Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. Третье путешествие в Центральной Азии 1879-1880

часть 3

Необычайно скучными показались нам, в особенности первые, дни нашего обратного движения в Цайдам. Помимо недостижения Лхасы как главной причины, вызывавшей общее уныние, невесело было подумать и о будущем. Здесь перед нами опять лежали многие сотни верст трудного пути по Северному Тибету, на морозах и бурях глубокой зимы, которая теперь наступила. Наконец, самое снаряжение нашего каравана теперь далеко нельзя было назвать удовлетворительным. Несмотря на все старания, во время стоянки на ключе Ниер-чунгу мы могли купить и променять только 10 лошадей; верблюдов, годных для пути, осталось лишь 26; из них почти половина были слабы, ненадежны. Затем для собственного продовольствия помимо баранов и масла мы добыли только 5 пудов дзамбы и полпуда сквернейшего кирпичного чая, который монголы совершенно верно называли «мото-цай», то есть чай деревянный, так как его распаренные листья вполне походили на листья старого веника. В видах необходимой экономии чай этот, один и тот же, варился по нескольку раз, а дзамба выдавалась по небольшой чашке в день на человека. К довершению огорчений, мы даже не получили писем, присланных в Лхасу через наше посольство из Пекина. Тибетские посланцы категорически отказались от передачи нам этих писем, объясняя, что если они присланы китайскому резиденту, то последний по нашем уходе отошлет всю корреспонденцию обратно в Пекин, что действительно потом и случилось.

Здоровье наше, в общем, также нельзя было похвалить, несмотря на долгий отдых, который все мы только что имели. Между тем необходимо было держаться настороже, ради чего по ночам казаки дежурили попарно в три смены, мы же спали не раздеваясь; в караване все ехали, как и прежде, вполне вооруженные.

Вместе с нами теперь отправлялись и приятели монголы, оказавшие нам немало услуг, в особенности в последние дни пребывания на ключе Ниер-чунгу. Как говорилось выше, двое из этих монголов были ламы из хошуна Карчин, а третий — цайдамец, по имени Дадай; он приходился племянником тому самому Чутун-дзамбе, который служил нам проводником во время первого путешествия по Северному Тибету в конце 1872 и в начале 1873 года. Подобно своему дяде, Дадай отлично знал путь, так как уже восемь раз ходил из Цайдама в Лхасу проводником караванов — то богомольческих, то торговых. Хотя новый вожак взял с нас красную цену, но зато мы могли пользоваться от него необходимыми расспросами и пройти более 500 верст по новым местностям.

Услуги Дадая сказались на первых же порах: с его помощью мы закупили свое скудное продовольствие, а на реке Сан-чю приобрели еще четырех верховых лошадей, которые для вас были крайне необходимы; затем Дадай секретно разведал, что вслед за нами на один переход поедут 30 тибетских солдат, обязанных ежедневно доносить в деревню Напчу, что мы делаем; все же тибетские посланцы будут жить в той же Напчу, пока мы не перевалим за Тан-ла.

При перевале через Тан-ла проводник сообщил нам две легенды, трактующие об этой местности. В первой из легенд говорится, что в давние времена на горе, близ перевала, жил злой дух, напускавший всякие беды на проходившие караваны.

Умилостивить его невозможно было никакими жертвами. Тогда один из тибетских святых, ехавший из Лхасы в Пекин, поднявшись на Тан-ла, специально занялся искоренением опасного дьявола и так донял его своими молитвами да заклинаниями, что тот обратился в веру буддийскую и сделался добрым бурханом (божком), который теперь покровительствует путникам. С тех пор, уверенно добавил монгол, проходить здесь стало гораздо легче.

Вторая легенда гласит, что много лет тому назад, когда еще все буддийские святые пребывали в Тибете, халхаский хан Галдзу-Абуте направился сюда с войском, чтобы похитить далай-ламу и перевезти его на жительство в свои владения. Тибетцы не могли силою остановить монголов, но с помощью своих святых напустили на них каменный град, который побил множество неприятельских воинов; сверх того, часть их истребили дикие яки. Однако Галдзу-Абуте с уцелевшими 16 человеками дошел до Лхасы, завладел одним из важных хубилганов, то есть святых, и с его согласия перевел этого святого на жительство в Ургу. С тех пор там пребывает великий кутухта. Каменный же град, сыпавшийся с неба на монголов, до сих пор еще лежит на северном склоне Тан-ла в верховьях реки Тан-чю. Действительно, там, недалеко влево от нашего пути, верстах в десяти от перевала, на одной из речек, притекающих с западных гор, проводник указал нам большие кучи каменных шариков величиною от обыкновенного до грецкого ореха, Шарики эти оказались обыденными известковыми конкрециями (стяжениями), вымытыми, по-видимому, из лёсса и нанесенными в кучи тою же речкою при большой воде. Пройдохи монгольские ламы набирают с собой целые вьюки этой святости в Халху и, конечно, дома не остаются в убытке.

На последнем переходе с Тан-ла нам удалось на дневке в горной группе Джола отлично поохотиться за альпийскими куропатками, или уларами. В Центральной Азии известны три вида этой замечательной птицы, а именно: улар тибетский, свойственный исключительно всему Тибету; улар гималайский, обитающий на Гималае, Тянь-шане, Сауре и, спорадически, в Западном Нань-шане; наконец улар алтайский, живущий в Алтае и Хангае. Образ жизни, голос и привычки всех этих видов почти одинаковы.

Везде улар является жителем высоких диких гор и притом самого верхнего, альпийского их пояса. В глубине Центральной Азии я нигде не находил эту птицу ниже 10 тысяч футов абсолютной высоты; иногда же, как, например, на Тан-ла и в других хребтах Северного Тибета, улары поднимаются до 16 тысяч футов над уровнем моря. На подобных высотах зимой и летом господствуют почти постоянные холода и непогода, пища здесь самая скудная, везде дикие скалы или безжизненные россыпи, но улары все-таки не покидают своей родины и не переходят в более низкий горный пояс. Разве зимой, когда выпадает снег, описываемые птицы спускаются из своих заоблачных высот пониже или, чаще, перекочевывают на южные, малоснежные склоны гор. Холода улары не боятся и проводят долгие зимние ночи на морозах в -30 °C.

Густое оперение птицы достаточно защищает ее в данном случае; притом к вечеру улар всегда позаботится набить полнехонький зоб корешками или травой, так что переваривающаяся до утра пища также способствует согреванию птицы.

Питается улар исключительно растительностью альпийских лугов: корнями трав и их свежими листьями; чеснок и лук составляют любимейшее кушанье, так что в тех горах, где подобной пищи много, мясо улара, вообще весьма вкусное, напоминающее мясо индейки, пропитывается неприятным чесночным запахом.

Весной, более или менее ранней, смотря по климату местности, улары разбиваются на пары, и с тех пор до выхода молодых самец усердно кричит, в особенности по утрам. Оплодотворенная самка устраивает гнездо на земле или в расселине скалы.

Вылупившиеся цыплята, числом от 5 до 10, держатся с матерью и отцом, которые их очень любят и усердно охраняют. При опасности выводок спасается лётом, или если цыплята еще малы, то они залегают между камнями; старики же в это время стараются отвлечь на себя внимание врага. Затем, когда опасность миновала, выводок скликивается и иногда переходит на другое место. Притаившегося улара, даже взрослого, чрезвычайно трудно заметить, в особенности в каменной россыпи.

Поздней осенью несколько выводков соединяются в одно стадо, которое живет дружно до весны и имеет общий ночлег в одном и же месте. С такого ночлега улары поднимаются самым ранним утром, чуть забрезжит заря, и улетают на покормку на целый день, часто довольно далеко. При подъеме с места и во время полета птицы, эти всегда громко кричат.

Главными врагами уларов являются орлы, в особенности хищный беркут; филин также, вероятно, истребляет этих птиц. Зато в глубине Центральной Азии они не преследуются человеком; тем не менее улары и здесь достаточно осторожны, за исключением разве Тибета.

Охота на уларов вообще весьма заманчива, хотя и сопряжена с большими трудностями по самому характеру местности, в которой обитает описываемая птица. Я всегда предавался этой охоте с увлечением и никогда не упускал удобного к тому случая.

Всего лучше идти вдвоем за уларами, предварительно высмотрев и определив место, где находятся эти птицы. Последние, заметив охотника, обыкновенно пускаются бегом в гору; если же человек покажется вверху, то улары не бегут в низ горы, но тотчас же слетают и перемещаются на другую сторону ущелья. Там их встречает товарищ первого охотника и, пользуясь местностью, или подкрадывается к птицам, или, чаще, поджидает их, спрятавшись между камнями, так как севшие внизу улары непременно отправятся пешком в верх горы, иногда далеко. Вообще эта сильная птица отлично бегает по горам и, будучи подстреленной, почти всегда уходит от охотника. Притом улар чрезвычайно вынослив на рану; стрелять его нужно самой крупной дробью из отличного ружья, да и то редко когда убьешь наповал далее 50 шагов. Если улары в большом стаде и притом не напуганы, то охотники вдвоем или втроем могут вдоволь пострелять, подгоняя птиц от одного стрелка к другому.

Весной охотиться на уларов можно, подкрадываясь к самцам, которые, сидя на скалах или прогуливаясь по россыпям, кричат, не умолкая, целое утро.

Но всего интересней бывает охота за описываемыми птицами, если подкарауливать их на месте ночлега. Правда, приходится, как, например, в Тибете, сидеть нередко на высоте, превосходящей вершину Монблана, на сильном морозе, иногда еще с ветром, зато интерес верной добычи искупает все эти невзгоды.

Местом своего ночлега улары выбирают обыкновенно одинокие скалы на высоких, труднодоступных горных вершинах. Под этими скалами, на земле, в защите от ветра, залегают на ночь плотной кучей. Подобные излюбленные уголки служат для ночевок описываемых птиц много лет сряду, судя по обилию помета, которого иногда можно собрать несколько десятков возов. Непуганые улары прилетают на ночлег тотчас на закате солнца; но там, где эти птицы испытали преследование человека, они являются только в поздние сумерки к месту своей ночевки. Тут-то и караулит охотник. Забраться в засадку следует раньше солнечного заката и хорошенько спрятаться; не худо также одеться потеплей.

Сидишь, бывало, в такой засадке и с нетерпением смотришь на солнце, которое как-то лениво прячется на западе горизонта. Нижние долины уже в тени, а между тем вершины гор все еще освещены. Наконец солнце заходит, и зимняя багровая заря разливается на месте заката. Нетерпение и охотничья ажитация увеличиваются — прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху… Вот стадо клушиц уселось ночевать на ближайшей скале; вот сокол-пустельга прилетел туда же; но уларов все еще нет. Наконец раздается вдали знакомый крик желанных птиц, и большое их стадо, обогнув дальние скалы, быстро несется вверх, затем опускается за две — три сотни шагов от места ночлега. Усевшись на землю, улары тотчас же бегут к своему знакомому уютному уголку. Еще несколько мгновений — и все стадо длинною вереницею подбегает к охотнику в меру близкого выстрела. Желанная минута! В темноте сумерек блеснут раз за разом два огонька, и загремит по ущельям эхо двух выстрелов. Улары поражены неожиданностью… однако, не желая расстаться с ночлегом, не улетают, но лишь отбегают в сторону. Тем временем охотник спешит зарядить свое ружье, не показываясь из засадки. Проходит минут пять — десять, и улары, не замечая никого, снова бегут к ночевке, иногда только с противоположной стороны. Теперь уже довольно темно, и птиц издали не видно, слышен лишь голос вожака. С замирающим сердцем всматриваешься в темноту и наконец различаешь близко бегущее стадо. Опять гремят два выстрела, и опять улары убегают прочь; но спустя немного снова возвращаются и снова попадают под выстрелы. Между тем уже совершенно стемнело? верно прицелиться невозможно. Тогда охотник выходит из засадки, собирает добычу и отправляется к своему бивуаку, огонь которого, словно маяк, блестит внизу, в ближайшей долине. Спуск с крутой горы, по каменной россыпи, притом с тяжелой ношей на плечах, весьма труден; часто скользишь, спотыкаешься и падаешь. Но когда вернешься к стойбищу и обогреешься при огне в юрте, тогда позабываешь все перенесенные невзгоды; остается только отрадное воспоминание об оригинальной охоте, испытать которую возможно лишь в далеких пустынях Центральной Азии.

Целые дни проводили мы в горах Цаган-обо на охоте за уларами и куку-яманами.

Сверх того, мне удалось убить новооткрытого в Тибете медведя.

Случилось это таким образом.

Охотясь за уларами в ближайших к нашей стоянке скалах, Ф.Л.Эклон случайно вспугнул с зимней лежки медведя, но стрелять его не мог, так как ходил с дробовиком. На следующее утро мы вчетвером (я, Эклон, Коломейцев и Урусов) отправились на поиски за тем же медведем. На прежнем месте его не оказалось.

Тогда мы решили рассыпаться по окрестным горам и искать медведя, того или другого, наудачу. Для себя я выбрал лучший район и полез вверх по россыпи.

Подъем был чрезвычайно крутой, так что приходилось отдыхать через каждые 10–20 шагов; холодный ветер и мороз довершали трудности. Местами на скудных лужайках кормились улары, как нарочно подпускавшие к себе очень близко, но тетерь на эту мелочь не обращалось внимания — все помыслы устремлены были на отыскание медведя.

Однако зверя нигде не оказывалось, несмотря на то что я лазил вовсе встречавшиеся по пути пещерки и прилежно осматривал в бинокль дальние скалы. Так прошло часа два или три, пока наконец я поднялся на самый гребень гор. Здесь выскочило стадо куку-яманов, в которых я и пустил из своего штуцера две пули; одна из них перебила ногу самке. Та сначала было залегла, затем снова вскочила и отлично взобралась на скалы, лежавшие еще выше. Туда же убежало все стадо, а за ним полез и я. Поднявшись опять сотни на две шагов, я начал осматривать новое, открывшееся передо мною ущелье и сразу заметил шагах в пятистах ниже, вправо от себя, лежавшего под скалой зверя, которого вследствие его светлой окраски принял сначала за тибетского волка. Затем в бинокль разглядел, что это был медведь, вылезший со своей зимней лежки в пещере погреться на солнце. Радостно забилось мое сердце при таком открытии. Но вместе с тем явилось и опасение, чтобы зверь не ушел ранее того, как я подойду к нему в меру меткого выстрела. Местность же не позволяла сделать обход; необходимо было спускаться по россыпи на глазах медведя. Так я и сделал. Держа наготове свой штуцер, чтобы стрелять хотя наудачу, если зверь вздумает уходить, я полез книзу по противоположной стороне ущелья.

Камни осыпи с шумом катились при каждом моем шаге; но медведь, никем не пуганный и, быть может, никогда еще не видавший человека, продолжал спокойно лежать, изредка только поворачивая голову в мою сторону. Наконец я спустился до того места, откуда мог направиться к зверю незамеченным, пользуясь скалой, стоявшей между мной и медведем. Добравшись до этой скалы, я осторожно выглянул из-за нее и увидел, что медведь лежит на прежнем месте, в расстоянии, однако, еще более 200 шагов, но ближе подкрасться было невозможно; я решил стрелять отсюда.

