Избегайте занудства. Уроки жизни, прожитой в науке

Глава 2. Навыки, приобретенные студентом колледжа

Я начал учиться в Чикагском университете летом 1943 года. Начав обучение летом и продолжая заниматься летом в последующие годы, я имел неплохой шанс получить степень бакалавра прежде, чем мне исполнится восемнадцать лет и меня можно будет призвать в армию. Поначалу у меня не было возможности выбирать курсы: всем студентам первого года предлагался интеллектуальный бизнес-ланч из годовых обзорных курсов естественных, гуманитарных и общественных наук. Кроме того, требовалось сдать еще более скучный минимум по математике и английскому (чтение, письмо и критика). Требование сдать эти обзорные курсы было введено в пику системе вольного выбора предметов, которая стала преобладать в американских колледжах в начале XX века, особенно после того, как тогдашний президент Гарварда, Чарльз Элиот, широко внедрил у себя эту систему.

В то время в Чикагском университете цель колледжа видели прежде всего в том, чтобы передать студентам те общие идеи и идеалы, на которых держится западная цивилизация. Для этой цели президент Роберт Хатчинс требовал от колледжа раскрывать перед студентами "привычную картину великого". Когда я поступил в университет, Хатчинсу было сорок четыре. Он стал президентом за четырнадцать лет до этого, в 1929 году, когда ему было тридцать. Ранее, когда ему было двадцать четыре, он служил секретарем в Йеле под началом Джеймса Роуленда Энджелла, который прежде преподавал в Чикагском университете, а затем стал президентом Иеля. Получив диплом юриста, Хатчинс занялся преподаванием юриспруденции, и его личный магнетизм и мощный интеллект быстро сделали его первым человеком на юридическом факультете Иеля, где он вскоре стал самым молодым деканом за всю историю факультета. Он занимал эту престижную должность лишь год, а затем был избран шестым президентом Чикагского университета.

Стремление реформировать систему образования американских колледжей возникло в Чикагском университете еще до появления в нем Хатчинса: в преподавательском отчете всем студентам первых двух лет рекомендовалось выбрать общий набор вводных обзорных курсов. После этого им предлагалось выбирать курсы на свое усмотрение, по интересам. Когда Хатчинс в 1931 году запустил свою программу, он привил еще две более радикальные идеи. Первая состояла в том, чтобы заменить обычные учебники чтением великих книг западной цивилизации — от Платона до Дарвина, Маркса и Фрейда. Столь же революционным был замысел Хатчинса принимать студентов, лишь два года проучившихся в средней школе. Этот замысел вступил в действие в порядке эксперимента в 1937 году и коснулся преимущественно учеников Университетской средней школы, которые и занимались в основном в школьных аудиториях. Однако в 1942 году голосование поредевшего в связи с войной преподавательского состава незначительным большинством голосов утвердило смелый план Хатчинса, реформировавший всю систему бакалавриата. Так каждый день после получасовой поездки на трамвае, билет на который стоил для студентов три цента, я оказывался в этой еще сырой образовательной среде. Моим любимым курсом были "Общественные науки: политическое устройство США", которые в то время очень умело вел Роберт Кеохейн. В этом курсе не было удручающей глубокой метафизики, и я с удовольствием посещал главный читальный зал Библиотеки Харпера в поисках оригинальных исторических документов, таких как сборник "Федералист" или решение по делу Дреда Скотта. Но особенно сильное влияние на меня оказала книга Вернона Паррингтона "Основные течения американской мысли". Благодаря ей я впервые смог подняться над стандартными версиями американской истории, в которых в соответствии с принципами экономического и религиозного детерминизма акцент ставится на именах, датах, картах и таблицах. Я намного яснее, чем раньше, увидел разницу между идеологиями демократов и республиканцев и между их альтернативными подходами к борьбе с Великой Депрессией, конец которой, как казалось, могла положить лишь большая война.

Введение великих книг в изучение обзорных курсов с самого начала было спорной идеей. Против этого решительно выступали преподаватели естественнонаучных дисциплин, считавшие изучение истории науки прежде научных фактов средневековым безумием. Курс введения в естествознание, который вел биолог Том Холл, представлял собой мешанину из этих двух подходов. Большую часть времени я не знал, что именно от меня требуется, и мое самолюбие оказалось сильно задето, когда я получил В[4] на экзамене по этому курсу в конце летнего семестра. К счастью, в диплом должна была пойти лишь оценка, полученная на комплексном экзамене в конце всего учебного года. Но и на нем я тоже получил В.

