Избранная проза

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПОЭТ ПРИХОДИТ В ПРОЗУ

С каждым годом и с каждым новым творением Булата Окуджавы мы все больше привыкаем мыслить об этом писателе как о прозаике. Но не забываем и, мне кажется, никогда не забудем, что в свое время узнали и полюбили его как поэта.

Помню его эстрадные выступления, его песни под гитару, которые поначалу записывались на ленты любительских магнитофонов, а затем выпускались Всесоюзной фирмой грампластинок. Именно эта устная, что ли, поэзия, традиции которой зародились в незапамятные времена, именно она принесла Б. Окуджаве первую широкую популярность. После чего и сборники его стихов нельзя было отыскать на прилавке, и новые публикации поэта в периодике быстро отыскивались читателями среди множества других стихотворных подборок. Стихи того периода его творческой биографии были различны по значимости. Не все замечали и учитывали это различие, закономерное и неизбежное в процессе развития любого поэтического таланта.

Но, главное, замечал и ощущал его сам поэт. «В ту пору я писал песни, — вспомнит он спустя годы. — Некоторые из них получались удачно…» Обратите внимание: «некоторые»! Так никогда не скажет автор, которому все без исключения его создания представляются равно безупречными. Так никогда не подумает и не скажет человек, не наделенный значительным поэтическим талантом. Ибо талант немыслим без чувства меры и вкуса, а стало быть, не лишен и чувства взыскательности к своему нелегкому труду. Если же талант вдруг почему-либо лишится самовзыскательности, он не сможет существовать, он погибнет.

В песнях Б, Окуджавы, в его стихах наличествовало главное — признаки самобытного поэтического дарования. Свое дарование поэт не оставил за порогом, а принес с собой, когда вошел в монументальное здание художественной прозы.

Многие поэты рано или поздно приходят в прозу. Придя же в прозу, поэт непременно привносит в нее свое ощущение ритма фразы и звучания слов, свое образное мировосприятие, одушевление всего и вся. Вот, например, фрагмент из «Похождений Шипова» Б. Окуджавы: «Солнце давно зашло. Сумерки густели. Впереди было поле, поле, поле… Но не проехали они и пяти верст, как длинноногая февральская темень настигла их, ухватила и поволокла». Или из его же «Путешествия дилетантов»: старый рояль в доме Мятлева — «некое трехногое, теплое, вздрагивающее от прикосновения, кричащее от боли, ликующее, ухающее, свистящее, то яростно неукротимое, то вдруг покладистое, как старая собака…»; сей рояль — «чудовище», которое «скалит в улыбке громадную многозубую пасть». Вчитайтесь и вслушайтесь в эту прозу, написанную поэтом!

Впрочем, еще Белинский и другие наши критики XIX века говорили о Поэзии как о всей литературе художественной, полагая, что к столь высокому понятию могут быть равно причислены и стихотворения и романы…

Современный философ-иезуит Бруннер утверждает, будто «история не дает никаких средств для определения будущего». Позволю себе не согласиться с таким тезисом. Убежден и неоднократно писал об этом, что наша так называемая ретроспективная проза, то есть проза о былом, создается не «из детского любопытства», как говаривал Остап Бендер. Не как дополнение к школьным программам и не как популярное изложение достижений исторической науки. И тем более — не как развлекательное чтиво. В обращении наших писателей к исторической теме я усматриваю не стремление уйти от решения задач своего времени, а — наоборот — стремление помочь скорейшему и правильному их решению. Во имя грядущего. Потому что, как справедливо заметил однажды Б. Окуджава, «чем лучше знаешь свое прошлое, тем легче представить свое будущее».

Небезразличие к нынешнему дню общества и к перспективам его развития в сочетании с личным увлечением историей и склонностью неторопливо осмысливать минувшие события — таковы основные импульсы, побудившие Б. Окуджаву приступить к созданию ряда произведений о прошлом. В 1969 году в журнале «Дружба народов» появляется новое, произведение Б… Окуджавы — «Бедный Авросимов». Его книжный вариант — «Глоток свободы», роман о Павле Пестеле — выходит в 1971 году в популярной серии Политиздата «Пламенные революционеры».

