Из воспоминаний сельского ветеринара

Автобус, прогромыхав по узкой улочке, въехал на площадь и остановился. Я прочел надпись над витриной скромной бакалейной лавки: «Дарроубийское кооперативное общество». Конец пути.

1. Прибытие в Дарроуби

В ветхом тряском автобусе было невыносимо жарко, а я к тому же сидел у окна, сквозь которое били лучи июльского солнца. Мой лучший костюм душил меня, и я то и дело оттягивал пальцем тесный белый воротничок. Конечно, в такой зной следовало бы надеть что-нибудь полегче, но в нескольких милях дальше меня ждал мой потенциальный наниматель и мне необходимо было произвести наилучшее впечатление.

От этого свидания столько зависело! Получить диплом ветеринара в 1937 году было почти то же, что встать в очередь за пособием по безработице. В сельском хозяйстве царил застой, поскольку десять с лишним лет правительство его попросту игнорировало, а рабочая лошадь, надежная опора ветеринарной профессии, стремительно сходила со сцены. Нелегко сохранять оптимизм, когда молодые люди после пяти лет усердных занятий в колледже попадали в мир, совершенно равнодушный к их свеженакопленным знаниям и нетерпеливому стремлению поскорее взяться за дело. В «Рикорде» еженедельно появлялись два-три объявления «Требуется…», и на каждое находилось человек восемьдесят желающих.

И я глазам своим не поверил, когда получил письмо из Дарроуби — городка, затерянного среди йоркширских холмов. Мистер Зигфрид Фарнон, член Королевского ветеринарного общества, будет рад видеть меня у себя в пятницу, во второй половине дня, — выпьем чашечку чая, и, если подойдем друг другу, я могу остаться там в качестве его помощника. Я ошеломленно вцепился в этот нежданный подарок судьбы: столько моих друзей-однокашников не могли найти места, или стояли за прилавками магазинов, или нанимались чернорабочими на верфи, что я уже махнул рукой на свое будущее.

Шофер вновь лязгнул передачей, и автобус начал вползать на очередной крутой склон. Последние пятнадцать миль дорога все время шла вверх, и вдали смутно заголубели очертания Пеннинских гор. Мне еще не доводилось бывать в Йоркшире, но это название всегда вызывало в моем воображении картину края такого же положительного и неромантичного, как мясной пудинг. Я ожидал встретить доброжелательную солидность, скуку и полное отсутствие какого-либо очарования. Но под стоны старенького автобуса я начинал проникаться убеждением, что ошибся. То, что еще недавно было бесформенной грядой на горизонте, превратилось в высокие безлесные холмы и широкие долины. Внизу среди деревьев петляли речки, добротные фермерские дома из серого камня вставали среди лугов, зелеными языками уходивших к вершинам холмов, откуда на них накатывались темные волны вереска.

Мало-помалу заборы и живые изгороди сменились стенками, сложенными из камня, — они обрамляли дороги, замыкали в себе поля и луга, убегали вверх по бесконечным склонам. Эти стенки виднелись повсюду, мили и мили их расчерчивали зеленые плато.

Но по мере того как близился конец моего путешествия, в памяти начали всплывать одна за другой страшные истории — те ужасы, о которых повествовали в колледже ветераны, закаленные и ожесточенные несколькими месяцами практики. Наниматели, все до единого бессердечные и злобные личности, считали помощников жалкими ничтожествами, морили их голодом и замучивали работой. «Ни одного свободного дня или хотя бы вечера! — говорил Дейв Стивенс, дрожащей рукой поднося спичку к сигарете. — Заставлял меня мыть машину, вскапывать грядки, подстригать газон, ходить за покупками. Но когда он потребовал, чтобы я прочищал дымоход, я уехал». Ему вторил Уилли Джонстоун: «Мне сразу же поручили ввести лошади зонд в желудок. А я вместо пищевода угодил в трахею. Начал откачивать, а лошадь грохнулась на пол и не дышит. Откинула копыта. Вот откуда у меня эти седые волосы». А жуткий случай с Фредом Принглом? О нем рассказывали всем и каждому. Фред сделал прокол корове, которую раздуло, и, ошеломленный свистом выходящих наружу газов, не нашел ничего лучше, как поднести к гильзе пробойника зажигалку. Пламя полыхнуло так, что запалило солому, и коровник сгорел дотла. А Фред тут же уехал куда-то далеко — на Подветренные острова, кажется.

А, черт! Уж это чистое вранье. Я выругал свое воспаленное воображение и попытался заглушить в ушах рев огня и мычание обезумевших от страха коров, которых выводили из огнедышащего жерла коровника. Нет, такого все-таки случиться не могло! Я вытер вспотевшие ладони о колени и попробовал представить себе человека, к которому ехал.

Зигфрид Фарнон. Странное имя для йоркширского сельского ветеринара. Наверное, немец — учился у нас в Англии и решил обосноваться здесь навсегда. И конечно, по-настоящему он не Фарнон, а, скажем, Фарренен. Сократил для удобства. Ну да, Зигфрид Фарренен. Мне казалось, что я его уже вижу: эдакий переваливающийся на ходу толстячок с веселыми глазками и булькающим смехом. Но одновременно мне пришлось отгонять навязчиво возникавший облик грузного холодноглазого тевтона с ежиком жестких волос на голове — он как-то больше отвечал ходовому представлению о ветеринаре, берущем помощника.

Автобус, прогромыхав по узкой улочке, въехал на площадь и остановился. Я прочел надпись над витриной скромной бакалейной лавки: «Дарроубийское кооперативное общество». Конец пути.

Единственным видимым признаком жизни была компания стариков, сидевших под башенкой с часами посреди площади.

Я вышел из автобуса, поставил свой потрепанный чемодан на землю и огляделся. Что-то было совсем непривычным, но сначала я не мог уловить, что именно. А потом вдруг понял. Тишина! Остальные пассажиры уже разошлись, шофер выключил мотор, и нигде вокруг — ни движения, ни звука. Единственным видимым признаком жизни была компания стариков, сидевших под башенкой с часами посреди площади, но и они застыли в неподвижности, словно изваянные из камня.

В путеводителях Дарроуби занимает две-три строчки, и то не всегда. А уж если его и описывают, то как серенький городок на реке Дарроу с рыночной площадью, вымощенной булыжником, и без каких-либо достопримечательностей, если не считать двух старинных мостов. Но выглядел он очень живописно: над бегущей по камешкам речкой теснились домики, уступами располагаясь по нижнему склону Херн-Фелла. В Дарроуби отовсюду — и с улиц, и из домов — была видна величавая зеленая громада этого холма, поднимающегося на две тысячи футов над скоплениями крыш.

Воздух был прозрачным, и меня охватило ощущение простора и легкости, словно я сбросил с себя какую-то тяжесть на равнине в двадцати милях отсюда. Теснота большого города, копоть, дым — все это осталось там, а я был здесь.

Улица Тренгейт, тихая и спокойная, начиналась прямо от площади; я свернул в нее и в первый раз увидел Скелдейл-Хаус. Я сразу понял, что иду правильно, — еще до того, как успел прочесть «З. Фарнон Ч. К. В. О.» на старомодной медной дощечке, довольно криво висевшей на чугунной ограде. Дом я узнал по плющу, который карабкался по старым кирпичным стенам до чердачных окон. Так было сказано в письме — единственный дом, увитый плющом. Значит, вот тут я, возможно, начну свою ветеринарную карьеру.

Но поднявшись на крыльцо, я вдруг задохнулся, точно от долгого бега. Если место останется за мной, значит, именно тут я по-настоящему узнаю себя. Ведь проверить, чего я стою, можно только на деле!

Старинный дом георгианского стиля мне понравился. Дверь была выкрашена белой краской. Белыми были и рамы окон — широких, красивых на первом и втором этажах, маленьких и квадратных высоко вверху, под черепичным скатом крыши. Краска облупилась, известка между кирпичами во многих местах выкрошилась, но дом оставался непреходяще красивым. Палисадника не было, и только чугунная решетка отделяла его от улицы.

Я позвонил, и тотчас предвечернюю тишину нарушил ошалелый лай, точно свора гончих неслась по следу. Верхняя половина двери была стеклянной. Поглядев внутрь, я увидел, как из-за угла длинного коридора хлынул поток собак и, захлебываясь лаем, обрушился на дверь. Я давно свыкся со всякими животными, но у меня возникло желание поскорее убраться восвояси. Однако я только отступил на шаг и принялся разглядывать собак, которые, иногда по двое, возникали за стеклом, сверкая глазами и лязгая зубами. Через минуту мне более или менее удалось их рассортировать, и я понял, что, насчитав сгоряча в этой кутерьме четырнадцать псов, немного ошибся. Их оказалось всего пять: большой светло-рыжий грейхаунд, который мелькал за стеклом особенно часто, потому что ему не нужно было прыгать так высоко, как остальным, кокер-спаниель, скотч-терьер, уиппет и миниатюрный коротконогий ягдтерьер. Последний возникал за стеклом очень редко, так как для него оно было высоковато, но уж если прыжок ему удавался, он, прежде чем исчезнуть, успевал тявкнуть особенно залихватски.

Я уже снова поднял руку к звонку, но тут увидел в коридоре дородную женщину. Она резко произнесла какое-то слово, и лай смолк точно по волшебству. Когда она открыла дверь, свирепая свора умильно ластилась у ее ног, показывая белки глаз и виляя поджатыми хвостами. В жизни мне не приходилось видеть таких подхалимов.

— Добрый день, — сказал я, улыбаясь самой обаятельной улыбкой. — Моя фамилия Хэрриот.

В дверном проеме женщина выглядела даже еще дороднее. Ей было лет шестьдесят, но зачесанные назад черные как смоль волосы лишь кое-где тронула седина. Она кивнула и посмотрела на меня с суровой доброжелательностью, как будто ждала дальнейших пояснений. Моя фамилия ей явно ничего не сказала.

— Мистер Фарнон меня ожидает. Он написал мне, приглашая приехать сегодня.

— Мистер Хэрриот? — повторила она задумчиво. — Прием с шести до семи. Если вы хотите показать свою собаку, вам будет удобнее привести ее тогда.

— Нет-нет, — сказал я, упорно улыбаясь. — Я писал насчет места помощника, и мистер Фарнон пригласил меня приехать к чаю.

— Место помощника? Это хорошо. — Суровые складки на ее лице слегка разгладились. — А я — миссис Холл. Веду хозяйство мистера Фарнона. Он ведь холостяк. Про вас он мне ничего не говорил, ну да неважно. Заходите, выпейте чашечку чая. Он, наверное, скоро вернется.

Я пошел за ней через выбеленный коридор. Мои каблуки звонко застучали по плиткам пола. В конце коридора мы свернули еще в один, и я уже решил, что дом невероятно длинен, но тут миссис Холл открыла дверь залитой солнцем комнаты. Она была благородных пропорций, с высоким потолком и массивным камином между двумя нишами. Стеклянная дверь в глубине вела в обнесенный стеной сад. Я увидел запущенный газон, альпийскую горку и множество фруктовых деревьев. В солнечных лучах пылали кусты пионов, а дальше на вязах перекликались грачи. Над стеной виднелись зеленые холмы, исчерченные каменными оградами.

Мебель была самая обычная, а ковер заметно потерт. Везде висели охотничьи гравюры, и всюду были книги. Часть их чинно стояла на полках в нишах, но остальные громоздились грудами по углам. На одном конце каминной полки красовалась пинтовая оловянная кружка — очень любопытная кружка, доверху набитая чеками и банкнотами. Некоторые даже вывалились на решетку внизу. Я с удивлением рассматривал эту странную копилку, но тут в комнату вошла миссис Холл с чайным подносом.

— Вероятно, мистер Фарнон уехал по вызову, — заметил я.

— Нет, он уехал в Бротон навестить свою мать, так что я не знаю, когда он вернется.

Она поставила поднос и ушла. Собаки мирно расположились по всей комнате, и, если не считать небольшой стычки между скотч-терьером и кокер-спаниелем за право занять мягкое кресло, от недавней бурности их поведения не осталось и следа. Они лежали, поглядывая на меня со скучающей дружелюбностью, и тщетно боролись с неодолимой дремотой. Вскоре последняя покачивающаяся голова упала на лапы, и комнату наполнило разнообразное посапывание и похрапывание.

Но я не разделял их безмятежности. Меня одолевало сосущее чувство разочарования: я с таким напряжением готовился к разговору с мистером Фарноном и вдруг словно повис в пустоте! Все выглядело как-то странно. Зачем приглашать помощника, назначать время встречи — и уезжать в гости к матери? И еще: если бы он взял меня, мне предстояло сразу же остаться тут, в этом доме, но экономка не получила никаких инструкций о том, чтобы приготовить для меня комнату. Собственно говоря, ей обо мне вообще ни слова не сказали.

Мои размышления были прерваны звоном дверного колокольчика. Собаки, словно от удара током, с воплями взвились в воздух и клубком выкатились в дверь. Я пожалел, что они относятся к своим обязанностям столь серьезно и добросовестно. Миссис Холл нигде не было видно, и я прошел к входной двери, перед которой собаки усердно проделывали свой коронный номер.

— Заткнитесь! — рявкнул я во всю мочь, и лай мгновенно смолк. Пять собак смиренно закружили возле моих лодыжек — впечатление было такое, что они чуть ли не ползают на коленях. Но всех превзошел красавец грейхаунд, оттянувший губы в виноватой ухмылке.

Я открыл дверь и увидел перед собой круглое оживленное лицо. Оно принадлежало толстяку в резиновых сапогах, который развязно прислонился к решетке.

— Здрасьте, здрасьте. А мистер Фарнон дома?

— Нет, он еще не вернулся. Не мог бы я вам помочь?

— Ага. Передайте ему от меня, когда он вернется, что у Берта Шарпа в Барроу-Хиллз надо бы корову просверлить.

— Просверлить?

— Угу, она на трех цилиндрах работает.

— На трех цилиндрах?

— Ага! И если ничего не сделать, так как бы у нее мошна не повредилась.

— Да-да, конечно.

— Не доводить же до того, чтобы у нее опухло, верно?

— Разумеется, нет.

— Вот и ладно. Значит, скажете ему. Счастливо оставаться!

Я медленно вернулся в гостиную. Как ни грустно, но я выслушал первую в моей практике историю болезни и не понял ни единого слова.

Не успел я сесть, как колокольчик вновь зазвонил. На этот раз я испустил грозный вопль, остановивший собак, когда они еще только взлетели в воздух. Сразу разобравшись, что к чему, они обескураженно вернулись на облюбованные места.

Теперь за дверью стоял серьезный джентльмен в кепке, строго надвинутой на уши, в шарфе, аккуратно укутывавшем кадык, и с глиняной трубкой точно под носом. Он взял ее в руку и сказал с сильнейшим ирландским акцентом:

— Моя фамилия Муллиген, и я хотел бы, чтобы мистер Фарнон изготовил микстуру для моей собачки.

— А что с вашей собачкой, мистер Муллиген?

Он вопросительно поднял бровь и поднес ладонь к уху. Я загремел во весь голос:

— А что с ней?

Он несколько секунд смотрел на меня с большим сомнением.

— Ее выворачивает, сэр. Очень сильно.

Я почувствовал под ногами твердую почву и уже прикидывал, как точнее поставить диагноз.

— Через сколько времени после еды ее тошнит?

— Что-что? — Ладонь снова поднялась к уху.

Я нагнулся поближе к нему, набрал воздуха в легкие и взревел:

— Когда ее выворачивает… то есть тошнит?

Лицо мистера Муллигена прояснилось. Он мягко улыбнулся.

— Вот-вот. Ее выворачивает. Очень сильно, сэр.

У меня не осталось сил на новую попытку, а потому я сказал ему, что позабочусь о микстуре, и попросил его зайти позднее. Вероятно, он умел читать по губам, потому что медленно побрел прочь с довольным видом.

Вернувшись в гостиную, я рухнул на стул и налил себе чаю. Едва я сделал первый глоток, как колокольчик снова зазвонил. На этот раз оказалось достаточно одного свирепого взгляда, чтобы собаки покорно вернулись на свои места. От их сообразительности у меня стало легче на душе.

За дверью стояла рыжеволосая красавица. Она улыбнулась, показав множество очень белых зубов.

— Добрый день, — произнесла она светским тоном. — Я Диана Бромптон. Мистер Фарнон ждет меня к чаю.

Я сглотнул и уцепился за дверную ручку.

— Он пригласил ВАС на чай?

Улыбка застыла у нее на губах.

— Совершенно верно, — сказала она, чеканя слова. — Он пригласил меня на чай.

— Боюсь, мистера Фарнона нет дома. И я не знаю, когда он вернется.

Улыбка исчезла.

— А! — сказала она, вложив в это междометие чрезвычайно много. — Но в любом случае не могу ли я войти?

— Ну конечно. Разумеется. Извините, — забормотал я, поймав себя на том, что гляжу на нее с разинутым ртом.

Я распахнул дверь, и она прошла мимо меня без единого слова. Дом, по-видимому, был ей знаком: когда я добрался до поворота, она уже исчезла в гостиной. Я на цыпочках прошел дальше и припустил по извилистому коридору галопом и ярдов через тридцать влетел в большую кухню с каменным полом, где обнаружил миссис Холл. Я бросился к ней.

— Там пришла гостья. Какая-то мисс Бромптон. Она тоже приглашена к чаю! — Я чуть было не потянул миссис Холл за рукав.

Ее лицо хранило непроницаемое выражение. А я-то думал, что она хотя бы горестно всплеснет руками! Но ей как будто даже в голову не пришло удивиться.

— Пойдите займите ее разговором, — сказала она. — А я принесу еще пирожков.

— Но о чем же я буду с ней разговаривать? А мистер Фарнон, он скоро вернется?

— Да поболтайте с ней, о чем вздумается. Он особенно не задержится, — ответила миссис Холл невозмутимо.

Я медленно побрел в гостиную. Когда я открыл дверь, девушка быстро обернулась и ее губы начали было раздвигаться в новой ослепительной улыбке. Увидев, что это всего лишь я, она даже не попробовала скрыть досаду.

— Миссис Холл думает, что он должен скоро вернуться. Может быть, вы пока выпьете со мной чаю?

Она испепелила меня взглядом от моих всклокоченных волос до кончиков старых потрескавшихся ботинок. И я вдруг почувствовал, как запылился и пропотел за долгую тряску в автобусе. Затем она слегка пожала плечами и отвернулась. Собаки смотрели на нее с вялым равнодушием. Комнату окутала тягостная тишина.

Я налил чашку чаю и предложил ей. Она словно не заметила этого и закурила сигарету. Тяжелое положение! Но отступать мне было некуда, я слегка откашлялся и сказал небрежно:

— Я только что приехал. И, возможно, буду новым помощником мистера Фарнона.

На этот раз она не потрудилась даже посмотреть на меня и только сказала «а!», но вновь это междометие прозвучало как пощечина.

— Места тут очень красивые, — не отступал я.

— Да.

— Я впервые в Йоркшире, но то, что я успел увидеть, мне очень нравится.

— А!

— Вы давно знакомы с мистером Фарноном?

— Да.

— Если не ошибаюсь, он совсем молод. Лет около тридцати?

— Да.

— Чудесная погода.

— Да.

С упрямым мужеством я продержался еще пять минут, тщетно придумывая, что бы такое сказать пооригинальнее и поостроумнее, но затем мисс Бромптон вынула сигарету изо рта, молча повернулась ко мне и вперила в меня ничего не выражающий взгляд. Я понял, что это конец, и растерянно умолк.

Она опять отвернулась к стеклянной двери и сидела, глубоко затягиваясь и щурясь на струйки дыма, вырывавшиеся из ее губ. Я для нее не существовал.

Теперь я мог, не торопясь, рассмотреть ее — она того стоила. Мне еще ни разу не доводилось видеть вживе картинку из журнала мод. Легкое полотняное платье, изящный жакет, красивые ноги в элегантных туфлях и великолепные ниспадающие на плечи рыжие кудри.

Я был заинтригован: вот она сидит тут и ждет не дождется жирного немчика-ветеринара. Наверное, в этом Фарноне что-то есть!

В конце концов мисс Бромптон вскочила, яростно швырнула сигарету в камин и возмущенно вышла из комнаты.

Я устало поднялся со стула и побрел в сад за стеклянной дверью. У меня побаливала голова, и я опустился в высокую, по колено, траву возле акации. Куда запропастился Фарнон? Действительно ли письмо было от него или кто-то сыграл со мной бессердечную шутку? При этой мысли меня пробрал холод. На дорогу сюда ушли мои последние деньги, и, если произошла ошибка, я окажусь в более чем скверном положении.

Потом я посмотрел по сторонам, и мне стало легче. Старинная кирпичная ограда дышала солнечным теплом, над созвездиями ярких душистых цветков гудели пчелы. Легкий ветерок теребил увядшие венчики чудесной глицинии, заплетшей всю заднюю стену дома. Тут царили мир и покой.

Я прислонил голову к шершавой коре акации и закрыл глаза. Надо мной наклонился герр Фарренен, совершенно такой, каким я его себе представлял. Его физиономия дышала негодованием.

— Что ви сделайт? — вскричал он, брызгая слюной, и его жирные щеки затряслись от ярости. — Ви входийт в мой дом обманом. Ви оскорбляйт фрейлен Бромптон, ви тринкен мой тщай, ви съедайт майне пирожки. Что ви еще делайт? Ви украдайт серебряный ложка? Ви говорийт — мой помощник, но я не нуждайт ни в какой помощник. Сей минут я визывайт полиция.

Пухлая рука герра Фарренена сжала телефонную трубку. Даже во сне я удивился тому, как нелепо он коверкает язык. Низкий голос повторял: «Э-эй, э-эй!».

И я открыл глаза. Кто-то говорил «эй-эй», но это был не герр Фарренен. К ограде, сунув руки в карманы, прислонился высокий худой человек. Он чему-то посмеивался. Когда я с трудом встал на ноги, он оторвался от ограды и протянул мне руку.

— Извините, что заставил вас ждать. Я Зигфрид Фарнон.

Такого воплощения чисто английского типа я в жизни не видел. Длинное, полное юмора лицо с сильным подбородком. Подстриженные усики, растрепанная рыжеватая шевелюра. На нем был старый твидовый пиджак и летние, утратившие всякую форму брюки. Воротничок клетчатой рубашки обтрепался, галстук был завязан кое-как. Этот человек явно не имел обыкновения вертеться перед зеркалом.

Я глядел на него, и у меня на душе становилось все легче, несмотря на ноющую боль в затекшей шее. Я помотал головой, чтобы окончательно разлепить глаза, и из моих волос посыпались сухие травинки.

— Приходила мисс Бромптон, — вдруг объявил я. — К чаю. Я сказал, что вас срочно вызвали.

Лицо Фарнона стало задумчивым. Но отнюдь не расстроенным. Он потер подбородок.

— Хм, да… Ну неважно. Но приношу извинения, что я вас не встретил. У меня на редкость скверная память, и я попросту забыл.

И голос был сугубо английский.

Фарнон поглядел на меня долгим изучающим взглядом и весело улыбнулся.

— Идемте в дом. Я покажу вам, что и как.

Уильям Хантинг, дважды выбиравшийся председателем Национальной ассоциации ветеринарных врачей Великобритании и Ирландии, организовал издание «The Veterinary Record» в 1888 году. Много лет на первой странице печатался его портрет. Члены ассоциации, число которых в 1937 году составляло 2050 человек, платили за годовую подписку 2 гинеи. Журнал держал подписчиков в курсе последних достижений ветеринарной науки, а новоиспеченные ветеринары в поисках места с тревожной жадностью изучали объявления. Он все еще выходит.

Если корова съедает слишком много корма, в котором легко возникает брожение, рубец — первый отдел желудка жвачных — иногда вздувается от газов. Если животному не будет оказана скорая ветеринарная помощь, это может привести к смертельному исходу. Один из способов лечения — проколоть рубец с помощью пробойника и гильзы. Двадцатипятисантиметровый стилет пробойника вставляется в канал гильзы и вгоняется в стенку рубца. Затем стилет извлекается и газ выходит через гильзу, которая остается в проколе сколько требуется.

Собаки этой породы (прежде их называли абердинскими терьерами) похожи на мудрых старцев. Длинная узкая морда окаймлена бородой, умные глаза смотрят на мир из-под косматых бровей. Уши всегда навострены. Жесткая шерсть, обычно черная, покрывает широкое туловище на коротких ногах, очень крепкое и подвижное. Охотничий инстинкт, побуждающий терьеров преследовать мелкую добычу до норы, а то и в норе, все еще очень силен: стоит скотч-терьеру увидеть мышь — и он устремляется в погоню.

Теперь это чаще друг дома, ласковый и склонный к полноте, однако порода была выведена как охотничья около 500 лет назад в Испании.

Кокер-спаниель отлично ведет поиск вблизи охотника. Острое чутье помогает ему обнаруживать птиц, которых он вспугивает под выстрел.

Свежие масляные оладушки казались особенно вкусными за чаем в холодную осеннюю погоду. Если несколько штук оставались несъеденными (случай не частый!), они были столь же вкусны подогретые и намазанные маслом с джемом. На 12 оладушек смешать 15 г свежих дрожжей и чайную ложку соли с 250 г пшеничной муки. Залить 0,5 л подогретого молока пополам с водой и хорошо размешать. Дать тесту подойти в течение 30 минут. Когда тесто начнет оседать, вбить в него ¹/₄ чайной ложки питьевой соды, разведенной 4 столовыми ложками холодной воды. Добавьте взбитый белок 1 яйца. Лейте тесто столовой ложкой на хорошо смазанный противень или чугунную сковороду. Жарьте сразу по 2–3 штуки. Когда поджарятся, переверните, чтобы подрумянить другую сторону.

Сливки, отстоявшиеся в мисках в молочной, сливались в маслобойку, обычно вращавшуюся вручную так, что она «кувыркалась». Ее изобрели в Йоркшире около 1880 года. Поскольку переворачивалась вся маслобойка, ее содержимое взбивалось равномерно в отличие от более старой, в которой ручка вращала находившиеся внутри деревянные лопасти и сливки в стороне от них перемешивались плохо.

2. Мистер Фарнон меня испытывает

В дни былой славы длинная пристройка позади дома предназначалась для слуг. В отличие от комнат по фасаду там все было темным, узким и тесным.

Фарнон подвел меня к первой из нескольких дверей, открывавшихся в коридор, где висел запах эфира и карболки.

— Это, — сказал он, и глаза его таинственно заблестели, словно он указывал мне вход в пещеру Аладдина, — наша аптека.

В дни, когда еще не было пенициллина и сульфаниламидов, аптеке принадлежала весьма важная роль. От пола до потолка по стенам тянулись ряды сверкающих банок и бутылей. Я с удовольствием читал знакомые названия: эфир, настойка камфары, хлородин, формалин, нашатырь, гексамин, свинцовый сахар, линиментум альбум, сулема, вытяжной пластырь. Хоровод этикеток действовал успокаивающе.

Я был среди старых друзей. Сколько лет им отдано, сколько трудов положено, чтобы постичь их тайны! Я знал их состав, действие, применение и все капризы их дозировки. У меня в ушах зазвучал голос экзаменатора: «Доза для лошади? Для коровы? Для овцы? Для свиньи? Для собаки? Для кошки?».

Эти полки содержали весь арсенал ветеринара в его войне с болезнями. На рабочем столе у окна красовались орудия для приготовления из них нужных лекарств — мензурки, колбы, ступки, пестики. А под ними за открытыми дверцами шкафчика — пузырьки, груды пробок всех размеров, коробочки под пилюли, бумага для заворачивания порошков.

Мы медленно обходили комнату, и Фарнон с каждой минутой оживлялся все больше. Глаза его сверкали, он так и сыпал словами. То и дело он протягивал руку и поглаживал бутыль на полке, взвешивал на ладони лошадиный болюс, доставал из коробки баночку с пастой на меду, ласково похлопывал ее и бережно ставил на место.

— Поглядите-ка, Хэрриот! — неожиданно закричал он так, что я вздрогнул. — Адреван! Прекрасное средство от аскарид у лошадей. Но дороговато! Десять шиллингов коробочка. А это пессарии[1] с генциановым фиолетовым. Если засунуть такой пессарий в матку коровы после чистки, выделения обретают прелестный цвет. Так и кажется, что от него есть польза. А этот фокус вы видели?

Он бросил несколько кристаллов йода в стеклянную чашечку и капнул на них скипидаром. Секунду все оставалось как было, а потом к потолку поднялось клубящееся облако фиолетового дыма. При виде моего ошарашенного лица он расхохотался.

— Прямо-таки черная магия, верно? Так я лечу раны на ногах у лошадей. Химическая реакция загоняет йод глубоко в ткани.

— Неужели?

— Точно не скажу, но такая теория существует, а к тому же, согласитесь, выглядит это впечатляюще. Самый твердолобый клиент не устоит.

Некоторые бутылки на полках не вполне отвечали этическим нормам, которые я усвоил в колледже. Например, та, которая была украшена этикеткой «Бальзам от колик» и внушительным рисунком бьющейся в агонии лошади. Морда животного была повернута вверх и выражала чисто человеческую муку. Кудрявая надпись на другой бутыли гласила: «Универсальная панацея для рогатого скота — безотказное средство от кашлей, простуд, дизентерии, воспаления легких, послеродовых параличей, затвердения вымени и всех расстройств пищеварения». По низу этикетки жирные заглавные буквы обещали: «НЕ ЗАМЕДЛИТ ПРИНЕСТИ ОБЛЕГЧЕНИЕ».

Фарнон находил, что сказать почти обо всех лекарственных средствах. У каждого было свое место в его опыте, накопленном за пять лет практики; у каждого было свое обаяние, свой таинственный ореол. Многие бутыли были красивой формы, с тяжелыми гранеными пробками и латинскими названиями, выдавленными по стеклу, — названиями, которые известны врачам уже много веков и успели войти в фольклор.

Мы стояли, глядя на сверкающие ряды, и нам даже в голову не приходило, что почти все это практически бесполезно и что дни старых лекарств уже сочтены. В ближайшем будущем стремительный поток новых открытий сметет их в пропасть забвения, и больше им не вернуться.

— А вот тут мы храним инструменты.

Фарнон провел меня в соседнюю комнатушку. На полках, обтянутых зеленой бязью, были аккуратно разложены блистающие чистотой инструменты для мелких животных. Шприцы, акушерские инструменты, рашпили для зубов, всевозможные зонды и — на почетном месте — офтальмоскоп.

Фарнон любовно извлек его из черного футляра.

— Мое последнее приобретение, — пророкотал он, поглаживая гладкую трубку. — Удивительная штучка. Ну-ка, проверьте мою сетчатку!

Я включил лампочку и с любопытством уставился на переливающийся цветной занавес в глубине его глаза.

— Прелестно. Могу выписать вам справку, что у вас там все в порядке.

Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу.

— Отлично, я рад. А то мне все казалось, что в этом глазу у меня намечается катаракта.

Настала очередь инструментов для крупных животных. По стенам висели ножницы и прижигатели, щипцы и эмаскуляторы, арканы и путы, веревки для извлечения телят и крючки. На почетном месте красовался новый серебристый эмбриотом, но многие орудия, как и снадобья в аптеке, были музейными редкостями. Особенно флеботом[2] и ударник для «отворения крови» — наследие средневековья, хотя порой и нам приходится пускать их в ход, и густая струя крови стекает в подставленное ведро.

— По-прежнему непревзойденное средство при ламините[3], — торжественно провозгласил Фарнон.

Осмотр мы закончили в операционной с голыми белыми стенами, высоким столом, кислородным баллоном, оборудованием для эфирной анестезии и небольшим автоклавом.

— В здешних местах с мелкими животными работать приходится нечасто. — Фарнон провел рукой по столу. — Но я стараюсь изменить положение. Это ведь куда приятнее, чем ползать на животе в коровнике. Главное — правильный подход к делу. Прежняя доктрина касторки и синильной кислоты совершенно устарела. Наверное, вы знаете, что многие старые зубры не желают пачкать рук о собак и кошек, но пора обновить принципы нашей профессии.

Он подошел к шкафчику в углу и открыл дверцу. Я увидел стеклянные полки, а на них скальпели, корнцанги, хирургические иглы и банки с кетгутом в спирту. Он вытащил носовой платок, обмахнул ауроскоп[4] и тщательно закрыл дверцы.

— Ну, что скажете? — спросил он, выходя в коридор.

— Великолепно! — ответил я. — У вас тут есть практически все, что может понадобиться. Я даже не ожидал.

Он прямо-таки засветился от гордости. Худые щеки порозовели, и он начал что-то мурлыкать себе под нос, а потом вдруг громко запел срывающимся баритоном в такт нашим шагам.

Когда мы вернулись в гостиную, я передал ему просьбу Берта Шарпа:

— Что-то о том, что надо бы просверлить корову, которая работает на трех цилиндрах. Он говорил о ее мошне и об опухании… я не совсем разобрался.

— Пожалуй, я сумею перевести, — засмеялся Фарнон. — У его коровы закупорка соска. Мошна — это вымя, а опуханием в здешних местах называют мастит.

— Спасибо за объяснение. Приходил еще глухой мистер Муллиген…

— Погодите! — Фарнон поднял ладонь. — Я попробую догадаться… Собачку выворачивает?

— Очень сильно выворачивает, сэр.

— Ага. Ну так я приготовлю ему еще пинту углекислого висмута. Я предпочитаю лечить этого пса на расстоянии. С виду он смахивает на эрделя, но ростом не уступит ослу, и характер у него мрачный. Он уже несколько раз валил Джо Муллигена на пол — опрокинет и треплет от нечего делать. Но Джо его обожает.

— А эта рвота?

— Ерунда. Естественная реакция на то, что он жрет любую дрянь, какую только находит. Но к Шарпу надо бы поехать. И еще кое-куда. Хотите со мной — посмотреть здешние места?

На улице он кивнул на старенький «хиллмен», и, обходя машину, чтобы влезть в нее, я ошеломленно разглядывал лысые покрышки, ржавый кузов и почти матовое ветровое стекло в густой сетке мелких трещин. Зато я не заметил, что сиденье рядом с шофером не закреплено, а просто поставлено на салазки. Я плюхнулся на него и опрокинулся, упершись затылком в заднее сиденье, а ногами — в потолок. Фарнон помог мне сесть как следует, очень мило извинился, и мы поехали.

За рыночной площадью дорога круто пошла вниз, и перед нами развернулась широкая панорама холмов, озаренных лучами предвечернего солнца, которые смягчали резкость очертаний. Ленты живого серебра на дне долины показывали, где по ней вьется Дарроу.

Фарнон вел машину самым непредсказуемым образом. Вниз по склону он, словно зачарованный пейзажем, ехал медленно, упершись локтями в рулевое колесо и сжав подбородок ладонями. У подножия холма он очнулся и ринулся вперед со скоростью семьдесят миль в час. Дряхлый «хиллмен» трясся на узком шоссе, и, как я ни упирался ногами в пол, мое подвижное сиденье моталось из стороны в сторону.

На шоссе перед собой он вообще не смотрел, и все его внимание было обращено на происходящее по сторонам и позади.

Потом Фарнон резко затормозил, чтобы показать мне элитных шортгорнов на соседнем лугу, и сразу же прибавил газу. На шоссе перед собой он вообще не смотрел, и все его внимание было обращено на происходящее по сторонам и позади. Именно это последнее обстоятельство внушало мне тревогу: слишком уж часто он гнал машину на большой скорости, глядя в заднее стекло.

Наконец мы свернули с шоссе на проселок, тут и там перегороженный воротами. Студенческая практика научила меня лихо выскакивать из машины, чтобы отворять и затворять ворота — ведь студенты считались как бы автоматами для открывания ворот. Однако Фарнон каждый раз благодарил меня без тени иронии, и, когда я оправился от изумления, мне это понравилось.

Мы въехали во двор фермы.

— Тут лошадь охромела, — объяснил Фарнон.

Фермер вывел к нам рослого клайдсдейлского мерина и несколько раз провел взад и вперед, а мы внимательно смотрели.

— По-вашему, какая нога? — спросил Фарнон. — Передняя левая? Мне тоже так кажется. Хотите провести осмотр?

Я пощупал левое путо, почувствовал, что оно заметно горячее правого, и попросил дать мне молоток. Когда я постучал по стенке копыта, лошадь вздрогнула, приподняла ногу и несколько секунд продержала на весу, а потом очень осторожно опустила на землю.

— По-моему, гнойный пододерматит.

— Вы безусловно правы, — сказал Фарнон. — Только тут это называется «камешком». Что, по-вашему, следует сделать?

— Вскрыть подошву и эвакуировать гной.

— Правильно. — Он протянул мне копытный нож. — Интересно, каким методом вы пользуетесь?

Понимая, что подвергаюсь испытанию — чувство не из приятных! — я взял нож, приподнял ногу лошади и зажал копыто между колен. Я хорошо знал, что надо делать: найти на подошве темное пятно — место проникновения инфекции — и выскабливать его, пока не доберусь до гноя. Я соскреб присохшую грязь — и вместо одного обнаружил несколько темных пятен. Еще постукав по копыту, чтобы определить болезненную зону, я выбрал наиболее подходящее с виду пятно и принялся скоблить.

Рог оказался твердым как мрамор, и поворот ножа снимал только тоненькую стружку. Мерину же явно понравилось, что ему можно не опираться на больную ногу, и он с благодарностью навалился на мою спину всей тяжестью. Впервые за целый день ему было удобно стоять. Я охнул и ткнул его локтем в ребра. Он слегка отодвинулся, но тут же снова навалился на меня.

Пятно тем временем становилось все светлее. Еще один поворот ножа — и оно исчезло. Выругавшись про себя, я принялся за другое пятно. Спина у меня разламывалась, пот заливал глаза. Если и это пятно окажется ложным, мне придется опустить копыто и передохнуть. Но какой может быть отдых под взглядом Фарнона?

Я отчаянно кромсал копыто, воронка углублялась, но мои колени начинали неудержимо дрожать. Мерин блаженствовал, переложив значительную часть своего веса (а весил он никак не меньше тонны!) на такого услужливого двуногого. Я уже представлял себе, какой у меня будет вид, когда я наконец ткнусь носом в землю, но тут из воронки брызнул гной и потек ровной струйкой.

— Прорвало! — буркнул фермер. — Теперь ему полегчает.

Я расширил дренажное отверстие и опустил копыто. Выпрямился я далеко не сразу, а когда выпрямился и отступил на шаг, рубашка на спине пластырем прилипла к коже.

— Отлично, Хэрриот! — Фарнон забрал у меня нож и сунул его в карман. — Это не шутка, когда рог такой твердый!

Он ввел лошади противостолбнячную сыворотку и повернулся к фермеру.

— Будьте добры, приподнимите ему ногу, пока я продезинфицирую рану.

Плотный низенький фермер зажал копыто между коленями и с интересом наблюдал, как Фарнон заполнил воронку йодными кристаллами, а потом капнул на них скипидаром. И тут его скрыла завеса фиолетового дыма.

Я завороженно следил, как поднимаются вверх и ширятся густые клубы, в глубине которых кашляет и фыркает фермер.

Дым понемногу рассеивался, и из его пелены возникли два широко раскрытых изумленных глаза.

— Ну, мистер Фарнон, я сперва никак в толк не мог взять, что такое случилось, — проговорил фермер сквозь кашель. Он поглядел на почерневшую дыру в копыте и добавил благоговейно. — Это же надо, до чего нынче наука дошла!

Затем мы заехали посмотреть теленка, порезавшего ногу. Я обработал рану, зашил ее и наложил повязку, и мы отправились лечить корову с закупоркой соска.

Мистер Шарп ожидал нас, и его круглое лицо сияло все тем же оживлением. Мы вошли вслед за ним в коровник, и Фарнон кивнул на корову.

— Поглядите, что тут можно сделать.

Я присел на корточки, начал ощупывать сосок и примерно на середине обнаружил уплотнение. Этот комок необходимо было разрушить, и я принялся ввинчивать в канал тонкую металлическую спираль. Секунду спустя я обнаружил, что сижу в стоке для навозной жижи и пытаюсь отдышаться, а на моей рубашке как раз над солнечным сплетением красуется отпечаток раздвоенного копыта.

Глупое положение! Но сделать я ничего не мог и продолжал сидеть, открывая и закрывая рот, как рыба, вытащенная из воды.

Мистер Шарп прижал ладонь ко рту — его природная деликатность вступила в конфликт с естественным желанием рассмеяться при виде севшего в лужу ветеринара.

— Вы уж извините, молодой человек! Мне бы вас предупредить, что корова эта страсть какая вежливая. Ей бы только кому руку пожать! — Сраженный собственным остроумием, он прижался лбом к боку коровы и затрясся в припадке беззвучного хохота.

Я отдышался и встал на ноги, старательно сохраняя достоинство. Мистер Шарп держал корову за морду, а Фарнон задирал ей хвост, и мне удалось ввести инструмент в фиброзный комок. Я несколько раз дернул и прочистил канал. Однако, хотя принятые меры предосторожности несколько ограничили возможности коровы, ей все-таки удалось насажать мне синяков на руки и на ноги.

Когда операция была завершена, фермер потянул сосок и на пол брызнула белая пенящаяся струя.

— Вот это дело! Теперь она работает на четырех цилиндрах!

Лошадям и другим животным теперь лекарство чаще вводят с помощью инъекций. Но в 30-х годах рогатому скоту давали микстуры, а лошадям — болюсы, огромные пилюли из мягкой пасты. Ветеринар обычно засовывал болюс в глотку рукой, но фермеры предпочитали пользоваться «пистолетом», который вводили лошади в рот, и нажимом на шток заложенный внутри болюс выбрасывался в глотку.

Чтобы открыть лошади рот достаточно широко и засунуть ей в глотку болюс, ветеринар или фермер просто ухватывал ее за язык. Часто пользовались и зевником — приспособлением длиной вместе с ручкой около полуметра. Его вводили лошади в рот горизонтально и ручку резко опускали. Рот раскрывался, закругленные концы зевника выскакивали наружу по сторонам верхней челюсти, после чего болюс засовывался в глотку — рукой или с помощью болюсового пистолета, просунутых сквозь кольцо зевника.

На севере Британии рабочие лошади чаще всего принадлежат к клайдсдейлской породе. Они похожи на шайров, но более длинные ноги и менее массивное туловище обеспечивают им большую маневренность и быстроту. На ногах и брюхе у них больше светлого. Кобылы жеребятся обычно раз в два года в апреле-мае после 11 месяцев беременности. В Британии все еще сохраняются более 6 тысяч клайдсдейлов.

Ветеринару часто приходится лечить охромевших лошадей. Прежде всего следует проверить копыто. Иногда оно разрастается и мешает ходить. Для удаления лишнего рога используют нож с роговой ручкой и острым загнутым вбок лезвием длиной около 10 см (внизу). Иногда лошадь хромает из-за раны в подошве. Ножом с узким лезвием (вверху), тоже острым и загнутым, ветеринар исследует все трещины в копыте, пока не обнаруживает ту, которая ведет к ране. Тогда он расширяет отверстие, чтобы дать сток гною.

3. В дружеской обстановке

— Вернемся другой дорогой, — Фарнон наклонился над рулевым колесом и протер рукавом сетку трещин на ветровом стекле. — Через Бренкстоунский перевал и вниз по Силдейлскому склону. Крюк невелик, а мне хочется, чтобы вы все это увидели.

Мы свернули на крутое узкое шоссе и забирались все выше над обрывом, уходившим в темноту ущелья, по которому клубился ручей, устремляясь к широкой долине. На вершине мы вышли из машины. Окутанные летними сумерками нагромождения куполов и пиков убегали на запад, теряясь в золоте и багрянце закатного неба. На востоке над нами нависала темная громада горы, безлесная, суровая. Большие кубические камни усеивали ее нижние склоны.

Я посмотрел кругом и тихо присвистнул. Все это совершенно не походило на дружелюбные пологие холмы, среди которых я въезжал в Дарроуби. Фарнон обернулся ко мне:

— Да, это один из самых диких пейзажей в Англии, а зимой тут бывает и совсем жутко. Перевал иногда неделями остается под снегом.

Я глубоко вдохнул чистый воздух. В величавых просторах нигде не было заметно ни малейшего движения, но откуда-то донесся крик кроншнепа, и внизу глухо ревел поток.

Уже совсем стемнело. Мы сели в машину и начали длинный спуск в Силдейлскую долину. Она тонула в смутной тьме, но на склонах, там, где ютились одинокие фермы, мерцали огоньки.

Мы въехали в тихую деревушку, и Фарнон внезапно нажал на тормоз. Мое подвижное сиденье скользнуло вперед как по маслу, и я с треском ударился лбом о ветровое стекло, но Фарнон словно ничего не заметил.

— Тут есть чудесный трактирчик. Зайдемте выпить пива.

Ничего похожего мне еще видеть не доводилось. Это была просто большая квадратная кухня с каменным полом. Один угол занимали огромный очаг и старая закопченная печь с духовкой. В очаге стоял чайник, шипело и постреливало единственное большое полено, наполняя помещение приятным смолистым запахом.

На скамьях с высокими спинками у стен расположились посетители — человек десять-двенадцать. Перед ними на дубовых столах, потрескавшихся и покоробившихся от возраста, рядами выстроились пинтовые кружки.

Когда мы вошли, наступила тишина, потом кто-то сказал: «А, мистер Фарнон!» — без особой радости, но вежливо, и остальные дружески кивнули или что-то приветственно буркнули. Почти все это были фермеры и работники с красными обветренными лицами, собравшиеся тут приятно отдохнуть без шума и бурного веселья. Молодые парни сидели, расстегнув рубашки на могучей груди. Из угла доносились негромкие голоса и пощелкивание — там шла мирная игра в домино.

Фарнон подвел меня к скамье, заказал две кружки пива и поглядел на меня.

— Ну, место ваше, если оно вас устраивает. Четыре фунта в неделю, стол и квартира. Договорились?

От неожиданности я онемел. Меня берут! И четыре фунта в неделю! Мне вспомнились трагические объявления в «Рикорде»: «Опытный ветеринарный врач согласен работать только за содержание». Ассоциация ветеринаров вынуждена была пустить в ход все свое влияние, чтобы газета прекратила печатать эти вопли отчаяния. Нельзя было допустить, чтобы представители нашей профессии публично предлагали свои услуги даром. Четыре фунта — это же целое богатство!

— Спасибо, — сказал я, изо всех сил стараясь скрыть свое ликование. — Я согласен.

— Отлично. — Фарнон отхлебнул пива. — А теперь я расскажу вам, что и как. Практику я купил год назад у восьмидесятилетнего старца. Он еще работал, учтите. На редкость крепкий старик. Но ездить по вызовам в глухую ночь ему становилось не по силам. И конечно, в других отношениях он тоже недотягивал — цеплялся за старину. Эти древние орудия в операционной принадлежали ему. Ну как бы то ни было, от практики оставались только рожки да ножки, и теперь я пытаюсь ее восстановить. Пока она почти не приносит дохода, но я убежден, что нам надо только продержаться год-другой — и все будет прекрасно. Фермеры рады врачу помоложе, и им нравятся новые способы лечения. К сожалению, старик брал с них за консультацию всего три шиллинга шесть пенсов, и отучить их от этого непросто. Люди тут чудесные, и вам они понравятся, но раскошеливаться они не любят, пока вы им не докажете, что за свои деньги они получают сполна.

Он увлеченно повествовал о своих планах, трактирщик не успевал наливать пиво, и атмосфера в зале все больше теплела. Его заполнили завсегдатаи, шум и духота нарастали, и перед закрытием я оказался среди очень симпатичных людей, с которыми словно был знаком давным-давно, а мой коллега куда-то подевался.

Зато в поле моего зрения вновь и вновь возникала странная личность — старичок в грязной белой панаме, лихо торчавшей над лишенным всякой растительности коричневым лицом, которому годы придали сходство со старым порыжелым сапогом. Он крутился возле нашей компании, делал мне знаки, подмигивал. Полагая, что его что-то тревожит, я покорно последовал за ним к скамье в углу. Старичок сел напротив, сжал пальцы на ручке своей палки, уперся в них подбородком и уставился на меня из-под полуопущенных век.

— Вот что, молодой человек, мне с вами потолковать надо. Всю жизнь я возле скотины провел, вот и надо нам потолковать.

У меня по коже побежали мурашки. Сколько раз я уже так попадался! Чуть ли не на первом курсе я обнаружил, что у всех до единого деревенских стариков существует твердое убеждение в неоценимости тех сведений, какими они могут с вами поделиться. А занимает это обычно уйму времени. Я испуганно поглядел по сторонам. И убедился, что угодил в ловушку. Старичок придвинул свой стул поближе и заговорил заговорщицким шепотом. Струи пивного перегара били мне в лицо с расстояния в шесть дюймов.

Ничего нового я не услышал обычный список чудесных исцелений, им совершенных, и вернейших панацей, известных ему одному, а также множество отступлений на тему о бессовестных людях, которые тщетно пытались выведать у него заветные тайны. Он умолкал, только чтобы отхлебнуть из пинтовой кружки: его тщедушное тело, видимо, было способно вместить немыслимое количество пива.

Но он был счастлив, и я не перебивал его, а, наоборот, подбадривал, зримо поражаясь и восхищаясь.

Видимо, такой слушатель попался старичку впервые. Он был владельцем маленькой фермы, но теперь жил на покое и уже много лет никто не оказывал ему уважения, которого он заслуживал.

Лицо его расплывалось в кривоватой ухмылке, слезящиеся глаза излучали дружелюбие. Внезапно он обрел серьезность и выпрямился на скамье.

— Так вот, паренек, скажу я тебе то, чего никто, окромя меня, не знает. Я бы мог деньги лопатой грести. Уж так меня допекали, расскажи да расскажи, только я — ни-ни.

Он понизил уровень пива в кружке на несколько дюймов и сощурил глаза в щелочки.

— Снадобье от лошадиного мокреца!

Я подскочил так, словно рядом рухнул потолок.

— Да не может быть! — охнул я. — От лошадиного мокреца?!

Старичок прямо замурлыкал.

Может, может! Вотрешь мою мазь — и все как рукой снимет. Смотришь, а лошадь-то уже здоровехонька! — его голос поднялся до жиденького вопля, и он так взмахнул рукой, что локтем сбросил на пол уже почти пустую кружку.

Я негромко присвистнул и заказал еще пинту.

— И вы правда скажете мне, что это за мазь? — прошептал я благоговейно.

— Скажу, скажу, паренек, но одно условие поставлю. Чтобы ты ни одной живой душе ни словечка! Чтоб знали только ты да я! — Он без всякого усилия вылил в глотку половину новой пинты. — Только ты да я, паренек.

— Хорошо, обещаю. Я ни одной живой душе не скажу. Так какая это мазь?

Старичок подозрительно оглядел шумный зал. Потом набрал в грудь воздуху, положил ладонь мне на плечо и приблизил губы к моему уху. Торжественно икнув, он произнес сиплым шепотом:

— Тыквенная притирка!

Я молча схватил его руку и сердечно ее потряс. Старик, растроганный до глубины души, расплескал значительную часть оставшегося пива по подбородку.

Но Фарнон уже махал мне с порога. Пора было и честь знать. Вместе с новыми нашими друзьями мы высыпали на улицу, образовав в ее тьме и тишине островок шума и света. Белобрысый парень без пиджака с прирожденной вежливостью распахнул передо мной дверцу машины и помахал на прощание рукой. Я рухнул на сиденье. На этот раз оно проявило особую расторопность и тотчас отшвырнуло меня назад. Голова моя упокоилась на груде резиновых сапог, а колени уткнулись в подбородок.

Сквозь заднее стекло на меня взирали изумленные лица, но вскоре дружеские руки уже помогли мне подняться и водворили коварное сиденье на место. Сколько времени оно так болтается? И почему мой наниматель никак его не закрепит?

Взревев мотором, мы унеслись в темноту. Я оглянулся. Компания махала нам вслед. Старичок стоял у распахнутой двери. В льющемся из нее свете его панама сияла белизной, точно новая. Он многозначительно прижимал палец к губам.

До того как в 60-х годах прошлого века в Йоркшире появились комбинированные печи, духовка подтапливалась отдельно от открытого очага и только в дни, когда пекли хлеб. Железные и чугунные части постоянно чистились графитовой пастой, благодаря чему они были черными и блестящими. К кронштейну над очагом прикреплялся крюк, на который подвешивался чайник или котел. Горячую воду черпали из бака. На его крышку ставились кастрюли, чтобы они не остывали.

Подобные печи изготовлялись Йоркской фирмой «Уокерс» с 60-х годов прошлого века. Они (и схожие модели, называвшиеся «йоркширскими печами») вышли из употребления только с появлением электричества и газа, которые достигли отдаленных районов Йоркшира лишь в 50-х годах этого столетия. Полный конец им положили законы против задымления уже в 60-х годах.

Комбинированная печь была в высоту и ширину около полутора метров. Она состояла из открытого очага, котла для нагрева воды, кронштейна для подвешивания чайника или котелка и духовки. Весь день ее огонь уютно озарял кухню, где собиралась семья фермера.

Эта старинная порода крепких низкорослых лошадей с восточного склона Пеннин использовалась для работ не только на фермах. В XIX веке они возили руду из рудников в плавильни и уголь к печам для обжига извести. На холмах их запрягали в плуг и в двуколку, чтобы съездить на рынок, нагружали на них вьюки с шерстью, развозили молоко и корм овцам зимой. Теперь их используют для конного туризма. Масть у них вороная или темно-гнедая, высота — около 1,4 м в холке.

4. Тристана вышвыривают вон

Я подошел к бюро и достал ежедневник.

— Какие из утренних визитов вы думаете поручить мне?

Фарнон просмотрел вызовы, составил короткий список и протянул мне листок.

— Вот для вас несколько приятных простых случаев, чтобы вы освоились.

Я уже пошел к двери, но он меня окликнул:

— Мне хотелось бы попросить вас об одной услуге. Мой младший брат должен сегодня приехать из Эдинбурга. Он учится там в ветеринарном колледже, а семестр кончился вчера. Добираться он будет, голосуя на шоссе, и когда окажется уже близко, вероятно, позвонит. Так вы не могли бы подъехать забрать его?

— Конечно. С большим удовольствием.

— Кстати, зовут его Тристан.

— Тристан?

— Да. А, я ведь вам не объяснил! Вас, вероятно, и мое несуразное имя ставило в тупик. Это все наш отец. Отъявленный поклонник Вагнера. Главная страсть его жизни. Все время музыка, музыка — и в основном вагнеровская.

— Признаюсь, и я ее люблю.

— Да, но вам в отличие от нас не приходилось слушать ее с утра до ночи. А вдобавок получить такое имечко, как Зигфрид. Правда, могло быть и хуже. Вотан, например.

— Или Погнер.

— И то верно. — Зигфрид даже вздрогнул. — Я и забыл про старину Погнера. Пожалуй, мне еще следует радоваться.

Уже вечерело, когда наконец раздался долгожданный звонок. В трубке послышался удивительно знакомый голос:

— Это Тристан Фарнон.

— Знаете, я было принял вас за вашего брата. У вас совершенно одинаковые голоса.

— Это все говорят… — Он засмеялся. — Да-да, я буду вам очень благодарен, если вы меня подвезете. Я нахожусь у кафе «Остролист» на Северном шоссе.

По голосу я ожидал увидеть копию Зигфрида, только помоложе, но сидевший на рюкзаке худенький мальчик был совершенно не похож на старшего брата. Он вскочил, отбросил со лба темную прядь и протянул руку, озарив меня обаятельной улыбкой.

— Много пришлось идти пешком? — спросил я.

— Да немало, но мне полезно поразмяться. Вчера мы немножко чересчур отпраздновали окончание семестра. — Он открыл дверцу и швырнул рюкзак на заднее сиденье. Я включил мотор, а он расположился рядом со мной, словно в роскошном кресле, вытащил пачку сигарет, старательно закурил и блаженно затянулся. Из кармана он достал «Дейли миррор», развернул ее и испустил вздох полного удовлетворения. Только тогда из его ноздрей и рта потянулись струйки дыма.

Я свернул с магистрального шоссе, и шум машин скоро замер в отдалении. Я поглядел на Тристана.

— Вы ведь сдавали экзамены? — спросил я.

— Да. Патологию и паразитологию.

В нарушение своего твердого правила я чуть было не спросил, сдал ли он, но вовремя спохватился. Слишком щекотливая тема. Впрочем, для разговора нашлось немало других. Тристан сообщал свое мнение о каждой газетной статье, а иногда читал вслух отрывки из нее и спрашивал мое мнение. Я все больше ощущал, что далеко уступаю ему в живости ума. Обратный путь показался мне удивительно коротким.

Зигфрида не было дома, и вернулся он под вечер. Он вошел из сада, дружески со мной поздоровался, бросился в кресло и принялся рассказывать об одном из своих четвероногих пациентов, но тут в комнату заглянул Тристан.

Атмосфера сразу изменилась, словно кто-то повернул выключатель. Улыбка Зигфрида стала сардонической, и он смерил брата с головы до ног презрительным взглядом. Буркнув: «Ну, здравствуй», — он протянул руку и начал водить пальцем по корешкам книг в нише. Это занятие словно полностью его поглотило, но я чувствовал, как с каждой секундой нарастает напряжение. Лицо Тристана претерпело поразительную метаморфозу: оно стало непроницаемым, но в глазах затаилась тревога.

Наконец Зигфрид нашел нужную ему книгу, взял ее с полки и принялся неторопливо перелистывать. Затем, не поднимая головы, он спросил негромко:

— Ну, и как экзамены?

Тристан сглотнул и сделал глубокий вдох.

— С паразитологией все в порядке, — ответил он ничего не выражающим голосом.

Зигфрид словно не услышал. Внезапно книга его чрезвычайно заинтересовала. Он сел поудобнее и погрузился в чтение. Потом захлопнул книгу, поставил ее на место и опять принялся водить пальцем по корешкам. Все так же спиной к брату он спросил тем же мягким голосом:

— Ну, а патология как?

Тристан сполз на краешек стула, словно готовясь кинуться вон из комнаты. Он быстро перевел взгляд с брата на книжные полки и обратно.

— Не сдал, — сказал он глухо.

Зигфрид словно не услышал и продолжал терпеливо разыскивать нужную книгу, вытаскивая то одну, то другую, бросая взгляд на титул и водворяя ее обратно. Потом он оставил поиски, откинулся на спинку кресла, опустив руки почти до пола, посмотрел на Тристана и сказал, словно поддерживая светскую беседу: Значит, ты провалил патологию.

Я вдруг заметил, что бормочу почти истерически:

— Ну это же совсем неплохо. Будущий год у него последний, он сдаст патологию перед рождественскими каникулами и совсем не потеряет времени. А предмет этот очень сложен…

Зигфрид обратил на меня ледяной взгляд.

— А, так вы считаете, что это совсем неплохо? — Наступила долгая томительная пауза, и вдруг он буквально с воплем набросился на брата: — Ну а я этого не считаю! По-моему, хуже некуда! Черт знает что! Чем ты занимался весь семестр? Пил, гонялся за юбками, швырял мои деньги направо и налево, но только не работал! И вот теперь у тебя хватает нахальства являться сюда и сообщать, что ты провалил патологию. Ты лентяй и бездельник, и в этом все дело. В том, что ты палец о палец ударить не желаешь!

Его просто нельзя было узнать: лицо налилось кровью, глаза горели. Он снова принялся кричать:

— Но с меня хватит! Видеть тебя не могу! Я не собираюсь надрываться, чтобы ты мог валять дурака. Хватит! Ты уволен, слышишь? Раз и навсегда. А потому убирайся вон! Чтоб я тебя здесь больше не видел. Убирайся!

Тристан, который все это время сохранял вид оскорбленного достоинства, гордо вышел из комнаты.

Изнемогая от смущения, я покосился на Зигфрида. Лицо у него пошло пятнами, и он, что-то бормоча себе под нос, барабанил пальцами по подлокотнику своего кресла.

Разрыв между братьями привел меня в ужас, и я почувствовал огромное облегчение, когда Зигфрид послал меня по вызову и у меня появился повод уйти.

Я вернулся уже совсем в темноте и свернул в проулок, чтобы поставить машину в гараж во дворе за садом. Скрип дверей всполошил грачей на вязах. С темных верхушек донеслось хлопанье крыльев и карканье. Потом все стихло. Я продолжал стоять и прислушиваться, как вдруг заметил у калитки сада темную фигуру. Фигура повернулась ко мне, и я узнал Тристана. Меня вновь охватило невыразимое смущение. Беднягу одолевают горькие мысли, а я непрошено вторгаюсь в его одиночество.

— Мне очень жаль, что все так получилось, — пробормотал я неловко.

Кончик сигареты ярко зарделся — по-видимому, Тристан сделал глубокую затяжку.

— А, все в порядке. Могло быть куда хуже.

— Хуже? Но ведь и так все достаточно скверно. Что вы думаете делать?

— Делать? О чем вы?

— Ну… Ведь он вас выгнал. Где вы будете ночевать?

Да вы же ничего не поняли, — сказал Тристан, вынимая сигарету изо рта, и я увидел, как блеснули в улыбке белые зубы. — Не принимайте все так близко к сердцу. Ночевать я буду здесь, а утром спущусь к завтраку.

— Но ваш брат?

— Зигфрид? Он к тому времени все позабудет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Он меня то и дело выгоняет и тут же забывает об этом. И ведь все сошло отлично. Собственно, трудность была только с паразитологией.

Я уставился на темный силуэт передо мной. Снова вверху захлопали крылья грачей, и снова все стихло.

— С паразитологией?

— Если помните, я же сказал только, что с ней все в порядке. Но не уточнял.

— Так, значит…

Тристан тихонько засмеялся и похлопал меня по плечу.

— Вот именно. Паразитологию я тоже не сдал. Провалил оба экзамена. Но будьте спокойны, к рождеству я сдам и то и другое.

Выпуск этой серии топографических карт начался в 1933 году и нашел особый спрос у автомобилистов. Девятнадцать накладывающихся друг на друга листов охватывают Англию, Уэльс и Шотландию. Масштаб — 4 мили в дюйме. Эта серия особенно ценна тем, что каждая дорога обозначена номером, установленным Министерством транспорта — нововведение, начало которому было положено в 1928 году. Первые такие карты для автомобилистов никак не предназначались. Их начали делать военные топографы на юге Англии в 1791 году во время войны с Францией на случай попытки противника высадиться на побережье.

Родина сааненской козы, давшей начало английской породе, — район Берна в Швейцарии. Шерсть у этой козы короткая, чисто белая, ноги не длинные, сложение изящное. Вес взрослой козы около 60 кг. Ценят их за удойность — рекордный надой за год составил около 2 тысяч литров.

Породе свойственна природная безрогость. Все козы очень неприхотливы, едят что угодно, а их молоко некоторые люди предпочитают коровьему. Сааненские козы отличаются кротким характером — большая редкость среди их сородичей.

5. Мистер Дин теряет единственного друга

Я снова заглянул в листок, на котором записал вызовы. «Дин, Томпсоновский двор, 3. Больная старая собака». В Дарроуби было немало «дворов» — маленьких улочек, словно сошедших с иллюстраций в романах Диккенса. Одни отходили от рыночной площади, другие прятались за магистралями в старой части города. Они начинались с низкой арки, и я всякий раз удивлялся, когда, пройдя по тесному проходу, вдруг видел перед собой два неровных ряда поразительно разнообразных домиков, заглядывавших в окна друг другу через узкую полоску булыжной мостовой.

Перед некоторыми в палисадничках среди камней вились настурции и торчали ноготки, но дальше ютились обветшалые лачуги, и у двух-трех окна были забиты досками.

Номер третий находился как раз в дальнем конце, и казалось, что он долго не простоит. Хлопья облезающей краски на прогнивших филенках затрепетали, когда я постучал в дверь, а кирпичная стена над ней опасно вспучивалась по сторонам длинной трещины.

В углу на одеяле лежал мой пациент, лабрадор-ретривер, хотя и не чистопородный.

Мне открыл щуплый старичок. Волосы у него совсем побелели, но глаза на худом морщинистом лице смотрели живо и бодро. Одет он был в шерстяную штопаную-перештопанную фуфайку, заплатанные брюки и домашние туфли.

— Я пришел посмотреть вашу собаку, — сказал я, и старичок облегченно улыбнулся.

— Очень вам рад, сэр. Что-то у меня на сердце из-за него неспокойно. Входите, входите, пожалуйста.

Он провел меня в крохотную комнатушку.

Я теперь один живу, сэр. Хозяйка моя вот уже больше года, как скончалась. А до чего она нашего пса любила!

Все вокруг свидетельствовало о безысходной нищете — потертый линолеум, холодный очаг, душный запах сырости. Волглые обои висели лохмотьями, а на столе стоял скудный обед старика: ломтик грудинки, немного жареной картошки и чашка чаю. Жизнь на пенсию по старости.

В углу на одеяле лежал мой пациент, лабрадор-ретривер, хотя и не чистопородный. В расцвете сил он, несомненно, был крупным, могучим псом, но седая шерсть на морде и белесая муть в глубине глаз говорили о беспощадном наступлении дряхлости. Он лежал тихо и поглядел на меня без всякой враждебности.

— Возраст у него почтенный, а, мистер Дин?

— Вот-вот. Без малого четырнадцать лет, но еще месяц назад бегал и резвился, что твой щенок. Старый Боб, он для своего возраста замечательная собака и в жизни ни на кого не набросился. А уж дети что хотят с ним делают. Теперь он у меня только один и остался. Ну да вы его подлечите, и он опять будет молодцом.

— Он перестал есть, мистер Дин?

— Совсем перестал, а ведь всегда любил поесть, право слово. За обедом там или за ужином сядет возле меня, а голову положит мне на колени. Только вот последние дни перестал.

Я смотрел на пса с нарастающей тревогой. Живот у него сильно вздулся, и легко было заметить роковые симптомы неутихающей боли: перебои в дыхании, втянутые уголки губ, испуганный неподвижный взгляд.

Когда его хозяин заговорил, он два раза шлепнул хвостом по одеялу и на мгновение в белесых старых глазах появилось выражение интереса, но тут же угасло, вновь сменившись пустым, обращенным внутрь взглядом.

Я осторожно провел рукой по его животу. Ярко выраженный асцит, и жидкости скопилось столько, что давление, несомненно, было мучительным.

— Ну-ка, ну-ка, старина, — сказал я, — попробуем тебя перевернуть.

Пес без сопротивления позволил мне перевернуть его на другой бок, но в последнюю минуту жалобно взвизгнул и поглядел на меня. Установить причину его состояния, к несчастью, было совсем нетрудно. Я бережно ощупал его бок. Под тонким слоем мышц мои пальцы ощутили бороздчатое затвердение. Несомненная карцинома селезенки или печени, огромная и абсолютно неоперабельная. Я поглаживал старого пса по голове, пытаясь собраться с мыслями. Мне предстояли нелегкие минуты.

— Он долго будет болеть? — спросил старик, и при звуке любимого голоса хвост снова дважды шлепнул по одеялу. — Знаете, когда я хлопочу по дому, как-то тоскливо, что Боб больше не ходит за мной по пятам.

— К сожалению, мистер Дин, его состояние очень серьезно. Видите вздутие? Это опухоль.

— Вы думаете… рак? — тихо спросил старичок.

— Боюсь, что да, и уже поздно что-нибудь делать. Я был бы рад помочь ему, но это неизлечимо.

Старичок растерянно посмотрел на меня, и его губы задрожали.

— Значит… он умрет? У меня сжалось горло.

— Но ведь мы не можем оставить его умирать, правда? Он и сейчас страдает, а вскоре ему станет гораздо хуже. Наверное, вы согласитесь, что будет лучше, если мы его усыпим. Все-таки он прожил долгую хорошую жизнь… — В таких случаях я всегда старался говорить деловито, но сейчас избитые фразы звучали неуместно.

Старичок ничего не ответил, потом сказал: «Погодите немножко», — и медленно, с трудом опустился на колени рядом с собакой. Он молчал и только гладил старую седую морду, а хвост шлепал и шлепал по одеялу.

Я еще долго стоял в этой безрадостной комнате, глядя на выцветшие фотографии по стенам, на ветхие грязные занавески, на кресло с продавленным сиденьем.

Наконец старичок поднялся на ноги и несколько раз сглотнул. Не глядя на меня, он сказал хрипло:

— Ну хорошо. Вы сейчас это сделаете?

Я наполнил шприц и сказал то, что говорил всегда:

— Не тревожьтесь, это совершенно безболезненно. Большая доза снотворного, только и всего. Он ничего не почувствует.

Пес не пошевелился, пока я вводил иглу, а когда нембутал вошел в вену, испуг исчез из его глаз и все тело расслабилось. К тому времени, когда я закончил инъекцию, он перестал дышать.

— Уже? — прошептал старичок.

— Да, — сказал я. — Он больше не страдает.

Старичок стоял неподвижно, только его пальцы сжимались и разжимались. Когда он повернулся ко мне, его глаза блестели.

— Да, верно, нельзя было, чтобы он мучился, и я благодарен вам за то, что вы сделали. А теперь — сколько я должен вам за ваш визит, сэр?

— Ну что вы, мистер Дин, — торопливо сказал я. — Вы мне ничего не должны. Я просто проезжал мимо… и даже лишнего времени не потратил…

— Но вы же не можете трудиться бесплатно, — удивленно возразил старичок.

— Пожалуйста, больше не говорите об этом, мистер Дин. Я ведь объяснил вам, что просто проезжал мимо вашего дома…

Я попрощался, вышел и по узкому проходу зашагал к улице. Там сияло солнце, сновали люди, но я видел только нищую комнатушку, старика и его мертвую собаку.

Я уже открывал дверцу машины, когда меня окликнули. Ко мне, шаркая домашними туфлями, подходил старичок. По щекам у него тянулись влажные полоски, но он улыбался. В руке он держал что-то маленькое и коричневое.

— Вы были очень добры, сэр. И я кое-что вам принес.

Он протянул руку, и я увидел, что его пальцы сжимают замусоленную, но бережно хранившуюся реликвию какого-то давнего счастливого дня.

— Берите, это вам, — сказал старичок. — Выкурите сигару!

Сороковые годы были последним десятилетием, когда овцеводы сами отвозили настриженную шерсть на рынок или ближайшую прядильную фабрику. С начала 50-х годов сбором и продажей шерсти занялось Управление по продаже шерсти. Низкорослая лошадка запряжена в двуколку на колесах с резиновыми шинами, которые заметно смягчали тряску по сравнению с прежними колесами, стянутыми железным обручем. Старинная конструкция тележки была приспособлена к этим новым небольшим колесам — кузов расположен много ниже, так что оглобли подняты почти до верхнего его края.

По крутым склонам и ложбинам сено выкашивалось косами еще долго после того, как в начале века появились конные косилки. Каждый косарь подбирал косу по росту, так чтобы угол насадки лезвия на рукоятку был наиболее удобен для него. Он выкашивал ряд в три и более метра, продвигаясь вперед с каждым взмахом на шаг-полтора. За день он проходил так чуть меньше полгектара, часто отбивая лезвие дубовым бруском со множеством высверленных дырок. Перед началом работы косарь смазывал брусок жиром и обсыпал песком, превращая его, в подобие рашпиля.

6. Шуточная война

Я уже вошел в размеренную колею жизни Скелдейл-Хауса. Вначале я не совсем понимал, как, собственно, в нее укладывается Тристан. Проходит практику, отдыхает, работает или как? Но вскоре выяснилось, что он — прислуга за все: выдавал и доставлял лекарства, мыл машины, отвечал на телефонные звонки и — при отсутствии иного выбора — отправлялся по вызову.

По крайней мере таким он виделся Зигфриду, который обладал обширным репертуаром хитрых способов воздействия на него — возвращался домой в неурочный час или внезапно влетал в комнату, рассчитывая захватить его врасплох в минуту сладкого безделья, — но словно бы не замечал очевидного факта: каникулы кончились, и Тристану давно уже следовало вернуться в колледж. Месяца два спустя я пришел к выводу, что у Тристана была какая-то особая договоренность с властями колледжа, так как он проводил дома весьма порядочную часть учебного времени. Он не вполне разделял взгляды брата на свою роль в Дарроуби, и в значительной мере могучая энергия его незаурядного интеллекта тратилась на то, чтобы избегать какой бы то ни было работы. По правде говоря, чуть ли не весь день Тристан упорно спал в кресле. Когда он оставался дома один, дабы составлять лекарства, он тотчас брал бутылку емкостью в шестнадцать унций, наполнял ее наполовину водой, добавлял немного хлородина, капельку ипекакуаны, затыкал бутылку пробкой, относил ее в гостиную и ставил возле своего любимого кресла. Оно удивительно отвечало его потребностям: старомодное, с высокой спинкой и подголовником.

Он брал свою любимую «Дейли миррор», закуривал сигарету и располагался со всеми удобствами, а затем погружался в сон. Если в гостиную вихрем врывался Зигфрид, Тристан молниеносно хватал бутылку и принимался бешено ее встряхивать, иногда останавливаясь, чтобы вперить внимательный взор в содержимое. Затем он шествовал в аптеку, наполнял пузырек и наклеивал ярлык.

Система была здравая, надежная, если бы не один минус: он не мог знать, кто именно открывает дверь, и частенько его вспугивал, входя в гостиную, всего лишь ваш покорный слуга. Взметнувшись, он смотрел на меня мутными от сна глазами, а его руки уже трясли бутылку.

По вечерам он чаще всего восседал на высоком табурете у стойки в «Гуртовщиках», непринужденно болтая с девицей за стойкой, или же приглашал куда-нибудь одну из сестер местной больницы, явно считая, что главное назначение этого лечебного заведения — обеспечивать ему женское общество. Короче говоря, жизнь он вел достаточно полную.

Был субботний вечер, половина одиннадцатого, и я кончал записывать свои дневные труды. Внезапно зазвонил телефон, я выругался, подержался за дерево и снял трубку.

— Да? Хэрриот слушает.

— А! Значит, я на вас нарвался, — пробурчал ворчливый йоркширский голос. — Мне мистер Фарнон требуется.

— Мне очень жаль, но мистер Фарнон на вызове. Не могу ли я его заменить?

— Можете-то можете, да только с хозяином-то вашим куда сподручнее. Симз говорит, из Бил-Клоуза.

(О, Господи! Только не Бил-Клоуз в субботнюю ночь! Бог знает, сколько миль вверх-вниз, вверх-вниз ухабистым проселком с восемью воротами!)

— Здравствуйте, мистер Симз. Что случилось?

— Да уж случилось. Хуже не бывает. Конь у меня, значит. Жеребец с выставки. Семнадцать ладоней в холке. Так он заднюю ногу себе поранил. Аккурат над путом. Так зашить его надо. И чтоб немедленно.

(Святый Боже! Над путом! Прелестней места, чтобы подштопать жеребца, и не придумать. Разве уж он очень смирный, а то радостей не оберешься.)

— А рана большая, мистер Симз?

— Да уж куда больше. С добрый фут, а кровища так и хлещет. Коняга злобный, что твой угорь. У мухи глаз выбьет, он такой. Я к нему и сунуться боюсь. Как кого увидит, враз копытищами в стенку вдарит. Черт его знает! Тут вот я его подковать водил, так кузнец от него шарахнулся, право слово. Здоровенный жеребец, что есть, то есть.

(Чтоб вас черт побрал, мистер Симз, и Бил-Клоуз заодно, и вашего здоровенного жеребца туда же!)

— Хорошо, сейчас приеду. Если можно, найдите кого-нибудь помочь. Возможно, надо будет его повалить…

— Повалить? Его повалить? Повалишь его, как же! Да он прежде тебя в лепешку расшибет. Да и нету у меня никого. Мистер-то Фарнон без помощников обходится.

(Чудесно! Чудесно! То-то будет радости!)

— Очень хорошо, мистер Симз. Выезжаю.

— Э-эй! Чуть не позабыл. Вчера дорогу ко мне ливнем размыло. Так последние полторы мили надо вам будет на своих на двоих пройти. Так что пошевеливайтесь, не ждать же мне вас всю ночь!

(Нет уж, всему есть предел!)

— Послушайте, мистер Симз, мне не нравится ваш тон. Я же сказал, что выезжаю, а уж доберусь, когда доберусь.

— Тон ему мой не нравится, фу-ты ну-ты! А мне вот не нравится, чтоб коновалов подручный на моей скотине руку себе набивал, так что язык-то не больно распускайте. Ничего в своем деле не смыслит, а туда же!

(Ну, хватит!)

— Вот что, Симз. Если бы ваша лошадь не истекала кровью, я бы к вам вообще не поехал. Кем вы себя воображаете? Если вы еще раз позволите себе так со мной разговаривать…

— Ну-ка, Джим! Возьми себя в руки. Легче на поворотах, старина. Так и до кровоизлияния в мозг недалеко.

— Кто, черт побери…

— Джим, Джим, успокойся! Ну и характерец у тебя! Последи за собой.

— Тристан! Откуда ты говоришь, черт тебя дери!

— Из будки перед «Гуртовщиками». После пятой пинты меня одолело остроумие. И дико захотелось позвонить тебе.

— Ей-богу, я тебя прикончу, если ты не прекратишь эти штучки. Я скоро поседею. Ну, иногда почему бы и нет, но ведь это уже третий раз на этой неделе.

