Из зимы в лето

ШЛОМО ВУЛЬФ

ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО

"Ну и подарочек от лучшей подруги, - криво улыбнулась Юлия, разглядывая путёвку с рекламой тура "ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО". - Словно нарочно Томка мне мужа портит. Да этот тур всем известен, как плавбардак." "Не удивительно, осторожно подтвердил Евгений, любуясь на фотографию с раздетыми женщинами на фоне океанской тропической сини. - Зима только начинается, все давно забыли о пляжном виде в нашей северной стране, настроились на ваши шубки и шапки, а тут такая аномалия - на вторые сутки после отхода из Владивостока по всему лайнеру голые тела. Я вовсе не уверен, что сохраню верность..." "Зато я в тебе уверена, - хохотнула Юлия, небрежно целуя мощный загривок мужа. - Что делать, если даже Тома не смогла достать вторую путёвку. Однако, время! Присели на дорожку и на станцию." Вот таким образом на четырнадцатом году Нового курса КПСС, названного неофициально андроповским переделом, на одном из подмосковных перронов можно было видеть элегантную стройную женщину в шубке, которая провожала импозантного высокого мужчину с дорожной сумкой через плечо. Вторую неделю шли непрерывные снегопады, сопровождаемые глубокими оттепелями. Довольно-таки, скажу я вам, мерзкая погода начала зимы в средней полосе. Наша пара, если пристально, вот так, к ней приглядеться, была явно еврейской, хотя наших героев звали Юлией и Евгением Краснокаменскими. Но кто бы стал к ним так приглядываться и, главное, зачем? К моменту начала моего правдивого повествования давно выяснилось, что можно одним указом в огромной стране, главном резервуаре мирового сионизма, ликвидировать всех евреев до единого. И ни одного из них при этом не только не убить или там выслать в специально для такого случая вроде бы придуманную Еврейскую автономную область, не только не обидеть, а, страшно даже такое написать, очень даже удовлетворить представителей нашей гордой нации. Для этого оказалось достаточным просто исключить знаменитую пятую графу в паспорте и в анкетах, отменив тем самым единственный признак самого понятия "еврей" применительно к советским людям. То есть попросту сделать идентификацию личности, как в приличных странах, где самый что ни на есть чёрный негр записан в удостоверении личности американцем. Кто не верит, пусть протрёт глаза или убирается в свой Израиль, где вполне другая система. В советских же паспортах или там анкетах после указа национальность естественным образом определялась для всех граждан сочетанием места рождения и родного языка, а не давней и давно забытой религией предков. А поскольку еврей всё-таки меньше похож на негра, чем упомянутый афроамериканец, то прямо совсем власти народ запутали, кто есть кто. Тем более, что не только разрешалось, но и рекомендовалось поменять какие-то нелепые нерусские имена и фамилии обладателей родного русского языка на близкие по смыслу нормальные. Вот и прощался со своей женой здесь, на перроне не Евсей Аронович Розенштейн, а Евгений Андреевич Краснокаменский, 1960 года рождения, уроженец Москвы. Антисемиты, как писали потом историки, растерялись, потеряв почву под ногами. Тем более потеряли смысл происки сионизма при такой массовой мимикрии. Какие у нас, к дьяволу, обиженные и угнетённые граждане галута? Найдите днём с огнём у нас хоть одного еврея по паспорту или хотя бы по внутреннему убеждению, господа сионисты! Ах, такие то? Ну, то же просто психически нездоровые люди, их только пожалеть можно, мы их и лечим, господа, мы гуманисты, мы не позволим использовать больных в ваших грязных политических играх... Скажем, вот эта самая симпатяга в шубке, она давным-давно уже не Эля Розенштейн. Что она когда-то была Элей никто и не помнит. Безработицы у нас нет. Любой бывший еврей, чтобы никто и никогда так и не узнал о его тёмном прошлом, мог перейти на другую работу. Внешность? Не смешите меня! Всем известно, что самые типичные жиды на свете - это щирые хохлы. Тем более, что Юля завела себе моду носить блонд-парик и тотчас стала обычной гражданкой. Другое дело её отец. Тот и в период застоя, и при любом антисемитизме был ну очень большим советским начальником из "полезных евреев". А эту публику народ видит совсем иначе. Так что он, никуда не переходя со своей высокой должности, открыто превратился из Боруха Израилевича Бергера в Бориса Игнатьича Горского, которого заглаза переименовали в Горно-Борухского Агрессора. "В Испании, - пояснял этнически чистым домочадцам новообращённый Борис Игнатьевич, - когда еврей переходил в христианство, он должен был принять новое имя. Но его выбор был не вполне свободен. Имя должно было совпадать с названием какого-нибудь дерева или другого растения. Таким образом, его происхождение оставалось известным широкой общественности. У нас то же произошло даже и без злого умысла - прямым переводом немецких или ивритских имён на русский язык, создавая заведомо искусственные фамилии или нагромождение банальностей. Скажем, наши бесчисленные Коганы, они же Коэны в Израиле, поголовно стали то Козловыми, то Ковалёвыми, хотя логичнее было бы Кузнецовыми. Несчастные наследственные Ковалёвы и прочие Козловы тотчас попали под вечное тяжёлое подозрение, так как антисемиты-то никуда не выехали и убеждений своих не изменили, но действительно пришли в замешательство" "Партия торжественно провозгласила в 1982 году, что отныне в СССР нет ни евреев, ни антисемитов, ни сионистов, - заметил бывший Евсей на тем семейном привычно изобильном ужине. - Уже одно это - великое достижение андроповской эпохи, наряду с беспощадным разгромом брежневских коррупционеров, реформой партии." Великое достижение, добавил про себя умный Агрессор, забывший и в узком семейном кругу давать языку волю. Особенно великое применительно к внешней политике, продолжал размышлять он, подкладывая себе яства и поддерживая разговор. Отказавшись от экспансии коммунизма, бесполезной и для его страны, и для опекаемых народов, кроме кучек рвущихся к власти негодяев, трезвый Юрий Владимирович "вдруг заметил", что циклопический Китай с его откровенными претензиями на Приамурье и Приморье куда опаснее микроскопического Израиля. Поддержка арабов никогда не имеля смысла. Посудите сами, какой нормальный руководитель великой державы станет тратить четверть национального дохода на военную поддержку режимов, единственной целью которых является предполагаемое уничтожение одной из самых маленьких стран мира, даже и заселённой жидами?.. И что за польза даже и от реализации этой цели для огромной советской страны, переполненной собственными проблемами настолько, что всё шатается и вообще готово рухнуть к чёртовой матери?.. Казалось бы, Израилю наконец-то попёрло в глобальной политической игре! Любая другая страна, обладай она таким военным преимуществом перед соседями-врагами, тут же создала бы для своего народа режим наибольшего благоприятсвования в регионе для укрепления своих границ вокруг оптимальной территории. Любая, но не населённая евреями... Впрочем, пусть товарищ Горский и дальше себе размышляет, если ему делать нечего, а я вам, по-моему, уже порядком поднадоел с этой политикой вместо вроде бы анонсированной эротики в океане. Так что, кому я со своей политикой, евреями и Израилем наосточертел, пусть пропустит пару абзацев, потом будет легче... А прочие послушайте всё-таки, что было дальше. Ну, не может еврей остановиться, если врать начал, не может... Так о чём это я? Ага, об израильтянах. Это, как известно, такой народ! Вечно они нетерпимы друг к другу, а тут вообще оборзели - стали стрелять друг в друга на Площади Царей в Тель-Авиве, да ещё в ходе Ливанской войны, когда треть их армии за границей. Они же живут вне реалий, в мире своих амбиций, вот и решили, что после трёх победноносных войн пора верным приструнить неверных. А так как для трёх собравшихся вместе евреев испокон века как минимум двое - неверные, то и пошла стенка на стенку. С одной стороны неизменно властвующие в стране левые с прорвой киббуцников на сотнях автобусов. С другой - сионисты-ревизионисты - правые, вкупе с обиженными "марроканьём" и "пейса-тыми". И все такие активные, принципиальные и уверенные в своей правоте, что начисто забыли, где дерутся. Зато не забыли арабы, всегда готовые бить и спасать, как те черносотенцы, что подарили им всю эту неубиенную жидовню, способную так хорошо осваивать никчемную для других наций палестинскую землю и так лихо воевать за своё право на ней работать. Но кто же мог в 1982 ожидать, что как раз лишившиеся поддержки Советского Союза арабы нападут в очередной раз, причём не так снаружи, как изнутри? Арабские лидеры тотчас сделали изумительный кульбит, демонстативно разорвав с "советскими предателями панарабского дела". А свято место, как известно, пусто не бывает. Не менее трезвомыслящий Запад сразу сообразил, что Израиль не стоит и четверти доходов от арабской нефти. А ради нефти капиталисты всегда были готовы идти на любые жертвы. Тем более, не на свои, а на израильские... Вот почему мы и наблюдаем в описываемом рельно существующем измерении полмиллиона беженцев в СССР из бывшего Израиля. Бесчисленные истинные и мнимые " палестинские беженцы" поспешили всё нажитое евреями добро "отнять и разделить по справедливости". А поскольку этот способ хозяйствования, как известно, не самый продуктивный и долговечный, а самые шустрые и богатые левые зараннее перевели капиталы за кордон и сами дёрнули туда же, как только запахло результатами их миролюбивой политики, то никому не было пользы от Великой палестинской национальной революции. В созданной под патронажем ООН Палестинской Федерации, раздираемой соперничеством банд, экономика рушилась на глазах, хотя остались, на птичьих правах, и евреи - в основном всё те же равнонищие в любой стране "мизрахим" и никому не угрожающие харедим - под властью оккупантов-палестинцев. Левые искренние борцы за права палестинца в Израиле частично были перебиты своими подзащитными-палестинцами, а остальные тотчас перековались в ультраправых и в этом качестве, частично ушли в подполье - вместе с ненавистными ревизионистами, а частично оказались иммигрантами в странах исхода и прихода. Да, а как там наши бывшие соотечественники, что так боролись за выезд, так трудно уезжали и едва прижились в Израиле в семидесятых? Ну, арабам-то без разницы, какого исхода яхуд - бей! Вот и полегли соискатели исторической родины на её холмах кто на левой, кто на правой стороне никчемного уже политического спектра. Уцелевшие олим вернулись домой в качестве ре-репатриантов - к своему разбитому корыту. Этих вроде бы неузнаваемо новые коммунисты простили, а вот бывшим коренным израильтянам я бы не позавидовал. Вот кто прошёл в описываемом обществе товарища Андропова те же муки ада, которые в нашем измерении прошли мы в их Израиле... Не пристрелил наш Ильин нашего Брежнева в Боровицких воротах, промазал, бедолага, провёл десятилетия в психушке. А тот - не промахнулся, попал куда надо - прямо между знаменитых бровей, остановив тем самым развал своей родины и исход с неё евреев в Израиль. И тамошний Юрий Владимирович не только вылечил свои почки и подряд три сайта у тамошнего Рейгана выиграл, но и преуспел в своих крутых реформах... Так что героям данного опуса оставалось только, на примере израильских иммигрантов, этих бедолаг без языка и имущества, воображать, что ждало бы их "в гостях"... Сколько товарищ Горский мне писем от этих иммигрантов показывал! Мы с ним просто, поверите ли, не могли без слёз читать эту почту. И со слезами тоже, так как... ну нихера не понять, что пишут эти черножопые чурки с глазами на ломанном русском, чтоб их всех дьявол побрал... Так что почитали мы с Горским, честно говоря, одно письмо, пожали вот так плечами, вот так, видите? И - в корзину. За всех не наплачешься. И вообще, им надо было знать, что Москва слезам у нас не верит. Тем более - чужим, тем более еврейским, хоть у нас евреев и нет, запомните это, товарищи!.. А иммигранты-израильтяне пусть благодарят нас за то, что они все получили работу и равную оплату, чего они, в другом измерении, нашим не предоставили. Что же касается торжественных провозглашений нашей родной партии, то Андропов всё же не ваш баламут-Хрущёв. У всех у нас жизнь стала несравненно лучше после наведения андроповского порядка и жёсткого контроля КГБ над полуразложившейся было брежневско-сусловской партией. Даже не решаюсь вам сказать, сколько для её выкормышей создали в новоандроповских лагерях лагерях рабочих мест... Всё равно не поверите. Не ГУЛАГ, конечно, не воображайте неповторимое, но, знаете ли, две амнистии мелким ворам дали, а всё не хватало койко-мест в бараках! Замучились просто славные изголодавшиеся по настоящему делу чекисты раскапывать кто, где и сколько хапанул. И, главное, куда спрятал. Ведь граница-то была ещё на замке, на Канары не увезёшь, где-то в огороде зарыто, а одно "хлопковое дело" целый тюркоязычный лагерь специфическим контингентом обеспечило. Где деньги, Рашид? А андроповцы всё шли и шли вглубь и вширь, занимаясь севом в любое время года. И ни одного - без партбилета! Гитлер с Сухарто и Пиночетом вместе взятые столько коммунистов не посадили! Ну, всё, всё! Хватит о политике, самому надоело. Дальше, клянусь, исключительно, о бабах, о них родимых, если снова не занесёт... "Я тебе так завидую, - Юлия привычным жестом поправила мужу кашне. Её низкий мурлыкающий голос доносился словно издалека, а привычный поцелуй одним дыханием у губ - был обычным ритуалом, соблюдаемым ими даже наедине, как сейчас, здесь, на пустом перроне электрички. - Зима только начинается, а ты прямо в лето..." "Мне так жаль, лапка... В следующий раз обязательно поедем вместе! - Евгений тоже говорил тихо и мягко, произносил только то, что ожидала услышать супруга, что никак не могло вызвать её гнева или вызвать случайную ссору. У них уже пятнадцать лет не было ссор. - Пока же нам надо просто набраться терпения на эти три недели. Воду пусть носит Олежек, пока Фомич не починит насос. Не позволяй себе переутомляться. И не выбегай раздетой - самое опасное время года эти декабрьские оттепели." Вдоль осклизлого перрона выстроились мокрые жёлтые сосны. Над их плоскими кронами стелилось и двигалось поперёк путей низкое серое небо, с которого то редко, то густо сыпал и сыпал снег, стекающий по асфальту на полотно белой пеной. Медные толстые провода звенели на тихом сыром ветру. На фоне густой зелени елей лицо Юлии словно светилось в обрамлении парика, меховой шапки, собольего воротника шубки. Услышав грохот приближающегося поезда, жена улыбнулась мужу отрепетированной до мелочей улыбкой - сразу всеми зубами, с розовым кончиком языка между ними и коротким звуком, словно она вдруг задохнулась от счастья. В этот короткий момент её светлые глаза освещались улыбкой, чтобы тотчас привычно сузиться до чёрных, двухстволкой, зрачков. Он привык жить под этим взглядом злой гибкой хитрой собаки перед броском... В свою очередь, Юлия всматривалась в неподвижное лицо мужа на фоне проплывающих мимо зелёных вагонов с привычным напряжением. Эти могучие скулы над мощной шеей, согнутые вперёд широкие плечи - словно перед ударом в солнечное сплетение... Все пятнадцать лет она ожидала этого сокрушающе-завершающего удара, логически неизбежного, как выстрел из ружья, вывешенного на стену в первом акте, при такой застарелой взаимной ненависти. Сейчас, однако, вместо него последовало лёгкое объятие, одной рукой за тонкую, гибко поддавшуюся талию под мягким дорогим мехом. Под шипение дверей Евгений видел лицо Юлии, шагающей вровень с окном. За грязным, сочащимся стекающим мокрым снегом стеклом её фигурка съёжилась до размеров какой-то куклы на улетающем назад и вправо перроне, с прощальным взмахом руки в узкой чёрной перчатке. И сразу понеслась за окном сплошная белая пелена мокрых снегов с редкими заснеженными соснами у полотна и сплошной зелёной стеной елей вдали. Юлия спустилась по скользким ступеням, вытирая злые слёзы. Со стороны можно было подумать, что молодая