Из военных стихов

Девятый класс окончен лишь вчера.

Окончу ли когда-нибудь десятый?

Каникулы — счастливая пора.

И вдруг — траншея, карабин, гранаты,

И над рекой дотла сгоревший дом.

Сосед по парте навсегда потерян.

Я путаюсь беспомощно во всём,

Что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:

Лежали блики на изломах мела.

Как новенькая школьная тетрадь,

Над полем боя небо голубело.

Окоп мой под цветущей бузиной.

Стрижей пискливых пролетела стайка.

И облако сверкало белизной,

Совсем как без чернил «невыливайка».

Но пальцем с фиолетовым пятном,

Следом диктантов и работ контрольных,

Нажав крючок, подумал я о том,

Что начинаю счёт уже не школьный.

Чего-то волосы под каской шевелятся.

Должно быть, ветер продувает каску.

Скорее бы до бруствера добраться.

За ним так много доброты и ласки.

Из проклятой немецкой траншеи

слепящим огнём

Вдруг ракета взметнулась,

и замерла, сжалась нейтралка.

Звёзды разом погасли.

И стали виднее, чем днём,

Опалённые ветки дубов

И за нами ничейная балка.

Подлый страх продавил моим телом

Гранитный бугор.

Как ракета, горела во мне

Негасимая ярость.

Никогда ещё так

Не хотелось убить мне того,

Кто для тёмного дела повесил

Такую вот яркость.

Воздух — крутой кипяток.

В глазах огневые круги.

Воды последний глоток

Я отдал сегодня другу.

А друг всё равно…

И сейчас

Меня сожаленье мучит:

Глотком тем его не спас.

Себе бы оставить лучше.

Но если сожжёт меня зной

И пуля меня окровавит,

Товарищ полуживой

Плечо мне своё подставит.

Я выплюнул горькую пыль,

Скребущую горло,

Без влаги.

И в душную бросил ковыль

Ненужную флягу.

Воздух вздрогнул.

Выстрел.

Дым.

На старых деревьях обрублены сучья.

А я ещё жив.

А я невредим.

Случай?

Сгоревший танк

на выжженном пригорке.

Кружат над полем

чёрные грачи.

Тянуть на слом

в утиль

тридцать четвёрку

Идут с надрывным стоном тягачи.

Что для страны десяток тонн металла?

Не требует бугор благоустройства.

Я вас прошу,

Чтоб вечно здесь стояла

Машина эта —

Памятник геройству.

Дымом

Всё небо

Закрыли гранаты.

А солнце

Блеснёт

На мгновенье

В просвете

Так робко,

Как будто оно виновато,

В том,

Что творится

На бедной планете.

На фронте не сойдёшь с ума едва ли,

Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали

Всё, что в могилу можно закопать.

Комбриг упёрся подбородком в китель.

Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,

Как правильно танцуют падеспань

Лето 1944 г.

Всё у меня не по уставу.

Прилип к губам окурок вечный.

Распахнут ворот гимнастёрки.

На животе мой «парабеллум»,

Не на боку, как у людей.

Всё у меня не по уставу.

Во взводе чинопочитаньем

Не пахнет даже на привалах.

Не забавляемся плененьем.

Убитый враг — оно верней.

Всё у меня не по уставу.

За пазухой гармошка карты,

Хоть место для неё в планшете.

Но занят мой планшет стихами,

Увы, ненужными в бою.

Пусть это всё не по уставу.

Но я слыву специалистом

В своём цеху уничтоженья.

А именно для этой цели

В тылу уставы создают.

Ночь на Неманском плацдарме.

Грохочущих рельсов багровый хвост.

Гусеничные колеи в потравленном хлебе.

Пулемётные трассы звёзд,

Внезапно замершие в небе.

Придавлен запах ночной резеды

Раздутым брюхом лошади.

Рядом

Кровавое месиво в луже воды

На дне воронки, вырытой снарядом.

Земля горит.

И Неман горит.

И весь плацдарм — огромная плаха.

Плюньте в того, кто в тылу говорит,

Что здесь, на войне не испытывал страха.

Страшно так, что даже металл

Покрылся каплями холодного пота,

В ладонях испуганно дым задрожал,

Рождённый кресалом на мякоти гнота.

Страшно.

И всё же приказ

Наперекор всем страхам выполнен будет.