— Зато и самый лучший. Нет, Джим, ты был неподражаем. Когда ты начал выпрямляться во весь свой внушительный рост… Я чуть не окочурился. О Господи! Какая жалость, что ты сам себя не слышал! — И он захлебнулся неудержимым хохотом.

А мои жалкие потуги поквитаться: прокрадываюсь, дрожа, в уединенную телефонную будку…

— Молодой мистер Фарнон, что ли ча? — загробным хрипом. — Тилсон из Хай-Вудз, значится. Давайте езжайте! Жуткий случай…

— Извини, Джим, что перебиваю, но у тебя гланды не в порядке? Ах, нет? Отлично. Продолжай, старина. Я просто сгораю от нетерпения.

Лишь один-единственный раз в дураках остался не я. Был вторник, мой полувыходной день — и в 11.30 зазвенел телефон. Выпадение матки у коровы. Одно из самых тяжких испытаний для деревенского ветеринара, и я ощутил знакомый озноб.

Случается это, когда корова, отелившись, продолжает тужиться, пока матка не вываливается целиком наружу и не повисает чуть не до самых копыт. Орган этот очень велик, и вернуть его на законное место чрезвычайно трудно — главным образом потому, что корова, раз уж она от него избавилась, не желает получать его обратно. А в честной схватке между человеком и скотиной шансы коровы много предпочтительнее.

Зубры ветеринарии, пытаясь как-то уравнять положение, подвешивали корову за задние ноги, а наиболее изобретательные придумывали всяческие приспособления вроде «коровьего саквояжа», которые якобы сдавливали матку до более удобных размеров. Но все обычно сводилось к многочасовым усилиям, от которых ломило спину.

Появление эпидуральной анестезии заметно облегчило дело (матка утрачивала чувствительность и корова переставала тужиться), тем не менее слова в трубке «телячья постелька вывалилась» гарантированно стирали улыбку с лица самого закаленного ветеринара.

Я решил взять с собой Тристана — а вдруг мне понадобится лишняя пара рук, чтобы нажать хорошенько. Он поехал, но без особого восторга, который и вовсе угас, едва он увидел пациентку — весьма тучную представительницу шортгорнской породы, беззаботно разлегшуюся в стойле. Позади нее в желобе покоилась бесформенная кровавая масса, состоявшая из матки, последа, навоза и соломы.

Корове не слишком хотелось подниматься на ноги, но мы так орали и толкали ее в плечо, что в конце концов она подчинилась с брюзгливым видом.

Отыскать среди жирных складок нужное место, чтобы сделать эпидуральную анестезию, было не так-то просто; я не знал, все ли содержимое шприца попало куда положено. Удалив послед, я очистил матку и положил ее на чистую простыню, которую ухватили фермер и его брат. Оба были очень щуплыми и лишь с трудом удерживали простыню в горизонтальном положении. На их помощь рассчитывать не приходилось.

Я кивнул Тристану. Мы сняли рубашки, обвязали вокруг талии чистые мешки и приняли матку в объятия.

Она заметно распухла, налилась кровью, и нам понадобился час, чтобы водворить ее на место. Вначале мы очень долго бились впустую, и самая мысль о том, чтобы впихнуть этот огромный мешок в небольшое отверстие, казалась нелепой — словно мы пытались вдеть сардельку в игольное ушко. Затем в течение нескольких дивных минут нам казалось, что все пошло на лад, но тут же выяснилось, что мы усердно пропускаем ее сквозь прореху в простыне. (Зигфрид однажды поведал мне, как он целое утро пытался ввести матку в задний проход — и самое страшное, добавил он, ему это чуть было не удалось.) А под конец, когда угасла последняя надежда, вдруг наступил блаженный миг: мешок внезапно скользнул внутрь и скрылся там целиком.

Где-то в середине мы одновременно устроили передышку, почти сталкиваясь лбами и устало пыхтя. Щеки Тристана покрывал узор изящных крапинок, оставшихся после того, как их обрызгала лопнувшая артерия. Мне представилась возможность заглянуть ему в глаза глубоко-глубоко, и я прочел там крайнее отвращение ко всему происходящему.

Намыливая руки в ведре, чувствуя ноющую боль в плечах и спине, я взглянул на Тристана. Он натягивал через голову рубашку, словно из последних сил, а корова ублаготворенно жевала клок сена, явно сохранив за собой пальму первенства.

В машине Тристан простонал:

— Я убежден, что мне подобные операции очень вредны. У меня такое ощущение, будто по мне проехал паровой каток. О, черт, ну и жизнь!

После обеда я встал из-за стола.

— Ну, Трис, я отбываю в Бротон и хотел бы напомнить тебе, что, быть может, эта корова своего последнего слова еще не сказала. Рецидивы не так уж редки, и есть порядком шансов, что эта штучка опять вывалится. В таком случае, она вся твоя. Зигфрид вернется неведомо когда, а я от своего свободного вечера не откажусь ни за какие коврижки.

Против обыкновения чувство юмора изменило Тристану. Лицо его вдруг осунулось, и он словно постарел на три десятка лет.

— Господи! — простонал он. — Помолчал бы ты. Я совсем дошел. Вторая такая свистопляска меня уложит в гроб. И чтобы я один? Этого мне не пережить, слышишь?

— Ну что же, — садистски протянул я, — постарайся об этом не думать. Ведь все может еще обойтись благополучно.

И вот когда на десятой миле Бротонского шоссе я увидел телефонную будку, меня внезапно осенило, и, затормозив, я вылез из машины.

— А вдруг, — бормотал я, — а вдруг хоть раз и мне повезет.

Когда я закрыл за собой дверь будки, вдохновение уже бушевало во мне. Я закутал микрофон носовым платком, набрал номер Скелдейл-Хауса и, услышав голос Тристана, оглушительно гаркнул:

— Это вы, что ли, нынче утром засунули обратно нашей корове телячью постельку?

— Ну да, и я тоже. — Голос Тристана стал пронзительным. — А что-нибудь случилось?

— Случилось! — взревел я. — Она ее обратно выкинула.

— Обратно? Обратно? Целиком? — взвизгнул Тристан.

— Ага. Смотреть страх берет. Кровь льет, и раздуло ее вдвое больше против утрешнего. Придется вам с ней повозиться.

Наступило долгое молчание, и я подумал, уж не хлопнулся ли Тристан в обморок. Но тут послышался его голос — хриплый, но решительный:

— Хорошо. Сейчас еду.

Наступила новая пауза, а потом он спросил почти шепотом:

— Она целиком вывалилась?

И я не выдержал. В этих словах прозвучала такая тоска, что меня разобрал смех. В них чудилась безумная надежда, что фермер все-таки преувеличил и наружу торчит лишь маленький кусочек. Я захохотал. Мне хотелось поиграть с моей жертвой чуть подольше, но это оказалось невозможным. Я захохотал еще громче и сдернул платок с трубки, чтобы Тристан услышал мой голос.

Несколько секунд я внимал взрыву бешеной ругани, а затем осторожно повесил трубку. Да, вряд ли это повторится, но до чего же было приятно!

В 1936 году фермер мог за 100 фунтов купить автомобиль, чтобы быстро добираться на рынок и избавиться от утомительного хождения по крутым дорогам. «Фармерз уикли» помещала объявления о продаже автомобилей, но в йоркширских холмах такую покупку мог себе позволить только очень состоятельный фермер. Для остальных же со средним годовым доходом на содержание семьи менее 500 фунтов автомобиль был роскошью. Только на исходе 50-х годов большинство фермеров в этих местах обзавелись машинами — «пикапами» или «лендроверами».

Летом по воскресеньям, праздникам и в пору отпусков по дорогам среди холмов катило много машин. Автофургоны и черные закрытые автомобили местных врачей, ветеринаров и т. д. составляли лишь малую их часть. В основном же это были жители промышленных районов, приезжавшие провести свободный день на лоне природы. Они катили по зеленым склонам, среди лиловых вересков и останавливались в живописных деревушках, чтобы хорошенько проштудировать путеводитель — за каких-то шесть пенсов они получали возможность смело кружить по сложному лабиринту проселков.

Пегие или рыжие с белым шортгорны усеивали зеленые склоны холмов, не зная соперниц до самых 40-х годов. Разнообразные достоинства сделали их излюбленными коровами фермеров в этих краях да и почти по всей Англии. Они дают прекрасное молоко, а по мясу почти не уступают мясным породам. Быстро нагуливают вес на хороших пастбищах, молока же дают много и на скудном корме. Уэнслидейлский сыр, отличающийся приятным мягким вкусом, изготовлялся главным образом из молока шортгорнов, пасшихся среди йоркширских холмов.

Шортгорны преобладали на севере Йоркшира, пока в 50-х годах их не стал вытеснять фризский скот. Редкие фермеры держали там чистопородные стада, коров старались случать с быками-шортгорнами, чтобы усилить в потомстве лучшие качества шортгорнов. Купить быка дорого, а содержать — еще дороже, так что иметь своего производителя было по карману только богатым фермерам. Остальные либо платили за случку каждый сам по себе, либо устраивали складчину, чтобы на несколько недель взять быка к себе на фермы.

7. Тристан в роли бухгалтера

Очень, очень жаль, что Зигфриду пришло в голову возложить на брата ведение счетных книг, ибо Скелдейл-Хаус именно тогда купался в мирной безмятежности, которая мне очень нравилась.

Почти полмесяца в доме царила благостная тишина, не нарушавшаяся ни криками, ни гневными голосами, за одним неприятным исключением, когда Зигфрид, войдя однажды в дом, увидел, что Тристан катит по коридору на велосипеде. Тристан отказывался понять его возмущение и вопли: ему поручили накрывать на стол, а путь от кухни до столовой неблизкий, так почему бы и не воспользоваться великом?

Наступила осень, воздух заметно посвежел, и по вечерам в камине большой гостиной пылал огонь и тени плясали в изящных нишах, взбегая к высокому резному потолку. Так было приятно после дневных трудов расположиться втроем в глубоких потертых креслах и вытянуть ноги к огню.

Тристан решал кроссворд в «Дейли телеграф» — обычное его вечернее занятие. Зигфрид читал, а я подремывал. От кроссвордов я предпочитал держаться подальше: Зигфриду, как правило, стоило подумать, и он подсказывал нужное слово, однако, пока я только еще ломал голову над первым определением, Тристан успевал полностью решить проклятую штуку.

Ковер у наших ног был скрыт под собаками. Все пятеро валялись вповалку, наползали друг на друга, пыхтели, внося свою лепту в атмосферу дружеского уюта.

Но тут заговорил Зигфрид, и на меня словно повеяло ледяным ветром:

— Завтра рыночный день, а мы как раз разослали счета, и они повалят сюда платить. Я бы хотел, Тристан, чтобы ты весь день никуда не уходил и принимал деньги. Мы с Джеймсом будем на вызовах, так что ты тут остаешься один. От тебя требуется только выдавать им расписки и заносить их фамилии в квитанционную книжку. Ну как, справишься? Или устроишь черт знает что?

Я поежился — первая дисгармоничная нота за долгое, долгое время.

— По-моему, это мне более или менее по силам, — надменно ответил Тристан.

— Отлично. А теперь пора спать.

Однако следующий день явил Тристана в его стихии. Восседая за конторкой, он загребал деньги и не закрывал рта. И не просто болтал что попало, но каждому говорил именно то, что требовалось. С праведным методистом он беседовал о погоде, ценах на скот и деятельности благотворительного общества. Весельчак в кепке набекрень, окруженный пивными парами, вознаграждался новейшими анекдотами, которые Тристан записывал на старых конвертах. Но особенно блестящ он был с лицами женского пола. Их к нему сразу же располагала его открытая мальчишеская физиономия, а он пускал в ход все свое обаяние, и они безоговорочно сдавались.

Меня изумляло хихиканье, доносившееся из-за двери, но я был рад за Тристана — уж на этот раз дело обойдется без осложнений!

За обедом Тристан излучал самодовольство, а за чаем только что не кукарекал. Зигфрид также был доволен дневной выручкой, которую брат предъявил ему в виде стройной колонки цифр с аккуратно подведенным внизу итогом.

— Спасибо, Тристан. Отлично. Полная идиллия!

Под вечер я вышел во двор, чтобы извлечь из багажника машины пустые бутылки. День выдался напряженный, и их там накопилось порядком.

Из сада, задыхаясь, вылетел Тристан.

— Джим! Я потерял квитанционную книжку!

— Да хватит тебе меня разыгрывать, — сказал я. — Дал бы ты передышку своему чувству юмора! — И, расхохотавшись, я швырнул к бутылкам банку из-под мази.

Тристан подергал меня за рукав.

— Да не шучу я, Джим, поверь мне. Я правда где-то посеял чертову книжку!

Обычное хладнокровие его покинуло, глаза на побледневшем лице были широко раскрыты.

— Но не могла же она взять и пропасть! — возразил я. — Найдется где-нибудь.

— Не найдется! — Тристан заломил руки и проделал на булыжнике несколько отчаянных па. — Я два битых часа ее искал. Весь дом перерыл. Исчезла без следа, говорят же тебе!

— Ну что тут такого ужасного? Ты ведь записал все фамилии в счетную книгу?

— То-то и оно, что нет. Хотел вечером переписать.

— То есть все фермеры, которые тебе уплатили, получат через месяц тот же счет?

— Ну да. Как ни стараюсь, больше трех фамилий вспомнить не могу.

Я тяжело опустился на каменную колоду.

— Пусть Бог смилуется над тобой и всеми нами! Ваши йоркширцы и один-то раз раскошеливаться не любят, ну а второй, да за то же самое… У-у!

Тут мне в голову пришла другая мысль, и я спросил не без злорадства:

— А как Зигфрид? Ты ему уже сказал?

По лицу Тристана пробежала судорога:

— Нет. Он только-только вернулся. Сейчас и скажу!

Не чувствуя в себе сил присутствовать при неминуемой сцене, я решил пока в дом не возвращаться, и через проулок выбрался на рыночную площадь, где в сумерках призывно светились окна «Гуртовщиков».

Я как раз поставил перед собой пинту пива, когда в зал вошел Тристан, бледный и осунувшийся, точно из него только что выпустили полгаллона крови.

— Ну как? — спросил я.

— Да как всегда. Может, чуть хуже обычного. Но одно я тебе, Джим, скажу: мысль о том, что будет в следующий рыночный день, меня особо не радует.

Квитанционная книжка так и пропала бесследно, а месяц спустя все счета были снова разосланы с тем, чтобы получены они были в рыночный день.

На этот день вызовов пришлось мало, и я вернулся на исходе утра, но в дом предпочел не входить, ибо в окно приемной увидел фермеров, сидящих рядами у стен. Лица всех выражали единое праведное негодование.

Я тихонько ретировался на рыночную площадь. Когда у меня выдавался свободный час, я любил побродить в лабиринте ларьков, выраставшем на древней площади. Купить там можно было все что душе угодно: фрукты, рыбу, старые книги, сыры, одежду — ну буквально все. Особенно манил меня посудный ларек, принадлежавший почтенному еврею из Лидса — толстому, самоуверенному, вечно потному и истинному гипнотизеру за прилавком. Мне никогда не приедалось наблюдать за ним. Он меня просто завораживал. А в этот день он был особенно в ударе. Фермерши, разинув рот, внимали его красноречию, а он ораторствовал на маленькой свободной площадке, окруженной пирамидами всяческой посуды.

— Я некрасив, — разглагольствовал он. — Я не умен, но, бог свидетель, язык у меня подвешен хорошо, и я кого хотите сумею уговорить на что угодно. Вот смотрите! — Он взял дешевую чашку и поднял повыше, с нежностью зажав между толстыми большим и указательным пальцами, а мизинец изящно оттопырив. — Красота, э? Нет, правда, чудо? — Благоговейно поставив чашку на ладонь, он показал ее женщинам вокруг. — Так вот что, дамы, такой вот точно чайный сервиз вы можете купить у Коннерса в Брэдфорде за три фунта пятнадцать шиллингов, я не шучу и не смеюсь. Стоит там такой сервиз, и цена его такая. Но моя цена, дамы? — И тут он выудил откуда-то старую трость с расщепленным набалдашником. — Моя цена за этот чудесный чайный сервиз? — Он перехватил трость за нижний конец и с треском опустил ее на пустой чайный сундучок. — Не три фунта, а пятнадцать шиллингов. (Бац!) Не три фунта. (Бац!) Не два фунта. (Бац!) И даже не тридцать шиллингов. (Бац!) Ну-ка, ну-ка! Кто дает мне фунт? Никто не шелохнулся.

— Ну, ладно, ладно! Как вижу, нашла нынче коса на камень! Семнадцать шиллингов шесть пенсов весь сервиз!

Последний оглушительный удар — и дамы начали подавать знаки, роясь в сумочках. Из глубины ларька возник низенький человек и принялся вручать сервизы один за другим. Ритуал был соблюден ко всеобщему удовольствию.

Я с приятным предвкушением ожидал начала новой виртуозной речи, как вдруг заметил, что с края толпы мне бешено машет дюжий верзила в клетчатой кепке. Другую руку он запустил за борт пиджака, и я прекрасно понял, что именно он там нащупывает, а потому без промедления укрылся за прилавком, на котором громоздились свиные корыта и рулоны проволочной сетки. Но не успел я сделать и десяти шагов, как передо мной возник другой фермер, зловеще помахивая конвертом.

Я оказался в ловушке, но тотчас обнаружил спасительную лазейку. Торопливо обогнув ларек с дешевыми украшениями, я нырнул в дверь «Гуртовщиков» и проскользнул мимо бара, набитого фермерами, в кабинет управляющего. Уф-ф! Тут меня всегда ждал приветливый прием.

Управляющий оторвался от каких-то бумаг, но не улыбнулся мне.

— Послушайте! — сказал он резко. — Я приводил к вам мою собаку довольно давно, потом получил счет (меня пробрала дрожь) и тут же его оплатил. А потому был крайне удивлен, обнаружив в утренней почте новый счет. У меня есть квитанция, подписанная…

Я не выдержал.

— Мне очень жаль, мистер Брук! Произошла ошибка. Я все улажу. Примите наши извинения.

В последующие дни эти слова стали привычным рефреном, но хуже всех пришлось Зигфриду. В баре «Черного лебедя», самого любимого его заведения, к нему подошел Билли Брекенридж, веселый приветливый толстяк, один из дарроубийских старожилов.

— Э-эй! Помните, я уплатил вам за операцию три фунта шесть шиллингов? Мне опять счет прислали.

Зигфрид изысканно извинился — он успел отполировать достаточно подходящих фраз — и предложил ему пивка. Расстались они друзьями. Беда была в том, что Зигфрид, который обычно все забывал, забыл и это. Месяц спустя в том же «Лебеде» он опять столкнулся с Билли Брекенриджем. На этот раз Билли был не склонен шутить.

— Э-эй! Помните счет, который вы мне два раза присылали? Так я его в третий раз получил!

На этот раз Билли был не склонен шутить.

— Э-эй! Помните счет, который вы мне два раза присылали? Так я его в третий раз получил!

Как Зигфрид ни старался, толстячок не поддавался его обаянию. Он был обижен.

— Ладно! Вижу, вы не верите, что я вам уплатил. Ваш брат дал мне квитанцию, только я ее потерял. — Зигфрид попытался возражать, но Билли отмахнулся от его извинений. — Нет, уж! Есть только один способ покончить с этим. Бросим монету. Я говорю, что уплатил вам три фунта шесть шиллингов, вы говорите, что нет. Ладно. Бросим монету.

Зигфрид огорченно запротестовал, но Билли стоял на своем. Достав из кармана пенни, он с большим достоинством уравновесил его на ногте большого пальца.

— Ну вот. Называйте!

— Решка! — буркнул Зигфрид, и выпала решка.

Толстячок и бровью не повел, а с тем же достоинством отсчитал Зигфриду названную сумму.

— Может быть, мы согласимся, что вопрос исчерпан? — сказал он и вышел из бара.

Скверная память бывает всякая, но у Зигфрида она отличалась истой вдохновенностью. Каким-то образом он забыл записать получение и этой суммы, так что по истечении месяца Билли Брекенридж получил четвертую просьбу уплатить сумму, которую он уплатил уже дважды. Примерно тогда же Зигфрид изменил «Черному лебедю» и начал посещать «Скрещенные ключи».

Студенты ветеринарных колледжей, люди интеллигентных профессий, домохозяйки и все те, кто ездит на работу и с работы на поезде, с увлечением, как одурманенные, принялись решать кроссворды в «Дейли телеграф», с тех пор как 30 июля 1925 года газета предложила первый из них. Они печатались в каждом из шести номеров, выходивших по будням. Призы за решение субботнего кроссворда впервые были предложены в марте 1928 года. Когда на них в конце 30-х годов начал претендовать Тристан, таких призов было три (по книге ценой в две гинеи) и еще двадцать (по колоде игральных карт).

В значительной мере сохранив конструкцию старинной повозки, своей предшественницы, двуколка была много легче.

Два ее колеса имели в ширину по ободу около 5 см и надевались на металлическую (не деревянную) ось. Кузов подвешивался на рессорах, так как предназначался и для перевозки пассажиров. На двуколке фермер с женой отправлялся на рынок, возчик доставлял заказанные грузы, бакалейщики, рыбники и другие торговцы развозили постоянным клиентам свой товар. Двуколки вышли из употребления только в 40-х годах.

8. Трики-Ву изъявляет благодарность

На смену осени шла зима, на высокие вершины полосами лег первый снег, и теперь неудобства практики в йоркширских холмах давали о себе знать все сильнее.

Часы за рулем, когда замерзшие ноги немели и переставали слушаться, сараи, куда надо было взбираться навстречу резкому ветру, гнувшему и рвавшему жесткую траву. Бесконечные раздевания в коровниках и хлевах, где гуляли сквозняки, ледяная вода в ведре, кусочек хозяйственного мыла, чтобы мыть руки и грудь, и частенько мешковина вместо полотенца.

Вот теперь я по-настоящему понял, что такое цыпки: когда работы было много, руки у меня все время оставались влажными и мелкие красные трещинки добирались почти до локтей.

В такое время вызов к какому-нибудь домашнему любимцу был равносилен блаженной передышке. Забыть хоть ненадолго все эти зимние досады, войти вместо хлева в теплую элегантную гостиную и приступить к осмотру четвероногого, заметно менее внушительного, чем жеребец или племенной бык! А из всех этих уютных гостиных самой уютной была, пожалуй, гостиная миссис Памфри.

Миссис Памфри, пожилая вдова, унаследовала солидное состояние своего покойного мужа, пивного барона, чьи пивоварни и пивные были разбросаны по всему Йоркширу, а также прекрасный особняк на окраине Дарроуби. Там она жила в окружении большого штата слуг, садовника, шофера и — Трики-Ву. Трики-Ву был пекинесом и зеницей ока своей хозяйки.

Стоя теперь у величественных дверей, я украдкой обтирал носки ботинок о манжеты брюк и дул на замерзшие пальцы, а перед моими глазами проплывали картины глубокого кресла у пылающего камина, подноса с чайными сухариками, бутылки превосходного хереса. Из-за этого хереса я всегда старался наносить свои визиты ровно за полчаса до второго завтрака.

Мне открыла горничная, озарила меня улыбкой, как почетного гостя, и провела в комнату, заставленную дорогой мебелью. Повсюду, сверкая глянцевыми обложками, лежали иллюстрированные журналы и модные романы. Миссис Памфри в кресле с высокой спинкой у камина положила книгу и радостно позвала:

— Трики! Трики! Пришел твой дядя Хэрриот!

Я превратился в дядю в самом начале нашего знакомства и, почувствовав, какие перспективы сулит такое родство, не стал протестовать.

Трики, как всегда, соскочил со своей подушки, вспрыгнул на спинку дивана и положил лапки мне на плечо. Затем он принялся старательно вылизывать мое лицо, пока не утомился. А утомлялся он быстро, потому что получал, грубо говоря, вдвое больше еды, чем требуется собаке его размеров. Причем еды очень вредной.

— Ах, мистер Хэрриот, как я рада, что вы приехали, — сказала миссис Памфри, с тревогой поглядывая на своего любимца. — Трики опять плюх-попает.

Этот термин, которого нет ни в одном ветеринарном справочнике, она сочинила, описывая симптомы закупорки анальных желез. В подобных случаях Трики показывал, что ему не по себе, внезапно садясь на землю во время прогулки, и его хозяйка в великом волнении мчалась к телефону: «Мистер Хэрриот, приезжайте скорее, он плюх-попает!».

Я положил собачку на стол и, придавливая ваткой, очистил железы.

Я не мог понять, почему Трики всегда встречал меня с таким восторгом. Собака, способная питать теплые чувства к человеку, который при каждой встрече хватает ее и безжалостно давит ей под хвостом, должна обладать удивительной незлобивостью. Как бы то ни было, Трики никогда не сердился и вообще был на редкость приветливым песиком да к тому же большим умницей, так что я искренне к нему привязался и ничего не имел против того, чтобы считаться его личным врачом.

Закончив операцию, я снял своего пациента со стола. Он заметно потяжелел, и ребра его обросли новым слоем жирка.

— Миссис Памфри, вы опять его перекармливаете. Разве я не рекомендовал, чтобы вы давали ему побольше белковой пищи и перестали пичкать кексами и кремовыми пирожными?

— Да-да, мистер Хэрриот, — жалобно согласилась миссис Памфри. — Но что мне делать? Ему так надоели цыплята!

Я безнадежно пожал плечами и последовал за горничной в роскошную ванную, где всегда совершал ритуальное омовение рук после операции. Это была огромная комната с раковиной из зеленовато-голубого фаянса, полностью оснащенным туалетным столиком и рядами стеклянных полок, уставленных всевозможными флакончиками и баночками. Специальное гостевое полотенце уже ждало меня рядом с куском дорогого мыла.

Вернувшись в гостиную, я сел у камина с полной рюмкой хереса и приготовился слушать миссис Памфри. Беседой это назвать было нельзя, потому что говорила она одна, но я всегда узнавал что-нибудь интересное.

Миссис Памфри была приятной женщиной, не скупилась на благотворительные пожертвования и никогда не отказывала в помощи тем, кто в этой помощи нуждался. Она была неглупа, остроумна и обладала сдобным обаянием, но у всех людей есть свои слабости, и ее слабостью был Трики-Ву. Истории, которые она рассказывала о своем драгоценном песике, широко черпались в царстве фантазии, а потому я с удовольствием ожидал Очередного выпуска.

— Ах, мистер Хэрриот, у меня для вас восхитительная новость! Трики завел друга по переписке! Да-да, он написал письмо редактору собачьего журнала с приложением чека и сообщил ему, что он, хотя и происходит от древнего рода китайских императоров, решил забыть о своей знатности и готов дружески общаться с простыми собаками. И он попросил редактора подобрать среди известных ему собак друга для переписки, чтобы они могли обмениваться письмами для взаимной пользы. Трики написал, что для этой цели он берет себе псевдоним «мистер Чепушист». И знаете, он получил от редактора очаровательный ответ (я без труда представил себе, как практичный человек уцепился за этот потенциальный клад!) и обещание познакомить его с Бонзо Фотерингемом, одиноким далматином, который счастлив будет переписываться с новым другом в Йоркшире.

Я прихлебывал херес. Трики похрапывал у меня на коленях. А миссис Памфри продолжала:

— Но у меня такое разочарование с новым летним павильоном! Вы ведь знаете, я строила его специально для Трики, чтобы мы могли вместе сидеть там в жаркие дни. Это прелестная сельская беседка, но он чрезвычайно ее невзлюбил. Просто питает к ней отвращение и наотрез отказывается войти в нее. Видели бы вы ужасное выражение его мордашки, когда он смотрит на нее. И знаете, как он вчера ее назвал? Мне просто неловко это вам повторить! — Миссис Памфри оглянулась по сторонам, потом наклонилась ко мне и прошептала: — Он назвал ее «навозной дырой»!

Горничная помешала в камине и наполнила мою рюмку. Ветер швырнул в окно вихрь ледяной крупы.

«Вот это настоящая жизнь», — подумал я и приготовился слушать дальше.

— И я же не сказала вам, мистер Хэрриот! Трики вчера снова выиграл на скачках. Право же, он втихомолку изучает все сообщения о скаковых лошадях! Иначе как бы он мог так верно судить, в какой они форме? Ну, вот он посоветовал мне вчера поставить в Редкаре на Хитрого Парня в третьем заезде, и, как обычно, эта лошадь пришла первой. Он поставил шиллинг и получил девять!

Ставки эти всегда делались от имени Трики-Ву, и я с сочувствием представил себе, каково приходится местным букмекерам, задерганным, вечно меняющимся. В конце какого-нибудь проулка появлялся плакат, призывающий аборигенов довериться Джо Даунсу и не тревожиться за свои денежки. Несколько месяцев затем Джо балансировал на лезвии ножа, меряясь смекалкой с умудренными опытом горожанами. Однако конец всегда бывал один: несколько фаворитов приходили первыми один за другим, и Джо исчезал во тьме ночной, забрав с собой плакат. Как-то я заговорил с одним из старожилов об исчезновении очередного из этих злополучных кочевников. Он ответил с полным равнодушием:

— Так мы же его обчистили.

Безусловно, необходимость выплачивать звонкие шиллинги собаке была тяжким крестом для этих несчастных.

— Я так испугалась на прошлой неделе! — продолжала миссис Памфри. — И уже думала вызвать вас. Бедняжка Трики вдруг оприпадился.

Мысленно я добавил этот новый собачий недуг к плюх-попанью и попросил объяснения.

— Это было ужасно. Я так испугалась! Садовник бросал Трики колечки. Вы ведь знаете, он бросает их по получасу каждый день.

Я действительно несколько раз наблюдал эту сцену. Ходжкин, угрюмый сгорбленный старик-йоркширец, который, судя по его виду, ненавидел всех собак, а Трики особенно, должен был каждый день стоять на лужайке и бросать небольшие резиновые кольца. Трики кидался за ними, приносил назад и бешено лаял, пока кольцо снова не взлетало в воздух. Игра продолжалась, и суровые морщины на лице старика становились все глубже, а губы не переставая шевелились, хотя расслышать то, что он бормотал, было невозможно.

— А Трики бегал за кольцами, — говорила миссис Памфри, — ведь он обожает эту игру, как вдруг без всякой причины он оприпадился. Забыл про кольца, стал кружить, тявкать и лаять самым странным образом, а потом упал на бочок и вытянулся как мертвый. Вы знаете, мистер Хэрриот, я, право, подумала, что он умер — так неподвижно он лежал. Но меня особенно расстроило, что Ходжкин вдруг принялся смеяться! Он работает у меня уже двадцать четыре года, и я ни разу не видела, чтобы он хоть раз улыбнулся, и тем не менее едва он взглянул на это бедное неподвижное тельце, как разразился пронзительным хихиканьем. Это было ужасно! Я уже собралась бежать к телефону, но тут Трики вдруг встал и ушел. И выглядел совсем таким, как всегда.

Истерика, подумал я. Следствие перекармливания и перевозбуждения. Поставив рюмку, я строго посмотрел на миссис Памфри:

— Послушайте, ведь об этом я вас и предупреждал. Если вы по-прежнему будете пичкать Трики вреднейшими лакомствами, вы погубите его здоровье. Вы просто обязаны посадить его на разумную собачью диету и кормить раз, от силы два в день, ограничиваясь очень небольшими порциями мяса с черным хлебом. Или немножко сухариков. А в промежутках — решительно ничего.

Миссис Памфри виновато съежилась в кресле.

— Пожалуйста, пожалуйста, не браните меня. Я пытаюсь кормить его как полагается, но это так трудно! Когда он просит чего-нибудь вкусненького, у меня нет сил ему отказать! — Она прижала к глазам носовой платок, но я был неумолим.

— Что же, миссис Памфри, дело ваше, но предупреждаю вас: если вы и дальше будете продолжать в этом же духе, Трики будет оприпадываться все чаще и чаще.

Я с неохотой покинул уютную гостиную и на усыпанной песком подъездной аллее оглянулся. Миссис Памфри махала мне, а Трики по обыкновению стоял на подоконнике, и его широкий рот был растянут так, словно он от души смеялся.

По дороге домой я размышлял о том, как приятно быть дядей Трики. Отправляясь отдыхать на море, он присылал мне ящики копченых сельдей, а когда в его теплицах созревали помидоры, каждую неделю преподносил их мне фунт-другой. Жестянки табака прибывали регулярно, порой с фотографией, снабженной нежной подписью.

Когда же на Рождество мне доставили огромную корзину всяких деликатесов от «Фортнема и Мейсона», я решил, что просто обязан слегка удобрить почву, приносящую столь великолепные плоды. До тех пор я ограничивался тем, что звонил миссис Памфри и благодарил ее за подарки, а она довольно холодно отвечала, что она тут ни при чем: все это посылает мне Трики, его и нужно благодарить.

Заглянув в рождественскую корзину, я внезапно осознал, какую серьезную тактическую ошибку совершал, и тут же принялся сочинять письмо Трики. Старательно избегая сардонических взглядов, которые бросал на меня Зигфрид, я поблагодарил своего четвероногого племянника за рождественский подарок и за былую его щедрость. Выразил надежду, что праздник не вызвал несварения его нежного желудка и порекомендовал на всякий случай принять черный порошочек, который ему всегда прописывает дядюшка. Сладостное видение селедок, помидоров и рождественских корзин заглушило смутное чувство профессионального стыда. Я адресовал конверт «мастеру Трики Памфри, Барлби-Грейндж» и бросил его в почтовый ящик лишь с легким смущением.

Когда я в следующий раз вошел в гостиную миссис Памфри, она отвела меня в сторону.

— Мистер Хэрриот, — зашептала она. — Трики пришел в восторг от вашего прелестного письма, но одно его очень расстроило: вы адресовали письмо «мастеру Трики», а он настаивает, чтобы его называли «мистером», как взрослого. Сперва он страшно оскорбился, был просто вне себя, но, когда увидел, что письмо от вас, сразу успокоился. Право, не понимаю, откуда у него такие капризы. Может быть, потому что он — единственный. Я убеждена, что у единственных собачек легче возникают капризы, чем у тех, у кого есть братья и сестры.

Войдя в двери Скелдейл-Хауса, я словно вернулся в более холодный, более равнодушный мир. В коридоре со мной столкнулся Зигфрид.

— И кто же это приехал? Если не ошибаюсь, милейший дядюшка Хэрриот! И что же вы поделывали, дядюшка? Уж конечно, надрывались в Барлби-Грейндже. Бедняга, как же вы утомились! Неужто вы искренне верите, будто корзиночка с деликатесами к Рождеству стоит кровавых мозолей на ладонях?

История этого маленького аристократа насчитывает четыре тысячелетия, хотя до последних десятилетий XIX века за пределами Китая он был практически неизвестен. Балованный фаворит при дворе китайских императоров, он купался в роскоши. Эта собачка с львиной гривой, тупой мордочкой, большими блестящими глазами и хвостом, смахивающим на пышный плюмаж, в древние времена считалась там священной. Китайские мандарины постоянно носили своих любимцев с собой, пряча их в широких рукавах придворного платья.

Черные и бурые круглые пятна, которыми усыпана жесткая белая шерсть далматина, придают ему комичный вид, словно какой-то озорник в шутку обрызгал его. Но забавная внешность не мешает ему быть очень смышленым. Выведена порода была для охраны лучников, отражавших нападения турецких отрядов на Далмацию на восточном побережье Адриатического моря. В XVIII и XIX веках в Англии далматины сопровождали экипажи, они бежали у колес сразу за лошадьми, готовые вступить в схватку с грабителями. А теперь они просто послушные ласковые собаки, сохраняющие, однако, неуемную любовь к физическим упражнениям, благодаря которой они и могли состязаться в быстроте с упряжными лошадьми.

В 40-х и 50-х годах железные дороги и почтовые фургоны доставляли почту только в города; оттуда почтальоны пешком или на велосипедах везли ее в деревушки и на фермы, находящиеся в стороне даже от второстепенных шоссе. Ежедневно они покрывали по 15–20 миль. На рисунке — доставка письма в лавку в Уэст-Тэнфилде в Уэнслидейле. Теперь почту обычно развозит почтовый фургон.

9. Никогда не приедающееся чудо

«Нет, авторы учебников ничего об этом не писали», — подумал я, когда очередной порыв ветра швырнул в зияющий дверной проем вихрь снежных хлопьев и они облепили мою голую спину. Я лежал ничком на булыжном полу в навозной жиже, моя рука по плечо уходила в недра тужащейся коровы, а ступни скользили по камням в поисках опоры. Я был обнажен по пояс, и талый снег мешался на моей коже с грязью и засохшей кровью. Фермер держал надо мной коптящую керосиновую лампу, и за пределами этого дрожащего кружка света я ничего не видел.

Нет, в учебниках ни слова не говорилось о том, как на ощупь отыскивать в темноте нужные веревки и инструменты, как обеспечивать асептику с помощью полуведра еле теплой воды. И о камнях, впивающихся в грудь, — о них тоже не упоминалось. И о том, как мало-помалу немеют руки, как отказывает мышца за мышцей и перестают слушаться пальцы, сжатые в тесном пространстве.

И нигде ни слова о нарастающей усталости, о щемящем ощущении безнадежности, о зарождающейся панике.

Я вспомнил картинку в учебнике ветеринарного акушерства. Корова невозмутимо стоит на сияющем белизной полу, а элегантный ветеринар в незапятнанном специальном комбинезоне вводит руку разве что по запястье. Он безмятежно улыбается, фермер и его работники безмятежно улыбаются, даже корова безмятежно улыбается. Ни навоза, ни крови, ни пота — только чистота и улыбки.

Ветеринар на картинке со вкусом позавтракал и теперь заглянул в соседний дом к телящейся корове просто развлечения ради — так сказать, на десерт. Его не подняли с теплой постели в два часа ночи, он не трясся, борясь со сном, двенадцать миль по оледенелому проселку, пока наконец лучи фар не уперлись в ворота одинокой фермы. Он не карабкался по крутому снежному склону к заброшенному сараю, где лежала его пациентка.

Я попытался продвинуть руку еще на дюйм. Голова теленка была запрокинута, и я кончиками пальцев с трудом проталкивал тонкую веревочную петлю к его нижней челюсти. Моя рука была зажата между боком теленка и тазовой костью коровы. При каждой схватке руку сдавливало так, что не было сил терпеть. Потом корова расслаблялась, и я проталкивал петлю еще на дюйм. Надолго ли меня хватит? Если в ближайшие минуты я не зацеплю челюсть, теленка мне не извлечь… Я застонал, стиснул зубы и выиграл еще полдюйма.

В дверь снова ударил ветер, и мне почудилось, что я слышу, как снежные хлопья шипят на моей раскаленной, залитой потом спине. Пот покрывал мой лоб и стекал в глаза при каждом новом усилии.

Во время тяжелого отела всегда наступает момент, когда перестаешь верить, что у тебя что-нибудь получится. И я уже дошел до этой точки.

У меня в мозгу начали складываться убедительные фразы: «Пожалуй, эту корову лучше забить. Тазовое отверстие у нее такое маленькое и узкое, что теленок все равно не пройдет». Или: «Она очень упитанна и, в сущности, мясной породы, так не лучше ли вам вызвать мясника?». А может быть, так: «Положение плода крайне неудачно. Будь тазовое отверстие пошире, повернуть голову теленка не составило бы труда, но в данном случае это совершенно невозможно».

Конечно, я мог бы прибегнуть к эмбриотомии: захватить шею теленка проволокой и отпилить голову. Сколько раз подобные отелы завершались тем, что пол усеивали ноги, голова, кучки внутренностей! Есть немало толстых справочников, посвященных способам расчленения теленка на части в материнской утробе.

Но ни один из них тут не подходил — ведь теленок был жив! Один раз ценой большого напряжения мне удалось коснуться пальцем уголка его рта, и я даже вздрогнул от неожиданности: язык маленького существа затрепетал от моего прикосновения. Телята в таком положении обычно гибнут из-за слишком крутого изгиба шеи и мощного сжатия при потугах. Но в этом теленке еще теплилась искра жизни, и, значит, появиться на свет он должен был целым, а не по кусочкам.

Я направился к ведру с совсем уже остывшей окровавленной водой и молча намылил руки по плечо. Потом снова улегся на поразительно твердый булыжник, упер пальцы ног в ложбинки между камнями, смахнул пот с глаз и в сотый раз засунул внутрь коровы руку, которая казалась мне тонкой, как макаронина. Ладонь прошла по сухим ножкам теленка, шершавым, словно наждачная бумага, добралась до изгиба шеи, до уха, а затем ценой невероятных усилий протиснулась вдоль мордочки к нижней челюсти, которая теперь превратилась в главную цель моей жизни.

Просто не верилось, что вот уже почти два часа я напрягаю все свои уже убывающие силы, чтобы надеть на эту челюсть маленькую петлю. Я испробовал и прочие способы — заворачивал ногу, зацеплял край глазницы тупым крючком и легонько тянул, — но был вынужден вновь вернуться к петле.

С самого начала все складывалось из рук вон плохо. Фермер, мистер Динсдейл, долговязый, унылый, молчаливый человек, казалось, всегда ожидал от судьбы какой-нибудь пакости. Он следил за моими усилиями вместе с таким же долговязым, унылым, молчаливым сыном, и оба мрачнели все больше.

Но хуже всего был дядюшка. Войдя в этот сарай на холме, я с удивлением обнаружил там быстроглазого старичка в шапке пирожком, уютно примостившегося на связке соломы с явным намерением поразвлечься.

— Вот что, молодой человек, — заявил он, набивая трубку. — Я мистеру Динсдейлу брат, а ферма у меня в Листондейле.

Я положил свою сумку и кивнул.

Здравствуйте. Моя фамилия Хэрриот. Старичок хитро прищурился:

— У нас ветеринар мистер Брумфилд. Небось, слышали? Его всякий знает. Замечательный ветеринар. А уж при отеле лучше никого не найти. Я еще ни разу не видел, чтобы он спасовал.

Я кое-как улыбнулся. В любое другое время я был бы только рад выслушать похвалы по адресу коллеги — но не теперь, нет, не теперь. По правде говоря, его слова отозвались в моих ушах похоронным звоном.

— Боюсь, я ничего не слышал про мистера Брумфилда, — ответил я, снимая пиджак и с большой неохотой стаскивая рубашку. — Но я тут недавно.

— Не слышали про мистера Брумфилда! — ужаснулся дядюшка. — Ну так это вам чести не делает. В Листондейле им не нахвалятся, можете мне поверить! — Он негодующе умолк, поднес спичку к трубке и оглядел мой торс, уже покрывавшийся гусиной кожей. — Мистер Брумфилд раздевается, что твой боксер. Уж и мускулы у него — загляденье!

На меня вдруг накатила волна томительной слабости, ноги словно налились свинцом, и я почувствовал, что никуда не гожусь. Когда я принялся раскладывать на чистом полотенце свои веревки и инструменты, старичок снова заговорил:

— А вы-то давно практикуете?

— Месяцев семь.

— Семь месяцев! — Дядюшка снисходительно улыбнулся, придавил пальцем табак и выпустил облако вонючего сизого дыма. — Ну, важнее всего опыт, это я всегда говорю. Мистер Брумфилд пользует мою скотину десять лет, и он в своем деле мастак. К чему она, книжная-то наука? Опыт, опыт, вот в чем суть.

Я подлил в ведро дезинфицирующей жидкости, тщательно намылил руки до плеч и опустился на колени позади коровы.

— Мистер Брумфилд допрежь всегда руки особым жиром мажет, — сообщил дядюшка, удовлетворенно посасывая трубку. — Он говорит, что обходиться только мылом с водой никак нельзя: наверняка занесешь заразу.

Я провел предварительное обследование. Это решающий момент для любого ветеринара, когда его призывают к телящейся корове. Еще несколько секунд — и я буду знать, надену я пиджак через пятнадцать минут или мне предстоят часы и часы изнурительного труда.

На этот раз все оказалось даже хуже, чем можно было ожидать: голова плода обращена назад, а моя рука сдавлена так, словно я обследую телку, а не корову, телящуюся во второй раз. И все сухо — воды, по-видимому, отошли уже несколько часов назад. Она паслась высоко в холмах, и схватки начались за неделю до срока. Вот почему ее и привели в этот разрушенный сарай. Но как бы то ни было, а в постель я вернусь не скоро.

— Ну и что же вы обнаружили, молодой человек? — раздался пронзительный голос дядюшки. — Голова назад повернута, а? Так, значит, особых хлопот вам не будет. Мистер Брумфилд с ними запросто расправляется: повернет теленка и вытаскивает его задними ногами вперед, я сам видел.

Я уже успел наслушаться подобной ерунды. Несколько месяцев практики научили меня, что все фермеры — большие специалисты, пока дело касается соседской скотины. Если заболеет их собственная корова, они тут же бросаются к телефону и вызывают ветеринара, но о чужой рассуждают как знатоки и сыплют всяческими полезными советами. И особенно меня поразило, что к таким советам прислушиваются с куда большим интересом, чем к указаниям ветеринара. Вот и теперь Динсдейлы внимали разглагольствованиям дядюшки с глубоким почтением — он явно был признанным оракулом.

— А еще, — продолжал мудрец, — можно собрать парней покрепче, с веревками, да разом и выдернуть его, как там у него голова ни повернута.

Продолжая свои маневры, я прохрипел:

— Боюсь, в таком тесном пространстве повернуть всего теленка невозможно. А если его выдернуть, не выправив положения головы, таз коровы будет обязательно поврежден.

Динсдейлы ухмыльнулись: они явно считали, что я увиливаю, подавленный превосходством дядюшки.

И вот теперь, два часа спустя, я готов был сдаться. Два часа я ерзал и ворочался на грязном булыжнике, а Динсдейлы следили за мной в угрюмом молчании под нескончаемый аккомпанемент дядюшкиных советов и замечаний. Красное лицо дядюшки сияло, маленькие глазки весело блестели — давно уже ему не доводилось так отлично проводить время. Конечно, взбираться на холм было куда как нелегко, но оно того стоило. Его оживление не угасало, он смаковал каждую минуту.

Я замер с зажмуренными глазами и открытым ртом, ощущая коросту грязи на лице. Дядюшка зажал трубку в руке и наклонился ко мне со своего соломенного трона.

— Выдохлись, молодой человек, — сказал он с глубоким удовлетворением. — Вот чтоб мистер Брумфилд спасовал, я еще не видывал. Ну да он человек опытный. К тому же силач силачом. Уж он-то никогда не устает.

Ярость разлилась по моим жилам, как глоток неразбавленного спирта. Самым правильным, конечно, было бы вскочить, опрокинуть ведро с бурой водой дядюшке на голову, сбежать с холма и уехать — уехать навсегда, подальше от Йоркшира, от дядюшки, от Динсдейлов, от их проклятой коровы.

Вместо этого я стиснул зубы, напряг ноги, нажал из последних сил и, сам себе не веря, почувствовал, как петля скользнула за маленькие острые резцы в рот теленка. Очень осторожно, затаив дыхание, я левой рукой потянул тонкую веревку, и петля под моими пальцами затянулась. Наконец-то мне удалось зацепить эту челюсть!

Теперь я мог что-то предпринять.

— Возьмите конец веревки, мистер Динсдейл, и тяните, только ровно и несильно. Я отожму теленка назад, и, если вы в это время будете тянуть, голова повернется.

— Ну а как веревка соскользнет? — с надеждой осведомился дядюшка.

Я не стал отвечать, а прижал ладонь к плечу теленка, надавил и почувствовал, как маленькое тельце отодвигается вглубь против волны очередной схватки.

— Тяните, мистер Динсдейл, только ровно, не дергая, — скомандовал я, а про себя добавил: «Господи, только бы не соскользнула, только бы не соскользнула!».

Голова поворачивалась! Вдоль моей руки распрямлялась шея, вот моего локтя коснулось ухо. Я отпустил плечо и ухватил мордочку. Оберегая стенку влагалища от зубов малыша, я вел голову, пока она не легла на передние ноги, как ей и полагалось.

Тут я торопливо ослабил петлю и передвинул ее за уши.

— А теперь, как только она натужится, тяните за голову!

— Да нет, за ноги надо тянуть! — крикнул дядюшка.

— Тяните за голову, черт вас дери! — рявкнул я во всю глотку и с радостью заметил, что дядюшка оскорбленно вернулся на свою солому.

Вот показалась голова, за ней без труда выскользнуло туловище. Теленок лежал на булыжнике неподвижно. Глаза у него остекленели, язык был синий и распухший.

— Сдох, конечно! — проворчал дядюшка, возобновляя атаку.

Я очистил рот теленка от слизи, изо всех сил подул ему в горло и принялся делать искусственное дыхание. После трех-четырех нажатий теленок судорожно вздохнул, и веки его задергались. Скоро он уже начал дышать нормально и пошевелил ногой.

Дядюшка снял шапку и недоверчиво поскреб в затылке.

— Жив, скажите на милость! А я уж думал, что он не выдержит: сколько же это вы времени возились!

Тем не менее пыл его поугас, зажатая в зубах трубка была пуста.

— Ну вот что теперь требуется малышу, — сказал я, ухватив теленка за передние ноги и подтащив к морде матери.

Корова лежала на боку, устало положив голову на булыжник, полузакрыв глаза, ничего не замечая вокруг, и тяжело дышала. Но стоило ей почувствовать возле морды тельце теленка, как она преобразилась: глаза ее широко раскрылись, и она принялась шумно его обнюхивать. С каждой секундой ее интерес возрастал: она перекатилась на грудь, тычась мордой в теленка и утробно урча, а затем начала тщательно его вылизывать. В таких случаях сама природа обеспечивает стимулирующий массаж, и под грубыми сосочками материнского языка, растиравшими его шкурку, малыш выгнул спину и минуту спустя встряхнул головой и попытался сесть.

Я улыбнулся до ушей. Мне никогда не надоедало вновь и вновь быть свидетелем этого маленького чуда, и, казалось, оно не может приесться, сколько бы раз его ни наблюдать. Я попытался соскрести с кожи присохшие кровь и грязь, но толку было мало. Туалет придется отложить до возвращения домой. Рубашку я натягивал с таким ощущением, словно меня долго били толстой дубиной. Все тело болело и ныло. Во рту пересохло, губы слиплись.

Возле меня замаячила высокая унылая фигура.

— Может, дать попить? — спросил мистер Динсдейл.

Корка грязи на моем лице пошла трещинами от благодарной улыбки. Перед глазами возникло видение большой чашки горячего чая, щедро сдобренного виски.

— Вы очень любезны, мистер Динсдейл, я с удовольствием выпью чего-нибудь горяченького. Это были нелегкие два часа.

— Да нет, — сказал мистер Динсдейл, не отводя от меня пристального взгляда, — может, дать корове попить?

— Ну да, конечно, разумеется, конечно, — забормотал я. — Обязательно дайте ей попить.

Я собрал свое имущество и, спотыкаясь, выбрался из сарая. Снаружи была темная ночь, и резкий ветер швырнул мне в глаза колючий снег. Спускаясь по темному склону, я в последний раз услышал голос дядюшки, визгливый и торжествующий:

— А мистер Брумфилд против того, чтобы поить после отела. Говорит, что эдак можно желудок застудить.

Обитатели фермы вставали с зарей, спать ложились вскоре после наступления сумерек, а часы бодрствования почти сплошь были заняты тяжелым физическим трудом. В дремотный час досуга после ужина освещение кухни часто ограничивалось огнем в очаге. Для чтения, шитья или стряпни зажигалась лампа, подвешенная на вбитый в балку крюк. Лампами этими пользовались также для освещения церкви, трактиров или шорницкой, где вечером собирались перекинуться в картишки работники с соседних ферм.

Репа, как и брюква, служит зимним кормом овцам и рогатому скоту, но хранение выдерживает хуже брюквы. Ее либо увозили с поля в коровник, либо — для овец — оставляли лежать в бороздах. Овец выпускали на небольшой огороженный участок поля (каждый день — новый), и они съедали там всю репу, а заодно и удобряли землю.

При неправильном, затрудняющем роды, положении теленка в матке ветеринар набрасывает петлю из хлопчатобумажной веревки ему на ноги, а иногда и на голову и тянет, чтобы придать плоду правильное положение. Но даже при правильном его положении потуги коровы могут оказаться настолько слабыми, что за веревки, чтобы помочь ей, тянут несколько человек. Набросить петлю на голову теленка удается не всегда. Тогда край глазницы зацепляют тупым крючком и с его помощью поворачивают голову. Теленку это никакого вреда не причиняет. Если плод оказывается мертвым, его необходимо извлечь как можно быстрее, и тогда применяют острые крючки.

Редполлы, подобно шортгорнам, могут быть использованы и как молочный скот, и как мясной. Фермеры покупали призовых животных на ежегодных ярмарках в Терске, Ричмонде или Масеме — победительницы на выставках получали особые розетки, которые прикреплялись к поводу.

Долгие века комолый суффолкский скот и рогатый норфолкский — темно-рыжий с красноватым отливом — были самостоятельными породами. В середине XIX века их скрестили, и появилась новая безрогая порода, получившая название редполлской. С тех пор она распространилась по всей Великобритании, а также проникла в Европу и Америку, но нигде, кроме родной Восточной Англии, в большом числе не разводилась. Гибриды от редполлских быков всегда получаются безрогие — качество весьма желательное, поскольку для них требуется меньше места в коровнике и на скотном дворе, к тому же они кроткого нрава и не доставляют лишних хлопот при перевозке.

10. Немножко живности

Мебели в столовой было мало, но изящные пропорции и даже сама ее величина придавали благородство длинному серванту и скромному столу красного дерева, за который мы с Тристаном сели завтракать.

Единственное большое окно было в морозных узорах, а снаружи доносилось поскрипывание снега под ногами прохожих. Услышав шум тормозящей машины, я поднял глаза от яйца всмятку. По крыльцу протопали шаги, оглушительно захлопнулась входная дверь, и в комнату влетел Зигфрид. Он молча ринулся к пылающему огню и почти повис над ним, положив локти на серый мрамор каминной полки. Воротник зимнего пальто был поднят, подбородок и щеки окутывал шарф, но открытые взгляду участки кожи были синими с лиловым отливом.

Поглядев на нас слезящимися глазами, Зигфрид сказал:

— Послеродовой парез у старика Хезелтайна. В сарае у вершины. Черт, ну и холодище там! Дышать трудно было.

Стянув перчатки и расправляя онемевшие пальцы над пляшущим пламенем, он покосился на брата, Сидевшего на ближайшем к камину стуле. Тристан наслаждался завтраком, как умел наслаждаться всем, — весело мазал поджаренный хлеб маслом и, посвистывая, наложил сверху слой мармелада. «Дейли миррор» он прислонил к кофейнику. От него исходили почти зримые волны тихой радости уютного бытия.

Зигфрид с неохотой оторвался от камина и рухнул на стул.

— Налейте мне кофе, Джеймс, будьте так добры. Хезелтайн был очень любезен и пригласил меня позавтракать. Угостил куском чудесного домашнего окорока. Чуть жирноват, пожалуй, но какой аромат! Я словно и сейчас его ощущаю. — Он со стуком поставил чашку на стол. — Право, не понимаю, почему мы покупаем грудинку и яйца, когда в дальнем конце сада у нас есть прекрасный курятник, а во дворе — свинарник с котлом, чтобы подогревать пойло. Все, что мы до сих пор выбрасывали в мусорное ведро, может пойти на откорм свиней. Это нам должно обойтись очень дешево.

Тут он обернулся к Тристану, который успел закурить сигарету и развертывал «Дейли миррор» с присущей только ему неизъяснимой радостью.

— И для тебя будет полезная работа. От того, что ты целые дни просиживаешь на заднице, толку мало. Поухаживаешь за живностью и встряхнешься.

Тристан положил газету, словно утратил вкус к чтению.

— За живностью? Но ведь я же задаю корм твоей кобыле! (Ему не слишком нравилось ухаживать за новой охотничьей лошадью Зигфрида, потому что всякий раз, когда он подводил ее к колоде во дворе, она, прежде чем напиться, игриво его брыкала.)

— Я знаю! — Зигфрид вскочил. — Но ведь это у тебя и часа не занимает? Так будешь кормить кур и свиней. Как-нибудь жив останешься.

— Свиней? — удивился Тристан. — По-моему, ты сказал, свинью.

— Ну да, свиней. Мне как раз пришло в голову — если купить поросят, одного оставить себе, а остальных продать, нам он даром обойдется.

— Используя бесплатный труд — безусловно!

— Труд? Труд? Да ты понятия не имеешь, что это такое! Валяешься тут и пускаешь дым! Ты слишком много куришь!

— Как и ты.

— Причем тут я? Мы говорим о тебе! — рявкнул Зигфрид.

Я со вздохом встал из-за стола. Новый день начался.

Когда Зигфрида осеняла идея, он не откладывал и не тянул. Его девизом было: «Делай сразу!» Не прошло и двух суток, как в свинарник водворился десяток поросят, а за проволочной сеткой в курятнике уже поклевывали корм двенадцать суссекских курочек. Именно они особенно радовали Зигфрида.

— Вы только поглядите на них, Джеймс! Вот-вот начнут нестись. Порода отличная. Вначале, конечно, на многое рассчитывать не приходится, но дайте им раскачаться, и мы будем завалены яйцами. А что может быть вкуснее свежего яичка прямо из гнезда!

С первого же дня стало ясно, что Тристан не разделяет восторга брата перед курами. Я нередко натыкался на него возле курятника, где он со скучающим видом бросал за сетку хлебные корки. Но я что-то не замечал, чтобы он регулярно задавал им сбалансированный корм по рекомендации специалистов. Как подательницы яиц куры его не интересовали, но мало-помалу в нем пробудился к ним легкий интерес, как к личностям. Своеобразная манера кудахтать, своеобразие походки — любые индивидуальные особенности его забавляли.

Но яиц не было, шли недели, и Зигфрид все больше раздражался.

— Вот погодите, я поговорю с типом, который продал мне этих кур. Жулик проклятый! Таких несушек поискать!

Просто сердце надрывалось смотреть, как он каждое утро обследует пустые гнездовые ящики.

Как-то днем Тристан позвал меня в сад.

— Джим! Иди скорее. Такого ты еще никогда не видел, держу пари.

На ветках вяза сидят крупные птицы необычной окраски.

Он указал вверх, и я увидел, что на ветках вяза сидят крупные птицы необычной окраски. Еще несколько примостились на суку соседской яблони. Я уставился на них в изумлении.

— Ты прав! Таких я никогда не видел. Что это за птицы?

— Да ладно тебе! — Тристан ухмыльнулся до ушей. — Так-таки ты их никогда прежде не видел? Присмотрись хорошенько!

Я присмотрелся.

— Нет. Таких крупных птиц и с таким экзотическим оперением я никогда не видел. Как они тут очутились? Капризы миграции?

Тристан так и покатился со смеху.

— Да это же наши куры!

— Какого черта они там делают?

— Покинули родную кровлю. Смылись.

— Но их тут всего семь. А где остальные?

— Одному богу известно. Давай заглянем за ограду.

Осыпавшаяся известка оставила много удобных выступов, и, взобравшись на ограду, мы посмотрели в соседний огород. Все пять недостающих куриц с довольным видом расхаживали там среди капустных кочанов, то и дело нагибая головы.

Водворить их всех назад в курятник удалось нескоро. А затем эту утомительную операцию пришлось повторять трижды на дню. Ибо курам явно приелась жизнь под началом у Тристана, и, решив существовать дарами окружающей природы, они перешли на кочевой образ жизни и забирались все дальше от дома в поисках пищи.

Сначала соседи посмеивались. Звонили по телефону и сообщали, что их дети изловили наших кур, так не заберем ли мы их? Но время шло, и в их тоне появилась сухость. Затем Зигфриду пришлось выслушать несколько неприятных истин, сводившихся к одному: его куры стали язвой здешних мест.

После одного из этих неприятных объяснений Зигфрид решил, что кур надо убрать. Удар был тяжкий, и, как обычно, он сорвал сердце на Тристане.

— Нет, я просто с ума сошел, если поверил, будто найдутся куры, способные нести яйца под твоим надзором. Но все-таки, неужто это было так трудно? Я дал тебе простенькое поручение, с которым даже ты, казалось бы, мог справиться. И что же? Прошли какие-то три недели, мы не получили ни единого яйца, а чертовы куры порхают по окрестным садам и огородам, точно голуби. Все соседи на нас злы. Ты уж постарался, не правда ли? — В голосе Зигфрида гремело все разочарование, на какое способен любитель свежих яиц.

Лицо Тристана выражало только оскорбленную добродетель, но черт его дернул оправдываться.

— Знаешь, я с самого начала замечал, что они немножко не в себе, — пробурчал он.

Зигфрид отбросил последние остатки сдержанности.

— Не в себе? — взревел он. — Это ты не в себе, а не бедные чертовы куры! Да и когда ты был в себе? Бога ради, убирайся, и чтобы мои глаза тебя не видели!

Тристан удалился с тихим достоинством.

Потребовался некоторый срок, чтобы куриная буря поулеглась. Во всяком случае, две недели спустя, вновь завтракая с Тристаном, я пребывал в полной уверенности, что все забыто. А потому, когда в столовую широким шагом вошел Зигфрид и угрожающе наклонился над братом, на меня повеяло ледяным дыханием Рока.

— Я полагаю, ты еще помнишь этих кур? — осведомился Зигфрид почти шепотом. — И, быть может, помнишь, что я отдал их миссис Дейл, старушке-пенсионерке в Брауновском дворе. Ну, так я только что с ней говорил. Она на них не нахвалится. Кормит их по вечерам и по утрам запаренными отрубями и собирает по десять яиц в день. — Голос его перешел в пронзительный фальцет: — По десять яиц, слышишь, ты? По десять!

Я поперхнулся последним глотком чая, виновато сказал, что тороплюсь, и кинулся по коридору в сад, а оттуда во двор, к машине. Мой путь лежал мимо пустого курятника. Он выглядел необыкновенно унылым. До столовой было далеко, однако я все еще слышал голос Зигфрида.

— Джим! Иди сюда и посмотри на этих чертенят! — Тристан заливисто захохотал, перегибаясь через дверь свинарника.

Я направился к нему с другого конца двора.

— А что с ними?

— Я им налил похлебку, а она горячевата. Нет, ты посмотри на них!

Поросята хватали горячие картофелины, роняли их, подозрительно ходили вокруг. Затем подкрадывались, тыкали в картофелину пятачком и испуганно отпрыгивали. Вместо обычного делового хлюпанья и чавканья слышалось лишь удивленное похрюкивание.

Почти с самого начала Тристан обнаружил, что свиньи много интереснее кур, что было очень кстати, так как ему нужно было реабилитировать себя после фиаско с курами. Он проводил во дворе много времени — то задавал корм, то убирал навоз, но заметно чаще просто наблюдал за своими подопечными, удобно положив локти поверх двери.

Как и с курами, он больше интересовался их характерами, чем способностью превращаться в ветчину или бекон. Вылив похлебку в длинное корытце, он как завороженный следил за первым бешеным рывком к корытцу. Затем в исступленном чавканье возникала нарастающая нота тревоги. Крохотные обжоры начинали коситься по сторонам, пока потребность обнаружить, чем так наслаждаются их товарищи, не брала верх над всем прочим: в отчаянном стремлении занять чужое место они толкались, взбирались друг к другу на спину, сваливались в корытце.

Старик Бордман всегда был готов прийти на помощь, но главным образом в роли советчика. Как все обитатели сельских местностей, он считал себя великим знатоком любой живности и всех ее болезней, а уж в свиньях разбирался и вовсе досконально — в темной каморке среди карикатур Бэрнсфадера происходили долгие совещания, и старик с воодушевлением повествовал о том, каких дородных красавцев он выращивал в этом самом свинарнике.

Тристан слушал его с почтением, поскольку компетентность Бордмана подтверждалась тем, как ловко он управлялся со старым котлом. Тристан был способен развести под ним огонь, но стоило ему отвернуться, как огонь тотчас угасал. Однако Бордману котел подчинялся охотно. Я часто наблюдал, как Тристан изумленно прислушивался к ровному бурлению в чреве котла, пока старичок вел нескончаемый рассказ и обоих их обволакивал восхитительный запах варящейся картофельной похлебки для свиней.

Однако свинья претворяет пищу в собственную плоть с несравненной быстротой, и розовые малютки преобразились в могучих животных, не склонных к шуткам. От былого очарования не осталось и следа. Кормежки перестали быть развлечением и больше походили на битвы, из которых Тристану все труднее было выходить победителем.

Зато, как я заметил, жизнь старика Бордмана обрела особый смысл, и он бросал любое дело, едва Тристан начинал вычерпывать похлебку из котла. Ему, видимо, было очень интересно наблюдать ежедневную схватку, восседая на каменной колоде, как на троне. Тристан собирался с силами, внимая визгу свиней, заслышавших стук ведра, испускал два-три боевых вопля, чтобы подбодрить себя, отодвигал засов и погружался в гущу хрюкающих, толкающихся животных — широкие жадные рыла норовили погрузиться в ведро, острые зубы грызли носки его сапог, тяжелые туши наваливались на его колени.

Я невольно улыбался, вспоминая, какой веселой игрой выглядела эта процедура еще совсем недавно. Теперь Тристану было не до смеха. В конце концов он обзавелся дубинкой, которой начинал грозно размахивать, прежде чем войти в загон. Устоять там на ногах он мог, только молотя их дубинкой по спинам, и так расчищал себе необходимый клочок пространства.

Свиньи уже почти достигли нужного веса, когда под вечер рыночного дня я вошел в гостиную и увидел, что Тристан, как обычно, развалился в своем любимом кресле. Но все прочее было непривычным: ни бутылки с микстурой, ни сигарет, ни «Дейли миррор», а к тому же он не спал. Его руки бессильно свисали по сторонам кресла, глаза были только полузакрыты, на лбу блестел пот.

— Джим, — произнес он хриплым шепотом, — какой адский день!

Его вид меня перепугал.

— Что случилось?

— Свиньи… — прохрипел он. — Они нынче сбежали.

— Сбежали? Как они, черт побери, умудрились? Тристан вцепился себе в волосы.

— Я как раз принес сено кобыле и подумал, а почему не дать корма свиньям? Ну ты знаешь, как они вели себя последнее время, а нынче совсем взбесились. Я только дверь приоткрыл, как они ринулись наружу всем скопом. Подбросили меня в воздух вместе с ведром и пробежались по мне… — Он содрогнулся и уставился на меня широко раскрытыми глазами. — Знаешь, Джим, когда я растянулся на булыжнике, залитый похлебкой, а эта компания принялась топтать меня, я уже решил — мне конец. Но они меня не тронули, а во весь карьер помчались в калитку.

— Значит, калитка была не заперта?

То-то и оно. Именно в этот день мне приспичило оставить ее открытой.

Тристан привстал и заломил руки.

— Ну, сперва я подумал, что все обойдется. Видишь ли, в проулке они притормозили и на улицу высыпали легкой рысцой, и мы с Бордманом их почти нагнали. Они сбились в кучу, словно не знали, что делать дальше, и я думал, что мы без труда завернем их обратно. Но тут одна увидела свое отражение в витрине Робсона.

Он с большим искусством изобразил, как свинья вглядывается в свое отражение и с испуганным хрюканьем пятится.

— Тут-то они себя и показали. Чертова хрюшка спаниковала и помчалась на рыночную площадь со скоростью пятьдесят миль в час, остальные за ней.

Я охнул. Десять крупных свиней среди ларьков, прилавков и густой толпы — даже вообразить такую картину было невозможно.

— О Господи, видел бы ты!.. Продавцы, полицейские и прочие кроют меня на все корки.

— О Господи, видел бы ты! — Тристан бессильно откинулся на спинку кресла. — Женщины и дети визжат. Продавцы, полицейские и прочие кроют меня на все корки. А затор на улице! Мили и мили машин гудят как окаянные, а регулировщик меня воспитывает… — Он вытер пот со лба. — Знаешь этого языкастого продавца посуды? Ну так сегодня я видел, как он лишился дара речи. Держал на ладони чашку и заливался соловьем, но тут одна хрюшка вскинула передние копыта на прилавок и уставилась ему прямо в физиономию. Он поперхнулся и онемел. В другое время мне стало бы смешно, да только я опасался, что проклятая мерзкая тварь разнесет ларек в щепки. Прилавок уже качнулся, но тут зверюга передумала и рванула дальше.

— Каково положение на данный момент? — спросил я. — Ты их загнал обратно?

— Девять загнал, — ответил Тристан, глубже уходя в кресло и смежая веки. — С помощью почти всего мужского населения здешних мест девять я водворил обратно. А десятую видели в последний раз, когда она удалялась в северном направлении на большой скорости. Где она теперь, известно одному Богу. Ах да, я же не сказал тебе! Одна забралась на почту и пробыла там довольно долго. — Он закрыл лицо руками. — Все, Джим. Из-за этих хрюшек не миновать мне привлечения к суду. Это стопроцентно.

Я наклонился и хлопнул его по колену.

— Не вешай носа. Не думаю, что ущерб так уж велик.

Тристан застонал.

— Так ведь это еще не все. Когда я, наконец, загнал свиней в хлев и заложил засов, то совсем изнемог. Прислонился к стене, хватаю ртом воздух и вдруг вижу, что кобылы в стойле нет. Нет — и все. Я ведь кинулся за свиньями, а ее стойло не запер. И не знаю, где она. Бордман обещал поискать. А я полностью выдохся.

Дрожащими пальцами Тристан взял сигарету и закурил.

— Это конец, Джим. На этот раз от Зигфрида пощады не дождешься.

Он еще не договорил, как дверь распахнулась и в гостиную ворвался его брат.

— Что тут происходит, черт дери?! — рявкнул он. — Мне только что звонил священник и сказал, что моя кобыла объедает желтофиоль у него в саду. Он в дикой ярости, и я его не виню. Да вставай же, лентяй проклятый! Хватит прохлаждаться здесь! Сейчас же отправляйся к священнику и приведи ее.

Тристан не шелохнулся. Он неподвижно полулежал в кресле и смотрел на брата из его глубины. Потом его губы шевельнулись.

— Нет, — произнес он слабым голосом.

— Что-о-о?! — вскрикнул Зигфрид, не веря своим ушам. — Немедленно вставай! Иди приведи кобылу!

— Нет, — ответил Тристан.

Я оледенел от ужаса. Бунт, не имевший прецедента! Зигфрид побагровел, и я ждал неминуемого извержения, но первым заговорил Тристан.

— Если тебе нужна твоя кобыла, приведи ее сам. — Он говорил тихо, без малейшего вызова. У него был вид человека, махнувшего рукой на будущее.

Даже Зигфрид осознал, что Тристан дошел до предела. Метнув в него несколько гневных взглядов, он повернулся и вышел. И сам привел кобылу.

Больше о происшествиях этого дня не было сказано ни слова, но свиньи безотлагательно отправились на колбасную фабрику, и преемников у них не было. Идея обзаведения живностью исчерпала себя.

Деревянная лопаточка помогает превратить бесформенный полукилограммовый комок масла в аккуратный брусок, украшенный выдавленным узором. Скупщик забирал готовое масло для продажи в Скиптоне или Йорке, либо оно в деревянных ящиках отправлялось в Лондон и другие большие города. В зависимости от числа удойных коров фермерша могла приготовить в день от 8 до 50 кг масла. От коровы на хорошем пастбище можно было за сезон получить молока на 100 килограммов масла — но в годы экономической депрессии 30-х годов килограмм масла шел всего за два шиллинга.

На фоне белого оперения светлой суссекской породы кур гребень и «борода» кажутся особенно алыми. По перьям на спине и шее рассыпаны черные крапинки, хвост черный, у петуха — с зеленым отливом. Яйца не белые, а бледно-палевые. Эта старинная неприхотливая английская порода отличается большой яйценоскостью, но особенно ценится за вкусное мясо, которое куры нагуливают во дворах и под живыми изгородями, где они усердно скребут землю в поисках зерен.

Фермеры в холмах обычно держали десяток-другой свиней, да и работники у себя дома тоже, как правило, откармливали свинью. Домашнего копчения грудинка и ветчина часто украшали скромный стол — мясо очень нежное, а в согласии с местными вкусами и очень жирное. В такую свинью вкладывалось много труда — особенно, чтобы обеспечить ее кормом. С этой целью специально сажали картофель и сеяли ячмень. Картофелины отмывали и варили, а обмолоченный ячмень перемалывали в муку.

11. Идеальная секретарша

Оглядываясь на прошлое, я не могу поверить, что мы действительно тратили столько времени на составление микстур, мазей и прочего. Но в те дни мы ведь не получали медикаменты готовыми в изящной упаковке и, прежде чем отправиться по вызовам, должны были набивать машину всяческими тщательно составленными и в большинстве своем бесполезными лекарствами.

Когда в то утро на пороге аптеки появился Зигфрид, я держал перед глазами пузырек, в который лил сироп коксиланы. Тристан угрюмо толок в ступке порошок от желудочных колик, и едва он почувствовал на себе взгляд брата, как удары пестика заметно участились. Его окружали пакетики с порошком, а дальше на скамье покоились аккуратные стопки пессариев, которые он изготавливал, насыпая борную кислоту в целлофановые цилиндры.

Вид у Тристана был отчаянно трудолюбивый: яростно работая локтями, он усердно толок карбонат аммония с рвотным орехом. Зигфрид осиял нас благостной улыбкой.

Я тоже улыбнулся — у меня всегда становилось скверно на душе, когда между братьями возникали недоразумения, но это утро явно обещало мир и гармонию. С Рождества, когда Тристан мимоходом съездил в колледж и сдал все экзамены, хотя словно бы палец о палец не ударил, атмосфера в доме заметно улучшилась. Но в моем патроне мне почудилось и что-то новенькое. Он прямо-таки лучился удовлетворением, как будто предвкушая нечто удивительно приятное. И, притворив за собой дверь, возвестил:

— У меня хорошие новости. Я вогнал пробку в пузырек.

Ну так не дразните нас! Выкладывайте. Зигфрид посмотрел на меня, потом на Тристана. Он прямо-таки ухмылялся.

— Помните жуткую историю, когда Тристан выписывал квитанции по счетам?

Тристан отвел глаза и застучал пестиком еще яростнее, но Зигфрид ласково положил ладонь ему на плечо. Не волнуйся, больше я тебя об этом не попрошу. Да и незачем: теперь этим будет заниматься специалист. — Он помолчал и откашлялся. — У нас будет секретарша.

Мы оба уставились на него, потеряв дар речи, и он продолжал:

Да, я сам ее выбрал и могу ручаться, что она — идеальная секретарша.

— Так какая же она? — спросил я. Зигфрид пожевал губами.

— Так просто не скажешь. Но сами подумайте, что нам тут требуется? Уж во всяком случае не смазливенькая вертихвостка. Нам ни к чему миниатюрная блондинка, которая будет пудрить нос, сидя за машинкой, и строить глазки всем и каждому.

— Ни к чему? — переспросил Тристан с изумлением.

— Да, ни к чему! — обрушился на него Зигфрид. — Будет раздумывать о поклонниках, а чуть мы ее обучим, как она нас бросит и выскочит замуж.

Но Тристана это словно бы не убедило, и Зигфрид начал закипать. Его лицо покраснело.

— И еще одно: хорошенькая девушка под одной крышей с таким, как ты? Ну нет! Ты же ей прохода давать не будешь!

Тристан оскорбился.

— А ты будешь?

— Я говорю о тебе, а не о себе! — загремел Зигфрид.

Я зажмурился. Да, мир и гармония продлились недолго! Надо бы вмешаться.

— Но расскажите же про новую секретаршу. Зигфрид с усилием совладал с собой.

— Ну, ей за пятьдесят. Она тридцать лет прослужила секретаршей у Грина и Моултона в Брэдфорде, и фирма дала ей замечательные рекомендации. По их отзывам, она — образец компетентности, а нам тут именно этого и не хватает — компетентности. Мы слишком небрежны. Нам просто очень повезло, что она решила переселиться в Дарроуби. Да и вообще, вы сейчас сами с ней познакомитесь — она обещала прийти сегодня в десять часов утра.

Церковные куранты еще отбивали десять, когда в дверь позвонили. Зигфрид поспешил ее открыть и торжествующе ввел свою великую находку в комнату.

— Господа, познакомьтесь с мисс Харботтл.

Мы увидели крупную женщину с пышным бюстом, круглым румяным лицом и в очках с золотой оправой. Из-под ее шляпки выглядывали крутые кудряшки, очень темные и довольно нелепые — они казались крашеными и не вязались с ее строгим костюмом и прочными ботинками на низком каблуке.

Пожалуй, нам можно было не опасаться, что она вдруг выскочит замуж. Так, во всяком случае, показалось мне. Нет, она вовсе не была уродлива, но могучий подбородок и вальяжная властность манер обратили бы в паническое бегство любого мужчину.

Я взял руку, которую она мне протянула, и поразился силе ее пожатия. Несколько секунд мы смотрели друг на друга в дружеском состязании, кто кого, затем она как будто согласилась на ничью и отвернулась к Тристану. Он был совершенно не готов, и, едва его рука оказалась в тисках, по его лицу разлилась тревога. Свободу он обрел, только когда у него подогнулись колени.

