Избранное

Почему я веду дневник? Может быть, потому, что я счастлив? Нет! Счастливую жизнь не описывают в дневниках, ею наслаждаются! А моя жизнь связана неразрывной цепью с преступлением: оно всегда рядом со мной — как друг, как жена. Но разве такой друг будет твоим неизменным собеседником?

Здесь, в этих заметках, я рассказываю о преступлении и о себе, рассказываю обо всем…

О страницы, которые никто, никогда не увидит! Вы для меня — глоток свежего воздуха, единственная возможность в тяжелый час дать волю своим чувствам…

11 октября…

Вчера я рано лег спать. Разболелось горло — у меня часто бывает ангина. Я обмотал шею шерстяным шарфом, потом зарядил три мышеловки засохшими корочками сыра и расставил их вокруг кровати. Так ставят заградительные мины вокруг корабля Красного Креста. Потушив керосиновую лампу, я закрыл наконец глаза и вознес страстную мольбу к Аллаху: «Пусть уснут все дурные человеческие инстинкты в нашем маркезе[62] хоть на несколько часов! Да не свершится преступление, из-за которого меня — больного — поднимут ночью!»

Едва голова моя коснулась подушки, я заснул как убитый.

Разбудил меня голос гафира[63]. Он барабанил в дверь и кричал моему слуге: «Проснись, Досуки!» Итак, преступление все-таки свершилось! Человеческие инстинкты не пожелали уснуть только оттого, что мне хотелось спать. Я встал и зажег лампу. Вошел слуга, на ходу протирая глаза, и подал мне телефонограмму. Я поднес бумагу к свету и прочел:

«В восемь вечера близ селения Даир в Камар ад-Дауля Альвана выстрелили из зарослей тростника, когда он шел по мосту. Стрелявший — неизвестен. Раненый в тяжелом состоянии, на вопросы не отвечает. О чем уведомляю. Омда[64]».

Ну, это не страшно. Случай простой, отнимет у меня не более двух часов. Стрелявший неизвестен, а пострадавшему не до разговоров. Свидетель, конечно, гафир. Услышав выстрел, он трусливо приблизился к месту происшествия. Там его, без сомнения, никто не ожидал, он нашел только неподвижное тело. Омда, как это водится, будет клясться головой, что преступник не из их деревни. Родственники убитого, как всегда, постараются скрыть от меня истину, чтобы самим отомстить преступнику.

Узнав у слуги который час, я пометил на донесении: «Получено в десять часов. Отправляемся на расследование». Затем я оделся с быстротой пожарного, велел вызвать секретаря следственной комиссии и служебный автомобиль, послал разбудить моего нового помощника. Этот мягкосердечный юноша еще только начинал работать и просил меня брать его с собой для практики и стажировки. Вскоре я услышал сигнал подъехавшего полицейского фордика. В нем сидели мамур[65], его помощник и несколько солдат. Подойдя к своей машине, я убедился, что все в сборе, кроме секретаря. Ничего удивительного в этом не было. Я опаздывал к месту преступления в любом городе или районе всегда только по вине секретарей. Я спросил гафира:

— Ты уверен, что предупредил Сайда-эфенди?

В темноте послышался скрип тяжелых сапог, я увидел руку, поднявшуюся к высокой войлочной шапке с медной кокардой, и рот под густыми черными усами, напоминающими кошачий хвост.

— Бек, он надевал рубашку при мне, — услышал я.

Мы решили подъехать к дому секретаря. Я, мой помощник и мамур сели в служебную машину. На подножке, показывая дорогу, стоял гафир. У старого дома на краю селения он крикнул:

— Выходите, Саид-эфенди.

Секретарь в одной ночной галабие[66] выглянул из окна и спросил:

— Происшествие?

— Преступление, с огнестрельным оружием!..

Я увидел, как мамур высунул руку из окна автомобиля и ударил гафира по затылку:

— Так ты, сукин сын, сам видел, как надел рубашку?

— Клянусь вашей головой, бек, он был в рубашке!

Я не счел нужным разбираться, одно из двух: или гафир не знает, что такое рубашка (в этом нет ничего удивительного), или Саид-эфенди снял рубашку и снова улегся спать (в этом также не было ничего удивительного). Во всяком случае, отвечать за дальнейшее опоздание из-за их препирательств пришлось бы мне. И браниться с Саидом-эфенди — бесполезно. У меня только разболится голова. А сегодня мне особенно нужно поберечь себя, чтобы сохранить силы и горло для настоящего дела, ради которого я терплю все эти невзгоды.

Усталость сморила меня. Я предупредил своих спутников, что до места происшествия около тридцати километров, и прикорнул в углу машины. «Ничего не случится, если я продремлю всю дорогу», — подумал я и закрыл глаза.

Машина тронулась. Следом за ней двинулся фордик, в котором сидели секретарь, помощник, сержант и солдаты. Еще не выехав на проселочную дорогу, мы услышали пение, доносившееся откуда-то из темноты. Мамур высунулся из машины и крикнул:

— Господин помощник! Мы забыли шейха Усфура.

Наш маленький караван остановился. Песня все ясней слышалась из тростниковых зарослей на краю поля:

Помощник крикнул:

— Сюда, шейх Усфур, преступление!

И из тьмы вынырнула фигура шейха Усфура. Это был странный человек. Не зная сна, днем и ночью бродит он повсюду, распевая свою песню, всегда что-то бормочет, а иногда даже пророчествует. И люди слушают его. Ничто так не радует этого человека, как поездка на расследования происшествия. Заслышав сигнал полицейского фордика, он бежит за ним вслед, словно охотничья собака за хозяином. Почему? Я часто задумывался над этим. Может быть, у этого человека есть какая-то тайна?

Усфур подошел к нам и сказал обиженно:

— Вы хотели уехать без меня?

Сержант ответил улыбаясь:

— Вовсе нет! Если бы мы знали твой адрес, то непременно известили бы тебя.

— Ну ладно, дайте сигарету.

Сержант предостерегающе подмигнул ему и шепнул:

— Тише, тебя может услышать господин мамур.

— Все равно дайте закурить, господин сержант. Сегодня ночью я буду вашим главным проводником.

Он срезал стебель тростника и, держа его в руке словно жезл, важно уселся в машину с таким видом, будто это не обыкновенный фордик, а роскошный роллс-ройс.

Машины снова трогаются, дорога идет между возделанными полями. Природа спит, кругом полная тишина. Лишь иногда слышится кваканье лягушек, стрекот цикад да пение шейха Усфура. Я начинаю дремать, как всегда, когда еду на расследование. Сквозь дремоту до меня доносятся голоса спутников. Мой помощник очень встревожен. По-видимому, его что-то удивляет, ему хочется о чем-то спросить, но он боится разбудить меня. Он поворачивается к мамуру, и между ними завязывается бесконечный разговор. Под этот разговор я и проспал всю дорогу. Прошло довольно много времени, машина остановилась, и я проснулся. Мы находились на берегу канала, где нас уже ждал паром, чтобы переправить на другую сторону.

Покинув машины, мы забрались на паром и облепили его, словно утопающие спасательную лодку, отчего он сразу стал похож на одну из барж, что медленно плывут с Верхнего Египта, всегда тесно уставленные кувшинами по палубе. Паром тронулся, нас обступил безмолвный мрак ночи, нарушаемый лишь ударами каната по воде. Когда мы приблизились к противоположному берегу, до нас донеслось ржание лошадей. Мы высадились. Нас ждали верховые лошади из местного полицейского управления и ослы, которых привел староста, чтобы доставить нас к месту происшествия.

Ох уж эти лошади! Солдат подвел мне великолепного коня, подобающего моему чину. Конь беспокойно рыл землю копытом и не стоял на месте. Я подумал, что обязательно свалюсь с него. Сколько раз уже я чуть не падал с этих гарцующих красавцев, на которых может удержаться только искусный наездник, а не такой засыпающий на ходу человек, как я. Моему сердцу всегда были милы спокойные ослики. Однако все начальство уже сидело на лошадях, а осликов оставили для подчиненных. Шейх Усфур уже залез на серого осла, ткнул его своей зеленой тростью и пристроился позади всадников. Я постеснялся последовать его примеру, положившись на милость Аллаха, взобрался на коня и как начальник поехал впереди, еле держась в седле от страха и усталости. Наконец сон опять одолел меня, и я уже ни о чем не мог думать.

Вдруг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Случилось то, чего я боялся. Оказывается, конь, перескакивая через канаву с водой, стряхнул меня со спины. Я крикнул гафиру:

— Эй, ты, лови коня!

Процессия остановилась, и все спуталось. Мамур с криком и руганью набросился на гафиров, раздавая на ходу подзатыльники и приказания. В конце концов меня водрузили обратно в седло. Стараясь скрыть смущение, я бормотал, что лошадь, по-видимому, испугалась пробежавшей лисицы и понесла, а возможно, просто уснула на ходу.

Я попросил вести моего коня под уздцы. Гафир взял поводья и пошел рядом со мной неторопливой, ровной походкой. Я успокоился, снова задремал и проснулся лишь у цели нашего пути. Впереди показался свет факелов и фонарей, их держали жители, столпившиеся вокруг жертвы преступления. Раздавались приглушенные голоса: «Следователи приехали!»

Сон как рукой сняло, усталость мгновенно покинула меня, — вот так, наверно, сова покидает гнездо при вспышке света. Я соскочил с коня, пробрался через толпу к распростертому на земле телу и принялся рассматривать лицо жертвы, забрызганное грязью и кровью. Да, такой уже ничего не скажет! Рядом расположился полицейский, занятый составлением протоколов, Для меня такие протоколы не представляют никакого интереса. Следователю всегда приходится все начинать сначала.

Прежде всего подробнейшее описание места происшествия. Секретарь приготовил бумагу, ручку и подошел ко мне. Я начал с обычного вступления: «Мы, следователь такой-то и секретарь такой-то, ночью в такое-то время получили телефонограмму за номером таким-то, текст такой-то. Мы тотчас же отбыли на автомашине в указанное место. Прибыли туда к такому-то часу и приступили к составлению протокола…» — и так далее и тому подобное.

Я всегда очень тщательно составляю протокол в раз и навсегда установленном порядке, придерживаясь логики, присущей только ему одному. Протокол для начальства — все. Для начальства этот документ свидетельствует об искусстве и исполнительности следователя. А задержание преступника — дело второстепенное, этим никто особенно не интересуется.

В описании жертвы, одежды и места, где было совершено преступление, мы также ничего не упустили. Я стал диктовать секретарю результаты осмотра огнестрельной раны, зиявшей в плече пострадавшего. Мы записали калибр винтовки, отметили, что выстрел был произведен с небольшого расстояния. Пуля пробила мышцы плеча и вызвала кровотечение. Затем мы подробно описали внешность жертвы. Это был мужчина лет сорока, очень привлекательный, настоящий образец мужественной деревенской красоты. Все говорили о том, что до несчастья он был здоровым и сильным. Мы не забыли упомянуть о птице, вытатуированной над его виском, отметили рыжеватый цвет усов и перешли к описанию его одежды. Мы перечислили все: деревенский плащ, домотканый простой джильбаб[68] и белые коленкоровые шаровары с красным поясным шнурком, а в них нетронутый кошелек с деньгами. Да, мы не забыли даже шнурка на шароварах и названия ткани! Ведь перечисление всех этих мелочей свидетельствует о нашей наблюдательности и точности.

Вот так мы и ведем следствие… Вспоминаю, как однажды, прибыв на место преступления, когда пострадавший уже находился в агонии, я принялся подробно описывать шаровары со шнурком, деревенские башмаки и войлочную шапку.

Только закончив это описание, я собрался спросить его — кто преступник. А за это время пострадавший взял да и помер.

Покончив с портретом жертвы, мы перешли к описанию места происшествия — узкой дороги между посевами сахарного тростника.

Нечего удивляться: каждому посеву — свое преступление. Как только вырастают кукуруза и сахарный тростник, наступает сезон убийств из огнестрельного оружия. Когда пожелтеют пшеница и ячмень, начинают из мести поджигать поля: солома, облитая керосином, — лучший материал для этого! Зазеленеет хлопок, тут уж жди, что его примутся выдергивать и топтать.

Описание жертвы преступления закончено, и судьба пострадавшего нас больше не интересует. Несчастный остается лежать в луже крови под охраной полицейского, пока карета скорой помощи не заберет его в больницу. В доме старосты для нас приготовлен кофе, и мы спешим туда. Знаете ли вы, что такое кофе старосты! Я называю его хлороформом, так как он не бодрит, а усыпляет меня. Я слышал однажды, как, предлагая нам кофе, староста крикнул слуге: «Принеси, мальчик, кофе «бунн»[69]. Я так и не понял смысла добавления «бунн» к слову «кофе». Быть может, староста хотел этим подчеркнуть его качество или же показать свое уважение к нам. Во всяком случае, я убедился, что кофе, хотя он и упоминался в приказании старосты дважды, вовсе отсутствовал в поданном нам напитке.

Итак, мы расположились в приемной старосты, на потертом, вылинявшем коврике. Секретарь разложил свои бумаги на разбитой мраморной доске низкого столика, под большим мигающим и потрескивающим светильником, вокруг которого кружились ночные бабочки.

Я приказал вызвать свидетелей. Прокричав: «Соберите свидетелей, господин помощник!» — мамур развалился на широком диване в углу комнаты, и я понял, что теперь от него, кроме храпа, ничего не услышишь. Мой помощник сел около меня, веки его смыкались: сон играл его ресницами, как ветерок играет листьями деревьев.

Среди свидетелей был, конечно, гафир, который услышал выстрелы и первым оказался на месте преступления. Как и следовало ожидать, он не мог сообщить ничего интересного, кроме того, что слыхал два выстрела. Однако в полученном мной донесении говорилось лишь об одном выстреле, да и у жертвы была только одна рана. Все свидетели утверждали, что слыхали один выстрел. Зачем же этому человеку лгать? Непонятно! И, отложив разбор дела по существу, мы занялись вопросом о выстрелах. Сколько их было? Два или один? Я снова опросил присутствующих, и снова все показали:

— Один выстрел, бек[70].

— А ты сколько слышал? — спрашиваю гафира.

— Два выстрела, бек.

— Так ли?

— Два выстрела, бек.

В таких случаях трудно и неприятно вести следствие. Когда лжет обвиняемый — это его естественное право, и я никогда не тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обвиняемых в чем-то признается. Но что заставляет свидетеля скрывать истину, вызывать сомнения и путать дело?

Следствие безнадежно зашло в тупик. Никто не знал преступника. Никого не подозревали. У пострадавшего была в деревне только больная, хромая, почти слепая мать, настолько дряхлая, что она уже не могла говорить, да маленький ребенок. Жена умерла два года назад. С ребенком ведь тоже не поговоришь! Никто не знал, была ли у этого крестьянина с кем-нибудь вражда, которая могла бы привести к преступлению. Не мог же сам шайтан вылезти из ада и застрелить беднягу?

Никто ничего не знал. Все было именно так, как я и предполагал, когда получил донесение. Безнадежное, мертвое дело, и мое расследование не оживит его. Если свидетели не говорят правды, а жители деревни не хотят мне помочь, то и никакие протоколы не помогут раскрыть это преступление, даже в будущем.

Пришла очередь давать показания старосте. Он принес присягу, и допрос начался, но дело не продвинулось ни на шаг, и мы все еще топтались на месте. Вдруг в комнате раздался храп, заглушивший все голоса. Я обернулся к мамуру, слегка прикорнувшему на диване. Староста с моего разрешения подошел к нему и осторожно разбудил.

— Пожалуйте, бек, прилягте на постель. — И он с великим почтением и осторожностью повел мамура в другую комнату.

Вернувшись ко мне, староста продолжал свои показания на официальном языке должностного лица. Манера говорить и язык всех старост почти не отличают их друг от друга. Во всяком случае, от их разговоров нет ни вреда, ни пользы. Он спокойно изложил случившееся. Едва господин староста поставил корявую, словно след куриной лапы, подпись под своими показаниями, как дверь соседней комнаты распахнулась и в ней появился мамур. Он почесывался и что-то брезгливо стряхивал пальцами со своего мундира.

— Постель! Не приведи Аллах! Это ты, староста, ты? — загрохотал он.

Поняв, что случилось, и посмеиваясь про себя, я притворился погруженным в дело и не поднимал головы от бумаг. Мамур уселся на свое место, и было ясно, что сон окончательно покинул его. Он крикнул старосте:

— Эй, ты, принеси-ка нам кофе! И свари его как следует! Заклинаю тебя твоими глазами!

Он спросил меня:

— Ну как, дело в петле?

Ему не терпелось узнать, как идет расследование, есть ли у него надежда отправить обвиняемого на виселицу. Я ответил тихо, не глядя на него, как бы разговаривая сам с собой:

— Нет, дело в постели!

Неожиданно мамур вскочил, словно нашел ключ к разгадке тайны, и крикнул:

— Шейх Усфур!

Из темного угла комнаты показалась голова этого странного человека. Он поднял свой зеленый скипетр, как бы говоря: «Здесь!»

— Что ты скажешь, шейх Усфур?

Мне стало не по себе. Не хватало еще советоваться во время следствия с полоумными! Я многозначительно посмотрел на мамура. Он подошел ко мне и сказал:

— Шейх Усфур почти святой. Однажды он нашел ружье, спрятанное преступником на дне канала!

— Господин мамур, вместо того чтобы допрашивать шейха Усфура или шейха Тартура, потрудитесь отправиться с вашим помощником и солдатами в деревню и обыскать там дома подозрительных лиц!

Мамур тотчас гаркнул:

— Господин помощник!

Помощник вошел в комнату. Он слышал мои слова и вручил своему начальнику протокол обыска в одном экземпляре.

— Обыск уже произведен, эфенди!

Не читая протокола, мамур сунул его мне. Я пробежал глазами многословный текст и остановился на привычной фразе: «…Оружия или чего-либо запрещенного не обнаружено».

Сделав внизу пометку: «Приобщить к делу», — я задумался, опустив голову на руки. Что еще можно предпринять при создавшемся положении? Кого допросить, чтобы протокол разбух хотя бы до двадцати страниц?

Мне хорошо запомнились слова начальника следственного отдела. Однажды, принимая от меня протокол в десять страниц, он спросил: «Правонарушение? Проступок?» Когда же я объяснил, что дело идет об убийстве, он удивленно воскликнул:

— Дело об убийстве, а протокол всего в десять страниц! Убийство человека! Убийство человека на десяти страницах?

Я возразил ему:

— Но ведь нам удалось задержать преступника при помощи этого ничтожного количества страниц.

Однако он не обратил на мои слова никакого внимания и продолжал оценивать протокол со своей точки зрения, взвешивая его на руке:

— Кто же поверит, что это протокол об убийстве человека?!

Тогда я заверил его:

— Если пожелает Аллах, в дальнейшем мы будем придерживаться требуемого веса.

Пока я сидел задумавшись, все это воскресло в моей памяти. Вдруг в зале раздался голос Усфура. Полоумный шейх пел:

Я не рассердился и не прогнал шейха, хотя своим пением он проявил неуважение к следствию. Я задумался над словами песни, а вдруг в них есть какой-нибудь смысл. Собственно говоря, внимание мое привлекло слово «женщины». Уж не хотел ли он сказать, что виновных надо искать не среди мужчин, а среди женщин? Но кого же именно? Пока нет никаких указаний на участие женщин. Пострадавший после смерти жены жил один. У него никого нет, кроме старухи матери, которую вряд ли можно считать женщиной. Нет, Усфур не соображает, что говорит. Этот безумный старик явно из породы попугаев. Повторяет слова бессмысленной песенки. Однако подожди, не торопись! У жертвы преступления есть ребенок. Разве больная, дряхлая старуха может нянчить ребенка?

— Эй, староста, сюда!

И я задаю старосте этот вопрос.

— Ребенка нянчит девочка, — глупо ухмыляясь, отвечает староста.

— Какая девочка?

— Сестра его умершей жены.

— Она большая?

— Совсем еще дитя.

Я взглянул на помощника и приказал немедленно доставить девочку сюда. Прошло немного времени, и появилась стройная девушка лет шестнадцати. Никогда еще глаза мои не видели в деревне такого изящно очерченного, словно выточенного из слоновой кости, красивого лица, такого стройного девичьего стана. Девушка в длинном черном платье замерла на пороге, словно изваяние из черного дерева. Староста подбодрил ее:

— Входи, невеста.

Девушка вошла в комнату, смущенно потупя взор. Она не знала, к кому из присутствующих ей следует подойти. Староста направил ее ко мне. Она остановилась передо мной и вскинула ресницы. Впервые за всю мою практику следователя я почувствовал волнение и, растерявшись, не знал что спросить. Секретарь не видел девушки — он сидел к ней спиной. Удивленный моим молчанием, и, по-видимому, решив, что я уснул, он обмакнул перо в чернильницу и повернулся к свидетельнице.

— Как тебя зовут, девочка?

Но стоило ему увидеть ее, как он уже не мог отвести от нее глаз, совершенно забыв про свои бумаги. Я поглядел на окружающих меня людей: мой сонный помощник очнулся, зашевелился и, широко раскрыв глаза, уставился на девушку; мамуру теперь уже не нужны были ни кофе, ни «бунн»; шейх Усфур подполз и, словно собака, улегся у моих ног, устремив взгляд на красивую крестьянку и разинув рот. Поистине велика власть женской красоты…

Усилием воли я овладел собой и, стараясь не выдать обуревавшего меня чувства, не глядя на нее, спросил красавицу:

— Как тебя зовут?

— Рим[71].

Она произнесла свое имя таким голосом, что я задрожал, словно струна от прикосновения тонких пальцев. Боясь, что дрожь в голосе выдаст мое волнение, я замолчал. Да, положение становилось щекотливым. Если после каждого ответа Рим голова у меня будет кружиться все сильнее — допрос затянется. Я собрался с духом и засыпал ее вопросами. Затем попросил ее рассказать все, что она знает, и стал любоваться ею. Я узнал от нее удивительные вещи! Оказывается, она еще не слыхала о преступлении. Ее разбудили и привели сюда, не сказав в чем дело. Я решил пока ничего ей не говорить — так мне подсказывало чутье следователя.

Я спросил Рим, сватались ли к ней женихи? «Да», — ответила она. Последний раз сватался красивый юноша, и она согласилась выйти за него, но муж сестры, ее опекун, не хотел дать согласия на этот брак. Впрочем, он всегда был против, когда ей предлагали руку. Видно, многие простирали к ней руки, как верующие простирают руки во время молитвы.

— И ты сердишься на него за это? — спросил я.

— Нет, — горячо воскликнула она. И в этом возгласе прозвучала необычная страстность.

— А ты встречалась с женихом?

— Да, всего только два раза, около нашего дома.

Жених ей нравится, но она не хочет противоречить опекуну. А опекун? Почему он отвергает всех претендентов? Оберегает ее покой? Или считает их недостойными ее? Она не знает причины, не понимает. Ей очень хочется понять, в чем здесь дело. Иногда она даже плачет. Она хочет знать… Что знать? Ничего. Она не может объяснить. Ведь умение выражать словами свои чувства и желания — дар, которым обладают не все.

Чтобы выразить свои чувства, надо понимать, что творится в твоей душе. И мне показалось, что душа этой девушки подобна зарослям бамбука или тростника. Тонкий луч света проникает в заросли, только когда тростник колышется. Да и тогда этот световой зайчик прыгает и скользит, как маленькая неуловимая серебряная монетка.

Тем не менее слабый луч замелькал и между строк моего протокола. Я начал нащупывать пульс дела, мне было приятно смотреть на Рим, и я вдруг заинтересовался следствием. Только я собрался было попросить еще чашечку кофе, как вдруг мой помощник спросил полицейского, появившегося в дверях:

— Прислали машину за пострадавшим?

— Давно уже.

И девушка все поняла. У нее вырвался крик, но она подавила его. Я не сомневался: крик вырвался из глубины души.

Я хотел продолжать следствие, но девушку словно подменили. Теперь она давала только односложные и бесполезные ответы. Я решил отложить допрос.

— Отдохни. Рим, — и, взглянув на мамура, добавил: — Лучше продолжим следствие утром.

Я показал на окно — уже светало. В комнате горел светильник, и мы не заметили приближения дня.

Я поднялся из-за стола и сразу вспомнил, что сегодня у нас заседание суда, — ночью я об этом совсем забыл и не попросил никого из коллег заменить меня на суде. Поэтому нужно немедленно отправляться обратно, чтобы поспеть на заседание вовремя.

— Господин помощник! Посадите девушку в фордик!

Я захлопнул папку с протоколом. После заседания мы продолжим допрос в моем кабинете.

Подали оседланных лошадей, и все отправились в обратный путь. Шейх Усфур ехал позади нас. Он нервно вертел в руке свою зеленую палку и возбужденно кричал:

— Это она! Это она!..

— Опомнись, — оборвал его мамур.

— Это она, она! Ее ресницы! Я узнал ее, узнал ее ресницы!

— Опомнись, шейх Усфур, не вертись, а то упадешь с осла!