Тема декабристов волновала многих художников. В их числе оказался и Б. Окуджава. Им была даже предпринята попытка создать пьесу, однако сам автор счел ее в конечном счете слабой. Но к теме не охладел. Замыслив роман о Пестеле и знакомясь со стенограммами допросов декабристов, Б. Окуджава обратил внимание на неграмотность записей. И представил себе некоего молодого писаря, добросовестного, достаточно наивного и недостаточно грамотного. Представил себе, каково могло быть восприятие дела декабристов таким писарем, какое влияние могли оказать личности допрашиваемых на его душу. Так зародился образ Авросимова, бедного «господина Вани». Образ этот настолько увлек писателя, что даже в известной мере оттеснил с первого плана самого Пестеля.

В этом не было злого авторского умысла, не было какой-либо недооценки образа Пестеля. Так произошло не то чтобы само собой, но — как бы независимо от первоначальных авторских планов. Подобные случаи, когда художник не мешает (и правильно поступает!) естественному проявлению натур героев, которым дал жизнь, в истории литературы нередки и достаточно известны. Именно так, вопреки ожиданиям Пушкина, вышла замуж Татьяна Ларина. В силу той же закономерности во второй книге трилогии К. Симонова стал первоплановым героем, потеснив Синцова, генерал Серпилин. По аналогичной причине главным героем романа Б. Окуджавы о Пестеле стал «бедный Авросимов». И дело тут не в том, кому из героев уделено больше строк. В конце концов, было бы вполне правомерно показать Пестеля через восприятие того же Авросимова. Автор, похоже, так и поступил. Что же произошло в результате? Попытаемся неторопливо разобраться.

Пестель — не просто известнейшая историческая личность, один из наиболее выдающихся лидеров революционного движения в России XIX века. Он, помимо всего прочего, интереснейшая, весьма многогранная человеческая натура, объект для писательского исследования чрезвычайно заманчивый. Достаточно познакомиться со славной биографией волевого и мужественного молодого командира, достаточно прочитать его «Русскую правду», чтобы ощутить блеск интеллектуального и духовного богатства этой незаурядной личности. Военное начальство, характеризуя полковника Пестеля, отмечало, что он всюду будет на своем месте — в роли разведчика или дипломата, во главе армии либо на посту министра. Пушкин так отозвался о Пестеле после встречи с ним: «Умный человек во всем смысле этого слова… Один из самых оригинальных умов, которых я знаю».

Показана ли в романе Б. Окуджавы упомянутая Пушкиным сила и оригинальность ума Пестеля? Показана. Но — лишь отчасти. Преимущественно — в некоторых политических высказываниях героя: о единоличном правлении и деспотии, о зависимости благоденствия народов от их правительств… Но о более полном и глубоком раскрытии образа говорить в данном случае затруднительно. Почему так произошло? Быть может, все дело в том, что — в отличие от большинства своих литературных коллег по тематике (Вл. Гусев, Н. Эйдельман и др.) — Б. Окуджава показывает Пестеля не в период подготовки к восстанию и не в разгаре событий, а в канун казни, хотя и не сломленного, но угнетенного горечью поражения? И отсюда — несколько недостаточная освещенность образа Пестеля по сравнению с всепроникающим просвечиванием натуры того же Авросимова?

Видимо, прежде чем судить об относительной полноте раскрытия характеров двух героев одного произведения, нужно ответить на немаловажный вопрос: кто из этих двух героев главный, а кто второстепенный. Какую задачу ставил перед собой Б. Окуджава — исследовать образ Пестеля через восприятие его бедным писарем или же, наоборот, рассмотреть образ Авросимова в свете влияния на него личности декабриста? Судя по всему, в процессе работы над задуманным романом о Пестеле начала превалировать вторая задача. И Б. Окуджава не стал отказываться от ее решения.