Мисс Харботтл начала обход, а Зигфрид реял позади, довольно потирая руки, словно лавочник, удививший своего самого уважаемого покупателя. Она остановилась возле письменного стола, заваленного оплаченными и неотосланными счетами, анкетами министерства сельского хозяйства и брошюрами фармацевтических фирм, вперемешку с которыми лежали коробочки с пилюлями и баночки с мазью для вымени.

Брезгливо порывшись в указанном хаосе, она двумя пальцами извлекла старый потрепанный гроссбух и осведомилась:

— Что это такое?

Зигфрид подлетел к ней.

— А-а! Наша счетная книга. Мы переписываем в нее вызовы из ежедневника, который тоже где-то здесь. — Он пошарил среди анкет. — Вот он. Сюда мы записываем вызовы — сразу же.

Мисс Харботтл несколько минут изучала обе книги с изумлением, которое затем сменилось мрачностью с оттенком иронии.

— Господа, если я буду вести ваши книги, вам надо будет научиться писать. Тут я вижу три почерка, а вот этот самый скверный. Просто ужасающий. Чей он? — Она указала на запись, которая являла собой длинную прерывистую линию, кое-где украшенную загогулинами.

— Моя, собственно говоря, — сказал Зигфрид, шаркая подошвами. — Вероятно, я в тот день очень спешил.

— Но, мистер Фарнон, они все такие! Вот поглядите здесь, и здесь, и здесь. Так не годится, знаете ли.

Зигфрид спрятал руки за спину и виновато понурился.

— Вероятно, здесь вы храните конверты и марки. — Она выдвинула ящик. Он был битком набит пакетиками с семенами, добрая половина которых разорвалась. Несколько горошин скатились на дно. Следующий ящик содержал мотки веревочных петель, которые кто-то забыл вымыть после отела. Пахли они не то чтобы приятно, и мисс Харботтл попятилась. Но в целеустремленности ей нельзя было отказать, и она с надеждой дернула третий ящик; он выдвинулся с музыкальным звоном, и ее взору предстал аккуратный ряд пустых пивных бутылок.

Она медленно выпрямилась и спросила с кротким терпением:

— А где, нельзя ли узнать, денежный ящик?

— Ну, мы, видите ли, просто суем их во-от сюда, — Зигфрид ткнул в пинтовую кружку на каминной полке. — Денежного ящика, так сказать, в полном смысле слова у нас нет, но она вполне его заменяет.

Мисс Харботтл посмотрела на кружку с ужасом.

— Вы просто суете… — Смятые чеки и банкноты словно подмигивали ей над краем кружки. — Вы, что же, уходите и оставляете деньги здесь — и так день за днем?

— Но это им вроде бы не вредит, — ответил Зигфрид.

— Ну, а мелкие деньги на канцелярские расходы?

Зигфрид смущенно хихикнул.

— Они все тут — и мелкие, и не мелкие.

Румянец на щеках мисс Харботтл заметно поблек.

— Право, мистер Фарнон, это никуда не годится. Не понимаю, как вы вообще могли столько времени… Да, не понимаю. Однако я не сомневаюсь, что сумею привести все в порядок достаточно быстро. Совершенно очевидно, что ваша практика никаких сложностей не представляет и достаточно будет простой картотеки. Прочее же, — она бросила завороженный взгляд на пивную кружку, — я приведу в порядок очень быстро.

— Чудесно, мисс Харботтл, чудесно! — Зигфрид потирал руки пуще прежнего. — Мы ждем вас в понедельник.

— Ровно в девять, мистер Фарнон.

Она ушла, и в комнате воцарилась гробовая тишина. Тристан получил от знакомства с ней большое удовольствие и мечтательно улыбался, но я пребывал в некоторой растерянности.

— Знаете, Зигфрид, — сказал я, наконец, — возможно, она — сама компетентность, но не кажется ли вам, что она слишком уж твердокаменная?

— Твердокаменная? Она? — Зигфрид испустил громкий, но несколько надтреснутый смешок. — Да ничуть. Предоставьте ее мне. Я знаю, как с ней обращаться.

Когда я спустился вниз, мисс Харботтл сидела, склонив голову над пустым денежным ящиком, на лице у нее лежала печать скорби, точно после тяжкой утраты. Ящик был новенький, глянцевитый, черный с белой надписью на крышке: «На мелкие расходы». Внутри лежала красная книга, в которой аккуратные колонки цифр заполняли графы поступлений и расходов. Но денег в ящике не было.

Крепкие плечи мисс Харботтл ссутулились — она вяло подцепила красную книгу двумя пальцами. Одинокий шестипенсовик выкатился из-под переплета и звякнул о дно ящика.

— Опять он к нему подобрался! — прошептала она.

В коридоре послышались крадущиеся шаги.

— Мистер Фарнон! — позвала мисс Харботтл и добавила в мою сторону: — Просто нелепо, как он всегда старается тишком проскользнуть мимо двери!

Шаркая подошвами, вошел Зигфрид. В правой руке он нес зонд для промывания желудка с насосом, карманы его топырились бутылками с раствором кальция, левая рука сжимала эмаскулятор.

Он бодро улыбнулся, но я почувствовал, что ему неловко — и не только из-за груза, который он тащил, но и из-за своей скверной тактической позиции. Мисс Харботтл поставила свой стол поперек угла напротив двери по диагонали, и, чтобы добраться до нее, ему пришлось прошагать по ковру порядочное расстояние. Стратегически ее командный пункт был идеален. Из этого угла ей были видны каждый дюйм большой комнаты и почти весь коридор, когда дверь была открыта, а также улица — через окно слева. Ничто не могло укрыться от ее взора, это была позиция силы.

Зигфрид поглядел на квадратную фигуру по ту сторону стола.

— Доброе утро, мисс Харботтл. Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

В серых глазах за стеклами очков в золотой оправе появился стальной блеск.

— О да, мистер Фарнон. Вы можете объяснить, почему вы в очередной раз опустошили ящик с деньгами на текущие расходы?

— Мне очень жаль. Но вчера вечером я должен был спешно отправиться в Бротон, и оказалось, что наличных у меня маловато. И больше мне их взять было негде, честное слово.

— Но, мистер Фарнон, за два месяца, которые я здесь, мы вели этот разговор по меньшей мере десять раз. Какой смысл мне пытаться вести точный счет денежным поступлениям и расходам, если вы все время их крадете и транжирите?

— Ну-у… наверное, я впал в эту привычку, когда мы обходились пивной кружкой. В сущности система была не такая уж плохая.

— Причем здесь система? Сплошная анархия и ничего больше. Так дело вести нельзя. Я повторяю и повторяю вам это без конца, а вы все обещаете и обещаете изменить свои привычки. У меня просто опускаются руки.

— Мисс Харботтл, не обращайте внимания! Возьмите из банка, сколько нужно, и положите в ваш ящик. И все будет в порядке. — Зигфрид подобрал с пола концы длинного зонда и хотел было направиться к двери, но мисс Харботтл предостерегающе кашлянула.

— Еще кое-что. Может быть, вы попробуете сдержать еще одно свое обещание — каждый день заносить в книгу все вызовы, одновременно указывая сумму, которая причитается вам за каждый? Со времени последней вашей записи прошла почти неделя. Как же я разошлю счета первого числа следующего месяца? Это крайне важно, но каким образом, по-вашему, могу я их разослать, когда вы так мне препятствуете?

— Да, да, я очень сожалею, но у меня несколько срочных вызовов. Мне пора…

Но на полпути к двери, когда зонд уже вновь зазмеился по полу, Зигфрида остановило зловещее покашливание.

— И еще одно, мистер Фарнон. Я не в состоянии расшифровывать ваши записи. Медицинские термины ведь очень трудны и без того, так что, будьте добры, пишите поразборчивее.

— Хорошо, мисс Харботтл! — У дверей он ускорил шаг и благополучно достиг коридора, который, казалось, сулил безопасность и душевный мир. Он уже радостно застучал подошвами по плиткам пола, как вдруг его настиг знакомый кашель. Мисс Харботтл умело повышала силу звука, так что он разносился на удивительно большое расстояние, и этому зову Зигфрид не мог не подчиниться. Я услышал, как он уныло кладет зонд и насос на пол, а потом и бутылки с раствором кальция — видимо, они давили ему на ребро.

Мисс Харботтл погрозила ему пальцем.

— Пока вы тут, я хотела бы упомянуть еще об одном, что меня тревожит…

Вновь он предстал перед письменным столом. Мисс Харботтл погрозила ему пальцем.

— Пока вы тут, я хотела бы упомянуть еще об одном, что меня тревожит. Посмотрите на ежедневник. Видите эти полоски, которые заложены между страницами? Каждая означает что-то непонятное, а их ведь десятки! И пока я не получу от вас объяснений, у меня нет возможности что-либо сделать. А когда я вас спрашиваю, у вас никогда не находится времени ответить. Не могли бы вы посмотреть эти места сейчас?

Зигфрид молниеносно попятился.

— Нет, нет, только не сейчас! Я ведь сказал: несколько срочнейших вызовов. Мне очень неприятно, но придется отложить до другого раза. Как только у меня выберется свободная минута, я тотчас же…

Он ощутил у себя за спиной дверной проем и, бросив прощальный взгляд на массивное воплощение укоризны за письменным столом, повернулся и мгновенно исчез из виду.

Сверяя список вызовов, я подумал, что нынче Зигфрид почти не смахивает на провинившегося школьника, хотя и находится в одной комнате с мисс Харботтл. Начать с того, что на этот раз он не направился прямо к столу, что всегда было губительным, — он терпел поражение, едва переступал порог. Нет, не дойдя до стола нескольких шагов, он резко свернул в сторону и остановился у окна, спиной к нему. В результате она была вынуждена чуть-чуть повернуть к нему голову, а он к тому же стоял спиной к свету.

Засунув руки в карманы, Зигфрид прислонился к оконной раме. Он принял свой долготерпеливый вид: глаза излучали доброту, а лицо озаряла улыбка неизъяснимой святости. Глаза мисс Харботтл сузились.

— Я хотел бы поговорить с вами, мисс Харботтл. Обсудить пару мелочей. Во-первых, ваш денежный ящик. Очень милый ящик, и я считаю, что, учредив его, вы поступили совершенно правильно, но, полагаю, что вы первая согласитесь, что главная функция денежного ящика заключается в том, чтобы в нем были деньги. — Он засмеялся. — Так вот, вчера я принял тут несколько собак и владельцы пожелали расплатиться наличными немедленно. У меня не было мелких денег, и я пошел взять их из вашего ящика — но он был абсолютно пуст. Мне оставалось только сказать, что я пришлю им счет, а ведь так дела не делаются, не правда ли, мисс Харботтл? Это наводит на ложные выводы, а потому я вынужден просить вас держать какие-то деньги в вашем денежном ящике.

Глаза мисс Харботтл изумленно раскрылись.

— Но, мистер Фарнон, вы забрали все его содержимое, чтобы поехать на охотничий бал в…

Зигфрид поднял ладонь, и его улыбка стала уж вовсе не от мира сего.

— Прошу вас, дослушайте. Есть еще совершеннейший пустяк, на который я все-таки хотел бы обратить ваше внимание. Сегодня десятое, а счета еще не разосланы. Весьма нежелательная ситуация в нескольких отношениях…

— Но, мистер Фарнон!..

— Минуточку, мисс Харботтл. Сейчас я все вам объясню. Давно известно, что фермеры охотнее оплачивают счета, если получают их первого числа. И есть еще один, даже еще более важный фактор. — Светлая улыбка угасла и сменилась грустной серьезностью. — Вы никогда не пытались подсчитать, сколько процентов мы теряем потому, что эти деньги лежат не на нашем счету в банке, а остаются невостребованными, так как вы запаздываете с рассылкой счетов.

— Мистер Фарнон!..

— Я уже почти кончил, мисс Харботтл, и, поверьте, мне крайне грустно говорить все это. Но дело в том, что мне просто не по карману терять деньги подобным образом. — Он развел руками с чарующей искренностью. — Если вы только приложите немножко усилий, я уверен — все будет хорошо.

— Может быть, вы объясните мне, как я могу рассылать счета, когда вы отказываетесь написать…

— В заключение, мисс Харботтл, разрешите мне сказать следующее: я весьма удовлетворен тем, как вы показали себя с тех пор, как поступили к нам, и я убежден, что со временем вы справитесь и с пустяками, о которых я только что упомянул. — В его улыбке появилось милое лукавство, и он наклонил голову набок. Сильные пальцы мисс Харботтл крепко сомкнулись на тяжелой линейке черного дерева.

— Компетентность! — сказал он, и вокруг его глаз лучами разбежались веселые морщинки. — Вот что нам необходимо — компетентность!

Держа под мышкой внушительный пакет с дарами радушной фермерши, лестницу я взял одним прыжком, пронесся по коридору до поворота и остолбенел: вжавшись в стену, там, точно каменный истукан, стоял Зигфрид. С его плеча свисал длинный гибкий кожаный зонд для прочистки пищевода. Нас разделяла открытая створка двери, за которой позади письменного стола маячила мисс Харботтл. Я весело взмахнул рукой.

— Э-эй! Чей-то бык подавился?

Лицо Зигфрида мучительно исказилось. Он предостерегающе поднял ладонь и, балансируя на цыпочках точно канатоходец, начал красться мимо двери. Он уже благополучно миновал ее, как вдруг медный наконечник зонда громко стукнул по стене и, словно в ответ, из оставшейся позади роковой двери донеслось знакомое покашливание. Зигфрид метнул в меня исполненный отчаяния взгляд и, ссутуля плечи, медленно повернулся и вошел в комнату.

Глядя ему вслед, я с некоторым изумлением осознал, какой оборот приняли события после водворения у нас секретарши. Теперь дело дошло до открытой войны, и возможность наблюдать за тактикой противников добавляла к жизни немного перчика.

Вначале казалось, что победа достанется Зигфриду без особых усилий. Как-никак, мисс Харботтл служила у него, он держал в руках бразды правления, и, казалось, ей нечего было противопоставить его обструкционистской стратегии. Но мисс Харботтл была испытанным бойцом, очень находчивым, и оставалось только восхищаться, с каким эффектом она использует любое имеющееся в ее распоряжении оружие.

Собственно говоря, последнее время успех начал склоняться на ее сторону. Она вываживала Зигфрида, как опытный удильщик — лосося, вновь и вновь подтягивая его к своему столу и требуя ответа на одни и те же, набившие оскомину вопросы. Ее откашливание трансформировалось в сердитый лай, проникавший в самые удаленные уголки дома. Кроме того, она обзавелась новым оружием — полосками бумаги, на которых запечатлевала все промашки зигфридовского пера. Описки, неверные итоги сложения, неправильные записи вызовов — все это точно копировалось.

Полоски эти мисс Харботтл использовала как бомбы. Она никогда не пускала их в ход, если срочных вызовов не было, и Зигфрид не покидал приемной. Нет, она приберегала их до минут лихорадочной спешки и вот тут-то предъявляла ему очередную полоску со словами: «А с этим как?».

Лицо ее в таких случаях ничего не выражало, и сколько удовольствия она извлекала, наблюдая, как он весь съеживается, точно побитая собака, сказать невозможно. Но конец был один: Зигфрид бормотал извинения и оправдания, а мисс Харботтл, сияя праведностью, вносила в запись необходимые исправления.

И теперь я продолжал следить за тем, что происходило за полуоткрытой дверью. Конечно, меня ждали утренние вызовы, но болезненное любопытство приковало меня к месту. Мисс Харботтл с деловым энергичным видом постукивала ручкой по какой-то записи в книге, а Зигфрид переминался с ноги на ногу и что-то мямлил. Несколько раз он тщетно порывался уйти и, как мне казалось, вот-вот должен был достигнуть критической точки. Зубы у него стиснулись, глаза мало-помалу вылезали на лоб.

Зазвенел телефон, секретарша сняла трубку, ее наниматель метнулся к двери, но тут она радостно воскликнула:

— Это вас. Полковник Брент.

Он пошел назад, как во сне. Полковник, владелец скаковой лошади, был уже давно для нас гвоздем в сапоге: постоянные жалобы, постоянные вопросы, постоянное желание подловить нас на чем-нибудь. От его звонка давление сразу подпрыгивало.

Я тотчас понял, что нынче полковник в особой форме. Минуты шли, лицо Зигфрида все больше наливалось кровью. Он отвечал придушенным голосом, который внезапно перешел в крик. В заключение он хлопнул трубку на рычаг и, тяжело дыша, оперся о стол.

И тут, пока я смотрел на него, не веря глазам, мисс Харботтл начала вытягивать ящик, в котором держала бумажные полоски. Она выудила одну, кашлянула и поднесла ее к носу Зигфрида.

— А с этим как? — спросила она.

Я воспротивился искушению зажмуриться от ужаса и, как зачарованный, уставился на них. На несколько секунд наступила напряженная пауза, Зигфрид словно окаменел. Затем лицо его исказилось, резким взмахом он вырвал полоску у секретарши и с яростной сосредоточенностью принялся рвать ее. Он молчал, но все больше наклонялся над столом, и его сверкающие глаза надвигались на мисс Харботтл, которая медленно отодвигала стул, пока тот не уперся в стенку.

Зрелище было жутковатое: мисс Харботтл вжимается в спинку стула, рот ее чуть полуоткрыт, крашеные кудряшки дрожат мелкой дрожью, а Зигфрид, придвинув искривленное лицо почти вплотную к ней, рвет и рвет злосчастную бумажку с сокрушающей яростью. Затем он вскинул руку и, вложив в это движение всю силу, точно метатель копья, швырнул смятые клочья в корзину для бумаг. Они посыпались легким дождем конфетти в корзину и вокруг нее, а Зигфрид, так и не проронив ни звука, обернул зонд вокруг талии и широким шагом вышел из комнаты.

На кухне миссис Холл развернула пакет и извлекла из него кусок поджаристого пирога, большой кусок печенки и гирлянду чудесных сосисок. Она посмотрела на меня с легкой усмешкой.

— Что-то у вас, мистер Хэрриот, довольный вид сегодня.

Я прислонился к дубовому буфету.

— Да, миссис Холл. Я как раз подумал, что быть ветеринаром с большой практикой — вещь, пожалуй, хорошая, но, знаете ли, простому помощнику живется совсем не так уж плохо.

На исходе 30-х годов фармацевтические фирмы начали выпускать все больше готовых медикаментов, однако ступки и пестики по-прежнему широко использовались, например ветеринарами для толчения желудочных порошков, которые затем завертывались в пакетики, а также помощниками провизоров, вынужденными изготовлять огромное количество зубного порошка. Ступка обычно вырезалась из белого мрамора, но чаще употреблялись ступки из чрезвычайно крепкого фарфора, открытого Джосаей Уэджвудом в 1787 году.

В 1905 году было введено правило, делавшее обязательным по меньшей мере одно ежегодное купание каждой овцы. Обычно купали их весной и осенью в широкой неглубокой яме, специально для этого выкопанной. В воду подмешивались инсектициды.

Туловище животного оставалось в воде около минуты, а голову погружали в нее на несколько секунд. Таким способом овец избавляли от клещей, вшей и личинок падальных мух, однако главной целью была борьба с чесоткой — болезнью, подлежащей обязательной регистрации и портящей руно. В начале 50-х годов чесотка была полностью ликвидирована, и обязательное купание было отменили, но ввели опять в 1973 году, когда болезнь появилась вновь.

Купали овец весной и осенью, а иногда еще и летом. Прежде для борьбы с чесоткой и паразитами в кожу овцам втиралась мазь из дегтя и жира. Порошок, растворявшийся в воде, до появления ДДТ в 1939 году включал мышьяк или серу. Продавался он на ярмарках и в лавках, обслуживавших фермеров. В некоторые порошки включали водоотталкивающие ингредиенты, чтобы оберечь руно от пропитывания дождевой водой, так как шерсть начинала гнить.

12. Урок, преподанный лошадью угольщика

Теперь у меня за спиной было полгода нелегкого применения своих профессиональных знаний. Семь дней в неделю я лечил коров, лошадей, свиней, собак и кошек — утром, днем, вечером и в те часы, когда весь прочий мир крепко спал, я содействовал отелам и опоросам, пока руки не сводила судорога, а кожа на них не обдиралась чуть ли не по плечо. Меня сбивали с ног, топтали, щедро обдавали всякого рода пахучими благовониями. Я на деле ознакомился с целым спектром разнообразных болезней, угрожающих домашним животным, и тем не менее в глубине моего сознания какой-то злоехидный голосок все чаще уверял меня, что я не знаю ничего. Ну просто ничего.

Странно! Ведь эти полгода опирались на пять лет приобретения теоретических познаний — когда я медленно, мучительно переваривал тысячи фактов и старательно, точно белка орехи на зиму, собирал запасы всяких полезных сведений. Начав с изучения растений и простейших форм животной жизни, я добрался до препарирования в анатомической лаборатории, до физиологии и до обширной сухой территории фармакологии, а затем патология сорвала занавес невежества и впервые открыла мне глубокие тайны. После чего паразитология — совершенно особый густонаселенный мир червей, блох, клещей. И наконец, терапия и хирургия — кристаллизация всех моих познаний, чтобы применять их для спасения животных от любых болезней и травм.

Не говоря уж о всяческих других дисциплинах — физике, химии, санитарии и гигиене, — ну ничего не упустили. Так почему же мне кажется, что я ничего не знаю? Почему я все больше чувствую себя астрономом, глядящим в телескоп на неведомую галактику? Это ощущение, что я ощупью брожу у самого края безграничных пространств, наводило уныние. Тем более что каждый встречный оказывался большим докой по части лечения животных. Работник, который придерживал коровий хвост, сосед с ближней фермы, собеседники за кружкой пива, приходящие садовники — все они отлично разбирались в любых болезнях и не скупились на безапелляционные советы.

Я перебирал в памяти всю свою жизнь. Хоть когда-нибудь жила во мне твердая вера в абсолютность моих познаний? И внезапно прошлое ожило.

Я перенесся в Шотландию. Мне вновь было семнадцать лет, и я вышел из-под арки Ветеринарного колледжа на Монтроуз-стрит. Я был студентом уже целых три дня, но только сегодня испытал восторг удовлетворения. Нет, я ничего не имел против ботаники и зоологии и с готовностью приобщался к ним, но сегодня я познал основу основ: я прослушал первую лекцию по животноводству.

Темой было строение лошади. Профессор Грант повесил изображение лошади в натуральную величину и прошелся по нему указкой от носа до хвоста, обогащая наш лексикон такими названиями, как «холка», «путо», «скакательный сустав», и прочими звучными лошадиными терминами. Профессор был прекрасный лектор — для оживления он не скупился на практические указания вроде «Вот тут мы обнаруживаем гнойный синовит» или «Здесь надо искать провисание медвежьей бабки». Он говорил о параартикулярной флегмоне, гнойном остеоартрите, ламините и гниении стрелки мякиша — о всем том, что нам предстояло изучать четыре года, но это придавало лекции зримость и весомость.

Пока я спускался по уходящей вниз улице, у меня в голове продолжали звучать все эти слова. Вот к чему я стремился! Я словно благополучно прошел церемонию посвящения и стал членом замкнутого общества, куда посторонние не допускаются. И к тому же на мне был новехонький макинтош со всевозможными ремешками и пряжками. Полы его заполоскались у моих колен, когда я свернул на оживленную Ньютон-роуд.

И не поверил своим глазам. Передо мной была лошадь! Какая удача! Стояла она у библиотеки за Куинз-Кросс, будто наследие былых веков, понурясь между оглоблями угольной повозки, черного островка в потоке автомобилей и автобусов. Прохожие равнодушно проходили мимо, словно не замечая ее, но я-то знал, что мне улыбнулось счастье.

Лошадь. Не какая-то картинка, а живая, настоящая лошадь. В голове у меня заклубились слова, почерпнутые на лекции: «маклок», «сезамовидная кость», «венчик». И все отметины — «звездочка», «проточина», «белокопытность». Я стоял на тротуаре и критически озирал коня.

Разумеется, любой прохожий мог сразу понять, что перед ним — истинный знаток. Не какой-нибудь невежественный зевака, но человек, который знает и понимает все. Меня одевала зримая аура лошадничества.

Засунув руки в карманы макинтоша, я прошелся взад и вперед, выискивая признаки заковки, провисания медвежьей бабки или отслоения роговой каймы.

Осмотр мой был настолько добросовестным, что я зашел с другой стороны коня в гибельной близости от мчащегося потока машин.

Я покосился на спешащих прохожих. Никто, казалось, не замечал меня — даже конь. Крупный — ладоней семнадцать в холке, не меньше, — он апатично поглядывал вдоль улицы, скучающе опираясь то на одну заднюю ногу, то на другую. Мне было ужасно жаль расставаться с ним, но осмотр я завершил, и пора было идти дальше. Однако мне непременно хотелось как-то дать знать коняге, что я понимаю его трудности, что мы с ним члены одного братства, и, быстро зайдя спереди, я похлопал его по шее.

Со стремительностью змеи конская морда метнулась вниз, и мое плечо сжали огромные сильные зубы. Коняга прижал уши, злобно закатил глаза и почти приподнял меня над землей. Я беспомощно свисал из его пасти как перекошенная марионетка. Я извивался, брыкался, но зубы продолжали крепко меня держать.

Я беспомощно свисал из его пасти как перекошенная марионетка.

Вот теперь прохожие утратили равнодушие. Человек, нелепо болтающийся под лошадиной мордой, заслуживал внимания, и вскоре уже образовалась порядочная толпа, люди в задних рядах вставали на цыпочки, чтобы ничего не упустить.

Какая-то старушка в ужасе причитала:

— Бедный мальчик! Помогите же ему!

Нашлись храбрецы, которые попытались было извлечь меня из лошадиной пасти, но коняга зловеще фыркнул и плотнее сжал зубы. Со всех сторон неслись советы противоположного свойства.

Две хорошенькие девушки в первом ряду обессиленно хихикали, а меня снедал едкий стыд.

В ужасе от смехотворности моего положения я принялся отчаянно размахивать руками, и воротничок рубашки туго сжал мне горло, а по макинтошу потекли струйки лошадиной слюны, я чувствовал, что вот-вот буду удавлен собственным воротничком и уже оставил всякую надежду на спасение, как вдруг толпу растолкал какой-то человек.

Он был маленький и щуплый. На черном от угольной пыли лице сердито сверкали глаза. Через руку были переброшены два пустых мешка.

— Это что ж такое, прах побери? — завопил он, и в ответ нестройный хор голосов предложил несколько объяснений.

— Чего ты к коню полез, придурок? — рявкнул он мне в самое лицо.

Но я не ответил, потому что мои глаза вылезли на лоб, язык грозил последовать их примеру, и настроения разговаривать у меня не было.

Угольщик обрушил свой гнев на конягу.

— Отпусти его, чертов сын! Отпусти та-та-та, кому говорят!

Ничего не добившись, он злобно ткнул упрямое животное в брюхо большим пальцем. Коняга сразу понял намек и разжал зубы, как послушная собака, роняющая кость. Я рухнул на колени и несколько минут предавался размышлениям на сточной решетке, стараясь перевести дух. Крики щуплого угольщика доносились до меня словно откуда-то издалека. Потом я встал на ноги.

Угольщик все еще орал, а толпа одобрительно ему внимала.

— Чего ты к нему полез?.. Ты моего та-та-та коня не трожь!.. Вот позову полицию!..

Я посмотрел на свой новенький макинтош. Плечо было изжевано. Мне захотелось побыстрее ретироваться, и я начал пробираться сквозь толпу. Некоторые смотрели на меня сочувственно, но остальные ухмылялись. Наконец я выбрался на волю и прибавил шагу, но и за углом до меня долетел крик угольщика:

— Коли у тебя никакого понятия нет, так чего ты полез?

Если свинья приносила много поросят, возникала опасность, что более слабые будут оставаться голодными. Таких разумнее было перевести на искусственное вскармливание. В 30-х годах для этого использовалась «кормилица» из обожженной глины по соску с каждой стороны и у каждого конца.

За день работы лошади в ее копыта попадают земля и мелкие камешки. Удаление их входит в вечернюю чистку лошади. В большинстве конюшен для этого применяется простой крепкий крючок с ручкой. Нужен он и ветеринару для очистки копыта перед исследованием. Особенно удобен стальной складной крючок, который можно носить в кармане: он поворачивается на оси и оказывается внутри рукоятки, а рабочую позицию занимает нижний его конец, имеющий форму отвертки.

13. Муки Трики-Ву

На этот раз Трики по-настоящему меня встревожил. Углядев его на улице с хозяйкой, я остановил машину, и от его вида мне стало нехорошо. Он очень разжирел и был теперь похож на колбасу с четырьмя лапками по углам. Из покрасневших глаз катились слезы. Высунув язык, он тяжело дышал.

Миссис Памфри поторопилась объяснить:

— Он стал таким апатичным, мистер Хэрриот. Таким вялым! Я решила, что он страдает от недоедания, и стала его немножко подкармливать, чтобы он окреп. Кроме обычной еды я в промежутках даю ему немного студня из телячьих ножек, толокна, рыбьего жира, а на ночь мисочку молочной смеси, чтобы он лучше спал, — ну сущие пустяки.

— А сладкое вы ему перестали давать, как я рекомендовал?

— Перестала, но он так ослабел, что я не могла не разжалобиться. Ведь он обожает кремовые пирожные и шоколад. У меня не хватает духа ему отказывать.

Я вновь поглядел на песика. Да, в этом и заключалась вся беда. Трики, к сожалению, был обжора. Ни разу в жизни он не отвернулся от мисочки и готов был есть днем и ночью. И я подумал, сколько миссис Памфри еще не упомянула — паштет на гренках, помадки, бисквитные торты… Трики ведь обожал и их.

— Вы хотя бы заставляете его бегать и играть?

— Ну, как вы видите, он выходит погулять со мной. А вот с кольцами он сейчас не играет, потому что у Ходжкина прострел.

— Я должен вас серьезно предупредить, — сказал я, стараясь придать голосу строгость. — Если вы сейчас же не посадите его на диету и не добьетесь, чтобы он много бегал и играл, ему не миновать опасной болезни. Не будьте малодушны и помните, что его спасение — голодная диета.

Миссис Памфри заломила руки.

— Непременно, непременно, мистер Хэрриот! Конечно, вы правы, но это так трудно, так трудно!

Я глядел, как они удаляются, и моя тревога росла. Трики еле ковылял в своей твидовой курточке. У него был полный гардероб курточек: теплые твидовые или шерстяные для холодной погоды, непромокаемые — для сырой. Он кое-как брел, повисая на шлейке. Я уже не сомневался, что на днях миссис Памфри мне обязательно позвонит.

Так и произошло. Миссис Памфри была в полном отчаянии: Трики ничего не ест, отказывается даже от любимых лакомств, а кроме того, у него случаются припадки рвоты. Он лежит на коврике и тяжело дышит. Не хочет идти гулять. Ничего не хочет.

Я заранее обдумал свой план. Выход был один: на время забрать Трики из-под опеки хозяйки. И я сказал, что его необходимо госпитализировать на полмесяца для наблюдения.

Бедная миссис Памфри чуть не лишилась чувств. Она еще ни разу не расставалась со своим милым песиком. Он же зачахнет от тоски и умрет, если не будет видеть ее каждый день!

Но я был неумолим. Трики тяжело болен, и другого способа спасти его нет. Я даже решил забрать его немедленно и под причитания миссис Памфри направился к машине, неся на руках завернутого в одеяло песика.

Все слуги были подняты на ноги, горничные метались взад и вперед, складывая на заднее сиденье его дневную постельку, его ночную постельку, любимые подушки, игрушки, резиновые кольца, утреннюю мисочку, обеденную мисочку, вечернюю мисочку. Опасаясь, что в машине не хватит места, я включил скорость, и миссис Памфри с трагическим воплем только-только успела бросить в окно охапку курточек. Перед тем как свернуть за угол, я взглянул в зеркало заднего вида. И хозяйка, и горничные обливались слезами.

Отъехав на безопасное расстояние, я поглядел на бедную собачку, которая пыхтела на сиденье рядом со мной. Я погладил Трики по голове, и он мужественно попытался вильнуть хвостом.

— Совсем ты выдохся, старина, — сказал я. — Но, по-моему, я знаю, как тебя вылечить.

В приемной на меня хлынули наши собаки. Трики поглядел вниз на шумную свору тусклыми глазами, а когда я опустил его на пол, неподвижно растянулся на ковре. Собаки его обнюхали, пришли к выводу, что в нем нет ничего интересного, и перестали обращать на него внимание.

Я устроил ему постель в теплом стойле рядом с другими собаками. Два дня я приглядывал за ним, не давал ему есть, но пить разрешал сколько угодно. На исходе второго дня он уже проявлял некоторый интерес к окружающему, а на третий, услышав собачью возню во дворе, начал повизгивать.

Когда я открыл дверь, Трики легкой рысцой выбежал наружу и на него тут же накинулись грейхаунд Джо и остальная свора. Перевернув его на спину и тщательно обнюхав, собаки побежали по саду. Трики затрусил следом, переваливаясь на ходу из-за избытка жира, но с явным любопытством.

Ближе к вечеру я наблюдал кормление собак. Тристан плеснул им ужин в миски. Свора ринулась к ним, и послышалось торопливое хлюпанье. Каждый пес знал, что стоит отстать от приятелей — и остаток его пищи окажется в опасности.

Когда они кончили, Трики обследовал сверкающие миски и полизал дно одной или двух. На следующее утро и для него была поставлена миска, и я с удовольствием смотрел, как он к ней пробивается.

С этого момента он стремительно пошел на поправку. Никакому лечению я его не подвергал: он просто весь день напролет бегал с собаками и восторженно присоединялся к их играм, обнаружив, насколько это увлекательно, когда каждые несколько минут тебя опрокидывают, валяют и возят по земле. Несмотря на свою шелковистую шерсть и изящество, он стал законным членом этой косматой банды, как тигр дрался за свою порцию во время кормежки, а по вечерам охотился на крыс в старом курятнике. В жизни он не проводил время так замечательно.

А миссис Памфри пребывала в состоянии неуемной тревоги и по десять раз на дню звонила, чтобы получить последний бюллетень. Я ловко уклонялся от вопросов о том, достаточно ли часто проветриваются его подушки и достаточно ли теплая надета на нем курточка. Однако я с чистой совестью мог сообщить ей, что опасность песику больше не грозит и он быстро выздоравливает.

Слово «выздоравливает», по-видимому, вызвало у миссис Памфри определенные ассоциации. Она начала ежедневно присылать Трики по дюжине свежайших яиц для восстановления сил. Несколько дней мы наслаждались двумя яйцами за завтраком на каждого, однако истинные возможности ситуации мы осознали, только когда к яйцам добавились бутылки хереса хорошо мне знакомой восхитительной марки. Херес должен был предохранить Трики от малокровия. Обеды обрели атмосферу парадности: две рюмки перед началом еды, а потом еще несколько. Зигфрид и Тристан по очереди провозглашали тосты за здоровье Трики и с каждым разом становились все красноречивее. На меня как на его представителя возлагалась обязанность произносить ответные тосты.

А когда прибыл коньяк, мы глазам своим не поверили. Две бутылки лучшего французского коньяка, долженствовавшего окончательно укрепить организм Трики. Зигфрид извлек откуда-то старинные пузатые рюмки, собственность его матери. Я видел их впервые, но теперь за несколько вечеров свел с ними близкое знакомство, прокатывая по их краю, обоняя и благоговейно прихлебывая чудеснейший напиток.

Мысль оставить Трики навсегда в положении выздоравливающего больного была очень соблазнительна, но я знал, как страдает миссис Памфри, и через две недели, повинуясь велению долга, позвонил ей и сообщил, что Трики здоров и его можно забрать.

Несколько минут спустя у тротуара остановился сверкающий черный лимузин необъятной длины. Шофер распахнул дверцу, и я с трудом различил миссис Памфри, совсем затерявшуюся в этих обширных просторах. Она судорожно сжимала руки на коленях, губы у нее дрожали.

— Ах, мистер Хэрриот! Умоляю, скажите мне правду. Ему действительно лучше?

— Он совершенно здоров. Не трудитесь выходить из машины, я сейчас за ним схожу.

Я прошел по коридору в сад. Куча собак носилась по лужайке, и среди них мелькала золотистая фигурка Трики. Уши у него стлались по воздуху, хвост отчаянно вилял. За две недели он превратился в ловкого песика с литыми мышцами. Он мчался длинными скачками, почти задевая грудью траву, и держался вровень с остальными.

Я взял его на руки и прошел с ним назад по коридору. Шофер все еще придерживал открытую дверцу, и, увидев свою хозяйку, Трики вырвался от меня и одним прыжком очутился у нее на коленях. Миссис Памфри ахнула от неожиданности, а затем была вынуждена отбиваться от него — с таким энтузиазмом он принялся лизать ей лицо и лаять.

Я взял его на руки и прошел с ним назад по коридору. Шофер все еще придерживал открытую дверцу.

Пока они обменивались приветствиями, я помог шоферу снести в машину постельки, игрушки, подушки, курточки и мисочки, так и пролежавшие в шкафу все это время. Когда машина тронулась, миссис Памфри со слезами на глазах высунулась в окно. Губы ее дрожали.

— Ах, мистер Хэрриот! — воскликнула она. — Как мне вас благодарить? Это истинное торжество хирургии!

Зимой в кладовых фермеров йоркширских холмов было вдоволь топленого сала, так как свиней там кололи в ноябре. Сало перетапливали и использовали для выпечки хлеба, пирогов и разных лепешек. Имелось несколько простых рецептов. Например, тесто раскатывалось в тонкий плоский диск, который либо испекался целиком, а потом нарезался, либо нарезался предварительно с помощью формы. Летом фермерши вместо топленого сала пользовались сливочным маслом и относили лепешки с пылу с жару в поле. Чтобы приготовить лепешки, разотрите 200 г топленого сала или сливочного масла с 0,5 кг муки, добавив 2–3 щепотки соли. Замесите на воде в крутое тесто и раскатайте в тонкий диск. Начертите на его поверхности квадраты или треугольники, затем выпекайте при 200 °C в течение 10–15 минут. Нарежьте, когда остынет.

Грейхаунд, охотясь, полагается больше на зрение, чем на чутье, и главное для этой породы быстрота, позволяющая нагнать зайца и других мелких зверьков. Грейхаунд способен развить скорость до 80 км в час, и смотреть, как эти поджарые грациозные собаки на бегу то распластываются в воздухе, то изящно выгибают спину, — большое удовольствие. Хотя они были охотниками несколько тысяч лет, грейхаунды — кроткие, чувствительные собаки, нуждающиеся в обществе человека. В наши дни их чаще используют для собачьих бегов, а дома не держат.

14. Корова-обманщица

Я видел, что мистер Хэндшо не верит ни единому моему слову. Он поглядел на корову и упрямо сжал губы.

— Перелом таза? По-вашему, она больше не встанет? Да вы поглядите, как она жвачку жует! Я вам вот что скажу, молодой человек: мой папаша, не скончайся он, живо бы поставил ее на ноги.

Я был ветеринаром уже год и успел кое-чему научиться. В частности, тому, что фермеров — а особенно йоркширских — переубедить непросто. А ссылка на папашу? Мистеру Хэндшо давно перевалило за пятьдесят, и такая вера в познания и искусство покойного отца была даже трогательна. Но я предпочел бы иметь дело с менее почтительным сыном.

У меня с этой коровой и без того хватало хлопот. Ведь ничто так не выматывает ветеринара, как корова, которая не желает вставать. Люди, далекие от этих проблем, могут счесть странным, что, казалось бы, вылеченное животное не способно встать на ноги, но так бывает. И всякому понятно, что у молочной коровы, которая ведет лежачий образ жизни, нет никакого будущего.

Все началось с того, что Зигфрид отправил меня сюда лечить послеродовой парез, результат кальциевой недостаточности, которая возникает у высокоудойных коров сразу после отела и вызывает коллапс и все более глубокую кому. Корова мистера Хэндшо, когда я увидел ее впервые, неподвижно лежала на боку, и мне даже не сразу удалось установить, что она еще жива.

Но я с беспечной уверенностью достал бутылки с хлористым кальцием, ибо получил диплом именно тогда, когда ветеринарная наука нашла надежное оружие против этого рокового заболевания. Первой победой над ним была методика вдувания воздуха в вымя, и я все еще возил с собой специальный катетер (фермеры пользовались в таких случаях велосипедным насосом), но с появлением кальциевой терапии мы получили верную возможность пожинать дешевые лавры, одной инъекцией почти мгновенно возвращая к жизни животное, находившееся при последнем издыхании. Умения почти не требовалось, зато какой эффект!

К тому времени, когда я ввел две дозы — одну в вену, другую подкожно[5] — и с помощью мистера Хэндшо перевернул корову на грудь, признаки стремительного улучшения были уже налицо: она оглядывалась по сторонам и встряхивала головой, словно удивляясь, что с ней такое произошло. Я не сомневался, что, будь у меня время, я вскоре увидел бы, как она встает, но надо было ехать по другим вызовам.

— Если она к обеду не встанет, позвоните мне, — сказал я, но только для порядка, нисколько не сомневаясь, что в ближайшее время больше ее не увижу.

Когда мистер Хэндшо позвонил днем и сказал, что она все еще лежит, я испытал лишь легкую досаду. В некоторых случаях требовалась дополнительная доза, а дальше все налаживалось. Поэтому я поехал на ферму и сделал еще инъекцию.

Не встревожился я по-настоящему и на следующий день, хотя она продолжала лежать, а мистер Хэндшо, который, сунув руки в карманы и сутулясь, стоял над своей коровой, был глубоко расстроен тем, что мое лечение не дало результатов.

— Пора бы старухе и встать. Чего ей так валяться? Вы бы сделали что-нибудь. Я вот нынче утром влил ей в ухо бутылку холодной воды, но ее и это не подняло.

— Что вы сделали?

— Влил ей в ухо бутылку холодной воды. Папаша всегда их так поднимал, а уж он-то скотину понимал — дай бог всякому.

— Не сомневаюсь, — сказал я сухо. — Но думаю, еще одна инъекция поможет ей больше.

Фермер хмуро смотрел, как я загнал под кожу корове бутылку кальция. Эта процедура его уже не завораживала.

Убирая инструменты, я попытался поддержать в нем бодрость.

— Не принимайте близко к сердцу. Они часто лежат вот так день-другой. Утром она наверняка встретит вас уже на ногах.

Телефон зазвонил перед самым завтраком, и у меня защемило под ложечкой — голос мистера Хэндшо был исполнен уныния.

— Все лежит. Ест за двоих, а встать даже и не пробует. Как вы теперь за нее приметесь?

Вот именно — как, думал я по дороге. Корова пролежала уже двое суток, и мне это очень не нравилось. Фермер сразу же перешел в нападение.

— Мой папаша, когда они вот так валялись, всегда говорил, что причина тут — червяк в хвосте. Он говорил, хвост надо обрубить, и дело с концом.

Мне стало совсем скверно. Эта легенда уже доставила мне немало хлопот. Беда заключалась в том, что люди, все еще прибегавшие к этому варварскому средству, нередко получали основание считать его действенным: прикосновение раны на конце обрубленного хвоста к земле причиняло такую боль, что многие коровы с дурным норовом тотчас вскакивали на ноги.

— Червяков в хвосте вообще не бывает, мистер Хэндшо, — терпеливо сказал я. — И не кажется ли вам, что рубить корове хвост — значит истязать ее? Я слышал, что на прошлой неделе Общество защиты животных от жестокого обращения привлекло к суду одного человека, который это сделал.

Фермер прищурился. Он явно считал, что я зашел в тупик и уклоняюсь от прямого ответа.

— Раз так, чего ж вы тогда думаете сделать? Поднять-то корову надо или как?

Я глубоко вздохнул.

— Ну, я не сомневаюсь, что от пареза она совершенно оправилась. Она хорошо ест и выглядит прекрасно. Вероятно, встать ей мешает легкий паралич задних конечностей. Кальций больше не требуется, а вот это стимулирующее средство несомненно поможет.

Шприц я наполнял с самыми мрачными предчувствиями. Толку от этого стимулирующего средства не могло быть никакого, но нельзя же просто стоять сложа руки. Утопающий хватается за соломинку. Я повернулся, чтобы уйти, но мистер Хэндшо меня остановил:

— Э-эй, мистер! Папаша, помнится, вот что еще делал: кричал им в ухо. Коровы у него так и вскакивали, так и вскакивали. Только вот голоса у меня нет. Может, вы попробуете?

Оберегать свое достоинство было поздновато. Я подошел к корове и ухватил ее за ухо, затем набрал полную грудь воздуха, нагнулся и что есть мочи завопил в его волосатые глубины. Корова перестала жевать жвачку, вопросительно поглядела на меня, потом опустила глаза и невозмутимо задвигала челюстями.

— Дадим ей еще день, — сказал я вяло. — Если она и завтра не встанет, попробуем ее поднять. Вы не могли бы позвать на помощь кого-нибудь из соседей?

Весь этот день, объезжая других пациентов, я боролся с ощущением мучительной беспомощности. Черт бы побрал эту корову! Ну почему она не встает? А что еще мог я сделать? Ведь шел 1938 год, и мои возможности были крайне ограниченны. И теперь, тридцать лет спустя, некоторые коровы с парезом не встают, но во всяком случае в распоряжении ветеринара помимо кальция есть еще много различных средств: прекрасный подъемник Багшо, который захватывает таз и поднимает животное в естественной позе, инъекции фосфора и даже электростимулятор, который можно прижать к крупу и включить, после чего любая предающаяся нирване корова вскочит с оскорбленным мычанием.

Как я и ожидал, следующий день не принес никаких перемен, и во дворе мистера Хэндшо меня окружили его соседи. Они были в веселом настроении, ухмылялись и сыпали полезными советами, как все фермеры, когда речь идет о чужой скотине.

Мы протащили мешки под тело коровы. Все это сопровождалось смехом, шуточками и жуткими предположениями, которые я старательно пропускал мимо ушей. Когда мы наконец дружно взялись за мешки и одним рывком подняли корову, она, как и можно было предвидеть, спокойно повисла на них, а ее владелец, прислонясь к стенке, со все большим унынием взирал на ее болтающиеся в воздухе ноги.

Кряхтя и отдуваясь, мы опустили неподвижное тело на землю, и все уставились на меня — а что теперь? Я отчаянно пытался хоть что-нибудь придумать, но тут раздался фальцет мистера Хэндшо:

— Мой папаша говорил, что чужая собака любую корову подымет.

Среди собравшихся фермеров послышался одобрительный гул, и все наперебой начали предлагать своих собак. Я пытался сказать, что одной хватит за глаза, но мой авторитет был сильно подорван, а каждому не терпелось продемонстрировать коровоподъемный потенциал своего пса. Двор мгновенно опустел, и даже мистер Смедли, деревенский лавочник, бешено помчался на велосипеде за своим бордер-терьером. Казалось, не прошло и минуты, как вокруг уже кишмя кишели рычащие и тявкающие собаки, но корова проявила к ним полнейшее равнодушие и только слегка наклоняла рога навстречу тем, кто рисковал подойти к ней поближе.

Казалось, не прошло и минуты, как вокруг уже кишмя кишели рычащие и тявкающие собаки.

Кульминация наступила, когда собственный пес мистера Хэндшо вернулся с луга, где помогал собирать овец. Он был небольшим, тощим, крепким и отличался раздражительностью в сочетании с молниеносной реакцией. Вздыбив шерсть, он на напряженных ногах вошел в коровник, с изумлением поглядел на стаю вторгшихся в его владения чужаков и с безмолвной злобой ринулся в бой.

Несколько секунд спустя закипела такая собачья драка, каких мне еще не доводилось видеть. Я попятился, глядя на происходящее с крепнущим убеждением, что я тут лишний. Окрики фермеров тонули в рычании, визге и лае. Какой-то неустрашимый смельчак ринулся в свалку, а когда он вновь возник, в его резиновый сапог мертвой хваткой вцепился маленький джек-расселл-терьер. Мистер Рейнолдс из Клоувер-Хилла растирал хвост коровы между двумя короткими палками и восклицал: «Теля! Теля!». И пока я беспомощно смотрел на него, совершенно незнакомый человек дернул меня за рукав и зашептал:

— А вы давали ей каждые два часа по чайной ложке мыльного порошка в кислом пиве?

У меня было такое ощущение, точно все силы черной магии вырвались на волю и моих скудных научных ресурсов слишком мало, чтобы преградить им путь. Не представляю, как удалось мне в этом бедламе услышать поскрипывание, — возможно, я почти вплотную наклонился к мистеру Рейнолдсу, убеждая его не тереть хвост. Но корова слегка повернулась, и я четко расслышал поскрипывание. Где-то в области таза.

Мне не сразу удалось привлечь к себе внимание по-видимому, про меня попросту забыли; но в конце концов собак разняли, с помощью бесчисленных обрывков шпагата привязали на безопасном расстоянии друг от друга, все перестали кричать, мистера Рейнолдса оторвали от хвоста, и трибуна оказалась в моем распоряжении.

Я обратился к мистеру Хэндшо:

— Будьте так добры, принесите мне ведро горячей воды, мыло и полотенце.

Он удалился, ворча себе под нос, словно ничего не ожидал от этой новой попытки. Мои акции явно упали до нуля.

Я снял пиджак, намылил руку и начал вводить кисть в прямую кишку коровы, пока не нащупал лонную кость. Ухватив ее сквозь стенку кишки, я оглянулся на зрителей:

— Двое возьмитесь, пожалуйста, каждый за верхнюю часть ноги и слегка покачивайте корову из стороны в сторону.

Вот, вот он! Опять и опять. Легкий скрип, почти скрежет, а кость под моими пальцами словно бы ни с чем не скреплена.

Я встал и вымыл руку.

— Теперь я знаю, почему ваша корова не встает: у нее перелом таза. Возможно, это произошло в первую ночь, когда у нее начинался парез и она плохо держалась на ногах. Вероятно, повреждены и нервы. Боюсь, положение безнадежно.

Я испытал большое облегчение, что могу наконец сказать что-то конкретное, пусть даже и самое плохое.

— Это как так безнадежно? — Мистер Хэндшо уставился на меня.

Мне очень жаль, — ответил я, — но сделать ничего нельзя. Вам остается только отправить ее к мяснику. Задние ноги у нее отнялись. Она уже никогда не встанет.

Вот тут-то мистер Хэндшо окончательно вышел из себя и разразился длинной речью. Нет, он не осыпал меня ругательствами и даже не был груб, а только беспощадно указывал на мои недостатки, промахи и недосмотры, перемежая перечень сетованиями на то, что его папаши больше нет в живых — уж он-то быстро привел бы все в порядок. Фермеры, сомкнувшись кольцом вокруг нас, упивались каждым его словом.

В конце концов я уехал. Сделать я ничего не мог, а мистер Хэндшо вынужден будет согласиться со мной. Время покажет, что я прав!

Утром я вспомнил про эту корову, едва раскрыл глаза. Эпизод, бесспорно, был печальным, но меня успокаивало сознание, что всем сомнениям пришел конец. Я знаю, что произошло, я знаю, что случай безнадежный, а потому можно не терзаться.

Звонок мистера Хэндшо меня удивил: чтобы убедиться в своей неправоте, ему, я полагал, должно понадобиться два-три дня.

— Это мистер Хэрриот? Доброе утро, доброе утро! Я только хотел вам сказать, что корова-то моя преотлично встала.

Я вцепился в трубку обеими руками.

— Что? Что вы сказали?

— Я сказал, что корова встала. Прихожу нынче в коровник, а она там разгуливает себе как ни в чем не бывало. — Он перевел дух, а потом произнес сурово и назидательно, как учитель, выговаривающий нерадивому ученику: — А вы стояли рядом с ней и прямо мне в глаза сказали, что она больше не встанет!

— Но… но ведь…

— А, вы спрашиваете, как я ее поднял? Да просто вспомнил еще один папашин способ. Сходил к мяснику, взял свежую шкуру овцы и накрыл ей спину. Вот она мигом и встала. Обязательно заезжайте поглядеть. Папаша мой, он скотину понимал — прямо чудо!

Я, пошатываясь, побрел в столовую. Это необходимо было обсудить с Зигфридом. Его в три часа ночи вызвали к телящейся корове, и сейчас он выглядел куда старше своих тридцати с небольшим лет. Он молча слушал меня, доедая завтрак, потом отодвинул тарелку и налил себе последнюю чашку кофе.

— Что же, Джеймс, не повезло. Свежая овечья шкура, а? Странно, вы тут уже больше года, а ни разу с этой панацеей не сталкивались. По-видимому, она начинает выходить из моды. Хотя, знаете, и тут, как во многих народных средствах, есть свое рациональное зерно. Естественно, под свежей овечьей шкурой скоро становится очень тепло, то есть она действует как большая припарка и так допекает корову, что если она валялась просто по подлости характера, то скоро вскакивает почесать спину.

— Но как же сломанный таз, черт подери! Говорю вам, он скрипел и кость прямо-таки болталась!

— Ну, Джеймс, не вы первый, не вы последний. Иногда после отела тазовые связки несколько дней не уплотняются, вот и возникает такое впечатление.

— Господи! — простонал я, вперяя взгляд в скатерть. — И надо же было так опростоволоситься!

— Да вовсе нет! — Зигфрид закурил и откинулся на спинку стула. — Скорее всего эта подлая корова уже сама подумывала о том, чтобы встать и прогуляться, а тут старик Хэндшо и прилепил ей шкуру на спину. С тем же успехом она могла подняться после одной из ваших инъекций, и тогда вся честь досталась бы вам. Помните, что я вам сказал, когда вы только начинали? Самого лучшего ветеринара от круглого дурака отделяет только шаг. Такие вещи случаются с каждым из нас, Джеймс. Забудьте, и вся недолга.

Но забыть оказалось не так-то просто. Корова стала местной знаменитостью. Мистер Хэндшо с гордостью демонстрировал ее почтальону, полицейскому, скупщикам зерна, шоферам грузовиков, торговцам удобрениями, инспекторам министерства сельского хозяйства — и каждый с милой улыбкой рассказывал об этом мне. Судя по их словам, мистер Хэндшо всякий раз звонким торжествующим голосом произносил одну и ту же фразу: «Это та самая корова, про которую мистер Хэрриот сказал, что она больше никогда не встанет!».

Конечно, мистер Хэндшо поступал так без всякого злорадства. Просто он взял верх над молокососом ветеринаром с его книжками — как же тут было не погордиться немножко? А корове я в конечном счете оказал большую услугу, значительно продлив ей жизнь: мистер Хэндшо продолжал содержать ее долго после того, как она почти перестала давать молоко, просто в качестве достопримечательности, и еще многие годы она блаженно паслась на лугу у шоссе.

Ее легко было узнать по кривому рогу, и, проезжая мимо, я частенько притормаживал и с легким стыдом смотрел на корову, которая больше никогда не встанет.

После отела молочная корова может настолько ослабеть, что уже не в силах подняться. Это состояние называется послеродовым парезом. Если не принять мер, корова погружается в кому и погибает. С конца XIX века и до 30-х годов обычный способ лечения сводился к вдуванию воздуха в вымя. Приспособление, изображенное на рисунке, состояло из мехов, соединенных трубкой с металлическим наконечником, который по очереди вводился в каждый сосок. В трубке воздух проходил сквозь фильтр, наполненный ватой (фильтр развинчивался, чтобы можно было менять вату). В 30-х годах на смену вдуванию пришла инъекция в вену раствора кальция, так как было установлено, что причина пареза — сильное снижение содержания кальция в крови.

В 30-х годах доить коров стали только в помещении, чтобы в молоко не попадала пыль, и доящие надевали прямо-таки стерильные халаты. Тогда же на йоркширские холмы проникло радио, и фермеры часто во время дойки ставили в коровнике радиоприемник в убеждении, что музыка успокаивает коров. Всем довольную корову доить значительно легче. Доящие не оттягивали соски, а быстро и равномерно сжимали их, имитируя сосущего теленка. На каждую корову уходило около девяти минут.

Вывел этого маленького терьера девонширский священник, преподобный Джон Расселл (1795–1883). Рост его около 30 см.

Шерсть белая, жесткая, гладкая либо курчавая с черными или рыжими подпалинами. Сильные челюсти и мышцы щек позволяли ему отлично справляться со своими обязанностями. Преподобный Расселл был не только духовным пастырем, но и главой эксмурских любителей лисьей травли. Его терьеру полагалось бежать с гончими и выгонять лисицу, укрывшуюся в норе.

Фермеры, готовившие своих животных для сельскохозяйственных выставок, как местных, так и всего графства, обращали большое внимание на их внешний вид, включая рога, от которых в идеале требовалась абсолютная симметричность. Чтобы ее обеспечить, на рога теленку надевалось специальное приспособление: железное (вверху) и сделанное из кожи и свинца (внизу). Они имели колпаки, надевавшиеся на кончики рогов, а также болты или ремни, с помощью которых обеспечивалось необходимое давление. Деревянное (в центре) имело кожаные полуформы, которые накладывались на рога сзади и пригонялись с помощью винтов, обеспечивая давление только по горизонтали вперед.

15. Хромой теленок знакомит меня с Хелен

Многие фермы не оповещают проезжих о своем названии, а потому было очень приятно увидеть на воротах надпись большими черными буквами: Хестон-Грейндж.

Я вылез из машины и поднял щеколду. Ворота тоже были в полном порядке — створки распахнулись сами и тем избавили меня от необходимости открывать их, подпирая плечом. У подножия склона я увидел солидный дом из серого камня и с парой эркеров, которые добавил какой-то преуспевающий владелец в викторианские времена.

Он стоял на ровном лугу в излучине реки, и сочная зелень травы, безмятежное плодородие окружающих полей резко контрастировали с суровыми холмами на заднем плане. Могучие дубы и вязы укрывали дом, а нижняя часть склона густо поросла соснами.

Я направился к службам, как обычно громким голосом возвещая о своем приезде. Подходить к двери дома, стучать и спрашивать хозяина не полагалось — некоторые усматривали в таком вопросе завуалированное оскорбление. Хорошего фермера застать дома можно только за завтраком, обедом и ужином. Но на мои крики никто не отозвался, а потому я все-таки поднялся на крыльцо и постучал в дверь под потемневшей от времени каменной аркой.

— Войдите! — сказал чей-то голос. Я открыл дверь и очутился в огромной, выложенной широкими плитами кухне, где с потолка свисали окорока и большие куски копченой грудинки. Темноволосая девушка в клетчатой блузке и зеленых полотняных брюках месила тесто в квашне. Она посмотрела на меня и улыбнулась.

— Извините, что я не могла вам открыть. Но у меня неотложное дело. — И подняла руки, по локоть выбеленные мукой.

— Пустяки. Моя фамилия Хэрриот. Я приехал посмотреть теленка. Он, кажется, охромел?

— Да, мы думаем, что он сломал ногу. Наверное, на бегу неудачно ступил в ямку. Если вы минуту подождете, я вас провожу. Отец с работниками в поле. Да, кстати, я же не назвалась! Хелен Олдерсон.

Она вымыла руки, вытерла их и достала пару резиновых сапожек.

— Домеси тесто, Мег, хорошо? — сказала она старухе, которая вошла в кухню из внутренней двери. — Мне надо показать мистеру Хэрриоту теленка.

Во дворе она со смехом обернулась ко мне:

— Боюсь, нам придется порядочно прогуляться. Он в верхнем сарае, вон там, видите? — и указала на приземистое каменное строение почти у самой вершины холма.

Как хорошо мне были знакомы эти «верхние сараи», принадлежность любой фермы, расположенной в холмах! Взбираясь к ним, я успевал как следует размять ноги. Их использовали для хранения сена и разного инвентаря, а при необходимости в них укрывался скот с верхних пастбищ.

Я посмотрел на девушку.

— Ничего. Я не против такой прогулки. Совсем не против.

Мы пошли через луг к узенькому мосту через речку, и, переходя его следом за моей проводницей, я подумал, что новомодная манера женщин носить брюки во многих отношениях заслуживает полного одобрения, хотя и возмущает людей с консервативными взглядами. Тропинка вела вверх через сосновый лес, где между темными стволами дрожали узоры солнечного света. Шум реки замирал в отдалении; наши ноги неслышно ступали по ковру опавшей хвои, и прохладную тишину нарушали только птичьи трели. Мы шли быстро и через десять минут опять оказались под жаркими лучами солнца на открытом вересковом склоне. Тут тропа круто устремилась вверх, огибая каменные выступы. Я уже пыхтел, но девушка шагала по-прежнему легко и быстро. Наконец мы добрались до ровной вершины, и я с облегчением вновь увидел сарай.

Приоткрыв створку двери, я с трудом рассмотрел своего пациента в полумраке, душном от аромата сена, громоздившегося до самого потолка. Теленок выглядел очень маленьким, и, когда он попытался сделать несколько шагов на трех ногах, вид у него был самый жалобный: одна из передних ног беспомощно болталась, задевая солому, усыпавшую пол.

— Вы не подержите ему голову, пока я буду его осматривать? — попросил я.

Девушка умело ухватила теленка одной рукой под мордочку, другой — за ухо. Пока я ощупывал ногу, малыш весь дрожал, испуганный и несчастный.

— Что же, диагноз вы поставили верно. Простой перелом, правда и лучевой, и локтевой костей, но они почти не сместились, и с гипсовой повязкой все скоро будет в порядке. — Я открыл сумку, достал гипсовые бинты, набрал в ведро воды из бившего неподалеку ключа, намочил один бинт и наложил повязку, потом намочил второй, потом третий, пока нога от локтевого бугра до запястья не оказалась в белом, быстро твердеющем лубке.

— Подождем несколько минут, чтобы гипс схватило как следует, а потом малыша можно будет пустить на свободу.

Я то и дело постукивал по гипсу, пока не убедился, что он стал совершенно каменным, и тогда сказал:

— Ну вот и все. Его уже можно не держать. Девушка опустила руки, и теленок засеменил прочь.

— Посмотрите! — воскликнула она. — Он уже наступает на эту ногу. И очень приободрился, верно?

Я удовлетворенно улыбнулся. Теперь, когда концы сломанных костей были плотно соединены, теленок больше не испытывал боли, и гнетущий страх, который у животных всегда сопутствует физическим страданиям, исчез как по волшебству.

— Да, — начал я, — он действительно очень оживился… — Тут мой голос утонул в густом мычании, и в голубом квадрате над нижней створкой двери появилась огромная голова. Два больших темных глаза с тревогой уставились на теленка; он тоненько замычал, и начался оглушительный дуэт.

— Это его мать! — объяснила девушка, стараясь перекричать их. — Она, бедняга, все утро тут бродила, не понимая, что мы сделали с ее теленком. Она просто не выносит, когда ее с ним разлучают.

— Ну, теперь ее можно впустить, — сказал я и отодвинул засов.

Могучая корова ринулась в сарай, чуть не сбив меня с ног, и принялась тщательно обнюхивать теленка, толкала его мордой и испускала низкие горловые звуки. Малыш с большим удовольствием подвергался этому осмотру, а потом, когда корова успокоилась, прихрамывая, добрался до вымени и начал жадно сосать.

— Ну, аппетит к нему быстро вернулся, — сказал я, и мы засмеялись. Я бросил пустые жестянки из-под бинтов в сумку и закрыл ее. — Ему придется носить повязку около месяца. Позвоните тогда, и я приеду снять ее. А пока приглядывайте, чтобы кожа у края гипса не воспалилась.

За дверью сарая нас обдала волна солнечного света и душистого теплого воздуха. Я обернулся и посмотрел через долины на окутанные полуденным маревом высокие вершины холмов, а травянистый склон у моих ног круто уходил вниз к деревьям, между которыми поблескивала река.

— До чего же здесь наверху хорошо! — сказал я. — Только взгляните на овраг вон там — ведь это почти ущелье, и этот огромный холм вы, наверное, называете горой. — И я указал на великана, гордо возносившего свои вересковые плечи над всеми остальными.

— Это Хескит. Его высота почти две с половиной тысячи футов. А тот за ним — Эдлтон. И еще Уэддер в той стороне, и Колвер, и Сеннор. — Она произносила эти звучные названия с нежностью в голосе, как будто говорила о старых друзьях.

Мы сели на теплую траву. Легкий ветерок колыхал венчики полевых цветов, где-то кричал кроншнеп. Дарроуби, Скелдейл-Хаус и ветеринария отодвинулись в неизмеримую даль.

— Вам просто повезло, что вы живете здесь, — сказал я. — Но, думаю, вы это и без меня знаете.

— Да, я люблю здешние края. Нигде нет ничего на них похожего! — Она замолчала и неторопливо посмотрела по сторонам. — Я рада, что вам они тоже нравятся. Приезжие обычно находят их слишком дикими и голыми. Так и кажется, что они их пугаются.

Я засмеялся.

— Да, я замечал, но сам я могу только пожалеть тех ветеринаров, которые вынуждены работать вдали от йоркширских холмов.

Я заговорил о своей работе, потом как-то незаметно начал вспоминать студенческие дни, рассказывать ей об этих счастливых временах, о моих тогдашних друзьях, о наших надеждах и чаяниях.

Такая несвойственная мне словоохотливость изумила меня самого, и я смутился, подумав, что ей, наверное, скучно меня слушать. Но она тихо сидела, обхватив руками ноги в зеленых брюках, смотрела на мирную долину и слушала, словно ей было интересно. И смеялась там, где следовало смеяться.

Я с удивлением поймал себя на нелепой мысли, что с радостью забыл бы про остальные вызовы и остался сидеть здесь, на этом солнечном склоне. До чего же давно я не разговаривал с девушкой моего возраста! Я даже забыл, как это бывает.

По тропке мы спускались медленно и не ускорили шага в лесу, и все-таки мне показалось, что не прошло и минуты, как деревянный мост остался позади и мы очутились во дворе фермы. Я открыл дверцу машины.

— Так, значит, мы увидимся через месяц. Какой это, оказывается, долгий срок! Она улыбнулась:

— Спасибо за теленка.

Я включил мотор, она помахала мне и вошла в дом.

— Хелен Олдерсон? — сказал Зигфрид за обедом. — Конечно, я ее знаю. Очень милая девушка.

Тристан, сидевший напротив, промолчал, но положил нож и вилку, благоговейно возвел глаза к потолку и негромко присвистнул. Потом опять принялся за еду.

— Да, я ее хорошо знаю, — продолжал Зигфрид. — И очень уважаю. Ее мать умерла несколько лет назад, и весь дом держится на ней. Она и готовит, и заботится об отце. А кроме того, у нее на руках младшие брат и сестра. — Он положил себе еще картофельного пюре. — Поклонники? Ну, от поклонников у нее отбоя нет, но жениха она себе как будто пока не нашла. Разборчивая девушка, должен сказать.

Деревенская кухонная утварь включала разнообразные миски. Самыми старинными были широкие конические из обожженной глины, покрытые внутри кремовой глазурью (вверху). В самых больших замешивалось тесто и оставлялось подниматься. Типичные миски для лепешек и пудингов (справа) были керамическими, песочного цвета, покрытые внутри белой глазурью. Снаружи их украшал узор из розеток в овалах. Большой популярностью пользовались наборы мисок из белой глазурованной глины, украшенные снаружи голубыми полосами (внизу слева). Самые маленькие использовались, например, для взбивания яиц.

Мелкий фермер, у которого не было ни работников, ни фургона, экономил силы и время с помощью волокуши, напоминавшей по форме детский манеж без передней стенки. Лошадь тянула волокушу по скошенному лугу, сгребая ряды сена и отвозя его на край луга. Там боковые стенки откидывались, и сено оставалось лежать, готовое для навивания в стога.

На исходе зимы фермеры и заготовители метел отправлялись на пустоши за длинными прямыми стеблями вереска. Иногда из них укладывали нижний слой соломенной кровли, но главным образом они шли на изготовление метел и веников. За рабочий день можно было собрать 30 больших связок, стянутых вересковым жгутом. Жгут этот делали из двух выдернутых с корнем вересковых кустиков. Корневые концы связывались тугим узлом, а веточки сплетались, стягивались и перекручивались, образуя крепкую веревку.

16. Есть ли душа у собак?

Над изголовьем старушки свисал плакатик. Он гласил: «Господь близко», но не был похож на обычные назидательные изречения из Писания — ни рамочки, ни прихотливых завитушек. Нет, это была полоска картона дюймов восьми длиной с самыми простыми буквами, какими пишут «Не курить» или «Выход», небрежно подвешенная к старому газовому рожку так, чтобы мисс Стаббс могла посмотреть на нее с подушки и прочесть, что «Господь близко», о чем оповещали большие черные буквы.

Больше смотреть мисс Стаббс было, собственно, не на что. Разве что на изгородь из бирючины сквозь ветхие занавески да на стены загроможденной вещами каморки, составлявшей ее мир вот уже столько лет.

Комнатка находилась на первом этаже дома возле входной двери, и, направляясь к крыльцу через буйную чащу, которая когда-то была садом, я видел настороженные морды собак, вспрыгнувших на кровать старушки. А в ответ на мой стук отчаянный лай сотрясал домик. Так бывало всегда. В течение года я наезжал туда довольно регулярно, и ритуал оставался неизменным: яростный лай, а затем миссис Бродуит, которая ухаживала за мисс Стаббс, выгоняла всех четвероногих обитателей домика в чулан — кроме моего пациента — и открывала дверь. Я входил и видел в углу мисс Стаббс на кровати, над которой висел плакатик.

Она лежала так очень давно и знала, что ей уже никогда не встать, но я ни разу не слышал от нее жалоб на болезнь или боли — три собаки и две кошки были ее единственной заботой.

Нынче меня вызвали к старику Принцу, а он мне очень не нравился. Вернее, его сердце — такой митральной недостаточности, таких перебоев в его работе мне редко приходилось слышать. Принц меня уже ждал и радостно помахивал длинным пушистым хвостом.

Принц меня уже ждал и радостно помахивал длинным пушистым хвостом.

Этот хвост внушал мне мысль, что в Принце крылась изрядная доля ирландского сеттера, но, ощупывая плотное черно-белое туловище, осматривая косматую голову и острые уши, торчащие, как у немецкой овчарки, я был готов изменить мнение. Мисс Стаббс частенько называла его «мистер Хейнц», и, хотя в нем, наверное, не было пятидесяти семи разных кровей, физическая крепость, свойственная полукровкам, пришлась ему очень кстати. Иначе с таким сердцем он отправился бы к праотцам давным-давно.

— Я подумала, что надо бы все-таки вам позвонить, мистер Хэрриот, — сказала миссис Бродуит, симпатичная пожилая вдова с почти квадратным румяным лицом, выглядевшим особенно здоровым по сравнению с сухонькими обострившимися чертами мисс Стаббс, обрамленными подушкой. — Он что-то на этой неделе раскашлялся, а утром немножко пошатывался, но ест все еще хорошо.

— Оно и видно! — Я провел рукой по ребрам, укрытым толстым слоем жирка. — Чтобы старина Принц да отвернулся от миски? Ну для этого уж не знаю, что потребуется!

С подушки донесся смех мисс Стаббс, а старый пес шире разинул ухмыляющуюся пасть, словно тоже радуясь шутке. И его глаза заблестели совсем уж весело. Я прижал стетоскоп к его сердцу, заранее зная, что услышу. Здоровое сердце, как нас учили, стучит «лаб-дап, лаб-дап», а сердце Принца стучало «свиш-свуш, свиш-свуш». Ощущение было такое, что при каждом сокращении почти столько же крови выплескивается назад в предсердие, сколько выбрасывается в аорту. И еще одно: по сравнению с прошлым разом это «свиш-свуш» заметно участилось. Он получал дигиталин, но особых результатов это, видимо, не дало.

Я угрюмо передвинул стетоскоп. Как у всех старых собак, хроническая сердечная недостаточность сопровождалась нескончаемым бронхитом, и теперь я без всякого восторга слушал симфонию хрипов, свиста, взвизгов и побулькивания, которую исполняли легкие Принца. Старый пес стоял, гордо выпрямившись, а хвост все так же медленно реял в воздухе. Когда я осматривал Принца, он относился к этому, как к великой чести, и теперь явно получал от всей процедуры большое удовольствие. К счастью, особых болей он не испытывал.

Выпрямившись, я потрепал его по голове, и он тут же попытался упереться лапами мне в грудь, но это ему не вполне удалось, тем не менее, хотя усилие было совсем невелико, ребра его начали судорожно вздыматься, а язык вывалился из пасти. Я ввел ему дигиталин внутримышечно, а потом гидрохлорид морфия — он подчинился с видимым удовольствием, словно это тоже входило в игру.

— Надеюсь, мисс Стаббс, уколы успокоят его сердце и дыхание. До конца дня он будет сонным, что тоже должно помочь. Продолжайте давать ему таблетки, и вот микстура от бронхита. — Я достал флакон ипекакуаны с ацетатом аммиака, мою старую палочку-выручалочку.

Теперь началась вторая часть визита: миссис Бродуит принесла мне чашку чая и выпустила остальных четвероногих из чулана. Бен, силихэм-терьер, и Салли, кокер-спаниель, вступили в состязание с Принцем, кто кого перелает. Кошки, Артур и Сюзи, грациозно последовали за ними и принялись тереться о мои ноги.

Все шло давно заведенным порядком — ведь я выпил уже множество чашек чая с мисс Стаббс под сенью плакатика, покачивавшегося у нее над головой.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — спросил я.

— О, гораздо лучше, — ответила она и, как обычно, сразу же переменила тему.

Больше всего ей нравилось разговаривать о ее четвероногих друзьях — и нынешних, и всех тех, которые перебывали у нее со времен детства. И она много рассказывала о днях, когда были живы ее близкие. Особенно она любила описывать эскапады трех своих братьев и на этот раз показала мне фотографию, которую миссис Бродуит нашла на дне ящика комода.

Я взял снимок, и с пожелтевшей бумаги мне весело ухмыльнулись трое юношей в штанах по колено и круглых шапочках девяностых годов прошлого века. У всех в руках были трубки с длинными чубуками, а прошедшие годы ничуть не угасили веселого лукавства их улыбок.

— Честное слово, мисс Стаббс, молодцы как на подбор, — сказал я.

— Да, повесы они были отъявленные! — воскликнула она, откинула голову, засмеялась, и на миг ее лицо просияло от бальзама воспоминаний.

И я вспомнил то, что слышал о ней по соседству: преуспевающий отец семейства, поставленный на широкую ногу большой дом, а затем — неудачное размещение капитала за границей, разорение и полная перемена образа жизни.

— Когда старик помер, от него всего-ничего осталось, — поведал мне дряхлый старожил. — Денег там сейчас маловато.

Видимо, только-только, чтобы мисс Стаббс и ее питомцы могли более или менее существовать и было чем платить миссис Бродуит. Но о том, чтобы содержать сад в порядке, отремонтировать дом или позволить себе кое-какое баловство, думать не приходилось.

Я пил чай, смотрел на собак, восседавших бок о бок у кровати, на кошек, вольготно расположившихся на ней, и меня вновь охватил страх перед лежавшей на мне ответственностью. Единственным светлым лучом в жизни мужественной старушки была преданная любовь этой мохнатой компании. Беда же заключалась в их тоже преклонном возрасте.

Собственно говоря, собак не так давно тут сидело четыре, но одна умерла месяца за четыре до этого — совсем уж дряхлый золотистый Лабрадор. И теперь я присматривал за остальными, а самым молодым среди них было по меньшей мере десять.

Бодрости им хватало, но все страдали теми или иными старческими недугами. У Принца — сердце, Салли начала много пить, наводя меня на мысль о гнойном метрите, а Бен худел и худел от нефрита. Заменить ему почки на здоровые я не мог, а на гексаминовые таблетки, которые прописал ему, особой надежды возлагать не приходилось. И еще — когти у него росли так быстро, что мне приходилось постоянно их подстригать.

Кошки внушали меньше опасений, но Сюзи выглядела излишне тощей, и я каждый раз со страхом ощупывал ее пушистый живот, ища симптомы лимфосаркомы. Зато Артур был здоровяком, и мои услуги ему требовались, только когда на его зубах нарастал камень. Видимо, мисс Стаббс вспомнила, что он довольно давно не подвергался этой операции, и, когда я поставил чашку, попросила меня поглядеть его. Я подтащил кота к себе по покрывалу и открыл ему рот.

— Да, наросло. Раз уж я тут, то сейчас этим и займусь.

Артур был огромным серым холощеным котом, живым опровержением всех теорий, утверждающих, будто кошки по натуре холодны, эгоистичны и так далее. Прекрасные глаза взирали на мир с широкой морды — шире мне видывать не доводилось — с удивительной благожелательностью и терпимостью. Каждое его движение было исполнено неописуемого достоинства.

Едва я начал соскребать камень, как серая грудь загудела от мурлыканья, точно в отдалении включили мотор. Мне не нужны были помощники, чтобы держать его. Он сохранял благожелательную неподвижность и дернулся всего один раз, когда я, пытаясь щипцами снять камень с заднего зуба, нечаянно ущипнул десну. Артур небрежно поднял массивную лапу, словно говоря: «Все-таки поосторожнее, приятель!». Однако когти так и остались втянутыми.