Положив штуцер на выступ скалы и хорошенько прицелившись, я спустил курок.

Грянул выстрел, затем другой — и медведь, убитый наповал, успел лишь немного вдвинуться в свою пещеру; между тем я вложил в штуцер новые патроны и послал еще два выстрела. Затем, видя, что зверь не шевелится, направился к нему все по той же россыпи, по которой при всем нетерпении спешно идти было невозможно; наконец я добрался до пещеры, у входа в которую лежал убитый медведь, оказавшийся великолепным экземпляром. Полюбовавшись зверем, я приступил к обдиранию шкуры, но явился Эклон, ходивший невдалеке, и мы вдвоем живо сняли кожу, не забыли также взять сало, которого, впрочем, оказалось немного; затем с тяжелой ношей стали спускаться вниз опять по россыпям, которыми почти сплошь усеян весь верхний пояс здешних гор. При выходе из них встретили возвращавшегося с пустыми руками солдата Урусова, передали ему свою добычу и втроем вернулись к бивуаку, где, конечно, еще долго рассказывались подробности удачной охоты.

В южной окраине гор Думбуре мне удалось убить отличного яка, вполне годного для коллекции. Так как дело это было на закате солнца и притом довольно далеко от нашего бивуака, то я оставил зверя на месте до завтра, с тем чтобы ранним утром снять шкуру. Последняя была для нас необходима, ибо до сих пор мы еще не взяли в свою коллекцию ни одного яка — то не хотелось понапрасну таскать подобную тяжесть, то выбирали всё лучшие и лучшие экземпляры. К большому огорчению, и на этот раз мы не попользовались, добычей, так как ночью волки совершенно испортили шкуру. Вообще в Тибете охотнику почти невозможно уберечь свою добычу от пернатых и четвероногих хищников. Не только убитый и оставленный в поле, но даже спрятанный зверь будет живо разыскан и съеден. Тут прежде всего помогают вороны, которые обыкновенно следят за охотником; за ними являются грифы и волки. Притом эти хищники не дают спуску и друг другу: ворон ест мертвого ворона, гриф — мертвого грифа. Во всем Северном Тибете, несмотря на баснословное обилье зверей, лишь случайно, в редкость, можно встретить труп животного или уцелевший скелет.

Валяются только во множестве рога антилоп, черепа хуланов да головы или копыта диких яков, которых не могут одолеть ни волчьи, ни медвежьи зубы.

В тех же горах Думбуре казак Калмыкии убил отличный экземпляр аркара, или белогрудого аргали.

Продолжая по раз принятому хронологическому порядку повествовать о ходе экспедиции, следует прежде всего сказать, что возвращением из Тибета закончился второй период нашего путешествия. Намечавшийся район будущих исследований должен был обнимать местности уж не столь дикие, хотя все-таки весьма малоизвестные и лежащие большей частью вне культурных районов китайского государства. Впрочем, теперь, в третий период путешествия, нам приходилось более, чем до сих пор, сталкиваться с местным населением — китайским и инородческим. Но, как и прежде, главным предметом наших занятий оставались исследования физико-географические и естественно-исторические с уделением этнографическому отделу настолько, насколько возможно то было при исключительности нашего положения и при обширности других научных работ.

Двухдневная стоянка возле хырмы Дзун-засак посвящена была просушке и окончательной укладке собранных в Тибете звериных шкур, закупке баранов для продовольствия, найму вьючных верблюдов на дальнейший путь; наконец, получению серебра и вещей, оставленных прошлой осенью на хранение у Камбы-ламы и князей Барун-засака и Дзун-засака. Как серебро, так и вещи наши сохранились в целости, за что Камбы-лама и оба князя получили подарки. При этом Дзун-засак уверял нас, что нынешней зимой, как некогда взиму 1872/73 года, разбойники-оронгыны не грабили в его хошуне из опасения украсть вещи, оставленные русскими.

Относительно же проводника, прогнанного нами из гор Куку-шили и возвратившегося в Цайдам, князь говорил, что он никогда не ожидал подобного поведения от этого монгола и тогда же велел его наказать. Конечно, такое объяснение было выдумкой, но для нас теперь это явилось безразличным. Гораздо неприятней была история с письмами, которые перед уходом в Тибет прошлой осенью я передал Дзун-засаку с просьбой отослать их на Куку-нор и далее, в Синий, для отправления в Пекин нашему посольству. В письмах этих излагалось о пройденном нами пути от оазиса Са-чжеу в Южный Цайдам и о будущих моих предположениях. Для большей вероятности дальнейшей отправки своих писем я послал вместе с ними револьвер в подарок кукунорскому правителю (тосолакчи) и был вполне убежден, что месяца через два, или даже скорей, о нас будут знать в Пекине, а затем и в России. Но вышло совсем не так. Были или не были отправлены письма из Куку-нора в Синин и кто виноват в дальнейшей их задержке, мы достоверно не узнали. Только теперь Дзун-засак передал обратно мои писания с уверением, что они возвращены из Синина по приказанию тамошнего амбаня (губернатора), не пожелавшего направить эту корреспонденцию в Пекин. Там о нас долго не имели никаких сведений, и это обстоятельство породило ложные слухи о нашей погибели в пустынях Тибета.

Быстро справились мы у Дзун-засака. Теперь никакой помехи нам не делали; наоборот, все спешили доставить что было нужно, лишь бы поскорей от себя выпроводить. Восемь вьючных верблюдов в подмогу к нашим тотчас были пригнаны из стад самого князя. Верблюды эти за плату в 15 лан должны были идти под нашим вьюком до Дулан-кита — ставки кукунорского правителя. Кроме двух погонщиков, прислан был и проводник, оказавшийся чуть не полным идиотом. Дзун-засак, вероятно, боялся, чтобы у более толкового человека мы не выпытали каких-либо особенных секретов, и снабдил нас таким олухом, от которого трудно было добиться нескольких слов. Впрочем, вожак этот знал дорогу и безмолвно ехал впереди нашего каравана. Двинулись мы теперь тем самым путем, по которому следовали при первом (в ноябре 1872 и феврале 1873 года) здесь путешествии; только через реку Баян-гол перешли верстах в семи или восьми ниже тогдашней переправы. Ширина реки по льду оказалась в 30 сажен; замерзших осенних разливов и зимних накипей льда не было.

От Баян-гола верст на двадцать пять местность имела солончаковый и болотистый характер; там, где соли в почве было меньше, а ключей больше, росла хорошая кормовая трава и кочевали монголы. Затем появились сыпучие пески, сложенные ветрами, как обыкновенно, в более или менее высокие гряды или холмики и местами поросшие саксаулом.

На Цайза-голе к нам явились неожиданные посетители, именно двое китайцев, присланных из Синина тамошним амбанем, получившим от цайдамских властей донесение о нашем возвращении из Тибета. Вероятно, опасаясь, чтобы мы не направились куда-нибудь помимо Синина, амбань выслал двух своих доверенных, из которых один, повидавшись с нами, должен был ехать обратно, а другой безотлучно следовать при нас под предлогом проводов; в сущности же, конечно, для более детальных наблюдений за тем, что мы делаем. На первых порах, не знаю для чего, этот китаец старался отклонить нас от следования по южному берегу Куку-нора, уверяя вместе с подговоренными монголами, что этим путем мы сделаем большой круг, притом будем идти по местностям безводным и бескормным. Все это впоследствии оказалось выдумкой, Для нас весьма важно было сделать съемку южного берега Куку-нора, так как западный берег того же озера и часть северного уже были сняты в 1873 году. Поэтому, несмотря на уверения о трудностях пути, я объявил, что пойду южным берегом и силой заставлю идти с собой погонщиков, нанятых с вьючными верблюдами в Дулан-ките. Как обыкновенно в Азии, подобное решение подействовало лучше всяких других убеждений.

Озеро Куку-нор, замкнутое со всех сторон горами и лежащее словно в чаше, на абсолютной высоте 10 800 футов, представляет форму груши, обращенной тупым концом к северо-западу, а суженным — к юго-востоку. Длина озера в таком направлении занимает ровно 100 верст; наибольшая его ширина, от устья реки Галдын-хари до устья реки Улан-хошун, равняется 59 верстам; окружность, если измерять, пересекая по хорде заливы и полуострова, простирается до 250 верст.

Берега, за исключением северного, более глубокого, довольно извилисты и местами образуют обширные, но обыкновенно мелководные заливы. На озере пять островов; из них два, скалистые, лежат в его западной части; три же другие, низкие и песчаные, находятся невдалеке от северо-восточного берега.

Глубина всего Куку-нора, вероятно, не особенно велика. Промер, сделанный мной по льду с южного берега, в 6 верстах восточнее устья реки Галдын-хари, дал следующие результаты: в одной версте от берега 32 фута, в двух верстах 52 фута, а в трех — 59 футов. Западная, более широкая половина описываемого озера в то же время, вероятно, и наиболее глубокая; восточная же часть гораздо мельче. Здесь, недалеко от берега, лежат три песчаных острова; да и самый берег изобилует сыпучим песком, принесенным, вероятно, западными ветрами, которые господствуют большую часть года, в особенности зимой и весной. Эти-то ветры, надувая постоянно пыль и песок, обмеляют восточную часть Куку-нора. Лежащее здесь, невдалеке от большого озера, и отделенное от него песчаной грядой озеро Хара-нор несомненно было некогда частью самого Куку-нора. Подобной же песчаной грядой со временем, вероятно, отделятся два больших залива в юго-восточной части описываемого озера; острова, здесь образовавшиеся, ныне уже намечают границу будущих песков.

Вообще Куку-нор, судя по его берегам, где местами даже недавние наносы залегают на нескольких десятков сажен от воды, уменьшается в своих размерах и вследствие того, вероятно, солонеет. В давнее время озеро это занимало, быть может, всю площадь своих низменных берегов, вплоть до передовых скатов окрайних гор.

Причины такого обмеления заключаются, вероятно, в постоянном засыпании песком и пылью, затем в малом количестве приточной воды, не возмещающей вполне убыль, производимую летним испарением на обширной площади всего озера. Вода Куку-нора в 1000 частях содержит 11 частей минеральных солей; из этой суммы наибольшее количество, а именно 6 частей, приходится на долю поваренной соли, которая, таким образом, является преобладающей.

В ясную, солнечную погоду кукунорская вода отливает великолепным темно-голубым цветом. Поэтому монголы называют описываемое озеро «голубым»; тангуты зовут его «Цок-гумбум», а китайцы — «Цин-хай». Летом, в конце июня, вода Куку-нора близ берегов нагревается на 18–20°; средняя же ее летняя температура, конечно, меньше.

Замерзает описываемое озеро в половине ноября, вскрывается в конце марта; лед достигает 2 футов толщины и обыкновенно бывает гладкий, без торосов; в конце февраля мы наблюдали на этом льду узкие (1–2 фута в поперечнике), но длинные трещины, обнажавшие воду.

О происхождении Куку-нора у местных жителей сложена легенда, повествующая, что озеро это некогда было под землей в Тибете, там, где ныне стоит Лхаса, и лишь впоследствии перешло на свое нынешнее место. Скалистые же острова принесены были сюда из Нань-шаня: большой остров — птицей, для того чтобы заткнуть отверстие, через которое изливалась наружу вода, иначе бы затопившая весь мир; малый остров — злым духом, бросившим скалу в вышеупомянутую каменную замычку с целью вновь пустить воду, но, по счастью, не попавшим в цель. Этот последний остров состоит всего из нескольких белеющих издали небольших скал; он не обитаем людьми. На большом же острове, лежащем на самой середине Куку-нора и имеющем, как нам сообщали, от 8 до 10 верст в окружности, выстроена небольшая кумирня, возле которой живет в пещерах с десяток буддийских монахов. Они питаются молоком коз, пасущихся здесь же на острове, и приношениями богомольцев, посещающих этот остров зимой по льду. Летом отшельники совершенно отрезаны от остального мира, так как на всем Куку-норе нет ни одной лодки. Вот поистине подобающее место для монастыря и для подвижнической уединенной жизни!

По своему положению, несмотря на величину, Куку-нор вполне может быть назван горным, альпийским озером. Как обыкновенно у таких озер, его бассейн весьма мал сравнительно с площадью самого озера, принимающего лишь две более значительные речки? Бухайн-гол и Балема, или Харгын-гол. Остальные притоки Куку-нора, числом 23, в особенности текущие с южных гор,? все маленькие речки или даже такие, в которых вода бывает только летом, в период дождей.

Климат Куку-нора, то есть самого озера и окружающих его степей, значительно разнится от климата окрайних гор. Там — обилие летней влаги и поэтому сырость; здесь — хотя летом дожди падают нередко, но далеко в меньшем количестве, и самый период их не так продолжителен. В прочие же времена года на Куку-норе большая сухость атмосферы, западные бури, в особенности весной, и сильные холода во время почти бесснежной зимы.

Такие условия, помимо солончаковой почвы, конечно, невыгодны для лесной и даже кустарной растительности; поэтому в равнинах Куку-нора ни той, ни другой нет.

Лишь на Бухайн-голе, да и то вдали от берега озера, растет балга-мото, а в песках восточной части встречаются ель и низкий тополь. Затем, помимо кочковатых болот, на которых, между прочим, попадается тибетская осока, равнины Куку-нора порастают степной травой, превосходной для корма скота.

На этих равнинах появляется и степная фауна, в которой преобладают северные тибетские виды, хотя встречаются также и виды, свойственные Гоби. Так, из крупных зверей на Куку-норе много хуланов и дзеренов; изобильны волки, лисицы и кярсы; пищухи, живущие в норах, водятся здесь в бесчисленном множестве.

Проведя двое суток на устье реки Цайза-гола, мы направились к городу Синину по южному берегу Куку-нора. Здесь проложена торная дорога между берегом озера и его окрайними, то есть Южно-Кукунорскими, горами. Эти последние против середины Куку-нора несколько понижаются, но затем вновь крупнеют и с прежней высотой тянутся к востоку; немного же далее юго-восточного угла озера его южный хребет мельчает в своих размерах и поворачивает на юго-восток к Желтой реке. Многочисленные речки, текущие летом из каждого ущелья южных гор, теперь почти все были высохшими, за исключением лишь более значительных, каковы с этой стороны Куку-нора: Хара-морите-гол и Галдын-хари. По самым горам не вытравленные зимой пастбища для лучшего роста новой травы сжигались теперь тангутами, так что мы нередко любовались по ночам даровой и прелестной иллюминацией.

Извилистый южный берег Куку-нора то близко подходит к окрайним горам, то значительно от них удаляется. Впрочем, ширина здесь степного, между озером и горами залегающего, пространства нигде не превосходит 10 верст; большей же частью гораздо менее. Притом степная равнина между устьями двух вышеназванных рек и несколько далее к востоку сильно поката от окрайних гор до самого берега Куку-нора. На этом последнем, несмотря на конец февраля, еще не было растаявших заберегов или полыней, почему нам почти не встречались и пролетные водяные птицы.