жена печалится разлуке с любимым уехавшим мужем, но такое лицемерие наедине с лесом было бы слишком даже их специфических семейных отношений. Нет, Юлия просто вдруг вспомнила ту боль на губах после бесконечного "горько", замирание сердца при ожидании неизбежного окончания дружеского застолья в холле родного дома и восхождения вдвоём в спальню на втором этаже. Супружеская жизнь, которая всегда начинается с таинственного, непостижимо прекрасного спектакля двух актёров-любителей, отрепетированного теоретически до мелочей по рассказам подруг, была для неё первым днём её тайно объявленной её жениху, а теперь мужу войны. Двадцать два года она прожила в выстроенном и выстраданном мире разумного аскетизма, о котором стыдилась признаться подругам. В их доморощенном бомонде девственность в таком преклонном возрасте считалась чуть ли не позором. Но Юлия видела столько судеб, сломанных неуправляемыми страстями, что сделала непреложным правилом - не подставляться! Не верить не только первому, но и десятому встречному. Не попасть в случайную яму на жизненном пути. И вот когда её избранник, её такой скромный и сдержанный Женя, с его целомудренными поцелуями, её многократно проверенный перед браком её мучительными для неё самой провокациями избранник оказался банальным изменщиком, то она поняла - искать в этой жизни больше некого! Другой будет таким же. Пусть будет ЭТОТ, но пусть он, один за всех, расплачивается за их всеобщую подлую неверность. Вот и будет его первая брачная ночь для него и первой пыткой в задуманной на годы мести-экзекуции. Она стерпела, смиряя свою плоть, когда он смело и больно, уже хозяйски целовал её непривычно захватывающими весь рот губами - при всех-то... Вот, оказывается, как умеет целоваться после ЗАГСа её целомудренный муж! Вот как он целовал ту!.. Или та его там обучила перед самой свадьбой со мной?.. Юлия уже осознала, что всё-таки влетела в тщательно замаскированную им яму, яму полную её глупого доверия и его подлой лжи. Сладостное ожидание мести теперь заменило ей всё. Что бы он ни творил со мной там, с пугающим злорадством думала она, я не проявлю ничего, кроме презрения. Именно там и именно так настанет мой час!... Она вздрагивала от непривычно сильных его рук на талии. А он традиционно поднял невесту по лестнице на руках на второй этаж под ликование собутыльников, опустил свою ношу на любовно застеленную мамой кровать и деловито-умело стал спускать с обнажённых плеч свадебное платье, расстёгивая ей, послушно прогибающейся, кнопки на спине, чтобы сразу стянуть платье, отбросить и спустить к босым уже ногам скользкую на гладком теле рубашку, оставив её в том наряде, какой она могла себе до сих пор позволить перед ним только на пляже. Она не сразу поверила, что он посмел спокойно и умело снять с неё всё остальное и оставить лежать перед ним так, пока он, не сводя с неё жадных глаз, сам бесстыдно раздевается перед ней... Ну вот, - замирая от наступления долгожданной минуты, думала она, - вот я бесстрастно, словно со стороны, и наблюдаю всё это... Мне даже не страшно, только интересно, что будет дальше. Какой он тяжёлый... и как больно... и где! Всё - я женщина... Сбылось... Теперь стерпеть его ласки... Неужели ему не жалко меня, ведь он видит, что я не чувствую ничего, кроме боли и неприязни ко всему происходящему. Но, Боже, что иное могу чувствовать я, если достоверно знаю, что такую же, но радостно воспринимаемую боль, он всего неделю назад причинял той, другой... Как неприятно пахнет спиртным и салатом у него изо рта... О, Господи, да ведь я действительно ничего не чувствую, никакой страсти! Что, если окажется, что я и в самом деле фригидная? Он это сразу заметит, а тогда... Тогда какая мне радость в самом факте такой моей мести? Ладно, теперь у нас хоть будет общий ребёнок... "Ты меня не любишь? - хрипло и удивлённо спрашивает Женя, поднимаясь над женой на руках. - Что с тобой? Я тебя не чувствую. Ты... ты просто терпишь мои ласки и морщишься от боли, словно я палач... Что происходит?" "Не знаю, Женечка. Не беспокойся. Я к тебе просто не привыкла ещё, а ты вот так... сразу как-то. Мне действительно больно." "И больше - ничего?!." "Ничего. Прости меня... И отпусти, пожалуйста. Я хочу спать. Потерпи, я к тебе привыкну." "Но ты же... когда мы целовались... Я же чувствовал!.." "Ты ошибся. Я никогда тебя... не хотела. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. (ВОТ ОН - МОМЕНТ ИСТИНЫ!). Я привыкну..." "К чему?!" "К тому, что ты законный муж и что я обязана... терпеть твои вот такие... ласки." В чём, чёрт возьми дело? - напряженно думал он, любуясь на свою уже пятнадцать минут как жену, мгновенно облегчённо уснувшую, как только он оставил её в покое. Внутри него всё клокотало гневом и обидой. Ничто не предвещало такого начала семейной жизни. Более года они едва сдерживались оба, чтобы не завершить свои бесконечные объятья и поцелуи таким естественным финалом. И вот, когда они получили законное право принадлежать друг другу, она... В эти секунды он возненавидел раз и навсегда это обаятельное существо, свернувшееся калачиком рядом с ним и что-то по-детски бормочащее во сне. Но должна же быть этому хоть какая-то причина! А что, если, вдруг обжигает его мысль, это было не видение тогда, на вокзале в Одессе, когда они со Светой возвращались из Тирасполя, размягчённые, переполненные сладким вином и томлением молодых тел, откровенно влюблённые, оба во власти обаяния речных плавней Буга и густой листвы огромных деревьев, отраженной в синем зеркале сверкающей на солнце воды. Ему тогда вдруг показалось, что из окна отходящего от площади троллейбуса на них с ужасом и болью смотрит Юлия, его оставленная в Москве невеста, предмет его надежд на удачный брак с дочерью номенклатурного работника, владельца явно наследственной для "сына Жени" и его супруги роскошной дачи в Новом Иерусалиме... Оцепенев, он вдруг оставил ошеломлённую выражением его лица Светочку, сорвался с места, помчался за троллейбусом, настиг его на светофоре входа в Пушкинскую, но... в том же окне вместо Юлии на него лыбился какой-то матрос, а невесты вообще не было видно нигде. Он вернулся к спешащей за ним вслед искренне и мило обеспокоенной Свете, что-то выдумал на ходу, какую-то тупую криминальную историю, а бедная наивная девочка, ещё больше испугавшись, тотчас предолжила немедленно всё рассказать дяде Жоре, который "всё может"... Неужели не почудилось? Не зря же встреча с Юлей в Москве после командировки, как раз накануне свадьбы, была такой холодной и напряжённой. И уж точно не зря настала эта жуткая брачная ночь, как в страшном сне спит голая и соблазнительная рядом с горящим желанием мужем... "Потеряла что-то дамочка и не мает языка сказать," - слышала Юля голос пассажирки в троллейбусе, пока ползала под сидениями, чтобы Женя не увидел её ещё раз в окне. Она-таки была в Одессе в тот день. После отъезда жениха за две недели до свадьбы в срочную командировку ей приснился сон. Какой-то незнакомый северный пейзаж с белесыми небесами, отражёнными в бескрайних озёрах за окном странной тёмной комнаты с почерневшими бревенчатыми стенами. Коричневый крашенный стол, кровать с панцирной сеткой, колючий немецкий пейзаж на стене. Она сидит нагая за этим столом, читает книгу и посматривает в окно. Сидит и ждёт кого-то. В комнату входит мужчина в пальто и в заснеженной почему-то шапке, хотя на дворе холодное, но лето. Она не знает его, но встаёт и покорно идёт к нему навстречу, бессильно опустив руки, пока не касается грудью его шершавого пальто. Он обнимает её за талию ледяными руками, она вздрагивает, просыпается за тем же столом, опять нагая, только шаль наброшена на озябшие плечи, удивляется странному сну и возвращается к книге, когда слышит тот же скрип двери и те же шаги. Входит тот же мужчина в том же пальто, но она не встаёт, только берёт гребень и расчёсывает длинные, каких у неё сроду не было наяву, волосы, не оборачиваясь, но зная, что он приближается в своём пальто и в той же заснеженной шапке. Он не спеша снимает с неё шаль и кладёт на плечи трупно-холодные руки. Она просыпается за тем же столом, где задремала, читая книгу (самое интересное, что она потом чётко помнила, что именно и из какой книги читала, потому что, проверяя, сон ли это, намеренно обращала внимание на детали - не сон...). Тот же мужчина в пальто осторожно закрывает книгу, спускает с плеч Юлии халат и проводит теми же ледяными руками по почему-то покорному голому телу сначала от шеи к пояснице, а потом от живота к плечам, подчёркивая этим холодом неестественность этих вроде бы ласк... Подруга Тамара однозначно растолковала многослойный сон. Голая - к унижению, к позору. Холодность рук - к лицемерию и обману. Ну, а раз сам перед нею, нагой, всегда тепло одетый, то тем более подлость в ответ на искренность. И - всё сошлось. Она хотела нагрянуть на известную ей его съёмную квартиру, но не успела. Прямо на привокзальной площади увидела вот они, голубки! Загорелая и свежая обаяшка-одесситка с её, Юлиным, неприступным для всех её московских подруг женишком. И такие оба счастливые, что хоть сейчас в ЗАГС, но при чём же тут я?!.. И пробуждения уже не было. Только он по возвращении осторожно, но настойчиво выспрашивал, не ездила ли она куда-нибудь, пока он был в Одессе. Нет, когда же ей ездить, когда перед замужеством столько дел? Дарственная на дом и прочее... Не заболела ли, дорогая? Побледнела, похудела. Нет, милый. Что ты! Всё просто замечательно... А чего же ты плачешь? Волнуюсь... Моя же свадьба, наконец-то. А то я всё за подружек привыкла радоваться и свозь слёзы зависти "горько" кричать... Так что выяснения отношений не было. Всё это для экзальтированных дур, а не для дочери самого товарища Горского. Ни сцен, ни ссоры. "И правильно, спокойно резюмировала Тамара ситуацию.- ВСЕ ОНИ ПОХОТЛИВЫЕ ВОНЮЧИЕ КОЗЛЫ. Твой Женька хоть красивый козёл. Посмотри вокруг на всех этих "мужиков", да хоть на моего выблядка со Столешникова... В Москве красивый мужчина ещё большая редкость, чем красивая женщина..." Что ж, решила и Юлия, раз он свободно сделал свой выбор, то теперь моя очередь я тоже свободное существо. Пусть пеняет на себя! Не я ли была готова всю жизнь быть его единственной любимой и любящей женой? Не он ли этого не пожелал? Отлично, взамен он получит меня же, но как единственную с точки зрения его материального благополучия супругу - не более того! Он у меня получит именно то, что заслужил. Я выйду за него, завтра же, как и намечено, и тем самым ему отомщу. Когда каждую ночь рядом с ним будут мои знаменитые груди, ради которых он, собственно, и начал меня добиваться, но отделённые от него моей же презрительно повёрнутой к нему спиной, он надолго пожалеет, что вообще сделал мне предложение. ЭТОТ на развод не подаст! Этот стерпит всё. Так ему и надо. Чего стоит самая жестокая сцена ревности на фоне вот такого наказания - с первой брачной ночи до деревянного пенала... Да, я тоже его ужасно хочу, для меня такие отношения - не менее страшная пытка. Но быть ему запасной, дежурной женщиной ешё больнее... Он и стерпел всё... Оба приняли эти правила игры и привыкли к таким отношениям. У них не было ни ссор, ни сцен. Была одна за все эти годы тайная измена Юлии, но какая, о Б-же, измена!.. Но не было и здесь естественных при явных возникших подозрениях сцен, дознаний и развода. Они научились блестяще играть влюблённых супругов на глазах у публики и наедине - при любых обстоятельствах. В семье Краснокаменских рос сын. Всё было прекрасно. Сейчас Юлия шла по обледенелой тропке вдоль шоссе, по которому в пелене снова начавшегося снегопада, разбрызгивая снежную жижу, неслись машины. Сосны стояли так близко, что можно было одновременно коснуться их двух чешуйчатых мокрых стволов разведёнными руками. Жёлтые мокрые иголки с вкраплениями недорасстаявшего снега мягко сминались под сапожками, когда она свернула к потемневшему от сырости штакетнику, за которым громоздилась номенклатурная дача, выкупленная отцом и подаренная молодым к свадьбе. Окна жёлто светились уютом в стремительно наступающих сумерках, заливая золотистым оттенком просевшие снежные шапки на столбиках. Юлия обмела на крыльце сапожки веником, вытерла подошвы о решётку со щёточками, прошла через веранду с плетёнными креслами и прошлогодними листьями на столе в виде неувядающего букета. В гостинной особый уют и тепло создавала старинная, голубого кафеля печка. Мягко светился и сочился тихой музыкой оставшийся открытым бар с янтарным блеском дорогих бутылок. Громоздились в полумраке картины, бронза, хрусталь, дорогие старинные издания классиков в переплётах с золотым тиснением - наследство крупного советского работника. Всё это семейное великолепие и было взаимной платой Юлии и Евгения за их специфические семейные отношения. О прежних хозяевах этого родового гнезда напоминала большая фотография, где отец Юлии был вторым планом в сцене рукопожатия Хрущёва и Кеннеди где-то в Швейцарии. Товарищ Горский не пережил второго инфаркта после очередной чистки 1996 года. Накануне рокового приступа он как раз искренне и снисходительно сочувствовал иммигрантам из рухнувшей без русской алии чужой страны - такого недолговечного бывшего Еврейского государства... Искусственный брак, думала про Израиль перед его крахом Юлия, основанный, как у нас с Женей, не на взаимной любви, доверии и преданности, а на страхе и всеобщей неприязни, может окончиться только катастрофически. Вот и мы с моим благоверным так же плохо кончим, как этот чуждый нам бывший Израиль!.. Без шубки, парика, сапожек, в небрежно завязанном секесь-накесь домашнем халате эффектная дама, какой мы только что представили себе Юлию, стала похожа на любую нашу соседку. Без накладных ресниц (в специальную шкатулку), без маски на лице и выверенных плавных жестов опрощённая до полного безобразия Юлия совершенно плебейским движением плеснула в стаканчик из бутылки, рывком с кхеканием опрокинула водку, прополоскав ею рот (видел бы этот вшивый сноб!..), закусила долькой чеснока, намеренно громко отрыгнула (она одна!), оторвала зубами кусок ненарезанной селёдки прямо из спинки рыбы, плеснула, о ужас, после водки-то! коньяку в тот же стаканчик и заела его, представляете, солёным огурцом, взятым прямо руками из банки чуть не по локоть в рассоле, и отгрызанной распахнутой пастью луковицей, коньяк-то! Мало того, хотите верьте, хотите нет, она, с намеренным грохотом опрокидывая стулья, развратной походкой пьяной публичной женщины, прошла к тахте, любовно покрытой бело-серебристым неприкосновенным сирийским покрывалом и, сволочь такая, плюхнулась прямо немытой пьяной рожей на этот снежный покров, к тому же с ногами - а ведь она одна, наконец-то в этом вечно переполненном чёрт знает кем, как их там зовут, этих гадов-родственичков, доме!.. Протирает сейчас сейчас специальной бархоткой наши прощальные фужеры, с неприязнью думает в это время Евгений. Высокообразованная скотина, псевдоцивилизованный плебс с придурью, свинья в дорогом дефиците... Перед внутренним взором возник вместо снежного пейзажа за окном их собственный после смерти Горского дом с минимальным огородом, без сада среди подмосковных сосен и елей, их подержанный вишнёвого цвета широкий приземистый "форд", купленный по случаю вместо с трудом проданных "жигулей". Чтобы было как дома и на работе - удобно и уютно. В рамках наконец-то установленного в семье и в стране железного порядка - основы основ человеческого бытия. Чтобы никак не зависеть от случайностей. Как вот эта электричка: задумали её чуть не сто лет назад вот с этой скоростью и железной надёжностью, запустили на железную дорогу и свистит себе она, извиваясь среди лесов и полей точно по раз навсегда установленному расписанию, в любую погоду, крошит к чертям собачьим гололёд на рельсах, взрывает красным бампером сугробы на полотне. Плевать ей на все капризы погоды в рамках этих рельсов, установленного порядка в чудом во-время удержанной на рельсах великой северной державе. Положенное число минут и секунд, и вот они - огни столицы внутри