Усталость одолевала меня, я с трудом держался в седле. Слава Аллаху, свежий утренний ветерок, слегка касаясь моего лица, будто дуновение веера красивой проказницы, вернул мне бодрость, и я обрел способность размышлять. Вдруг шейх Усфур запел так отчаянно, точно у него разрывалось сердце:

Затем мы услышали, как что-то шлепнулось о землю. Шейх Усфур лежал в своих лохмотьях на земле. Гафиры подбежали к нему, подняли и снова посадили на осла. Он уселся, отряхнул с себя пыль и закончил куплет:

Мамур и мой помощник весело рассмеялись. Затем мамур стал отчитывать полоумного старика: «Будь осторожен! Прошло всего два года, как твою подругу унес ветер».

А я все думал о девушке в черном платье и ее тайне, которую еще не разгадал. Ведь ее тайна — тайна всего дела. Однако мое желание проникнуть в тайну этой девушки уже не имело никакого отношения к следствию. Я просто хотел знать…

Наш караван остановился у широкого полноводного канала. Через него был перекинут ствол пальмы, шириной не более полуметра. Подошел гафир, чтобы провести моего коня по бревну через канал. Я испуганно закричал:

— Эй ты, сумасшедший! Да разве можно здесь проехать верхом?

Лицо гафира выразило удивление.

— Раньше вы здесь проезжали на этом коне даже ночью, бек.

Я с опаской посмотрел на бревно.

— Я переехал по этому бревну, да еще ночью? Верхом? Не может этого быть!

— Мост широкий, бек, а лошадь — умное животное.

Я не хотел больше слушать гафира. Если, по его мнению, «мост» достаточно широк, то он безусловно сумеет попасть в рай даже верхом на верблюде[72]! А об уме коня легко говорить, когда не сидишь на нем сам. Зачем мне ехать через канал верхом? Я спрыгнул с коня и зашагал по бревну, опираясь на свою трость.

12 октября…

Когда мы вернулись в город, пора было начинать заседание. Наша машина подъехала к зданию суда, входную дверь, словно мухи, облепили крестьяне. Мой помощник проспал как убитый всю дорогу. Впрочем, я не собирался брать его с собой на заседание. Он вконец измотался на следствии и вряд ли мог быть мне чем-либо полезен. Юноша еще не привык работать весь день после бессонной ночи. Хватит с него и этой «прелестной» ночки! На первых порах его следует пожалеть. Поэтому я велел шоферу доставить помощника домой. Попрощавшись с мамуром, я вышел из машины и смело двинулся к входу, прокладывая себе дорогу в густой толпе мужчин, женщин и детей. Войдя в комнату для совещания, я увидел ожидавшего меня судью и пришел в отчаяние.

Дело в том, что в нашем суде работают посменно двое судей. Один из них живет в Каире и приезжает оттуда с первым поездом только в дни заседаний. Он всегда торопится рассмотреть дела, чтобы поспеть на одиннадцатичасовой поезд в Каир. И как бы сложны ни были эти дела, сколько бы их ни было, судья никогда не опаздывает на этот поезд. Второй же судья просто одержимый: живет он с семьей в маркезе, дела рассматривает медленно, то ли боясь ошибиться, то ли желая развеять провинциальную скуку и убить время. Ведь ему не надо спешить на поезд! С раннего утра восседает он за судейским столом, словно прирастает к нему, и расстается с ним только под вечер. А иногда он трудится даже вечером. Судебные заседания с ним причиняют мне жестокие страдания: ведь это же настоящая каторга — неподвижно просиживать здесь целые дни, словно прикованный. А цепь мне заменяет моя судейская зелено-красная перевязь. Может быть, все это месть Аллаха за тех невиновных, которых я по долгу службы отправил в тюрьму? Наверно, мы расплачиваемся за наши ошибки в течение всей жизни, сами того не подозревая.

Итак, увидев судью, я был потрясен: от этого человека нечего ждать пощады даже после бессонной ночи. А я-то считал, что сегодня очередь судьи, который всегда торопится.

Войдя в зал заседаний, я прежде всего просмотрел список дел: увы, сегодня нам предстояло рассмотреть семьдесят правонарушений и сорок проступков. Слава Аллаху, вполне достаточно, чтобы просидеть с таким судьей целый день! У местного судьи всегда больше дел, чем у каирского гастролера, и по самой простой причине: за нарушение он назначает штраф не больше двадцати пиастров, тогда как другой судья — пятьдесят. Зная об этом, нарушители и обвиняемые только и думают, как бы избавиться от любителя больших штрафов и попасть к тому, который обходится дешевле. Судья часто выражает недовольство и жалуется, что с каждым днем у него становится все больше работы. Он не понимает, в чем тут дело, а я усмехаюсь про себя: «Повысь штрафы, и тебе сразу станет легче».

Пристав Кызман-эфенди начал вызывать обвиняемых по списку, который держал в руке. Наш пристав пожилой мужчина с седой головой и усами, его манеры и фигура достойны председателя верховного суда. При вызове обвиняемых он всегда приосанивается и, обращаясь к привратнику, говорит тоном, не допускающим возражения. Привратник повторяет имя вызываемого гнусавым голосом, растягивая слова, как это делают уличные продавцы. Заметив это, судья однажды сказал ему:

— Шаабан, ты вызываешь на суд нарушителей и преступников или предлагаешь покупателям картофель и свежие финики?

На что привратник тут же ответил:

— Преступления, нарушения или свежие финики — все одно хлеб наш насущный.

Перед судьей, утопающим в бумагах, предстал первый нарушитель. Судья поднял голову, водрузил на нос свои массивные очки и сказал ему:

— Ты нарушил правила, зарезав барана не на бойне.

— Господин судья, баран… да, мы зарезали его, не взыщите… зарезали в радостный вечер после обрезания сына… пошли Аллах и вам того же…

— Штраф двадцать пиастров! Следующий…

Пристав все вызывал и вызывал людей. Дела следовали одно за другим и были похожи, как близнецы. Я предоставил судье творить суд, а сам принялся разглядывать крестьян, набившихся в зале заседания… Они заняли все скамейки, заполнили проходы, расположились на полу, сидя на корточках, и покорно смотрели на судью, выносившего приговоры. Ну прямо стадо перед своим пастухом!

Скоро судье наскучило однообразие нарушений, и он воскликнул:

— Объясните мне, в чем дело! Одни бараны, зарезанные не на бойне! — И через очки, вздрагивающие на кончике носа, он уставился на людей маленькими, как горошины, глазками.

Никто, да и он сам, не понял, как оскорбительно прозвучали его слова.

Пристав продолжал вызывать. Характер правонарушений несколько изменился. Пошли дела иного сорта. Судья сказал следующему нарушителю:

— Ты обвиняешься в том, что стирал свою одежду в канале.

— Ваше превосходительство господин судья, пошли Аллах вам повышение по службе! Неужели вы оштрафуете меня за стирку собственной одежды?

— За то, что ты стирал ее в канале.

— Да где же мне ее стирать?

Судья запнулся и ничего не ответил. Он знал, что эти бедняки не имеют в своих деревнях ни водоемов с чистой фильтрованной водой, ни водопровода и вынуждены всю свою жизнь прозябать в грязи, как скот. Тем не менее от них требуют, чтобы они подчинялись новейшему закону, вывезенному из-за границы.

Судья обратился ко мне:

— Что скажет прокуратура?[73]

— Прокуратуре нет дела, где этот человек стирал свою одежду. Прокуратура Следит за тем, как соблюдается закон!

Судья отвернулся от меня, потупился, покачал головой, а затем быстро, будто сбрасывая тяжесть с плеч, пробормотал:

— Штраф двадцать! Следующий…

Пристав назвал женское имя. Вошла деревенская проститутка: брови ее были подведены жжеными спичками, щеки так ярко накрашены, что напоминали этикетки на коробках табака «Самсун». На обнаженной руке женщины красовалась татуировка, изображающая пронзенное стрелой сердце, на ее запястьях позванивали металлические браслетки с цветными стекляшками. Судья взглянул на нее:

— Ты обвиняешься в том, что стояла у дверей своего дома.

Она подбоченилась и ответила:

— А что, душа моя, разве стоять у дверей своего дома грешно?

— Ты там стояла, а это уже соблазн для джумхура.

— Сожалею и раскаиваюсь! Клянусь твоей бородой, господин судья, я вовсе не видела Джумхура перед нашим домом не проходил никакой Джумхур…[74]

— Штраф двадцать… Следующий.

Кызман-эфенди вызвал следующего обвиняемого.

Вошел пожилой мужчина, земледелец. На нем была синяя цветистая шаль, яркая чалма, кашемировая рубаха, аба[75] из сукна «империал» и ярко-желтые штиблеты. Видно было, что это человек солидный, с положением. Едва он предстал перед судьей, как тот произнес:

— Вы, шейх[76], обвиняетесь в том, что не зарегистрировали свою собаку в сроки, установленные законом.

Человек кашлянул, покачал головой и забормотал, как будто прося прощения у Аллаха или читая заупокойную молитву.

— До чего мы дожили! Собак регистрируют, как землю, словно они имеют какую-то ценность!

На всех обвиняемых сыпались одинаковые приговоры. И мне казалось, что ни один из них не верил в то, что действительно совершил какой-то проступок. Им представлялось, что это просто какая-то подать или беда, неожиданно свалившаяся на них с неба, такая же, как все подати и беды. Закон требует: «Плати!» — и они платят. Я часто задавал себе вопрос: в чем смысл такого суда? Какое он имеет воспитательное значение? Ведь «правонарушители» абсолютно не понимают своей вины.

Наконец дела о правонарушениях были рассмотрены, и пристав объявил:

— Дела о проступках.

Просмотрев список, судья вызвал Умм-ас-Саад — дочь Ибрагима аль-Джурфа. Появилась старуха крестьянка. Она медленно пересекла зал заседаний, дошла до судейского стола и остановилась перед приставом Кызман-эфенди. Тот указал ей на судью. Женщина повела подслеповатыми глазами в сторону судьи и осталась стоять перед стариком приставом. Не поднимая глаз от бумаг, судья спросил ее:

— Твое имя?

— Ваша покорная слуга Умм-ас-Саад, — сказала она, обращаясь к приставу.

Кызман-эфенди снова указал ей на судью.

— Твоя профессия?

— Моя профессия — женщина.

— Ты обвиняешься в том, что укусила за палец шейха Хасана Аммара.

Старуха отвернулась от судьи и опять обратилась к приставу:

— Клянусь твоими сединами и твоим достоинством, я не сделала ничего постыдного. Я поклялась, что выкуп за мою дочь будет не меньше двадцати бинту…[77]

Судья поднял голову, поправил очки, поглядел на женщину и крикнул:

— Подойди сюда и отвечай мне! Я судья! Укусила или нет? Одним словом: да или нет!

— Укусила? Упаси Аллах! Я грешница, правда, но не кусаюсь.

Судья приказал ввести истца. Вошел пострадавший, у него был забинтован палец. Задав обычный вопрос об имени и профессии, судья привел его к присяге и попросил изложить суть дела. Пострадавший сказал:

— У меня, господин судья, нет доли ни в воле, ни в муке[78]. Ведь я был только посредником… — И он умолк, словно уже все разъяснил.

Судья уставился на него, еле сдерживая гнев, потом закричал, чтобы он рассказал все подробно. Истец снова заговорил. Выяснилось следующее:

У обвиняемой Умм-ас-Саад есть дочь по имени Ситт Абуха. К этой Ситт Абухе посватался феллах ас-Сейид Хариша и предложил выкуп в пятнадцать бинту, но Умм-ас-Саад требовала двадцать. Сговор не состоялся. Вдруг брат жениха, мальчишка по имени аз-Занджар, явился к родным невесты и солгал им, что жених принял их условия, а придя домой, сказал брату, что родные девушки согласились на его условия и снизили сумму выкупа. Вот так, стараниями этого коварного мальчишки, решившего пошутить, согласие было достигнуто и назначили день для чтения аль-Фатихи[79] в доме невесты. Жених послал шейха Аммара и шейха Фараджа свидетелями со своей стороны. Все собрались. Отец девушки зарезал гуся, и когда зажаренная птица была уже подана гостям, вспомнили о выкупе. Тут-то и выяснилось, что никто своего решения не менял. Между сторонами разгорелся спор. Мать невесты начала причитать на всю деревню: «О, горе нам! О, как будут злорадствовать наши враги! Клянусь пророком, я не отдам свою дочь меньше чем за двадцать бинту». Как сумасшедшая бросилась она к мужчинам, чтобы не дать им, чего доброго, договориться между собой.

Шейх Аммар так и не притронулся к еде. Побуждаемый добрыми намерениями, он подошел к старухе и принялся ее уговаривать. Тем временем его товарищ шейх Фарадж запустил руку в блюдо с гусем и начал жадно поедать жирные куски, решив не ввязываться в спор. Страсти разгорались, запахло дракой, и вдруг рука шейха Аммара, потянувшаяся было за гусем, оказалась во рту старухи. Шейх дико закричал, начался переполох! Шейх Аммар силой оторвал своего товарища от блюда с жарким и ушел в страшной злобе, — ведь шейх Фарадж не сказал ни слова и знатно полакомился, а он, Аммар, старавшийся ради блага других, ушел с пира несолоно хлебавши. К тому же еще старуха съела его палец!..

Пострадавший продолжал разглагольствовать в том же духе… Вдруг судья беспокойно заерзал на месте и недоверчиво поглядел на истца. Он прервал его и встревожено пробормотал, видимо обращаясь к самому себе: «А привел я истца к присяге?» Так и не вспомнив, он обратился ко мне: «Господин следователь, я приводил истца к присяге?» Я стал припоминать. Судья, обуреваемый сомнениями, воскликнул: «Поклянись! Скажи: клянусь великим Аллахом, я говорю правду». — Истец поклялся, и тогда судья сказал ему: «А теперь повтори все сначала».

Видно, мы никогда не кончим. Мне все страшно надоело. Я начал зевать, развалился в кресле, меня одолела дремота. Не знаю, сколько прошло времени. Вдруг я сквозь сон услышал крик: «Следствие! Чего требует следствие?» Я открыл покрасневшие от бессонной ночи, слипающиеся глаза. Судья сообщил мне, что, согласно заключению медицинского эксперта, истцу нанесено серьезное увечье — «потеря сустава безымянного пальца». Я выпрямился в кресле и потребовал, чтобы было вынесено решение о некомпетентности состава суда.

Судья обратился к старухе:

— Проступок твой оказался преступлением, и разбор этого дела входит в компетенцию уголовного суда.

Было видно, что женщина ничего не поняла. Для нее укус остался укусом. Что же превратило его из проступка в преступление? Хороши, видно, законы, если их не понимают бедняки!

Объявили следующее дело. Это была драка дубинками между отцом невесты Ситт Абухи и родными жениха ас-Сейид Хариша. Оказалось, что в конце концов стороны все-таки договорились о браке. Жених послал своих родственников, чтобы они привезли на верблюде невесту из дома ее отца. Увидев верблюда, отец страшно рассердился и закричал:

— Что? Верблюд? Моя дочь поедет на верблюде? Да ни за что! Только на кумбиле[80].

Стороны заспорили о том, кто будет платить за это новшество, которое обрушила на их бедные головы современная цивилизация. В результате в ход пошли дубинки, и было пролито несколько капель крови, что, впрочем, неизбежно в подобных случаях. Дело кончилось тем, что нашелся благотворитель, который не пожалел реала[81] из собственного кармана и нанял автомобиль, проезжавший как раз мимо дома, по проселочной дороге. Наконец судья закончил чтение приговора по этому делу и громко произнес:

— Итак, мы благополучно покончили со свадьбами и свадебным весельем. Следующий!

Пристав возгласил своим зычным голосом: «Уголовные дела!» — и вызвал одного из арестованных. Раздался звон цепей, и из группы людей, одетых в дерюги, вышел мужчина. Стражник снял с него наручники.

Поднялся пузатый господин (его живот очень был похож на раздувшийся бурдюк) и заявил: «Я защищаю обвиняемого».

«Дело с защитником? — подумал я, — Ну, этот уж воспользуется свободой защиты и не отвяжется от нас, пока не забьет наши головы всякой чепухой. Лучше, пожалуй, я снова закрою глаза. Нужно же отдохнуть после бессонной ночи!» До меня донесся голос судьи:

— Ты обвиняешься в том, что украл керосинку.

— Господин судья, я, правда, видел керосинку у порога лавки, но не крал.

Судья сказал приставу: «Введи истца». Появился мужчина в белой войлочной шапке, с платком на плечах. Он принес присягу и рассказал, что зажег керосинку, чтобы приготовить чай для клиентов, сидевших в лавке. Он мелкий деревенский бакалейщик, продает сахар, кофе, чай, табак. Иногда у него в лавке, как в кофейне, собирается несколько человек. Поставив зажженную керосинку у порога, он вошел в комнату за чайником. А когда вернулся, увидел человека, убегавшего с его зажженной керосинкой. Бакалейщик подробно описывал все происходившее, ссылаясь на посетителей лавки, на тех, кто помогал ему ловить вора…

Судья сидел, опустив голову. Я видел, что он не слушает истца и думает о другом. Вдруг он взглянул на меня и пробормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Я привел истца к присяге?

— Слава Аллаху, — нетерпеливо крикнул я. — Я слышал, как истец присягал.

Но судья все еще сомневался.

— Вы уверены?

Я почувствовал, что теряю самообладание.

— Хотите, чтобы я вам в этом присягнул?

Судья, по-видимому, успокоился и остальных свидетелей слушал молча и внимательно. Вдруг обвиняемый не выдержал и завопил:

— Господин судья! Да где же это видано, чтобы крали зажженные керосинки?

Судья возмутился и жестом велел ему замолчать.

— Ты спрашиваешь меня? Меня? Да я никогда в жизни не занимался воровством!

Он посмотрел на защитника, тот встал и начал свою речь:

— Господин председатель! Нам не попадалась керосинка, мы не видели керосинку и не проходили по дороге мимо керосинки. И вообще все это дело вымышлено от алифа до ба[82].

Видно было, что защитник сейчас разойдется, будет рвать и метать, но судья остановил его:

— Терпение, устаз[83]. Обвиняемый признался, что видел керосинку у порога лавки.

Защитник стукнул кулаком по столу и воскликнул:

— Мой подзащитный плохо себя защищает.

Судья спокойно ответил:

— Вы хотите, чтобы я поверил вашей хорошей защите и не поверил показаниям виновного перед лицом суда!

Защитник запротестовал и повысил голос. Но я знал, что ему важно только одно: чтобы голос его гремел, чтобы пот катился с него градом, а он вытирал его платком, поглядывая на своего подзащитного. Ему надо продемонстрировать свою преданность, свое усердие. От усталости, скуки и неподвижного сидения за столом я не в силах был следить за процессом и не понимал, что происходит вокруг. Оставалось только уткнуться в какие-то лежавшие предо мной бумаги и забыться в дремоте.

13 октября…

К вечеру заседание наконец закончилось. Когда я вышел из зала суда, нервы у меня совсем расходились. Прощаясь с судьей, я увидел солдата, нагруженного кипой исполнительных листов, предназначенных для подписи. Я стал машинально подписывать бумаги, которым не предвиделось конца. Моя подпись не давала никакого представления о моем имени. Мне приходилось подписывать такое огромное количество бумаг, и я делал это так быстро, что буквы сливались в какие-то закорючки. Когда огромная пачка бумаг была подписана, пот лил с меня ручьем. За моей спиной послышались звонкие шаги по асфальту[84]. Я оглянулся и увидел гафира, который, отдав честь, громко доложил:

— Наверху в следственной комиссии ожидают дело о выстреле.

Есть же предел человеческим силам! Ведь с позавчерашнего дня у меня во рту и крошки не было, я так и не ложился. Не выдержав, я сказал:

— Чтоб тебе в глаза выстрелило! Будь мы сейчас в окопах или на Дарданеллах[85], нам бы сочувствовали, заботились бы о нашем здоровье…

Впрочем, в чем виноват гафир, к которому были обращены мои слова? Оставив его в покое, я пошел своей дорогой. Поднявшись на второй этаж, где находился мой кабинет, я увидел девушку Рим под охраной стражников. Они ждали меня. Рядом с ней, опираясь на свою зеленую палку, стоял шейх Усфур. Я никак не мог понять, зачем он-то меня ждет. Присутствие девушки слегка оживило меня, как капли росы оживляют увядшую траву.

У себя в кабинете я нашел мамура, помощника и секретаря. Вид у всех был бодрый. По-видимому, они уже побывали дома, хорошо выспались и сейчас готовы заняться этим делом, чтобы скоротать время. Ведь это все-таки куда интереснее, чем играть в нарды[86] или жевать сахарный тростник около аптеки.

Но я сейчас ни на что не годился. Чтобы стать работоспособным, мне нужно было проспать не менее семи часов. Я заявил, что хотел бы отложить следствие на завтра. Все с этим согласились. Но тут перед нами возникла сложная проблема, о которой сначала никто не подумал: где переночует сегодня эта девушка? Ведь ее деревня далеко. Нечего было и думать отпускать ее на ночь домой, чтобы утром возвращаться обратно. Там, чего доброго, кто-нибудь из родственников, причастных к делу, научит ее, как надо вести себя, что отвечать на допросе. А здесь она никого не знает, у нее нет родственников…

Как быть? И вдруг раздался голос мамура — он нашел удачный выход:

— Очень просто. Девушка переночует в моем доме.

Все в ужасе взглянули на него, но быстро овладели собой, стараясь скрыть замешательство. Каждый из нас подумал и почувствовал одно и то же. Даже в глазах шейха Усфура, пробравшегося в кабинет следом за мной, мелькнула тревога. Однако всякое возражение с нашей стороны означало бы сомнение в намерениях господина мамура.

Все молчали, о чем-то думая. Желая успокоить нас, мамур сказал:

— Я заинтересован в том, чтобы Рим находилась в надежном месте, с моей женой и детьми.

Пришлось с этим согласиться.

Наконец я отправился домой. Наскоро поев, я лег в постель и мгновенно заснул.

Проснулся я только в полночь, испытывая сильную жажду. Выпил воды из глиняного кувшина, стоявшего на окне, и вдруг сразу вспомнил о девушке. Как только я представил себе ее в доме нашего друга, сон покинул меня. Я мечтал о каком-нибудь происшествии, которое вытащило бы мамура из дома. Но происшествия как кошки: их зовешь — они не подходят, а стоит прогнать — они возвращаются и трутся у твоих ног. Я не знал, что делать, душу терзали сомнения. Ночь казалась бесконечной, я торопил рассвет. Решил отвлечь свои мрачные мысли дневником, но перо валилось из рук. Взгляд мой упал на гору дел о правонарушениях, преступлениях и проступках, накопившихся на моем столе за последние два дня. Их посылали, чтобы я, ознакомившись с ними, составлял обвинительные заключения и направлял на рассмотрение. Но сейчас у меня не было ни малейшего желания работать.

Я открыл окно и вдохнул влажный ночной воздух. Звезды, словно всевидящие очи, проникающие во все тайны жизни, смотрели на наш городок, погруженный в глубокий сон. А кругом — ночная тишина.

Вдруг мне пришла в голову безумная мысль выйти на дорогу и побродить вокруг дома мамура. Неужели я это сделаю? А если меня задержит полицейский? Конечно, он узнает меня и извинится, но потом расскажет об этом всем, молва распространится, и имя мое будет покрыто позором. Нет, надо ждать утра и всего, что оно принесет с собой…

Но Аллах все же сжалился надо мной: принесли телефонограмму. Я быстро прочел ее. В ней сообщалось об одном из тех пустяковых случаев, из-за которых мы ночью обычно не выезжаем:

«…Когда товарный поезд № 209 проходил вдоль дельты реки, на участке 17 км, на железнодорожном полотне был найден болт. Злоумышленник не установлен…» На телефонограмме стояла резолюция мамура: «Помощнику начальника канцелярии! Доложить заместителю следователя». Значит, мамур считает, что ни ему, ни мне незачем вставать ночью из-за такого пустяка. Но разве мог я упустить случай, посланный мне небом! Ведь я так страстно хотел нарушить покой господина мамура и свой собственный в эту ночь! Я мгновенно оделся, вызвал машину и отправился к дому нашего друга. Приехав, я послал человека сообщить о моем прибытии. Мамур появился в окне и закричал:

— Из-за какого-то паршивого болта мы все должны вставать ночью!

Высунув голову из окна машины, я ответил:

— Даже из-за иголки. Ведь подобные случаи считаются уголовным преступлением. Этот болт мог привести к крушению поезда, к самому страшному уголовному преступлению в мире! Ваше присутствие необходимо, господин мамур.

— Я… я послал помощника начальника канцелярии.

— Необходимо ваше личное присутствие.

— Ночью… Невозможно… Я устал…

— Все мы одинаково устали! Это наш долг!..

Не зная, что ответить, мамур умолк. Видя мою решимость и готовность к самопожертвованию, он побоялся возражать: дело шло о нашей работе. Извинившись, он попросил меня подождать, пока оденется. Вскоре он, задыхаясь от ярости, сел рядом со мной в машину. Я обратил внимание на отсутствие шейха Усфура. Несмотря на наши гудки, он не показывался. Мысли мамура были далеко, и на этот раз он не заметил отсутствия шейха. Наконец он нарушил продолжительное молчание:

— Да! Наш долг… Однако надо же!.. Болт?!