Впрочем, в последние дни февраля погода наступила довольно теплая, настоящая весенняя. На солнечном пригреве появились пауки и мухи, а по утрам, если было тихо, слышалось громкое пенье тибетских жаворонков или пискливые голоса столь обильных на Куку-норе земляных вьюрков. Но только этими скудными проявлениями пробуждающейся животной жизни и отметила себя ранняя весна на Куку-норе.

После дневки, проведенной на бивуаке близ пикета Шала-хото, я оставил свой караван под надзором прапорщика Эклона и налегке отправился в Синин. Со мной поехали прапорщик Роборовский, переводчик Абдул Юсупов и трое казаков. Китайские солдаты пешком провожали нас с двумя желтыми знаменами, которые были распущены при входе в город Донкыр. Здесь подобное шествие мигом привлекло несметную толпу зрителей. Стар и мал, мужчины и женщины выбегали на улицы и стояли шпалерами или бежали сзади нас, толкались и давили друг друга. Со всех сторон слышались крики, шум, брань, писк — словом, суматоха стояла невообразимая. Наконец мы вошли во двор своей квартиры и заперли ворота; но на улице все время продолжала стоять толпа, и лишь только показывался который-либо из нас — повторялась прежняя история.

В Донкыре мы остались ночевать. Город этот по своему наружному виду ничем не отличается от прочих городов китайских и даже обнесен глиняной зубчатой стеной.

Число жителей, как нам передавали, простирается от 15 до 20 тысяч человек, помимо богомольцев и торговцев, временно здесь пребывающих. Вместе с Синином описываемый город представляет важное место для торговли Китая с Тибетом.

Утром следующего дня мы выехали далее к Синину в сопровождении новой смены китайских солдат и по-прежнему со знаменами. Вскоре конвой этот увеличился многочисленными добровольцами, которыми делались все попутно с нами ехавшие.

Наконец вокруг нас составилась такая свита, что пришлось на минуту остановиться и прогнать всех излишних глазельщиков. Взамен них во второй половине пути начали являться различные посланцы сининского амбаня, каждый также с небольшой свитой.

Лишь в сумерки добрались мы до Синина и расположились здесь в отведенной нам квартире — той самой, где месяцев семь — восемь тому назад помещался со своими спутниками венгерский путешественник граф Сечени.

Всего от пикета Шала-хото до Синина около 70 верст. Большую половину этого пространства дорога идет по горам; меньшую — по равнине реки Синин-хэ, протекающей возле Синина и впадающей в реку Тэтунг-гол (Датун-гол). Окрайний к Куку-нору хребет, весьма невысокий к стороне этого озера, развивается к востоку, к Донкыру, в грандиозные альпийские формы. Такой же характер несут горы, лежащие северней Донкыра, а равно и хребет Ама-сургу, восточное продолжение которого наполняет все пространство между реками Синин-хэ и Хуан-хэ. Словом, здесь со стороны Кукунорского плато к Синину являются те же развивающиеся лишь в одну сторону хребты окраины, какие вообще нередки в Центральной Азии.

Теперь о самом Синине. Город этот лежит в долине того же названия на абсолютной высоте 7560 футов и в настоящее время имеет около 60 тысяч населения из китайцев и, в малом числе, дунган.

Фабричного производства здесь почти не существует, но зато весьма развита торговля с Тибетом. В Синин, а также и в Донкыр тибетские купцы привозят свои товары и покупают товары китайские, которые приходят главным образом из Пекина; до последнего от Синина считается 48 станций. Привозимые в Синин товары вообще дороги, но местные продукты довольно дешевы.

Стены описываемого города очень толсты и высоки. В них при начале магометанской инсуррекции* китайские войска два года выдерживали осаду дунган, наконец были выморены голодом и поголовно истреблены. * Инсуррекция-восстание, мятеж. (Примеч. редактора.) Затем восемь лет Синином владели дунганы; в конце же 1872 года китайцы вновь заняли этот город и, в свою очередь, истребили дунган.

Знаменитая Желтая река, или Хуан-хэ, исследование истоков которой еще в глубокой древности составляло предмет заботливости правителей Китая, до сих пор скрывает эти истоки от любознательности европейцев. Тому причинами, во-первых, общая малоизвестность этой части Центральной Азии, а затем труднодоступность местности на верховьях описываемой реки. Местность эта лежит к югу от озера Куку-нор, в северо-восточном углу Тибетского нагорья, там, где под влиянием геологических и климатических условий мощное Тибетское плато обнажает свой горный скелет и превращается в дикую альпийскую страну. Впрочем, самые истоки Хуан-хэ находятся еще на плато Тибета; но вслед за тем новорожденная река вступает в область исполинских гор и здесь, стесняемая или преграждаемая этими горами, часто и прихотливо ломает направление русла на всем протяжении своего верхнего течения.

Мы могли исследовать это течение на 250 верст вверх от города Гуй-дуя; на самом же истоке Желтой реки побывать нам не удалось.

В вышеуказанном районе верхней Хуанхэ местность резко представляет собой тройной характер: высокие, труднодоступные горы, степные плато между ними и лабиринт глубоких ущелий, изрезывающих эти плато.

По возвращении моем из Синина на бивуак близ пикета Шала-хото два дня (15 и 16 марта) посвящены были переформировке нашего каравана. Все коллекции и кое-какие лишние вещи отправлялись теперь на 10 нанятых верблюдах под присмотром казака Гармаева в Ала-шань до нашего туда прибытия. С собой мы оставили лишь самое необходимое, да и то с запасом продовольствия набралось 14 вьюков, которые были возложены на вновь купленных мулов. С ними впервые пришлось нам теперь поближе познакомиться.

Мул, составляющий ублюдка от кобылы и осла, служит, как известно, вместо лошади, верховым, вьючным и упряжным животным во всем Китае. Здесь он действительно весьма полезное животное. Но при путешествии в местностях некультурных мул далеко не может заменить верблюда, во-первых, потому, что слабосильнее его, а во-вторых, не способен обойтись без хлебного (горох) корма, хорошей травы и воды. Кроме того, уход за мулами в караване требует гораздо больших хлопот, нежели за верблюдами: при малейшем недосмотре мулы сбивают себе вьюками спины, а ночью на бивуаке, когда верблюды лежат спокойно, мулы нередко дерутся между собой и часто, в особенности при непогоде, отрываются с привязей; необходим, следовательно, постоянный надзор, тогда как усталым в пути людям дорог ночной отдых.

Для вьюченья на мула надевается деревянное седло; под него, во избежание надавливания спины, подшивается толстый войлок. Самый вьюк привязывается на особую, также деревянную лесенку, которая потом накладывается на седло. К этому седлу лесенка должна быть пригнана плотно, а багаж расположен таким образом, чтобы каждая сторона имела одинаковый вес; иначе вьюк склонится на более тяжелую сторону и будет затруднять мула или совсем свалится на землю. Средний вес клади которую может везти на себе хороший мул, составляет 8 пудов; при дальней же дороге должно класть не более 6 пудов. Во время пути вьючные мулы не привязываются друг к другу, как верблюды, но идут свободно. Капризные животные часто забегают в стороны, а когда вьюк довольно тяжел, то ложатся на землю.

Вообще, если при 20 верблюдах достаточно трех или четырех погонщиков, то при стольких же мулах людей требуется вдвое больше. Правда, по горам мул ходит гораздо лучше верблюда, но если вьюк громоздкий, то, не будучи плотно прикрепленным к седлу, он может ежеминутно свалиться вместе с лесенкой в пропасть. В пустынях же, в особенности по песку, мулы идут несравненно хуже верблюдов; скверно также ходить мулам и по степям, изрытым норами пищух, так как узкие копыта животного постоянно попадают в эти норы; наконец, при переправах через реки мулы гораздо хуже верблюдов переходят броды, в особенности по илистому дну. Словом, при путешествиях в Центральной Азии из десяти раз на девять лучше формировать караван из верблюдов, нежели из мулов, даже в местностях гористых. С верблюдами переходили мы высокие горные перевалы в Тянь-шане, Нань-шане и Алтын-таге; с верблюдами прошли взад и вперед гигантское плоскогорье Северного Тибета; с верблюдами же проходили благополучно болота Цайдама и пески Ала-шаня. Вообще очень мало найдется в Центральной Азии местностей, где совершенно нельзя было бы пройти на «кораблях пустыни»; притом подобные места всегда можно обойти. К тому же верблюд — животное спокойное, не требующее почти никакого за собой ухода. Он везет свободно вьюк в 10 или 12 пудов, без долгой процедуры привязывания этого вьюка на лесенки и аптекарского уравновешивания обеих сторон. Опасно ходить с верблюдами лишь в тех горных странах, где слишком сыро или где изобильно растет ядовитый злак, который неразборчиво едят верблюды и потом издыхают. Эти-то две причины, помимо невозможности достать свежих верблюдов, понудили нас сформировать к верховьям Желтой реки караван на вьючных мулах. Но, будучи еще неопытными относительно мулов, мы сделали ту ошибку, что купили в числе их нескольких жеребцов, которые по причинам неудобоописываемым совершенно не годятся для похода. Кобылицы же мулов и их мерины гораздо спокойнее; только своим отвратительным ржаньем, которое, впрочем, всего чаще слышится от жеребцов, они немало досаждают нервам путешественника.

Оставшиеся от тибетского путешествия верблюды наши, числом девять, после двухнедельного отдыха возле пикета Шала-хото сделались еще хуже; вскоре двое из них издохли; остальные отданы были впоследствии на пастьбу в урочище Балекун-гоми.

С великой радостью направлялись мы теперь сюда, заранее предвкушая вею прелесть весеннего пребывания в лесных, обильных водой горах на верховьях Желтой реки.

Юрта была уничтожена и заменена палаткой; излишнее теплое одеяние отправлено в Ала-шань — словом, перед выступлением в путь мы перешли совсем на летнее положение.

От места нашего долгого бивуака до желанной Хуан-хэ расстояние оказалось только в 57 верст. Сначала мы поднялись на юго-восточную окраину Кукунорского плато, а затем перевалили два хребта: Южно-Кукунорский и Балекун. Последний невелик по длине и тянется сначала параллельно Южно-Кукунорским горам, а затем, соединившись с ними, упирается в левый берег Желтой реки. Оба хребта уступают по своей величине средней или западной части тех же Южно-Кукунорских гор и несут одинаковый мягкий характер; скал здесь мало, а лесов нет вовсе, только кое-где кустарники; северные скаты — луговые. Южный склон Балекуна в нижней своей половине состоит из наносов и голой лёссовой глины, сильно изборожденной рытвинами и ямами. Недалеко к северу от западной окраины того же хребта лежит, как нам сообщали, довольно порядочное (более 10 верст в окружности) соленое озеро, из которого добывается соль в города Донкыр и Синин. Мимо этого озера идет, как говорят, колесная дорога из тех же городов в урочище Балекун-гоми.

С южного склона гор Балекун мы увидели Желтую реку, широкой лентой извивавшуюся в темной кайме кустарных зарослей и обставленную гигантскими обрывами на противоположном берегу; там же мрачной трещиной извивалось ущелье реки Ша-кугу.

Сама Хуан-хэ, сопровождаехмая с востока высокой стеной обрывов, а с запада — горами желтого сыпучего песка, открывала далеко на юг свою глубокую котловину, врезанную в обширное степное плато.

Придя в Балекун-гоми, мы разбили свой бивуак в кустарных зарослях долины Хуанхэ.

Спустились мы теперь на 8600 футов абсолютной высоты — так низко не были еще ни разу от самого Наяь-шаня, то есть в течение восьми месяцев. Притом, за исключением лишь беспокойной остановки возле пикета Шала-хото, с самого начала декабря мы не останавливались нигде долее трех суток; следовательно, не только можно, но даже должно было воспользоваться хотя непродолжительным отдыхом в удобном для этого месте. Последнее как раз теперь имелось налицо. Не говоря уже про широкую хольную (Хольная река — то есть полноводная, вольная, свободная. (Примеч. редактора) реку, каковой мы не видали от самой Урунгу, лесные и кустарные заросли по долине Хуан-хэ казались теперь особенно привлекательными после однообразия пустынь Тибета, Цайдама и Куку-нора. Тамошние холода заменились теплой, по временам даже жаркой, весенней погодой. Каждое утро мы отправлялись на охотничьи экскурсии и иногда ловили рыбу в рукавах Желтой реки; другие работы экспедиции шли также своим чередом. Переводчик и двое казаков вновь были посланы в Донкыр купить еще вьючного мула и трех верховых лошадей; кроме того, привезти вдобавок к имевшемуся продовольствию муки, дзамбы и гороху для мулов, чего, вопреки ожиданиям, не нашлось в Балекун-гоми.

Несмотря на раннюю еще пору года, именно на последнюю треть марта, погода в описываемой части Хуан-хэ вследствие значительного понижения местности и голых глинистых или песчаных окрестностей, сильно нагреваемых в ясные дни, стояла теплая, по временам даже жаркая. Термометр в один час пополудни поднимался до +25,3 °C;

Желтая река уже давно очистилась ото льда, и температура ее воды доходила до +8 °C, в мелких же заливах и рукавах до +14 °C; 23 марта шел первый дождь; 24-го гремел первый гром; 25-го найден цветок одуванчика; тремя днями ранее того прилетели ласточки. К концу описываемого месяца листья на кустарниках — облепихе, барбарисе и лозе — начали распускаться; на мокрых лужайках трава к этому времени уже порядочно зеленела. Но рядом с такими проявлениями дружной весны нередко перепадали холода и шел снег, в особенности на горах, а утренние морозы доходили до -7,8 °C. Сухость воздуха вообще была очень велика даже на самом берегу Желтой реки. Притом как днем, так и ночью часто случались бури, обыкновенно являвшиеся вдруг, порывами, и иногда быстро изменявшие свое направление с восточного на западное. Бури эти всегда приносили тучи пыли, которая густо наполняла атмосферу, так что всходившее или заходившее солнце то вовсе не было видно, то являлось бледным диском, как луна; небо же казалось серым, сумрачным. Тяжело дышалось подобным воздухом; грустно становилось на сердце при виде такого безобразия природы; тем более что кипучей весенней жизни нигде заметно не было; даже пенья птиц почти не слышалось. Только в кустарных зарослях голубые сороки своим трещаньем, а хыйла-по громким свистом немного оживляли тишину раннего утра; да кое-где, на ключевых болотах, изредка кричали гнездящиеся черношейные журавли, гоготали серые гуси и заунывно голосили турпаны.

Все время, проведенное возле Балекун-гоми, мы неусыпно хлопотали, чтобы достать проводника на дальнейший путь. Многие из местных тангутов, несомненно, бывали на верховьях Хуан-хэ, но ни один из них не заикнулся об этом и полусловом. Их, видимо, страшила загадочная цель нашего путешествия, да кроме того, почти одновременно с нами приехал в то же Балекун-гоми доверенный сининского амбаня под предлогом заготовить для нас проводника, но, в сущности, для того, чтобы запретить туземцам наниматься в вожаки или сообщать нам какие-либо сведения.