В следующий раз я приехал еще до истечения месяца. Вечером в шесть часов мне позвонила миссис Бродуит — Бен упал и не встает. Я прыгнул в машину и минут через восемь уже пробирался через бурьян в саду, а из окна за мной следили собаки и кошки. Войдя в комнату, я увидел, что старый пес лежит неподвижно на боку рядом с кроватью.

«СДП» — отмечали мы в ежедневнике — «смерть до приезда». Всего три слова, но охватывали они всяческие ситуации — конец коров с послеродовым парезом, бычков с тимпанней, телят в конвульсиях. Нынче же из них следовало, что больше мне уже никогда не подстригать когти Бена.

Больные нефритом не часто умирают столь внезапно, но последнее время белок у него в моче достиг грозных цифр.

— Во всяком случае, мисс Стаббс, произошло это быстро, и он совсем не мучился. — Мои слова казались неловкими и бесполезными.

Старушка полностью владела собой: ни единой слезинки. И смотрела она с кровати на друга, столько лет разделявшего ее жизнь, непроницаемым взглядом. Надо бы поскорее унести его! Я подсунул одеяло под труп Бена, взял его на руки и уже шагнул к двери, но мисс Стаббс остановила меня:

— Подождите немножко.

С трудом повернувшись на бок, она, продолжая смотреть на Бена тем же непроницаемым взглядом, протянула руку и легонько погладила его голову. Затем спокойно откинулась на подушки, а я торопливо вышел из комнаты.

На кухне миссис Бродуит сказала мне шепотом:

— Я сбегаю в деревню, попрошу Фреда Маннерса закопать его. Если у вас найдется время, посидите пока с ней. Поговорите о чем-нибудь, ей легче будет.

Я вернулся в комнату и сел возле кровати. Мисс Стаббс несколько секунд смотрела в окно, потом обратила глаза на меня.

— Ну вот, мистер Хэрриот. Теперь моя очередь.

— О чем вы?

— Сегодня умер Бен, а следующей буду я. Такое у меня предчувствие.

— Чепуха! Просто вам взгрустнулось. Со всеми нами так бывает. — Но мне стало не по себе. Никогда прежде она об этом не заговаривала.

— Я не боюсь, — продолжала она. — Я знаю, что меня ожидает радость. У меня никогда не бывало никаких сомнений. — Она замолчала и спокойно обратила взгляд на плакатик под газовым рожком. Я тоже молчал. Потом голова на подушке вновь повернулась ко мне.

— Боюсь я только одного… — Ее лицо изменилось так внезапно, словно с него упала маска. Это мужественное лицо стало почти неузнаваемым, глаза помутнели от ужаса, и она схватила меня за руку. — Мои собаки и кошки, мистер Хэрриот… Я боюсь, что после смерти уже не увижу их, и это меня мучит. Видите ли, я знаю, что воссоединюсь с моими родителями и братьями, но… но…

— Ну и с вашими любимцами, конечно.

— В том-то и дело… — Она покачала головой, не приподняв ее, и впервые я увидел у нее на щеках слезы. — Ведь говорят, что у животных души нет.

— Кто говорит?

— Ну, я читала… И многие верующие в этом убеждены.

— А я убежден в обратном. — И я ласково погладил руку, все еще цеплявшуюся за мою. — Если душа — это способность любить, хранить верность, чувствовать благодарность, то у животных больше шансов на спасение, чем у многих и многих людей. Тут вы можете быть совершенно спокойны.

— Как я надеюсь, что вы правы! Порой я заснуть не могу, все думаю об этом.

— Я знаю, что прав, мисс Стаббс, и, пожалуйста, не спорьте со мной. Нам, ветеринарам, читают целый курс о душе животных.

Ужас исчез из ее глаз, и она засмеялась с обычным мужеством.

— Извините, что я не удержалась. Больше я вам этим докучать не буду. Но пока вы еще здесь, скажите, только честно… Мне не надо утешений, я хочу знать правду. Вы еще очень молоды, но можно вас спросить, как верите вы сами? Будут ли мои собаки и кошки со мной?

Она посмотрела мне прямо в глаза. Я передвинул стул и сглотнул.

— Мисс Стаббс, боюсь, я не слишком разбираюсь во всем этом. Но в одном я уверен абсолютно. Где будете вы, там будут и они.

Она не отвела взгляда, но он стал совсем спокойным.

— Спасибо, мистер Хэрриот, я знаю, вы говорите со мной честно. Вы, правда, так верите?

— Да, верю, — ответил я. — Всем сердцем верю.

Примерно месяц спустя я совершенно случайно узнал, что это был мой последний разговор с мисс Стаббс. Когда умирает одинокая бедная старуха, люди не бросаются к вам на улице сообщить эту новость. Фермер, к которому я приехал по вызову, случайно упомянул, что большой дом возле деревни Корби назначен на продажу.

— Но как же мисс Стаббс? — спросил я.

— Скончалась скоропостижно недели три назад. Дом, говорят, совсем обветшал. Столько лет его и не красили даже.

— Значит, миссис Бродуит там не останется?

— Да нет. Я вроде слышал, она переселилась в деревню.

— А с собаками и кошками как же? Вы не знаете?

— С какими собаками и кошками?

Я заторопился. Но поехал не домой, хотя время близилось к обеду, а погнал мой злосчастный кряхтящий автомобильчик в Корби, выжимая из него все. Там я спросил у первого встречного, где живет миссис Бродуит. Он указал на маленький, но хорошенький дом. Дверь мне открыла сама миссис Бродуит.

— Входите, входите, мистер Хэрриот. Вот спасибо, что заехали.

Я вошел, и мы сели, глядя друг на друга над выскобленной крышкой стола.

— Отмучилась она, а все равно грустно, — сказала миссис Бродуит.

— Да. Я только сегодня узнал.

— Правда, упокоилась она тихо. Заснула и не проснулась.

— Это хорошо.

Миссис Бродуит обвела взглядом комнату.

— С домом этим мне, можно сказать, повезло. Я всегда хотела такой.

У меня не хватило сил сдержаться.

— А что с собаками и кошками? — выпалил я.

— Так они в саду, — ответила она невозмутимо. — Позади дома. Там места много.

Она встала, открыла дверь, и я с невыразимым облегчением увидел, как в нее входят все мои старые друзья.

Артур мгновенно очутился у меня на коленях, радостно потирая выгнутой спиной мое плечо, а его подвесной мотор вплетал свою мягкую ноту в собачий лай. Принц, помахивая хвостом, то радостно ухмылялся мне, то приветливо тявкал, все так же хрипло.

— Они чудесно выглядят, миссис Бродуит. И надолго они тут?

— Так навсегда же. Они ведь для меня тоже свои, как для нее были, и я с ними ни за что не расстанусь. Пока они живы, их дом тут.

Я посмотрел на типичное лицо йоркширской сельской жительницы, на отвислые щеки, придающие ему угрюмость, и на добрейшие глаза.

— Чудесно! — сказал я. — Но… не будет ли вам… э… трудновато кормить их всех?

— Уж будьте спокойны. У меня на черный день кое-что отложено.

— Ну и отлично. Я буду иногда к вам заглядывать — мне ведь часто приходится проезжать тут. — Я встал и направился к двери.

Миссис Бродуит остановила меня, подняв ладонь.

— Можно вас об одной вещи попросить, пока они еще не начали готовить там все к продаже? Не заглянули бы вы сейчас туда взять лекарства, какие вы им прописывали, — они там, в комнате.

Я взял ключ и поехал в дальний конец деревни. Когда я распахнул ветхую калитку и пошел через бурьян, фасад дома показался мне странно безжизненным — в окне не виднелись собачьи морды. А когда дверь, заскрипев, отворилась, меня окутала тишина, словно тяжелый саван.

Мебель стояла на прежних местах — в углу кровать со скомканными одеялами. Я прошелся по комнате, собирая полупустые пузырьки, баночку с мазью, картонную коробочку с таблетками для Бена — много пользы они ему принесли!

Когда ничего больше не осталось, я медленно оглядел комнатушку. Ведь больше мне здесь не бывать. В дверях я остановился и в последний раз прочел надпись на плакатике, свисавшем с газового рожка над кроватью.

Если косой собирались косить не траву, а рожь, к нижнему концу рукоятки прикреплялась петля из тонкого орехового прута, в которую попадали срезанные колосья. После каждого взмаха их набиралось в петле достаточно для снопика. Умелый косарь сбрасывал их точно на связку. Уравновешивалась коса дубовым бруском у верхнего конца рукоятки. За плечом косаря висел песочный (или смазочный) рог. Когда лезвие косы затуплялось, он доставал из широкого отверстия рога кусок свиного сала и натирал им брусок, а затем обсыпал его песком из кончика рога и натачивал на нем лезвие, словно о наждачную бумагу.

Название свое порода получила по большому поместью в Хаверфордуэсте, где ее вывели всего лет 120 назад. Эта маленькая белая уэльская собака обладает типичными для терьеров энергией, выносливостью и пылкой любовью к охоте. Выведена она была для преследования лисиц и барсуков, так как свободно забиралась в их норы.

Под короткой желтой или черной шерстью Лабрадора находится водоотталкивающий подшерсток, благодаря которому эти собаки не замерзают и прекрасно себя чувствуют даже в ледяной воде у берегов восточной Канады, их родины. Там они помогали рыбакам, плывя от лодки к берегу с концом сети в зубах. В Великобритании они неутомимые помощники охотников, умные поводыри слепых и веселые, энергичные домашние друзья.

Сдобренные тмином пряники с узором, символизирующим смерть, были традиционным угощением на поминках в Норт-Райдинге в Йоркшире. Сердце и окружающие его зубчатые круги выдавливались на пряниках деревянной формой диаметром около 20 см. Их раздавали присутствующим на похоронах вместе с рюмками вина после заупокойной службы.

Эта поразительно красивая собака с шелковистой каштановой шерстью и изящной головой, стройная и грациозная, обладает странно сочетающимися свойствами характера. В домашней обстановке она игрива и немного капризна, но на охоте великолепно работает как пойнтер. Она быстро обшаривает местность, легко обнаруживая дичь благодаря острому зрению и чутью. Однако не спешит приблизиться к затаившимся птицам, чтобы не вспугнуть их раньше времени, а застывает, всей позой указывая на них, пока не подойдет охотник.

17. Злоключения ухажера

Этот вечер вторника я проводил, как все вечера по вторникам, — любуясь затылком Хелен Олдерсон на собрании Дарроубийского музыкального общества. Довольно медлительный способ узнать ее поближе, но ничего лучшего я придумать не сумел.

С того утра высоко на склоне холма, когда я загипсовал сломанную ногу теленка, я постоянно штудировал ежедневник в надежде обнаружить там еще один вызов на их ферму. Однако домашние животные Олдерсонов, видимо, отличались прискорбно крепким здоровьем. Приходилось утешаться мыслью, что в конце месяца я поеду туда снимать гипс. Но отец Хелен нанес мне сокрушающий удар. Взял да и позвонил: дескать, теленок выглядел совсем здоровым, так он сам снял гипс и рад добавить, что кость срослась отлично и малыш совсем не хромает.

Вообще-то предприимчивость и самостоятельность йоркширских фермеров вызывали у меня восхищение, но на сей раз я от души проклял эти их качества и вступил в Музыкальное общество. (Однажды, заметив, как Хелен вошла в школу, где оно собиралось, я последовал за ней с мужеством отчаяния.)

Произошло это много недель назад, а мне, размышлял я с грустью, не удалось продвинуться ни на шаг. У меня в голове мешались тенора, сопрано и мужские хоры, которые успели выступить перед нами за этот срок, не говоря уж о духовом оркестре, который целиком уместился в небольшом классе и заиграл во всю силу, так что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Но я не продвинулся ни на шаг…

Нынче струнный квартет усердно пиликал на своих инструментах, только я их почти не слышал. Мои глаза, как всегда, были устремлены на Хелен, сидевшую в одном из передних рядов между двумя пожилыми дамами, которых в довершение беды всегда приводила с собой, лишая меня надежды перемолвиться с ней словом-другим хотя бы в получасовом антракте, посвященном чаепитию. Да и атмосфера там была против меня — почти все члены общества были уже в годах, а в помещении царил крепкий школьный аромат, слагавшийся из запаха чернил, тетрадей, мела и прочего. Короче говоря, в таком месте было просто невозможно ни с того ни с сего осведомиться: «Вы свободны в субботу вечером?».

Пиликанье оборвалось, и все захлопали. Священник, сидевший в первом ряду, встал и одарил слушателей сияющей улыбкой.

— А теперь, дамы и господа, мы, пожалуй, можем сделать перерыв на пятнадцать минут: как вижу, наши заботливые помощницы уже сервировали чай. Цена обычная — три пенса.

Послышался смех и скрип отодвигаемых стульев.

Я прошел со всеми в глубину вестибюля, положил на поднос три пенса и взял чашку чая и сухарик. После чего настал момент попытаться подобраться поближе к Хелен в слепой надежде на какой-нибудь счастливый случай. Это удавалось мне далеко не всегда, так как меня часто перехватывал директор школы или кто-нибудь из тех, кому ветеринар, любящий музыку, представлялся любопытной диковинкой. Но на этот раз я сумел, словно ненароком, оказаться среди тех, кто ее окружал.

Она подняла на меня глаза от чашки.

— Добрый вечер, мистер Хэрриот. Вам нравится?

О, Господи! Обязательно эта фраза! И «мистер Хэрриот»! Но что мне было делать? «Называйте меня Джимом», — как чудесно это прозвучало бы! Я ответил, как обычно:

— Добрый вечер, мисс Олдерсон. Да, очень хорошо, не правда ли?

Ну просто восторг, дальше некуда.

Я грыз сухарик, пожилые дамы беседовали о Моцарте. И этот вторник будет таким же, как все предыдущие. Пора кончать. Я почувствовал, что надеяться мне больше не на что.

К нашей компании, все так же сияя улыбкой, подошел священник.

— Боюсь, я вынужден искать добровольцев для мытья посуды. Может быть, наши юные друзья возьмут на себя этот труд сегодня?

Мытье чайных чашек никогда меня особенно не привлекало, но теперь я словно узрел перед собой землю обетованную.

— Да, разумеется. Буду очень рад… то есть, если мисс Олдерсон согласна.

Хелен улыбнулась.

— Ну конечно. Мы все помогаем по очереди.

Я покатил тележку с чашками и блюдцами в посудомойную — узкую, тесную, где между раковиной и полками места оставалось только-только для нас двоих.

— Будете мыть или вытирать? — спросила Хелен.

— Мыть! — ответил я и пустил в раковину горячую воду, а сам прикидывал, что сумею без труда дать разговору нужное направление. Когда еще мне представится такой случай: мы с Хелен вдвоем в этой каморке?

Просто поразительно, как летело время. Прошло целых пять минут, а мы говорили только о музыке! С нарастающим ужасом я заметил, что груда чашек уже на исходе, а мне не удалось продвинуться ни на шаг. Когда же я выудил из мыльной воды последнюю чашку, ужас перешел в панику.

Теперь или никогда. Я протянул чашку Хелен, она взяла ее, но мои пальцы продолжали сжимать ручку в чаянии озарения. Она слегка потянула чашку к себе, но я вцепился в ручку мертвой хваткой. Ситуация начинала смахивать на перетягивание каната. И тут я услышал скрипучие звуки, в которых с трудом узнал собственный голос:

— Нельзя ли нам как-нибудь увидеться?

Наступило молчание, и я впился глазами в ее лицо: удивлена она, раздосадована или даже возмущена? Я увидел, как ее щеки порозовели, и услышал негромкое:

— Если хотите.

Из последних сил я проскрипел:

— Вечером в субботу?

Она кивнула, вытерла чашку и исчезла.

Я вернулся на свое место. Сердце у меня гремело, и Гайдн, которого увечил квартет, не достигал моего слуха. Все-таки я сумел! Но действительно ли она хочет пойти со мной куда-нибудь? Или мой вопрос застал ее врасплох и согласилась она от растерянности? Я даже поежился от смущения, но, так или иначе, шаг вперед сделан. Да, наконец-то мне удалось сдвинуться с мертвой точки.

— В «Ренистон»?! — Я поскучнел. — А не слишком шикарно?..

Тристан не столько сидел, сколько возлежал в своем кресле, щурясь на меня сквозь облака сигаретного дыма.

— Разумеется, шикарно. Это самый роскошный отель в стране вне Лондона, но для твоей цели подходит только он. Послушай, ведь нынешний вечер для тебя решающий, так или не так? Ты ведь хочешь произвести на нее впечатление. А потому позвони ей и скажи, что приглашаешь ее в «Ренистон». Кормят там изумительно, и каждую субботу вечером танцы. Сегодня же как раз суббота. — Внезапно он выпрямился и широко открыл глаза. — Неужели ты не видишь, Джим? Из тромбона Бенни Торнтона льется мелодия, ты, подкрепленный омаром а ля термидор, плавно кружишь по залу, а Хелен нежно к тебе прильнула. Заковыка лишь в том, что обойдется это тебе недешево. Но если ты готов потратить разом двухнедельный заработок, то проведешь чудесный вечер.

Последние его слова я пропустил мимо ушей, весь поглощенный ослепительным видением Хелен, нежно ко мне прильнувшей. О каких деньгах могла идти речь? Полуоткрыв рот, я внимал звукам тромбона. Слышал я их совершенно отчетливо… Но тут в мои грезы ворвался Тристан.

— Еще одно. Смокинг у тебя есть? Без него никак не обойтись.

— Ну, мой гардероб оставляет желать лучшего. Собственно, для званого вечера миссис Памфри я взял костюм напрокат в Бротоне, но сейчас у меня нет на это времени. — Я замолчал и задумался. — Правда, мой первый и единственный смокинг у меня сохранился, но я обзавелся им в семнадцать лет и, боюсь, не сумею в него влезть.

Тристан жестом отмел это возражение. Он затянулся до самых глубин своих легких, а затем заговорил, с неохотой выпуская дым маленькими струйками и колечками.

— Ерунда, Джим. Если на тебе вечерний костюм, не впустить тебя они не могут, а для такого красивого, представительного мужчины, как ты, не столь уж важно, если костюм этот сидит на тебе не совсем безупречно.

Мы поднялись в мою комнату и извлекли со дна чемодана пресловутое одеяние. На танцах в колледже я в нем выглядел франтом, и хотя на последнем курсе он стал мне тесноват, все-таки это был настоящий вечерний костюм и как таковой заслуживал уважения.

Но теперь вид у него был жалкий и унылый. Мода изменилась — более свободный покрой, вместо накрахмаленных рубашек — мягкие. Мой же костюм обладал всей жесткостью старой школы и включал нелепый жилетик с лацканами и крахмальную рубашку с глянцевой манишкой и стоячим воротничком.

Но истинные трудности начались, едва я его примерил. Тяжелый труд, воздух холмов и поварское искусство миссис Холл сделали меня заметно шире в плечах (и не только в плечах), так что на животе пуговицы и петли разделяли добрых шесть дюймов. И я как будто прибавил в росте, поскольку между нижним краем жилета и верхним краем брюк образовался заметный просвет. А брюки, плотно обтягивая ягодицы, ниже выглядели нелепо широкими.

Когда я прошелся перед Тристаном во всей своей красе, его оптимизм поугас, и он решил призвать на совет миссис Холл. Она была женщиной на редкость уравновешенной и переносила беспорядочную жизнь обитателей Скелдейл-Хауса со стоической невозмутимостью. Но едва она вошла и поглядела на меня, как ее мимические мышцы словно свела судорога. Однако она справилась с минутной слабостью и обрела обычную деловитость.

— Вставочка на брюках сзади сотворит чудеса, мистер Хэрриот. И, по-моему, если перехватить перед шелковым шнуром, он расходиться не будет. Конечно, небольшой просвет останется, но, думаю, это вам особенно не помешает. Когда я отглажу весь костюм, вид будет совсем другой.

У меня никогда не было особой склонности к франтовству, но в этот вечер я подверг свою персону всем мыслимым и немыслимым процедурам — одних проборов перепробовал не меньше десятка, прежде чем наконец остался более или менее доволен. Тристан взял на себя роль камердинера, осторожненько принес наверх костюм, еще теплый от утюга миссис Холл, а затем принялся усердно помогать мне в него облачиться. Больше всего хлопот причинил стоячий воротничок, и я не удержался от глухих проклятий по адресу Тристана, когда он защемил запонкой складку кожи у меня на шее.

Наконец мой туалет был завершен, и Тристан начал кружить вокруг меня, дергая, разглаживая, что-то подправляя.

Откружив, он оглядел меня спереди. Впервые я видел его столь серьезным.

— Чудесно, Джим, чудесно. Ты просто великолепен. Достойно элегантен, знаешь ли. Ведь далеко не каждому дано изящно носить смокинг, средний мужчина в нем смахивает на фокусника, а ты вот — нет. Погоди минутку, я принесу твое пальто.

Мы договорились, что я заеду за Хелен в семь, и, когда я в темноте вылез из машины перед ее домом, меня охватило странное смущение — ведь впервые я приехал сюда не как ветеринар, не как специалист, которого нетерпеливо ждут, который приехал оказать помощь в час нужды. Только теперь я понял, насколько это поддерживало мой дух, когда я въезжал в ворота фермы. Но здесь все было по-другому. Я пригласил дочь этого фермера провести со мной вечер. А вдруг он против? Вдруг он даже зол на меня?

Я задержался перед дверью и перевел дух. Кругом было темно и тихо. Даже деревья не шелестели, и безмолвие нарушал только отдаленный рев Дарроу. Недавние ливни преобразили мирную медлительную речку в бешеный поток, который кое-где вышел из берегов и затопил пойменные луга.

Дверь открыл младший брат Хелен и проводил меня в большую кухню. Мальчуган зажал ладонью рот, чтобы скрыть широкую ухмылку. Он явно находил ситуацию забавной. Его сестренка сидела за столом, делая уроки, и, казалось, сосредоточенно писала, однако на ее губах застыла злокозненная усмешка.

Мистер Олдерсон читал еженедельную газету «Фермер», предназначенную для сельских хозяев. Пояс у него был расстегнут, ноги в носках вытянуты к груде поленьев, пылающих в очаге.

— Входите, молодой человек, садитесь к огоньку, — сказал он, рассеянно взглянув на меня поверх очков. Меня кольнуло неприятное подозрение, что ему раз и навсегда надоели молодые люди, желающие видеть его старшую дочь.

Меня кольнуло неприятное подозрение, что ему раз и навсегда надоели молодые люди, желающие видеть его старшую дочь.

Я сел по ту сторону очага, и мистер Олдерсон погрузился в газету. Полновесное тиканье больших настенных часов дробило тишину, как удары молота. Я всматривался в алое сердце огня, пока у меня не защипало глаза, после чего уперся взглядом в написанную маслом картину, которая, поблескивая золотом рамы, висела на стене над очагом. Изображала она косматых коров, стоящих по колено в озере неимоверной синевы на фоне грозных неправдоподобных гор, чьи зубчатые вершины окутывали клубы сернисто-желтого тумана.

Поспешно отведя взор, я принялся по очереди рассматривать свиные бока и окорока, свисавшие на крючьях с потолка.

Мистер Олдерсон перевернул страницу. Часы продолжали тикать. От стола, за которым устроились дети, доносились сдавленные всхлипывания.

Прошел целый год, прежде чем на лестнице послышались шаги, и в кухню вошла Хелен. На ней было голубое платье без плечиков — из тех, что удерживаются на месте каким-то чудом. Ее темные волосы заблестели в свете единственной керосиновой лампы, освещавшей кухню, и на мягкие изгибы ее шеи и плеч ложились легкие тени. Через белую руку было перекинуто пальто из верблюжьей шерсти.

Я был ошеломлен. Она показалась мне голубым алмазом в грубой оправе каменного пола и беленых стен. Улыбнувшись обычной своей дружеской улыбкой, она подошла ко мне.

— Добрый вечер! Я не слишком заставила вас ждать?

Я пробормотал что-то невнятное и помог ей надеть пальто. Она поцеловала отца, который неопределенно помахал рукой, не отрывая глаз от газеты.

От стола донеслось откровенное хихиканье. Мы вышли.

В машине я испытывал такое напряжение, что первые мили был способен только произносить какие-то дурацкие фразы о погоде, лишь бы поддержать разговор. Но мало-помалу почувствовал себя гораздо свободнее и уже совсем пришел в себя, как вдруг мы переехали горбатый мостик, за которым дорога резко уходила вниз. Внезапно машина остановилась, мотор нежно кашлянул и заглох. Вокруг нас сомкнулись безмолвие и темнота. Но не только. Я вдруг ощутил, что ноги у меня по лодыжки оледенели.

— Господи! — охнул я. — Дорогу залило. И вода просачивается в машину. — Я оглянулся на Хелен. — Мне страшно неприятно, у вас, наверное, туфли промокли.

Но Хелен засмеялась. Ноги она подобрала на сиденье и уткнулась подбородком в колени.

— Да, немножко есть. Но какой смысл сидеть так? Надо толкать.

Хлюпать по черной холодной воде — такое могло привидеться только в кошмаре! Но другого выхода не было. К счастью, машина была маленькая и вдвоем мы кое-как вытолкнули ее из лужи. Затем, светя себе фонариком, я высушил свечи и сумел завести мотор.

Когда мы, чмокая туфлями, забрались назад в машину, Хелен сказала с дрожью в голосе:

— Боюсь, нам придется поехать назад, мне надо сменить обувь и чулки. И вам тоже. Есть еще дорога через Фенсли. Первый поворот налево.

В кухне мистер Олдерсон все еще читал свою газету и прижал палец к столбику цен на свиней, прежде чем прожечь меня раздраженным взглядом поверх очков. Узнав, что я вернулся, чтобы одолжить у него башмаки и носки, он досадливо швырнул газету, со стоном поднялся со стула, шаркая, вышел из комнаты, и я слышал, как он поднимался по лестнице и сердито ворчал себе под нос.

Хелен последовала за ним, и я остался с глазу на глаз с младшими детьми. Они рассматривали мои намокшие брюки с нескрываемым восторгом. Воду я почти отжал, что привело к оригинальному результату. Острейшие складки, отутюженные миссис Холл, достигали колена, а дальше начиналась анархия. Брючины ниже расходились изжеванными расклешенными раструбами, а когда я стал поближе к огню, чтобы подсушить их, от меня поднялся пар. Дети смотрели на меня сияющими глазами. Вечер выдался для них праздничный.

Наконец возвратился мистер Олдерсон и бросил к моим ногам пару грубошерстных носков и еще что-то. Я мигом натянул носки и тут увидел, что мне предстояло надеть на них. Пару бальных лакированных туфель начала века, заметно потрескавшихся и, главное, украшенных большими черными шелковыми бантами.

Я открыл было рот, чтобы возразить, но мистер Олдерсон уже погрузился в кресло и в столбец с ценами на свиней. Мной овладело убеждение, что, заикнись я о желании получить другие башмаки, он набросится на меня с кочергой. И я надел некогда лакированные туфли.

Мы поехали кружным путем, чтобы избежать залитых дорог, но я газовал, как мог, и через полчаса холмы уже остались позади. Когда перед нами открылась широкая равнина, я почувствовал себя легче. Мы наверстывали потерянное время, и автомобильчик, хотя и дребезжал, вел себя отлично. Я уже решил, что мы нисколько не опоздали, как машину повело вправо.

Проколы у меня случались ежедневно, и симптомы я распознал сразу и безошибочно. Колеса я менял мастерски и, извинившись перед Хелен, молнией выскочил из машины и через три минуты при помощи проржавелого домкрата и монтировки снял колесо. Протектор был абсолютно гладким, не считая более светлых потертостей, где выступал наружу корд. Работая как черт, я поставил запаску, с ужасом лишний раз убедившись, что гладкостью и потертостями она ничуть не уступает своей предшественнице. О том, что будет, если и ее лысый протектор не выдержит соприкосновения с шоссе, я попросту отказывался думать.

Днем «Ренистон» господствовал над Бротоном, точно гордый средневековый замок, и на его четырех башенках неизменно реяли яркие флаги, однако сейчас он был подобен темному обрыву с пылающей пещерой на уровне улицы, куда «бентли» доставляли свой драгоценный груз. Я не подъехал ко входу в своем драндулете, а тихонько оставил его в глубине стоянки. Блистательный швейцар распахнул перед нами дверь, и мы бесшумно прошествовали по пышному ковру через вестибюль, где расстались, чтобы сдать пальто в свои гардеробные. У себя в мужской я сделал отчаянную попытку смыть с рук грязь и машинное масло, но глубокий траур под ногтями не поддавался ни мылу, ни воде. А Хелен уже меня ждет!

Я посмотрел в зеркало на служителя, вившегося позади меня с полотенцем. Он был явно заворожен моим костюмом и не мог оторвать взгляда от изжеванных брючин и бантов на туфлях, не посрамивших бы и Пьеро. Вручая мне полотенце, он широко улыбнулся, словно благодаря меня за то, что я на мгновение озарил его жизнь.

Мы с Хелен встретились перед дверью внутреннего вестибюля, и я спросил у девицы за барьером, когда начинаются танцы.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Извините, сэр, но сегодня танцев нет. Они у нас бывают раз в две недели.

Я с отчаянием повернулся к Хелен, но она ободряюще мне улыбнулась.

— Ничего страшного. Для меня это большого значения не имеет.

— Ну, в любом случае мы можем поужинать, — сказал я, пытаясь говорить бодро, но меня не покидало ощущение, что над головой сгустилась черная туча. Неужели и дальше все будет идти наперекосяк? Я брел по мягчайшему ковру, все более падая духом, и вид ресторанного зала отнюдь не остановил этого процесса.

Зал не уступал размерами футбольному полю, величественные мраморные колонны поддерживали лепной потолок с плафонами. «Ренистон» был построен в стиле позднего викторианства, и огромный зал хранил всю пышность и декорум тех дней. Большинство столиков были заняты обычными посетителями подобных заведений — местной аристократией и промышленниками из Уэст-Райдинга. В жизни я не видел в одном месте столько красивых женщин и надменных мужчин. Эти последние, заметил я с тревогой, были одеты во что угодно, начиная от темных пиджачных пар и кончая мохнатыми твидовыми костюмами, но только не в смокинги.

К нам двинулся величественный персонаж — во фраке и белом галстуке. Откинутая с гордого лба пышная седая шевелюра, солидное брюшко, орлиный нос и надменное выражение лица придавали ему сокрушающее сходство с римским императором. Скользнув по мне искушенным взглядом, он спросил безразличным голосом:

— Столик, сэр?

— Да, пожалуйста, — промямлил я, с трудом удержавшись, чтобы не добавить «сэр», — столик для двоих.

— Вы здесь остановились, сэр?

Такой вопрос сбил меня с толку — он же сам нас остановил.

— Да… — ответил я растерянно.

Император сделал какую-то пометку в блокнотике.

— Вот сюда, сэр.

С величавым достоинством он лавировал между столиками, а я уныло плелся сзади рядом с Хелен. Путь оказался долгий, и мне все труднее становилось не замечать голов, которые оборачивались взглянуть на меня еще раз. Больше всего меня тревожила вставочка миссис Холл: мне чудилось, что она торчит из-под нижнего края смокинга, как маяк. Когда мы наконец добрались до искомого столика, мои уши горели в буквальном смысле слова.

Находился он в уютном уголке, и к нам сразу подлетела стая официантов — выдвигая стулья, усаживая нас, разворачивая салфетки, укладывая их на наши колени. Когда они упорхнули, в дело вновь вступил император и поднял карандаш над блокнотиком.

— В каком вы номере, сэр, можно узнать?

Я сглотнул и поднял на него глаза над моей опасно вздыбившейся манишкой.

— В номере? Но я в отеле не живу.

— А! — Он прожег меня ледяным взглядом, что-то вычеркнул в блокнотике с совершенно ненужной энергией, сказал два слова одному из официантов и гордо удалился.

Тут я понял, что обречен. Черная туча спустилась ниже и окутала меня непроницаемым туманом отчаяния. Не вечер, а сплошные катастрофы, и неизвестно, что маячит впереди. Нет, я, верно, совсем с ума сошел, если явился в это фешенебельнейшее заведение одетый как клоун. В проклятом костюме мне было жарко до невыносимости, а запонка злобно впивалась в шею.

Я взял у официанта меню, стараясь изогнуть пальцы так, чтобы скрыть грязные ногти. Меню было все написано по-французски, и в своем обалделом состоянии я не понимал почти ни слова, но ужин кое-как заказал. Пока мы ели, я делал отчаянные попытки поддерживать разговор, но он все чаще прерывался, и надолго. Кругом слышались разговоры и смех. Казалось, только мы с Хелен молчали, не находя что сказать.

А хуже всего был внутренний голосок, который продолжал мне нашептывать, что Хелен вообще не хотела проводить этот вечер со мной и согласилась только из вежливости, а теперь столь же вежливо старается скрыть скуку и досаду.

Возвращение домой явилось достойным финалом. Мы смотрели прямо перед собой туда, где лучи фар высвечивали извилистое шоссе, уводящее к холмам, иногда обменивались спотыкающимися фразами и вновь погружались в неловкое молчание. Когда мы наконец добрались до фермы, голова моя раскалывалась.

Мы пожали друг другу руки, и Хелен поблагодарите меня за приятный вечер. Голос ее дрожал, а лицо в лунном свете выглядело печальным и замкнутым. Я пожелал ей спокойной ночи, сел в машину и уехал.

До 50-х годов лекарства вливались в глотку овцы из бутылки, но теперь фермеры пользуются для этой цели дозировочными пистолетами. Глистогонное средство находится в контейнере за плечом этого человека и поступает в пистолет по трубке. При каждом нажиме на ручку пистолет выбрасывает в рот животного требуемую дозу.

Запатентованные в 70-х годах прошлого века утюги миссис Поттс с ненагревающейся ручкой стоили в 1907 году 3 шиллинга 10 пенсов штука и были настолько удобны, что многие фермерши в йоркширских холмах пользовались ими до конца 40-х годов, пока повсеместная электрификация не позволила им перейти на электрические утюги. Литые утюги миссис Поттс продавались наборами из трех — пока одним гладили, два других нагревались на очаге. Деревянная ручка была съемной и быстро надевалась на нагревшийся утюг.

Работы на ферме следовали традиционному и неизменному годовому циклу, но способы менялись, и фермеры любили узнавать о нововведениях, которые могли облегчить их труд или сделать его более прибыльным. Сельскохозяйственные выставки, базарные дни и, главное, еженедельные сельскохозяйственные газеты служили источником сведений о добавках к кормам, средствах против бесплодия и лекарствах от копытной гнили. Кроме того, в газетах (что было не менее важно) помещались объявления, предлагавшие на выгодных условиях запасные части к машинам, сетку для изгородей, креозот и многое другое, что могло потребоваться на ферме.

В повседневных трудах фермерам для исчисления времени вполне хватало солнца и времен года, однако многие деревушки на севере Йоркшира могли похвастать прекрасными солнечными часами, как, например, Гилламур. Скорее всего они требовались, чтобы показывать время церковных служб. Механические часы появляются на церквях и в помещичьих домах начиная с XVII века, но ставились они по солнечным. Необходимость в точном времени возникла только в конце XIX века с постройкой железной дороги. Поезда, останавливавшиеся на маленьких станциях, никогда никого не ждали.

Со времен средневековья почти в каждой британской деревне сохранились колодки, установленные иногда возле церкви, но чаще у рыночного креста. В них на несколько часов или на весь день сажали мелких нарушителей закона. Ноги их замыкались в отверстиях, и наказываемые были вынуждены терпеть насмешки зевак, которые к тому же швыряли в них всем, что попадалось под руку. Наказываемого сажал в колодки деревенский констебль, обычно в базарный день, чтобы зрителей было побольше. Чаще всего в колодки сажали за пьянство. Это наказание исчезает после 1830 года, когда констебли получили в свое распоряжение камеру, куда запирали преступников на сутки-другие.

18. Старый Джон и его пенсионеры

Пока мы завтракали, я глядел, как за окном в лучах восходящего солнца рассеивается осенний туман. День снова обещал быть ясным, но старый дом в это утро пронизывала какая-то промозглость, словно нас тронула холодная рука, напоминая, что лето прошло и надвигаются тяжелые месяцы.

— Тут утверждают, — заметил Зигфрид, аккуратно прислоняя номер местной газеты к кофейнику, — что фермеры относятся к своим животным бесчувственно.

Я перестал намазывать сухарик маслом.

— То есть жестоко с ними обращаются?

— Ну не совсем. Просто автор статьи утверждает, что для фермера скотина — только источник дохода, чем все и определяется, а об эмоциях, о привязанности не может быть и речи.

— И правда, что получилось бы, если бы фермеры походили на беднягу Кита Билтона? Свихнулись бы все до единого.

Кит был шофером грузовика, и, как многие жители Дарроуби, откармливал в саду боровка для домашнего употребления. Но когда наступал срок его колоть, Кит плакал по три дня напролет. Как-то я зашел к нему в один из таких дней. Его жена и дочь разделывали мясо для пирогов и засолки, а сам Кит уныло притулился у кухонного очага, утирая глаза. Он был дюжим силачом и без малейшего усилия забрасывал в кузов своей машины тяжеленные мешки, но тут он вцепился в мою руку и всхлипнул: «Я не выдержу, мистер Хэрриот! Он же был просто как человек, наш боровок, ну просто как человек!»

— Не спорю! — Зигфрид отрезал себе порядочный ломоть от каравая, испеченного миссис Холл. — Но ведь Кит не настоящий фермер. А это статья о владельцах больших стад. Вопрос ставится так: способны ли они привязываться к своим животным? Могут ли у фермера, выдаивающего за день по пятьдесят коров, быть среди них любимицы или они для него — просто аппараты, производящие молоко?

— Да, интересно, — сказал я. — Но, по-моему, вы совершенно верно указали на роль численности. Скажем, у фермеров в холмах коровы нередко наперечет. И они всегда дают им клички — Фиалка, Мейбл, а недавно мне пришлось смотреть даже Селедочку. По-моему, мелкие фермеры действительно привязываются к своим животным по-настоящему, но вряд ли можно сказать то же самое о хозяине большого стада.

Зигфрид встал и со вкусом потянулся.

— Пожалуй, вы правы. Ну так сегодня я посылаю вас к владельцу очень большого стада. В Деннэби-Клоуз к Джону Скиптону. Подпилить зубы. Пара старых лошадей приболела. Но лучше захватить полный набор инструментов — ведь причина может оказаться любой.

Я прошел по коридору в комнатушку, где хранились инструменты, и обозрел те, которые предназначались для лечения и удаления зубов. Занимаясь зубами лошадей и коров, я всегда ощущал себя средневековым коновалом — а в эпоху рабочей лошади превращаться в дантиста приходилось постоянно. Чаще всего надо было удалять «волчьи зубы» у стригунов и двухлеток. Волчьими зубами, уж не знаю почему, называют маленькие зубы, иногда вырастающие перед коренными, и если жеребенок хирел, хозяин не сомневался, что вся беда — от волчьего зуба.

Ветеринар мог до пены у рта втолковывать, что этот крохотный рудимент никак не способен повлиять на здоровье лошади, а дело, по-видимому, в глистах — фермеры упрямо стояли на своем, и зуб приходилось удалять.

Проделывали мы это следующим образом: лошадь заводили в угол, приставляли к зубу раздвоенный металлический стержень и резко били по нему нелепо большим деревянным молотком. У этих зубов почти нет корня, и операция особой боли не причиняла, но лошадь отнюдь ей не радовалась, и обычно при каждом ударе возле наших ушей взметывались копыта передних ног.

А после того как мы завершали операцию и объясняли фермеру, что занялись этой черной магией, только потакая его суеверию, лошадь, словно назло, сразу же шла на поправку и обретала цветущее здоровье. Как правило, фермеры бывают сдержанны и не слишком хвалят наши успехи из опасения, как бы мы не прислали счет побольше, но в этих случаях они забывали про осторожность и кричали нам на всю рыночную площадь: «Э-эй! Помните жеребчика, которому вы вышибли волчий зуб? Такой ядреный стал, просто загляденье. Сразу излечился!».

Я еще раз с отвращением поглядел на разложенные зубные инструменты: жуткие клещи с двухфутовыми ручками, щерящиеся зазубринами щипцы, зевники, молотки и долота, напильники и рашпили — ну просто мечта испанского инквизитора. Для перевозки мы укладывали их в деревянный ящик с ручкой, и я, пошатываясь, дотащил до машины порядочную часть нашего арсенала.

Ферма, на которую я ехал, Деннэби-Клоуз, была не просто зажиточным хозяйством, а подлинным символом человеческой целеустремленности и упорства. Прекрасный старинный дом, добротные службы, отличные луга на нижних склонах холма — все доказывало, что старый Джон Скиптон осуществил невозможное и из неграмотного батрака стал богатым землевладельцем.

Чудо это досталось ему нелегко: за спиной старика Джона была долгая жизнь, полная изнурительного труда, который убил бы любого другого человека, жизнь, в которой не нашлось места ни для жены, ни для семьи, ни для малейшего комфорта. Однако даже такие жертвы вряд ли обеспечили бы ему достижение заветной цели, если бы не удивительное земледельческое чутье, давно превратившее его в местную легенду. «Пусть хоть весь свет идет одной дорогой, а я пойду своей», — такое, среди множества других, приписывалось ему изречение, и действительно скиптоновские фермы приносили доход даже в самые тяжелые времена, когда соседи старика разорялись один за другим. (Кроме Деннэби Джону принадлежали еще два больших участка отличной земли, примерно по четыреста акров каждый.)

Победа осталась за ним, но, по мнению некоторых, одерживая ее, он сам оказался побежденным. Он столько лет вел непосильную борьбу и выжимал из себя все силы, что уже никак не мог остановиться. Теперь ему стали доступны любые удовольствия, но у него на них просто не хватало времени. Поговаривали, что самый бедный из его работников ест, пьет и одевается куда лучше него.

Я вылез из машины и остановился, разглядывая дом, словно видел его впервые, и в который раз дивясь его благородству и изяществу, ничего не потерявшим за триста с лишним лет в суровом климате. Туристы специально делали большой крюк, чтобы полюбоваться Деннэби-Клоузом, сфотографировать старинный господский дом, высокие узкие окна с частым свинцовым переплетом, массивные печные трубы, вздымающиеся над замшелой черепичной крышей, или просто побродить по запущенному саду и подняться по широким ступенькам на крыльцо, где под каменной аркой темнела тяжелая дверь, усаженная шляпками медных гвоздей.

Из этого стрельчатого окна следовало бы выглядывать красавице в коническом головном уборе с вуалью, а под высокой стеной с зубчатым парапетом мог бы прогуливаться кавалер в кружевном воротнике и кружевных манжетах. Но ко мне торопливо шагал только старый Джон в перепоясанной куском бечевки старой рваной куртке без единой пуговицы.

— Зайдите-ка в дом, молодой человек! — крикнул он. — Мне надо с вами по счетцу расплатиться.

Он свернул за угол к черному ходу, и я последовал за ним, размышляя, почему в Йоркшире обязательно оплачивают «счетец», а не счет. Через кухню с каменным полом мы прошли в комнату благородных пропорций, но обставленную крайне скудно: стол, несколько деревянных стульев и продавленная кушетка.

Старик протопал к каминной полке, вытащил из-за часов пачку бумаг, полистал их, бросил на стол конверт, затем достал чековую книжку и положил ее передо мной. Я, как обычно, вынул счет, написал на чеке сумму и пододвинул книжку к старику. Выдубленное ветром и солнцем лицо с мелкими чертами сосредоточенно нахмурилось, и, наклонив голову так низко, что козырек ветхой кепки почти задевал ручку, он поставил на чеке свою подпись. Когда он сел, штанины задрались, открыв тощие икры и голые лодыжки — тяжелые башмаки были надеты на босу ногу.

Едва я засунул чек в карман, Джон вскочил.

— Нам придется пройтись до реки: лошадки там. И он затрусил через кухню.

Я выгрузил из багажника ящик с инструментами. Странно! Каждый раз, когда нужно нести что-нибудь потяжелее, мои пациенты оказываются где-нибудь в отдалении, куда на машине не доберешься. Ящик был словно набит свинцовыми слитками и не обещал стать легче за время прогулки через огороженные пастбища.

Старик схватил вилы, вогнал их в порядочный тюк спрессованного сена, без малейшего усилия вскинул его на плечо и двинулся вперед все той же бодрой рысцой. Мы шли от ворот к воротам, иногда пересекая луг по диагонали. Джон не замедлял шага, а я еле поспевал за ним, пыхтя и старательно отгоняя мысль, что он старше меня по меньшей мере на пятьдесят лет.

Примерно на полпути мы увидели работников, заделывающих пролом в одной из тех каменных стенок, которые повсюду здесь исчерчивают зеленые склоны. Один из работников оглянулся.

— Утро-то какое погожее, мистер Скиптон! — весело произнес он напевным голосом.

— Чем утра-то разбирать, лучше бы делом занимался! — проворчал в ответ старый Джон, но работник только улыбнулся, словно услышал самую лестную похвалу.

Я обрадовался, когда мы наконец добрались до поймы. Руки у меня, казалось, удлинились на несколько дюймов, по лбу ползла струйка пота. Но старик Джон словно бы нисколько не устал. Легким движением он сбросил вилы с плеча, и тюк сена плюхнулся на землю.

На этот звук в нашу сторону обернулись две лошади. Они стояли рядом на галечной отмели, там, где зеленый дерн переходил в маленький пляж. Головы их были обращены в противоположные стороны, и обе ласково водили мордой по спине друг друга, а потому не заметили нашего приближения. Высокий обрыв на том берегу надежно укрывал это место от ветра, а справа и слева купы дубов и буков горели золотом и багрецом в лучах осеннего солнца.

— Отличное у них пастбище, мистер Скиптон, — сказал я.

— Да, в жару им тут прохладно, а на зиму вон для них сарай, — и он указал на приземистое строение с толстыми стенами и единственной дверью. — Хотят — стоят там, хотят — гуляют.

Услышав его голос, лошади тяжело затрусили к нам, и стало видно, что они очень стары. Кобыла когда-то была каурой, а мерин — буланым, но их шерсть настолько поседела, что теперь оба они выглядели чалыми. Особенно сказался возраст на мордах. Пучки совсем белых волос, проваленные глаза и темные впадины над ними — все свидетельствовало о глубокой дряхлости.

Тем не менее с Джоном они повели себя прямо-таки игриво: били передними копытами, потряхивали головой, нахлобучивая ему кепку на глаза.

— А ну отвяжитесь! — прикрикнул он на них. — Совсем свихнулись на старости лет! — И он рассеянно потянул кобылу за челку, а мерина потрепал по шее.

— Когда они перестали работать? — спросил я.

— Да лет эдак двенадцать назад.

— Двенадцать лет назад! — Я с недоумением уставился на Джона. — И с тех пор они все время проводят тут?

— Ну да. Отдыхают себе, вроде как на пенсии. Они и не такое заслужили. — Старик помолчал, сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы куртки. — Работали хуже каторжных, когда я работал хуже каторжного. — Он поглядел на меня, и я вдруг уловил в белесо-голубых глазах тень тех мучений и непосильного труда, который он делил с этими лошадьми.

— И все-таки… двенадцать лет! Сколько же им всего?

Губы Джона чуть дрогнули в уголках.

— Вы же ветеринар, вот вы мне и скажите.

Я уверенно шагнул к лошадям, спокойно перебирая в уме формы чашечки, степень стирания, угол стирания и все прочие признаки возраста. Кобыла безропотно позволила оттянуть ей верхнюю губу и осмотреть зубы.

— Господи! — ахнул я. — В жизни ничего подобного не видел!

Неимоверно длинные резцы торчали вперед почти горизонтально, смыкаясь под углом не больше сорока пяти градусов. От чашечек и помину не осталось. Они бесследно стерлись. Я засмеялся и поглядел на старика.

— Тут можно только гадать. Лучше скажите мне сами.

— Ей, значит, за тридцать перевалило, а мерин, он ее года на два помоложе. Она принесла пятнадцать жеребят, один другого лучше, и никогда не болела, вот только с зубами бывал непорядок. Мы их уже раза два подпиливали, и теперь опять пора бы. Оба тощают, и сено изо рта роняют. Мерину совсем худо приходится. Никак не прожует свою порцию.

Я сунул руку в рот кобылы, ухватил язык и отодвинул его в сторону. Быстро ощупав коренные зубы другой рукой, я нашел именно то, чего ожидал. Внешние края верхних зубов сильно отросли, зазубрились и задевали щеки, а у нижних коренных отросли внутренние края и царапали язык.

— Что же, мистер Скиптон, ей помочь нетрудно. Вот подпилим острые края, и она будет, как молоденькая.

Из своего огромного ящика я извлек рашпиль, одной рукой прижал язык и принялся водить по зубам грубой насечкой, время от времени проверяя пальцами, достаточно ли спилено.

— Ну вот, вроде все в порядке, — сказал я через несколько минут. — Особенно заглаживать не стоит, а то она не сможет перетирать корм.

— Сойдет, — буркнул Джон. — А теперь поглядите мерина. С ним что-то нехорошо.

Я пощупал зубы мерину.

— То же самое, что у кобылы. Сейчас и он будет молодцом.

Но, водя рашпилем, я все тревожнее ощущал, что дело отнюдь не так просто. Рашпиль не входил в рот на полную длину, что-то ему мешало. Я положил рашпиль и сунул руку в рот, стараясь достать как можно глубже. И вдруг наткнулся на нечто непонятное, чему там быть совсем не полагалось: словно из нёба торчал большой отросток кости.

Нужно было осмотреть рот как следует. Я достал из кармана фонарик и посветил им через корень языка. Сразу все стало ясно. Последний верхний коренной зуб сидел дальше, чем нижний, и в результате его дальняя боковая стенка чудовищно разрослась, образовав изогнутый шип дюйма три длиной, который впивался в нежную ткань десны.

Его необходимо было убрать немедленно. Моя небрежная уверенность исчезла, и я с трудом подавил дрожь. Значит, придется пустить в ход страшные клещи с длинными ручками, затягивающиеся с помощью барашка. При одной мысли о них у меня по коже побежали мурашки. Я не выношу, когда при мне кто-нибудь хлопает надутым воздушным шариком, а это было то же самое, только в тысячу раз хуже. Накладываешь острые края клещей на зуб и начинаешь медленно-медленно поворачивать барашек. Вскоре под огромным давлением зуб начинает скрипеть и похрустывать. Это означает, что он вот-вот обломится с таким треском, словно кто-то выстрелил у тебя над ухом, и уж тут держись — в лошадь словно сам дьявол вселяется. Правда, на этот раз передо мной был тихий старый мерин, и я мог хотя бы не опасаться, что он начнет танцевать на задних ногах. Боли лошади не испытывали — нерва в выросте не было, — а бесились только от оглушительного треска.

Вернувшись к ящику, я взял пыточные клещи и зевник, наложил его на резцы и вращал храповик, пока рот не раскрылся во всю ширь. Теперь зубы можно было разглядеть как следует, и, разумеется, я тут же обнаружил точно такой же вырост с другой стороны. Прелестно! Прелестно! Значит, мне придется сломать два зуба!

Старый конь стоял покорно, полузакрыв глаза, словно он на своем веку видел все и ничто на свете его больше потревожить не может. Внутренне сжавшись, я делал то, что полагалось. И вот раздался отвратительный треск, глаза широко раскрылись, показав обводку белков, однако лишь с легким любопытством — мерин даже не пошевелился. А когда я повторил то же со вторым зубом, он и глаз не раскрыл. Собственно говоря, пока я не извлек зевник, можно было подумать, что старый конь зевает от скуки.

Я принялся укладывать инструменты, а Джон подобрал с травы костяные шипы и с интересом рассмотрел их.

— Бедняга, бедняга! Хорошо, что я вас пригласил, молодой человек. Теперь ему, верно, станет полегче.

На обратном пути старый Джон, избавившись от сена и опираясь на вилы, как на посох, шел вверх по склону вдвое быстрее, чем вниз. Я еле поспевал за ним, пыхтя и то и дело перекладывая ящик из руки в руку.

На полпути я его уронил и получил таким образом возможность перевести дух. Старик что-то раздраженно проворчал, но я оглянулся и увидел далеко внизу обеих лошадей. Они вернулись на отмель и затеяли игру — тяжело гонялись друг за другом, разбрызгивая воду. Темный обрыв служил отличным фоном для этой картины, подчеркивая серебряный блеск реки, бронзу и золото деревьев, сочную зелень травы.

Во дворе фермы Джон неловко остановился. Он раза два кивнул, сказал: «Спасибо, молодой человек», резко повернулся и ушел.

Я с облегчением укладывал ящик в багажник и вдруг увидел работника, который окликнул нас, когда мы шли к реке. Он устроился в солнечном уголке за кипой пустых мешков и, все так же сияя улыбкой, доставал из старого армейского ранца пакет с едой.

— Пенсионеров, значит, навещали? Ну уж старый Джон туда дорогу хорошо знает!

— Он часто к ним туда ходит?

— Часто? Да каждый божий день! Хоть дождь, хоть снег, хоть буря, он туда ходит, ни дня не пропустит. И обязательно чего-ничего с собой прихватит — мешок зерна или соломки им подстелить.

— И так целых двенадцать лет?

Он отвинтил крышку термоса и налил себе кружку чернильно-черного чая.

— Ага. Эти коняги двенадцать лет ничего не делают, а ведь он мог бы получить за них у живодера неплохие денежки. Удивительно, а?

— Вы правы, — сказал я. — Удивительно.

Но насколько удивительно, я сообразил только на обратном пути домой. Мне вспомнился утренний разговор с Зигфридом, когда мы решили, что фермер, у которого много скотины, не способен испытывать привязанность к отдельным животным. Однако за моей спиной в коровниках и конюшнях Джона Скиптона стояли, наверное, сотни голов рогатого скота и лошадей.

Так что же заставляет его день за днем спускаться к реке в любую погоду? Почему он окружил последние годы этих двух лошадей покоем и красотой? Почему он дал им довольство и комфорт, в которых отказывает себе? Что им движет?

Что, как не любовь?

Конные плуги изготовлялись еще в начале 50-х годов для мелких фермеров в Йоркшире, чьи поля располагались лоскутками на неудобных склонах, что превращало покупку трактора в бессмысленную роскошь. Плуги делали местные плотники и кузнецы, подгоняя их под рост фермера. Были плуги для легких и тяжелых почв, для неглубокой и глубокой вспашки, для рыхления пласта и его оборота. Самый легкий плуг весил около 70 кг, а самый тяжелый — вдвое больше.

Многие сельскохозяйственные работники в йоркширских холмах выкармливали поросенка, чтобы заколоть его в ноябре и обеспечить себя на зиму салом, ветчиной домашнего копчения и грудинкой. Последняя особенно ценилась, если была сладковатой на вкус и очень жирной. Существуют сотни рецептов приготовления из нее самых разных блюд. Сытный пирог из грудинки с яйцами можно было есть горячим за чаем или брать с собой летом в поле. Чтобы испечь такой пирог, раскатайте 0,5 кг слоеного теста на два пласта. Первый уложите на дно формы глубиной в 20 см и на него поместите 120 г тонких шкварок из грудинки, залейте их 4 яйцами, посолите и поперчите. Поместите сверху еще 120 г шкварок и накройте вторым пластом. Выпекать 30 минут при температуре 230°C.

Сено овцам на холмах доставлялось на санях или грузилось вьюками на лошадь. В окрестностях Хоуса для переноски сена из сарая в коровник или овчарню на небольшие расстояния использовались плетенки. Их изготовляли из согнутых орешин, соединенных переплетенными просмоленными веревками. В плетенку помещалось около 15–20 кг рыхлого сена, но в случае необходимости его можно было уложить вдвое плотнее.

Две прямые ореховые ветки длиной около двух метров срезались еще зелеными, сгибались в дугу, концы их связывались, и так они сохли год или больше, чтобы сохранить эту форму. Затем две такие дуги ставились вертикально на расстоянии примерно в ширину плеч взрослого мужчины, все четыре конца связывались просмоленной веревкой, образуя квадрат. Затем этот квадрат и дуги перевязывались веревками вдоль и поперек — так создавалась сетка.

Если лошадь, пережевывая корм, стирает зубы неравномерно, на них образуются острые шипы, которые могут поранить язык или внутреннюю поверхность щеки и мешают есть. Удаляются они стальными клещами. Свести их концы рукой ветеринару не по силам, а потому он накладывает клещи и удерживает их на месте, пока помощник поворачивает барашек, стягивающий рукоятки.

Ветеринар раскрывает рот лошади с помощью зевника из металла и резины. Повороты винта раскрывают зевник на необходимую ширину, а храповик удерживает его в этом положении. Один помощник держит голову лошади, а второй стоит рядом с барашком, которым придется сводить рукоятки клещей, если зуб окажется особенно крепким. Боли лошадь не чувствует, но ее может напугать треск.

19. Никогда не теряйся

— Не может ли мистер Хэрриот посмотреть мою собаку? — такие слова нередко доносились из приемной, но этот голос приковал меня к месту прямо посреди коридора.

Не может быть… И все-таки это был голос Хелен! Я на цыпочках подкрался к двери, бессовестно прижал глаз к щели и увидел Тристана, который стоял лицом к кому-то невидимому, а также руку, поглаживающую голову терпеливого бордер-колли, край твидовой юбки и стройные ноги в шелковых чулках.

Ноги были красивые, крепкие и вполне могли принадлежать высокой девушке вроде Хелен. Впрочем, долго гадать мне не пришлось: к собаке наклонилась голова, и я увидел крупным планом небольшой прямой нос и темную прядь волос на нежной щеке.

— Я смотрел как зачарованный, но тут из приемной вылетел Тристан, врезался в меня, выругался, ухватил меня за плечо и потащил через коридор в аптеку. Захлопнув за нами дверь, он хрипло прошептал:

— Это она! Дочка Олдерсона! И желает видеть тебя. Не Зигфрида, не меня, а тебя — мистера Хэрриота лично!

Несколько секунд он продолжал таращить на меня глаза, но, заметив мою нерешительность, распахнул дверь.

— Какого черта ты торчишь тут? — прошипел он, выталкивая меня в коридор.

— Неловко как-то… Ну, после того раза…

Тристан хлопнул себя ладонью по лбу.

— Господи боже ты мой! Какого черта тебе еще нужно? Она же спросила тебя! Иди туда. Сейчас же!

Но не успел я сделать несколько робких шагов, как он меня остановил:

— Ну-ка, погоди! Стой и ни с места! — Он убежал и через пару минут вернулся с белым лабораторным халатом. — Только что из прачечной! — объявил он и принялся запихивать мои руки в жестко накрахмаленные рукава. — Ты чудесно в нем выглядишь, Джим: элегантный молодой хирург перед операцией.

Я покорно позволил ему застегнуть пуговицы, но хлопнул его по руке, когда он хотел поправить мне галстук, и побрел по коридору, а Тристан, на прощание ободряюще помахав мне, упорхнул по черной лестнице.

Взяв себя в руки, я твердым шагом вошел в приемную. Хелен посмотрела на меня и улыбнулась той же самой открытой, дружеской улыбкой, как при первой нашей встрече.

— А вот теперь с Дэном плохо, — сказала она. — Он у нас овечий сторож, но мы все так его любим, что считаем членом семьи.

Услышав свое имя, пес завилял хвостом, шагнул ко мне и вдруг взвизгнул. Я нагнулся, погладил его по голове и спросил:

— Он не наступает на заднюю ногу?

— Да. Утром он перепрыгнул через каменную изгородь — и вот! По-моему, что-то серьезное. Он все время держит ее на весу.

— Проведите его по коридору в операционную, и я его осмотрю. Идите с ним вперед: мне надо поглядеть, в каком она положении.

Я придержал дверь, пропуская их вперед. Первые несколько секунд я никак не мог оторвать глаз от Хелен, но, к счастью, коридор оказался достаточно длинным, и у второго поворота мне удалось сосредоточить внимание на моем пациенте.

Нежданная удача — вывих бедра! И нога кажется короче, и держит он ее под туловищем так, что лапа только чуть задевает пол.

Я испытывал двойственное чувство. Повреждение, конечно, тяжелое, но зато у меня были все основания надеяться, что я быстро с ним справлюсь и покажу себя в наилучшем свете. Несмотря на мой недолгий опыт, я уже успел убедиться, что удачное вправление вывихнутого бедра всегда очень эффектно. Возможно, мне просто посчастливилось, но во всех тех — правда, немногих — случаях, когда я вправлял такой вывих, хромое животное сразу же исцелялось, словно по волшебству.

В операционной я поднял Дэна на стол. Все время, пока я ощупывал его, он сохранял неподвижность. Сомнений не оставалось никаких: головка бедра сместилась вверх и назад, и мой большой палец просто в нее уперся.

Пес оглянулся на меня только один раз — когда я осторожно попробовал согнуть поврежденную ногу, но тут же вновь с решимостью уставился прямо перед собой. О его нервном состоянии свидетельствовало только тяжелое прерывистое дыхание (он даже чуть приоткрыл пасть), но, как большинство флегматичных животных, попадавших на наш хирургический стол, он покорно смирился с тем, что его ожидало. Впечатление было такое, что он не стал бы особенно возражать, даже если бы я принялся отпиливать ему голову.

— Хороший, ласковый пес, — сказал я. — И к тому же красавец.

Хелен погладила благородную голову по белой полосе, сбегавшей по морде, и хвост медленно качнулся из стороны в сторону.

— Да, — сказала она, — он у нас и работяга, и всеобщий баловень. Дай бог, чтобы повреждение оказалось не слишком серьезным!

— Он вывихнул бедро. Штука неприятная, но, думаю, его почти наверное удастся вправить.

— А что будет, если не удастся?

— Ну тогда там образуется новый сустав. Несколько недель Дэн будет сильно хромать, и нога скорее всего навсегда останется короче остальных.

— Это было бы очень грустно! — сказала Хелен. — Но вы полагаете, что все может кончиться хорошо?

Я взглянул на смирного пса, который по-прежнему упорно смотрел прямо перед собой.

— Мне кажется, есть все основания надеяться на благополучный исход. Главным образом потому, что вы привезли его сразу, а не стали откладывать и выжидать. С вывихами никогда не следует мешкать.

— Значит, хорошо, что я поторопилась. А когда вы сможете им заняться?

— Прямо сейчас. — Я направился к двери. — Только позову Тристана. Это работа для двоих.

— А можно я вам помогу? — спросила Хелен. — Мне очень хотелось бы, если вы не возражаете.

— Право, не знаю. — Я с сомнением взглянул на нее. — Ведь это будет что-то вроде перетягивания каната с Дэном в роли каната. Конечно, я дам ему наркоз, но тянуть придется много.

Хелен засмеялась:

— Я же очень сильная. И совсем не трусиха. Видите ли, я привыкла иметь дело с животными и люблю их.

— Отлично, — сказал я. — Наденьте вон тот запасной халат, и приступим.

Пес даже не вздрогнул, когда я ввел иглу ему в вену. Доза нембутала — и его голова почти сразу легла на руку Хелен, а лапы заскользили по гладкой поверхности стола. Вскоре он уже вытянулся на боку в полном оцепенении.

Я не стал извлекать иглу из вены и, поглядев на спящую собаку, объяснил:

— Возможно, придется добавить. Чтобы снять сопротивление мышц, нужен очень глубокий наркоз.

Еще кубик, и Дэн стал дряблым, как тряпичная кукла. Я взялся за вывихнутую ногу и сказал через стол:

— Пожалуйста, сцепите руки у него под здоровым бедром и постарайтесь удержать его на месте, когда я примусь тянуть. Хорошо? Начинаем.

Просто поразительно, какое требуется усилие, чтобы перевести головку сместившегося бедра через край вертлужной впадины. Правой рукой я непрерывно тянул, а левой одновременно нажимал на головку. Хелен отлично выполняла свою часть работы и, сосредоточенно сложив губы трубочкой, удерживала тело пса на месте.

Наверное, существует какой-то надежный способ вправления таких вывихов — прием, безусловно срабатывающий при первой же попытке, но мне так и не дано было его обнаружить. Успех приходил только после долгой череды проб и ошибок. Не был исключением и этот случай. Я тянул то под одним углом, то под другим, поворачивал и загибал болтающуюся ногу, отгоняя от себя мысль о том, как я буду выглядеть, если именно этот вывих не удастся вправить. И еще я пробовал отгадать, что думает Хелен, которая стоит напротив меня и по-прежнему крепко держит Дэна… и вдруг услышал глухой щелчок. Какой прекрасный, какой желанный звук!

Я раза два согнул и разогнул тазобедренный сустав. Ни малейшего сопротивления! Головка бедра вновь легко поворачивалась в своей впадине.

— Ну вот, — сказал я. — Будем надеяться, что головка снова не выскочит. Иногда такое случается. Но у меня предчувствие, что все обойдется.

Хелен погладила шею и шелковистые уши спящего пса.

— Бедный Дэн! Знай он, что готовит ему судьба, он бы ни за что не стал прыгать через эту изгородь. А скоро он очнется?

— Проспит до вечера. Но к тому времени, когда он начнет приходить в себя, постарайтесь быть при нем, чтобы поддержать его. Не то он может упасть и снова вывихнуть ногу. И пожалуйста, позвоните, чтобы рассказать, как идут дела.

Я взял Дэна на руки, слегка пошатываясь под его тяжестью, вышел с ним в коридор и наткнулся на миссис Холл, которая несла чайный поднос с двумя чашками.

— Я как раз пила чай, мистер Хэрриот, — сказала она. — Ну и подумала, что вы с барышней, наверное, не откажетесь от чашечки.

Я посмотрел на нее пронзительным взглядом. Это что-то новенькое! Неужели она, как и Тристан, взяла на себя роль купидона? Но ее широкоскулое смуглое лицо хранило обычное невозмутимое выражение и ничего мне не сказало.

— Спасибо, миссис Холл. С большим удовольствием. Я только отнесу собаку в машину.

Я прошел к автомобилю Хелен, уложил Дэна на заднее сиденье и закутал его в одеяло. Торчавший наружу нос и закрытые глаза были исполнены тихого спокойствия.

Когда я вошел в гостиную, Хелен уже держала чашку, и мне вспомнилось, как я пил чай в этой комнате с другой девушкой. В тот день, когда приехал в Дарроуби, — с одной из поклонниц Зигфрида и, пожалуй, самой грозной из них. Но теперь все было совсем иначе.

Во время манипуляций в операционной Хелен стояла очень близко от меня, и я успел обнаружить, что уголки ее рта чуть-чуть вздернуты, словно она собирается улыбнуться или только что улыбнулась; и еще я заметил, что ласковая синева ее глаз под изогнутыми бровями удивительно гармонирует с темно-каштановым цветом густых волос.

И никаких затруднений с разговором на этот раз не возникло. Возможно, я просто чувствовал себя в своей стихии — пожалуй, полная раскованность приходит ко мне, только если где-то на заднем плане имеется больное животное; но как бы то ни было, говорил я легко и свободно, как в тот день на холме, когда мы познакомились.

Чайник миссис Холл опустел, последний сухарик был доеден, и только тогда я проводил Хелен к машине и отправился навещать моих пациентов.

И то же ощущение спокойной легкости охватило меня, когда вечером я услышал ее голос в телефонной трубке.

— Дэн проснулся и уже ходит, — сообщила она. — Правда, пошатывается, но на ногу наступает как ни в чем не бывало.

— Прекрасно! Самое трудное уже позади. И я убежден, что все будет в порядке.

Наступила пауза, потом голос в трубке произнес:

— Огромное спасибо. Мы все страшно за него беспокоились. Особенно мой младший брат и сестренка. Мы очень, очень вам благодарны.

— Ну что вы! Я сам ужасно рад. Такой чудесный пес! — Я помолчал, собираясь с духом: теперь или никогда! — Помните, мы сегодня говорили про Шотландию. Так я днем проезжал мимо «Плазы»… там идет фильм о Гебридских островах. И я подумал… может быть… мне пришло в голову… что э… может быть, вы согласитесь пойти посмотреть его вместе со мной?

Еще пауза, и сердце у меня бешено заколотилось.

— Хорошо, — сказала Хелен. — С большим удовольствием. Когда? Вечером в пятницу? Еще раз спасибо — и до пятницы.

Я повесил трубку дрожащей рукой. Ну почему я всегда делаю из мухи слона? А, да неважно! Она согласилась пойти со мной в кино!

Тристан распаковывал картонки с УЛДС. Малиново-красная жидкость в этих бутылках знаменовала последнюю линию обороны в наших битвах с болезнями животных. На этикетке жирными черными буквами было напечатано полное название: «Универсальное лекарство для скота», а ниже объяснялось, что средство это чрезвычайно эффективно при кашлях, простудах, поносах, затвердении вымени, парезах, пневмонии, флегмоне и тимпании. Завершался этот панегирик твердым заверением: «Неизменно Приносит Скорое Облегчение». Мы столько раз читали эту этикетку, что почти уверовали в ее правдивость.

Право, жаль, что толку от рубинового снадобья не было никакого. Каким чудесным выглядело оно на просвет! А мощная камфарно-аммиачная встряска, которую получал человек, понюхав его! Фермеры только моргали, изумленно покачивали головой и говорили с глубоким почтением: «Ну и крепкая же штука!». Однако подлинно действенных лекарств от конкретных заболеваний в нашем распоряжении было столь мало, а вероятность ошибки столь велика, что в сомнительных случаях возможность прописать бутылку этой верной панацеи и правда приносила огромное облегчение — нам, разумеется. Когда в ежедневнике появлялась запись: «Вызов к корове, прописано УЛДС», можно было биться об заклад, что нам не удалось установить болезнь.

Бутылки были высокие, красивой формы и присылались в изящных белых картонках, куда более внушительных, чем невзрачная упаковка антибиотиков и стероидов, которыми мы пользуемся сейчас. Тристан располагал их на полках в несколько рядов. Увидев меня, он оставил свои труды, присел на картонку, достал сигареты, закурил и устремил на меня неопределенный взгляд.

— Так, значит, ты ведешь ее в кино?

Почему-то смущаясь его взгляда, я высыпал в мусорную корзину пестрое ассорти пустых флаконов и коробочек.

— Ну да. Через час.

— Хм-м! — Он прищурился на медлительную струйку дыма, которою выпускал изо рта. — Хм-м! Так-так.

— Ну чего ты смотришь? — спросил я нервно. — Что же, и в кино сходить нельзя?

— Отнюдь, Джим, отнюдь. Вовсе нет. Весьма похвальное пристрастие.

— Но ты считаешь, что Хелен я пригласил зря!

— По-моему, я ничего подобного не говорил. Не сомневаюсь, что вы очень приятно проведете время. Вот только… — он поскреб в затылке. — Просто я полагал, что ты… э… придумаешь что-нибудь… ну… похлеще.

Я рассмеялся горьким смехом.

— Знаешь, в «Ренистоне» было хлестко, дальше некуда. Нет, Трис, я тебя не упрекаю, ты думал, как лучше, но ведь тебе известно, чем все обернулось. И я хочу, чтобы сегодня все прошло без сучка, без задоринки. Я играю наверняка.

— Тут я с тобой не спорю, — сказал Тристан. — Ничего вернее «Плазы» ты в Дарроуби не найдешь.

Однако позже, стуча зубами в огромной, полной сквозняков ванной, я пришел к выводу, что Тристан был прав. Пригласить Хелен в местную киношку было в сущности трусостью, бегством от реальности в спасительный, как мне казалось, чуть интимный полумрак кинозала. Но энергично растираясь полотенцем в надежде согреться, глядя на кружева глицинии, на темнеющий сад, я утешался мыслью, что это все-таки начало, пусть и пресноватое.

Когда я закрыл за собой дверь Скелдейл-Хауса и поглядел вдоль улицы, где уже приветливо светились витрины, на душе у меня полегчало. Словно пахнуло дыхание близких, таких близких холмов. Мимолетное благоухание, доказательство, что зима миновала. Было еще холодно — холода в Дарроуби держатся до мая, но этот ветерок сулил солнечный свет, нагретую траву, теплые деньки.

Надо было глядеть в оба, потому что пройти мимо «Плазы» ничего не стоило — так ее теснили Пикерсгиллы, торговцы скобяным товаром, и Хауарты, державшие аптеку. Фронтон никакими архитектурными излишествами не страдал и был не шире обычного магазинчика. Но меня сбивала с толку темнота, в которую он был погружен. А ведь, хотя я пришел чуть раньше назначенного времени, до начала сеанса оставалось всего минут десять — и никаких признаков жизни.

Я не рискнул признаться Тристану, что в своей осторожности дошел до того, что договорился встретиться с Хелен прямо у кино. С такой машиной, как моя, никогда заранее нельзя знать, успеешь ли ты к назначенному часу, если вообще доберешься до условленного места, и я счел за благо исключить возможные транспортные происшествия.

«Встретимся у входа!» Боже мой! Я словно вернулся в Глазго своего детства, когда в самый первый раз в жизни я пригласил девочку в кино. Мне было четырнадцать, и по дороге я вручил кровожадному трамвайному кондуктору все свои сбережения — монету в полкроны — и попросил билет за пенни. Он сорвал на мне сердце: без конца роясь в сумке, вручил мне сдачу из одних полупенсов. И когда, отстояв очередь, я достиг окошечка кассы, моя подружка и все, стоявшие сзади, имели удовольствие любоваться, как я платил за наши билеты ценой в шиллинг, огромными горстями медяков. Мне было так стыдно, что прошло четыре года, прежде чем я решился снова пригласить девочку в кино.

Но мрачные мысли тотчас улетучились, едва я увидел, что ко мне, осторожно ступая по булыжнику рыночной площади, идет Хелен. Она улыбнулась и помахала рукой, словно приглашение в «Плазу» было величайшим удовольствием, о каком можно только мечтать, и когда она подошла ближе, я увидел, что щеки у нее порозовели, а глаза сияют.

Все сразу стало прекрасным. Я почувствовал нарастающую уверенность, что вечер будет чудесным, что его ничто не может испортить. Когда мы поздоровались, она сказала, что Дэн бегает и прыгает, точно щенок, и совсем не прихрамывает, после чего чаша моего блаженства наполнилась до краев.

Единственной каплей дегтя в ней был неосвещенный вход в кинотеатр.

— Странно, что никого нет, — заметил я. — Скоро начало. Ведь сеанс сегодня есть?

— Наверное, — ответила Хелен. — Они бывают каждый день, кроме воскресений. Вон они, наверное, тоже ждут.

Я посмотрел по сторонам. Очереди не было, однако вокруг стояли небольшие группы — супружеские пары, в большинстве пожилые, и компании мальчишек, возившихся и толкавшихся на тротуаре. Никакой тревоги никто не выказывал. Как выяснилось — с полным на то основанием. Ровно за две минуты до начала сеанса из-за угла, бешено крутя педали, так что машина угрожающе накренилась, вылетел велосипедист в макинтоше. Он с лязгом остановился у входа, вставил ключ в замок, распахнул двери, пошарил за косяком, щелкнул выключателем, и у нас над головами замигали неоновые буквы. Замигали и погасли. Опять замигали, опять погасли, но тут директор кинотеатра мастерским ударом кулака привел их в чувство. Затем он скинул макинтош и предстал перед нами в безупречном фраке.

Из-за угла, бешено крутя педали, вылетел велосипедист в макинтоше.

Тем временем откуда-то появилась весьма дородная дама и заполнила собой кассу. Сеанс мог начинаться.

Мы все потянулись внутрь. Мальчишки выкладывали свои девять пенсов и проходили между занавесками в партер, а все остальные, в том числе и мы с Хелен, за шиллинг с пенсом чинно поднялись на балкон. Директор, сверкая белизной манишки и шелковыми лацканами, провожал нас любезными поклонами.

На верхней площадке мы миновали ряды колышков, на которые некоторые посетители вешали пальто. Там я с удивлением увидел Мэгги Робинсон, дочку кузнеца, в роли капельдинерши. Взяв наши билеты, она весело захихикала, несколько раз лукаво посмотрела на Хелен и только-только что не ткнула меня локтем в ребра. В конце концов она все-таки отдернула занавеску, и мы вошли в зал.

Я тут же ощутил, что дирекция не намерена морозить посетителей — только мощный запах пыльного плюша указывал, что мы не в тропических джунглях. Мэгги повела нас сквозь жаркое марево к нашим местам. Я сел и обнаружил, что наши с Хелен кресла лишены смежных ручек.

— Ухажерные двойные, — прыснула Мэгги и убежала, зажимая рот ладонью.

Свет еще горел, и я оглядел крохотный балкон. В разных рядах человек двенадцать терпеливо ждали начала. Стены были просто побелены, на циферблате часов у экрана стрелки с завидным упорством показывали двадцать минут пятого.

Но сидеть там с Хелен было удивительно хорошо. Чувствовал я себя великолепно, хотя у меня и были поползновения разевать рот, точно вытащенная из аквариума золотая рыбка. Я устроился поуютнее, но тут щупленький человечек, сидевший с женой перед нами, медленно обернулся. Рот на худом лице был сурово сжат, глаза с вызовом вперились в меня. Мы пялились друг на друга почти минуту, а потом он сказал:

— А она-то окочурилась. Я затрепетал от ужаса.

— Окочурилась?

— Во-во. Окочурилась. — Последнее слово он произнес медленно, с каким-то скорбным упоением, все еще сверля меня взглядом.