Поэтому скажут потомки о нас:

— Это были бесстрашные люди.

Случайный рейд по вражеским тылам.

Всего лишь взвод решил судьбу сраженья.

Но ордена достанутся не нам.

Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.

За наш случайный сумасшедший бой

Признают гениальным полководца.

Но главное — мы выжили с тобой.

А правда — что? Ведь так оно ведётся.

Есть у моих товарищей танкистов,

Не верящих в святую мощь брони,

Беззвучная молитва атеистов:

— Помилуй, пронеси и сохрани.

Стыдясь друг друга и себя немного,

Пред боем, как и прежде на Руси,

Безбожники покорно просят Бога:

— Помилуй, сохрани и пронеси.

Багряный лист прилипает к башне.

Ручьём за ворот течёт вода.

Сегодня так же, как день вчерашний,

Из жизни вычеркнут навсегда.

Изъят из юности.

В личном деле

За три обычных его зачтут.

За злость атак,

За дождей недели

И за несбывшуюся мечту

О той единственной,

Ясноглазой,

О сладкой муке тревожных снов,

О ней, невиданной мной ни разу,

Моих не слышавшей лучших слов.

И снова день на войне, постылый,

Дающий выслугу мне втройне.

Я жив.

Я жду

С неделимой силой

Любви,

Утроенной на войне.

Зияет в толстой лобовой броне

Дыра, насквозь прошитая болванкой.

Мы ко всему привыкли на войне.

И всё же возле замершего танка

Молю судьбу:

Когда прикажут в бой,

Когда взлетит ракета, смерти сваха,

Не видеть даже в мыслях пред собой

Из этой дырки хлещущего страха.

А нам идти в атаку.

Противна водка.

Шутка не остра.

Бездомную озябшую собаку

Мы кормим у потухшего костра.

Мы нежность отдаём с неслышным стоном.

Мы не успели нежностью согреть

Ни наших продолжений не рождённых,

Ни ту, что нынче может овдоветь

Мы не успели.

День встаёт над рощей.

Атаки ждут машины меж берёз.

На чёрных ветках,

Оголённых,

Тощих

Холодные цепочки крупных слёз.

Орудия посеребрило инеем.

Под гусеницей золотой ковёр.

Дрожит лесов каёмка бледно-синяя

Вокруг чужих испуганных озёр.

Преступная поверженная Пруссия.

И вдруг покой.

Вокруг такой покой.

Верба косички распустила русые

Совсем как дома над моей рекой.

Но я не верю тишине обманчивой,

Которой взвод сегодня оглушён.

Скорей снаряды загружать заканчивай!

Ещё покой в паёк наш не включён.

В имении, оставленном врагами,

Среди картин, среди старинных рам

С холста в тяжёлой золочёной раме

Мадонна тихо улыбалась нам.

Я перед нею снял свой шлем ребристый.

Молитвенно прижал его к груди.

Боями озверённые танкисты

Забыли вдруг, что ждёт их впереди.

Лишь о тепле, о нежном женском теле,

О мире каждый в этот миг мечтал.

Для этого, наверно, Боттичелли

Мадонну доброликую создал.

Для этого молчанья. Для восторга

Мужчин, забывших, что такое дом.

Яснее батальонного парторга

Мадонна рассказала нам о том,

Что милостью покажется раненье,

Что снова нам нырять в огонь атак,

Чтобы младенцам принести спасенье,

Чтоб улыбались женщины вот так.

От глаз Мадонны тёплых и лучисты

С трудом огромным отрывая взор,

Я вновь надел свой танкошлем ребристый,

Промасленный свой рыцарский убор.

Когда из танка, смерть перехитрив,

Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,

Ну, всё, — решишь, — отныне буду жив

В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,

Тебя коснется истина простая:

Пехоте тоже плохо на войне.

Пехоту тоже убивают.

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам ещё наступать предстоит.

Осколками исхлёстаны осины.

Снарядами растерзаны снега.

А всё-таки в январской яркой сини

Покрыты позолотой облака.

А всё-таки не баталист, а лирик

В моей душе, и в сердце, и в мозгу.

Я даже в тесном Т-34

Не восторгаться жизнью не могу.

Так хорошо в день ясный и погожий,

Так много тёплой ласки у меня,

Что бархатистой юной женской кожей

Мне кажется шершавая броня.

