Избранное

Прекрасное поле фантазий

Перевернута последняя страница. Позади — причудливый мир, где с легкостью раздвигаются горизонты пространства и времени, а предметы, деревья, камни, звери одухотворены живым человеческим началом, мир, где нет ничего окончательного, заданного раз и навсегда, где зыбкими оказываются даже границы нашего «я», назначенные самой природой. Можно спорить о принадлежности Белькампо к тому или иному направлению, об истоках его необычной художественности, можно удивляться прихотливому смешению фантастики, гротеска, поэтики обыденного, можно, наконец, улыбнуться самонадеянности писателя, который, пусть и в шутливой форме, печется о судьбе своих книг в 4000 году. Пожалуй, не удастся лишь, скользнув беглым взглядом, отложить эту книгу, так и не задумавшись над ней.

Рассказы, путевые заметки, эссе, в которые прихотливо вплетаются странные фантазии, сценки, анекдотические истории, оставляют впечатление фрагментарности, если не подметить то главное, что сообщает цельность небрежно рассыпанной мозаике. Сквозь пестрое многообразие неожиданных сюжетов и колоритных персонажей отчетливо проступает облик автора-рассказчика, который не довольствуется ролью бесстрастного хроникера, не прячется под маской равнодушной остраненности. Напротив, он без затей, пожалуй, даже несколько старомодно, напрямую обращается к читателю, не боясь иной раз впасть в назидательный тон. Присутствие рассказчика ощутимо в излюбленном Белькампо приеме повествования от первого лица, в повторении имени Белькампо — персонажа ряда произведений, наконец, в доверительности авторской интонации, в обращении к личному опыту читателя, в призыве к сопереживанию.

Любой рассказ Белькампо, сколь бы серьезным или романтичным он нам ни представлялся, согрет легкой улыбкой писателя. Эта улыбка вовремя напоминает: не принимайте за чистую монету, не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Доминирующая нота авторской интонации — насмешливое предостережение от соблазна готовых ответов, не требующих напряжения мысли и чувства. «Моя догма — моя крепость» — так перефразировал однажды Белькампо английскую поговорку, определяя то, против чего направлено его творчество, расшатывающее самый фундамент этой крепости, — трафаретность мышления, мещанскую ограниченность.

Вспомним своенравный листок, найденный писателем на самой что ни на есть обыкновенной лужайке и настойчиво твердивший свое «нет» под налетающими порывами ветра (миниатюра «Вмешательство» из цикла «Затаенное»). Упорное неприятие им всего чуждого, навязываемого извне, стремление во что бы то ни стало сохранить верность своей природе сродни главному в творчестве Белькампо.

Творческий путь нидерландского писателя, родившегося в 1902 году, измеряется многими десятилетиями. Начав писать в шестнадцать лет, он больше не расставался с литературой, что не помешало ему овладеть юриспруденцией (в 1928 году он получил степень магистра), затем серьезно заняться медициной, сдать в 1949 году экзамен на врача и лишь в возрасте сорока семи лет открыть врачебную практику и не оставлять медицины вплоть до ухода на пенсию в 1967 году. «Писатель не должен жить только литературным трудом, тогда легче сохранить чистоту творчества. Когда пишешь на заказ, приходится идти на уступки» — так определил Белькампо место литературного труда в своей жизни.

Первый сборник рассказов Белькампо увидел свет в 1934 году, в 1938 году вышли путевые очерки «Хождение Белькампо», затем последовали «Новые рассказы» (1946), сборники «Между небом и бездной» (1959), «Затаенное» (1964) и многие другие, а романтическая повесть «Три любви тетушки Берты» была опубликована в 1982 году, когда автор ее перешагнул на девятый десяток.

Говоря о Белькампо, не стоит полностью отождествлять писателя по имени Белькампо, действующего во многих из написанных им произведений, с человеком по имени Херман Питер Шёнфельд Вихерс, который появился на свет 21 июля 1902 года в семье скромного нотариуса. Во всяком случае, писатель приложил немало усилий, чтобы возвести прочный барьер между творческой историей Белькампо и жизненной историей Хермана Шёнфельда. Что может быть заманчивее и проще, чем однозначное соотнесение этапов биографии писателя и сюжетно-тематической канвы его творчества? Вот как об этом с присущей ему иронией пишет сам Белькампо: «Я рассказываю вам массу подробностей из своей личной жизни. Предпочтительно интимных. Это имеет красивое название: осветить фон литературной деятельности. Такой подход представляется мне сомнительным, поскольку читатели не стремятся в свою очередь посвятить меня в их личную жизнь». Исходным и одновременно конечным пунктом суждений о творчестве литератора должно быть само творчество, считает Белькампо, который долгое время затруднял изыскания критиков, препятствуя проникновению в прессу любой информации о себе. До середины 40-х годов читателям и критикам не было известно даже имя человека, скрывающегося под псевдонимом Белькампо. Фотографий Белькампо, уже тогда известного писателя, на страницах журналов тех лет не найдешь. Когда же он наконец согласился предоставить для печати свой портрет, им оказалось… фото его затылка. Ограждая при помощи подобных мистификаций свою частную жизнь от издержек популярности, Белькампо оставался противником однозначных толкований: трудно сказать, чего больше в отданной журналистам фотографии затылка — скромности или гордыни.