Пришлось хорошенько припугнуть местного старшину, и тогда только явился проводник, почти слепой. Вожак этот, по имени Лаоцан, полутангут, полумонгол, знал местность верст на сто вверх по Хуан-хэ — не далее. Но мы теперь рады были и такому спутнику, рассчитывая впоследствии разъездами отыскивать себе дальнейший путь. Новому вожаку назначено было по 10 лан в месяц за его труды, но вместе с тем объявлено, что за каждый умышленный обман он будет неминуемо наказан. 30 марта мы двинулись вверх по Хуанхэ. В тот же день вечером на вершинах береговых обрывов зажжены были костры — несомненно условный знак туземцев.

Действительно, последние куда-то исчезли с долины Желтой реки, где мы находили лишь свежие, только что покинутые стойбища. Вероятно, здешние хара-тангуты, опасаясь нас, или переправились на противоположную сторону Хуан-хэ, или ушли в пески левого берега той же реки. Эти обширные пески придвигаются сюда с соседнего плато в недалеком расстоянии к югу от Балекун-гоми и тянутся верст на сорок вверх по Хуан-хэ; затем, после небольшого перерыва, появляются снова, но уже на площади менее обширной. Как обыкновенно, описываемые пески представляют собой лабиринт холмов, гряд и впадин, образовавшихся действием ветров.

На небольшой речке Дзурге-гол, возле которой мы разбили свой бивуак, миновав благополучно безводное плато, впервые от Балекун-гоми встретились нам хара-тангуты, кочевавшие здесь в числе около 60 палаток. Эти тамгуты несомненно заранее были предуведомлены насчет нас, но ни один из них не явился к нам на бивуак.

Следующий небольшой переход привел нас в горы Сянь-си-бей, или по-тангутски Кучу-дзорген.

Этот хребет, нигде не достигающий снеговой линии, там, где мы его видели, в общем имеет довольно мягкие формы и луговые скаты, покрытые отличной травой.

С ближайшей к перевалу через Сянь-си-бей горной вершины, куда я взобрался, охотясь на уларов, открывалась обширная панорама впереди нас лежавшей местности.

Справа, на западе, виднелась вечноснеговая группа Угуту; слева, к востоку, убегала опять степная равнина, по которой черной змеей вился глубокий коридор Желтой реки и менее рельефно извивались подобные же траншеи ее боковых притоков; далее к югу вновь поднимались высокие горы, нагроможденные и перепутанные в диком хаосе. Можно было только заметить, что главные хребты стояли перпендикулярно Хуан-хэ; второстепенные боковые ветви исчезали в общей панораме.

Там и сям виднелись по горным скатам темные площади кустарников и белели пятна еще не растаявших ледяных накипей возле ключей; на более высоких вершинах кое-где лежал зимний снег, но вечноснеговых гор, за исключением Угуту, заметно не было.

Переход в 27 верст привел нас от гор Сянь-си-бей на реку Бага-горги, или по-тангутски Шань-чю, — первый от Балекун-гоми значительный левый приток верхней Хуан-хэ.

В продолжение восьми суток, проведенных на Бага-горги, мы усердно охотились за птицами для своей коллекции, но всего более преследовали ушастых фазанов. Эта великолепная птица, известная тангутам под названием шярама и впервые описанная знаменитым Палласом, ростом бывает с обыкновенного петуха, но кажется более крупной вследствие своего длинного, широкого хвоста и рыхлого оперения.

Последнее все однообразного голубовато-серого цвета; бока головы покрыты ярко-красной бородавчатой голой кожей; клюв желтовато-роговой. Подбородок и верхняя часть горла белые; таковой же окраски длинные ушные перья, по своей форме и положению отчасти напоминающие рога. Хвост на вершине синевато-стального цвета, частью с зеленоватым отливом; боковые перья того же хвоста в числе от четырех до семи с каждой стороны имеют у основания широкую белую полосу; четыре средних хвостовых пера приподняты выше прочих, удлинены, рассучены и изогнуты на своих вершинах. В общем, хвост, чрезвычайно красящий птицу, представляет крышеобразную форму. Ноги красного цвета, сильные, у самцов со шпорами.

Пища ушастого фазана исключительно растительная; корни трав, почки деревьев, цветы барбариса, всякие ягоды, а зимой главным образом джума, то есть корешки лапчатки гусиной, которые описываемая птица выкапывает своими сильными ногами.

Вода, сколько кажется, составляет необходимость для шярама, хотя в горах Алашаньских мы находили эту птицу в совершенно безводных ущельях. Держится ушастый фазан обыкновенно на земле и ходит здесь мерной поступью, с хвостом, поднятым кверху, как у нашего петуха; на деревья взлетает для ночевки или для покормки. Бегает чрезвычайно быстро и при опасности больше надеется на свои ноги, нежели на крылья. Летает вообще плохо, поднимается тихо, без шуму и на лету весьма напоминает нашего глухаря.

Зимой ушастые фазаны встречаются всего чаще небольшими стайками, вероятно выводками; к весне же разбиваются на пары, из которых каждая занимает определенную область. В это время изредка слышится ранним утром или днем в дождливую погоду крик самца, громкий, но какой-то дребезжащий. Этот крик приблизительно можно передать слогами: ка, ка, тэ-гэ-ды, тэ-гэ-ды… — повторяемыми три или четыре раза за один прием: Голос же самки, тихий и глухой, составляет что-то среднее между кохтаньем полевой тетерки и буканьем удода. В период спаривания самцы иногда заводят между собой драки, но обыкновенно незадорные и непродолжительные. Гнездо устраивается на земле, и в нем бывает от пяти до семи яиц величиной с куриные, серовато-оливкового цвета.

При выводке, обыкновенно позднем, держатся оба старика; но при опасности они не выказывают горячей привязанности к своим детям.

Охота за ушастыми фазанами весьма затруднительна по самому характеру местности, в которой они держатся, тем более что здесь не может помочь собака и весьма мало помогает товарищ охотника. Следует просто бродить по лесу, высматривая птицу.

Заметить ее в густых зарослях весьма трудно и еще трудней подкрасться в меру выстрела. Притом ушастый фазан благодаря своему густому рыхлому оперению весьма вынослив на рану и часто пропадает для охотника. Наконец, во время самой охоты приходится постоянно лазить по густым зарослям иногда колючих кустарников, то взбираться на отвесные скалы или на крутые горные скаты и зачастую не окупать своих трудностей даже единым выстрелом по желанной птице. Впрочем, на верхней Хуаи-хэ, где ушастых фазанов вообще много, охота за ними была гораздо добычливее и сравнительно легче, нежели в Восточном Нань-шане весной 1873 года.

Всего заманчивей и успешней были теперь для нас охоты ранней зарей, подкарауливая ушастых фазанов на лесных лужайках. В особенности сильно запечатлелась в моей памяти одна из подобных охот на той же Бага-горги. Мы отправились перед вечером вчетвером (я, Роборовский, Телешов и Коломейцев) верхами версты за четыре от своего стойбища, взяли с собой войлоки и одеяла для ночевки, чайник для варки чая и кусок баранины на жаркое — словом, снарядились с известным комфортом. Перед закатом солнца добрались до места охоты и, оставив лошадей с казаком Телешовым на полянке, недалеко от ручья, пошли в ближайшие кустарники караулить ушастых фазанов на их ночевках. Выбрали для этого большие, врассыпную стоящие ели, под которыми имелись несомненные признаки частого здесь пребывания описываемых птиц. Уселись и ждем. Солнце опустилось за горы, и мало-помалу птицы начали думать о ночлеге. Стая голубых сорок прилетела к ключику близ наших елей, поколотилась несколько минут на земле и со своим обычным трещаньем отправилась в густой кустарник. Большие дрозды один за другим начали прилетать с разных сторон на те же ели, гонялись здесь друг за другом, с чоканьем и трещаньем перелетали с одного дерева на другое или лазили по густым веткам; между тем один из тех же дроздов громко пел на вершине дерева. Голос этого дрозда много походит на голос нашего дрозда певчего. Невольно припомнились мне теперь наши весенние вечера, в которые, бывало, на родине, я слушал пенье птиц, стоя на тяге вальдшнепов в лесу. И мысль моя далеко унеслась по пространству и по времени… Чем более надвигались сумерки, тем неугомоннее становились дрозды, наконец стихли все разом; смолкли и мелкие пташки (синички, пеночки), пищанье которых мешалось с криками дроздов; стало все тихо кругом, словно в лесу не было ни одного живого существа… Луна поднялась на востоке горизонта; вечерняя заря догорала на западе, и мы, не дождавшись фазанов, которые, вероятно, остались ночевать в другом месте, спустились к своему бивуаку. Здесь горел ого казак сварил чай и зажарил на вертеле баранину. Мы поужинали с прекрасным аппетитом; затем на мшистой почве разостлали войлоки, седла положили в изголовья и легли спать. Но не спалось мне. Великолепна, хороша была тихая весенняя ночь! Луна светила так ярко, что можно было читать; вокруг чернел лес; впереди и позади нас, словно гигантские стены, высились отвесные обрывы ущелья, по дну которого с шумом бежал ручей. Редко выпадали нам во время путешествия подобные ночевки — и тем сильнее чувствовалось наслаждение в данную минуту. То была радость тихая, успокаивающая, какую можно встретить только среди матери-природы…

Наконец дремота одолела, и я заснул, но в течение ночи просыпался несколько раз.

Все так же было тихо и спокойно кругом; лишь журчал внизу ручей да изредка фыркали привязанные лошади. Взглянешь на луну, та стоит еще высоко — следовательно, до утра не близко; перевернешься на другой бок, плотней закутаешься в меховое одеяло и опять забудешься сладким сном. К утру похолодело; луна ушла за горы; и наконец чуть заметная полоска света забелела на востоке.

Пора вставать и идти в засадки. Казак встал еще раньше и опять вскипятил чай.

Быстро сброшены теплые одеяла, надето охотничье платье и замерзшие, но у огня теперь отогретые сапоги. Затем мы проглотили по чашке горячего чая и отправились в засадки, боясь не упустить дорогое время. Но оно еще не наступило, еще все спало в лесу — и мы не опоздали, заняв свои места; пришлось даже подождать с четверть часа или около того. Но вот хрипло прокричала сифаньская куропатка, и послышалось трещанье голубых сорок, ночевавших в ближайших кустах. Вслед за тем раздался громкий крик ушастого фазана, в ответ которому закричали другие пары из разных уголков лесных ущелий… Радостно забилось сердце охотника. Надежда на желанную добычу заменила все другие помыслы и мечты: только минуты ожиданья казались теперь слишком долгими.

Между тем уже порядочно рассвело, и голоса проснувшихся птиц быстро огласили лес: слышался громкий свист хый-ла-по, чоканье дроздов, писк синиц и завирушек; но ушастые фазаны кричали лишь изредка, тихо подвигаясь из леса на поляны. Наконец вдали от меня мелькнули эти птицы — то два самца дрались между собой. Затем прокричала и выбежала на дальний обрыв новая пара — опять-таки вне моего выстрела. Досада и чуть не отчаяние начали овладевать мной, тем более что со стороны товарищей уже раздался выстрел, конечно, по ушастому фазану. Несколько раз меня подзадоривало встать из засадки и идти искать фазанов наудачу по лесу; но я решился выдержать искушение до конца, несмотря на то что достаточно продрог на утреннем морозе. Настойчивость эта была наконец вознаграждена. После того как уже взошло солнце, пара ушастых фазанов показалась из кустов шагах в сорока от моей засадки. Красивые птицы шли мерным шагом, не подозревая вовсе опасности.

Первым выстрелом я убил самца, вторым ранил самку, которая, однако, успела убежать и скрыться в ближайшем лесу. Затем со своей добычей я отправился к месту ночлега, где товарищи, убившие также одного фазана, уже дожидались меня с оседланными лошадьми. Впоследствии охоты наши за ушастыми фазанами были еще удачней, так что мы в течение трех недель добыли для своей секции 26 экземпляров этой великолепной птицы.

На Хуан-хэ мы провели четверо суток в тщетных поисках переправы через эту реку.

Брода на ней нигде не оказалось. Необходимо, следовательно, было выстроить плот, но для него, помимо большой потери времени и труда, не «мелось достаточно материалов: да притом весьма сомнительной была безопасность подобной переправы с багажом и мулами при быстром течении и обилии здесь громадных камней в русле Желтой реки. Наконец местность на противоположной ее стороне не обещала ничего для нас хорошего, так как вся была изрезана ущельями, а с юга загромождена по-прежнему высокими горами.

Таким образом со всех сторон явились препятствия неодолимые — дальнейший путь в прежнем направлении был невозможен. Исход из подобного положения представлялся двояким: или попытаться обойти с запада снеговую группу Угуту и мимо озера Toco-нор пройти на истоки Хуан-хэ; или, отказавшись от этих истоков, направиться старым путем через Балекун-гоми в оазис Гуй-дуй, переправиться здесь через Желтую реку и заняться исследованием ближайших снеговых гор.

Первая попытка при всей ее желательности ставила неминуемо вопросы: возможно ли нам без проводника пробраться через несколько кряжей высоких гор и вынесут ли наши усталые мулы эту трудную дорогу? Откровенные ответы на подобные вопросы, в особенности на последний, могли быть только отрицательными. При таких же условиях слишком опрометчиво бы было рисковать временем, трудом и собранными уже коллекциями для цели, почти недостижимой. Правда, на те же истоки Хуан-хэ без особенного труда можно сходить из Цайдама по Тибетскому плато, но теперь для нас и это было невозможно по неимению верблюдов.

Так пришлось с горестью отказаться от заманчивого выполнения намеченной цели и посвятить наступавшее лето исследованию окрестностей оазиса Гуй-дуй, озера Куку-нор и Восточного Нань-шаня. В этих местностях мы нашли богатую естественно-историческую, в особенности ботаническую, добычу, которая хотя отчасти вознаградила нас за неудачную попытку пробраться па истоки Хуан-хэ.

Порешив возврат от устья реки Чурмын в Балекун-гоми, мы завьючили после полудня 11 мая своих мулов и поднялись к вечеру из глубокой ямины Хуан-хэ на соседнее плато, где прошли еще немного и остановились ночевать; воду, которой нет в здешней степи, привезли с собой. Каким-то просторным казался теперь бивуак в широкой, степной равнине после долгого пребывания на дне узких, сумрачных ущелий.

Зато там было тепло; здесь же, на высокой степи, мороз ночью грянул в -12,5°.

Между тем в это время уже насчиталось, правда, почти исключительно в ущельях, 117 видов цветущих растений. Однако и те цветы, которые кое-где встречались по степи, не погибли от подобного холода. Замороженные касатики ломались в руках, словно стружки, но лишь только взошло и обогрело солнце — они цвели и красовались как ни в чем не бывало; не погибли также крупноцветная карагана и прелестно пахучая жимолость, растущая по здешним степям ползучим кустиком в 2–3 дюйма высотой, в ущельях же достигающая роста в 2 фута. Эту жимолость мы взяли теперь в свой гербарий. Для последнего на нынешнее лето оказалось у нас всего лишь около 500 листов пропускной бумаги, привезенной еще из Петербурга; китайская же, купленная в Сияние, была вся плохого качества. Поэтому для экономии мы укладывали теперь собираемые растения не только в отдельные листы, но и в промежутки этих листов. При таком способе гербаризации выигрывается много относительно излишнего расходования бумаги и объема собранных пачек; следует только в промежутки листов класть растения, уже высушенные предварительно в листах цельных.