В свое время я не учел всех этих обстоятельств, когда впервые говорил о Пестеле и Авросимове. Испытывая нетерпеливое желание найти в нашей прозе по возможности всеобъемлющее художественное воплощение образа весьма небезразличной мне исторической личности, я недооценил авторского стремления решить несколько иную задачу и решить ее по-своему. Я сетовал, что бедный «господин Ваня», освещенный всеми «юпитерами» писательского мастерства и таланта, решительно заслоняет, отодвигая в угол, нахохленную фигуру вожака южных декабристов»[31]. Впоследствии, знакомясь с новыми работами Б. Окуджавы, с образами Шипова и Мятлева, я убедился, что был не прав. Ибо каждый художник, в конце концов, берется изображать тех либо иных героев в соответствии с конкретным складом своего характера и темперамента, дарования и мировосприятия. Так, в одном из своих интервью Б. Окуджава признал свое пристрастие к традиционному в русской литературе живописанию так называемых «маленьких» людей, хотя оговорился при этом, что специально такой задачи перед собой не ставил. Но вот, как бы там ни было, а такой «маленький» человек стал главным героем произведения, задуманного поначалу как роман о человеке далеко не «маленьком»…

Наивный молодой провинциал Авросимов на первых порах новой своей службы в столице искренне верил, что декабристы, показания которых он добросовестно и неграмотно записывал, суть немыслимые злодеи. Но представление это, внушенное писарю вышестоящими господами, никак не совмещалось в душе Авросимова с тем, что приходилось ему видеть и слышать. Не совмещалось и не уживалось с тем неожиданным впечатлением, которое производила на девственную эту душу личность допрашиваемого полковника Пестеля. Бедный «господин Ваня» не в силах был выдержать буквально взрывавших его неискушенную натуру противоречий, не смог участвовать далее в нечистом деле, ибо оказался неисправимо чистым нравственно. Последнее обстоятельство получает затем еще одно подтверждение в новом романе Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов», где в одном из эпизодов вновь появляется Иван Авросимов — на сей раз уже немолодой чудаковатый помещик, кое-чему научившийся, а чего-то так и не уразумевший, казалось бы рехнувшийся бесповоротно, такой же неграмотный, но — и это главное! — по-прежнему не способный быть участником какого бы то ни было осознанного им злодеяния…

С образом Авросимова в творчестве Б. Окуджавы начинает постоянно звучать один и тот же варьирующийся лейтмотив: особый авторский интерес к «маленькой» личности, лишенной каких бы то ни было злодейских черт, однако вынужденной социально несправедливыми обстоятельствами участвовать в больших злодеяниях — не ведая, что творит…

Таков по-своему и Михаил Иванович Шипов — герой произве: дения Б. Окуджавы «Похождения Шипова, или Старинный водевиль», впервые опубликованного на страницах журнала «Дружба народов» в конце 1971 года, а в 1975 году выходившего отдельной книжкой.

Был в биографии Льва Толстого такой эпизод. Еще нестарый, но уже известный писатель открыл у себя в Ясной Поляне школу для крестьянских детей. Жандармы, как говорится, не прошли мимо. Для слежки за Толстым был направлен специальный агент. О последнем, а заодно и о прочих обстоятельствах этой гнусной жандармской акции решил поведать современному читателю Б. Окуджава.

Итак, некто Шипов, бывший лакей шефа жандармов князя Долгорукова, сыщик при московской полиции, талантливый спец по вылавливанию мелких карманников, избран властями как наиболее подходящая кандидатура для «деликатного» дела — выслеживания графа Толстого и якобы обосновавшихся под его крылом крамольных студентов…

С самого начала повествования Шипов вроде бы предельно ясен. Этакий ничтожненький человечек с примитивными потребностями: любыми правдами и неправдами получить побольше деньжат, чтобы насладиться комфортом, выпивкой и закуской, женской лаской и — далеко не в последнюю очередь — чувством собственной значимости и причастности к сильным мира сего. Ради удовлетворения таковых своих потребностей герой наш, отнюдь не злобный по натуре, оказывается способным на самое отвратительное злодеяние. «Когда нам чего нужно, — откровенно размышляет он, — мы и соврать, и убить можем». Таким герой, похоже, и останется. Ничто в его натуре, пожалуй, не переменится. Разве только поддастся — в пределах своих возможностей — незримому влиянию благородной натуры преследуемого им великого человека (вспомним, что и писарь Авросимов не мог противостоять влиянию личности допрашиваемого при нем Пестеля, а в «Путешествии дилетантов», кстати, аналогичное влияние со стороны Мятлева испытает преследующий его жандарм).