Изобретенная Белькампо форма антипаблисити сказалась на литературе о писателе. По сей день ничего почти не известно о целых периодах его жизни. И написано о нем неожиданно мало, хотя в литературной панораме Нидерландов Белькампо заметная фигура, лауреат ряда премий, книги его выдержали множество изданий.

Критикам нелегко раз и навсегда прикрепить удобный ярлычок ко всему, что выходит из-под пера Белькампо. К примеру, завоевав репутацию признанного новеллиста, мастера неожиданных сюжетных ходов, маститый писатель выпускает объемистый труд под названием «Философия белькампизма» (1972), содержащий обзор философских учений всех времен и народов, но, как явствует из названия, посвященный в первую очередь философским изысканиям самого автора.

Белькампо с его пристрастием к необычному, таинственному часто называют романтиком. Кажется, едва начав писать, он принялся творить свой собственный художнический мир, существующий в том измерении, где обыденное, до предела сгустившись, переходит в фантастическое. В самом деле, может ли не быть романтиком человек, который вот так ответил на анкетные вопросы: «Ваш идеал земного счастья? — Всесокрушающая любовь. Ваше любимое занятие? — Странствовать. Где бы вы хотели жить? — На земле солнца, вина и воды. Какое качество вы цените в мужчине? — Фантазию». Правда, Белькампо не преминул добавить в эту радужную картину чуточку иронии: «Добродетель, которую вы цените в людях? — Скептицизм».

Что ж, если романтическое мироощущение и сохранилось еще в наш деловой, прозаический век, то романтизм этот особого рода, не тот знакомый нам по книгам юности, прекраснодушный, окрашенный в контрастные черно-белые тона, но выдержавший испытание войной, искусом филистерского благополучия, девальвацией нравственных ценностей в мире капитала, угрозой всеобщего ядерного уничтожения.

В то же время романтическая линия в творчестве Белькампо продолжает классическую традицию немецкого романтизма, в частности традицию Э. Т. А. Гофмана. Взять хотя бы псевдоним писателя, заимствованный у одного из персонажей романа Гофмана «Эликсиры сатаны», разбитного брадобрея и по совместительству философа Пьетро Белькампо (он же в просторечии Петер Шёнфельд[129]). Гофмановский Белькампо философствует о том, что, по существу, человек есть создание парикмахерского и портняжного искусства. Сам Белькампо берется причесать каждого, как тому угодно: под Каракаллу, под Карла Великого, под Вергилия. У его друга, портного, по словам Белькампо, на вешалке висят характеры на любой вкус, можно одеться ученым, купцом, особой средних лет, но молодящейся. Платье человека — его вторая натура, его социальная роль. Брадобрей Белькампо симпатичен нидерландскому писателю не просто отрицанием заведенного порядка вещей, но прежде всего пониманием роли мастера, художника в изменении человеческой природы.

Множество конкретных образов, тем, сюжетных линий, характерных для немецкого романтизма, находят преломление в творчестве современного нидерландского прозаика.

Нравственный опыт, приобретенный героем одной из наиболее впечатляющих новелл Белькампо «Рассказ Остерхёйса», сродни открытиям гофмановского Медарда из того же романа «Эликсиры сатаны». Бежавший из монастыря капуцин по имени Медард находит прибежище в некоем идиллическом герцогстве, управляемом либеральным герцогом-меценатом, но и здесь обнаруживаются свои тщательно скрываемые, зловещие тайны: тюрьмы, жестокие пытки и казни. Но там, где у Гофмана правит бал вселенское зло, Белькампо, человек нашей эпохи, развенчивает иллюзию абстрактной морали. Пронизывающий творчество Гофмана образ механической цивилизации, которая превращает живых людей в послушные автоматы, подхвачен в рассказе Белькампо «Будущее», построенном на столкновении живого человеческого чувства с неумолимым бездушием целого сообщества механизмов.

Продолжая историко-литературные параллели, напомним, что заговор неповиновения вещей из рассказа «Их величества вещи» восходит к еще более ранним образцам романтической прозы. В неоконченной философской повести Новалиса «Ученики в Саисе» (1798–1799) описан бунт вещей в музее натуралий. Возмущенные вещи сетуют на людское варварство: люди нарушают законы внутренней природы вещей. В комедии Л. Тика «Принц Цербино» в мебели бюргерского жилища вдруг просыпается память о зеленом лесе, частью которого она когда-то была. И все же, несмотря на известный параллелизм образного строя, сближающий произведения Белькампо с классическим наследием, нынешний романтизм, чтобы стать понятным современному читателю, обретает новые измерения. Свое высокое патетическое начало, свою извечную тоску по гармонии бытия он прячет под маской иронии, вышучивает все и вся, обесценивая реальность едко-ироничным к ней отношением. Если Гофман виртуозно использовал романтическую иронию для осмеяния мещанско-бюргерского мирка, то сегодняшний потомок романтиков, отправляясь на поиски идеалов красоты и добра, готов смеяться даже над тем, что дорого ему самому, пародируя, представляя как бы вывернутым наизнанку, и сам романтический взгляд на мир. Причиной тому не только изменившиеся литературные вкусы, но, пожалуй, в большей мере подспудное сознание недостижимости этих идеалов, боязнь разочароваться в жизнеспособности романтизма.

Эта внешняя бравада, за которой скрывается неуверенность, а порой и боязнь взглянуть в лицо действительности, ощутима уже в раннем произведении писателя, «Хождение Белькампо», — очерках о путешествии по нескольким европейским странам в 1933–1934 годах. У читателя, бегло пролиставшего страницы, заполненные мельканием лиц, эпизодов, встреч, может возникнуть вопрос: а стоит ли сегодня, когда облик Европы полностью изменен потрясениями прошедших пятидесяти лет, вчитываться в немудреные путевые заметки начинающего литератора? Тем более что в них не найдешь ни хроники культурной или политической жизни, ни воспоминаний о знаменитостях — словом, почти ничего, кроме фрагментарных сценок скромного быта крестьян, ремесленников, мелкого торгового люда в разных городах и весях да реминисценций по поводу искусства.

Мы помним Европу времен великого кризиса и последовавшей за ним депрессии в кричащих контрастах обнищания и роскоши, в сиянии кривляющейся рекламы, в изысках литературных салонов, Европу, увиденную Эренбургом, Ремарком, Голсуорси словно бы из окна движущегося поезда или автомобиля. А что мы знаем о Европе небольших городов, проселочных дорог, окраинных районов, — о Европе, увиденной глазами путника, прошагавшего свой маршрут в буквальном смысле пешком, будто в подтверждение давнего высказывания В. Шкловского: «Хорошо жить, ощущая мордой дорогу жизни»?

В самом деле, пешая экскурсия по городам Европы — вещь далеко не обычная. Даже Стерн в своем известном перечне из «Сентиментального путешествия», включающем все мыслимые категории путешественников — от праздных, пытливых, лгущих, тщеславных до путешественников поневоле, — не предусмотрел тип джентльмена-бродяги, нимало не озабоченного в своем «королевском хождении» проблемами комфорта.

Читая «Хождение Белькампо», ловишь себя на мысли о скрытой камере, запечатлевшей будни эпохи, о фотографии, выхватившей из многоликой толпы черты случайных прохожих, которые дошли до нас лишь благодаря этому снимку: вот колдует над обувью уличный чистильщик, вот сценка на итальянском рынке. А как живописны людские типы! Крестьяне, словно сошедшие с полотен Брейгеля, зловещая старушонка, напоминающая чудищ Босха, такая и впрямь могла съесть Ханса и Гритье. И подобно снимку, одинаково четко сохранившему все, что попало в фокус объектива, путевые дневники писателя донесли приметы реального исторического времени: незарубцованные шрамы первой мировой войны, разгул безработицы, угрожающие симптомы фашизма.

Как бы автор ни декларировал свою свободу от реальностей общественной жизни, именно эти политические и общественные реальности остаются неотъемлемым фоном его путешествия по Европе. Пусть, вступая в разговор о политике, Белькампо издевается над собеседниками: «…разговор завязался о мировом кризисе. В этом случае я всегда делаюсь очень серьезным, будто речь идет об усопшем, который был мне крайне дорог. Медленно, замогильным голосом я поддакиваю собеседнику»… Но не так-то просто уйти от реальной жизни в спасительную иронию. О кризисе напомнят и ночлежка для бродяг, опустившихся на дно жизни, и сообщества безработных, кочующих с места на место в надежде на кусок хлеба. Белькампо волен сколько угодно рассуждать о том, как прекрасно быть безработным, как это позволяет сохранить душу в чистоте, но от этого не становится привлекательнее сделанное им открытие, что общество не нуждается в его услугах.

Где бы ни пролегал путь Белькампо, его странствия неизменно обрамляет тема войны, не отпускающей людей 30-х годов, грозной в своей надвигающейся близости. Нельзя странствовать по Европе, не замечая кровоточащих язв империалистической войны. Верден… здесь «погибли четыреста тысяч человек, молодых вроде меня, у которых вся жизнь была впереди». По дороге на одну из крестьянских ферм путнику попадается слабоумный, который стал таким оттого, что несколько лет провел в окопах. «Конец, капут всем хорошим парням…» — кричит он.

Писателю хочется забыть войну, «словно страшную сказку или дурной сон». Но вот — Италия начала 30-х годов в разгуле всамделишного, куда как реального фашизма. Раз не получается спрятаться от него в сказку или сон, то почему бы не представить его безобидным чудачеством, игрой? Тогда можно в шутку назвать фашистские страны Европы одной большой конторой, где каждый о себе воображает, что может стать директором, где Муссолини играет в диктатора, а дети, принимающие участие в празднике, устроенном фашистами, наводят на мысль о том, что в будущей войне могут прозвучать команды: «Выплюнуть соску! Огонь!» Картина, правда, вырисовывается совсем не забавная. Замалчивание серьезности фашистской угрозы, боязнь увидеть ее истинный масштаб были нередки в предвоенный период среди деятелей культуры, напуганных размахом фашистского движения. Именно в силу этой боязни не только дрожащий обыватель, но и претендующий на свободу воли буржуазный интеллигент предпочитали сводить фашизм к ритуально-зрелищным, игровым моментам, как это делает и Белькампо. Безусловно антивоенная направленность творчества писателя, его отношение к войне как явлению, как трагическому опыту прошлого не вызывает сомнений (не случайно в 1959 году ему присуждена премия Фонда Сопротивления деятелей культуры за 1942–1945 годы), но стоит автору «Хождений Белькампо» обратиться к действительности как она есть, и реальный масштаб угрозы тотчас отпугивает романтика, который пытается одолеть страшную реальность ироничным отношением к ней.

Романтического накала самой высокой пробы Белькампо достигает в рассказе «Амстердам», написанном в 50-е годы. Конфликт мятущейся личности с мещанским окружением перенесен в далекую историческую эпоху становления нидерландской нации. Писателю удается ощутить ту неуловимую духовную субстанцию, которая определяет миропонимание людей данной эпохи и которую романтики называли «Zeitgeist» — дух времени. Живое воплощение созидательного духа огромного города-метрополии и духа нового времени, времени смелых и предприимчивых людей, — героиня рассказа Элеонора. Она принадлежит новой эпохе, она хочет свободно распоряжаться собой, быть подругой и спутницей мужа, а не его служанкой. Рассказ, который, по свидетельству автора, глубоко тронул его самого, напоминает вольным своим дыханием «Бегущую по волнам» романтического Александра Грина, а полный нежности и отваги женский образ — ту, чей голос вопрошал, не скучно ли морякам на темной дороге. Пожалуй, именно здесь наиболее явственно звучит мысль о том, что высшая ценность бытия — сама жизнь в единстве всех ее проявлений. Эту мысль заново открываешь для себя вместе с героиней, чувством осознавшей свое родство с веселым и шумным городом, с морем, открывающим пути в неведомое.

Вообще поиск глубинного смысла существования, внутренней гармонии бытия, сопрягающей отдельную человеческую жизнь с жизнью вселенной, — главный вопрос, который всем своим творчеством решает Белькампо, пусть даже, следуя своим художественным принципам, писатель придает этому вопросу шутливую, ироничную окраску. Суть жизни человек постигает посредством чувственного опыта, преодолевая несогласие между телесным и духовным и соединяя оба эти начала. Так, в излюбленной им гротесковой манере писатель заставляет засушенного юриспруденцией нотариуса ощутить пряный вкус жизни, испытав влечение к загадочной, невероятным образом татуированной индианке («Собственноручное завещание»).