железных кружев неизменного сотню лет вокзала. Вокруг мокрая толпа и, надо же, многие куда-то с лыжами. Вязанные шапочки, женский смех, толчея и давка, которой так благополучно лишены здравомыслящие жители пригородов. По привокзальной площади идёт высокий человек с дорожной сумкой через плечо. Всё на нём импортное, хотя отечественное в последнее время ничуть не хуже. Но у него, у них - всё ещё и импортное впридачу. Всё куплено по блату, как ни опасно быть нынче в блатной среде, но так уж воспитан Евгений. Даже на отечественный уникальный туристический маршрут билет у него куплен по блату. Блат сильнее Совнаркома, шутили отцы-основатели "Империи зла". Блат сильнее нас, шутили всесильные гэбэшники андроповской эпохи, смирившиеся с бытовым неистребимым злом. Евгений смотрит на себя со стороны и самодовольно улыбается. В свои тридцать пять при росте сто восемьдесят три и весе восемьдесят шесть он сохранил юношескую фигуру и подвижность. Позади университет, аспирантура, защита кадидатской, выигранный конкурс на должность завлабораторией Института прикладной математики. Это для довольно приличного оклада. Хобби же и источник доходов у него другой. Оно же - входной билет в царство дефицита товаров и услуг. Как известный в узком кругу фотограф-художник, он востребован для неких специфических портретов. Особый доход ему приносят тайные сеансы, когда ему позируют ню дамы света и полусвета. Это же источник не только смертельного риска, но и бесконечных мук. Ограничив себя рамками железного порядка, он может только созерцать чужие женские прелести, иногда рискуя прикоснуться к гладкой коже, чтобы поправить на натуре не туда закинутую ножку или ручку. Натурщицы, как правило, - жёны кое-кого, хранят имя своего фотографа в тайне от ревнивого мужа, но не от завистливых подруг. Евгений не раз был почище Штирлица на грани провала, особенно, когда очередная юная и прекрасная жена гэбэшного генерала попала на обложку "Плейбоя". Генерал бил её по всем доступным теперь каждому мужчине в мире великолепнам белым округлостям до тех пор, пока она не выдала, кто переправлял негативы в Америку. Всех заложила несчастная красотка, кроме мужественного своего фотографа с таким медальным тяжёлым лицом, такой сладкой дичинкой в шалых глазах и таким мужскими морщинами на щеках, похожими на турнирные шрамы. В тайные фотографы попал выданный первым безобидный фарцовщик, так и не понявший, за что он мотает такой почётный срок. В конце концов, он проникся к себе таким уважением, придумал себе такую неслыханную биографию, что вышел из тюрьмы авторитетом. А неприступный до того истинный фотограф уже через пару месяцев, когда на чужой жене "всё зажило, как на собаке", обрёл, наконец, с ней свой альков... Дамочка оказалась не только профессионально битой, но и по-чекистски настойчивой. И была вознаграждена! Застоявшаяся, загнанная вглубь страсть несчастного Жени проявилась таким для неё мощным гейзером, что юная генеральша готова была стократ стерпеть что угодно от грозного мужа. А тот, вечно занятый поисками происков, и предположить не мог, на какой риск способна пойти настоящая женщина ради такого любовника. Та ещё попалась нам на глаза боевая подруга, да ещё чекиста! Фи, ну как ей не стыдно! Пока он на незримом фронте, эта... Даже писать о ней как-то противно... было бы, не будь она так хороша собой... А как там эта наша хитрожопая Юлия с её местью? Она, конечно, немедленно почуяла недоброе, но было поздно. И так ей, этой, как её там, Юлии, между прочим, и надо, по нашему козлиному мнению. В конце концов, больше всех себя же и наказала, не правда ли? Своё главное достояние оставила без комплектующего изделия и рада. Будто у других нет того же, что она от мужа прячет, дура набитая... И вообще я вам вот что скажу, между нами, девчонками... Если уж мстить кобелино-изменщику, то не в такой же мазохистской форме. Лишить себя всего единственно ценного в жизни ради его мук! Ну не дура ли? Да профукай ты все его сбережения, а потом и зарплаты, радостно подставляя ему же свою суть каждую ночь, вот это будет месть! И себе удовольствие, и ему в убыток. Да у него после первых долгов вообще и ответный узел завяжестся, и ничего путного не шевельнётся. Всё же не так обидно будет, как при полной боевой готовности его главного калибра, как говорят у нас на флоте. Вот тогда-то ты, подруга, и ищи себе, к тому же, чужого кобелино своему самотопу на замену. То-то, Юленька, дурочка ты моя. Сисечки она от мужа прячет и рада, надо же! А он другие, ещё лучше, нашёл - и ещё больше рад. Ещё и фотографирует их со всех сторон обоим подлым голубкам на радость. Найдёшь такие снимки случайно - чем тебе ещё отомстить, а?.. За площадью Евгений занял очередь к маршрутке. Косыми плотными зарядами сыпал густой снег, за которым то исчезало, то появлялось семидесятиэтажное серое стеклянное облако - одно из новых циклопических зданий андроповской Москвы. Машины шипели паром раскалённых двигателей по пояс в снегу. Пешеходы с чавканием выволакивали ноги из растущих на глазах сугробов. У пассажиров, сгибающихся у входа в двери такси, были залепленные снежной массой спины. Оттаяв, пальто порождали в салоне кислый запах прелой шерсти, по которой сползали на сидения сосульками снежные пласты. Внутри аэровокзала была привычная бесконечность потолка, переплетения слепящих ламп, запах кофе, духов, прелой одежды и недочищенных туалетов. В России можно установить любой порядок, кроме чистых туалетов, подумал Евгений, выглядывая свободное место среди тысяч переполненных людьми и вещами кресел. "Мело, мело по всей земле, во все приделы..." Вся исполинская бескрайняя страна исчезла вдруг с экранов наблюдателей со спутников в этой вселенской метели. "Вниманию пассажиров. Вылет рейса... задерживается до... Рейс... до..." И так до бесконечности. Такой-то рейс до стольких-то туда-то. Снегопад по всем городам и весям, самое пакостное время - начало зимы. На аэродромах ревут машины, но ещё пуще ревёт метель, торопливо занося только что расчищенное пространство. "Мама... дай, дай... Чшшш, чшшш... Ну, мама, когда мы полетим? Задерживается... О времени вылета... Мама! Ну, ма-ма... Когда мы летим? Нескоро, спи... Пассажир Справный, вас просят срочно пройти к справочному бюро... Пассажиру Справочному пройти к справному бюро... Зин, ты чё, оху... Простите, Справному - к справочному!.. Ну ты даёшь, мать!.." Справный, скорее всего какой-то бывший киевский Иоффе, оголтело лезет к окошкам, но туда не пробиться. Никто ничего не ждёт здесь от замотанных синемундирщиц. Просто скучно. Настроились на полёт, спешили, толкались в метро, пёрли сквозь сугробы, боялись опоздать и - на тебе!.. "Девушка, я сижу с детьми вторые сутки. Вы у меня доигаетесь! Вот сдам ваши билеты и - на поезд, а?!" "Не знаю, мужчина." " А кто тут хоть что-нибудь знает?" "Девушка, как насчет этого, как его, забыл, рейса?" "Задерживается!" "А пятнадцатый?" "Все рейсы задерживаются, женщина." "И первый?! Он же фирменный!" "Не мешайте работать, мажчина." "Пассажир Краснокаменский Евгений, вас просят срочно пройти на посадку к выходу номер три. Краснокаменскому - к выходу три." Всеобщее волнение. Что? Кому-то - посадка!.. Расчистили, значит? Евгений, только угнездившийся надолго между двумя чеченами, ошеломлённо вскакивает. Какая, к чертям, посадка..." Но волочит свою на колёсиках сумку, провожаемый лихорадочными взглядами, к выходу номер три. Там уже закрывают двери. Он еле втискивается между ними и тотчас у него отрывают из рук поспешно вынутый билет и вталкивают прямо в салон странного, словно бескрылого самолёта. Как во сне он находит своё место, собирается снять пальто, но его останавливает синяя девушка: "У нас не раздеваются, пассажир. Лететь полчаса." "Как полчаса? - холодеет наш честнейший учёный-фотограф-любовник. - Вы меня куда сунули? Мне, между прочим, до Владивостока, а не в Мытищи, пустите!.." "Сиди, дорогой, и не рыпайся себе, - говорит сосед слева, светя редкими золотыми зубами из-под максикепки и максиусов. - Тут все до Владивостока. Ракета это, понимаешь?" "Что? - ещё больше пугается Евгений нарушению порядка. - Какая, к дьяволу, ракета, кацо? Я на самолёт купил билет. А не на..." "Самолёт это, застёгивает ему ремень стюардесса. - Успокойтесь, мужчина же. Новый вид услуг..." "Нэ бачилы вочи, що купувалы, - хохочет сосед справа. - И як таким билеты продают, га?" А за окном вдруг в полной тишине полетели назад едва видимые в мессиве метели улицы и площади Москвы, потом исчезает всё, кроме белой, быстро светлеющей пелены, потом, вдруг, появляется яркое синее небо с садящимся в белые облака красным солнцем. Всё в той же тишине небо темнеет до густой синевы ближнего космоса и только тут возникает короткий, на три минуты, рёв ракетных ускорителей, после которого продолжается снова бесшумный полёт по баллисте навстречу ночи. И в этой ночи вырастают на горизонте те же густые облака. Самолёт выпрастывает длинные планерские суставчатые крылья, стремительно погружается в свистящий в тишине мрак и выныривает там, где среди огней на странно блестящей в свете полной луны земле мчится по нитке эстакады среди снегов широкая платформа-катапульта, с которой уходит чуть не вертикально вверх встречный самолёт на Москву и с которой через секунды с лёгким толчком стыкуется самолёт-ракета из Москвы. Платформа мягко тормозит у берега Амурского залива. Весь путь от аэровокзала на Ленинградском проспекте Москвы до аэропавильона на Первой речке Владивостока занял менее получаса! Ошеломлённые пассажиры, не веря своим глазам, выходят на оледенелый перрон. Всё вокруг покрыто слоем блестящего смертельно опасного сплошного льда. Накануне здесь прошёл субтропический, естественный для этих широт, ливень, который тотчас замёрз весь на земле после неестественного для широты Сухуми, но вполне легитимного для Советского Дальнего Востока внезапного двадцатиградусного мороза с ураганным ветром. Всё тотчас обледенело, включая аэропорт Озёрные ключи от диспетчерской кабины до каждого кустика около всех вздётно-посадочных полос, остекленевших за какой-то час до такого состояния, что их никакой техникой за неделю не очистишь... Оледенели провода и рельсы, всё, кроме прогретого мощным двигателем чёрного покрытия взлётно-посадочной платформы на магнитной подушке на эстакаде, с которой ветер сдувает и снег и дождь ещё до льда. Такой транспотной системе воздушных сообщений погода до лампочки! Вот это - порядок! - радуется Евгений, волоча свою сумку к автобусу с надписью его туристического маршрута "Из зимы - в лето". Автобус, беспрерывно скользя юзом-боком при малейшем торможении, устремляется к Морскому вокзалу. Сквозь круговое застекление Евгений любуется "советским Сан-Франциско", который возник в андроповскую эпоху из беспочвенной мечты времён унылого хрущёвского безобразия. В ураганную морозную ночь светятся редкие окна. На фоне одного из них он видит вдруг показавшийся ему до боли знакомым силует женщины. И сразу исчезает оледенелый город за окном, властно вторгается в сознание запах цветущих акаций, тёплой степной пыли, юного женского тела. На губах привкус соли и вишен. На ослепительном, словно белом асфальте тёмные тени деревьев. Эти же тени переходят на белые стены домов. Кажется, что на приморском ветру качается вся Одесса, которая самозабвенно нежится в летнем зное. Улица пустынна, только лёгкое душистое дыхание и стук каблучков по асфальту радом с тающим от желания Евгением. Он опускает глаза и видит этот качающийся пятнистый асфальт и неправдоподобно стройные загорелые ножки Светочки. Её горячий гладкий локоть на его крепкой ладони, удивительная застенчиво-вызывающая улыбка на розово-коричневом узком лице с блестящими горячими чёрными глазами под тонкими от природы густыми бровьями, которые иная девушка делает часами. Её не отрывающиеся от его лица глаза мгновенно меняют выражение от каждого поворота его мысли и речи. Она - провинциальная студентка, он - столичный аспирант в командировке. Она знает от общих знакомых, что в Москве его ждёт невеста, дочь высокопоставленного чиновника, а потому ни на что не претендует, кроме как на счастье хоть лишнюю минуту побыть с ним. Он старше её на пять лет, что в таком возрасте - вечность. Её поражает солидная окаменелость его лица, трубка, немногословие, сдержанность, самоуверенность. Она впервые в жизни имеет возможность высказать своё мнение по любому вопросу перед уважительным, вдумчивым и молчаливым собеседником. О, это совсем не экспансивные, немного истеричные и обидчивые мальчики её круга! Как мягко, ненавязчиво и убедительно он поправляет её, если она сморозила глупость, как все восемнадцатилетние, предварительно дав ей возможность эту глупость ему изложить с таким благожелательным и серьёзным вниманием, будто не слышал никогда ничего умнее и интереснее!.. После такой поправки она на всю жизнь сохраняет твёрдое убеждение, что всегда думала именно так, как он только что сказал. Он учит её красиво по-женски курить сигарету, выколачивая одновременно о каблук свою трубку. Он о чём-то долго и серьёзно беседует с базарным калекой-нищим, присев перед ним на корточки. Для неё каждый день с ним - свершение, событие исключительной важности, ради которого она вообще жила до сих пор. Она не подозревает о мучительной тяжести, преследующей его все эти недели с ней, пока она в своём купальнике любуется в Аркадии его мощным торсом. Она не смеет и думать о его чувствах к ней накануне его собственной твёрдо оговоренной свадьбы. А Светочка вызывает у него чувство даже не любви, а благоговения, как перед неожиданно овеществлённым высшим существом. Она вообще не выглядит современной девушкой - она словно посланец средних веков. А он на пляже говорит с ней о Мантене. Надо же - в купальниках, когда у любого из её мальчиков только одна мысль - добраться в волнах до запретного, хоть на мгновение - они говорят о Ларошфуко и Эразме Роттердамском. Она поражена, что он не удивлён и не восхщён её познаниями! Надо же, словно все прочие его женщины... Или... Или это норма в его столичном кругу, и только в Одессе Свету считают такой удивительно образованной? Да и кто считает? Подруги, которых интересуют только наряды? Бабушка с дедушкой, которые говорят только о болезнях или её южные мальчики, глядящие ей не столько в глаза, сколько за пазуху, пожирая глазами её здоровое полноватое тело женщины, а не спортсменки? Это в Свете нравилось и Евгению больше всего. И куда надо он заглядывался на пляже, просто умел это делать незаметно, свозь очки с зеркальными стёклами. Он вовсе не был пресыщен или восхищён московскими красавицами, как думала она. И вовсе те не любили, если и умели, говорить на философские темы. Тем более на фоне прудов Серебрянного Бора со своими синеватыми, пупырчатыми северными телами... Его невеста, с её потрясающим бюстом, была исключением из того правила, что девушки его круга, пожалуй, в массе некрасивы. И не умны впридачу... Со Светочкой же он отдыхал душой, находя при ней красоту во всём, даже в заблудившемся в коре дерева муравье. Как-то, взяв в руку её повёрнутую в нему крепкую, благородно сухую ладошку, он сказал: "Удивительная у вас линия судьбы: всю жизнь вы будете счастливы с одним, но любить будете другого..." "Где эти линии?" "Вот и вот." "Но они же встретятся, - счастливо расцвела она своей застенчивой улыбкой. - Смотрите, через много-много лет, но линии опять пересекаются..." Потом была неизбежная в каждой драме сцена прощания. Он видел своё отражение в стекле вагона, своё медальное лицо сорокалетнего, хотя ему не было и тридцати. А за окном - её, загорелую, в белом платье без рукавов, уже без тени улыбки, со скорбной морщинкой над бровью, без слов, без упрёков, словно вытянувшуюся от безграничного горя. Только потом он понял, что это было: не прощание со случайной девчонкой из южной мечты, а его уход навсегда из мира живых в мир теней, из Лета в Зиму, к ожидающей его в Москве верной невесте - недавно такой желанной, такой эффектной фигуристой, а теперь уже постылой ему раз и навсегда Юлии...