Узрев наконец плачевный результат неправедных трудов своих, потрясенный бессмысленным разгромом Ясной Поляны, Шипов ощутит в себе нечто новое, непривычное. Нечто вроде раскаянья измаявшегося грешника, когда возобладают в нем и проявятся наконец не худшие стороны души. Ведь и злодей способен страдать. С той лишь разницей, что — заслуженно. И весь вопрос в том, очистится ли он своим страданием, перестанет ли приносить незаслуженные страдания другим.

В финале этого весьма озорного произведения наш герой сложит ручки на груди и вознесется в недосягаемые выси… Как понимать такой финал? Некоторые критики уже отметили, что «Похождения Шипова» можно рассматривать как в известной мере пародию на «Жития» святых. Однако, думается, символика и внешние эффекты здесь прежде всего подчеркивают значимость тех метаморфоз, которые рано или поздно неизбежны в судьбе героя.

Любопытны неотвязно сопровождающие Шипова образы филера-пьяницы Гироса, изобретательного полковника Муратова, добрячки Матрены, высших полицейских чинов… Все они так или иначе вертятся каждый по своей орбите вокруг Шипова, как электроны вокруг атомного ядра, разве что — при более сложном распределении отрицательных и положительных зарядов. И вся эта система вращается вокруг принципиально иной системы — Толстого и его спутников. Временами пересекаясь, эти две системы никогда не совместятся: они — несовместимы.

Чуждый какой-либо однозначности в своем отношении к большинству героев, Б. Окуджава относится к Шипову, я бы сказал, даже с некоторым сочувствием, которое передается и читателю. И когда частный пристав думает о Шипове: «но и что-то человеческое в нем все-таки», — разве читатель не разделяет этой мысли?

Как же тут быть, как понять автора? С одной стороны, он побуждает нас возмущаться гнусным преследованием великого человека, затеянным мелкими людишками в угоду своим примитивным корыстным интересам. А с другой стороны, пробуждает в наших душах естественное сочувствие к одному из основных исполнителей упомянутой гнусности… Вот тут-то и собака зарыта! В том-то и дело, что речь идет об исполнителе. А о закоперщиках и вдохновителях — разговор особый.

Любопытны в этом смысле размышления московского обер-полицмейстера графа Крейца о господах из Третьего отделения: «Они имеют обыкновение входить в раж, когда представляется возможность схватить одного-другого злоумышленника или даже невинного, лишь бы доказать свою деятельность». Эта характернейшая черта церберов самодержавия в закономерном сочетании с трусостью иерархической верхушки, более всего опасающейся потерять свои незаслуженные привилегии, — все это факторы, определяющие беззакония, подобные нашествию жандармов на Ясную Поляну.

Что же касается неблаговидной роли Шипова, то мы имеем здесь дело с еще одним примером парадоксального явления: злодеяние творит человек не злой. Разве не заманчиво для художника живописать это явление? Тем более что в данном случае политические мотивы достаточно изучены и общеизвестны. Писатель же исследует нравственные, психологические, душевные факторы, определяющие то либо иное действие героев произведения.

Избранная автором лишь на первый взгляд необычная, а в общем-то весьма традиционная форма повествования о похождениях Шипова наилучшим образом способствует воплощению писательского замысла. В частности, здесь более чем уместны элементы водевиля, с его занимательной интригой, парадоксальностью ситуаций и неожиданной развязкой. Как известно, русский водевиль XIX века отличался сочувственным отношением к «маленькому» человеку и всяческим высмеиванием привилегированных социальных слоев. Обращение к традициям старинного водевиля позволило Б. Окуджаве тонко высмеять нравственное банкротство тех, кто натравливал шиповых и гиросов на лучших, благороднейших представителей народа, являющихся истинной национальной гордостью России и внесших свой неоценимый вклад в общечеловеческий прогресс.