Часто Белькампо волнует не столько отдельная человеческая жизнь, сколько судьба человечества в целом, как творения природы. Суть бытия на этом уровне постигается, если можно так сказать, братанием человека со всем, что есть живого на нашей Земле и в космосе: растениями, животными, инопланетянами. Цикл рассказов «Затаенное» иллюстрирует этот несколько непривычный взгляд на мир как на единый живой организм, все части которого связаны между собой гораздо теснее, чем может показаться. Негодует природа, когда от руки человека гибнет дерево-великан, бессловесный олень взывает к тому, что еще осталось человеческого в лесорубе, зараженном золотой лихорадкой («Лесоруб»); писательское творчество шутливо сопоставляется с физиологическими процессами в организме («Непереваренные крошки»); в птичьей суете видится проявление законов массовой психологии («Скворцы»). Пусть не удивляет вас настойчивая постановка человека в один ряд с растениями, животными и даже насекомыми. Писатель далек от того, чтобы принижать homo sapiens. Напротив, в полном согласии с романтическим взглядом на жизнь этот ряд служит прославлению бытия, драгоценного в любой его форме и противопоставленного миру неживого — вещей и золота («Лесоруб»).

Итак, философствующий романтик Белькампо против границ, закрепляющих извечный дуализм духа и тела, против границ, разъединяющих все живое на Земле. Однако прорыв, о котором мечтает писатель, достижим лишь в некоем идеальном образе, в фантазии на темы будущего или прошлого. В реальном отчужденном мире нет места гармонии, основанной на единении противоположностей, — это сознает и показывает писатель, посмеиваясь над самим собой. Поиски абстрактной гармонии в повседневном бытии напоминают ловлю солнечного зайчика.

Юный студиозус встречает свою мечту во плоти, которая диковинным мотыльком на мгновение замерла в его убогом жилище. Ощущение полноты жизни ненадолго опьяняет юношу: здесь, в светлом круге лампы, радость душ, которые обрели друг друга, там, за окном, тьма, бушующая ненастьем, дно жизни. Но очень скоро обманчивая мечта о родстве душ оборачивается неприглядной явью, девушка вновь исчезает в стихии низменных страстей, из которой так внезапно появилась («Cascade des Ivrognes»). Герой рассказа «Признание» (кстати, по описанию внешности весьма схожий с автором, да и зовут его тоже Херман) повсюду чувствует себя одиноким странником и стремится овладеть тайной гармоничного бытия, заняв место своего двойника-антипода. Но это не приносит успокоения ни той, ни другой ипостаси отчужденной личности. Опять назревает драма неудовлетворенности, которая решается писателем в ироническом ключе. Пародируя черную, «готическую», традицию двойников, восходящую к Вильяму Вильсону Э. По, доктору Джекилю и мистеру Хайду Р. Л. Стивенсона, Белькампо предлагает своим двойникам удобный житейский вариант — по очереди заменять друг друга в ролях скитальца — искателя приключений и добропорядочного отца семейства. И все же попытка достичь гармонии в жизненной практике терпит полное фиаско.

Разнообразные оттенки иронии, гротеск, буффонада, пародия — вот что помогает романтику сохранить веру в свои идеалы среди прозы будней, и незаметен для глаза тот легчайший переход, где сдобренная иронией, абсурдная в своих проявлениях обыденность становится собственной противоположностью. Это еще не фантастика, а все то же обыкновенное, только рассматриваемое под непривычным углом зрения, одна из нереализованных возможностей, какие в избытке таит в себе действительность. Поистине неистощимым источником абсурдных ситуаций служит для писателя засилье бюрократической машины, жестко регламентирующей бытие человека в современном буржуазном обществе («Собственноручное завещание», «Снежная баба», «Опоздание»).

Несмотря на то что Белькампо не поднимается до прямой социальной критики, не тяготеет к масштабному, реалистическому изображению общества, романтизм его ни в коей мере не является попыткой отгородиться от наболевших вопросов жизни. Напротив, Белькампо встревожен судьбами мира и человека. Ведь угроза миру и человеку исходит сегодня не только от гонки ядерных вооружений, но и от зигзагов технического прогресса, за которым не поспевает прогресс духовный, и от последствий нравственного обнищания. Именно об этом пишет Белькампо в рассказах-предостережениях «Будущее», «Их величества вещи», «Дорога воспоминаний», неустанно напоминая, что нет на Земле ценности выше, чем наша жизнь с ее надеждами и страданиями, заблуждениями и взлетами чувств. Жизнь прекрасна, утверждает нидерландский писатель всем своим творчеством, необыкновенное поджидает на каждом шагу, стоит лишь отбросить пелену условностей, избавиться от душевной слепоты.