Чтобы царила доброта на свете,

Чтоб нежности в душе не убывать,

Я еду в бой, запрятав чувства эти,

Безжалостно сжигать и убивать.

И меркнет день.

И нет небесной сини.

И неизвестность в логове врага.

Осколками исхлёстаны осины.

Снарядами растерзаны снега.

Шесть «юнкерсов» бомбили эшелон

Хозяйственно, спокойно, деловито.

Рожала женщина, глуша старухи стон,

Желавшей вместо внука быть убитой.

Шесть «юнкерсов»… Я к памяти взывал,

Когда мой танк, зверея, проутюжил

Колонну беженцев — костей и мяса вал,

И таял снег в крови дымящих лужах.

Шесть «юнкерсов»?

Мне есть что вспоминать!

Так почему же совесть шевелится

И ноет, и мешает спать,

И не даёт возмездьем насладиться?

Я не писал фронтовые стихи

В тихом армейском штабе.

Кровь и безумство военных стихий,

Танки на снежных ухабах

Ритм диктовали.

Врывались в стихи

Рваных шрапнелей медузы.

Смерть караулила встречи мои

С малоприветливой Музой.

Слышал я строф ненаписанных высь,

Танком утюжа траншею.

Вы же — в обозе толпою плелись

И подшибали трофеи.

Мой гонорар — только слава в полку

И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку

Щедрый главбух Литиздата

Забыл я патетику выспренних слов.

О старой моей гимнастёрке.

Но слышать приглушенный звон орденов

До слёз мне обидно и горько.

Атаки и марши припомнились вновь.

И снова я в танковой роте.

Эмаль орденов — наша щедрая кровь,

Из наших сердец позолота.

Но если обычная выслуга лет

Достойна военной награды,

Низведена ценность награды на нет,

А подвиг — кому это надо?

Ведь граней сверканье и бликов игра

Вы напрочь забытая сага.

Лишь светится скромно кружок серебра

И надпись на нём — «За отвагу».

Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:

Лишь этой награды единой

Ещё не получит спортсмен за рекорд

И даже генсек — к именинам.

Костёл ощетинился готикой грозной

И тычется тщетно в кровавые тучи.

За тучами там — довоенные звёзды

И может быть где-то Господь всемогущий.

Как страшно костёлу! Как больно и страшно!

О, где же ты, Господи, в огненном своде.

Безбожные звёзды на танковых башнях

Случайно на помощь костёлу приходят.

Как чёрт прокопчённый я вылез из танка,

Ещё очумелый у смерти в объятьях.

Дымились и тлели часовни останки.

Валялось разбитое миной распятье.

На улице насмерть испуганной, узкой

Старушка меня обняла, католичка,

И польского помесь с литовским и русским

Звучала для нас, для солдат, непривычно.

Подарок старушки «жолнежу-спасителю»

В ту пору смешным показался и странным:

Цветной образок Иоанна Крестителя,

В бою чтоб от смерти хранил и от раны.

Не стал просветителем женщины старой,

И молча, не веря лубочному вздору,

В планшет положил я ненужный подарок.

Другому я богу молился в ту пору.

Устав от убийства, мечтая о мире,

Средь пуль улюлюканья, минного свиста

В тот час на планшет своего командира,

Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.

И снова бои. И случайно я выжил.

Одни лишь увечья — ожоги и раны.

И был возвеличен. И ростом стал ниже.

Увы, не помог образок Иоанна.

Давно никаких мне кумиров не надо.

О них даже память на ниточках тонких.

Давно понимаю, что я — житель ада.

И вдруг захотелось увидеть иконку.

Потёртый планшет, сослуживец мой старый,

Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.

Я всё обыскал, всё напрасно обшарил.

Но нету иконки. Но нет Иоанна.

Смотришь надменно? Ладно, я выпил.

Мне сладостно головокружение.

Швырнул к чертям победителя вымпел,

Поняв, что сижу в окружении.

Выпил и сбросил обиды тонны.

И легче идти. И не думать — к цели ли.

Эмблемы танков на лейтенантских погонах

Дула мне в душу нацелили.

Думаешь, что ты честнее и смелей,

Если ордена на офицерском кителе?

А знаешь, что значит боль костылей,

Тем более — «врачи-отравители»?