Документальные и эпистолярные фрагменты в «Похождениях Шипова» — также правомерный и оправданный художественный прием, а не дань литературной моде, как это может на первый взгляд показаться. В продуманно приведенных документах и посланиях очень наглядно противопоставлены два параллельных во времени явления: исполненная бескорыстных и гуманных стремлений жизнь Толстого и антигуманная корыстная суета преследующих его царских ищеек. Вряд ли пространные авторские комментарии прозвучали бы в данном случае убедительнее.

А всевозможные наваждения, условности и переходы за грань реального — не просто и не только дань традициям Гоголя, Щедрина и Булгакова, но — опять же — уместный и оправдывающий себя прием. Ведь действительно все происходящее напоминает кошмарный сон — от сцены в трактире и до погрома усадьбы. Писатель как бы подчеркивает всю фальшь, всю несуразность и несерьезность описываемой жандармской затеи. С оговоркой, что вряд ли какое бы то ни было злодеяние можно считать несерьезным…

Мне уже приходилось писать о романе Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов», который был опубликован журналом «Дружба народов» (1976, 1978 гг.), однако не включен автором в настоящий сборник. Вместе с тем, коль скоро ведется речь о творчестве Окуджавы-прозаика., не хотелось бы уклоняться от разговора об этом новом и, на мой взгляд, наиболее значительном его произведении, об этом своеобразном и заметном явлении современной нашей прозы.

Главными героями современных произведений о былом являются личности с весьма различным душевным складом, с далеко не сходными характерами и темпераментами. Все эти герои по деяниям своим делятся на три основные категории. Есть тут злодеи, причиняющие другим незаслуженные душевные и физические страдания. Есть, соответственно, и незаслуженно страдающие. Но доминируют, я бы сказал, Рыцари Справедливости, желающие, дерзающие и умеющие защитить незаслуженно страдающих от злодеев. Прирожденные вожаки, они, естественно, чаще встречаются в историко-революционной литературе, например — в повестях серии «Пламенные революционеры». Вместе с тем главным героем произведения о былом может стать и такой участник событий, который — по характеру своему — более склонен и способен идти за ведущими, нежели вести за собой других. Ведь если вовсе не будет «ведомых», кого поведет «ведущий»? К таким «ведомым» можно отнести, в частности, главного героя романа Владислава Глинки «История унтера Иванова», русского офицера Ельцова из романа Камила Икрамова «Пехотный капитан» и ряд других героев нашей ретроспективной прозы. Которая, надо заметить, не обходит своим вниманием и таких героев не нашего времени, кои не только никого не ведут за собой, но и сами ни за кем не идут, хотя и не остаются в стороне от событий. Подобно киплинговскому коту, эти предпочитают «гулять сами по себе». В числе подобных героев привлекает внимание благородный борец-одиночка Дата Туташхиа из одноименного романа Чабуа Амирэ-джиби. И совершенно по-иному «гуляет сам по себе» главный герой нового романа Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов» князь Мятлев, историческим прототипом которого был выбран князь Сергей Васильевич Трубецкой — боевой товарищ Лермонтова, один из свидетелей трагической гибели поэта.

Если читать это сложное произведение бегло, между делом, на эскалаторе метро или, скажем, поглядывая попутно на телеэкран, то, конечно же, поначалу может возникнуть недоуменный вопрос: зачем это, дескать, автор так долго и замысловато расписывает сомнительные похождения и бесплодные умничания какого-то бесхребетного и чуть ли не развратного князя Мятлева? Подобные суждения мне, увы, не раз приходилось слышать от некоторых читателей, которые так и не заметили второпях, что лишь повторяют мнение иных враждебных Мятлеву персонажей произведения и чуть ли не дословно цитируют приведенные в романе анонимные письма, характеризующие князя прежде всего как этакого тунеядца-растлителя.