***

"Ну, и куда же ты их девал потом, Дани? Не мечись. Успокойся, сядь и ещё раз подумай... Посмотри, на кого ты похож сейчас. Я так и знала, что отдых превратится в сплошную нервотрёпку, как всегда с тобой... Катя, вспомни хоть ты, куда папа девал билеты?" "Как же я могу вспомнить, мам, если я эти билеты и в глаза не видела?" "А что ты вообще видишь в доме? Живёшь, как в лунатическом сне. Двигаешься, кушаешь, но ничего на свете не соображаешь..." "Ора... Светочка, не... кидай... срывать досаду на ребёнке..." "Ты сначала найди билеты. А потом учи меня, как мне вести себя с моим ребёнком!" "Нашим, если мы уже пять лет, как одна мишпаха..." "Семья, Дани, семья, никак тебя не переучу... Так где же билеты? Рассуждай аналитически. Ты учёный или нет?" "Тов... Я пришёл с лекции, билеты были в кармане, кен?" "Ты у меня спрашиваешь?" "У себя... Я хорошо помню. Я их по ошибке показал в троллейбусе контролёру вместо картиса. Он ещё сказал... как это будет по-русски: шутки оставь своим детям, кен?" "Всё и кен и тов, Дани, кроме одного. Теплоход уйдёт без нас. Потому что тогда-то ты и уронил наши билеты прямо в троллейбусе, горе ты моё..." "Да нет, дай досказать, русская ты нудникит... зануда, чёрт бы тебя забирал... Потом я по-ло-жил билеты отдельно в кармашек арнака... пормоне. А вот тут, у серванта, специально переложил билеты на самое видное и оригинальное место, чтобы их невозможно было не заметить и нельзя было забывать, так?" "Как всегда! На самое видное место. И теперь, когда чемоданы уже в прихожей и полчаса до начала посадки на лайнер, когда все уже одеты и парятся в шубах..." "Мам, вот же они! - спасает всех, как всегда, Катя. В обувном ящике, заткнуты в папины ботинки, чтобы он, обуваясь, их достал. Более, чем логично - не пойдёт же он босиком!" "Я же сказал - на оригинальное место, чтобы ни в коем случае не забывать. Я бы вспомнил сам, если бы не твоя истерика. Ну вот, теперь ты плачешь... Ой-ва-вой, Ора... Ани мицтаэр меод..." " Да забудешь ты свой иврит, наконец?.." "Не забуду. И Катю научу. И в Израиль мы ещё вернёмся, вот увидишь. Снова, как тогда, со всего мира... Бог нас наказал изгнанием за взаимную вражду, Бог же и простит и вернёт. Катя будет настоящей еврейкой, Ора..." "Начинается... Лучше бы следил за собой здесь. Всю жизнь я с тобой мучаюсь из-за того, что у тебя нет места в твоей голове для семейных проблем." "Тише, соседи услышат, порадуются, что евреи ссорятся." "Плевать, они сами ещё и дерутся. Мне-то до них какое дело?" Они покидают свою "хрущёбу" с мебелью с бору по сосенке, со всеми совмещенными удобствами, кроме водопровода и канализации. Он окидывает взором свои вывезенные оттуда книги с золотым тиснением древних букв на коричневой коже. Они спускаются во власть свирепого ветра и блестящих ото льда тротуаров и лестниц. Руки заняты чемоданами, а к улице надо идти либо по оледенелому спуску, либо по лестнице, где от ступеней остались крошечные площадки сухого бетона. Несчастный Дани рад, что билеты у его любимой Оры-Светы в сумочке, но его мучает другая мысль: он теперь не помнит, вынул он ключи из замка, когда запирал дверь, или так и оставил торчать ворам на радость. И не проверишь, руки заняты чемоданами. К тому же, чтобы не упасть на этом сплошном наклонном катке, Света цепляется за него с одной стороны, Катя - с другой, а в мозгу умопостроения типа: будь я вором, никогда не рискнул бы зайти в квартиру, в дверях которой торчат ключи... Ну да... - спорит он с собой. - Один раз не зашёл бы. А если торчат целый месяц? Точно, очистят квартиру. Отпуск ещё тот будет. Всё это он прокручивает в голове, естественно, на иврите со знакомыми и родными интонациями, которые он так тщательно вытравливает из себя в иммиграции. Катя, словно услышав крик души любимого отчима, тихонько лезет в карман его пальто и позванивает там ключами. Борух ха-Шем!.. Билет у них не по блату, а honorific cause: кто-то вспомнил, что Дани Коэн, ныне Дмитрий Козлов, некогда привёз патент этого лайнера из Израиля. Его погибший друг, будучи ещё профессором Техниона, придумал такой вариант трисека, а потом дани подарил патент пригревшей его Стране Советов. И за это... Чего это вы? Чушь? Неправда? Ну, раскричались, разнервничались.... Да с вами, евреями, вообще нельзя дела иметь! Вечно и сам не верит, и другим врать мешает! Думает я буду спорить, путёвку ему показывать... Нет у меня той путёвки с личной подписью этого, как его... забыл... Короче, совсем я тут заврался, господа! Впрочем, а чего вы, собственно, ждёте от фантастики? Проехали? Тогда, терпите меня дальше, идёт?.. То ли ещё будет! Ну хоть поврать-то дайте хотя бы, вы, зануды... Итак, представляю мужа своей жены. Дима Козлов (тот ещё Козлов и тот ещё Дима, как вы понимаете. Вроде как и я тот ещё Шломо в его Эреце...). Иммигрант-бкженец из одной из бесчисленных горячих точек планеты. Ему сорок два года. Тогдашняя, в ещё холодной точке, его семья - беременная жена и трое детей - погибла при погроме 1982 в Хайфе, когда восстали "израильские арабы". Растерзаны в собственной квартире, пока Дани сражался в наскоро собранном еврейском городском ополчении. Распределён из лагеря беженцев под Одессой во Владивосток. Направлен на курсы переквалификации и ускоренного обучения русскому за счёт института в Ленинград. Там подтвердил учёную степень доктора наук в области дистанционной сенсорики и неконвенциональных излучений. Получает надбавку к зарплате за знание иностранного языка (английского, иврит не в счёт). Занимается малоперспективной темой аппаратуры направленных излучений по заказу Дальрыбы. Его шефу, местному профессору Карабанову в ДВПИ, удалось убедить заказчика, что можно психологически воздействовать на косяки рыбы и гнать их в сети. Попытка того же Карабанова заинтересовать тематикой союзное минобороны окончилась достаточно ехидным письмом головного института, занятого психотронным оружием: мол, если бы ваш гений имел нечто путное за душой, то Палестину покинули бы не евреи, а арабы... Во Владивостоке женился на разведённой местной. Растит общего ребёнка Катьку, сабру, как назвали бы её на его родине. Официально подарил все свои патенты советскому государству (нужны они ему!..). Читает лекции, ведёт практические занятия. Беспартийный. Сочувствующий только своей новой семье. О жене же своего мужа можно сказать ещё короче: Света, по фамилии, естественно, Козлова ( а было чёрт-те что и сбоку не то "ман", не то "гер", не то что-то ещё похуже). Образование гуманитарное. Хобби и профессия - книги. Занятие - продавец Дома политической книги. Работа не пыльная - кому они нужны?.. Разве что букинисты пачками покупают - для переплётов приличной литературы. Главная привязанность, забота и боль новая семья (о старой лучше не вспоминать!..), этот добрый нелепый иностранец и не менее нелепая Катька - тринадцатилетнее существо, описать которое под силу только парапсихологам, а это же лженаука, товарищи, буржуазное мракобесие, одним словом. В юности Света едва не погибла, вскрыв себе вены после отъезда какого-то командированного. Но во-время сама испугалась своей крови, каким-то акульим дымом расходящейся в прозрачной воде, и завизжала на весь пустынный вроде бы пляж, где пристроилась было сидя по пояс на песчаном дне окончить свою любовь к московскому гостю. Её крик услышал какой-то пьяный, спящий в тени перевёрнутой лодки. Он увидел кровь, блеснувшее на песке лезвие бритвы и понял всё. Не раздумывая, он вытащил сомлевшую красотку, уже закатившую свои красивые глазки, из воды, разорвал свою форменную безрукавку, затянул нежную загорелую ручку поясом у подмышки, брызнул изо рта "Боржоми" на пожелтевшее под загаром такое всегда пышущее здоровьем узкое личико. Света сроду и не слыхивала о такой концентрации спиртного, какая хлынула из нутра её спасителя вместе со спреем. Она сразу отпрянула и забилась в истерике на песке, осознав, что вернулась всё-таки к ужасу своей разбитой молодой жизни. Пьяный оказался вполне приличным парнем - моряком дальнего плавания, дальневосточником. Разговорам о философии он предпочитал крепкую выпивку в хорошем ресторане и добротный секс с жаждущей уже жизни спасённой одесситкой в своей персональной просторной каюте старпома. Оказался, к тому же, порядочным человеком - тотчас вылетел чёрт-те откуда в Одессу, как только узнал, что та курортная его девчонка "понесла" - к ужасу её добропорядочной родни. Ах, как эффектно появился он в их переполненном отчаянием многоэтажном дворе!.. Во всём блеске своих позументов, кокарды и кремовой формы он тут же, при всех родных и соседях, облепивших балконы вокруг дворика, объявил о желании вступить в законный брак со Светой и пригласил всех на свадьбу. Тут же, за фасадом Оперного театра, они расписались, отпразновали свадьбу в лучшем ресторане на Дерибассовской, устроили свадебное путешествие, по настоянию новобрачной, естественно, в Москву с пребыванием в "Метрополе". И - на рейс номер один - во Владивосток, где на склоне Орлиной сопки стоял его родной старый дом с террасами-огородом. Света удивлённо ходила среди этих обнесённых досками грядок, когда Марьяна Петровна - мощная как и её сын свекровь, подошла, погладила по пушистой голове и тихо заплакала басом: "Эх, и куда же тебя занесло, такую тихую да беззащитную девоньку... Да ещё с моим-то непутёвым Колькой... Проклял тебя кто-то видно ещё до рождения." Комнатка для молодых с выкроенным уголком для детской кроватки и стала тем местом, где Катька увидела свой свет - огни Мыса Чуркина, отражённые в распростёртом внизу Золотом Роге. А Свете действительно не везло - и во Владивостоке. В университете прошла только на никчемный филфак. После него попала в школу в Моргородке, где, как она говорила свекрови, вместо коллег собрался удивительный гадюшник - сплошные сволочи во главе с занудой-директором, тощим крикливым армянином с вывернутой непостижимой психикой и постоянно возмущённо поднятыми бровьями. Он страдал почками, часто отлучался с уроков, за что его ученики прозвали Вездессущим Араратом... К тому же, сам Николенька-моряк предпочитал при редких визитах в семью не просыхать. И вместе с женой по всем "кабакам", и отдельно. Кончилось всё тем, что милейшая Марьяна Петровна сама посоветовала бедной Светочке пойти на танцы в Клуб моряков под самым их домом, рядом с нижней станцией фуникулёра, и, кстати, у самого Политехнического института. Так появился в доме мужней жены "иностранец" - "дядя Дима", он же Дани, он же доцент ДВПИ, он же бывший израильтянин. "Плюнь ты на Кольку, - сказала странная свекровь. Не стоит он тебя и вашей трезвой нации. Смотри, какой парень на тебя глаз положил... Уходи к нему. Не нужна Кольке никакая семья, не хорони себя, Светик, смотри как ты расцвела..." И ушла. И Коля специально, на самолёте из Кейптауна, примчался на свадьбу покричать "горько", а до того радиограммой дал "добро" на развод откуда-то из Сиднея. Ох, морская ты наша судьба, не приведи, Господи... Не нам, морякам, семейное счастье, чего девочкам жизни-то ломать, верно?.. И начался другой мир у Светы, мир чужих страстей, предзащит, защит, изобретений, интриг, антисемитов... Да, да, как ни обидно это архитекторам стерилизации нашего советского общества, неистребимого в нашей такой дружной семье народов неестественного теперь, после радикального решения партии, порока. Светланы Козловой в её гадюшнике это не касалось. Там жрали друг друга не по национальному признаку, а вот Данину героическую биографию недобитого израильского агрессора знали все. И не упускали случая о ней напомнить... Катька росла в диком мире приморской детворы, хватала двойки и пятёрки, делала уроки исключительно с "дядей Димой", как называла его "при людях", играла в заседания кафедры, стала даже что-то вдруг бурно изобретать, пряча чертежи от мамы и отчима. Серьёзно советовала что-то Дани по поводу интриг и вообще стала ему дороже, пожалуй, и самой Оры... Как-то Света с изумлением услышала, как её домочадцы яростно ссорятся на незнакомом языке, вертя друг у друга перед лицом пальцами и корча непотребные рожи. Она только вздохнула. Но когда она увидела, как белокурая её Катерина Николаевна, раскачиваясь, нараспев читает молитвы справа налево из толстой книги, ей стало по-настоящему страшно... Дани тоже молился, истово и искренне, нацепив на лоб кожаную кробочку - на следующий год в Иерусалиме... Где тот Ерушалаим? Чей он? Кто туда пустит Дани, куда подпустит? Да ещё в будущем году... Вот эти-то трое и давятся сейчас перед нашим внутренним взором в переполненном синем троллейбусе, запылённом от пола до потолка врывающимся на каждой остановке сухим ледяным ветром. Троллейбус мчится по эстакадам, перекинутым через бесчисленные густо застроенные распадки горного огромного города. Трое трясутся и держатся друг за друга, опираясь спинами на спины пассажиров. Чемоданы зажаты между коленями. "Дани, - мертвеет вдруг Света. - Ты... запер дверь?" "Бетах... конечно, - почти торжественно объявляет счастливый муж. "А ключи из двери не забыл вынуть?" - не верит своему счастью Света. Он торжественно звенит ими. "Дай мне, пока не уронил. Тут не наклонишься." "Папа, ты взял мои ласты?" "Да." "А маску?" "Я вам дам маску! Там же акулы!" "Граждане, пробивайте талоны. Не стройте из себя зайцев. Быстренько-быстренько, все как один, пробьём по талончику..." "Пап-а-пап. Мы, кажется заплатить забыли." "Начинается..." "Сейчас пробью." "Не надо. Это они нам за такую езду должны приплачивать! А сюда ни один контролёр не влезет." "На выходе устроят обаву..." "Пробей, пусть подавятся..." "Папа, меня оттирают. Нам до конца?" "Вы сходите?" "Эй, чего лезешь?" "Кто лезет?" "Дани, ты запер дверь или просто ключи положил машинально в карман пальто, пока искал билеты?" Действительно, опять, в свою очередь, холодеет несчастный "Козлов", запер или вообще оставил дверь полуоткрытой? "Надо с вокзала позвонить Харитону..." "Идиот какой-то... А если Харитона нет дома? Или он, по своему обыкновению, пьян как зюзя? Так и оставим на месяц квартиру открытой? Там же все мои книги... - плачет Света. - Я их столько лет... так... собирала..." На Морском вокзале ураганный ветер на даёт закрыть дверь телефонной кабинки, а с открытой дверью ничего не слышно. Сосед Харитон выскакивает в трусах на лестничную клетку и радостно подтверждает, что дверь заперта и что он лично проследит за квартирой. Этот вопрос, наконец, убит. Теперь надо успеть к началу посадки на лайнер. На причале ветер треплет яркий транспорант-рекламу: "ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО. УВЛЕКАТЕЛЬНЕЙШЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ТРОПИКИ СРЕДИ РУССКОЙ ЗИМЫ. ГОРОД ЗДОРОВЬЯ НА ОСТРОВЕ В ОКЕАНЕ. КОТТЕДЖИ С ТРОСНИКОВЫМИ КРЫШАМИ СРЕДИ ПАЛЬМ ЛАЙНЕР-ТРИСЕК ЗА ТРОЕ СУТОК ДОСТАВИТ ВАС В РАЙ. ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ ВЫ НЕ ПОЧУВСТВУЕТЕ НИКАКОЙ КАЧКИ. ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО ЭТО ДЛЯ ВАС! ВАС ЖДЁТ НАШ НЕНАВЯЗЧИВЫЙ СОВЕТСКИЙ СЕРВИС И ЛУЧШИЕ БЛЮДА НАЦИОНАЛЬНОЙ КУХНИ НАШИХ СОЮЗНЫХ РЕСПУБЛИК. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ." Три тысячи пассажиров спешат среди зимнего урагана по скользким тротуарам к причалу. Спешат из городских гостиниц и плавотелей, с поездов "Из зимы в лето" со всей Сибири. Трисек нависает белым корпусом где-то в поднебесье, а у причала лежат на воде только две циклопические зелёные вмерзшие в лёд сигары, словно пришвартованные подводные лодки с заострёнными белыми с зелёным стойками-колоннами, простёртыми к белой верхней пассажирской платформе. Лайнер празднично светит во все стороны тысячами огней и прожекторов. "ТУРБОХОД "РОДИНА" - торжественно вещают по радио, - ПОСТРОЕН НА СТАПЕЛЯХ ЗАВОДА ИМЕНИ ЛЕНИНСКОГО КОМСОМОЛА. ДЛИНА ПОДВОДНЫХ КОРПУСОВ ТРИСТА МЕТРОВ, ШИРИНА ПАССАЖИРСКОЙ ПАЛУБЫ СТО МЕТРОВ, ВЫСОТА БОРТА ОТ КИЛЯ ДО ПАЛУБЫ ПЯТЬДЕСЯТ МЕТРОВ. МОЩНОСТЬ ТУРБОЭЛЕКТРОСТАНЦИИ СУДНА ТРИСТА ТЫСЯЧ КИЛОВАТТ ОБЕСПЕЧИВАЕТ ЕГО СКОРОСТЬ ПРИ ЛЮБОМ ВОЛНЕНИИ ДО СОРОКА УЗЛОВ ИЛИ ОКОЛО ВОСЬМИДЕСЯТИ КИЛОМЕТРОВ В ЧАС. К ВАШИМ УСЛУГАМ ДЕСЯТЬ РЕСТОРАНОВ. БАРЫ. КИНОТЕАТРЫ. ЗИМНИЕ И ЛЕТНИЕ ПЛАВАТЕЛЬНЫЕ БАССЕЙНЫ. СПОРТЗАЛЫ. КОМФОРТАБЕЛЬНЫЕ КАЮТЫ. ЭКИПАЖ СУДНА - ПЯТЬСОТ ЧЕЛОВЕК. НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НАМ НЕ ГРОЗИТ СУДЬБА "ТИТАНИКА" ТАК КАК ПРИ ЗАТОПЛЕНИИ ДАЖЕ ДВУХ ПОДВОДНЫХ КОРПУСОВ ВЕРХНЕЕ СТРОЕНИЕ С ЛЮДЬМИ ОСТАЁТСЯ НА ПЛАВУ." "Рассказывай, бабушка, сказки, - слышит Евгений голос рядом. - будто и эту коробку нельзя утопить тем же пиратам, которых в южных морях видимо-невидимо." "Вы не правы, - возражает Евгений, попыхивая трубкой и глядя на проходящих первыми "местных". - В проспекте сказано, что нас сопровождает корвет Краснознамённого Тихоокеанского флота." "Знаем мы эти "краснознамённые". Потеряется при шторме, заблудится в трёх волнах, как у НИХ это принято, а пираты тут как тут..." "Рассуждая таким образом, нельзя и на этот мост войти, - Краснокаменский показывает трубкой на ажурный подвесной мост над Золотым Рогом на мыс Чуркин. По мосту несутся ярко освещённые изнутри троллейбусы. - А ну как рухнет!.." "И рухнет! У НИХ всё ненадёжное. Уверен, что при таком ветре он качается, а в горкоме уже заседает штаб по спасению из воды пассажиров троллейбусов. Но нет указания опустить шлагбаумы и запретить движение." Поток людей вливается в двери в стойках, где то появляются, то исчезают кабины просторных лифтов. Сверху опускаются грузовые беседки для багажа из освещённых люков в днище верхнего строения. Туда же на талях поднимаются контейнеры с провизией. Ветер слепит пылью, трубка Евгения ярко вспыхивает от яростных ледяных порывов. Московских пассажиров привезли слишком рано, вот и мёрзнут на ветру, стоило ли так спешить - на ракете-то!.. Но Евгению нравится тут стоять и смотреть на проходящих "местных". Тот силуэт в окне не даёт ему покоя. Не веря своим глазам, он подаётся вперёд, забывая о трубке, которая тут же мстительно обжигает ему, вспыхнув на ветру, палец. Дуя на ожог, он не сводит глаз с проходящей мимо семьи - подчёркнуто интеллигентная пара и девочка-подросток. Света, подумайте только, за пятнадцать-то лет! почти не изменилась, даже стала ещё интереснее, но не старше, чудо какое-то (а у него-то в Москве - жена-старуха, если без макияжа и парика), словно ей всё ещё восемнадцать, надо же!... Она не заметила бывшего оракула, что-то напряжённо выговаривая горбоносому явному еврею, обвешенному сумками. Но девочка зыркнула на Евгения острыми глазами и сказала матери: "Мам, если у тебя когда-то был любовник, то это бедиюк тот самый случай. Вон тот дылда с трубкой." "С трубкой... о, Боже, где?!" "Любовник? - оживляется "Дмитрий Иванович Козлов". - Где моя шпага? К барьеру..." "Дурак ты мой недоученный, - сквозь слёзы улыбается Ора, уже встретившись глазами с улыбающимся Женей. - Кто же со шпагой лезет к барьеру? А пистолеты ты скорее всего, по своему обыкновению, просто забыл бы дома, отправляясь на дуэль..." И демонстративно обнимает своего Дани, не сводя глаз с Евгения. А Катьке уже не до них. Она вся в ожидании чего-то сверху, где черно от народа. Провожающие усыпали крылья Морского вокзала. Среди них стоит замёрзший до посинения носа и щёк, до стука зубовного человек в разодранной на локте синей синтетической курточке. Он не машет. Он держит под мышками руки в надетых одна на другую двух парах драных варежек. Ноги в суконных ботнинках совсем онемели. Человеку четырнадцать лет. Предмет его внимания уже без чемоданов, по которым он её узнавал по дороге от троллейбуса до причала, входит с папой и мамой по трапу на корпус и вот-вот скроется на месяц в чреве судна. И не поднимает голову... Преодолевая дрожь, человек в курточке кричит треснутым голосом: "Катька!! Коз-ло-ва!!" Все кругом тоже кричат и смеются, но Катька Козлова из их седьмого "а" поднимает голову, оглядывет провожающих и растягивает заледеневшие тоже губы большого рта в единственную достойную внимания улыбку на свете - главную награду за эту дрожь, за многолетнюю самоотверженную дружбу двух сердец... "Счастливого пути! - почти беззвучно на фоне общего шума кричит мальчик. - Возвращайся скорее, я жду!" "Спа-си-бо!" "Ты чего кричишь?" "Мам, меня провожают... Он пришёл, представляешь, в такой холод! А ведь у него вчера в школьной раздевалке пальто украли..." "Да ну! Где он?" Поздно. Они уже в тепле лифта, а провожающий со всех ног бежит по скользкой лестнице к отходящей электричке. Скорее домой и - в ванну, в горячую ванну, в кипяток!! Лифт стремительно уходит вверх рядом с тремя другими в той же огромной шахте. И сразу начинается движение москвичей. Евгений проходит между ограждениями, предъявляет билет и облегчённо вздыхает, когда исчезает ледяной ветер, а вокруг бронза, бархат и красное дерево судового лифта. И - тишина, хотя вокруг столько же народа, как и снаружи. Просто все притихли от долгожданного тепла и тишины.

***

Подруга пришла раньше сына Олега. Юлия едва успела покинуть тахту, натянуть парик и сменить халат. Выручила, как всегда, хриплоголосая Лада, вечно простуженная в своей сырой конуре. Тамара, дама без возраста, эффектно позировала на крыльце, как всегда, где бы она ни появлялась - в театре, в электричке, даже в бане у большого начальника, куда Юлию и Тамару как-то пригласила общая подруга скрасить досуг номенклатурных мужчин. О, там-то Тамара блеснула в полном смысле слова с её-то неповторимыми формами, со смелостью в выборе наряда и с непосредственностью, с которой она его как бы нечаянно роняла... Тамара была человеком обширных связей в виде отдела в Доме обуви. В эпоху свирепой борьбы с блатом сохранить власть дефицита могли только асы экстракласса. Партия поставила задачу обеспечить население товарами первой необходимости на уровне мировых стандартов. Вся беда была в том, что нигде, кроме СССР, стандартов в этой области давно не было. А потому-то импортное оставалось притягательнее действительно неслыханно разноообразного и качественного, по сравнению с брежневским периодом, отечественного. Она умело учитывала тайный покупательский спрос на тонкий ручеёк импортной обуви. Когда специальные бригады по борьбе с использованием служебного положения хватали на улице владелицу умопомрачительных сапожек, та всегда могла назвать один из общественных туалетов, где по случаю ей предложила товар незнакомая фарцовщица. Круг Тамары включал, в числе прочего, билетные транспорные и театральные кассы. Юлия, в свою очердь, имела доступ к ювелирному дефициту. Им всегда есть о чём поговорить. Но сейчас Тамара лихорадочно торопится. У неё в руках точно такой же билет "Из зимы в лето", который она достала два дня назад Евгению. "Слушай, ты представляешь, он же не знал, что это на ракете, а потому и мысли не допускает, что ты успеешь на тот же рейс! Быстро на электричку, двадцать минут на сборы... Нет-нет, я и сама сегодня без машины, все дороги занесло. Там, в центре, тоже уже ничего не ходит, даже такси. На метро, потом от "Динамо" пешком, возьми с собой санки для чемоданов, там бросишь. Игра стоит свеч! Он там уверен, что ты здесь... А ты вдруг, в самый момент... Как тогда, помнишь? Ну, стоит?" "Пожалуй... Но как я успею? Он час назад уехал." "На турбоход садятся три тысячи человек. Это на часы работка. А лететь от силы час. Быстро!" Да нафиг мне это нужно, уныло думает Юлия. Охотиться за ним, зачем? Я наоборот хотела от него отдохнуть! Но отказаться нельзя! Эта блядская Тома раззвонит, что я не дорожу Женей, не беспокоюсь о его мне верности, зараза... Нет, не зря она тут суетится вместе со мной с моими купальниками. Значит нам удалось провести всех за нос, все уверены, что мы - нормальныя крепкая семья, которая просто обязана постоянно следить друг за другом... Тут кольнула какая-то стрелка из космоса: отправление ведь из Владивостока, а Дани вроде бы живёт там... Маловероятно, что она за какой-то час встретит в полуторамиллионном городе случайно встреченного в молодости человека, зато какого человека, и как он оказался кстати тогда!.. Тогда Юля была молодым специалистом, выпускницей Института искусств, третий год замужем. Впервые рассталась с подлым нелюбимым Женей, оставив его маме Олежку, чтобы поехать не стажировку в Одессу. Весна в Москве была затяжной, холодной, до самого июня не удалось позагорать, а тут - такое солнце, такое буйное цветение акаций, такие парни, столько красивых девушек... Съёмная комната оказалась в посёлке на плоском песчаном берегу за Лузановкой. Естественно, в первый же выходной побежала на пляж. Но там было полно крикливых матрон с буйными детьми, кипящее телами море и истеричные вопли со всех сторон. Зато в обратную от города сторону тянулись дюны, где было всё более и более пустынно. Она облюбовала распадок между песчаными холмами, сняла лёгкое платье, легла на подстилку, раскрыла книгу и наконец-то подставила своё неприлично белое тело под ласковые ослепительные лучи. Воровато оглянувшись, она рискнула расстегнуть на спине лифчик бикини, оставив его на своих знаменитых на весь институт грудях - предмет настойчивых посягательств десятка однокурсников-художников. Она так и не решилась им позировать ню, даже и при клятвенных обещаниях не только не приставать, но и голову писать с другой натуры... Солнышко пригревало так сладко, что Юлия скоро задремала, а очнулась от прикосновения показавшейся ей ледяной руки к горячей, неосторожно сожжённой солнцем спине. Первое, что она увидела, были какие-то огромные чёрные копыта на песке... Потом она с ужасом осознала, что кто-то осторожно уже вытащил из-под неё лифчик и что она теперь в одних плавках, которые с неё как раз медленно спускают. "Что вы делаете!.. - тонким голосом жалобно крикнула она, судорожно прикрывая груди растопыренными пальцами. - Кто вы?.. Что вам надо?.." "Сначала просто полюбоваться на твоё белое тело, - ответил бас сверху, сопровождая глумливый, с отвратительным смешком тон звонким наглым пошлёпыванием по её уже голым ягодицам. - Потом он тебя приласкает по-своему, а потом я... Повернись-ка пока... Тебя как зовут-то?" "Юля, - неожиданно для себя ответила она. - Я не стану поворачиваться, пока вы не вернёте мне купальник..." "Повернись, повернись, Юленька, повернись сама, тебе же лучше будет, - вступил высокий голос второго. - По-моему, тебе есть чем перед нами похвастаться." "Ну! - крикнул первый, обжигая её спину ударом ладони по свежему загару, выстрелом прозвучавшим в тишине. - Хочешь так же по голой сиське получить, когда я тебя сам поверну?" "Нет, что вы! поразилась Юля. - И по спине ужасно больно... Дайте мне одеться, мальчики... Что я вам сделала?" "Это-то не больно, - сладострасно хохотнул бас. - Больно будет, когда вот так!" Что-то свистнуло в воздухе, и прямо перед глазами Юлии возникла чёрная плетённая змея, которая распорола несколько страниц открытой книги. Ужас какой, подумала она, у них настоящая плеть... Специально где-то заказали! Садисты! Те самые... "неуловимые рокеры", о которых я как раз сегодня утром читала в газете... И не кто-то, а я - в их власти... Будут стегать меня, вот так... "Я долго буду ждать?" - рявкнул бас, сопровождая свой рык знакомым уже свистом плети и такой болью в ягодицах, что несчастная Юлия с хриплым воплем прогнулась в тонкой талии, забыв обо всех приличиях, схватившись руками за разгорающуюся болью попку. "Ну, что я говорил? - радостно уселся второй верхом на поверженную на спину Юлию, пока первый привязывал кисти её разведённых рук за головой к валявшейся сухой ветке от дерева. - Девочка прямо мирового класса! Увидеть такое тело твои поклонники, Юленька, только мечтают. А я вот не только его разглядываю во всех подробностях, но и!.." Она уже видела обоих, затянутых в униформу рокеров, без шлёмов. Бас бы у рыжего, а высокий, с лёгким кавказским акцентом голос - у чернявого. Этот "грузин", как она его назвала про себя, теперь с восторгом мучил её, гнусно расширяя глаза. "Зачем вы это делаете?... - обмирая от боли и стыда спросила она. - Ведь вам ничего... не надо от меня узнать... Зачем же меня так пытать?.." "Ты не представляешь, Юленька, - ответил "грузин", какое это наслаждение - абсолютная власть над другим человеком, который не может тебе ни возразить, ни сопротивляться, только вот так мило морщиться, кричать и крутить головкой, как ты сейчас..." Действительно крутя головой и крича от нестерпимой боли, она видела два прислонённых друг к другу мотоцикла, рыжего, помахивающего своей плетью, нетерпеливо ожидая своей очереди - избивать её пока она, исполосованная и окровавленная не умрёт от болевого шока... И тут она увидела... третьего. Субтильный по сравнению с гигантами-рокерами парень в плавках появился на дюне, подняв над головой огромный камень. Раздался треск разрушаемого металла, ярко полыхнула вспышка, и "грузин" слетел с неё своими копытами вверх от спаренного взрыва двух бензобаков, обдавшего всех троих участников драмы на песке жаром и дымом. Рыжий тоже копошился в песке, лихорадочно поднимаясь, когда в воздухе вдруг мелькнула тёмная тень. Юлия услышала новый отвратительный треск, но уже не металла... Голова рыжего неестественно круто дёрнулась вбок-назад от удара камнем, словно взорвавшись брызнувшей кровью изнутри. "Грузин" что-то верещал, пытаясь на четвереньках уползти отсюда. Он даже стал на колени, умоляюще протянув руки почему-то к Юлии, но получил точный удар третьим камнем в нос и губы и судорожно забился, зачем-то зарываясь окровавленной головой в песок. Парень в плавках спустился к поверженным рокерам, не спеша взял под мышки рыжего, подтащил его к пылающим мотоциклам, прикрываясь от жара обмякшим телом затянутого в чёрную униформу врага, бросил его прямо в костёр и вернулся за вторым. Юля увидела, что так и не разжавшая плеть рука её палача поднялась в дымное небо и бессильно упала в ревущем багровом пламени. "Грузин" был ещё жив и что-то глухо и умоляюще мычал, но беспощадный мститель затолкал и его на костёр. Чёрная фигура сделала там невообразимый кульбит и рухнула, подняв тучу искр. В воздухе омерзительно запахло горелым мясом. Юлию рвало прямо на себя. Она извивалась, неистово кашляя и задыхаясь, но ни встать, ни повернуться не давала ветка. Её спаситель исчез за дюной, потом появился с перочинным ножом и освободил её руки. Она поспешно села, согнувшись к коленям, и стала судорожно рыдать, снова рвать, истерически хохотать. Парень осторожно поднял её за локоть и что-то ласково сказал на незнакомом языке, показывая на море. Она поняла, благодарно кивнула и побежала к воде, сразу падая в волны. Багровая полоса на онемевших было ягодицах взорвалась новой болью от солёной воды. Юлия долго смывала с себя рвоту, снова хохотала и рыдала в волнах. "Иностранец", как она про себя назвала спасителя, положил её одежду, сумочку с аккуратно сложенной подстилкой и испорченной книжкой на песок у самой кромки прибоя и отвернулся, бесстрасно глядя на жуткий костёр. Юлия сразу отказалась даже от попыток надеть лифчик и трусики на истерзанное тело, натянула только платье и робко сказала: "Вы совсем не говорите по-русски?" "Иностранец" обернулся к ней, ласково и хорошо улыбнулся удивительно ровными и белыми зубами и спросил с надеждой: "May be... I dare hope... you speak English, lady?" "Yes! I do indeed! I do very well." "How splendid! - обрадовался "иностранец" и затрещал по-английски: - Нам надо срочно уходить, дорогая! Такой дым виден за несколько километров. Полиция будет здесь с минуты на минуту!.. Нет, нет! Не к шоссе, и не к посёлку... В противоположную сторону. Рэга... Я тоже должен одеться..." Крепко держась за руки, они побежали по воде, чтобы не оставлять следов на песке, вдоль прибоя - в сторону дальнего створного знака на холме. "Меня зовут Юля. А вас?" наконец, спросила она.. "Дани! - радостно крикнул он. - Я беженец из Израиля. Я уже два года живу в лагере вон там, а работаю на мукомольном комбинате. Знаете, - добавил он по-русски, - я оказывался такой тупой валенок, совсем серый и сибирский. Я совсем забывать русский, когда я волноваюсь..." "Волнуетесь? - настороженно сказала Юлия, вспоминая всё, что читала об израильской трагедии в неизменно "объективной" советской печати. - А по-моему, вы так хладнокровно убили двух молодых людей..." "Алоhим!.. Ты считает их... люди! Ты... После всего, что они с вами сделали и, главное, собирались сделать... - перешёл он снова на английский. - Это же те самые рокеры, которых ищет полиция после трёх зверских убийств женщин на пустынных пляжах. Молодые люди..." "Простите, Дани... Вы правы. Просто при мне впервые убивали людей... Вы правы... Меня тоже... убивали впервые! Спасибо вам, спасибо, - она неожиданно и для него, и для себя вдруг упала перед ним на колени и стала целовать его руки. - Простите меня..." "О, как я вас понимаю, Джулия, - мягко сказал он. - Но поверьте, я совсем не профессиональный убийца..." Конечно, ну какой же он профессиональный убийца этот наш Дани! Инженер, доктор наук, специалист по природным и искусственным излучениям. До национальной катастрофы никогда никому и пальцем не погрозил, ню-ню-ню, не то что ударил или убил. Наоборот, он был активным сторонником предоставления арабам равных с нами прав в нашем Израиле. Он был левым, то есть социал-демократом. И если он кого и ненавидел, то своих же правых, еврейских националистов, которые выступали за разделение с арабами путём их трансфера - насильственной эвакуации за пределы той части Палестины, которую они называли Эрец-Исраэль. "Левые были за немедленный отзыв израильских войск и за образование дружественного арабского государства, рассказывал он Юлии. - Воевавшим с Израилем партизанам Ясера Арафата мы предлагали мир-сейчас и экономическую помощь в становлении их равноправной страны на общей палестинской земле." "Они не согласились?" "У нас было правое правительство. Оно не верило ни одному варианту соглашения с "террористами Арафата". Им уже грозила эвакуация в Тунис, когда новый Советский Союз вдруг заявил о своём нейтралитете в израильско-арабском конфликте. Это послужило нам сигналом для ещё более массовых демонстраций в защиту прав палестинцев. А потом... Гражданская война всегда начинается с первого выстрела. Б-г знает, откуда он прозвучал, справа или слева, но евреи перестали кричать на митингах и начали стрелять друг в друга." Что было дальше, Юля давно знала по объяснениям отца. Разгромленные было арабы словно обезумели от радости, что их враги передрались... Когда арабы стали одерживать верх над всеми евреями, верными и неверными, правыми и левыми. "Только Советы выступили против геноцида евреев. Запад просто промолчал... - горько заключил Дани. - Антисемитам вообще не нужна команда убивать евреев, им не надо даже разрешать, им надо просто не запрещать. Так было в Царской России, так случилось и здесь..." "А арабы? Вы же не сделали им ничего плохого, наоборот, боролись за их права?.." "А что плохого сделали вы этим... которых вы назвали даже после нападения на вас "молодыми людьми"? Нет, Джулия, палестинцы не стали на нашу сторону в нашей войне с правыми. Это мы по наивности думали, что повторится война Севера и Юга в США, когда негры массой вступали в армию северян против конфедератов. Арабы не стали играть роль негров, за которых мы их принимали... Они, как я поздно понял, стали играть свою роль - роль арабов! Они как-то вдруг стали беспощадно убивать всех евреев по всему Израилю." "А Запад?" "Рейган решил, что мы снюхались с коммунистами, тем более, что мы, левые, воевали с "Интернационалом" и под красным знаменем и побеждали правых. Будь евреи едины, как в в прошлых войнах, мы бы легко справились не только с палестинскими погромщиками, но и с вторгшимися к нам недобитыми арабскими армиями. Но мы ещё не остыли от боёв друг с другом, мы ещё страстно обсуждали никчемность нашего неприлично правого премьера с его "манией величия" и "польской ментальностью", когда начались погромы по всем городам, где годами жили с нами добрыми соседями "израильские арабы" и когда массой хлынули на нас с ножами не блокированные в Бейруте палестинские партизаны, а именно "мирные" палестинцы. Когда в Израиль вторглись сирийские, египетские и иракские танки, страна была уже деморализована гражданской войной, парализована умелыми диверсиями на наших автострадах и отравленными или отрезанными источниками воды. Как только мы осознали, что творится, нам оставалось только быстро научиться убивать палачей, убивать не раздумывая..." "А ваша семья?" "Моя дорогая жена была на восьмом месяце... Она должна была, наконец, родить мне мальчика, - заплакал Дани, садясь на песок у ног тут же присевшей и зарыдавшей с ним Юлии. - Представляете, мальчика, братика моим трём девочкам... Я так готовился к празднику брит-милы... Когда я вернулся домой с фронта, я даже не понял, чем заполнены все комнаты моей квартиры, я даже не опознал во всём ЭТОМ фрагменты человеческих тел... Я не мог даже похоронить их... моих дорогих, таких добрых, образованных и разумных папу с мамой, моих девочек, мою Юдит с моим мальчиком ещё без имени... Они сожгли папу и маму вот так же - на костре из нашей домашней библиотеки. Там была знаменитая монография Йони Кэна, моего отца, "Мир прорастает только на ниве доверия" - об истории арабо-еврейских добрых отношенийнастольная книга наших левых, переведенная на все языки, включая арабский... Те, кто убивали папу, знали, кого они режут, но только смеялись над его заблуждениями! Мне же оставалось только одно УБИВАТЬ... Как ни странно, оказалось, что я и это умею делать лучше других. Но было поздно. Надо было не допускать катастрофы, а не бороться с её последствиями. Надо было противостоять врагам решительно и жёстко тогда, когда у нас ещё была армия, а у них - не было... А не считать наших палестинцев обитателями хижины дяди Тома, неразумными и ущемлёнными судьбой "молодыми людьми"!.. Они же были совершенно свободны от мук совести в отношении нас, как те, кто горит сейчас на костре из их мотоциклов. Ни о какой конфедерации в Палестине, ни на каких условиях они и говорить не хотели, обезумев от крови и безнаказанных убийств. У них были на лбу повязки, даже у детей, с надписью на арабском "Убей еврея!" И на повязку они кровью наносили полоски - по числу жертв - любого пола и возраста. Я видел, как они стреляли из огнемётов по женщинам и детям, согнанным со всего города на берег, где даже нальзя было зайти в воду из-за прибоя и острых камней. Стреляли войска из всех стран - даже из Пакистана и Афганистана, даже из Ирана и Ливии. А нас было всего три миллиона, включая сотни тысяч способных только молиться мужчин, наших бесчисленных ироничных и амбициозных стариков и старушек, наших умненьких, раскованных и балованных детей, наших нежных и беззащитных, как вы, Джулия, прекрасных наших девушек, с которым делали то же, что делали и собирались сделать ваши фанатики..." "Но вы же эвакуировались?" "Это была не эвакуация... Это был трансфер - трансфер евреев по-арабски... Порт был разрушен дотла, город пылал, горели пришедшие за нами суда на рейде. И не было НИ ОДНОГО военного корабля, кроме нескольких наших, уже левых и правых вместе... Но что они могли сделать против всех арабских флотов и армий?.. Потом, когда нас почти не осталось, мы увидели с горы, где держали круговую оборону еврейских кварталов, две эскадры. Это подошли одновременно корабли Шестого флота США и вашего Черноморского флота. Они своими пушками и самолётами помогли нам хотя бы оставить этот ад... Да, мы все, способные носить оружие... мы тоже убивали! Мы слишком долго были преступно добрыми... Вот так я за три недели и превратился из кабинетного учёного в профессионального убийцу, Джулия. Умелого и беспощадного!" "Да уж, - глаза Юлии засияли. - Двух таких могучих монстров, каждый как два Дани, за полминуты! Дани, вы - настоящий герой! И действительно умелый! Надо же, сначала разгромить их мотоциклы!" "Это вышло случайно, - заметил Дани. - При такой жаре бензин, как правило, не взрывается даже от искры, попавшей в проломленный бак. Это только в кино машины и мотоциклы вспыхивают от любой пули..." "Неважно! Ведь надо же было сообразить , что они просто потеряют разум уже от самого факта нападения не на них, а на мотоциклы - самую любимую часть их существа, самую надёжную часть их смертельного оружия, Дани... Я так рада, что вас встретила! Хотите, поедемьте ко мне..." "С огромным удовольствием, Джулия, но только... домой вам надо вернуться как можно позже. Кто-то мог видеть, что вы пошли одна загорать, и заподозрить, что это были именно на месте событий..." "Ну и что же? Я свидетельница и пострадавшая. Мне-то чего бояться?" "Джулия! Такие наглые бандиты просто не могли совершать подряд столько убийств без могущественного покровительства. Они не зря никого и ничего не боялись... Нас с вами запросто сделают нападавшей стороной. Особенно меня, как иммигранта. А пока попробую-ка я хотя бы издали оценить ситуацию." Он ловко поднялся на створный знак. Вокруг всё ещё густо чадящих чёрным столбом дыма в голубое небо мотоциклов толпились казавшиеся крохотными отсюда фигурки людей. Стояли три милицейских "газика", разъяренно носились с десяток мотоциклистов. Грохот их моторов был слышен как если бы они были рядом. На близлежащем шоссе стояло множество машин. Как всегда, на кровь м смерть сбежались сотни зевак. Совсем не та будничная милицейская работа, что идёт в пустынных дюнах после обнаружения очередного изуродованного до полной неузнаваемости, а потому неопознанного и никому не интересного женского трупа... На автостанции степного села, куда решились, наконец, выйти Дани и Юлия, было тихо и пыльно. Они остановились в сторонке, с улыбкой отклоняя предложения женщин со скамеек под навесом занять свободные места в тени. Дребезжащий запылённый сельский автобус промчался, не останавливаясь, мимо кишащего рокерами места происшествия и привёз неизвестных героев дня в центр огромного города. И до позднего вечера не улицах и в парках всегда праздничной роскошной Одессы можно было видеть уже привычную здесь красивую пару - израильский беженец с русской девушкой. Если они чем и отличались от других подобных пар, так это тем, что девушка, бесстыжая, ходила со своим кавалером всюду явно без лифчика и почему-то нигде не садилась, даже в кафе-мороженном и в полупустом трамвае до Лузановки. "Ой, как я устала!..- наконец, упала она в своей комнатке на кровать лицом вниз. - Так всё горит..." "Вы позволите обработать... ваши раны? неуверенно спросил Дани, когда они заперлись. - Я купил всё необходимое..." "Умница вы мой, - глухо сказала она в подушку. - А я думаю, чего это вы во все аптеки заходите... Конечно, обрабатывайте. Не звать же чужих... А меня вы там уже видели..." Обработка закончилась таким сексом, какой обоим и не снился. И продолжался этот пир двух поруганных душ и молодых тел всю неделю, пока Юля была на стажировке. В городе был, между тем, неслыханный скандал. Кто-то, представляете, зверски убил двух прекрасных молодых людей, к тому же сыновей второго секретаря горкома и зама начальника КГБ. Бедные мальчики поехали себе к морю покататься на мотоциклах, а их не только забили камнями злобные хулиганы, не только подожгли их мотоциклы, но зверски сожгли их самих на бензиновом костре - двух студентов-отличников, активных комсомольцев, чемпионов по мотоспорту. Их хоронила вся мотоциклетная Одесса, все последователи великого Уточкина - славные и благородные одесские рокеры. Закрытые гробы везли на колясках, вокруг ревели мощные "Явы" и "Уралы" с мужественными парнями, затянутыми в чёрную кожу и копыта, с куполами шлёмов на головах. На кладбище был салют сводного батальона войск КГБ СССР и клятвы молодых людей найти гнусных убийц и отомстить. Помертвевший от горя гэбэшный полковник сказал, что для него теперь дело чести всей его жизни найти и обезвредить банду преступников, невинной жертвой которой стали эти светлые наивные, такие добрые и доверчивые мальчики... Юлия и Дани стояли в толпе зевак, слушая душераздирающие речи о том, каких светлых людей потеряла любимая Родина. Дани обнаглел и, вытирая глаза платком, положил цветы к могиле. "Этих я пришиб во-время, - шепнул он, вернувшись к прячущей улыбку Юлии. - Жаль, что тех не успел..." Потом он провожал её на переполненном вокзале, совал в руки цветы, что-то горячо говорил на своём певучем непонятном иврите и без конца целовал её глаза, почему-то только глаза. Она проплакала всю ночь, но даже на Киевском вокзале столицы, где её, в её Зиме после короткого Лета, встречал и дежурно целовал в щёчку постылый муж, на глазах её всё ещё было тепло нежных губ доброго несчастного смелого её Дани... Горячий израильтянин так зарядил её своей стратью, что она впервые изменила свой клятве мести и устроила несчастному Жене "пир богов", как он назвал их отношения. Целый месяц Евгений ходил как в бреду от неслыханного для него секса с фригидной вроде бы женой. Верный своим приоритетам, он даже не пытался понять причину её пробуждения, а заодно и природу странного свежего шрама поперёк нежных выпуклых ягодиц своей жены, появившегося после её стажировки в ту же злополучную Одессу. Она объяснила, что случайно села в трамвае на косу, положенную на сидение пьяным дачником. Что же, это объяснение, правда без последующего внезапного и бурного проявления её женской природы, казалось правдоподобнее любого другого. Тем более, что она скоро снова взяла себя в руки и вернула себя и мужа в их вечную Зиму...

***

На выходе из лифта четверо стюардов ловко вручали пассажирам маршрутные карточки, чтобы найти свою каюту в лабиринте плавучего мегаполиса. Евгений придирчиво оглядел своё временное жилище и не нашёл ни одного изъяна. Тепло, уютный полумрак, за шторками большого окна - огни какого-то незнакомого города, отражённые в глянцевой воде - меняющиеся по желанию пассажира или автоматически слайды. Ага, значит, естественного окна из моей каюты нет, почти обрадовался избалованный придира. Но его умилили стилизованный под старину торшер с позеленевшей бронзой, ковёр с приятным орнаментом, цветы, даже сигареты у пепельницы на полированном журнальном столике и подсвеченные бутылки в приоткрытом баре. И, к тому же, потрескивающий камин, электрическая сущность которого умело скрывалась и естественным цветом дотлевающих поленьев и даже специфическим лёгким запахом дыма. И мерцающие словно от ветерка электрические свечи на полке камина легко пахли ладаном. Чемоданы, сданные на причале, уже стояли в их отделении в стенном шкафу. Евгений переоделся в домашнее - пижаму с замшей и с кистями - и присел на стилизованную под мрамор скамеечку у излучающего тепло камина. Ещё бы щипцы и - туши свет! - умилялся он от неслыханного советского сервиса. Беспокоила только одна мысль - кто будет соседом в этой двухместной каюте. Достаточно поселить сюда какую-нибудь свинью, чтобы вся эта техническая эстетика, все эти милые ухищрения стали только раздражать... В ответ на его тревоги раздался осторожный стук в дверь и появился сосед. Его энергичное лицо показалось Евгению знакомым. "Натан Поляковский, - веско и дружелюбно представился породистый господин, которого просто язык не позволял назвать гражданином или, того хуже, товарищем. - Рад быть вашим сожителем, если вы не возражаете..." "Тот... самый? - глупо улыбался Евгений. - Народный артист?" "И именно поэтому всё ещё Натан, - пристально вглядывался в собеседника знаменитый маг. - А вы?" "Я - простой научный сотрудник. Евгений..." "Евсей, короче говоря, так? Вы не возражаете, если я вас по вашему возрасту буду называть просто Женей?" "Что вы, Натан..." "Просто Натан. Можно Толей, как было принято... у нас..." - помрачнел он. Ре-репатриант, понял Евгений. "Я как раз сидел тут и думал, - засмеялся он, - кого мне Бог пошлёт в соседи. Знаете, как в поезде..." "Ещё бы! - страстно перебил его великолепный Натан, не привыкший, как все питомцы нашего племени, дослушивать собеседника. - Мне ли не знать! Полжизни в пути. Но на судне я впервые. Итак, вы учёный? И в какой же это области?" "Прикладная математика. Я разрабатываю..." "А хобби? Я ведь ясновидящий, знаете ли... Как-то выступал на закрытом концерте для... Так там все только и думали о том, как одной, ну очень красивой красивой даме досталось от грозного мужа!.. Уж не вы ли нашалили с вот этой фотографией?" Он вдруг достал из портфеля злополучный номер "Плейбоя" со знакомой фигуркой на обложке. Жена генерала радостно сияла голубыми наивными глазками на любующихся её прелестями мужчин, раскинувшись на просторном голубом покрывале с пушистым котёнком на главном месте. Одной рукой она словно готовилась отшвырнуть живые трусики прочь, а другой пощипывла себя за розовый сосок. До чего же хороша неверная боевая подруга, и не захочешь, а простишь её подлое бесстыдство!.. Что мы, в самом деле, чекисты какие-нибудь, чтобы такую прелесть так грубо обидеть?.. Даже в мыслях, верно? Ну сфоталась тайком, ну переправили негатив классовым врагам на радость... У неё что, убыло? Наоборот, сам же, козёл с Лубянки, этой же фоткой любуешься. За что же?.. Во, зараза беспардонная, генерал этот хренов, правда? "Ещё бы! - тут же согласился ясновидящий Натан. - Ему бы наоборот гордиться, что его супругу на первую страницу такого неприступного издания поместили. У кого ещё такая мировая знаменитость в постели? Тем более, всё очень даже пристойно, опять же, пока котёнок на месте. Он её там не поцарапал ненароком? Я имею в виду котёнка..." "Не помню, - совсем смутился беспардонный фотограф под весёлым взглядом мага. - И вообще... с чего вы взяли... Там был совсем другой фотограф." "Я-то знаю, что другой, - захохотал Поляковский, - а вот вам, математику, откуда эта история известна? Ну-ну, не хмурьтесь... Меня, знаете, столько раз закладывали, что я сам просто не могу себе позволить выдавать кого-то. Позавтракать, кстати, не желаете? Ведь, как ни странно, утро уже. А первыя трапеза бесплатно. Ох, и воспользуемся же, а?" Ближайший из ресторанов был почти рядом. Здесь была застеклённая стена, за которой сверкал и переливался огнями Владивосток с восходным заревом над Орлиной сопкой, тенями у её подножья, змеящимися и мерцающими световыми дорожками от береговых фонарей на воде. В центре зала тоже за стеклом плескалась вода - там был палубный бассейн. Новых друзей тут же проводили к свободному столику у самого окна. Теперь они словно парили на высоте над озабоченными буксирами и чёрной водой бухты. В глубине полутёмного зала Евгений увидел уже знакомую семью. Их тоже встретили и проводили за соседний столик. "Ваша старая знакомая, - без вопросительных интонаций тихо произнёс маг. - А с ней субъект, которого я бы не хотел встретить никогда в жизни..." "Этот еврей? - удивился Евгений. - Вы же, насколько я знаю, ленинградец, а он местный. Где могли пересекаться ваши пути? Он актёр что ли?" "И ещё какой! - сжал зубы Поляковский. - Из-за этих актёров рухнула такая замечательная страна, с таким светлым будущим, с такими надеждами всех наших соплеменников по всему свету... Он не еврей, Женя. Он - израильтянин. И не просто израильтянин, а так называемый левый интеллектуал. Именно они и распустили наших арабов, не дали нам, едва вступившим в израильское общество, но сразу почувствовавшим смертельную опасность, исходившую от двоюродных братьев, принять активное участие в защите своей исторической родины. Они сделали всё, чтобы отсечь нам путь в общество той страны, куда мы переселились...