Избранное

Ко мне попало в руки DVD случайно,

Его я на одном дыхании смотрел

Не зря – тот фильм был гениальным

С названием довольно странным «Парфюмер».

Я в нем такие чудеса искусства подглядел.

Игра актеров, режиссура так была серьезна,

Сюжет в стихах я описал для тех, кто не смотрел,

Спешите, покупайте фильм – пока не поздно.

Так надоела тривиальность – милые друзья.

Та, что с экранов нескончаемым потоком льется.

Какая-то таинственная жизнь ко мне пришла

И отзвуком таинственности в сердце отдается.

О, Патрик Зюскинд! Гениальнейшая голова,

Которая придумала историю невероятную такую.

Которая запомнилась, тревожит иногда,

Искусством раскрывая нам загадку жизни непростую.

Известно – гений со злодейством несовместен,

Убийство – мерзость перед Богом не оправдана ничем,

Вопрос о том. «что быть или не быть», здесь не уместен,

Уж лучше гению и не родиться – не… за… чем…

Сырая камера, писк крыс и темнота,

Ручьями льет вода по скользким стенам.

Закован узник в цепи, кажется, что навсегда,

И никому до умирающего нету дела.

Уж скоро триста лет, когда за ним пришли,

И, расковав, тщедушную фигуру потащили

На площадь «лобную» – там приговор прочли,

Под вопль толпы «распни» – обратно притащили.

Тщедушный юноша лет двадцати пяти,

Огромные глаза пытливые, густая шевелюра,

Сутулая спина и длинная ладонь в кисти,

Избит и изможден – жестокая судьба-фортуна.

Безжалостным пинком – и на холодный пол,

Покрытый еле-еле тонкою гниющею соломой,

И темнота, и холод – брошенный на произвол,

Пока на казнь не поведут дорогою знакомой.

О, цепи ржавые – как раны глубоки,

Железом растревожены холодным,

«О, Боже!» – узника несчастного щади,

Он только воду пил, не ел – голодный.

Как мне проникнуть в вековую даль,

В которую вернуться только мыслью можно,

Быть может, в восемнадцатый на площадь Этуаль

Попробую пробраться осторожно.

Хотя зачем на площадь под названием «Звезда»?

Не лучше ли туда, где жизнь кипит от века к веку,

Где нищета, где грязь, помойка навсегда.

Где трудно сохранить названье человека человеку.

Там рыбные ряды, там вечный шум и гам,

А мостовая вся в грязи. Вся в требухе от рыбы,

Торговля рыбою идет с грехом напополам,

И все миазмами пропитано, там запах нетерпимый.

Там все не так, как надо – вонь и грязь,

А червяки, как одеялом, рыбьи туши покрывают,

Торговки нищие в лохмотьях – дырок вязь.

За что такая им судьба – они не знают.

Туманные века – ушедшая щемящая печаль,

О, Франция, знакомая от края и до края,

Какая ты была – тебя мне очень жаль,

Какая ты сегодня – красивей не знаю.

Поля лаванды в синеве сиреневой лежат,

Фламинго розовые средь осоки бродят,

И маки красным на полях кричат,

А облака по небу голубому хороводят.

Там города в прекрасных зданиях сияют белизной,

Архитектурою своей глаз поражают,

Изысканный французский вкус передо мной.

Каналы посредине городов там повсеместно протекают.

А раньше триста лет тому назад ведь не было страшней

Французских городов, погрязших в грязи.

Там нечистоты из окон лились на головы людей,

Среди домов текли – миазмами стекали.

Разделывали рыбу кое-как между рядов,

А требуху и жабры-чешую вокруг себя бросали,

От крови мостовая мокрая – в ней масса червяков.

Торговкам все равно, ведь этого они не замечали.

Беременность шестая у торговки молодой,

Такая нежеланная, досадная, молодка чуть не плачет.

А надо торговать, ведь рыба протухает головой,

Вот родила – ребенка на помойку. Счас нельзя иначе.

Бросок из таза – рыбы отвратительная требуха

Накрыла с головой новорожденного ребенка.

А пуповина, не отрезанная, кровью протекла,

На грязной мостовой залился плачем тонким.

Зеленых мух насело на ребенка тьма,

А червяки покрыли тельце пеленою,

Лежал он весь в крови и смазке – эх, беда,

Нашелся сердобольный – окатил ведром с водою.

Заметили товарки, что-то здесь не то,

Вот подыскали столб – набросили веревку,

И в миг повесили торговку было ведь за что,

Была проявлена завидная сноровка.

С младенца сняли рыбьи жабры, червяков, кишки

И рыбным ножиком покончили с кровавой пуповиной,

Новорожденного в приют сиротский отнесли

И продолжали торговать, забыв о том событии невинном.

Приютный дом похож на черный склеп.

В нем – нищета и грязь, клопы и тараканы,

Хозяйка «цербер» там уж много лет,

Ну, а еда – еда, все дети там в коросте, в ранах.

Там пятилетки, шестилетки малыши,

А восьмилетних нет – они уж на работе.

Под рваною одеждой поедом едят их вши,

И лица детские невеселы – всегда в заботе.

Мальчишку бросили средь малышей,

Там он лежал недвижимый и бездыханный,

Детей хозяйка гнала от новорожденного взашей.

Хотелось им узнать, не умер ли подарочек нежданный.

Вдруг в склепе в темноте раздался крик,

И мертвый залился противным плачем,

Подушка на лице вдруг оказалась вмиг,

Но не успели задушить: остался жив – удача.