И в самом-то деле, поглядите-ка, что творит наш герой с первых же глав романа! Служить, видите ли, не желает — ни по военному, ни по штатскому ведомству. (Забудем, что он уже служил в армии, сражался и был ранен. Не станем вспоминать и крылатого «Служить бы рад, прислуживаться тошно…») Предостаточно нашаливший еще в молодые лета, он никак не угомонится и добивается близости с целой вереницей очаровательных женщин. Не успев наставить рога добродушнейшему и доверчивому барону Фредериксу и скомпрометировать баронессу Анету, наш зловещий сатир переключается на переходившую из рук в руки чахоточную Александрину и, судя по всему, доводит ее до самоубийства. Затем сравнительно скоро утешается с графиней Румянцевой и женится на ней (уже ожидающей ребенка!) лишь под сильнейшим нажимом извне. После подозрительно скорой смерти графини неугомонный вдовец похищает у почтенного скототорговца господина Ладимировского его юную супругу Лавинию, разбивая сердце первого и разрушая судьбу последней. Мало того, он даже и увезти-то ее толком не сумел, в дороге пьянствует, не уберегает похищенную от опасного заболевания и, в конце концов, изловленный молодцами-жандармами, попадает на скамью подсудимых… Да при всем при том еще умудряется предаваться праздным разглагольствованиям на всевозможные темы! Недаром же одна из роковых жертв князя замечает, «что у него глаза мудреца и улыбка прелюбодея»…

Вот как может быть воспринят и понят роман при торопливом прочтении. Но все дело в том, что такие произведения нельзя читать второпях!

Так кто же он, главный герой романа «Путешествие дилетантов»? Мудрец? Прелюбодей? Или, быть может, просто еще один «лишний человек» в отечественной литературе — после Онегина и Печорина, после известных героев Некрасова, Тургенева, Герцена?..

Предположить, что сердобольный романист вдруг пожалел читателя, утомленного напряженными ритмами «века нынешнего», и вознамерился развлечь его описаниями адюльтеров «века минувшего»? Но мы знаем автора как художника серьезного, мыслящего, ищущего — и такое предположение было бы, мягко говоря, чересчур субъективным.

Что же касается еще одного «лишнего человека», пытающегося втиснуться в тесный ряд соответствующих героев российской классики… На первый взгляд, для такой трактовки романа могут отыскаться некоторые основания. Князь Мятлев — представитель того самого поколения, для которого характерны были «лишние люди». Поколения, на которое так «печально глядел» Лермонтов. К тому же, в характере, в поведении, в рассуждениях князя Мятлева нетрудно при желании отыскать черты, принадлежавшие «лишним людям» XIX века. И все-таки…

Припомним-ка весьма точную характеристику, которую дал еще Пушкин тем своим современникам, кои и были, надо полагать, первыми «лишними людьми»: «Равнодушие к жизни и ее наслаждениям… преждевременная старость души… сделались отличительными чертами молодежи XIX века». И если — с большой натяжкой! — можно еще допустить, что Мятлеву некоторым образом присущи были симптомы «преждевременной старости души», то уж никак нельзя инкриминировать ему какое бы то ни было «равнодушие к жизни и ее наслаждениям». Не будем забывать, что каждое поколение— при свойственных его представителям общих, характерных чертах — все же не так уж однородно и состоит из самых различных индивидуальностей. Одно другого не исключает, можно прослеживать общее, но не игнорируя при этом и отличительного. Да, Мятлев относится к поколению, изобиловавшему «лишними людьми». Да, у него есть некоторые черты, характерные для этого поколения и, в частности, для «лишних людей». Но это еще вовсе не означает, что Мятлев по всем своим признакам подходит под определение «лишний человек».