Спустившись в ущелье Бога-горги невдалеке от устья этой речки, там, где некогда стоял китайский пикет, теперь заброшенный, мы нашли здесь прелестное местечко с ключевой водой и отличным кормом. Громадные тополи, футов 70–80 высотой, при диаметре ствола от 4 до 5 и даже до 6 футов, образовали здесь небольшую рощу, по которой местами густым подлеском росли облепиха и лоза. Весенней негой веяло в этом милом уголке; прохладный воздух дышал ароматом свежей зелени; всюду пели птицы, красовались цветы… Словом, было так хорошо, в особенности при контрасте с соседней местностью, что мы остались на дневку без особенной в том нужды. Но нам и дальше посчастливилось. Сделав небольшой переход вверх по той же Бага-горги, мы вновь встретили здесь местечко, еще более обильное лесом и кустарниками, которые теперь цвели и красиво пестрили собой крутые боковые скаты ущелий. В тех же кустарниках попадались цветущая земляника и кардамина, а также начинали быстро развиваться могучие листья и цветовые стебли лекарственного ревеня. Их с жадностью пожирали медведи, которых, однако, добыть нам не удалось.

Между тем для здешних местностей наступил период дождей, продолжающийся все лето, в высоких же горах захватывающий частью и осень. Собственно атмосферные осадки начали перепадать с половины апреля, но со второй половины мая дождь или, выше 11 тысяч футов абсолютной высоты, снег падал в горах почти каждый день; часто также случались и грозы, хотя вообще несильные. Так продолжалось в течение июня, июля и первой трети августа, словом до выхода нашего с Тибетского нагорья в Ала-шань.

В 1872 году в продолжение лета, проведенного нами в Восточном Нань-шане, шли также почти непрерывные дожди, заменившиеся осенью частым снегом. Вместе с тем мы наблюдали тогда, что при полном отсутствии летних бурь атмосферные осадки приносились главным образом слабыми юго-восточными ветрами или падали во время частых затиший. Ныне для Восточного Нань-шаня подтвердилось то же самое; на верхней же Хуан-хэ и на озере Куку-нор почти все дождливые тучи приносились несильными западными, или, вернее, западно-юго-западными, ветрами, даже в тех нередких случаях, когда внизу дул ветер восточный.

Дурная, дождливая погода принудила нас провести трое суток возле Балекун-гоми, на одном из островов, образуемых рукавами Хуан-хэ. Вода в последней прибыла за это время на несколько футов и еще более окружила наш остров; однако нашелся брод, по которому мы перевели вьючных мулов. В подмогу к ним теперь явились пять верблюдов, оставленных нами для поправки при следовании в передний путь. Однако верблюды эти, вероятно вследствие дурного присмотра, нисколько не поправились, так что двое из них вскоре были брошены; зато трое остальных выходили до конца экспедиции.

Одновременно с выступлением из Балекун-гоми в оазис Гуй-дуй, где, как было решено еще на Чурмыне, мы должны были, переправиться на южную сторону Хуан-хэ, переводчик Абдул Юсупов с одним из казаков отправлены были в Синин за получением присланных из Пекина бумаг. Сами же мы поплелись сначала прежним путем, а затем с перевала через хребет Балекун свернули вправо и перешли Южно-Кукунорский хребет восточней, нежели в марте при следовании на Хуан-хэ.

Немного ниже Доро-гоми Хуан-хэ подходит к обрывам своего левого берега.

Необходимо подняться вверх на громадные (футов 600–700) лёссовые толщи, а затем спуститься вновь к реке, миновав ее недоступную излучину. Тропинка идет сначала на расстоянии полуверсты глубоким коридором с совершенно отвесными боками; местами этот коридор до того узок, что те из наших мулов, которые были завьючены большими ящиками, пройти не могли. Пришлось делать выбоины в глиняных стенах, дабы расширить путь. Затем нужно было подниматься по чрезвычайно крутому скату одного из боков того же ущелья и наконец взобравшись наверх тотчас снова спускаться, но уже по более открытому ущелью. Здесь кстати сказать, что все обрывы состояли исключительно из лёссовой глины без примеси слоев гальки.

Местный тангутский старшина, вероятно по приказанию сининского амбаня, в свою очередь получившего внушение из Пекина благодаря хлопотам там нашего посольства, выслал для проводов нашего каравана через вышеописанное трудное ущелье целую сотню рабочих — мужчин и женщин.

В тот же день вернулись наши посланные из Синина и привезли с собой пекинскую посылку. В ней были письма, полученные в разное время посольством на наше имя, и газета «Неделя» за весь минувший год. Ровно 14 месяцев, то есть от самого выхода из Зайсана, мы не имели никаких вестей с родины и не знали, что творится на свете. Понятно, с какой лихорадочной радостью принялись мы теперь за чтение и каким праздником был для нас этот день.

Через Желтую реку мы переправились в два приема на большой барке, посредством которой производится немного ниже города Гуй-дуя сообщение между обоими берегами Хуан-хэ. Ширина ее здесь при средней воде 60 сажей; абсолютная высота 7300 футов; течение очень быстрое. Вниз по реке незначительное плавание производится на особых оригинальных плотах, состоящих из нескольких надутых воздухом бараньих шкур, сверху скрепленных тонкими жердями, настланными тростником. На таком маленьком плоту помещается небольшая кладь и человек, который только правит своей посудиной, быстро несущейся по волнам.

Оазис Гуй-дуй (Гуй-дэ), на котором мы теперь очутились, лежит, как уже было говорено ранее, в 65 верстах ниже Балекун-гоми и образуется двумя небольшими, впадающими справа в Хуан-хэ, речками: Муджик-хэ и Дун-хо-цзян. Весь этот оазис состоит из небольшого областного города Гуй-дуй, или Гуй-дэ-тин, и нескольких сот фанз, рассыпанных вверх по двум названным речкам, из которых получается вода для орошения полей. Общее число жителей простирается, как нам говорили, от 6000ло 7000 душ обоего пола — наполовину китайцев, наполовину хара-тангутов рода цзу.

Пройдя от города Гуй-дуя верст сорок вверх по реке Муджик-хэ, на нижнем течении которой почти сплошь расположены пашни и фанзы оседлых хара-тангутов рода дунцзу, мы достигли лесных гор Муджик. Из этих гор китайцы и тангуты сплавляют в Гуй-дуй лес вниз по той же Муджик-хэ. весьма быстрой и мелкой. Бревна пускаются в речку поодиночке, и хотя они беспрестанно застревают в камнях, но рабочие, идущие пешком по берегу, вновь их освобождают и, таким образом, с большой потерей времени и труда доставляют к месту назначения. Помимо Гуй-дуя лес этот отправляется и далее вниз по Хуан-хэ.

Большее разнообразие растительности нашлось с переходом нашим в альпийскую область гор Джахар. Здесь мы расположились сначала пониже, а затем перекочевали на 12 400 футов абсолютной высоты на реку Джахар-чю, впадающую в Муджик-хэ.

Бивуак наш теперь находился невдалеке от снеговых гор, среди альпийских лугов, покрытых пестрым ковром различных цветов, но проклятые непогоды сильно мешали экскурсиям. Дожди, падавшие очень часто и в лесной области гор, здесь шли решительно каждые сутки, нередко мешаясь со снегом; по временам поднимались даже метели, как бы в глубокую зиму; по ночам перепадали морозы (до -2°). Сырость стояла ужасная; холод принуждал нас надевать полушубки. Однако, несмотря на все это, многие десятки видов альпийских трав цвели совершенно по-летнему. Случалось, что ночью снег засыпал сплошь эти цветы и холод их замораживал, так что ранним утром альпийские луга похожи были на наши равнины при первопутье зимой. Но вот поднималось солнце — снег быстро растаивал, нагнутые и замороженные головки цветов, как, например, мака, астры, курослепника, буковицы и др., вновь выпрямлялись, оживали и к полудню красовались как ни в чем не бывало…

На отличных пастбищах гор Джахар и Муджик кочуют хара-тангуты рода ваншу-тапшу.

Общее их число простирается, как нам сообщали, до тысячи палаток. На нас смотрели недоверчиво и подозрительно; даже в стойбищах, ближайших к нашему бивуаку, ни разу не хотели пустить к себе в палатки, хитро отговариваясь тем, что при своей бедности они не могут принять столь высоких гостей.

Кроме сбора растений, мы не забывали и охотничьих экскурсий, как только позволяла погода. Отправлялись обыкновенно в ближайшие скалы и там охотились главным образом за голубыми чекканами. Эта великолепная птичка, ростом с певчего дрозда, открыта впервые Гульдом на Гималае, затем найдена миссионером Давидом в Западной Сы-чуани, а мной — в Восточном Нань-шане и в горах верхней Хуан-хэ.

Оперение самца хотя скромное, но чрезвычайно красивое: крылья и хвост черные, все же остальные перья прекрасного ярко-голубого цвета, точь-в-точь цвет голубого шелка; самка имеет пеструю, невзрачную окраску.

Везде чекканы держатся только в высочайших горах и притом в самом верхнем их поясе, обыкновенно в скалах вблизи снеговой линии. Отсюда описываемые птички слетают на соседние скудные луга, где ловят насекомых, составляющих, сколько кажется, их единственную пищу. Живут обыкновенно обществами в несколько десятков экземпляров; гнездятся, вероятно, также по соседству друг с другом.

Охота за голубыми чекканами насколько заманчива для орнитолога, настолько же и трудна: необходимо забраться в высокий пояс гор, где вечная непогода, неприступные скалы, громадные россыпи… Ходьба адская даже по лугам, которые везде здесь чрезвычайно круты. Притом чекканы хотя вообще мало осторожны, так как никогда не преследуются человеком, но часто бывают недоступны для охотника, сидя на высоких скалах; убитые же птицы нередко пропадают, заваливаясь между крупными камнями россыпей или в глубокие трещины. Случается, что, пролазавши целый день и сильно уставши, возвращаешься ни с чем к своему бивуаку.

Но иногда выпадает и удачная охота, обыкновенно в том случае, когда застанешь голубых чекканов во время их покормки на лугах между скалами; здесь описываемых птичек бить нетрудно в лёт и сидячих. Если луг любим голубыми чекканами, то они посещают его аккуратно во время жировки и возвращаются вскоре даже после выстрелов; нужно засесть и ждать — сами прилетят к охотнику. Так мы и охотились в горах Джахар, где в продолжение трех дней убили 25 экземпляров чекканов — добыча дорогая для орнитологической коллекции. Чарующее впечатление производит эта красивая птичка, сидящая, словно цветок, на лугу или порхающая по скалам.

Иногда даже жалко стрелять в милое, доверчивое создание. И всякий раз, убив голубого чеккана, сначала несколько минут полюбуешься им, а потом уже спрячешь в свою сумку.

Немало оригинальности придает подобной охоте сама местность. Приходится лазить или сидеть на высоте в 13–14 тысяч футов, нередко в облаках, иногда даже выше их.

Во все стороны раскрывается далекий, необъятный горизонт, смотришь вдаль и не насмотришься вдоволь… Вокруг над самой головой с особенным дребезжащим шумом крыльев плавно пролетит громадный гриф, или ягнятник; невольно провожаешь глазами эту могучую птицу. То раздается громкий голос улара или прекрасное пенье непальской завирушки и красного вьюрка, сожителей голубого чеккана; с окрестных скал нередко валятся камни и с шумом летят далеко вниз в пропасти; то вдруг станет совершенно тихо, славно в горах нет ни одного живого существа… Но вот набежит облако и обдаст сыростью, или осыплет снежной крупой, или наконец разразится недолгим бураном… Однако непогода мало страшит горных птиц; иногда даже во время сильной метели слышится их пенье; впрочем, сам голубой чеккан поет довольно плохо.

В Гуй-дуе нас опять встретил посланный сининского амбаня с предложением идти, не заходя на Куку-нор, прямо через Синин в Ала-шань. Вероятно, наше присутствие чересчур беспокоило подозрительного амбаня, поэтому он и старался так усердно поскорей нас от себя выпроводить. Со своей стороны мы также не церемонились с назойливым правителем Синина и, не слушая его увещаний, отправлялись туда, куда нам было нужно. Так и теперь сининский посланец был отправлен обратно, сами же мы пошли на Куку-нор. Через Хуан-хэ переправились опять в два приема на прежнем месте и в прежней барке. Вода Желтой реки в это время стояла на гораздо низшем уровне, чем три недели тому назад, вероятно, потому, что несколько дней сряду не было сильных дождей. Однако в ту же ночь разразилась гроза с проливным дождем, и на другой день вода в Хуан-хэ сильно поднялась, притом от растворенной лёссовой глины сделалась совершенно мутной, почти желтого цвета. Тот же самый ливень наделал и нам немало хлопот, затопив неожиданно наш бивуак. Пришлось ночью в совершенной темноте прокапывать канавы, чтобы спустить воду, а затем спать на измокших войлоках.

На другой день взошедшее солнце быстро высушило почву, и мы благополучно, хотя с большим трудом, перебрались через лёссовые обрывы, упирающиеся в Хуан-хэ. Как и в первый раз, для помоги нам было собрано около сотни тангутов и тангуток, опять-таки весьма мало помогавших и остававшихся только зрителями нашего перехода. На дне ущелья лёссовая глина, растворенная дождем, представляла собой густой сироп, в котором вьючные мулы и мы сами вязли по колено. Выбравшись из этой несносной грязи, мы разбили свой бивуак в последний раз на берегу Хуан-хэ. В ее глубокой долине жара теперь доходила до +33,7 °C и чувствовалась особенно сильно после недавних морозов и метелей гор Джахар. Впрочем, температура опять быстро понизилась, лишь только, пройдя ущельем реки Тагалына, мы взошли на Кукунорское плато. Этим подъемом и закончилось трехмесячное наше исследование бассейна верхней Хуан-хэ, то есть тех местностей северовосточного угла Тибетского нагорья, которые прилегают к собственно Китаю и несут частью тибетский, частью китайский характер без исключительного преобладания одного над другим.

Выбравшись 23 июня из глубоких ущелий Хуан-хэ на плато Куку-нора, мы продолжали свой путь к названному озеру степной, довольно широкой равниной, которая залегает по реке Ара-голу и продолжается в том же юго-восточном направлении до отрывистых спусков к самой Желтой реке. С юга эту высокую долину окаймляет, как было уже ранее говорено, хребет Южно-Кукунорский; с севера — хребет Ама-сургу, на продолжении которого в северозападном направлении стоят новые горы, отделяющие плато Куку-нора от бассейна Сининской реки.