Я закрыл глаза, не желая отвечать. Он продолжал:

— Да пошлет Аллах твоему предшественнику всяких благ! Он, бывало, допросит по делу об убийстве не больше двух свидетелей и шепнет мне на ухо: «Что, разве убитый наш отец или брат? Пойдем, старина, промочим горло!»

Я ничего не ответил и за всю дорогу не произнес ни слова. Наконец мы приехали на 17-й километр и увидели рабочих ремонтной бригады, товарный поезд и машиниста. Помощник старосты подал нам болт и показал рукой на вагон, груженный мешками с хлопком, едва не сошедший с рельсов. Я взял болт и тщательно осмотрел его. Мамур, стоявший позади меня, спросил улыбаясь:

— А где был кочегар, когда паровоз разлетелся на части?

Я понял, что он в шутку повторил слова из песни, очень популярной лет тридцать назад, когда ее исполняла коптская певица Шафика. Услышав эти слова, машинист подошел к нам и сказал:

— Поезд не разбился и ничего такого не случилось, бек! В момент происшествия я находился у тормоза и сразу же остановил…

Он стал выкладывать свои соображения. Рассказал нам, что местные жители очень наивны и, возможно, являются потомками тех крестьян, которые, впервые увидев паровоз, пригласили его на угощение. Вполне возможно, что преступник — из этой знаменитой деревни и именно по наивности или из любопытства положил болт на рельсы. Наверно, ему захотелось посмотреть, что станет делать паровоз, как он поступит — обойдет болт или двинется прямо на него.

В это время к нам подошел один из рабочих ремонтной бригады и заявил, что дело тут вовсе не в наивности или тупости. Преступление совершено из мести. Население этого района живет добычей камня в горах, привозит его с гор на ослах и верблюдах и продает подрядчикам. Когда английская железнодорожная компания появилась в районе дельты и проложила железнодорожную линию, то она сама стала перевозить камень, отняв у бедных, голодающих людей последнюю возможность прокормиться.

Но какова бы ни была причина преступления, преступник скрылся и вряд ли будет обнаружен.

Мы забрали болт как «вещественное доказательство», положили в коробку, запечатали ее сургучом и приобщили к бумагам… Это и был весь наш обвинительный материал.

Вдруг полил дождь. Мамур стал требовать, чтобы мы отправились составлять акт в дом старосты. Я спросил, далеко ли до него, и помощник старосты ответил:

— Рукой подать, господин!

Поверив ему, мы отправились туда пешком. Идти пришлось так долго, что мы еле дотащились, кости наши ныли от усталости. Уже рассвело и муэдзин прокричал эзан, призывая на утреннюю молитву. Предоставив мамуру «намыливать голову» помощнику старосты за его «рукой подать», я занялся составлением протокола и опросом свидетелей. Покончив с этим, я хотел уже подписать протокол, но вдруг обратил внимание на какую-то странную суетню в комнате. Мамур то садился за стол, то вставал, то выходил из комнаты, то возвращался обратно. Я никак не мог понять, чем он занят. Наконец я услышал, как, отведя старосту в сторону, он стал говорить ему:

— Послушай, староста, господин следователь не любит, когда ему подают на завтрак барашка, петуха или что-нибудь в этом роде. Хорошо будет, если ты подашь ему молодых голубей с рисом, а к ним — хрустящий пирожок и пресную лепешку. И недурно бы еще парочку жареных цыплят. От них вреда не бывает. Ну и конечно, кислого молочка — это очень полезно для здоровья. Да еще бы яичницу из нескольких яиц, зажаренных со сливками. Ну вот пожалуй что и достаточно. Смотри, староста, больше ничего не давай! Господин следователь мало кушает. А если у тебя есть сотовый мед, то и его не мешало бы подать на стол. Не плохо бы еще два кружочка сыра да курабие[87]… Главное, чтобы завтрак был легкий и приятный, а ты в этих делах мастер!

Услышав все это, я растерялся, покраснел, но ничего не сказал. Лучше всего — как можно скорее уйти! Я быстро сложил свои бумаги, но, заметив это, мамур разгадал мое намерение и подошел ко мне:

— Следствие закончено?

— Давно!

Он бросил взгляд на еще пустой стол и снова посмотрел на меня:

— Все свидетели дали показания?

— Все.

— Не осталось ни одного свидетеля?

— Даже четверти свидетеля.

Мамур быстро вышел и вернулся, таща за пояс молодого феллаха, одного из жителей деревни. Подтолкнув его ко мне, он сказал:

— Вот важный свидетель, у него есть ценные показания.

Я выразил сомнение в ценности показаний этого человека и желание ограничиться теми свидетелями, которых уже допросил. Но мамур настойчиво просил меня выслушать этого свидетеля, уверяя, что у него имеются очень важные сведения.

Пришлось снова вытаскивать бумаги, но не успел я открыть рта, чтобы задать вопрос, как появился староста в сопровождении слуг. Они стали накрывать на стол. Громкий голос хозяина пригласил нас к завтраку. Я извинился, сославшись на плохое самочувствие, и объяснил, что утром обычно ничего не ем. Но староста начал взывать к Аллаху, пригрозил мне, что вместе с мамуром они на руках отнесут меня к столу. В результате их заговора я оказался во главе стола Мне ничего не оставалось, как подчиниться и целый час созерцать этих людей. Они жевали, глотали, чавкали и, занятые этим процессом, даже не заметили, что я почти ни к чему не притронулся.

Наконец я встал, пробрался между ними, сел на прежнее место и начал перелистывать протоколы. Сидевшие за столом набили животы, уничтожив все, что им было подано, и принялись вытирать руки о скатерть, которая не стиралась, вероятно, не менее двух лет. Мамур подошел ко мне и, громко рыгая, сказал:

— Я думаю, нам пора возвращаться. Ведь следствие закончено.

Я указал ему на свидетеля, которого он привел ко мне и о котором уже забыл:

— А когда же мы будем допрашивать этого ценного свидетеля?

Мамур быстро ответил:

— Ничего ценного он не знает. Да нам ничего и не нужно.

Он отошел от меня и обратился к феллаху:

— Ты можешь что-нибудь сказать, мальчик?

Феллах ответил:

— Ни.

Это означало «нет». Обернувшись ко мне, мамур воскликнул:

— Вот он, молодой осел, что пасется в клевере! Конечно, он ровно ничего не знает! Поднимайтесь, господин следователь, надо возвращаться в город!

Мы пустились в обратный путь. Солнце уже взошло. В управлении маркеза нас встретил полицейский с сообщением из государственной больницы, что раненый Камар ад-Дауля Альван пришел в себя и сейчас его можно допросить. Мы стремглав бросились в больницу, опасаясь, что больной снова потеряет сознание или положение его настолько ухудшится, что мы никогда не сможем вырвать из его уст тайну преступления.

В больнице мы потребовали главного врача. Нам сказали, что он в операционной, и мы направились туда. По пути нам попадались носилки на колесиках и операционные тележки, похожие на тележки носильщиков на больших станциях. В комнате перед операционной стояли стерилизаторы, от которых шел пар. Сновали санитары в белых халатах, увозя людей на своих тележках… в небытие. Они спокойно и деловито входили в операционную или выходили из этого страшного зала, их равнодушные лица были безучастны и к смерти и к жизни.

Я остановился, какие-то обрывки мыслей блуждали в моей голове, мне казалось, что я стою на станции в ожидании поезда… В самом деле, разве это не станция, откуда больной отправляется в иной мир?..

Я посмотрел в окно, взор мой случайно упал на большую входную дверь в больницу. Я увидел сторожа, который пытался отогнать толпу собравшихся у входа женщин в черных платьях и синих накидках. Слышались тревожные голоса, сдержанные рыдания. Я понял, что женщины ждут, когда сторож выдаст им труп умершего. Из больницы ежедневно выносили один или два трупа. За дверью их подстерегало горю, страшное, синее, с когтями, выпачкаными глиной и землей…

Из операционной вышел санитар с ведром, наполненным какими-то кровавыми кусками, похожими на внутренности животного. Заметив мой пристальный взгляд, санитар пояснил, что только что кончилась операция и больная лежит еще на операционном столе под наркозом. Я окаменел. Мамур потребовал от моего имени немедленного свидания с главным врачом. Санитар ушел, но скоро вернулся и распахнул перед нами дверь в операционную. Собравшись с духом, я вместе с мамуром и секретарем вошел в эту страшную комнату. Главный врач в белом халате встретил меня улыбкой. Он стоял, склонившись над операционным столом, на котором лежало что-то бесформенное. Рукава его халата были засучены, в руке он держал инструмент, напоминающий щипцы… Врача окружали какие-то люди, совсем не похожие на врачей. По их костюмам я безошибочно угадал в них знатных лиц — вероятно, это были друзья главного врача. Подойдя поближе, я взглянул на операционный стол. Там лежала девушка. На ее теле зиял разрез, тянувшийся от груди до нижней части живота. Своим инструментом врач стягивал разрезанную кожу и скреплял ее чем-то вроде маленьких гвоздиков. Он проделывал это с поразительной быстротой, не переставая беседовать с друзьями и отпускать шутки. Легкостью своих движений он напоминал фокусника, демонстрирующего ловкость рук и виртуозность своей работы. Я посмотрел на бледное лицо девушки, оно казалось мертвым. Взгляд мой скользнул по ее животу, и я увидел кожу, унизанную длинным рядом гвоздиков. Словно кожа ботинка в руках сапожника! У меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я облокотился на край операционного стола. Заметив, что я сильно побледнел, врач оставил больную и с тревогой посмотрел на меня.

— Я жду вас, доктор, после операции, — пробормотал я слабым голосом и поспешно вышел из операционной.

Мамур спросил, что со мной случилось, но я ничего не мог объяснить. На своем веку я видел немало вскрытых трупов и вспоротых животов, такие картины меня нисколько не волновали. Ведь то были мертвые тела, тела без всяких признаков жизни. Может быть, меня так потрясло то, что с живым человеком обращаются, как с неодушевленным предметом? Или же мне стало дурно от запаха хлороформа, пропитавшего воздух операционной?

Свежий воздух вернул мне силы.

По распоряжению старшего санитара нам подали кофе в кабинет главного врача, и мы стали ждать. Врач скоро пришел и любезно провел нас в палату к пострадавшему.

Мы шли по коридорам, сплошь заставленным кроватями — видно, не хватало палат, чтобы вместить всех этих несчастных. Здесь лежали выздоравливающие. Это были бедные крестьяне, те, что носят грубые синие плащи. Они жадно ели похлебку из маленьких алюминиевых чашек и смотрели на нас, на главного врача, как обезьяны в зоологическом саду смотрят на сторожей, сопровождающих знатных посетителей.

Мы подошли к постели Камар ад-Дауля. Он лежал неподвижно. Врач снял со спинки кровати карточку с историей болезни и прочел нам диагноз. Не проявив к нему на этот раз должного интереса, я спросил:

— Можем мы его сейчас допросить?

Врач спокойно ответил:

— Полагаю, что можете, если это не займет много времени.

Он наклонился к пострадавшему и тихонько позвал его. Раненый открыл тусклые, лишенные блеска глаза. Его взгляд блуждал — казалось, он ничего не видит. Я приблизился к кровати и спросил:

— Камар ад-Дауля! Кто в тебя стрелял?

Он молчал. Я повторил свой вопрос. Губы больного зашевелились, но он ничего не произнес. Я упорно продолжал добиваться ответа. Сделав над собой усилие, больной наконец прошептал:

— Рим!

Я был потрясен. Оглянувшись, я увидел, что мамур и секретарь тоже удивлены и заинтересованы. Пристально вглядываясь в лицо пострадавшего, я сказал:

— Объясни, что ты хочешь сказать, Камар!

Но он не ответил.

— Ты хочешь сказать, что Рим сама…

Больной не шевелился…

— Камар Альван, говори же! Ты должен говорить. Одно только слово! Кто? Кто в тебя стрелял?..

Но мы требовали невозможного. Он закрыл глаза, на лбу его выступил пот. Врач взял меня за руку и отвел в сторону:

— Довольно!

Я в отчаянии посмотрел на мамура:

— Довольно?

Да разве мы чего-нибудь добились? До того, как мы вошли в эту комнату, дело казалось нам яснее, чем сейчас. Имя, которое после таких усилий прошептали запекшиеся губы Камара… Лучше бы он не произносил его!..

14 октября…

Мамур ушел по делам, а я вернулся в свой кабинет. Узнав о моем возвращении, пришел помощник. Бедняга очень обрадовался, но все-таки упрекнул меня, что я не взял его ночью на расследование. И правда, я совсем про него забыл, забыл обо всем, желая во что бы то ни стало вытащить в эту ночь мамура из дома. Да и происшествие-то было пустяковым. Пользу оно принесло только желудку господина мамура, а вред — карману старосты. Тяжеленько приходится этим старостам, иногда мне их даже жалко.

Вошел хаджи[88] Хамис, прислуживающий в здании суда. Попросив у него стакан жидкого чаю, я повернулся к помощнику, которому не терпелось поговорить. Он говорил, лишь бы говорить, словно изголодался по человеческому голосу. Пока меня здесь не было, молодой человек в одиночестве чуть не умер.

Оказывается, провинция уже успела ему наскучить. Ведь в маркезе нет даже приличного кафе, куда мог бы заглянуть вот такой юноша. Разве только лавка бакалейщика — грека Танаши, перед которой расположились два деревянных столика да два плетеных стула. Жители прозвали эту лавку кабачком. Но и грек Танаши давно уже разгуливает в крестьянском джильбабе, и ничто, кроме цвета волос и глаз, не напоминает в нем европейца. Куда же ходить, где коротать время молодому человеку, только что приехавшему из сверкающей огнями, шумной и веселой столицы.

Теперь перед ним жалкий городишко: несколько домов, готовых вот-вот развалиться, да крытые стеблями хлопка и кукурузы глиняные норы, в которых прозябают феллахи. Смотришь на скопище вот таких лачуг в деревнях или на одинокие хижины среди полей, на бурую глину и навоз, которыми обмазаны их стены, и тебе начинает казаться, что на необъятных пастбищах пасутся стада, стада домов, а в чреве каждого дома копошатся несчастные феллахи, словно клубок червей…

А после захода солнца делается еще тоскливее, еще страшнее от тишины, опускающейся на землю. С наступлением темноты жизнь замирает, лишь изредка слышится мычание буйволов, лай собак, крик ослов да скрип оросительных колес и шадуфов[89]. И иногда среди глубокой ночи раздаются одинокие выстрелы. Это стреляют частные или казенные сторожа, чтобы подбодрить себя и устрашить других.

Мой помощник жаждет лекарства от провинциальной тоски. Чтобы избавиться от давящей скуки, нужно жениться, или распутничать, или, как делаю я, читать и вести дневник, когда есть свободное время. Юноша сообщил мне, что решил посещать местный «клуб». Если бы он имел представление о нашем «клубе»!

На верхнем этаже старого дома, куда надо подниматься по деревянной лестнице, находится обыкновенная комната. Помещение освещается газовой лампой — это, пожалуй, единственное, чем знаменит «клуб». Что касается завсегдатаев «клуба», то здесь, конечно, можно встретить местную «знать»: представителей администрации, районного врача, нескольких чиновников и владельца аптеки. Развлекаются в «клубе» игрой в карты или нарды да сплетнями.

Но разве прилично представителю прокуратуры в маркезе водиться с такой компанией? Я сказал юноше, что, по-моему, работник прокуратуры должен держаться подальше от таких развлечений, если хочет пользоваться уважением. Я надолго запомнил, как местная «знать» пригласила меня и судью в «клуб» на ужин по случаю отъезда моего коллеги, переведенного в другой район.

Отговориться было невозможно, пришлось пойти. Стол был уставлен бутылками виски и блюдами с закуской. Нам с судьей наполнили бокалы. После первого же бокала судья разошелся, его нельзя было удержать. Он опрокидывал рюмку за рюмкой, болтал глупости и смеялся без причины… Наконец мамур, тоже изрядно уже выпивший, наклонился ко мне и, посмеиваясь, шепнул: «Век, судья роняет свое достоинство». Я не выдержал, с меня было достаточно, и, стараясь не привлекать к себе внимания, я потихоньку вышел и отправился домой. В пылу веселья компания не заметила моего ухода. Больше я в «клуб» не ходил.

Мой рассказ, кажется, убедил помощника. Я хотел ему еще кое-что порассказать, чтобы предостеречь, но вошел хаджи Хамис. Увидев в его руке стакан, я воскликнул:

— Лучше бы ты напоил меня чернилами! Разве это жидкий чай?

— Помолитесь за пророка, бек! Уже двадцать лет, как я служу в суде. За это время бывали у нас всякие судьи и чиновники. Клянусь Аллахом, поверьте, в судах только горький чай и помогает.

Ничего не поделаешь! Я сказал со вздохом:

— И чай в суде и работа в суде, все — одна горечь. Ладно уж, давай!

Слуга поставил стакан и ушел, но не успел я притронуться к чаю, как дверь отворилась, и вошел Абд аль-Максуд, начальник уголовного отдела. Этот человек мне неприятен, кажется, я даже тени его не могу видеть.

— У нас четыре неясных дела, — сказал он.

— Давай сюда.

Он вышел и прислал солдата с протоколом и арестованными. Прежде чем вызывать арестованных, мы разобрались в бумагах. Я отобрал для себя три дела, а четвертое — маленькое — передал помощнику.

— Кража кукурузного початка, — сказал я, — не найти дела легче! Допроси это создание, и ты увидишь, что он мигом признается. Помоги тебе Аллах!

Помощник явно волновался: ведь он впервые будет допрашивать человека. Взяв протокол, он принялся старательно его изучать, вчитываясь в каждое слово. А было в этом протоколе не больше пяти абзацев. Когда я закончил просматривать дела, юноша все еще сосредоточенно изучал документ, делал бесконечные выписки, пометки. Он подготовлял вопросы к обвиняемому так тщательно, словно это были бомбы, которые он намерен бросить в похитителя кукурузного початка. Я с трудом удержался от смеха.

В начале своей юридической деятельности я поступал точно так же. Но ко мне судьба была более жестока, чем к этому юноше. В самом начале моей следственной работы мне пришлось разбирать одно очень запутанное дело о подделке. С каким волнением я приступил к нему! Передо мной предстал бывалый, видавший виды, бойкий на язык обвиняемый. Уже не в первый раз стоял он перед судом. Все заранее подготовленные вопросы вдруг выскочили из головы, я не знал, что сказать преступнику. А он стоял и преспокойно ждал, когда же я соизволю открыть рот, когда Аллах сжалится надо мной и ниспошлет мне дар речи. Пот прошиб меня, когда я увидел, что обвиняемый так хладнокровен и настолько лучше меня владеет собой. Мне казалось, что в глубине души он насмехается надо мной. Секретарем следствия был пожилой человек с большим опытом, который за свою жизнь видел не один десяток таких молодых помощников, как я. Поняв мое состояние, он поспешил мне на помощь и подсказал, с каких вопросов мне следует начать. Надменно и высокомерно принял я его помощь. А ведь как много у нас таких опытных секретарей, к которым относятся свысока и заслуги которых никому не известны!

Однажды вот такой секретарь сказал мне, указывая на высокопоставленных судейских чиновников:

— Это мы научили их работать. Благодаря нам они так выросли и продвинулись по службе. Теперь они судьи и советники, а мы все сидим на том же месте. Каждый из нас похож на осла, которому суждено вечно возить навоз.

Я вспомнил все это, глядя на своего помощника, и решил помочь ему:

— Оставь свои выписки и вызови привратника.

Он повиновался. Появился привратник, и я приказал ввести обвиняемого.

Перед нами предстал пожилой крестьянин, на его груди росли седые, как у старой гиены, волосы. Я велел помощнику задавать приготовленные им вопросы и действовать смелее — если будет нужно, я помогу ему. Молодой человек покраснел от волнения, но взял себя в руки и обратился к обвиняемому:

— Ты украл кукурузный початок?

Ответ последовал немедленно:

— От голода.

Голос старика, казалось, шел из глубины израненного сердца.

Помощник посмотрел на меня и сказал торжествующе:

— Обвиняемый сознался в краже.

Но старик спокойно возразил:

— А кто сказал, что я не хочу сознаваться? Я и вправду пришел на поле голодный и сорвал себе початок.

Перо замерло в руке помощника. Он явно не знал, что делать дальше, и повернулся ко мне, ища поддержки. Пришлось и мне включиться в допрос:

— Почему ты не работаешь?

— Дайте мне работу, бек, и да падет позор на мою голову, если я опоздаю хоть на минуту. Но у такого бедняка, как я, один день есть работа, а десять — ничего, кроме голодного брюха.

— Согласно закону ты обвиняешься в краже.

— Закону, бек, мы подчиняемся со смирением. Но закон должен видеть и знать, что я из плоти и крови и мне нужно есть.

— Есть у тебя поручитель?

— Я один перед лицом Аллаха!

— Внесешь залог?

— На эти деньги я бы поел.

— Если внесешь пятьдесят пиастров залога, будешь немедленно освобожден.

— Пятьдесят пиастров! Клянусь твоей головой, я не видел никаких денег уже два месяца. Забыл, как выглядит даже тарифа[90]. Не знаю, есть ли в ней теперь дырочка посередине, или уже нет.

Повернувшись к помощнику, я продиктовал ему текст решения: «Подвергнуть обвиняемого предварительному заключению на четыре дня. Если не внесет залог — возобновить срок. Взять отпечатки пальцев и записать приметы».

— Уведите его! — сказал я в заключение.

Старик поцеловал свои ладони, воздавая хвалу Аллаху, произнес:

— Ну что ж, в тюрьме не так уж плохо… По крайней мере там будет верный кусок хлеба. Мир вам!

Он вышел, еле передвигая ноги. На руки ему надели наручники. Как только старика увели, мой помощник облегченно вздохнул. Он успокоился, и мы приступили к следующему делу. Двое солдат, распахнув настежь двери, ввели большую группу мужчин, женщин и детей. Их было не меньше тридцати человек, все они были привязаны друг к другу джутовой веревкой. По-видимому, не хватало наручников. Я воскликнул:

— Аллах всемогущий! Вы что, гоните скот на субботний базар, что ли? Развяжи веревку, солдат!

Конвойный объяснил, развязывая зубами узлы на веревке:

— Бек, при обыске в их домах были обнаружены недозволенные вещи[91]. Сейчас полиция с отрядом верблюжьего корпуса[92] продолжает обыски и аресты в районе.

Рассматривая эту толпу, я вспомнил, что уже знакомился с их делом.

— Значит, недозволенные вещи? — повторил я.

Конвойный поправился:

— Недозволенная одежда, эфенди.

Дело заключалось в том, что грузовая машина с тюками хлопчатобумажных и шерстяных пальто, пиджаков, шаровар и обуви, принадлежащими крупному торговому предприятию в Каире, проезжала ночью по территории района. При переправе через канал один тюк с вещами свалился в воду и пролежал на дне, пока не спала вода. Обнаружив вещи в канале, вся деревня кинулась к этому необычному кладу. Толпа раздетых феллахов набросилась на тюк, лежавший в вязкой глине, каждый тащил из него то, что попадалось под руку. Шерстяные шаровары немедленно надевались поверх рваных штанов, суконное пальто — на почти голое тело, лакированные ботинки — прямо на босу ногу. Нищие феллахи прославляли Аллаха, радостно щеголяя в обновках по улицам своей деревни. «Вещи в воде! Вещи в воде!» — разнеслось по округе. Полиция, конечно, обратила на это внимание и быстро дозналась, в чем дело. Необходимо было принять меры, феллахам слишком уж повезло. Тогда объявили все найденные вещи «недозволенными».

Я решил задать всем сразу один вопрос. Может быть, они признают свою вину и облегчат мою задачу. Окинув толпу несчастных взглядом, я спросил:

— Вы украли одежду?

Мне ответил глубокий, степенный мужской голос:

— Никак нет, клянемся Аллахом, мы не крали, да и не умеем красть. Река послала нам этот мешок, каждый получил свою долю.

Я возразил:

— Свою долю? Разве этот мешок собственность реки? Разве у него нет хозяина?

Ответил тот же спокойный голос:

— Мы забыли, что у него есть хозяин, бек. Пошли Аллах вам повышение! Сжальтесь над несчастными феллахами!

— Дело не во мне, а в законе. В законе ясно сказано: «Всякий, кто нашел что-либо, принадлежащее другому, и присвоил найденное, рассматривается как вор». Понятно?

— Понятно, бек. Но… ведь… одежда лежала перед нашими глазами, ее послала нам река, а мы все, прошу прощения, совсем голые!..

— Так ты полагаешь, что у нас анархия? Или у нас есть законы и правительство?

Мужчина не утерпел:

— Значит, правительство такое, что ничего не дает, а только берет. Оно нас не одевает и самим одеваться не дает.

— Я обязан отправить вас в тюрьму.

— Бек, ведь наши дома уже обыскали, и все вещи у нас отобраны. Радость людей сменилась слезами. Нам никто ничего не должен, и мы теперь никому ничего не должны. За что же тюрьма?

— Я могу освободить вас только под денежный залог.

— Денежный залог? Да мы голы, господин следователь!

— Уходите, ради Аллаха! От спора с вами у меня голова разболелась. С вами спорить — только время терять. В законе все ясно сказано, а я связан статьями закона покрепче, чем вы веревками. Закон суров, но это закон. Подвергнуть всех обвиняемых предварительному заключению на четыре дня. Если не заплатят, возобновить срок. Взять отпечатки их пальцев и записать приметы. Уведи их, солдат.