Я сглотнул раз, другой.

— Очень, очень грустно. Я глубоко сожалею.

Он угрюмо кивнул и продолжал смотреть мне в глаза с непонятной пристальностью, словно ожидал, что я еще что-нибудь добавлю. Затем с видимой неохотой отвернулся и откинулся на спинку своего сиденья. Я растерянно смотрел на его лопатки, на узкие плечи, замаскированные толстым пальто. Кто же это, черт побери? И о чем он говорил? И что это еще за она? Корова? Овца? Свинья? Я лихорадочно перебирал в уме вызовы за последние несколько месяцев, но не мог вспомнить, видел ли я раньше это лицо, а если видел, то где.

Хелен бросила на меня вопросительный взгляд. Я выдавил улыбку, но очарование было безвозвратно погублено. И прежде чем я успел что-то сказать, щуплый человечек начал оборачиваться ко мне с грозной медлительностью. Он вновь прожег меня злобным взором.

— Ничего у нее с кишками не было, вот какое мое мнение, — объявил он.

— Да?

— Не было, молодой человек, и быть не могло! — Он с большой неохотой отвел глаза и повернулся к экрану.

Этот выпад оказался тем болезненнее, что внезапно погас свет, и в уши мне ударил невыносимый грохот. Начался журнал. Громкоговорители, как и отопительная система, явно предназначались для помещения повнушительнее — для зала Альберт-Холла, например, и я испуганно съежился. Громовой голос принялся выкрикивать новости полумесячной давности, а я, зажмурившись, опять попробовал сообразить, кто же это.

Такое со мной случалось не раз — увижу человека вне привычной обстановки и не могу сразу вспомнить, кто он и как его зовут. Я даже пожаловался на это Зигфриду. Но он только рукой махнул. «Проще простого, Джеймс! Попросите его уточнить, как он пишет свою фамилию, только и всего».

Однажды я испробовал его способ. Фермер смерил меня подозрительным взглядом, отчеканил по буквам «С-М-И-Т» и поторопился уйти. Так что теперь мне оставалось потеть, уставившись в негодующую спину, и рыться в памяти. Когда журнал завершился взрывом хриплой музыки, я безрезультатно пережил заново последние недели.

Три блаженные секунды тишины — и громкоговорители вновь загремели. Начался первый художественный фильм (второй, о Шотландии, по программе шел следом), обозначенный в афише, как «лирическая история о любви». Названия я не помню, но персонажи часто целовались, что было бы не так уж плохо, если бы мальчишки в партере не отзывались на каждый поцелуй громким чмоканьем, а менее романтичные из них — и менее пристойными звуками.

Становилось все жарче и жарче. Я распахнул куртку, расстегнул воротничок рубашки, но голова моя становилась чугунной. Человечек передо мной от жары, видимо, не страдал и даже словно плотнее запахнул свое пальто. Проектор дважды ломался, и мы минуты две глядели на пустой экран под доносившийся снизу кошачий концерт — визг, свист, топот.

Мэгги Робинсон, стоявшая в смутном свете у занавеса, по-видимому, не могла отвести глаз от нас с Хелен — во всяком случае, каждый раз, когда я косился на нее, взгляд ее был устремлен в нашу сторону, а на губах играла многозначительная улыбка. Однако примерно на половине фильма ее отвлек шум за занавесом, и тут же на балкон ввалился широкоплечий верзила.

Не веря своим глазам, я узнал Гоббера Ньюхауса, и мне представился очередной случай убедиться, что ограничение продажи спиртных напитков на него не распространяется. Вторую половину дня он неизменно проводил в том или ином питейном заведении и сюда явился передохнуть после слишком усердных возлияний.

Покачиваясь, он прошествовал по проходу и, к моему вящему отчаянию, свернул в наш ряд. Посидев секунду на коленях у Хелен, отдавив мне большой палец на правой ноге, он наконец водворил свою гигантскую тушу на пустое сиденье слева от меня. К счастью, оно тоже оказалось ухажерным двойным, тем не менее Гоббер лишь с большим трудом сумел расположиться более или менее удобно — долго ерзал, сгибался, откидывался, сопя, фыркая и похрюкивая, точно целый загон свиней на откорме. Но в конце концов ему удалось обрести искомую позу и с заключительным глухим рыганием он погрузился в дрему.

Лирическая история о любви началась при достаточно зловещих предзнаменованиях, появление же Гоббера лишило ее последнего шанса. Храп его отдавался эхом в моих ушах, я купался в облаках крепкого пивного перегара и был не в силах воспринимать тонкие лирические нюансы того, что происходило на экране.

Но вот с последним крупным планом вспыхнул свет. Я с опасением взглянул на Хелен. В течение сеанса я уже замечал, что ее губы порой кривились, а брови хмурились. А вдруг она сердится? Тут перед нами, как посланница небес, возникла Мэгги с лотком, продолжая, правда, ухмыляться.

Я купил две порции шоколадного мороженого и только принялся за свою, как пальто впереди меня зашевелилось. Человечек ринулся в новую атаку. Ни ледяной взгляд, ни маска угрюмости, ни его физиономия ничуть не смягчились.

— Я-то знал, — сказал он, — с самого начала знал, что вы пальцем в небо тычите.

— Неужели?

— Во-во! Я пятьдесят лет за скотиной хожу, и когда что с кишками, так совсем все по-другому бывает.

— Да? Вероятно, вы правы.

Человечек приподнялся, извернулся, и мне пришло в голову, что ему вздумалось перелезть ко мне через спинку, но он ограничился тем, что назидательно поднял указательный палец.

— Хоть с того начать, что при больных-то кишках корову или там быка сразу запрет, и навоз потверже камня выходит.

— А-а!

— То-то и оно! А у нее-то навоз мягонький был, сами знаете.

— Да-да, совершенно верно, — поспешно перебил я, косясь на Хелен. Только этого не хватало, чтобы атмосфера стала совсем уж романтичной.

Он презрительно потянул носом, отвернулся, и, словно все было заранее отрепетировано, мы снова погрузились во мрак и загремели громкоговорители. Я откинулся на спинку, содрогаясь, и вдруг до меня дошло, что что-то не так. К чему тут визгливая американская музыка? Но на экране уже вспыхнуло название: «Аризонские стрелки».

Я в ужасе наклонился к Хелен.

— Как это? В программе же значится фильм про Шотландию. Тот, который мы хотели посмотреть?

— Да, значится. — Хелен умолкла, поглядела на меня с легкой улыбкой и добавила: — Но боюсь, его не покажут. Тут вторые фильмы часто меняют без предупреждения. Никто как будто не возражает.

Я поник. Опять! В «Ренистоне» не было танцев, сейчас не тот фильм… Нет, по-своему я просто гений.

— Простите, — сказал я. — Вы очень огорчены? Она покачала головой.

— Ни чуточки. Давайте смотреть. А вдруг будет интересно?

Но я быстро утратил надежду: столько раз виданные погони, избитый-переизбитый сюжет… Ничего не поделаешь, очередная дурацкая неудача. Я тупо следил, как отряд шерифа в четвертый раз летит во весь опор мимо все того же обрыва, и оглушительный треск выстрелов застал меня врасплох. Я подпрыгнул, и даже Гоббер пробудился.

— Чего? Чего? Чего? — завопил он, выпрямляясь и бешено размахивая руками. Удар локтем по виску опрокинул меня на плечо Хелен, и я начал извиняться, но увидел, что губы у нее опять искривились, брови сошлись и внезапно она залилась беззвучным смехом.

Впервые в жизни я видел, чтобы девушка так смеялась. Словно она слишком долго сдерживалась и наконец дала себе волю — откинулась, вытянула ноги, бессильно уронила руки и смеялась, смеялась, смеялась.

А потом повернулась ко мне и положила ладонь мне на рукав.

— Знаете, — сказала она слабым голосом, — в следующий раз давайте просто погуляем, хорошо?

Я уселся поудобнее. Гоббер уже заснул, и его могучий храп опять соперничал с выстрелами и воплями, рвавшимися из громкоговорителей. Я по-прежнему понятия не имел, кто такой щуплый человечек передо мной, и меня мучило дурное предчувствие, что он еще не сказал мне своего последнего слова. Часы по-прежнему показывали двадцать минут пятого, Мэгги по-прежнему не спускала с меня глаз, а у меня по спине струился пот.

Без всего этого я мог бы прекрасно обойтись, но не важно. Ведь будет следующий раз!

Лучший друг фермера — его рабочая собака, и бордер-колли подходит для этого как нельзя лучше. Она сбивает в стадо коров и овец не только по команде или свистку, но и по собственной, всегда уместной инициативе. Стелясь над землей, она пригоняет к стаду отбившихся животных, затем ложится и устремляет на коров гипнотизирующий взгляд, а ее черно-белое, слегка косматое тело сохраняет полную неподвижность. На ферме бордер-колли обычно держат в конуре на длинной веревке, и она превращается в сторожа.

С конца XVII века шерсть взвешивали в стоунах — стандартной весовой единице, равной 14 фунтам (1 английский фунт равен 0,453 кг). Фермеры в йоркширских холмах пользовались каменными гирями. Отыскав подходящий камень, они сдавали его на взвешивание и маркировку, а затем хранили у себя в сарае, где во время стрижки свернутое руно клалось на огромные двухметровые чугунные весы, которые подвешивались к потолочной балке. Типичная, оббитая и снабженная чугунным кольцом каменная гиря весила 60 фунтов. Вьюк шерсти, доставлявшийся на лошади на местную фабрику или торговцу шерстью, весил вчетверо больше. Во время второй мировой войны правительство взяло на себя продажу шерсти и установку цен, которые прежде фермеры назначали по своему усмотрению.

Пастуху, обходящему верхние склоны холмов и вереска, где пасутся его овцы, иной раз бывает необходимо срочно доставить заболевшее животное на ферму. Вскинув овцу на плечи и крепко держа ее за передние и задние ноги, он может отнести ее туда сам без промедления.

Современные декоративные изделия, сплетенные из ржаных колосьев, — отзвук древних обрядов умилостивления и почитания богини урожаев. Во время жатвы, когда ее дух оставался лишь в немногих не попавших под серп колосьях, из них сплеталось подобие идола, воплощавшего богиню. Его хранили до весны, а затем крошили над засеянным полем, чтобы всходы были дружными. В последние годы плетут также изображения различных предметов — например, колокольчики, подковы, веретена, серпы, фонари и подсвечники.

Семья, которая вставала с зарей и не покладая рук до полудня трудилась в поле, нуждалась в сытном обеде. Зимой тушеное мясо и пудинг давали силы работать до сумерек. Основой разнообразных дешевых и сытных пудингов был перетопленный почечный жир. Лимон придавал пудингу остроту и душистость. Пудинг завертывали в чистую тряпку и кипятили по меньшей мере два часа. Впрочем, если он оставался в кипящей воде много дольше, вреда не было. Чтобы приготовить лимонный пудинг, смешайте лимонную цедру с 50 г муки, 50 г мелких хлебных крошек, 120 г нарезанного почечного жира и 50 г сахара. Добавьте одно взбитое яйцо, 2 столовые ложки лимонного сиропа и 5 столовых ложек молока. Хорошенько перемешайте и выложите в смазанную маслом миску. Закройте и продержите на пару не меньше двух часов. Выложите на блюдо и подавайте с заварным кремом или подслащенным белым соусом, сдобренным лимоном.

Самодостаточный замкнутый мирок обитателей йоркширских холмов, в котором долгие часы труда скрашивались домашними развлечениями в редкие минуты досуга, в 30-х годах дал трещины. Радио принесло в дом национальные развлекательные программы, а кинотеатры в окрестных городках приобщили их к международной романтике и экзотике. В пригородах Лидса и соседних городках в конце 30-х годов было 30 с лишним кинотеатров. Однако посещение кино для деревенских жителей — довольно редкое удовольствие. Тем не менее они видели там всех звезд мирового кино и приобщались к этой особой культуре, которая к началу 40-х годов неделю за неделей объединяла 200 миллионов людей по всему миру.

В Мидлхеме на Верхней рыночной площади стоит старинный Свиной крест. Он отмечает место, где с 1388 года существовал рынок. В том году Ральф Невилл получил от своего двоюродного брата, короля Ричарда II, рыночную грамоту. На задней стороне креста вырезаны два зверя, возможно изображающие медведей, эмблему графов Уориков. В Мидлхеме есть еще одна рыночная площадь, также со старинным крестом. Этот городок на склоне Уэнслидейла с крутыми улочками обладал в XIV веке немалой важностью. Уорик «Делатель королей», глава рода Невиллов и самый могущественный феодал в стране во время войн Алой и Белой розы, имел там укрепленный замок.

Сено, свезенное в угол луга на конной волокуше, укладывали в стога — с прямыми боками (высотой метр с лишним), дальше закруглявшимися в купол. Купол тщательно «расчесывали» граблями, чтобы стебли были направлены вниз к основанию и по ним легко стекала дождевая вода. Когда стог был уложен, из основания вращательным движением выдергивали пучки сена, свивали их в веревку, которую перебрасывали через купол и придавливали камнем к земле по ту его сторону.

Это была моя вторая весна в йоркширских холмах: оглушительный шум овчарен, басистое блеяние маток, пронзительное, требовательное блеяние ягнят. Все это для меня всегда было возвещением, что зима кончилась и наступает новая пора.

1. Такт — лучшее лекарство

— Мастика эта, — сказал мистер Пикерсгилл. — Ну прямо спасу от нее никакого нет!

Я кивнул, соглашаясь, что упорный мастит у его коров — достаточная причина для тревоги, а сам подумал, что другие фермеры обошлись бы местным термином «опухание», но мистер Пикерсгилл остался верен себе и категорически, хотя и не вполне точно, применил научное название.

Обычно он промахивался по цели совсем немножко, и плоды его усилий либо точно воспроизводили оригинал, либо их происхождение прослеживалось без особого труда, но вот откуда взялась «мастика», я постичь не сумел, но знал, что, раз выковав слово, он ему уже не изменит. Мастит был для него «мастика эта» и мастикой останется. И я знал, что он всегда будет упрямо отстаивать свою правоту. А все потому, что мистер Пикерсгилл, по его убеждению, получил научное образование. Ему было лет шестьдесят, а юношей, почти подростком, он прослушал двухнедельный практический курс для фермеров в Университете города Лидса. Это мимолетное соприкосновение с академическим миром оставило в его душе неизгладимый след. Он словно ощутил, что за привычными заботами его будней скрыто нечто истинно значительное и важное, и это зажгло в нем огонь, озарявший всю его последующую жизнь.

Ни один облаченный в мантию маститый ученый не вспоминал свои давние года в сени оксфордских шпилей с такой ностальгией, как мистер Пикерсгилл эти две недели в Лидсе, и его разговоры были уснащены упоминаниями о богоподобном профессоре Маллесоне, который, видимо, вел этот курс.

— Просто ума не приложу, что же это такое! — продолжал он. — В мои университетские деньки мне только и твердили, что от мастики вымя все распухает, а молоко идет грязное. Значит, мастика эта какая-то другая. Маленько хлопьев в молоке, да и то, когда они есть, а когда их и нет; только я этим сыт по горло, позвольте вам доложить.

Я отпил чай из чашки, которую миссис Пикерсгилл поставила передо мной на кухонном столе.

— Да, мастит затянулся и не тревожиться нельзя. Я убежден, что тут действует какой-то скрытый фактор, и мне не удается его нащупать.

Но я кривил душой, не сомневаясь, что фактор этот я уже обнаружил. Как-то я приехал на ферму под вечер и вошел в маленький коровник, где мистер Пикерсгилл и его дочь Оливия доили свой десяток коров. Я стоял и смотрел, как они доят, скорчившись в три погибели среди ряда серебристых и рыжих спин. И мне сразу бросилось в глаза, что Оливия лишь чуть-чуть перебирает пальцами, даже запястья у нее неподвижны, но ее отец тянет за соски так, словно звонит во все церковные колокола под Новый год.

Это наблюдение вкупе с тем фактом, что хлопья появлялись в молоке только тех коров, которых доил мистер Пикерсгилл, убедило меня в травматическом происхождении их хронического мастита.

Но как сказать ему, что он доит неправильно и единственный выход — выработать более мягкую манеру либо согласиться, чтобы всех коров доила Оливия?

Решиться на это было тем труднее, что мистер Пикерсгилл обладал необыкновенной внушительностью. У него не нашлось бы пенса лишнего, но и здесь, на кухне, в потрепанной фланелевой рубахе без ворота и в подтяжках он выглядел промышленным магнатом. Никто не удивился бы, увидев эту львиную голову, полные щеки, благородный лоб и снисходительные глаза на очередной фотографии в финансовом отделе «Таймс». Надень он котелок и полосатые брюки, его невозможно было бы отличить от председателя правления какого-нибудь крупного банка.

Покуситься на это врожденное достоинство у меня не хватало духа, к тому же мистер Пикерсгилл своих коров холил и лелеял. Десять его коров, как и все животные, принадлежавшие быстро исчезающей породе мелких фермеров, были упитанными и чистыми. Да и как не ухаживать за своей скотиной, если она тебя кормит? Мистер Пикерсгилл вырастил и поставил на ноги всех своих детей на доход от продажи молока, иногда пополнявшийся выручкой за двух-трех свиней и яйца пятидесяти кур, которыми занималась его жена.

Как они сводили концы с концами, сказать не могу. Но сводили и были вполне довольны своим жребием. Все дети, кроме Оливии, обзавелись собственными семьями и жили отдельно, и тем не менее в доме по-прежнему царил дух гармонии. Вот и в эти минуты мистер Пикерсгилл обстоятельно излагал свою точку зрения, а жена, хлопоча на заднем плане, слушала его с тихой гордостью. Оливия тоже была счастлива. Хотя ей было за тридцать пять, стародевичества она не опасалась, ибо за ней пятнадцать лет с самыми серьезными намерениями ухаживал Чарли Хадсон из рыбной лавки в Дарроуби. Пусть влюбленность Чарли и не отличалась чрезмерной бурностью, легкомысленным мотыльком его назвать было никак нельзя, и никто не сомневался, что не пройдет и десяти лет, как он объяснится.

Мистер Пикерсгилл предложил мне еще одну масляную лепешку, а когда я, поблагодарив, отказался, он несколько раз кашлянул, словно подыскивая слова.

— Мистер Хэрриот, — начал он наконец, — у меня нет привычки учить людей их делу, да только все ваши медикаменты мы перепробовали, и мастику эту они ни в какую не берут. А я, когда учился у профессора Маллесона, позаписал всякие отличные рецепты и хотел бы испытать вот этот. Изволите взглянуть?

Он засунул руку в задний карман брюк и извлек пожелтевший листок, почти протершийся на сгибах.

— Мазь для вымени. Может, если растереть им мошну хорошенько, все и пройдет?

Я прочел рецепт, написанный четким старомодным почерком. Камфара, эвкалиптовое масло, окись цинка — длинный список таких знакомых названий! Они вызвали у меня невольную нежность, но она умерялась все укрепляющимся разочарованием. Я уже было открыл рот, собираясь сказать, что, по-моему, никакие втирания ни малейшей пользы не принесут, но тут фермер громко охнул.

Он слишком напрягся, засовывая руку в задний карман, и застарелый радикулит тут же дал о себе знать. Старик выпрямился в струнку, морщась от боли.

— В спину вступило, доложу я вам! Прострел чертов, и доктор с ним ничего поделать не может. Пилюль наглотался — прямо погремушку из меня сделал, а толку чуть.

Блестящими умственными способностями я не отличаюсь, но порой меня осеняет.

— Мистер Пикерсгилл! — произнес я с глубокой серьезностью. — Сколько я вас знаю, вы страдаете радикулитом, и сейчас мне пришла в голову одна мысль. Кажется я знаю, как вы могли бы от него избавиться.

Глаза фермера широко открылись, и в них засветилась детская доверчивость без малейшего намека на иронию. Как и следовало ожидать. Раз люди больше полагаются на слова живодера или торговца костной мукой, а не на советы ветеринара, когда болеют их животные, вполне естественно, что они предпочтут рекомендации ветеринара, а не врача, когда речь идет об их собственных болезнях.

— Вы знаете, как меня излечить? — спросил он слабым голосом.

— По-моему, да. И никакого лечения не потребуется. Просто перестаньте доить!

— Доить перестать? Да какого дьявола?..

— Именно, именно! Вспомните: вы же каждое утро и каждый вечер сидите, согнувшись на низкой табуреточке. Человек вы высокий, и совсем подбородком в колени утыкаетесь, чтобы до вымени дотянуться. Конечно же, вам это вредно!

Мистер Пикерсгилл уставился перед собой, словно ему предстало дивное видение.

— Вы, правда, думаете…

— Безусловно. Во всяком случае, проверьте. А доить пока может Оливия. Она ведь всегда говорит, что отлично справится одна.

— Конечно, папа! — вмешалась Оливия. — Доить я люблю, ты же знаешь, а тебе пора и отдохнуть. Ты ведь с самых детских лет доил.

— Черт, молодой человек, а ведь вы, пожалуй, в точку попали, доложу я вам. И пробовать не стану. С этой минуты и кончу, мое решение принято. — Мистер Пикерсгилл откинул великолепную голову, обвел кухню властным взглядом и хлопнул кулаком по столу, словно только что подписал документы о слиянии двух нефтяных компаний.

Я встал.

— Отлично, отлично. Рецепт я захвачу с собой и составлю мазь. Вечером она будет готова, и на вашем месте я бы начал лечение без проволочек.

В следующий раз я увидел мистера Пикерсгилла примерно через месяц. Он величественно катил на велосипеде через рыночную площадь, но заметил меня и спешился.

— А, мистер Хэрриот! — сказал он, слегка отдуваясь. — Рад, что мы встретились. Я все собирался заехать к вам и сказать, что хлопьев в молоке больше нет. Как начали мы втирать мазь, так они и пошли на убыль, а потом и вовсе пропали.

— Прекрасно! А ваш радикулит?

— Вот уж тут вы маху не дали, молодой человек, доложу я вам, что спасибо, то спасибо! С того дня я ни разу не доил, так спина даже поднывать перестала. — Он ласково улыбнулся мне. — Для нее-то вы мне дельный совет дали, но чтоб вылечить мастику эту, пришлось-таки нам к старому профессору Маллесону вернуться, а?

Следующая моя беседа с мистером Пикерсгиллом произошла по телефону.

— Я по автоклаву говорю, — сообщил он придушенно.

— По авто…

— Ну да. В деревне, из будки. По телефону-автоклаву.

— А, да-да, — сказал я. — Так чем могу быть полезен?

— Вы бы сейчас не приехали? А то тут у одного моего теленка сальный нос объявился.

— Простите?

— Сальный нос. У теленка.

— Сальный нос?

— Во-во! Тут давеча утром по радио как раз про него толковали.

— А-а! Да-да, понимаю. (Я тоже успел послушать эту часть передачи для фермеров — лекцию о сальмонеллезе у телят.) Но почему вы полагаете, что у него именно эта болезнь?

— Так прямо же, как объяснили: у него кровь идет из андуса.

— Из… А, да-да, конечно. Поглядеть его следует. Я скоро буду.

Теленку бесспорно было очень плохо, и кровь из заднего прохода у него действительно шла. Но не как при сальмонеллезе[6].

— Поноса у него нет, мистер Пикерсгилл, вы сами видите. Наоборот, впечатление такое, что у него трудно с проходимостью. Кровь же почти чистая. И температура не очень высокая.

В голосе фермера прозвучало явное разочарование:

— Черт, а я-то думал, что у него все точь-в-точь, как объясняли. Сказали еще, что следует пробы посылать в Лабрадор.

— А… э?

— В следовательский Лабрадор. Да вы же знаете!

— Да-да, совершенно верно. Но, думаю, анализы тут ничего не дадут.

— Ну а что же у него тогда? С андусом непорядок?

— Нет, нет, — ответил я. — Но где-то кишечник у него закупорился, и это вызывает кровотечение. — Я поглядел на понурого, горбящего спину теленка. Он весь был сосредоточен на неприятных внутренних ощущениях и время от времени напрягался и слегка кряхтел.

Конечно, конечно, мне следовало бы сразу понять в чем дело, ведь картина была на редкость четкой. Но, вероятно, у каждого из нас есть свои слепые пятна, не дающие различить то, что прямо в глаза бросается, и несколько дней я, как в тумане, пичкал бедняжку то тем, то этим — даже вспоминать не хочется.

Но мне повезло. Он выздоровел вопреки моему лечению. И только когда мистер Пикерсгилл показал мне комочек некротизированной ткани, вышедшей с экскрементами, я, наконец, понял.

И пристыженно повернулся к фермеру.

— Это обрывок омертвевшей кишки, которая сама в себя втянулась. Инвагинация. Обычно она приводит к гибели животного, но, к счастью, ваш теленок избавился от препятствия естественным путем и теперь должен совсем поправиться.

— Но как вы сказали? Что у него было-то?

— Инвагинация.

Губы мистера Пикерсгилла зашевелились, и я ожидал, что он вот-вот повторит новое словечко. Но попытка, по-видимому, не удалась.

— А! — сказал он только. — Вот, значит, что у него было!

— Да, но в чем заключалась причина, определить трудно.

Фермер презрительно фыркнул.

— Хотите об заклад побиться, я вам скажу! Я с самого начала, доложу вам, говорил, что расти он будет слабеньким. У него из пупка кровь шла, потому что родился-то он в проценте!

Но мистер Пикерсгилл со мной еще не кончил. Не прошло и недели, как я вновь услышал в трубке его голос:

— Поскорее приезжайте! У меня тут свинья безик устроила.

— Безик? — Я даже замигал, отгоняя от себя видение двух хрюшек, затеявших перекинуться в картишки. — Боюсь, я не совсем…

— Я ей микстуру от глистов дал, а она запрыгала и ну на спине валяться. Говорю же вам, самый настоящий безик.

— А… да-да, я… да-да. Сейчас приеду.

Когда я приехал, свинья немного угомонилась, но все еще страдала от боли: ложилась, вскакивала, кружила по закутку. Я ввел ей гран гидрохлорида морфия, и через несколько минут движения ее замедлились, а затем она улеглась на солому и уснула.

— По-видимому, все обойдется, — сказал я. — Но какую микстуру вы ей дали?

Мистер Пикерсгилл неохотно протянул мне бутылку.

— Тут один заезжал — продавал ее. Сказал, что любых глистов изничтожит, какие только есть.

— Вот и вашу свинью тоже чуть не изничтожило, верно? — заметил я, нюхая жидкость. — И неудивительно. Судя по запаху, это же почти чистый скипидар.

— Скипидар? Ох, черт, только-то? А он-то божился, что средство самое новейшее. И деньги с меня содрал кардинальные.

Я вернул ему бутылку.

— Ну ничего. Дурных последствий, мне кажется, не будет, но место этой бутылке в мусорном ведре, поверьте.

Садясь в машину, я поглядел на мистера Пикерсгилла.

— Я вам, наверное, порядком надоел. Сначала мастит, потом теленок и вот теперь свинья. Целая полоса незадач.

Мистер Пикерсгилл расправил плечи и поглядел на меня с монументальным спокойствием.

— Молодой человек, — сказал он, — я на это просто смотрю. Со скотиной без беды не обойтись. А я, позвольте вам доложить, по опыту знаю, что беда — она всегда ходит циклонами.

В свое время местные кузнецы выковывали разной формы железные наконечники для вил и насаживали их на обтесанные рукоятки. К 30-м годам уже продавались вилы фабричного производства. Вилы, снабженные особо длинной, до двух метров, рукояткой (слева), предназначались для укладки сена на лугу в повозку, а из нее — в стога или на сеновал. Вилами справа раскладывалась соломенная подстилка для скотины. Фермер мог обходиться одними такими вилами или же использовать оба типа для самых разных работ. Иногда зубцы для безопасности затуплялись. Вилы с тремя зубцами (в центре) использовались для раскидывания навоза по полю.

До того как на кухнях появились духовки, еда стряпалась на открытом огне. Мясо жарили на вертелах или тушили в котелках, овсяные и масляные лепешки пеклись на противнях. Торфяные лепешки выпекались на большой чугунной сковороде над горящим торфом, причем тлеющие куски торфа укладывались на крышку сковороды для получения более равномерного жара. В начале века их начали подслащивать сахаром и пекли с сушеными фруктами в духовках. Чтобы испечь 24 торфяные лепешки, добавьте к 250 г блинной муки щепотку соли и хорошо перетрите ее со 120 г топленого сала. Затем всыпьте в муку 100 г сахара и 100 г изюма без косточек и, постоянно помешивая, добавляйте молоко пополам с водой до получения мягкого теста. Раскатайте из него пласт сантиметровой толщины и нарежьте кружки диаметром 5 см. Выпекайте на смазанном жиром противне 15 мин при температуре 200 °C.

«Уэнслидейл дейри продакс», одна из сыроварен, существовавших в йоркширских холмах в конце 30-х годов, ежедневно забирала у мелких фермеров свыше 2 тысяч литров молока. Фермеры отвозили бидоны к ближайшему шоссе и оставляли их там на высоком плоском камне или специально сколоченном деревянном помосте, чтобы шофер грузовика мог забрать их в кузов не поднимая.

Для приготовления сыра молоко сначала заквашивается с помощью кислого экстракта из сычуга молочного теленка. Полученный сгусток отжимается и крошится в чан для сцеживания, после чего помещается под пресс. Изображенный на рисунке райдейлский пресс представляет собой крышку на винте, пропущенном сквозь изогнутую железную опору. Чан около 25 см в диаметре сделан из дубовой, стянутой тремя железными обручами клепки, в которой просверлены отверстия для стока сыворотки.

Порода свиней, получившая название «большие черные свиньи», была выведена на юго-западе Великобритании и в Ист-Англии, но в начале века распространилась по всей стране. Одно из главных ее достоинств — кротость, так что этих свиней можно спокойно выпускать на луг. Шерсть у них черная без пятен, уши нависают на глаза. Они неприхотливы и быстро наращивают мясо и сало.

2. Я стараюсь произвести хорошее впечатление

— Многообещающе! — Тристан с неохотой выпустил клуб сигаретного дыма и подбодрил меня взглядом.

— Ты думаешь? — спросил я с сомнением.

— Абсолютно! — Тристан кивнул. — Позвонила тебе Хелен сейчас или не позвонила?

— Да. И совсем неожиданно. С тех пор как я пригласил ее в кино, мы с ней не виделись. Ведь начался окот. И вдруг она приглашает меня на чай в воскресенье!

— Очень хороший признак, — сказал Тристан. — Но только не воображай, будто все уже в полном порядке и тебе больше не о чем беспокоиться. Ты знаешь, что кроме тебя есть и другие?

— А, черт! Ну, конечно, я просто один из многих.

— Ну не совсем. Однако Хелен Олдерсон настоящая жемчужина. Не просто красотка, а… м-м-м… прелесть. Есть в ней что-то такое…

— Да знаю, знаю! Конечно, от женихов у нее отбоя нет. Вот Ричард Эдмундсон — я слышал, у него большие шансы.

— Верно, — отозвался Тристан. — Сын старого друга семьи, богатого фермера. Денег у них куры не клюют. Насколько мне известно, папаша очень не прочь увидеть Ричарда своим зятем.

Я засунул руки в карманы.

— Его можно понять. Это ведь не то, что оборванец-ветеринар, у которого еще на губах молоко не обсохло.

— Не вешай нос на квинту, старина. Ты ведь кое-чего уже добился.

— Что есть, то есть, — ответил я с суховатой улыбкой. — Два раза пригласил ее — на танцы после ужина, которых не было, и в кино, где показали не тот фильм. Первый раз сплошной минус, да и второй немногим лучше. Ну не везет мне, хоть ты тресни. Каждый раз что-нибудь да не так. Вот и пригласила она меня наверняка из вежливости. Так сказать, любезность за любезность.

— Чушь! — Тристан со смехом похлопал меня по плечу. — Теперь все пойдет как по маслу. Вот увидишь, на этот раз обойдется без подвохов!

И когда под вечер в воскресенье я вылез из машины, чтобы открыть ворота Хестон-Грейнджа, все действительно выглядело многообещающе. Проселок за воротами петлял по лугам, уводя к дому Хелен, дремавшему в солнечном свете у речной излучины. На фоне сурового холма старое здание из серого камня выглядело приютом мира и спокойствия.

На мгновение я оперся на створку ворот, вдыхая душистый воздух. За последнюю неделю погода переменилась: резкие холодные ветры улеглись, под ласковым солнцем все зазеленело, и прогревшаяся земля заблагоухала. На нижних склонах холма в тени сосняка в тусклой бронзе сухого папоротника нежными облачками голубели колокольчики, и легкий ветерок доносил до меня их аромат.

Я покатил по проселку мимо коров, смаковавших молоденькую травку после долгой зимы в коровнике, и когда поднялся на крыльцо, на душе у меня было удивительно хорошо. Дверь открыла младшая сестра Хелен, и только когда я ступил на каменный пол большой кухни, меня укололо дурное предчувствие. Возможно, потому, что все там было совсем как в прошлый, катастрофический раз. У очага сидел мистер Олдерсон, точно так же погруженный в газету, а над его головой писанные маслом коровы на большом полотне точно так же стояли по колено в пронзительно голубом озере под сенью фантастического нагромождения горных пиков. На выбеленной стене часы тикали все с той же неумолимостью.

Отец Хелен взглянул на меня поверх очков совершенно так же, как в прошлый раз.

— Здравствуйте, молодой человек. Входите и садитесь.

Я опустился в кресло напротив, он несколько секунд с недоумением смотрел на меня, потом пробормотал что-то вроде: «А денек нынче получше», и его глаза скосились на страницу у него в руках. Наклонив голову, он погрузился в чтение, оставив меня при твердом убеждении, что он понятия не имеет, кто я такой.

Тут мне стало ясно, что одно дело — приезжать на ферму в качестве ветеринара и совсем другое — приезжать туда в качестве гостя. Сколько раз я мыл руки в теплой кухне, предварительно сняв на крыльце грязные резиновые сапоги, и непринужденно разговаривал с фермершей о заболевшей корове. А сейчас я в лучшем своем костюме напряженно сидел напротив старика, за чьей дочерью ухаживал. Да, это совсем другое!

Мне стало чуть легче, когда в кухню вошла Хелен с пирогом и водрузила его на стол. Что было не так-то просто, ибо там уже царила невероятная теснота: пирожки с ветчиной и яйцами соседствовали с белейшими лепешками, маринованный язык льнул к миске с салатом, аппетитнейшие кремовые корзиночки оспаривали место у колбасного рулета, бутербродов с помидорами и воздушных бисквитов. В центре на расчищенной полянке красовался домашний торт со взбитыми сливками. Йоркширский чайный стол во всей красе.

Хелен повернулась ко мне.

— Здравствуйте, Джим! Рада вас видеть… Вы совсем исчезли, — она улыбнулась своей неторопливой дружеской улыбкой.

— Здравствуйте, Хелен! Вы же знаете, что такое окот. Надеюсь, теперь станет полегче.

— Было бы хорошо. Работа — работой, но и передохнуть необходимо. Ну садитесь же к столу, выпейте чаю. Есть хотите?

— Сейчас — ужасно, — сказал я, обводя взглядом бесчисленные яства. Хелен засмеялась.

— Так садитесь! Папа, да оторвись же от своей газеты! Мы хотели принять вас в столовой, Джим, но папа не согласен пить чай нигде, кроме кухни.

Я сел за стол вместе с Хелен, Томми и Мери (ее младшим братом и сестренкой) и тетей Люси, овдовевшей сестрой мистера Олдерсона, недавно поселившейся у них. Мистер Олдерсон, постанывая, выбрался из своего уютного уголка, плюхнулся на деревянное кресло с высокой спинкой и принялся флегматично нарезать язык.

Мистер Олдерсон плюхнулся на деревянное кресло с высокой спинкой и принялся флегматично нарезать язык.

Приняв нагруженную тарелку, я почувствовал себя очень неловко. Гостеприимные обитатели холмов часто приглашали меня перекусить, когда я приезжал по вызову, и я успел убедиться, что застольные светские разговоры там не приняты. По старомодному обычаю есть полагалось в полном молчании, а затем снова браться за работу. Но, может быть, тут это правило не применимо? Ведь это же все-таки воскресный чай… Я обвел взглядом стол, выжидая, чтобы кто-нибудь что-нибудь сказал. Молчание прервала Хелен:

— С тех пор как мы видели Джима в последний раз, у него было много работы с овцами.

— Ах так? — тетя Люси наклонила голову набок и улыбнулась. Она была маленькой женщиной с птичьими движениями, очень похожая на брата. Мне показалось, что она посмотрела на меня одобрительно. Дети глядели на меня во все глаза, и губы у них подергивались. В предыдущий раз они нашли меня очень смешным и, видимо, остались при прежнем мнении. Мистер Олдерсон посолил редиску, положил в рот и невозмутимо захрустел ею.

— Джим, а у вас было много случаев с болезнью ягнят-близнецов? — спросила Хелен, делая второй заход.

— Порядочно! — ответил я бодро. — А вот с лечением не все шло гладко. В этом году я попробовал давать маткам глюкозу, и вроде бы помогало.

Мистер Олдерсон кончил хрустеть редиской.

— Никакого толку от глюкозы нет, — буркнул он. — Я ее пробовал. Никакого толку от нее нет.

— Неужели? — сказал я. — Но это же очень интересно. Да… э… совершенно верно.

Я старательно занялся салатом, собираясь с духом для следующего вклада в общую беседу.

— В этом году внезапно погибало немало ягнят, — объявил я. — Видимо, от размягченной почки.

— Только подумать! — сказала тетя Люси, ободряюще мне улыбаясь.

— Да, — продолжал я увереннее. — Еще хорошо, что теперь у нас есть от нее вакцина.

— Вакцины — это просто чудо, — внесла свою лепту Хелен. — Вскоре вы будете предупреждать все болезни овец.

Разговор становился все оживленнее. Мистер Олдерсон покончил с языком и отодвинул тарелку.

— Никакого толку от вакцины нет. А внезапно они погибали от волосяного шара в желудке. И ни от какой ни от почки.

— А, от волосяного шара? Да-да, от волосяного шара.

Я прикусил язык и решил сосредоточиться на еде.

А она того стоила. Поглощая одну вкуснятину за другой, я преисполнялся изумления при мысли, что, вероятно, все было приготовлено Хелен. Когда же мои зубы погрузились в несравненную ватрушку, я в полной мере оценил всю меру подобного чуда: такая привлекательная девушка — и такая искусница!

Я посмотрел на нее. Она была высокой и совершенно не походила на своего щуплого отца. Вероятно, она пошла в мать. Миссис Олдерсон давно умерла… Может быть, и у нее была такая же милая дружеская улыбка, такие же ласковые синие глаза, такие же пышные темно-каштановые волосы.

Томми и Мери дружно фыркнули — им очень понравилось, как я уставился на их сестру.

— Ведите себя прилично! — одернула их тетя Люси. — И вообще уходите. Мы с Хелен будем убирать со стола.

Они начали уносить посуду в посудомойную за кухней, а мистер Олдерсон И я вернулись в кресла у очага. Старичок рассеянно пригласил меня:

— Так вы…. садитесь…. э… молодой человек.

Из посудомойной донесся стук тарелок и чашек. Мы были в кухне совсем одни. Рука мистера Олдерсона потянулась было к газете, но он отдернул ее, затравленно посмотрел в мою сторону и принялся барабанить пальцами по ручке кресла, легонько насвистывая.

Я отчаянно отыскивал хоть какую-нибудь тему для разговора, но в голову ничего не шло. Гулко тикали часы. Лоб у меня покрылся потом, но тут мистер Олдерсон откашлялся:

— В понедельник цена на свиней стояла высокая, — сообщил он.

— Неужели? Очень хорошо, ну просто замечательно.

Мистер Олдерсон кивнул, устремил взгляд куда-то за мое левое плечо и снова забарабанил. Опять над нами сомкнулась тягостная тишина, и тиканье казалось ударами тяжкого молота. Казалось, прошли годы. Мистер Олдерсон заерзал на сиденье и кашлянул. Я с надеждой поглядел на него.

— А вот на рогатый скот цена упала, — возвестил он.

— Какая жалость! Скверно, скверно, — залепетал я. — Но ведь так оно всегда бывает, а?

Отец Хелен пожал плечами, и мы вновь погрузились в молчание. Я утратил всякую надежду вынырнуть из него: у меня в голове была полная пустота, а, судя по растерянному виду собеседника, он сказал свое последнее слово. Откинувшись на спинку, я принялся изучать развешанные на крючьях под потолком окорока и копченые свиные бока, затем мой взгляд прошелся по ряду тарелок на большом дубовом буфете и добрался до красочного календаря (подарка фирмы, торгующей брикетами из жмыха), который свисал с гвоздя в стене напротив. Затем я рискнул и покосился на мистера Олдерсона, но он выбрал именно эту секунду, чтобы покоситься на меня. Мы оба поспешно отвели глаза в сторону, а у меня по коже забегали мурашки.

Переменив позу и вытянув шею, я сумел увидеть тот угол кухни, где стояло старомодное бюро с вращающейся крышкой, увенчанное фотографией мистера Олдерсона времен войны — он был в форме йоркширского ополченца и выглядел очень суровым. Я перевел взгляд на стену за бюро, но тут в кухню быстро вошла Хелен.

— Папа, — сказала она, — прибежал Стэн. Он говорит, у одной коровы судороги.

Ее отец вскочил на ноги с видимым облегчением.

По-моему, он только обрадовался, что с одной из его коров что-то приключилось, да и я, торопливо шагая следом за ним, чувствовал себя узником, выпущенным из темницы.

Стэн, скотник, стоял во дворе.

— Она на том краю луга, хозяин, — сказал он. — Я пошел пригнать их на дойку, а она, гляжу, ноги задрала.

Мистер Олдерсон вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул и открыл дверцу машины.

— У меня все нужное с собой, — сказал я. — Поехали.

Мы все трое влезли в машину, и я погнал ее туда, где у стенки виднелась распростертая на земле корова. На каждой кочке и выбоинке бутылки и инструменты позвякивали и полязгивали.

Обычная работа для ветеринара в начале лета: неотложный вызов к корове, у которой через неделю-другую после того, как ее выпустили на пастбище, вдруг начинались судороги. Научное название этого заболевания — пастбищная тетания, или гипомагнемия. Последнее означает, что причина заключается в понижении уровня магния в крови. Очень опасное состояние, часто завершающееся гибелью животного, но, к счастью, в большинстве случаев исцеляемое инъекцией магния.

Несмотря на серьезность положения, я про себя возликовал: во-первых, невыносимое сидение на кухне кончилось, а, во-вторых, мне предоставился случай показать, что и я на что-то гожусь. Между отцом Хелен и мной словно стена стояла, но, может быть, когда я сделаю его издыхающей корове магический укол и она тотчас поднимется на ноги и как ни в чем не бывало направится к своим товаркам, он взглянет на меня более благосклонно. А столь эффектные исцеления не такая уж редкость.

— Еще, кажись, жива, — сказал Стэн, перекрикивая натужный рев мотора, — вон ногами дергает.

Он не ошибся, но, когда я затормозил и выпрыгнул на траву, у меня мучительно сжалось сердце. Слишком уж сильно дергались эти ноги.

Такие конвульсии часто завершались летальным исходом. Распростертая на боку корова отчаянно болтала в воздухе всеми четырьмя ногами. Голова закинута, глаза выпучены, на губах пузырится пена. Пока я поспешно свинчивал крышку с бутылки раствора сульфата магния, корова замерла, по ее телу пробежала судорога, ноги словно окостенели, глаза зажмурились. Потом она расслабилась и несколько секунд лежала в пугающей неподвижности, после чего ее ноги вновь задергались.

У меня пересохло во рту. Скверный случай. Нагрузка на сердце во время судорог была чудовищной, и каждая могла оказаться последней.

Я скорчился у ее бока и нацелил было иглу на молочную вену. Обычно я вводил препарат прямо в кровь, чтобы добиться быстрейшего эффекта, но тут заколебался. Любое воздействие на сердечную деятельность могло убить эту корову. Нет, лучше не рисковать — изогнувшись, я ввел иглу под кожу на шее.

Жидкость поступала в подкожные ткани: под пепельно-желтой шерстью вздувался бугор, — и тут корову вновь сковала судорога. Несколько невыносимых секунд ее ноги словно мучительно тянулись к чему-то, глаза исчезли под плотно зажмуренными веками. Я беспомощно смотрел на нее, а мое сердце оглушительно стучало, но вот она расслабилась и шевельнула ногами. Но они уже не дергались, а только подрагивали — все слабее, слабее… Глаза медленно открылись и уставились в никуда.

Я нагнулся и тронул пальцем роговицу: никакой реакции.

Фермер и скотник молча смотрели на меня. Корова вздрогнула и замерла.

— Боюсь, все кончено, мистер Олдерсон, — пробормотал я.

Он кивнул, переводя взгляд с изящных неподвижных ног на красивый темно-пепельный бок, на большое тугое вымя, которое уже никогда не будет давать молока.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Но, очевидно, сердце у нее не выдержало, прежде чем магний успел подействовать.

— Черт-те что! — буркнул Стэн. — Другой такой удойной коровы поискать.

Мистер Олдерсон неторопливо зашагал к машине.

— Что же, и не такое случается, — произнес он негромко.

Мы поехали по лугу к дому.

Посуда была домыта, и вся семья собралась в гостиной. Некоторое время я посидел с ними, испытывая только одно желание — поскорее очутиться где-нибудь еще.

Отец Хелен и раньше был немногословен, но теперь он уныло понурился в кресле и никакого участия в разговоре не принимал. Меня грызло подозрение, что в смерти коровы он винит меня. Да и что там говорить: ветеринар подходит к ней, быстренько делает ей укол, и она тут же издыхает. Конечно, я ни в чем не был виноват, но выглядело все это не слишком хорошо.

Внезапно я поднялся.

— Благодарю вас за чай и очень приятный вечер, — сказал я. — Но, к сожалению, мне пора. Сегодня мое ночное дежурство.

Хелен пошла проводить меня до дверей.

— Была рада повидать вас, Джим… — Она помолчала и тревожно посмотрела на меня. — Ну не расстраивайтесь так из-за этой коровы! Жалко ее, конечно, но вы тут ни при чем. Ей ведь уже нельзя было помочь, правда?

— Спасибо, Хелен, Вы правы, но ведь для вашего отца это тяжелый удар.

Она пожала плечами и улыбнулась своей доброй улыбкой. Хелен всегда была на редкость доброй.

Проезжая через пастбище к воротам фермы, я увидел труп моей недавней пациентки. В золотом закатном свете другие коровы с недоумением его обнюхивали. А скоро подъедет живодер со своим фургоном… Мрачный эпилог к неудаче любого ветеринара.

Я закрыл за собой ворота и оглянулся на Хестон-Грейндж. Как я верил, что уж на этот раз никакие неприятные сюрпризы меня не ждут! И вот, пожалуйста.

Просто заклятие какое-то!

Перед севом вспаханную почву необходимо разрыхлить. Трактор на рисунке тащит культиватор с пятью лапами, которые, точно гигантские грабли, разбивают комья земли и одновременно выпалывают сорняки. Рукоятка слева от тракториста поднимает и опускает эти лапы. Иногда вместо культиватора — или после него — пользуются бороной, которая тоже рыхлит землю, но не так глубоко.

Чтобы ягненок обязательно проглотил дозу глистогонного лекарства, пастух задирал его нижнюю челюсть, выпрямляя шею, потом всовывал в угол рта небольшую мерную бутылку и выливал ее содержимое прямо в глотку. Когда надо было обработать все стадо, работу облегчал помощник, наполнявший бутылки.

В 30-х годах в сарае можно было видеть дробилку, вращаемую вручную. Из бункера жмых в брикетах попадал в вальцы, обычно зубчатые, и крошился для добавления к корму или перетирался в порошок для удобрения почвы. Тонкие твердые брикеты, в которые спрессовывается жмых льняного и капустного семени после отжима масла, служат прекрасным удобрением, а также высококалорийной добавкой к корму для крупного рогатого скота и овец.

Когда засеянное травами поле готовилось под зерновые, вспашка требовалась мелкая, и трактор легко вел сразу пять борозд. Этот трактор, работавший в Фарндейле в 1939 году, был на гусеничном ходу. До этого тракторные колеса были железными, рихтованными или с шипами для лучшего сцепления. Тракторы на резиновых шинах тогда только еще появлялись в Великобритании.

3. Дегустация вин мистера Крампа

Его называли «понедельниковой хворью» — этот невообразимый отек задних ног упряжной лошади, простоявшей в конюшне субботу и воскресенье. Внезапное прекращение обычной нагрузки и неподвижность вызывали резкий лимфостаз и отек, который в первый рабочий день недели не одного фермера ставил в безвыходное положение.

Но был вечер среды, и могучий мерин мистера Крампа заметно поздоровел.

— Ну, эта нога уже наполовину тоньше, чем была, — сказал я, проводя ладонью по внутренней стороне пута, ощущая вдавленности, которые мои пальцы оставили на еще не рассосавшемся отеке. — Вижу, вы тут потрудились!

— Делал, как вы сказали, — ответил мистер Крамп с обычной лаконичностью. Но я знал, что он несколько часов клал припарки на ногу, массировал ее и заставлял лошадь ходить, как я посоветовал ему в понедельник, когда ввел ей адреналин.

Я начал наполнять шприц для вторичной инъекции.

— Рожь вы ему не даете?

— Нет. Только отруби.

— И отлично. Думаю, еще день-другой и все пройдет, если вы будете продолжать лечение.

Фермер только крякнул, а его багровое лицо сохранило обычное, чуть удивленное выражение, словно мои слова его вовсе не обрадовали. Но я знал, что он доволен. Мерин был его любимцем, и в понедельник он не сумел скрыть, как тревожился и как принимал к сердцу страдания и испуг животного.

Я вошел в дом, чтобы вымыть руки, и мистер Крамп проводил меня на кухню, грузно шагая впереди. С медлительностью, свойственной крупным людям, он подал мне мыло и полотенце, отступил немного и молча смотрел, как я наклоняюсь над неглубокой, но длинной керамической раковиной коричневого цвета.

Я кончал вытирать руки, когда он кашлянул и спросил робко:

— Может, попробуете моего винца?

Не успел я ответить, как из комнат вышла миссис Крамп, хлопотливо надевая шляпу. За ней появились сын и дочка лет четырнадцати-пятнадцати, тоже одетые для улицы.

— Альберт, ты опять! — сердито сказала фермерша. — Не хочет мистер Хэрриот пробовать твое вино. Довольно, кажется, пичкать им всех и каждого!

Мальчик ухмыльнулся.

— У папаши это пунктик. Все время высматривает новую жертву!

Его сестра присоединилась к общему смеху, и мне стало неловко при мысли, что мистер Крамп у себя дома лишний.

— Мы идем в клуб на школьный спектакль, — энергично заявила его супруга. — И уже опаздываем, так что всего хорошего!

Она быстро удалилась в сопровождении детей, и грузный мистер Крамп смущенно уставился им вслед.

Руки я кончил вытирать в полном молчании, но зато спросил:

— Ну а как насчет обещанного?

Он нерешительно посмотрел на меня, и лицо его приняло еще более удивленное выражение.

— А вы… вы, правда, хотели бы попробовать?

— С большим удовольствием. Я еще не ужинал, и посошок на дорожку будет не лишним.

— Так я сейчас!

Он скрылся за дверью кладовой в глубине кухни и тотчас вернулся с бутылкой янтарной жидкости и рюмками.

— Это мое ревенное, — сказал он, наливая щедрой рукой.

Я осторожно попробовал, сделал глоток побольше и охнул, словно проглотил жидкий огонь.

— Крепкая штука! — сказал я, переводя дух. — Но вкус очень приятный. Да, очень.

Под одобрительным взглядом мистера Крампа я отпил еще.

— В самый раз, — сказал он. — Выдерживалось почти два года.

Я допил рюмку. Вино уже не прокладывало огненной дорожки до желудка, но словно плескалось в пустоте о его стенки, а ноги вьюнком оплетала приятная теплота.

— Прелесть, — сказал я. — Чудо!

Фермер даже плечи расправил. Он снова наполнил рюмки и с восторженным вниманием следил, как я пью. Когда рюмки опустели, он вскочил на ноги.

— А теперь я вас угощу кое-чем другим! — Он легкой рысцой направился в кладовую и вернулся с другой бутылкой — на этот раз с бесцветным содержимым.

— Бузинное, — объяснил он, слегка отдуваясь.

Я попробовал и был поражен тонким букетом: на языке у меня словно танцевали сверкающие пузырьки.

— Просто потрясающе! Настоящее шампанское. Нет, у вас талант! Я даже не представлял себе, что домашнее вино может быть таким вкусным.

Мистер Крамп секунду смотрел на меня молча, и вдруг уголок его рта задергался, и все лицо осветилось неожиданной застенчивой улыбкой.

— От вас первого я такое слышу. А то можно подумать, что я людей травлю, когда предлагаю им своего винца. Так и воротят нос, а виски и пиво пьют и не морщатся.

— Ну им же хуже, мистер Крамп! — я смотрел, как он вновь наполняет мою рюмку. — Ни за что бы не поверил, что такую прелесть можно делать дома самому. — Я посмаковал глоток бузинного. — Нет, правда, не хуже шампанского…

Я еще не допил и половины, как мистер Крамп вновь зарысил в кладовую, откуда тотчас донеслось позвякивание. Он появился с бутылкой, полной чем-то кроваво-красным.

— Ну-ка, попробуйте! — пропыхтел он.

Я уже ощущал себя заправским дегустатором и первую капельку покатал на языке, слегка прищурившись.

— Н-да… гм… а-а! Просто марочный портвейн, но и еще что-то. Особенное послевкусие. И что-то знакомое… Это же…

— Ежевика! — торжествующе провозгласил мистер Крамп. — На славу удалось. В позапрошлую осень я его делал. Ежевичный был год.

Откинувшись, я отхлебнул бархатное темное вино. Оно ласкало рот, согревало и прятало в себе еле уловимый намек на вяжущий вкус ягод. Перед моими глазами словно повисали тяжелые гроздья, глянцевито-черные, поблескивающие в лучах осеннего солнца. Эта идиллическая картина соответствовала моему настроению, которое с каждой минутой становилось все великолепнее. Мой взгляд с благодушным одобрением скользил по деревенской кухне, уютной без претензий, по свисающим с крючьев окорокам и кускам копченой грудинки, по лицу моего гостеприимного хозяина, не спускающего с меня жадных глаз. Только сейчас я заметил, что он так и не снял кепку.

— А знаете, — произнес я, поднимая рюмку и изучая на свет ее рубиновое содержимое, — я просто не могу решить, какое из ваших вин мне нравится больше. Они все одинаково превосходны и при этом совсем не похожи одно на другое.

Мистер Крамп откинул голову, радостно хохотнул и тут же снова наполнил рюмки.

Мистер Крамп тоже расслабился. Он откинул голову, радостно хохотнул и тут же снова наполнил рюмки.

— Это еще что! У меня там десятки бутылок, и все разные. Вы еще попробуйте.

Он побрел в кладовую и вернулся с целой охапкой бутылок всех размеров и цветов.

«Какой обаятельный человек, — подумал я. — И как же я в нем ошибался! Так легко было счесть его бесчувственным тупицей, а теперь его лицо просто светится дружелюбием, радушием, живым умом».

Забыв обычную неловкость и скованность, поглаживая принесенные бутылки, он быстро и горячо заговорил о винах и тонкостях их изготовления.

Блестя глазами, он увлеченно рассуждал о прихотях брожения и выпадения в осадок, о послевкусии и букете. Он, как знаток, сравнивал достоинства шамбертена и нюи-сент-жорж, монтраше и шабли. Энтузиазм заразителен, но фанатизм неотразим, и я сидел околдованный, а мистер Крамп ставил и ставил передо мной все новые образчики своих достижений, умело чередуя и смешивая их.

— А это вам как?

— Очень неплохо…

— Или чуть сладковато?

— Пожалуй…

— Верно! А вот если так? — Добавляются тщательно отмеренные капли из безымянной бутылки. — Ну что скажете?

— Чудесно!

— А теперь вот это. Островато, а?

— Ну-у… Может быть…

Вновь в рюмку падают таинственные капли, и вновь тревожный вопрос:

— Так лучше?

— Идеально.

Сам он пил со мной — рюмка в рюмку. Мы отведали вина из пастернака и одуванчиков, из первоцвета и петрушки, клевера, крыжовника, свеклы и диких яблок. Как ни невероятно, но вино из турнепса оказалось настолько восхитительным, что я попросил вторую рюмку.

Мало-помалу все вокруг теряло темп, замедлялось. Время и вовсе остановилось, утратило смысл. Тот же процесс происходил и с мистером Крампом: наша речь, наши движения становились все размеренней, все неторопливее. В кладовую он теперь шествовал с некоторым трудом, иногда выбирая сильно извилистый путь, а один раз оттуда донесся оглушительный грохот — я даже испугался, что он шлепнулся среди своих бутылок, а они рухнули на него. Но я не встал и не пошел посмотреть, что случилось, и некоторое время спустя он вновь присоединился ко мне, словно бы целый и невредимый.

Было около девяти часов, когда в наружную дверь легонько постучали. Но я ничего не сказал, потому что не хотел перебивать мистера Крампа.

— Эт-та, — говорил он, нагибаясь ко мне и постукивая указательным пальцем по пузатой бутылке, — эт-та почище мозельвейна, вот так. Прошлогоднее, и буду вам весьма обязан, коли вы скажете, как оно вам.

Он нагнулся над самой рюмкой и заморгал, но налил ее.

— Ну и… как же оно? Так — или не так?

Я глотнул и помолчал. К этому времени всякая разница во вкусе успела исчезнуть. А к тому же мозельвейна я не пил ни разу в жизни. Тем не менее я утвердительно кивнул в ответ и торжественно икнул.

Мистер Крамп дружески опустил ладонь мне на плечо и собрался сказать еще что-то, но тут и он расслышал стук. Не без труда поднявшись и добредя до двери, он открыл ее. На пороге стоял какой-то паренек.

— У нас корова телится, — расслышал я его сбивчивые слова. — Мы позвонили к ним, а они сказали, что он, может, еще тут.

Мистер Крамп обернулся ко мне.

— Это Бамфорды. До их фермы всего миля.

— Хорошо! — Я поднялся на ноги, но сразу уцепился за край стола, потому что кухня вихрем закружилась вокруг меня. Потом остановилась, но тут же выяснилось, что мистер Крамп венчает собой довольно крутой подъем. Когда я вошел в кухню, пол вроде был вполне горизонтальным, но сейчас мне приходилось взбираться под углом чуть ли не в сорок пять градусов.

Когда я добрался до двери, мистер Крамп мрачно вглядывался в темноту.

— Льет, — сказал он. — Как из ведра.

Я увидел струи темной воды, равномерно хлещущие по булыжному двору. Впрочем, до моей машины было несколько шагов, и я перешагнул порог, но тут мистер Крамп схватил меня за плечо.

— Минутку. Так я вас не отпущу! — Он укоризненно поднял палец, отошел к комоду, извлек из ящика твидовую кепку и почтительно вручил ее мне.

Я в любую погоду ходил с непокрытой головой, но такая заботливость глубоко меня тронула, и я молча потряс руку мистера Крампа. Естественно, что человек, который не снимал кепки даже у себя в кухне, не мог не ужаснуться при мысли, что кто-то выйдет под дождь без головного убора.

Кепка, которую я на себя нахлобучил, была огромной — эдакий широченный блин, способный, решил я, предохранить от любого ливня не только мои волосы, но и плечи, и даже ноги.

С мистером Крампом я простился с величайшей неохотой, и все время, пока я устраивался на сиденье поудобнее и вспоминал, как включается первая скорость, его грузная фигура темным силуэтом вырисовывалась в освещенном прямоугольнике кухонной двери. Он ласково махал мне рукой, и, наконец, тронув машину с места, я пришел к убеждению, что в этот вечер родилась чудесная вечная дружба.

Я с черепашьей скоростью полз по узкой темной дороге, почти утыкаясь носом в стекло, и мной все больше овладевали странные незнакомые ощущения. Губы слипались, язык приставал к нёбу, словно я пил не вино, а жидкий клей, дыхание свистело в ноздрях, как ветер в дверной щели, глаза же упорно косили в разные стороны. К счастью, мне встретилась только одна машина, ввергнувшая меня в полное недоумение: пока она приближалась, я успел заметить, что фар у нее почему-то четыре пары, причем они то соединялись в одну, то снова расчетверялись.

Во дворе бамфордовской фермы я вылез из машины, кивнул кучке теней, стоявших там, ощупью извлек из багажника бутылку дезинфицирующей жидкости и веревочные петли, а затем решительным шагом направился в коровник. Кто-то поднял керосиновый фонарь над коровой, которая лежала в стойле на толстой подстилке из соломы и тужилась. Я увидел копытце, потом корова поднатужилась еще больше, на мгновение показалась мордочка, но тотчас исчезла, едва корова расслабилась.

Где-то в самых недрах моего затемненного сознания абсолютно трезвый ветеринар пробормотал: «Одностороннее сгибание передней конечности, а корова крупная, места предостаточно — пустяки!». Я обернулся и в первый раз посмотрел прямо на Бамфордов. Я еще не был с ними знаком, но сразу определил, что это за люди: простые, добрые, всегда старающиеся показать себя с наилучшей стороны. Двое пожилых мужчин, видимо братья, и двое парней, наверное сыновья того или другого. Все четверо выжидательно смотрели на меня в смутном свете, чуть приоткрыв губы, словно готовясь при малейшем предлоге весело ухмыльнуться или захохотать.

Я расправил плечи, набрал воздуху в грудь и громким голосом объявил:

— Будьте добры, принесите ведро горячей воды, мыло и полотенце.

То есть я собирался сказать именно это, но почему-то произнес свою просьбу на каком-то неведомом наречии, возможно африканском. Бамфорды насторожились, готовые исполнить любое мое распоряжение, но лица их выразили лишь полное недоумение. Я откашлялся, сглотнул, выждал несколько секунд и сделал новую попытку. Но опять по коровнику разнеслись какие-то нечленораздельные выкрики.

Положение складывалось трудное. Объясниться с этими людьми было необходимо, тем более что они меня не знали и ждали каких-то действий. Вероятно, фигуру я собой являл весьма загадочную — прямая спина, торжественная осанка и надо всем господствует необъятная кепка. И тут сквозь туман у меня в голове прорвалось озарение: моя ошибка заключалась в излишней самоуверенности. Чем больше я буду повышать голос, тем меньше будет толку. И я попробовал перейти на нежнейший шепот:

— Вы не принесете мне ведро горячей воды, мыло и полотенце?

Без сучка и без задоринки! Хотя старший мистер Бамфорд сразу меня не расслышал. Он подошел поближе, приставил ладонь к уху и впился взглядом мне в губы. Потом радостно закивал, пошел на цыпочках к одному из своих сыновей, точно канатоходец, и что-то прошептал ему на ухо. Молодой человек повернулся, крадучись выскользнул из коровника, тщательно прикрыв за собой дверь. Вернулся он через минуту, изящно ступая тяжелыми сапогами по булыжнику, и бережно поставил передо мной ведро.

Я ухитрился снять пиджак, галстук и рубашку без каких-либо происшествий. Бамфорды забрали их у меня в полном безмолвии и повесили на гвозди с чинной торжественностью, словно в церкви. Я решил, что держусь прекрасно, но, когда начал намыливать руки, мыло повело себя как-то странно: оно прыгало с моего локтя на пол, ускользало в сток, уносилось в самые темные углы, а Бамфорды бросались в погоню. Когда же я начал мылиться выше локтей, дело пошло еще хуже. Мыло повадилось прыгать через мои плечи, точно белка, и то отлетало от стены, то соскальзывало на пол по спине. Бамфорды не могли предугадать, куда оно прыгнет в очередной раз, и окружили меня, пригнувшись и подняв ладони, чтобы перехватить его на лету.

В конце концов я завершил эту процедуру и готов был приступить к делу, но корова встать не пожелала, и я волей-неволей растянулся ничком на булыжнике позади нее. Едва я лег, как на уши мне сползла кепка. Видимо, я снова надел ее, после того как снял рубашку, только вот зачем?

Я осторожно ввел руку и продвинул ее вдоль шеи теленка, надеясь, что нога согнута в первом или хотя бы во втором суставе. Но меня ждало разочарование: она уходила назад от плеча, плотно прижатая к боку теленка. А впрочем — что тут такого? Просто придется забраться рукой поглубже.

Главное же — теленок был жив! Мое лицо почти упиралось в корову, и каждые несколько секунд передо мной крупным планом возникал его нос, и я с радостью видел, как трепещут ноздри, втягивая наружный воздух. Вот выправлю эту ногу — и все будет в полном порядке.

Беда была только в том, что корова, когда я засунул руку поглубже, поднатужилась, мою руку прижало к тазовым костям, и я несколько секунд буквально извивался от боли, пока давление не ослабело. Это повторялось снова и снова, моя кепка каждый раз падала на пол, и заботливые руки тотчас водворяли ее на прежнее место.

Но вот мои пальцы сомкнулись на копытце — ура, можно будет обойтись без веревок! — и я принялся разгибать ногу. Однако времени это заняло больше, чем я рассчитывал, и мне показалось, что теленок начал терять терпение: когда очередная потуга выдвигала его мордочку наружу, мы смотрели друг другу прямо в глаза, и взгляд его говорил яснее всяких слов: «Ну сколько еще можно копаться!».

Затем нога поддалась и почти мгновенно заняла нормальное положение.

— Беритесь за ножки, — шепнул я Бамфордам, и, еле слышно посовещавшись, они заняли нужную позицию. Еще секунда — и на булыжнике уже трясла головой и с шумом выдувала из ноздрей околоплодную жидкость прекрасная телочка.

Шипящим шепотом я указывал, что надо делать дальше, и Бамфорды послушно растерли ее пучками соломы, а затем положили у морды матери, чтобы той удобнее было ее облизать.

Так счастливо завершился один из самых благопристойных отелов, при котором требовалась моя помощь. Никто ни разу не повысил голоса, все двигались только на цыпочках. Пока я одевался, вокруг стояла тишина, точно в храме. Затем я направился к машине, последним пианиссимо пожелал всем спокойной ночи и уехал, а Бамфорды беззвучно помахали мне на прощание.

Сказать, что утром я проснулся с дурной головой, — значит, не дать ни малейшего представления о полном крахе моего организма и столь же полном распаде моей личности. Только тот, кому довелось за один присест выпить две-три кварты разнообразных домашних вин, способен вообразить эту чудовищную тошноту, это адское пламя, пожирающее внутренности, эти раздраженные нервы, мучительно отзывающиеся на малейший звук, это черное отчаяние в душе.

Тристан заметил, как я лил в ванной холодную воду себе на язык, и, движимый интуицией, заставил меня проглотить сырое яйцо, пару таблеток аспирина и глоток коньяку. Все это, когда я спускался вниз, давило мне желудок холодным комом.

— Что у вас с ногами, Джеймс? — осведомился за завтраком Зигфрид. (Мне показалось, что у меня над ухом взревел взбесившийся бык.) — Ступаете, словно по иголкам.

— Пустяки… — Какой смысл было объяснять ему, что я избегаю ставить пятку на ковер слишком резко, опасаясь, как бы от толчка глаза не выскочили из глазниц? — Вчера вечером я выпил у мистера Крампа несколько рюмок его домашнего вина и, по-видимому, расстроил себе желудок.

— Несколько рюмок! Вы неосторожны. Опаснейшая штука. Кого угодно уложат в лоск. — Он громыхнул чашкой о блюдце и принялся греметь ножом и вилкой, точно литаврами. — Ну, надеюсь, вы все-таки смогли побывать у Бамфордов?

— Теленка я извлек благополучно, но… немножко перебрал, чего греха таить.

Зигфрид не отказал мне в моральной поддержке.

— Черт побери, Джеймс, Бамфорды же методисты и очень строгие. Прекрасные люди, но заклятые враги горячительных напитков. Если они заметили, что вы пили, больше они вас к себе не позовут. Так заметили они или нет, как вам кажется?

— Может быть, и нет. Уверен, что нет… — Я закрыл глаза и содрогнулся, потому что Зигфрид отправил в рот кусок колбасы на жареном хлебе и принялся энергично жевать. Мне припомнились заботливые руки, водворявшие необъятную кепку мне на голову, и я испустил мысленный стон.

Нет, Бамфорды, конечно, заметили. Еще как заметили!

Вспаханную почву перед севом необходимо разрыхлить. Для этого применяются культиваторы и бороны, однако поле иногда требуется обработать кембриджским катком, разбивающим плотные комья земли. На ось катка надеты диски, каждый с гребнем, что обеспечивает максимальное давление на комья. Сиденье на этом катке 40-х годов показывает, что прежде в него запрягали лошадь, а затем стали прицеплять к трактору.

Самая крупная (и многочисленная) порода тяжеловозов в Великобритании — шайрская. Это чисто английская лошадь, потомок «больших лошадей» тяжеловооруженных рыцарей Вильгельма Завоевателя, захватившего власть в стране после военной победы в 1066 году. Шайры — могучие, но медлительные лошади — весили порой более тонны и в высоту достигали 17 ладоней (около двух метров). Масть вороная, гнедая или серая, а красиво «оперенные» ноги внизу часто бывают белыми.

Винам из цветочных лепестков для созревания требуется шесть месяцев, а потому на деревенских кухнях в июне изготавливалось бузинное вино, чтобы было чем встретить гостей на Рождество.

Эту крупную флегматичную породу вывел в XVIII веке Роберт Бейкуэлл для сочных лугов Лестершира, однако к XX веку она пользовалась популярностью в йоркширских холмах более чем где-либо. Теперь эти овцы большая редкость. Они безроги, с белыми мордами и ногами. Их часто называют лестерширскими длинношерстными, подчеркивая главное достоинство породы — пышное высококачественное руно. Шерсть закручена в крутые сосульки, и состриженное руно одной овцы весит около 6 кг.

Подстилка из соломы и папоротника выгребалась из коровников и конюшен вместе с экскрементами животных и складывалась в большую кучу для перегнивания. После уборки зерновых культур по полю медленно двигалась повозка с навозом, за которой шел работник с длинными граблями. Он скидывал навоз на землю и разбрасывал, а в начале осени его запахивали.

Крупнокостные подвижные лонки обитают на вересковых пустошах в холмах Йоркшира. Морда и ноги у них покрыты очень короткой шерстью черно-белой окраски. Рога у овцы плоские, а у барана загнуты книзу. Короткое, но очень густое руно лонков отлично подходит для местного климата: животное легко стряхивает дождевые капли, а зимой недлинная шерсть под брюхом не волочится по снегу, а потому не обмерзает, не превращается в тяжелый ледяной колтун. Всю первую свою зиму лонкские ягнята остаются с матками и начинают самостоятельную жизнь только с апрельским окотом.

Эта, теперь уже редкая, порода была выведена в Тисдейле у северной границы Йоркшира. Тисуотеры безроги, белую или серую морду венчает мохнатая челка. Характеризует их прекрасное руно и плодовитость. Шерсть тонкая, очень длинная — в среднем 30-см длины — и чрезвычайно густая. Хотя тисуотеры не так уж велики, руно одной овцы весит 7 кг, тогда как с местных пород настригается в среднем 2 кг. Матки часто приносят тройни, однако лишние хлопоты, связанные с выкармливанием третьего ягненка (ведь у овцы всего два соска), вполне искупаются ценной шерстью, которую он даст.

4. Пример жестокости

Седовласый джентльмен с приятным лицом не походил на холерика, однако глядел на меня с яростью, а губы его подергивались от возмущения.

— Мистер Хэрриот, — сказал он, — я намерен подать на вас жалобу. Из-за вас моя собака терпит лишние страдания, и мириться с этим я не собираюсь.

— Страдания? Какие?

— Вы прекрасно знаете какие, мистер Хэрриот! Несколько дней назад я приводил ее к вам, и я имею в виду ваше лечение.

Я кивнул.

— Да, я помню… Но причем тут страдания?

— Так ведь бедный пес волочит ногу, и знающий человек объяснил мне, что это несомненный перелом и следует немедленно наложить гипс! — Старик свирепо выставил подбородок.

— Вы напрасно тревожитесь, — сказал я. — У вашей собаки паралич нерва, вызванный ударом по спине. Если вы будете терпеливо выполнять все мои указания, ей мало-помалу станет лучше. Собственно, я почти не сомневаюсь, что выздоровление будет полным.

— Но нога же болтается!

— Я знаю. Это типичный симптом, и неспециалисту вполне может показаться, будто нога сломана. Ведь боли ваш пес не испытывает?

— Нет… По его поведению этого не скажешь. Но она была так уверена! Непоколебимо.

— Она?

— Да. Эта дама удивительно хорошо понимает животных и зашла узнать, не может ли она помочь выхаживать моего пса. И принесла чудесные укрепляющие порошки.

— А! — Пронзительный луч света рассеял туман в моем мозгу. Все стало совершенно ясно. — Уж не миссис ли Донован?

— Э… да. Совершенно верно.

Миссис Донован была вездесуща. Что бы ни происходило в Дарроуби — свадьбы, похороны, распродажи, — в толпе зрителей обязательно стояла эта низенькая толстая старуха, и черные глаза-пуговки на смуглом лице бегали по сторонам, ничего не упуская. И обязательно рядом с ней на поводке ее терьер.

«Старуха» — это больше моя догадка. Она, казалось, не имела возраста, и, хотя жила в городе словно бы всегда, лет ей могло быть и семьдесят пять, и пятьдесят пять. Во всяком случае, ее энергии хватило бы на двух молодых женщин: ведь в неукротимом желании быть в курсе всех городских событий она, несомненно, покрывала пешком огромные расстояния. Многие люди называли ее неутолимое любопытство не слишком лестными словами; но каковы бы ни были ее побуждения, она так или иначе соприкасалась со всеми сферами городской жизни. И одной из этих сфер была наша ветеринарная практика.

Ведь миссис Донован при широте своих интересов была и врачевательницей животных. Можно даже смело сказать, что эта деятельность занимала в ее жизни главное место.

Она могла прочесть целую лекцию о болезнях собак и кошек и располагала огромным арсеналом всяческих снадобий и зелий, особенно гордясь своими чудотворными укрепляющими порошками и жидким мылом, волшебно улучшающим шерсть. На больных животных у нее был просто особый нюх, и во время объездов я довольно часто обнаруживал следующую картину: над пациентом, к которому меня вызвали, низко наклоняется темное цыганское лицо миссис Донован — она кормит его студнем или пичкает каким-то целительным средством собственного изготовления.

Терпеть от нее мне приходилось больше, чем Зигфриду, потому что лечением мелких животных занимался в основном я. И миссис Донован отнюдь не способствовала осуществлению моей заветной цели — стать настоящим уважаемым специалистом именно в этой области. «Молодой мистер Хэрриот, — доверительно сообщала она моим клиентам, — коров там или лошадей пользует совсем неплохо, вот только про кошек и собак он ничегошеньки не знает».

Разумеется, они ей свято верили и во всем на нее полагались. Она обладала неотразимым мистическим обаянием самоучки, а к тому же — что в Дарроуби ценилось очень высоко — никогда не брала денег ни за советы, ни за лекарства, ни за долгие часы усердной возни с четвероногим страдальцем.

Старожилы рассказывали, что ее муж, батрак-ирландец, умер много лет назад, но, видно, успел отложить кое-что на черный день: ведь миссис Донован живет, как ей хочется, и вроде бы не бедствует. Сам я часто встречал ее на улицах Дарроуби — место постоянного ее пребывания, — и она всегда ласково мне улыбалась и торопилась сообщить, что всю ночь просидела с песиком миссис Имярек, которого я смотрел. Сдается ей, она его вызволит.

Но на ее лице не было улыбки, когда она вбежала в приемную. Мы с Зигфридом пили чай.

— Мистер Хэрриот, — еле выговорила она, задыхаясь. — Вы не поедете? Мою собачку переехали.

Я выскочил из-за стола и побежал с ней к машине. Она села рядом со мной, понурив голову, судорожно сжав руки на коленях.

— Вывернулся из ошейника и прыгнул прямо под колеса, — бормотала она. — Лежит на Клиффенд-роуд напротив школы. А побыстрее нельзя?

Через три минуты мы были на месте, но, еще нагибаясь над распростертым на тротуаре запыленным тельцем, я понял, что сделать ничего невозможно. Стекленеющие глаза, прерывистое, еле слышное дыхание, бледность слизистых оболочек — все говорило об одном.

— Я отвезу его к нам, миссис Донован, и сделаю вливание физиологического раствора, — сказал я. — Но, боюсь, у него очень сильное внутреннее кровоизлияние. Вы успели увидеть, что, собственно, произошло?

Она всхлипнула.

— Да. Его переехало колесо.

Стопроцентно — разрыв печени. Я подсунул ладони под песика и осторожно приподнял его, но в ту же секунду дыхание остановилось, глаза неподвижно уставились в одну точку.

Миссис Донован упала на колени и начала поглаживать жесткую шерсть на голове и груди терьера.

— Он умер? — прошептала она наконец.

— Боюсь, да.

Она медленно поднялась с колен и стояла среди прохожих, задержавшихся взглянуть, что произошло. Ее губы шевелились, но, казалось, она была не в силах произнести ни слова.

Я взял ее за локоть, отвел к машине и открыл дверцу.

— Садитесь. Я отвезу вас домой, — сказал я. — Предоставьте все мне.

Я завернул песика в свой комбинезон и положил в багажник. Когда мы остановились перед дверью миссис Донован, она тихо заплакала. Я молча ждал, пока она выплачется. Утерев глаза, она повернулась ко мне.

— Ему было очень больно?

— Убежден, что нет. Все ведь произошло мгновенно. Он не успел ничего почувствовать.

Она жалко улыбнулась.

— Бедняжка Рекс. Просто не понимаю, как я буду без него. Вы же знаете, мы с ним не одну милю прошли вместе.

— Да, конечно. У него была чудесная жизнь, миссис Донован. И разрешите дать вам совет: заведите другую собаку. Иначе вам будет слишком тяжело.

Она покачала головой.

— Нет. Не смогу. Я его очень любила, моего песика. И вдруг заведу себе другого?

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. И все-таки подумайте. Не считайте меня бессердечным. Я всегда советую так тем, кто лишился четвероногого друга. И знаю, что это здравый совет.

— Мистер Хэрриот, другой собаки у меня не будет. — Она опять решительно покачала головой. — Рекс много лет был моим верным другом, и я хочу его помнить всегда. А потому больше никакой собаки не заведу.

После этого я часто видел миссис Донован на улицах и был рад, что ей удалось сохранить свою кипучую энергию, хотя без собаки на поводке она выглядела как-то сиротливо. Но, пожалуй, прошло больше месяца, прежде чем нам довелось поговорить.

Как-то днем мне позвонил инспектор Холлидей из Общества защиты животных от жестокого обращения.

— Мистер Хэрриот, — сказал он, — вы не поехали бы со мной? Наш случай.

— Хорошо. Но в чем дело?

— Да собака. Бог знает что! Совершенно невозможные условия.

Он продиктовал мне адрес одного из кирпичных домишек у реки и сказал, что встретит меня там.

Холлидей уже ждал меня — деловитый, подтянутый, в темной форме.

Когда я остановил машину в узком проулке позади домов, Холлидей уже ждал меня — деловитый, подтянутый, в темной форме. Это был крупный блондин с веселыми голубыми глазами, но теперь он даже не улыбнулся мне.

— Она там, — сказал он сразу и направился к одной из дверей в длинной выщербленной стене. Возле собралась кучка любопытных, и я с ощущением неизбежности узнал темное цыганское лицо. Уж, конечно, подумал я, без миссис Донован дело никак обойтись не может!

Мы вошли в дверь и оказались в длинном саду. В Дарроуби даже позади самых скромных лачужек были длинные участки, словно строители считали само собой разумеющимся, что поселятся в них люди, перебравшиеся в город из сельской местности и сохраняющие тягу к земле, которые будут выращивать свои овощи и фрукты, а может быть, и содержать кое-какую живность. Совсем не редкость было увидеть там поросенка, парочку-другую кур, а часто — и яркие клумбы.

Но этот участок был запущен. Из могучего бурьяна поднималось несколько корявых яблонь и слив, словно никогда не знавших заботливых человеческих рук.

Холлидей направился к ветхому сарайчику с облупившейся краской и проржавевшей крышей. Он вынул ключ, отпер висячий замок и с некоторым усилием приоткрыл дверь. Оконца в сарае не было, и я не сразу рассмотрел, какой хлам в нем хранился: сломанные грабли и лопата, видевший лучшие дни бельевой каток, груда цветочных горшков, ряды открытых банок с краской. И в самой глубине тихо сидела собака.

С порога я ее не разглядел — и потому, что в сарае было темно, и потому, что в нос мне ударил запах, из-за которого я раскашлялся. Но войдя внутрь, я увидел крупного пса, сидевшего очень прямо. На нем был ошейник с цепью, прикованной к кольцу в стене. Мне доводилось видеть исхудалых собак, но при виде этой я невольно вспомнил учебники по анатомии — с такой жуткой четкостью вырисовывались кости морды, грудной клетки и таза. Глубокая впадина в земляном полу показывала, где он лежал, двигался — короче говоря, жил в течение довольно долгого времени.

Вид его настолько ошеломил меня, что я не сразу заметил грязные обрывки мешковины рядом с ним и миску с затхлой водой.

— Вы взгляните на его задние ноги! — буркнул Холлидей.

Я осторожно приподнял пса и понял, что вонь в сарае объяснялась не только кучками экскрементов. Задние ноги представляли собой сплошную гноящуюся язву с болтающимися полосками отмирающих тканей. Язвы покрывали грудь и ребра. Шерсть, по-видимому тускло-золотистая, свалялась и почернела от грязи.

Инспектор сказал:

— По-моему, он вообще все время тут. Он же еще почти щенок — ему около года, — но, насколько мне удалось установить, он безвыходно живет в этом сарае с двухмесячного возраста. Кто-то, проходя задами, услышал, как он скулит, не то мы бы его не обнаружили.

У меня сжало горло, меня затошнило — но не от вони. От мысли, что этот терпеливый пес сидел, голодный и забытый, в темноте и нечистотах целый год. Я посмотрел на него и встретил взгляд, в котором не было ничего, кроме тихой доверчивости. Одни собаки, попав в такое положение, принялись бы исступленно лаять, так что их скоро выручили бы, другие стали бы трусливыми и злобными, но этот пес был из тех, кто ничего не требует, кто беззаветно верит людям и принимает от них все, не жалуясь. Ну разве что он иногда поскуливал, сидя в черной пустоте, которая была всем его миром, и тоскливо не понимал, что все это означает.

— Во всяком случае, инспектор, — сказал я, — хорошо уж, что виновника вы привлечете к ответственности!

— Тут мало что можно сделать, — угрюмо ответил Холлидей. — Невменяемость! Хозяин явно слабоумен и отчета в своих поступках не отдает. Живет со старухой-матерью, которая тоже плохо понимает, что вокруг происходит. Я видел этого субъекта и выяснил, что он бросал ему какие-нибудь объедки, когда считал нужным, и этим все ограничивалось. На него, конечно, наложат штраф и запретят ему в дальнейшем держать животных, но и только.

— Понимаю. — Я протянул руку и погладил пса по голове, а он тотчас откликнулся на ласку, положив лапу мне на запястье. В его попытке сидеть прямо было какое-то трогательное достоинство, спокойные глаза смотрели на меня дружелюбно и без страха. — Ну, вы дадите мне знать, если мои показания потребуются в суде.

— Да, конечно. И спасибо, что приехали. — Холлидей нерешительно помолчал. — А теперь, полагаю, вы сочтете, что беднягу надо поскорее избавить от страданий.

Я задумался, продолжая поглаживать голову и уши.

— Да… пожалуй, другого выхода нет. Кто же его возьмет в таком состоянии? Так будет гуманнее всего. Но все-таки откройте дверь пошире: надо осмотреть его как следует.

В более ярком свете я увидел отличные зубы, стройные ноги, с золотистой бахромкой шерсть. Я приложил стетоскоп к его груди, и, пока в моих ушах раздавался размеренный сильный стук его сердца, он снова положил лапу мне на руку. Я обернулся к Холлидею.

— Вы знаете, инспектор, внутри этого грязного мешка костей прячется золотистый ретривер, причем прекрасный и здоровый. Если бы можно было найти другой выход!

Тут я заметил, что в дверном проеме рядом с инспектором стоит еще кто-то. Из-за его широкой спины в собаку внимательно вглядывалась пара черных блестящих глаз. Остальные зеваки остались в проулке, но миссис Донован со своим любопытством совладать не сумела. Я продолжал говорить, словно ее тут не было.

— Этого пса, как вы понимаете, совершенно необходимо было бы вымыть хорошим жидким мылом и расчесать свалявшуюся шерсть.

— А? — растерянно спросил Холлидей.

— Да-да! И ему было бы крайне полезно некоторое время получать сильнодействующие укрепляющие порошки!

— О чем вы говорите? — Инспектор явно чувствовал себя в тупике.

— Тут никаких сомнений нет, — ответил я. — Иначе его не вызволить. Но только где их найти? То есть достаточно сильнодействующие средства! — Я вздохнул и выпрямился. — Но что поделаешь! Другого, видимо, ничего не остается. Я сейчас же его и усыплю. Погодите, пока я схожу к машине за всем необходимым.

Когда я вернулся в сарай, миссис Донован уже проникла в него и внимательно осматривала пса, не слушая робких возражений инспектора.

— Вы только посмотрите! — воскликнула она взволнованно, указывая на выцарапанные на ошейнике буквы. — Его зовут Рой! — Она улыбнулась мне. — Почти как Рекс, правда ведь?

— А знаете, миссис Донован, вы совершенно правы. Действительно, похожие клички. Рекс — Рой… Особенно в ваших устах. — Я решительно кивнул.

Она помолчала, видимо, под влиянием какого-то сильного чувства и вдруг быстро спросила:

— Можно, я его возьму? Уж я его вылечу. Я знаю, как! Можно? Ну пожалуйста!

— Собственно говоря, — сказал я, — решает инспектор. Разрешение надо просить у него.

Холлидей поглядел на нее с недоумением, сказал: «Извините, сударыня» — и отвел меня в сторону. Мы остановились в густом бурьяне.

— Мистер Хэрриот, — сказал он вполголоса, — я не совсем понимаю, что происходит, но я не могу отдать животное в подобном состоянии в первые попавшиеся руки. Мало ли какая это может быть прихоть. Бедняга и так уже настрадался. Я не могу рисковать. Она не производит впечатления…

Я перебил его.

— Поверьте, инспектор, вы можете быть абсолютно спокойны. Она, бесспорно, старая чудачка, но сюда ее послал сам Бог, не иначе. Если кто-нибудь в Дарроуби и способен вернуть эту собаку к жизни, то только она.

Холлидей смотрел на меня с прежним сомнением.

— Но я все-таки не понимаю. Причем тут жидкое мыло и укрепляющие порошки?

— А, ерунда! Я вам объясню как-нибудь в другой раз. Конечно, ему нужны хорошее и обильное питание, и еще заботы, и еще любовь. И все это ему обеспечено. Поверьте мне.

— Ну хорошо. Если вы ручаетесь… — Холлидей умолк, несколько секунд смотрел на меня, потом повернулся и пошел к сараю, где изнывала от нетерпения миссис Донован.

Прежде мне не надо было специально высматривать миссис Донован: она сама постоянно попадалась мне на глаза; но теперь я день за днем тщетно обшаривал взглядом улицы Дарроуби — ее нигде не было. Когда Гоббер Ньюхаус напился и решительно направил свой велосипед на барьер, огораживающий траншею для водопроводных труб, я с беспокойством обнаружил, что в толпе зевак, следивших за тем, как землекопы и двое полицейских пытаются извлечь его из десятифутовой ямы, миссис Донован отсутствует. Не оказалось ее и среди зрителей, когда пожарная машина примчалась вечером к закусочной, где вспыхнул жир, в котором жарилась картофельная соломка. И меня охватила тревога.

Не следует ли мне заехать посмотреть, как она справляется с псом? Да, разумеется, я удалил омертвевшую ткань и обработал язвы, прежде чем она его увела, но, возможно, ему требовалось серьезное лечение? Правда, я тогда был совершенно убежден, что его надо только извлечь из этого ужасного сарая, хорошенько вымыть, сытно кормить — и природа сделает все остальное. Да и в вопросах лечения животных я доверял миссис Донован заметно больше, чем она мне. Ну не мог же я настолько ошибаться!

Прошло что-то около трех недель, и я уже совсем решил заехать к ней, но вдруг увидел утром, как она энергично семенит по другой стороне рыночной площади, заглядывая во все витрины точно так же, как прежде. Но только теперь она вела на поводке большого золотистого пса.

Я повернул машину и, трясясь по булыжнику, подъехал к ней. Увидев, как я вылезаю из машины, она остановилась и лукаво улыбнулась, но ничего не сказала и продолжала молчать, пока я осматривал Роя. Он все еще был довольно тощим, но выглядел бодрым и счастливым, язвы почти совсем затянулись, а его шерсть блистала чистотой. Теперь я понял, куда запропастилась миссис Донован: все это время она мыла, расчесывала, распутывала слипшиеся колтуны и теперь могла похвастать результатом.

Когда я распрямился, ее пальцы сжали мне запястье с неожиданной силой, и она поглядела мне прямо в глаза:

— Ну, мистер Хэрриот, — сказала она, — я ведь подлечила эту собачку, а?

— Вы сотворили чудеса, миссис Донован, — ответил я. — И не пожалели на него вашего замечательного жидкого мыла, верно?

Она засмеялась и пошла дальше. С этого дня я постоянно видел эту пару то там, то тут, но всегда издали, и снова поговорить с миссис Донован мне довелось только месяца через два. Она проходила мимо нашей приемной как раз тогда, когда я спускался по ступенькам, и снова ухватила меня за запястье.

— Ну, мистер Хэрриот, — сказала она ту же фразу, — я ведь подлечила эту собачку, а?

Я поглядел на Роя с почтительным благоговением. За это время он подрос, налился силой, и его шерсть, уже не тусклая, лежала пышными золотыми волнами на спине и ребрах, покрытых тугими мышцами. На шее сверкал металлическими кнопками новенький ошейник, а на диво пушистый хвост мягко колыхал воздух. Передо мной был великолепнейший золотистый ретривер во всей своей красе. Тут он встал на задние лапы, передние положил мне на грудь и посмотрел прямо в лицо. И в его глазах я увидел ту же ласковую доверчивость, с какой они глядели на меня в гнусном темном сарае.

— Миссис Донован, — сказал я негромко, — это самая красивая собака во всем Йоркшире. — И зная, что ей хочется услышать, добавил: — Да, ваши укрепляющие порошки бесспорно творят чудеса. Что вы в них намешиваете?

— Секреты мои выведать вздумали! — Она выпрямилась с кокетливой улыбкой. И действительно, давно уже она не была так близка к тому, чтобы ее звонко расцеловали.

Пожалуй, можно сказать, что так для Роя началась вторая его жизнь. Год за годом я размышлял над благодетельным капризом судьбы, благодаря которому пес, проведший первый год жизни без ласки, никому не нужный, недоуменно глядя в неизменный вонючий сумрак, вдруг в мгновение ока перенесся в жизнь, полную света, движения, любви. Я был убежден, что с этой минуты Рою могла бы позавидовать любая самая избалованная собака.

Теперь он уже не пробавлялся редкими черствыми корками, а получал отличное мясо, галеты, мозговые кости и миску теплого молока на ночь. И развлечений у него тоже было вдосталь: праздники на открытом воздухе, школьные спортивные состязания, выселения, шествия — среди зрителей обязательно присутствовал и он. Я с удовольствием замечал, что с годами миссис Донован ежедневно проходила даже больше миль, чем прежде. Расходы ее на подметки, должно быть, превышали всякое вероятие, но для Роя такой образ жизни был идеален: долгая утренняя прогулка, возвращение домой, чтобы перекусить, — и снова кружение по улицам.

Впрочем, миссис Донован в своих обходах не ограничивалась только городком. На длинном лугу у реки были вкопаны скамьи, и туда люди приводили собак, чтобы дать им хорошенько набегаться. Миссис Донован частенько сиживала там на скамье, наблюдая, что происходит вокруг, и узнавая последние новости. Я нередко видел, как Рой величавым галопом носился по этому лугу в компании всевозможных собак и собачек, а когда останавливался отдохнуть, кто-нибудь обязательно принимался гладить его, похлопывать по спине или просто вслух восхищаться им. Ведь красота в нем сочеталась с большой симпатией к людям, а такое сочетание делало его совершенно неотразимым.

Весь город знал, что его хозяйка обзавелась целым набором всяческих гребней, щеток и щеточек для ухода за его шерстью. Поговаривали даже, что среди них есть и особая зубная щетка. Такую возможность я не исключаю, но одно знаю твердо: подрезать когти ему не требовалось — при такой подвижной жизни они, конечно, стачивались именно так, как следовало.

Не проиграла и миссис Донован: круглые сутки рядом с ней был преданный друг и спутник. Главное же в том, что она всегда испытывала неодолимую потребность лечить и исцелять животных, и спасение Роя в некотором смысле явилось кульминацией ее чаяний, высочайшим торжеством, память о котором никогда не приедалась.

Я убедился в этом много лет спустя, сидя у боковой линии во время крикетного матча, когда, обернувшись, увидел их: старушку с рыскающими по сторонам глазами и Роя, благодушно взирающего на поле и, видимо, получающего живейшее удовольствие от всех перипетий игры. Когда матч кончился и зрители начали расходиться, я снова посмотрел на них. Рою было уже лет двенадцать, и лишь один бог знал, какого возраста достигла миссис Донован, но крупный золотой пес трусил легкой свободной рысцой, а его хозяйка, пожалуй немного согнувшаяся и ссохшаяся, семенила за ним почти столь же легкой походкой.

Заметив меня, она подошла ко мне, и я ощутил на запястье знакомое сильное пожатие.

— Мистер Хэрриот… — начала она, и темные цепкие глаза засияли той же жаркой гордостью, тем же неугасимым торжеством, что и много лет назад.

— Мистер Хэрриот, я ведь подлечила эту собачку, а?

Этот трудяга будничного вида — один из самых старых терьеров в графствах на стыке Англии и Шотландии. Окрас коричневатый или серый, шерсть грубая, придающая собаке неухоженный вид. Уши обвислые, а широкая короткая морда украшена щетинистыми усами. В свое время неутомимый охотник на лисиц, теперь бордер-терьер — верный, бойкий и ласковый товарищ своего хозяина.

Прижимая снопик к колену, вязальщик обвязывал его соломенным жгутом. Одной рукой он скручивал концы жгута и просовывал их под него же. Этот принятый в йоркширских холмах способ избавлял от необходимости утруждать спину, наклоняясь для этой операции к земле. Жгуты изготавливались из скрученных и завязанных узлами пучков соломы. Их часто плели дети и раскладывали на поле так, чтобы они были под рукой у вязальщика.

Важнейший инструмент ветеринара — стетоскоп. Складной, изображенный на рисунке, особенно удобен, потому что его можно засунуть в карман. Трубка с резиновым краем, прижатая к груди животного, усиливает стук сердца и шумы в легких, помогая определить состояние этих органов. С его помощью хорошо прослушивать живот крупных животных, проверяя работу желудка и кишечника.

Скошенное сено ворошилось или слегка подбрасывалось деревянными граблями с редкими зубьями, чтобы открыть доступ воздуху. На следующий день сено переворачивалось, чтобы солнце и воздух подсушили его с другой стороны.

Деревянные зубья грабель не причиняли вреда корням травы. На изготовлении таких грабель специализировались многие плотники. Один уэнслидейлский мастер в 30-х годах изготовлял до 12 тысяч грабель в год. Продавались они на ярмарках.

В большинстве деревенских лавок каждая покупка фиксировалась кассовым аппаратом, стоявшим на прилавке или позади него. Обычно это были богато украшенные изделия фирмы «Нейшнл кэш риджистер компани». Аппарат выбивал цену каждой покупки на бумажной ленте, так что лавочник мог вечером сверить наличность в кассе с этими цифрами.

Широкая, мощная морда, большая «улыбающаяся» пасть и длинная кремово-золотистая шерсть придают этой собаке очень дружелюбный вид. Золотистый ретривер действительно обладает приятным характером, что не мешает ему быть крепким и выносливым. Это охотничья собака, но в отличие от спаниеля или сеттера она не выслеживает дичь, но разыскивает убитую и приносит ее охотнику в большой, мягкой пасти.

5. Ньютон Монтморенси Шестой

Бен Ашби, скототорговец, смотрел через калитку с обычным своим непроницаемым выражением. Из года в год покупая коров у фермеров, он, по-моему, больше всего на свете опасался, что на его лице может мелькнуть хотя бы тень одобрения, не говоря уж о восторге. Когда он осматривал животное, в глазах его не было ничего, кроме разве что кроткой печали.

Как и в это утро, когда, облокотившись о верхнюю слегу, он устремил мрачный взор на телку Гарри Самнера. Несколько секунд спустя он обернулся к фермеру.

— Подвел бы ты ее, что ли, поближе, Гарри! Разве ж так что-нибудь углядишь! Придется мне перелезть через изгородь… — И он начал неуклюже взбираться на нее, как вдруг увидел Монти. До этой секунды быка заслоняли телки, в компании которых он щипал траву, но тут огромная голова величественно поднялась над их спинами, блеснуло тяжелое кольцо в носу, и до нас донеслось зловеще хриплое мычание. Бык уставился на нас, рассеянно роя землю передней ногой.

Бен Ашби застыл над изгородью, поразмыслил и соскользнул вниз — все на той же стороне.

— А, ладно, — буркнул он, по-прежнему храня непроницаемое выражение. — До них рукой подать. Я и отсюда все угляжу.

Монти сильно изменился с тех пор, как я впервые увидел его за два года до этого утра. Тогда ему едва исполнилось две недели: тощенькое тельце, тоненькие ножки с шишками суставов и голова, по уши засунутая в ведро с пойлом.

— Ну, как вам мой новый бык-производитель? — со смехом осведомился Гарри Самнер. — Всего ничего за целую сотню фунтов!

— Вы столько за него отдали? — Я даже присвистнул.

— Угу. Многовато за новорожденного, а? Да только иначе ньютоновской линии мне не видать как своих ушей. Чтобы взрослого купить, моего капитала не хватит.

В те дни отнюдь не все фермеры были так дальновидны, как Гарри, и обычно случали своих коров с первым попавшимся быком.

Но Гарри знал, чего он хочет. Он унаследовал от отца небольшую ферму со ста акрами земли и вместе с молодой женой взялся за дело серьезно. Ему только-только исполнилось двадцать, и при первом знакомстве я подумал, что он вряд ли сумеет вытянуть — таким хрупким он выглядел. Бледное лицо, большие ранимые глаза и худенькие плечи как-то плохо вязались с необходимостью с понедельника до понедельника доить, задавать корм и выгребать навоз, то есть делать все то, из чего слагается ведение молочного хозяйства. Но я ошибся.

Бесстрашие, с каким он решительно ухватывал задние ноги брыкающихся коров, чтобы я мог их осмотреть, упрямая решимость, с какой он повисал на мордах могучих животных во время проверки на туберкулез, быстро заставили меня переменить мнение о нем. Он работал не покладая рук, не признавая усталости, и в его характере было отправиться на юг Шотландии за хорошим быком-производителем.

Стадо у него было айрширской породы — большая редкость среди йоркширских холмов, где царили шортгорны, — и, бесспорно, добавление прославленной ньютоновской крови много способствовало бы улучшению потомства.

— У него в роду одни призовики и с отцовской, и с материнской стороны, — объяснил Гарри. — И кличка аристократическая, хоть бы и для человека: Ньютон Монтморенси Шестой! А попросту — Монти.

И, словно узнав свое имя, теленок извлек голову из ведра и посмотрел на нас. Мордочка у него выглядела на редкость забавно: чуть ли не по глаза перемазана в молоке, губы и нос совсем белые. Я перегнулся через загородку в загон и почесал жесткий лобик, ощущая под пальцами две горошинки — бугорки будущих рогов. Поглядывая на меня ясными бесстрашными глазами, Монти несколько секунд позволил себя ласкать, а затем опять уткнулся в ведро.

В ближайшие после этого недели мне приходилось часто заезжать к Гарри Самнеру, и я не упускал случая лишний раз взглянуть на его дорогую покупку. Теленок же рос не по дням, а по часам, и уже можно было понять, почему он стоил сто фунтов. В загоне вместе с ним Гарри держал еще трех телят от своих коров, и сразу бросалось в глаза, насколько Монти превосходил их. Крутой лоб, широко расставленные глаза, мощная грудь, короткие прямые ноги, красивая ровная линия спины от шеи до основания хвоста. В Монти чувствовалась избранность, и, пусть еще совсем малыш, он по всем статьям был настоящим быком.

Ему шел четвертый месяц, когда Гарри позвонил и сказал, что у него, кажется, развилась пневмония. Я удивился, потому что погода стояла ясная и теплая, а в коровнике, где содержался Монти, сквозняков не было. Но едва я увидел бычка, как подумал, что его хозяин, наверное, не ошибся. Тяжело вздымающаяся грудная клетка, температура сорок с половиной — картина прямо-таки классическая. Но когда я прижал к его груди стетоскоп, то влажных хрипов не услышал — да и вообще никаких. Легкие были совершенно чистыми. Я водил и водил стетоскопом по груди — нигде ни хрипа, ни присвиста, ни малейших признаков воспаления.

Да, хорошенький ребус! Я обернулся к фермеру.

— Очень странно, Гарри. Он, конечно, болен, но симптомы не складываются в четкую картину.

Я отступил от заветов моих наставников. Ветеринар, у которого я проходил первую студенческую практику, сразу же сказал мне: «Если не поймешь, что с животным, ни в коем случае не признавайся в этом! А поскорее придумай название — ну, там, «болезнь Мак-клюски» или «скоротечная оперхотизация» — словом, что хочешь, только скорее!». Но сейчас вдохновение все не нисходило, и я беспомощно смотрел на задыхающегося теленка с испуганными глазами.

Снять симптомы… Вот-вот! У него температура, значит, надо для начала ее снизить. Я пустил в ход весь свой жалкий арсенал жаропонижающих средств: сделал инъекцию неспецифической антисыворотки, прописал микстуру кислотного меланжа, но следующие два дня показали, что эти проверенные временем панацеи никакого действия не производят.

Утром четвертого дня Гарри сказал, когда я еще только вылезал из машины:

— Он сегодня ходит как-то странно, мистер Хэрриот. И словно бы ослеп.

— Ослеп!

Может быть, какая-то нетипичная форма свинцового отравления? Я бросился в телятник, но не обнаружил на стенах ни малейших следов краски, а Монти ни разу их не покидал с тех пор, как водворился тут.

К тому же, внимательно к нему приглядевшись, я обнаружил, что в строгом смысле слова он и не слеп. Глаза у него были неподвижны и слегка заведены кверху, он бродил по загону, спотыкаясь, но замигал, когда я провел ладонью у него перед мордой. И уж совсем в тупик меня поставила его походка — деревянная, на негнущихся ногах, как у заводной игрушки, и я принялся мысленно цепляться за диагностические соломинки: столбняк?.. да нет… менингит?.. тоже нет… и это — нет… Я всегда старался сохранять профессиональное спокойствие, хотя бы внешне, но на этот раз лишь с большим трудом подавил желание поскрести в затылке и с разинутым ртом постоять перед теленком.

Я постарался поскорее уехать и сразу же погрузился в размышления, поглядывая на дорогу впереди. Моя неопытность была плохой опорой, но патологию и физиологию я как-никак знал достаточно и обычно, не поставив диагноза сразу, нащупывал верный путь с помощью логических рассуждений. Только тут никакая логика не помогала.

Вечером я вытащил свои справочники, студенческие записи, подшивки ветеринарного журнала — ну, словом, все, где так или иначе упоминались болезни телят. Конечно, где-нибудь да отыщется ключ к разгадке. Однако толстые тома справочников по инфекционным и неинфекционным болезням ничего мне не подсказали. Я уже почти отчаялся и вдруг, перелистывая брошюрку о болезнях молодняка, наткнулся на следующий абзац: «Своеобразная деревянная походка, неподвижный взгляд, глаза чуть завернуты кверху; иногда затрудненное дыхание в сочетании с повышенной температурой…». Каждое слово запылало огненными буквами, я прямо почувствовал, как неведомый автор ласково похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну вот, а ты волновался! Все же ясно как божий день!».

Я кинулся к телефону и позвонил Гарри Самнеру.

— Гарри, а вы не замечали, Монти и другие телята лижут друг друга?

— Да с утра до ночи, паршивцы! Любимая их забава. А что?

— Просто я знаю, что с вашим бычком. Его мучает волосяной шар.

— Волосяной шар? Где?

В сычуге. В четвертом отделе желудка. Из-за него и все эти странные симптомы.

— Провалиться мне на этом месте! Но что теперь делать-то?

— Пожалуй, без операции не обойтись. Но я все-таки сначала попробую напоить его жидким вазелином. Может, вы заедете? Я оставлю бутылку на крыльце. Дайте ему полпинты сейчас же и такую же дозу с утра. Не исключено, что эта дрянь сама выскользнет на такой смазке. Завтра я его посмотрю.

Особой надежды я на жидкий вазелин не возлагал. Пожалуй, я и предложил-то испробовать его только для того, чтобы немножко оттянуть время и собраться с духом для операции. Действительно, на следующее утро я увидел то, что и ожидал. Монти все так же стоял на негнущихся ногах и все так же слепо смотрел прямо перед собой. Маслянистые потеки вокруг заднего прохода и на хвосте свидетельствовали, что жидкий вазелин просочился мимо препятствия.

— Он уже три дня ничего не ел, — сказал Гарри. — Долго ему так не выдержать.

Я перевел взгляд с его встревоженного лица на понурого теленка.

— Вы совершенно правы. И спасти его можно, только если мы сейчас же, не откладывая, уберем этот шар. Вы согласны, чтобы я попробовал?

— Угу. Чего же откладывать? Чем быстрее, тем лучше.

Гарри улыбнулся мне улыбкой, полной доверия, и у меня защемило внутри. Никакого доверия я не заслуживал, и уж тем более потому, что в те дни хирургия желудка рогатого скота пребывала еще в зачаточном состоянии. Некоторые операции мы делали постоянно, но удаление волосяных шаров в их число не входило, и все мои познания в этой области сводились к двум-трем параграфам учебника, набранным мелким шрифтом.

Но молодой фермер полагался на меня. Он думал, что я сделаю все, что надо и как надо, а потому выдать ему свои сомнения я никак не мог. Именно в таких ситуациях я начинал испытывать мучительную зависть к моим сверстникам, посвятившим себя лечению людей. Они, установив, что пациент нуждается в операции, благополучно отправляли его в больницу, ветеринар же просто стягивал пиджак и преображал в операционную какой-нибудь сарай, а то и стойло.

Мы с Гарри принялись кипятить инструменты, расставлять ведра с горячей водой и устраивать толстую подстилку из чистой соломы в пустом стойле. Как ни слаб был теленок, потребовалось почти шестьдесят кубиков нембутала, чтобы он наконец уснул. Но вот он лежит на спине, зажатый между двумя тюками соломы, а над ним болтаются его копытца. И мне остается только приступить к операции.

В жизни все выглядит совсем не так, как в книгах. На картинках и схемах — простота и легкость! Но совсем другое дело резать живое существо, когда его живот мягко приподнимается и опадает, а из-под скальпеля сочится кровь. Я знал, что сычуг расположен вот тут, чуть правее грудины, но, когда я прошел брюшину, все замаскировал скользкий, пронизанный жиром сальник. Я отодвинул его, но тут левый тюк сдвинулся, Монти накренился влево, и в рану хлынули кишки. Я уперся ладонью в блестящие розовые петли. Не хватало еще, чтобы внутренности моего пациента вывалились на солому прежде, чем я хотя бы добрался до желудка.

— Гарри, положите его прямее на спину, а тюк подтолкните на прежнее место! — просипел я. Фермер тотчас исправил положение, но кишки совсем не жаждали возвращаться восвояси и продолжали кокетливо выглядывать наружу, пока я нащупывал сычуг. Откровенно говоря, меня охватила растерянность и сердце болезненно застучало, но тут я почувствовал под пальцами что-то жесткое. Оно передвигалось за стенкой одного из отделов желудка… Только вот какого? Я ухватил покрепче и приподнял желудок в ране. Да, это сычуг! А жесткое внутри, наверное, волосяной шар.

Отразив очередную попытку кишок вылезти на первый план, я взрезал желудок и впервые увидел причину всех бед. И вовсе это был не шар, а почти плоский колтун волос, смешанный с клочьями сена и творожистой массой. Его покрывала блестящая пленка вазелинового масла. Он был плотно прижат к пилорическому сфинктеру.

Я аккуратно извлек его через разрез и бросил на солому. Потом зашил разрез на желудке, зашил мышечный слой, начал сшивать кожу — и вдруг почувствовал, что по лицу у меня ползут струйки пота. Я сдул каплюшку с носа, и тут Гарри нарушил молчание:

— До чего же сложная работа, а? — Он засмеялся и похлопал меня по плечу. — Бьюсь об заклад, когда вы в первый раз такую операцию делали, у вас руки-ноги тряслись.

Я продернул шелковинку и завязал узел.

— Вы правы, Гарри, — сказал я. — Ах, как вы правы!

Я закончил, и мы укрыли Монти попоной, на которую навалили соломы, так что только его мордочка выглядывала наружу. Я нагнулся и потрогал уголок глаза. Никакой реакции. Сон что-то чересчур глубокий. Не слишком ли много я закатил ему нембутала? А послеоперационный шок? Уходя, я оглянулся на неподвижного теленка. На фоне голых стен стойла он выглядел очень маленьким и беззащитным.

До конца дня я был занят по горло, но вечером нет-нет да и вспоминал Монти. Очнулся ли он? А что, если он сдох? Я впервые сделал такую операцию и совершенно не представлял, какое действие она может оказать на теленка. И все время меня грызла мысль о том, каково сейчас Гарри Самнеру. Бык — уже полстада, гласит присловье, а половина будущего стада Гарри Самнера лежит в стойле под соломой… Больше ему таких денег не собрать!

Я вскочил с кресла как ужаленный. Нет, так невозможно! Надо сейчас же узнать, что там происходит. С другой стороны, если я вернусь ни с того ни с сего, то выдам свою неуверенность, покажу себя зеленым юнцом… А, ладно! Всегда можно сказать, что я где-то забыл скальпель…

Службы тонули во мраке. Я тихонько пробрался к стойлу, посветил фонариком — и сердце у меня екнуло: теленок лежал в той же позе. Я встал на колени и сунул руку под попону. Слава богу, дышит! Но прикосновение к глазу опять не вызвало никакой реакции. Либо он умирал, либо не мог очнуться от нембутала.

Из глубокой тени двора я покосился на мягко светящееся окно кухни. Никто не услышал моих шагов. Я прокрался к машине и уехал, страдая от мысли, что так ничего и не прояснилось и мне по-прежнему остается только гадать об исходе операции.

Утром я повторил свой ночной визит, но, шагая на негнущихся ногах по двору, я знал, что на этот раз меня впереди ждет что-то определенное. Либо он сдох, либо чувствует себя лучше. Я открыл дверь коровника и зарысил по проходу. Вот оно, третье стойло! Я тревожно заглянул в него.

Монти перевалился на грудь. Он все еще был укрыт попоной и соломой и выглядел довольно кисло, но когда корова, бык или теленок лежат на груди, я исполняюсь надеждой. Напряжение схлынуло как волна: операцию он выдержал, самое трудное осталось позади, и, встав рядом с ним на колени и почесывая ему голову, я уже твердо знал, что все будет хорошо.

И действительно, температура и дыхание у него стали нормальными, глаза утратили неподвижность, ноги обрели гибкость. Меня захлестывала радость, и, как учитель к любимому ученику, я проникся к этому бычку нежным собственническим чувством. Приезжая на ферму, я непременно заглядывал к нему, а он всегда подходил поближе и глядел на меня с дружеским интересом, словно платя мне взаимностью.

Однако примерно через год я начал подмечать какую-то перемену. Дружеский интерес постепенно исчез из его глаз, сменившись задумчивым, взвешивающим взглядом, и тогда же у него развилась привычка слегка потряхивать головой при виде меня.

— Я бы на вашем месте, мистер Хэрриот, перестал заходить к нему в стойло. Он растет и, сдается мне, скоро начнет озоровать.

Только «озоровать» было не тем словом. У Гарри выдалась на ферме долгая спокойная полоса, и когда я снова увидел Монти, ему было почти два года. На этот раз речь шла не о болезни: две коровы у Гарри отелились раньше срока, и с типичной для него предусмотрительностью он попросил меня проверить все стадо на бруцеллез.

С коровами никаких хлопот не было, и час спустя передо мной уже выстроился длинный ряд наполненных кровью пробирок.

— Ну вот! — сказал Гарри. — Остается только бык, и дело с концом. — Он повел меня через двор в телятник, где в глубине было стойло быка.

Гарри открыл верхнюю половину двери, и я, заглянув внутрь, даже попятился. Монти был колоссален. Шея с тяжелыми буграми мышц поддерживала такую огромную голову, что глаза казались совсем крохотными. И в этих глазках теперь не было и тени дружелюбия. Они вообще ничего не выражали и только поблескивали — черно и холодно. Он стоял ко мне боком, почти упираясь мордой в стену, но я знал, что он следит за мной: голова пригнулась и огромные рога медленно и грозно прочертили в побелке две глубокие борозды, обнажившие камень. Раза два-три он утробно фыркнул, храня зловещую неподвижность. Монти был не просто бык, но воплощение угрюмой необоримой силы.

Гарри ухмыльнулся на мои выпученные глаза.

— Может, заскочите туда почесать ему лобик? Помнится, было у вас такое обыкновение.

— Нет уж, спасибо! — Я с трудом отвел взгляд от чудовища. — Интересно, загляни я к нему, долго ли я прожил бы?

— Ну, может, с минуту, — задумчиво ответил Гарри. — Бык он что надо, тут я не просчитался, только вот норов у него очень подлый. Я с ним всегда ухо востро держу.

— Ну и как же, — осведомился я без особого энтузиазма, — я возьму у него кровь для анализа?

— Так я ему голову прищемлю. — И Гарри указал на металлическое ярмо над кормушкой, вделанной в небольшое открытое окно в дальнем конце стойла. — Сейчас я его на жмых подманю.

Он удалился по проходу, и минуту спустя я увидел, как он со двора накладывает жмых в кормушку.

Бык сначала словно бы ничего не заметил и только еще раз неторопливо боднул стену, но затем повернулся все с той же грозной медлительностью, сделал три-четыре величественных шага и опустил нос в кормушку. Где-то за стеной Гарри нажал на рычаг, и ярмо с грохотом упало на могучую шею.

— Давайте! — крикнул невидимый фермер, повиснув на рычаге. — Я его держу. Входите!

Я открыл нижнюю створку двери и вошел в стойло. Конечно, голова у быка была надежно защемлена, но мне стало немножко холодно от того, что я очутился рядом с ним в таком тесном пространстве. Пробравшись вдоль массивного бока, я положил ладонь на шею и почувствовал дрожь ярости, пронизывавшую мощные мышцы. Вдавив пальцы в яремный желобок, я нацелил иглу и смотрел, как вздувается вена. Проколоть эту толстую кожу будет нелегко!

Когда я вонзил иглу, бык напрягся, но остался стоять неподвижно. В шприц потекла темная кровь, и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан. Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушающей силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.

Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с той же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.

Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.

— Господи! Вы уж простите! — хрипло сказал Гарри. — Наверное, ярмо толком не защелкнулось — шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.

Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.

— Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!

— Дурень чертов! — Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. — А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.

В 30-х годах в йоркширских холмах мало кто держал айрширов — там тогда всем породам предпочитали шортгорнов. Айрширами обзаводились те, кто намеревался сделать свое хозяйство молочным: эти небольшие, белые в рыжих и черных пятнах коровы славятся удойностью. Порода эта была выведена в графстве Айршир — там из их молока выделывали знаменитый мягкий айрширский сыр.

Редко какой фермер в йоркширских холмах мог похвастать элитным стадом, но тот, кто хотел повысить удойность своих коров, иногда обзаводился чистокровным айрширским быком. В 30-х годах породистый бычок стоил по меньшей мере 100 фунтов стерлингов.

Лекарства, которые сейчас животные получают путем инъекций, в 30-х годах им приходилось проглатывать в виде микстуры. Обычно ветеринар только снабжал фермера такой микстурой, а уж давал ее животному сам фермер. Использовал он для этого рог с косо спиленным широким концом — подобными сосудами люди обходились многие и многие столетия. Такой рог, длиной около четверти метра, купить можно было дешево, а то и сделать самому, и он легко выдерживал нажим коровьих зубов.

Фермер или скотник задирал корове голову за верхнюю челюсть и всовывал рог с лекарством в угол рта за язык, а затем выливал всю дозу прямо в глотку. Если корова стискивала рог зубами, ей это не вредило, тогда как стеклянная бутылка могла оказаться опасной.

Помощники удерживают голову молодого быка за рога и веревку, стягивающую морду, чтобы ветеринар мог наложить пробойные щипцы на хрящевую перегородку, разделяющую ноздри. В отверстие вставляли кольцо, за которое потом можно было без опасений вести быка на расстоянии вытянутой руки. За кольцо также зацепляли палку с крюком на конце или привязывали к нему веревку — если бык был мирного нрава.

Этот пробойник в форме щипцов имеет длину около 25 см. Один конец снабжен чашечкой с острыми краями, а другой — выступом из мягкого металла, свинца или меди, который упирается в чашечку. Пробив небольшое отверстие в носовой перегородке, ветеринар вставляет в него кольцо, обычно медное. Оно состоит из двух открывающихся половин, чтобы его можно было вставить в нос, после чего половины скрепляются небольшим винтом.

На агрессивного быка можно было надеть металлические шоры или маску (вверху), ограничивавшие поле его зрения, что устраняло повод броситься в нападение. Фермеры расходились в оценке эффективности такой маски. Закреплялась она с помощью кожаных ремней, а иногда и сама была кожаной. Проволочный телячий намордник (внизу) употребляется обычно для того, чтобы мешать телятам, которых отлучили от вымени, сосать все, что ни попало — брусья в стойле, друг друга и т. д. Такой намордник им надевают на неделю, ненадолго снимая, чтобы теленок мог есть и пить.

6. Клифф находит новое дело

Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считанные годы. И произошло это у меня на глазах.

Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, и лошадей и там, и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.

Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных — куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.

Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день. И пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих — ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями, я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.

И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта, если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной и самой требовательной из наших обязанностей.

А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная, рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда: ее следовало побыстрее зашить.

Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его. «Ну, все в порядке!» — подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, и мне почудилось, что прямо по мне просвистел ураганный ветер, а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.

Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в попытке мерина ударить меня сомневаться не приходилось: игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он смотрел на меня выпученными глазами, а мой «габардиновый макинтош» пришел в удивительное состояние — словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.

Я стоял, ошалело оглядываясь, и тут от дверей донесся бодрый голос:

— А, мистер Хэрриот! Да что же это он натворил? — Клифф Тайрман, старый конюх, поглядел на меня с досадливой усмешкой.

— Чуть не отправил меня в больницу, Клифф, — ответил я с дрожью. — Промахнулся самую малость. Меня как ветром обдало.

— А что вы делали-то?

— Попробовал было зашить рану. Но больше и пытаться не стану, а съезжу сейчас за намордником и хлороформом.

— Да на что вам хлороформ? — возмутился Клифф. — Я сам его подержу, и можете ни о чем не беспокоиться.

— Извините, Клифф! — Я покосился на его щуплую фигуру и начал убирать шовный материал, ножницы и йодоформ. — У вас легкая рука, я знаю, но он уже разок попробовал до меня добраться, и больше я ему такого удовольствия предоставлять не намерен. Мне что-то не хочется остаться хромым до конца моих дней.

Невысокий жилистый конюх словно весь подобрался. Он выставил вперед голову и смерил меня воинственным взглядом.

— Да что вы городите! — Он яростно обернулся к дюжему работнику, который все еще крепко держал уздечку, хотя его мертвенная бледность успела приобрести слегка зеленоватый оттенок. — Иди-ка ты отсюда, Боб! Так перетрусил, что и лошадь напугал. Иди-иди, его я подержу.

Боб с облегчением выпустил уздечку и с виноватой ухмылкой бочком пробрался мимо мерина. Он был выше Клиффа по меньшей мере на голову.

Происшедшее, казалось, возмутило Клиффа до глубины души. Он взял уздечку и посмотрел на мерина укоризненным взглядом, как учитель на расшалившегося ученика. А тот в явном возбуждении прижал уши и запрыгал, грозно стуча копытами по каменным плитам пола. Но стоило щуплому конюху ударить его кулачком по ребрам снизу, и он сразу встал как вкопанный.

— У, олух царя небесного! Стой смирно, кому говорю! Что это ты выделываешь, а? — рявкнул Клифф и опять ударил кулачком по крутым ребрам. Особой боли такой слабенький удар причинить не мог, но мерин тотчас стал само послушание. — Лягаться вздумал, а? Я те полягаюсь! — Клифф дернул уздечку, устремив на лошадь гипнотический взгляд. Потом кивнул мне: — Беритесь за дело, мистер Хэрриот, он вас не пришибет.

Я нерешительно взглянул на лошадь — такую большую, такую грозную!

Я нерешительно взглянул на лошадь — такую большую, такую грозную! Ветеринарам постоянно приходится с открытыми глазами идти навстречу заведомой опасности, и, полагаю, на каждого это действует по-разному. Меня порой излишне живое воображение ввергало в дрожь, рисуя самые жуткие картины, и вот теперь я даже с некоторым сладострастием прикидывал, какой мощью обладают эти огромные в глянцевитой шерсти ноги, как тверды эти широкие копыта, обведенные узкой полоской металла. Размышления мои прервал голос Клиффа:

— Да не прохлаждайтесь, мистер Хэрриот, говорю же, он вас не пришибет!

Я снова открыл ящик с инструментами и дрожащими пальцами вдел новую шелковинку в новую иглу. Собственно, выбора у меня не было — Клифф не спрашивал, он приказывал. Придется рискнуть еще раз.

Когда я, еле переставляя ноги, вернулся на прежнее место, думаю, вид у меня был не слишком внушительным: спотыкаюсь о дикарскую юбочку, в которую превратились полы моего макинтоша, вновь протянутые к ране пальцы дрожат, в ушах гремит кровь. Но я напрасно мучился. Клифф оказался совершенно прав, и мерин меня не пришиб. Собственно говоря, он даже ни разу не шелохнулся и, казалось, сосредоточенно слушал, что ему шепчет Клифф, придвинувший лицо к самой его морде. Я вдувал йодоформ, шил и защемлял, словно демонстрируя методику на анатомической модели. С хлороформом, пожалуй, было бы даже не так удобно.

Когда я с величайшим облегчением покинул стойло и начал опять убирать инструменты, монолог возле лошадиной морды заметно изменился по тону — угрожающее ворчание все больше переходило в нежную насмешливость:

— Ну видишь, окаянная твоя душа, что зря ты свои коленца выкидывал! Ты же у нас умница, верно? Ты у нас молодец! — Ладонь Клиффа ласково скользнула по шее, и могучая лошадь потерлась о него мордой, как доверчивый и послушный щенок.

Медленно выходя из стойла, Клифф успел похлопать мерина по спине, боку, животу, крупу и даже шутливо подергал репицу, а недавнее злобное чудовище блаженно подчинялось этим ласкам.

Я вытащил из кармана пачку сигарет.

— Клифф, вы чудо. Не хотите закурить?

— Это будет, как свинью клубникой угощать, — ответил конюх и высунул язык, на котором покоился кусок табачной жвачки. — Без этого я никуда. Как суну с утра, так хожу до ночи. А вы и не догадались?

Вероятно, вид у меня был до смешного удивленный. Во всяком случае, маленькое обветренное лицо расползлось в довольной улыбке. И глядя на эту улыбку, такую мальчишескую, такую победную, я невольно задумался на тем, какой феномен представляет собой Клифф Тайрман.

В местах, где закаленность и долговечность были правилом, он тем не менее выглядел чем-то исключительным. В первый раз я увидел его почти за три года до этого дня — он бегал между коровами, хватал их за морды и удерживал, словно без малейших усилий. Я решил, что передо мной человек средних лет, но на редкость хорошо сохранившийся. На самом же деле ему было уже под семьдесят. Несмотря на щуплость, он был внушителен — длинные болтающиеся руки, твердая косолапая походка, набыченная голова придавали ему вызывающий вид, точно он шел по жизни напролом.

— Вот не думал, что увижу вас нынче, — сказал я. — Говорили, у вас пневмония.

Он пожал плечами.

— Есть малость. Первый раз валяюсь с тех пор, как сопляком был.

— Так зачем же вы встали? — Я поглядел на тяжело вздымающуюся грудь, на полуоткрытый рот. — Когда вы его держали, я слышал, какие у вас хрипы.

— Да нет, не для меня это. Денек-другой, я и вовсе оклемаюсь. — Он схватил лопату и принялся энергично сгребать кучу конских яблок, сипло и тяжело дыша.

Харленд-Грейндж, большая ферма у подножия холмов, была окружена пахотными землями, и в свое время в длинном ряду стойл этой конюшни не нашлось бы ни одного свободного. Двадцать с лишним лошадей — и по меньшей мере для двенадцати из них каждый день находилась работа. А теперь их осталось две: молодой мерин, которому я зашил рану, и дряхлый конь серой масти по кличке Барсук.

Клифф был главным конюхом, а когда произошел переворот и лошадей свергли с былого престола, без жалоб и стенаний пересел на трактор, не брезгуя и никакими другими работами. Это было типично и для множества других таких же, как он, сельских работников повсюду в стране. Лишившись дела всей своей жизни, оказавшись перед необходимостью начать все сначала, они не подняли вопля, а просто взялись за новое дело. Собственно говоря, люди помоложе перешли на машины с жадностью и показали себя прирожденными механиками.

Но для старых знатоков вроде Клиффа что-то невозвратимо рухнуло. Он, правда, любил повторять: «На тракторе-то сидеть оно куда сподручнее — прежде-то за день так по полю находишься, что ног под собой не чуешь!». Но любовь к лошадям он сохранял в полной мере — то чувство товарищества между работником и рабочей лошадью, которое крепло в нем еще с дней детства и осталось в крови навсегда.

В следующий раз я приехал в Харленд-Грейндж к откармливаемому бычку, который подавился куском турнепса, но пока я возился с ним, хозяин, мистер Гиллинг, попросил меня взглянуть на старого Барсука.

— Он что-то все кашляет. Может, конечно, возраст, но вы все-таки его посмотрите.

Старый конь теперь стоял в конюшне в полном одиночестве.

— Трехлетку я продал, — объяснил фермер. — Но старичка придержу. Не трактор же гонять, если надо какую-нибудь мелочь перевезти.

Я покосился на вытесанное как из гранита лицо. По виду его никак нельзя было заподозрить в мягкосердечности, но я догадывался, почему он не расстался со старым конем. Ради Клиффа.

— Ну, Клифф, во всяком случае, будет рад, — сказал я.

Мистер Гиллинг кивнул.

— Да уж, другого такого лошадника поискать. Водой не разольешь. — Он усмехнулся. — Помнится, хоть и давненько это было, как Клифф поругается со своей хозяйкой, так уйдет в конюшню на всю ночь посидеть с лошадками. Сидит там час за часом и покуривает. Он тогда еще табак не жевал.

— А Барсук у вас тогда уже был?

— Угу. Мы ж его вырастили. Клифф ему вроде бы как восприемник. Дурачок, помню, задницей вперед шел, ну и пришлось нам повозиться, чтобы его вытащить! — Он улыбнулся. — Наверное, потому Клифф всегда его и отличал. Работать на Барсуке никому другому не давал, только сам — год за годом, год за годом. И до того им гордился, непременно ленты ему в гриву вплетет и все бляхи на упряжи начистит, если, скажем, ехал на нем в город. — Он задумчиво покачал головой.

Дряхлый коняга оглянулся с легким любопытством, услышав мои приближающиеся шаги. Ему было под тридцать, и весь его облик говорил о тихой старости — торчащие тазовые кости, поседелая морда, провалившиеся глаза, полные благожелательности. Я собирался измерить ему температуру, но тут он издал резкий лающий кашель, который подсказал мне, что с ним такое. Минуты две я наблюдал, как он дышит, и второй симптом также оказался налицо. Дальнейшего осмотра не требовалось.

— У него запал, мистер Гиллинг, — сказал я. — А точнее, эмфизема легких. Видите, как у него дважды вздергивается живот при выдохе? Дело в том, что его легкие утратили эластичность, и чтобы вытолкнуть из них воздух, требуется дополнительный нажим.

— А причина в чем?

— В первую очередь, конечно, возраст. Но он немного простужен, вот все и стало гораздо заметнее.

— Но пройти-то может? — спросил фермер.

— Ему станет полегче, когда он разделается с простудой, но совсем здоровым, боюсь, ему уже никогда не быть. Я дам вам лекарство, которое смягчит его кашель. Подмешивайте ему в воду.

Я сходил к машине и вернулся с отхаркивающей мышьяковой микстурой, которой мы тогда пользовались.

Прошло примерно полтора месяца, и как-то вечером, часов около семи, мне опять позвонил мистер Гиллинг.

— Вы бы не приехали поглядеть Барсука? — спросил он.

— А что с ним? Опять плохо дышит?

— Да нет. Кашлять он кашляет, но вроде бы особенно из-за этого не мучается. Нет, у него, по-моему, колики. Сам я уехать должен, так вас Клифф проводит.

Старый работник ждал меня во дворе с керосиновым фонарем. Подойдя к нему, я с ужасом воскликнул:

— Боже мой, Клифф! Что вы с собой сделали?

Лоб и щеки у него были сплошь в ссадинах и царапинах, а нос, весь ободранный, торчал между двумя синяками. Тем не менее он ухмыльнулся, а в глазах у него запрыгали смешливые искорки.

— Да с велосипеда намедни грохнулся. Наехал на камень, ну и перекувыркнулся через руль задницей кверху. — При этом воспоминании его разобрал хохот.

— Но, черт подери, почему вы к доктору не сходили? Нельзя же вам разгуливать в таком виде!

— К доктору? А чего у них время зря отнимать? Эка невидаль! — Он потрогал рассеченный подбородок. — На денек пришлось-таки перевязаться, а теперь все поджило.

Я только головой покачал и пошел за ним в конюшню. Он повесил фонарь на столб и направился к коню.

— Ума не приложу, что с ним такое, — сказал он. — Вроде бы ничего такого и нет, а все-таки не все у него в порядке.

Особых признаков сильной боли заметно, действительно, не было, но Барсук все время переступал с ноги на ногу, словно ощущал какую-то неловкость в животе. Температура оказалась нормальной, и никаких симптомов возможных болезней мне обнаружить не удалось.

Я еще раз оглядел его с некоторым сомнением.

— Может быть, и правда, легкая колика. Во всяком случае, ничего такого не заметно. Я впрысну ему кое-что, чтобы он успокоился.

— Ну и хорошо, хозяин, — сказал Клифф, глядя, как я достаю шприц, и обвел взглядом конюшню до полного теней дальнего конца. — А непривычно как-то, что всего тут одна лошадь стоит. Я ж ведь помню, когда их тут было полным-полно, уздечки со столбов свисают, а прочая сбруя на стенке позади них так и посверкивает… — Он переложил жвачку от одной щеки к другой и улыбнулся. — Черт дери! Я ж тут каждое утро с шести часов корм им задавал, к работе готовил, и уж можете мне поверить, это ж чистая картинка была, как мы все выезжали отсюда пахать на самой зорьке! Шесть пар лошадок упряжью побрякивают, а пахари бочком у них на спинах сидят. Ну прямо тебе процессия!

Я улыбнулся.

— Раненько вы начинали, Клифф.

— Угу, черт дери. А кончали поздно. Вернемся, дадим лошадкам пожевать чего-нибудь, сбрую снимем и идем повечерять. А потом опять сюда, да гребнем, да щеткой весь пот, всю грязь с них и соскоблим. А потом зададим корму по-настоящему — и отрубей, и овса, и сена, чтобы хорошенько подзаправились перед завтрашним днем.

— Так у вас и вечера свободного вовсе не оставалось?

— Что так, то так. Отработались — и на боковую, оно верно. Да только мы об этом и не думали вовсе.

Я подошел к Барсуку, чтобы сделать инъекцию, и вдруг опустил шприц. По телу старого коня пробежала легкая судорога, еле заметное напряжение мышц, потом он на секунду вздернул хвост и снова опустил.

— Что-то тут другое, — сказал я. — Клифф, выведите-ка его из стойла. Я погляжу, как он пройдется по двору.

И когда его копыта застучали по булыжнику, мышцы вновь напряглись, а хвост вздернулся. У меня в мозгу словно что-то вспыхнуло. Я быстро подошел к нему и похлопал по нижней челюсти. По глазному яблоку скользнуло третье веко и медленно поползло обратно, и я понял, что не ошибся.

У меня не сразу нашлись слова. Простой осмотр мимоходом обернулся смертным приговором.

— Клифф, — сказал я, — боюсь, у него тетанус.

— Это что, столбняк, что ли?

— Да-да. Очень грустно, но это точно. Последнее время он ноги не ранил? У копыт?

— Да недели две назад он что-то захромал, и кузнец выпустил у него из копыта гной. Большую дырку проковырял. Вот так.

— Жаль, что ему тогда же не сделали противостолбнячной прививки, — сказал я и попытался разжать челюсти старого коня, но они были крепко стиснуты. — Наверное, он сегодня уже не мог есть?

— Да нет, утром поел немножко. А вот вечером — ничего. Как же с ним дальше-то, мистер Хэрриот?

Как дальше — вот именно. Если бы Клифф и сегодня задал мне этот вопрос, у меня точно так же не нашлось бы внятного ответа. Факт остается фактом — от семидесяти до восьмидесяти процентов заболеваний столбняком кончаются гибелью животного, и никакие способы лечения нисколько этих цифр не меняют. Но окончательно отказываться от надежды мне все-таки не хотелось.

— Вы сами знаете, Клифф, дело очень серьезное, но я постараюсь помочь. У меня есть с собой антитоксин, и я сделаю ему инъекцию, а если судороги усилятся, дам снотворного. Пока он может пить, отчаиваться рано. Давайте ему жидкую пищу. Лучше всего овсяный отвар.

Несколько дней Барсук оставался в том же состоянии, и я немного воспрянул духом. Мне приходилось видеть, как лошади оправлялись от столбняка, и я помнил, какое это всякий раз бывало чудесное ощущение: приедешь утром, а у лошади челюсти разомкнуло и изголодавшееся животное начало есть.

Но с Барсуком этого не произошло. Его поместили в просторное стойло, где он мог без помех двигаться, и каждый день, заглядывая к нему через нижнюю половинку двери, я ловил себя на отчаянном желании найти какие-нибудь признаки улучшения. Но, увы, через несколько дней его состояние стало ухудшаться. Неосторожное движение, появление рядом человека вызывали сильнейшую судорогу, и он, пошатываясь, кружил по стойлу на негнущихся ногах, точно деревянная игрушка, а в глазах стоял ужас, и сквозь крепко стиснутые зубы сочилась слюна. Как-то утром, испугавшись, что он свалится, я посоветовал надеть на него опоры и поехал за ними в Скелдейл-Хаус. Но едва я открыл дверь, как заверещал телефон. Звонил мистер Гиллинг.

— Вроде бы мы опоздали, мистер Хэрриот. Он лежит врастяжку и, сдается мне, тут уж ничего не поправишь. Надо кончать, чтоб он зря не мучился, верно?

— Боюсь, вы правы.

— Только вот что. Мэллок его, конечно, заберет, но Клифф не хочет, чтобы его Мэллок пристрелил. Хочет, чтобы вы. Так, может, приедете?

Я достал боенский пистолет и вернулся на ферму, раздумывая над тем, почему моя пуля представлялась старику менее отвратительной, чем пуля живодера. Мистер Гиллинг ждал меня в стойле рядом с Клиффом, который горбил плечи, засунув руки глубоко в карманы. Он обернулся ко мне с блуждающей улыбкой.

— Я как раз хозяину говорил, до чего же Барсук хорош был, когда я его для выставки готовил. Видели бы вы его тогда! Шерсть вся блестит, щетки на ногах белее снега вычищены, а в хвосте — голубая лента вот такой ширины!

— Могу себе представить, Клифф, — сказал я. — Холить его лучше, чем вы, никто не мог бы.

Он вытащил руки из карманов, присел на корточки, нагнулся над лежащим конем и несколько минут поглаживал седую шею и уши, но старый провалившийся глаз смотрел на него без всякого выражения. Клифф тихо заговорил, обращаясь к коню, и голос его был спокойный, почти бодрый, точно он болтал с приятелем:

— Много тысяч миль я прошагал позади тебя, старина, и много о чем мы с тобой толковали. Да только что я такого мог бы тебе сказать, чего ты сам не знал бы, а? Ты же все понимал сразу, с одного словечка. Я просто рукой шевельну, а ты все и сделаешь, что от тебя требовалось.

Клифф выпрямился.

— Так я работать пошел, хозяин, — сказал он решительно и вышел из стойла. Я подождал, чтобы он не услышал выстрела, который означал конец Барсука, конец лошадей в Харленд-Грейндже, конец основы основ жизни Клиффа Тайрмана.

Покидая ферму, я снова увидел старика. Он устраивался поудобнее на железном сиденье рычащего трактора, и я закричал, стараясь перекрыть шум мотора:

— Мистер Гиллинг сказал, что решил завести овец и поручить их вам. Думаю, вам понравится за ними приглядывать!

Лицо Клиффа осветила негасимая улыбка, и он крикнул в ответ:

— Угу! Новое дело, да чтобы мне не понравилось? Нам, молодым, это всегда по вкусу!

Перед началом сенокоса в июне косарь проверял свою косу. Длина легкой ивовой рукоятки, расположение двух ручек на ней и угол, под каким на нее было насажено острое изогнутое лезвие, — все влияло на быстроту и аккуратность работы. Он мог выкосить в день полгектара, а то и больше, оставляя после каждого широкого взмаха ровный ряд скошенной травы, который постепенно достигал конца луга. Закончив ряд, он возвращался через луг и вел следующий ряд параллельно предыдущему таким образом, чтобы расстояния между рядами были одинаковыми и скошенная трава лежала в одном направлении.

Овце и даже корове нелегко откусить первый кусок от твердого круглого корнеплода. В этой брюкворезке нажатие на рычаг прижимает брюкву к расположенным снизу ножам, которые рассекают ее на ломти.

Наиболее старинные из таких блях относятся к концу XVIII века. В середине прошлого века они были в большой моде и выделывались в подражание серебряным украшениям на сбруе лошадей, запряженных в кареты аристократов; на них поэтому нередко фигурировали геральдические знаки, а также традиционные эмблемы, приносящие удачу. Наиболее часто встречаются солнце, полумесяцы, кресты, снопы, колокольцы и подковы.

Если лошади трудно пережевывать корм, она быстро теряет форму. Прежде считалось, что жеванию, в частности, препятствуют «волчьи зубы» — небольшие лишние зубы перед первыми премолярами. Их выбивали с помощью долота, длиной около полуметра. В рот лошади вставлялся зевник, долото прикладывали к выросту и по нему ударяли молотком. Концы некоторых долот делались в виде лопаточек, у других — зазубривались, чтобы долото при ударе не соскочило вбок.

Лошадей на ферме обычно чистили ежедневно и кормили четыре раза в день — утром корм им задавали в половине шестого, а работали они пять-шесть часов. Если лошади предстояло отправиться за пределы фермы, например в город, ее чистили с особым тщанием, хвост заплетали или подвязывали, гриву заплетали, причем каждую косичку в ней завязывали у конца волоском. Когда же лошадь готовили к выставке, надевали плетеную из веревки уздечку.

На английские фермы тракторы проникали медленно, потому что дешевой рабочей силы было более чем достаточно, а экономические депрессии 20-х и 30-х годов превратили трактор в излишнюю роскошь. К 1939 году их было в стране около 55 тысяч, но к концу второй мировой войны нехватка рабочих рук и отсутствие импорта продуктов питания привели к увеличению этого числа до 200 тысяч с лишним. Самым обычным был стандартный фордзон, или, как его еще называли, «фордзон модель Эн». Плод массового производства, введенного Генри Фордом, он выпускался в Дейгенхеме в Эссексе с 1933 года. Все большее их число снабжалось колесами с резиновыми шинами, что увеличивало скорость и позволяло ездить по шоссе.

7. Я хватаю жизнь, как крапиву

Большая гостиная Скелдейл-Хауса кишела людьми. Эта комната с изящными нишами, высоким лепным потолком и выходящими в сад стеклянными дверями была для меня средоточием нашей жизни в Дарроуби. Здесь Зигфрид, Тристан и я собирались после дневных трудов, поджаривали подошвы у камина, увенчанного стеклянным шкафчиком, и обсуждали события дня. Она была нашим уютным холостяцким приютом, где мы раскидывались в креслах в сладкой истоме, читали, слушали радио, а Тристан молниеносно решал очередной кроссворд в «Дейли телеграф».

Здесь Зигфрид принимал своих знакомых, поток которых не иссякал, — молодых и старых, принадлежащих как к сильному полу, так и к слабому. Но нынче вечером молодые люди с рюмками в руках находились тут по приглашению Тристана, которое, конечно, приняли с энтузиазмом — хотя младший брат во многих отношениях был прямой противоположностью старшему, обаятельностью он ему не уступал и пользовался большой популярностью.

Отсюда нам предстояло отправиться на «Нарциссовый бал» в «Гуртовщиках», и все мы были при параде. Ведь ожидали нас не обычные танцы, на которых деревенские парни отплясывали в рабочих сапогах под скрипочку и пианино, а настоящий бал с прославленным местным оркестром (Ленни Баттерфилд и его «Бравые ребята»). Давался он ежегодно в честь прихода весны.

Я наблюдал, как Тристан наполняет рюмки. Бутылки с виски, джином и хересом, которые Зигфрид хранил в стеклянном шкафчике, заметно опустели, но сам Тристан пренебрегал крепкими напитками и лишь изредка пригубливал из бокала со светлым пивом. Если уж пить, считал он, так портер и эль гагатовыми кружками, а прочее лишь суета сует и всяческая гиль. Изящные рюмки вызывали у него брезгливость, и даже теперь, когда мы встречаемся с ним на официальных обедах, Тристан каким-то чудом умудряется обеспечить себя пинтовой кружкой.

— Приятная компания, Джим, — заметил он, возникая рядом со мной. — Мальчиков, правда, чуть побольше, чем девочек, но беда не велика.

Я смерил его холодным взглядом, ибо прекрасно уловил подоплеку: преобладание мужского элемента избавляло Тристана от необходимости танцевать до упаду. Предпочитая не транжирить энергию попусту, он танцами не увлекался. Конечно, почему бы и не покружиться с девушкой по залу раз-другой, но куда приятнее остальное время проводить в буфете.

Впрочем, того же мнения придерживались и многие другие обитатели Дарроуби: когда мы вошли под гостеприимный кров «Гуртовщиков», буфет был набит битком, а в зале лишь несколько наиболее смелых пар напоминали о том, что явились мы на бал. Однако время шло, к ним присоединялись все новые, и к десяти часам в зале уже яблоку упасть было негде. Я же вскоре понял, что проведу время отлично. Компания Тристана оказалась очень приятной — симпатичные мальчики, привлекательные девочки. Жизнерадостная их беззаботность была неотразимой.

Общему веселью немало содействовал прославленный оркестр Баттерфилда в коротких красных куртках. Самому Ленни на вид было лет пятьдесят пять, да и все четверо его бравых ребят уже давно распростились с молодостью, но свою седину они искупали неугасимым задором. Впрочем, волосы Ленни седыми не были — краска помогала ему оставаться жгучим брюнетом, — и он колотил по клавишам рояля с сокрушающей энергией, озаряя общество солнечными взглядами сквозь очки в роговой оправе, а иногда выкрикивал припев в микрофон у себя под боком, объявлял танцы и отпускал шуточки зычным голосом. Нет, полученные деньги он отрабатывал честно.

Наша компания на парочки не разбивалась, и я танцевал со всеми девушками по очереди. В разгар бала я проталкивался по залу с Дафной, чья фигура была словно нарочно создана для такой тесноты. Поклонником тощих женщин я никогда не был, но, пожалуй, природа, создавая Дафну, несколько увлеклась в противоположном направлении. Нет, толстой ее никак нельзя было назвать, просто она отличалась некоторой пышностью сложения.

Сталкиваясь в давке с соседними парами, столь же увлеченно работающими локтями, восхитительно отлетая от упругих форм моей дамы, вместе со всеми подпевая бравым ребятам, которые в бешеном ритме колошматили по своим инструментам, я чувствовал себя на седьмом небе. И тут я увидел Хелен.

Танцевала она, разумеется, с Ричардом Эдмундсоном, и шапка его золотых кудрей плыла над окружающими головами, как символ Рока. С магической быстротой мое радужное настроение угасло, оставив в душе холодную тягостную пустоту.

Когда музыка смолкла, я отвел Дафну к ее друзьям, а сам отправился на поиски Тристана. Небольшой уютный буфет отнюдь не опустел, и там вполне можно было бы изжариться. В густом табачном дыму я с трудом различил Тристана — он восседал на высоком табурете в окружении обильно потеющих участников веселья, но сам, казалось, ничуть от жары не страдал и, как всегда, излучал глубочайшее удовлетворение. Он допил кружку, причмокнул, будто лучше пива в жизни не пробовал, перегнулся через стойку, дружески кивая, чтобы ему налили еще, и тут заметил, что к нему протискиваюсь я. Едва я оказался в пределах досягаемости, он ласково положил руку мне на плечо.

— А, Джим! Рад тебя видеть. Чудесный бал, ты согласен?

Я воздержался и не указал на бесспорный факт, что он еще ни разу в зале не появлялся, а только самым небрежным тоном упомянул, что вот и Хелен здесь.

Тристан благостно кивнул.

— Да, я видел. Так почему же ты с ней не танцуешь?

— Не могу. Она тут с Эдмундсоном.

— Вовсе нет, — возразил Тристан, критическим взором оглядывая новую кружку и делая предварительный глоток. — Она приехала с большой компанией, как и мы.

— А ты откуда знаешь?

— Видел, как мальчики вешали пальто вон там, пока девочки поднялись раздеться наверх. Значит, можешь ее пригласить, ничьего разрешения не испрашивая.

— А-а! — Я еще немного постоял, а потом решительно вернулся в зал.

Но все оказалось не так просто. У меня был долг перед девушками нашей компании, а когда их всех успевали пригласить другие и я направлялся к Хелен, ею тут же завладевал кто-нибудь из ее друзей. Иногда мне казалось, что она ищет меня взглядом, но уверен я не был, а знал только, что никакой радости от бала больше не получаю, что волшебство и веселость исчезли бесследно. С горечью я предвидел, что и на этот раз обречен тоскливо смотреть на Хелен — и ничего больше. С той лишь тягостной разницей, что и двумя словами с ней не обменяюсь.

Мне даже стало как-то легче, когда ко мне подошел управляющий и позвал к телефону. Звонила миссис Холл: сука никак не разродится, так не приеду ли я сейчас же? Я взглянул на свои часы — далеко за полночь. Значит, на этом бал для меня кончается.

Секунд пять я постоял, прислушиваясь к чуть приглушенному грохоту музыки, потом медленно натянул пальто и пошел попрощаться с друзьями Тристана. Коротко объяснив, в чем дело, я помахал им, повернулся и толкнул дверь.

За ней, в двух шагах передо мной стояла Хелен, чьи пальцы слегка касались дверной ручки. Я не стал размышлять, вышла ли она или только собирается войти, а немо уставился в ее улыбающиеся синие глаза.

— Уже уходите, Джим? — спросила она.

— Да. У меня, к сожалению, вызов.

— Какая досада! Надеюсь, ничего серьезного?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг ее красота заслонила от меня все. Я чувствовал только, что она совсем рядом. Меня поглотила волна любви и безнадежности. Я отпустил дверь, схватил руку Хелен, точно утопающий, и с изумлением ощутил, что ее пальцы крепко сплелись с моими.

Оркестр, шум голосов, люди — все куда-то исчезло, и остались только мы двое в дверном проеме.

— Поедем со мной, — сказал я.

Глаза Хелен стали огромными, и она улыбнулась мне такой знакомой улыбкой.

— Я только сбегаю за пальто, — шепнула она. Нет, это мне грезится, думал я, стоя на ковровой дорожке в коридоре и глядя, как Хелен быстро поднимается по лестнице. Но тут же убедился, что я все-таки не сплю: она появилась на верхней площадке, торопливо застегивая пальто. Моя машина, терпеливо дожидавшаяся на булыжнике рыночной площади, видимо, тоже была застигнута врасплох — во всяком случае мотор взревел при первом нажатии на стартер.

Мне надо было заехать домой за необходимыми инструментами. И вот мы вышли из машины в конце безмолвной купающейся в лунных лучах улицы, и я отпер большую белую дверь Скелдейл-Хауса.

Едва мы очутились внутри, как с полной уверенностью, что иначе нельзя, я обнял Хелен и поцеловал — благодарно и не спеша. Столько времени я мечтал об этом! Минуты текли незаметно, а мы все стояли там — наши ноги попирали пол из черно-красных плиток XVIII века, головы почти упирались в раму огромной картины «Смерть Нельсона», которая господствовала в прихожей.

Второй раз мы поцеловались у первого изгиба коридора под не менее большой «Встречей Веллингтона и Блюхера при Ватерлоо». Затем мы поцеловались у второго изгиба под сенью высокого шкафа, в котором Зигфрид хранил свои костюмы и сапоги для верховой езды. Мы целовались в аптеке в промежутках между моими сборами, а затем в саду, убедившись, что среди залитых лунным светом весенних цветов, в волнах благоухания влажной земли и травы целоваться лучше всего.

Никогда еще я не ехал на вызов так медленно — со скоростью десять миль в час, не более. Ведь на плече у меня лежала голова Хелен, а в открытое окно лились все ароматы весны. Словно в разгар урагана, я очутился в красивейшей безопасной гавани. Словно я вернулся домой.

В спящей деревне светилось только одно окно, и, едва я постучал, Берт Чапман сразу распахнул дверь. Он был дорожным рабочим, то есть принадлежал к племени, с которым я ощущал себя в кровном родстве.

Сроднили нас дороги — как и я, дорожные рабочие проводили значительную часть жизни на пустынных путях в окрестностях Дарроуби: чинили асфальт, летом выкашивали траву по обочинам, зимой расчищали их от снега и посыпали песком. А когда я проезжал мимо, они весело мне улыбались и махали, словно мое мимолетное появление украшало их день. Не знаю, отбирал ли их муниципальный совет за добродушие, но я, право, не встречал других таких приятных и веселых людей.

Старый фермер как-то сказал мне кисло: «А чего им не радоваться-то, когда они, знай себе, целые дни дурака валяют!». Конечно, он несколько преувеличил, но я его прекрасно понял: по сравнению с работой на ферме любое другое занятие выглядело приятным безделием.

Берта Чапмана я видел всего два дня назад: он сидел на пригорке с огромным бутербродом в руке. Рядом покоилась его лопата. Он приветственно поднял жилистую руку, а его круглая, красная от солнца физиономия расплылась в широкой ухмылке. Казалось, заботы ему неведомы. Однако теперь улыбка его выглядела напряженной.

— Очень мне не хотелось беспокоить вас так поздно, мистер Хэрриот, — сказал он, поспешно проводя нас в дом, — только вот я за Сюзи опасаюсь. Ей пора бы разродиться, она уже и гнездо для щенят готовит, и весь день тревожная, а ничего нет. Я хотел до утра отложить, да только за полночь она пыхтеть начала, ну и вид ее мне не нравится.

Сюзи была моей старой пациенткой. Ее широкоплечий дюжий хозяин частенько являлся с ней в приемную, немножко стыдясь своей заботливости. Нелепо выделяясь среди женщин с их кошечками и собачками, он при моем появлении всегда торопился объяснить: «Вот хозяйка попросила сводить к вам Сюзи». Но эта ссылка никого обмануть не могла.

— Конечно, дворняжка она, и ничего больше, да только очень верная, — сказал Берт теперь с той же неловкостью, но я догадывался, как ему дорога Сюзи, кудлатая сучка неопределенных кровей, имевшая обыкновение упираться передними лапами мне в колено, смеясь во всю пасть и бешено виляя хвостом. Я находил ее неотразимой.

Но сегодня маленькая собачка была непохожа на себя. После того как мы вошли в комнату, она выбралась из корзинки, неопределенно шевельнула хвостом и замерла, приникнув к полу, а ребра ее мучительно вздымались. Когда я нагнулся, чтобы ее осмотреть, она повернула ко мне испуганную мордочку с широко открытой пыхтящей пастью.

Я провел ладонью по вздутому животу. По-моему, никогда еще мне ни с чем подобным сталкиваться не приходилось. Круглый и тугой, как футбольный мяч, он был битком набит щенятами, готовыми появиться на свет. Но не появлявшимися.

— Так что с ней? — Щеки Берта побледнели под загаром, и он нежно погладил голову Сюзи широкой заскорузлой ладонью.

— Пока еще не знаю, Берт, — ответил я. — Надо пощупать внутри. Принесите мне горячей воды, будьте так добры.

В воду я подлил антисептическое средство, намылил кисть, одним пальцем осторожно исследовал влагалище и обнаружил щенка — кончик пальца скользнул по ноздрям, крохотным губам, язычку… Но он плотно закупорил проход, как пробка бутылку.

Сидя на корточках, я обернулся к Берту и его жене.

— Боюсь, первый щенок застрял. Очень крупный. По-моему, если его убрать, остальные пройдут благополучно. Они должны быть помельче.

— А можно его сдвинуть, мистер Хэрриот? — спросил Берт.

Я ответил, помолчав:

— Попробую наложить щипцы ему на голову и погляжу, сдвинется ли он. Щипцами я пользоваться не люблю и только осторожно попробую. Если ничего не выйдет, заберу ее с собой сделать кесарево сечение.

— Операцию, значит? — глухо спросил Берт, сглотнул и испуганно поглядел на жену. Как многие высокие мужчины, в спутницы жизни он выбрал миниатюрную женщину, а сейчас миссис Чапман, съежившаяся в кресле, казалась совсем маленькой. Ее расширенные глаза уставились на меня со страхом.

— И зачем мы только ее повязали! — простонала она, заламывая руки. — Я говорила Берту, что в пять лет щениться в первый раз поздно, а он ничего слушать не желал. И теперь мы останемся без нее.

— Да нет же, она в самой поре, — поспешил я утешить бедную женщину. — И все еще может обойтись вполне благополучно. Вот сейчас посмотрим.

Несколько минут я кипятил инструменты на плите, а потом вновь встал на колени позади моей пациентки и наставил щипцы. Блеск металла заставил Берта посереть, а его жена съежилась в комочек. Помощи от них, явно, ждать не приходилось, а потому пока я снова нащупывал щенка, голову Сюзи держала Хелен. Места почти не было, но мне удалось подвести щипцы по моему пальцу к его носу. Затем с величайшей осторожностью я развел их и, чуть надавливая, проталкивал вперед, пока мне не удалось сомкнуть половинки на голове.

Ну, скоро все прояснится! В подобных ситуациях резко дергать нельзя, а можно только чуть-чуть потянуть, проверяя, не сдвинется ли тельце. Так я и сделал. Мне показалось, что какое-то продвижение есть. Я попробовал еще раз. Да! Щенок чуть продвинулся вперед. Сюзи тоже, видно, почувствовала, что не все еще потеряно, стряхнула с себя апатию и принялась энергично тужиться.

Дальше все пошло как по маслу, и мне удалось извлечь щенка на свет практически без усилий.

— Боюсь, этот не выжил, — сказал я, поглядев на крохотное существо у себя на ладони и не обнаружив никаких признаков дыхания. Но, зажав грудку между большим и указательным пальцами, я уловил ровное биение сердца и, быстро открыв щенку рот, начал мягко вдувать воздух в его легкие.

Повторив эту процедуру несколько раз, я положил щенка на бок в корзину и уже пришел к выводу, что мои усилия напрасны, как вдруг крохотная грудная клетка приподнялась, потом еще раз и еще.

— Живой! — воскликнул Берт. — Ну прямо чемпион! Нам они ведь все живыми требуются. Отец-то — терьер Джека Деннисона, так охотников на них хоть отбавляй.

— Вот-вот! — вставила миссис Чапман. — Сколько бы ни родилось, всех разберут. Просто отбоя нет от желающих: «Нам бы щеночка Сюзи».

— Ну еще бы! — сказал я, но улыбнулся про себя. Терьер Джека Деннисона также обладал довольно сложной родословной, и плоды этой вязки обещали быть интересными коктейлями. Что ничуть не должно было их испортить.

Я вколол Сюзи полкубика питуитрина.

— Она же чуть не полсуток старалась вытолкнуть этого молодца, так что небольшая помощь будет ей кстати. А теперь подождем и посмотрим, как оно пойдет дальше.

Ждать было очень приятно. Миссис Чапман заварила чай и принялась щедро мазать маслом домашние лепешки. А Сюзи, частично с помощью питуитрина, каждые четверть часа не без самодовольства производила на свет по щенку, и вскоре они уже подняли в корзине писк, удивительно громкий для таких крошек. Берт, который с каждой минутой все больше светлел, набил трубку и поглядывал на все увеличивающееся семейство с улыбкой, которая мало-помалу почти достигла ушей.

— Каково вам, молоденьким, сидеть тут с нами! — сказала миссис Чапман, наклонив голову и озабоченно глядя на нас с Хелен. — Небось, не терпится на танцы вернуться, а вы вот сидите.

Мне вспомнилась давка в «Гуртовщиках». Табачный дым, духота, неумолчный грохот «Бравых ребят». Я обвел взглядом мирную кухоньку, старомодный очаг с черной решеткой, низкие, отлакированные балки, рабочую шкатулку миссис Чапман, трубки Берта, повешенные рядком на стене, и крепче сжал руку Хелен, которую последний час держал в своей под прикрытием стола.

— Вовсе нет, миссис Чапман, — возразил я. — Мы и думать о них забыли.

И это была чистейшая правда.

Около половины третьего я пришел к выводу, что Сюзи кончила — всего щенят родилось шестеро, очень недурное достижение для такой фитюльки. Писк смолк, так как все они уже дружно сосали мать.

Я по очереди поднял их и осмотрел. Сюзи не только не протестовала, но словно улыбалась со скромной гордостью. Когда я положил их назад, она деловито осмотрела и обнюхала каждого, прежде чем снова лечь на бок.

— Три кобелька, три сучки, — сказал я. — Отличное соотношение.

Перед тем как уйти, я вынул Сюзи из корзинки и ощупал ее живот. Просто поразительно, каким поджарым он уже стал! Прорванный воздушный шар не изменил бы форму столь эффектно. Она уже преобразилась в худенькую, мохнатую, дружелюбную малютку, которую я так хорошо знал.

Едва я отпустил ее, как она шмыгнула назад в корзину и свернулась калачиком вокруг своего семейства, которое тут же принялось сосредоточенно сосать.

Берт засмеялся.

— Да ее среди них толком и не разглядеть! — Он нагнулся и потыкал в первенца мозолистым пальцем. — Нравится мне этот кобелек. Знаешь, мать, мы его себе оставим, чтобы старушке скучно не было.

Пора было уходить. Мы с Хелен направились к двери, и маленькая миссис Чапман, поспешив ее отворить, поглядела на меня.

— Что же, мистер Хэрриот, — сказала она, не выпуская ручку. — Уж не знаю, как вас и благодарить, что вы приехали, успокоили нас. Ума не приложу, чтобы я делала с моим муженьком, приключись с его собачкой какая беда.

Берт смущенно ухмыльнулся.

— Чего уж, — буркнул он. — Будто я расстраивался!

Его жена засмеялась, распахнула дверь, но едва мы шагнули в безмолвный душистый ночной мрак, схватила меня за локоть с лукавой улыбкой.

— Это, как погляжу, ваша невеста? — сказала она.

Я обнял Хелен за плечи и ответил твердо:

— Да. Моя невеста.

После этой ночи я поймал себя на том, что по вечерам думаю только о том, как увидеться с Хелен. Едва стрелки близились к восьми, ноги уже сами несли меня в Хестон-Грейндж. О, конечно, я старался побороть эту привычку и бывал там не каждый вечер — во-первых, мой рабочий день длился круглые сутки, а во-вторых, следовало считаться с приличиями. Не говоря уж о мистере Олдерсоне.

Отец Хелен был невысоким, щуплым и выглядел рассеянным. После смерти жены — она умерла за несколько лет до моего приезда в Дарроуби — он замкнулся в себе. Хозяин он был отличный, и его ферма не уступала самым лучшим, но все время казалось, что мысли его совсем не здесь. И у него появились маленькие чудачества: если что-нибудь не задавалось, он вел долгие ворчливые разговоры с самим собой, если же что-то приводило его в хорошее настроение, он разражался громким пением без слов. Мычание его разносилось далеко, и, приезжая к нему на ферму по вызову, я часто находил мистера Олдерсона по этому звуку среди хозяйственных построек, если не заставал его в доме.

В первое время, когда я приходил к Хелен, он, по-моему, меня толком не замечал — я был просто еще один из молодчиков, которые увивались вокруг его дочери. Но затем, когда мои визиты участились, он внезапно выделил меня из этой безликой толпы и начал поглядывать на меня с интересом, который быстро перешел в тревогу. Собственно, винить его я не мог. Он нежно любил Хелен и, естественно, желал для нее прекрасной партии. А подходящий жених уже имелся в наличии — Ричард Эдмундсон, сын старого друга их семьи, владельца почти тысячи акров. Эдмундсоны были богаты, влиятельны, а Ричард влюбился по уши. Разумеется, приезжий ветеринар без гроша за душой ни в какое сравнение с ним идти не мог.

Если мистер Олдерсон был дома, мои визиты превращались в мучение. Казалось, мы все время косимся друг на друга уголком глаза. Когда бы я ни посмотрел на мистера Олдерсона, он именно в этот миг начинал смотреть в сторону, и, должен сознаться, стоило ему внезапно взглянуть на меня, как я непроизвольно отводил глаза.

Меня это угнетало, потому что в сущности он мне нравился. Его кротость и безобидность были очень симпатичны, и при других обстоятельствах мы с ним, конечно, поладили бы. Но я его раздражал. И не потому, что ему не хотелось расставаться с Хелен, — эгоизм был ему чужд, а хозяйство в доме у них теперь превосходно вела его недавно овдовевшая сестра. Тетушка Люси умела поставить на своем и великолепно справлялась со всеми домашними заботами, включая и присмотр за двумя детьми. Просто он свыкся с утешительной мыслью, что в один прекрасный день его дочка выйдет за сына старого друга и заживет припеваючи. По натуре он был несколько консервативен, и возможность каких-либо изменений вызывала в нем яростный протест.

Поэтому я всегда испытывал облегчение, когда мог пригласить Хелен куда-нибудь. Тогда все было великолепно. Мы ездили с ней на танцы, устраивавшиеся теми или иными городскими обществами, мы гуляли среди холмов по старым, заросшим травой проселкам, проходя мили и мили, а иногда она ездила со мной на вечерние вызовы. В Дарроуби не было особых развлечений или увлекательных занятий, но полная непринужденность, ощущение, что нам вполне достаточно друг друга, придавали всему, что мы делали вместе, смысл и важность.

Вполне возможно, что так продолжалось бы очень долго, если бы не Зигфрид. Однажды вечером, как у нас было заведено, мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса и обсуждали события дня, прежде чем отправиться на боковую. Вдруг он засмеялся и хлопнул себя по колену.

— Сегодня заходил заплатить по счету Гарри Форстер. Старик что-то расшутился — сидел здесь, поглядывал по сторонам и твердил: «Хорошее у вас тут гнездышко, мистер Фарнон, хорошее гнездышко!». А потом хитро посмотрел на меня и заявляет: «Пора бы в это гнездышко да птичку. Какое же гнездышко без птички?».

— Ну, вам давно следовало бы к этому привыкнуть! — сказал я и тоже засмеялся. — Вы ведь лучший жених в Дарроуби. И конечно, они тут не успокоятся, пока вас не женят.

— Э-эй, не торопитесь! — Зигфрид задумчиво оглядел меня с головы до ног. — Гарри имел в виду вовсе не меня, а вас.

— Как так?

— А вы вспомните. Сами же рассказывали, что встретили старика, когда прогуливались вечером с Хелен по его лугу. Ну а у него на такие вещи глаз острый. Вот он и решил, что пора вам остепениться, только и всего.

Я откинулся на спинку кресла и захохотал.

— Мне? Жениться? Вот потеха! Вы только представьте себе! Бедняга Гарри!

— Почему вы смеетесь, Джеймс? — Зигфрид наклонился ко мне. — Он ведь совершенно прав. Вам действительно пора жениться.

— Не понимаю! — Я ошеломленно уставился на него. — Что вы такое говорите?

— Как что? — ответил он. — Я говорю, что вам надо жениться, и поскорее.

— Зигфрид, вы шутите!

— С какой стати?

— Да черт подери! Я только-только начал работать. У меня нет денег, у меня ничего нет! Мне даже и в голову не приходило…

— Ах, вам даже в голову не приходило? Ну так ответьте мне: вы ухаживаете за Хелен Олдерсон или не ухаживаете?

— Ну, я… Мне просто… Если хотите, то, конечно, можно сказать и так.

Зигфрид устроился в кресле поудобнее, сложил кончики пальцев и назидательно продолжал:

— Так-так. Значит, вы признаете, что ухаживаете за ней. Пойдем дальше. Она, насколько я могу судить, весьма и весьма привлекательна: всякий раз, когда она проходит по площади в рыночный день, машины только чудом не налетают друг на друга. Все признают, что она умна, обладает прекрасным характером и отлично готовит. Быть может, вы против этого спорить не станете?

— Разумеется, нет, — ответил я, обозлившись на его тон снисходительного превосходства. — Но к чему все это? Зачем вы произносите речь, словно судья перед присяжными?

— Я просто аргументирую мою точку зрения, Джеймс. А именно: вы встретили девушку, которая может стать для вас идеальной женой, и ничего не предпринимаете! Говоря без обиняков, я предпочту, чтобы вы перестали валять дурака и взглянули на дело серьезно.

— Все далеко не так просто! — сказал я раздраженно. — Я же только объяснил, что сначала мне нужно тверже встать на ноги… да и вообще я знаком с ней всего несколько месяцев — этого же недостаточно, чтобы так сразу и жениться. И еще одно: по-моему, я не нравлюсь ее отцу.

Зигфрид наклонил голову набок, и я даже зубами скрипнул — такая святость разлилась по его лицу.

— Послушайте, старина, не сердитесь, но я должен вам кое-что сказать откровенно для вашей же пользы. Осторожность, бесспорно, прекрасное качество, но порой вы перегибаете палку. Этот маленький изъян в вашем характере проявляется постоянно и во всем. Вот, скажем, в той робости, с какой вы решаете затруднения, возникающие в вашей работе. Вы всегда действуете с оглядкой, маленькими шажками, тогда как следует смело бросаться вперед. Вам чудятся опасности там, где их и быть не может. Учитесь рисковать, дерзать. А то ваши собственные сомнения подрезают вам поджилки.

— Короче говоря, я жалкий безынициативный болван?

— Ну послушайте, Джеймс, я ведь ничего подобного не говорил, но, кстати, еще одна вещь, которой я хотел бы коснуться. Я знаю, вы меня извините. Но, боюсь, пока вы не женитесь, я не могу рассчитывать на вашу полноценную помощь. Ведь, откровенно говоря, вы все больше доходите до такой степени обалдения, что уж, наверное, половину времени пребываете в сомнамбулическом состоянии и сами не понимаете, что делаете.

— Да что вы такое несете? В жизни не слыхивал подобной…

— Будьте добры, дослушайте меня до конца, Джеймс. Я говорю чистейшую правду: вы бродите, как лунатик, и у вас появилась прискорбная привычка глядеть в пустоту, когда я с вами разговариваю. От этого, мой милый, есть только одно средство.

— И крайне незамысловатое! — закричал я. — Ни денег, ни собственной крыши над головой, но женись очертя голову, с ликующим воплем. Все так просто и мило!

— Ага! Ну вот, вы опять сочиняете всякие трудности. — Он засмеялся и поглядел на меня с дружеским сожалением. — Денег нет? Так вы же в недалеком будущем станете моим партнером, повесите табличку со своими титулами на решетку перед домом, и, следовательно, хлеб насущный будет вам твердо обеспечен. Ну а что до крыши… Посмотрите, сколько комнат пустует в этом доме! Вам совсем нетрудно будет устроить себе наверху отдельную квартирку. Иными словами, ваши возражения — полнейшие пустяки.

Я запустил пятерню в волосы. Голова у меня шла кругом.

— У вас все это получается так просто!

— Это же и есть ПРОСТО! — Зигфрид выпрямился в кресле. — Отправляйтесь к ней сейчас же, сделайте предложение и обвенчайтесь до конца месяца! — Он укоризненно погрозил мне пальцем. — Жизнь, как крапиву, надо хватать сразу и крепко, Джеймс. Забудьте вашу манеру мямлить по каждому поводу и запомните, что сказал Брут у Шекспира. — Он сжал кулак и гордо откинул голову: — «В делах людей прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха…».

— Ну хорошо, хорошо, — буркнул я, утомленно поднимаясь на ноги. — Достаточно. Я все понял и иду ложиться спать.

Вероятно, я не единственный человек, чья жизнь полностью переменилась в результате одного из непредсказуемых и случайных зигфридовских взрывов. В тот момент его доводы показались мне смехотворными, но семя пало на благодатную почву и буквально за одну ночь проросло и распустилось пышным цветом. Вне всяких сомнений, это он повинен в том, что еще относительно молодым человеком я оказался отцом взрослых детей — ведь когда я объяснился с Хелен, она ответила мне «да» и мы решили пожениться немедленно. Правда, сначала она как будто удивилась — возможно, она разделяла мнение Зигфрида обо мне и подозревала, что я буду раскачиваться несколько лет.

Но так или иначе, не успел я оглянуться, а все уже было улажено, и, вместо того чтобы скептически усмехаться самой возможности такой идеи, я увлеченно обсуждал, как мы устроим свою квартирку в Скелдейл-Хаусе.

Это было блаженное время, и лишь одно облачко омрачало горизонт, но облачко, более смахивавшее на огромную грозовую тучу. Когда я шел рука об руку с Хелен, словно шагая по воздуху, она внезапно сбрасывала меня с небес на землю кротким взглядом со словами:

— Все-таки, Джим, тебе следует поговорить с отцом. Пора ему сказать.

Задолго до того как я получил диплом, меня предупреждали, что деревенская практика — это работа в грязи и вони. Я смирился с такой неизбежностью и приспособился к ней, но бывали в моей жизни моменты, когда эта ее сторона вдруг накладывала на меня неизгладимый отпечаток в самое неподходящее время, что было невыносимо. Как, например, теперь, когда, долго отмокая в горячей воде, я все-таки не избавился от специфического запаха.

Встав на ноги в облаках пара, я понюхал руку у локтя и чуть не застонал: зловонное напоминание о жуткой чистке в коровнике Томми Дирлава торжествующе взяло верх над антисептическими средствами и мылом. Этот смрад сохранил почти всю свежесть и силу, какой обладал в четыре часа дня, когда я его обрел. Сладить с ним могло только время.

Но что-то во мне восстало против идеи забраться в постель, благоухая им, и в отчаянии я оглядел ряд флаконов на полке над раковиной. Мой взгляд приковала большая банка с ядовито-розовой солью для ванн, которой пользовалась миссис Холл. Этого средства я еще никогда не пробовал, а потому бросил щепотку в воду вокруг ног. На мгновение у меня закружилась голова от пронзительно-сладкого аромата, примешавшегося к клубам пара, и, подчинившись внезапному порыву, я высыпал добрую половину банки в ванную и вновь опустился под воду.

Я лежал так долго-долго с победоносной улыбкой на губах: уж теперь-то я избавлюсь от напоминания о чистке коровы Томми Дирлава!

Процедура эта несколько меня одурманила, и я уже почти засыпал, когда моя голова упокоилась на подушке. Несколько мгновений блаженного погружения в глубины сна… И когда у меня над ухом грянул телефон, ощущение обиды на несправедливость судьбы было даже сильнее обычного. Сонно поглядев на часы, которые показывали четверть второго, я взял трубку и что-то в нее промямлил, но тут же сонная одурь с меня соскочила: я узнал голос мистера Олдерсона. Милочка никак не может растелиться. Не приеду ли я сейчас же?

Ночные вызовы несут с собой чувство «вот он — я». Лучи моих фар скользили по булыжнику, и я вновь ощутил это возвращение к основе основ, к своей подлинной сущности. Безмолвные дома, плотно задернутые занавески, длинная пустынная улица — все это осталось позади, сменилось каменными стенками по сторонам бесконечного проселка. В таких случаях я обычно пребывал в состоянии, близком к анабиозу, и был только-только способен вести машину в нужном направлении, но на этот раз я не испытывал ни малейшей сонливости, меня одолевали тревожные мысли.

Ведь Милочка занимала особое положение. Она была домашней коровой, прелестной маленькой джерсейкой и любимицей мистера Олдерсона. В его стаде она была единственной представительницей своей породы, и, если удои ее шортгорнских подруг сливались в бидоны и забирались молочной фирмой, жирное, чуть желтоватое молоко Милочки поступало на семейный стол, появлялось горами взбитых сливок на домашних тортах или превращалось в масло, золотистое сливочное масло, о котором можно только грезить.

Но главное, мистер Олдерсон просто питал к ней нежность. Проходя по коровнику, он обычно останавливался перед ней, начинал напевать себе под нос, почесывал ее высоко посаженную голову и шел дальше. И понять его можно: сколько раз я сам от души желал, чтобы все коровы были джерсейками — кроткими, грациозными созданиями с глазами лани, тонкими ногами и изящным сложением. Они покорно позволяли, чтобы их поворачивали так и эдак и проделывали с ними всякие манипуляции. Даже когда они вас лягали, это было лишь ласковое похлопывание по сравнению с ударом, который отвешивала могучая представительница фризской породы.

Мне оставалось только уповать, что у Милочки ничего серьезного не обнаружится, поскольку мои акции стояли у мистера Олдерсона не очень высоко, и я испытывал нервную уверенность, что он отнюдь не придет в восторг, если я что-нибудь да напорчу при отеле его любимицы. Но зачем самому себя пугать? Обычно телящиеся джерсейки особых хлопот не доставляют.

Отец Хелен был хороший фермер. Въезжая во двор, я увидел освещенное стойло и рядом два дымящихся ведра с горячей водой, которые уже ожидали меня, на нижней половине двери висело полотенце, а рядом с мистером Олдерсоном стояли Стэн и Берт, два его старых работника. Милочка удобно лежала на толстой соломенной подстилке. Она не тужилась — и снаружи ничего заметно не было, — но выглядела сосредоточенной, углубленной в себя — верный признак, что с ней что-то очень не так.

Я закрыл за собой дверь.

— Вы щупали ее, мистер Олдерсон?

— Щупал. Только ничего там нет.

— Совсем ничего?

— Ничегошеньки. Несколько часов, как у нее началось, а теленок вроде не идет, вот я и пощупал. Ни головы, ни ног — ничегошеньки. И места маловато. Вот я вам и позвонил.

Все это выглядело очень странно. Я повесил куртку на гвоздь и стал задумчиво расстегивать рубашку. Когда же я начал стягивать ее через голову, то вдруг заметил, что мистер Олдерсон морщит нос. Работники тоже начали принюхиваться и обмениваться удивленными взглядами. Благоухание розовой соли миссис Холл, сдерживаемое одеждой, теперь вырвалось на волю, одуряющей волной разлилось вокруг и заполнило тесное пространство стойла. Я торопливо намылил руки в идиотской надежде, что это каким-то чудом отобьет столь неуместный тут дух. Но нет! Наоборот, он словно сгустился, источаемый моей нагретой кожей, и вступил в единоборство с честными запахами коров, сена и соломы. Никто ничего не сказал. Эти трое не склонны были отпускать соленые шуточки, которые помогли бы мне свести все к забавному промаху. В аромате этом была недвусмысленная томная женственность, и Берт со Стэном смотрели на меня, разинув рот. Мистер Олдерсон упорно взирал на перегородку, но губы у него кривились, а нос все еще морщился.

Весь внутренне съежившись, я встал на колени позади коровы и мгновение спустя забыл о своем конфузе.

Во влагалище было пусто, и оно заметно сузилось перед небольшим в складках отверстием, в которое я еле-еле протиснул кисть. Мои пальцы коснулись ножек и головы теленка. У меня оборвалось сердце. Скручивание матки! Да, тут легкой победы ждать нечего. Присев на корточки, я обернулся к фермеру.

— Телячья постелька у нее скручена. Теленок жив, но ему не выйти. Я еле руку ввел.

— Я так и подумал: что-то тут не то. — Мистер Олдерсон потер подбородок и поглядел на меня с сомнением. — Ну а что можно сделать?

— Попробуем вернуть матку в нормальное положение, перевернув корову, пока я буду держать теленка. Очень удачно, что нас тут четверо.

— И тогда все будет в порядке?

Я сглотнул. Такие случаи были моим пугалом. Иногда переворачивание помогало, иногда нет, а в те времена мы еще не начали делать коровам кесарево сечение. Если ничего не получится, мне останется только посоветовать мистеру Олдерсону отдать Милочку под нож мясника… Я сразу отогнал от себя эту мысль и сказал твердо:

— В полном порядке.

Да. Только так! Я поручил Берту передние ноги, Стэну — задние, а фермера попросил прижимать голову коровы к полу. Затем распростерся на шершавом цементе, ввел руку и сжал ногу теленка.

— Давайте! — пропыхтел я, и работники повернули ноги по часовой стрелке. Я отчаянно удерживал маленькую ногу, когда корова хлопнулась на другой бок. Но это как-будто ничего не изменило.

— Кладите на грудь! — скомандовал я сипло. Стэн и Берт ловко подогнули ей ноги и выполнили мое указание, а я взвыл от боли.

— Обратно переверните и быстрей! Мы начали не в ту сторону! — Шейка сдавила мою кисть с ужасающей силой. Меня объял мгновенный ужас, что я должен буду распроститься со своей правой рукой.

Но они действовали с быстротой молнии. Несколько секунд спустя Милочка уже лежала в первоначальной позе, моя рука обрела некоторую свободу, и мы вернулись к исходной позиции.

Скрипнув зубами, я взялся за ногу теленка поудобнее.

— Ладно. Перекатите ее в другую сторону.

Они перевернули ее против часовой стрелки на сто восемьдесят градусов, но ничего не изменилось, только удерживал ногу я куда с большим трудом — сопротивление на этот раз было колоссальным. Несколько секунд я переводил дух, уткнувшись лицом в пол, а шею мне заливал пот, источая клубы экзотического благовония.

— Хорошо! Еще разок! — распорядился я, и работники начали переворачивать корову на грудь.

Ах, какое это было дивное ощущение, когда все словно чудом расправилось, моя рука обрела полнейшую свободу внутри широкой матки, а теленок уже начал продвигаться ко мне.

Милочка немедленно оценила ситуацию и впервые по-настоящему поднатужилась. Почувствовав, что победа почти одержана, она повторила свое усилие, и теленок, мокрый, извивающийся, очутился в моих объятиях.

— Тянула, тянула, да и разом! — произнес мистер Олдерсон с изумлением, схватил клок сена и стал обтирать малютку.

Я радостно принялся намыливать руки. Каждый удачный отел приносит чувство большого облегчения. Но на этот раз оно было неимоверным. То, что стойло благоухало, как дамский парикмахерский салон, больше не имело ни малейшего значения. Настроение у меня все равно было великолепным. Я пожелал доброй ночи Берту и Стэну, когда они отправились спать, последний раз недоверчиво поведя носами. Мистер Олдерсон тихонько делал то одно, то другое: то разговаривал с Милочкой, то снова брался за теленка, которого успел обтереть уже несколько раз. Казалось, он был околдован. И я его понимал, потому что в этом существе чувствовалось родство с героями Диснея — коричневато-золотистая шкурка, умилительная миниатюрность, большие, темные, ласковые глаза и общее выражение наивной доверчивости. Ведь в довершение всего это оказалась телочка.

Фермер поднял ее, словно болонку, и положил возле морды матери. Милочка обнюхала малышку со счастливым рокотанием в глубине горла и принялась ее облизывать. А я смотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках, совершенно очарованный этим зрелищем. «Вот сейчас!» — подумал я. И оказался прав. Напевное мычание прозвучало даже громче обычного, как хвалебный гимн.

Я пошевелил пальцами в резиновых сапогах и замер. Лучше минуты не предвиделось. Нервно кашлянув, я произнес твердым голосом.

— Мистер Олдерсон, я бы хотел жениться на вашей дочери.

— Мистер Олдерсон! — Он слегка наклонил ко мне голову, и я продолжал: — Я бы хотел жениться на вашей дочери.

Мычание смолкло. Он медленно повернулся и молча посмотрел мне в лицо несчастными глазами. Потом тяжело нагнулся, взял одно ведро, другое, вылил воду и зашагал к двери.

— Заходите-ка в дом, — сказал он через плечо.

В спящем доме кухня выглядела унылой и покинутой. Я сел в деревянном кресле с высокой спинкой рядом с пустым очагом. Мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце сушиться, аккуратно вымыл руки над раковиной, а потом просеменил в гостиную, где, судя по стукам и позвякиванию, шарил в буфете. Вернулся он с подносом, на котором нежно звенели две рюмки возле бутылки с виски. Поднос придавал происходящему оттенок официальности, усугублявшийся тем, что рюмки были из тяжелого граненого хрусталя, а бутылка сохраняла девственную неприкосновенность.

Мистер Олдерсон поставил поднос на кухонный стол, который подтащил поближе к очагу, прежде чем сесть в свое кресло по другую его сторону. Мы оба молчали. Я ждал в затянувшемся безмолвии, пока он щурился на крышку бутылки, словно не зная, что это такое, а потом принялся отвинчивать ее с боязливой медлительностью, будто опасаясь, как бы она не взорвалась у него под рукой.

Наконец он налил виски в рюмки с величайшей серьезностью и точностью, несколько раз наклонив голову набок и сравнивая уровень жидкости в них, а в заключение церемонно указал мне на поднос.

Я взял рюмку и замер в ожидании.

Мистер Олдерсон минуту-другую смотрел на безжизненный очаг, потом перевел взгляд на картину с коровами по колено в воде. Вытянув губы, словно намереваясь свистнуть, он как будто передумал и без прелиминарий глотнул виски, закашлялся и долго не мог отдышаться. Обретя наконец нормальное состояние, он выпрямился в кресле и устремил на меня еще слезящиеся глаза, прочистил горло — у меня затряслись поджилки.

— Ну что же, — произнес он, — погодка для сенокоса в самый раз.

Я согласился с ним, и он с интересом оглядел кухню, как будто видел ее впервые. Закончив осмотр, он сделал еще один большой глоток, сморщился, закрыл глаза, потряс головой и наклонился ко мне.

— Одно я вам скажу: прошел бы ночью дождик, оно и вовсе хорошо было бы.

Я выразил мнение, что это действительно было бы хорошо, и вновь воцарилось молчание. На этот раз оно продлилось даже дольше — мой хозяин отпивал и отпивал виски, словно приучая себя к нему. Но я заметил, что это оказывает на него расслабляющее действие: складки на его лице начали расправляться, глаза утрачивали затравленное выражение.

Молчание длилось до тех пор, пока он вновь не наполнил наши рюмки с той же старательной точностью. Отхлебнув глоток, он уставился на коврик.

— Джеймс, — сказал он странным голосом, — у меня была жена, каких мало.

От изумления я совсем растерялся.

— Знаю, — пробормотал я. — Мне про нее много рассказывали.

Мистер Олдерсон продолжал, не отводя взгляда от коврика, голосом, полным тихой тоски.

— Да, она была самой лучшей девушкой в округе и первой красавицей. — Внезапно он взглянул на меня со слабой улыбкой. — Никому и в голову не приходило, что она выберет такого, как я. А ведь выбрала. — Он помолчал и отвел глаза. — Да, выбрала.

Он начал рассказывать мне про свою покойную жену — спокойно, без жалости к себе, с грустной благодарностью за былое счастье. И тут я обнаружил, что мистер Олдерсон сильно отличался от большинства фермеров своего поколения — он ни разу не упомянул о том, что она была золотая работница. Стольких женщин тех времен оценивали главным образом по их работоспособности, и, когда я только поселился в Дарроуби, меня неприятно поразил ответ недавно овдовевшего старика на мои соболезнования. «Да уж, работница была, каких поискать», — сказал он, смахнув с глаз слезу.

Но мистер Олдерсон сказал только, что его жена была красавица, очень добрая и что он горячо ее любил. Он заговорил про Хелен, вспоминая всякие ее словечки и поступки, когда она была маленькой, и добавил, что она — вылитая мать и лицом, и характером. Про меня он ничего не говорил, но во мне росло убеждение, что с его точки зрения все это прямо меня касается. Да и его откровенность свидетельствовала, что барьеры между нами исчезают.

По правде говоря, он стал даже излишне откровенен. К этому времени его большая рюмка в третий раз опустела наполовину, а я по опыту знал, что йоркширцы плохо переносят виски. Мне доводилось видеть, как дюжие молодцы, спокойно выдувавшие по десять пинт пива в местных трактирах, падали под стол, только нюхнув янтарный напиток. А щупленький мистер Олдерсон вообще почти не пил, и меня начала разбирать тревога.

Но сделать я ничего не мог и только слушал, как он предается воспоминаниям. Теперь он полулежал в кресле, совершенно расслабившись, устремив рассеянный взор куда-то поверх моей головы. По правде сказать, я сильно подозревал, что он попросту забыл про меня — во всяком случае, когда после очередного рассказа, он оторвался от созерцания прошлого и скользнул взглядом по мне, то несколько секунд рассматривал мое лицо, словно стараясь понять, кто я такой. А поняв, видимо, вспомнил об обязанностях хозяина и потянулся за бутылкой. Но тут он увидел настенные часы.

— Ох, черт, уже четыре. Что-то мы засиделись. Ложиться вроде бы и не стоит, но все-таки нам обоим надо соснуть часок-другой.

Он одним глотком допил свое виски, бодро вскочил на ноги, деловито посмотрел по сторонам и упал головой прямо в очаг, загремев решеткой.

Оледенев от ужаса, я вскочил, чтобы помочь барахтающейся в очаге щуплой фигуре, но моя тревога оказалась напрасной: через две-три секунды он уже стоял на ногах и смотрел на меня так, словно ничего не произошло.

— Ну, мне пора, — сказал я. — Спасибо за виски. Задерживаться дольше не имело смысла — шансов услышать от мистера Олдерсона что-нибудь вроде «С богом, сын мой», явно было очень и очень мало. Тем не менее у меня сложилось утешительное убеждение, что все будет хорошо.

Когда я направился к двери, мистер Олдерсон сделал вполне приличную попытку проводить меня по всем правилам, но чувство направления ему изменило — ударившись о мое плечо, он отлетел в противоположный угол кухни, где привалился к высокой горке. Его лицо под рядами тарелок с узором из ивовых листьев взирало на меня с простодушным недоумением. Поколебавшись, я пошел назад.

— Я поднимусь с вами по лестнице, мистер Олдерсон, — произнес я деловым тоном, и он без всяких возражений позволил мне взять себя под руку и отвести к двери в дальнем углу.

Когда мы начали подниматься, скрипя ступеньками, он споткнулся и чуть было не слетел вниз, но я успел обхватить его за талию. Он поглядел на меня, буркнул: «Спасибо, малый», и мы ухмыльнулись друг другу, а потом продолжили подъем.

Мы прошли, обнявшись, через площадку до двери его спальни, и, остановившись там, он словно хотел что-то сказать, но только раза два кивнул мне и скрылся внутри.

Я постоял под дверью, с беспокойством прислушиваясь, не донесется ли изнутри шум падения, но тут же тревога моя улеглась: донеслось оттуда громкое пение без слов, смахивающее на мычание. Да, все будет хорошо!

Наш медовый месяц удался на славу — особенно учитывая, что мы провели его, занимаясь туберкулинизацией[7] коров. В любом случае мы были куда счастливее десятков моих знакомых, которые после свадьбы отправлялись на месяц в плавание по солнечному Средиземному морю, а потом вспоминали об этом без малейшего удовольствия. Нам с Хелен он подарил все самое главное — радость, смех, ощущение товарищеской близости, хотя длился всего неделю, и, как я уже упомянул, мы провели его, делая туберкулиновые пробы.

Идея эта возникла как-то утром за завтраком, когда Зигфрид после бессонной ночи, проведенной в стойле кобылы, страдавшей коликами, протер покрасневшие глаза и принялся вскрывать утреннюю почту. Из плотного министерского конверта высыпалась толстая пачка бланков, и он ахнул.

— Господи! Вы только взгляните, чего они хотят! — Он разложил анкеты на скатерти и начал лихорадочно читать длинный список ферм. — Требуют, чтобы мы на следующей неделе провели туберкулинизацию всего скота в окрестностях Эллерторпа. Безотлагательно. — Он свирепо поглядел на меня. — А на следующей неделе вы женитесь, так?

Я виновато заерзал на стуле.

— Боюсь, что да.

Зигфрид яростно схватил ломоть поджаренного хлеба и начал шлепать на него масло, как каменщик — раствор на кирпичную кладку.

— Чудесно, а? Работы невпроворот, неделя туберкулинизации в самом глухом из здешних углов, а вам именно сейчас приспичило жениться. У вас медовый месяц, порхаете и наслаждаетесь жизнью, а я тут свивайся в кольца и лезь вон из кожи! — Он злобно впился зубами в ломоть и с хрустом принялся его жевать.

— Мне очень жаль, Зигфрид, — пробормотал я. — Но откуда мне было знать, что я невольно вас подведу? Не мог же я предвидеть, что именно сейчас привалит столько работы и министерство именно сейчас потребует проверки!

Зигфрид перестал жевать и негодующе уставил на меня палец:

— Вот-вот, Джеймс! Обычная ваша беда: вы не заглядываете вперед. Летите сломя голову, без оглядки и сомнений. Даже с этой вашей женитьбой — вы же ни на секунду не задумались! Женюсь, женюсь, а на последствия плевать! — Он закашлялся, потому что от возбуждения вдохнул крошки. — И вообще, я не понимаю, к чему такая спешка! Вы ведь совсем мальчик, и времени, чтобы жениться, у вас предостаточно. И еще одно: вы же почти ее не знаете. Всего несколько недель, как вы вообще начали с ней встречаться!

— Но погодите, вы же сами…

— Нет, уж позвольте мне кончить, Джеймс! Брак — крайне серьезный жизненный шаг, который требует глубокого и всестороннего обдумывания. Ну зачем вам понадобилось тащиться в церковь именно на будущей неделе? В будущем году — вот это было бы разумно, и вы пожали бы все беззаботные радости длительной помолвки. Так нет, вам обязательно понадобилось тут же завязать узел, который так просто не развяжешь, к вашему сведению!

— К черту, Зигфрид! Это уж ни в какие ворота не лезет! Вы же прекрасно знаете, что вы сами…

— Минуточку! Ваша торопливость в вопросе о браке обрекает меня на множество затруднений, но, поверьте, я от души желаю вам счастья и надеюсь, что вопреки вашей легкомысленной непредусмотрительности все будет прекрасно. Тем не менее я не могу не напомнить вам старинную пословицу: «Женился на скорую руку, да на долгую муку».

Тут мое терпение лопнуло. Я взвился, стукнул кулаком по столу и взвыл:

— Черт подери, это же вы настояли. Я как раз хотел повременить, но вы…

Зигфрид не слышал. Он уже остывал, и лицо его расцветало ангельской улыбкой.

— Ну-ну, Джеймс, снова вы выходите из себя! Сядьте и успокойтесь. Не надо обижаться на мои слова: вы ведь очень молоды, и мой долг — говорить с вами откровенно. Ничего дурного вы не сделали. В конце концов в вашем возрасте естественно действовать без оглядки на будущее, совершать поступки, не задумываясь о возможных последствиях. Юношеская беззаботность, только и всего. — Зигфрид был старше меня на каких-то шесть лет, но без малейших усилий входил в роль седобородого патриарха.

Я вцепился пальцами в колени и решил не продолжать. Конечно, он все равно не дал бы мне говорить, но главное — меня начала мучить совесть, что я уеду и брошу его в такое тяжелое время. Подойдя к окну, я уставился на старого Уилла Варли, который катил по улице велосипед с мешком картошки на руле. Сколько раз я уже видел это! Потом я обернулся к своему патрону; на меня снизошло озарение, что со мной бывает нечасто:

— Послушайте, Зигфрид, я буду рад провести медовый месяц в окрестностях Эллерторпа. В это время года там чудесно, и мы можем остановиться в «Пшеничном снопе». А я займусь пробами.

Он уставился на меня в изумлении.

— Провести медовый месяц в Эллерторпе! За пробами? Об этом и речи быть не может! Что скажет Хелен?

— Ничего не скажет. И поможет мне вести записи. Мы ведь просто решили поехать на машине куда глаза глядят, а значит, никаких планов нам нарушать не придется. И как ни странно, мы с Хелен часто говорили, что с удовольствием пожили бы в «Пшеничном снопе». Это же удивительно приятная старинная гостиница.

Зигфрид упрямо покачал головой.

— Нет, Джеймс, я даже слышать об этом не хочу. Перестаньте, я уже и так чувствую себя виноватым. С работой я прекрасно справлюсь сам. Поезжайте спокойно, ни о чем не думайте и наслаждайтесь своим счастьем.

— Нет, я решил твердо. И вообще, мне эта мысль нравится все больше. — Я быстро посмотрел список. — Начать можно во вторник с Алленов и объехать все маленькие фермы, в среду обвенчаться, а в четверг и пятницу сделать вторичные пробы и записать результаты. К концу недели весь список будет исчерпан.

Зигфрид уставился на меня так, словно видел впервые в жизни. Он спорил и доказывал, но вопреки обыкновению я Настоял на своем, вытащил из ящика министерские повестки и занялся подготовкой к своему медовому месяцу.

Во вторник ровно в полдень я закончил туберкулинизацию многочисленных алленовских коров, которые паслись, рассыпавшись на целые мили по голым склонам холмов, и уже садился за стол с радушными хозяевами, чтобы, как положено, «немножечко перекусить». Во главе до блеска оттертого стола сидел мистер Аллен, а напротив меня расположились двое его сыновей — двадцатилетний Джек и Робби, которому еще не исполнилось восемнадцати. Оба они были силачами, кровь с молоком, и все утро я прямо-таки с благоговением наблюдал, как они час за часом справлялись с бродящими на воле быками и коровами, без устали разыскивая и ловя их. Я просто глазам своим не поверил, когда Джек догнал на пустоши мчавшуюся во весь дух телку, схватил ее за рога и медленно повалил, чтобы я мог спокойно сделать инъекцию точно в толщу кожи. Я даже пожалел, что в этот глухой уголок Йоркшира не заглядывают тренеры по легкой атлетике — не то на следующей Олимпиаде нам был бы обеспечен какой-нибудь мировой рекорд.

Миссис Аллен давно завела привычку подтрунивать надо мной и уже много раз немилосердно бранила меня за то, что я такой рохля с девушками, — как мне только не стыдно находиться под опекой старой экономки! Я не сомневался, что сегодня она тоже примется за свое, и выжидал подходящую минуту. Вот теперь я сумею ответить как следует! Она открыла дверцу духовки, и по кухне разлился аппетитнейший аромат жареной свинины. Водрузив на стол блюдо с огромным куском сочного окорока, миссис Аллен поглядела на меня и улыбнулась:

— Так когда же мы вас женим, мистер Хэрриот? Давным-давно пора бы вам подыскать хорошую девушку, да только вы и слушать не хотите, что я толкую!

Весело засмеявшись, она отошла к духовке за кастрюлей с картофельным пюре.

Я подождал, пока она не вернулась к столу, и только тут самым небрежным тоном выложил свою сокрушительную новость:

— Собственно говоря, миссис Аллен, я решил последовать вашему совету и завтра женюсь.

Ложка, которой добрейшая женщина накладывала мне пюре, застыла в воздухе.

— Женитесь?.. Завтра?.. — повторила она с ошеломленным видом.

— Совершенно верно. Я думал, вы меня похвалите.

— Но… но как же это? Вы ведь сказали, что приедете сюда в четверг и в пятницу?

— Конечно, ведь я должен проверить результаты проб. И привезу с собой жену. Мне не терпится показать ее вам.

Наступило молчание. Джек и Робби уставились на меня, мистер Аллен перестал резать свинину и тоже посмотрел в мою сторону, затем его супруга неуверенно усмехнулась:

— Ну будет, будет, я не верю. Вы нас разыгрываете. Если бы вы правда завтра женились, так поехали бы в свадебное путешествие.

— Миссис Аллен! — произнес я с достоинством. — Разве я способен шутить, когда речь идет о столь серьезном вопросе? Разрешите, я повторю: завтра моя свадьба, а в четверг я приеду к вам с женой.

В глубокой растерянности она наложила нам полные тарелки, и мы молча принялись за еду. Но я догадывался, какие муки она испытывает. Ее взгляд то и дело обращался ко мне, и было видно, что ей не терпится обрушить на меня град вопросов. Ее сыновья тоже, казалось, не остались равнодушными к моему сообщению, и только мистер Аллен, высокий неразговорчивый человек, который, вероятно, сохранил бы ту же невозмутимость, объяви я, что завтра намерен ограбить банк, спокойно продолжал уписывать свой обед за обе щеки.

Больше мы об этом не говорили, пока я не собрался уезжать. Но тут миссис Аллен положила руку мне на локоть:

— Вы же пошутили, правда? — Лицо у нее словно даже осунулось.

Я забрался в машину и крикнул в окно:

— До свидания и большое спасибо. В четверг мы с миссис Хэрриот приедем прямо с утра.

Свадьбы я почти не помню. Она была тихой, и меня главным образом снедало желание, чтобы все это поскорее кончилось. Лишь одно живет в моей памяти: гулкие «аминь!», которые во время венчания через правильные промежутки провозглашал у меня за спиной Зигфрид, — насколько мне известно, единственный шафер, столь усердно участвовавший в венчальной службе.

С каким невыразимым облегчением я наконец усадил Хелен в машину, и мы тронулись в путь! Когда мы проезжали мимо Скелдейл-Хауса, она вдруг вцепилась мне в руку.

— Посмотри! — воскликнула она взволнованно. — Вон туда!

Под медной дощечкой Зигфрида, висевшей на чугунной решетке по-прежнему кривовато, появилась еще одна — бакелитовая, что тогда было новинкой. Белые четкие буквы на черном фоне провозглашали: «Дж. Хэрриот, дипломированный ветеринар, член Королевского ветеринарного общества». И эта дощечка была привинчена совершенно прямо.

Я оглянулся, отыскивая взглядом Зигфрида, но мы уже попрощались, и я решил, что поблагодарю его, когда мы вернемся. Однако из Дарроуби я выехал, надуваясь от гордости, ибо смысл этой дощечки был совершенно ясен: теперь я полноправный партнер Зигфрида и человек с положением. При этой мысли у меня даже дух захватило. Хелен радовалась не меньше меня, и мы час за часом кружили по боковым шоссе, останавливались, когда и где хотели, гуляли и совершенно не следили за временем. Было уже часов девять вечера, и сумерки быстро сгущались, когда мы вдруг сообразили, что заехали совсем не туда.

От Эллерторпа нас отделяли миль десять вересковых холмов, и было уже совершенно темно, когда мы, погромыхивая по крутой узкой дороге, съехали на его единственную, но очень длинную улицу. «Пшеничный сноп» скромно прятался в дальнем ее конце — приземистое здание из серого камня с неосвещенным крыльцом. Когда мы вошли в душноватую переднюю, из буфета слева донесся мягкий звон стекла. Из задней комнаты появилась миссис Берн, пожилая вдова, владелица «Пшеничного снопа». Она оглядела нас без всякого выражения.

— Мы знакомы, миссис Берн, — сказал я, и она кивнула. Я извинился, что мы так задержались, и попробовал собраться с духом, чтобы попросить в такой поздний час пару-другую бутербродов, но тут она сказала все с той же невозмутимостью:

— Ничего, мы ведь вас ожидали. И ужин вас ждет.

Она проводила нас в столовую, и ее племянница Берил тотчас подала нам горячий ужин: густой чечевичный суп, а на второе — блюдо, которое сейчас, наверное, назвали бы гуляшом, хотя тогда это было просто мясо, тушенное с грибами и овощами. Но зато над ним явно колдовал кулинарный гений. От крыжовенного пирога со сливками мы уже вынуждены были отказаться.

Так продолжалось все время, пока мы жили в «Пшеничном снопе». Заведение это было воинствующе несовременным: чудовищная викторианская мебель, кое-где облупившаяся краска. И все-таки сразу становилось понятно, чем оно заслужило свою репутацию. Кроме нас там в это время жил еще только один постоялец, который явно не собирался никуда уезжать, — удалившийся от дел суконщик из Дарлингтона. К столу он являлся задолго до урочного часа, неторопливо закладывал за воротник большую белую салфетку, и надо было видеть, как блестели его глаза, когда Берил вносила поднос с кушаньями.

Однако нас с Хелен покорили не только домашняя ветчина, йоркширский сыр, слоеные пироги с сочной начинкой из вырезки и почек, ягодные корзиночки и колоссальные йоркширские пудинги. Гостиницу окутывала атмосфера какого-то чарующего сонного покоя, и мы до сих пор с наслаждением возвращаемся мыслью к этим дням. Я и теперь часто проезжаю мимо «Пшеничного снопа» и, глядя на его старинный каменный фасад, на котором какие-то жалкие тридцать лет, протекшие с той поры, не оставили ни малейшего следа, с невольной нежностью вспоминаю эхо наших шагов на пустынной улице, когда мы выходили погулять перед сном, старинную латунную кровать, занимавшую почти все пространство тесной комнатки, темные силуэты холмов в ночном небе за нашим окном, отголоски смеха, доносящиеся из буфета внизу, куда сошлись отдохнуть окрестные фермеры.

Особое наслаждение доставило мне наше первое утро, когда я повез Хелен к Алленам проверять пробы. Вылезая из машины, я заметил, что миссис Аллен осторожно выглядывает в щелку между кухонными занавесками. Она тут же вышла во двор, и, когда я подвел к ней мою молодую жену, глаза у нее буквально полезли на лоб. Хелен одной из первых в тех краях начала носить брюки и в это утро надела ярко-лиловые — «совершенно потрясные», выражаясь на более позднем жаргоне. Фермерша была немножко шокирована, а немножко и позавидовала, но вскоре она убедилась, что Хелен одной с ней породы, и между ними завязался оживленный разговор. Глядя, как энергично кивает миссис Аллен и как ее лицо все больше расцветает улыбками, я понял, что Хелен охотно удовлетворяет ее любопытство. Времени на это потребовалось много, и мистер Аллен в конце концов прервал их беседу.

— Если идти, так идти, — буркнул он, и мы отправились продолжать туберкулинизацию.

Начали мы с солнечного склона, где в загоне нас дожидался молодняк. Джек и Робби ринулись в загон, а мистер Аллен снял кепку и любезно обмахнул верх каменной стенки.

— Тут вашей хозяйке будет удобно, — сказал он. Я уже собирался начать измерения, но от этих слов буквально прирос к месту. Моя хозяйка! Впервые такие слова были обращены ко мне. Я посмотрел на Хелен, которая сидела на необтесанных камнях, поджав ноги, положив на колено записную книжку и держа наготове карандаш. Она откинула упавшую на глаза темную прядку, наши глаза встретились, и она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ и вдруг ощутил все великолепие окружающих холмов, медвяный запах клевера и нагретых солнцем трав, пьянящий сильнее любого вина. И мне показалось, что два года, которые я провел в Дарроуби, были прелюдией к этой минуте, что вот сейчас улыбка Хелен завершила первый решающий шаг в моей жизни — эта улыбка и бакелитовая дощечка на решетке Скелдейл-Хауса.

Не знаю, сколько я простоял бы так, словно в забытьи, но мистер Аллен выразительно откашлялся, и я вернулся к действительности.

— Начали, — сказал я, прикладывая кутиметр к шее первой телки. — Номер тридцать восемь, семь миллиметров, четко очерчено. — Я крикнул Хелен: — Номер тридцать восемь, семь, ч. о.

— Тридцать восемь, семь, ч. о., — повторила моя жена, и ее карандаш побежал по страничке записной книжки.

Замкнутой жизни на фермах в йоркширских холмах пришел конец в середине 30-х годов, когда радио открыло туда доступ широкому миру. Радиоприемник становится неотъемлемой частью домашнего обихода. Он украсил жизнь жены фермера, которая много часов проводила за домашними хлопотами в полном одиночестве, и придал особый интерес вечерам. До того, как на фермы провели электричество, приемники там работали от тяжелых стеклянных аккумуляторов, которые можно было перезаряжать в бакалейной или скобяной лавке.

Молодой ветеринар в деревне не думал о щегольстве — слишком много времени он проводил на размокших проселках и в коровниках. Вельветовые брюки и старый твидовый пиджак — вот его типичная одежда. Но для посещения церкви и поездок в город ему был нужен приличный костюм. В 30-х годах совсем рядом с Лидсом была крупнейшая в мире фабрика готовой одежды Монтегю Бертона, и во всех окрестных городках имелся Бертоновский магазин с черно-серебряным фасадом. Там Джеймс Хэрриот мог купить готовый костюм за 55 шиллингов.

С середины XIX века на смену сальным свечам былых времен приходят керосиновые лампы. Но в домах простых людей нередко обходились одной-единственной такой лампой. Вид у многих ламп был очень нарядный, и на фермах их часто приберегали для праздников, а в будни ими не пользовались. Эта консольная лампа состоит из латунного основания, каннелированной колонки и прозрачного стеклянного абажура. Резервуар для керосина сделан из аметистового стекла.

Теперь, когда достаточно щелкнуть выключателем и комнату зальет яркий свет, даже трудно представить себе, как неудобно было ходить вечером по дому в доэлектрическую эру. Огонь в очаге или камине отбрасывал пляшущие отблески до двери, а за ней был непроницаемый мрак. Обычно, чтобы пройти по коридору или подняться в спальню, с собой брали свечу в подсвечнике. На смену им пришли во второй половине XIX века переносные керосиновые лампы, которые и употреблялись до того, как появилось электричество, а на многие фермы в йоркширских холмах его провели только в 50-х годах. У этой латунной лампы широкое плоское основание обеспечивает устойчивость; ручка рассчитана на то, чтобы ее держали всеми пальцами, а прозрачное стекло защищает огонек.

Неправильное положение щенка или слишком крупные размеры могут затруднить роды и потребовать вмешательства ветеринара. Щипцы, которые он вводит во влагалище или в матку, чтобы извлечь застрявшего щенка, имеют разную форму, но у всех концы сделаны так, чтобы ими можно было захватить голову щенка, не повредив ее. Размеры щипцов также варьируют — от 15 до 50 см — в расчете на собак разных пород. Теперь их делают из нержавеющей стали, так что они выдерживают постоянное кипячение и частое применение много лучше прежних, никелированных.

Бывая каждую неделю на рынке, фермерша высматривала подходящие «остатки» — концы полос разных тканей с ткацких фабрик: шерстяные привозились из Уэст-Райдинга, а хлопчатобумажные — из городов соседнего Ланкашира. На том же рынке или у проезжего коммивояжера она покупала и швейную машинку, нередко в рассрочку. На швейной машинке «Зингер», блестевшей черной эмалью с золотым узором, она строчила занавески, чехлы на кресла, покрывала на кровати, не говоря уже об одежде для всех членов семьи.

Любая работа на ферме так или иначе была связана с большим сараем во дворе. Высота и ширина главной двери были рассчитаны на то, чтобы в нее въезжали повозки со снопиками или сеном, которые складывались там в елико возможно большем количестве. Зимой по мере надобности снопики обмолачивались, а зерно провеивалось прямо внутри сарая. В нем, кроме того, хранились машины, работавшие на конной тяге, и конская сбруя, а один конец отводился под коровьи стойла — пол там обычно делался ниже остального, чтобы навозная жижа не растекалась по сараю. Окошко в стене позволяло выкидывать навоз прямо в предназначенную для него загородку у стены сарая.

Верх повозки почти в каждом графстве делался на свой лад, но ходовая часть всюду была одинакова: четыре колеса, надетые на крепкие оси из вяза, соединенные гибкой ясеневой жердью, которая сгибалась и перекручивалась не ломаясь. Передние колеса были меньше задних, и ось их поворачивалась вместе с оглоблями, поворачивая всю повозку. Чтобы смягчить тряску на рытвинах и ухабах, кузов подвешивался или крепился свободно.

Овцеводы на севере Йоркшира пополняли свои стада на больших ежегодных аукционах в Рите, Молхеме, Килнси и Готленде. В ярмарочный день еще на заре дороги и улицы заполнялись овцами, которых гнали на продажу. Их запирали в загоны, составленные из переносных решеток, чтобы потенциальные покупатели могли хорошо их рассмотреть. Тут годовой излишек превращался в наличность, сбываясь либо в хозяйства покрупнее, либо на мясо. В 30-х годах на 50 овечьих ярмарках в Йоркшире ежегодно продавалось более миллиона овец и ягнят.

Переносные решетки изготовляются из расколотых пополам ясеневых жердей, иногда — ивовых. Две вертикальные заостренные стойки соединены поперечинами длиной около двух метров и усилены одним вертикальным ребром и двумя диагональными. Просветы между поперечинами внизу уже, чем вверху, чтобы овца не могла просунуть между ними голову, а любопытный ягненок — выбраться наружу. Из таких решеток обычно собирают временные загоны на овечьих ярмарках или для стрижки, кроме того, ими отгораживают участок пастбища, чтобы овцы съедали там всю траву, а затем их переводят на следующий участок.

В 30-х годах небольшие молочные фермы перестали изготавливать из своего молока масло и сыр на продажу и начали сдавать его на молокозаводы. Однако хозяйки оставляли молоко и для собственного употребления, сбивая собственное масло. Эта стеклянная маслобойка, бывшая в употреблении с 30-х по 50-е годы, вмещает около 10 л сливок.

В настоящее время более половины коров в Великобритании принадлежат к англо-фризской породе, полученной от голландских коров, ввезенных в страну в конце XIX века. Эти коровы очень крупны, весят более полутонны и славятся удойностью. Масть у них черно-белая, но пятна и отметины располагаются весьма прихотливо, спина прямая ровная и большое, белое вымя. Взрослой корове требуется ежедневно от 15 до 20 кг корма, и держат эту породу больше на равнинах, чем среди крутых холмов. Дневной надой достигает 30 л, а за 305 дней лактационного периода он обычно составляет 9000 литров.

На третий день июньского сенокоса высохшее сено сметывалось граблями в стожки. Дуга на рукоятке внизу помогала удерживать охапку сена на граблях. Одни фермеры забрасывали стожки на повозку и тут же увозили, другие укладывали их в стога и оставляли на лугу.

С мая по октябрь жена владельца небольшой молочной фермы приготовляла в день одну-две головки сыра. Нагревание, заквашивание и формовка занимали не так уж много времени, тем более что перерывы между этими операциями были достаточно долгими и позволяли заниматься другими делами. Прежде чем положить сыр на полку созревать, она зашивала его в полоску бумажной ткани, чтобы он не потерял форму. При традиционном методе сформированную головку два-три дня вымачивали в соленой воде, а потом уже обертывали, но с 90-х годов прошлого века соль подмешивалась заранее, и сыр обертывали сразу после формовки.

После того как масло сбито, отжато от сыворотки и подсолено, его делили на куски, весившие фунт или полфунта, которые покрывались узором для привлечения покупателей. На длинных брусках узор выдавливался деревянными катками, чаще всего из сикаморы, с колесиком в поперечнике от 2 до 2,2 см. Ручки бывали разные, как и узоры на колесиках. Особенно часты были цветки и листья, а также желуди, коровы и чертополох.

Фунтовым и полуфунтовым кускам масла часто придавалась форма круга. Каждый круг штамповался деревянным клеймом, обычно изготовленным из сикаморы. Сложные узоры, окруженные зубчатым бордюром, вырезались на клеймах искусными мастерами, хотя встречались и топорные самоделки. Традиционные узоры включали птиц, плоды, чертополох, желуди, коров, листья и снопы. Перед употреблением клеймо смачивалось холодной водой.

На вольно пасущихся коров и овец часто надевали колокольцы, чтобы пастух, и не видя их, знал, где они. Колокольцы изготовлялись местными кузнецами из листового железа с железными или костяными язычками и снабжались ремнями, чтобы их можно было надеть на шею животного.

За пределами северо-запада Шотландии, их родного края, хайлендские коровы и быки часто рассматриваются как диковинки. Их длинная бурая или черная шерсть, широкие косматые морды и большой размах рогов придают им сходство с родоначальниками коровьего племени. Но это не мешает им обладать ценными качествами. Они прекрасно себя чувствуют в самую скверную погоду и на самых скудных пастбищах, а именно эти условия характерны для некоторой части Пеннинских гор. Крепкие ноги и цепкие копыта позволяют им взбираться на трудно доступные луга. Молока они дают мало, зато мясо у них превосходное.

Прогуливаясь в солнечный августовский день по тропинкам, вьющимся среди торфяников на вересковых вершинах йоркширских холмов, можно набрать черники на пирог, хотя задача эта и трудоемкая. Маленькие лиловато-черные с восковым налетом ягоды прячутся среди листиков на кустиках, достигающих лодыжки. Однако черничный пирог стоит бесконечных поклонов — сочный, душистый, он имеет множество поклонников, которых нетрудно распознать по синим от сока губам. Чтобы испечь пирог, раскатайте 250 г слоеного теста на два пласта для мелкой, 20-см формы. Уложите один пласт на дно, насыпьте 250 г черники и сахара побольше. Накройте вторым пластом и прищемите края. Сделайте сверху прорезь и выпекайте 40 минут. Первые 10 минут при температуре 220°, а потом 180 °C.

8. Полуночная песнь

Когда я забрался в постель и обнял Хелен, мне вновь пришло в голову, что мало какое наслаждение в мире сравнимо с возможностью согреться возле любимой женщины, когда ты промерз до мозга костей.

Электрических одеял в тридцатых годах не было и в помине. А как бы они тогда пригодились сельским ветеринарам! Просто поразительно, до какой степени способен окоченеть человек, когда его в глухую ночь стаскивают с постели, а затем он раздевается в холодном коровнике или хлеву, еще совсем сонный и вялый. И даже возвращение в постель превращалось в муку: сколько раз я, обессилев, битый час тщетно пытался уснуть, а заледеневшие руки и ноги никак не желали отходить.

Но с тех пор как я женился, все это кануло в область мрачных воспоминаний. Хелен пошевелилась во сне — она уже привыкла к тому, что ее муж ночью исчезает, а затем появляется вновь, превращенный в ледышку, — и инстинктивно теснее прижалась ко мне. С блаженным вздохом я ощутил, что отогреваюсь, и тотчас события последних двух часов отодвинулись в неизмеримую даль.

Все началось с требовательного телефонного трезвона у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.

На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только-только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в «Четырех подковах», где установленный законом час закрытия не очень-то соблюдался.

В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.

— Овца у меня не того. Приедете, что ли?

— Она очень плоха? — В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: «Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…». Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.

— Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.

«Нельзя терять ни секунды!» — мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.

Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила. Другое дело, когда выбираешься из-под одеяла в ожидании тяжелой и долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до конца и не проснувшись.

Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне волей-неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как, подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я сотни раз прекрасно со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.

И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул на себя рабочий костюм, затем все также в полудреме спустился по длинным лестничным маршам, открыл боковую дверь… но тут даже и под защитой садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража, тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.

Впрочем, выехав из города, я все-таки сумел опять погрузиться в полусон и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Харолда Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это был щуплый старичок лет семидесяти, тихий как мышь, и когда в базарный день он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться: пробормочет что-нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в парадный костюм, явно широковатый — морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, — он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец на кончике носа намекал на иные возможности.

Одетый в парадный костюм, он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя.

Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку-другую, и не далее как неделю назад один из них сказал мне не без горечи:

— Харолд-то? От него просто спасу нет!

— То есть как это?

— А вот так. Каждый субботний вечер и еще, когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.

— Харолд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!

— Да только не по субботам.

— Просто представить себе не могу, чтобы он — и вдруг запел!

— Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.

Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, потому что все остальное время он безропотно ей подчиняется.

Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.

Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова набросился на меня, и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое, надрывное пение гремело над булыжным двором.

Оно вырывалось из освещенного окна кухни.

— НЕЖНО ПЕСНЯ ЛЬЕТСЯ, УГАСАЕТ ДЕНЬ…

Я заглянул в окошко и увидел, что Харолд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.

— … В СУМЕРКАХ БЕЗМОЛВНЫХ ТИШИНА И ЛЕНЬ! — выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.

Я забарабанил в дверь.

— ПУСТЬ УСТАЛО СЕРДЦЕ ОТ ДНЕВНЫХ ЗАБОТ! — ответил жиденький тенорок Харолда, обретая мощь баса профундо, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.

Рев стих, но я ждал еще невероятно долго, пока наконец не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов. Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.

— Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.

— Верно! — он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. — Сейчас. Только сапоги натяну. — Дверь захлопнулась перед самым моим лицом, и я услышал визг задвигаемого засова.

Как ни был я ошеломлен, но все же сумел сообразить, что у него не было ни малейшего желания оскорбить меня. Задвинутый засов свидетельствовал только, что он машинально проделывает привычные движения. Тем не менее он оставил меня стоять в не слишком уютном уголке. Любой ветеринарный врач скажет вам, что во дворе каждой фермы обязательно есть места, где заметно холоднее, чем на вершине самого открытого холма, и я находился именно в таком месте. Сразу же за кухонной дверью зиял черный провал арки, за которой начинались поля, и оттуда тянуло такой арктической стужей, что я окоченел бы и в куда более теплой одежде.

Я поеживался, притопывая, прихлопывая, и тут опять загремело пение.

— ПОМНИШЬ РЕЧКУ ПОД ГОРОЮ, НЕЛЛИ ДИН?

Я метнулся к окошку: Харолд, вновь расположившись на стуле, без особой спешки натягивал на ногу большой башмак. Ни на секунду не умолкая, он слепо тыкал шнурком в дырочку и время от времени подкреплялся глотком портера.

Я постучал в стекло.

— Мистер Инглдью! Поторопитесь, если можно.

— ГДЕ СИДЕЛИ МЫ С ТОБОЮ, НЕЛЛИ ДИН? — завопил в ответ Харолд.

К тому времени, когда он обулся, зубы у меня уже выбивали чечетку, но в конце концов он все-таки возник в дверях.

— Идемте же! — проскрежетал я. — Где овца? В каком сарае?

Старик только брови поднял.

— А она и не тут вовсе.

— Как не тут?

— А вот так! Наверху она.

— Где дорога с холма спускается?

— Верно. Я, значит, шел домой, ну и поглядел, как она да что.

Я постучал ногой об ногу и потер ладони.

— Значит, надо ехать туда. Но воды там ведь нет? Так захватите с собой ведро теплой воды, мыло и полотенце.

— Будет сделано! — Он торжественно кивнул, и не успел я сообразить, что происходит, как дверь захлопнулась, засов скрипнул, и я остался один в темноте. Не теряя времени, я затрусил к окну и без малейшего удивления узрел, что Харолд уже вольготно восседает на стуле. Но вот он наклонился, взял чайник — и меня пронзил ужас при мысли, что он намерен подогреть воду на еле тлеющих углях. Затем с невыразимым облегчением я увидел, что он берет ковш и погружает его в котел на закопченной решетке.

— В НЕБЕСАХ ЗАЖГЛАСЬ ЗВЕЗДА, ЛАСКОВО ЖУРЧИТ ВОДА! — заливался он соловьем, с упоением наполняя ведро.

Обо мне он, видимо, успел забыть и, когда вновь появился на пороге, оглядел меня с большим недоумением, продолжая распевать.

— Я ЛЮБЛЮ ОДНУ ТЕБЯ, НЕЛЛИ ДИН! — сообщил он мне во весь свой дребезжащий голос.

— Ну и ладно, — буркнул я. — Поехали!

Я торопливо усадил его в машину, и мы покатили обратно вверх по склону.

Харолд поставил ведро к себе на колени несколько наклонно, и вода тихонько плескала мне на ногу. Вскоре воздух вокруг настолько пропитался пивными парами, что у меня слегка закружилась голова.

— Сюда! — внезапно рявкнул старик, увидев возникшие в лучах фар ворота. Я съехал на обочину, вылез и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из брюк пинту-другую лишней воды. Мы вошли в ворота, и я припустил к темному силуэту сарая, как вдруг заметил, что Харолд, вместо того чтобы последовать за мной, выписывает по лугу восьмерки.

— Что вы делаете, мистер Инглдью?

— Овцу ищу.

— Как? Она у вас даже не в сарае? — Я чуть было не испустил вопль отчаяния.

— Угу. Днем она, значит, объягнилась, ну, я и подумал, чего ее трогать-то.

Он поднял повыше фонарик — типичный фонарик фермера, крохотный, с почти уже севшей батарейкой, — и направил в темноту дрожащий луч. С тем же успехом он мог бы этого и не делать.

Я, спотыкаясь, брел по лугу. На меня навалилась свинцовая безнадежность. В небе сквозь рваные тучи проглядывал лунный диск, но внизу мои глаза не различали ничего. Бр-р! Ну и холодюга! Схваченная недавними морозами земля была каменной, сухие стебли травы прижимались к ней под пронизывающим ветром. Я уже решил, что в этой черной пустыне никому никогда никакой овцы не отыскать, но тут Харолд продребезжал:

— Вот она, значит.

И правда, когда я вслепую направился на его голос, оказалось, что он наклоняется над овцой самого жалкого вида. Уж не знаю, какой инстинкт привел его к ней, но он ее отыскал. И ей, бесспорно, было худо. Голова ее понуро свисала, а когда я запустил пальцы ей в шерсть, она лишь неуверенно шагнула в сторону, вместо того чтобы опрометью броситься прочь, как положено здоровой представительнице овечьего племени. К ней жался крохотный ягненок.

Я задрал ей хвост и смерил температуру. Нормальная. И никаких симптомов обычных после окота заболеваний: не пошатывается, как при минеральной недостаточности, ни следов выделений, ни учащенного дыхания. Но что-то было очень и очень не так.

Я еще раз поглядел на ягненка. Для этих мест он родился рановато. Какая-то жестокая несправедливость чудилась в том, что этот малыш увидел свет среди йоркширских холмов, таких суровых в марте! А он к тому же совсем крошка… Что-что?.. Минутку… Неясная мысль обрела форму: слишком уж он мал, чтобы быть единственным!

— Несите-ка сюда ведро, мистер Инглдью! — скомандовал я, сгорая от нетерпения скорее проверить свою догадку. Но когда я бережно поставил ведро на неровный дерн, передо мной внезапно предстал весь ужас моего положения. Мне надо было раздеться!

Ветеринаров не награждают медалями за мужество, но право же, стащив с себя пальто и пиджак на этом черном холодном склоне, я вполне заслужил подобный знак отличия.

— Держите ее за голову! — прохрипел я и быстро намылил руку по плечо. Светя фонариком, я ввел пальцы во влагалище и почти сразу же уверился в своей правоте: они наткнулись на курчавую головку. Шея была согнута так, что нос почти касался таза, а ножки вытягивались сзади.

— Еще один ягненок, — сказал я. — Положение неправильное, не то бы он вышел сразу за первым.

Пока я договаривал, мои пальцы уже извлекли малыша и осторожно опустили на траву. Я полагал, что жизнь в нем успела угаснуть, но едва его тельце прикоснулось к ледяной земле, как ножки судорожно дернулись, и почти тут же ребрышки у меня под ладонью приподнялись.

На мгновение восторг, который всегда рождает во мне соприкосновение с новой жизнью, восторг, всегда неизменный, всегда горячий, заставил меня забыть о режущем ветре. Овца тоже сразу ободрилась: в темноте я почувствовал, как она с интересом потыкалась носом в новорожденного.

Но мои приятные размышления оборвало какое-то позвякивание у меня за спиной, сопровождавшееся приглушенным восклицанием.

— Чтоб тебе! — крякнул Харолд.

— Что случилось?

— Да ведро это. Опрокинул я его, значит, будь оно неладно!

— Господи! И вода вся пролилась!

— Ага. Ни капли не осталось.

Да уж! Рука у меня была вся в слизи, и надеть пиджак, не вымыв ее, я никак не мог. Из мрака донесся голос Харолда:

— В сарае, значит, вода-то есть.

— Отлично! Нам ведь все равно надо устроить там матку с ягнятами.

Я перекинул пиджак и пальто через плечо, сунул ягнят под мышки и, спотыкаясь о кочки, побрел туда, где, по моим расчетам, находился сарай. Овца, явно испытывая облегчение, трусила за мной. И вновь путь мне указал Харолд.

— Сюда, значит, — донесся до меня его крик.

Добравшись до сарая, я с радостью юркнул под защиту его каменных стен. Ночь была не для прогулок в одной рубашке. Меня уже бил озноб. Я поглядел туда, где возился старик. Фонарик был при последнем издыхании, я различал лишь неясные очертания Харолда и не мог понять, чем он занимается. По-видимому, он что-то долбил камнем, подобранным на лугу. И тут меня осенило: он разбивал лед в колоде!

Затем он зачерпнул ведром воду и подал его мне.

— Вот и помоетесь! — объявил он победоносно.

Мне казалось, что замерзнуть сильнее уже невозможно, но едва мои руки окунулись в черную жижу с плавучими льдинами, как я убедился в обратном. Фонарик угас, и почти сразу же мыло выскользнуло у меня из пальцев. Обнаружив, что я усердно мою руку ледышкой, я сдался и взял полотенце.

Где-то поблизости Харолд напевал себе под нос так безмятежно, словно сидел перед своим очагом на кухне. Изрядная доза алкоголя, бушевавшая в его крови, видимо, сделала его холодоустойчивым.

Мы затолкнули овцу с ягнятами в сарай, и, чиркнув на прощание спичкой, я убедился, что мать с новорожденными удобно устроилась среди сухого душистого клевера. Остаток ночи им предстояло провести в безопасности и тепле.

По пути до деревни со мной ничего не случилось, поскольку ведро на коленях у Харолда было пустым. Он вылез перед своим домом, а я доехал до конца деревни, чтобы развернуться. Когда я вновь проезжал мимо его дома, оттуда вырвалось пронзительное:

— ЕСЛИ Б В МИРЕ ЖИЛИ ТОЛЬКО ТЫ ДА Я!

Затормозив, я опустил стекло и в изумлении прислушался. Невозможно себе представить, как гремели эти вопли в тишине пустой улицы, и, если, как мне говорили, смолкнуть им предстояло не раньше четырех утра, я мог только пожалеть обитателей деревни.

— НИЧЕГО Б НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ, ТЫ УЖ МНЕ ПОВЕРЬ!

Мне вдруг пришло в голову, что пение Харолда способно приесться довольно скоро. Сила его голоса не оставляла желать лучшего, но рассчитывать на ангажемент в лондонской опере ему тем не менее не приходилось. Фальшивил он ежесекундно, а в верхах пускал такого петуха, что у меня уши вяли.

— И ДРУГ ДРУГА МЫ Б ЛЮБИЛИ, ТОЧНО КАК ТЕПЕРЬ!

Я поспешно поднял стекло и рванул машину с места. Бездушный автомобиль катил себе между нескончаемыми тенями живых изгородей, а я, окостенев, скрючился над рулем. И тело и мысли у меня онемели, и я почти не помню, как добрался до Скелдейл-Хауса, как поставил машину в гараж, со скрипом затворив ворота бывшего каретного сарая, и как прошел через длинный сад.

Но когда я забрался под одеяло, Хелен не только не отстранилась, что было бы вполне естественно, а, наоборот, крепко обняла ледяную глыбу, в которую превратился ее муж. Это было таким неописуемым блаженством, что ради него стоило претерпеть все страдания этой ночи.

Я взглянул на светящийся циферблат будильника. Стрелки показывали три. Согреваясь, я сонно вспомнил овцу и ягнят, уютно устроившихся на душистом сене. Они уже, наверное, спят. И я скоро усну, и все спят…

То есть все, кроме соседей Харолда. Им предстоял еще целый час бдения.

В 30-х годах и позднее поле одновременно с зерном (или через одну-две недели) засевалось кормовыми травами либо клевером. Считалось, что злаки действуют как «культура-нянька», способствуя росту более низких своих спутников, которые после жатвы можно было косить на сено. За конной сеялкой катят ручную, разбрасывающую семена трав и клевера. Прием этот был оставлен, когда выяснилось, что злаки лишают траву света и воды, а, засеяв поле травами после жатвы, сена можно получить ровно столько же.

Кочки на лугах, рытвины и ухабы на проселках и снег зимой подвергали колеса тяжким испытаниям, подчеркивая определенные преимущества саней. Крепкие деревянные сани с обитыми железом полозьями легко скользили и по замерзшей земле, и по траве. Они были дешевле двуколки или повозки, их легко тащила низкорослая лошадка, а нагружать и разгружать их было много проще. На санях возили папоротник, сено, навоз и камни, а в случае необходимости и заболевших животных.

Среди овец, разводимых на севере Йоркшира, дейлсбредскую можно узнать сразу и безошибочно по черной морде с белыми пятнами по сторонам носа. Рога есть и у барана, и у овцы. Длинное грубое руно с густым коротким подшерстком надежно защищает от дождей, которых в тех краях выпадает ежегодно 175 мм. Они неприхотливы, и матки, кончив кормить ягнят, рожденных в апреле, быстро нагуливают жир, помогающий им зимовать на скудном корме, какой можно найти на пастбище в это суровое время года.

Пока ягненок сосет мать, он держится возле нее. Но к тому времени, когда он будет готов начать самостоятельную жизнь, его необходимо пометить способом, зарегистрированным для данной фермы, чтобы его всегда можно было узнать, если он заблудится и прибьется к чужому стаду. Этому ягненку метят ухо — такая метка надежнее выстриженной или поставленной на рог. Выстриженные метки приходится возобновлять после каждой стрижки, а рога овцы иногда сбрасывают с возрастом. Просечки, дуги, квадратики, клинышки, отрезанные кончики ушей и другие метки, удвоенные или в сочетании, на левом ухе или на правом, на верхнем краю или на нижнем дают огромное число неповторяющихся вариантов.

До 30-х годов обычным зрелищем в йоркширских холмах были хлебные стога, стоявшие группами на каждой ферме, округлые, увенчанные аккуратными куполами из соломы. Каждый стог укладывался на деревянном настиле, поставленном на камнях, чтобы вредителям было труднее добраться до зерна. Стог мог состоять из тысячи снопиков, уложенных колосьями внутрь. Бока стога выравнивались острым ножом. Каждую неделю или две очередной стог разбирался, и снопики увозились в сарай для обмолота.

В севообороте клевер играет двоякую роль. Высеянный при четырехлетней ротации, он обогащает почву азотом. На этом поле можно пасти скот — оставленные им навозные лепешки также отличное удобрение. Или же клевер косят на сено, представляющее собой прекрасный зимний корм. В 30-е и 40-е годы можно было постоянно наблюдать, как конная косилка срезает клевер, а идущий сзади работник с граблями собирает его в валки.

9. Джок бьет всех соперников

Едва я приподнялся на кровати, как увидел вдали холмы за Дарроуби.

Я встал и подошел к окну. Утро обещало быть ясным, лучи восходящего солнца скользили по лабиринту крыш, красных и серых, свыкшихся с непогодой, кое-где просевших под тяжестью старинной черепицы, и озаряли зеленые пирамидки древесных вершин среди частокола дымовых труб. А надо всем этим — величественные громады холмов.

Как мне повезло! Ведь это было первым, что я видел каждое утро, — после Хелен, разумеется, а уж на нее смотреть мне никогда не надоедало.

После необычного медового месяца, который мы провели, проверяя коров на туберкулез, началась наша семейная жизнь под самой крышей Скелдейл-Хауса. Зигфрид, до нашей свадьбы мой патрон, а теперь партнер, отдал в полное наше распоряжение эти две комнатки на третьем этаже, и мы с радостью воспользовались его любезностью. Конечно, поселились мы там временно, но наша верхотура обладала каким-то неизъяснимо пьянящим воздушным очарованием, и нам можно было только позавидовать.

А поселились мы там временно потому, что в те дни никто ничего наперед не загадывал, и мы не знали, долго ли останемся там. Мы с Зигфридом записались добровольцами в военную авиацию и пока числились в запасе. Больше я о войне ничего писать не стану — тем более что война прямо Дарроуби не коснулась. Книга эта о другом: в ней рассказывается о тех месяцах, которые мы с Хелен прожили вместе до того, как меня призвали, и посвящена она самому простому, из чего всегда слагалась наша жизнь, — моей работе, моим четвероногим пациентам и йоркширским холмам.

Комната эта служила нам и спальней, и гостиной, и хотя не отличалась особой роскошью обстановки, кровать была очень удобной, на полу лежал коврик, а возле красивого старинного серванта стояли два кресла. Гардероб тоже был такой старинный, что замок давно сломался, и, чтобы дверцы не раскрывались, мы засовывали между ними носок. Кончик его всегда болтался снаружи, но мы как-то не обращали на это внимания.

Я вышел, пересек лестничную площадку и оказался в нашей кухне-столовой, окно которой выходило на противоположную сторону. Это помещение отличалось спартанской простотой. Я протопал по голым половицам к скамье, которую мы соорудили у стены подле окна. На ней возле газовой горелки располагались наша посуда и кухонная утварь. Я схватил большой кувшин и начал долгий спуск в главную кухню, ибо при всех достоинствах нашей квартирки водопровода в ней не имелось. Два марша лестницы — и я уже на втором этаже, еще два марша — и я галопом мчусь по коридору, ведущему к большой кухне с каменным полом.

Наполнив кувшин, я возвратился в наше орлиное гнездышко, перепрыгивая через две ступеньки. Теперь мне бы очень не понравилось заниматься подобными упражнениями всякий раз, когда нам требовалась вода, но тогда меня это совершенно не смущало.

Хелен быстро вскипятила чайник, и мы выпили первую чашку чаю у окна, глядя вниз на длинный сад. С этой высоты открывался широкий вид на неухоженные газоны, фруктовые деревья, глицинию, карабкающуюся по выщербленным кирпичам к нашему окошку, и на высокие стены, тянущиеся до вымощенного булыжником двора под вязами. Каждый день я не раз и не два проходил по этой дорожке к гаражу во дворе и обратно, но сверху она выглядела совсем другой.

— Э-эй, Хелен! — сказал я. — Уступи-ка мне стул! Она накрыла завтрак на скамье, служившей нам столом. Скамья была такой высокой, что мы купили высокий табурет, но стул был заметно ниже.

— Да нет же, Джим, мне очень удобно! — Она убедительно улыбнулась, почти упираясь подбородком в свою тарелку.

— Как бы не так! — заспорил я. — Ты же клюешь кукурузные хлопья носом. Дай уж я там сяду.

Она похлопала ладонью по табуретке.

— Ну чего ты споришь! Садись, не то все остынет. Смиряться я не собирался, но испробовал новую тактику:

— Хелен! — сказал я грозно. — Встань со стула!

— Нет! — ответила она, не глядя на меня и вытягивая губы трубочкой. Это, на мой взгляд, придавало ей удивительное очарование, но, кроме того, означало, что уступать она не намерена.

Я растерялся. И даже прикинул, не сдернуть ли ее со стула силком. Но миниатюрной ее никак нельзя было назвать, а нам уже разок довелось помериться силами, когда спор из-за какого-то пустяка перешел в борцовскую схватку. И хотя мне она доставила много радости и я вышел из нее победителем, Хелен оказалась опасной противницей. Повторять свой подвиг рано поутру у меня настроения не было. Я сел на табурет.

После завтрака Хелен поставила греть воду, чтобы вымыть посуду — следующее дело в нашем расписании. А я тем временем спустился вниз, собрал инструменты, положил шовный материал для повредившего ногу жеребенка и через боковую дверь вышел в сад. Напротив альпийской горки я остановился и поглядел на наше окошко. Рама была приподнята, и в ней появилась рука с кухонным полотенцем. Я помахал, полотенце в ответ взметнулось вверх-вниз, вверх-вниз. Так начинался теперь почти каждый мой день.

И, выезжая за ворота, я подумал, что это отличное начало. Впрочем, отличным было все: и грачиный грай в вязах у меня над головой, когда я закрывал тяжелые створки, и душистая свежесть воздуха, мой обычный утренний напиток, и трудности и радости моей работы.

Поранившийся жеребенок принадлежал Роберту Корнеру, и едва я приехал к нему на ферму, как Джок, его овчарка, напомнил мне о своем существовании. И я принялся наблюдать за ним: ведь ветеринарный врач не просто лечит, он еще знакомится с любопытнейшим калейдоскопом характеров, пусть и принадлежащих четвероногим, а Джок, бесспорно, был оригинальной личностью.

Очень многие деревенские собаки всегда готовы немножко отдохнуть от своих обязанностей и поразвлечься. Им нравится играть, и среди их излюбленных игр есть и такая — прогонять автомобили с хозяйского двора. Сколько раз я уезжал в сопровождении косматого метеора! Промчавшись двести — триста ярдов, пес обычно останавливался и напутствовал меня последним яростным гавканьем. Но не таков был Джок.

В нем жил истинный фанатик. Погоню за автомобилями он превратил в высокое искусство, которому служил ежедневно без тени юмора. От фермы Корнера к шоссе вела проселочная дорога, почти милю вившаяся по лугам между двумя каменными оградами вниз по пологому склону, и Джок считал свой долг выполненным, только если провожал избранную машину до самого шоссе. Его неистовая страсть требовала затраты больших сил и труда.

И теперь, когда я, зашив рану жеребенка, начал накладывать повязку, я все время поглядывал на Джока. Он крался между службами — тощенький малютка, которого и заметить-то не легко, если бы не мохнатая черно-белая шерсть, — без особого успеха притворяясь, будто он на меня и смотреть не хочет, так мало его интересует мое присутствие. Но его выдавали глаза, скошенные в сторону конюшни, и то, как он все время пересекал поле моего зрения, проскальзывая то туда то сюда. Он ждал, когда же наконец наступит его великая минута.

Надев ботинки и бросив резиновые сапоги в багажник, я вновь увидел Джока, вернее, лишь длинный нос и один глаз, выглядывавшие из-под сломанной двери. И только когда я включил мотор и тронулся, пес заявил о себе: приникая к земле, волоча хвост, вперив пристальный взор в передние колеса машины, он покинул засаду, едва я набрал скорость, и устремился могучим галопом наперерез к дороге.

Уж бегать он умел! Щуплое тельце прятало в себе отлично отлаженный механизм.

Было это отнюдь не в первый раз, и меня всегда охватывал страх, что он может забежать вперед и угодить под машину, а потому я прибавил газу и понесся вниз по склону. Вот тут-то Джок и показывал, чего он стоит. Я часто жалел, что ему не довелось потягаться с борзыми, потому что уж бегать он умел! Щуплое тельце прятало в себе отлично отлаженный механизм, тонкие ноги мелькали, как паровозные рычаги, и Джок летел над каменистой землей весело, без усилий держась наравне с набирающим скорость автомобилем.

Примерно на полпути до шоссе был крутой поворот, и Джок всякий раз перемахивал через ограду, черно-белой молнией на зеленом фоне мчался через луг и, таким образом ловко срезав угол, вновь пушечным ядром проносился над серой каменной кладкой ниже по склону. Это экономило ему силы для последней пробежки до шоссе, и, когда я выезжал на асфальт, в зеркале заднего вида отражалась обращенная в мою сторону счастливая морда пыхтящего пса. Вне всяких сомнений, он считал, что превосходно выполнил возложенный на него долг, и, довольный собой, неторопливо возвращался на ферму дожидаться, когда настанет очередь, например, почтальона или бакалейного фургона.

Но Джок отличался не только этим. Он блистал на состязаниях овчарок и завоевал мистеру Корнеру немало призов. Фермеру даже предлагали за него порядочные суммы, но он не хотел с ним расставаться. Наоборот, он сам купил Джоку подружку, такую же щуплую, как он, и тоже победительницу многих состязаний. От них мистер Корнер надеялся получить на продажу будущих мировых чемпионов. Когда я приезжал на ферму, сучка присоединялась к погоне за моей машиной, но, по-видимому, больше в угоду Джоку, и всегда отставала у поворота, предоставляя Джоку действовать одному. Нетрудно было заметить, что его энтузиазма она не разделяла.

Затем появились щенята — семь пушистых черных шариков, копошившихся во дворе и попадавших всем под ноги. Джок снисходительно следил, как они пытаются по его примеру гнаться за моей машиной, и даже чудилось, будто он благодушно смеется, когда они от усердия летели кувырком через голову и вскоре безнадежно отставали.

Затем месяцев десять я у Роберта Корнера не был, хотя порой встречал его на рынке, и он рассказывал, что дрессирует щенков и они делают большие успехи. Ну, да особой дрессировки не требовалось: все это было у них в крови, и, по его словам, они пробовали сбивать коров и овец в стадо, чуть только научились ходить. Затем я наконец снова их увидел — семь Джоков, щуплых, стремительных, бесшумно мелькавших между сараями и коровниками, — и не замедлил обнаружить, что они научились у своего отца не только тому, как пасти овец. Было что-то очень знакомое в том, как они принялись сновать на заднем плане, когда я вернулся к машине, — выглядывали из-за тюков прессованной соломы и с подчеркнутой небрежностью занимали излюбленные стартовые позиции. Усаживаясь за руль, я увидел, как они прильнули к земле, словно в ожидании сигнала «марш!».

Я завел мотор, сразу прибавил оборотов, рванул сцепление и помчался через двор. В ту же секунду по двору словно плеснула мохнатая волна. Автомобиль с ревом вылетел на проселок, а по обеим его сторонам плечо к плечу неслись песики, и на всех мордах было давно знакомое мне фанатичное выражение. Когда Джок перепрыгнул ограду, семь щенков взвились рядом с ним, а когда они вновь появились на последней прямой, я заметил нечто новое. Прежде Джок всегда косился на машину, потому что противником считал ее, но теперь, покрывая последнюю четверть мили во главе мохнатого воинства, он поглядывал на бегущих щенков, словно видел в них конкурентов.

А ему явно приходилось нелегко. Нет, он нисколько не утратил прежней формы, но эти клубки костей и сухожилий, которые были обязаны ему жизнью, унаследовали его быстроту, и к ней добавлялась непочатая энергия юности, поэтому ему приходилось напрягать все силы, чтобы они его не обогнали. И вдруг, о ужас, он споткнулся, и тотчас на него накатился мохнатый вал. Казалось, все потеряно, но мужество Джока было из чистой стали: выпучив глаза, раздув ноздри, он проложил себе путь через галопирующую свору и к тому времени, когда мы достигли шоссе, вновь вел ее.

Но это обошлось ему недешево. Я притормозил, прежде чем уехать, и оглянулся на Джока: он стоял на травянистой обочине, высунув язык, и его бока вздымались и опадали. Вероятно, то же повторялось со всеми другими заезжавшими на ферму машинами, и от веселой игры не осталось ничего. Наверное, глупо утверждать, будто ты прочел собачьи мысли, но вся его поза выдавала нарастающий страх, что дни его безусловного превосходства сочтены и в самом недалеком будущем его подстерегает немыслимый позор: он окажется позади этой своры юных выскочек. Я прибавил скорости и увидел, что Джок смотрит вслед взглядом, яснее слов говорившим: «Долго ли я еще выдержу?».

Я очень сочувствовал Джоку, и когда два месяца спустя снова должен был поехать на ферму, меня немножко угнетала мысль, что я стану свидетелем его невыносимого унижения, ведь ничего другого ждать было нельзя. Но когда я въезжал во двор фермы, он показался мне странно пустынным.

Роберт Корнер в коровнике накладывал вилами сено в кормушки. Он обернулся на звук моих шагов.

— Куда девались все ваши собаки? Он прислонил вилы к стене.

— Ни одной не осталось. На обученных овчарок всегда есть спрос. Да, уж я не прогадал, ничего не скажешь.

— Но Джока-то вы оставили?

— Само собой. Как же я без него? Да вот он!

И правда, Джок, как встарь, шмыгал неподалеку, делая вид, будто вовсе на меня и не смотрит. А когда, наконец, настал вожделенный миг и я сел за руль, все было как прежде: поджарый песик стрелой мчался рядом с машиной, но без перенапряжения, радуясь этой игре. Он птицей перелетел через ограду и без всякого труда первым достиг асфальта.

Мне кажется, я испытал такое же облегчение, как и он сам, что теперь никто не оспаривает его первенства, что он по-прежнему остается самой быстрой собакой.

Газ появился на севере Йоркшира, когда на исходе XIX века по Уэнслидейлу протянулась железная дорога и пересекла южный край Норт-Йорк-Мурса и по ней побежали составы с углем. Не прошло и нескольких лет, как газовые компании начали строить заводы для превращения угля в газ и снабжать им городки и деревни по линии — например, Масем, Бидейл и Кербимурсайд. Чистые, легко регулируемые газовые плиты пришли на смену кухонным угольным печам. На газовой горелке чайник закипал куда быстрее, чем над открытым огнем.

В зажиточных домах и на преуспевающих фермах северного Йоркшира в 30-х годах громоздкая печь с открытым очагом уступает место гигиеничному набору приспособлений, экономящих труд хозяйки. Закрытый эмалированный котел, эмалированная газовая плита вытесняют печь с ее дымом и копотью. Каменную мойку сменяет фаянсовая. Стиральная машина, мыльные порошки и хлопья изгоняют деревянную лохань, ребристую доску и жидкое мыло. Встраиваются шкафы, где хранят кухонную утварь, столовые приборы и все, что может быть необходимо для выпечки пирогов.

Деревянная конура возле дороги через вересковые пустоши была рабочим местом многих овчарок. Пасущиеся на вересках овцы, выходя на дорогу, брели по ней миля за милей. Собака на цепи у конуры лаем прогоняла их назад. Решетки на шоссе, препятствующие проходу скота, избавили собак от такой службы.

10. Крупнейший специалист по мелким животным

Несомненно, работа для Гранвилла Беннета. Мне нравилось оперировать мелких животных, и я мало-помалу набил в этом руку, однако этот случай меня напугал. Двенадцатилетняя сука-спаниель с запущенным гнойным метритом: гной капает на стол, температура сорок, одышка, дрожь, а в прижатом к ее груди стетоскопе слышатся классические шумы сердечной недостаточности. Только больного сердца тут не хватало!

— Много пьет? — спросил я.

Старушка миссис Баркер испуганно закручивала веревочные ручки своей сумки.

— Очень. Так от миски с водой и не отходит. А есть — ничего не ест. Вот уже четвертый день ни кусочка не проглотила.

— Право, не знаю, что вам и сказать. — Я сунул стетоскоп в карман. — Вам следовало бы давно ее сюда привести. Она ведь больна никак не меньше месяца!

— Да не больна она была. Так, недомогала немножко. А я думала, пока она ест, то и беспокоиться нечего.

Я помолчал. Мне очень не хотелось расстраивать старушку, но скрывать от нее правду было нельзя.

— Боюсь, положение довольно серьезно, миссис Баркер. Процесс развивался долго. Видите ли, у нее в матке идет гнойное воспаление. Очень тяжелое. И вылечить ее может только операция.

— Ну так вы сделаете, что нужно? — Губы миссис Баркер дрожали.

Я обошел стол и положил руку ей на плечо.

— Я бы с удовольствием, но тут есть трудности. Ей ведь двенадцать лет, и общее состояние у нее тяжелое. Риск очень велик. Я предпочел бы отвезти ее в ветеринарную клинику в Хартингтоне, чтобы оперировал ее мистер Беннет.

— Ну и хорошо! — Старушка радостно закивала. — И все равно, сколько бы это ни стоило.

— Об этом не беспокойтесь. — Я проводил ее по коридору до входной двери. — А она пусть остается у меня. Не тревожьтесь, я за ней присмотрю. Да, кстати, как ее зовут?

— Дина, — пробормотала миссис Баркер, оглядываясь и щурясь в полумрак коридора.

Я простился с ней и пошел к телефону. Тридцать лет назад деревенские ветеринары в подобных экстренных случаях предпочитали обращаться к специалистам по мелким животным. Теперь, когда наша практика в этом смысле заметно расширилась, положение изменилось. Нынче у нас в Дарроуби есть и сотрудники, и необходимое оборудование для всяческих операций на мелких животных, но тогда дело обстояло по-иному. Меня не раз предупреждали, что рано или поздно любому целителю крупных животных приходится взывать о помощи к Гранвиллу Беннету. И вот пришел мой черед.

— Алло, мистер Беннет?

— Он самый. — Голос басистый, дружеский, щедрый.

— Говорит Хэрриот. Партнер Фарнона. Из Дарроуби.

— Как же, как же! Наслышан о вас, юноша. И весьма.

— О… э… спасибо. Видите ли, у меня случай… довольно сложный. Так не могли бы вы?..

— С превеликим удовольствием, юноша. А что такое?

— Запущенный гнойный метрит…

— Какая прелесть!

— Суке двенадцать лет…

— Превосходно…

— Заражение просто страшное…

— Лучше ничего и быть не может!

— И такого скверного сердца мне давно прослушивать не доводилось…

— Расчудесно! Так когда вас ждать?

— Сегодня вечером, если вам удобно. Часов в восемь.

— Более чем удобно, юноша. Так до скорого.

Хартингтон был довольно большим городом с населением тысяч около двухсот, но на центральных улицах движения уже почти не было, и лишь редкие машины проносились мимо магазинных витрин. Может быть, все-таки я не напрасно проехал эти двадцать пять миль? А вытянувшейся на заднем сиденье Дине любой исход, казалось, был безразличен. Я покосился через плечо на бессильно свесившуюся голову, на поседелую морду, на бельма, матово поблескивающие в свете приборной доски на обоих глазах. Какой у нее дряхлый вид! Нет, наверное, я только зря трачу время, уповая на этого мага и кудесника.

Да, бесспорно, на севере Англии Гранвилл Беннет успел стать легендарной фигурой. В дни, когда в нашей профессии специализация была неслыханной редкостью, он посвятил себя работе только с мелкими животными, никогда не занимался ни лошадьми, ни коровами, а свою клинику поставил на самую современную ногу, елико возможно во всем следуя правилам, принятым для больниц и клиник, где лечат людей. А ведь в те дни среди ветеринаров было модно фыркать на собак и кошек. Старые зубры, чья жизнь прошла среди бесчисленного множества рабочих лошадей в городах и на фермах, насмешливо цедили: «Да где мне взять время на этих тварей?». Беннет же упрямо двинулся против течения.

До сих пор мне не доводилось с ним встречаться, но я знал, что он еще совсем молод, лет тридцати с небольшим. Чего только я не наслышался и о его врачебном искусстве, и о деловом чутье, и о пристрастии к радостям жизни! Короче говоря, он слыл убежденным последователем идеи, что и работать, и жить следует во всю меру своих возможностей.

Ветеринарная клиника помещалась в длинном одноэтажном здании в конце деловой улицы. Я въехал во двор, вылез и постучал в угловую дверь, не без благоговения оглядываясь на сверкающий «бентли», возле которого робко жался мой маленький, видавший виды «остин». Но тут дверь открылась. Передо мной стояла хорошенькая регистраторша.

— Добрый вечер! — с ослепительной улыбкой проворковала она, и я прикинул, что улыбка эта добавила к счету никак не меньше полукроны. — Входите, пожалуйста. Мистер Беннет вас ждет.

Она проводила меня в приемную с журналами и цветами на столике в углу и множеством художественных фотографий собак и кошек по стенам — увлечение, как я узнал позднее, самого владельца клиники. Я разглядывал великолепный снимок двух белых пуделей, когда у меня за спиной послышались шаги. Я оглянулся и увидел Гранвилла Беннета.

Мне показалось, что в приемной сразу стало тесно. Он был не очень высок, но весьма внушителен. «Толстяк» — решил я в первую секунду, но, когда он подошел ближе, мой взгляд не обнаружил никаких признаков ожирения: ни дряблостей, ни складок жира, ни округлого брюшка. Передо мной стоял широкоплечий, плотного сложения силач. Впечатление от симпатичного с рублеными чертами лица завершала торчащая изо рта трубка, великолепнее которой мне видеть не доводилось. Над сияющей чашечкой завивались благоуханные колечки дорогостоящего дыма. А размеры! Собственно, в зубах человека не столь импозантного она выглядела бы нелепо, но ему шла необыкновенно. Я успел еще заметить элегантный покрой темного костюма и ослепительные запонки, но тут он протянул мне руку.

— Джеймс Хэрриот! — произнес он тоном, каким кто-нибудь другой сказал бы: «Уинстон Черчилль!».

— Совершенно верно.

— Вот и чудесно! Джим, не правда ли?

— А… да-да. Обычно.

— Прелестно. Все уже для вас готово, Джим. Девочки ждут в операционной.

— Вы очень любезны, мистер Беннет…

— Гранвилл! Гранвилл — и все! — Он взял меня под руку и повел в операционную.

Дина уже была там и выглядела очень плачевно. Ей сделали инъекцию, и голова ее сонно клонилась вниз. Беннет подошел к ней и быстро ее осмотрел.

— М-м-м, да! Ну, так к делу!

Две сестры — Беннет держал порядочный штат — вступили в действие, как шестерни хорошо отлаженной машины. Обе прекрасно знали свои обязанности и отличались при этом большой миловидностью. Одна установила подносы с анестезирующими средствами и с инструментами, а вторая умело сжала лапу Дины над суставом, подождала, чтобы лучевая вена вздулась, и быстро выстригла и обработала спиртом нужный участок.

Беннет неторопливо подошел с готовым шприцем и без малейшей задержки ввел иглу в вену.

— Пентотал, — сказал он, когда Дина медленно осела и без сознания вытянулась на столе. Я еще ни разу не видел в употреблении это новейшее анестезирующее средство краткого действия.

Пока Беннет мыл руки и надевал стерильный халат, сестры перевернули Дину на спину и зафиксировали ее в таком положении, привязав к петлям по краю стола. Они надели ей на морду эфирно-кислородную маску, а затем выбрили и протерли спиртом операционное поле. Едва Беннет подошел к столу, как ему в руку уже был вложен скальпель.

С почти небрежной быстротой он рассек кожу и мышцы, а когда прошел брюшину, рога матки, которые у здоровой собаки походили бы на две розовые ленточки, вспучились в разрезе, точно два соединенных воздушных шара, тугие, вздутые от гноя. Еще бы Дина не чувствовала себя скверно, таская в животе такое!

Толстые пальцы осторожно продолжали операцию, перевязали сосуды яичников и самой матки, а затем извлекли наружу пораженный орган и бросили его в кювет. Только когда Беннет начал шить, я сообразил, что все уже позади, хотя пробыл он у стола считанные минуты. Со стороны могло показаться, что он делал все играючи, если бы краткие распоряжения сестрам не показывали, насколько операция поглощала все его внимание.

Глядя, как он работает под бестеневой лампой, озаряющей белые кафельные стены вокруг и ряды блестящих инструментов у него под рукой, я вдруг со смешанным чувством осознал, что именно таким мне представлялось мое будущее. Именно об этом я мечтал, когда решил стать ветеринаром. И вот я — потрепанный коровий лекарь… Ну ладно, — врач, пользующий сельский скот. Но это же совсем, совсем другое! Ничего похожего на мою практику, на вечное увертывание от рогов и копыт, на навоз и пот. И все-таки я ни о чем не жалел. Жизнь, навязанная мне обстоятельствами, принесла с собой волшебную удовлетворенность. Внезапно я с пронзительной ясностью ощутил, что создан не для того, чтобы целыми днями склоняться над таким вот операционным столом, но как раз для того, чтобы с утра до вечера ездить по неогороженным проселкам среди холмов.

Да и в любом случае Беннета из меня не вышло бы. Вряд ли я мог соперничать с ним в хирургическом искусстве, и, уж конечно, у меня не было ни делового чутья, ни предвидения, ни жгучего честолюбия, о которых свидетельствовало все вокруг.

Мой коллега тем временем завершил операцию и занялся установкой капельницы с физиологическим раствором. Он ввел иглу в вену и обернулся ко мне.

— Ну вот, Джим! Остальное зависит от самой старушки.

Он взял меня за локоть и вывел из операционной, а я подумал, как приятно, наверное, вот так взять и просто уйти после операции. У себя в Дарроуби я начал бы сейчас мыть инструменты, потом оттер бы стол, а в заключение Хэрриот, великий хирург, вымыл бы пол, лихо орудуя ведром и шваброй. Нет, так было несравненно приятнее.

В приемной Беннет надел пиджак, извлек из бокового кармана гигантскую трубку и озабоченно ее осмотрел, словно опасаясь, что в его отсутствие над ней потрудились мыши. Что-то ему не понравилось, и он принялся с глубокой сосредоточенностью протирать ее мягкой желтой тряпочкой. Затем поднял, чуть-чуть покачивая и с наслаждением созерцая игру света на полированном дереве. В заключение он достал колоссальный кисет, плотно набил трубку, благоговейным движением поднес спичку к табаку и зажмурил глаза, выпуская струйки благоуханного дыма.

— Отличный запах! — заметил я. — Что это за табак?

— «Капитанский» экстра. — Он снова зажмурился. — Ну так и лизал бы этот дым!

Я засмеялся.

— Мне довольно просто «Капитанского»!

Он смерил меня жалостливым взглядом опечаленного Будды.

— Вот уж напрасно, юноша! Курить можно только этот табак. Крепость… Аромат… — Его рука описала в воздухе неторопливую дугу. — Вон, захватите с собой.

Он открыл ящик, и я беглым взглядом оглядел запасы, которые не посрамили бы и табачную лавку: бесчисленные жестянки табака, трубки, ершики, шильца, тряпочки.

— Ну-ка, попробуйте, — сказал он. — А потом судите, прав я или не прав.

Я взглянул на жестянку, которую он вложил мне в руку.

— Но я не могу ее взять. Тут же четыре унции!

— Вздор, юноша! Засуньте в карман и никаких разговоров! — Внезапно он оставил небрежный тон и заговорил энергично: — Конечно, вы предпочтете подождать, пока старушка Дина не очнется, так почему бы нам пока не пропустить по кружечке пивка? Я член очень уютного клуба, тут совсем рядом через дорогу.

— Что ж, с удовольствием!

Походка его для столь массивного человека была на редкость упругой и быстрой, так что я с трудом поспевал за ним, когда мы вышли из приемной и направились к зданию по ту сторону улицы.

Клуб дышал чисто мужским комфортом. Несколько его членов, люди по виду весьма преуспевающие, встретили Беннета радостными возгласами, а человек за стойкой — дружеским приветствием.

— Две пинты, Фред, — рассеянно распорядился Беннет, и перед нами с молниеносной быстротой возникли полные до краев два огромных бокала. Мой коллега разом опрокинул свой в рот, словно бы не глотая, а потом посмотрел на меня:

— Повторим, Джим?

Но я успел только смочить губы и теперь принялся, захлебываясь, судорожно проглатывать горький эль.

— С удовольствием, но только теперь мой черед угощать!

— Как бы не так, юноша! — Он поглядел на меня строго, но снисходительно. — Платить за напитки разрешается только членам. Повторите, Фред.

Передо мной теперь стояли два бокала, и ценой геркулесовых усилий я осушил начатый до дна. Переводя дух, робко оглядел второй и обнаружил, что бокал Беннета уже на три четверти опустел. И тут же у меня на глазах он без малейшего усилия допил его до дна.

Переводя дух, я робко оглядел второй.

— Копуша вы, Джим! — Он благодушно улыбнулся. — Фред, налейте-ка нам еще.

С некоторой тревогой я посмотрел, как бармен взялся за рукоятку насоса, и решительно приступил ко второй пинте. Как ни удивительно, я благополучно влил ее в глотку и, отдуваясь, взялся за третью, а Беннет сказал весело:

— Ну, и еще одну на дорожку, Джим. Фред, будьте так любезны…

Глупо, конечно, но мне не хотелось спасовать в самом начале нашего знакомства. С глухим отчаянием я поднес к губам третью пинту и мелкими глоточками кое-как выпил ее, а потом почти повис на стойке. Желудок мой грозил вот-вот лопнуть, лоб увлажнился. Уголком глаза я заметил, что мой коллега направляется к двери — вернее, я увидел его ноги, твердо ступающие по ковру.

— Нам пора, Джим, — сказал он. — Допивайте же! Поразительно, чего только не способен вытерпеть человеческий организм, когда дело доходит до дела. Я готов был побиться об заклад, что выпить эту четвертую пинту смогу только после часовой передышки, желательно в горизонтальной позиции, но ботинок Беннета нетерпеливо постукивал по ковру, и я принялся отхлебывать пиво небольшими порциями, с изумлением обнаруживая, что, поплескавшись у задних зубов, оно все-таки проскальзывает в глотку. Если не ошибаюсь, испанская инквизиция весьма уважала пытку водой, и, ощущая, как нарастает давление у меня в животе, я начал понимать почему.

Когда я наконец кое-как поставил бокал на стойку и, поплескивая, побрел к двери, Беннет уже давно держал ее распахнутой. На улице он закинул руку мне на плечо.

— Старушка навряд ли успела прочухаться, — сказал он. — А потому заглянем ко мне домой и перекусим. Что-то есть хочется.

Утопая в мягком сиденье «бентли», поддерживая ладонями вздутый живот, я следил за мелькающими по сторонам яркими витринами, но вскоре их сменил мрак полей. Затем мы остановились перед красивым домом из серого камня в типичном йоркширском селении, и Беннет потащил меня внутрь, где подтолкнул к кожаному креслу и сказал:

— Чувствуйте себя как дома, юноша. Зои нет, но я что-нибудь соображу. — Он на мгновение исчез в направлении кухни и тотчас появился с большой миской в руках, которую поставил на столик возле меня. — А знаете, Джим, — провозгласил он, потирая руки, — нет после пивка ничего лучше пары-другой маринованных луковок.

Я пугливо покосился на миску. Все вокруг этого человека казалось больше натуральной величины — даже луковицы, каждая величиной с теннисный мяч, коричневато-белые, глянцевитые…

— Э… Спасибо, мистер Бен… Гранвилл. — Я взял одну двумя пальцами и уставился на этот внушительный овощ безнадежным взглядом. Ну куда мне ее?

Гранвилл протянул руку к миске, сунул в рот луковицу, пожевал, проглотил и сразу захрустел второй.

— Чертовски вкусно! Моя женушка великая кулинарка. Даже лук маринует не в пример прочим.

Дожевывая, он отошел к серванту, чем-то позвякивая, и в моей руке очутилась тяжелая хрустальная стопка, на три четверти полная неразбавленного виски. Сказать я ничего не мог, потому что как раз рискнул и затолкал в рот луковицу. Тут мне в ноздри ударили спиртные пары, я поперхнулся и, с трудом пригубив виски, уставился на Гранвилла слезящимися глазами. А он уже придвигал ко мне миску и, когда я покачал головой, поглядел на нее с мягким огорчением.

— Странно, что они вам не нравятся! Я всегда считал, что Зоя маринует лук, как никто.

— Да нет же, Гранвилл! Удивительно вкусно. Просто я еще не доел первую.

Но он ничего не сказал и устремил на миску взгляд, полный кроткой грусти. Я понял, что выхода нет. И взял вторую луковицу.

Чрезвычайно довольный, Гранвилл снова унесся на кухню. Теперь он притащил поднос, на котором покоился огромный кусок ростбифа в окружении хлеба, масла и горчицы.

— По-моему, Джим, бутербродик с ростбифом будет в самый раз, — приговаривал он, водя ножом по оселку. Но вдруг заметил, что виски в моей стопке убыло только наполовину, и скомандовал с некоторым раздражением: — Да пейте же, пейте! Чего вы ждете?

Благостным взором проследив, как я допиваю стопку, он тут же снова ее наполнил. — Так-то лучше. Возьмите-ка еще луковку.

Я вытянул ноги и откинулся на спинку, пытаясь угомонить разбушевавшуюся стихию внутри себя. Мой желудок превратился в озеро раскаленной лавы, которая вздымалась и бурлила у края кратера, встречая кусочек луковицы, каждый глоточек виски угрожающим всплеском. Я посмотрел на Гранвилла, и мне стало дурно: он деловито кромсал ростбиф на дюймовые ломти, шлепал на каждый ложку горчицы и вкладывал его между двумя кусками хлеба. Груда росла, и он довольно напевал, иногда бросая в рот новую луковицу.

— Ну вот, юноша, уминайте на здоровье! — Он придвинул ко мне тарелку с целой пирамидой своих внушительных творений и с блаженным вздохом опустился в кресло напротив, придвигая к себе свою тарелку. Откусив чуть не половину сандвича, он продолжал с набитым ртом: — Знаете, Джим, люблю вот так перекусить немножко. Зоя, если уходит, всегда оставляет для меня что-нибудь. — Вторая половина последовала за первой. — И вот что: не мне, конечно, говорить, но ведь чертовски вкусные получились, а?

— О, да! — Расправив плечи, я откусил, проглотил и затаил дыхание, пока еще одно совершенно лишнее инородное тело погружалось в кипящую лаву.

Хлопнула входная дверь.

— А вот и Зоя! — сказал Гранвилл и привстал, но в комнату вперевалку вошел непотребно жирный стаффордширский бультерьер и без приглашения вспрыгнул к нему на колени. — Фебунчик, детка, иди, иди к папочке! Мамуля вас гулятеньки водила?

За бультерьером вбежал йоркшир-терьер, и Гранвилл с неменьшим восторгом возопил:

— Виктория, ух ты, Виктория!

Виктория явно принадлежала к породе улыбчатых собак. Оспаривать место на хозяйских коленях она не стала, а удовлетворилась тем, что села рядом, каждые несколько секунд радостно скаля зубы.

Страданиям вопреки я улыбнулся. Вот развеялся и еще один миф — будто специалисты по мелким животным сами собак не терпят. Беннет исходил нежностью. Уже одно то, как он назвал Фебу «Фебунчик», выдавало его с головой.

Я услышал легкие шаги, приближающиеся к двери и повернул голову. Я знал, кого я сейчас увижу — типичную преданную жену, отличную хозяйку, не слишком следящую за собой, но умеющую создать мужу уют. У таких динамичных мужчин чаще всего бывают именно такие жены — услужливые рабыни, вполне довольные своим жребием. И я не сомневался, что увижу сейчас невзрачную маленькую хаусфрау[8]. И чуть не уронил колоссальный сандвич. Зоя Беннет оказалась редкой красавицей, а к тому же вся светилась теплой жизнерадостностью. Вряд ли нашелся бы мужчина, который не поспешил бы посмотреть на нее еще раз: волна мягких каштановых волос, зеленовато-серые ласковые глаза, твидовый костюм, элегантно облегающий стройную, тоненькую — а где надо, и округлую — фигурку. Но главное — какой-то внутренний ясный свет. Мне внезапно стало стыдно, что я хуже, чем мог бы быть, или, во всяком случае, выгляжу намного хуже. Внезапно я осознал, что мои башмаки нечищены, что моя старая куртка и вельветовые брюки тут более чем неуместны. Я ведь не стал тратить время на переодевание и повез Дину в чем был, а моя рабочая одежда сильно отличалась от той, которую носил Гранвилл, но не мог же я ездить по фермам в таком же костюме, как он!

— Любовь моя! Любовь моя! — весело завопил Гранвилл, когда жена нагнулась и нежно его поцеловала. — Разреши представить тебе Джима Хэрриота из Дарроуби.

Красивые глаза посмотрели в мою сторону.

— Рада познакомиться с вами, мистер Хэрриот!

И действительно, казалось, что она рада мне не меньше своего мужа, и вновь я устыдился своего непрезентабельного вида. Если бы хоть волосы у меня не были растрепаны, если бы я хоть не чувствовал, что вот-вот взорвусь и разлечусь на тысячи кусков.

— Я собираюсь выпить чаю, мистер Хэрриот. Не хотите ли чашечку?

— Нет-нет! Нет, благодарю вас. Но только не сейчас, спасибо, нет-нет! — Я вжался в спинку кресла.

— Ах да, я вижу, Гранвилл уже угостил вас своими бутербродиками! — Она засмеялась и ушла на кухню.

Вернулась она со свертком, который протянула мужу.

— Милый, я сегодня ездила по магазинам. И нашла твои любимые рубашки.

— Радость моя! Какая ты заботливая! — Он сорвал оберточную бумагу, точно нетерпеливый мальчишка, и извлек на свет три элегантные рубашки в целлофановых пакетах. — Замечательные рубашки, моя прелесть. Ты меня совсем избаловала. — Он посмотрел на меня. — Джим, это удивительные рубашки! Возьмите одну! — И он бросил мне на колени целлофановый пакет.

— Нет, право же, я не могу… — бормотал я, в изумлении глядя на пакет.

— Можете, можете! Она ваша.

— Но, Гранвилл, рубашка? Это же слишком…

— Так ведь рубашка очень хорошая! — в его голосе зазвучала обида, и я сдался.

Оба они были так искренне любезны! Зоя села со своей чашкой чая справа от меня, поддерживая непринужденный разговор. Гранвилл улыбался мне из глубины кресла. Он уже доел последний сандвич и опять принялся за луковицы.

Соседство привлекательной женщины — вещь очень приятная, но есть в нем и обратная сторона. В теплой комнате мои вельветовые брюки уже щедро распространяли аромат скотных дворов, где проводили значительную часть своего существования. И хотя сам я люблю это благоухание, с такой элегантной обстановкой оно сочеталось не слишком удачно. И хуже того: стоило в разговоре наступить паузе, как становились слышны побулькивания и музыкальное урчание, гремевшие теперь у меня в животе. Самому мне прежде лишь раз довелось услышать подобные звуки — у коровы с тяжелейшим смещением сычуга. Но моя собеседница тактично изобразила глухоту, даже когда у меня вырвалось позорное рыгание, которое заставило жирного бультерьера испуганно приподняться. Но мне опять не удалось удержаться, а в окнах даже стекла зазвенели. Я понял, что пора откланяться.

Да и в любом случае в собеседники я не слишком годился. Пиво взяло свое, и я больше молчал, сияя глупой ухмылкой. А Гранвилл выглядел совершенно так же, как в момент нашей встречи: все такой же спокойный, благодушный, полный самообладания. Меня это совсем доконало.

Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивительном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс — хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница.

Я опустился на колени и погладил ее по ушам.

— А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается.

Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке.

— Разумеется, юноша. А как же иначе?

И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет.

Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сиденье, высунув нос из окутывавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала.

Да, она чувствовала себя прекрасно. Не то что я.

Йоркширская порода кливлендской гнедой высоко ценилась фермерами, потому что эти лошади были выносливы, быстры и могли перевозить тяжелые грузы. Для трудных почв их не употребляли, но на легких они не уступали ни шайрам, ни клайдсдейлам, к тому же были резвее их, нуждались в меньшем количестве корма и меньше снашивали подковы, так как меньше весили. Вне Йоркшира кливлендские гнедые пользовались большой популярностью как упряжные лошади для городских экипажей. Да и сейчас их содержат в королевских конюшнях для церемониальных выездов. Масть — гнедая всех оттенков при черном хвосте и гриве. Относительно короткие ноги не имеют щеток над копытами.

Когда кончался весенний окот, наступало время добывать на пустошах топливо для будущей зимы. Торф либо извлекали из влажных бурых ям, либо нарезали на поверхности в зависимости от его залегания. В глубокой яме резчик стоял на дне и вырубал его горизонтально, если же яма была мелкой, он стоял над ней и рубил сверху.

Бруски мягкого торфа нарезали вертикальным нажимом совка, после чего совок подсовывали сразу под пять-шесть брусков и сбрасывали их на крепкую деревянную тачку. Когда она наполнялась, бруски отвозили сушиться, для чего их на неделю-другую укладывали на земле аккуратными рядами, а затем собирали в небольшие кучки. Так они сохли до конца июньского сенокоса, после которого их увозили на ферму.

Из дешевого куска говядины йоркширцы готовили вкуснейший паштет для бутербродов. Такие бутерброды неизменно подавались к чаю, устраивавшемуся местной молельней после торжественной ежегодной службы или процессии учеников воскресной школы в Духов день. Чтобы приготовить паштет, нарежьте 0,5 кг говядины для тушения на мелкие куски и сложите их в глиняный горшок или стеклянную банку, добавив чайную ложку соли и 6 столовых ложек воды. Закройте банку фольгой и поставьте ее в кастрюлю с горячей водой. Кипятите 2,5 часа, время от времени подливая в кастрюлю горячую воду. Затем выньте мясо, добавьте специй по вкусу и все мелко нарубите или пропустите через мясорубку. Плотно уложите полученную массу в небольшие горшочки и залейте сверху тонким слоем растопленного масла.

Сила, храбрость, сметливость, быстрота и потребность в интенсивных физических упражнениях — вот свойства стаффордширского бультерьера, выведенного в XIX веке скрещиванием английского бульдога и староанглийского терьера. Коренастый бультерьер, белый с коричневыми, рыжими или черными пятнами, безгранично предан семье своего хозяина и всегда готов яростно броситься на их защиту. Свирепость — его врожденное свойство, так как выводили его для драк с другими собаками. Собачьи бои вошли в моду в 30-х годах прошлого века, когда травля быков была запрещена законом; они устраивались в Лондоне даже после их официального запрещения в 1900 году. Толпы стояли около углубленной в земле арены иной раз по два часа, пока одна из собак не погибала или обе совсем не обессиливали.

Эту миниатюрную собачку часто превращают в комнатного баловня. Обожающие хозяйки не спускают ее с колен, расчесывают щеткой голубовато-стальную шерсть, почти закрывающую лапы, гребенкой приводят в порядок золотистые пряди на морде, которые полностью ее прячут, если только их не прихватывают бантом, открывая веселые смышленые глаза. Хотя йоркшир-терьер со времени своего появления в XIX веке успел стать в Англии наиболее распространенной комнатной собакой, выведена эта порода была для вполне практических целей. Рабочие йоркширских ткацких фабрик, перерабатывавших шерсть, держали их в цехах для уничтожения грызунов, а кроме того, устраивали крысиные травли, теперь запрещенные. Если бы такую изящную собачку забрали с колен млеющей над ней дамы, пустили в яму с 20 крысами и начали на них науськивать, она быстрыми укусами покончила бы с ними всеми за три минуты, обеспечив выигрыш тем, кто на нее поставил.

11. Маринад во спасение

Прежде я никогда женат не был, а потому материала для сравнения не имел, однако мало-помалу во мне укреплялось сознание, что я устроился весьма недурно. Естественно, я подразумеваю новое устройство моей жизни. Мне ведь, как и всякому влюбленному, вполне хватало взаимности той, кому я отдал свое сердце. О прочем я особенно не задумывался.

Как она, например, заботилась о моих удобствах! Я-то полагал, что у жен это давно вышло из моды, но Хелен, видимо, составляла исключение. Еще раз я убедился в этом, когда сел утром завтракать. Мы наконец-то обзавелись столом — я купил его на дешевой распродаже и с торжеством привез домой, водрузив на крышу машины, — и Хелен тотчас отказалась от стула, на котором сидела у скамьи, забрав в свое пользование высокий табурет. Вот и теперь она, примостившись на табурете, должна была тянуть руку вниз к тарелке, а мне предлагалось сибаритствовать на стуле. По-моему, от природы я не такая уж эгоистичная свинья, но изменить что-нибудь было не в моих силах.

И сколько еще таких, казалось бы, мелочей! Каждое утро меня ждала аккуратно сложенная одежда: чистая рубашка, носовой платок, носки — не смятые, не сваленные в беспорядочную груду, как в мои холостые дни! А когда я опаздывал к обеду или к ужину, что бывало часто, она не только подавала мне еду, но садилась напротив и смотрела, как я ем, вместо того чтобы продолжать заниматься своими делами. И я чувствовал себя по меньшей мере султаном.

Последнее обстоятельство и подсказало мне объяснение. Однажды я вспомнил, что точно так же она сидела и смотрела на отца, когда он ужинал поздно, и понял, что получаю проценты с ее отношения к отцу. Он был тихий добрый человек, но она охотно и по собственному почину старалась предупреждать каждое его желание в бессознательно счастливом убеждении, что глава семьи — главный в доме. И вот теперь она перенесла то же отношение на меня.

Это заставило меня вернуться к извечной загадке: как поведет себя девушка, став женой? Старик-фермер, наставлявший меня в искусстве выбора невесты, сказал: «Ты, парень, прежде к ее матери приглядись, да хорошенько!». И несомненно, он говорил дело. Но если мне будет разрешено добавить кое-что от себя, я посоветую: «Но не забудь присмотреться, как она ведет себя с отцом!».

И глядя, как Хелен соскользнула со своего насеста и начала снова наполнять мою тарелку, я опять подумал, что просто моя жена из тех, кто любит заботиться о муже, и мне стало блаженно тепло на душе — какой же я счастливчик!

От такой опеки я просто расцветал — и, пожалуй, даже чересчур. Я знал, что мне отнюдь не следует с жадностью накидываться на утопающую в сливках овсянку, особенно учитывая ту прелесть, которая шкварчала на сковородке. Хелен привезла с собой в Скелдейл-Хаус великолепное приданое — половину свиной туши! И с балок чердака свисали теперь копченый бок и величавый окорок — вечный соблазн и искушение. Некоторая их толика и попала на сковороду. Хотя я никогда не был сторонником плотных завтраков, но не стал особенно возражать, когда Хелен вылила на сковороду парочку крупных яиц, чтобы шкварки не скучали в одиночестве. И лишь слабо запротестовал, когда она бросила туда удивительно душистую копченую колбаску — их она покупала на рынке.

Разделавшись со всем этим, я поднялся из-за стола очень неторопливо и, надевая пиджак, обнаружил, что его стало что-то трудновато застегивать. Не то что раньше!

— Джим, бутерброды не позабудь! — сказала Хелен, вкладывая мне в руку объемистый пакет. Мне предстояло весь день проводить туберкулинизацию вместо Юэна Росса под Скарберном, и моя супруга опасалась, как бы я во время долгого пути не ослабел от голода.

Я поцеловал ее, грузно спустился по длинным лестничным маршам и вышел в боковую дверь. На полпути по саду я остановился и посмотрел на окно под черепичной крышей. В нем появилась рука и энергично замахала полотенцем. Я помахал в ответ и пошел дальше. Когда я вывел машину во двор, то заметил, что слегка пыхчу, и виновато положил пакет на заднее сиденье. Я же знал, что он содержит. Бутерброды бутербродами, но вдобавок к ним мясной пирог с луком, масляные лепешки и имбирная коврижка, чтобы еще дальше толкать меня по скользкому пути чревоугодия.

Безусловно, в те первые месяцы я безобразно растолстел бы, но моя работа меня спасала. Бесконечные прогулки по крутым склонам от одного каменного сарая к другому, прыжки в загон к телятам и обратно, борьба с коровами и регулярное напряжение всех сил, когда я помогал теленку или жеребенку появиться на свет. А потому я ускользал от участи, уготованной мне Хелен, — только воротничок стал немного тесен да порой какой-нибудь фермер говорил: «А корм вам, молодой человек, задают добрый, сразу видать!».

Выезжая за ворота, я в который раз подивился тому, как Хелен считается и с моей привередливостью. Я органически не выносил жира, и она тщательно срезала его со всех кусков предназначенного для меня мяса. Это патологическое отвращение к жиру стократно усилилось, после того как я обосновался в Йоркшире — в тридцатых годах фермеры там словно бы только на нем и жили. Один старик, заметив мои вытаращенные глаза, когда он сел закусить жирнейшей жареной грудинкой, сообщил мне, что в жизни не ел постного мяса.

— Люблю, чтобы жирок так и стекал по бороде! — усмехнулся он, до того смакуя слово «жирок», что мне стало еще противнее. Но в свои восемьдесят лет он был крепок и румян, так что ему такая диета явно вреда не приносила, как сотням и сотням подобных же любителей жирка. Конечно, рассуждал я, они трудятся от зари до зари, и он сгорает в их организме полностью, но меня эта грудинка живо уложила бы в могилу.

Последнее, впрочем, было чистейшей фантазией, как мне пришлось убедиться в один прекрасный день.

Начался он с того, что в шесть утра меня поднял телефонный звонок: молодой корове мистера Хорнера, телящейся в первый раз, требовалась помощь, а когда я приехал на маленькую ферму старика, выяснилось, что теленок идет правильно, но только он слишком велик. Тянуть я не очень люблю, однако лежавшей на соломе корове справиться самой было явно трудновато. Каждые несколько секунд она напрягалась что есть мочи, и наружу высовывалась пара маленьких копыт — чтобы вновь исчезнуть, едва она расслаблялась.

— Ножки все-таки продвигаются? — спросил я.

— Нет. Битый час все вот также, — ответил старик.

— А когда прорвался пузырь?

— Часа два назад.

Сомневаться не приходилось: теленок застрял основательно и с каждой минутой подсыхал все больше. Умей роженица говорить, она, мне кажется, воскликнула бы: «Да освободите же меня от него!».

Мне очень бы пригодился сильный помощник, но мистер Хорнер, не говоря уж о его возрасте, ни ростом, ни дородством похвастать не мог. На соседей тоже рассчитывать не приходилось: ферма стояла на уединенном пригорке и до ближайшей деревни было несколько миль. Мне предстояло справляться, рассчитывая только на себя.

Возился я час. Завел тонкую веревочную петлю теленку за уши и вложил ему ее в рот, чтобы удерживать шею на месте, а потом принялся дюйм за дюймом извлекать маленькое существо на свет. Тянуть, собственно, почти не приходилось: только откидываться и помогать корове при потугах. Очень небольшая, она терпеливо лежала на боку с той покорностью обстоятельствам, которая вообще свойственна коровьему племени. Отелиться без посторонней помощи она не смогла бы, и мне все время было тепло от мысли, что я делаю именно то и именно так, как ей требуется. Я чувствовал, что мне следует позаимствовать у нее терпения и не торопить события, а дать им развиваться естественной чередой. Вот показался носишко, и ноздри его затрепетали, вливая успокоение в мою душу, затем последовали глаза, становившиеся вдруг очень серьезными при каждой потуге, затем уши и, наконец, почти разом — весь теленок целиком.

Молодая мать, по-видимому, не слишком утомилась — перекатившись на грудь, она сразу же предалась упоенному обнюхиванию новорожденного. Зато я, к своему удивлению, обнаружил, что отделался не так легко — я обливался потом, никак не мог отдышаться, руки и плечи устало ныли.

Фермер, чрезвычайно довольный, быстро обтер мне спину полотенцем, пока я наклонялся над ведром с теплой водой, а потом помог надеть рубашку.

— Прямо-таки чемпион, а? Чайку-то в дом попить зайдете?

На кухне миссис Хорнер поставила передо мной исходящую паром кружку и, ласково улыбаясь, спросила:

— Может, позавтракаете с моим муженьком? Ничто так не возбуждает аппетита, как трудный отел рано поутру, и я благодарно кивнул.

— Вы очень любезны. С большим удовольствием. После благополучного завершения трудных родов на душе всегда удивительно хорошо, и я с блаженным вздохом опустился в кресло, а старушка поставила передо мной масло и джем. Я прихлебывал чай, перебрасывался ленивыми замечаниями с фермером и не следил, что делает его жена. Внезапно пальцы ног у меня судорожно подогнулись: на тарелку передо мной легли два толстых ломтя чистого белого сала.

Съежившись в кресле, я увидел, что миссис Хорнер пилит ножом огромный кусище холодной вареной свинины, но свинины особой — сплошное сало без единого вкрапления мяса. Даже в шоковом состоянии я не мог не признать, что это был шедевр кулинарного искусства: сварено в самую меру, обжарено в золотистых хлебных крошках, водружено на сияющее белизной фаянсовое блюдо… но ведь это жир!!!

Старушка положила два таких же ломтя на тарелку мужа и выжидательно посмотрела на меня.

Положение было отчаянным: обидеть эту гостеприимную старую женщину я никак не хотел, но, с другой стороны, съесть то, чем она так радушно меня угощала, я тоже не мог!

Если бы они хоть были горячими, зажаренными до хруста, то кусочек-другой я, так уж и быть, проглотил бы, но холодные, но вареные, но липкие… нет! И какие огромные — не меньше, чем шесть дюймов на четыре, а толщина полдюйма! Полоска золотистых крошек по одному краю ситуации не спасала. Нет, не могу, немыслимо…

Миссис Хорнер села напротив меня. Седые волосы она убрала под высокий чепчик в цветочках и теперь, наклонив его набок, протянула руку и повернула блюдо чуть-чуть влево, чтобы глыба сала на нем смотрелась лучше. Потом она повернулась ко мне и улыбнулась такой доброй, такой гордой улыбкой!

В моей жизни выпадали минуты, когда, казалось бы, мне оставалось лишь сдаться на милость черной судьбы, как вдруг я обнаруживал в себе запас мужества и решимости, о котором и не подозревал. И вот, переведя дух, я схватил нож, вонзил вилку в ломоть и храбро отрезал кусочек. Но едва я поднес ко рту этот белый комок жира, по телу у меня пробежала дрожь и рука сама замерла в воздухе. Тут мой взгляд упал на миску с каким-то маринадом.

С лихорадочной торопливостью я вывалил себе на тарелку высокий холмик этой приправы. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что она включает поразительное разнообразие овощей и фруктов — ломтики лука, яблок, огурцов и еще всякой всячины выглядывали из-под коричневой пелены крепкого горчично-уксусного соуса. В единый миг я наложил на вилку с жиром сколько удалось подцепить маринада, отправил его в рот, подвигал челюстью и проглотил. Во всяком случае, начало положено, а ощутил я только вкус маринада.

— Отличная свининка! — заметил мистер Хорнер.

— Удивительная! — согласился я, судорожно прожевывая вторую порцию. — Просто удивительная!

— И мой индийский маринад вам тоже по вкусу пришелся! — Старушка так и сияла улыбкой. — Вон как вы на него набросились! — Она весело засмеялась.

— Да-да! — Я поглядел на нее сквозь пелену слез. — Лучше мне редко доводилось пробовать.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что это был один из самых мужественных поступков в моей жизни. Я твердо шел к цели, то и дело зачерпывая еще маринада, старательно ни о чем не думая, упрямо отгоняя всякую мысль о том, что со мной происходит. Собственно, был только один опасный момент, когда маринад, на редкость острый и вовсе не предназначавшийся для того, чтобы его ели ложками, так обжег мне рот, что я поперхнулся и закашлялся. Но всему приходит конец. Последний героический глоток, щедро запитый чаем, — и моя тарелка опустела. Я выдержал!

И было ради чего. Старички нарадоваться не могли на мой аппетит. Мистер Хорнер хлопнул меня по плечу.

— До чего же приятно смотреть, как молодой парень уписывает завтрак за обе щеки! В молодости-то и я вот так же все сразу уминал, а теперь прыть не та стала. — Посмеиваясь, он продолжал жевать.

Его жена проводила меня до дверей.

— Так-то лучше, чем на словах хвалить! — Она оглянулась на стол и засмеялась. — Миску вы чуть не до дна вычерпали!

— Да, извините, миссис Хорнер, — сказал я сквозь слезы, стараясь игнорировать жжение в желудке, — но я просто не мог удержаться.

Вопреки моим ожиданиям я не скончался в страшных муках, однако неделю меня поташнивало — готов признать, что это было чистейшим самовнушением.

Но в любом случае с тех пор, сколько помню, я больше в жизни не съел ни кусочка жира. Мое былое отвращение переросло в маниакальную ненависть.

Да и маринады я не слишком обожаю.

Жестяные резаки для теста с волнистыми краями (вверху) находили — и все еще находят — разное применение, только теперь их делают из алюминия или пластмассы. С их помощью вырезаются бисквиты, лепешки, а также разделывается тесто для корзиночек и пирожков. 25-сантиметровый резак из самшита с зубчатым костяным колесиком (в середине) подравнивал тесто по краям, выдавливая узор и одновременно прижимая тесто к форме или край верхнего пласта к краю нижнего при приготовлении пирога с начинкой. Прокалыватель бисквитов (внизу) из сикаморы, 5 см в поперечнике, снабженный железными шипами, прижимали к бисквиту перед выпечкой, чтобы предотвратить вспучивание в центре. Использовался он и для нанесения узора на йоркширские чайные лепешки — круглые и плоские.

Полученная в результате скрещивания большой белой свиньи и ныне вымершей малой белой, эта порода быстро нагуливала тело. Рыло и туловище у нее короче, чем у большой белой, а защечные складки массивнее — признак тенденции, которая положила предел ее популярности, тенденции наращивать жир. Едва спрос на постную свинину стал возрастать, численность свиней этой породы начала быстро сокращаться.

К чаю, заменявшему ранний ужин, подавалось мясо с различными приправами, например с индийским маринадом. Чтобы его приготовить, мелко нарежьте 3 кг разных овощей: например, огурцов, тыквы, стручков фасоли, лука, цветной капусты и зеленых помидоров. Положите все это на блюдо, засыпьте 500 г столовой соли, накройте и оставьте стоять сутки, затем хорошенько промойте и слейте воду. Подогрейте 1 л белого винного уксуса, предварительно отлив 3–4 столовые ложки. Размешайте 150 г сахара с 15 г куркумы, 30 г сухой горчицы и 30 г молотого имбиря в теплом уксусе, затем положите в него овощи и томите 15 минут. Смешайте 50 г муки с отлитым уксусом, добавьте в кастрюлю и размешивайте, пока не закипит. Оставьте томиться еще 30 минут. Разлейте готовый маринад в банки и закупорьте их.

13. Легкое чудо

Пожалуй, в том, что я получил призывную повестку в день моего рождения, был свой юмор, но тогда я его не почувствовал.

В моей памяти запечатлена картина, такая же яркая и сейчас, как в ту минуту, когда, войдя в нашу «столовую», я увидел, что Хелен сидит на своем высоком табурете у конца стола, опустив глаза, а рядом с моей тарелкой лежит подарок ко дню моего рождения, жестянка дорогого табака, и еще — длинный конверт. Мне не нужно было спрашивать, что в нем.

Ожидал я его уже давно, и все-таки меня словно врасплох застала мысль, что мне остается ровно неделя до того, как я уеду в Лондон. И неделя эта промчалась как минута: я принимал последние решения, приводил в порядок дела с практикой, заполнял очередные анкеты Министерства сельского хозяйства и организовывал перевозку нашего скудного имущества на ферму отца Хелен, где ей предстояло жить до моего возвращения.

Последний свой профессиональный визит я наметил на вторую половину дня в пятницу, и когда этот день настал, мне около трех часов позвонил старый Арнольд Саммергилл. И тут я понял, что на этом все действительно кончается: ведь мне предстояло совершить настоящее путешествие. Маленькая ферма Арнольда одиноко ютилась на поросшем кустарником склоне в самом сердце холмов. Звонил, собственно, не он, а мисс Томпсон, почтмейстерша в деревне Хейнби.

— Мистер Саммергилл просит, чтобы вы приехали посмотреть его собаку, — сказала она на этот раз.

— А что случилось?

Я услышал бормотание голосов на том конце провода.

— Он говорит, нога у нее не того.

— Не того? В каком смысле?

Вновь в трубке забормотали голоса.

— Он говорит, она наружу торчит.

— Ну хорошо, — ответил я. — Сейчас еду.

Просить, чтобы собаку привезли в Дарроуби, не имело смысла: машины у Арнольда не было. Он и по телефону-то сам никогда не разговаривал. Все наши объяснения на расстоянии велись через мисс Томпсон. При необходимости Арнольд влезал на проржавелый велосипед, катил в Хейнби и поверял ей свои неприятности. Симптомы всегда описывались очень приблизительно, и я не ждал, что нога, и правда, окажется «не того» и будет «торчать наружу».

Пожалуй, размышлял я, выезжая на шоссе, даже и неплохо посмотреть на прощание именно Бенджамина. Для пса мелкого фермера имя было пышноватое, но я так никогда и не узнал, за какие свои качества он его получил. Впрочем, он вообще не очень подходил для этой обстановки — плотному бобтейлу больше пристало бы важно прогуливаться по ухоженным газонам аристократического поместья, а не трусить рядом с Арнольдом по каменистым лугам. Это был классический образчик свернутого в трубку мохнатого ковра на четырех лапах, и с первого взгляда трудно было понять, где у него передний конец, а где — задний. Но, умудрившись определить, что вот это — голова, вы обнаруживали, что сквозь плотную завесу шерсти на вас поглядывают удивительно добродушные глаза.

По правде говоря, дружелюбие Бенджамина порой бывало слишком уж бурным, особенно зимой, когда, донельзя обрадованный моим нежданным появлением, он клал мне на грудь широченные лапы, щедро облепленные грязью и навозом. Те же знаки нежного внимания он оказывал и моей машине (обычно после того, как я отмывал ее до блеска) и, обмениваясь дружескими шуточками с Сэмом внутри нее, изукрашивал стекла и кузов глинистыми отпечатками. Уж когда Бенджамин брался наводить беспорядок, он делал это основательно.

Но на последнем отрезке моего путешествия всякие размышления пришлось оставить. Отчаянно сжимая дергающийся, рвущийся из рук руль, слушая скрипы и стоны рессор и амортизаторов, я против воли ловил себя на мысли — она меня неизменно осеняла, едва я добирался до этого места, — что визиты на ферму мистера Саммергилла обходятся нам в порядочные суммы. Во всяком случае, никакой прибыли остаться не могло, поскольку такая зубодробительная дорога каждый раз обесценивала машину по крайней мере на пять фунтов. Не будучи автовладельцем, Арнольд не видел причин нарушать ее первозданное состояние.

Она представляла собой полоску земли и камней, шириной шесть футов, прихотливо петлявшую и кружившую по склонам. Трудность заключалась в том, что добраться до фермы можно было, только сначала спустившись в глубокую лощину, а затем поднявшись по лесистому склону, где стоял дом. Особенно жутким был спуск: машина, дрожа, повисала на каждом гребне, прежде чем ухнуть в глубокие колеи за ним. И каждый раз, слыша, как твердые камни скребут по днищу и глушителю, я тщетно пытался не высчитывать, во сколько фунтов, шиллингов и пенсов может это обойтись.

А когда, выпучив глаза, с трудом удерживаясь, чтобы не разинуть рот, разбрызгивая колесами камешки, я наконец на нижней передаче одолел последний подъем перед домом, то, к своему большому удивлению, увидел, что Арнольд ждет меня на крыльце в одиночестве. Я как-то не привык видеть его без Бенджамина.

Он правильно истолковал мой недоумевающий взгляд и ткнул большим пальцем через плечо.

— В доме он! — В глазах у него пряталась тревога, но стоял он в обычной своей позе, расправив широкие плечи, откинув голову.

Я назвал его «старый» (и ему уже перевалило за семьдесят), но черты под вязаным колпаком, который он всегда натягивал на уши, были правильными и сильными, а высокая фигура — худощавой и прямой. На него и сейчас было приятно смотреть, а в молодости он, несомненно, мог считаться красавцем, однако он так и не женился. Мне часто казалось, что тут не обошлось без какой-то романтической истории, но его как будто ничуть не удручало, что он живет совсем один, «на отшибе», как говорили в деревне. То есть один, если не считать Бенджамина.

Мы вошли на кухню, и он небрежно согнал с запыленного шкафчика двух кур, но тут я увидел Бенджамина и остановился как вкопанный.

Большой пес сидел неподвижно возле стола — глаза за бахромой шерсти были широко открыты и мутны от страха. Он словно боялся пошевелиться, и, увидев его переднюю левую ногу, я понял почему. На этот раз Арнольд был точен. Она действительно торчала наружу и как! Под углом, да таким, что сердце у меня забилось с перебоями. Горизонтальный вывих локтевого сустава. Лучевая кость отходила от плечевой в немыслимую сторону.

Я осторожно сглотнул.

— Когда это случилось, мистер Саммергилл?

— Да час назад. — Он растерянно подергал свой смешной головной убор. — Я коров на другой луг перегонял, а старик Бенджамин любит их сзади куснуть разок-другой за ноги. Ну и докусался. Одна его лягнула, да прямо по ноге.

— Ах, так… — Мысли вихрем неслись у меня в голове. Я никогда еще не видел такого жуткого вывиха. И теперь, тридцать лет спустя, он остается единственным в моей практике. Как я ухитрюсь вправить его тут, в холмах? Без общей анестезии не обойтись, да и умелый помощник не помешал бы…

— Старина, старина, — сказал я, кладя руку на лохматую голову и лихорадочно соображая, — что же нам с тобой делать?

В ответ хвост заерзал по каменным плитам, дыхание стало пыхтящим, рот полуоткрылся и блеснули безупречно белые зубы.

Арнольд хрипло кашлянул.

— Вправить-то сумеете?

Но в том и заключалась вся суть! Небрежный кивок мог лишь напрасно обнадежить, но и тревожить старика своими сомнениями я не хотел. Отвезти такого гигантского пса в Дарроуби будет сложно. От него и в кухне тесновато, так как же он поместится в машине? И ведь там Сэм, ему тоже нужно место. Да еще нога торчит… И где гарантия, что и в операционной я сумею справиться с подобным вывихом? Но даже в самом лучшем случае его придется везти назад сюда. Мне и до ночи не успеть…

Я осторожно провел пальцами по суставу, напряженно вспоминая все, что мне было известно о строении локтя. Раз нога в таком положении, значит, мышца полностью сместилась с мыщелка, и для того, чтобы вернуть ее на место, сустав придется сгибать, пока она не соскочит со второго мыщелка.

— Ну-ка, ну-ка, — бормотал я про себя. — Если бы этот пес лежал под наркозом на столе, я бы мог взять ногу вот так! — Я ухватил ее над самым локтевым суставом и начал медленно отгибать лучевую кость вверх. Бенджамин быстро взглянул на меня и отвернул голову: обычное движение, каким добродушные собаки дают вам понять, что будут терпеливо сносить все ваши манипуляции.

Я отогнул кость еще выше, а тогда, удостоверившись, что локтевая мышца высвободилась, осторожно начал поворачивать лучевую и локтевую кости внутрь.

— Да… да… — бормотал я, — примерно так… — Но мой монолог оборвался, потому что кости под моей рукой вдруг чуть спружинили.

Я с изумлением уставился на ногу: она приняла абсолютно нормальный вид.

Бенджамин, по-видимому, тоже не сразу поверил: он робко прищурился из-за своей занавески и обнюхал локтевой сустав. Но тут же, убедившись, что все в порядке, встал и подошел к хозяину.

И шел он, даже не прихрамывая!

Губы Арнольда растянулись в улыбке.

— Вправили, значит!

— Кажется, вправил, мистер Саммергилл! — Я пытался говорить небрежно, но лишь с трудом удерживался, чтобы не испустить ликующего вопля или истерически не захохотать. Я же только ощупывал, чтобы разобраться, а сустав взял и встал на место. Случайность, но какая счастливая!

— Вот и хорошо, — сказал фермер. — А, старина? — Он нагнулся и почесал Бенджамину ухо.

Анатомический театр, полный рукоплещущих студентов, — вот что требовалось для достойного завершения этого эпизода. Или чтобы произошел он в гостиной какого-нибудь миллионера с его обожаемой собакой в разгар званого вечера. Но нет, подобного со мной не случалось! Я поглядел вокруг, на захламленный кухонный стол, на груду немытой посуды в раковине, на обтрепанные рубашки Арнольда, сохнущие перед огнем, и улыбнулся про себя. Именно в такой обстановке я и добивался самых эффектных результатов. И видели это помимо Арнольда только две курицы, вновь восседавшие на шкафчике, но они сохранили полное равнодушие.

— Ну мне пора, — сказал я, и Арнольд пошел со мной через двор к машине.

— Слышал я, вы в армию идете? — сказал он, когда я открыл дверцу.

— Да. Завтра уезжаю, мистер Саммергилл.

— Завтра, э? — Он поднял брови.

— Да, в Лондон. Вам там бывать не приходилось?

— Нет, черт не попутал! — Он так мотнул головой, что колпак переместился на затылок. — Это не для меня.

Я засмеялся.

— Что так?

— А оно вот как. — Он задумчиво поскреб подбородок. — Был я разок в Бротоне, ну и хватит с меня. Ходить по улицам не могу, и все тут.

— Ходить?

— Угу. Народу тьма-тьмущая. То большой шаг делай, то маленький, то большой, то маленький. Ну не идут ноги, и конец!

Я часто видел, как Арнольд ходил по лугам широким ровным шагом горца, которому никто не становится поперек дороги, и прекрасно понял, каково ему пришлось. «То большой шаг, то маленький» — лучше это выразить было невозможно.

Я помахал на прощание, а старик сказал мне вслед:

— Береги себя, малый!

Из-за двери кухни высунулся нос Бенджамина. В любой другой день он бы вышел проводить меня вместе с хозяином, но нынче все было не как всегда, а в заключение я внезапно накинулся на него и стал крутить ему ногу. Лучше не рисковать!

Я на цыпочках свел машину по лесу внизу, но прежде, чем начать подъем, остановил ее и вылез. Сэм радостно прыгнул за мной.

Это была узкая долинка, зеленая расселина, укрытая от суровых вершин. Одно из преимуществ деревенского ветеринара заключается в том, что ему открываются вот такие потаенные уголки. Здесь не ступала ничья нога, кроме старого Арнольда, — ведь даже почтальон оставлял редкие письма в ящике на столбе у начала дороги — и никто не видел ослепительного багрянца и золота осенних деревьев, никто не слышал лепет и смешки ручья на им же чисто вымытых камнях.

Я пошел по берегу, глядя, как крохотные рыбешки молниями мелькают в прохладной глубине. Весной эти берега пестрели первоцветами, а к маю между стволами разливалось синее море колокольчиков, но сегодня под ясным прозрачным небом свежий воздух был тронут сладостью умирающего года.

Свежий воздух был тронут сладостью умирающего года.

Я поднялся по откосу и сел среди уже забронзовевшего папоротника. Сэм по обыкновению улегся рядом со мной, и я гладил шелк его ушей. Склон напротив круто поднимался к поблескивающей обнажившейся полосе известняка у верхнего края обрыва, над которым солнце золотило вереск.

Я оглянулся назад, туда, где из трубы прозрачная струйка дыма поднималась над взлобьем холма, и во мне окрепла уверенность, что эпизод с Бенджамином, заключивший мою деятельность в Дарроуби, стал самым лучшим к ней эпилогом. Маленькая победа, дарящая глубокое удовлетворение, хотя отнюдь не потрясающая мир, как все остальные маленькие победы и маленькие катастрофы, из которых слагается жизнь ветеринара и которые остаются неизвестными и никем не замеченными.

Накануне вечером, когда Хелен укладывала мой чемодан, я засунул под рубашки и носки «Ветеринарный словарь» Блэка. Том весьма объемистый, но меня ожег страх, что я могу забыть, чему учился, и я тут же придумал взять его с собой, чтобы прочитывать каждый день страницы две, освежая память. И здесь, в папоротнике, я вновь подумал, какое мне выпало счастье — не только любить животных, но и многое знать о них. Внезапно знания эти Стали чем-то драгоценным.

Я вернулся к машине и открыл дверцу. Сэм вспрыгнул на сиденье, а я поглядел в другую сторону, туда, где долинка кончалась и между двумя склонами виднелась внизу далекая равнина. Безграничное разнообразие нежных оттенков, золото стерни, темные мазки рощ, неровная зелень лугов — все это слагалось в чудесную акварель. Я поймал себя на том, что с жадностью, словно впервые, любуюсь пейзажем, который уже столько раз радовал мое сердце, — огромным, чистым, обдуваемым всеми ветрами простором Йоркшира.

Я вернусь сюда, думал я, трогая машину. Назад, к моей работе… к моей тяжелой, честной, чудесной профессии.

Мне надо было успеть на утренний поезд, и дряхлое такси Боба Купера остановилось перед Скелдейл-Хаусом еще до восьми.

Сэм, как всегда с надеждой, проводил меня через комнату, но я осторожно закрыл дверь перед его недоумевающей мордой. Сбегая по длинному лестничному маршу, я смотрел в окно на сад, где солнечные лучи разгоняли осенний туман, превращали росистую траву в расшитое алмазами покрывало, блестели на румяных яблоках, озаряли последние розы.

В коридоре я было остановился у боковой двери, через которую столько раз отправлялся по вызовам, но затем побежал дальше: на этот раз я покину Скелдейл-Хаус через парадный ход.

Боб распахнул дверцу такси, я бросил чемодан на заднее сиденье и только тогда скользнул взглядом по заросшей плющем стене вверх к маленькому окошку под крышей. Там стояла Хелен. Она плакала. Однако, заметив меня, тотчас улыбнулась и весело мне помахала. Но улыбка получилась кривой, потому что слезы продолжали катиться по ее щекам. Такси свернуло за угол, и, сглотнув стоявший в горле комок, я принял незыблемое решение. Да, сейчас по всей стране мужья расстаются с женами, и я должен покинуть Хелен. Это война. Но уж потом я никогда больше не расстанусь с ней — никогда, никогда, никогда!

Лавки были еще закрыты, безлюдную рыночную площадь окутывала тишина. Когда она осталась позади, я оглянулся на булыжную мостовую, на башенку с часами, на ярусы крыш и мирные зеленые склоны холмов над ними… Мне казалось, что я теряю что-то навсегда и безвозвратно.

Знай я тогда, что это еще не конец всему! Знай я тогда, что это лишь начало! Но в ту секунду я знал только, что вскоре окажусь далеко-далеко отсюда. В Лондоне. И пойду куда-то сквозь толпы людей, делая то большой шаг, то маленький. То большой, то маленький.

В 20-х и 30-х годах на севере Йоркшира сельские почтальоны часто ездили на местных мелких лошадках, которые помогали им добраться — вместе с тяжелыми сумками — по узким проселкам и крутым тропам на самые отдаленные фермы. Многие фермеры предпочитали, чтобы газеты доставлялись к ним домой. Кроме того, почтальон никогда не отказывался передать и какие-нибудь устные поручения.

Косматого серого с белым бобтейла узнают с первого же взгляда и по общей несуразности, и по особой раскачивающейся походке, своеобразие которой объясняется тем, что собака выбрасывает вперед одновременно переднюю и заднюю ноги: то левые, то правые. Прячущиеся в густой шерсти глаза часто бывают разного цвета. Эти собаки стерегли овечьи стада еще 500 лет тому назад, но тогда шерсть у них была короче, а хвост длиннее, то есть до того, как возник обычай его обрубать.

У кур этой американской породы, распространившейся по всему миру, каштаново-палевое оперение, а хвост петуха украшен ниспадающими черными перьями с зеленым отливом. Петух в среднем весит 4–5 кг, курица — около 3 кг. Род-айланды неприхотливы, сами отыскивают себе корм, и разводят их с двоякой целью: крупные размеры и мясистая грудка делают их желанным добавлением к столу, но при этом они и прекрасные несушки. Яйца род-айландов одеты коричневатой скорлупой.

В 30-х годах некий суэйлдейлский фермер обзавелся оригинальным бесколесным экипажем по собственному проекту, установив на санях деревянное кресло с верхом от детской коляски и упором для ног. Веревки, продернутые сквозь железные стойки на передке, крепились к лошадиной сбруе, и обитые железом полозья скользили по короткой траве с той же легкостью, как и по снегу, хотя и не смягчали толчков.