Работорговлей жил приютный дом,

Детишек много – деньги все же приносили,

Как восемь стукнуло – из дома вон.

Работай по шестнадцать в день, чтоб не прибили.

Еще ведь повезло, не продали совсем и навсегда,

А только лишь в наем ребенка сдали,

Еще вернуться на ночь есть куда.

Ребенок счастлив, что чужому не отдали.

Бесправие царило в те века и произвол:

Раз в нищете родился – в нищете подохнешь.

И выбрать можешь только зло из этих зол,

И что среди богатых нищий может.

Нет выбора в той жизни – тут и там.

Ну, только если Бог пошлет талант ребенку,

Тогда, быть может, вверх пробьется он с грехом пополам.

По грани между Сциллой и Харибдой тонкой.

Хозяйка отлупила без пощады кочергой

Несчастных, чтобы впредь была наука,

И занялась подсчетом выручки дневной,

А в доме наступила омертвляющая скука.

Ребенок рос, как будто бы глухонемой.

И до пяти не говорил ни слова.

Товарищи по дому поняли, что он чужой,

С ним не играли – избивали по-глухому.

Для Жан-Батиста обонянье стало всем,

Чем он дышал и жил ночами-днями.

Он нюхал все, что попадалось, а затем

Старался в памяти те запахи хранить – долой печали.

Вон крыса дохлая – какой же запах у нее,

В болотце ржавое железо – вот находка.

А запах тухлой рыбы – тоже ничего.

Годами шел за запахами неспешащею походкой.

Лягушку, сук, гнилье и запах роз – все запахи,

Что тысячи предметов выделяют,

У Жан-Батиста проникали через нос,

Нос нервный с трепетными крыльями – все удивляет.

Он в 20 000 раз был восприимчивее, чем у нас,

Почти таким же стал, как у собаки,

Ровесники не удивлялись – интерес погас,

Ну, раз дурак, пусть нюхает – тут не до драки.

Однажды ночью вдруг случилася беда,

На темной улице хозяйка оказалась,

Зарезана грабителем была она,

Полиция расследовать не стала – так случалось.

А муж хозяйки был не человек, а зверь,

С огромной плеткой никогда не расставался,

Он быстро Жан Батиста продал без потерь,

В аду, в работе рабской мальчик оказался.

Огромный за спиною с мокрой кожей тюк,

Вонючая вода с него ручьем стекает,

Тащи в окрасочную яму – да не спотыкайся, друг,

А сорок килограмм на спину давят.

Париж вечерний триста лет тому назад

Глаза не только нищетой, но и богатством поражает,

Кареты и коляски с дамами прекрасными подряд,

А кавалеры юные их на конях сопровождают.

Ряды с колбасами, сырами, фрукты разных стран,

Там горы устриц – горы дорогих печений,

Там соболя, и жемчуга, и веера в руках у дам,

Там масса необыкновенных развлечений.

Средь говорливой, шумной, праздничной толпы

В вечерний час, в века ушедшего Парижа,

Шел юноша, а за спиною – посмотри,

Тащил он кожи тюк на улицу соседнюю, которая пониже.

Парижская толпа по улице текла рекой,

Струилась в разговорах, запахах так ярко,

И сколько сотен тысяч запахов в реке людской,

Для Жан-Батиста не существовало лучшего подарка.

Для бриллианта дар – волшебный свет,

Так и для носа запах – он неописуемое счастье,

Когда в тебя вливается немыслимый, неописуемый букет,

Невиданное сочетание всех запахов роскошного нюанса.

О, провидение! К сверкающей витрине поскорей,

Лицом к стеклу прижавшись, смотрит,

Внутри сидят, стоят – там множество людей,

К их носу парфюмер красивые флакончики подносит.

О, лавка парфюмерная – для женщин рай.

Такого в жизни ты и не представишь,

Тут к носу сотню тех флаконов подавай,

А на каком остановиться, может быть, не угадаешь.

И вдруг удар жестокий – палкою по голове,

Хозяин сзади потихонечку подкрался,

Хозяин-зверь от злобы – не в себе,

Подлец-мальчишка у витрины задержался.

А как хотелось рассмотреть, понюхать те флакончики ему,

В карминовых и голубых – прозрачно нежных красках,

И ощутить то волшебство как был бы рад, но почему?

Тот запах был не для него – для женщин в шляпках.

Однажды вечером по темной улице решил пойти,

Случился фейерверк в тот вечер темный,

Вдруг запах необыкновенный – ну, пустяк его найти,

Он понял, что от девушки с корзинкой персиков определенно.

За девушкою шел довольно долго, не спеша,

И по-кошачьи, незаметно подобрался к ней поближе.

От запаха, который вдруг ударил в нос, дрожала вся душа,

Дотронулся он до ее руки. Все ближе подвигаясь, ближе.

И в подворотне девушки поймал он изумленный взгляд,

Она подумала, что нищий – протянула персик,

Но фейерверков взрывы – улицей подряд,

Вдруг спрятали ее в дыму – на время скрыв от смерти.

А запах девушки Батиста к цели той неумолимо вел,

И на соседней темной улице ее он вдруг увидел,

Точнее, не увидел, нос его привел,

Затем случилось то, чего он не предвидел.

Он руку девушки схватил и гладить стал,

Как бы хотел те запахи с руки забрать с собою,

Она стояла в изумлении – затем бежать, он догонять не стал.

Он через нос следил – держал ее перед собою.

Как часто в жизни мы впадаем в немоту,

Когда нежданное-прекрасное вдруг перед нами.

Душа дрожит и падает как будто в пустоту.