Дожди, немного было утихшие после гор Джахар, теперь начались по-прежнему, сопровождались обыкновенно грозами и нередко падали ливнями. Эти ливни, смывая лессовую глину, затопляли более низкие места и до крайности мутили воду в речках; невозможно было напиться или сварить чай, не дав почерпнутой воде хотя немного отстояться. Затем измокший аргал вовсе не горел, деревьев же или кустарников нигде не было; пришлось разрубить для топлива палки от верблюжьих седел и довольствоваться полусваренной бараниной. Те же самые ливни уничтожили бесчисленное множество пищух, столь обильных на Куку-норе. Теперь эти пищухи беспрестанно валялись мертвыми возле своих нор; многие были залиты в тех же норах. Везде по степи летали коршуны, вороны и орланы, собирая легкую добычу.

Вероятно, подобные, истории случаются нередко как здесь, так и во всем Северном Тибете, чем до известной степени приостанавливается необычайное размножение плодливого зверька.

Устье реки Ара-гола пересыпано, должно быть недавно, песком, так что ныне река эта не впадает в Куку-нор, но образует недалеко от его берега три небольших пресноводных озера. Возле северного из этих озер мы разбили свой бивуак. Место для стоянки здесь было хорошее, и мы пробыли на нем четверо суток, то есть все последние дни июня, занимались рыбной ловлей, охотой и собиранием довольно скудной степной флоры. При ясной погоде купались в Куку-норе, берег которого отстоял от нашего бивуака лишь на одну версту. Купанье было превосходное: вода имела от 18 до 20° тепла; дно же, при небольшой глубине, состояло из мелкого песка, сбитого волнами в твердую массу, словно асфальт.

На озерах, образуемых рекой Ара-голом, в небольшом количестве держались со своими молодыми турпаны и горные гуси; кроме того, здесь встречалось много гагар, которые еще высиживали яйца на своих плавучих, из травы сделанных гнездах.

Найдена была также большая редкость, именно яйца черношейного журавля, впервые открытого мной на том же Куку-норе в 1873 году. Нынешней весной мы добыли в свою коллекцию шесть экземпляров этих редких журавлей и нашли два их гнезда. Вообще на Куку-норе, сколько можно было теперь видеть, не только прилетные, но и местные птицы большей частью гнездятся поздно, вероятно, вследствие продолжительных весенних холодов. Кроме того, несмотря на обилие воды и болот, многие пролетные голенастые и водяные вовсе не остаются здесь для вывода молодых.

Несмотря на высокое положение местности и на дождливую, весьма прохладную погоду, летом на болотах Куку-нора множество мошек и комаров, которые в тихие дни изрядно донимали как нас, так и наших животных. Жертвой этих кровопийц сделался знаменитый наш баран, по прозванию Еграй, который куплен был еще в Тибете и с тех пор ходил при караване вожаком вновь приобретаемых баранов. Теперь этот Еграй ослеп от укусов мошек и был оставлен на месте нашей стоянки — убить старого спутника рука не поднималась. Другой такой же баран из Цайдама прошел с нами взад и вперед по Северному Тибету, выходил три месяца на верховьях Желтой реки и теперь еще здравствовал, исполняя должность вожака при новых своих собратьях. Впоследствии этот самый баран дошел от Куку-нора до середины Гоби и здесь, на пятой тысяче верст своего пути, был оставлен монголам, так как сильно подбил копыта на гальке пустыни.

На Куку-норе, как и во всей тангутской стране, растет джума (гусиная лапчатка) — небольшое травянистое растение, принадлежащее к семейству розоцветных. Трава эта весьма обыкновенна также в Европе и известна у нас под названием гусиной лапки, бедренца, столистника и др. В тангутской стране, то есть в Северо-Восточном Тибете, джума встречается всего чаще на старых, покинутых стойбищах и по лужайкам в горных лесах; не чуждается также открытых безлесных гор, растет там в долинах, где побольше влаги и почва перегнойная; в открытых сухих степях джумы нет.

Описываемое растение доставляет маленькие, удлиненной формы съедобные клубни, которых при одном корне обыкновенно бывает несколько. Вкусом своим эти клубни в сыром виде отчасти напоминают свежие орехи; сваренные же, весьма походят на фасоль или молодой картофель и, будучи приправлены маслом с солью, составляют весьма питательную, вкусную пищу. Копают джуму ранней весной и осенью, то есть в то время, когда жизнедеятельность растения приостановлена. Этой кропотливой работой занимаются тангутские женщины; добытые клубни моют и просушивают на солнце.

У всех тангутов джума составляет любимую еду и служит лакомством. Ею же питаются слепыши, весьма обильные в здешних местах, и ушастые фазаны. Первые добывают клубни описываемого растения под землей, последние выкапывают их своими сильными ногами. Мы сами всегда старались добыть джумы от тангутов и обыкновенно ели ее с большим удовольствием.

Прибытием нашим на устье реки Балемы завершилась съемка озера Куку-нор. Не снятой оставалась лишь часть береговой полосы на протяжении 25 верст от нынешней нашей стоянки до устья реки Улан-хо-шуна, где заканчивалась съемка 1873 года. Но здесь берег Куку-нора тянулся почти в прямом северо-западном направлении, которое можно было нанести на карту одной засечкой от устья реки Балемы, не предпринимая обхода вверх по этой реке для переправы на другую ее сторону.

Гораздо важней для нас было решить вопрос, каким путем возвращаться домой: тем ли, которым ныне мы сюда пришли, то есть через Са-чжеу, Хами и по Чжунгарии в Зайсан; или выбрать направление через Ала-шань на Ургу, по которому мы возвращались с Куку-нора в 1873 году. Первый путь был сравнительно легче и притом представлял возможность сделать по местам повторные наблюдения, что вообще весьма важно при путешествии в диких, малоизвестных странах. Но и при направлении через Ала-шань, а затем серединой Гоби мы также дополняли свои прежние здесь исследования; тем более что некоторые из них производились при первом путешествии грубыми инструментами. Наконец, как для того, так и для другого из возвратных путей необходимы были верблюды, которых мы нигде не могли достать теперь на Куку-норе. При следовании же на Са-чжеу и Хами верблюды нашлись бы только в цайдамоком Сыртьше, но еще вопрос: продали ли бы нам их там или нет? Со своими же наличными мулами и тремя уцелевшими верблюдами мы, наверное, могли дойти до Ала-шаня и там, также наверное, достать вьючных верблюдов. Таким образом, шансы расчета сильно склонялись на сторону ала-шаньского пути, и он был избран окончательно. 6 июля покинули мы свой бивуак на берегу Куку-нора, а на другой день совсем распрощались с этим озером. Его бассейн отделялся теперь по нашему пути от притоков Сининской реки лишь невысокой седловиной, которая в то же время служит связью между окрайним хребтом восточного берега Куку-нора и мощными горами на северной стороне того же озера.

Перейдя по каменному мосту, близ небольшого города Шин-чен, реку Бугук-гол и сделав еще один переход, мы достигли кумирни Чейбсен (Чойбзен), возле которой расположились бивуаком. Все здесь живо помнилось, несмотря на то что минуло более семи лет после нашего пребывания в этих местах. Нашлись старые знакомые: донир (настоятель), нираба (эконом) и еще один лама в кумирне, с которыми некогда мы шли сюда из Ала-шаня, а также монгол Джигджит, ходивший с нами в качестве проводника и переводчика по горам Северо- и Южно-Тэтунгским. Все эти люди с непритворным радушием, даже большой радостью встречали теперь нас.

Новостью в Чейбсене было теперь для нас несколько водяных молелен — хурдэ, как их называют монголы, устроенных на ближайшей речке. Эти молельни, весьма обыкновенные в Тибете, частью и в других странах буддийского мира, состоят из большого железного цилиндра, укрепленного на деревянном столбе фута три высотой.

Такой столб утвержден вертикально в обыкновенном мельничном колесе небольших размеров, горизонтально положенном. Струя воды, направленная на упомянутое колесо; приводит его в быстрое вращательное движение, которое помощью столба сообщается и железному цилиндру. Последний снаружи выкрашен почти всегда в красный цвет и испещрен какими-то надписями, вероятно священными. Внутрь цилиндра кладутся верующими написанные на листочках бумаги или на тряпках молитвы, которые, находясь без перерыва в движении, тем самым как бы постоянно взывают к богу. Подобная машина в верхней своей части помещается в деревянном ящике, поддерживаемом на углах четырьмя столбиками. Один из боков этого ящика делается решетчатым, три остальные сплошь набираются досками; сверху устраивается крыша, покатая на две стороны.

С приходом в Чейбсен окончилась маршрутно-глазомерная съемка, которую я вел от самой реки Урунгу; предстоявший теперь путь через Ала-шань до Урги был снят еще в 1873 году. Всего в течение нынешней экспедиции снято было мной 3850 верст.

Если приложить сюда 5300 верст, снятых при первом путешествии по Монголии и Северному Тибету, да 2320 верст моей же съемки на Лоб-поре и в Чжунгарии, то в общем получится 11 470 верст, проложенных вновь на карту Центральной Азии. При этом следует сказать, что как ни проста сама по себе глазомерная съемка буссолью, но она достаточно утомляет дорогой, в особенности при жаре, так как для засечек часто приходится слезать с лошади; да и по приходе на место переноска снятого на чистый планшет всегда отнимает час или два времени. Притом сама съемка является лишь небольшой частью различных научных работ во время путешествия.

Предстоявший нам путь от города Даджина до Урги, ранее пройденный мной в 1873 году, лежал как раз поперек самого широкого места всей Гоби. На 10° от юга к северу залегла здесь Великая Азиатская пустыня, раскинувшаяся с запада на восток, от Памира до Хингана, на 50° долготы, или на 4000 верст.

Абсолютная высота Гоби неравномерна. Наиболее низкие ее части лежат в бассейне реки Тарима в Чжунгарии и в середине кяхтипско-калганского пути. Затем крайние пределы, в которых варьируется поднятие остальной пустыни над уровнем океана, заключаются между 3500 и 5000 футов; изредка подъем доходит до 5200 и даже 5500 футов.

Но как в более низких, так и в более высоких частях Гоби орошение ее крайне бедное, за исключением разве северной и восточной окраин. Из больших рек пустыне принадлежит сполна лишь Тарим, образующий своим конечным разливом озеро Лоб-нор; затем более других значительны Урунгу в Чжунгарии и Керулен на северо-востоке Гоби; в юго-восточном ее углу является на время Хуан-хэ, с трех сторон огибающая Ордос. Другие речки, стекающие с окраин гор или с Восточного Тянь-шаня, за исключением немногих, обыкновенно пропадают, лишь только покажутся в пустыне.

Ключи редки в пустыне, в особенности там, где залегают сыпучие пески; притом вода этих ключей иногда бывает соленой или с примесью каких-либо других минеральных частиц. Наконец колодцы, доставляющие главным образом воду для обитателей Гоби, во многих ее местах также не обильны, можно даже сказать — редки. Все они неглубоки, воду имеют большей частью соленую, иногда известковую, нередко весьма противную на вкус.

Почва Гоби состоит из щебня или гальки, иногда с гравием, из сыпучего песка, наконец; из лёссовой глины. Однако в различных частях пустыни тот или другой род почвы преобладает неодинаково. Так, сыпучие пески, вероятные остатки прежних мелей и дюн внутреннего моря, залегают всего более в Южной Гоби — от бассейна Тарима через Ала-шань в Ордос, а также в Чжунгарию; спорадически, сравнительно небольшими площадями, встречаются и в других местах пустыни. Щебень или галька — продукты разложения и выветривания местных горных пород, — а также гравий, иногда с примесью голышей халцедона, агата и кварца, наполняют собой среднюю, самую бесплодную часть Гоби, простираясь отсюда и в Чжунгарию. Лёссовая глина составляет почти везде подпочву сыпучих песков, примешивается к щебню и гравию, наконец залегает сама по себе в чистом виде или в виде солончаков, разбросанных спорадически, но опять-таки всего более в южной, средней и западной частях пустыни.

Климат Гоби характеризуется своей крайней континентальностью и, за исключением южных частей пустыни, весьма большой суровостью. Даже в Юго-Восточной Монголии, под 42° северной широты, мы наблюдали в конце ноября морозы до -32,7°, тогда как в Северной Гоби и в Чжунгарии охлаждение воздуха зимой иногда переходит точку замерзания ртути. Притом сильные ночные морозы продолжаются день в день через всю зиму; нередко выпадают и весной. Но в тех же самых местах летом наступает чуть не тропическая жара, в особенности чувствительная при отсутствии лесной тени и при крайней сухости атмосферы. Оголенная почва пустыни нагревается в это время обыкновенно от 50 до 60 °C, иногда даже более; между тем как зимой та же почва охлаждается до -26,5 °C, вероятно и более. Переходы от холода к теплу весной и наоборот осенью обыкновенно бывают весьма круты.

Рядом с весьма низкой температурой зимой и весьма высокой летом в Гоби является постоянно крайняя сухость воздуха, в особенности в центральной и южной частях пустыни; северная же и восточная ее окраины пользуются летом сравнительно достаточным количеством атмосферных осадков. Эти осадки приносятся на северную окраину Гоби северными и северо-восточными ветрами, которые, пройдя от Полярного моря через Сибирь, осаждают свою влагу на северных склонах пограничных гор и лишь небольшой остаток этой влаги проливают на соседнюю пустыню, но этого довольно, чтобы превратить ее в степь. В Восточной же и юго-восточной Гоби летние дожди приносятся из Китайского моря юго-восточным муссоном, достигающим здесь своей крайней западной границы. Остальные части описываемой пустыни, в особенности бассейн Тарима, получают дождь или снег, как большую редкость.

Впрочем, в средней Гоби иногда, но не каждое лето, случаются единичные ливни, образующие кратковременные потоки и более продолжительные озера на ровных глинистых площадях. Зимой снег вообще редок в Гоби; в южных же ее частях снега почти вовсе не бывает.

Наконец, последнюю характерную черту климата описываемой пустыни составляют сильные бури, которые всего чаще случаются весной и зимой; реже появляются летом и осенью. Их направление почти исключительно северо-западное; только на Лоб-норе, где, как, вероятно, и во всем бассейне Тарима, зимой вовсе не бывает бурь, весной эти бури приходят от северо-востока, то есть со снегов Тянь-шаня и из более холодных частей средней Гоби. Причины собственно гобииских бурь и их постоянное северо-западное, изредка западное, направление объясняются близким соседством более низкого и теплого Китая, куда стремится холодный воздух с нагорья, а затем значительной в ясные дни разницей температуры воздуха в той же пустыне на обращенной к солнцу стороне всех выдающихся предметов и на их стороне теневой. Оба эти фактора всего напряженнее действуют весной, оттого и бури в это время года в Гоби случаются всего чаще. Те же бури почти всегда наполняют атмосферу тучами мельчайшего песка и пыли, которые, оседая в замкнутых котловинах, образуют в течение веков лёссовые толщи.

Все вышеизложенные условия почвы и климата Гобийской пустыни крайне неблагоприятны для здешней растительности. Самые злейшие ее враги — засуха, жары, морозы, бури и соль в почве, — действуя в большей или меньшей совокупности, обусловливают, с одной стороны, бедность, а с другой — своеобразность растительных форм пустыни; притом воспитанные в такой среде здешние растения отличаются крайней неприхотливостью и живучестью вообще.