В упоминавшемся выше интервью «Литературной газете» сам автор — правда, с некоторой оговоркой — отнес этого своего героя все, к той же категории «маленьких» людей, вроде Авросимова и Шипова: «А третью вещь пишу не о «маленьком» человеке, а о представителе русской аристократии, но, думаю, по сути они все одинаковы. Он тоже «маленький» человек». Здесь уместно сказать об одной достаточно четко проявившейся тенденции в творчестве Б. Окуджавы-прозаика: стремление осветить судьбу и характер «маленького» человека на фоне судьбы и характера личности более значительной в истории — будь то Пестель, Толстой или Лермонтов…

Но вернемся, однако, к нашему герою. Хотя, по свидетельству автора, фамилия его выбрана «первая попавшаяся», — выбор этот не представляется мне таким уж случайным. Я имею в виду даже не то, что Б. Окуджава безусловно помнил о существовании в истории русской литературы поэта Ивана Мятлева. Здесь — быть может, и подсознательно — автор поддался воздействию другого фактора: в самом звучании выбранной фамилии словно бы ощущается натура героя — не столько мятежная, сколько мятущаяся, смятенная. В романе не только показывается, но и впрямую отмечается «вечное и неисцелимое смятение Мятлева» (подчеркнуто мною. — Б. X.). Откуда оно? Врожденная черта малодушного характера? Да нет же! Прежде, в сражениях на Кавказе, молодой Мятлев отнюдь не был ни малодушным, ни «смятенным». Да и в финале своей неудавшейся затеи с похищением Лавинии, находясь уже под стражей и следствием, он вовсе не малодушен, когда принимает всю вину на одного себя.

Что-то надломило эту душу. Но что? Разгром декабристов? Гибель Лермонтова?.. В романе есть обильная пища для предположений, но нет того готового ответа, которые принято помещать в конце школьных задачников и которые, как известно, не обязательны в произведениях литературы художественной.

Так или иначе, а ясно одно: натура героя еще не сломлена, но уже надломлена. В этом нельзя его винить, можно лишь сочувствовать. И в этом трагедия тех, кому он искренне стремится протянуть руку помощи. Стремление, кстати, весьма характерное для Мятлева и в чем-то роднящее его с бессмертным идальго. И уж никак не характерное для «лишних людей». Таков неоднозначный характер нашего героя. Еще не раздробленное «стекло», но и не выкованный «булат», хотя «тяжкий млат» уже нанес не один свой удар…

Да, князь поначалу не в силах был отказать себе. в удовольствиях, не имеющих ничего общего с «равнодушием к жизни и ее наслаждениям». Но в то же время и в конечном счете он — просветленный истинной любовью — готов отказать себе во всем, даже в самой жизни, только бы вызволить из беды Лавинию, под влиянием которой проявляются лучшие качества его души. И не просто проявляются, но также оказывают известное воздействие на других людей.

Да, он знает свои слабости и желал бы от них избавиться, он клянет себя и «беспомощно барахтается», не имея достаточно сил, чтобы противостоять злу. Он не бросит перчатку самодержавию как таковому, не пойдет по пути декабристов, память о которых, вне сомнений, дорога ему. Но — при всем неравенстве сил — он все же не страшится вступить в единоборство с августейшей особой, чтобы вырвать из всемогущих царских рук бедную Лавинию, чтобы не допустить еще одной жертвы. В конечном счете он терпит поражение. Потому что не умеет бороться профессионально (отсюда и название романа — «Путешествие дилетантов»). И слишком несоизмеримы возможности противоборствующих сторон. Но сама по себе дерзновенная попытка героя поступить по велению совести и доброго чувства, спору нет, заслуживает уважения и одобрения — как живой укор бездушному и безнравственному прагматизму.

Нравственным антиподом и антагонистом главного героя выведен в романе Николай I — этот ханжа-растлитель. Некоторых читателей, насколько мне известно, смущают вставные главы, где сей образчик деспота вдруг предстает в облике этакого доброго дедушки-семьянина. Но нельзя же не замечать, что в конце концов автор с достаточной убедительностью показывает зловещую роль самодержца в судьбе бедных героев, в их незаслуженных страданиях. Нельзя не замечать, что с первых и до последних страниц романа четко и недвусмысленно проявлено принципиальное авторское отношение к личности царя и его деяниям, ко всему «воздуху империи», к выпестованным царем «шпионам по любительству», ко всему российскому самодержавию с его «смесью необразованности с самоуверенностью». Это отношение достаточно определенно проявилось, в частности, в преисполненном горячей публицистической страстности монологе о «микробе холопства». В этом смысле роман «Путешествие дилетантов» является продолжением и развитием темы, затронутой в «Бедном Авросимове» и в «Похождениях Шипова».