А сердце из груди выпрыгивает. Почему? Не знаем сами.

Наш Жан-Батист тончайшим обоняньем обладал,

И здесь был идеал единственный на свете,

Тут не было духов – тот запах для нее господь создал,

Тот запах бриллиантовый, неповторимый на планете.

Тот запах – он тончайший запах роз,

Тот запах был необычайной смесью тонких наслоений,

Тот запах нежности, любви и слез,

Тот запах неопределим, как изменение тончайших настроений.

Далекий 54-й год, мне двадцать лет,

Я на Тверской стою в волненьи, наивен-честен,

Я первой настоящей встречи жду, и в этом весь ответ,

Я запахом весны объят волной чудесной.

Мой слабый примитивный нюх – мой нос,

Который в 20 000 раз слабее обоняния Батиста,

Но он такую радость мне принес,

Когда я утонул и в запахах ее, и бархатных ресницах.

Я понимаю Жан-Батиста, как никто,

Как трудно гению на свете жить – я представляю,

Ведь гений во злодейство впавший – он ничто,

Его страдания и слезы только дьявол принимает.

Наверно, через три-четыре улицы ее нашел,

Она сидела, разрезая персики наполовину,

Он, крадучись, к ней тихо подошел,

И стал тихонько гладить шею, руки, спину.

Волшебный фейерверк вдруг улицу всю осветил,

Любовники, целуясь, пробежали мимо.

Он девушке в испуге рот закрыл,

И так держал и задушил – она упала недвижимо.

Прекрасное и нежное лицо – открытые глаза.

Смотрели на убийцу с укоризной,

И он раздел ее, ладонями сгребал спеша,

Её он запах тела собирал в последней тризне.

Как зверь обнюхивал лобок ее и небольшую грудь,

Затем на шею, волосы он перешел внезапно,

Какой-то голос говорил ему – ты этот запах не забудь.

Великим станешь ты через него когда-то.

И если б кто-нибудь увидел этот страх,

Он бы сошел с ума, бежал бы с места,

По трупу ползает какой-то человек впотьмах,

И что ладонями он собирает с трупа – вовсе неизвестно.

А все так просто – должен этот запах в памяти держать,

Ведь девушка хотя и не жива, но для него находка,

Интуитивно знал, такого идеала-запаха ему не повстречать,

Закончив запах собирать, ушел нетрезвою походкой.

А дома за отлучку был хозяином избит,

С ума сходил от запаха той девушки убитой,

Почувствовал свое предназначение – не спит,

И с Жан-Батистом он везде – тот идеал, тот запах незабытый.

На следующий день он должен был доставить пачку кож

К известному в Париже парфюмеру.

Дом, где он жил, на дом-то не похож —

Он был, как и другие, на мосту – под Сеной.

На том мосту стояло множество домов,

И мост дугою странной нависал над Сеной,

Дом к дому примыкал – там не было дворов,

Там не было деревьев, не было травы, и не было веселья.

На мост поднявшись, Жан-Батист дом быстренько нашел,

И тихо подойдя к окну, лицом к нему прижался,

Затем, в дверь постучавшись, в дом вошел

И встал, как вкопанный, смотрел вокруг и удивлялся.

Там, в полутьме таинственной, все стены полками окружены,

Там тысячи сосудов, емкостей, пробирок.

Два парфюмера спорами горячими увлечены,

Как лучшие духи создать, которые получше Мирры.

Скворчат, кипят сосуды на огне на тиглях,

Пары уходят к потолку, там исчезая,

Идет работа парфюмерная не второпях,

А что получится в конце концов – никто не знает.

И вдруг максимализм юношеский возыграл,

Рванулся юноша к тем колбам по какой-то мере,

Десятки содержимого смешал – перемешал,

А результат дал нюхать изумленным парфюмерам.

В минуту получилось то, на что у них ушли года,

А юноша и не подумал сделать перерыва,

Шедевр создал тот, который никогда

Не был бы сотворен без этого порыва.

По комнате метался, словно дикий зверь,

Хватая колбы разные, сосуды без разбора,

Прикидывая, смешивал, болтал и вот теперь

Дождался – выброшен за дверь без разговора.

Вот вечер подступил,

и старый парфюмер уселся за рабочий стол.

Достал шифоновый платок и склянку наглеца с духами,

Вот капля на платок – движеньем пред лицом провел,

Вдруг переполнился нос старика невиданными чудесами.

Он понял, гения он выставил за дверь,

Он понял, что теряет состоянье,

Он выкупать парнишку полетел теперь,

Он понял – тот мальчишка даст ему известность. Состоянье.

Он выкупил парнишку деньги заплатив,

Тому досталось по спине – так, для острастки,

И в доме странном на мосту мальчишку поселив,

Он сделал жизнь Батиста просто сказкой.

Жан обнаглел – учить он парфюмера стал,

Каких ингредиентов в смесях не хватает.

Хотя из вежливости спрашивать не перестал,

Прикидывался, как создать шедевр – не понимает.

А парфюмерный труд – о, как же ты тяжел!

Известные духи ведь можно посчитать по пальцам,

Я даже и примера нужного здесь не привел,

Он скрупулезен, как вязание на пяльцах.

Жан сделал ящик – на тринадцать секций разделил,

И в каждую флакончик с лучшими духами вставил,

А вот тринадцатую секцию духами обделил,

Там не было того, что он себе представил.

Кипела в чане сотня килограммов роз.

Хозяйский кот был сварен для науки,

Варилось все, что может, было огорчение до слез,

Не получил он нужного, не шли духи те в руки.