Система оценки знаний в колледже Чикагского университета была единственной в своем роде. Хатчинс глубоко презирал традицию периодически устраиваемых по ходу курса экзаменов, на которых требовалось скромно воспроизводить прочитанное в учебнике или записанное на лекции. В Чикаго за экзамены отвечала специальная экзаменационная комиссия, а не преподаватели курсов по отдельности. Грубая лесть преподавателю или благоговейное конспектирование его лекций не приносили результата. Интеллектуальное напряжение требовалось от нас на занятиях, а не во время подготовки к экзаменам. К сожалению, некоторые из экзаменов в итоге больше походили на сокращенные тесты на IQ, чем на честные попытки оценить знания по программе курса.

Так как в отличие от почти половины студентов я не жил в кампусе, то мое участие в общественной жизни хатчинсовского колледжа было минимальным. Ида-Нойес-холл, сначала служивший спортивным залом и общественным центром для женщин, стал местом встреч для моих однокашников, многие из которых, несмотря на юный возраст, развлекались нескончаемой игрой в бридж. Наши спортсмены тоже базировались в Нойес-холле, зал которого служил и для игр между своими, и для соревнований с командами из частных средних школ, таких как Чикагская латинская, традиционного соперника Университетской средней школы. Я регулярно ходил на все баскетбольные игры Университетской школы, проходившие в стенах университета, но с большим увлечением болел за команду колледжа, которая в 1943-1944 учебном году играла свой последний сезон в Большой Десятке[5]. Посещение принудительных обзорных курсов, введенных в Чикагском университете, оказалось в итоге серьезной проблемой для спортсменов уровня Большой Десятки, а скидок для студентов, взятых исключительно за спортивные способности, никто делать не собирался. В наш последний год мы постоянно терпели поражения, пока Чикагская Пятерка основательно не усилилась несколькими моряками, обучения которых требовало военное время. Я был сам не свой во время нашей последней в сезоне игры против неизменно сильнейшей команды из штата Огайо. Чикаго удавалось держать равный счет почти до самого конца, что позволило нашей кучке фанатов отправиться домой с чувством причастности к чуду.

На западной стороне поля Алонсо Стэгга с самого начала были построены футбольные трибуны, под которыми затем сделали залы для гандбола и сквоша. Я естественным образом склонялся к гандболу, в котором простая сила недорого стоит. Через несколько залов к северу от того, где я обычно играл, находилась закрытая дверь с надписью "Посторонним вход воспрещен", из чего можно было сделать вывод, что за ней проводились какие-то исследования для военных нужд. Мне интересно было знать, не были ли эти исследования частью сверхсекретного физического проекта, недавно развернутого в Чикаго моим дядей-физиком Уильямом Уэлдоном Уотсоном, приехавшим вместе со своей семьей из Нью-Хейвена, где он работал в Йеле профессором. Хотя Билл был очень скрытен, у меня создалось впечатление, что они пытались обогнать немцев в разработке некоего супероружия.

Большим плюсом системы оценок в колледже было то, что комплексный экзамен по всему курсу можно было сдавать в любой момент, как только почувствуешь себя готовым. Ни посещение занятий, ни написание семестровых работ не было обязательным. А плата за обучение оставалась прежней, даже если ты записывался на большее число курсов, чем обычно принято. Из-за войны все курсы естественных наук второго года обучения были умещены в одну весеннюю четверть 1944 года. И снова я умудрился получить В на заключительном экзамене. Следующую летнюю четверть я потратил на то, чтобы уместить в нее годичный обзорный курс биологических наук, который, к счастью, не был отягощен историческим подходом с великими книгами. С моим интересом к птицам карьера биолога была естественной, и я был очень разочарован, когда в августе снова получил В на комплексном экзамене. Мой интерес к естествознанию рос вовсе не потому, что мне не нравились курсы по гуманитарным и общественным наукам. Наоборот, оба эти курса надолго остались в памяти как образчики прекрасного преподавания. Из всех моих преподавателей ближе всех к хатчинсовскому идеалу стоял ирландский классицист Дэвид Грин, получивший образование в Тринити-колледже. Особенно впечатляющей была лекция Грина о Великом Инквизиторе из "Братьев Карамазовых" Достоевского и о том, как приверженность религиозным авторитетам влияет на выбор между свободой и безопасностью. Еще меня покорили лекции и семинары Кристиана Макауэра, который родился в Германии и бежал от нацистов. Его европейское образование позволяло непринужденно сравнивать "Протестантскую этику и дух капитализма" Макса Вебера с "Религией и становлением капитализма" Ричарда Генри Тоуни. Все это заставило меня в новом свете увидеть протестантское наследие моего отца.

Моя группа, изучавшая углубленный курс орнитологии, на биостанции Мичиганского университета летом 1946 года. Я стою во втором ряду, второй слева.

На вводном курсе ботаники, первом специализированном курсе, я был на несколько лет младше других студентов. Изучение основ анатомии и физиологии растений было немногим более чем упражнение на запоминание. А вот занятия в лаборатории стали для меня настоящим кошмаром, потому что на них требовалось зарисовывать увиденное под микроскопом. Моя неспособность рисовать, тем более рисовать аккуратно, убеждала меня в печальной неизбежности получения еще одной оценки В. Введение в зоологию, которую вел специалист по термитам Альфред Эмерсон, пошло у меня гораздо лучше: рисовать нужно было меньше, а кроме того, мы часто ходили на экскурсии в Музей Филда с его обширными коллекциями рептилий, птиц и млекопитающих.

Все годы обучения в колледже я оставался страстным орнитологом, особенно во время весенних и осенних перелетов. Тогда я нередко в одиночку отправлялся на общественном транспорте, возможности которого иногда дополнял автостоп, в лучшие для наблюдения птиц места. Меня просто завораживали ржанкообразные, от самых мелких куликов до крупных кроншнепов. Я везде искал очень редких плавунчиков, большого и круглоносого, которых папа видел еще ребенком. Поэтому я был в полном восторге, когда однажды в начале мая на болотистом западном берегу озера Калюмет нашел трех круглоносых плавунчиков, крутившихся на мелководье. Весной 1945 года я выбрал для себя непростой курс физиологии, который талантливо вел Ральф Джерард. Его недавно вышедшая книга "Неутомимые клетки" служила нам одним из учебников. Занятия проходили в расположенном рядом с больницей Биллингса Абботт-холле, где базировались кафедры биохимии и физиологии. На лабораторных занятиях этого курса уже не нужно было рисовать. Вместо этого мы проводили настоящие эксперименты с лягушками, сознание которых было разрушено быстро введенным в мозг заостренным металлическим стержнем. Днем ассистенты преподавателя демонстрировали нам опыты на анестезированных собаках, доставленных из вивария, расположенного на верхнем этаже Абботт-холла, огорчая тех, кто считает эксперименты над животными делом морально безответственным. Но я, как и большинство моих знакомых, считаю опыты на животных необходимыми для развития науки и медицины.

Весенний семестр был омрачен смертью Франклина Рузвельта 12 апреля — меньше чем за месяц до окончания войны в Европе. В связи с Днем победы в Европе Хатчинс решил выступить с большой речью и собрал всех студентов утром 8 мая в Капелле Рокфеллера. Как и многие мои друзья, я думал тогда о необходимости навсегда уничтожить немецкую военную машину, которая ввергла человечество в две катастрофические мировые войны. Однако Хатчинс в своей речи торжественно предостерег от беззаконного мщения, которое противоречило бы тем самым идеалам, ради которых мы вступили в эту войну. Произнесенная в такой день, эта речь была в высшей степени смелым поступком, который заставил меня устыдиться того, что до этого я был сторонником предложения Генри Моргентау превратить Германию в неиндустриализованную, сельскохозяйственную страну. В этом семестре я получил свои лучшие оценки — впервые две А, одну по физиологии и одну по моему первому углубленному специализированному курсу, физиографической экологии. Последний курс, который вел Чарльз Олмстед, был совсем не сложен и посвящен особенностям жизни растений и их зависимости от условий среды. Лето того года я провел на небольшом островке у самых берегов округа Дор, расположенного на длинном узком полуострове, отделяющем висконсинский Зеленый залив от северной части озера Мичиган. Японская армия отовсюду отступала, война обещала скоро закончиться, и мне уже незачем тратить на занятия лето, чтобы как можно скорее получить диплом. Вместо этого я выбрал должность советника летнего лагеря, которая давала мне возможность попасть в дикие северные леса, подальше от угнетающей духоты, обычной для чикагского лета. Я не был достаточно квалифицирован для этой должности, потому что не был ни сильным пловцом, ни опытным лодочником, но хозяин лагеря очень нуждался в персонале, так что я стал первым советником лагеря "по природе".