Люди вышли длинной вереницей. Последним шел мужчина, отвечавший мне. Он тихо произнес:

— Сажают в тюрьму за то, что Аллах одел нас!

Наступила тишина. В комнате невозможно было дышать, от скопища людей воздух стал тяжелым. Я велел привратнику открыть окна. Он повиновался, проклиная глухим голосом этих «белых буйволов» — крестьян, которых не следует даже пускать в зал заседаний.

Случайно я посмотрел на моего помощника. Он, пригорюнившись, о чем-то размышлял. Интересно, о чем он задумался? Что творится в его душе? Чем он расстроен? Может, в нем еще живы чуткость, жалость к людям — человеческие чувства, которые всякий новичок приносит с собой, когда начинает работу в суде? Или все это уже забыто, отмерло?..

Раздался резкий стук в дверь, вбежал запыхавшийся мамур.

— Девушка Рим!..

— Что с ней?! — спросил я с волнением.

Мамур повалился на стул. Я нетерпеливо смотрел на него, но он повернулся к привратнику:

— Принеси воды, заклинаю тебя твоими глазами.

Вытащив из рукава шелковый платок, он принялся вытирать пот с лица и головы. Я сидел как на горящих углях. Наконец он выпалил:

— Скрылась!

Я уставился на него.

— Ты это серьезно?

— Убежала с собакой — шейхом!

— С шейхом Усфуром?

— Да будет день его черным!

— Вы что-нибудь предприняли?

— Я приказал верблюжьему отряду обыскать все проселочные дороги и найти их.

Мы сидели молча. Каждый думал о своем…

15 октября…

Мамур пробыл у меня недолго и ушел, неизвестно куда. Несколько раз я звонил в управление маркеза, но никто не мог сказать, где находится мамур. Мне удалось только узнать, что он вместе с помощником куда-то уехал на своем фордике и еще не вернулся. Я прождал его весь день…

Наступил вечер, солнце село. Терпение мое лопнуло, и я решил собственной персоной отправиться в управление маркеза. Напрасно, там мне сказали: «Может быть, мамур зашел в клуб. Обычно он в это время в клубе». Не раздумывая, я направился туда. Клубные завсегдатаи были удивлены моим появлением, однако мне поспешно предложили, кажется, единственный в комнате целый стул, подчеркивая этим уважение к моей особе. Я спросил о мамуре. Никто не видел его сегодня, все были очень удивлены: ведь в этот час он всегда здесь. Узнав, что он еще утром уехал вместе с помощником и до сих пор не возвращался, посетители клуба в один голос воскликнули:

— На все воля Аллаха!

Кто-то сказал:

— Пропали мы, пропали наши денежки! Да поможет нам Аллах!

Сначала я не понял смысла этих жалоб, но потом, заметив на столе лежащие в ожидании игроков карты, я сообразил в чем дело. Мне еще раньше рассказывали, что мамур в этом клубе никогда не бывает в проигрыше. В начале каждого месяца он выигрывает у чиновников все их жалованье, а затем на протяжении месяца дает им взаймы понемногу, лишь бы не умерли с голоду до следующего жалованья. Потом все начинается сначала! История повторяется: мамур опять забирает их жалованье и снова дает взаймы. Чиновники привыкли к такой жизни и, по-видимому, даже довольны ею, а для самоутешения говорят: «Не все ли равно, где лежат деньги: у нас в кармане или в кармане господина мамура? Результат один и тот же…»

Вот и сейчас их волновало и пугало только одно: мамур мог отправиться играть в другой маркез. Когда ему надоедало играть с этими банкротами, он выбирал несколько лучших игроков и отправлялся с ними в соседний район. Иногда мамур один или с помощником уезжал в ближайший городок, чтобы сыграть там несколько партий. Бывало и так, что они встречались в своем клубе с какой-нибудь «сборной», приехавшей из другого местечка. Наши чиновники не любили этих жарких сражений с приезжими, ведь тогда подвергался опасности карман мамура или, вернее, жалованье служащих района.

Я постарался успокоить членов клуба и сказал:

— Вероятно, мамур ушел по делу, которым все мы сейчас заняты.

Мои слова подействовали, волнение улеглось, и некоторое время все сидели тихо. Но потом за чашкой кофе языки развязались, кто-то громко сказал:

— Аллах вознаградил нас наконец визитом господина следователя, оказавшего нам честь. Ведь господин судья уже давно порвал с клубом… из-за недоразумения!..

Я вопросительно посмотрел на говорившего, и тот повторил:

— Да, да, между господином мамуром и господином судьей произошло недоразумение… — и добавил, что все произошло из-за ссоры между их женами; жена судьи не ладит с женой мамура.

Я упорно молчал. Приняв мое молчание за поощрение, один из картежников решил сообщить все подробности.

— Я расскажу, что произошло, — начал он. — Обе женщины часто забираются на крышу[93] и поносят друг друга самыми грязными словами. Однажды жена мамура, разозлившись на соседку, надела мужнин мундир с короной и щитом, покрыла голову, прошу прощения, женским покрывалом с блестками и принялась кричать сопернице: «Вы ничего собой не представляете! Вас охраняет один только калека Рабабика с крашеными волосами. А в нашем подчинении весь район, вся охрана, все военные, все отдают Нам честь!» Тогда жена судьи нацепила на свое роскошное розовое платье красный орден «За верность правительству» и, поднявшись на крышу, закричала: «Да вырвет Аллах твой язык, наглая! Вот вы-то и вправду командуете лишь двумя глупыми гафирами. А кому во всем районе, кроме нас, дано право сажать в тюрьму, вешать и говорить: «Суд вынес решение?..»

Мне стало стыдно слушать весь этот вздор. Наскоро допив свой кофе, я осторожно поставил чашку на стол, поднялся и, простившись, ушел.

Я брел домой, погруженный в свои невеселые мысли. Шел я очень медленно, мне так не хотелось сидеть в четырех стенах, уткнувшись носом в кучу просроченных кассационных жалоб. Мысли мои по-прежнему вертелись вокруг исчезновения мамура. Нашел ли он Рим? Куда он с ней делся? И где шейх Усфур? Не странно ли, что такой воробей[94] сумел похитить эту газель, а мы проморгали ее. Мы действительно не знали этого человека. Как легко и ловко выхватил он девушку из-под носа у мамура! Да, у мамура, а не у меня. Самое странное, что девушка покорилась ему и пошла с ним. О насилии тут не могло быть и речи. Но откуда у него такое таинственное влияние на нее? Ведь он ее почти не знает, наверно они раньше встречались лишь мельком. Неужели он уговорил ее бежать? Что же ее заставило пойти за ним? Значит, она все-таки преступница? Не может быть, чтобы такая красавица была способна на преступление. Нет, преступно даже подозревать зло в такой красоте!

Трудно представить женскую красоту, лишенную добродетели. Подлинная красота и истинная добродетель — едины. Однако Камар ад-Дауля произнес только одно имя. Оно все еще звучит у меня в ушах, как неясный звук далекого колокольчика: «Рим».

Почему же девушка вскрикнула, растерялась, услыхав о преступлении? Притворство? Лицемерие? В тот вечер крик ее, казалось, ранил мое сердце. Я видел, что и мамур — а он-то на своем веку уж знал наверно немало деревенских женщин — был взволнован не меньше меня. Если прекрасной девушке удалось провести таких, как мы, то нас следует держать в коровнике, а не доверять нам человеческие души, не поручать разгадку их тайн.

Я шел, поглощенный этими мыслями, и не заметил, как ноги привели меня к больнице. Когда я проходил мимо входной двери, мой взгляд рассеянно скользнул по толпе собравшихся здесь родственников больных. Женщины и дети, поджав ноги, сидели около стены целыми днями. Сначала привычная картина не приковала моего внимания. Но не ушел я миновать эту толпу, как вдруг остановился, пораженный. Немного поодаль, у стены, я увидел шейха Усфура. Он тоже расположился на земле, молча разгребая ее концом своей палки. А рядом с ним, устало прислонившись головой к стене, сидела Рим. Измученная, бледная, печальная…

Я все понял. Она пришла в больницу узнать о пострадавшем. Шейха она взяла с собой как проводника, помощника и защитника. Нам давно следовало проявить больше проницательности и искать их здесь, совсем рядом.

Что же теперь делать? Ведь не мог же я задержать их без стражника. Надо немедленно вернуться в управление маркеза и послать солдата. Я почти побежал, боясь, что они скроются, догадавшись, что я их видел.

Конечно, шейх Усфур уже знает все таинственные подробности дела. Сверкающие глаза шейха проникли в душу девушки, чтобы узнать ее тайну. Но скажет ли он нам хоть что-нибудь? Ведь и сам он окутан какой-то таинственностью, я не знаю даже, действительно ли он глуп, или только прикидывается дурачком.

У дверей управления я увидел фордик. Значит, мамур наконец вернулся. Я вихрем ворвался в его кабинет. Он лежал на диване без тарбуша[95] и пил из глиняного кувшина. По лицу его струился пот. Увидев меня, он воскликнул:

— Клянусь твоей жизнью, в это дело замешано колдовство! Собака-шейх околдовал девчонку! Представь себе, мы с самого утра обыскивали весь район. Мы не пропустили ни одного кукурузного поля, ни тростника, ни сакии[96], ни мельницы, ни одной завалящей деревушки или двора, ни канала, ни земли, ни неба, ни проселочной дороги. Мы побывали даже в преисподней. Если бы они превратились в птиц на дереве или рыб в море, мы и тогда нашли бы их. Но вот несчастье, они…

Не выдержав, я прервал его:

— Все несчастье в том, что они в нескольких шагах отсюда, господин мамур!

Поставив кувшин на пол, он посмотрел на меня разинув рот:

— Что?

Я резко сказал:

— Птицы! Рыбы! А мужчина и девушка сидят в эту минуту у дверей больницы.

— Государственной больницы?

— Встань и прикажи кому-нибудь из стражников привести их…

Мамур радостно подскочил и заорал на все управление:

— Эй, сержант Абд ан-Наби!

Со стороны конюшен к нам приблизился гигант в белой рубашке и белых шароварах. Отдав честь, он спросил:

— Что прикажешь, бек?

— Немедленно бери двух солдат и отправляйся к государственной больнице. Возьми с собой наручники…

Сержант повторил приказ и нерешительно добавил:

— Но ведь конюшня открыта, бек, солдаты кормят лошадей и меняют подстилки.

Мамур прикрикнул:

— Сам ты лошадь! Выполняй приказ! Если пожелает Аллах, лошади как-нибудь не подохнут за ночь. Сказал тебе, иди сейчас же!

— Слушаюсь, бек!

Предоставив мамуру отдавать дальнейшие распоряжения, я пошел к себе. Арестованных я велел привести в мой кабинет. Не люблю вести следствие в управлении маркеза; это не мой дом, хозяин здесь мамур. Мне неприятно находиться во время работы под его кровом, особенно теперь, при разборе этого дела и в присутствии девушки. Я послал за секретарем. Потом сел за свой стол и принялся ждать, уставившись на дверь с таким нетерпением, словно впереди любовное свидание.

Раздался легкий стук в дверь. Вошел мамур и спросил, не приводили ли кого-нибудь. Я ответил, что еще никто не приходил. Он сел и сообщил мне, что пошли за ними уже давно, потом, так же как и я, уставился на дверь и принялся крутить ус. Секретарь принес бумаги и положил их передо мной. Мы были готовы начать следствие.

В зале послышался шум, тяжелые шаги и звон железа. В дверь постучали, она открылась, и перед нами предстал шейх Усфур, один, в наручниках. Вслед за ним вошел полицейский сержант. В руке он держал длинную палку шейха. В тревожном предчувствии сжалось мое сердце, и я почувствовал, что такая же тревога закралась и в душу мамура. Не дав сержанту открыть рот, он закричал:

— А девушка?

— Мы нашли только мужчину и арестовали его, бек.

— Одного его?!

Эти слова мы произнесли одновременно. Наши сердца были полны разочарования, удивления и гнева. Мамур вскочил и вне себя закричал в лицо шейху Усфуру:

— Где девушка?

Шейх даже не шевельнулся, тихо и спокойно он ответил:

— Какая девушка?

Мамур искоса посмотрел на него и сказал:

— О ты, человек, курящий гашиш! Я прекрасно знаю, что значит курить гашиш!..

Он замахнулся на шейха своим здоровенным кулаком, но я удержал его руку. Приказав шейху подойти поближе, я мягко спросил:

— Рим была с тобой?

Он не колеблясь ответил:

— Со мной никого не было.

Зоркий глаз шейха, наверно, заметил меня, когда я проходил мимо больницы. Поняв, что будет дальше, он быстро куда-то упрятал девушку. А может быть, все было совсем не так, и глаза обманули меня? Может быть, рядом с шейхом сидела совсем не Рим? Может быть, я был настолько поглощен мыслями об этой девушке, что невольно передо мной возник ее образ, и я принял за нее одну из тех крестьянок, что ожидают у дверей больницы? Возможно…

Но где же она? И почему я обвиняю свое зрение, а не этого обманщика — шейха? Да кто же такой этот человек. И я прикрикнул на него:

— Эй, ты, подойди сюда!

— Ваш покорный слуга!

— Кто ты?

Он посмотрел на меня, словно не понял вопроса. Я снова громко и резко повторил свой вопрос. Шейх сказал:

— Я… я воробей! Клюю зернышки на земле и поклоняюсь Аллаху!

— Отвечай серьезно. Как тебя зовут?

— Усфур.

Он протянул мне руки, закованные в цепи, и воскликнул:

— Освободи меня! Почитающий пророка должен освободить меня…

Я приказал солдату снять с него наручники и строго спросил его:

— Твоя профессия?

Шейх молчал. Вдруг из глубины его души вырвался возглас «ах!». Он откинул голову, глаза его остановились, словно он увидел что-то за пределами осязаемого мира, и громко запел:

Прервав его, мамур воскликнул:

— Понятно, понятно! Та рыба, что два года назад попала в воду главного канала, была серебристая или цвета вод Нила?

Не ответив и даже не взглянув на него, шейх продолжал:

Последнюю строфу шейх пропел с такой страстью, с таким вдохновением, полным какого-то особого значения, что я вздрогнул. Украдкой взглянув на мамура, я увидел, что веки его дрожат. Через мгновение он взял себя в руки и спросил шейха:

— А кто такие эти гребцы?

Но шейх погрузился в глубокое молчание.

Может быть, это было всего лишь моей фантазией, но мне показалось, что шейх знал и понимал все наши мысли с самого начала…

16 октября…

Нам так ничего и не удалось узнать от шейха Усфура. Не могли мы и арестовать его — ведь он не совершил ничего противозаконного. Пришлось его отпустить. Хотели было поручить агенту следить за ним, в надежде раскрыть убежище девушки… Но где найти агента, которого бы не заметил шейх Усфур? Ведь он прекрасно знал всех. Именно он, сопровождая их сотни раз, коротая с ними вечера, вместе ел, пил, пел и наводил их на след преступника или помогал отыскивать спрятанное оружие. В общем, он сам был первым помощником у агентов и стал уже чем-то вроде полицейского…

Шейху дали возможность уйти с миром. Разгневанный мамур ограничился тем, что проводил его до дверей и стукнул по затылку, давая выход своему бешенству.

Мы разошлись каждый по своим делам: мамур отправился в клуб, а я — домой. Раздевшись и оставшись наконец наедине с самим собой, я мог открыть дневник. В этом захолустье не было ни одного человека, с которым я мог бы поделиться всем, что творится у меня на душе. Перо — счастье для тех, кто, как я, обречен на одиночество. Но перо подобно свободной птице или норовистому коню: то летит, а то упрямится, не двигаясь с места, словно путь преградила змея, готовая ужалить. Вот и сейчас перо не слушается меня, дрожит в руке, как будто его что-то пугает или удерживает…

Я рассеянно поглядел на платяной шкаф и вдруг увидел на нем черную мышь, деловито грызущую дерево, Я стал пристально смотреть на нее, надеясь спугнуть, но она не уходила. Прошел час, а она все еще сидела на своем месте, как и я — на своем. Каждый из нас был занят своим делом. Мышь не обращала на меня никакого внимания, но развлекала меня, и я с удовольствием наблюдал, как она моет мордочку своими крошечными лапками.

Наконец я оторвал взгляд от маленького плотника, который своей тонкой пилочкой портил мой шкаф, взял книгу и перебрался на кровать. Я опустил полог от москитов и крепко связал его концы, чтобы обезопасить себя от назойливого посещения этого непрошеного гостя, если ему вдруг вздумается порезвиться на моих голых ногах. В мышеловках я уже не видел никакого прока. Ведь их надо заряжать и следить за результатами. Наверно, самое неприятное и бесполезное — это терять время, пока жертва обманывает и хитрит, не попадаясь в ловушку, выводя нас лишь из терпения. Кроме того, сколько ни лови мышей, их визиты все равно не прекращаются. Так оставим же их в покое, пусть себе бегают и радуются, а мы уж сами побережемся! У меня, слава Аллаху, нет никаких вещей, кроме дешевой мебели, уже давно поломанной из-за постоянных переездов с места на место. Вряд ли эти маленькие зубки смогут нанести ей еще какой-нибудь вред…

На следующий день заседал судья, который всегда торопился и быстро решал дела. Я предложил своему помощнику присутствовать на этом заседании вместе со мной. Пора было приучать его к заседаниям и ко всем судебным процедурам. Утром я отправился в суд. Мой помощник уже ждал меня в зале заседаний, держа под мышкой свернутую судейскую перевязь.

Вскоре с вокзала прибыл и судья. Следом за ним шел привратник Шаабан. Вытащив на ходу деньги из кармана, судья передал их привратнику и сказал:

— Мясо возьми грудинку, чтобы было от местных коров. Раздобудь яйца, масло и сыр. Всю провизию сложишь, как всегда, в мою корзинку и подождешь на станции. Я поеду, как обычно, с одиннадцатичасовым. Сейчас же иди на базар, работой пока займется пристав.

Привратник быстро ушел. Судья поздоровался с нами и сказал:

— Полагаю, можно начать заседание?

Он хлопнул в ладоши:

— Пристав! Готовь заседание! Заседание!

Бросив белое дорожное пальто на стул, судья вытащил из портфеля красную перевязь и надел ее. Слуга принес ему кофе, и он выпил его стоя, в два глотка. Пристав провозгласил:

— Суд идет!

Судья заглянул в папку с бумагами.

— Дела о правонарушениях. Мухаммед Абд ар-Рахим ад-Данаф не очищал хлопок от червей. Заочно приговаривается к штрафу в пятьдесят пиастров. Шахами ас-Сайид Унейба не сделал сыну прививку. Заочно — пятьдесят пиастров. Махмуд Мухаммед Кандиль без разрешения приобрел винтовку. Заочно приговаривается к штрафу в пятьдесят. Винтовку конфисковать… Заочно — к пятидесяти… Приговаривается к пятидесяти…

Судья метал приговоры, как стрелы, полет которых уже ничто не могло остановить. Чтобы поспеть за ним, пристав вызывал обвиняемого только один раз. Тот, кто не слышал вызова, считался отсутствующим и приговаривался заочно. Тому, кто случайно слышал свое имя и бегом являлся в зал, судья немедленно задавал только один вопрос:

— Ты оставил своих овец пастись на поле соседа?

— Бек, дело было вот как…

— У нас нет времени слушать, как было дело… пятьдесят… Следующий!

Дела о правонарушениях закончились в мгновение ока. Наступила очередь дел о проступках. По ним допускалась защита и допрашивались свидетели. На это уже требовалось некоторое время и даже терпение. Судья вытащил часы, положил их перед собой и сказал приставу:

— Первое дело, живо!..

Пристав объявил:

— Салим Абд аль-Маджид Шакраф.

Заглянув в бумаги и бегло ознакомившись с обвинительным актом, судья повернулся к входящему в зал обвиняемому и воскликнул:

— Побил женщину? В чем дело, говори кратко… Живо!

— Бек, разве найдется мужчина, который посмел бы ударить женщину!

— Философствовать запрещается. Говори кратко. Бил? Да или нет? Живо!

— Нет!

Судья крикнул приставу:

— Он отрицает обвинение. Давай истицу!

Путаясь в длинном черном малясе[97], показалась пострадавшая. Не ожидая, пока она войдет в зал, судья крикнул ей:

— Он ударил тебя?

— Главное, бек, да сохранит тебя Аллах…

— Никакого «главного». Ударил или нет? Только одно слово!

— Ударил!

— Достаточно. В вызове свидетелей необходимости нет. Что ты скажешь, обвиняемый?

Обвиняемый откашлялся и начал защищаться. Судья его не слушал, он был занят: писал карандашом приговор по делу. Закончив, он поднял голову и, прервав объяснения обвиняемого, не глядя на него, прочел:

— Месяц принудительных работ… Следующий…

— Господин судья, у меня есть свидетели, что я не ударил эту женщину. Приговор несправедлив. О люди, приговор несправедлив!..

— Молчать! Стражник, выведи его.

Стражник увел осужденного. Объявили следующее дело. Опираясь на палку, появился дряхлый, сгорбленный старик с белой бородой. Судья встретил его словами:

— Ты съел пшеницу, на которую наложен арест?

— Эта пшеница — моя, господин судья. Ее ела моя семья.

— Он признался. Месяц тюрьмы и принудительных работ.

— Месяц! О мусульмане! Это — моя пшеница, мой посев, мои деньги…

Стражник его вывел. Несчастный старик смотрел на всех помутившимся взором. Казалось, он не верит, что услышанный им страшный приговор — действительность, он думал, что слух обманул его. Все присутствующие знают истину, — ведь он не крал пшеницы. На его урожай был наложен арест, пока он не уплатит налоги, и его же назначили хранителем собственной пшеницы. Но семья голодала, и они съели свой хлеб. Как же можно считать за это вором и наказывать как за воровство? Ведь он воспользовался только плодами собственного труда. Такие преступления предусмотрены законом, за них карают, чтобы защитить доходы правительства или кредиторов. Но разве в глазах феллаха это настоящее преступление? Крестьянину с его наивной интуицией они были непонятны. Он знал, что драка, убийство, кража — это преступления. Здесь феллах видел открытое посягательство на чужую жизнь или имущество: нарушение моральных основ — очевидно и всем понятно. Но растрата собственного имущества… это ведь преступление только с точки зрения закона.

И старик не верил в существование подобных преступлений. Он принял кару, полагаясь на волю Аллаха, и когда его брали под стражу, он только сказал: «Да будет воля Аллаха!»

Пристав объявил следующее дело. Едва он произнес имя обвиняемого, как судья взвесил «дело» в руке и немедленно нашел его слишком тяжелым, а количество свидетелей — слишком многочисленным. Потом судья посмотрел на часы, окинул взглядом места защиты и сказал, что не видит защитника обвиняемого. Я понял, что он хочет отложить дело. Мое предположение оправдалось. Обращаясь к нам, судья спросил:

— Следствие требует отложить дело?

Мой помощник неуверенно посмотрел на меня, и я поспешно сказал:

— Наоборот. Следствие возражает против отсрочки.

Скрыв недовольство, судья пробормотал:

— Ну что же, покончим с ним!

По этому делу был раньше вынесен заочный приговор, и обжаловать его можно было в течение трех дней. Проверив даты, судья облегченно вздохнул и выпалил:

— Обвиняемый, жалоба отклонена, потому что подана позднее установленного срока.

Одетый в лохмотья феллах ничего не понял. Он спросил:

— Как же теперь быть, господин судья?

— Приговор о тюремном заключении вступает в силу. Стражник, уведи его!

— Неправильно сажать меня в тюрьму, бек, несправедливо! Ведь еще ни один судья меня не выслушал и прокурор не задал мне ни одного вопроса!

— Молчать! Твоя жалоба подана после установленного срока.

— Ну и что же?

— Закон предоставил тебе для обжалования только три дня.

— Бек, я темный человек, не умею ни читать, ни писать. Кто растолкует мне закон и скажет сроки?

— Видно, я терпелив не в меру. Ты, животное, обязан знать закон. Забери его, стражник!

Человека подвели к остальным арестованным. Он озирался по сторонам, ища в людях поддержки, стараясь догадаться, один ли он ничего не понял…

На мгновение я задержал свой взгляд на лице этого создания, следя за его выражением. Бедняга, оказывается, должен знать еще и законы Наполеона[98].

Наконец заседание кончилось. Судья моментально вскочил, кинулся в совещательную комнату и снял свою перевязь. Поезд в Каир стоит на станции всего семь минут. Но судья привык вскакивать в него в последнюю минуту и, несмотря на вечную спешку, никогда не терял спокойствия и присутствия духа. Он перекинул свое белое пальто через руку. Торопливо попрощался с нами и исчез.

В комнату вошел секретарь с папками бумаг. Следом за ним гафир тащил арестованного.

— Судья уже ушел? Тут есть еще жалоба по делу этого обвиняемого.

Я быстро посоветовал:

— Догоняй судью на станции, пока он не сел в поезд.

Секретарь крикнул стражнику:

— Забирай арестованного, сержант, бежим скорее на станцию.

