Избранное

Я не знаю, у какой заставы

Вдруг умолкну в завтрашнем бою,

Не коснувшись опоздавшей славы,

Для которой песни я пою.

Ширь России, дали Украины,

Умирая, вспомню… и опять —

Женщину, которую у тына

Так и не посмел поцеловать.

Тебе, конечно, вспомнится несмелый

и мешковатый юноша,

когда

ты надорвёшь конверт армейский белый

с «осьмушкой» похоронного листа…

Он был хороший парень и товарищ,

такой наивный, с родинкой у рта.

Но в нём тебе не нравилась

одна лишь

для женщины обидная черта:

он был поэт, хотя и малой силы,

но был,

любил

и за строкой спешил.

И как бы ты ни жгла

и ни любила, —

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый крайний миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя!

Земля не обернётся мавзолеем…

Прости ему: бывают чудаки,

которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки.

Есть жажда творчества,

Уменье созидать,

На камень камень класть,

Вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

Вставать до звёзд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

Идти с собой, с своей эпохой вровень

И воду пить из тех целебных рек,

К которым прикоснулся сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

Весь мир вместить в дыхание одно,

Одним мазком весь этот лес и камни

Живыми положить на полотно.

Не дописав,

Оставить кисти сыну,

Так передать цвета своей земли,

Чтоб век спустя всё так же мяли глину

И лучшего придумать не смогли.[1]

Плыву вслепую. Многое не вижу,

А где-то есть конец всему и дно.

Плыву один. Всё ощутимей, ближе

Земля и небо, слитые в одно.

И только слышно, там, за поворотом

Торчащих свай, за криками людей,

Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-то

Сухой ладонью гладит по воде.

И от запруд повадкой лебединой

Пройдёт волна, и слышно, как тогда

Обрушится серебряной лавиной

На камни пожелтевшая вода.

И хорошо, что берег так далёко.

Когда взгляну в ту сторону, едва

Его я вижу. Осторожно, боком

Туда проходит стаями плотва.

А зыбь воды приятна и легка мне…

Плотва проходит рукавом реки

И, обойдя сухой камыш и камни,

Идёт за мост, где курят рыбаки.

Я оглянусь, увижу только тело

Таким, как есть, прозрачным, наяву, —

То самое, которое хотело

Касаться женщин, падать на траву,

Тонуть в воде, лежать в песке у мола…

Но знаю я — настанет день, когда

Мне в первый раз покажется тяжёлой

Доныне невесомая вода.[2]

Я был влюблённым в лес и в воду,

В простую радость, в игры на дворе.

Курил табак. Крал тайно из комода

Отцовский карабин, хранимый в кобуре.

Друзья мои, — владельцы птичьих клеток,

Невинных снов, диковинных гвоздей, —

В часы нужды курили листья с веток,

Дрались у игрищ, крали голубей.

На всё был спрос, к любой покупке повод.

Превыше всех коллекций старины

Ценились карабин и книжка «Овод»,

Для них, казалось, не было цены.

Мир был предельно прост и ясен.

И за пригоршню пятаков

Мы покупали мыслимое счастье,

Закованное в тяжести подков.[3]

Ту улицу Московской называли.

Она была, пожалуй, не пряма,

Но как-то по-особому стояли

Её простые, крепкие дома,

И был там дом с узорчатым карнизом.

Купалась в стёклах окон бирюза.

Он был насквозь распахнут и пронизан

Лучами солнца, бьющими в глаза.

По вечерам — тягуче, неумело

Из-под шершавой выгнутой руки

Шарманка что-то жалостное пела —

И женщины бросали пятаки.

Так детство шло.

А рядом, на базаре,

Народ кричал. И фокусник слепой

Проглатывал ножи за раз по паре.

Вокруг — зеваки грудились толпой.

Весна плыла по вздыбившимся лужам.

Последний снег — темнее всяких саж —

Вдруг показался лишним и ненужным

И портившим весь уличный пейзаж.

Его сгребли. И дворники, в холстовых

Передниках, его свезли туда,

Где третий день неистово, со стоном

Ломала льдины полая вода.[4]

Там не ждут меня сегодня и не помнят.

Пьют чаи. Стареют. Свято чтут

Тесноту пропахших пылью комнат,

Где мои ровесники растут,

Где, почти плечом дверей касаясь,

Рослые заходят мужики

И на стол клеёнчатый бросают

Красные, в прожилках, кулаки.

В дымных, словно баня, плошках

Мать им щи с наваром подаёт.

Мухи бьют с налёта об окошко.

Кочет песни ранние поёт.

Только в полдень отлетевшим залпом,

Клочьями оборванного сна,

Будто снег на голову, внезапно

Падает на окна тишина.

Пахнут руки лёгкою ромашкой.

Спишь в траве и слышишь: от руки

Выползают стайкой на рубашку

С крохотными лапками жуки.

Мир встаёт такой неторопливый,

Весь в цветах, глубокий, как вода.

Даже слышно вечером, как в нивы

Первая срывается звезда.

Людям не приснится душный город,

Крик базара, ржанье лошадей,

Ровное теченье разговора…

Люди спят. Распахнут резко ворот.

Мерное дыхание грудей.

Спят они, раскинув руки-плети,

Как колосья без зерна, легки.

Густо лиловеют на рассвете

Вскинутые кверху кадыки.

Видят сны до самого рассвета

И по снам гадают —

Так верней —

Много ль предстоящим летом

Благодатных выпадет дождей?

Я запомнил жёлтый подоконник,

Рад тому, что видеть привелось,

Как старик, изверившись в иконе,

Полщепотки соли на ладони

Медленно и бережно пронёс.

Будет дождь: роняют птицы перья

Из пустой, далёкой синевы.

Он войдёт в косые ваши двери

Запахом немолкнущей травы,

Полноводьем, отдыхом в работе,

С каждым часом громче и свежей.

Вы его узнаете в полёте

Небо отвергающих стрижей,

В бликах молний и в гуденье стёкол,

В цвете неба, в сухости ракит,

Даже в том, как торопливо сокол

Мимо ваших окон пролетит.

Ходят, стонут половицы.

И опять от косяка

Тянет мне испить водицы

Чья-то белая рука.

Я стучал в окно, не чая,

Что оттуда,

полоня,

В белом теле отсвечая,

Хлынет солнце на меня.

Ты для меня и музыка, и сон,

Последний снег, осенняя прохлада,

И всплеск последний града,

И ночь, что подступает под балкон

Великолепьем августовским сада.

Я весь в тебе. Давай поговорим,

Пока мы здесь вдвоём, неотделимы.

Как дышим мы дыханием одним

И не живём, а медленно горим

И даже уловляем запах дыма.

Так навсегда меж нами повелось:

Считать обидой лёгкое участье,

Над чувствами не ставить выше власти,

С ума сходить от бронзовых волос

И шёпотом рассказывать о счастье.

Будь для меня постылою простудой,

Будь горною тропою до небес.

Я не спрошу, — зачем ты и откуда?

Будь для меня одним великим чудом

Из тех семи прославленных чудес!

Будь для меня и небом и землёй,

Пошли на смерть, корми тяжёлым хлебом!

Я всем плачу тебе: собой,

Словами лучшими и славой ветровой,

За эти руки, пахнущие небом![5]

Я был её. Она ещё всё помнит

И скрип двери, и поворот ключа,

Как на руках носил её вдоль комнат,

Стихи про что-то злое бормоча.

Как ни хитри,

Она ещё не смела

Забыть тот шёпот,

Неземную блажь,

И как бы зло она ни поглядела,

Ты за неё не раз ещё отдашь

И сон, и музыку,

И книги с полок,

И даже верность будущей жены.

Она твоя, пока ещё ты молод

И нет в твоём уюте тишины.

Ты мне о том не говори —

Я это слышал, слышал, слышал…

Ты лучше встань да отвори

Окно,

Ты слышишь, как по крышам

Ползут лавинами дожди…

Был долог бабий блуд на сеновале.

Пока чернело небо без стрижей, —

ворочались, потели, целовали

в тупые переносицы мужей.

А мужики лежали как пласты, —

дневная ноша плечи им растёрла.

Тяжёлые нательные кресты,

как тараканы, выбились на горло.

Сквозь крышу шёл густой полынный запах,

и прежде чем отдаться вдоволь сну,

не торопясь, кузнец в тяжёлых лапах

сжимал и тешил глупую жену.

Так мнёт горшечник розовую глину,

склонясь над ней, как древний ворожей.

Так парни тащат за полночь к овину

бесстыжих хуторянок от мужей.

…Дорога шла вразвалку от села

за рожь, в кусты, в душистые осины.

Там девка парня статного вела,

в глаза глядела, за виски брала

и рассказать о звёздах не просила.

А ночь кружила их заросшей сечей,

глухим оврагом, спутанной травой —

в такую ночь нельзя было не лечь им

вблизи берёзы старой и кривой.

А что услышишь в тишь такую:

то ли влага бьёт в суку?

То ль тетерева токуют

в ночь такую на току?..[6]

В таверне дым, в кармане ни флорина.

Рембрандт ногтями стукает о стол,

Любуясь переливами графина,

Косым лучом, упавшим на подол

Красотки местной. Пиво на исходе.

Матросы просят рома, ну, а ром

Теперь у бургомистров только в моде,

А моряки привыкли пить ведром.

Они сидят, нахохлившись, сутулясь,

В своём углу и вспоминают вслух

Вакханок с амстердамских улиц,

Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.

А старый штурман, отойдя к окошку,

Едва держась, как будто невзначай,

Красотке, несшей на подносе чай,

Жмёт с вожделеньем пухленькую ножку.

Глухой маньяк, желающий не меньше,

Чем этот штурман, в давке, на лету

За полфлорина амстердамских женщин

Ловить, как птиц, порхающих в порту,

Глядит, трезвея, зло на моряка…

Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,

Двумя-тремя штрихами с маньяка

Сухим огрызком делает наброски.

Потом идёт. Теперь проспаться где бы?

Уснув, как грузчик, видит на заре

Матросами заплёванное небо

И слышит грусть шарманки во дворе.

Всё к лучшему. Когда прошла гроза,

Когда я в сотый раз тебе покаюсь,

Мне не страшны ни плечи, ни глаза,

Я даже губ твоих не опасаюсь.

Начнёшь злословить? Пригрозишь отравой?

Про нашу быль расскажешь людям ложь?

Иль пронесёшь за мной худую славу

И подлецом последним назовёшь?

Мне кажется, что не пройдёт и года,

Как в сумерки придёшь ко мне опять

Зачем-то долго медлить у комода

И пепельницей в зеркало бросать.

Почто даётся буйство милым людям?

Когда пройдёт оно и, наконец,

Мы всё поймём и больше бить не будем

Ни пепельниц, ни стёкол, ни сердец?

Как я любил, о том расскажут после.

Но ведь искусство жить совсем не в том,

Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослым

И женщину любить с красивым ртом.

Всё это было и давно минуло.

Любовь коверкала, ломала, жгла

И — кончилось. И наша Мариула

С бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякоть

Водить медведя на цепи, навзрыд

Кричать в лицо прохожим, но не плакать,

Мир и от слёз не вздрогнет, устоит.

Я представлял Отелло в провинциальном театре,

И местные жители, которым было всё в диковинку,

Вплоть до жёлтой рампы, сходили с ума

от моей игры.

Возможно, это было искренно.

Но мне больше нравился

Бюст той женщины, которая

от имени местных театралов

Принесла мне на сцену цветы.

Я уже тогда знал, что умею нравиться

полным женщинам,

И вёл себя вызывающе, а женщины любят грубость.

Жизнь всегда опасна, и особенно

для людей с темпераментом.

В лучшие годы моей славы, когда меня

Уже приглашали в одну столичную труппу,

Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию,

Верную служанку Дездемоны.

Из-за неё я отказался от приглашения

в столичную труппу,

И шёл, кажется, сотый спектакль,

Когда проклятый мавр, оставив Дездемону,

Погнался за Эмилией,

и пальцы его крепкой руки

Легли на горло неверной жены Яго.

Здесь зрители вмешались в пьесу

И унесли Эмилию мою… Она жива ещё,

Лишь горло чуть помято да

Голос хриплый выдаёт её.

После этого я не видел больше сцены,

И моими новыми зрителями,

Правда, не всегда внимательными,

Стали мои сотоварищи

по больнице душевнобольных.

Да простит мне старик Шекспир,

Что я нарушил действие великой

Правдивейшей трагедии земли!

Пусть люди думают, что я трамвая жду,

В конце концов, кому какое дело,

Что девушка сидит в шестом ряду

И равнодушно слушает «Отелло».

От жёлтой рампы люди сатанеют.

Кто может девушке напомнить там,

Что целый год ищу её, за нею,

Как этот мавр, гоняясь по пятам.

Когда актёры позабыли роли

И — нет игры, осталась лишь душа,

Партер затих, закрыл глаза от боли

И оставался дальше, не дыша.

Как передать то содроганье зала,

Когда не вскрикнуть было бы нельзя.

Одна она с достоинством зевала,

Глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!

Вот крылья смерть над сценой распростёрла.

И, Кассио с дороги устраня,

Кровавый мавр берёт жену за горло.

Сейчас в железы закуют его,

Простится он со славой генерала,

А девушка глядела на него

И ничего в игре не понимала.

Когда ж конец трагедии? Я снова

К дверям театра ждать её иду.

И там стою до полчаса второго.

А люди думают, что я трамвая жду.

Я лирикой пропах, как табаком,

и знаю — до последнего дыханья

просить её я буду под окном,

как нищий просит подаянья.

Мне надо б только: сумрак капал,

и у рассвета на краю

ночь, словно зверь большой,

на лапы

бросала голову свою…

Прохожий,

У ног твоих могила неизвестного поэта,

К концу жизни он был в долгах,

Как в веснушках.

Его сосед — неутомимый весельчак,

Был почти что единственным читателем

его прекрасных стихов.

В них было много девушек и женщин, и от них,

страдающих подагрой,

Шёл винный запах.

Многие усмотрели в этом

Пример безнравственности и давно всем надоевшей

богемы.

Какой-то местный журналист, уважающий

Из поэтов одного лишь Клопштока,

Написал о них негодную статейку.

Отсюда всё пошло:

Поэта осмеяли, и нередко,

Когда он проходил у светлых окон,

Ему на голову падали помои и безобидная

Цыплячья кожа апельсинов.

Но он продолжал жить...

Он знал женщин,

Увидев которых,

Мужчины в волнении роняли из рук трости.

На женщин ушла вся сила, молодость и деньги.

Умер он, подымаясь по лестнице на свой

четвёртый этаж, —

Любил высоту старина и никогда не пользовался лифтом,

Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

Идти сквозь вьюгу напролом.

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом.

И всё ж любить её — такую!

Забыть про дом и сон,

Про то, что

Твоим обидам нет числа,

Что мимо утренняя почта

Чужое счастье пронесла.

Забыть последние потери,

Вокзальный свет,

Её «прости»

И кое-как до старой двери,

Почти не помня, добрести,

Войти, как новых драм зачатье.

Нащупать стены, холод плит…

Швырнуть пальто на выключатель,

Забыв, где вешалка висит.

И свет включить. И сдвинуть полог

Крамольной тьмы. Потом опять

Достать конверты с дальних полок,

По строчкам письма разбирать.

Искать слова, сверяя числа,

Не помнить снов. Хотя б крича,

Любой ценой дойти до смысла.

Понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,

Сдвигать столы, последний взять редут,

И женщин тех, которые не помнят,

Обратно звать и знать, что не придут.

Не спать ночей, не досчитаться писем,

Не чтить посулов, доводов, похвал

И видеть те неснившиеся выси,

Которых прежде глаз не достигал, —

Найти вещей извечные основы,

Вдруг вспомнить жизнь.

В лицо узнать её.

Прийти к тебе и, не сказав ни слова,

Уйти, забыть и возвратиться снова.

Моя любовь — могущество моё!

Здесь всё пропахло выцветшим и древним,

Нагоняло смертную тоску…

Тощие монгольские деревни

Тесно жались

к красному песку.

Там — гул и мрак, обломки мифа,

Но ветер сказку окрылил:

Кровавыми руками скифа

Хватали зори край земли.

Скакали взмыленные кони,

Ордой сменялася орда —

И в этой бешеной погоне

Боялись отставать года.

И чудилось — в палящем зное

Коней и тел под солнцем медь

Не уставали под землёю

В века событьями греметь.

Менялось всё: язык, эпоха,

Колчан, кольчуга и копьё,

И степь травой-чертополохом

Позарастала до краёв.

…Остались тухлые курганы,

В которых спят богатыри,

Да дней седые караваны

В холодных отблесках зари.

Ветра шумят в высоких травах,

И низко клонится ковыль,

Когда про удаль Святослава

Ручей журчит степную быль.

Выходят витязи в шеломах,

Скликая воинов в набег…

И долго в княжеских хоромах

С дружиной празднует Олег.

А в полночь скифские курганы

Вздымают в тень седую грудь,

Им снится, будто караваны

С востока держат дальний путь.

Им снятся смелые набеги,

Стенанья, смерть, победный рёв,

Что где-то рядом печенеги

Справляют тризны у костров.

…Там гул и мрак, обломки мифа,

Простор бескрайний, ковыли…

Глухой и мёртвой хваткой скифа

Хватали зори край земли.[7]

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

С кем дружбу вёл и должен был кому —

Узнают всё,

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

Я шёл, весёлый и нескладный,

Почти влюблённый, и никто

Мне не сказал в дверях парадных,

Что не застёгнуто пальто.

Несло весной и чем-то тёплым,

А от слободки, по низам,

Шёл первый дождь,

Он бился в стёкла,

Гремел в ушах,

Слепил глаза,

Летел,

Был слеп наполовину,

Почти прямой. И вместе с ним

Вступала боль сквозная в спину

Недомоганием сплошным.

В тот день ещё цветов не знали,

И лишь потом на всех углах

Вразбивку бабы торговали,

Сбывая радость второпях.

Ту радость трогали и мяли,

Просили взять,

Вдыхали в нос,

На грудь прикалывали,

Брали

Поштучно,

Оптом

И вразнос.

Её вносили к нам в квартиру,

Как лампу, ставили на стол,

Лишь я один, должно быть, в мире

Спокойно рядом с ней прошёл.

Я был высок, как это небо,

Меня не трогали цветы.

Я думал о бульварах, где бы

Мне встретилась случайно ты,

С которой я лишь понаслышке,

По первой памяти знаком —

Дорогой, тронутой снежком,

Носил твои из школы книжки.

Откликнись, что ли!

Только ветер

Да дождь, идущий по прямой…

А надо вспомнить —

Мы лишь дети,

Которых снова ждут домой,

Где чай остыл,

Черствеет булка…

Так снова жизнь приходит к нам

Последней партой,

Переулком,

Где мы стояли по часам…

Так я иду, прямой, просторный,

А где-то сзади, невпопад,

Проходит детство, и валторны

Словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,

Когда, себя не видя в нём,

Мы бредим морем, поездами,

Раскрытым настежь в сад окном,

Чужою радостью, досадой,

Зелёным льдом балтийских скал

И чьим-то слишком белым садом,

Где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нём, неладно,

Нам снова хочется домой,

В тот мир простой, как лист тетрадный,

Где я прошёл, большой, нескладный

И удивительно прямой.

Мы расходились и опять встречались,

писали письма, слали адреса.

Над нами звёзды робкие качались

и месяц рыжий с неба нависал.

Гремели поезда на перегонах,

ключи разлук глубоко затая,

и, не сойдясь, мы в крашеных вагонах

вновь разъезжались в разные края.

И всё ж, метаясь, злобствуя, кочуя

по гулким незнакомым городам,

в конце концов, стремлюсь я

и хочу я

причалить к тем же сбитым берегам.