Хотя там я был и не на своем месте, время я проводил неплохо, сбегая при всякой возможности в густые заросли елей и пихт, окружавшие территорию лагеря. Меньше чем за полчаса я мог обойти весь остров по периметру, не теряя надежды, что в это время мимо пролетит какая-нибудь редкая птица из ржанкообразных. Однажды судьба великодушно исполнила это желание, и на расстоянии меньше двадцати футов от моей наблюдательной точки пролетели три величественных гудзонских кроншнепа. В середине августа радио принесло нам весть о первых атомных бомбах, сброшенных на Японию, и о последовавшем сразу вслед за этим окончанием войны. Так подтвердились мои предположения о супероружии, которое привело моего дядю Билла в физическую лабораторию Райерсона Чикагского университета. Впоследствии я с увлечением читал в Chicago Tribune подробный рассказ о ключевой роли Чикагского университета — получении первой произведенной человеком поддерживаемой ядерной реакции, которая была осуществлена в ядерном реакторе, сконструированном физиками Энрико Ферми и Лео Силардом под теми самыми западными футбольными трибунами, где я играл в гандбол.

Вернувшись в университет на осеннюю четверть 1945 года, я решил рискнуть потерей стипендии, выбрав более сложные курсы. Почти все, что я выбрал, принадлежало к точным дисциплинам: я одновременно взялся за математический анализ, химию и физику. Расстановка коэффициентов в химических уравнениях была не очень трудна, и по химии я получил две оценки А и одну В. Куда труднее мне давался математический анализ, по которому я вначале получил В за дифференциальный анализ, а затем, в следующей четверти, С за интегральный. После этого я больше не выбирал математических курсов, чтобы уделить больше внимания курсу физики. Хотя наш преподаватель, Марио Иона, казалось, получал садистское наслаждение, снижая нам оценки за всякую ошибку в тестах с многими вариантами ответа, все же к весне мне удалось войти в колею и поднять свою оценку до А.

В течение всего года я проходил также курс "Наблюдение, интерпретация и интеграция" — последний курс, который был мне нужен для получения степени бакалавра, наиболее философски ориентированный. Мне вновь повезло с преподавателем — это был Джозеф Шваб. Его апатичная южная манера говорить не могла скрыть того презрения, с которым он выслушивал идиотские ответы юных гуманитариев на строгие сократические вопросы. Когда я начал понимать логику его вопросов, мне стало нравиться посещать эти занятия в Свифт-холле, и я нередко с нетерпением ждал их, особенно после того, как мы оставили позади средневековых мыслителей и перешли к Возрождению и к сформулированным Фрэнсисом Бэконом отличиям между индуктивными и дедуктивными умозаключениями. Еще больше меня увлекли блистательные в своей ясности труды гарвардского логика конца xix века Чарльза Сандерса Пирса. Однако в итоге мне пришлось вернуться с небес на землю, когда на заключительном комплексном экзамене по этому курсу я получил В. Из этого следовал ясный вывод, что мне стоит воздержаться от дальнейшего изучения философии.

Отказавшись в последнюю четверть от курса математики, я смог найти время для посещения лекций по физиологической генетике, которые читал Сьюалл Райт — самый известный биолог университета. Помимо того что Райт был одним из самых выдающихся популяционных генетиков и одним из лидеров эволюционизма, он немало сделал и для того, чтобы приблизить биологию к пониманию механизма работы генов на биохимическом уровне. К тому времени я независимо от лекций Райта заинтересовался природой гена, прочитав небольшую книжку Эрвина Шрёдингера "Что такое жизнь?".

Так как на важность биологических проблем обратил внимание создатель квантовой механики и лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года, то рецензия на его книжку была опубликована в воскресном книжном разделе Chicago Sun-Times. Прочитав рецензию, я на следующее же утро взял книгу в биологической библиотеке. Шрёдингер с изяществом показал, что гены являются важнейшим признаком жизни, поскольку обеспечивают ее преемственность, передавая наследственную информацию следующим поколениям. Подобно тому как птицы привязали меня к биологическим наукам, прославление Шрёдингером гена привело меня к тому, что я посвятил свою жизнь изучению генетики.

На вручении дипломов в июне 1946 года Роберт Хатчинс обратился к своим студентам с эмоциональным предостережением, говоря, что западную цивилизацию ждет гибель, если выпускники университетов не поведут мир к моральной, интеллектуальной и духовной революции, противоположной по отношению к характерной для послевоенного времени этике "хватай что можешь". Тон выступления нашего президента поразил меня в то утро: не как метафизик, но как сын проповедника, он горячо увещевал нас, что мы перестанем видеть в других своих соперников лишь тогда, когда научимся видеть в них детей Божьих. Он также предостерег нас против того, чтобы считать себя не более чем животными, говоря, что иначе мы будем обречены и вести себя как животные и нами будут править законы джунглей. Особенно неожиданным были его слова о том, что мы можем практиковать аристотелевскую этику лишь в том случае, если нас поддерживает и вдохновляет религиозная вера, что люди должны быть братьями, потому что Бог их отец, и что собаки и кошки симпатичнее, чем большинство людей.

Потрясенные этой мощной риторикой, хотя и не готовые принять все ее громкие слова, мои родители и сестра, которая закончила свой первый год в колледже, пересекли Вудлон-авеню и явились на торжественный прием в Ида-Нойес-холл.

На этом приеме Хатчинс узнал папу, когда мы заходили в зал, и немного поболтал с ним, вспоминая время их учебы в Оберлине. Папа потом рассказывал, что в те времена Боб был бунтарем и входил в компанию тех, кто тайком курил.

В начале лета я поездом отправился в Пеллстон, расположенный сразу за проливом Макино. Неподалеку от Пеллстона на озере Дуглас располагалась биостанция Мичиганского университета. Там я записался на два курса, "Ботаническая систематика" и "Углубленная орнитология", заселился в большую палатку с такими же, как я, студентами, которые подрабатывали тем, что разносили еду в столовой, чтобы хоть чуть-чуть подзаработать. Я уже был выше шести футов и больше не выглядел недомерком.

Восемнадцатнлетний «Джимбо» Уотсон — вольно!

Впервые я стал дружить со сверстниками, которые не были откровенными чудаками, выбранными мною только за то, что никто другой не сел со мной за один столик. Меня вскоре стали называть на южный лад — Джимбо, что быстро переняли несколько молодых официанток. Их привлекал мой юный возраст, и они относились ко мне как к младшему брату.

Когда я вернулся осенью в университет, у меня уже было меньше проблем с общением, и это вдохновило моего близкого друга и его девушку устроить для меня первое в моей студенческой жизни свидание. Первыми дамами колледжа во времена, когда я там учился, были две девушки, которых почти всегда видели вместе, — Розмари Раймонд и Айрин (Рино) Лайонс. Рози была сногсшибательней, ее нередко можно было увидеть за рулем родительского "студебеккера" — нового ультрасовременного дизайна Раймонда Лоуи. Но и Рино определенно была хороша, и мне не верилось, что она пойдет со мной на свидание. Однако она согласилась, и мы отправились с ней на субботнюю вечеринку в университетском общежитии, после которой пошли перекусить в "Тропическую хижину" на 57-й улице, где моя неловкость уменьшилась, пусть и ненамного.

Это свидание было не только первым за мои студенческие годы, но и последним. После него мое стремление к счастью сводилось к совершенствованию навыков теннисиста на университетском корте в компании Говарда Хольцера, — единственного, кто мог соперничать со мной в зоологии. Хотя он был на пять лет меня старше, мне иногда удавалось победить его благодаря кросскортам справа. В то время я заполнял заявления для поступления в магистратуру[6], и больше всего мне хотелось поступить в Калифорнийский технологический (Калтех). И не только потому, что на биологическом отделении Калтеха был сильный уклон в генетику, но и потому, что там работал всемирно известный химик Лайнус Полинг, интересовавшийся также биологией на молекулярном уровне. Я подал заявление и на отделение биологии Гарварда — просто по той причине, что Гарвард — это Гарвард. Б Индианский университет я решил подать заявление в последний момент, по совету моего куратора из колледжа. От него я узнал, что там работают несколько выдающихся молодых генетиков, имена которых, впрочем, мне ничего не говорили. Но я знал, что недавно туда прибыл великий генетик Герман Мёллер. В том октябре он прославился, получив Нобелевскую премию 1946 года за сделанное в 1926 году открытие мутаций, вызываемых рентгеновскими лучами.