И все бросились бежать: секретарь, гафир и арестованный, привязанный к своей охране цепочкой, как собака. Они мчались за убегающим судьей. Жители нашего городка уже привыкли к такому зрелищу. Просроченные жалобы и дела о возобновлении срока ареста рассматривались в буфете станции, за две минуты до отхода поезда. Поезд вот-вот тронется, одной ногой судья еще на платформе, а другую уже поставил на ступеньку последнего вагона.

— Жалоба отклонена, обвиняемый остается в тюрьме, — диктует судья.

Пока секретарь, склонившись над мраморной доской буфетного столика, записывает последнее решение, судья в это время выхватывает у привратника, бегущего за уже тронувшимся поездом, корзину с яйцами и мясом. Привратник громко кричит:

— Мясо, бек, — лопатка и почки!..

После заседания мы с помощником поднялись в мой кабинет. У помощника мрачное лицо. Он считает, что следователь должен по каждому делу излагать свои взгляды на предъявленные обвинения. Поэтому он подготовил длинные речи, записав их красивым четким почерком на аккуратных листах линованной бумаги. И вот заседание кончилось, а он так и не раскрыл рта. Приговоры мчались один за другим без остановки, как проходящие поезда; правосудие свершалось в мгновение ока, не задерживалось ни на каких анализах, разъяснениях, доказательствах и выводах, то есть на всем том, на что мой помощник тратил ночи напролет, исписывая свои бумаги.

Только ушел помощник и я остался в кабинете один, как явился начальник уголовного отдела и принес почту, чтобы вскрыть свои пакеты, как это делалось у нас каждое утро. Когда мы распечатали несколько конвертов, во дворе послышался шум, и я узнал голос шейха Усфура. Я послал выяснить в чем дело, — мне доложили, что мамур прислал арестованного шейха, составив на него протокол и обвинив в бродяжничестве. По-видимому, он все еще был уверен, что шейх похитил девушку. Ненависть к старику заставила мамура прибегнуть к административным мерам, чтобы погубить его.

Конечно, мысль обвинить шейха Усфура в бродяжничестве была блестящей и могла прийти в голову только рассвирепевшему мамуру. И в самом деле, ведь шейх Усфур был именно бродягой. С этой точки зрения он — добыча закона. Странно только, что полиция, многие годы закрывавшая глаза на бродяжничество, решила теперь применить этот закон. Мне это не понравилось. Подобные средства всегда возмущали мою совесть юриста. Статьи закона не должны быть орудием произвола в наших руках, когда нам хочется кого-нибудь ударить… Арест шейха Усфура, несомненно, акт мести. Видя, что человека не удается обвинить в похищении девушки, мамур придумал для него западню, из которой шейху уже не выбраться. Судебным работникам не пристало прибегать к административным методам.

Я был полон решимости освободить шейха, но прежде надо было закончить разбор почты. Абд аль-Максуд-эфенди вручил мне огромный желтый пакет. В нем находились уголовные дела, присланные моим начальством для изучения. По этим делам предстояло выступать в уголовном суде, который будет заседать в этом месяце в главном городе нашей провинции. Они состояли из сотен страниц. Разве я смогу справиться с ними один? Меня не пугала никакая работа следователя, кроме выступлений в суде по уголовным делам. Трудно было сохранить в своей слабой памяти множество фактов, характеризующих преступление, чтобы затем ясно и логично изложить их перед тремя мрачными судейскими советниками, перед притаившимися адвокатами и публикой. Ведь публика судит обо всем не по существу дела, а по эффектности движений, по звучности голоса, по замысловатости речей, а иногда и просто по изящному жесту руки, постукивающей по трибуне. Я, конечно, не могу проделывать все эти манипуляции в совершенстве. Нет, я не умею выступать в роли искусного артиста, освещенного огнями рампы. Они ослепляют меня, притупляют мой мозг, ослабляют память и лишают того душевного спокойствия, без которого я не в состоянии проникнуть в суть дела. Поэтому я решил передать эти дела помощнику. Ведь он в том возрасте, когда подобные сцены прельщают. Вероятно, он сумеет хорошо подготовиться к этим делам. Да и кроме того, я представлял ему завидную возможность провести несколько дней в главном городе провинции, где он сможет развлечься, побывать в ресторанах и хоть на время спастись от одиночества, от скуки нашего захудалого городка. Мне понравились мои доводы, я нашел, что они вполне оправдывают необходимость свалить на него эти тяжелые папки.

Начальник уголовного отдела вручил мне еще маленький пакет, на котором красными чернилами было написано «секретно». «Выговор от генерального следователя», — подумал я, вскрывая его. В пакете оказалось анонимное письмо генеральному следователю, пересланное мне из Каира. Я внимательно прочел его, и оно сразу же завладело моим вниманием. Перечитав его еще раз, я задумался. Письмо гласило:

17 октября…

Мысли мои еще долго были заняты этим письмом. Кто мог его послать? Судя по стилю, его автор какой-нибудь неудачливый азгариот[100]. Изречение из Корана и подпись, несомненно, принадлежали одному из тех недоучек, которые, имея кое-какое образование, пользуются полным невежеством и безграмотностью феллахов и живут тем, что составляют за плату письма, сея раздоры между людьми. Но такое письмо необходимо проверить. Если жена Камар ад-Дауля была задушена, то дело идет о двойном преступлении. Теперь даже не важно, кто автор анонимного письма, важно удостовериться в правильности такого обвинения. Надо вскрыть могилу, извлечь труп этой женщины и провести медицинскую экспертизу. Обдумывая все это, я совсем упустил из виду, какую опасность представляло для Рим это письмо.

Все выяснит осмотр трупа. Я отправил телеграмму медицинскому эксперту, предпринял все необходимые меры для вскрытия могилы и ее охраны. Еще раз перечитав письмо, я позвонил в управление маркеза, чтобы рассказать о нем мамуру. Мне ответили, что он выехал на важное заседание, созванное самим мудиром[101]. Вскоре ко мне явился помощник мамура и спросил:

— Бек, вы, конечно, читали вечерние газеты?

— Нет, не читал.

— В стране правительственный кризис.

Тогда я догадался, какое может быть у мудира совещание, и понял, что с этого момента местные власти ничем другим заниматься не будут. Теперь для них важно только узнать что-нибудь о настроениях нового кабинета, чтобы успеть вовремя перестроиться. Так они поступали всякий раз, когда в стране формировался новый кабинет. Сторонники старого кабинета ходили подавленные, а на лицах приверженцев новых властей сияла радостная улыбка. Я ничем не выразил своего отношения к сообщению помощника. Сколько бы ни менялось кабинетов и властей, мне не следует говорить о политике. Ведь я представитель правосудия, а закон есть закон при любом правительстве. Я спокойно посмотрел на помощника:

— Надеюсь, вы поедете с нами вместо мамура?

— Обстоятельства не позволяют мне оставить маркез. Но в управлении есть инспектор. Вы, бек, можете располагать им.

Отпустив помощника, я велел вызвать машину и стал ждать медицинского эксперта. Он уже получил мою телеграмму и сообщил по телефону, что выезжает. Вошел Абд аль-Максуд-эфенди, указал рукой на календарь, висевший на стене, и напомнил, что подошел срок ревизии тюрьмы маркеза. На следственном отделе лежит обязанность не менее двух раз в месяц производить неожиданную ревизию тюрьмы. Я велел ему напомнить мне об этом в другой раз. Он уже собрался уходить, но не сделал и двух шагов, как вернулся и подмигнул мне:

— Сформирован новый кабинет, и ходят слухи, что он намерен провести новые выборы на местах.

— Ну и что же?

— Следовательно… нужно произвести ревизию, пока не наполнится тюрьма…

Я не проронил ни слова, притворившись, что очень занят изучением бумаг. Видя, что я молчу, начальник уголовного отдела помедлил немного и нехотя направился к двери. Ясно, он пришел не только по своей воле! Я окликнул его и насмешливо спросил:

— Секретарь следственного отдела округа говорил с тобой по телефону?

Он быстро ответил:

— Конечно. Тюремные книги приведены в порядок и готовы. Протокол ревизии написан. Все закончено. Вам остается только поставить свою подпись… Не пройдет и четверти часа, как мы покончим с этой ревизией.

Я посмотрел на него исподлобья.

— Прекрасно. Значит, Абд аль-Максуд-эфенди полагает, что неожиданная ревизия будет произведена правильно?

Он слегка смутился, но ответил:

— Моя цель обеспечить, с одной стороны, ваше спокойствие, бек, а с другой — не поставить маркез в затруднительное положение при настоящих обстоятельствах.

— Хорошо, хорошо, — поспешно перебил я, услышав стук в дверь.

На пороге появился медицинский эксперт с маленьким саквояжем и попросил разрешения войти. Я встал и, поздоровавшись, провел его в кабинет. За чашкой кофе мы завели разговор на общие темы. Он кратко повторил мне то, что я уже слышал от Абд аль-Максуд-эфенди: новое правительство у власти и готовится к выборам. Не зная настроений собеседника, никто из нас не выразил своего отношения к событиям, и мы сразу перешли к делу. Я коротко рассказал эксперту обстоятельства происшествия, и мы решили поспешить на кладбище.

Автомобиль привез нас к отдаленному от города месту в поле, где под сенью двух-трех пальм виднелись глиняные и кирпичные могилы с черными надгробными камнями, напоминавшими головы ифритов[102]. Мы вышли из машины. Ее шум разбудил сторожей. Один из них спрыгнул с возвышения, устроенного на могиле подобно паланкину на верблюде, другие повскакали с разостланной перед могилой циновки, словно обезьяны. Я спросил, где полицейский инспектор. Мне указали на проселочную дорогу, по которой на сером коне важно подъезжал к нам молодой человек в военном мундире.

Мы приступили к работе. Могильщику велели вскрыть могилу, и он немедленно пустил в ход лом и топор. Медицинский эксперт спросил меня, вызвали ли мы кого-нибудь из родных умершей, кто бы мог опознать труп женщины или ее саван. Я ответил, что из родственников покойной мы не знаем никого, кроме сбежавшей из-под охраны ее сестры. Он предложил послать инспектора в деревню за кем-нибудь из женщин, соседок покойной, присутствовавших при ее омовении или на похоронах. Инспектор немедленно отправился исполнять поручение. А тем временем могильщик изо всех сил стучал и ломал, пока не проделал в стене склепа огромную брешь. Затем, отступив назад, он стал оправдываться.

— Прошу прощения, я ошибся, вход с другой стороны.

Забрав свои инструменты, он перешел на другую сторону склепа и вновь принялся колотить и долбить. Эксперт закричал ему:

— Эх ты, человек, гробница Тутанхамона[103] тебе здесь, что ли? Не знаешь, где вход, а еще районный могильщик!

— Да ведь могила-то старая, господин доктор!

Могильщик не ударил и двух раз, как вход открылся. Он вполз в могилу, потом вылез из нее, неся что-то завернутое в бесцветную материю. От ветхости материя рвалась в его руках.

— Посмотрите, женщина ли это, прошу прощения, — сказал он, положив останки перед нами.

Эксперт приподнял материю, посмотрел на гнилые кости и сказал могильщику:

— Тащи назад, осел. Это мужчина.

— Мужчина?

Могильщик подхватил труп, скрылся с ним в склепе и вынес другой. Взглянув на него, эксперт нашел, что это тоже труп мужчины. Могильщик продолжал таскать нам подряд все трупы, попадавшиеся ему под руки, и все они оказывались мужчинами. Наконец, потеряв терпение, он завопил:

— О люди! Куда же делись женщины!

Эксперт спокойно ответил:

— Короче говоря, ваша милость опять ошиблась. Это не тот склеп.

Взглянув на соседний склеп, он велел могильщику открыть его.

Забрав свои инструменты, могильщик подошел к нему, а сторожа стали стаскивать свои пожитки с первого склепа, перешептываясь:

— Видно, мы ошиблись!

Открыли второй склеп, и могильщик скрылся в нем. На дороге показался инспектор с женщиной. Ее лицо было закрыто черным покрывалом. Она голосила:

— О ты, что была светочем квартала!

— Закрой рот, тетка! — прикрикнул на нее инспектор, и она умолкла.

Эксперт подошел к женщине и начал ее расспрашивать. Оказалось, что это соседка покойницы, обмывавшая ее.

— Послушай, бабушка, покойницу при тебе завертывали в саван?

Женщина вздохнула и сказала:

— При мне, господин мой, и пусть такое горе минует тебя. И я голосила, и я била себя по лицу.

— Нас не интересует, била ли ты себя по лицу, или нет. Во сколько саванов ее завернули?

— Пусть будет завидно врагу, в целых три савана: белый, кашемировый и зеленого шелка…

Могильщик вылез из склепа с новым трупом. Эксперт осмотрел саван, в который он был завернут. От времени материя полиняла, лишь по краям сохранился зеленоватый оттенок. Можно было предположить, что раньше она была зеленой. Эксперт распорядился положить труп на две деревянные доски, из которых под тенью акаций было наскоро сооружено некое подобие хирургического стола. Он потребовал удалить собравшихся людей. Размахивая бамбуковой тростью, инспектор всех разогнал, крича:

— Проходите!.. Проходите!..

Эксперт осторожно развернул саван. Как только открылась груда костей, позади меня раздался испуганный шепот и бормотание. Я обернулся и увидел шофера, спрятавшегося за ствол дерева. Бледный, с вытаращенными глазами, он с ужасом смотрел на эту картину и, не в силах совладать с собой, бормотал:

— Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха, поистине все мы принадлежим ему и к нему возвращаемся…

Услышав эти причитания, эксперт прикрикнул на шофера и велел ему убираться. Я тоже так заорал на него, что он юркнул в свой автомобиль и больше оттуда не вылезал.

Что с ним? Что его так испугало? Вид скелета? Мысль о смерти, навеянная этим зрелищем? Или человеческая судьба, которую он увидел перед собой воочию? Почему же вид трупов и скелетов не оказывает больше никакого действия на таких людей, как я или медицинский эксперт, на могильщиков и кладбищенских сторожей? Мне кажется, что эти трупы и скелеты утратили в наших глазах все свое символическое значение. Для нас они ничем не отличаются от кусков дерева, дров, изделий из глины или кирпича и других неодушевленных предметов. Мы сталкиваемся с ними ежедневно и привыкли думать, что их духовная сущность — самое главное в человеке — отделилась и навсегда их покинула. Но что же станется со всем великим и священным, всем важным для человечества, если мы перестанем видеть его духовную сущность? Тогда наш небрежный и поверхностный взгляд не увидит ничего, кроме голой материи, кроме камней и костей, не имеющих никакого значения. Какова же будет судьба человечества? В чем его ценность, если оно утратит свою духовную сущность? Дух всегда ощутим и всегда нереален. Он ничто и вместе с тем — он все, в чем заключена человеческая жизнь, и все то, что есть в нас возвышенного, чем мы гордимся и что нас отличает от животных…

Мои размышления прервались, когда эксперт с хирургическими ножницами в руках, обтянутых перчатками из тонкой кожи, приступил к обследованию трупа. Наконец он заключил:

— Это без сомнения труп женщины. Продолжая вскрытие, он добавил:

— Ребра целы, черепная коробка цела, а шейные позвонки…

Я нетерпеливо посмотрел на него. Шейные позвонки! Ведь в них-то все дело! Если они сломаны, значит женщина была задушена. Для того чтобы обследовать эти позвонки, мы и извлекли труп. Эксперт показал мне позвонок и, вертя его в руке, заявил:

— Сломан.

Это слово все решило. Анонимное письмо не солгало. Чего еще раздумывать? И я объявил эксперту:

— Кончили.

Я торопился вернуться в город, чтобы поскорее принять все меры к расследованию нового преступления. Оно, несомненно, даст ключ к раскрытию тайны покушения на Камар ад-Дауля Альвана.

Эксперт кончил возиться с трупом, могильщик водворил его на место и привел склеп в порядок. А я старался разгадать, кто мог задушить женщину. Неужели муж? Но почему? А Рим — какое она имеет к этому отношение? Может быть, она знает о преступлении? Но где же она? Теперь ее обязательно нужно допросить. Как ее найти? Только шейх Усфур знает, где она, или может помочь ее отыскать.

Итак, начнем с шейха Усфура. Разговор с ним будет исходным пунктом следствия. Я постараюсь убедить его своими методами, без всяких суровых административных мер. Возможно, что его удастся взять хитростью и хладнокровием. Например, попробую дать ему понять, что в моей власти выдать Рим за него замуж… Такая мысль пришлась мне по вкусу.

Мы сели в машину и пустились в обратный путь. Когда мы проезжали через деревню, до нас донеслись завывания и причитания женщин, раздававшиеся во дворе старосты. Я жестом остановил шофера.

— Омда умер?

Из окошка машины мы увидели странное и непонятное, на первый взгляд, зрелище: начальник гафиров, его заместитель и несколько гафиров выносили что-то на руках со двора старосты. Их окружила толпа мужчин, женщин и детей, прославлявших Аллаха. Женщины издавали радостные крики и били в бубны, как на свадьбе. Я и эксперт, удивленный не меньше моего, вытянули шеи, стараясь рассмотреть, что они несут. Нашим взорам предстал обыкновенный телефонный аппарат, имеющийся во всех районах. У эксперта вырвался возглас изумления:

— Они устроили для телефона торжество, как для невесты!

Я подозвал одного из гафиров и спросил в чем дело. Оказалось, что сегодня получен приказ о смещении прежнего старосты и назначении на его место другого, из соперничающей семьи. И нам все стало ясно. Эксперт, усмехаясь, наклонился ко мне.

— Видно, служебный телефон у омды наподобие скипетра.

И в самом деле, в деревне телефон является символом власти, могущества и близости к правительству, а перенос его из одного дома в другой означает падение старой власти. Вопли и плач, поднявшиеся во дворе прежнего старосты при проводах телефона, подтверждают тяжесть постигшего его несчастья. Но это несчастье, как и всякое другое, имеет свою светлую сторону — во дворе нового старосты криками радости и звоном бубнов встречают перекочевавший сюда телефон. Его появление здесь — признак счастья и преуспевания. Так в этой тёмной, забитой деревне обыкновенный телефон из стали и дерева приобрел новое важное значение.

Когда машина тронулась, эксперт, помолчав, обратился ко мне:

— По-видимому, новый омда протеже вновь сформированного кабинета.

Я ответил ему, что в этой деревне, как и в любой другой в сегодняшнем Египте, обычно имеются две-три семьи, члены которых борются за право занять место омды. Каждая из них примыкает к какой-либо партии, оспаривающей власть. Почему же он полагает, что в деревне положение иное, чем во всем государстве? Ведь деревня — это государство в миниатюре.

18 октября…

Вернувшись в свой кабинет, я сразу послал за шейхом Усфуром. Он появился передо мной растерянный и молчаливый. Я встретил его словами:

— Тебе нравится девушка Рим?

Подняв голову, он посмотрел на меня так, словно хотел своим взглядом, как кинжалом, пронзить мне сердце. Потом он снова опустил голову и ничего не ответил.

Я сказал:

— Хочешь, я приглашу муэдзина[104] и поженю вас?

Шейх не шевельнулся.

— Если бы она была здесь, можно бы…

Я изо всех сил старался заставить его заговорить, но он продолжал молчать. Вдруг шейх запел еле слышно, но очень ясно выговаривая слова:

Не сдержавшись, я крикнул:

— Замолчи, скотина!

Поняв, что от него ничего не добьешься, я прогнал его.

Лучше допросить цирюльника. Я вызвал его и спросил, как мог он допустить, чтобы задушенную женщину похоронили без разрешения властей? Он быстро ответил:

— Ваша честь, я не знал, задушена женщина или сожжена. Господин санитарный врач приказал похоронить ее как обычно.

— Не произведя вскрытия?

— Ваша честь, если вскрывать каждого покойника, то помрешь раньше них.

— Следовательно, никто не вскрывал и не осматривал труп…

— Обычно, ваша честь, цирюльники районов по телефону докладывают медицинскому инспектору о чьей-нибудь смерти, а тот, сидя в своем кабинете, каждый раз спрашивает о причине смерти. Ему отвечают, что человек умер своею смертью. А доктор повторяет по телефону одно и то же: хороните, хороните, хороните…

— Отлично! Отлично! Отлично!

Видно, и от цирюльника никакой пользы не будет. Я хорошо знаю этих санитарных цирюльников. Вся их обязанность заключается в том, чтобы получить от семьи умершего пять пиастров и добиться разрешения на похороны, даже не взглянув на покойника и не побывав в его доме. Но если бы они были не только похоронными маклерами, если даже допустить, что среди них нашелся бессребреник, который, сознавая свой долг, произвел бы вскрытие трупа — что мог бы обнаружить невежественный человек при осмотре тела, на котором нет заметных повреждений? Как мог бы он установить, что человек умер насильственной смертью?

Вся беда заключается в самом институте санитарных цирюльников, которых нет больше ни в одном государстве на земле.

Так же обстоит дело и с повивальными бабками. Мне запомнился случай, о котором рассказал мне однажды врач районной больницы. Его пригласили в одну деревню на тяжелые роды. Поспешив туда, он увидел лежавшую на спине женщину, из ее чрева торчала рука ребенка. Рядом с больной сидела рыжеволосая, скуластая старуха. Врачу сказали, что это — повивальная бабка Ситт Хиндийя, а женщина находится в таком положении уже третьи сутки. Он спросил старуху, чего она ждала все это время, почему не вызвала врача? Старуха ответила: «Мы ждали помощи Аллаха. Мы просили Аллаха ниспослать ей благословение». Обследуя больную, врач обнаружил во влагалище солому, мочевой пузырь был разорван. Не было никакой надежды спасти ее, а младенец погиб еще два дня назад. У ног женщины врач увидел кучу грязной соломы. Повернувшись к Ситт Хиндийе, он спросил, что все это означает. Старуха ответила: «Господин доктор, когда я вложила руку, чтобы вытащить ребенка, она наткнулась на что-то скользкое. Чтобы не скользило, я потерла немного соломой». И она протянула врачу руку с длинными черными ногтями, всю в соломенной трухе.

Врач сказал мне: «Повивальная бабка принимает ребенка у женщины, словно это буйволица… Роженица и ребенок умерли, а медицинское управление ограничилось тем, что потребовало от повитухи объяснений… И вот порядки не изменились, хотя все великолепно знают, что таким образом ежегодно погибают тысячи детей…»

Я внимательно посмотрел на этого равнодушного цирюльника и понял, что в Египте души бедных людей ничего не стоят, потому что те, кому надлежит заботиться о них, думают об этом очень мало.

Я выпроводил и этого человека. Теперь, пожалуй, самое главное узнать, кто автор анонимного письма. Я призадумался, и вдруг мне пришло в голову показать письмо шариатскому[105] судье, чтобы он спросил своих чиновников, не знают ли они этого почерка. А может быть, почерк знаком и самому судье. Я по-прежнему был уверен, что автор письма — азгариот. Значит, и надо начать с шариатского суда.

Я вызвал Абд аль-Максуда-эфенди — начальника уголовного отдела, одного из друзей шариатского судьи, и попросил его сопровождать меня. Вскоре мы прибыли в здание шариатского суда. На наш вопрос, где находится судья, нам указали на комнату, перед дверью в которую стояли деревянные башмаки. Абд аль-Максуд-эфенди шепнул мне, что господин судья, вероятно, совершает омовение перед полуденной молитвой, и тут же рассказал, как благочестив и набожен этот судья. Постучав в дверь, мы вошли. Судья, без джуббы[106] и чалмы, сидел на молитвенном коврике. Он поднялся нам навстречу, поздоровался и, усадив нас, велел подать инбир[107]. Абд аль-Максуд-эфенди решил избавить меня от необходимости самому начать разговор и, обернувшись к судье, сказал:

— У господина следователя есть дело к вашей чести…

В голосе судьи прозвучала тревога, когда он поспешно ответил:

— Дай Аллах, чтобы это была хорошая весть. У господина следователя дело ко мне лично или…

Заметив его волнение, я вспомнил, что рассказывал мне о судье мамур. Однажды губернатор предложил позаботиться о внешнем виде нашего городка, а заодно и о здоровье граждан, и разбить в центре бульвар. Некоторые знатные люди пожертвовали на это дело, кто сколько мог. Узнав об этом, шариатский судья явился к мамуру, сказал ему, что этот проект — безрассудство и предложил вместо бульвара построить мечеть для рабов божьих, чтобы в ней наставлять людей на путь веры и благочестия. Хитрый мамур согласился с судьей и с энтузиазмом поддержал его предложение:

— Необходимо доложить об этом господину мудиру. Я заранее уверен, что он даст свое согласие. А чтобы еще больше обрадовать его, мы поставим имя вашей чести в самом начале списка жертвователей. Я считаю, что вы пожертвуете не менее пяти фунтов.

Мамур рассказывал мне, что после этого разговора судья, по-видимому, не спал всю ночь, а ранним утром явился к нему и горестно спросил:

— Вы доложили о моем проекте господину мудиру?

Мамур, чуть улыбаясь, ответил:

— Нет еще. Но сегодня в конце дня я собираюсь встретиться с его превосходительством.