Хозяин стал богат. Почетен, знаменит,

Двенадцати духов Парижу ведь вполне хватало,

А Жан-Батист мрачнел, больным он стал на вид,

Тринадцатого в стоечке флакончика не доставало.

Он понял, что в тринадцатом должна быть та,

Та девушка, которую он задушил когда-то,

Тот запах локона и тела, персиков, лобка,

Он в обморок упал от осознания, насколько девушка не виновата.

Он тяжко заболел – забросил все дела.

А парфюмер с продажи богател – не знал заботы,

Но час пришел, и к старику с косой пришла Она,

Сказав: «Пойдем со мной, заканчивай работу!».

Жизнь беспощадна и не предсказуема подчас,

Грабителями был убит хозяин бывший Жан-Батиста,

А парфюмер ушел в определенный час,

Мир парфюмерный потерял великого артиста.

Звезда судьбы, мерцающая с высоты,

Куда ведешь ты человека ежечасно.

Он ждет, что счастье на него обрушишь ты,

А ты обрушиваешь на него несчастье.

О, Сена! Франции прекрасная река,

Веками чрез Париж течешь чудесною волною.

Розетками прекрасные соборы смотрятся в тебя

И в отражении своем любуются собою.

И рухнул мост, и рухнул в Сену дом,

Все старое ушло навеки безвозвратно.

Наш Жан-Батист свободен – молод он.

И жизнь, что впереди сияющая, необъятна.

Поля лаванды – бесконечная сиреневая даль

Перемежается пшеничными полями,

Не знает наш герой, куда идти.

Быть может, в монастырь – в печаль?

А может быть, по жизни дальше за духами.

Ведь перед тем, когда хозяин умер, в Сену мост упал,

Он сонм духов создал и не напрасно,

Известен стал в Париже – весь Париж его узнал,

Хотя 13-й пустой флакон всю душу бередил ужасно.

Уж тридцать дней по Франции в пути,

Весь грязный, оборвавшийся, уставший,

И скоро надобно ночлег найти,

А где найти по времени и подходящий.

И вот нашлась песчаная пещера – темнота.

Он весь в грязи, и тыщи запахов к нему прилипли.

Бессонница – ив мыслях пустота,

И вши изъели голову – коростою налипли.

Как вдруг спасительная мысль пришла.

Он должен лучшим быть в подлунном мире.

Он вспомнил запах девушки, которая задушена была,

Тот запах оставался в голове, хотя ее давно убили.

Невдалеке чудесный водопад шумел,

Как раз, чтоб запахи убрать из задубелой кожи,

Он так отмыться той живительной водой сумел,

Что как новорожденный стал и с человеком схожий.

Он понял, дальше должен жить он только для того,

Чтоб лучшие духи создать единственные в мире.

Он должен этот запах уловить, и больше ничего

Не оставалось интересного в подлунном мире.

Но вот случилось, как-то он гулял,

Как вдруг увидел девушку в изящнейшей карете.

Почти что в обмороке он знакомый запах обонял,

Тот запах – тот единственный на свете.

И день прекрасный вдруг исчез как в никуда,

И солнца свет, и жаворонок высоко над полем,

Расплата здесь одна: иль радость, иль беда,

Такая уж досталась Жан-Батисту доля.

По следу запаха бежал он двадцать верст

И, изможденный, прибежал к закрытым городским воротам,

Характеристику от парфюмера страже преподнес,

Заботы стер со лба, покрытым потом.

Игра страстей – ведь человек перед тобой никто,

Живет и действует не сам – по принужденью,

Он не откажется от страсти ни за что,

Ни в будни полных дел, ни в воскресенья.

Красавица та дочерью известного купца была,

Росла в богатстве, неге и покое.

При общем обожании – в любви отца росла,

Цвела чудесной орхидеею на Божьей воле.

Купец в том городе имел огромный вес,

Он уважение завоевал своей работой.

А во дворце его – богатств не счесть,

И счастье дочери – единственная у него была забота.

На землю опустилась ночь – струилась тишина,

И запахи цветов все ароматом заполняли,

А девушка стояла у раскрытого окна,

И что за ней следят – ее глаза не замечали.

Там, за решеткой сада, в темноте,

Лицом прижавшийся к ограде плотно,

Герой наш наблюдал за нею, как во сне,

От запаха чудесной девушки пробит холодным потом.

При замке в городе большая фабрика была,

Картины из цветов рабочие изготовляли.

Процессы сложные – от выклейки красивых лепестков

До варки их в огромнейших котлах – секреты знали.

Наш Жан-Батист устроился одним из тех,

Простым рабочим по работе примитивной.

Он цель поставил пред собой – главнейшую из всех —

И знал, что к ней пойдет дорогой длинной.

Ночами долгими продумывал, как дальше жить,

То сотворить, чего на свете никому не снилось,

Духами Францию завоевать и покорить,

Чтобы в «нирвану» люди погрузились.

Вдруг гениальная идея в голову пришла,

Ведь запахи ладонями не соберешь, так быстро исчезают,

Идея та была изящна и проста,

Как раньше не пришла, наш Жан-Батист не понимает.

А сделал так: вытапливает жир белейший нутряной,

В процессе самогонном запах удаляет,

Обмазывает тело девушки он смесью той

И с тела девушки скребком снимает.

А лучше так – обмазывай все тело,

Материей тончайшей с головы до пяток оберни,

Затем материю, пропитанную жиром, выжми смело,

И в самогонный аппарат ту выжимку перенеси.

Вот с трубки кончика тот долгожданный запах вдруг

Пойдет – и если это он – то голову закружит,

И эти капли эталоном станут для духов, мой друг,

И в сотенных смешениях получишь то, с чем дамы дружат.

Вот проститутку пригласил, разделась девушка для дела,

Тут грудь обвисшая, истерзанное тело, худоба.

Он жир в тазу перемешал, чтоб нанести на тело,

И получил удар от проститутки – вот беда.

Пришло наитие – с живыми тут не сладишь,

Объекта для экспериментов не найдешь,

Тут только с мертвой девушкой поладишь,

Тут только с мертвой запахи возьмешь.

Вечерняя пора – почти уснувший городок.

В отличье от больших, довольно чистый и опрятный.

А что живут в раю, всем жителям там невдомек,

Они ведь думают – в Париже жить приятней.

Удар в лицо от проститутки даром не прошел,

Убил и задушил несчастную девчонку,

И жир тот вытопленный цель нашел,

Струей с материи в сосуд полился тонкой.

Бесчисленные ночи в тесной комнатке без сна,

В экспериментах – записи и выводы слагались,

Работа днем на фабрике – дневная суета,

В работе гения почти не отражались.

Ночь – тишина – вот одиноко девушка идет домой,

Из подворотни вдруг рука на рот – не закричит отчайно,

Труп тащит Жан-Батист по улице кривой,

Дрожит, чтоб кто-то не увидел и не закричал случайно.

Домой – добычу поскорей раздеть,

Обмазать жиром, тканью обернуть да поплотнее,

Затем все снять и труп куда-то деть,

За следующим в путь – да поскорее.

Десятки девушек злодеем уж умерщвлены,

И все из-за флакончика всего-то весом 40 граммов,

Не стало в городе привычной суеты.

Замолкло, притаилось все от страха не задаром.

Отец Лауры время не терял – собрал верховный суд,

Все лица бледные, не знают, что и делать,

В отчаянье, что девушек всех в городе убьют,

Все поняли, что в городе убийца массовый – он без предела.

Но жизнь есть жизнь, и молодость – она ведь молодости брат —

По паркам-насаждениям гуляет смело,

Нет фейерверков, и колокола, как прежде, не звенят,

Но все равно не ожидает молодость конца от беспредела.

Серебряной струей внизу река чудесная течет,

И вдруг по ней труп молодой плывет, качаясь,

Испуг – там девушка в водоворот

Вдруг попадает, и прекрасное лицо в нем исчезает.

Собака разрывает землю, и находка вдруг:

Коса чудесная девичья из земли вдруг появилась,

Так новая красавица вошла в смертельный круг,

Круг, из которого костями объявилась.

В подвале фабрики стояла колба из стекла,

И в полный рост в воде там девушка качалась.

Там, где должны быть розы, там была она,

И грудь красивая в ней лепестками облеплялась.

А дальше – больше, не было конца

Там преступленьям – жизнь казалась крахом.

Сомненья и волненья так запутали отца,

За дочь свою дрожал он в страхе.

Ночь, тишина и стол, на нем красавица лежит,

Над нею Жан-Батист стоит, склонившись,

Скребком он жир снимает, что в себе таит

Ту каплю красоты, которую в 13-м флаконе ищет.

И стало так, что жизнь в том городке как будто умерла,

Ни смеха, ни улыбки в нем не сыщешь,

Как будто матерь-смерть всех погребла,

Все под собою погребла, ростков там жизни не отыщешь.

И наступил предел, и смерть взяла свое,

Десятки жертв невинных жизнью искупили,

То жизни воровство, что Жан-Батист возвел

На высшую ступень, чтобы его труды не позабыли.

Тринадцатый флакончик – о, недосягаемая цель,

Должна была достигнута любой ценой и в самом деле,

Над ней работал Жан-Батист, тут верь или не верь —

Он был физически-духовно на пределе.

Как много запахов в флакон заключены теперь.

Но как в ключе к замку какой-то маленькой насечки не хватает.

Им не открыть таинственную и недосягаемую дверь

Без эталона-запаха, флакон пустой, и Жан все это понимает.

Охраной неприступно окружена была

Мечта его – такой непроницаемой стеною.

13-й флакон пустой, при всех достоинствах – беда,

Иль жизнь закончена – и нету перспективы пред тобою.

Заветный длинный ящичек с 13-ю отделами стоит,

12 наизвестнейших духов перед тобою,

А жизнь терзает Жан-Батиста, торопит,

Ищи последний ключ к успеху и работай над собою.

Однажды девушка решила без подруг

В вечерний час за розой в сад спуститься.

Но спасена была – случается такое вдруг.

Отец с балкона девочку позвал – домой поторопиться.

Убийца девушку среди кустов почти догнал,

И задушить ее хотел – могло такое получиться.

Но музыкою запаха объятый, без сознания упал.

И злодеяние уж не могло свершиться.

На фабрике кипит работа – бесконечная страда,

Из тысяч лепестков вдруг появляются картины,

А Жан-Батист ждёт ночь – она ему мила,

Он новый запах ждет от девушки невинной.

В огромных баках варит он цветы,

При перегонке надо получать божественные капли,

Которые потом войдут в состав духов – они

Те долгожданные и маслянистые экстракты.

И половодьем неохватным паника росла,

То там, то здесь вдруг появлялись трупы

Красивых девушек – какая тайна здесь была.

Ломали голову в отчаяньи – вниз голову потупив.

По-прежнему стоял пустым тринадцатый флакон,

Наш парфюмер не мог его заполнить,

Как волк израненный, метался он,

Хотя был рад, что главный запах рядом, чтобы точно помнить.