Наиболее плодородные части Гоби лежат в ее степных окраинах — северной, восточной и юго-восточной; там местами являются превосходные луга. В самой пустыне сравнительно большее количество растений можно встретить на лёссовой глине по влажным окраинам солончаков и возле редких ключей; затем по окраинам сыпучих песков и на лёссовых площадях внутри их; настоящие же солончаки и щебенные степи самые бесплодные.

Но общую характеристику флоры пустыни, как и степных окраин Гоби, составляет отсутствие деревьев и лугового дерна. Первые не могут, вероятно, вынести засухи и крайностей здешнего климата, а также устоять против сильных бурь; дерновый же покров, как продукт влажности и перегнивания предшествовавших травянистых поколений, не может образоваться на лёссовой почве и в сухом климате пустыни.

Поэтому вся растительность Гоби, даже в лучших ее частях, рассажена кустиками, почти вовсе не прикрывающими желтоватого и буровато-красноватого фона почвы.

Притом, несмотря на видимое однообразие физических условий, различные части описываемой пустыни все-таки сохраняют специальные, к данной местности приуроченные виды. Так, например, джингил и кендырь, столь обильные на Тариме, не встречаются в восточной половине Гоби; сульхир, изобильный в Ала-шане, не растет на нижнем Тариме; нет здесь также хармыка, дырисуна и саксаула, хотя три этих растения свойственны всей Внутренней Азии — от Каспийского моря до собственно Китая; дикая редька двух видов встречается исключительно на песках Ордоса и Ала-шаня; тамариск не растет в Ала-шане, Средней и Северной Гоби, но преобладает на Тариме и в Ордосе, по долине Хуан-хэ, и т. д. Конечно, в данном случае весьма важны почвенные и климатические условия, но и помимо их, вероятно, существуют какие-либо иные причины, которые приковывают растительную жизнь к той или другой местности пустыни.

Относительно своей фауны Гоби представляет отдельную зоологическую область, но, в общем, не может похвалиться богатством животного царства. Правда, в некоторых здесь местностях — в степных полосах, в горах, по рекам и озерам — животные скопляются, нередко в обилии, но в самой пустыне они встречаются сравнительно редко; здесь только множество ящериц, беспрестанно снующих под ногами путника.

Притом не только некоторые птицы, но даже звери Гоби ведут кочевую жизнь в зависимости главным образом от большего или меньшего достатка корма.

Относительно этого последнего животные пустыни вообще весьма неприхотливы и еще более воздержаны относительно питья; некоторые из мелких млекопитающих — песчанки и пищухи, — вероятно, не пьют во всю свою жизнь, довольствуясь сочными солянковыми растениями или свежей травой в степях, а зимой — изредка выпадающим снегом.

Всего в собственно Гоби с Ордосом и Ала-шанем нами найдено как в настоящее, так и в прежние здесь путешествия 46 видов диких млекопитающих: в Чжунгарии с долиной реки Урунгу — 21 вид; на Лоб-норе с нижним Таримом — 20 видов. Из них исключительно Чжунгарии свойственны от 8 до 10 видов, а Лоб-нору с Таримом — от 8 до 12 видов. Следовательно, во всей Гоби найдено нами 62–68 видов диких млекопитающих; кроме того, 11 видов домашних.

Истинное же богатство Гоби составляют домашние животные, во множестве разводимые здешними кочевниками. На просторе пустыни при обилии соли и отсутствии летом мучащих насекомых, а зимой глубокого снега стада у номадов живут привольно и плодятся обильно. Правда, иногда слишком суровая зима или чересчур жаркое, совершенно бездождное лето, наконец повальные болезни производят страшные опустошения среди скота, но эти потери впоследствии быстро и наполняются. Из домашних животных в Гоби всего более баранов (курдючных), рогатого скота, верблюдов и лошадей; в горах Адашаньских и в окрестностях Урги разводятся яки; козы встречаются также повсюду, равно как и собаки, при юртах кочевников.

Из царства пернатых в Гоби с приложением сюда пустынь Таримской и Чжунгарской нами найден 291 вид. Число оседлых птиц в Гоби весьма невелико; притом значительно большая их часть не принадлежит самой пустыне. Также и гнездящиеся птицы избирают здесь для себя преимущественно горы, реки, озера, степные площади — словом, лучшие места. На них главным образом останавливаются и пролетные виды, большая часть которых спешит без оглядки перенестись через пустыню. Впрочем, в восточной половине Гоби пролет птиц, как показали мои последние наблюдения, весьма значительный, тогда как западная половина той же Гоби, в особенности Таримская и Чжунгарская пустыни, тщательно избегаются пролетными птицами.

Из класса пресмыкающихся Гоби, как было упомянуто выше, обильна ящерицами, которых здесь известно до сих пор 25 видов, принадлежащих почти исключительно двум родам: круглоголовки и ящурки. Местами эти ящерицы чрезвычайно многочисленны; наибольшее их разнообразие встречается в Ала-шане и вообще в Южной Гоби. Змеи в пустыне довольно редки. Нами найдено всего восемь видов, из которых более обыкновенны спиннополосатый полоз и подкаменщик. Черепахи водятся лишь на Хуан-хэ, в Ордосе. Здесь встречаются также местами в большом количестве обыкновенная и зеленая лягушки, не найденные в других частях Гоби. Зато жабы попадаются нередко по ключевым болотцам пустыни.

Ихтиологическая фауна Гоби распределена главным образом по ее окраинам там, где являются более значительные реки и озера. Но и здесь царство рыб не богато.

Характеризуется оно, как в Тибете, преобладанием двух семейств: карповых и вьюнковых.

Теперь более подробно об Ала-шане, через который должен был лежать наш дальнейший путь. Спустившись к подножию Восточного Нань-шаня, путешественник, направляющийся к северу, тотчас же попадает в пустыню Алашаньскую. Взамен прежних обильно орошенных гор, одетых луговой и лесной зеленью, перед глазами путника является необозримая волнистая равнина, безводная и в большей своей части покрытая сыпучим песком. Желтовато-серая пыльная атмосфера висит над этим песчаным морем, раскинувшимся с востока на запад от Ала-шаньского хребта до реки Эцзинэ, а с юга на север — от узкой культурной полосы вдоль подножия Нань-шаня до абсолютно почти бесплодной Галбын-гоби. В северовосточном Ала-шане те же сыпучие пески, суженные хребтами Алашаньским и Хан-ула, прорываются еще далее к северо-востоку, сначала по левому берегу Хуан-хэ, а затем, перейдя в Ордое, принимают восточное направление и тянутся по правому берегу Желтой реки дальше меридиана города Бауту. Таким образом, площадь описываемых песков залегает от запада к востоку верст на девятьсот, при наибольшей ширине в своей середине верст на триста или около того. Однако пространство это не сплошь покрыто сыпучим песком. Последний расположен полосами более или менее широкими; в промежутке же этих полос являются то солончаки, то площади лёссовой глины. Сам песок очень мелкий, красновато-желтого цвета, всюду насыпан в твердой лёссовой подпочве тысячами тысяч мелких (от 40 до 60, иногда до 100 футов высотой) холмиков и увалов с выдутыми в промежутках их впадинами — издали точь-в-точь сильно взволнованное и вдруг застывшее море. Конечно, каждая буря изменяет очертания этих песчаных волн, но общий вид песков остается одинаковым. И подобно тому, как на море проплывший корабль не оставляет следа, так и в песках пустыни след человека, животного или даже целого каравана заметается ветром и исчезает навсегда. Во время бури тучи того же песка поднимаются в воздух и грозят гибелью заблудившемуся путнику.

Кроме лёссовых и солончаковых площадей, среди песчаной пустыни Ала-шаня кое-где поднимаются невысокие группы холмов или отдельные горки, обыкновенно также глинистые и совершенно-бесплодные. Только два хребта: Алашаньский и Хан-ула — первый на востоке, второй на севере описываемой страны, — нарушают однообразие здешней местности…

Тяжелое, подавляющее впечатление производит Алашаньекая пустыня, как и все другие, на душу путника. Бредет он со своим караваном по сыпучим пескам или по обширным глинисто-солончаковым площадям и день за днем встречает одни и те же пейзажи, одну и ту же мертвенность и запустение. Лишь изредка пробежит вдали робкая хара-сульта, юркнет в нору испуганный тушканчик, глухо просвистит песчанка, затрещит саксаульная сойка или со своим обычным криком пролетит стадо больдуруков… Затем нередко по целым часам сряду не слышно никаких звуков, не видно ни одного живого существа, кроме бесчисленных ящериц… А между тем летнее солнце печет невыносимо и негде укрыться от жары: нет здесь ни леса, ни тени; разве случайно набежит кучевое облако и на минуту прикроет путника от палящих лучей. В мутной желтовато-серой атмосфере обыкновенно не колыхнет ветерок; являются только частые вихри и крутят горячий песок или соленую пыль…

Вплоть до заката жжет неумолимое солнце пустыни. Но и ночью здесь нет прохлады.

Раскаленная днем почва дышит жаром до следующего утра, а там опять багровым диском показывается дневное светило и быстро накаляет все, что хотя немного успело остынуть в течение ночи…

Зимой картина пустыни изменяется, но только не внешним видом все той же унылой природы, а главным образом относительно климатических условий. Взамен невыносимых жаров теперь наступают столь же невыносимые холода, от которых трудно спасаться человеку при неимении прочного жилья и древесного топлива.

Частые бури еще более усиливают леденящую стужу. Там, где несколько месяцев ранее стояли тропические жары, теперь наступают чуть не полярные холода — и много нужно жизненной энергии, в особенности для растений, чтобы не погибнуть при подобных крайностях климата, не говоря уже о других невзгодах здешней мачехи-природы…

Начнем снова о путешествии.

Передневав возле города Даджина, окрестности которого, некогда разоренные дунганами, стояли и теперь в том же запустении, какими мы их видели семь лет тому назад, мы пошли в Ала-шань прежним своим путем. Только на этот раз имели двух проводников, довольно хорошо знавших дорогу. По пути, по крайней мере на первых трех переходах до границы Ала-шаня, не было прежнего безлюдья, но довольно часто попадались китайцы, которые пасли казенных лошадей. За неимением лучшего корма эти лошади довольствовались бударганои и другими солянковыми травами пустыни.

Перейдя Великую стену, которая тянется в 4 верстах северней Даджина и представляет здесь собой не что иное, как сильно разрушенный глиняный вал сажени три высоты, мы ночевали в первый день возле китайской фанзы Ян-джонза, где и прежде останавливались два раза.

От фанзы Ян-джонза наш путь лежал к востоку-северо-востоку вдоль сыпучих песков, которые необъятной массой уходили на север, Мы же шли по глинисто-солончаковой бесплодной и безводной, равнине, кое-где всхолмленной невысокими горками.

Те пески, в которых мы теперь находились, известны монголам под названием Тынгери, то есть «небо», за свою необычайную обширность. Они представляют собой тип всех вообще сыпучих песков Центральной Азии, да, по всему вероятию, и нашего Туркестана, где эти песчаные массы известны под названием барханов. Правильной определенной формы барханы не имеют, так как их архитектура зависит от силы и направления ветра, неровностей почвы, качества самого песка и т. д. В общем же описываемые пески представляют запутанную сеть невысоких (от 40 до 60, редко 100 футов) холмов и валообразных гряд между этими холмами. На наветренной стороне песок от давления ветра сложен довольно твердо, так что нога вязнет в песке не глубоко; притом скат здесь обыкновенно гораздо положе. На стороне же подветренной, в особенности у холмов, скат весьма крутой, и песок здесь очень рыхлый, вполне сыпучий.

Между песчаными холмами образуются воронкообразные ямы или почти продольные ложбины, часто достигающие в глубину до самой подпочвы. Последняя в песках Тынгери, как и в большей части других песков, состоит из солончаковой глины, утрамбованной, словно выметенный ток. Воды нигде нет, за исключением лишь редких ключей; в некоторых, правда также весьма редких, местах, плохую соленую воду можно достать на глубине 3–4 футов, копая глинистую подпочву песков.

Последние в главной своей массе вовсе лишены растительности, появляющейся, как было говорено выше, лишь на окраинах песчаных площадей да изредка на дне ложбин и воронкообразных ям. Впрочем, в указываемых местах флора пустыни довольно разнообразна, и мы собрали в песках Тынгери 17 видов растений, еще не бывших в гербарии нынешнего года. Из этих растений наиболее замечательными и характерными для Ала-шаня служат сульхир и пугиониум.

Сульхир, принадлежащий к семейству солянковых растений, распространен по всей Центральной Азии до 48° северной широты и растет исключительно на голом песке.

Представляет собой два вида. Первый преобладает в Ала-шане, Ордосе, вообще в южных и восточных частях Гоби; последний занимает район более западный и распространяется через наш Туркестан до Каспийского моря. Кроме того, мы встречали сульхир на верхней Хуан-хэ и в Цайдаме; в Северном Тибете этого растения нет.

Как выше сказано, сульхир растет исключительно на голом песке. Просачивающаяся внутрь такого песка дождевая вода, затем, по мере испарения в наружном песчаном слое, вновь поднимающаяся вверх, служит для питания как описываемого растения, так и других, здесь произрастающих. Недаром почти все эти растения имеют чрезвычайно длинные корни, которыми вытягивают влагу со значительной глубины, И чем сравнительно более падает водяных осадков, тем, конечно, растительность в песках лучше. Сам сульхир — растение однолетнее, достигающее в Ала-шане при благоприятных условиях до 3 футов высоты, при толщине стебля в полдюйма; впрочем, гораздо чаще попадаются вдвое меньшие экземпляры.

Сульхир дает не только прекрасный корм монгольскому скоту, но своими мелкими, как мак, семенами доставляет важный продукт питания алашаньским монголам.

Вопреки поговорке «не посеешь — не пожнешь», ала-шаньцы, в особенности в более дождливое лето, собирают в конце сентября обильную жатву на своих песках. Затем тут же, на готовых токовищах, каковыми служат все оголенные места лёссовой подпочвы, обмолачивают собранный сульхир. Семена его сначала поджаривают, а потом мелют ручными жерновами и получают вкусную муку, которой питаются в течение круглого года. Кроме того, сульхир служит во время зимы главной пищей бесчисленных стад больдуруков, прилетающих в Ала-шань на зимовку из более северных частей Гоби; теми же семенами, вероятно, питаются и зерноядные пташки при осеннем перелете через пустыню.

Другое замечательное, хотя далеко не столь полезное для туземцев растение песков Ала-шаня — это пугиониум, называемое монголами «дзерлик-лобын», то есть «дикая редька». Действительно, его сырые плоды имеют редечный или горчичный вкус и запах; китайцы же собирают молодые первогодные экземпляры самого растения, солят их и едят как овощ. Пугиониум до последнего времени составлял большую редкость, так как известен был лишь по двум веточкам, добытым в прошлом веке естествоиспытателем Гмелином, вероятно, от богомольцев, возвратившихся из Тибета в Северную Монголию.

