Избранница

"Можно", – услышала в себе Зоя голос звона-перезвона.

Главарь Хрюн в упор смотрел на остановившуюся слезинку.

"Нет, так о себе не плачут, такими слезами плачут по покойнику, когда над гробом его стоят..."

– Слышь, Свистун, что-то у меня в ушах звенит. Ну-ка, налей!

– И у меня звенит. Кончать надо и сматываться. И давай без дарца, без дротиков.

– Не-е-е, без дарца теперь никак, – вел сюда Хрюн бригаду, чтобы показать начало демонстрации силы, чтоб все задумались, что такое война с казино. Но теперь другое надвинулось: "Поглядим, какая ты Жанна д'Арк!"

...Тьма рассеялась, Юлия Петровна разглядывала происходящее: она была прижата спиной к распятию, ее руки перекручены на запястьях веревкой. Бандитов четверо, двое держат детей, один стоит рядом, а четвертый, явно главный, сидит за их столиком и ест их помидор.

"Чтоб ты подавился", – была первая мысль.

"Без масок, значит, пришли убивать", – такой была вторая.

– Детей отпусти, – сказала она, обращаясь к главному.

– А тебя не спрашивают, – почти пропел высоким тенором тот, кто стоял рядом, и одновременно с пением со всего размаха, боковым, ударил ее в рот.

Про себя Юлия Петровна говорила всегда так: "У меня на мне две гордости: первая – мои волосы, вторая – мои зубы".

И вот, второй гордости больше нет.

"Скоро, наверное, и первой не будет", – подумалось сразу, как очнулась от удара.

Подошел главный:

– Да, все-таки ты роскошная баба, даже с расквашенной пастью.

– А может, мы ее того, по очереди, – предложил тот, кто держал Зою.

– Да ну тебя, она ж древнее пирамид.

– Да не для удовольствия, а чтоб послушать, как она воет.

– Она и так завоет, – главарь выплюнул ей в лицо остатки помидора и намотал на руку три оборота ее волос.

– Где ж винтовка твоя?

– Здесь нельзя с оружием.

– Как нельзя? Мы ж с оружием, – и все четверо засмеялись.

Намотанные на кулак волосы главарь натянул на себя. Юлия Петровна изо всех сил сопротивлялась склонению головы и это приносило очень сильную боль. Но все-таки сила главаря пересилила. Будто натянутая белая вожжа выходила из головы Юлии Петровны к его кулаку.

Главарь усмехнулся:

– Ну что, ворошиловский стрелок, у меня к тебе один вопрос: договор!

– Да ты спятил, – сказала Юлия Петровна в пол, перетянуть вожжу никак не получалось. – Кто б его здесь держать стал, он в надежном месте.

– Где?

– Да знала б, не сказала, – и после этих слов она потеряла сознание: когда вырывают волосы, это больнее, чем когда выбивают зубы.

– ... Давай-давай, оживляй быстрей.

– Слышь, Хрюн, да кончать надо, бабы ждут, шампанское стынет. Новый год не за столом – хреновая примета.

– Ша!.. Оказывается, я именинник. Мне особый подарочек положен. И я его получу.

Судя по тому, как подручные глянули на главаря, они были очень удивлены. Они просто не узнавали его. Он никогда не волновался. Уж сколько "мокрухи" на нем, в стольких разборках участвовал. И никогда не изгалялся над жертвами. Если пытал, то не за тем, чтоб насладиться, а чтоб узнать то, чего нужно было. Причем тут договор? Ясно, что его здесь нет. Зачем дротики, чего волосы рвать?..

Хрюн тоже был себе не очень понятен. Всю свою жизнь он только и делал, что кому-то противостоял. Но зато кому служил, служил как надо, никогда не предавал. Если Хрюн получал приказ, то не выполнить его он мог только в одном случае – если его убили. Все силы, которые перли на него, были понятны. Но тут, в этой старухе, в этих малявках, жила какая-то непонятная, неведомая ранее сила. И ведь сила, сила в этой малявке, которую щелкни – и дух из нее вон. Главная же непонятка в том, что эта отчетливо чувствуемая реальная сила, это не их сила, она в них привнесена... Да неужто и впрямь Оттуда, неужто и впрямь Этот, Кто на кресте – Живой... Да не может же малолетка так смотреть, так говорить!! И он, Хрюн, враг этой Силе, потому что она запрещает его ремесло – убивать. Ну, так и посмотрим, насколько эта Сила – сила...

– Слышь, Юлечка, да очухивайся ты. То ли еще будет. У тебя еще много волос, а то место, откуда клок вырвал, щас солью посыпем... Ой, сейчас ототрем глазки-то, эва как хлещет! Откуда в тебе, в старухе, столько крови? Ты вот чего скажи, хрен с ним, с договором, все равно назад его вернем, а не вернем, так подожжем.

– Не вернешь и не подожжешь

– Что?! – новый пучок волос размером с конский хвост держал в своем кулаке Хрюн.

На этот раз Юлия Петровна сознания не теряла. Юлия Петровна не боялась смерти, на фронте от пуль не пряталась, она не боялась боли, она боялась сильной боли. А кто ее не боится? От второй раны крови было больше, но боли почему-то меньше.

– Чего тебе надо? Договора у меня нет, где он не знаю, ничего ты не вернешь, ничего не подожжешь. Ну?

– Надо мне тебя убить, Юлечка. Затем и послан.

– Ну так убивай. Детей отпусти.

– Разве таких свидетелей отпускают, Юлечка? А потом-таки и подожжем. Кроме казино здесь ничего не будет, в натуре.

– Не подожжешь, не загорится, – и при этих словах на ее изуродованных разбитых губах возникла улыбка.

Ни разу в жизни еще не улыбалась Юлия Петровна такой улыбкой. Само по себе сказалось "не загорится" и тут же уверенностью как бы обволоклось сказанное – не загорится! Когда такой улыбкой улыбается изуродованный рот, и из головы в него по глазам течет кровь, и все это сквозь седые окровавленные волосы... Даже Хрюн очень для себя необычным взглядом разглядывал Юлию Петровну.

– Ты чего скалишься, сейчас плакать будешь.

– О тебе б кто заплакал.

"Вот ты и заплачь!" – будто Зоин голос прошелестел в ушах.

– Не могу, – ответила она голосу.

– Ты под дурочку не канай, сама с собой не болтай. Ты мне вот что скажи, ты ж ворошиловский стрелок, ну ради каких хренов ты все это наворотила?! Чо те казино сделало?! Зачем тебе вместо него церковь? Ну причем здесь ты и Он? – главарь махнул рукой за голову Юлии Петровны на Лик Распятого Христа.

– Он при всем. Я столько в жизни натворила...

– Ну так натвори еще больше. Больше ж ничего не остается.

– Остается.

– Да ладно, ты-то не будешь буровить всякие сказочки про Небеса, ты ж ворошиловский стрелок, ты ж по ним всю жизнь стреляла.

– Отстрелялась...

– На принцип поперла на старости лет?

– Дурак ты... На принцип я перла, когда стреляла. Сгорели принципы.

– Что ж ты так запросто принципы свои поджигаешь?

– Это не я, – улыбка Юлии Петровны стала еще ярче, – это вон у нас мастер-поджигатель, Зойка-молитвенница. Может, и твои сгорят. А, Зойк?

– Сгорят, – громко и твердо сказала Зоя.

– Смотри-ка, они у меня не деревянные...

– А у меня они из броневой стали были, – перебила Юлия Петровна. – Все одно сгорели. Тот, к Кому ты меня привязал...

– А хочешь, отвяжу?! – главарь подскочил почти вплотную к привязанной Юлии Петровне. – Возродим принципы из пепла! Как говорил мой кум в зоне.

Если б можно было отшатнуться, Юлия Петровна обязательно отшатнулась бы, настолько страшен был подскочивший главарь. Но отшатываться было некуда, только спина и голова еще крепче прижались к Спасителю.

– Щас посмотрим, насколько люб тебе Тот, к Которому я тебя привязал.

– Эх, кабы так было! Не было времени у меня полюбить Его... – выдохнуло едва слышно из изуродованного рта.

– Ну а любовь к свободе-то есть? А у кого ее нет? И я тебе обещаю свободу. В натуре. А что я говорю, я делаю. И тебе свободу и именинникам вот этим.

– Э, ты чо, Хрюн...

– Ша, Свистун, не свистеть. Мое дело – мой ответ. От своих под молотки пойду, но сделаю, как сказал. Из принципа! Ха-ха-ха... Но для этого в дарц поиграем. Вот этими дротиками с опереньем ты в глаза должна попасть Тому, к Кому я тебя привязал. И отвяжу для игры.

– Не дождешься! – крикнула Зоя.

– Это мы посмотрим!

– А зачем тебе это? – тихо спросила Юлия Петровна. – Чего Он тебе сделал?

– А вот толком сам не знаю, вот хочется! – стоял над левым плечом черный круг и трясся от хохота черноголова... – Может, я успокоиться хочу.

– А и действительно, чего это ты разволновался?

– Я непонятку не люблю! Никогда не бывал в непонятке. И не буду. Гляжу я на эту име-нин-ни-цу и вижу непонятку. На тебя с винтовочкой твоей насмотрелся. На кодлу вашу насмотрелся, на шнифты ваши, где сплошь – непонятка. И выходит, что непонятка эта от Него, от пахана вашего, к Которому я тебя привязал.

– И от дротиков в Его глазах ты успокоишься?

– Да! Только ты должна эти дротики бросить! – резким выкриком выделил главарь слово "ты". – Вот и конец будет непонятке. Какая ж непонятка, если в простое размалеванное дерево дротик бросаешь, а не в глаз отцу. А в глаз отцу я и не потребовал бы! А так, Тот, к Которому я тебя привязал – простая деревяшка есть. Так что развязываю и – бросай!

– Не дождешься! – опять крикнула Зоя.

"Дротики в глазах Спасителя – и от этого успокоение, и ради этого от своих под молотки? Вот ужас-то!" – с содроганием думала Зоя, когда выкрикивала.

– А ты – под молотки?

– Да!

Аж присвистнул Свистун, на главаря глядя. Ай да непонятка! Или в самом деле крыша у него поехала, или... – непонятка! Так ее раз-так, в натуре...

– Нет, – сказала Юлия Петровна.

– Уж не жалко ли тебе меня стало?

– Не тебя, себя. Уж столько в Него покидала, столько гвоздей понабивала... у тебя долларов меньше, чем в Его глазах моих дротиков. А ведь заколебалась... стерва старая!.. Моя-то свобода – ладно, свобода перед могилою у входа. Их, вон, свобода – вот что затормозило. Тебя мне надо было вот такого сейчас увидеть и такого вот услышать. Непонятку в шниф-тах твоих полицезреть, чтоб сгорело колебание как принцип. Ты мне шниф-та-ми своими доказал, что есть Он и что нельзя бросать дротики в глаза Отцу своему небесному. Спасибо тебе. И да не будет тебе успокоения от непонятки!

– А ведь я не все сказал! Я ведь именинникам этим на твоих глазах подарки выдавать буду. Эту вот фрук-то-зу за волосы подвешу, а из этого, вон вишь, он дрожит, мишень для дротиков сделаю! И эт-то не все. А если они вместо этого попросят тебя метнуть дротик? Да и как же не попросить, ведь детям боль страшнее, чем старикам!

– Что скажешь, Зойк? – вновь тоскливая нотка зазвучала в хрустальном перезвоне, переполнявшем Юлию Петровну.

– Нет! – последовал немедленный ответ. – И... если попрошу – не бросай!

– А ты?

Дротиком в сердце вонзилось это "А ты?" в душу Севы-Севастьяна. Он часто задышал, несколько раз сглотнул слюну...

– Держись, Севка! – Зойкин дротик летел теперь в довесок к "А ты?" Промчавшись через все душевные клетки, уже не дротиками, а сверкающими хрустальными многогранниками они со все заглушающим звоном соединились друг с другом и Сева увидел перед глазами светлый круг, откуда сиял необыкновенный Свет. Такой же круг видела перед собой сейчас Юлия Петровна и уже сходила на свои рельсы, на которых больше не было ржавчины. Невозможно страшно в семь лет принимать последнее решение в своей жизни, самое грандиозное решение, обрывающее эту жизнь настоящими дротиками, которые вот сейчас полетят в твое тело.

"Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу..." – еще совсем недавно с мамой читали, совсем недавно он шепотом говорил маме о другом, тогда самом важном решении – не молиться о прекращении его болезней: "Пусть будет воля Его..." А сейчас какая Его воля? "Я же еще ма-аленький..." Дротики, вонзающиеся в тело, они же души не касаются? Тогда они не страшны... Боль страшна. Боль может и душу заставить на все пойти. И привиделось: удав с жуткой пастью с ядовитыми колючками вместо чешуи сдавливает и душит трепетную лань, обвив ее всю беспощадными кольцами, из которых не вырваться. Еще чуть удушающего усилия и лань выкрикнет все, что хочет пасть. Она вся состоит из боли, она не владеет уже своим разумом, ее язык – полный раб сдавливающих колец. Через то самое "чуть" боль станет непереносимой, а если выкрикнет требуемое – ослабнут кольца и боль уйдет. До следующей прихоти ненасытного удава. Что-то тут не так... Да почему же моя душа – трепетная лань?! Где ее броня против колючих колец?! Как лихо выкрикнула Зойка этому верзиле: «Молитва Церкви Православной – вот моя броня!" Как бы пощупать эту броню? "Взявший плуг и оглядывающийся назад – неблагонадежен для Царства небесного" – вчера вечером с мамой читали. В белом круге перед глазами встали эти строки и луч небесного Света из круга, пройдя сквозь них, отслоил от них то главное, что в них заключалось, вобрал это в себя и новым дротиком вонзился в трепетную лань. И это был удар! Встрепенулась лань и вскочила на ноги, тряхнула уже нетрепетным телом и разлетелись на несколько кусков удавовы кольца. Вот только сейчас, когда для твоего тела приготовлены дротики железные, осозналась ударом вся великость, единственность и абсолютная правда стоящих перед глазами слов. И всех остальных слов из этой Книги. И вот уже и уши слышат то, что видят глаза, и слышат они Голос Самого Автора, и Голос этот говорит: "Делай, как Я говорю, исполняй, как Я предлагаю, кричи Мне, если слаб: помоги моему неверию – и Я помогу. Если Я велю тебе: иди по морю – ты иди, только веруй, а удел сомневающихся – морская пучина, ибо нет места сомневающимся в Моем Царстве. Если сказано Мной, что претерпевший до конца – спасется, то так и есть, если веришь Моим словам – считай Книгу Мою руководством к действию, а слова Мои – приказом, а приказы не обсуждаются"...

В белом круге возник пень березовый, на котором несмываемая кровь отца Ивана, а рядом – Распятие с запекшейся и уже почерневшей кровью Юлии Петровны, а сама она идет по морю как по сухой гладкой дороге, идет к светлому кругу, откуда льется неизреченный Свет. Она не видит бушующих вокруг волн, она не чувствует валящего с ног ветра, она только слышит призыв: иди! И идет. И она кричит ему, Севе-Севастьяну:

– А ты?

– И я, Юлечка! И я! Не бросай дротика в глаза Спасителю!

– Ну так их сейчас бросят в тебя! – Хрюн схватил Севу за горло. Тот захрипел. – Не-е, думаешь, сразу задушу? Не-е... Ну-ка, сдирай с него барахло, а на пузе круги рисуй, да смотри, чтоб десятка не на сердце была, я метко стреляю! А начнем с тебя, именинница. Ну-ка, Свистун... а ты, эй, да не стой ты у нее... веревку вон через балку перекидывай, да на конце расплети... Ну вышиби ей шнифты для удовольствия, они ей все одно никчему. А вообще, погоди, может именинница все-таки попросит!

– Не дождешься! – воскликнула Зоя. – Не трожь, – она остановила руку Свистуна. – Сама пойду.

Впервые в своей бандитской жизни Свистун чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, когда вскрыли дверь и ворвались сюда, настрой был обычно-привычный, суть которого всегда сводилась к одному: бей того, на кого указывает главарь.

"А ведь и правда, не дождемся..."

– Деточки мои, простите меня, – раздался вдруг рыдающий крик Юлии Петровны. – Зоинька, Севонька, простите, ради Христа!.. – дальше она не могла говорить, да тут же и новый удар в рот последовал, сильнее прежнего.

– Ты слышишь меня, Юлечка? – зазвенел Зоин голос.

– Да, – едва прохрипело из бесформенной окровавленности.

– И ты меня прости, – капельки-слезинки будто белые барашки с горы, катились по ее щекам, хотя она радостно улыбалась. – Мы сейчас вместе полетим. Я была там, нас ждут.

– Подождут! – рявкнул Хрюн. – Бегом пошла! Я тебе еще надрезик не лбу сделаю, чтоб на скальпе повисела.

Зоя поглядела на Хрюна, и передернуло его от спокойной решимости на ее лице.

– Да, там долго ждут, и я очень хочу дождаться там тебя, – и, отвернувшись от него, она медленно пошла к перекинутой через балку веревке. Остановилась у Распятия, перекрестила Юлию Петровну и пошла прямо на Свистуна, который держал веревку.

– Слышь, Хрюн, а давай я ей просто перо в бочину, ну чо выкрутасить! Да и вообще, кончать давай, меня колотун бьет, в ушах звенит.

– Ша, делай, что говорят.

Зоя подняла голову вверх, туда, где высветилась ей на куполе молитва к Духу Святому. Белый Голубь отделился от купола и через мгновенье был перед Зоиными глазами.

– ...прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша, – прошептала Зоя...

– Что?! Говорил же, – скрежетал зубами и матерился Хрюн, – ниже надо было круги рисовать!..

Он приподнял за волосы голову Севы – открытые пустые глаза были мертвы. И пульса не было.

– Как говорил мой кум, глазное яблоко наполнено смертью.

– Однако, непонятка, Хрюн. Три дротика только воткнул и все не туда, чтоб крякнуть! В плечах сидят, тут бегать можно, а он...

...Подросшая путанка, та самая, что хохоча материлась у колокола, зырилась на Юлию Петровну наглым, бесцеремонным своим прищуром и будто ждала чего-то от нее. Она перегораживала путь к светлому кругу и нельзя было теперь пройти к нему: и через нее не пройдешь, и не обойдешь. И вот, Распятие, возникшее справа от путанки, то самое Серебрянское Распятие, к Которому привязана была сейчас Юлия Петровна, стало надвигаться на нее. Она поворотилась к Распятию, начала вглядываться. Лицо ее переменилось, наглости и бесцеремонности резко убавилось. И вдруг Юлия Петровна увидела – себя между Распятием и меняющейся на глазах путанкой. Юлия Петровна схватилась за боковины Креста и что было силы начала толкать его от девицы, ухитряясь поворачиваться назад к путанке и что-то кричать ей. Крест сдвинуть сил не было, зато путанка отвернулась от Него и пошла прочь, но не к светлому кругу, а в сторону, во тьму...

Юлия Петровна повернула голову, сколько могла, влево и назад и уткнулась всей ее кровавой мешаниной в Лик Спасителя и прошептала:

– Прости.

И затем, прижавшись еще сильнее, заплакала. Это были те самые слезы, которых ждут небесные лучи-нити, молитвенный звон от которых летит ко всемирной Неугасимой Лампаде, горящей перед Престолом Царя Царей.

Глаз у нее не было, но она вдруг все стала видеть. И первое, что увидела – россыпь гвоздей на полу.

– Прощена!..

– Не, слышь ты, еще орать может... Э, гвозди на полу, а все думали, чем прибить ее... Слышь, да ведь не было их... Давай-давай, распинай руки... веревками сначала. Э, да ты чего орешь? Чего?

– К гвоздям не притронуться, горячие, того и гляди, плавиться начнут...

– Не прикасайся к чужим грехам, когда своих без меры.

– Не, гляди, стихами шпарит. Слышь, я ж ей пасть в куски разнес, чем она вякает? Это из тебя, что ли, гвозди сыпятся, твои?

– Мои.

– Из-под юбки, что ль?

– Из Тела Того, с Кем я сораспята. Спасибо вам за это. Я б и за ваши попросила, да нельзя. Свои гвозди каждый вынимает сам. А опоздаете, вашими же гвоздями вас и прибьют бесы к позорному столбу.

– Не, сначала мы тебя приколотим, остынут вот.

– Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя.

Но Хрюн пока не хотел быть Ильей... Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова:

– Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной...

Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил:

– "Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет..." Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших.

И тут жизнь вышла из глаз Севастьяна и он уронил голову на плечи.

Едва только бандиты пришли в себя, как раздался над их головами колокольный звон.

Бывший "киллер", ныне первоклассник Илюшка, выскочил из дома, будто кататься на горке, а сам побежал к храму. Уже первое число, уже его именины. Он и Зойке с Севкой подарки нес с праздничного стола всемирной языческой пьянки, и себя не забыл: целую сумку фруктов (фактически, украл) нес через плечо.

То, что он увидел в храмовом окне, сначала даже не поразило его, не ударило. Он просто не понял. То, что он видел, было дико, невозможно, такое могло быть только в страшном сне, в каком-нибудь сверхсвирепом ужастике для крепконервных. Но не наяву. Просто не осознавалось видимое как реальность: в центре, на Распятии висела в остатках одежды до невозможности обезображенная, искровавленная Юлия Петровна. Узнать ее было нельзя, но просто больше некому. Справа, подвешенная за волосы веревкой, мертвая Зоя медленно крутилась вокруг веревочной оси. А слева – Севка, с упавшей на грудь головой, с дарцевскими дротиками в плечах. И только когда увидел еще четверых, вокруг стоящих, понял, что это не сон, не ужастик, а немыслимая, ни во что не укладывающаяся правда. Все обмерло в нем, в глазах стало темно. Он, шатаясь, отошел от окна. Что делать?.. Сердце бешено колотилось. Голова ничего не соображала, только одно в ней вертелось: надо куда-то бежать и куда-то звонить. Куда?

"Да ведь же Илья Муромец – мой святой. Так Зойка говорила. А Илья Муромец никуда не бегал, да и без телефонов обходился... Созывать людей – колокол! Да как же туда попасть? Изнутри нельзя... По стреле крана!"

И он полез по стреле крана. Он всегда боялся высоты, но сейчас страха не было. Он видел перед собой только колокол и полз к нему. И вот он стоит под ним, держась за веревку языка. А если эти выскочат, а они обязательно выскочат, и пристрелят? Он отшвырнул качком головы этот испуг и начал раскачивать язык.

Всполошенные звоном люди оставляли языческую всемирную пьянку и поначалу просто прислушивались: с чего это вдруг? Уж не в честь ли Нового года? А если нет, то чего тогда? После сегодняшнего дневного звона это был второй звон в этих местах за последние семь десятков лет. Нет русского человека, равнодушного к колокольному звону. И сами колокола это знают, и знают они также, когда чего надо добавить в свой звон, чтоб до души доходило, чтоб за душу брало. В звуках, разносившихся в морозном воздухе, сейчас явно слышалась печаль, и в то же время торжество. И призыв.

Зоина мама не участвовала во всемирной языческой пьянке. Для этого не нужно было Зайкиных увещеваний, что Нового года еще нет. Она была равнодушна к застольям. Если пила, то только водку и только одна или со своим старым приятелем.

Она выпила стакан и села рисовать. Ничего, все ушло. И краем подсознания чувствовала, что и не вернется. Блокирован талант броней Зайкиной молитвы. Только полы мыть. Может, в Альфу возьмет Илья, если осталось у них какое помещение. Не выходил Илья из головы: «Где ж ты раньше был?" А, может, иконы писать, как Зайка советовала? Правда, так просто тут не перескочишь с крушителя гидры на лик Севастьяна. "Икона пишется не рукой, а молитвой", – так ведь батюшка сказал. А какая тут молитва! На хлысте, небось, хоть одно пятнышко Зайкиной крови, да осталось... Зазвонил телефон.

– Ау, слушай, что-то тревожно мне, – говорил в трубке голос Севиной мамы. – Пойдем, сходим в храм, посмотрим, как они там?

Бам-м-м!.. Стекла зазвенели от внезапного сильного звука.

– Слышала? – тревожный голос Севиной мамы перешел в испуганный. – Чего это они?

– Слышала...

И пошли, один за одним, печальные и торжественные, ни с чем не сравнимые звуки колокольного звона.

– Бежим! – крикнула Севина мама.

...Они не могли представить, что они увидят, они не могли еще вместить, что такое – быть матерями мучеников. Никто из них не был святой Софией, с радостью посылавшей своих детей на мучения и смерть Христа ради. Тяжко и не сразу осознается, что такое теперь их дети для всей вселенной и для них самих. Да и никому и никогда не осознать грандиозности стояния перед Престолом Божиим и величия и могущества тех, кто этого удостоен.

Детская молитва о матери имеет особую печать благодати, а молитва ребенка мученика во имя Того, с Кем рядом ребенок стоит... ее сила и воздействие – безмерны.

Обе мамы бежали к храму, к страшному зрелищу, а сверху лилась уже на них безмерной силы благодать Того, во имя Которого пошли на муки их дети.

Батюшка Илья, как только услышал торжественный призыв колокола, мгновенно оделся и побежал к своему храму. Еще одно чудо предстояло ему вместить, и еще более страшное и великое, чем прозрение безбожника. Безбожник, одевший нательный крест и ставший креститься – умиляет, а, если он через час после одевания нательного креста идет на Голгофский Крест, чтобы быть распятым, это – потрясает. И потрясенному ему предстоит сказать слово еще более потрясенной громадной толпе сбежавшихся людей. Слово о том, что перед ними – новая святыня Церкви для укрепления верующих и новая, кровью окропленная купель для некрещеных. И предстоит сказать слово и каждому в отдельности, особо Илье из Альфы, чтобы не делал он сейчас Альфе полный сбор, как он рвался это сделать. Не громить надо в эту ночь обретения новой святыни, а молится перед ней. И будет призывать его идти первым и всех за собой вести прикладываться к теплым еще телам новомучеников.

Учительница соседнего класса, услышав звон, поморщилась: ух, уж эти пещерные православные! И в Новогоднюю ночь им неймется. Она очень не одобряла столь быстрое преображение казино в церковь. "А как казино школе помогало! Это ж прям подарок, что хозяин казино – папа одной из учениц школы. Никогда не отказывал, если чего попросишь. Концерт рок-группы "Козлятушки-ребятушки" на школьной сцене – это вам не что-нибудь. Горяч, правда. Да откровенно говоря, девчонка эта такими выходками кого хочешь выведет из себя. Мера во всем нужна, ме-ра." И, чтоб не слышать звон, учительница сделала громче телевизор.

Папа одной из учениц звонил по сотовому и выяснял, почему звонят в колокол:

– Точно, что ушли незамеченными? А этот пацан-звонарь мог вас в окна видеть? А почему вы решили, что не мог? А почему наружного поста не было? Все хотели поучаствовать? Ладно. Сегодня допивайте, а завтра ко мне на Рублевку. И чтоб по пути нигде не светиться. Слышь, Хрюн, звякни щас Кнышу, пусть завтра из казино стол мой заберет. Да он там один остался, из него вы дарц вынимали. Как это зачем? Да он мне как талисман, я за ним уроки делал, когда у Юльки учился. Как она на кресте смотрится? Ты чего, охрип, что ли, или окосел уже? Ладно, все.

Да, резонанс, конечно, будет! Он немного не того хотел. Хрюна и его бригаду, конечно, жаль, но гарантий, что в окно их пацан не засек – нет. Долго с ним работал. Но что ж, чем тяжелее расставанье, тем легче жить дальше. И пацана этого придется тоже... Пока еще он не выяснен, ну да завтра его каждая собака знать будет. С ним поторопиться придется, чтоб упразднить опасность до того, как к нему за показаниями придут. Ладно, завтра обо всем об этом решать будем. Подышать сходить надо...

Хрюн отключил телефон и выпил очередной стакан.

– Волнуется шеф? – спросил Свистун.

Хрюн не отвечал. Он спросил другое:

– Что видишь?

– Их вижу. Восьмой стакан – и никак не залью.

Не скоро, но придется им догадаться, что никогда им этого не залить и никуда теперь не спрятаться от молитв тех, кого они распяли, закидали дротиками и подвесили за волосы. И время их укорочено, как сказал им воскресший Сева-Севастьян.

Раньше же всех была у храма ротвейлер Месть. Еще задолго до того, как ее хозяин и его гости начали греметь бокалами, она почуяла недоброе и начала сначала выть, потом метаться по квартире, а потом царапаться в дверь и громогласно лаять на нее. Наконец, уже изрядно захмелевший хозяин выпустил ее – пусть прошвырнется, без присутствия хозяина и его команд она не очень агрессивна.

Месть мчалась к храму и скулила. Она ворвалась в открытую дверь и застыла. То, что осталось от хозяйки, ошеломило даже ее, ротвейлера. Она сидела и смотрела на Крест. И тут ей почудилась в ушах любимая команда. Но кого "фас"? Здесь нет врагов. Значит того, кто здесь еще недавно был, это он или они сделали с хозяйкой вот такое. Четыре посторонних запаха было натоптано, а пятым несло от стола. Вобрав их в себя все и запомнив, Месть ринулась наружу. В бегущих следах заключалось четыре запаха. Она мчалась, почти касаясь носом снега и ярость ее возрастала с каждым шагом. Из-за носителей этих запахов у нее теперь не будет любимой хозяйки. И вдруг запахи оборвались. Месть стала метаться, обнюхивая все вокруг. Наконец, остановилась у заснеженного дерева, чувствуя безнадежность поиска, но все-таки втянула по собачьей привычке воздух и... вот он, запах от стола! Она побежала рысцой, привычно и профессионально ища носом и – вот он, след! Быстрей, а то вдруг оборвется!

Расслабленный и довольный хозяин казино, в районе которого все живут, пока он того хочет, сидел на скамеечке и мечтательно покуривал, призакрыв глаза. Приоткрыв их после очередной затяжки, он увидел в полуметре от себя летящую на него оскаленную пасть ротвейлера. Никаких эмоций он выплеснуть не успел...

...Месть стояла на трупе и тоскливо выла окровавленной пастью черному небу и ярким звездам. Отвыв положенное, она обмакнула морду в снег и побежала прочь.

А звонарь-первоклашка Илюшка отмечал первые именины в своей жизни громким плачем и звоном в колокол, который столько лет молчал и вот теперь снова разносит набатный звон по всей вселенной. И будто в звук его вкраплена израненная кувалдами надпись "ВО СЛАВУ БОЖИЮ".

Перед тем, как закрылись глаза новомученицы Юлии, она увидела прямо перед собой Голубя, обнимающего ее голову. Он подхватил на крылья последнее ее дыхание и устремился вверх, к светлому кругу, куда ее когда-то не пустили. Свет становился все ярче. Юлия летела ему навстречу, с замиранием сердца ожидая, что ей сейчас предстоит. И вот ожили в ее обновленной душе слова Книги, которой она не читала, и она видела перед собой то, о чем говорили ожившие слова. Она увидела вдалеке белоснежный Престол и Сидящего на Нем, от Лица Которого бежали небо и земля. И увидела новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. И город великий у подножия Ног Его, который сошел от Него с неба. Не было храма в городе, ибо Господь Бог Вседержитель – храм его и нет нужды больше в солнце, ибо Слава Божия освещает его. Все спасенные ходят во Свете Его. И нету ночи, и не входит туда ничего нечистое. И чистая река струится водой жизни, как сверкающий кристалл, и древо жизни, приносящее плоды – Родина, Отечество на Небесах!.. Вот оно, ожидаемое. И вот Престол Его. И понесся к Нему радостный крик Юлии, которая держала за руки Зою и Севастьяна:

– Вот она я, Господи, а вот дети мои!