Однажды он вошел в сарай и увидал веселую картину:

Там молодой рабочий с девушкой в любовь играл,

За ней по лестнице на сеновал, не удержался – больно спину.

Прелестница кричала, чтобы к ней не приставал.

Ну разозлился наш любовник молодой,

Ушел – не удалось схватить молодку,

Но лестница вдруг поднялась на сеновал, как бы сама собой,

И обнаружена назавтра страшная находка.

Собранье за собраньем – паника, бессилье, пустота.

И вдруг опять в стеклянной колбе плавает девчонка,

Задушена, убита, жиром смазанная в наготе она,

И стон, и плач родных в подвале преогромном.

Великий праздник – день рождения наступил

У дочери купца – красавицы Лауры.

И шумный рой гостей дворец заполонил:

Там не было того, кто был бы хмурым.

Всплеск фейерверком разорвал ночную тишину,

И что одна из девушек пропала-то, никто не замечает.

Она убита, ведь известно – почему.

С ее груди, лобка все запахи скребок снимает.

Красивое лицо и розовый сосок

Убийцу, ну, никак не привлекают,

От девушки ему лишь нужен прок,

Тот запах юности, который поражает.

Вот так для эфемерной цели убивал

Мильоны жизней Гитлер, Мао, Сталин.

И в сладострастной жажде тех убийств не замечал.

Значения не придавал кровавому следу, который он оставил.

От множества убитых во флакончике экстракт,

И капля каждая – погубленная жизнь, в нем беды.

Но не хватает капель – все не то, не так —

Не тот предел, который нужен для Победы.

Работая как проклятый, ночами он не спит,

Вся комнатушка в банках, склянках и экстрактах,

Над записями в мелких буквочках корпит,

Уже исписана десятая толстенная тетрадка.

А паника растет, вот в речке труп плывет,

Или в усадьбе у крестьянки труп находят,

Иль в поле средь лаванды – кто и как поймет.

Как очутились там, и в голову не входит.

Открыты арсеналы – у людей оружие в руках,

Ворота, окна забиваются отчайно,

Чтобы убийца не пробрался в дом впотьмах.

Очередную жертву не убил случайно.

И время шло, и глаз, повсюду глаз

Невидимо купеческую дочь сопровождал повсюду.

И не случайно встреча вдруг произошла,

Лаура уцелела проявлением божеского чуда.

Однажды вечером в огромнейшем саду

Ну, только на минутку разлучилася с подругой,

Дыханье на плече почувствовала – с криком в темноту,

Бедняжка побежала – подоспел отец, да не один, а с другом.

Убийцу скрыла бархатная ночи темнота,

Хотя переполох был во дворце ужасный.

Беспечность жизни, радость бытия ушла,

И даже солнца день стал больше не прекрасным.

Но вдруг колоколов трезвон, и радостная весть

Пришла ко всем и к кардиналу тоже,

Убийца пойман и повешен, и торжеств не счесть,

Народ ожил, ну, можем жить теперь, похоже.

А Жан-Батист над этой суетою наблюдал издалека,

Посмеиваясь над ошибкой, был живой и невредимый,

Опять его преступная неуловимая рука

Творила зло – «господние пути ведь неисповедимы».

Отец решил – нельзя так дальше жить.

И надо быстро уезжать и дочь забрать с собою.

Он понял, что задержка может дочку погубить,

Он понял, что нельзя играть с жестокою судьбою.

На море в замок родовой ее привез – спеша

За триста километров от родного дома.

И не жалел, что далеко увез дитя.

Он от опасности спасал ребенка дорогого.

Безбрежное аквамариновое море за окном,

И чаек белокрылых быстрые скользящие полеты,

Морской волны в шипении, падение – подъем,

Свободы ощущение – прощай, тревоги и заботы.

Нет, никогда и никому не подобраться к этому окну,

И только чайка белокрылая вдруг пролетит случайно,

И может отдохнуть от горестей отец, и потому

Теперь он спит спокойно, сердце не колотится отчайно.

Вот начались спокойные и нетревожимые дни,

Гуляла дочь у моря, где хотела, окруженная охраной.

Везде в садах благоухали редкие цветы,

Вставала рано – засыпала в счастье рано.

В уединенном замке том – отец в уединении не жил,

Там часто собирались старые и молодые,

Там были новые и старые друзья – он их любил.

И постепенно все о прошлых страхах позабыли.

В тот день, когда купец уехал в Норманди,

Наш парфюмер оставил город шумный,

И много дней за запахом в пути

Он шел за жертвой будущей походкою бесшумной.

Дорога жизни, ускользающая вдаль.

На ней не только пыль, заботы и тревоги,

На ней так часто встретишь радость и печаль,

О, путник дорогой, крепись на жизненной дороге.

Так может быть, что ноги стерты в кровь,

А может быть, летишь ты ветерком в пролетке,

На ней ты можешь встретить жизнь и смерть или любовь,

И можешь плакать и смеяться ты при той находке.

На ней все можешь ты в минуты потерять,

А можешь все приобрести по божьей воле,

Там по потерянному можешь ты навзрыд рыдать,

Свободой наслаждаться вдруг в короткой человечьей доле.

Там можешь ты отца и мать похоронить

И с трепетом сердечным услыхать крик первенца пронзящий,

На той дороге можешь быть судьбой избит

Или избалован Фортуной прилетящей.

Ты можешь оказаться на дороге чист и свеж,

К концу же подойти и в грязи, и уставший,

Так много оскорблений получивши от невежд,

Что жизнь считать ты будешь прожитой зазря, пустяшной.