Этот случай всплыл в моей памяти, когда шариатский судья с волнением спросил: «У господина следователя дело ко мне лично?» Я прочел на его лице все, что творилось в его душе. Он явно боялся, что мы пришли за какими-то пожертвованиями. Я поспешил успокоить его, сказав, что у меня к нему служебное дело. Вытащив из связки бумаг анонимное письмо, я объяснил, чего мы от него хотим. Судья обрадовался:

— Ну, это совсем просто. Сначала выпьем инбиря… а потом посмотрим, как все устроить…

Хлопнув в ладоши, он крикнул:

— Шейх Хасанейн, поскорее пришли нам слугу!

После небольшой паузы он вторично принялся нас приветствовать.

— Добро пожаловать… Для нас такая честь…

Абд аль-Максуд-эфенди решил продемонстрировать мне, на какой короткой ноге он с судьей и как хорошо его знает. Повернувшись ко мне, он сказал, указывая на судью:

— Его честь весьма сведущ в науке.

Затем он обратился к судье:

— Я никогда не забуду, господин судья, тот день, когда вы так отчитали этого мальчишку-учителя…

Судья перебил его, воскликнув:

— Да смилуется над нами Аллах. — И продолжал: — Аллах да устыдит его… Я не могу выносить богохульства и невежества. Представьте, господин следователь, этот эфенди преподает географию в школе. Он выступил с научной лекцией об ученом христианского мира по имени Шантон и утверждал, что этот ученый знал точный вес земли и неба. Прости, о великий Аллах!.

Я задумался над тем, что означает имя, названное судьей, и в конце концов пришел к выводу, что речь идет об ученом-математике Эйнштейне. Поэтому мне захотелось узнать, что же произошло. По-видимому, на лекции разгорелась борьба двух мировоззрений, борьба, которая всегда вызывает у таких людей, как я, желание быть не только ее свидетелем, но и узнать, чем она кончилась.

Заинтересовавшись, я спросил судью:

— Вы были на лекции, господин судья?

— Так пожелал Аллах, я был сначала до конца.

— И что же там случилось?

— Случилось, господин мой, что учитель встал и сказал в присутствии паши-мудира, высших чиновников и знатных лиц, что этот ученый-безбожник открыл то, что до него было никому не ведомо. Тогда я встал и крикнул ему: «Ты лжешь, господин учитель. Аллах в своей священной книге сказал: «Нет ничего такого, чего нет в этой книге». Но присутствующие заставили меня замолчать. Я умолк из уважения к господину мудиру. Если бы не он, я не стал бы молчать, клянусь господином Каабы[108]! Потом учитель продолжал говорить, но в его словах не было никакой логики, так что их даже трудно передать. Он сказал, что этот ученый христианского мира при помощи всяких математических вычислений узнал точный вес земли и неба! Я не мог совладать с собой и, вскочив, закричал: «Подожди, господин, подожди. Прежде всего скажи нам, этот ученый Шантон взвешивал небеса и землю с троном или без трона?» Учитель смутился и спросил: «С каким троном?» Тогда я напомнил ему слова из священной книги: «Его трон вмещал небеса и землю», — и крикнул: «Ответь, лживый учитель, ведь в этом самое главное: с троном или без трона?»

Едва сдерживая смех, я серьезно спросил судью:

— И что же?..

— Ничего, господин мой… ничего особенного. Лектор не смог мне ответить, обиделся на то, что я ему мешал, и ушел. Публика подняла шум, и началась неразбериха. Господин мудир разгневался на меня и счел мое поведение оскорблением для себя. Кончилось тем, что все ушли с лекции, а ведь это для меня — самое главное. Кроме того, люди обратили внимание на мое неуважение к мудиру, многие требовали, чтобы я извинился. И я извинился. Да рассудит нас Аллах! Но, несмотря на мое извинение, с того самого дня мудир уже не благосклонен ко мне.

Помолчав, он вдруг сказал совсем другим тоном:

— Учитывая создавшееся политическое положение, я думаю, что новое правительство будет менять мудиров и всю администрацию, как это бывает обычно.

Только я хотел открыть рот для ответа, как вошел слуга, наверно шейх, судя по его чалме, хотя на нем была обычная рубаха, грязная, как рубахи всех крестьян. Ноги его были босы. Он принес нам две чашки от разных сервизов, ручки у них были отбиты. Я пил очень осторожно, заглядывая в чашку и боясь вместо сахара увидеть в ней таракана.

Покончив с беседой и инбирем, мы приступили к делу. Судья приказал принести ему образцы почерков всех своих чиновников. Мы сличили их с почерком письма и не нашли ни одного похожего. Тогда мы стали показывать письмо каждому человеку в суде, надеясь, что кто-нибудь узнает почерк. Все напрасно. Мы вышли из суда, так ничего и не добившись. Абд аль-Максуд-эфенди сказал:

— Давайте проверим заодно тюрьму, и дело с концом.

Я не возражал. Мы пошли в управление маркеза. Мамур был там. Собрав несколько старост, он разъяснил им свою новую точку зрения на существующее политические положение. Он давал им указания с тем же воодушевлением, с каким раньше говорил о старом правительстве. Увидев меня и узнав о цели моего прихода, он поспешил мне навстречу и усадил на самое почетное место. Распуская свое собрание и провожая старост до дверей, он поучал их:

— Смотри в оба, омда, вот ты! И он! Кандидат правительства должен пройти на выборах. Я вам все разъяснил, теперь мое дело — сторона. Вы уж сами смотрите… Понятно?

Они в один голос ответили:

— Понятно, бек.

Один из них нерешительно произнес:

— Бек, у нас в деревне кучка смутьянов. От них чего только не жди… И их слушаются…

Похлопав его по плечу, мамур сказал:

— Смутьянов оставь мне!..

Когда они вышли, мамур вернулся ко мне и, еле переводя дух, устало сказал:

— Вот уже два дня как я этим занимаюсь.

Желая подшутить над ним и немножко попугать его, я сказал:

— Однако, господин мамур, ведь известно, что вы принадлежите к партии прежнего правительства.

Он поспешно ответил:

— Молчите, что вы! Все знают, что я всегда всем сердцем был за новое правительство. А то, что в сердце, — неизменно. О делах судят по намерениям.

Я улыбнулся:

— Оставим политику, поговорим о деле.

Я рассказал ему о результатах осмотра трупа, о сломанных шейных позвонках и попросил его помочь разыскать преступника, задушившего женщину. Он ответил:

— Эти два дня маркез не может заниматься делами об удушениях и поджогах.

— Странно, неужели у вас есть еще какие-то дела, кроме охраны порядка?

— Видно, вы ничего не поняли!..

— Нет, не понял!..

— По-вашему, надо забыть о выборах и заняться делами об убийствах?

— Разумеется.

— У нас другие инструкции!

Он отвернулся от меня и стал поигрывать наручниками и цепями, висящими на стене. Абд аль-Максуд-эфенди подмигнул мне, давая понять, что пора прекратить разговор. Желая переменить тему, он сказал:

— Господин мамур разрешает взять тюремные документы…

Я понял, что мой авторитет под угрозой, и воскликнул:

— Я сам проверю тюрьму и весь маркез.

И я решительно поднялся. Мамур смутился, немного подумал и сказал дружеским тоном:

— Пожалуйста, тюрьма к вашим услугам… Только подождите одну минутку.

Он быстро вышел и крикнул:

— Эй, сержант Абд ан-Наби!

Когда он исчез, что-то толкнуло меня посмотреть в окно, выходившее во двор. И я увидел, как мамур в сопровождении сержанта спешит к тюрьме. Отперев ворота, они выпустили несколько человек, вид которых свидетельствовал о том, что это зажиточные люди из разных районов. Их отвели в сарай, предназначенный для хранения соломы и корма для скота, и заперли за ними дверь на ключ. Тогда я крикнул Абд аль-Максуду-эфенди:

— Иди сюда и убедись своими глазами. Эта тюрьма почище Бастилии. Мамур спрятал несколько человек в сарае с соломой.

Абд аль-Максуд сказал умоляющим тоном:

— Бек, времена плохие, и у всех в городе на уме одна только политика. Незачем докапываться до истины…

— Значит, мы согласимся с тем, чтобы в тюрьме сидели люди, не совершившие никакого преступления?!

— Бек, да не будет скрыто от тебя, что мамур находится в подчинении самого министра внутренних дел и премьер-министра, тогда как мы подчиняемся только министру юстиции. Судьи и следователи, занимавшие такую позицию, какую вы сейчас занимаете, в этих политических условиях были переведены на работу в Ас-Саид.

— Значит, подписать документы маркеза и молчать?..

— Бек, разве мы лучше других?.. Есть же люди поумнее нас…

— Отлично, скорей давай документы, и с миром…

19 октября…

Я понял, что только жених, сватавшийся к Рим, сможет помочь нам распутать клубок этого дела. Но как его найти? Ведь мы не знаем даже его имени. Решили попросить районное начальство прислать к нам кого-нибудь из соседей Рим, желательно, конечно, женщину. Ведь женщина по своей природе любопытна и болтлива: может быть, узнаем от нее имя жениха. Нет таких женщин, которые не знали бы всех невест и женихов своего квартала. Но будут ли сейчас в маркезе выполнять просьбы следователя? Ведь все забросили дела и интересуются только политическим положением в стране. Мне не найти в эти дни даже гафира, который внял бы моим приказаниям. Лучше самому связаться с деревней и попросить местный полицейский участок прислать нам нужную женщину. Я позвал привратника и велел ему связаться с участком. Он снял, трубку, и больше четверти часа в комнате раздавались его крики:

— Алло, участок! Участок! Слышите меня, участок? Здесь господин следователь! Алло, участок!

Но участок хранил гробовое молчание. Привратник все больше и больше распалялся и наконец принялся с такой силой вертеть ручку телефона, что чуть не оторвал ее. Это был один из тех районных телефонов, разговаривать по которым невозможно. После бесконечного надрывного крика, шума и путаницы множества голосов они, как правило, разъединяются сами собой. Ты требуешь, чтобы приехал свидетель, а тебе докладывают об обследовании ирригационных сооружений, спрашивают, на какое время открыть шлюз для того или иного участка, кто-то говорит о новобранцах тоном, не допускающим возражения.

Так бывает обычно, но сегодня телефон упорно молчал, только позвякивал под руками привратника, нещадно крутившего ручку, словно кофейную мельницу. Привратник кричал то с мольбой, то с угрозой:

— Участок! Я взываю к вашей чести! Отзовитесь хоть раз! Как вам не стыдно! Отвечайте… О…

Я не выдержал:

— Хорошенькое дело! Я просил тебя соединиться с участком, а не заигрывать с ним!

— Видно, бек, там нет ни господина инспектора, ни секретаря участка…

— На участке никого нет?..

— Ведь сейчас выборы, бек.

— А кто же работает?

— Лучше свяжемся со старостой и затребуем солдата и женщину.

— Звони!

Наконец нам удалось вытребовать одну из соседок Рим. Ее доставили под конвоем. Подошло время обеда. Меня очень утомила обычная кабинетная работа: расследование бесконечных дел о подлогах, взятках, злоупотреблениях ростовщиков и других запутанных дел, поступивших сегодня из маркеза. Больше всего было протоколов о «бродяжничестве». Обычно в бродяжничестве обвиняются люди, настроенные против правительства. Как легко заполучить против нежелательных лиц такое оружие, и как оно сильно в руках административных властей.

Вот, например, любого представителя знати очень просто обвинить в том, что он не работает. По этому обвинению его с разрешения следственных органов можно арестовать якобы для расследования на четыре дня, пока из Каира не придут сведения о личности задержанного.

А какой следователь в наши дни будет возражать против приказов об аресте, издаваемых маркезом? И я пошел обедать, подписав несколько таких приказов, угодных Аллаху и управлению маркеза.

После полудня я приступил к допросу свидетельницы. В результате длиннейшей беседы мне удалось узнать, что жениха Рим зовут Хусейном и проживает он в соседней деревне.

— Слушай, женщина, ты говоришь, его зовут Хусейн? Да ведь Хусейнов тысячи в стране. Какое у него еще имя?

— Не знаю, господин мой. Невеста сказала мне, что его зовут Хусейн. Я не спрашивала, как зовут его отца. Я ни о чем не спрашивала. Я темная женщина, и до других мне нет дела. Не приведи Аллах тебе быть на моем месте. Больше всего я ненавижу болтовню. Я, господин, за всю свою жизнь никогда не вмешивалась в чужие разговоры и не задавала никаких вопросов. Ведь говорят же: «Не суйся между луковицей и шелухой»…

— Хватит, замолчи, у меня от твоей трескотни все мозги перевернулись. Пусть перевернутся мозги того, кто тебя прислал. Если бы тебе показали этого юношу, ты бы узнала его?

— Я узнаю его, господин мой. А то как же? Что я, совсем ослепла, что ли? Я была, пусть Аллах охраняет твое положение….

— Хватит. Слава Аллаху, что ты женщина, которая не любит болтать.

— Болтать… никогда, клянусь твоей честью. Не приведи Аллах тебе с того дня…

— Хватит!

Позвав привратника, я велел ему вывести женщину и усадить ее в коридоре, пока она снова не понадобится. Я приказал также сообщить в деревню жениха Рим, чтобы оттуда прислали всех юношей по имени Хусейн, чья внешность и остальные данные соответствуют полученным нами сведениям.

В ожидании я стал раздумывать о сомнительной пользе такого опознания. Я не особенно верю показаниям деревенских женщин. Отлично помню одно дело об убийстве. Мы вызвали жену убитого и вывели к ней обвиняемого в толпе других людей. Мы привели их прямо после заседания гражданского суда. Среди них был один неудачник. Он привез целую кипу документов о совместном владении волом и остался, чтобы выслушать приговор по своим претензиям к ответчику. Волею Аллаха он очутился в длинной шеренге приведенных из зала заседания людей. Следователь вызвал поседевшую от горя женщину и попросил ее указать убийцу. Всматриваясь в лицо каждого, она непрерывно била себя в грудь и проклинала убийцу. Дойдя до человека, совершившего преступление, она, не задерживаясь, прошла мимо и остановилась около незадачливого обладателя кипы документов. Хотя он не имел ни малейшего отношения к убийству, женщина сильно толкнула его в грудь и воскликнула:

— Вот он, мой враг!

Несчастный задрожал и, с трудом овладев собой, пролепетал:

— Бабушка, да разве вы меня знаете?

Не ответив на его вопрос, женщина продолжала выкрикивать:

— Враг мой! Кровный враг! Враг!

Человек обратился ко мне, словно к защитнику:

— Бек, помогите мне. Я в жизни не видел ни ее, ни ее мужа!..

Следователь, а это был я сам, встал и начал задавать обычные, стереотипные вопросы. Мы знаем их наизусть, все это одна только рутина. И все же, если мы не задаем их, начальство недовольно, ибо считает эти вопросы необходимыми. Задавать эти дурацкие вопросы бессмысленно, они никому не нужны, не приносят никакой пользы, но почему-то считается, что они ставят преступника в тупик:

— Между вами существует вражда? — спросил я.

— Никогда ничего не было, господин мой! Я не знаю ее…

Я помедлил немного, чтобы задать вопрос, который задается каждым следователем и судьей, с такой уверенностью и таким хладнокровием, словно все уже было ясно.

— Так почему же она обвиняет вас?

— Откуда же мне знать? Несчастье свалилось на меня в это утро!

— Взять его под стражу!

— Меня? Арестовать? Да ведь у меня, господин наш, гражданский иск. Ради Аллаха, отпустите меня!

Человека арестовали. Поэтому он не мог присутствовать при рассмотрении своего гражданского иска, и ввиду его неявки дело было прекращено. Когда на него надели наручники, несчастный остался сидеть на корточках на асфальтовом полу. В руке он держал пачку бесполезных бумаг и размышлял о своем положении, о том, что нет у него никакой вины, и нет оправдания тому, что с ним сделали…

Вспомнив этот случай, я подумал, что не следует придавать слишком большого значения таким опознаниям. Ведь эти крестьяне — бедные люди, с гноящимися с детства подслеповатыми глазами, искони пребывающие в невежестве при любых правителях. Нельзя полагаться на их показания ни в судебном разбирательстве, ни при опознании преступника.

Помню еще один судебный процесс, который я вел по делу о подлоге, применив установленную законом процедуру опознания преступника. Обвинялся один господин, и я поставил его между людьми в фесках[109]. Ввели пострадавшего феллаха. Я велел ему опознать своего врага. Мельком взглянув на всех, он подошел ко мне и уставился на меня. В его глазах мелькнуло сомнение, которое легко могло смениться уверенностью в том, что он нашел наконец преступника. На этом заседании присутствовал важный инспектор прокуратуры, которому захотелось посмотреть на процедуру опознания.

Я испугался, что, если пострадавший не перестанет с сомнением рассматривать меня, так, пожалуй, у инспектора может создаться невыгодное представление обо мне. Поэтому я очень резко приказал феллаху еще раз осмотреть стоящих перед ним людей и найти среди них преступника. Его взгляд быстро пробежал по ряду и вновь остановился на мне. Он снова подозрительно осмотрел меня с ног до головы. Никогда не забуду, какая тревога охватила меня! «Да поможет Аллах тем, на кого так смотрят», — подумал я. Мне оставалось только прекратить процедуру опознания. Я быстро произнес: «Пострадавший никого не опознал», — и велел всем разойтись. Но, даже выходя из комнаты, феллах продолжал бросать на меня подозрительные взгляды. Нет, раз уж эта процедура практикуется в соответствии с новейшими законами, то необходимо, применяя их, не забывать склад ума этих людей, их кругозор и умственный уровень. Или же давайте поднимать их до уровня этих законов!

Ввели юношей, носивших имя Хусейн. Мы выстроили их в длинный ряд и позвали соседку Рим. Она подошла к ним, восклицая:

— Именем Аллаха милостивого и милосердного!..

Я перебил ее, не давая начать обычную болтовню:

— Перестань болтать, женщина! Есть среди них жених?

Она подошла к молодому феллаху, который стоял к ней ближе всех, и посмотрела на него своими подслеповатыми глазами тем взглядом, которым неграмотный смотрит на бумагу, водя по ней носом.

Женщина шепнула, стараясь, чтобы я не слышал:

— Послушай, милый, а не зовут ли тебя Хусейном?

Я понял, что это за свидетельница, и громко сказал:

— Все юноши, что стоят перед тобой, женщина, — Хусейны.

— О ужас! — воскликнула она в недоумении.

Затем она спросила следующего:

— Ты откуда, молодец?

Он спокойно ответил:

— Из Амбабы, бабушка.

Она серьезно сказала:

— О, это селение славится своими ослами, молодцы! Однажды мой муж купил там осла…

— Убирайся отсюда, некультурное животное. Постыдилась бы, сколько времени ты у нас отняла! Целый день! — раздраженно крикнул я, хотя и не в моих привычках быть грубым.

Но ведь эта женщина говорила, что видела жениха собственными глазами и тотчас же узнает его. А оказывается, она не знает ничего, кроме имени. Кто поручится, что куцее имя Хусейн — это действительно имя жениха, а не такой же вздор, как все, что наболтала глупая женщина? Я стал спрашивать молодых феллахов, знают ли они жениха. Но никто из них так и не понял, чего от них хотят…

Я отпустил их и задумался. Что же еще предпринять?

Вошел мой помощник. Он вернулся из главного города провинции, куда ездил для участия в рассмотрении дела, что я ему передал. Он сиял.

— Большие города — какая благодать! — радостно сообщил он мне. — До чего обидно, что пришлось так скоро вернуться в этот деревенский ад!

— Ты привез документы?

— Я остановился в лучшем пансионе и прожил вдвое больше, чем мне полагалось на командировку…

— Сначала ответь на вопрос о делах.

Молодой человек умолк. Он не ожидал от меня серьезного служебного разговора в первые же минуты нашей встречи. И правда, мне следовало быть с ним помягче и полюбезней. Но я совсем изнервничался с нашим делом. А может быть, во мне заговорила тайная зависть? Ведь юноша таким сверкающим цветком вернулся из городского рая и так восторженно вспоминал теперь о нем. Я же прикован цепями к этому захолустью, погряз с головой в работе и каких-то бесконечных обязанностях. Пожалев о своей грубости, я хотел приветливо улыбнуться и поговорить с ним на другую тему, но мой помощник уже начал:

— Обвиняемый приговорен к пожизненным каторжным работам. Он убил человека за плату в пять гиней. Убийца — из суданских кочевников, здоровенный детина, убийство — его профессия. На этот раз его нанял один феллах, выдавший ему вексель на стоимость человеческой души. Подхватив ружье, словно гитарист гитару, профессионал вышел на работу. Он спрятался под окном мечети. И когда его жертва — довольно дорогая душа — вошла в мечеть и опустилась на колени для молитвы, он через оконную решетку послал из своей засады лишь один поцелуй, со свистом вылетевший из его дьявольского инструмента. Работа, как видите, требует такой же твердой руки, как и работа плотника, — ведь искусный плотник забивает гвоздь с одного удара Человек погиб, и его кровь, как это часто бывает, оказалась бы пролитой безнаказанно, если бы не разгорелась ссора между наемником и нанимателем. Убийца сдал готовый «товар», но покупатель тянул с оплатой. И разозленный преступник выдал себя: не обращая внимания на судей, он крикнул своему хозяину во время заседания: «Ты хотел, чтобы я убил его бесплатно!» Потом, отвернувшись от него, он обратился к суду: «О люди, будьте свидетелями этого бесчестия! Верно, я заслуживаю виселицы, но только за то, что не потребовал денег вперед! Эти векселя губят людей».

Мы с помощником посмеялись. Я высказал ему свое мнение о подобных профессиях, хорошо известных в деревне. Египетский феллах часто пользуется услугами наемных убийц, как это делали и некоторые наши древние предки, прибегая к услугам наемных вояк. Не является ли это одним из моральных недостатков феллаха в добавление ко множеству его физических, умственных и социальных недугов? Или это неспособность к таким делам и отсутствие веры в себя, порожденные извечным рабским трудом, постоянным копанием в земле? Рыцарство и военную службу феллахи всегда предоставляли завоевателям, последними из которых были арабы и турки.

Я пришел к заключению, что большинство убийц-профессионалов в деревнях — инородцы; феллах миролюбив и не хочет проливать кровь своими руками, которыми сеет и собирает блага земли. Ему чужды отвага и воинственность.

Это дело требует специального изучения. Сталкиваясь с подобными явлениями, мы не должны проходить мимо. Я объяснил своему помощнику, что наша профессия обогащает человека опытом и жизненными наблюдениями. Занимаясь ею всю жизнь, невозможно оставаться слепым. Эта профессия лучше всякой другой формирует настоящего человека. Следователь стоит во главе крошечного государства. Если он все поймет в этом государстве, все заметит, изучит природу человека, его нравы и побуждения, то сможет познать и большое государство, в котором живет, сможет постигнуть великий мир — человечество. Но много ли следователей и судей склонны к наблюдательности? Умение видеть свойственно очень немногим людям.

Молодой человек хорошо понял мои слова. Ведь он был умен. Он стоял опустив голову, потом выпрямился и сказал, что во время заседаний некоторые факты заставили его призадуматься, Так, судьи сначала выносят приговор, а затем обосновывают его. А ведь логика требует, чтобы было как раз наоборот.

Ценное замечание. Однажды мне говорил об этом в минуту откровенности один судья. Вечером, вернувшись в свой кабинет после вынесения приговора по одному серьезному делу, он достал все материалы дела, чтобы, как обычно, написать обоснование приговора. Его взгляд задержался на различных деталях, зафиксированных в протоколе заседания и в следственном материале. Прочитав записи, он в ночной тишине спокойно и серьезно еще раз все обдумал. Если бы он ознакомился с этими документами до вынесения приговора, решение могло быть иным. Но что сделаешь сейчас, когда приговор уже вынесен и изменить его невозможно. Ничего не придумаешь! Поэтому он занялся в эту ночь извлечением из кипы бумаг всевозможных доводов, чтобы оправдать вынесенный приговор. Сколько обстоятельных пунктов пишется в подтверждение и оправдание приговора, вынесенного поспешно, необдуманно, без справедливого расследования, без знания истинного положения вещей!

20 октября…

Утром я занялся проверкой казны в суде. Вот еще одна обязанность следственных органов. И эту проверку они должны производить неожиданно, по меньшей мере два раза в месяц. Но слово «неожиданно», как видно, внесено в инструкции лишь для большего эффекта, как это бывает на театральных афишах. На самом деле никакой неожиданности нет. Обычно загруженный работой следователь забывает о проверке. Напоминает ему об этом сам казначей, которого-то и надо проверить неожиданно. Именно он настойчиво требует от господина следователя, чтобы тот «застиг его врасплох» ровно в десять часов до сдачи денег в окружную казну, чтобы успеть согласно закону заполнить соответствующую графу. В большинстве случаев застигают врасплох самого следователя, подав ему бухгалтерскую книгу вместе с протоколом, написанным от его имени. В протоколе говорится: «Мы, такой-то следователь, сегодня неожиданно произвели проверку казны и обнаружили в ней столько-то бумажных денег, столько-то серебра, столько-то ценных вещей и столько-то гарантийных бумаг». Не поднимаясь со стула в своем кабинете, следователь подписывает, бормоча: «Вот вам моя подпись, отвяжитесь от меня и не морочьте мне голову».

Но лично я всегда сам являюсь на проверку и осматриваю казну, хотя в конце концов и подписываю протокол, не сосчитав денег, потому что у меня не хватает на это терпения. Быстро покончив с этой миссией, я на обратном пути заезжаю в камеру хранения вещественных доказательств, чтобы заодно уж проверить и ее. Это комната, похожая на лавку, в которой собрана коллекция всевозможных ружей, заржавленных пистолетов, ножей, серпов, мотыг, топоров, дубинок, кусков войлока, крестьянских башмаков, джильбабов, испачканных кровью и глиной, и жилетов, продырявленных дробью или прожженных порохом. На каждой вещи имеется номер, дата конфискации и порядковый номер следственного дела. Достаточно одного взгляда на такое хранилище следственных органов любого города, чтобы составить представление о занятиях и культурном уровне его населения. Например, в хранилище следственных органов Чикаго, безусловно, нет ни дубинок, ни серпов.

Вернувшись в свой кабинет, я увидел ожидавшего меня за чашкой кофе судью. Он воскликнул:

— Город охвачен анархией!..

Не дав мне вымолвить ни слова, он продолжал:

— Нет больше авторитета у властей!

— Да в чем дело? Что случилось?

— Дело в том, господин мой, что я вынес приговор по гражданскому делу одного старосты, поддерживающего правительство. Пристав пошел приводить его в исполнение. И знаете, что произошло?

— Нет.

— С ведома старосты пристава били по ногам, но били «чисто», чтобы не осталось следов, а потом заперли на двадцать четыре часа в телефонной будке.

— И маркез завел дело?

— Вовсе нет. В этом-то все безобразие! Никакого дела и никакой докладной записки! Они посмеялись над приставом, сказали ему, чтобы он забрал обратно свою жалобу на старосту.

— Ну, раз ему вернули его жалобу, то и дело с концом!

— Как дело с концом? Разве я могу молчать о таком факте? Ведь это преступление! Полиция совершает преступление…

— Видно, вы соскучились по жаре Верхнего Египта…

— Перевести судью в Верхний Египет только за то, что он не разрешил издеваться над законом?..

— Так очень часто делается. Одного судью перевели в самый дальний район лишь потому, что он выпустил на свободу демонстрантов, арестованных за оппозицию к правительству. А ведь этот судья был человеком нейтральным, далеким от партий и политики. Все знают, что между вашей семьей и семьей мамура плохие отношения. Воспользовавшись случаем, он напишет тайный донос, обвинит вас во враждебном отношении к правительству и припишет вам еще руководство мятежом, интриги, преследование сторонников кабинета и тому подобное…

— Чудесно! Полиция посылает тайные доносы на судей!

— Так оно и есть на самом деле.

— Что же теперь делать?

— Положитесь на меня. Я все узнаю в маркезе, обо всем умело расспрошу и сделаю все, что надо…

— Вот как политика попирает у нас справедливость, губит порядок и разлагает нравы! Да смилуется над нами Аллах. Это просто страшно!..

Он печально покачал головой, потом, неожиданно повернувшись ко мне, сказал:

— Да, это страшно. Представьте себе, его честь шариатский судья ведет себя сейчас так, словно он закадычный друг мамура, хотя после случая с аптекой смертельно ненавидит его!

Я был удивлен. Правда, я уже слышал от мамура об этом случае.

Жители нашего города выразили пожелание открыть настоящую аптеку, которая избавила бы их от необходимости обращаться за медикаментами в крупные центры. Они договорились собрать необходимую для этого сумму и пригласили аптекаря-профессионала, сирийца по имени Джабур. Затем они стали подыскивать человека, который мог бы следить за доходами аптеки и вести ее дела. В конце концов выбор пал на господина шариатского судью. Да и кому, как не ему, с его почтенной бородой и длинными четками, могли доверить мусульмане и немусульмане свои деньги, вложенные в это предприятие? Мамур согласился назначить контролером шариатского судью, и тот соблаговолил дать свое согласие и взять на себя эти обязанности. Каждый день после полудня садился он перед дверью аптеки и, откашлявшись, произносил молитву во имя Аллаха и его пророка. Затем он восклицал:

— Господин Джабур, кофе и кальян!

Потом здесь стали ежедневно собираться его друзья и родственники, толпами приходившие из соседних деревень. Он угощал их кофе или чаем, конечно за счет аптеки. Прежде чем уйти, он бросал взгляд на медикаменты и говорил Джабуру:

— У тебя туалетное мыло высшего сорта! Да и запах этого одеколона мне нравится!

Судья уходил, и ему доставляли на дом все перечисленные им товары. Иногда он сажал рядом с собой, у дверей аптеки, своих детей или же приводил их играть около нее. Если они капризничали и плакали, судья кричал аптекарю:

— Господин Джабур! Дай детям мятную лепешку из твоего ящика.

В конце концов аптекарь не выдержал и резко сказал судье:

— Ящик! Из ящика! А что осталось в ящике?!

Между контролером и аптекарем вспыхнула ссора. Джабур поклялся оторвать судье ноги, если тот хоть еще раз приблизится к аптеке. Потом он призвал на помощь мамура и доложил ему о положении дел. Аптека была накануне банкротства, медикаменты исчезли, средства иссякли. Не было никакой надежды на то, что она сможет продолжать свое существование. Ведь сам аптекарь не отставал от почтенного контролера и транжирил деньги, товары и медикаменты. Разгневанный мамур заявил знатным лицам, вложившим свои средства в это предприятие:

— Мы сами виноваты, что поверили бороде и четкам!

С этого дня мамур где только мог чернил шариатского судью, а шариатский судья поносил мамура.

Но политика дала теперь страшную власть людям, занимающим административные посты. Шариатский судья испугался и пришел к мудрому выводу, что безопаснее будет подружиться с мамуром. Он так и сделал, не поскупившись на лесть.

Все это пронеслось теперь в моей памяти. Не сдержавшись, я сказал:

— То, что они помирились, — хорошо, но даже в настоящих условиях есть нечто, что называется человеческим достоинством…

Сделав многозначительный жест, судья воскликнул:

— Смотря чье достоинство, мон шер![110]

Собираясь уже уходить, он вдруг наклонился ко мне и сказал, понизив голос:

— Расскажу вам по секрету: однажды ко мне домой пришел феллах. Он принес барана и сказал, что это подарок. Я спросил его: «За что подарок?» Тогда он ответил: «По договоренности… За то, что мне вернули мою жену». Тут я все понял и сказал ему: «Ты ошибся домом. Тебе нужен шариатский судья…»

Я не особенно удивился. Мой собеседник попрощался и ушел, а я, оставшись один, задумался над всем, что услышал. Потом я решил пойти к мамуру и порасспросить его о деле, про которое говорил судья. В сопровождении своей охраны я отправился в путь. Войдя в кабинет мамура, я опять застал его с одним из старост. Он говорил с ним почти грубо. Вид омды не свидетельствовал ни о достатке, ни о солидности — по-видимому, это был один из самых забитых и невежественных старост. Ведь старосты, как саранча, принимают цвет земли, на которой родятся. На зеленой земле родится зеленая саранча, на бесплодной земле — серая. Этот серый староста был, несомненно, из далекой нищей деревни, расположенной на границе района, у самой пустыни. Поздоровавшись с мамуром, я сказал улыбаясь:

— Вечно вы возитесь со старостами!

Он устало ответил:

— Что же поделаешь, господин мой!

Усадив меня, он велел подать кофе. Несмотря на то что я не был близок с ним и его клубом, он уважал меня и никогда не злился на меня, как на других. Я всегда бываю осторожен с лицами, занимающими административные посты. Давая служебные распоряжения, я стараюсь не задевать достоинство человека.

Извинившись, мамур попросил у меня разрешения закончить беседу со старостой, чтобы отпустить его. Я дал свое согласие, и, обернувшись к старосте, он сказал угрожающим тоном:

— Смотри! Видно, ты меня еще не знаешь! Клянусь Аллахом, мне нужно…

Прервав его, староста умоляюще сказал:

— Я человек бедный…

Но мамур продолжал угрожать…

— Подожди! Не будь я мамур, если не засуну тебя в парламент!

— За что? Что я такого сделал, чтобы вы засовывали меня в парламент?

Староста произнес это испуганно, с мольбой. Я удивился и засмеялся, а мамур, обернувшись ко мне, сказал:

— Списки избирателей у него в кармане, а он не знает, что такое парламент? Как вам это нравится? И это старосты, а мы должны с ними работать!!!

Он снова обернулся к этому человеку и гаркнул:

— Убирайся вон, пока я тебя не вышиб отсюда!

Староста покорно вышел, словно слуга или преступник.

Я подумал: унижение, которому его подвергают господа администраторы, даст свои плоды. Он, в свою очередь, будет унижать население деревни, которой управляет. Чаша унижения переходит обычно из рук начальника к его подчиненным, пока в конце концов не доходит до бедного народа, и тот выпивает сию чашу до дна.

Мамур подсел ко мне, спросив, по какому случаю я оказал ему честь своим визитом. Я ответил, что просто соскучился. Он улыбнулся, не веря такой платонической причине. Я не особенно настаивал и серьезно сказал:

— Вы слышали, господин мамур, что одного пристава избили и подвергли заключению во время исполнения служебных обязанностей?

Он поспешно заявил:

— Мне об этом ничего не известно.

— Разве маркез не получил уведомления об этом деле?

— Если бы получил, мы произвели бы расследование.

— Конечно.

Я замолчал. Мамур на мгновенье задумался и спросил:

— Вам кто-нибудь об этом сообщил, господин?

— Если бы мне сообщили, я сразу начал бы расследование.

— Верно?

— По-видимому, это просто сплетни.

И тут мамур дал себе волю.

— Клянусь жизнью, — сказал он, — сплетни идут из самого суда, чтобы дискредитировать наше управление, и вам прекрасно известно, что их распространяет господин судья, чтобы нас опорочить…

Мамур собирался посвятить меня в подробности, но я дал ему понять, что не хочу разговаривать на эту тему, чтобы между нами не разгорелся спор. Он ведь уже понял, что я отношусь к этому делу серьезно и в случае необходимости приму предусмотренные законом меры. Я поднялся, мамур тоже встал. Я сказал шутя:

— А как идут выборы, господин мамур?..

— Прекрасно.

— По всем правилам?

Он пристально посмотрел на меня и ответил так же шутливо:

— Что же нам смеяться друг над другом! Ведь во всей вселенной выборы идут по всем правилам!

Я засмеялся:

— Я хотел спросить, имеется ли видимость, что они идут по всем правилам?

— Если так, будьте покойны.

После небольшой паузы он самодовольно добавил:

— Верьте в Аллаха, — я мамур по чести. Я не таков, как те мамуры, которых вы знаете. Клянусь жизнью, я не вмешиваюсь в выборы, не оказываю давления на свободу населения, не говорю: «Изберите этого, а того провалите». Нет, нет и нет! В моих правилах — предоставить людям полную свободу, пусть выбирают, кого хотят.

Я удивленно воскликнул:

— Замечательно, господин мамур! Только не опасны ли такие слова для человека на вашем посту?.. Вы великий человек!..

Он продолжал:

— Таков мой постоянный метод во время выборов: полная свобода! Я предоставляю полную свободу на выборах, чтобы они проходили нормально. Но потом я просто беру урну с бюллетенями и бросаю ее в канал, а на ее место ставлю другую, подготовленную заранее.

— Отлично! О, чудесно!

Мое удивление сменилось разочарованием. Не желая комментировать то, что услышал, я протянул ему руку и, простившись, ушел. Мамур вышел вслед за мной, чтобы проводить меня до ворот. Проходя по двору управления маркеза, я вдруг увидел группу гафиров, собиравшихся сесть в грузовики. Среди них был и шейх Усфур в своих лохмотьях, с зеленой палкой. Обратившись к мамуру, я спросил его, что это значит. Указывая рукой на собравшихся мужчин, он ответил:

— Эти люди будут охранять порядок во время подачи голосов.

— А какое отношение к выборам имеет шейх Усфур?

— Его песни влияют на умы крестьян!

— Значит, он занимается пропагандой!

Мамур улыбкой подтвердил мое замечание. Я улыбнулся ему в ответ и добавил:

— Даже шейха Усфура втянули в политику!

Мамур многозначительно взглянул на меня и тяжело вздохнул.

— Что поделаешь!

Этой фразы и вздоха было вполне достаточно, чтобы я ему посочувствовал и понял, насколько щекотливо его положение и как велика его ответственность: ведь начальники требуют от него определенных результатов независимо от того, какие средства будут применены для этой цели. Если бы он отступил или растерялся перед обстоятельствами, его подвергли бы наказанию без всякой жалости.

Я подошел к шейху Усфуру и спросил:

— Где девушка Рим?

Он искоса взглянул на меня и ничего не ответил. Тогда я сказал дружески и приветливо:

— Господин шейх, давай в этом деле действовать вместе.

Он покачал головой, помахал своей палкой и нараспев произнес:

Я улыбнулся и, показывая на мамура, сказал шейху Усфуру:

— Скажи это господину мамуру, ведь птица была в его руках!

21 октября…

На следующее утро, когда я пил у себя в кабинете кофе, пришла телефонограмма, сообщавшая о новом происшествии в маркезе: отравление женщины. Она получила от мужа, с которым разведена, пирожок и, съев его, почувствовала признаки отравления. Конечно, женщина обвинила бывшего мужа в том, что он хотел ее отравить и освободиться от необходимости ее содержать. Вполне правдоподобно, дело надо расследовать.

Я слишком хорошо знал эти дела об отравлениях и все связанные с ними отвратительные подробности, особенно в утренние часы. Прибыв на место, я увижу женщину, лежащую в луже рвоты и испражнений. На все мои вопросы она будет отвечать не словами, а только… Да сжалится надо мной Аллах! Это зрелище всегда заставляло меня отплевываться. Хорошо бы передать дело помощнику! Я вызвал его и дал ему телефонограмму. Мельком взглянув на нее, он воскликнул:

— Отравление? В жизни не расследовал дел об отравлениях и даже не присутствовал при таком расследовании!

Еще бы! Конечно, не расследовал! Даже я, имея большой опыт, не решаюсь вести следствие по этим делам без бланка, о котором упоминается в инструкциях генерального следователя. В бланке записаны обязательные вопросы, которые должны быть заданы и на которые необходимо получить ответ. Указана форма этих вопросов и ответов и форма протокола, к которому прилагаются сосуды, содержащие образцы рвоты и испражнений. Эти сосуды обязательно посылаются на анализ. Кроме того, предписывается остричь обвиняемому ногти, отрезать его карманы и послать их в запечатанном пакете вместе с вещественными доказательствами для химического анализа. Видите ли, следы мышьяка часто остаются на ногтях и в карманах.

Вызвав секретаря следствия, я приказал ему приготовить все необходимое и дать мне вышеупомянутый бланк. Просмотрев его, я прочел еще следующее:

Замечательно! Все эти вопросы следует задать пострадавшему, находящемуся в почти бессознательном состоянии. Удивительнее всего, что мы требуем от него точного сообщения, когда, в каком часу и в какую минуту появились у него симптомы отравления. Ведь не следует говорить, например, — в понедельник. Несчастный пострадавший, измученный головокружениями, слабостью в конечностях, судорогами и сонливостью согласно бланку, будь то мужчина или женщина (например, темная крестьянка, которая вообще не имеет часов и, может быть, никогда их не видела), неукоснительно обязан сказать нам, что симптомы были впервые замечены точно в три часа и одну минуту!

Ну что же, возложим столь тяжкий груз этих вопросов на голову отравленной женщины! Я взял с собой помощника, чтобы впоследствии он не мог отговариваться незнанием дела. Не успели мы отправиться в путь, как получили вторую телефонограмму. Я заметил:

— С самого начала ясно, что нас сегодня ожидает!

Затем я ее прочел. Это было печальное известие из государственной больницы о том, что Камар ад-Дауля Альван скончался. Я воскликнул:

— Этот человек умер прежде, чем мы узнали его тайну!

И, взяв карандаш, я написал обычное в подобных случаях заключение: «Приказываю произвести вскрытие трупа». Я велел помощнику присутствовать при вскрытии и сообщить мне потом о его результатах. Он отправился в больницу, а я — в дом несчастной женщины, съевшей пирожок. Все было именно так, как я ожидал. Я увидел женщину во дворе дома. Вокруг нее толпились соседки, которые, как мне показалось, притащили сюда все посудины, похожие на кастрюлю или миску, имевшиеся в квартале. Женщины приносили посуду и подставляли ее ко рту пострадавшей, распростертой на земле. Она корчилась в судорогах, стонала, хрипела. Я бросил взгляд на секретаря следствия — пора раскрыть протокол. Пройдя среди наполненных посудин, я подошел к потерпевшей и спросил:

— Твое имя, возраст и пол?

Женщина не ответила. На ее бледном, искаженном судорогой лице не появилось и признака мысли. Повысив голос, я повторил свои вопросы, но она только протяжно застонала: ее снова начало рвать. Несколько женщин быстро подбежали и поддержали ее голову. Они шептались:

— Пусть ее оставят в покое в такой тяжелый час!

Услышав их шепот, я подумал: «Клянусь Аллахом, я тоже хотел бы оставить ее в покое! Но разве я могу это сделать? Ведь генеральный следователь ждет бланка и сосудов!»

Одна из женщин, собравшись с духом, сказала мне:

— Не утруждай себя, господин. Ты хочешь знать, как ее зовут? Ее зовут Набавийя.

— Набавийя… а дальше?

— Мы не знаем никакого другого имени, кроме Набавийя. У нас в квартале ее зовут только так: «Иди сюда, Набавийя! Пойдем, Набавийя».

Но этого было недостаточно. Необходимо записать ее имя полностью. Я стал просить женщин помочь мне хоть на одну минуту привести ее в чувство. Они окружили ее, подняли ей голову и стали что-то шептать на ухо, прося ответить господину следователю. Прошло около часа. Наконец пострадавшая шевельнула губами. Женщины обрадовались и стали ободрять ее, похлопывая по плечам:

— Да… да, ответь нам, милая!

Я торопливо крикнул ей прямо в ухо, обливаясь потом от усердия:

— Как твое имя? Твое полное имя?..

Она застонала и глухим, дрожащим голосом произнесла:

— Меня зовут… Набавийя.

От досады я чуть не выругался.

— Понятно, Набавийя! Отлично! Но дальше? Как имя твоего отца? Я хочу знать имя твоего отца! Набавийя… а дальше как?

Но я обращался с мольбой к полутрупу. Ее голова упала, она молчала, изредка издавая глухие стоны. Меня охватило отчаяние. Я громко прикрикнул на женщин, и они снова приподняли ее, смочили ей виски холодной водой и зашептали ласковые слова. Наконец они добились ответа, и я узнал ее полное имя.

Но в бланке оставалось еще с десяток вопросов! И если добиться только имени стоило таких страшных усилий, что будет дальше? Особенно смущал меня последний вопрос: о промежутке времени между принятием подозрительной пищи и появлением первых симптомов! Ведь примечание в бланке требовало указать точные даты и часы. Разве эта женщина, у которой мы вырвали ее имя только после того, как она едва не вытянула из нас душу, скажет нам, в котором часу и во сколько минут заметила она появление первых признаков отравления? Немыслимо! Разве я не безумец, что задаю такие вопросы? Разве я ничего не вижу? Что подумают о моем рассудке эти женщины, если мне самому стыдно своего поведения. От этой распростертой на земле женщины я требую ответа на вопросы о часах и минутах, вопросы, напечатанные на бланке, изготовленном в столичных конторах, в безмятежности и спокойствии, вдали от этих испражнений и рвоты! Я дал понять секретарю, что допрос надо прекратить. Мы ограничились тем, что взяли «образцы» рвоты и испражнений и отрезали ногти и карманы у бывшего мужа отравленной. Потом мы вернулись к себе. Я пошел в свой кабинет и в изнеможении упал в кресло.

Пролежав минуту с закрытыми глазами, я услышал скрип отворяемой двери. Вошел мой помощник. Лицо его было бледно. Очнувшись от апатии, я быстро спросил:

— Что у тебя?

— Вскрытие…

— Ты присутствовал при нем? Каков результат?

— Результат… Я… Я…

И он опустился на стоявший поблизости стул; пристально вглядевшись в его лицо, я все понял. С этим молодым человеком произошло то же, что и со мной в тот день, когда я впервые присутствовал при вскрытии человеческого трупа.

Это был впечатлительный юноша, только вчера оторвавшийся от книг, внушавших ему, что человек — нечто возвышенное, центр бытия, избранный и отмеченный из всех живых существ заботою великого творца, что он — создание светлое, духовное, с бессмертной душой.

Не многие люди имеют возможность узнать внутреннее строение человека, и тот из нас, кто знакомился с ним, всегда испытывал потрясение. Причины такого потрясения различны, они зависят от характера человека, его природы и культуры. Я никогда не забуду того дня, когда впервые очутился около трупа мужчины, череп которого был раздроблен пулей, посланной с близкого расстояния. Пуля разорвала правое ухо и пробила череп, обнажив мозг. Пришел врач, чтобы произвести вскрытие. Я должен был стоять рядом с ним и смотреть, что он делает. Мы пришли в дом убитого с поля, на котором было совершено преступление. Это был обычный крестьянский дом. Родственники внесли убитого, завернув его в новое одеяло. Женщины плакали, издавая вопли и стоны, размазывая землю по лицу. Со мной был очень энергичный мамур. Он приказал удалить всех, разрешив остаться только охране, врачу, цирюльнику и своим помощникам. Принесли два больших таза и поставили их под широкой деревянной скамьей во дворе дома. Цирюльник и его помощник положили труп на скамейку и сняли с убитого одежду. Он был одет во все новое по случаю праздника. Преступление было совершено в праздник розговенья, в последний день месяца рамадана[111], словно убийца поторопился из опасения, что праздник пройдет, а его враг останется в живых. Видимо, ему хотелось, чтобы пуля, посланная в голову жертвы, оборвала праздничные песни в этом доме.

Врач пустил в ход скальпель. Делая разрез на голове убитого, он одновременно диктовал секретарю:

— Мы удалили волосяной покров (имея в виду, конечно, волосы на голове).

Женщины закричали еще громче. Они потихоньку забрались на крышу дома и на соседние с ним крыши. Среди нестройного хора их голосов я услышал высокий, звонкий, раздирающий душу голос, ранивший меня в самое сердце:

— О дерево, ты покрыло нас своей тенью, отец мой!

Потом раздался другой, такой же высокий и пламенный голос, прерываемый рыданиями:

— О, ты еще не переварил свой сухур[112] отец мой!

Закончив снимать «волосяной покров», врач всунул палец в рану, зондируя ее глубину и границы. Он продиктовал секретарю:

— Рана огнестрельная, глубиной в четыре сантиметра.

Он попытался нащупать пальцем пулю, но это ему не удалось.

Достав из своей сумки металлическую пилку, он стал пилить череп со стороны лба, но и это ему не удалось — кости черепа очень крепки. Тогда врач достал маленький молоточек и начал бить им по пилке, приставленной к черепной коробке, словно по коробке сардин. Одна из старух услышала этот стук и увидела из своего убежища на крыше, как долбят голову главы семьи и хозяина дома. Схватившись за щеки, она простонала:

— Да будет с ним Аллах!

Эти слова произвели на меня странное впечатление. По-видимому, старуха была уверена, что глава их семьи и сейчас продолжает быть главою семьи, личностью, человеком. У меня же не было полной уверенности в этом.

Удаление костей черепа закончилось, и показалась тонкая оболочка, непосредственно прикрывающая мозг. Врач разрезал ее скальпелем и стал осматривать места около раны, диктуя секретарю:

— Сильное кровоизлияние в мозг…

Он снова попытался нащупать пальцем пулю и снова безуспешно.

Тогда он принялся искать ее в мозгу, вокруг раны, но не находил. Куда же она девалась? Ведь выходного отверстия не было. Но врач не отчаивался. Улыбнувшись, он сказал мне:

— Пуля иногда проходит странный путь в теле. Бывает, что она входит в живот, а ее находишь в бедре.

Может быть, это и было разумно, но как может пуля, войдя в голову, выйти из ноги? Это какой-то фокус, и я не поверил, что пуля на него способна. Наконец врач возмущенно воскликнул:

— Что это значит? Пуля вошла прямо в мозг…

И он вынул весь мозг из черепа, который стал похож на чистую чашу. Разделив его на четыре части, врач роздал каждому из своих помощников, поручив им хорошенько поискать пулю. Они копались в этой массе, от которой зависят все человеческие способности, пока не превратили ее в полужидкое месиво, похожее на мухалябийю[113].

— И это мозг человека! — сказал я вполголоса, обращаясь к самому себе.

Ужас, охвативший меня поначалу, стал постепенно рассеиваться. Мои нервы окрепли, я успокоился, в моей душе родилось желание все познать, проникнуть в это распростертое тело, заглянуть в него. Я пока увидел только мозг. Так посмотрим же сердце, печень, кишки. Этот человек уже не был в моих глазах человеком. Мне хотелось разобрать и рассмотреть его, как это делают с большими стенными часами, разбирая и рассматривая механизм: все стрелки, колесики и звонки.

После длительных поисков помощники ничего не нашли и в мозгу. Но ведь от нас ждут результатов. Перед нами лежал убитый, и в нем, конечно, должна быть пуля. Врач засучил рукава и начал скальпелем вскрывать грудь. Я стоял позади него, смотрел и приговаривал:

— Режь! Разрезай вот здесь!..