По сообщению монголов, в песках Тынгери до сих пор еще живут одичавшие лошади, ушедшие в пустыню при разорении Ала-шаня дунганами в 1869 году. С тех пор эти лошади бродят и плодятся на воле, весьма осторожны и на водопой ходят лишь по ночам или на те ключи, возле которых нет людей. Однако в последние годы местные монголы частью перестреляли описываемых лошадей, подкарауливая их на водопоях, частью переловили там же в петли. Осталось лишь несколько десятков экземпляров, большая часть которых живет в местности Ган-хай-цзы, лежащей верстах в сорока к северо-северо-западу от ключа Баян-булык. В названном урочище есть небольшое соленое озеро и два ключа, из которых пьют одичавшие лошади. Со временем они, вероятно, также будут переловлены монголами.

Перед самым переходом через поперечную гряду песков Тынгери к нам приехали высланные алашаиьским князем навстречу трое монголов и в том числе старый приятель наш Мукдой. С этими посланцами мы и дневали возле ключа Баяя-булук.

На другой день нашего прибытия в Дын-юань-ин к нам явился прежний знакомый и приятель лама Балдын Сорджи, только что возвратившийся из Пекина и привезший нам письма и газеты, обязательно высланные из посольства. Балдын Сорджи по-прежнему состоит доверенным лицом у местных князей; он немного постарел, но все-таки энергичен, как и в былое время. Между прочим, Сорджи сообщил нам, что несколько лет тому назад в северо-восточном углу Ала-шаня, в местности Чаджин-тохой, на левом берегу Желтой реки, поселились трое миссионеров. Двое из них приезжали в Дын-юань-ин и жили здесь около года. Зная хорошо китайский язык, они часто беседовали с Балдын Сорджи об истинах религии; но, сколько мы могли заметить, лама не вынес из этих бесед даже смутных понятий о сущности христианства.

Охотников креститься в алашаньском городе также не нашлось; между тем в Чад-жин-тохое число прозелитов (то есть обращенные в какую-либо новую религию, в данном случае, принявшие христианство (Примеч. редактора.), по словам того же Сорджи, доходит до 300 человек, хотя крестятся почти исключительно из-за материальных выгод.

По смерти старого алашаньского вана, последовавшей в 1877 году, его место занял старший сын — Ария; средний, Сия, пожалован гуном, то есть князем шестой степени; младший по-прежнему остался гыгеном. Все эти три князя были воспитаны своим отцом на китайский лад, так что гораздо более походят на китайцев, нежели на монголов. Старший сын, нынешний ван Ала-шаня, по наружности толстый и косой; Сия роста среднего, также толстый и пухлый, словно из теста сделанный; гыген, наоборот, худощавый, слабого сложения и, несмотря на то что имеет уже лет под тридцать, выглядит совершенным мальчиком.

Ван правит Ала-шанем; братья ему помогают. Вернее, однако, что ни один из князей ничего не делает; жизнь ведут праздную и только часто ссорятся друг с другом.

Впрочем, общая забота алашаньских князей заключается в том, чтобы, правдой и неправдой, возможно больше вытянуть со своих подданных. Ради этого, помимо податей, в казну вана поступают различные сборы как деньгами, так и скотом; нередко князья прямо отнимают у монголов хороших верблюдов и лошадей, возвращая взамен плохих животных. Притом ван открыл значительный для себя источник дохода, раздавая за деньги своим подданным мелкие чины, которыми нередко украшаются даже пастухи и слуги княжеские. За малейшую вину эти новоиспеченные чиновники опять разжалываются; затем им вновь возвращается прежний чин, а ван получает новое приношение.

Оба других князя устраивают театральные представления, в которых участвуют сами, исполняя и женские роли; даже гыген не стыдится наряжаться женщиной и плясать перед своими верующими. В такой театр приглашаются жители Дынь-юань-ина, а также приезжие зажиточные монголы; каждый гость обязан сделать подарок деньгами, а за неимением их — продуктами или скотом.

Вообще все три алашаньских князя — выжиги и проходимцы самой первой руки.

Несмотря на сделанные нами им хорошие подарки, князья, и в особенности ван, не стыдились выпрашивать через своих приближенных подарить то то, то другое. Со своими подчиненными князья обращаются грубо, деспотично, притом постоянно прибегают к шпионству. Одним словом, в этот раз нашего пребывания в городе Дынь-юань-ине алашаньекие князья произвели на меня неприятное, отталкивающее впечатление.

Прежде, восемь лет тому назад, они были еще юношами, хотя также испорченными.

Теперь же, получив в свои руки власть, эти юноши преобразились в самодуров-деспотов, каковыми являются весьма многие азиатские правители.

Девять суток, проведенных нами в Дынь-юань-ине, посвящены были снаряжению на дальнейшее следование в Ургу. Путь предстоял не близкий, более чем в 1000 верст, и притом дикой серединой Гоби. По счастью, время наступало осеннее — наилучшее для переходов в пустыне. Во всяком случае, необходимо было приобрести надежных животных, и мы, продав вану своих мулов, наняли у того же вана 22 вьючных верблюда, с платой по 12 лан за каждого до Урги. Уставшие лошади также были сбыты и заменены новыми; только три верблюда-ветерана, остаток зайсанского каравана, опять поплелись с нами.

Утром 2 сентября мы выступили из Дынь-юань-ина и на четвертом переходе ночевали возле соленого озера Джаратай-дабасу, отстоящего на сотню верст от ала-шаньского города. Местность по пути была, как и прежде: волнистые площади солончаковой глины или сыпучие пески, местами поросшие саксаулом. В нынешнее лето в северном Ала-шане вовсе не падало дождей; поэтому погибла и скудная травянистая растительность пустыни. Погода, несмотря на сентябрь, стояла теперь жаркая; не холодно было и по ночам.

Хребет Хурху, открытый мной в 1873 году, составляет, как оказывается, благодаря недавним исследованиям подполковника Певцова*, крайний восточный угол Южного Алтая, который, не прерываясь, тянется сюда из Чжунгарии. * Певцов Михаил Васильевич — известный русский путешественник, исследователь Центральной Азии. Современник Пржевальского, заменил его на посту начальника экспедиции в пятой центральноазиатской экспедиции в 1889 году. (Примеч. редактора.) Этот Юго-Восточный Алтай, сравнительно невысокий и, по всему вероятию, довольно узкий, вздымается, как свидетельствует Певцов, до пределов вечного снега в горах Ихэ-богдо и Цасату-богдо, лежащих на 45° северной широты и под 70° и 71° восточной долготы от Пулкова. Изменяя, немного восточнее названных вершин, свое прежнее восточно-юго-восточное направление на юго-восточное, тот же Алтай еще более мельчает, но потом снова повышается в группе Горбун-сэйхын, юго-восточное продолжение которой, как сообщали нам еще в 1873 году местные монголы, и есть хребет Хурху. По сведениям, тогда же нами добытым, этот хребет тянется на юго-восток до окрайних гор долины Хуан-хэ; но, по расспросам Певцова, юго-восточное продолжение Гурбун-сэйхына оканчивается в Галбын-гоби.

Таким образом, связуя данные и сведения, добытые Певцовым и мной, получаем тот в высшей степени интересный факт, что Южный Алтай не оканчивается, как до сих пор полагали, в Северо-Западной Гоби, но тянется в диагональном направлении поперек этой пустыни чуть не до самого Инь-шаня.

Хребет Хурху в направлении, нами пройденном, имел не более 10 верст в поперечнике и едва ли возвышался более чем на 1000 футов над своим подножием, так что абсолютная его высота, по всему вероятию, не превосходит 6000 футов. С такими же размерами горы уходили к юго-востоку и на северо-запад от нашего пути.

Весь хребет изборожден частыми ущельями; гребни гор между ними узки и коротки; всюду высятся сравнительно небольшие, но сильно выветрившиеся скалы из сланцев и сиенитового гранита. Продукты разложения этих пород усыпают горные склоны и чрезвычайно затрудняют ходьбу по ним.

Перейдя почтовую дорогу, которая ведет из Калгана в Улясутай, мы вступили в степную полосу Северной Гоби. Взамен прежних волнистых и бесплодных равнин местность представляла теперь перепутанную сеть невысоких увалов и холмов, принадлежащих, по всему вероятию, расплывшейся восточной части Хангая. Далее же к северу появились выровненные, хотя и невысокие хребты, которые составляют крайние юго-западные отроги Кэнтея. Абсолютная высота по нашему пути не превосходила 5200 футов и не опускалась ниже 4200 футов; на последнем уровне лежит сама Урга. Галечная почва Средней Гоби заменилась теперь почвой песчано-глинистой, покрытой прекрасной для корма скота травой. И чем далее подвигались мы к северу, тем лучше и лучше становились пастбища, по которым везде паслись многочисленные стада местных монголов. Эти последние, коренные халхасцы, выглядывали гораздо бодрее своих собратий, виденных нами в Средней Гоби. Точно так же умножилась и животная жизнь: появились, местами в обилии, дзерены, всюду виднелись норы тарбаганов, находившихся теперь в зимней спячке; весьма многочисленны были полевки и пишухи-оготоно; зимние запасы сена у нор последних местами, словно частые кочки, пестрили степь. Гнездившиеся птицы теперь уже улетели, а из оседлых чаще других попадались рогатые жаворонки и земляные вьюрки.

Однако текучей воды по-прежнему не имелось, лишь чаще стали попадаться ключи; колодцы также были нередки и вода в них встречалась большей частью хорошая.

Несмотря на обилие пастбищ, местами корм был уже выеден дочиста, в особенности в ближайших окрестностях почтовой улясутайской дороги. От нее до Урги мы шли 12 суток с одной в том числе дневкой.

Следующий за Гангы-дабаном наш бивуак был на Бугук-голе, первой речке, встреченной нами от самого Нань-шаня. Один только переход отделял теперь нас от Урги, и под влиянием столь радостной мысли путь 19 октября длился невыносимо долго, в особенности в первой своей половине. Как нарочно, местность здесь холмистая, не открывающая далекого горизонта. Наконец с последнего перевала перед нами раскрылась широкая долина реки Толы, а в глубине этой долины, на белом фойе недавно выпавшего снега, чернелся грязной, безобразной кучей священный монгольский город Урга. Еще два часа черепашьей ходьбы — и вдали замелькало красивое здание нашего консульства. Тут же и быстрая Тола струила свою светлую, еще не замерзшую воду: справа, на горе Ханула, чернел густой, нетронутый лес. Обстановка пустыни круто изменялась. Попадали мы словно в иной мир. Близился конец 19-месячным трудам и многоразличным невзгодам. Родное, европейское чувствовалось уже недалеко. Нетерпение наше росло с каждым шагом; ежеминутно подгонялись усталые лошади и верблюды… Но вот мы наконец и в воротах знакомого дома, видим родные лица, слышим родную речь… Радушная встреча соотечественников, обоюдные расспросы, письма от друзей и родных, теплая комната взамен грязной, холодной юрты, разнообразные яства, чистое белье и платье — все это сразу настолько обновило нас, что прошлое, даже весьма недавнее, казалось грезами обманчивого сна…

Так закончилось вышеописанное, третье для меня по счету, путешествие в Центральной Азии. Подобно двум первым, оно представляет собой научную рекогносцировку посещенных местностей. Иного результата наши странствия иметь и не могли как по многим пробелам личной нашей подготовки, так и по самому характеру пройденных стран, где против путешественника нередко встают и люди и природа, где иногда с винтовкой в руках приходится прокладывать себе путь, а сплошь и кряду сначала заботиться, чтобы не погибнуть от жажды или голода, и затем уже оправлять научные работы. Но утешительно для меня подумать, что эти быстролетные исследования в будущем послужат руководящими нитями, которые поведут в глубь Азии более подготовленных, более специальных наблюдателей. Тогда, конечно, землеведение и естествознание в своих различных путеотраслях обогатятся сторицей против того, что им дали нынешние наши шествия. Пока же сведем итоги сделанного нами в Центральной Азии.

За все три здесь путешествия нами пройдено по местностям, большей частью малоизвестным, а нередко и вовсе неизвестным, 22 260 верст, из которых 11 470 верст (весь передний путь) сняты глазомерно. Астрономически определена широта 48 пунктов; посредством барометра Паррота, а при первом путешествии — анероида и гипсометра определена абсолютная высота 212 точек. Ежедневно три раза в продолжение всех путешествий производились метеорологические наблюдения; иногда измерялась температура почвы и воды; психрометром по временам определялась влажность воздуха. Постоянно велся общий дневник и, по мере возможности, производились этнографические исследования.

В области естествознания, относительно которого пройденные нами местности Центральной Азии были до сих пор почти вполне неведомы, производились специальные исследования над птицами и млекопитающими, а затем составлялись коллекции, в которые собрано:

Видов Экземпляров

Млекопитающих… около 90 около 408

Птиц… 400 3425

Пресмыкающихся и земноводных…50 976

Рыб……53 423

Насекомых….? 6000

Растений….1500 12000

Кроме того, собирались образчики горных пород во всех попутных хребтах.

Зоологический сбор передан в музей С.-Петербургской Академии наук; гербарий — в Ботанический сад; небольшая минералогическая коллекция — в геологический кабинет С.-Петербургского университета. Часть собранных коллекций, в которых оказалось много новых для науки видов, как животных, так и растительных, описана академиками Максимовичем и Штраухом, покойным профессором Кесслером и мною; несравненно же большее количество добытого материала остается пока еще не обработанным.

Но если мне и выпала счастливая доля совершить удачно три путешествия в Центральной Азии, то успех этих путешествий — я обязан громко признать — обусловливался в весьма высокой степени смелостью, энергией и беззаветной преданностью своему делу моих спутников. Их не пугали ни страшные жары и бури пустыни, ни тысячеверстные переходы, ни громадные, уходящие за облака, горы Тибета, ни леденящие там холода, ни орды дикарей, готовые растерзать нас…

Отчужденные на целые годы от своей родины, от всего близкого и дорогого, среди многоразличных невзгод и опасностей, являвшихся непрерывной чредой, — мои спутники свято исполняли свой долг, никогда не падали духом и вели себя поистине героями. Пусть же эти немногие строки будут хотя слабым указанием на заслуги, оказанные русскими людьми делу науки, как равно и ничтожным выражением той глубокой признательности, которую я навсегда сохраню о своих бывших сотоварищах…

В заключение да позволено мне будет еще раз вернуться к своим личным впечатлениям.

Грустное, тоскливое чувство всегда овладевает мной, лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более и более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях действительно имеется исключительное благо — свобода, правда дикая, но зато ничем не стесняемая, чуть не абсолютная. Путешественник становится там цивилизованным дикарем и пользуется лучшими сторонами крайних стадий человеческого развития: простотой и широким привольем жизни дикой, наукой и знанием из жизни цивилизованной. Притом самое дело путешествия для человека, искренне ему преданного, представляет величайшую заманчивость ежедневной сменой впечатлений, обилием новизны, сознанием пользы для науки. Трудности же физические, раз они миновали, легко забываются и только еще сильней оттеняют в воспоминаниях радостные минуты удач и счастья. Вот почему истому путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить: променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь…