Избранное - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Илья Захарович Вергасов (ч. 11)

- А почему не под суд?

- Жертв не было.

Генерал, поджимая бледноватые губы, шагал из угла в угол. Резко повернулся:

- Сам себе придумай наказание.

- Строгий выговор.

- А в полку оставить?

- Завелся, товарищ генерал…

Валович ухмыльнулся:

- Не было печали - заводного обрели. Так вот: за несвоевременное выполнение приказа, за автопарк и прочее получай строгача. Теперь подойди к карте. - Генерал карандашом обвел выступ за Днестром. - Кицканский плацдарм. Тут наши, дивизия на правом фланге, за болотом. А тут, - палец генерала приблизился к синему кружку, - противник скапливает силы. Короче: требуется двенадцать маршевых рот. И таких…

- Ясно, товарищ генерал!

- Не перебивай! Срок - неделя. И чтобы без фокусов. Экзамен на командование полком. Заруби на носу.

Зазвонил телефон.

- Ты, Георгий Карпович? Здоров… У меня… собственной персоной… Хорошо, хорошо! - Положил трубку. - Иди в политотдел, получишь по партийной линии, герой…

Полковник Георгий Карпович Линев встретил меня у порога:

- Здравствуйте, здравствуйте, подполковник. - Его сильные руки ощупали мои бока. - Рыбаков, одни костяшки у человека. Подкорми!

- Постараемся, Георгий Карпович.

- Только смотри не перекачай, как своего Стрижака. А то ведь человек в седло забраться не мог. Впрочем, довольно о нем. - Лукавые смешинки из полковничьих глаз будто ученической резинкой стерли. Он уселся за дощатый стол. - Сколько в полку коммунистов? - спросил меня.

- Не успел узнать, товарищ полковник.

- Обязаны были с этого начинать, а не с гранатой в руке красоваться. Вы единоначальник, с вас главный спрос. - Посмотрел на Рыбакова. - Вы коммунисты. А что у вас делается? Да знаете ли вы свой полк? Ты, товарищ Рыбаков, - погрозил пальцем, - с тебя мало взыскали, но за этим дело не станет. Случаи пьянства искоренить, чтобы и духу не было. Армия становится на плотную и длительную оборону. Так сделайте же полк полком! Военный совет армии знает, сколько коммунистов в каждой боевой роте. В каждой! Перетрясите комполитсостав. Кто засиделся, забыл, где находится, - в армейский резерв. Там разберутся, кого куда. Коммунистов - по ротам. С полка глаз спускать не будем. И вы, комполка, не теряйтесь и номера там всякие не выкидывайте. На молодость ничего не спишем. Наведаюсь к вам. Все, друзья.

У подполковника Сапрыгина длинные уши. Мы не успели появиться в штабе полка, а он уже развил бурную деятельность: взвод писарей срочно составлял списки маршевых рот. Встречает докладом:

- Товарищ подполковник, мой предварительный расчет: с каждого батальона по две роты, а с учебного три…

- Учебный не трогайте, Александр Дементьевич.

- Я понял вас!

Мы расположились в комнатенке начштаба. Я закурил, за мной задымил Рыбаков. Сапрыгин, кашлянув, спросил:

- Разрешите освободить шею, жарко.

- Что вы, Александр Дементьевич, мы же ваши гости!

Он расстегнул два верхних крючка на кителе, по-хозяйски умостился на венском стуле, улыбнулся:

- Беда, вашего заместителя по хозчасти Вишняковского найти не можем. Словно сквозь землю провалился.

- А склады?

- На месте, да что толку! От силы роту оденем, а одиннадцать маршевых…

- Поступим так… - сказал я. - У вас, Александр Дементьевич, и у тебя, Леонид Сергеевич, опыт. Вам и формировать роты. И напоминаю: шестые сутки - день нашей проверки по стрельбе и тактике.

- И тут же присяга, - подсказывает Рыбаков.

- Само собой разумеется. А я на этот раз возьму на себя обязаности интенданта. Александр Дементьевич, во что бы то ни стало разыщите Вишняковского и пришлите ко мне…

* * *

Ординарец Сапрыгина, что из ресторана «Иртыш», бефстроганов больше мне не носит. Клименко - и коновод, и повар, и связной. Повар, правда, из него как из меня псаломщик. В меню галушки размером с кулак. Клейкие, скользкие: зажмешь меж пальцев - со свистом летят. Десяток проглотишь - в глазах потемнеет. Глотаю, а Клименко переминается с ноги на ногу.

- Вот что, старина, пойди в приемно-распределительный батальон и разыщи ефрейтора Касима Байкеева.

- Ась?

- Запиши: ефрейтор Касим Байкеев.

- Та запишу. - Из кармана достает огрызок карандаша, слюнит его - на губах остаются две лиловые полоски, - пишет на листке из ученической тетради: «Касим Байкий».

Я прилег, задремал. Сквозь дрему услышал робкий стук.

- Заходите.

Вишняковский; вид убитый.

- Прошу отправить меня в армейский резерв…

- В отставку?

- Так точно…

- Не выйдет, майор.

- Двенадцать рот не одену.

- Через пять дней доложите о том, что полторы тысячи комплектов солдатского обмундирования лежат на полковом складе. Не сделаете - резервом не обойдетесь. Работали в Одессе?

- Заведующим обувным магазином.

- Как торговали?

- На доске Почета бывал…

- Почетную доску не обещаю. У вас сын, Валерий Осипович?

- Шестнадцать годков, товарищ подполковник. В Самарканде сейчас.

- Вы отец. Вы должны понять, все понять!

Вишняковский как-то по-домашнему спросил:

- Мне присесть?

- Садитесь, Валерий Осипович.

Сидел он на краешке стула, пальцы по-стариковски лежали на округлых коленях.

- Так почему не оденете? Тылы же армейские подтянулись.

- Идут эшелонами, но расхватывают все доставленное в момент.

- А вы ждете, пока вам на блюдечке преподнесут?

- Нахальства не хватает, да и запасному полку в последнюю очередь…

- Запомните, товарищ майор, тот бочонок спирта и бут вина я прощаю, но если повторится нечто подобное - под суд. Идите к армейским интендантам, кровь из носа, но все, что положено солдату, дайте. Отправили бы вы своего сына на смертный бой разутым и раздетым? Между прочим, китель на вас, брюки, сапожки - картинку рисуй!… Вы меня поняли?

- Понял, - убитым голосом сказал Вишняковский и тихо прикрыл за собой дверь.

Не справится. Надо подключить тяжелую артиллерию. Иду в штаб, связываюсь с членом Военного совета армии.

- Ты, Тимаков? - голос генерала Бочкарева. - Как там еще у тебя? Гранаты перестал кидать?… Слава богу!… Замполит - помощник?

- Сработаемся, товарищ генерал.

- Уже легче. Так, что тебе нужно?

- Полк раздет и разут. Армейские интенданты снабжают нас в последнюю очередь. Я не выпущу ни одного солдата без положенного обмундирования.

- Меня в интенданты просишь, что ли?

- Помощи прошу, товарищ генерал.

- Ладно. - Он положил трубку.

На другой же день к нам прибыл начальник отдела вещевого снабжения армии полковник Роненсон, рыжий, длинный как коломенская верста. Глаза косят.

- Ты знаешь, кто такой майор Вишняковский? - спросил меня. - Нет, ты не знаешь!

Исподлобья смотрю на тыловое начальство.

- Да, да, Вишняковского любой комполка… Ты знаешь, за что он получил орден? Думаешь?

- Я думаю о гимнастерках и солдатских кальсонах со штрипками. Гарантируете?

- На войне гарантируют одно - подчинение младшего старшему.

- Только потому и имею честь лицезреть вас у себя в полку!… Благодарю за это генерала Бочкарева.

- Э, а мне говорили, что в Крыму веселый народ. - Шея полковника побагровела, рыжие ресницы часто заморгали. Однако нервы у него крепкие. Улыбнулся: - В германскую воину я делил селедки. И, понимаешь, никто не хотел хвосты. Так они оставались у меня. И кормил господ офицеров свежим мясом, поил смирновской водкой. Ты же кумекаешь: мужик любил селедочные хвосты.

- Это что, притча о спирте и вине?

Роненсон тяжело вздохнул.

- На этот раз обойдемся без селедочных хвостов. И заметь, у полковника Роненсона пять тысяч дел и еще одно. Роненсон у тебя, - значит, будут кальсоны со штрипками!

* * *

Полк одевался и обувался.

Весна поднимает небо. Оно голубеет, голубеет, и солнце медленно плывет над кудрявыми холмами. От Просулова во все стороны разбегаются молодеющие лесные полоски, оберегая черные дороги от палящих лучей.

На западе темнеет туча, четко отделенная от неба, никакой опасности пока не предвещая.

Маршевые роты получают сухой паек. Солдаты сбились кучами, курят. Парнишки в новеньких гимнастерках, в обмотках, которые то и дело разматываются. Младшие командиры, незлобно поругиваясь, учат солдат азбуке.

С Леонидом Сергеевичем лежим на травке. Я держу на вытянутой ладони божью коровку и все хочу, чтобы она добралась до кончика пальца. Так нет, проклятущая, ползет в противоположную сторону.

- Дай-ка мне, - замполит протянул руку. Он сел, подобрав под себя ноги по-турецки, стал причитать: - Божья коровка, полети на небо. Там твои детки кушают котлетки.

Полетела.

- Счастливый!

Он доволен.

- А ведь польет. - Смотрю на запад.

- Не думаю.

- Я знаю такие тучи. Стоят-стоят, а потом захватят все небо - и как сыпанет! Эх, нет плащ-палаток…

- Тебе все мало, мало!…

…Двенадцать колонн по сто солдат в каждой, по одному офицеру меж ними, а я и замполит впереди.

Туча надвигается, уж охватила полнеба; ветер, налетевший сбоку, бросил в лицо тугие пригоршни дождя.

- Раскатать шинели!

Шаг не сбавляю. Дождь разыгрывается, ноги вязнут в земле.

- Привал! Пали махру!

Иду вдоль колонн, слышу тяжелое дыхание. Устали, но больше пяти минут отдыха не дам. Надо на рассвете быть у переправы.

- Шагом арш!

Замполит пыхтит, как перегретый самовар. Видать не ходок, да и жирка многовато.

- Запорем ребят, - умоляет он.

- Злее будут.

Мне, горному ходоку, шагать по равнине все одно что телеге с хорошо смазанными колесами катить по наезженной дороге.

Вышли на асфальт. Дождь перестал. Повеселели.

Замполит прихрамывает.

- Ногу натер, что ли? Давай назад и садись на коня. Проследи за отстающими, подгони…

Скоро рассвет.

- Шире шаг! - И у меня перехватывает дыхание Но как учили в горном полку: два шага - вдох, четыре - выдох.

Стремительной лентой блеснул Днестр. За ним в светлеющее небо взлетели ракеты и медленно-медленно падали. С фланга татакал пулемет. Я застыл - фронт. Вот он!

Увидел темную полоску переправы. За ней купол монастырской церкви. Гудели в отдалении машины, медленно втягиваясь в лесную чащобу. Вдруг затрясся воздух: со свистом пролетели снаряды, а через секунду-другую за рекой поднялись столбы черной земли.

Вдоль реки тянулась лесная полоска.

- Сопровождающие, ко мне!

Колонну разделил на три части и приказал рассредоточиться.

С Рыбаковым - он догнал нас - спустились к переправе; нашел коменданта - подполковника, оглядывавшего небо.

- Пропустишь нас? Двенадцать рот.

И вдруг крик:

- Воздух!

Бежим к ротам. Часто захлопали зенитки. Заметил девятку пикировщиков. Они шли на солнце.

- Ложись, Леня!

Рыбаков плюхнулся в лужу.

- Давай ко мне! - кричу ему.

Он поднялся. Лицо белее полотна. Я подбежал, с силой потянул за собой. Мы легли на межу, отделявшую виноградник от прошлогоднего чернобыльника. Самолеты были над нами, из них вываливались бомбы. От бомбового удара сотрясался берег, но зенитные орудия участили стрельбу. В промежутках между взрывами я слышал «ура». Горящий самолет рухнул в Днестр. Стрельба оборвалась, только приторный запашок тола напоминал о коротком воздушном налете.

Я поднял колонны и бегом бросил к переправе. Солдаты бежали мимо матерившегося коменданта, просачиваясь менаду машинами, скапливаясь на том берегу. В лесу выстраивались роты. Недоставало девяти человек. Но посланный офицер привел всех живыми и целыми.

Леонид Сергеевич молчал. Губы его заметно подрагивали.

- Впервые, что ли?

- Нехорошо как-то получилось.

- Не кайся, не такое бывает. - Я понимал: ему тяжело. - Леня, ты посмотри вправо.

Целая полоса леса была выбита немецкими бомбами.

Я не стал задерживать Рыбакова, отпустил в полк. Уехал он с поникшей головой. Напрасно.

Пополнение принимал рослый генерал Епифанов. Он вглядывался чуть ли не в каждого солдата.

- Ты, Гаврилюк? Ба, кого вижу! Здоров, Тахтамышев! - Генерал повернулся ко мне: - Откуда моих хлопцев набрали?

- Сами напросились.

- Уважили. А то обкатаешь солдата, обстреляешь, а как попадет в госпиталь - пиши пропало. А вы уважили - хлопцы на подбор!

В генеральской землянке уютно: ковры, кровать с периной, электричество. Генерал рассмеялся:

- Натаскали, сукины сыны! Как у солдата? Хоть день, да мой…

Вошел молоденький лейтенант:

- На проводе генерал Валович.

Епифанов взял трубку:

- Седьмой слушает… Получил. И, скажу тебе, порадовал… Не учи, не учи - сберегу. Передаю. - Он протянул мне трубку: - Требуют вашу милость.

Голос Валовича был деловым:

- Загляни ко мне. Жду в двенадцать ноль-ноль.

Штаб армии находился в старинном молдавском селе. Белые хаты, крыши под камышом, местами под дранкой, окна с наличниками, стены снаружи, как и внутри, пересиненные.

Генерал пожал руку и без церемоний заявил:

- Остаешься в полку. А теперь слушай повнимательнее. Простоим в обороне долго, сколько - не знаю, но долго. Армии нужны грамотные младшие командиры. Много нужно. Когда сможете дать?

- Через два месяца, товарищ генерал.

- За три месяца лейтенантов готовят. Полтора, не больше. Учти, сам командарм будет принимать!…

Я с ненавистью смотрел на трубу, торчавшую над поселком, на ряды бочек с выжимкой, тянувшиеся вдоль длинной стены винодельческого завода. Бочки убывали - их крали: из выжимки гнали самогон. Представитель Винтреста, которому принадлежал завод, старался встретиться со мной не менее двух раз в день: утром, когда просыпался полк, и вечером, когда над поселком лихо перекликались солдатские гармони. Он пытался доказывать очевидное: что сырье для производства винного спирта растаскивается, что из подвалов исчезают бочки с уксусом. Мне очень хотелось убрать из поселка батальон Краснова. Но куда? Где найдешь более удобное место для подразделения с таким громоздким хозяйством: банями, дезинфекционными камерами, вещевыми складами?

Я, Рыбаков и Сапрыгин подыскивали поле для тактических занятий. Молодой лесок, который раскинулся за толокой, от майского тепла забуйствовал, и под его кронами можно спрятать целый батальон. Чуть поодаль, за оврагом, еще лесок. Чем не лагерь?

- Ну что, товарищи офицеры, поднимем полк на летнюю стоянку?

Сапрыгин даже головой замотал:

- Никак нельзя. Ни воды, ни света…

- Сколько же вы, Александр Дементьевич, в армии прослужили?

- Двадцать с хвостиком, Константин Николаевич.

- И всегда над вами электрический свет полыхал и в кранах вода журчала?

- А разве это предосудительно?

- Я совсем о другом. - Посмотрел на кирпичную трубу, торчавшую над поселком. - Мой комполка в мирные дни поднимал полк по тревоге и после сорокакилометрового броска приказывал разбить лагерь. Строили его - ладони в кровавых мозолях. А потом жили - не тужили, из растяп солдат делали. И воздух был над нами чист. - Я посмотрел на часы. - К шестнадцати ноль-ноль прошу собрать офицерский состав полка. А пока, - я натянул повод, - на рекогносцировку!

Весна! Да неужто передо мной те же офицеры, что были на толоке? Белые подворотнички, отутюженные брюки, сапожки надраены - хоть смотрись в них, как в зеркало.

Расселись в учительской, ждут, что скажет начальство.

Не успел я и рта раскрыть, как вошел старший лейтенант Петуханов, посмотрел на часы.

- Прошу прощения, товарищ подполковник. Опоздал на четыре минуты, ровно на четыре…

Он стоял по всем правилам, только в глазах предательский блеск.

- Вы пьяны?

- Никак нет! У меня, так сказать, день ангела…

- Выйдите, старший лейтенант.

- А меня гнать не надо. Мне сам генерал Толбухин орден вручал…

- Дежурный по полку, попросите старшего лейтенанта Петуханова удалиться, - приказал я, сдерживая себя.

- Сам уйду, чего уж. - Поворот кругом, слегка наклон вправо - и с силой хлопнула дверь.

Нависла неловкая тишина.

- Комбат Шалагинов!

- Есть Шалагинов! - Шагнул ко мне, откинув непокорный чуб, который тут же улегся на прежнее место.

- Давно стриглись, капитан?

- Так растут же, товарищ подполковник…

Кто- то в зале хихикнул и тут же замолк.

- Старшего лейтенанта Петуханова от командования ротой отстранить и направить в армейский резерв.

- Лучший офицер батальона…

- Садитесь, комбат. Товарищи офицеры! С завтрашнего дня - лагерная жизнь…

* * *

Расходились молча. Кое-кто косо поглядывал на меня. Рыбаков шел рядом, угрюмо помалкивая.

- Перегнул, что ли?

- Ну выговор бы, а то бац - в резерв! Размахивать кнутом не самый лучший прием.

- Ну хорошо, хорошо, подумаю… А сейчас пойдем ко мне. У меня ефрейтор - чудо! Да пошли же, - потянул Рыбакова за собой.

Касим Байкеев с таким усердием взялся за службу, что я уж и не рад был, что вспомнил о нем. Хозяйничал, без зазрения совести командовал ефрейтором Клименко. Тот, бедолага, вытаращив глаза, выбегал из нашей хатенки и возвращался то с охапкой сушняка, то с двумя цибарками, доверху наполненными водой. В моей комнате навели такой порядок, что я боялся и шаг ступить. Нечаянно швырнешь окурок на пол, встретишься со взглядом Касима - и скорей поднимать.

Нас ждал накрытый стол и Касим с полотенцем в руках. Мы с удовольствием умылись.

- Кури одна-другая минута, я сичас.

Мы сели на завалинку, подставив лица солнцу.

- Разбитной парнишка, - сказал Леонид.

- Да, хлопотливый.

- Вот у Стрижака был специальный повар, столичный.

- Из «Иртыша», что ли?

- Шнебель-клопсы делал - пальчики оближешь.

- Шнебель-клопсы, выезды, медички… Давай, замполит, разоружаться.

- Начать с меня хочешь?

- Сам начнешь.

Леонид Сергеевич замялся, что-то хотел сказать, но в это время появился Касим:

- Пожалуй, командир, пожалуй, комиссар, иди салма кушать.

Салма - лапша на густом курином бульоне, со свежим укропом - сама просилась в рот. Потом Касим подал еду под диковинным названием перемечь - вроде беляши, но вкус, вкус! Сок по подбородку так и течет. Леонид Сергеевич, видать, едок отменный. Касим едва успевал подавать перемечи и откровенно радовался, что его кухня пришлась нам по вкусу.

Поели, покурили всласть. Леонид поднялся с места и посмотрел в окошко:

- Иди-ка полюбуйся.

Под тополем в выжидающей позе стоял капитан Шалагинов. Чуб укорочен, сам подтянут, собран.

Я распахнул окошко:

- Капитан, шагайте к нам!

Вошел, лихо щелкнул каблуками.

- Садись, комбат.

Он несмело опустился на краешек табуретки, продолжая держать руки по швам.

- Ты и у себя так сидишь? Командир батальона, черт возьми! Восемьсот подчиненных…

Умостился поплотнее, одним духом выпалил:

- Прошу старшего лейтенанта Петуханова оставить на роте!

- Как поступим, комиссар?

- Как решишь, ты командир.

- Пусть командует… пока. Приеду к нему в гости - решу окончательно.

- Есть! - Шалагинов козырнул и выскочил из хатенки.

- Дети, честное слово, - улыбался Рыбаков.

* * *

Сколько же в сутках минут? Двадцать четыре на шестьдесят. Десять на шестьдесят - шестьсот, а потом…

Клюю носом в седле, то и дело спотыкается мой дружок Нарзан, а бедолага Клименко свалил голову на шею коня и откровенно храпит.

Неделя - кошмар… Лица, лица, лица. Господи, со сколькими же я переговорил! Сколько солдатских судеб прошло. В полку восемь тысяч личного состава, а отобрать тысячу оказалось труднее, чем из одной необученной роты сформировать учебный взвод. За эту неделю офицеры мои сбросили вес, как сбрасывают после стакилометрового марша. За своей спиной я как-то услышал: «Бешеный»…

Еду инспектировать Петуханова, хотя тело просится в землянку, на лежак со свежим сеном. Блеснул родник. Я с коня - и голову под струю. Ух как обжигает!

- Старина, давай-ка под прохладу!

- Та вона щекоче…

Километровый аллюр окончательно сбил с меня сон, в роту Петуханова прибыл в форме.

- Смир-рно! Товарищ подполковнкк, вторая рота учебного батальона на пятиминутном раскуре! - громогласно докладывает Петуханов.

- Построить!

Слежу за бегом стрелки секундомера. Пятьдесят пять секунд. Молодцы! Иду вдоль строя, заглядываю каждому в глаза. Подтянуты, плечо к плечу. Спросил у ротного:

- Чем собирались заниматься?

- Штыковым боем.

Взводы рассыпались по отделениям. Раздаются команды: «Коли!», «С выпадом вправо, коли!» Голоса молодые, задорные. Двигаются споро, с жаром. Среди всех выделяется огромная и в то же время легкая, пружинистая фигура Петуханова. Вот он взял винтовку и прямо-таки атлетическим приемом показал, «как надо».

Обедал с курсантами, и надо сказать, что набившие оскомину американские консервы с гречневой кашей оказались вкусными.

Передохнули с часок, потом приказал выстроить роту в полном боевом; Ни шума, ни толкотни. Пятикилометровый марш за час, отставших не было. Подкачали позже - в стрельбе. Петуханов не отчаивался:

- Дайте неделю - гвоздить будем по черному кругу!

Вернувшись в лагерь, после чистки оружия пели строевые песни. Не очень ладно, но от души. Запевал сам Петуханов.

Остался до отбоя - хотелось поближе узнать его. Он не удивился, сказал как равный равному:

- Сварганю ужин - на сто богов!

Интересно: все у него как по писаному.

- Готовился к встрече, Петр Иванович? - Смотрю в глаза. - Знал, когда явлюсь?

- Никак нет.

На фанерном ящике появилась крохотная клеенка, консервы, вскоре писарь внес жареную картошку. Ротный аппетитно потер ладонь о ладонь, спросил:

- Ну как?

- Обойдется. - Я понял, что стояло за его вопросом.

- В гости со своим уставом не ходят, так, товарищ подполковник?

- Нажимай на еду.

Лицо моего хозяина стало обиженным, как у ребенка, которому неожиданно отказали в сладком. Мне было его жаль, и я томился симпатией к нему.

- Ну и повар у тебя - пальчики оближешь.

- Так сам подбирал.

- А ты все же хвастун.

- Я волжанин, у нас - размах. Стерляжью уху едали?

- Не приходилось.

- Жизнью обойдены, товарищ комполка. Бывало, под грозу сети закинешь - есть рыбка! Уха тройная, Ее в деревянную посудину, с лучком, с чесночком, ну и водочки, конечно. А как же! Объедение! Вот кончим войну - к нам на Волгу, в Жигули. И женка у меня - во! А пацанки - волосы чистый лен. У нас народ веселый, озорной; фамилии: Грабановы, Аркановы, Разгуляевы, Петухановы. Иной как свистнет - оглохнешь. Живут у нас весело и рассеянно…

- А без водки можешь? - перебил его идиллические воспоминания.

- Все могу. Могу даже быть счастливым от самого себя!…

А что? Вообще-то, товарищ командир, я тут подзастыл…

- Потому и куражишься?

- Шут его знает - многие пьют, а я попадаюсь. Натура подводит. Мы жигулевские, у нас на пятиалтынный квасу - на рубль плясу. Просторные. От Волги, чать…

* * *

Не спится, думаю о Петуханове. Крепкий мужик, притягательный. «Живут у нас весело и рассеянно». Рисуется или вправду «подзастыл»? Четвертый год войны, краснознаменец, а вот дальше роты не пошел. Почему?… Повернулся на бок, ладонь под подушку и незаметно уснул.

- Ой, начальник, беда!

Я вскочил от крика. Касим протягивал мне телефонную трубку.

- Что такое? В чем дело?

- Докладывает командир приемно-распределительного батальона старший лейтенант Краснов, На винном заводе на посту убит наш часовой.

- Убит? Кем? Как?…

Молчание.

- Кто убил часового?

- Старший лейтенант Петуханов…

- Что-о?!

Ночь темная, звезд нет. Нарзан тянет повод. Копыта зацокали по мостовой. Под черным силуэтом трубы мелькнул огонек, выхватил из ночи ряды бочек, часть заводской стены, упал на склонившегося человека.

- Сюда, товарищ подполковник, - позвал встревоженный голос.

Спешился. Медленно иду по каменистому настилу, освещенному узким пучком света, который тянул меня как на веревке.

Молча расступились, свет упал на молодое солдатское лицо. Оно смотрело в черное небо и было до удивления спокойным. Кто-то за спиной шепнул:

- Одним ударом, наповал…

- Где Петуханов? - спросил у Краснова.

- У меня в штабе.

Резко толкнув дверь, я вошел в полутемную комнату. Свет от шестилинейной керосиновой лампы косо ложился на сгорбившегося Петуханова. Он даже не поднял головы.

- Встать!

Покорность, с которой он стоял передо мной и которая была так несвойственна ему, сразу же меня обезоружила. В его осунувшемся, посеревшем лице, во всей как бы сразу уменьшившейся фигуре была полная отрешенность от всего, окружавшего его. Я физически ощутил, как на меня накатывает непрошеная жалость.

- Закури, - протянул ему пачку папирос.

Он отрицательно качнул головой.

Я вышел в ночь, все такую же беззвездную и тихую. Старший лейтенант Краснов подвел мне коня.

- Вызовите полкового врача и обеспечьте необходимую охрану.

Вдев ногу в стремя, я с трудом поднял отяжелевшее тело в седло. Отпустил повод. Нарзан сам привез меня в лагерь.

Клименко, набросив на плечи одеяло, ждал меня у порога землянки. Взяв повод, увел коня в стойло.

Светлели оконные проемы, под пробуждающимся ветерком качалась пышно расцветшая белая сирень…

Двое суток шло следствие, а на третьи в полк прибыл армейский военный трибунал.

Зал суда крошечный, но без толкотни вместились в него все офицеры полка. На возвышении, за столом, крытым красным полотнищем, сидел военный трибунал во главе с председателем - полковником. Он сказал:

- Введите подсудимого.

Петуханов внешне казался спокойным, но в его глазах было то, что бывает в глазах русского человека, когда он, смирившись со своей участью, приготовился принять все неминуемое. На вопросы отвечал ясно, коротко, ни в чем не выгораживая себя»?

- Я вас не понимаю, что значит «пропустил на радостях»?

- Выпил, значит.

- И что же это были за радости?

- Командир полка инспектировал роту, похвалил нас.

- И вы ему преподнесли подарочек?

В зале никто не улыбнулся.

- Что же дальше?

- Пошел к хозяйке, у которой жил до лагеря. Выпивки у нее не нашлось, а нутро жгло. Пошел к винзаводу…

- А что вас повело туда?

- Слышал, что там припрятан винный спирт…

…Окрик часового: «Стой, стрелять буду!» - остановил его. «Слушай, парень, я на минутку, я только…» - умолял его Петуханов. «Не подходи, выстрелю!» - щелкнул тот затвором.

«Ах ты, сопляк, в кого стрелять?! В меня?!» Слепая, неудержимая сила бросила его к постовому, стоявшему у стены. Он вырвал из его рук винтовку - ее нашли метрах в двадцати, развернул плечо и пудовым кулаком ударил в висок… Часовой медленно ничком повалился на землю. Петуханов перевернул его на спину, лицом к небу - тело было тяжелым, неживым - и крикнул: «Эй, люди, люди!» Побежал к той части здания, где спал комбат Краснов, забарабанил в дверь: «Митя, Митя… Я убил человека»…

Читали приговор военного трибунала.

Расстрел!

Офицеры расходились. Многие шагали молча, угрюмо…

Утром меня и замполита вызвали к командующему. Генералы Гартнон, Бочкарев, полковник Линев молча смотрели на нас, стоявших навытяжку перед ними.

После долгого молчания Бочкарев с горечью сказал:

- Перед нами выбор: расстрел или штрафная рота.

Командир полусогнутым костлявым пальцем ударил по столу.

- Пусть и они думают! - кивнул на меня и Рыбакова. - Завтра в десять ноль-ноль быть здесь. Скажете свое мнение: расстрел или штрафная рота.

Тянусь к очередной папиросе.

Петуханов… Волгарь, красив как черт, не из робких. Кое-кто из офицеров уверен: не поднимется на него карающий меч, смягчат приговор - пошлют в штрафное подразделение. А там он не пропадет - не из таких!

А из каких? Что я знаю о нем? Инициативный дежурный по полку, опытный ротный офицер… А под глазами мешки - пьет… И та ночь… Молоденький солдат, мертвым лицом уставившийся в небо. Молоко еще на губах не обсохло. В атаку таких с умом посылать надо - их часто убивают в первом бою…

Ничто не остановило Петуханова… «Меня гнать нельзя - мне сам генерал Толбухин орден вручал… Могу быть счастливым от самого себя!» Не это ли преувеличенное представление о значении собственной личности, о том, что ему все позволено, все доступно, и полное равнодушие к чьей бы то ни было судьбе, кроме своей, привело его к такому трагическому финалу? Ведь он не только человека убил, нет - он замахнулся на полк, на своих товарищей - офицеров-фронтовиков, многие из которых пролили кровь на поле боя, а теперь учат солдат военному мастерству…

Думаю, думаю… На руке тикают часы. Снял их, сунул под подушку. Затихли все звуки, лишь где-то далеко за балкой ухает сова… Не спится. Сел, обняв колени, смотрю в черный угол землянки. Сижу так долго-долго, в смутном состоянии между явью и сном.

Торопливо накидываю на плечи шинель и выскакиваю на полковую линейку. Метрах в пятистах - землянка майора Астахова. По годам он старше меня, опытнее. Тогда, на толоке, показался мне человеком независимым, мыслящим самостоятельно. Как он решает судьбу Петуханова? Его он наверняка знает лучше меня.

- Разрешите, Амвросий Петрович.

- Одну минуту, оденусь.

- Ненадолго загляну. - Откидываю плащ-палатку, закрывающую вход в землянку.

Астахов зажег свечу. Он в гимнастерке, которую наспех натянул на себя, в кальсонах; тощие ноги свисают с высокого лежака.

- Позвольте одеться, я так не могу.

- Извините. - Я отвернулся.

Он быстро оделся.

- Все в порядке, Константин Николаевич.

- Трудно, Амвросий Петрович… Завтра ждут, что я скажу о Петуханове. Вот побеспокоил среди ночи, не обессудьте…

- Я закурю, пожалуй.

Он пальцем вытер запекшиеся уголки губ, потянулся к кисету, скрутил козью ножку. Докурил ее до конца, смял окурок. Молчит…

- Я, конечно, понимаю, - начал я, - то, что совершил Петуханов…

- А если понимаете, товарищ подполковник, так в чем же тогда сомневаетесь?

- Боюсь высказать поспешное, неправильное мнение…

- Считаете, что трибунал допустил ошибку?

- Но тогда почему некоторые офицеры сочувствуют Петуханову?

- Их не так уж много. Одни за себя стоят - за право застольного приятельства. Другие жалеют. У нас любят жалеть. Жалеть куда легче, чем понять, что стоит за таким трагическим случаем, и принять правильное решение… Прошу прощения, товарищ подполковник, но уже далеко за полночь…

На рассвете услышал голос замполита:

- К тебе можно?

- Заходи.

Лицо у Рыбакова серое, под глазами черные круги.

- Что сегодня скажем, командир?

- А вот так: у командарма каждый выложит свое. Ты - свое, я - свое.

- Разве так можно? Мы же в одной упряжке…

- В одной, верно. Только ты к своему хомуту давно притерся, а на моей шее кровавые ссадины…

Рыбаков взял со стола стакан с водой, отхлебнул глоток и поперхнулся. На глазах выступили слезы.

- Я со всей ответственностью заявляю: мы обязаны дать Петуханову возможность кровью искупить свою вину. Главное в жизни каждого человека - не совершить ошибку, исправить которую невозможно! - Замполит со страстью, которой я в нем не подозревал, наступал на меня. - Ты же знаешь Петуханова. На нем нельзя ставить крест!

- А поймут нас те, кому завтра шагать в бой, простят нам того, убитого? Штрафной - это ведь все-таки помилование…

- Я лучше тебя знаю полк!

- Знал бы - человека в полку не убили бы.

- Вали все на меня, давай! Только настанет час, когда ты пожалеешь, что пошел на такой шаг. Сам себе не простишь.

- Запугиваешь? Все ходишь кругами, кругами… Иди к себе! - Я выскочил из душной землянки.

Шагаю по росистому полю. На северо-востоке натужно выползает мутный солнечный диск. На окраине линейки т - у палатки дежурного по полку - на скамейке сидел лейтенант Платонов. Вскочил, пытается отдать рапорт.

- Не надо. Садись, лейтенант, покурим лучше.

По- разному сидят офицеры перед начальниками. Одни на краешке стула, готовые тотчас вскочить; другие умащиваются поплотнее, довольные тем, что их усадили. Платонов сидел с достоинством. Серые, чуть навыкате глаза смотрели серьезно, умно.

Он докурил. Молчание затягивалось.

- Раны у тебя тяжелые?

- Разные…

- Водку пьешь?

- Бывает…

- Петуханов говорил: «Многие пьют, а я попадаюсь».

- Попадается тот, кто глаза мозолит… - Посмотрел на часы. - Через десять минут побудка. Разрешите выполнять обязанности?

Я спешу в свою землянку - скоро нам с замполитом подадут лошадей.

Ясно одно: личные симпатии и антипатии к Петуханову оставь при себе.

Мы молча ехали вдоль лесной полосы, цвирикали какие-то птички. Далеко за Днестром ворочался фронт.

В кабинете командарма были Бочкарев, Линев и Валович, который, опершись локтями на приставной столик, что-то вычерчивал на карте.

Гартнов, рассматривая меня и замполита, кашлянул в кулак.

- Думали? Говорите! Ты, командир?

- Расстрел!

Валович удивленно поднял голову.

- А ты?

Рыбаков, вобрав воздух, выдохнул:

- В штрафной! Так думают многие офицеры полка.

Гартнов ладонью ударил по столу:

- Митинговал!… Расстрел! В присутствии офицеров полка расстрел! Все, идите!

У меня не было сил тронуться с места.

- Еще что, подполковник?

- Прошу привести приговор в исполнение не в зоне части.

- Выполнять приказ! - Командующий надел очки, по-стариковски уселся, посмотрел на Валовича. - Прошу оперативную сводку…

…Солнце - кубачинский медный таз - плыло в небе, исподволь подсвечивая акации, молодо пляшущие вокруг огромной травянистой поляны.

Офицеры полка собирались под деревьями. Молчали. Не курили.

Приглушенный сапрыгинский голос:

- Товарищи офицеры… Ста-а-а-нови-и-ись! - Он вытянул вперед правую подрагивающую руку.

Выстраивались бесшумно.

Над поляной птичий гомон. Строй до колен утопал в высокотравье.

Головы всех без команды повернулись влево: на излучину полевой дороги выползала плоская телега. На ней на клоке сена сидел Петуханов. Длинные ноги его качались в такт ходу упряжки. Телега остановилась метрах в ста от строя. Комендант штаба полка с автоматом навскидку подошел к Петуханову. Тот соскочил, заложил руки за спину, не спеша оглянулся вокруг.

Его поставили перед строем - выбритого, с порезом на верхней губе, аккуратно залепленным бумажечкой.

Майор из военного трибунала четко и громко прочитал утвержденный командармом приговор…

…На рассвете Нарзан нес меня степной дорогой. Невольно взгляд мой остановился на свежей могиле. Сопровождавший меня Клименко украдкой перекрестился.

Подъем, зарядка, завтрак. Все минута в минуту, как и положено по распорядку дня. По полковым сигналам часы сверяй.

Усердные команды взводных и старшин раскатывались по полям, на солдатских спинах выбеливались гимнастерки. В двадцать два ноль-ноль батальоны засыпали. От мощного храпа, казалось, шевелились листья на деревьях. Меж землянками и лагерными палатками тихо шагали дневальные - стерегли покой.

Порой мне казалось, что здесь работает хорошо смазанная и налаженная машина и я будто знаю, как действует каждая ее часть. Но было и такое ощущение, что этот мощный механизм вертится-крутится независимо от того, нахожусь я при нем или нет.

Знаю: под лежачий камень вода не течет. Дело делать - главное. Замполиту - свое, Сапрыгину - маршевые роты, а мне - поле, стрельбище, строевой плац. В боевых полках ждут грамотных младших командиров. Ты помнишь, кем был для тебя, солдата-первогодка, отделенный? На всю полковую жизнь ты смотрел его глазами до тех пор, пока он, твой самый непосредственный начальник, не научил поле переходить, окоп вырыть в полный рост, все три пули положить в черный круг мишени. Только тогда ты увидел и понял, как по фронту разворачивается взвод, как шагает рота на встречный бой.

Светает, на кленовых листьях роса. Спят солдаты молодым сном, в землянках свежо, пахнет цветущей акацией. Дежурный по батальону, придерживая кобуру нагана, останавливается в трех шагах, тихо рапортует:

- Товарищ подполковник, второй батальон спит, дежурный - лейтенант Карпенко.

- Здравствуйте, лейтенант.

- Разбудить комбата?

- Я здесь! - кричит капитан Чернов, на ходу застегивая ремень. - Через пять минут подъем, товарищ подполковник.

- Здравствуйте, капитан.

Ответное рукопожатие крепкое; улыбается, обнажая редкие зубы:

- Вот и к нам пожаловали, а то все мимо да мимо.

Вдали - на левом фланге лагеря - полковой сигналист затрубил побудку. Раздались команды:

- Выходи на зарядку! Быстрей, быстрей! Отделение, за мной бегом!…

Я не вмешиваюсь, но мое присутствие сказывается: младшие командиры надрывают голоса, много суеты. В первой роте кто-то задевает пирамиду - падают винтовки.

- Растяпы, запорют мушки! Только-только пристреляли! - Комбат срывается с места.

А по всей поляне уже несется:

- Вдох! Выдох!… Выше ногу!… Бегом к умывальнику!

Возле умывальника - узкого корыта из оцинкованного железа, вытянувшегося под молоденькими кленами, толпятся солдаты. Кому удается холодной водой облиться до пояса, напором выбирается из толчеи, вафельным полотенцем докрасна растирает молодое, еще не задетое войной тело.

Минут через десять выстраиваются во взводные колонны, старшины рот требуют: «Выправочку! Разгладить гимнастерки!» Дежурный офицер, отдав команду: «Смирно! Нале-оп!» - докладывает:

- Товарищ подполковник, второй стрелковый батальон выстроен. Разрешите вести на завтрак.

- Ведите.

- Поротно, с песнями, шаг-гом ар-рш!

Запевалы без азарта размыкают голоса, роты подхватывают недружно, сбивается строй.

- Песни отставить, шире шаг! - приказывает комбат громко и, повернувшись ко мне, как бы оправдываясь: - Всему, в том числе и песне, есть время и место…

Роты скрываются за леском, шагая к низине, где стелется дымок полевых кухонь.

- А мы в мою землянку, подкрепимся чем бог послал, - приглашает Чернов по-хозяйски.

- Пойдем лучше посмотрим, что бог послал в солдатский котел.

Каша пшенная жиденькая, кружок заморской колбасы невелик, чай пахнет веником.

- Капитан, подкормить бы солдат, а? Неплохо бы зелень и еще что-нибудь. - Смотрю в неподвижные рыжие зрачки Чернова.

- Личного капитала нет, а менять кильку на тюльку, - приподнимает острые плечи, - можно угодить, куда - сами знаете…

Сейчас в его глазах множество оттенков, при желании можно прочитать и такое: уж вы, дорогой товарищ, оставили бы нас, сами справимся.

- Так что там у вас по распорядку учебного дня? - спрашиваю.

- Десятикилометровый бросок с полной выкладкой, затем боевая стрельба по первой задаче.

- Действуйте, считайте, что меня здесь нет.

- Зрение и слух не обманешь. - Он улыбнулся.

- Работайте, капитан.

Строятся роты на вытоптанной пустоши. На солдатах вещевые мешки, скатанные шинели, саперные лопаты, по два подсумка и по три гранаты без запалов. Тут собираются совершать; тяжелый марш. Солнце еще невысоко, но припекает. День будет знойным. Колонны рота за ротой потянулись к дороге.

Батальон быстро удалялся, поднимая пыль, которая тут же оседала. Клименко спешит ко мне, ведя на поводках коней.

- Обождем, старина, пусть возьмут разгон.

Медленно двигалось к зениту раскаленное солнце. Небо без птиц, без голубизны; в мглистом чреве его гудит одинокий самолет.

Нарзан просит повод. Идем по стерне, на подъем, под копытами, шныряют юркие темно-зеленые ящерицы. Батальон, окутанный пылью, стремительно движется на юго-запад, туда, где в колышущемся мареве проглядывается узкая лесная полоска. Вот и хвост колонны… Кто-то, прихрамывая, тащится по обочине; отстающие, заметив меня, рывком догоняют замыкающих. Лица красные, в глазах усталое напряжение, на гимнастерках черные пятна пота. Солдат сидит на стерне и разматывает портянку. Рядом конь с седоком, с головы до пят покрытым пылью.

- Говорю, в строй, немедленно!

- Та не могу я, рана у меня распарилась. Глядите, - солдат поднимает оголенную ступню.

- Подошлю фельдшера, но смотри, ежели волынишь, к самому комбату представлю! - Верховой стременами горячит коня.

Вот те и на, да здесь целая кавалерия! Взводные и ротные без походной выкладки носятся на лошадях, с боков сжимая строй.

Я спешиваюсь, приказываю Клименко вести лошадей, а сам обгоняю взвод за взводом, пока не добираюсь до головы колонны. Командую:

- Реже шаг! Держать дистанцию!

Ко мне пристраивается комбат, молча идет нога в ногу. Минут двадцать я сдерживаю марш, а потом набираю привычные сто двадцать шагов в минуту.

- Привал!

Останавливаю колонну возле большой лужайки со старой ветлой посередине, защищающей от солнца степной колодец с воротом.

- Капитан, пошлите за фельдшером.

Чернов отдал распоряжение, вернулся и, спокойно выдержав мой взгляд, ответил на не заданный ему вопрос:

- За всех отставших наказание понесут кому положено.

- Ваши офицеры уже спешились?

- Многие фронтовики, после госпиталей…

- А солдат в батальоне после госпиталей разве нет? Или одним поблажка, другим поклажка?

- В том, что офицеры в седлах, прямой расчет. На одном деле поблажка, на другом - сто потов.

Подошел пожилой старшина с санитарной сумкой через плечо.

- Чепе есть? - спросил я.

- Откуда они у нас, товарищ начальник… Трое потревожили раны, а два дурня пилотки поснимали, вот солнышком их и прихватило…

Комбат слушал фельдшера спокойно, без смущения.

Четвертый час в батальоне, а ощущение такое, что я здесь лишний довесок. Комбат и офицеры его поступают и живут так, как жили и поступали день за днем, месяц за месяцем. Это хорошо или плохо? Не излишне ли требователен комбат?…

Раздался сигнал «внимание!».

- Разрешите начать стрельбы?

- Начинайте, капитан, если время.

В самый зной, под едва доносящиеся издали раскаты грома захлопали винтовки. Слышны отрывистые команды, бегут старшины, чтобы поправить сбившиеся мишени; стрелковые отделения на линию огня ползут по-пластунски; по сигналу «отбой!» офицеры спешат к мишеням и, возвращаясь к комбату, докладывают о результатах стрельб. Кто-то не попал в мишень - его ведут к комбату.

- Из чего отлита пуля? - спрашивает Чернов.

- Из свинца, товарищ капитан.

- Ее вес?

- Девять граммов.

- Как же ты двадцать семь граммов дорогого металла послал в никуда? Еще промажешь - штрафная…

Стрельбы завершились под сильным ливнем, роты уходили в лагерь. Мы с Черновым, обогнав колонны, доскакали до штаба батальона.

- Обсушимся, товарищ подполковник? - Он позвал ординарца. - Вынеси наши плащи и… сообрази.

- Мне бы чайку погорячее, - попросил я.

Мелкими глотками отхлебывая из кружки, я посматривал на комбата. Сидит увесисто, независимо, широко расставив ноги, курит.

- Давно в запасном, Аркадий Васильевич?

- С основания, с товарищем Сапрыгиным прибыл.

Я отодвинул кружку, встал.

- И подъем и марш со стрельбой - в основном не придерешься. Но какой все это ценой? На износ работаете, капитан.

- Так вся война на износ. - Чернов поднялся и стоял подчеркнуто по стойке «смирно».

- Не хотелось бы вам самому поднять роту в боевую атаку?

- Я не страдаю оттого, что меня не посылают на передний край. Мой опыт нужнее здесь.

- А вы не забыли еще, комбат, куда отскакивает гильза после двадцатого подряд выстрела?

- Застревает в канале ствола…

Полк работает. Испепеляющее солнце, внезапные ливни, которыми богато нынешнее парное лето, изнуряют. Кожа на мне задубела, от частого курения пожелтели зубы. А коновод старина Клименко до того загорел, что стал похож на кочующего по степям цыгана. Бедолага, порой ждет меня и ждет, чаще всего на солнцепеке, не смея спросить, как надолго задержусь, не решаясь напомнить, что давно пора «подзаправиться».

Возвращаемся в лагерь, нас встречает сердитый Касим, с укором поглядывая на Клименко, будто он и есть главный виновник того, что «товарищ командир» вовремя не позавтракал, не пообедал… Слышу диалог:

- Шайтан, зачем командиру не сказала - кушать надо?

- Який смилый, поди сам и скажи.

- Ты боялся, да?

- Тю, дурень! Работы у нас богато.

- Большой курсак - большая работа.

Я крикнул:

- Эй, Касим-ага! Чем угостишь?

- Курица есть, молоко есть… За твои деньги купила.

- Тащи на стол. Старина, присаживайся.

Клименко, стыдливо зажав подбородок, отвел глаза:

- Та я вже поив…

- Слушать начальство!

Вдвоем так разошлись, что от курицы и костей не осталось - зубами перемололи.

- Спасибо, Касим-бей.

- Одна минута обожди. - Выбегает из землянки и возвращается с миской, полной спелых вишен.

- Ай да молодец! Откуда?

- Капитан Чернова давала, сказала: «Корми начальника, а то худа спина».

Чуть не поперхнулся. Ну и ну!…

Утром задержался в штабе, просматриваю личные дела офицеров второго батальона. Капитан Чернов… Кадровый, в боях не участвовал, награжден орденом Красной Звезды… Его подчиненные - фронтовики, но есть и такие, что в запасном полку со дня его основания.

Вышел на крылечко и столкнулся с майором-порученцем от генерала Валовича.

- Весьма срочно, товарищ подполковник! - Вручил пакет.

Требуют четыре маршевые роты, сегодня же. Связываюсь с Сапрыгиным, тот с готовностью отвечает, что ждет нас в Просулове. На рысях идем на площадку перед винным заводом, где прощаемся с уходящими на фронт солдатами.

Роты уже выстроены, и оркестр на месте. Сапрыгин шагает к нам навстречу, докладывает, что все готово на марш.

Поражаюсь: каким манером ему удается опережать события?

Обходим строй. Солдаты одеты по форме, обуты в кирзу; в вещевых мешках двухсуточный запас продовольствия. Ни жалоб, ни претензий. Вглядываюсь чуть ли не в каждого, хочу понять, что унесут они от нас на линию огня.

Играет оркестр. Роты, разворачиваясь вправо, выходят на дорогу. Пошли ребята нога в ногу - в бой пошли!… Не свожу с них глаз, пока замыкающая шеренга не скрывается за горбящимся холмом.

Ушел оркестр. Мы с Сапрыгиным вдвоем на пустоши.

- Сколько, Александр Дементьевич, можно еще выставить маршевых рот?

- Трудно сказать. По мере поступления солдат из госпиталей.

- Значит, полк вчистую вымели. Пора, наверное, кое-какие итоги подводить. Хорошо вы поработали, Александр Дементьевич. Я уж и не знаю, как бы мы без вас…

Сапрыгин с удивлением посмотрел на меня.

- Непривычно, Константин Николаевич, слышать из ваших уст такие слова. Признаюсь откровенно, последние дни я жил с банальнейшей мыслью: вы хотите избавиться от меня…

- Было такое желание, не скрою… Но вот шагают наши ребята по пыльной дороге на фронт обученные, одетые. Верю, что командиры боевых частей не предъявят вам претензий.

- Почему мне? Всему полку, наверное…

- Пусть будет так. Позавчера я весь день провел в батальоне Чернова. Как он, соответствует занимаемой должности?

- Трудный офицер, но знающий. И спуску никому не дает.

- Он строг или жесток, как вы думаете?

- Со дня рождения части он у всех на глазах, и, кажется, никто не примечал, чтобы он превысил свои полномочия.

- Спасибо, постараюсь узнать его поближе.

Сапрыгин, широко улыбаясь, вытащил из кармана безукоризненно отглаженных галифе серебряный портсигар с выгравированной надписью.

- Именной? - спросил я.

- От Военного совета за службу приднепровскую. Угощайтесь.

Я понюхал папиросу с длинным мундштуком.

- О, высший сорт.

- Из генеральского буфета. Впрочем, Константин Николаевич, почему вы им не пользуетесь? Как-никак командир отдельной части, положено.

- Я привык к «Беломору». До войны керченская фабрика давала отличные папиросы этой марки с ароматом крымского дюбека.

Александр Дементьевич дружелюбно улыбался. Его упругая шея блестела от пота.

* * *

…Тропа пошла в лагерь, а лесополоса свернула на север. Я побрел по ней. Прошагал километра два, а может, и больше, присел на пенек. Меж деревьями виднелась проселочная дорога. На ней появилась взводная колонна, за ней вторая, третья… Слышу, как дружные голоса певуче рассказывают об атамане Сагайдачном, «променявшем жинку на тютюн та люльку».

Я в тени, меня никто не видит. Песня оборвалась, раздалась команда - какая, не расслышал, - и взводные колонны исчезли с моих глаз. Только пристально всмотревшись, понял: батальон ползком, по-пластунски, медленно разворачивался фронтом на запад. Вскоре метрах в двадцати от меня показался солдат лет за сорок, кряжистый. Он полз, прижимаясь к траве, остановился, ладонью смахнул со лба пот, стал оглядываться. Приметив бугорок, пополз к нему, снял скатку, положил ее впереди себя, на нее винтовку. Сам улегся бочком, вытащил саперную лопатку, поплевал на ладони и воткнул ее в землю по самый черенок. Отрытую землю укладывал рядом со скатанной шинелью. Копал, отдыхал, перевернувшись на спину, снова копал. Потянулся к кустику клевера, сорвал цветок, пожевал и выплюнул. Из окопа уже можно было скрытно вести огонь. Но солдат скатку и винтовку отодвинул в сторону и стал еще энергичнее выкладывать землю на бруствер, тут же маскируя ее травой.

Вправо и влево от него окапывались соседи. Весь батальон выполнял труднейшую тактическую задачу: занимал позиции «под огнем противника».

Я не видел майора Астахова, но слышал его басовито-глуховатый голос то на флангах, то в центре. Доносились негромкие офицерские команды: «Ниже голову! Маскировать землю!»

Прошло часа два, а батальон все копал, копал. Мой кряжистый сосед вырыл окоп больше чем вполроста. Наконец-то над полем появилась фигура комбата:

- Перекур!

Поплыли клубочки густого махорочного дыма, как случайная россыпь облачков. Я вышел из засады. Многие, увидев меня, повскакали с мест.

- Отдыхайте, товарищи. - Я пошел навстречу Астахову. - Здравствуйте, Амвросий Петрович. Что вы тут нарыли, показывайте.

Ничего не скажешь - позиции грамотные, на месте противотанковые гнезда, хорошо продумано огневое обеспечение на флангах. Повсюду астаховский почерк - разумная неторопливость. Подумалось: более пятнадцати лет в кадровой армии и начал с рядового, а под командованием лишь батальон. Никто, решительно никто не подумал: Астахов чем не комполка?…

При сильном ветре мне нравилось стоять где-нибудь у моря в затишке, смотреть, как волна за волной накатывается на берег. Считал: первый вал, второй, третий, четвертый… А где же тот, «роковой» - девятый? Долго, бывало, я ждал его, но так и не дождался. Не было грозного девятого вала - шла волна за волной то с высоким пенистым гребнем, то стелющаяся по берегу…

Астахов - на высокой рабочей волне.

Роты с песнями возвращались в лагерь. Мы с Астаховым замыкали батальон. Я рассказывал ему о том, как мы с Александром Дементьевичем провожали сегодня маршевые роты на фронт - обученные, одетые, обутые. Астахов слушал и молчал.

В лагере солдаты чистили оружие. На толково сколоченных длинных столах - пакля, оружейное масло. Отделенные командиры стояли у пирамид, тщательно осматривали каждую винтовку и только после этого ставили ее в гнездо.

Вечерело. Менялись краски, темнел лес, тускнели вокруг вытоптанные поля. Астахов провожал меня. Взявшись за луку моего седла, негромко сказал:

- Не узнаю нашего Александра Дементьевича - совсем другой человек, хоть икону с него пиши!…

- Что же тут удивительного? Стоянка нашей части затянулась, все и все приходит в норму. Люди работают. Ведь не отнимешь от начштаба ни его знаний, ни опыта.

- Вот это точно, товарищ подполковник, от него ничего не отнимешь!

- У вас есть к нему новые претензии?

- Новых? Никаких. - Он козырнул и откланялся.

* * *

С утра опять ливень с крупным градом. Но вот гроза наконец удалилась за Днестр и там погромыхивала вкупе с глухими артиллерийскими залпами. Платоновская рота совершает форсированный марш; блестят лужи, высоко в небе вьются ласточки. Выглянуло жаркое солнце, и мокрые солдатские спины запарили.

- С левого фланга огонь станковых пулеметов! - кричу, приподнявшись на стременах.

- Первый взвод налево, второй - прямо, третий - направо! Расчленись! - командует Платонов. - По-пластунски!

Солдаты, без году неделя сержанты, приподняв стволы автоматов над землей, оставляя за собой подмятую рыжую стерню, упорно ползут. Позже, после перекура, под палящими лучами солнца совершили пятикилометровый бросок, выполняя команды: «Танки с тыла!», «Воздух!»…

Мы вошли в прохладную лесополосу, где нас маняще ждали полевая кухня с борщом и бочка с ключевой водой. Почистили оружие, пообедали, и я дал всем час на отдых. Солдаты разлеглись в тени под густыми кленами.

Мы с Платоновым нашли зеленую лужайку, плотно укрытую зарослями акаций. Я ослабил поясной ремень - прохлада, пробравшаяся под потную гимнастерку, приятно освежала.

- Рассупонивайся, лейтенант! - С удовольствием упав на траву, смотрел, как мелко подрагивают на деревьях листья.

- Разрешите размяться? - спросил Платонов.

- Бога ради.

Он высоко поднял босые ноги, стал медленно сгибать и разгибать колени.

- Отекают?

- Рана… как тугой резиной стягивает. Промнешься - отпускает.

Мы молчали; я прислушивался, как вдалеке отбивала время кукушка.

- Хотел было удрать из полка, - прервал молчание Платонов.

- Что же помешало?

- Младших командиров учим - это важно. Я-то знаю, как дорого стоит грамотный сержант в бою. Только жаль, что не все работают как положено…

- Кто же не работает?

- А те, кто шушукается за вашей спиной, кто цепляется за петухановское несчастье, - Платонов не спускал с меня глаз.

- Договаривайте.

- Вам сверху должно быть видней.

- Лейтенант, не ходите вокруг да около. Давайте начистоту, коль начали.

- Да вот вы сами: сидите на коне как на смотру каком - не шелохнетесь. Седло покинете - опять по команде «смирно». Не всякий осмелится к вам подойти, даже ваши ближайшие помощники…

- Так что - барьер?

- Да. Выходит, так!

- И многие так считают?

- Те, кому это выгодно…

* * *

Нарзан просит повод, хлещет себя хвостом по крупу - слепни.

- Иди! - ударил плеткой.

Он вздрогнул, пошел крупной рысью.

Не помню, как проскочил степь и оказался в лагере. Клименко увел потного коня.

- Не давай сразу воды! - крикнул вслед.

- Та хиба ж я не знаю, товарищ подполковник? - обиделся старик.

Я спустился в яр, где было прохладно и темно, уселся у тихого родничка.

Барьер? Никакого барьера нет! Я - как натянутая пружина, никак не могу, да и не должен расслабиться. Платонов - и, наверное, не только он - видит это. А может быть, я в роли Мотяшкина, а они, подчиненные, как я сам тогда на майдане у разрушенной церкви, на все лады клявший беспощадно требовательного полковника?…

Может быть, меня считают виновным и в гибели Петуханова? Кому-то, должно быть, невыгодно понимать, что финал петухановской жизни был предрешен накоплением бесчисленных обстоятельств, сложившихся еще до моего появления в полку. Ведь существовали в полку какие-то связи, которые я пресек, а кое-кому и на мозоль наступил. В сложных условиях жизни полка каждый проявлял себя в меру своего воспитания и нравственной высоты. Астахов, Платонов и другие сумели понять необходимость той трагической расплаты, которую понес полк. Некоторые не сумели. Или не захотели…

Не за горами контрольные стрельбы.

Покидаю уютную землянку за час до подъема, лежу на росистой траве, ловлю в прицеле мушку карабина. Поймал, затаил дыхание: огонь! Выстрел без раската - влажность воздуха съедает звук. И на этот раз «завалил мушку" - не могу без напряжения дотянуться до спускового крючка. Тренирую раненое плечо: рука назад до отказа и вперед до пояса. Десять раз, двадцать… пятьдесят… Отдышался и снова: лежа заряжай!

А вот и полковой трубач: подъем! подъем! Заворошился лагерь, зачастили команды на всех лесных закуточках.

Из землянки выскочил Рыбаков в трусах, босой, энергичными движениями рук разминал полные плечи, прыгал то на одной ноге, то на другой. Увидев меня, остановился:

- Здравия желаю, Константин Николаевич.

- Здравствуй, Леонид Сергеевич.

- Как успехи? - Он посмотрел на карабин.

- Помаленьку. А ты в какие края сегодня?

- В райком партии. Командир, они просят нас помочь в уборке урожая.

- Надо, конечно, помочь. Используй хозяйственные команды.

Наши отношения изменились с тех пор, когда командарм, ударив ладонью по столу, крикнул на Рыбакова: «Митинговал!» Здороваемся, перестав замечать, холодны или горячи наши руки. И, встретясь, оба спешим, спешим куда-то… Меня по-прежнему тянет к нему, чувствую: носим в себе боль, но каждый по-своему, и слить ее в одно нам что-то мешает.

Ходко идет Нарзан вдоль перезрелого пшеничного поля, балует - я только что напоил его ключевой водой, угостил кусочком сахара; мягкие розоватые губы осторожненько подобрали с ладони лакомство. Вдали сверкнули штыки - это на марше батальон Чернова. За спиной - топот, оборачиваюсь: меня догоняет на коне дежурный по полку.

- Что случилось?

- К нам прибыл начальник политотдела армии полковник Линев. С майором Рыбаковым отбыл в подразделения.

В штабе полка - дремотный покой. Я связался по телефону с учебным батальоном:

- Гости у вас?

- Десять минут тому назад ушли к капитану Чернову.

Вошел помначштаба Карасев:

- Почта, товарищ подполковник.

Капитан из своей папки выуживает очередную бумажку: требуют десять сержантов с семилетним образованием в нормальную военную школу связи. Нормальную! До сих пор посылали на скоростные курсы, а теперь вот в нормальную, на трехлетнее обучение. Здорово!…

Отпустил штабиста. За окном на плетне сушатся хозяйкины горшки и горшочки, рыжий петух бочком-бочком обходит нахохлившуюся курицу.

Где же они? Может, на коня и вдогонку? Зачем? Понадоблюсь - найдут.

В землянке пообедал, послал Касима в лавку военторга за куревом и улегся с газетами. Должно быть, вздремнул. Вскочил, услышал голоса у порога. Первым вошел Линев:

- Ты смотри на него, Рыбаков, с нас сто потов льется, а он схоронился от начальства и газетки почитывает. Здравствуй" те, подполковник. Кваском угостите?

- Не угощу. После обеда крохи подбираем…

- Оно и видно. Что так нещедро кормите солдат?

- Паек тыловой.

- А инициатива? Лето красное! Фу, как у вас душно.

Мы вышли из землянки, Линев оглянулся, увидев на взгорке раскидистое дерево, размашисто зашагал к нему. Фигура у него плотная, кряжистая, можно сказать - строевая.

- Тут свежак, располагайтесь, хлопцы, и дышите поглубже. - Он расстегнул китель и бросился на землю. - Красота, а как полынью несет! У, смотрите. - Потянулся рукой, сорвал пучок травы с желтыми цветочками. - Знаете, что это такое? Чистотел. Чис-то-тел! - Он сломал стебелек - темно-рыжая капелька упала на его ладонь. - Эликсир жизни! В старину братья славяне молились на него, и не зря. Ну, как живется, комполка?

- Нелегко, товарищ полковник.

- Вы командовали партизанской бригадой. Как жили со своим комиссаром?

- Дружно.

- И что же вас сближало?

- Многое, но прежде всего его личная храбрость.

- Весомо.

Рука Рыбакова заерзала по портупее вверх-вниз, вниз-вверх.

- Это он в меня прямой наводкой палит.

- Значит, конфликт на почве: комполка храбр, замполит недостаточно храбр, - Линев резко выбросил руку в мою сторону, потом в сторону Рыбакова.

- Если бы! Мы не можем найти с замполитом общего языка с того дня, когда в кабинете командарма выложили разные решения…

- Решали не вы, а Военный совет армии, - оборвал меня Линев. - Что вам мешает сейчас?

- Я отвечу, - проговорил Рыбаков. - Командир полка до сих пор не вписался в часть, хотя времени прошло вполне достаточно. Вот, к примеру, был он в батальоне капитана Чернова. С какой пользой? Собрал офицеров, поговорил с ними по душам, похвалил достойного, указал на ошибки того, кто их совершил? Ничего этого не было. Отхлестал, как мальчишку, опытного комбата и умчался аллюром. Тимаков даже не замечает, что политсостав полка порой вынужден выступать в роли пожарников - заливать холодной водой его огненные вспышки.

- Ты что же это меня при начальстве хлещешь? - воскликнул я. - Не нашел время сказать мне об этом один на один!

- Да, Рыбаков, действительно, почему ты ему все это не высказал раньше? - строго спросил Линев.

- Так он же бежит от меня!

- Я? Бегу?… Это ты чуть свет на коня и то в райком, то в политотдел, то еще бог знает куда.

- Слушаю вас и удивляюсь. Здесь полк, а не детский сад. Как мне прикажете доложить Военному совету? Кого из вас надо отзывать?

- Меня нельзя, - выпалил Рыбаков.

- Это почему же?

- Я в петухановской трагедии не сторонний человек. Недоглядел многого.

- Красиво сказано, даже слишком. Однако ты-то здесь не одну пару сапог износил, а расплачиваешься скупо. Или под крылышком Стрижака полегче было? В нем-то ты признавал единоначальника. Ты, бывало, ни шагу без него. А сейчас, - Линев поднялся, застегнул на все пуговицы китель, - вон мы какие, оказывается: разыскать никак друг друга не можем. Свести ваши руки прикажете? У вас, командир, есть ко мне вопросы?

- Пока нет.

- Вы эти «пока» придержите при себе. Решительно отсекайте накипь в полку, но властью, вам данной, пользуйтесь с умом и сердцем.

Проводили начальника политотдела, стоим на обочинах дороги друг против друга. Черт возьми, как трудно сделать первый шаг, сказать нужное слово!…

- Замполит, так что там было сегодня в солдатских котлах?

- А, перловка да сало лярд, сало лярд да перловка. - Рыбаков пересек дорогу. - Заглянул вчера в хозроту, и представляешь - там борщ с салом и свежее мясо с капустой.

- Да ну, откуда?

- Пошли к Вишняковскому, спросим.

На окраине Просулова большой кирпичный дом с длинной пристройкой-сараем. Двор аккуратно выметен. У коновязи с корытом сытые лошади хвостами отмахиваются от слепней. Хр-рум, хр-рум - налегают на свежее сено. От распахнувшейся двери спешит навстречу Вишняковский.

- Здравствуй, Валерий Осипович. Хорошо у тебя тут. - Я пожал ему руку.

- Приглашай в дом, что ли, - подтолкнул его Рыбаков.

Комнатушка была маленькая, пахло свежим хлебом.

- У меня есть квасок, товарищ подполковник, - робко предложил Вишняковский.

- Тащи, о чем речь.

Рыбаков выпил, поставил стакан, крякнул:

- Ну и напиток, царский!

- Сушим остатки хлеба, вот и…

- Остатки, говоришь? А почему наш солдат в строевых ротах как Иисус в пустыне? - спросил Рыбаков.

- Все, что положено по рациону, до грамма…

- А на каких харчах пухнет твоя хозяйственная рота? - наступал Рыбаков.

Вишняковский открыл планшетку, закрыл ее и отбросил назад. Заморгав, выпалил одним духом:

- Обмен, честное слово!

- А может, обман? - Я подошел вплотную к хозяйственнику.

- Никак нет! Операция… - Слово вырвалось неожиданно.

- Операция? Какая такая операция? Выкладывай как на духу.

- Дохлые кони кормят. Виноват… Мыло то есть, кони…

- Мыловарня? - догадался Рыбаков.

- Ну-ка, ну-ка?

- На переправе дохлых лошадей, битюгов… Сюда - и на мыло. Мыло - в Цебриково, на восток, сто километров, в обмен на мясо, сало, картошку…

- Масштаб?

- Крохотный.

- Что требуется?

- Разрешения ваши, товарищ подполковник, товарищ майор.

- Так получай мандат, можем самый большой! По четырнадцать часов в сутки солдаты пузом землю гладят, на пять верст вокруг изрыли ее. Соки выжимаем… Нюх у тебя, бедовая голова, есть? Чем пахнет?

- Наступлением.

- В точку! Так подкорми, христом-богом прошу! Весь передний край Степной армии твой и переправа твоя. Подбирай дохлых битюгов, тащи в мыловарню!

Комбат Чернов встречает меня и замполита вежливо, официально. Не распахивает своей замкнутости, даже когда мы с Рыбаковым откровенно радуемся слаженному маршу курсантской роты «на встречный бой».

Короткий привал, и батальонная труба уже зовет на строевой плац с препятствиями. Чернов с секундомером стоит на возвышенности - плотный, с фуражкой, слегка надвинутой на прямой лоб, - и негромким голосом отдает самые неожиданные команды. Воспринимаются они будущими младшими командирами с готовностью: ползут по-пластунски, в полном боевом берут с ходу бум, перепрыгивают через заборы, выкладываются до последнего, будто и не знают усталости.

Прощаясь с Черновым, говорю ему:

- Спасибо, капитан.

- У меня просьба, товарищ подполковник: после выпуска сержантов откомандируйте меня в боевую часть.

- За этим дело не станет - не за горами дни, когда весь полк станет боевой частью!

Вечерело, было душно. Мы наискосок пересекли площадь. Навстречу женщина с полными ведрами. С доброй улыбкой провожает нас.

- К счастью, командир!

- А ты какого счастья хочешь, Леонид?

- Сию минуту - самого маленького: искупаться в ставке.

- Ого, давать чуть ли не пятиверстный круг!…

- Что ты, можно напрямик переулком, там мостик наладили.

- Тогда айда!

Идем, хатенки сжимают нас с двух сторон, ветки хлещут по лицам. На самой окраине Рыбаков придержал дончака.

- Слышишь, поют? - Показал на хатенку с закрытыми ставнями.

Рвется наружу песня «Ой ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, забралы з собою…».

- Ведет никак Шалагинов? - Я спешился.

- Куда ты? Постой, потом выясним!

- Ну, знаешь! - Я перемахнул через забор, поднялся на крылечко, тихо налег на входную дверь.

В небольшой комнате с нависшим потолком за столиком, крытым клеенкой, при желтом свете свечи сидят Шалагинов и Краснов. На почетном месте, под иконами, начальник штаба полка Сапрыгин. Закрыв глаза, он густо басит.

- Товарищи офицеры! - вскочил Краснов.

Песня оборвалась. Головы, как по команде, повернулись к нам. Первым пришел в себя Сапрыгин:

- Милости просим, Константин Николаевич, и тебя, Леонид Сергеевич.

На столе бутылки с мутноватой влагой, закуска - не объешься: репчатый лук, редис, сухари. Я взял бутылку, плеснул самогон на стол, поднес свечу - вспыхнуло синее пламя.

- Крепак!

- Точно, с налета берет! - Встряхнув укороченным чубом, из-за стола вылез Шалапшов.

- А как похмеляться, комбат?

- Рассольчик, как рукой…

- Что же вы нас с замполитом обошли?

- Да вот поминаем нашего друга Петра Петуханова… Сороковой поминальный сегодня…

- Капитан Шалагинов, сядьте! - крикнул Сапрыгин!

- Нет, я скажу… Вам, товарищ подполковник, подавай шагистику да дыры в черных мишенях…

- Приказываю всем разойтись! - с неожиданной твердостью сказал Рыбаков.

- Начштаба и комбату Краснову остаться! - приказал я, Только захлопнулась за Шалагиновым дверь, я повернулся к Краснову:

- Где самогонный аппарат?

Он подавленно молчал.

- Я сейчас по тревоге вызову роту и прикажу обыскать винный завод. Где самогонный аппарат? Ведите!…

Краснов молча повернулся к выходу и как-то не по-военному засеменил вперед нас…

* * *

…Мы шли в три коня - Рыбаков, Сапрыгин и я. Небо затянуло тучами, посыпал мелкий дождик. Молчали до самого лагеря.

Сапрыгин, прощаясь, сказал:

- Ну и лихо вы взяли в оборот Краснова, Константин Николаевич, в один момент раскололся!

Я молчу.

- Чего дурачком прикидываешься? Ты-то про все знал, - оборвал его Рыбаков. - Неужели так-таки ничего не понял.

- Понять-то понял, но не все принять могу.

- Довольно, начштаба, - потребовал я. - За организацию пьянки…

- Какой же пьянки?… Подумаешь, собрались трое друзей…

- За организацию пьянки, за допущение производства самогона - вы же знали, знали об этом! - я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!

- Это мы еще посмотрим!…

- Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, - отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.

Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.

Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.

Их - одна тысяча, живых, молодых, радующихся и порою грустящих, устающих донельзя, с сильными телами, здоровыми желудками, жадными озорными глазами. Они втянулись в ритм полевой жизни, загорелые и поджарые, шагают по стерне, выбивая тучу пыли. И думка у всех одна - скорее к финалу.

Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались - понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки - еще день учебы прочь!

Ах, как мне хочется отправить их на фронт - одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка - обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.

Роненсон?

Вишняковский шепнул мне:

- У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.

Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят - поехал на поклон.

- Крымская твоя душа, за счастьем приехал? - встречает меня Роненсон.

- Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник? - Горячо пожимаю ему руку.

- В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?

- Да вы же провидец!

- Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.

- Всего тысячу пар яловичных.

Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:

- Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику «Скороход»? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона - три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.

- Так почему же?

- Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу…

- Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!

- Присылай своего помпохоза с девичьими щечками…

* * *

Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья - тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.

Я волнуюсь и проклинаю Касима, перекрахмалившего подворотничок, - обручем стянута шея.

Секундная стрелка еще раз обернулась вокруг своей оси.

- Едут! - крик издалека.

Мгновенно одернув китель, шагнул к колоннам:

- Равняйсь!

«Виллис» остановился под ближайшим деревом. Из машины вышли командующий и член Военного совета.

- Смир-рно! Товарищи офицеры!

Ступнями ощущая такты встречного марша, глядя прямо на генерал-полковника, замечая на его морщинистом лице мельчайшие складки, даже седой волосок на кадыке, иду навстречу, В трех шагах замираю:

- Товарищ генерал-полковник! Выпуск младшего командного состава армейского запасного стрелкового полка в составе тысячи сержантов по вашему приказу на смотр выстроен! Командир полка подполковник Тимаков!

Лицо генерала хмурилось. Он сухо поздоровался с командованием полка и шагнул к колоннам.

От шеренги к шеренге, от сержанта к сержанту, чуть ли не каждого - с головы до ног. И ни слова. Лишь бросил:

- Ишь ты, в яловичных сапогах, черти!

Солнце бьет под лопатки, подворотничок до удушья стянул шею, объятое тревогой и усталостью тело отяжелело, а конца молчаливому смотру не видно, как и генеральской силе, которая будто и не расходовалась: гартновские глаза зорки, шаг твердый, фигура - как несгибающийся ствол сосны.

Потеет генерал Бочкарев; мой Рыбаков ни жив ни мертв.

Обойдена левофланговая колонна. Командующий кашлянул в кулак, отошел в сторону.

- Что умеют?

• - Что положено по программе ускоренного курса!

Бочкарев, потирая рукой усталое лицо, спрашивает у меня:

- Далеко учебное поле?

- Ты, Леонид Прокофьевич, обожди. - Худое лицо генерала разглаживается, молодеет. - Поют, подполковник?

- Поют, товарищ генерал.

- Строевую обожаю, но настоящую, чтобы… Взводом споешь?

- Споем.

- И ротой?

- И ротой.

- А может, батальоном грянешь?

- И батальоном!

Я уже перехватываю через край. Триста солдат и чтобы голос в голос - так не пели. Что ж, коль нырнул в глубоком месте, не тонуть же. Отсек от строя три первые колонны, шепнул капитану Чернову:

- Выстройте в единый строй, в шеренгу по восемь. Интервалы плотнее обычного. Ясно?

- Яснее быть не может. - Чернов поднял на меня спокойные умные глаза.

Слышу голосистые команды. Только бы не заколготились, не сшибались друг с другом - чуть не молюсь. Впрочем, чего уж теперь терзаться!…

- Сержант Баженов и ротные запевалы - в середину строя! - командует Чернов. - Р-равняйсь!… Смир-рно! На месте шагом арш! Выше ногу, еще выше!… Аз-два! Аз-два! Запевай!

Голос сержанта Баженова врезался в знойную застылость дня и сразу же взлетел выше деревьев:

За морями, за горами

Гэ… э- эй! В дальней стороне

Трубы песню заиграли,

Песню о войне.

Молодец!

И триста сержантов одним хватом:

Трубы песню заиграли,

Песню о войне…

И уже не душил подворотничок, уже и дышалось привольно. Я не удержался и крикнул во весь голос:

- Слушай мою команду! Правое плечо вперед, шагом арш! Пр-рямо! Запевай!

Баженов повел, а подголоски подхватили главную песню времени:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война…

Сержантские лица посуровели, мощный голос батальона клокотал неукротимой жесткой силой.

Колонны, провожаемые генеральскими глазами, с песнями уходили к полевым кухням. За леском скрылась последняя, а генералы молча стояли на том же месте. Потом командующий отошел в сторону, остановился под раскидистым кленом, сорвал с дерева небольшую ветку и слегка похлопал себя по голенищу. Глаза смотрели на запад, где едва дышал на месяцы застывший фронт.

О чем думал генерал?

Может, о том, что ждет армию, значит и всех нас, в ближайшее время? О судьбе ребят, которые так широко раскрывали души на этом смотровом марше?

Бочкарев тронул меня за плечо:

- У него, Николая Александровича, свой подход. Есть строй и песня - есть солдат! Побаивался я за тебя, севастополец. Хотел отвести на привычное - стрельбу, перебежку…

Командующий подошел к нам:

- Солдат кормишь так, как они того заслуживают?

- Хозяйственники стараются, товарищ генерал.

- Хвастунов не люблю. Солдат начинается с песни, а полк с котла.

У полевых кухонь жарко, кашевары в белых колпаках. Тут же Вишняковский, затянутый на все ремни.

Командующий остановился, потянул носом:

- Аромат, Леонид Прокофьевич, а?

- Поедим - поглядим, - улыбнулся член Военного совета.

Сержанты сидят друг против друга, уминают из котелков украинский борщ. Немало их, ждущих очереди у кухонь.

- Как хлеб насущный? - громко спросил Гартнов.

- В достатке, товарищ генерал.

Хлопотливо подскакивает Вишняковский, застывает, держа руку у козырька. Он долго не может выговорить ни слова, выручает Бочкарев:

- На пробу приглашаешь?

- Так точно!

Командующий с лукавинкой в глазах:

- Не проведешь. Твой комполка хвастун, и ты туда же, а?

Генерал зыркнул на очередь и пристроился в ее конце. Впереди - сержант Баженов. Генерал сразу же спросил:

- Ты запевал?

- Запевал, товарищ генерал.

- Откуда такой взялся?

- Полтавский.

- Богатый край, щедрый и на людей и на хлеб.

Баженов протянул котелок - его очередь.

- Прими в напарники, а? - неожиданно напросился Гартнов.

- С удовольствием, товарищ командующий!

Пятидесятилетний генерал и двадцатилетний сержант, раскинув ноги, сидели глаза в глаза, дружно работая ложками.

- _ Черти!… Я-то, старый вояка, поедываю неживую заморскую колбасу. Подполковник, возьми на довольствие!

- Продаттестат - и милости просим!

- Вот какой ты! Но обожди, с тобой разговор особый. А за хлеб и соль низкий всем поклон.

Два генерала и я уселись в холодке. Командующий распахнул китель, в зубах у Бочкарева соломинка, он ее перебрасывает то в одну сторону, то в другую.

Генералы переглянулись. Командующий застегнул китель на две пуговицы, насупившись посмотрел на меня. Я хотел подняться, но он приказал:

- Сиди!… Из каких запасов свежее мясо?

- Все законно, товарищ генерал.

Командующий погрозил пальцем:

- Я тебе покажу «законно»! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?

Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.

- Колхозы раскулачиваешь? - настаивает Бочкарев.

- Обмениваемся с частным сектором…

- «Сектором», слово-то какое выколупал! Нет частного - война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще… Самогон гнали? Сам комполка побывал на поминках…

Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.

Бочкарев:

- На солдатах яловичные сапоги!

Гартнов:

- Вытурил из полка опытного начальника штаба… Не полк, а боярская вотчина!

Бочкарев:

- Не признает политсостав, всему сам голова!

Обида душила.

- Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?

- Прикинем, подумаем…

Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо…

- Не согласен, никак не согласен!

- С чем? - Командующий уставился на меня.

- С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал - не согласен!

Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:

- А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?

- Полковника Роненсона упросил…

- Гм… Как это тебе удается? - Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места…

Я устал. Ах как я устал!…

* * *

Полк спит. На горизонте - малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул - улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.

- Здоров, дружище.

Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.

- Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях… А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?… Покажи-ка зубы… О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам - полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?… За вами и я подамся… Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка…

- Константин Николаевич! - окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку. - Как ты?

- Более или менее…

- Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?

- Бродил. Свежим воздухом дышал.

- Ну, что там генералы?

- По головке погладили!…

Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.

- Не помешаю? - спросил очень уж по-граждански.

- Садитесь, гостем будете.

Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся - глаза восточного разреза, с лукавинкой.

- С кем имею честь?

- Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.

- Вы? - Невольно посмотрел на пустой рукав.

Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.

- Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?

- Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!

Он обнажил белые зубы:

- Очень хорошо - мы два сапога пара.

- Так с прибытием, Ашот Богданович.

- Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?

- Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.

И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни… Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.

Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.

- Ах, какая беда! - Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате. - Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь… Что еще умею, а?

- Садитесь. Покурим…

Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.

- Разрешите, товарищ подполковник? - Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.

- Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту. - Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.

Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:

- Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?

- А как вы думаете сообщить?

- Думаю… Все-таки трибунал…

На лице Ашота я заметил нетерпение.

- Ваше мнение? - спросил я, обращаясь к нему.

Он вскинул руку.

- Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.

Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.

- Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним? - спросил я у него.

Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.

- Ба… какой сердитый!

- Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться…

- Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.

- Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.

- Сколько у нас на это дней?

- Сам бог не знает, наверное.

- Понимаю!

* * *

На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел «безрукий» и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие - с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.

* * *

…Идем «трясти» вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, - начальник вещевого довольствия. Заладил одно: «Виноват!»

- Другие слова знаешь? - спросил Татевосов.

- Виноват, знаю!

- Веди в портняжную.

- Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.

В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.

- Мастера! - командует он.

- Пусть работают. Как живется-трудится? - спрашиваю я.

- Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток - нет шпилек, есть шпильки - дратва гнила…

На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.

- Кому?

- Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.

- Покажите эти резолюции.

Старшина переминается с ноги на ногу, смотрит на лейтенанта, на лице которого, кроме готовности еще раз сказать «виноват!», ничего не прочтешь.

- Старшина, повторить приказ?

- Никак нет, товарищ подполковник.

Он неохотно протягивает мне замусоленную папку. Я беру ее, раскрываю - бумаги, бумаги, на многих следы машинного масла. «Дорогой Валерий Осипович! Я думаю, что и на этот раз не откажешь в пустячной просьбе. Прикажи, пожалуйста, сшить три кителя и шесть пар портков подателям сей записки. Навеки твой, Иван Копалкин». Или: «Слушай, ты, мудрец. Сваргань нужному человеку сапоги с высокими халявами, а еще брюки по-кавалерийски - обтянутые кожей. Твой рыжий». Резолюция Вишняковского: «Старшине Артему Пыпину. Сшить! В. В.».

Татевосов качает головой, кончик носа у него бледнеет.

- Старшина Пыпин, вы хорошо из винтовки стреляли?

- Я закройщик, меня Крещатик на руках носил. Стрелял я только по голубям из рогатки.

- Ничего, научим! - Татевосов резок.

Тыловиков выстроили во взводную колонну.

* * *

Чуть свет едем к генералу Валовичу. Ашот зевает.

- Не выспался? - спрашиваю.

- Тут у меня слабинка, понимаешь. Дрыхну - хоть из пушек пали.

- И на гражданке так?

- Не поверишь - всем кланом будили…

В домике генерала даже воздух наэлектризован. Ждем в крохотной приемной. К Валовичу заходят усталые штабные офицеры и, не задерживаясь, спешат к своим рабочим местам. А то забежит запыленный с головы до ног порученец. Ашот шепчет:

- Дело на мази.

- А у нас худо, боевую обкатку не прошли.

- Будем просить, будем уговаривать, - успокаивает меня Ашот.

Ждем второй час. Генеральский адъютант обнадеживает:

- Непременно примет.

Правильно говорят: штабисты выигрывают или проигрывают бой до его начала. Судя по напряженному генеральскому лицу, по твердому его взгляду и решительным жестам - он как-то уж очень быстро спрятал оперативные карты, которые лежали на столе, - тут проигрывать не собираются.

Валович откинулся на спинку венского стула:

- Что нужно?

- Прошу придать на день-другой артиллерию, танковую группу и разрешить совместное учение с боевой стрельбой.

Генерал погладил бритую голову, чихнул.

- Где, когда?

- За Просуловом, пять километров восточнее лагеря.

- Не разрешаю. За каждый выстрел отвечаешь головой. В тылу тишина. Запомните - тишина!

- Обкатка необходима, - вставляет слово Ашот.

- Согласен. - Генерал достает карту. - При тебе, подполковник, двухверстка? Разворачивай. От Просулова веди линию на север до отметки сорок восемь и семь десятых. Нашли? Тут можете пострелять сколько душе угодно.

- Там тылы другой армии и даже другого фронта, товарищ генерал.

- Это уж наша забота. Танки не дам, а с артиллерией так: свяжитесь с командиром Шестой бригады РГК и с командиром Двести тридцать четвертого иптаповского{1} полка. Они жаждут взаимодействия с пехотой. Все!

…Мы пробились через скучные заросли ивняка и вышли на поле с пологим скатом в нашу сторону, напоминавшее правый берег Днестра. Струи воды стекали с плащ-палаток - только что отбарабанил дождь. Начштаба Татевосов откинул капюшон, осмотрелся.

- По-моему, то, что надо нам, товарищ подполковник.

- А как артиллерия? - спросил я у командира гаубичного полка РГК.

- По мне что ни хата, то и кутья, - стреляю с закрытых позиций. Что скажет мой собрат по оружию? - Он кивнул на командира иптаповского полка майора Горбаня.

Горбань, с ног до головы закутанный в плащ-палатку, посмотрел на небо, будто там и была самая главная позиция для его шустрых пушек. Покосился на всех и промолчал.

- С тобой не соскучишься. - Полковник-артиллерист подтолкнул Горбаня в бок.

Мы тщательно выбирали поле для учения с боевой стрельбой. Еще раз согласовали взаимодействие и решили к рассвету сосредоточиться на «позициях».

…Полевой телефон связывал меня со всеми подразделениями полка, а рация - с артиллеристами. Торопится минутная стрелка. Рыбаков, присев на корточки, поглядывает на меня. Его волнует мое решение: я приказал пехоте идти за огневым валом, держа минимальную дистанцию от него - метров сто. Он умолял:

- Может, двести, а? Черт его знает, как стреляют эти пушкари…

- А ты у них узнай, Леонид.

- Узнаешь! Один хвастун, другой молчун…

Я еще раз в бинокль рассматриваю поле - ни души; подразделения хорошо замаскировались.

Рыбаков делает еще одну попытку:

- Увеличьте дистанцию, христом-богом прошу!

Ашот смеется:

- Как говорит цыган: небитый - серебряный, битый - золотой!

Минутная стрелка приближается к двенадцати… Я швыряю в небо красную, затем синюю ракеты. И все поле сразу же вздрагивает от рева семидесяти пяти орудий - от полковой пушки до гаубицы РГК.

Снаряды ложатся все ближе к «переднему краю». Огневой вал плотнеет, выравнивается, становится сплошной стеной.

Десять минут дрожит древнее поле, потом я, прижимая телефонную трубку к уху, командую:

- Первый, в атаку!

- Есть! - Это голос комбата Шалагинова.

Захлебываются станковые пулеметы, а черная завеса над «передним краем» растет, растет…

- Пошли, пошли! - кричит кто-то рядом.

Я вижу первую цепь - изломанную, кое-где разорванную.

- Первый! Что они у тебя, кисель хлебают? Перебьешь людей! Выравнивай!

Слежу в бинокль: комбат Шалагинов выскакивает с наблюдательного пункта, от него связные бегут в роты.

Приказываю артиллеристам:

- Перенести огонь на сто метров в глубину!

Огневой вал медленно-медленно начинает уходить дальше, а первая цепь пехоты, ускоряя ход, «штурмует» вал. За ней идет вторая, черновская.

В считанные секунды артиллеристы меняют прицел, и снаряды ложатся между первой и второй цепями.

Напряжение нарастает. Все бинокли - на атакующих.

- Молодцы артиллеристы! - кричу от души.

Майор Горбань молчит, и не понять, доволен ли он работой своих пушкарей, которые лупят прямой наводкой и с завидной быстротой меняют позиции, таща орудия на себе. Он временами лишь что-то бубнит в телефонную трубку.

- Ур-ра-а-а! - разносится голос пехоты.

- По своим бьете, слышите?! - вдруг заорал Рыбаков.

Вижу в бинокль: снаряд разорвался метрах в тридцати от второй цепи. Связываюсь с командиром гаубичного полка:

- В солдат швыряешь снаряды!

- Это твою пехтуру заносит!

Замполит настойчиво просит:

- Прекратите учения, слышите?

Я в трубку:

- Астаховцы, вперед!

Солдаты Астахова идут сомкнуто, словно это убережет их от случайного снаряда. Сам комбат по-журавлиному вышагивает впереди. Надо ему за это всыпать!

С дальнего поста воздушного наблюдения докладывают:

- Курсом сто восемьдесят пять, на высоте четыре тысячи метров - немецкий разведчик.

- Унюхали, сволочи! - Ашот вскинул голову.

Высоко- высоко в небе блеснули крылья вездесущей «рамы».

Командую:

- Отбой!

Сразу же пресекается огонь, лишь смрадный дым ползет над учебным полем. Замполит протягивает мне телефонную трубку:

- Докладывает Чернов, что в его батальоне легко ранили двух тыловиков… Я же предупреждал!…

- Проследи, - говорю ему, не беря трубку, - чтобы их вовремя отправили на медицинский пункт.

- И это все? - Рыбаков смотрит мне в глаза: ждет раскаяния, что ли?

- Дорогой Леня, - Ашот дружески подтолкнул его, - я понимаю твои заботы, но зачем сейчас на мозги давишь? Сам видел, как батальоны выполняли задачу. Как шли за огневым, валом, а?

Рыбаков шмыгнул носом. Это мальчишеское шмыгание заглушило во мне те резкие слова, которые хотелось сказать; ему.

- Иди-ка, Леонид, к Чернову и во всем разберись… Сам знаешь как.

В КП вошел майор Горбань, по-прежнему закутанный с ног до головы в плащ-палатку, уселся подальше ото всех и запалил махру. Вот кто заслуживает похвалы. Его солдаты дружно облепляли свои длинноствольные пушки и, как муравьи, что тащат ношу в десять крат большую, чем они сами, волокли; их по крутым склонам.

- Спасибо, майор Горбань.

Он пожал каждому из нас руку и сел в свой «виллис».

- Веселый человек, - усмехнулся Ашот.

Далеко на севере - в Белоруссии - гремели фронты. Там окружали дивизии и армейские корпуса немцев. Москва салютовала наступавшим частям и соединениям. В сводках Информбюро - новые города и новые направления. Вспыхнули жестокие бои у Вислы, а позже за Вислой - на Сандомирском плацдарме. Только наш 3-й Украинский фронт от Григориополя до Черного моря прилип к Приднестровью, обжился в удобных окопах, выше головы зарылся в землю.

Здесь над фронтом густела тишина, в садах алел шафран, остро пахло шалфеем. Тишина была августовской, когда палят стерню, поднимают зябь, снимают ранний виноград, когда под яблонями вянет падалица… Одинокий коршун плавно кружит над древними скифскими курганами, а степь под его крыльями лежит перезрелая, усталая от плодородия. Вот эту самую степь, на которой пылятся наши дороги, где мы солдатскими лопатами перебросали с места на место миллионы тонн ржавой приднестровской земли, много веков назад топтала восьмисоттысячная армия персидского царя Дария. Утомленный бесплодной погоней, Дарий умолял скифского царя вступить с ним в битву: «Странный человек! Зачем ты бежишь все дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне, то стой и бейся, если же нет, то остановись, поднеси своему повелителю в дар землю и воду и вступи с ним в разговор». Скифский царь отвечал: «Никогда еще ни перед одним человеком не бегал я из страха, не побегу и перед тобою; что делаю я теперь, то привык делать и во время мира, а почему не бьюсь с тобой, тому вот причины: у нас нет ни городов, ни хлебных полей, и потому нам нечего биться с вами, страшась, что вы их завоюете или истребите. Но у нас есть отцовские могилы: попробуйте их разорить, так узнаете, будем ли мы с вами биться или нет…»

За Днестром в 1944 году у немцев было столько же солдат, сколько было их у Дария. Окопались, ждут…

Ждем и мы. Нет скирды - а их раскидано бог знает сколько, - под которой не затаился бы наш танк. Свернулись армейские и фронтовые госпитали, под прикрытием темноты двинулись к самому Днестру. А ночью на Днестровской переправе на первый взгляд тише, чем днем, даже махонький огонек не блеснет. Кажется, что все спит и комендант видит третий сон. На самом деле льется здесь в три ручья солдатский пот. Уже за километр до реки машины выключают моторы. Толкают их солдатские руки.

Команда еле слышная:

- Раз-два, взяли!

Тащат машину по выщербленному настилу моста, тужатся, выталкивают на тот берег в кусты, а то и подальше - в лес. Машина за машиной, а меж ними скользящие, тяжело дышащие тени: артиллеристы несут на плечах снаряды до самых позиций, накапливая боекомплект за боекомплектом.

Меня срочно вызвали к командующему.