Похоже, ненависть и клевету получишь там,

Там вместо правды и любви на той дороге боли,

А может, все твои грехи Господь расставит по местам,

И будешь счастлив ты по Божьей воле.

С дороги той поднимешь вновь и вновь,

Хотя с тобой все время будут и печали, и тревоги,

Поднимешь камни легкие названием Надежда, Вера и Любовь

Камней тяжелых ты не встретишь по дороге.

Для Парфюмера – предыдущего четверостишия я не писал,

Я не имел его в виду, кровавого убийцу,

Он камня одного с дороги никогда не сдвинул и не приподнял,

Он весь в грехе, в крови проклятого витийства.

А через месяц весь оборванный он к замку подошел,

Обросший, грязный, вид почти безумный,

Другой при виде замка отступил – ушел,

Но наш убийца не был юношей благоразумным.

С собой он нес тринадцатый полупустой флакон,

В котором не хватало главного, о чем мечтал трудяга.

Он знал, что первым в мире будет он

И никогда не будет нищим бедолагой.

Неделями он только тем и жил, что наблюдал,

Как отыскать лазейку в неприступный замок.

Что девушка могла узнать его в лицо – он знал,

И не хотел тюремную решетку получить в подарок.

По вечерам отец к любимой дочке заходил,

А на ночь двери на замок крепчайший закрывали.

Кругом охрана грозная – приказ не спать им был.

За это головою собственною отвечали.

Тот замок был построен на обрывистой скале,

К нему вела единственная горная дорога,

К окну ее лишь только птица залетала в солнечной голубизне,

Отец почти не волновался – слава Богу.

Но вот однажды ночью в страхе побежал он к дочкиной двери,

В пути дрожал от проникающего страха,

И, устремившись к двери, крикнул страже: «Отвори!»

И пот по лбу и по спине, вся мокрая рубаха.

Открылась дверь скрипучая в ее покой,

Она спала – освещена луны сияньем,

Струились волосы ее роскошною волной,

Она была во сне неописуемым очарованьем.

Ушла тревога, потеплело сердце у отца, и отошла беда.

И счастье вдруг безмерное всю душу охватило.

Хотя какое-то предчувствие охватывало иногда,

И для охраны дочери он делал все, что было в силах.

А время шло – в один прекрасный день

Ключом огромным дверь открыл – о, Боже,

Лаура голая лежала – смятая постель,

Роскошных нет волос – задушена была, похоже.

В тревоге Франция – подняты города,

И потекли солдаты по ее дорогам,

Приказ – найти во что бы то ни стало подлеца,

В соборах тысячи молились, ожидая помощи от Бога.

Теперь представьте все отчаянье отца:

Любимая мертва и не вернется боле.

Убийца на свободе, радостна душа у подлеца,

А у него душа вся разрывается от боли.

А что же наш герой – где он?

А он в пути, объятый счастием безмерным,

Теперь в его 13-м флакончике тот эталон.

Которого добился все ж убийством непомерным.

Луга, поля, такая рань – такая тишь,

Душа его вся в радости трепещет, утопает.

А совесть – совесть, что же ты молчишь,

А совесть умерла, объятая гордыней. Он ее не знает.

Свершилось: во флаконе жизней сорока экстракт,

Да плюс к нему один – главнейший.

А все досталось не за просто так,

Какою кровью он добыт и головой умнейшей.

Он в роковой флакон последнюю добычу влил,

Он без дыхания упал в «нирвану».

Он понял, власть в его руках – ее добыл.

Он победитель – первый над людьми без всякого обмана.

И вдруг был окружен солдатами – куда флакон,

Тут мысль работала отчайно,

Один лишь путь куда – ох, не удобен он,

А сохранить все надо, хоть и боль необычайна.

И схвачен был, и отвезен в Париж,

Столица радостью охвачена безмерно,

Раскрыты преступления, и их не умолчишь,

И казнь будет для убийцы беспримерна.

Распнут на бревнах четырех, гвоздем прибив,

Поочередно руки, ноги, не спеша, отрубят,

Примером страшным тысячам живых,

И долго-долго казнь ту люди не забудут.

И день настал – ждут тысячи людей

Той казни беспримерной с нетерпеньем,

Повозка грязная – где он, ну, поскорей,

Убийцу пусть распнут без промедленья.

Помост, палач, топор стоймя стоит,

Крестом сколочены накрепко бревна,

И через маску черную палач глядит,

Ему не терпится казнить убийцу всенародно.

Толпа шевелится и издает ужасный гул,

Тот гул ужаснейший толпы немытой,

Тот гул плебейский, неизменный той толпы разгул,

От предвкушенья крови запаха пролитой.

Ну, что так долго – в нетерпении толпа.

Когда появится повозка – в ней убийца.

Когда топор поднимется с тем взмахом палача,

Четвертование ведь редко – может боле не случиться.

Глашатай крикнул громко, резко: «Расступись!»

Толпа отхлынула, давая ход карете,

Нет, не повозке грязной – тут ты удивись,

Роскошнейшей карете – редкостной на свете.

Четверкою запряжена чудеснейших коней,

В блестящей сбруе – золотом пробитой,

С фигурами летящих белых лебедей,

На запятках со слугами и с крышею открытой.

Толпа подумала, что это сам король

Пожаловал на казнь, все на колени встали.

К помосту рвались с криками «позволь!»

Не шутка, сам король пожаловал – такого не видали.

Ну, вот и все. Карета у помоста встала,

И на откладных ступеньках появилася нога,

Которая не королю принадлежала,

Убийцы нашего она ногой была.

Из бархата башмак был темно-синий,

Украшен бриллиантовою пряжкою башмак,

За ним и наш герой в кафтане темно-синем,

Перед толпою на помост взошел – «одет-то как!»

Взошел и из камзола вынул что-то,

Палач пред этим что-то на колени встал,

И припадя к его ноге, он отчего-то

Топор убийце в руки передал.

Герой наш с гордым взглядом победителя взирал,

Внизу была толпа людей, так жаждущая крови,

На власть его теперь никто не посягал,

Отныне у него есть все – чего же боле.

Камзол, расшитый стразами из бриллиантов,

Невиданным богатством, красотою поражал,

С осанкой королевскою и изумрудов пуговиц рядами

Перед народом гордо он предстал.

И шум толпы замолк, и тишина настала,

Лишь вдох и выдох слышен был от десятитысячной толпы,

Вдруг Папа на колени встал, и все вельможи встали,

Травою скошенною люди все на площади: «Смотри!»

Движенье дирижера – появился вдруг флакон,

В другой руке шифоновый платок явился.

И на него три капли из флакона вылил он,

И что за тем случилось – не могло случиться.

Все, кто собрались – оказались вдруг в раю,

Любовью переполнены сердца людские стали,

И к ближнему любовь вдруг охватила всю толпу,

И все друг к другу с поцелуями припали.

Вот молодая девушка, целуя, раздевает старика,

А вот прекрасный юноша другого раздевает.

А вот старушка с юношей почти нага,

А вот и Папа шлюху непотребную, целуя, гладит.

Десяти минут и не прошло, а площадь вся была

Усеяна телами голыми в влекущей страсти,

Там свального греха – подарок от «лукавого» – пора пришла,

И это было наваждением каким-то, было счастьем.

Там не было стеснения, там не было стыда,

Вся площадь превратилась в место общего совокупленья.

И даже Папа, а ведь это Целибат, да навсегда,

Со шлюхою совокуплялся непотребной.

А он стоял и вниз смотрел, чуть-чуть прикрыв глаза

Как волнами то вниз, то вверх толпа бушует,

И вспоминал ту первую, и по щеке слеза,

А память о второй сжимает сердце и волнует.

Один той власти не поддался, сжав в руке клинок,

Отец Лауры на помосте оказался,

Но, посмотрев в глаза убийцы, произнес: «Сынок,

Тебя люблю», – без памяти упал, ответа не дождался.

И запах потных тел и спермы, льющейся потоком,

Победный запах из флакончика всё заглушил.

Но этот свальный грех казался и ненужным, и далеким,

Наш Жан-Батист ушел с помоста. Гений победил.

А время шло, вдруг схвачены одежда и белье,

Исподнее надето на тела поспешно,

И стыд, и срам толпу вдруг охватил.

Как так случилось? Отчего?

Никто не понимал,

срамное место прикрывали спешно.

И молча разошлись, потупив к долу взгляд,

Хотя, я думаю, что старики довольны были.

Молодку подержав в своих трясущихся руках,

Еще, я думаю, до смерти этого не позабыли.

Наш Жан-Батист прекрасно понимал,

Что цель достигнута, жизнь стала эфемерной.

В процессе достиженья цели так устал,

И прежней радости уж не было безмерной.

Париж вечерний, площадь, где родился – перед ним,

Торговки рыбою подсчитывают заработок нищий,

Тот рынок для клошаров нищих, он его не позабыл,

Для человека маленького рынок тот не лишний.

И глаз внимательный из темноты смотрел,

На нищету ужасную всю в требухе и грязи,

Но ничего от жизни гений не хотел,

Хотел уйти из жизни гордо, принцем, князем.

И вышел он на площадь и посередине встал,

Достал флакон и на голову вылил,

Ведь все, что будет, он предугадал,

Убийца – гений, свет и жизнь возненавидел.

Случилось то, что он и ожидал.

Десятки женщин вдруг накрыли с головою,

И все – он больше ничего не видел и не знал,

Лишь дьявол знал, что приключилось той порою.

Разорван на куски, с собою унесен,

И не осталось ничего на площади той грязной,

Остался лишь на ней пустой флакон,

Напоминанье горестное той судьбы ужасной.

И капелька последняя стекла с него,

И сорок жизней молодых в ней заключались,

По грязной мостовой расплылась в ничего,

Но гения труды в ней на века остались.

P. S. Бывает иногда, что женщина, случайно проходя,

Вдруг оставляет молодости запах тот неповторимый,

Который создал Жан-Батист совсем не зря,

В боренье с жизнью и судьбой неотвратимой.

За этим запахом волшебным я готов идти и день, и ночь,

Тем запахом, что сотворен Великим парфюмером,

И за такую женщину я жизнь отдать не прочь,

В страстях сгореть: хоть по частям, хоть в целом.

Классических духов не больше десяти.

Какой неимоверный труд стоит за ними,

И их не будет больше, как ты не ищи,

От парфюмеров ускользают дюнами – песком в пустыне.

«Поэты ходят пятками по лезвию ножа»[1].

И это верно так, так точно это,

Я весь изранился, по этому пути идя,

Пора, я позабуду звание поэта.

Благодарю тебя, читатель дорогой,

Что уделил мне грешному внимания немного,

И в пониманье Бога мы пойдем с тобой,

Пойдем счастливою и дальнею дорогой.

Ну, вроде все – теперь жене внимание – уют,

Все, чем я жил, я описал, и слава Богу,

Я подожду, пусть раны не кровоточат, пусть заживут,

А там даст Бог опять в мучительную и опасную дорогу.