Меня била какая-то странная лихорадка. Во мне больше не было никаких человеческих чувств. Я требовал от врача:

— Покажи мне его легкие, покажи кишки, селезенку, покажи все.

Врач, не колеблясь, сделал разрез от груди до самого низа живота и, вынув сердце, а затем кишки, продиктовал:

— Сердце в норме, в кишечнике — переваренная пища…

Но и в теле убитого мы ничего не нашли. По всей вероятности, пуля попросту выпала из раны. Рана была широкая, а пуля тяжелая. Видно, она упала на землю, когда несли труп.

Закончив работу, мы разошлись. Я был удивлен происшедшей во мне переменой. Я, такой впечатлительный, вижу, как режут и кромсают человека, — даже сам приказываю это делать без малейшего содрогания. Но какое разочарование! Я полагал, что человек — существо высшее! А оказывается… Нет, не следует нам смотреть на внутренности себе подобных. Это зрелище долго не давало мне покоя…

По-видимому, то же самое происходит теперь и с моим помощником. Я хотел спросить его об этом, но внезапно открылась дверь и появился привратник, держа в руках телефонограмму.

— О, если бы это было хорошее известие! — вырвалось у меня.

Но, едва заглянув в нее, я воскликнул:

— Девушка Рим?!

Мой помощник тяжело вздохнул и поспешно спросил:

— Что с ней?

— Ее труп нашли в главном канале, южнее поселка.

— Умерла?

— Я сказал тебе: нашли ее труп. Прочти!

Помощник взял листок и быстро прочел его. Его взгляд мгновение задержался на последней фразе: «Вероятно, причиной смерти была асфиксия[114] от погружения в воду». Видно, и он был потрясен. Я молчал, глубоко опечаленный тем, что жизнь этого прекрасного создания так быстро оборвалась.

Как несчастливо все у нас сложилось! Не только в том, что касалось работы, и не только потому, что Рим была ключом к раскрытию преступления. Ее чудесный образ волновал всех нас, и умных и безумных. Она была созданием нежным и прекрасным, излучающим красоту, дарящим каждому светлые мгновения. Она была как свежий ветерок в пустыне нашей бездушной, пустой и скучной жизни.

Очнувшись от своих мыслей, я поднял голову и, взяв у помощника телефонограмму, машинально написал на ней обычную фразу: «Приказываю произвести вскрытие трупа». И вдруг я понял весь ее ужас. Да, впервые я нашел эту фразу ужасной. Раз уж мы обязаны производить вскрытие трупов, то пусть… Я готов вскрыть трупы половины населения нашего города. Но эту девушку… Эту красоту… Резать ее, чтобы увидеть, что находится у нее внутри? Невозможно! Бросив быстрый взгляд на телефонограмму, мой помощник воскликнул:

— Надеюсь, вы не хотите сказать, чтобы я присутствовал на вскрытии?!

— А кто же, если не ты?

— Это невозможно. Хватит с меня сегодня одного вскрытия! Нельзя сидеть целый день и смотреть, как вскрывают трупы! Я — помощник следователя, а не гробовщик! А кроме того, эта девушка — особое дело…

Подумав над его словами, я простил юношу и после небольшой паузы сказал:

— Ты прав. Рим — особое дело! У кого выдержит сердце присутствовать… Даже если бы мне заплатили двадцать фунтов… Давай телефонограмму, зачеркнем «вскрытие», прикажем похоронить и покончим с этим!

И в самом деле, в нашей власти было распорядиться и так, не подвергаясь порицанию или ответственности. Ведь врач, который осматривал тело сразу после того, как его вытащили из воды, констатировал смерть от асфиксии. Он не обнаружил никаких признаков насильственной смерти. Вскрытие в этом случае ничем не оправдано. Ах, у юристов, как и у закона, всегда есть запасный выход! Они могут вполне логично обосновывать любое действие и бездействие. Не успел я взять перо, чтобы зачеркнуть прежнее распоряжение, как услышал крик на улице.

Подойдя к окну, мы увидели шейха Усфура, бежавшего по дороге с непокрытой головой, без зеленой палки. За ним гурьбой мчались девчонки, мальчишки и целая толпа народа. Словно безумный, шейх выкрикивал:

Он повторял эти слова без конца. Он стонал, рыдал, жестикулировал, и резкие движения его напоминали жесты хатыбов[115]. Он то шел, то приплясывал, озираясь по сторонам, пока не скрылся с наших глаз. Мы продолжали стоять у окна и молчали, пораженные этим зрелищем. Невольно я подумал: «Бедняга!»

Вспомнив о телефонограмме, я снова взял перо, но вдруг меня охватили сомнение и тревога.

— Ты слышал, как он выкрикивал: «Утопили… в реке бездонной…»? Кто утопил ее?

— Это бред сумасшедшего! — ответил помощник. — Что же, может быть, начнем следствие на основании бреда помешанного бродяги? Я думаю, лучше будет, если мы похороним девушку и на этом закончим!

Его слова рассеяли мои колебания, и я решительно написал приказ о погребении.

— Ты прав. У меня больше нет охоты заниматься этим делом и всеми, кто связан с ним!

22 октября…

Сегодня я проснулся рано. Большую часть ночи я провел за изучением незаконченных дел. Через неделю начинается новый судебный год, а это означает, что все прошлогодние дела должны быть спешно закончены. Кроме того, придется просидеть в заточении всю неделю, чтобы успеть просмотреть жалобы, которыми набит мой шкаф… Беда с этими жалобами. Их больше, чем клопов в сырых и ветхих стенах нашего учреждения.

Я заметил, что самый бурный поток жалоб обычно обрушивался на мою голову по базарным дням, в четверг. Видно, приезжая каждый четверг на базар, чтобы продать кейлю[116] кукурузы и купить немного сахару, чаю и бутылочку кунжутного масла, феллах пользуется заодно услугами какого-нибудь базарного писаки, чтобы настрочить «донос» или «заявление» на помощника районного судьи, на старосту или на помощника начальника стражи. Для феллахов это стало установившимся правилом. Отчего это? Не понимаю. Может быть, во всем виноват страшный гнет? Не поселилась ли в самом деле эта «жалобная» болезнь в крови феллахов в результате вековых притеснений?

Но за какие же грехи приходится мне постоянно копаться в ворохах этих несуразных бумаг? Неужели участие в судебных заседаниях и изучение запутанных дел днем, рассмотрение очередных поступающих дел о проступках и происшествиях вечером, а затем ночные выезды на расследование крупных преступлений — все это недостаточный груз для провинциального следователя? Ах, он еще находит время дышать? Так закроем же ему все отдушины кипами этих пустяковых бумаг, присланных из управления маркеза под именем «жалоб», «заявлений», «донесений». Я — человек хрупкого телосложения, с живым воображением и тонкими чувствами, мечтающий вырвать хоть полчасика, чтобы почитать хорошую книгу. И вот я вынужден читать, что произошло между Ситт ад-Дар и ее соседкой Катаиф, как они оскорбляли и поносили друг друга, или донесения о потере печати, протоколы обсуждения дела об осле, сорвавшемся с привязи и убежавшем, о маленьком мальчике, порезавшем ногу стеклом, о том, что сук смоковницы упал на голову барана хаджи Хибаба. Клянусь Аллахом, я понимаю следователя из Верхнего Египта, о котором рассказывают, что однажды, с кипой жалоб переправляясь на лодке к месту работы, он сделал знак лодочнику, лодка сильно накренилась, и все жалобы посыпались в воду.

А сколько хлопот доставляет мне начальник уголовного отдела Абд аль-Максуд-эфенди, в обязанности которого входит своевременно посылать отчет о делах генеральному следователю и в министерство юстиции. Этот человек никогда ничего не делает, а только носит бумаги из одной комнаты в другую и отдает направо и налево приказания. Даже исполнение судебного приговора, входящее в его обязанности, он возложил на своих подчиненных, и вся его работа заключается лишь в том, чтобы кричать на писарей и привратников.

Зато он первым из всех чиновников уходит домой, нацепив предварительно на кончик носа очки в золотой оправе. Через них он бросает многозначительные взгляды на толпящихся в коридорах доверенных, адвокатов и прочих людей, пришедших по своим делам, словно требуя, чтобы все они встали перед ним навытяжку. Он ни о чем не говорит, кроме своих взаимоотношений и связей с крупными чиновниками, раздуваясь при этом от гордости и тщеславия. Когда же я требую у него отчета о работе, он отвечает:

— Я, слава Аллаху, не отличаюсь хвастовством и гордыней.

Как будто я спрашиваю его об этом!

Мне думается, что иногда люди, произнося подобные слова в свою защиту, невольно разоблачают себя. Поэтому в защитительной речи каждого обвиняемого можно найти подтверждение совершенного им преступления, так же как в крови больного можно обнаружить возбудителей его болезни.

Итак, мне предстоит изнурительный труд, чтобы судебный год закончился благополучно. Я велел закрыть все двери и уединился с бумагами, которые буду перелистывать, как мне заблагорассудится.

Работая, я вспомнил поговорку: «Отколи камень от горы — она зашатается». Кто придумал эту поговорку, наверно, имел в виду горы денег и золота. А гора жалоб имеет способность только расти, не уменьшаться и не исчезать. Да разве обитатели нашей планеты перестанут жаловаться, пока они остаются людьми?

Углубившись в работу, я не слышал легкого стука в дверь. Она открылась, и передо мной предстал полный мужчина. Широко улыбаясь, он подошел ко мне. За ним с двумя сумками шел слуга. Вот так сюрприз! Ведь это же мой коллега, следователь из Танты[117]. Что это он привез в своих сумках? Коллега не дал мне вымолвить слова. Он велел слуге поставить сумки на пол и удалиться. Не успели мы остаться наедине, как, встав в театральную позу, он произнес:

— Я свалился прямо с неба, и ты поймал меня.

Я взглянул на свои худые, слабые руки и перевел взгляд на его тучное тело:

— Я поймал тебя? И со мной ничего не случилось?

— Слушай! Дело серьезное. Ты слывешь среди нас энергичным и гуманным человеком.

Меня сразу охватило беспокойство. Я вдруг сообразил, что мой коллега не может прервать свою работу в Танте в такое бурное время, в дни праздника рождения аль-Бадави[118]. Ведь сейчас в городе толпы приехавших на праздник, и возможны всякие события и происшествия, всегда сопутствующие скоплению народа. А он все бросил и приехал ко мне. Видно, ему нужны моя энергия и гуманность для основательной помощи! Какой? Я встревожился, мне захотелось скорее узнать, чего он от меня хочет:

— Я к твоим услугам.

Услышав эти ободряющие слова, он поцеловал меня в голову и произнес, словно нищий:

— Да продлит Аллах твои дни…

Затем отскочил и склонился над своими сумками:

— Значит, можно?

Я ответил, высоко оценив про себя его тонкий такт и соблюдение приличий во время визита:

— Совсем не обязательно приходить с подарками!

Тогда он открыл одну из сумок. Я ожидал увидеть по меньшей мере жареный горошек к празднику рождения аль-Бадави и праздничную халву. Но он вытащил кипу жалоб, положил их на мой стол и скромно промолвил:

— Дарим тебе, сколько можем.

Я с ужасом посмотрел на бумаги и невнятно пробормотал:

— Да сжалится надо мной Аллах!

А гость стал вытаскивать из сумок пачку за пачкой, приговаривая:

— Пророк принял подарок.

Что же я мог ответить человеку, называющему подобное приношение «подарком»! В душе я проклинал обычай, обязывающий нас помогать друг другу. Этого принципа мы должны постоянно придерживаться, в работе от нас требуется солидарность. Такой обычай дает право следователю, например, из Асуана вести дела следователя из Александрии.

Я проклинал этот порядок, проклинал гостя и себя самого за свою репутацию энергичного и распорядительного человека по части жалоб. Многие мои собратья следователи переняли мой метод чтения жалоб. Они утверждают, что я читаю их с конца. И это верно. Я не сумасшедший, чтобы читать жалобы с самого начала, как делают некоторые «умные» люди. Ведь если бы я поступал как они, то вряд ли дочитывал их до конца. Никогда я не читаю длиннейшего введения: «Вы, прибежище справедливости, поборник права, истребитель государственного угнетения, о сокрушитель…» — и так далее и тому подобное. Мой взгляд быстро перебегает к последней строке, в которой обычно и заключена вся суть дела. Да и эта суть редко оказывается сутью. В большинстве случаев моя задача — побыстрей избавиться от жалоб, написав на них: «В архив».

Мою энергию и ловкость используют мои коллеги — все те, кто попал в беду, утонув в море чужих дрязг. Но сегодня я не могу помогать другим. Я сам нуждаюсь в помощи, а нежданный гость, как бедствие, свалился на меня с новыми трудными делами. Нет, этого мне не осилить!

Глядя на жалобы, все появляющиеся из сумок, я нахмурился и зло пошутил:

— Вот здорово! Жареный горошек к празднику! Ну и обрадовал!

Коллега ответил мне, потрясая последней кипой:

— Я хотел привезти тебе немного халвы…

Я в ужасе прервал его:

— Такого же сорта, как эта?!

— Но, клянусь Аллахом, я забыл об этом в последнюю минуту, — продолжал он с улыбкой.

— Тогда, слава Аллаху, кажется, все в порядке!

Мой уважаемый коллега рассмеялся. Принесли кофе. С удовольствием выпив его, он прошелся по комнате и, как всегда, подошел к окну. Окинув взглядом домики, стоявшие неподалеку, он подмигнул мне:

— А вон в том доме — девица недурна!

Я поспешил к нему и оттащил его от окна.

— Я думал, что ты поумнел и бросил нести всякий вздор!

Коллега, хохоча, уселся на стул.

— Как же я могу бросить подсматривать за женщинами, раз это у меня в крови?

Он стал вспоминать дни, когда мы работали вместе. Закурив мою сигарету, он воскликнул:

— Помнишь, как мы с тобой стояли у окна в Дируте и искали глазами женскую рубашку, отделанную кружевами, желая удостовериться, что в городе есть женщины?

И верно, ведь наша страна — на грани варварства. Жизнь в Верхнем Египте пугает обитателей Нижнего Египта помимо прочего еще и потому, что женщина в Верхнем Египте — призрак, видеть ее запрещено. Да и сама она настолько грубое создание, что мало чем отличается от мужчины. В ней нет и следа женственности. И по внешности и по духу люди Верхнего Египта, мужчины и женщины, подобны выжженной земле. И не удивительно, ведь эти темные люди лишены даже воды — источника человеческой жизни.

Выпуская струи дыма через нос и рот, мой друг продолжал:

— Да проклянет Аллах эту страну! Готов побиться об заклад, что если жителей Дирута заставить обнажить головы, выяснится, что девяти десятым населения сделана трепанация черепа после драк дубинками.

Я кивком подтвердил его слова и спросил:

— А Абнуб?

— Еще хуже!

И он махнул рукой так отчаянно, что я рассмеялся. Мне вспомнились и другие смешные вещи, которые я читал об этом селении. Где-то в Европе или Америке была опубликована статистика преступлений во всем мире. Таким образом стало известно, что на земле первое место по преступности занимает Чикаго, второе Абнуб, а затем уже идут другие известные города мира.

Если бы не маленькое примечание на полях статистического отчета, я наверняка подумал бы, что Абнуб — город в Америке. Но там разъяснялось, что он находится в Верхнем Египте. Я был поражен тем, что такой маленький городок занимает, хотя бы по количеству преступлений, столь выдающееся место среди известных городов мира!

Чикаго и Абнуб — два полюса низких человеческих инстинктов на земле! Первый знаменит, так сказать, цивилизованной преступностью, второй — преступлениями, характерными для кочевой бедуинской жизни во всем ее своеобразии.

Характер преступлений в цивилизованном обществе существенно изменился как в смысле целей и методов, так и в отношении применяемого оружия. Цивилизованные преступники используют броневики и пистолеты, пулеметы и взрывчатку для нападения на могущественные банки и финансовые учреждения, после чего скрываются с огромными суммами денег в укромные места. А вот преступление, порожденное инстинктами, — его совершают, завернувшись в галабию, с дубинкой, топором или ружьем в руках. Проливают кровь слабого человека, мстя ему за то, что он оскорбил чью-то честь, о которой судят с точки зрения вековых обычаев.

В одном случае действует жажда обогащения, в другом — веления варварских традиций. В этом разница между цивилизацией и варварством, между тем, чем занят ум цивилизованного преступника, и тем, о чем помышляет преступник отсталый! Да, зло всегда остается злом. Однако зло, вызываемое крупной целью, намного страшнее зла, порожденного целью ничтожной. Великая цивилизация не рассеяла зла и не уничтожила преступления. Появились великое зло и великое преступление!

Я повернулся к умолкшему коллеге:

— У меня нет больше сил. Я устал от этой провинции, устал от здешней неразберихи!

— Ничего не поделаешь!

— Я соскучился по Каиру. Забыл, как выглядит столица моей страны. Хочу, о люди, вести следствие по другим преступлениям, хочу разбирать дела преступников, одетых в дорогие пиджаки и брюки!

— Что ж, перемещения по должности будут в ноябре.

— Полагаю, что уже пришла моя очередь перевестись в Каир?

— В Каир переводят не в порядке очередности. У тебя есть какая-нибудь рука?

— Нет.

— Тогда тебе суждено жить и умереть в провинции.

— А наши коллеги будут всю жизнь наслаждаться в Каире, и это навсегда?

— Они также подвергаются перемещениям, но несколько иного характера. Следователь из Аль-Муски переезжает на следственную работу в Аль-Азбекию, следователь из Шубра — в Аль-Халифу, следователь из Ситт Зейнаба[119] — в центр города. Да, перемещения происходят, но из рая, то есть столицы, не изгоняют. Однако мы видим, что их превосходительства все-таки недовольны. Один говорит: «Шубра, вот досада, Шубра очень далек от моего дома в Аз-Замалике!..[120] А другой возмущается: «Как это я перейду следователем в район Ситт Зейнаб, ведь он так демократичен!» Что касается вашего превосходительства, да и моего тоже, то вы, если пожелает Аллах, наверняка попадете отсюда в город Фашн[121]. А я из своей Танты, безусловно, попаду в город Таму или Манфалут[122]. Если кто-нибудь из нас вздумает пожаловаться или протестовать, будет только хуже. «Что за капризы у этих следователей! Пожалуйста, отправляйтесь без разговоров туда, куда вас посылают!»

Я печально опустил глаза. Остается одно — терпение. Не стану я призывать на свою голову еще новое несчастье.

Вздохнув, я промолвил:

— Ну что же! Ничего не поделаешь! С нами Аллах! Но такие вещи отбивают у людей желание работать.

Взгляд мой снова упал на бесчисленные кипы бумаг, и я почувствовал, что у меня окончательно пропал всякий вкус к работе.

Мой друг заметил:

— Дело!.. Это последнее из того, что заботит наших высокопоставленных господ больших начальников! Прежде всего — протекция, а потом уж интересы дела. Хочется вашему превосходительству работать или нет — вопрос не имеющий ни малейшего значения и совсем не интересующий наше начальство.

Взглянув на часы, он извинился и быстро поднялся. Я стал горячо его удерживать. Ведь когда вместе вспоминаешь прошлое, хоть немного отдыхаешь и утешаешься…

— Сядь! Хочешь, пообедаем вместе?

— Нельзя. Я все бросил, а ведь сегодня праздник. Пожалуйста, разреши мне…

Он поблагодарил меня, попрощался и сказал, указывая на кипы жалоб, которые принес с собой:

— Да пошлет тебе Аллах желание потрудиться над моими подарками. В другой раз я принесу тебе халву. В самом деле халву: горох, казинаки, халву с орехами, миндаль, фисташки…[123]

— Ну хорошо, можешь идти. У меня уже и так слюнки текут.

Я с улыбкой проводил его до дверей, и он вышел, а я вернулся к своему столу, но там меня ничего не ждало, кроме досады, неудовлетворенности и уныния. Взгляд мой опять остановился на пачках жалоб, и я почел за благо продолжать свою работу, не тратя времени на бесполезный ропот. Никто, кроме этих четырех стен, в которых томится моя душа, не увидит и не заметит, как мне тяжело.

Я взял ручку, придвинул к себе одну из пачек, открыл ее и прочел: «О приют справедливости…» Не удержавшись, я громко рассмеялся. Это я-то — «приют справедливости»? А где она, эта справедливость? Я понятия о ней не имею, нигде ее не видел. Нам никто никогда ее не показывал. От меня требуют, чтобы я занимался людскими жалобами, а сами не могут снизойти до моей собственной жалобы, до жалоб сотен моих коллег. Мое перо побежало по бумагам, и на большинстве из них я начертал: «В архив». Вошел Абд аль-Максуд-эфенди, неся новые кипы бумаг. Я в ужасе воскликнул:

— Это еще что такое?

— Последние дела о проступках. Пожалуйста, распорядитесь ими.

Затем он повернулся и позвал служителя:

— А теперь давай преступления, мальчик.

И снова обратился ко мне:

— Что мы будем делать с оставшимися преступлениями?

Он положил передо мной папки с делами. На обложке верхней папки я прочел: «Дело Камар ад-Дауля Альвана», — и вспомнил, что расследование этого дела ничего не дало и преступник не обнаружен. Не обнаружен и никогда не будет обнаружен.

Странно, от нас требуют, чтобы мы установили личность преступника в таком запутанном деле, в то время как мамур и полиция с головой погрязли в подтасовке результатов выборов. Я же погряз в чтении бесконечных жалоб, всевозможных донесений и целые дни просиживаю на заседаниях. Если бы мы имели тайную полицию на современный лад, как в Европе и во всем цивилизованном мире, следователь мог бы заниматься только расследованием уголовных дел. Везде серьезно относятся к человеческой судьбе, у нас же никто этим как следует не занимается и деньги щедро расходуют лишь на пустяки. Когда же речь идет об установлении справедливых порядков или об улучшении положения народа, то на это отпускают средства так редко и так скупо, прямо скажем, трясущимися руками, словно выбрасывают деньги в море. Слова «справедливость» и «народ» непонятны людям в нашей стране. Эти слова существуют лишь для того, чтобы писать их на бумаге и произносить в эффектных речах, как и многие моральные понятия, о которых в реальной жизни давно забыли.

Почему же от меня ждут серьезного отношения к судьбе господина Камар ад-Дауля Альвана? Еще одна жертва преступления погибла, и история ее закончилась, как сотни подобных историй в нашем и других маркезах страны. Кровь этих жертв дешевле чернил, потраченных на составление протоколов об их смерти. Подобные дела официально заканчиваются у нас простым и удобным способом: «Дело прекращается ввиду неустановления личности преступника. Маркезу предписывается продолжать расследование и розыски». А маркез отвечает готовой, привычной фразой: «Расследование и розыски продолжаются». И все. С этим напутствием дело хоронят окончательно.

В деле Камар ад-Дауля была своя светлая «луна»[124], выделявшая его из сотен ему подобных дел и заставившая нас отнестись к нему с особым вниманием. Эта «луна» навеки зашла, оставив свою тайну и своих следователей во тьме. Луна скрылась, и наш исключительный интерес к этому делу пропал, оно стало таким же обычным, как сотни других, исход которых нас никогда не занимал.

Да, сами дела, по существу, не имеют для высших сфер юстиции никакого значения. Высшие инстанции интересует лишь делопроизводство, как быстро мы с ним справляемся, У нас никогда не осуждается сдача дела в архив, но всегда вызывает порицание длительность его разбирательства. Такие дела вносятся в список, посылаемый генеральному следователю и министрами в конце каждого судебного года.

Какой позор ожидает следователя, какие упущения приписываются ему в таких случаях! Со всех сторон обрушиваются на его голову срочные запросы: «Почему такое-то дело все еще расследуется. На каком основании оно не закончено?» Когда же отвечаешь, что в результате проведенного расследования личность преступника не была установлена и поэтому расследование продолжается, а преступник упорно разыскивается, твои доводы не принимаются во внимание. Коллеги считают тебя дураком и советуют «временно» прекратить дело, пока о нем не забудут и не решат, что с ним уже покончено.

Высшим сферам нужна только успокоительная распорядительность, умение вовремя умыть руки и освободиться от дела любым путем, какими угодно средствами. Ведь тогда они смогут записать в отчетах: «В этом году в стране произошло столько-то преступлений. Из них закончено расследование стольких-то». Всякий раз количество законченных дел бывает очень велико, что с очевидностью указывает на неустанную деятельность работников юстиции. А это свидетельствует о том, что порядок и спокойствие обеспечены благодаря хорошей работе государственных учреждений!

Абд аль-Максуд-эфенди указал на свои кипы и попросил:

— Прежде всего, бек, закончите эти несколько дел о преступлениях, чтобы я отправил список расследованных преступлений генеральному следователю и министрам.

— Если только это, я готов!

Окунув перо в чернила, я взял первую папку: «Дело Камар ад-Дауля».

— Тебе нужно мое решение? Вот оно!

И я сделал обычную надпись:

«Дело прекращено за неустановлением личности преступника». Затем я так же разделался и с другими делами о преступлениях. Я вручил их начальнику уголовного отдела со словами, которые помимо моей воли прозвучали горькой иронией:

— Доволен? Слава Аллаху, конец! Список преступлений окончен!