Дежурные офицеры направили мою машину куда-то за поселок, на четвертом километре остановили. Майор с повязкой на рукаве придирчиво сличал мое лицо с маленькой фотокарточкой на первой странице офицерского удостоверения, посмотрел в свой список.

- Машину остановите под кленами, а сами шагайте от маяка к маяку.

Через каждые сто метров - офицер. Снова проверка документов.

Иду долго, прохожу кустарник и оказываюсь на широкой поляне, прикрытой сверху кронами старых дубов. На свежих сосновых скамейках - генералы, старшие офицеры.

Кто- то тянет меня за рукав:

- Садись, комполка.

Генерал Епифанов, комдив, радушно принимавший пополнение за Днестром.

- Здравия желаю, товарищ генерал.

- Ну и поджарили вас! Слушайте, по знакомству подбросьте-ка мне полсотни сержантов, - толкнул он меня в плечо.

- Мы за каждым сержантом сами гоняемся.

- Вымели, значит, начисто? Жаль. Тимаков, пойдете ко мне на полк?

- С удовольствием, да хозяин не пустит.

- А просился?

- Боюсь даже заикнуться.

На поляне затихло - появились командарм и генерал Бочкарев, потом начштаба Валович со свернутой картой. Мы поднялись. Командующий взмахом руки велел нам сесть, а сам посмотрел поверх голов:

- Комендант?

- Здесь комендант!

- Обеспечение?

- На триста метров вокруг ни души.

- Все. Идите и сами за линию. - Командарм оглядел нас каждого в отдельности. - Товарищи командиры соединений, отдельных частей, начальники служб, - наступление!

Вздох облегчения: наконец-то! Командарм степенно продержал:

- Где, когда, кто и как - узнаете в положенное время, в положенном месте. О противнике. - Он подошел к карте, которую успел развернуть начальник штаба. - Внимательно приглядитесь. - Он кончиком указки очертил позицию за Днестром… - Решается судьба Балкан, судьба сателлитов врага - Румынии, Венгрии! - заканчивал командарм. - Возможно, противник не верит в нашу наступательную силу. Сколько можно наступать! Наступлениям нет конца! Мы, по его расчетам, должны выдохнуться… Есть немало доказательств тому,, что противник, ожидая наступления на нашем фронте, недоучитывает его мощи, считает: у него достаточно сил, чтобы не пустить нас дальше Прута и Дуная…

Я возвращался в полк, вспоминая генеральскую карту, старался зрительно представить местность, на которой развернется сражение, может быть одно из величайших в этой гигантской войне. Леса, дороги, холмы, города, поселки. Странный рельеф - противник почти всегда будет над нами. Это его преимущество. Но мой партизанский глаз видел и кое-что другое: буераки, балки, перелески - есть свобода для внезапного маневра усиленных подразделений.

По приказу генерала Валовича наш полк форсированным маршем подошел к главной переправе через Днестр и рассредоточился в прибрежном районе вправо и влево от дороги. От моего наблюдательного пункта, с которого хорошо проглядывается во всю глубину Кицканский плацдарм, в батальоны и спецподразделения потянулась телефонная связь. Полк окапывался по линии, лежавшей вдоль Днестра.

Душные августовские ночи с ароматом вянущих трав стояли над позициями. С деревьев в окопы падали перезрелые яблоки.

Несмотря на тишину и кротость небесного купола с круглой, картинной луной, невозможно было изгнать навязчивую мысль, что смерть и жизнь уже стоят с глазу на глаз. Хотелось, чтобы все началось как можно скорее, но проходила еще одна ночь - и новый день приносил лишь прежнюю тишину и прежний покой. В топях на том берегу Днестра квакали лягушки, на пустых дорогах шальной ветерок взвихривал пыль, рассеивая ее по степи.

В десять часов утра 19 августа 1944 года узнали, что наступление назначено на завтра.

Солнце, как и вчера, катилось по знойному небу, на позициях - наших и немецких - шла обычная перестрелка. Но теперь время мчалось на всех парах. Ночь подкралась внезапно. Никто не спал: на наблюдательных и командных пунктах, на артиллерийских позициях и полевых аэродромах, в окопах и землянках тысячи офицеров еще раз уточняли ориентиры, стыки между частями, сигналы взаимодействия различных родов войск; солдаты писали письма. Кто тайком уговаривал судьбу, молясь богу, кто менял белье… Что же готовит завтрашний день?

Наш запасный полк вкапывался в землю на левом берегу. Я обошел батальоны и долго стоял, вглядываясь в Заднестровье, - хотел предугадать, когда же грянет артиллерийско-бомбовый удар по немецким позициям. Но там, как и вчера, шла обычная пляска сигнальных ракет, вспыхивала редкая перестрелка; на переправе - безлюдье.

- Распластался на земле, еще не остывшей от дневного зноя. И река и кусты на берегу были залиты густым лунным светом и казались неживыми. Сейчас у меня не было той отчаянной занятости, которая еще вчера и позавчера захлестывала. Теперь время есть и подумать, но мозг мой будто заключили в панцирь, через который не просачивалась ни единая живая мыслишка. Гулко стучит сердце - отдается в висках. Пытаюсь вернуться к прошлому, к чувствам, которые владели мною у материнской могилы, на полустанке, откуда открывались мглистые дали Пятигорья, и на берегу Кубани, где стоял я у дуба с выжженной сердцевиной.

Кто- то приближался ко мне.

- Ты, Ашот?

- Это я. - Рыбаков улегся рядом. - Ну как, командир?

- А черт его знает… Будто на полном ходу с седла выбросился…

- Ты? Удивительно… Что-то сегодня у всех не так, как вчера. Ходил из окопа в окоп и людей не узнаю. Даже самые шумливые попритихли.

- Так всегда, Леонид. Бывало, в партизанской землянке допекают друг друга - кажется, и врагов злее нет. А в засаде из смертельного огня один другого вытащит.

- А верно!… У моего бати присказка была: «На межах - до грани ссоры да брани, а волка гуртом бьют»…

Над нами бесшумно планировал самолет, казавшийся гигантской ночной птицей. Мы следили за тем, как он со снижением шел на восток. Рыбаков сел по-турецки.

- И я вроде сам себе чужой… Как бы с лету в яму не угодить.

- Перескочишь, замполит.

- Дай-то бог!…

- Я малость вздремну, Леонид, а ты присмотрись-ка к медикам - как у них там?

Он скрылся за кустом можжевельника, а я еще постоял на берегу, потом шагнул в сторону землянки и… замер: ночная тишина раскололась на тысячи кусков, на землю и небо обрушились гул и рев такой страшенной силы, что берег под моими ногами закачался.

Началось!

На левом фланге плацдарма что-то запылало. Густые полосы огня бегут на запад и, кучась, поднимаются багровой стеной. Гулкая горячая волна с Днестра размашисто катится в степь, за ней еще одна, еще…

Пушки бьют впереди, слева, справа, даже из-за спины летят горящие стаи реактивных снарядов.

Ровно двадцать минут грохочет ночь, разрываясь на части, а потом внезапно затихает, лишь воздух перенапряженно дрожит.

Взлетают в небо ракеты, и через считанные секунды доносится приглушенное расстоянием солдатское «ур-ра». Ночная атака? Солдатский крик заполняет пространство с левого фланга до самых болот.

На линии немцев густеют вспышки выстрелов, стаи трассирующих пуль летят на нашу сторону. Я улавливаю басовитый язык пулеметов «МГ-42».

«Ур- ра-а» еще кричат, но тише, тише, тише… А пулеметный перестук у немцев набирает силу, в небо вплетается ухающий гранатный перекат, словно по мокрой ухабистой земле волокут только что сваленные деревья.

Полностью умолкает артиллерия, и на плацдарм возвращается прежняя тишина. Но оживает переправа: крики, лошадиное ржание, вой моторов, надвигающиеся с того берега.

Спускаясь к реке, останавливаю первую попавшуюся пароконную повозку:

- Старший есть?

- Вроде я - ездовой.

- Что там, на левом фланге?

- Наши пушки дюже по ихней стороне молотили, значит. А как пошли мы в атаку - мать честная! Ждали, гады…

- Оборону-то прорвали?

- Куда там, не подпустил фриц, вот какая штука. Пшел! - стеганул кнутом: лошади натянули постромки.

Еще повозки, санитарные машины. Многовато раненых. Что же там надумали? Ночная разведка боем?

Бежит ко мне Ашот:

- Захлебнулась атака?

- Пока не ясно.

Идем в землянку - поближе к телефону.

Ашот зажал подбородок единственной рукой, потом рубанул ею по воздуху:

- Что мы гадаем? У Толбухина какой запас, знаешь?

Входит помначштаба капитан Карасев, докладывает:

- Вас ждет на проводе Четвертый.

Беру трубку:

- Двадцать первый слушает.

- Семья на месте? - Голос у Валовича спокойный, обыденный.

- Так точно.

- К утру двадцать второго со всеми потрохами быть в моем доме.

- Через порог не пустят, товарищ Четвертый.

- А ты проскочи!

- Понятно.

Ашот прислушивается к интонации моего голоса.

- Порядок? - Весь подался ко мне.

- Валович в норме.

- Хорошо! Ночная разведка боем, не более того.

Я понемногу успокаиваюсь; прилег и сразу же крепко засыпаю. Сплю без сновидений. Открываю глаза_день и… тишина.

- Проспал? - вскочил на ноги.

Ашот недовольно махнул рукой:

- Седьмой час, а молчок. Когда же начнется, командир?

Странно: приказа об отмене решающего наступления не было. Может, он до нас не дошел?

Вдали, на плацдарме, купол монастырской церкви. На нем играет солнце, и видно даже, как голуби летают. Начинался зной; на дороге, спускающейся к переправе, поднялся смерч, кружась двигался к Днестру, но не дошел - угас, лишь медленно кружились над землей обрывки бумаги.

Я пошел к берегу, выбрал удобное для наблюдения место, поднял бинокль… Ей-богу, ничего за ночь не изменилось, кроме леса на левом участке - он потемнел и еще дымил.

Пришел с судочками Касим, расстелил на сухой траве салфетку.

- Кушать надо, командир.

Неожиданно над нашими головами послышался пронзительный, какой-то скулящий визг. Инстинктивно распластались на земле. И тут же ахнуло одновременно с берега, на плацдарме и в степи за спиной. Все вокруг начало окутываться густым дымом и исчезало из поля зрения. Видимой осталась часть неба, где в несколько этажей шли на запад самолеты: звеньями, эскадрильями, целыми полками.

Звуки слились, ощутимо вздрагивала земля, не столько услышал, сколько почувствовал уханье тяжелых гаубиц. Сериями летят на запад огненные «сигары» - бьют реактивные установки. Взрывы десятков тысяч снарядов и авиационных бомб сжирали кислород, и вскоре трудно стало дышать. Ткнулся лицом в землю, хватая запекшимся ртом пропитанный пороховым угаром воздух. Грохот, треск продолжались целую вечность, земля качалась, как палуба в зыбком море. Артиллерийско-бомбовый удар длился пятьдесят минут, затем оборвался, и глухая тишина показалась куда страшнее кромешного ада.

- Начинается атака! - заорал Ашот, ударив кулаком по земле.

Гул надвигался исподволь, будто из глубины земли. Снова надрывно заголосили батареи, бросая теперь снаряды в глубину немецких укреплений.

- Идет пехота! - Ашот приложил ладонь к уху. - Точно, пошла, матушка!

Я не слышал криков атакующих, но как-то ощущал движение на линию немцев и то, как пехота вклинивается в оборону, - после такого артиллерийско-бомбового удара там, у немцев, не должно быть ни одной живой, огневой точки. Уже пора идти танкам. Жду: вот-вот завоют моторы и залязгают гусеницы. Ну!

Что- то случилось. Может, я оглох? Нет, хорошо слышу, как наши пушки молотят второй эшелон врага. Но почему так близко рвутся снаряды? За монастырской стеной черные фонтаны земли.

- Беда! Яман-беда! - закричал Касим.

Немецкие пулеметы и пушки усиливали удар, вся линия нашей обороны в огне и дыму. Метрах в ста снова рявкнули наши гаубичные батареи; в воздухе стало темно от самолетов; штурмовики летели на запад низко-низко, задевая, казалось, верхушки деревьев; визг реактивных снарядов дошел до критической точки и уже слухом не воспринимался. Да что за чертовщина!

Полная глухота. Лишь зрением улавливаю все происходящее и догадываюсь, что наш фронт начал еще один артналет.

Устав от всего, не уловил момента не ложного, как в первом случае, а настоящего переноса огня в глубину линии вражеской обороны, не понял, когда пехота пошла на штурм.

* * *

Танки входили в прорыв, лязгом и воем заглушив все другие звуки. За танками пошел конный корпус, потом покатила мотопехота, а за нею еще танки, танки. Переправа дугой прогибалась от тяжести мощных машин, ни на минуту не оставаясь свободной.

Появились первые раненые, наперебой и возбужденно рассказывали о ложной атаке. Солдат, вышедший из боя после ранения, охоч на слово. Черноглазый сержант, с рукой, наспех уложенной в лубок, с подсохшей кровью на гимнастерке и брюках, возбужденно рассказывает:

- Ну и смехота, елки-палки!… Обдурили фрицев, как ягнят. Как заорем «ур-ра», а сами ни с места!

Санитар, сопровождающий, перебивает:

- Да не так, кореш. Как наши, значит, огонь в глубину перенесли, тут и показали чучела.

- Ты был, да? Ты соображаешь, тюха-матюха! Не показали, а двинули вперед по ложным проходам. Ну и умора, как зашпарили они по чучелам - ошметки летели!