десять — через 15 минут они должны были остановиться в Гроне, конечном пункте маршрута. Впереди уже не осталось ни одного моста, который мог бы обрушиться, а с единственным составом, с которым можно было бы столкнуться, они вполне удачно разминулись. Вероятно, следовало ожидать крушения или катастрофы на самой станции.

В любом случае прогноз Кочегара должен сбыться — он был поручителем этого, он, старший проводник Боронь.

Дело тут было уже не в людях, не в поезде и даже не в безопасности его собственной ничтожной персоны, но в непогрешимости босого призрака. Для Бороня всего важнее на свете было сохранить серьёзную репутацию Кочегара в глазах скептически настроенных коллег, утвердить его престиж в умах неверующих.

Товарищи, которым он пару раз рассказывал о таинственных визитах, относились к услышанному с иронией, истолковывая всё либо как следствие иллюзии, либо, и того хуже, как результат доброй попойки накануне. Это последнее предположение было особенно обидным: проводник никогда не брал в рот спиртного. Некоторые же считали Бороня суеверным чудаком и психом. Так что в известном смысле дело касалось его собственной чести и душевного здоровья. Кондуктор скорее предпочёл бы свернуть себе шею, чем пережить фиаско Кочегара…

До десяти оставалось десять минут. Боронь докурил трубку и по ступеням поднялся в застеклённую со всех сторон будку на крыше вагона. Отсюда, с высоты «аистиного гнезда», днём как на ладони можно было рассмотреть всё окружающее пространство. Теперь мир затопила непроглядная темень. Вагонные окна роняли световые пятна, жёлтыми глазами осматривая склоны насыпи. Впереди, в пяти вагонах от кондуктора, машина сеяла кровавые каскады искор и дышала труба бело-розовым дымом. Чёрный двадцатисегментный змей поблёскивал чешуйками на боках, изрыгал пламя из пасти и освещал себе дорогу радужными зеницами. Впереди уже проглядывало зарево вокзальных огней.

Словно ощутив близость долгожданного пристанища, поезд напрягал все силы и удваивал скорость. Уже мелькнул болотным огоньком сигнал дистанционного маячка, указавший свободный путь, и дружески протянутые руки светофоров приветствовали прибывающий состав. Рельсы стали множиться, скрещиваясь сотнями линий, углов, железных сплетений. Справа и слева из ночного сумрака плыли навстречу поезду фонарики стрелок, тянули свои длинные шеи станционные шлагбаумы, колодцы, грузовые краны.

Вдруг в двух шагах перед разгорячённым гонкой локомотивом вспыхнул красный сигнал. Из бронзовой глотки машины рванулся короткий посвист, заскрежетали тормоза и поезд, удержанный бешеным усилием контрпара, остановился перед самой второй стрелкой.

Боронь сбежал вниз и присоединился к группке железнодорожников, которые тоже повыходили разузнать о причине остановки. Блоковый, который и подал запрещающий знак, объяснил ситуацию. Оказалось, что первый путь, на который они должны были прибыть, временно занят товарным составом, почему потребовалось перевести стрелку и пустить поезд на второй путь. Обычно такой маневр производится прямо на блокпункте посредством одного рычага. Однако подземное сочленение с рельсами по какой-то причине вышло из строя, так что блокмистру пришлось собственноручно переводить стрелку прямо на путях. Он сбросил цепную передачу в блокгаузе и при помощи ключа разблокировал механизм. Теперь он имел непосредственный доступ к стрелке и мог переставить её на нужный путь.

Успокоенные проводники разошлись по своим вагонам, чтобы там дожидаться зелёного сигнала. Бороня что-то приковало к месту. Он безумными глазами вперился в кровавый сигнал, как в дурмане слушал скрип переводимой стрелки.

— В последний момент сообразили! Почти что в последний момент, до станции каких-то 500 метров! Выходит, Кочегар солгал?

И тут проводник осознал свою роль. Он быстро подошёл к блокмистру, который, повернув рукоять, ставил стрелку и устанавливал зелёный сигнал.

Надлежало любой ценой отвлечь этого человека от его занятия и понудить его покинуть пост.

Тем временем коллеги уже подавали сигналы к отправлению. От хвоста поезда уже летел передаваемый из уст в уста пароль — «Трогай!».

— Сейчас! Успокойтесь вы там! — выкрикнул Боронь.

— Пан стрелочник! — вполголоса обратился он к вытянувшемуся в служебной стойке блокмистру. — Там на вашем блоке какой-то тип!

Блоковый заволновался, во все глаза пытался рассмотреть, что же там творится у кирпичного домика.

— Скорее! — торопил Боронь. — Да шевелитесь же вы! Он собирается попереводить стрелки, испортить приборы!

— Трогай! Трогай! — звенели раздражённые голоса кондукторов.

— Стоять, чёрт побери! — заорал Боронь в ответ.

Стрелочник, воля которого уступила энергии, пропитавшей голос проводника, и особой силе приказа, со всех ног бросился к блокгаузу.

Тогда, пользуясь моментом, старший кондуктор Боронь ухватился за рукоять и вновь соединил рельсы с первым путём.

Маневр был выполнен ловко, быстро и тихо. Никто его не заметил.

— Трогай! — крикнул Боронь, отодвигаясь в тень. Состав тронулся, навёрстывая опоздание. Какой-то миг спустя уходил в темноту уже и последний вагон, оставляя за собой длинную красную тропинку фонаря…

Чуть погодя со стороны блокпункта прибежал сбитый с толку стрелочник и внимательно изучил положение механизма. Что-то ему не понравилось. Блокмистр прижал к губам свисток и трижды отчаянно свистнул.

Слишком поздно!

Там, где находилась станция, воздух сотряс страшный грохот, раскатистый рёв взрыва, а после адский шум, вопли и стоны — причитания, плач и вой, которые в одном диком хаосе слились со звоном цепей, треском лопающихся колёс, лязгом безжалостно сминаемых вагонов.

— Катастрофа! — шептали побелевшие губы. — Катастрофа!