А что ты знаешь о подлецах,

О новом фашистском воинстве,

Которое, прости, не с того конца

Судит о людских достоинствах?

Верный наивный вояка, вольно!

Другие мы. Истина ближе нам.

Прости меня, мальчик, очень больно

Быть без причины обиженным.

Но стыдно признаться: осталось что-то

У меня, у прожжённого, тёртого,

От тебя, лейтенанта, от того, что на фото

Осени сорок четвёртого.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Рубцы и память ночью нудно ноют,

А днём кружу по собственным следам.

И в кабинет начальства — как в атаку

Тревожною ракетой на заре.

И потому так мало мягких знаков

В моём полувоенном словаре.

Всегда придавлен тяжестью двойною:

То, что сейчас,

И прошлая беда.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Грунтовые, булыжные — любые,

Примявшие леса и зеленя,

Дороги серо-голубые,

Вы в прошлое уводите меня.

Вы красными прочерчены в планшетах —

Тем самым цветом — крови и огня.

Дороги наших судеб недопетых,

Вы в прошлое уводите меня.

В пыли и дыме, злобою гонимы,

Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.

Дороги были серо-голубыми,

Как ленточки медали «За отвагу».

Я изучал неровности Земли —

Горизонтали на километровке.

Придавленный огнём артподготовки,

Я носом их пропахивал в пыли.

Я пулемёт на гору поднимал.

Её и налегке не одолеешь.

Последний шаг. И всё. И околеешь.

А всё-таки мы взяли перевал.

Неровности Земли.

В который раз

Они во мне как предостереженье,

Как инструмент сверхтонкого слежения,

Чтоб не сползать до уровня пролаз.

И потому, что трудно так пройти,

Когда «ежи» и надолбы преграды,

Сводящие с пути, куда не надо,

Я лишь прямые признаю пути.

Стихи на фронте. В огненной реке

Не я писал их — мной они писались.

Выстреливалась запись в дневнике

Про грязь и кровь, про боль и про усталость.

Нет, дневников не вёл я на войне.

Не до писаний на войне солдату.

Но кто-то сочинял стихи во мне

Про каждый бой, про каждую утрату.

И в мирной жизни только боль могла

Во мне всё том же стать стихов истоком.

Чего же больше?

Тягостная мгла.

И сатана во времени жестоком.

Но подлый страх, российский старожил,

Преступной властью мне привитый с детства,

И цензор неусыпно сторожил

В моём мозгу с осколком по соседству.

В кромешной тьме, в теченье лет лихих

Я прозябал в молчании убогом.

И перестали приходить стихи.

Утрачено подаренное Богом.

В кровавой бухгалтерии войны,

Пытаясь посчитать убитых мною,

Я часть делил на тех, кто не вольны

Со мною в танке жить моей войною.

На повара, связистов, старшину,

Ремонтников, тавотом просмолённых,

На тех, кто разделял со мной войну,

Кто был не дальше тыла батальона.

А те, что дальше? Можно ли считать,

Что их война собой, как нас, достала?

Без них нельзя, конечно воевать,

Нельзя, как без Сибири и Урала.

Бесспорно, их задел девятый вал.

Бесспорно, жертвы и в тылу бывали.

Но только я солдатами считал

Лишь только тех, кто лично убивали.

Об этом в спорах был среди задир,

Противоречье разглядев едва ли:

Водитель, и башнёр, и командир,

Мы тоже ведь из танка не стреляли.

Я знаю, аргументы не полны

Не только для дискуссии — для тоста.

В кровавой бухгалтерии войны

Мне разобраться и сейчас непросто.

Обрастаю медалями.

Их куют к юбилеям.

За бои недодали мне.

Обделили еврея.

А сейчас удостоенный.

И вопрос ведь не важен,

Кто в тылу, кто был воином,

Кто был трус, кто отважен.

Подвиг вроде оплаченный.

Почему же слезливость?

То ль о юности плачу я,

То ли, где справедливость?

Солнце пьёт с орденов боевых

Безрассудной отваги выжимки.

Чудо!

Мы ещё среди живых,

Старики, что нечаянно выжили.

Как тогда, в сорок пятом, поллитре рад,

Хоть на сердце моём окалина.

Делал всё для кончины Гитлера,

А помог возвеличить Сталина.