Вспомним, кстати, что в «Севастопольской страде» тоже изображен был стареющий Николай I, тоже — в семейном кругу. Но у С. Н. Сергеева-Ценского за зловещим обликом жестокого самодержца проглядывает недужный старик, а у Б. Окуджавы — наоборот — за недужным стариком угадывается зловещая фигура жестокого самодержца. Аналогичный прием был, между прочим, применен недавно Владиславом Бахревским при изображении другого не менее мрачного представителя той же династии — Александра III — в исторической повести «Морозовская стачка», где царь также показан через призму его семейных привязанностей и «человеческих слабостей». Конечно, куда как страшен злодей с физиономией Медузы Горгоны. Но разве не страшнее, не опаснее во сто крат злодей, когда предстает ои под располагающей человекообразной личиной?

Без вставных глав о Николае I было бы утеряно многое чрезвычайно важное для лучшего понимания авторского замысла, для более верного понимания героя. Вот уж поистине «из песни слова не выкинешь»! Так, например, без первой вставной главы остались бы не осмысленными в полной мере исчезновение многострадальной Александрины, метаморфозы «господина ван Шонховена», их значение в судьбе Мятлева.

Обаятельный «господин ван Шонховен», то бишь неподражаемая Лавиния, с ее трогательными мистификациями и независимыми суждениями, этот маленький, но такой яркий лучик света, отчаянно не желающий гаснуть в окружающем его темном царстве, — на мой взгляд, один из прекраснейших женских образов в нашей литературе, серьезное творческое достижение Б. Окуджавы. Трудно даже представить себе роман «Путешествие дилетантов» без этого образа…

Не только в широкой читательской аудитории, но и в узкой профессиональной среде мне не раз доводилось слышать упреки в адрес стиля нового романа и всей ретроспективной прозы Б. Окуджавы. Одни упрекали автора в излишней модернизации, другие — наоборот — в чрезмерной стилизации, архаичности. Думается, главное все же — в соответствии общего настроя речи и мышления героев, в соответствии их взглядов и поступков тому либо иному историческому отрезку времени и авторскому замыслу. Лично мне, не скрою, импонируют стилистические особенности прозы Б. Окуджавы. Быть может, сказывается некоторая субъективная ностальгия по тому сформировавшемуся еще в XIX веке русскому литературному языку, который — я убежден — вполне способен ужиться с эпохой НТР, обогащая ее эстетически и нравственно, не модернизируясь ни в урбанистический сленг, ни в псевдонародную архаику, естественно вписываясь в прогрессирующее стилевое разнообразие нашей прозы.

Когда я говорил выше о связи нашей прозы о былом с решением задач современности и заботой о грядущем, я имел в виду прежде всего нравственно-воспитательную функцию советской литературы. Не лобовые назидания, не указующий авторский перст. Ведь роман или повесть — не «Наставление по стрелковому делу», где точно предписано, которой рукой — правой или левой — что и как делать в каждом конкретном случае. Речь идет о воздействии на разум и душу читателя специфическими средствами литературы художественной. Разумеется, при условии, что принципиальная позиция самого художника, его неравнодушие к проблемам жизни общества так или иначе проявятся с достаточной четкостью. Это — непременное обстоятельство, без которого не может быть и речи о самобытном литературном явлении. В стихотворных и прозаических произведениях Б. Окуджавы авторская позиция проявлена четко и недвусмысленно. Так же, как и в его непосредственных высказываниях, одно из которых мне особенно импонирует: «Нельзя строить свое благополучие на неблагополучии других».

Вряд ли требуют дополнительного разъяснения и комментирования широко известные заключительные строки из его «Сентиментального марша»:

Вот оно — символизированное кредо художника — в воспетом км незабываемом образе легендарных комиссаров-шлемоносцев. Именно здесь — исток характеристики поколения, о котором этот писатель очень верно сказал: «Служение общественным интересам было для нас более потребностью, чем обязанностью». На таких нравственных и социальных принципах зиждется творчество Булата Окуджавы — поэта, пришедшего в нашу прозу.