Пусть в этом городе мне всё знакомо,

но разве не приятно мне опять

за каждым поворотом, каждым домом

знакомый мир, как в детстве, узнавать…

<…>

Я живу в небольшом городишке —

В нём проспектов нигде не найдёшь.

Часто мне — озорному мальчишке

Снится спелая нежная рожь.

А ещё стала чаще сниться

Мне под утро болотная гать, —

Город яркого, нежного ситца

Мог бы я на неё променять.[8]

Я иду. Берёзы мимо

Вдоль по берегу бегут,

В облаках седого дыма

Чуть заглядывая в пруд.

За прудом упало прясло,

Ветер пьёт из трав росу,

И рябина в кофте красной

Улыбается овсу.

Глубиной пугает заводь,

За осокой — пустыри

Ловят жёлтыми глазами

Золотой султан зари.[9]

Я полюбил весомые слова,

Просторный август, бабочку на раме

И сон в саду, где падает трава

К моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,

У низких яблонь, — где-то у воды,

Смотреть в листву прозрачную

И слышать,

Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,

Казалась мне вселенная мала?

Движения замедленны и вялы,

Во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?

Ближайший омут светел и глубок —

Пока трава на солнце не сгорела,

Войти в него всем телом до предела

И ощутить подошвами песок!

И в первый раз почувствовать так близко

Прохладное спасительное дно —

Вот так, храня стремление одно,

Вползают в землю щупальцами корни,

Питая щедро алчные плоды

(А жизнь идёт!), — всё глубже и упорней

Стремление пробиться до воды,

До тех границ соседнего оврага,

Где в изобилье, с запахами вин,

Как древний сок, живительная влага

Ключами бьёт из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает

На сизых листьях тёплой лебеды.

И слышу я, как мир произрастает

Из первозданной матери — воды.

Ты пишешь мне в письме, дружище,

что сад стал гол и нелюдим,

что ветры северные рыщут

и громко буйствуют над ним.

И туча дымом нависает,

дожди свой сказ к концу ведут.

Берёзка под окном косая

сгибает голову к пруду.

И ей бы вместе с листопадом

хотелось к косогору лечь.

А ночью встретиться за садом

и клён обнять у самых плеч.

Но нет: ветра упрямо клонят

её к холодному пруду,

а так не хочется в прогоне

стоять у всех ей на виду!

И скоро инеем затянет

у берегов блестящий лёд.

Ей станет холодно. Устанет —

и на колени упадёт.

Берег цвёл репейником и илом.

За репей цеплялась лебеда,

И как будто намертво застыла

В чёрно-синей заводи вода.

Бочаги пугали глубиною,

Синей топью угрожала зыбь.

Бурлаками с звонкой бечевою

Шли отлогим берегом вязы.

А навстречу — выжженные дали

В неумолчном грохоте войны…

Серебром рассыпанным упали

Бубенцы серебряной луны.

Дымом потянуло из ложбины,

Ветер дол тревожил горячо.

Кисти окровавленной рябины

Тяжело свисали на плечо.[10]

Никто не спросит, не скостит,

Не упрекнёт обидным словом,

Что стол мой пятнами изрыт,

Как щёки мальчика рябого.

Я спал на нём. Кому-то верил.

И писем ждал. Знать, потому,

Захлопнув поплотнее двери,

Я стал завидовать ему.

Живу с опаской. Снов не знаю.

Считаю даты. Жду весны.

А в окна, будто явь сквозная,

Летят, не задевая, сны.

Проходят дни, и всё короче,

Всё явственней и глуше мне

Поёт мой стол, и чертят ночи

Рисунок странный на стекле.

И в тонких линиях ваянья,

Что ночь выводит по стеклу,

Так много слёз и обаянья,

Пристрастья вечного к теплу, —

Что я теряюсь и немею.

Я нем почти. Почти в снегу.

Сказать хочу — и не умею,

Хочу запеть — и не могу.

Вот она. Возьми её в ладони

и согрей. Потом — одушеви.

Путано. Тревожно. Как в вагоне,

до ногтей прокуренном, — живи.

Так живи,

чтоб каждый день твой выжил

из дремотной комнатной пыльцы,

чтобы где-то этажом лишь ниже

про тебя злословили жильцы:

тёти в кофтах. Пожилые дяди.

Так живи, чтоб плакать привелось

ради дружбы с песнею и ради

чьей-то пряди спутанных волос.

Ночь пройдёт. Она заденет краем

абажур. А ты останься нем.

Тени гибнут. Горбятся. Играют.

Тени умирают на стене.

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать.

Я уезжал всего с единым свёртком

В вагоне, от которого несло кочевьем,

Чужою жизнью, спальней и ещё

Таким, чего не мог бы я понять,

Когда б не заспанные лица пассажиров,

Которые глядели из окна.

Шёл снег. Он был так ласков и пушист.

Так мягко падал к девушке на веки,

Что даже слёзы были ни к чему.

Я посмотрел в глаза её. Ну что же,

Ещё остались письма, от которых

Мог покраснеть бы даже почтальон,

Привыкший, заслепя глаза, на память

Импровизировать несложный лепет писем,

В которых мы (нам это показалось)

О счастье некрасиво говорили.

Вот и звонок. Весёлый проводник

Вздохнёт — ему ведь так хотелось

Хотя бы раз сойти за пассажира.

Ну, вот и всё. Её глаза просили

Остаться и уйти с вокзала в вечер,

В те дальние немые переулки,

Где люди не могли заметить слёз,

Дрожанья рук и сбивчивых ответов,

Которыми я выразил любовь.

И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которой

Так мало было настоящих дней.

Пойми меня, — с тобой я понял счастье,

Не то, что в книгах вычитали мы

И о котором в детстве нам твердили.

Я понял жизнь.

Она всегда жестока,

Как пытка непомерная, страшна,

Но это — жизнь. Войду в вагон и людям

О счастье быть влюблённым расскажу.

На третьей полке сны запрещены.

Худой, небритый, дюже злой от хмеля,

Спал Емельян вблизи чужой жены

В сырую ночь под первое апреля.

Ему приснилась девка у столба,

В веснушках нос, густые бабьи косы.

Вагон дрожал, как старая изба,

Поставленная кем-то на колёса.[11]

У него, как у глобуса, одна нога,

И женщины, которые встречают его,

Напоминают ему об этом глазами, —

Ни одна из них не хочет принадлежать ему,

Спать с ним в одной постели

И греть ему единственную ногу.

Это получается так потому,

Что рядом ходят

Весёлые штабные мальчики,

У них томные глаза,

А усы напоминают

Вскинутые в небо оглобли

Брошенной каким-то незадачливым беженцем телеги.

У них руки и ноги на месте,

А что ещё необходимо женщинам,

Которые третий год не видели мужей,

Забыли цвет их глаз

И не помнят их больше, как живых?

Он теперь на всё озлоблен,

Он видит, как страдают солдатки,

От которых деревянным костылём

Он отгоняет по вечерам назойливых штабных.

И как плохо, что он помнит себя молодым, —

Девушки с завистью смотрели вслед ему,

Когда он не спеша,

Докуривая отцовскую трубку,

Шёл за село, на мельницу,

Где светловолосая, невозможная русалка

Называла его:

«Ты — мой».

Он знает: теперь не будет больше этого.

Вот почему он очень рано сегодня

Отправился на свой сеновал, —

Эта ночь, как и завтра, и послезавтра, не для него,

И как обидно, что костыль вечно будет стучать

в сухую землю.

Я выхожу на улицу,

И первый попавшийся мне на глаза круглый фонарь

Напоминает розовую плешь нашего управдома,

С которым я поругался сегодня

Из-за несчастного лифта,

Позволяющего себе двигаться только в одном,

Да и то ненужном направлении — к земле.

Я часто думаю, что было бы с нами,

Если бы мы не изобрели паровоза, радио,

Аэроплана, сложнейших машин

И прочих весьма интересных вещей,

Которые позволяют нам думать,

Что мы всё-таки умные.

Вчера один знакомый счетовод

Уверял меня, что мир до сих пор

Блуждал бы в хаосе цифр,

Если бы кто-то случайно не придумал деньги.

А я сказал ему, что это не так.

Тогда он ушёл в свою каморку,

Обозвав меня предварительно шёпотом.

Затем я услышал неприятное щёлканье —

Он снова работал на счётах.

Когда я об этом рассказал одной женщине,

Она долго хохотала, не подозревая,

Что в эту ночь ей приснится

Мой клетчатый шарф.

Он считал, что единственная профессия,

Которую позволительно иметь всякой женщине,

Это — стенография. Он был убеждён,

Что все великие пианисты, каких мы знаем,

Начинали со стенографии. Он в это верил,

И с ним нельзя было спорить,

Потому что, если б он узнал, что это — не так,

Он бросил бы свою жену,

Женщину положительную и, кажется, умную,

Владеющую в совершенстве искусством стенографии.

Пространство рвали тормоза.

И ночь пока была весома,

Все пассажиры были за

То, чтобы им спалось, как дома.

Лишь мне не снилось, не спалось.

Шла ночь в бреду кровавых марев

Сквозь сон, сквозь вымысел и сквозь

Гнетущий привкус дымной гари.

Всё было даром, без цены,

Всё было так, как не хотелось, —

Не шёл рассвет, не снились сны,

Не жглось, не думалось, не пелось.

А я привык жить в этом чреве:

Здесь всё не так, здесь сон не в сон.

И вся-то жизнь моя — кочевье,

Насквозь прокуренный вагон.

Здесь теснота до пота сжата

Ребром изломанной стены,

Здесь люди, словно медвежата,

Вповалку спят и видят сны.

Их где-то ждут. Для них готовят

Чаи, постели и тепло.

Смотрю в окно: ночь вздохи ловит

Сквозь запотевшее стекло.

Лишь мне осталося грустить.

И, перепутав адрес твой,

В конце пути придумать стих

Такой тревожный, бредовой…

Чтоб вы, ступая на перрон,

Познали делом, не словами,

Как пахнет женщиной вагон,

Когда та женщина не с вами.[12]

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне измятом, заткнутом за пояс.

По голове погладь меня рукой,

Примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозись бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была — в толпе или в вагоне, —

Я всё равно найду,

Уткнусь лицом

В твои, как небо, светлые

Ладони.

Зимою он неподражаем.

Но почему-то мы всегда

Гораздо чаще провожаем,

Чем вновь встречаем поезда.

Знать, так положено навеки:

Иным — притворствовать,

А мне —

Тереть платком сухие веки

И слёзно думать о родне.

Смотреть в навес вокзальной крыши

И, позабывшись, не расслышать

Глухую просьбу: напиши…

Здесь всё кончается прощаньем:

Фраз недосказанных оскал,

Составов змейных содроганье

И пассажирская тоска.

Здесь постороннему —

лишь скука,

Звонки да глаз чужих ожог.

Здесь слово старое — «разлука»

Звучит до странности свежо.

Здесь каждый взгляд предельно ясен

И всё ж по-своему глубок.

Здесь на последнем самом часе

Целуют юношей в висок.

А пожилых целуют в проседь

(Гласит мораль житейских уз),

Поцеловать

здесь значит: сбросить

Воспоминаний тяжких груз.

А я, нагрузив чемоданы,

Как будто сердце опростав,

Вдруг узнаю,

Что прибыл рано

И что не подан мой состав,

И вот

Ходи вдоль длинных скосов

Вокзальных лестниц

и сумей

Забыть, что нет русоволосой

Последней девушки твоей.

И пусть она по телефону

С тобой простилась утром.

Пусть.

Ты ходишь долго по перрону,

В словах нащупывая грусть.

На слух, по памяти слагаешь

Прощальный стих… И вот опять

Ты с болью губы отрываешь

От губ,

Которых не видать…

Но лучше —

В сутолоке, в гоне

С мотива сбившихся колёс

Забыть, закутавшись, в вагоне

Весенний цвет её волос.

Ловить мелодию на память

И, перепутав имена,

Смотреть заснувшими глазами

В расщеп вагонного окна.

Когда прощаются, заметьте,

Отводят в сторону глаза.

Вот так и с нами было.

Ветер

Врывался в вечер, как гроза.

Он нас заметил у калитки

И, обомлев на миг, повис,

Когда, как будто по ошибке,

Мы с ней, столкнувшись, обнялись.

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

Твоих бровей. И пережить тот суд,

Когда глаза солгут твои, а губы

Чужое имя вслух произнесут.

Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,

Не видел… Чтобы, близким не грубя,

Я дальше жил и подымался выше,

Как будто вовсе не было тебя.

Я знал одно —

Куда милей кочевье.

Спать на полу,

Читать чужие книги,

Под голову совать кулак иль камень,

И песни петь —

Тревожные, хмельные,

Ходить землёй,

Горячею от ливня,

И славить жизнь…

Я слышал — город есть такой,

Там небо достают рукой,

И, поднеся поближе к глазу,

С ладони выпивают разом.

Мне возразят, что это миф,

А мифу место лишь Эллада,

Но разве, город полюбив,

О нём выдумывать не надо?

Кто раз в мои стихи заглянет,

Того в тот город жить потянет, —

Как ни упрямьтесь, я заставлю

Вас всех бродить по Ярославлю.

Есть дивные пейзажи и моря,

Цветут каштаны, выросли лимоны.

А между нами, впрочем, говоря,

Я не глотал ещё воды солёной.

Не видел пляжа в Сочи, не лежал

На пёстрой гальке в летнюю погоду,

Ещё ни разу я не провожал

В далёкий рейс морского парохода,

Не слышал песен грузчиков в порту.

Не подышал я воздухом нездешним,

Не посмотрел ни разу, как цветут

И зноем наливаются черешни.

Не восходил к вершине с ледорубом,

Не знал повадок горного орла.

Ещё мои мальчишеские губы

Пустыня древним зноем не сожгла.

Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа,

Не шёл гулять с ребятами на мол.

Ещё одесской лестницей ни разу

Я к морю с чемоданом не сошёл.

Мне двадцать лет. А Родина такая,

Что в целых сто её не обойти.

Иди землёй, прохожих окликая,

Встречай босых рыбачек на пути,

Штурмуй ледник, броди в цветах по горло,

Ночуй в степи, не думай ни о чём,

Пока верёвкой грубой не растёрло

Твоё на славу сшитое плечо.

Когда подумать бы могли вы,

Что, выйдя к лесу за столбы,

В траву и пни ударит ливень,

А через час пойдут грибы?

И стало б видно вам отселе,

Лишь только ветви отвести,

Когда пойдёт слепая зелень

Как в лихорадке лес трясти.

Такая будет благодать

Для всякой твари! Даже птицам

Вдруг не захочется летать,

Когда кругом трава дымится,

И каждый штрих непостоянен,

И лишь позднее — тишина…

Так ливень шёл, смещая грани,

Меняя краски и тона.

Размыты камни. Словно бивни,

Торчат они, их мучит зуд;

А по земле, размытой ливнем,

Жуки глазастые ползут.

А детвора в косоворотках

Бежит по лужам звонким, где,

Кружась, плывёт в бумажных лодках

Пристрастье детское к воде.

Горит земля, и пахнет чаща

Дымящим пухом голубей,

И в окна входит мир, кипящий

Зелёным зельем тополей.

Вот так и хочется забыться,

Оставить книги, выйти в день

И, заложив углом страницу,

Пройтись босому по воде.

А после — дома, за столом,

Сверкая золотом оправы

Очков, рассказывать о том,

Как ливни ходят напролом,

Не разбирая, где канавы.

По какой тропинке —

не припомню,

только шёл я, как идут ко дну.

Словно к плахе,

было нелегко мне

подходить к забытому окну.

Вот и дом. Цветов встаёт засада.

Белая сыпучая сирень

протянула руки с палисада —

уцепились ветви за плетень.

И не дрогнет за дорогой тополь,

не стряхнёт

холодный пот росы…

И легли в траве высокой тропы,

как плетенья девичьей косы.

Заснуть. Застыть.

И в этой стыни

смотреть сквозь сонные скачки

в твои холодные, пустые,

кошачьи серые зрачки.

В бреду, в наплыве идиотства,

глядя в привычный профиль твой,

искать желаемого сходства

с той. Позабытой. Озорной.

И знать, что мы с тобою врозь

прошли полжизни

тьмой и светом

сквозь сон ночей, весны —

и сквозь

неодолимый запах лета.

И всё ж любить тебя,

как любят

глухие приступы тоски, —

как потерявший чувство красок

любил безумный,

страшный Врубель

свои нелепые мазки.

Кончался август. Ветер в груши

бросал предутреннюю дрожь.

И спелый колос грустно слушал,

как серп жевал сухую рожь.

Рябины красными кистями

свисали ниже над землёй.

Качались ивы над домами,

заплакав ржавою слезой.

Но с каждым днём всё холодало.

Темней и глуше день от дня.

И осень рыжим одеялом

покрыла тощие поля…

Одно художник в сердце носит:

на глаз проверенным мазком

пейзаж плашмя на землю

бросить

и так оставить. А потом

всё взвесить, высчитать,

измерить,

насытиться ошибкой всласть,

почти узнав, почти поверив,

к концу опять в безверье впасть.

И так все дни.

И с риском равным

быть узнанным, взглянуть в окно.

Весь мир

принять вдруг за подрамник,

в котором люди — полотно.

И дать такую волю кисти,

так передать следы земли,

чтоб в полотне живые листья

шумели, падали, цвели.

Когда раздался выстрел, он

ещё глядел в навес сарая,

в тот гиблый миг не понимая,

что смерть идёт со всех сторон.

Он падал медленно под креном

косого резкого угла.

Ещё медлительней по венам

кровь отворённая текла.

Сбежались люди, тишь нарушив

плевком холодного ствола.

А под его тяжёлой тушей

уже проталина цвела.

И рядом пыж валялся ватный

у чьих-то в мех обутых ног,

и потеплел — в багровых пятнах —

под тёплой лапою ледок…

Уже светало. Пахло хлебом,

овчиной, близким очагом.

А рядом волк лежал и в небо

смотрел тоскующим зрачком.

Он видел всё: рассвет и звёзды,

людей, бегущих не спеша,

и даже этот близкий воздух,

которым больше не дышать.

Голодной крови тёплый запах

тревожил утреннюю рань,

и нервно сокращалась в лапах

рывками мускульная ткань.

Бежали судороги в теле,

в снег ртутью падала слеза,

а в небо синее смотрели

большие серые глаза…

Я знал тебя, должно быть, не затем,

Чтоб год спустя, всему кладя начало,

Всем забытьём, всей тяжестью поэм,

Как слёз полон, ты к горлу подступала,

Чтоб, как вина, ты после долго жгла

И что ни ночь — тобою б только мнилось,

Чтоб лишь к концу, не выдержав, могла

Оставить блажь и сдаться мне на милость,

Чтоб я не помнил этой тишины,

Забыл про сон, про небо и про жалость,

Чтоб ни угла, ни окон, ни жены

Мне на твоей земле не оставалось.

Но всё не так. Ты даже знать не можешь,

Где началась, где кончилась гроза.

Не так солжёшь, не так ладонь положишь,

Совсем по-детски поглядишь в глаза.

А я устал. За мною столько лестниц.

Я перешёл ту верную межу,

Когда все мысли сходятся на песне,

Какой, должно быть, вовсе не сложу.

Смотреть в камин. Следить, как уголь

Стал незаметно потухать.

И слушать, как свирепо вьюга

Стучится в ставни.

И опять

Перебирать слова, как память,

И ставить слово на ребро

И негритянскими губами

Трепать гусиное перо.

Закрыть глаза, чтоб злей и резче

Вставали в памяти твоей

Стихи, пирушки, мир и вещи,

Портреты женщин и друзей,

Цветных обоев резкий скос,

Опустошённые бутылки,

И прядь ласкаемых волос

Забытой женщины, и ссылки,

И всё, чем жизнь её пестра,

Как жизнь восточного гарема.

…И досидеться до утра

Над недописанной поэмой.

…А ночью он присел к камину

и, пододвинув табурет,

следил, как тень ложилась клином

на мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,

от жёлтых сплющенных икон

шла коридором, ведшим в кухню,

и где-то там терялась. Он

перелистал страницы снова

и бредить стал. И чем помочь,

когда, как чёрт иль вий безбровый,

к окну снаружи липнет ночь,

когда кругом — тоска безлюдья,

когда — такие холода,

что даже мёрзнет в звонком блюде

вечор забытая вода?

И скучно, скучно так ему

сидеть, в тепло укрыв колени,

пока в отчаянном дыму,

дрожа и корчась в исступленьи,

кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,

рукой скользнул на табурет,

когда, очнувшися от бреда,

нащупал глазом слабый свет

в камине. Сердце было радо

той тишине.

Светает — в пять.

Не постучавшись, без доклада

ворвётся в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,

откроют шторы, и тогда

всё в том же позабытом блюде

чуть вздрогнет кольцами вода.

И с новым шорохом единым

растает на паркете тень,

и в оперенье лебедином

у ног её забьётся день…

Нет, нет, — ему не надо света!

Следить, как падают дрова,

когда по кромке табурета

рука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носит

заметить тот порыв один,

когда сухой рукой он бросит

глухую рукопись в камин.

…Теперь он стар. Он всё прощает

и, прослезясь, глядит туда,

где пламя жадно поглощает

листы последнего труда.

Здесь подлецы и казнокрады,

свиные рыла и подлог.

Чинуши, ждущие награды,

царя владетельный сапог.

Здесь городничих легионы

суды негласные вершат.

Здесь мелких тварей миллионы

вприпрыжку в ведомства спешат.

Секут детей. Считают деньги.

Сбивают цены. Спорят. Лгут,

бород заржавленные веники

уткнув в свой приторный уют.

Здесь держиморды с их замашкой.

Здесь даже вор бывает прав.

Здесь сам Ноздрёв играет в шашки

и шашки пичкает в рукав…

…И сколько их,

пустых святош,

среди отъявленных уродов,

один с другим, как капля, схож![13]

Она пропахла пылью вековою,

ветрами лет. И ныне на меня

глядит бумагой древней гербовою,

случайно уцелевшей от огня.

А было всё:

и зябких листьев вздохи,

и сабель свист, и шёпот конопли.

Как складки лба, изрытые отроги

легли в надбровья сплюснутой земли.

Прошли века. Но ночью вдруг я внемлю:

вновь душу рвёт нам азиатский гик…

И тишина… И падают на землю

мои густые, твёрдые шаги.

Ему заткнули рот приказом:

не петь. Не думать. Не писать.

И мутным, словно лужа, глазом

за ним стал ротный наблюдать.

Здесь по ночам стонали глухо

солдаты, бредили. А днём

учили их махать ружьём

и били их наотмашь в ухо,

так, чтобы скулу вбок свело,

чтоб харкать кровью суток пять,

чтоб, срок отбыв, придя в село,

солдату было что сказать.

Но иногда роились слухи,

как вши в рубахе. Каждый мог,

напившись огневой сивухи,

сказать, что он — солдат и бог.

Их шомполами люто били.

Они божились и клялись.

С глазами, словно дно бутыли,

садились пить.

И вдруг — дрались.

Но вопреки царям и датам,

страданьем родины горя,

под гимнастёркою солдата

скрывалось сердце кобзаря.

Я жил в углу. Я видел только впалость

Отцовских щёк. Должно быть, мало знал.

Но с детства мне уже казалось,

Что этот мир неизмеримо мал.

В нём не было ни Монте-Кристо,

Ни писем тайных с жёлтым сургучом.

Топили печь, и рядом с нею пристав

Перину вспарывал штыком.

Был стол в далёкий угол отодвинут.

Жандарм из печки выгребал золу.

Солдат худые, сгорбленные спины

Свет заслонили разом. На полу —

Ничком отец. На выцветшей иконе

Какой-то бог нахмурил важно бровь.

Отец привстал, держась за подоконник,

И выплюнул багровый зуб в ладони,

И в тех ладонях застеклилась кровь.

Так начиналось детство…

Падая, рыдая,

Как птица, билась мать.

И, наконец,

Запомнилось, как тают, пропадают

В дверях жандарм, солдаты и отец…

А дальше — путь сплошным туманом застлан.

Запомнил: только плыли облака,

И пахло деревянным маслом

От жёлтого, как лето, косяка.

Ужасно жгло. Пробило всё навылет

Жарой и ливнем. Щедро падал свет.

Потом войну кому-то объявили,

А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.

Отцы мои! Я следовал за вами

С раскрытым сердцем, с лучшими словами,

Глаза мои не обожгло слезами.

Глаза мои обращены на всех.

Он делал стулья и столы

и, умирать уже готовясь,

купил свечу, постлал полы,

гроб сколотил себе на совесть.

Свечу поставив на киот,

он лёг поблизости с корытом

и отошёл. А чёрный рот

так и остался незакрытым.

И два громадных кулака

легли на грудь. И тесно было

в избёнке низенькой, пока

его прямое тело стыло.[14]

Тот дом, что смотрит исподлобья

В сплетенье жёлтых косяков,

Где люди верят лишь в снадобья,

В костлявых ведьм да колдунов,

Где, уставая от наитий,

Когда дом в дрёму погружён,

День начинают с чаепитий,

Кончают дракой и ножом;

Где дети старятся до срока,

Где только ноют да скорбят,

Где старики сидят у окон

И долго смотрят на закат,

Где всё вне времени и места,

Где лишь кулак имеет вес,

Где перезревшие невесты

Давно уж вышли из невест.

Где всё на правду не похоже

И что ни делают — всё злость!

Где с первобытным рвеньем гложут

Нужды заплёванную кость,

Где ближний ближнего обмерит,

Где счастлив тот лишь, кто в гробу,

И где уже никто не верит

Ни в ложь,

ни в правду,

ни в судьбу,

Где возведён в закон обычай

Ничтожной горсточкой задир,

Где каждый прав и пальцем тычет,

Что он плюёт на здешний мир,

Где нищету сдавили стены,

Где люди треплют языком,

Что им и море по колено,

Когда карман набит битком,

И где лабазник пьёт, не тужит,

Вещает миру он всему,

Что он дотоле с богом дружит,

Пока тот милостив к нему,

Где, как в игрушку, в жизнь играют,

Обставив скаредный уют,

Где детям петь не позволяют

И небо видеть не дают,

Где людям не во что одеться,

Где за душой — одни портки,

Где старики впадают в детство,

А дети метят в старики, —

Пусть я хотел, хотел до боли

Пересказать всё чередом,

Я не сказал и сотой доли

Того, чем славен этот дом.

Его я видел на экране,

Он в сквозняке, он весь продрог.

Тот дом один стоит на грани,

На перекрёстке двух эпох.

Косых полатей смрад и вонь.

Икона в грязной серой раме.

И средь игрушек детский конь

С распоротыми боками.

Гвоздей ворованных полсвязки.

Перила скользкие. В углу

Оглохший дед. За полночь — сказки.

И кот, уснувший на полу.

Крыльцо, запачканное охрой.

И морды чалых лошадей.

Зашитый бредень. Берег мокрый.

С травой сцепившийся репей.

На частоколе чёрный ворон,

И грядка в сорной лебеде.

Река за хатою у бора,

Лопух, распластанный в воде.

Купанье — и попытка спеться.

На берегу сухая дрожь.

Девчонка, от которой ждёшь

Улыбки, сказанной от сердца.

…Всё это шло, теснилось в память,

Врывалось в жизнь мою, пока

Я не поймал в оконной раме

В тенётах крепких паука.

О, мне давно дошло до слуха:

В углу, прокисшем и глухом,

В единоборстве билась муха

С большим мохнатым пауком.

И понял я, что век от века,

Не вняв глухому зову мук,

Сосал, впиваясь в человека,

Огромный холеный паук.

И я тогда, давясь от злобы,

Забыв, что ветер гнал весну,

Клялся, упёршись в стенку гроба,

В котором отчим мой уснул.

Клялся полатями косыми,

Страданьем лет его глухих,

Отмщеньем, предками босыми,

Судьбой обиженного сына,

Уродством родичей своих, —

Что за судьбу, за ветошь бедствий

Спрошу я много у врага!

Так шло, врывалось в память детство,

Оборванное донага.[15]

Моя земля — одна моя планета,

Она живёт среди ночей и звёзд.

Мне говорят, что путь бойца-поэта

В её ночах не очень будет прост.

Но я иду.

Не надо слов. Их много здесь говорено —

Всё перебрали, оценили здесь.

Ведь жизнь останется навеки

неповторенной,

Короткой,

как оборванная песнь.

Всего неделю лишь назад

Он делал в клинике доклад.

Он сел за стол напротив нас,

Потом спросил: «Который час?»

Заговорив, шёл напролом,

И стало тесно за столом.

И каждый понял, почему

Так тесно в воздухе ему.

И то ли сон, горячка то ль,

Но мы забыли вдруг про боль.

Понять нельзя и одолеть,

Как можно в этот день болеть.

Врачи забыли про больных,

И сёстры зря искали их.

Иод засох и на столе

Лежал как память о земле,

Где людям, вышедшим на смерть,

Хоть раз в году дано болеть.

Докладчик кончил. И потом

Он раны нам схватил бинтом,

Он проводил нас до палат.

Ушёл. И вот — пришёл назад.

И врач склонился над столом,

Над ним — с поломанным крылом.

И было ясно, что ему

Теперь лекарства ни к чему.

И было тихо. Он лежал

И никому не возражал.

Был день, как он, и тих, и прост,

И жаль, что нету в небе звёзд.

И в первый раз спокойный врач

Не мог сказать сестре: «Не плачь».

В шершавом, вкривь надписанном конверте

Ему доставлен приговор, и он

Искал слова, вещавшие о смерти,

К которой был приговорён.

Пришли исполнить тот приказ,

А он ещё читал,

И еле-еле

Скупые строчки мимо глаз,

Как журавли, цепочками летели.

Он не дошёл ещё до запятой,

А почему-то взоры соскользали

Со строчки той, до крайности крутой,

В которой смерть его определяли.

Как можно мыслью вдаль не унестись,

Когда глаза, цепляяся за жизнь,

Встречают только вскинутое дуло.

Но он решил, что это пустяки,

И, будто позабыв уже о смерти,

Не дочитав томительной строки,

Полюбовался краской на конверте

И, встав во весь огромный рост,

Прошёл, где сосны тихо дремлют.

В ту ночь он не увидел звёзд:

Они не проникали в землю.

Каждому — радость и страх.

Каждому — солнце и воздух.

В чьих-то воздушных руках

прыгали в небе звёзды.

Только с рассветом одна

в чёрную землю упала, —

и над деревней заря

встала до крови ала.

Вышла надежда из дум —

долго в небе морозном

искал я свою звезду

в неуловимых звёздах.[16]

Он попросил иссохшим ртом воды.

Уж третий день не поднимались веки.

Но жизнь ещё оставила следы

В наполовину мёртвом человеке.

Под гимнастёркой тяжело и грубо

Стучало сердце, и хотелось пить.

И пульс немного вздрагивал, а губы

Ещё пытались что-то говорить.

Врачи ему при жизни отказали.

Он понял всё: лекарства ни к чему.

В последний раз он попросил глазами —

И пить тогда не подали ему.

Хотелось выйти в улицы, на воздух.

Локтями дверь нечаянно задеть.

А ночь была такая, что при звёздах

Ему не жалко было умереть.

В тот день холодным было небо.

Прохожий торопил свой шаг.

Ещё с карнизов спущен не был

С каймою траурною флаг.

Мороз щипал до боли лица.

И на окраине, у рвов,

Закоченевшие синицы

Валились наземь с проводов.

И не спалось. И было жёстко,

Кровать как ком сухой земли.

И три морщины вперекрёстку

На лбу товарища легли.

Он повернулся — в каплях пота —

И скрылся зябко в полумглу.

Метнулась тенью самолёта

От лампы тень его в углу.

А утром — радио, газеты,

Печаль моей большой страны,

И всем знакомые портреты

В бордовый шёлк окаймлены.

Иди познай людское дело

И в мавзолей войди, как в жизнь, —

Рукой дрожащей и не смелой

Его бессмертия коснись.

Здесь всех основ лежат начала.

Мы знаем, что и он любил.

Он тоже был живым сначала

И этой площадью ходил.

По тем же стёршимся ступеням…

Но как ни мудрствуй, ни пиши,

Ты не вместишь в названье ЛЕНИН

Вселенский взмах его души.

Пройди весь мир насквозь и снова

Вернись к нему, и у Кремля

Тебя согреет этим словом

Его родившая земля.

Им каждый подвиг наш пронизан,

И он во всём, чем мы живём,

Он нам необходим и близок —

Мы в нём бессмертье узнаём.

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землёй накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —

Ведь каждый, небо видевший, читал,

Когда слова высокого чекана

Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

Хотя мотор и сдал на полпути —

Остановись, взгляни прямее в небо

И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

Как память ими взятой высоты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

Ты каждый день уходишь в небо,

А здесь — дома, дороги, рвы,

Галдёж, истошный запах хлеба

Да посвист праздничной травы.

И как ни рвусь я в поднебесье,

Вдоль стен по комнате кружа,

Мне не подняться выше лестниц

И крыш восьмого этажа.

Земля, она всё это помнит,

И хоть заплачь, сойди с ума,

Она не пустит дальше комнат,

Как мать, ревнива и пряма.

Я за тобой закрою двери,

Взгляну на книги на столе,

Как женщине, останусь верен

Моей злопамятной земле.

И через тьму сплошных догадок

Дойду до истины с трудом,

Что мы должны сначала падать,

А высота придёт потом.

Нам ремесло далось не сразу —

Из тьмы неверья, немоты

Мы пробивались, как проказа,

К подножью нашей высоты.

Шли напролом, как входят в воду:

Жизнь не давалась, но её,

Коль не впрямую, так обходом

Мы всё же брали, как своё.

Куда ни глянь — сплошные травы,

Любая боль была горька.

Для нас, нескладных и упрямых,

Жизнь не имела потолка.[17]

Рассвет сочился будто в сите,

Когда в звенящем серебре

Рванулся резко истребитель

Косым движением к земле.

Пилот, в бесстрашье шансы взвесив,

Хватался в спешке за рули,

Но все дороги с поднебесья

К суровой гибели вели.

И с жаждой верной не разбиться,

Спасая в виражах мотор,

Хотел он взмыть, но силу птицы

Презрели небо и простор.

Она всё тело распластала,

Скользя в пространстве на крыле,

И вспышкой взрыва и металла

Жизнь догорела на земле.

…А сила ветра так же крепла.

Восходом солнца цвёл восток,

И на земле сквозь дымку пепла

Пробился утренний цветок.

Уже истлели тело, крылья,

Но жизнь, войдя с людьми в родство,

Презрев пред гибелью бессилье,

Своё справляла торжество.

Как прежде, люди в небо рвались

В упорной жажде высоты.

А в небе гасли, рассыпались

Звёзд изумрудные цветы.

И пахли юностью побеги

Ветвей. Прорезав тишину,

Другой пилот в крутом разбеге

Взмыл в голубую вышину.

Мир был по-прежнему огромен,

Прекрасен, радужен, цветист;

И с человечьим сердцем вровень

На ветке бился первый лист.

И, не смущаясь пепла, тлена,

Крушенья дерзостной мечты,

Вновь ликовала кровь по венам

В упорной жажде высоты!

Косая. Лапами в забор

Стоит. И сруб сосновый воет,

Когда ветра в нутро глухое

Заглянут, злобствуя, в упор.

Зимой всё в инее и стуже,

Ослабив стёкла звонких рам,

Живот подтягивая туже,

Глядит на северный буран.

Кругом безлюдье. Хоть кричи!

Стоит, как на дороге нищий.

И тараканы стаей рыщут

В пустой отдушине печи.

Метели подползают ближе.

И вдруг рванут из-под плетня,

Холодным языком оближут

В хлеву хозяйского коня.

А сам хозяин, бледнолицый,

Окутан кем-то в белый холст,

Лежит в гробу на половицах,

В окамененье прям и прост.

В окошко свет скупой бросая,

Глядит луна в его судьбу,

И ветры жутко потрясают

Его сосновую избу.

Здесь, по соседству с белым гробом,

В ногах застывших мертвеца,

За полночь я родился, чтобы

Прославить мёртвого отца.

Чуть брезжил свет в разбитых окнах.

Вставал, заношенный до дыр,

Как сруб, глухой и душный мир,

Который был отцами проклят,

А нами перевёрнут был.

Её сложил маляр, а впрочем,

Она, быть может, потому

Портовым нравилась рабочим,

Что за неё вели в тюрьму.

Ломали пальцы, было мало —

Крошили зуб, грозили сжечь.

Но и в огне не умирала

Живая песенная речь.

Матросы взяли песню эту

И из своей родной земли,

Бродя волной морской по свету,

В чужую землю завезли.

А тот маляр потом был сослан.

Бежал. На озере одном

Он пойман был, привязан к вёслам

И вместе с лодкой шёл на дно.

И, умирая, вспомнил, видно,

Свой край, и песню, и жену.

Такую песню петь не стыдно,

Коль за неё идут ко дну.

Ночь склонилася над рожью,

Колос слепо ловит тьму.

Ветер тронул мелкой дрожью

Трав зелёную кошму.

Тишина котёнком бродит

От реки до дальних троп.

У соседки в огороде

Дремлет ласковый укроп.

Мой товарищ курит трубку,

Говорит не торопясь.

О боях, о жаркой рубке

Начинается рассказ.

Только вот глаза прикрою,

Память снова говорит.

Под днепровскою волною

Не один товарищ спит.

И пройди по всем курганам —

Бой кровавый не забыт,

И курганы носят раны

От снарядов и копыт.

Мы не раз за трубкой вспомним

Быль военную годов,

Как в упор в каменоломню

К нам тянулось семь штыков.

Как прорвались мы гранатой —

Всё снесли в огонь и дым.

Даже мост спиной горбатой

Встал в испуге на дыбы.

…Мой товарищ, мой ровесник,

Мой любимый побратим,

Этой славы, этой песни

Никому не отдадим.[18]

Тихо.

Скучно.

Как в скиту.

Машет сумрак чёрным пледом.

И за мною на плоту

кто-то тенью ходит следом.

Связь мочальная на брёвнах

в слизь размокнет, и тогда

станет слышно,

как неровно

бьёт в прибрежный мол вода.

Я плыву…

Тяжёлым илом

обрастает утлый плот.

Слышно, будто по стропилам

кто-то ходит взад-вперёд.

Оглянусь —

и лишь увижу:

где маячат фонари, —

горизонт на пальцы нижет

кольца красные зари.

Не думал я, что на рассвете

В глухом пугающем саду,

Где лишь шуршит листвою ветер,

Тебя измученной найду.

И, опустившись на колени,

Как пред иконою своей,

Скажу — возьми моё цветенье,

Цветенье выцветших кудрей.

И если надо, пусть исчезнут

Рассвет и дня неяркий луч,

В веков открывшуюся бездну

Ворвавшись вдруг с надземных круч.

Но ты молчишь, и где-то рядом

Шумит рыжеющий костёр —

То сад осенним листопадом

Сиянье рук к земле простёр.

И ты уходишь в грязных пятнах

В обитель дальнюю, за сад.

И никогда уже обратно

Ты не воротишься назад.

Мне больно осенью такою

Вдруг осознать в глухой борьбе,

Что, отдавшись чужому бою,

Я жизнь не выпросил тебе.[19]

…Он для тебя украсит стены

И скажет: «Славой ослеплю!»

А я опять останусь с теми,

Которых вовсе не люблю.

И в смене встреч и длинных будней

Тебя я вспомню, изумлюсь!

Всё тяжелей и безрассудней,

Всё непонятней становлюсь.

Я не пойму, моя отрада,

Как можно в этакой стране

Всю жизнь пройти с тобою рядом

И всё ж остаться в стороне.[20]

Забудем то, что полюбилось людям.

Уйдём туда, где ветер да столбы,

где лес пророс до берега. Забудем

весь этот мир отчаянной гульбы.

Извечных просьб, сплошных недомоганий,

мир мелких выгод, духоты квартир.

Забудем скуку у подъездов зданий,

где мы встречались часто. Новый мир

иных высот и помыслов распахнут, —

возьми его и ощути на вес.

Уж радостью звериной пахнет

к горе на плечи прикорнувший лес.

И мы пройдём зелёным косогором.

Там поезда идут. Гремят им вспять мосты.

И девушка уехала… А скоро

вот так же, не сказав, уедешь ты.

Тогда опять — тоска несчётных буден.

Придёт сосед и выпьет за меня…

Давай уйдём. Уйдём давай. Забудем

пустую прозу завтрашнего дня.

Мы пиво пьём за мраморным столом, —

Последние актёры, подлецы, бродяги.

За жёлтым в палец толщиной стеклом

Кружится с ног сбивающая влага.

Она мутит и ходит ходуном.

В нас блажь вошла

И каждый снова хочет

В такие ночи спаивать вином

Весёлых управдомововских дочек.

Уже оркестр ушёл,

И мы допели песню,

И наш сосед уж захмелел слегка,

А мы сидим, уйдя по плечи в кресла

И тянем злую мудрость табака.

Теперь мы оплешивели, как осень,

И баки не по моде — до виска,

Мы галстуки ещё на шее носим,

Чтоб нас швейцар за столик допускал.

У нас сейчас желание простое:

О мирозданьи рассуждать в тепле, —

Судьба проста. Табак раздумья стоит,

Пока пивные кружки на столе.

Мы будем пить. Пока ещё не поздно.

Пока ещё мы трезвы все. Пока

На счёт не ляжет искупленьем грозным

Официанта грязная рука.

Тогда мы встанем, отряхнём с коленей

Остатки раков, пепел и лузгу.

А что нам — ночь?

Она ничто в сравненьи

С изъяном рваным в холостом мозгу.[21]

<1937>

Неужто мы разучимся любить

и в праздники, раскинувши диваны,

начнём встречать гостей и церемонно пить

холодные кавказские нарзаны?

Отяжелеем. Станет слух наш слаб.

Мычать мы будем вяло и по-бычьи.

И будем принимать за женщину мы шкап

и обнимать его в бесполом безразличьи.

Цепляясь за разваленный уют,

мы в пот впадём, в безудержное мленье.

Кастратами потомки назовут

стареющее наше поколенье.

Без жалости нас время истребит.

Забудут нас. И до обиды грубо

над нами будет кем-то вбит

кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли

в архивах, в мгле библиотек,

лекарством руки наши пахли

и были бледны кромки век.

За то, что нами был утрачен

сан человечий; что, скопцы,

мы понимали мир иначе,

чем завещали нам отцы.

Нам это долго не простится,

и не один минует век,

пока опять не народится

забытый нами Человек.

Чрез заросли полыни и крапивы

Мы шли вдвоём.

Дыханье пало с губ.

Шуршал песок, и где-то под обрывом

Кончалась ночь, которая в мозгу

Ещё живёт, ещё пестрит и рушит

Те доводы и ссылки на ничто,

Которых нет понятнее и суше.

Я рядом шёл. Она в моём пальто

Казалась лучше. Ей оно пришлось,

Как сну — фантазия и как слепому — посох.

А ветер в ночь, разбросанно и косо,

Сносил зелёный дым её волос.

Мы шли вдвоём.

Шуршал и падал гравий.

А где-то там, за мельницей, внизу

Пал водопад, и в пенистой оправе

Обрушил в ночь блестящую слезу.

А мы всё шли. И нам казалось мало.

Обрыв был близок.

Вот он.

И в пролёт

Глядит скула старинного обвала.

И что-то тянет вниз.

Аукает.

Зовёт.

И грусть была, какой я сроду не пил.

Немело горло в спазмах немоты.

А сердце горько таяло, как пепел

Нахлынувшей внезапно темноты.

…Бывает так: стоишь, себя не помня,

Забыв годам и письмам женским счёт,

Когда всё краше, ярче и огромней

Мир прожитого в памяти встаёт.

Врёшь, сестра, —

Мне жить с тобой не вместе!

Не стыди ты парня,

Что с утра

Потянуло к розовой невесте,

Как к вратам апостола Петра.

Снится мне она в подушках белых,

В жёлтых лентах,

В бусах из стекла,

И идёт от царственного тела

Запах еле слышного тепла.

Вот она!

Её не жалят змеи,

К ней в ладони падают орлы,

Я б взглянул,

Да — глаз поднять не смею,

Что-то веки дюже тяжелы.

Крылья рук её порозовели.

Чтоб скучать царевне не пришлось,

Там садовник

Гармонист Савелий

Ходит с лейкой

Промеж двух берёз.

Грядок нет,

А есть трава густая,

Так густа,

Что только, охнув, лечь…

Слушай — ты!

Садовника оставим,

Не о нём завёл я эту речь.

На меня повеяло ветрами.

Золотой,

Нездешней стороны.

…Дождь пошёл,

И бьются стёкла в раме.

На Неве мосты разведены.

Что вспомнил я?.. Самцов тупую похоть,

чужую нежность, ревности петлю

иль руку, обнажённую по локоть,

той женщины, с которой я не сплю?

Но что б ни вспомнил —

я тебя не видел.

Простое любопытство истребя,

я даже пальцем, жестом не обидел, —

лишь взгляд отвёл в восторге от тебя.

Я вздрогнул лишь. И вновь, как полумёртвый,

я в третий раз пытался подойти

к твоим рукам и вздохам, и в четвёртый

почти что подошёл. Почти.

Я знал тебя. Ты здесь. Ты где-то рядом.

Я знал, что расстоянье — как и смерть —

между прикосновением и взглядом

не каждому дано преодолеть.

И я прошёл. Не задевая. Мимо.

Забыв дышать. Шагами мертвеца.

Так с папирос — почти неразличимы —

косые струйки розового дыма

проходят мимо твоего лица.

Я знать хочу — я вовсе не ревную, —

придёт ли тот герой, кому, смеясь,

ты разрешишь любить тебя вплотную,

касаний грубых пальцев не боясь?

Всё просто так:

чужие видеть губы,

хотеть касаться их и, не любя,

одной рукой,

одним движеньем грубым,

одним лишь жестом

взять суметь тебя.

Дыша табачным перегаром,

смежив усталые глаза,

я жду последнего удара

твоих ресниц, моя гроза.

Он близок, тот удар. Он близок.

Я жду, от счастья онемев,

когда ты бросишь этот вызов,

вполоборота посмотрев.

И будет он неотразим,

великолепен, неминуем, —

пощёчиной иль поцелуем

он мне уж слышится вблизи.

Как ты, упрям и привередлив,

я жду…

Молчанье. Вздохи лишь.

Ударь, ударь: опасно медлить,

когда над пропастью висишь…

Окно и осень. Стены в пакле.

Ширяет ветер — лют и храбр…

Тобою дни мои пропахли,

как стеарином — канделябр.

Где-то в небе

за Дунаем,

у склонившихся Карпат,

перья жёлтые роняя,

таял розовый закат.

Ветры спали солнца ради,

тени с гор в равнины шли.

Кто-то долго нежно гладил

грудь истерзанной земли.

И она вздыхала томно

в ослепительный опал:

в небе плыл закат огромный,

Перья жёлтые ронял.

Здесь всё не так.

Здесь даже день короткий.

У моря тоже свой диапазон.

И мнится мне — моя уходит лодка,

Впиваясь острым краем в горизонт.

Я буду плыть. Забуду дом и берег,

Чужие письма, встречи, адреса,

Забуду землю, где цветут поверья.

Где травы меркнут раньше, чем леса.

Мне только б плыть,

Мне надо очень мало:

Простор и море, искорку огня

Да имя то, которым называла

Ты у шального берега меня.

Вот и сейчас мне мнится —

На закате

Уходит лодка. Верный взмах весла.

И тот же голос слышится, и платье

То самое, в котором ты была.

Придёт гроза,

И встанет ночь в прибое.

Последний довод к жизни истребя,

Доколе плыть я буду за тобою,

За светлым небом, блузкой голубою?

Иль, может, вовсе не было тебя?

Сквозной, он шёл наперерез

жаре. И вопреки июльской лени

он взмыл в сухое небо. Лес

упал, взмолившись, на колени.

И с неба солнце пало в заводь:

неподалёку — так светла —

с полузакрытыми глазами

на пляже женщина спала.

Был след руки, как ложе мола,

и пели путанно пески,

как ныла в этом сгибе голом

боль тяжелеющей тоски.

Тоски по лету, по воде,

по дрожи стёсанных уключин,

по крику детскому. Но где

тот ветер счастью был научен?

Он с моря шёл, тот резкий ветер,

Полз по камням и бил в глаза.

За поворотом свай я встретил

Тебя. А с моря шла гроза.

Кричали грузчики у мола,

И было ясно: полчаса

Едва пройдёт, как сон тяжёлый,

И вздрогнет неба полоса.

И гром ударит по лебёдкам.

Мне станет страшно самому.

Тогда, смотри, не выйди к лодкам:

В грозу и лодки ни к чему.

А ты пришла. Со мной осталась.

И я смотрел, запрятав страх,

Как небо, падая, ломалось

В твоих заплаканных глазах.