В начале апреля я забеспокоился о судьбе своих заявлений. Облегчение пришло, когда я получил уведомление о поступлении от Фернандуса Пейна, декана магистратуры и аспирантуры Индианского университета. Мне предлагали не только стипендию в 900 долларов в год, но и освобождение от какой-либо платы за обучение. При этом меня предупреждали: если я предполагаю, что по-прежнему буду заниматься в первую очередь орнитологией, то мне следует выбрать какое-нибудь другое место. Так что я мог уже не тревожиться за свое будущее, когда получил уведомление об отказе из Калтеха, — это было обидно, но не удивительно. Они никак не могли знать, что я стал больше интересоваться генетикой, чем орнитологией. Кроме того, они ожидали от своих студентов хорошего владения математикой. Последним пришло уведомление из Гарварда, где меня были готовы принять, но не предлагали финансовой помощи ни для оплаты обучения, ни для покрытия расходов на проживание. Но я нисколько не был разочарован, ведь никто в Гарварде всерьез не интересовался изучением генов.

Уведомление о моем поступлении в Индианский университет и о выделении мне стипендии.

На свою последнюю четверть я записался на более простой из двух курсов органической химии для биологов — тот, что предназначался для будущих медиков, а не ученых. Материал этого курса был не особенно сложным, а профессор, который вел его, был согласен засчитывать нам лишь три лучших результата из четырех экзаменов, которые требовалось сдать для получения итоговой оценки. Получив за первые три теста оценку А, я счел вполне уместным пропустить последние две с половиной недели лекций. В результате я закончил колледж Чикагского университета, так и не изучив циклические, в том числе ароматические, органические соединения. За два других весенних курса, "Эмбриологию позвоночных" и курс физиологии с уклоном в статистику, я тоже получил А, как, впрочем, и за все курсы последнего года. Я связывал свой успех на финишной прямой прежде всего с недостатком серьезных соперников. Сильные студенты склонялись к выбору более продвинутых физических и химических курсов.

Совсем незадолго до церемонии 1947 года, где я должен был получить свой диплом бакалавра, я узнал, что меня избрали членом общества "Фи-бета-каппа". Я давно мечтал о подобной чести, но никогда не думал, что смогу получить достаточно отличных оценок по естественнонаучным предметам, чтобы они перевесили другие мои оценки — чуть выше средних. Мои родители, выделявшие на мое обучение значительную часть своих скудных доходов, были в полном восторге. Ни разу они даже не намекнули на то, что я уклоняюсь от ответственности, предпочитая книги и птиц зарабатыванию денег.

В мое последнее лето в родительском доме я проводил все больше времени на озере Вулф, наблюдая за птицами. Я обнаружил там сотни тулесов и десятки бурокрылых ржанок, о долгих перелетах которых через океаны я с восторгом читал в детстве. На песчаных берегах по-прежнему гнездились певчие зуйки вперемежку с более многочисленными перепончатопалыми галстучниками, прилетевшими в августе. Я наблюдал за птичьими стайками, носившимися вдоль берега, и старался понять, какие эволюционные силы создали этих социальных животных, неизменно собиравшихся в стаи, вместо того чтобы жить поодиночке. В то время никто не знал, существуют ли какие-то общие принципы, управляющие социальным поведением птиц. В глубине души я с облегчением воспринял полученное из Индианы предупреждение, не позволявшее мне поставить свое будущее на карту, занявшись исследованиями, которые могли оказаться беспредметными. При этом было более или менее ясно, что именно следовало узнать о генах. Очевидно, что они существуют, но как именно они работают? Настоящим результатом моего обучения в колледже было то, что к его окончанию я уже поставил перед собой четкую интеллектуальную цель.

Усвоенные уроки

1. КОЛЛЕДЖ НУЖЕН, ЧТОБЫ НАУЧИТЬСЯ ДУМАТЬ

Есть ли у вас стипендия или вам приходится полностью оплачивать обучение — в любом случае колледж требует неоправданно больших затрат времени и денег, если не использовать его для того, чтобы научиться думать. На гуманитарных занятиях у Джозефа Шваба намного более важным, чем знание того, какие именно слова приписывают Сократу, было умение разобраться, безупречна ли логика Сократа. Эти занятия нас провоцировали на драки, но мы пускали в ход не кулаки, а умы. Там правили бал строгие силлогизмы, где из двух посылок следовал неоспоримый вывод, а точное значение слов играло первостепенную роль. Неспособность выявить ошибочную посылку с легкостью приводила нас к ответам, противоречащим здравому смыслу. Еще в средней школе один мой друг в споре со мной предъявил, как ему казалось, неопровержимое доказательство существования Бога. По дороге домой я чувствовал себя очень глупо из-за неспособности дать сдачи в этой словесной войне, хотя и подозревал, что он использует какой-то запрещенный прием, которого я по своей тупости не мог заметить. Впоследствии, когда мы оба учились в Чикагском университете, он столкнулся с людьми, намного лучше владеющими семантикой и логикой. Вскоре Билл смущенно признался мне, что силлогизмы больше не вели его к Богу, и, освобожденный от мыслей о грехе, он увлекся совсем другим — девушками и еще раз девушками.

2. ЗНАТЬ "ПОЧЕМУ" (ИДЕЯ) ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ВЫУЧИВАТЬ "ЧТО" (ФАКТ)

Знание фактов из "Всемирного альманаха", таких как сравнительная высота гор или имена британских королей, ничего не давало вам в колледже Хатчинса. Главной задачей нашего образования Хатгинс считал распространение и критический разбор идей, а не заучивание фактов, которое больше подходит техникумам. Для нас намного более важным было, почему возникла и пала Римская империя, а не в каком году родился Юлий Цезарь, почему были построены великие европейские соборы, а не каковы их сравнительные размеры. Точно так же незначительны были подробности Французской революции по сравнению с философскими идеями просветителей XVIII века, которые, сделав упор на разум, а не на богословские откровения, значительно ускорили развитие современной науки. Точно так же значение подробностей линнеевской систематики бледнело перед значением идеи биологической эволюции, согласно которой все формы живого происходят от общего предка. Вполне достаточно знать, в каких книгах можно найти те или иные подробности, которые могут вам понадобиться, и не перегружать свои нейроны фактами, которые никогда не придется извлечь из памяти.

3. ДЛЯ НОВЫХ ИДЕЙ ОБЫЧНО НУЖНЫ ФАКТЫ

Хотя факты по своей природе и дают нам меньше, чем сделанные на их основе выводы, их значение все же нельзя отрицать. Дарвин отказался от библейской версии происхождения всего живого благодаря наблюдениям, сделанным им во время путешествия в качестве натуралиста на корабле "Бигль". За три года экспедиции, картировавшей малоизученные отрезки западного берега Южной Америки, Дарвин провел немало времени на берегу, занимаясь наблюдениями и сбором образцов фауны, флоры и ископаемых. Он заметил в числе прочего, что виды, встречаемые в горных районах с умеренным климатом, были ближе к видам соседних тропических районов, чем к видам из районов с умеренным климатом на других материках. Точно так же многие южноамериканские ископаемые казались ближе к похожим на них современным обитателям Южной Америки, чем, например, к ископаемым, которых находили в Европе. Ключевую роль в принятии самим Дарвином представления о происхождении видов путем естественного отбора сыграло посещение им Галапагосских островов, где на каждом острове обитает свой вид вьюрков. Благодаря изоляции от вьюрков с соседних островов, которые могут скрещиваться между собой, каждый из этих видов выработал собственный характер окраски и собственную форму клюва. Новая идея иногда рождается из по-новому составленных старых фактов, но характернее случаи, когда она возникает из чего-то нового, ранее неизвестного и необъяснимого в рамках старой теории.

4. СТАРАЙТЕСЬ ДУМАТЬ КАК ВАШИ ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Если вы научитесь думать, это может облегчить вам жизнь. В мои первые годы в университете я слишком много зубрил, готовясь к экзаменам, стараясь знать больше, чем сказано в учебных программах и учебниках. Но намного лучше было бы сосредоточиться на тех вопросах, которые мои преподаватели наверняка собирались задать. Я смог бы их узнать, если бы уделял внимание тем основным темам, по которым они давали домашние задания. Понять образ мыслей преподавателей стало гораздо легче, когда я стал концентрироваться на том, что их особенно интересовало. Так на последнем курсе мне удалось с легкостью освоить основные идеи экологической зоогеографии.

5. ПРОДОЛЖАЙТЕ ИЗУЧАТЬ ТЕ КУРСЫ, ПО КОТОРЫМ У ВАС ОТЛИЧНЫЕ ОЦЕНКИ

Пройдя все, что требуется, выбирайте те курсы, которые вызывают у вас естественный интерес, а не те, которые должны вам понравиться — по мнению кого-то другого. Затем занимайтесь этими курсами с полной отдачей. Если вы не получаете на занятиях по предмету, который вам нравится, отличных оценок, это значит, что вы, вероятно, еще не нашли свое интеллектуальное призвание. Поэтому, если вы выбираете курсы, которые, как выяснится, не особенно вас увлекают, не удивляйтесь, что ваши оценки будут не самыми блестящими.

6. СТАРАЙТЕСЬ ПОДРУЖИТЬСЯ С УМНЫМИ, А НЕ С ПОПУЛЯРНЫМИ ЛЮДЬМИ

Хотя время большого студенческого спорта прошло, у нас были студенческие братства, которые после окончания войны устраивали ужины и обеспечивали жильем студентов, не лишенных желания тусоваться. Мне хватило посещения одного такого приема, чтобы всем стало ясно, что мне лучше по-прежнему ужинать в Хатчинсон-холле с несколькими чудаками из колледжа, которые тоже изучали естественные науки и не имели способности к бессмысленным учтивым разговорам. Там, по другую сторону узкого и длинного стола, мы нередко видели Энрико Ферми, беседующего со своими студентами и сотрудниками. Великий итальянский физик предпочитал обедать в Хатчинсон-холле, а не с другими профессорами физики в более напыщенном клубе "Четырехугольник". В мой последний год в колледже я стал общаться со студентами-зоологами из магистратуры. С ними мне было легко вести светские беседы. В их компании на меня не смотрели как на чудака, как это бывало среди студентов других специальностей, которые готовились перебраться в такие сферы, куда я никогда не стремился.

7. НАЙДИТЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ, КОТОРЫЕ БУДУТ ВАМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО БЛИЗКИ

Через много лет после того, как я покинул Чикагский университет, на встрече его выпускников, работающих в Нью-Йорке, я поговорил с однокурсником, который запомнился мне прежде всего своей преданностью игре в бридж. Он, смеясь, рассказал мне, что я казался настолько несоциализированным, что никто из однокурсников и не думал, что из меня выйдет толк. К счастью, для моей судьбы имело значение мнение преподавателей, а не однокурсников. После интересных занятий я любил задерживаться и задавать вопросы, поэтому преподаватели вскоре уже хорошо меня знали. Благодаря моей увлеченности на последнем курсе специалист по поведению животных Клайд Алли пригласил меня присоединиться к еженедельным встречам студентов у него дома. Он не только поставил мне "отлично", но и написал превосходное рекомендательное письмо для моего поступления в магистратуру. Поддержки преподавателей, которая поможет вам при поступлении, нужно искать заранее. Такую поддержку мне оказал, например, специалист по генетике человека Херлуф Страндсков, который тоже хвалил мой живой интерес к биологии. Совсем не обязательно покорять всех преподавателей. Например, суровый эмбриолог Пауль Вайсс никогда не одобрял меня за то, что, не конспектируя как следует лекций, я все же неизменно получал отличные оценки на его экзаменах. Просить его о рекомендации я благоразумно не стал.

8. ВЫБЕРИТЕ УЗКУЮ ОБЛАСТЬ СВОИХ ИНТЕРЕСОВ УЖЕ В КОЛЛЕДЖЕ

Чикагский университет готовил легионы интеллектуалов, а его отделение зоологии по широте изучаемых проблем не знало себе равных во всех Соединенных Штатах. Поначалу меня интересовало в биологии почти все, но уже в конце третьего года в колледже я особенно заинтересовался генами. Если бы я не определился со своим основным интересом так рано, возможно, я поступил бы в магистратуру куда-нибудь в Корнелл или в Беркли, где были превосходные учебные программы по биологии в целом, но не по генетике. Вполне возможно, что в этом случае работа над диссертацией наскучила бы мне, но мне пришлось бы ждать года три или четыре, пока, защитив ее, я не занялся бы по-настоящему увлекательными интеллектуальными задачами. И к тому времени самую увлекательную из них, о структуре ДНК, уже решил бы кто-нибудь другой.