Его папаша был главным идеологом интеграции в израильское общество не алии из СССР, а арабов из Иордании, Сирии и прочих, претендующих на Эрец-Израель и называющих себя палестинцами. Когда же выяснилось, что мы на стороне правых и что правые с нашей помощью набирают силу, они, эти еврейские большевики, начали просто стрелять в нас. И первыми побежали из страны, когда восстали их подопечные, взорвали все двухъярусные дорожные развязки, парализовав тем самым движение в стране, отравили источники водостнабжения, начали теракты, перешедшие в массовый погром по всем городам..." Евгений едва слушал актёра. Всё это его вообще мало касалось, какие-то там где-то там разборки. Ну, нет больше Израиля, мало ли малых стран и народов исчезли с карты мира в наш динамичный век? Проехали, как говорится, чего ворошить старое? Вернули тебя, Натан ты наш Поляковский, на истинную твою Родину, билет дали на турбоход "Родина", сиди и радуйся жизни. Тем более, что твои вожделенные израильтяне на своей, а не на твоей, родине сразу сделали тебе глубокий клистир. Чтоб не забывал, чей ты народный артист! И чего ты после всего этого так волнуешься, дурак старый, вон козлиные губы дрожат, Мефисто ты наш доморощенный... А меня совсем другое беспокоит: Света не сводит глаз с нашего столика, но смотрит не на меня, своего бывшего оракула и возлюбленного, а на того же что-то всё ещё возбуждённо толкующего мне знаменитого Поляковского. Наконец, она что-то шепнула своему изящному мужу, тот блеснул одновременно очками в тонкой оправе и приятной улыбкой, кивнул, благожелательно глядя на Натана. Девочка, напротив, таращилась почему-то только на Евгения. Света поднялась, красиво изогнувшись над стулом дочери. Евгений почувствовал знакомый жар в груди, как тогда, когда каждое её новое движение вызывало его восхищение. Полузабытой своей восхитительно лёгкой походкой она приблизилась к их столику и сказала своим неповторимо приятным голоском: "Вы не помните меня, Натан Маркович?" И - никакого внимания своему бывшему Жене, надо же... "Я всегда помню всё, - важно ответил маг. Он поднялся, приложился губами к смуглой узкой ручке и жестом пригласил даму сесть с ними, предварительно отодвинув стул. - Мы как-то ехали с вами в одном купе из Ленинграда в Одессу, верно? Я был в отчаянии: вы всё внимание уделяли моему спутнику и коллеге по Ленконцерту Муслиму Саидову. Это знаменитый такой певец, - начал он было пояснять Евгению, но осекся, внимательно взглянув на своих собеседников. - Вам Света рассказывала эту историю, Женя?" "Откуда вы знаете?" - почти хором спросили бывшие возлюбленные. "Я - Натан Поляковский, - спокойно ответил он. - Этот Муслим, представляете, тут же в купе сделал Светочке предложение руки и сердца..." "А я чуть было не согласилась, - смущённо засмеялась Света, мило покраснев. - Но Жене, насколько я помню, я эту историю не рассказывала." "Вам было не до того, верно? - тихо спросил Поляковский, кладя обе ладони на руки Жени и Светы под тревожным блеском очков с соседнего столика. Впрочем, у вас будет время для воспоминаний. А пока следует из вежливости пригласить вашего мужа и вашу дочь, так?" Он поднялся, отошёл к чужому столику, потом сделал жест официанту и вернулся обратно уже с Дани и Катей. Дмитрий Козлов настороженно вглядывался в классически мужественного Евгения, пока Катька возбуждённо шепнула: "Спокойно, Дани, ты лучше... Самец какой-то, не более того... Я таких в классе даже не замечаю. Одна извилина и та ниже пояса. Но осторожно бабам такие нравятся!" "К-катька!.." "Да брось ты, Дани! Ты же сам меня учил, что по твоему любимому Споуку у человека нет возраста, есть только возрастная ролевая функция. Вот я временно и перешла на другую роль, чтобы самец у тебя маму не увёл. Савланут, хавер..." "Тихо ты, Поляковский знает иврит. Тут наш с тобой номер не пройдёт..." "Я рад, что вы уцелели, - сказал Дани, когда закончились взаимные представления. - Как вам это удалось?" "Я жил на Адаре, в Хайфе, - глухо сказал Натан. - А там не то с постройки, не то потом каждый дом устроен как крепость против ваших милых друзей- арабов, Дани. Мы не впускали их в подъезд почти неделю, без воды и еды, почти без оружия, пока не увидели на улице морскую пехоту Чёрноморского флота. Они проводили обитателей нашего дома, включая меня и мою семью, в порт и посадили на "Грузию", которая стояла у разбитого причала. Я едва на потерял свою семью из-за ваших, Дани, глупых иллюзий, в то время, как вы..." "Все родные Дани были растерзаны во время погромов, все, Натан Маркович, - тихо сказала Света. Неужели вы, Натан Поляковский, этого не чувствуете? Если же вы, всё зная, можете ему напоминать это в такой..." "Простите, Бога ради, - густо покраснел маг. - Просто ваш Дани обладает интеллектом, как минимум равным моему. Это случается крайне редко, но с людьми такого склада я всегда попадаю впросак. Простите меня Дани... Мне очень жаль, беэмет, ани мицтаер меод, - горячо добавил он на иврите. - Слях ли..." Дани молча вытирал салфеткой слёзы, положив на скатерть очки. Света держала свои пальцы на его руке. "Мама, папа, по-моему, мы движемся, - звонко сказала Катя. Слушайте! Точно, мы едем! Ура!!" За окном величественно разворачивался всей своей панорамой огромный город. Буксиры внизу с ревунами разбегались от торпедообразных корпусов. Турбоход набирал скорость, оставляя позади причал за причалом необозримого порта, прошёл под подвесным мостом над Босфором Восточным, обогнул Русский остров, вошёл в сплошные льды и мягко просел, погружая корпуса. Тотчас те же сопки острова понеслись назад, льды засверкали на восходящем солнце тысячами огней, разворачиваясь назад замёрзшими фарватерами, пока не сменились ослепительно синим морским простором за окном, постепенно охватившим весь мир до горизонта. Все молчали, не в силах оторвать глаз от великолепия Японского моря с его неповторимым цветом и величественной панорамой волн. Между тем, принесли заказанные блюда. Дани ёжился, глядя, как за их еврейским столом Женя мажет свиной печёночный паштет на хлеб с маслом, кладёт сверху сыр и запивает это безобразие кофе с молоком. Натан тоже и не думал соблюдать кашрут, а Света вообще увлеклась икрой, то красной, то чёрной. Женя с изумлением наблюдал, как Дани и Катя прочитали короткую молитву, как Дани перед трапезой надел кипу, а Катя лёгкую косынку. Натан заставлял себя не морщиться, глядя на это полузабытое "мракобесие", но не удержался, чтобы спросить: "И давно вы так?.." "Левые тоже соблюдали традиции, - спокойно ответил Дани. - В конце концов, мы ничуть не меньшие евреи, чем ваши ортодоксы..." "Ещё бы. Арабы тоже обратили на это своё пристальное внимание, - не удержался Поляковский. - Нет, чтобы вам всем понять это чуть раньше! Плыли бы мы сейчас на теплоходе ЦИМа куда-нибудь на Майорку..." "А ты, Женя, чем занимаешься? - обратила, наконец не него своё благосклонное внимание Света. - Ты женат, есть дети?" "Сын, Олег, ровесник вашей Кати. Я математик, работаю в МГУ, в Институте прикладной математики. Занимаюсь шагающими роботами для Сибири." "Ой, - взвизгнула Катька. - Дядь Жень, расскажите нам. Знаете, как нам интересно! Мы с папой заядлые изобретатели. Робот у вас и по лестницам шагает?" "Что ты, Катенька, - засмеялся Евгений, увидев, как содрогнулась Света от звука его смеха. - Он огромный, двести тонн несёт на себе. Имеет две ноги смоделирован с человека. Бедро имеет длину десять метров, а телескопически выдвигающаяся голень - семь метров. Так что его шаг в автоматическом режиме - около пятнадцати метров. При одном шаге в секунду его номинальная скорость по тундре около сорока километров в час." "А дороги? Или он прыгает с кочки не кочку? - горела Катя. - Или ему надо делать искусственные кочки из бетона? " "Вечная мерзлота прочнее бетона, а потому..." "А твоя жена? - спросила вдруг Света. - Она красивая?" "По-моему, очень даже, -неожиданно ответил маг. - Я думаю, и её пора позвать за наш столик, а то бедная Юленька совсем извелась там одна, высматривая, кто тут у нас сидит с её таким импозантным мужем." "Что? поразился Евгений. - Юлия? Здесь? Инкогнито?" "И, как мне кажется, не в первый раз, - наслаждался собою Натан Поляковский. - Ведь, если я не ошибаюсь, все ваши семейные беды, любезнейший Женечка, начались с того, что она вас застукала в Одессе с вот этой самой Светочкой. Мало того, по-моему, вам Дани, тоже будет что вспомнить на этом турбоходе..." Дани, только начавший было бурно ревновать, похолодел и поддался назад, напряженно следя за скользящим сценической походкой магом. Поляковский уже склонился над дальним столиком, где ему улыбалась эффектная дама. Он взял её поднос и двинулся в обратный путь, ухитряясь поддерживать Юлию под локоть. "Глазам не верю, - севшим голосом произнёс Евгений, поцеловав жену в щеку. Уже по тому, как он это сделал, Света поняла, что это за любовь... - Как ты успела?.. И - почему не сказала?.." "Не бойся, - проворковала Юлия, поправляя мех на обнажённых плечах. - Раз уж вы тут все и всё знаете, то могу тебя, Женя, успокоить: на этот раз всё вышло действительно не по моей воле и достаточно случайно. Томка втравила меня в этот круиз, всучила билет и едва не вытолкала из дома. И выходит не зря... Опять ты со своей... Как тебя хоть зовут, счастье ты моё?" "Света, - ошеломлённо ответила несчастная Ора Козлова. - Но я, собственно, ничего не понимаю..." "Мало того, - мягко прервал разговор Поляковский. - Боюсь, что и вы, Юленька, пока далеко не всё понимаете. Вы бы хоть взглянули сначала на мужа этой вашей роковой соперницы. Пока ваш гнев не разгорелся..." Тут пришла очередь грозной Юлии, всю жизнь мечтавшей "выцарапать той её бесстыжие глаза", ошеломлённо опуститься на стул. Рядом с "роковой соперницей" ей смущённо улыбался тот самый Дани, ради которого она и не выкинула путёвку - тайком от настырной Томки... Света, в свою очередь, похолодела, переводя взгляд с такого положительного своего иностранца, на эту мегеру, как она тотчас окрестила Юлию. Ни-че-го себе, толчки, думала она. Из огня да в полымя. Сейчас выяснится, что и этот ужасный маг тут не случайно... "Дядь Жень, - вдруг встряла в напряжение Катька, обгладывая куриную косточку. - А ваш Олег красивый? Похож на маму, да?" "Да. - растерянно ответила Юлия. - Пожалуй, больше не меня, чем на отца, а что?" "Да не, я имею в виду на мою маму." "Чего это вдруг?.. Она у вас что, дефективная?" "Не надо, Юленька, - коснулся её дрожащей руки Поляковский. - Девочка, конечно, придуривается. Или намеренно провоцирует, в её возрасте это самый смак, но, между прочим, если у них были сильные чувства, то ребёнок одного из, скажем так, возлюбленных..." "Любовников, - мстительно поправила "дефективная" Катька. - Дядя Женя был маминым любвовником, так? А потом у него родился сын, верно?" "Замолчи, Катя, тебе не пять лет, - отчаянно пыталась взять себя в руки Света. - Люди действительно подумают, что ты у нас дурочка..." "Тогда и дядя Натан дурак, - парировала девочка. - Он же только что сказал, что..." "Дани, вы действительно знакомы? - неожиданно для себя спросила Света при всех то, что решила было выяснить наедине. Ты с ней... встречаешься во время твоих бесчисленных командировок в Москву?! - понесло вдруг скромную Свету, мгновенно превратившуюся в одесскую гултайку. - Ты меня водишь за нос?.." "Отвечай, Юлия! вызверился весь красный Евгений. - Коль уж вопрос задан..." "Вот это цирк! - восторженно визжала Катька. - Прям лучше, чем в кино - любовник на любовнике и любовником погоняет! Колись, Козлов, а то тебя мамка сейчас прямо сквозь окно в океан вышвырнет, смотри, у неё аж ноздри побелели, а ты знаешь, что такое наша тихая мама на боевой тропе... Юля эта от неё будет весь круиз в туалете прятаться! Так было или не было, папа? А то тётка она симпатичная, бюст не хуже маминого, а для тебя в этом нашем органе - смысл жизни." "Катька!!" "Стойте, - каким-то не своим, сценическим голосом перебил ссору Поляковский. - Всем - молчать... Сцепите руки... Кому я сказал, Катя? Вот так... Дыхание через нос... Катя, закрой рот!" "У меня полипы." "Я те дам полипы. Все готовы? Выступает народный артист СССР Натан Поляковский. Психологическая картинка "Рокеры и герой..." "Дани... Неужели это действительно был ты? Ни за что бы не подумала, что ты способен на такой мужской поступок! И всё это было задолго до знакомства со мной... И больше ты не видел её ни разу?.."- Света и не заметила, что во время гипнотического сеанса они с Катей повисли на бледном Дани, до крови вцепившегося ногтями в свои кисти. "Простите меня, тётя Юля... - гладила Катя руку потрясённой воспоминаниями Юлии. - Я не дурочка, я действительно придуривалась, чтобы мою маму от вас защитить... А вы такая... такая красивая, такая беззащитная! И такая гордая... Я бы так не смогла. А папа..." "Я тобой горжусь, Дани, - повторяла Света, целуя мужа так, что он только успевал ловить очки. - Но вы действительно больше не встречались?" "Увы, - бледная до синевы после вновь пережитого ужаса Юлия свер-кнула на мужа глазами. - И рада бы, да надо и честь знать..." "Честь, - прохрипел поражённый увиденным Евгений. - Честь... Так вот ты на какую пилу села! Я сразу понял, что это след от нагайки, только не мог и вообразить, кто бы это мог тебя так стегнуть, до мяса, и даже бельё не подпортить и кровью не запачкать. Я всё тайком проверил. Но чтобы Юлия позволила себя так сечь, да ещё голую... Дани, спасибо вам большое. Жаль, что меня там не было." "Тебя! - истерически захохотала Юлия. - Тебя!? Тебе жаль, что тебя там не было!.. Да ты бы тут же вступил с ними в мирные переговоры, после чего эти парни запросто бы тебя распяли на второй палке - рядом со мной! У каждого из них рука толщиной с твоё бедро... Дани только потому отбил меня, что УМЕЕТ УБИВАТЬ, ЕСЛИ НАДО! Сначала убить, а потом думать, что было бы, если бы не решился... Мы все против него щенки. Включая моего могучего мужа. Это были такие монстры, что любое колебание, секунда промедления означала мучительную смерть любому другому. Любому, но - не Дани!" - она вдруг выхватила его руку и поцеловала её прямо над столом. "Она права, - поспешил Поляковский. - Но... Если я вам не очень надоел, то вот вам второй сеанс. Психологическая картинка "Роковая ошибка." Посвящается Юлии Краснокаменской..." "Ребёнок тоже видит эти сны? - прошептала ошеломлённая Света, вытирая без конца салфеткой вспотевшее багровое лицо. - По-моему, ей всё-таки рано..." "Ничего подобного, - до всеобщего ужаса серьёзно сказала заплаканная Катя. - Не рано! Наоборот, ещё не поздно. Не буду такой дурой, как тётя Юлия..." "Катенька! Посуди сама. А что же ещё я могла подумать?.." - плакала Юлия, в свою очередь очутившаяся за время сеанса на коленях у зацелованного и до слёз смущённого Жени. Он умоляюще смотрел на мага, пытаясь поймать его взгляд. Тот откликнулся и тонко улыбнулся, поднимая косматую бровь. "Ну! соскочила с колен Юлия. - Что там ещё? Натан, я вас прошу, если уж пошли такие откровения..." "То... лучше во-время остановиться, - твёрдо сказал Поляковский. - Я не смею перегружать ваш мозг." "Я его уже простила, заторопилась Юлия. - И всё ему прощу. Кто там ещё? Ну же. А то я воображу стократ хуже, вы же все теперь всё знаете!.. И меня знаете!" "Женя?" "Валяй, Натан. Хуже уже не будет. Я её действительно уже знаю!.." "Вот это действительно красотка, - жмурилась Катька, очнувшись. - Дядь Жень, ну у вас и вкус! Мама... Вернее, сначала тётя Юля с таким бюстом, потом мама, тоже ничего, а потом эта, как её там звать?" "Ну, уж это вам совсем ни к чему..." "Вот она, - Поляковский протянул Кате журнал.Нравится?" "Обал-деть!! И - с котёнком! Это вы придумали, дядь Женя?" "Я..." "И давно ты... этим занимаешься? - поразилась Юлия, возвращаясь на колени мужа. - И как это я не догадывалась, откуда у кандидатишки наук такие деньги... И ты их всех, Женечка ты мой, прости, Катя, трахаешь после сеанса?.." "Только эту, клянусь... Из жалости!" "Такую грех не пожалеть, сказал, наконец, хоть что-то Дани. "И ты бы приголубил? - строго спросила едва было пришедшая в себя Света. - Иди, я отпускаю... ОН тебя познакомит, скажет, что герой, профессионал и прочее. Он тоже, оказывается, герой, в другой, правда, области... Но ко мне больше..." "Мам, ты хоть дурой не будь..." А за окном стелилось и неслось сверкающее на солнце море. Турбоход шёл на юг, к недоброй памяти Цусиме, к казавшемуся необратимым для великой империи позору русского флота. Но Россия большая. Ну, потеряла флот, отряхнулась и новые линкоры построила. Утопила и их в Новороссийске и что? А ничего, опять построила, немецким "юнкерсам." подставила, опять утопила... И - хрен с ними, в конце концов. Большая. Богатая. Ей всё можно себе позволить, думал Дани. И Америке можно. И Франции. Нельзя было рисковать собой только Израилю, а он рискнул... И - всё...Слишком маленьким он оказался для глобальных экспериментов со своей страной и историей.