Смешалось всё: вода и щебень,

Разбитый ящик, пыль, цветы.

И, как сквозные раны в небе,

Разверзлись молнии. И ты

Всё поняла…

Приду к тебе и в памяти оставлю

Застой вещей, идущих на износ,

Спокойный сон ночного Ярославля

И древний запах бронзовых волос.

Всё это так на правду непохоже

И вместе с тем понятно и светло,

Как будто я упрямее и строже

Взглянул на этот мир через стекло.

И мир встаёт — столетье за столетьем,

И тот художник гениален был,

Кто совершенство форм его заметил

И первый трепет жизни ощутил.

И был тот час, когда, от стужи хмурый,

И грубый корм свой поднося к губе,

И кутаясь в тепло звериной шкуры,

Он первый раз подумал о тебе.

Он слышал голос ветра многоустый

И видел своды первозданных скал.

Влюбляясь в жизнь, он выдумал искусство

И образ твой в пещере изваял.

Пусть истукан массивен был и груб

И походил скорей на чью-то тушу.

Но человеку был тот идол люб:

Он в каменную складку губ

Всё мастерство вложил своё и душу.

Так, впроголодь живя, кореньями питаясь,

Он различил однажды неба цвет.

Тогда в него навек вселилась зависть

К той гамме красок. Он открыл секрет

Бессмертья их. И где б теперь он ни был,

Куда б ни шёл, он всюду их искал.

Так, раз вступив в соперничество с небом,

Он навсегда к нему возревновал.

Он гальку взял и так раскрасил камень,

Такое людям бросил торжество,

Что ты сдалась, когда, припав губами

К его руке, поверила в него.

Вот потому ты много больше значишь,

Чем эта ночь в исходе сентября,

Что даже хорошо, когда ты плачешь,

Сквозь слёзы о прекрасном говоря.

Тогда была весна. И рядом

С помойной ямой на дворе,

В простом строю равняясь на дом,

Мальчишки строились в каре

И бились честно. Полагалось

Бить в спину, в грудь, ещё — в бока.

Но на лицо не поднималась

Сухая детская рука.

А за рекою было поле.

Там, сбившись в кучу у траншей,

Солдаты били и кололи

Таких же, как они, людей.

И мы росли, не понимая,

Зачем туда сошлись полки:

Неужли взрослые играют,

Как мы, сходясь на кулаки?

Война прошла. Но нам осталась

Простая истина в удел,

Что у детей имелась жалость,

Которой взрослый не имел.

А ныне вновь война и порох

Вошли в большие города,

И стала нужной кровь, которой

Мы так боялись в те года.

Вся-то жизнь — сбитые пороги.

Из венков прославленных свита:

Тут и радость, тут же и вздроги,

А над всем — могильная плита.

Жизнь — минут человеческих проба,

И она, как капля, проста…

Эй, кто там?! Не делайте гроба,

Не готовьте кривого креста!

Но страшусь одного я немного,

Что сказала мне впалая грудь:

«Пятьдесят четвёртого порога

Не удастся нам перешагнуть!»

Не удастся… Ну так и что же —

Плач навеки в груди уснул…

Словно ветер весною, тоже

Мне по горлу в злобе полоснул.

Так пускай пролетело шестнадцать,

Бейте пальцы по струнам прямым!

Я, как прежде, буду смеяться

И горланить стихи громовым.[22]

Мне нравится твой светлый подбородок

И как ты пудру на него кладёшь.

Мальчишку с девятнадцатого года

Ты театральным жестом обоймёшь.

А что ему твоё великолепье

И то, что мы зовём — сердечный пыл?

Дня не прошло, как вгорячах на кепи

Мальчишка шлем простреленный сменил.

Ты извини его — ведь он с дороги.

В ладони въелась дымная пыльца.

Не жди, пока последние ожоги

Сойдут с его скуластого лица.

Что надо стекольщику, кроме пустых рам?

Со стульев вскакивают рыжие управдомы,

Когда старик проносит по дворам

Ящик, набитый стеклянным громом.

А мир почти ослеп от стекла.

И люди не знают о том, — вестимо!

Что мать Серафимом его нарекла

И с ящиком по свету шляться пустила.

На нём полосатые злые порты.

В кармане краюшка вчерашнего хлеба.

Мальчишки так разевают рты,

Что можно подумать — проглотят небо.

Они сбегаются с дач к нему.

Им ящик — забава. Но что с мальчишек?

Прослышал старик, что в каком-то Крыму

Люди заводят стеклянные крыши.

Он флигель оставил. Свистя на ходу,

Побрёл ноздреватой тропой краснотала…

Стекольщик не думал, что в этом году

В лондонских рамах стекла не хватало.

Случайно звезды не украл дабы

Какой-нибудь праздный гуляка,

Старик никому не давал трубы,

Её стерегла собака.

Был важен в службе хозяйский пёс,

Под ним из войлока тёплый настил.

Какое дело кобелю до звёзд

И до прочих небесных светил?

А небом старик занимался сам —

Ночью, когда холодеет воздух,

Он подносил его ближе к глазам

И рылся в ещё не остывших звёздах.

Мальчишки понять не могли, засыпая:

Что ищет в небе старик-ворожей?

Должно быть, ворота небесного рая,

А может быть, просто пропавших стрижей?

Он знал его лучше, чем тот квартал,

В котором живёт, занимая флигель.

Он звёзды, как годы, по пальцам считал —

О них он напишет умные книги.

А парень, на небо взглянув некстати,

Клялся, теребя у любимой ручонки,

Что завтра сошьёт он из неба платье

И подарит его глупой девчонке.

А девушке — что?

Ей приятна лесть.

Дышит парень табачным дымом.

Она готова ни пить, ни есть,

Только б на звёзды глядеть с любимым.

Старик не думал, что месяц спустя

В сыром убежище, где-то в подвале,

Куда его силой соседи прогнали,

Услышит, как глухо бомбы свистят.

…Рядом труба лежит без охраны:

Собаку убило осколком снаряда.

Тот парень погиб, говорят, под Седаном,

И девушке платья теперь не надо.

А небо — в плену у стальных ястребят,

Трамваи ищут, укрыться где бы…

О горе, старик, когда у тебя

Украли целую четверть неба!

Когда умру, ты отошли

Письмо моей последней тётке,

Зипун залатанный, обмотки

И горсть той северной земли,

В которой я усну навеки,

Метаясь, жертвуя, любя

Всё то, что в каждом человеке

Напоминало мне тебя.

Ну, а пока мы не в уроне

И оба молоды пока,

Ты протяни мне на ладони

Горсть самосада-табака.

В такую ночь пройдохам снится хлеб,

Они встают, уходят в скверы раньше,

А жуликам мерещится всё, где б

Пристроиться к весёлой кастелянше.

Что им война, когда они забыли

Гостиницы, где сгнили этажи,

Где, если хочешь, с женщиной лежи,

А хочешь — человеку закажи

Подать вина, что родиной из Чили.

Что им теперь подзвёздные миры,

Тяжба пространств, кометы-величины,

Коль нет у них ни женщины, ни чина,

А есть лишь положенье вне игры.

В ушах — всё ливень, сутолока, гул,

И невдомёк им, запропавшим пешим,

Что дождь давно в ту сторону свернул,

Где люди под зонтами прячут плеши.

Есть тёплый шарф, цветные макинтоши,

Но не для тех, кто на бульваре наг,

Тем всё равно: французы или боши.

Что победителю с таких бродяг?

У них отнимут отдых,

а на кой

Им эта дрёма и чужой покой?

Их выгонят на улицы под плети,

Они простудятся и будут спать во рву.

Но разве можно у таких, как эти,

Отнять родное небо и траву?

Не надо им отечества и короля,

Они в глаза не видели газеты,

Живут подачками, как будто для

Одних пройдох вращается земля

И где-то гибнут смежные планеты!

Есть в голосе моём звучание металла.

Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.

Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.

Но только пусть под именем моим

Потомок различит в архивном хламе

Кусок горячей, верной нам земли,

Где мы прошли с обугленными ртами

И мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

Железом обозначены следы —

Так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жён!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

Где нашей жизни ход изображён.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных

Да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

Тянули воду полными глотками

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперёд, и падали, и, еле

В обмотках грубых ноги волоча,

Мы видели, как женщины глядели

На нашего шального трубача.

А тот трубил, мир ни во что не ставя

(Ремень сползал с покатого плеча),

Он тоже дома женщину оставил,

Не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень твёрд, уступы каменисты,

Почти со всех сторон окружены,

Глядели вверх — и небо было чисто,

Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,

И слог тяжёл, и выраженья грубы!

О нас прошла всесветная молва.

Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,

Он нами пройден, пройден до конца,

И хорошо, что руки наши пахнут

Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что, всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово «Человек»!

Ни наших лиц, ни наших комнат…

Но пусть одно они запомнят:

вокруг московского Кремля

вращалась в эти дни Земля.

Пусть помнят те, которых мы не знаем:

нам страх и подлость

были не к лицу.

Мы пили жизнь до дна

и умирали

за эту жизнь,

не кланяясь свинцу.[23]

Когда к ногам подходит стужа

пыткой —

в глазах блеснёт

морозное стекло,

как будто

вместе с посланной открыткой

ты отослал последнее тепло.

А между тем всё жизненно

и просто,

и в память входит славой на века

тяжёлых танков

каменная поступь

и острый блеск холодного штыка.[24]

О нашем времени расскажут.

Когда пройдём, на нас укажут

и скажут сыну: — Будь прямей!

Возьми шинель —

покроешь плечи,

когда мороз невмоготу.

А тем — прости: им было нечем

прикрыть бессмертья наготу.

Нам не дано спокойно сгнить в могиле —

лежим навытяжку и, приоткрыв гробы,

мы слышим гром предутренней пальбы,

призыв охрипшей полковой трубы

с больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.

Что гибель нам? Мы даже смерти выше.

В могилах мы построились в отряд

и ждём приказа нового. И пусть

не думают, что мёртвые не слышат,

когда о них потомки говорят.[25]