Избранное

Глава первая

Посредине заезжего двора меж крестьянских телег поблескивала свежим лаком господская коляска. К ее передку прислонились расписная дуга с колокольчиками и хомут, богато разделанный сусалом. Тут же, у навеса с замшелой крышей, гуляла молодая кобыла серой масти, меченная белым треугольником на лбу. Чья-то рука украсила ее гриву веселыми девичьими лентами.

На этой нарядной упряжке приехал не первой гильдии купец, а захудалый мужик Емелька Дерябин, известный на всю волость черной бородой и отчаянным пристрастием к монопольке. С прошлой масленой ему перевалило за пятьдесят. На его висках густо пробивалась седина, на макушке белела пролысина, но для земляков он так и остался безлошадным Емелькой.

Вчера Емелька бегал по пыльным улицам родного села Кутнова босой, в домотканых штанах и рубахе. Сегодня на нем тройка — не своя, чужая; но, наряжаясь, он сказал: «Диву даюсь, как влитая». Его не беспокоило, что сапоги с лакированными голенищами больше на три номера. Пусть на нем надето все, чуть ли не до исподних, козлодумовское, зато сейчас он всем богачам в уезде почти что ровня. Вон он, Емельян Фомич, важно, по-хозяйски развалился на стуле во втором этаже перворазрядного трактира «Дунай», куда мужиков без достатка и на порог не пускали. А он без опаски занял излюбленное место пристава и не торопясь прихлебывает чай с блюдечка. Емельян Фомич решил вдосталь насладиться чайком. Перед ним на столе блюдечко с ломтиками лимона, связка баранок и жестяная коробка ландриновского монпансье. Сам хозяин трактира, Дормидонт Савельевич, бочонком выкатился из-за буфетной стойки, вытирая вышитым полотенцем потную шею, подсел к Дерябину:

— Встречаешь?

— Ага, — буркнул Емельян Фомич, по-детски, с причмокиванием, обсасывая леденец.

— Дочку?

— Ага.

— Выросла, а давно ли, помнишь, в Кутнове твоя игрывала с моей Сашенькой в классы.

Маленькие бесцветные глазки на лоснящемся от жира лице выражали жадное любопытство.

— Сказывает народ, твоя кровинка выбилась в люди…

— Ага, — продолжал куражиться Емельян Фомич.

— Барышня городская, сынки господские к ручке прикладываются, — не унимался Дормидонт Савельевич, — не ровен час, приглянется дворянину, разоденет ее в шелка и бархаты. Кутновские сказывают: душа у Вареньки добрая, глядишь, и порадует родителя «катенькой» на праздники, а может, и тыщу-другую отвалит. Питерские богачи счет потеряли деньгам.

Емельян Фомич промолчал. Так обычно поступал его сосед Игнатий Иванович Козлодумов, первый купец в губернии. Бывало, придут мужики к нему на поклон, нужда разная: у одного последнее лукошко муки, у второго в избе крыша прохудилась, у третьего баба простыла на болоте, собирая подснежную клюкву, хвороба приковала к постели, доктору бы городскому показать… Люди рассказывают про свои горести, а Игнатий Иванович молчит. Угадай, о чем он думает: осуждает их бедность или жалеет? Постояв, переглянувшись, мужики продолжают еще жалобнее про свои беды. А он молчит. Ждет, чтобы попрошайки душу вывернули. Почему бы и ему, Емельяну Фомичу, сейчас не покуражиться над трактирщиком? Змей подколодный, не упустит удобного случая кольнуть.

— Вашими бы устами, Дормидонт Савельевич, да мед пить, — наконец проговорил Емельян Фомич. — Какой родитель не пожелает дочке по всем статьям исправного муженька? Не от зависти — от уважения к фамилии вашей скажу, что моей Вареньке далеко до Сашеньки. На вашу-то сам земский начальник вид имеет. Авось смертушка скоро приберет его вечную хворобушку. Вот он и вдовец.

Дочь трактирщика года два назад с земским начальником прижила ребенка. Спасаясь от срама, Дормидонт Савельевич снес внучку Наташу в управу. Подкидыша отдали на воспитание в крестьянскую семью.

— Бог даст, глядишь, и породнитесь с дворянином.

В другое время Дормидонт Савельевич цыкнул бы на Емельку, а тут заставил себя улыбнуться. Позволил себе лишь самую безобидную колкость:

— Моя дочка хлеб дарма не ест, ей муж и из простого звания гож; а твоя теперь, поди, корову не подоит, ведра воды не поднимет из колодца. Питерка! Учительша! К господам вхожа.

Ненароком взглянув в окно, Емельян Фомич увидел начальника станции.

— Пора и мне на вокзал. — Емельян Фомич кивнул на окно, не торопясь сунул коробку монпансье в карман, перекинул через руку связку баранок и пробасил:

— Варвара Емельяновна учит грамоте сынка санкт-петербургского купца первой гильдии Гаврилова, до крестьянства ли ей?

С прошлогодних летних каникул при людях и даже в разговоре с женой Емельян Фомич называл дочь только по имени-отчеству. Но в старании показать Варю избалованной городской барышней Емельян Фомич иногда чернил дочь, а она по-прежнему была проста с земляками и трудолюбива. Прожив несколько лет в Питере, Варя не разучилась доить коров, печь хлеб, париться в русской печке. В любом крестьянском деле не отставала она от своих сверстниц. Прошлым летом, вскоре после приезда Вари на отдых, кутновские мужики отправились делить покосы в Ручьях. А перед самым выходом за какую-то услугу по женской доброте сиделица поднесла Вариному отцу сороковку. Закусил он корочкой. Погода же выдалась солнечная, безветренная, его разморило, ткнулся он в кусты и захрапел. А Варя тащила жребий за отца, по-мужски отмерила пять косовищ на заливном лугу, повязала платочком голову и пошла от изгороди, только сталь посвистывала, широкая шероховатая дорожка будто гналась за нею. Уж на что жаден к работе кривой бондарь, и то отрывался полюбоваться на учительшу.

Если бы Емельян Фомич и видел, как дочь косила у ручья, где травы что овсы, то все равно бы не похвалил. Соседство с Козлодумовым испортило его, убило в нем любовь к земле. Уже много лет убогое его хозяйство ведет жена Надежда Петровна. А сам он угодничает перед богатеями, живет надеждой открыть лавку и записаться в купцы второй гильдии.

Дормидонт Савельевич проводил гостя до коляски. Сегодня он готов был поддержать его за локоток, лишь бы заполучить к себе приезжающую питерку. Ему важно первому узнать столичные новости. Купец Гаврилов живет с открытыми дверями, министры и те сиживали у него за обеденным столом.

Емельян Фомич спрятал баранки под сиденье, скормил сахар кобыле и сел в коляску. От «Дуная» до станции нет и версты, а он заторопился, увидев, что начальник уже прохаживается по платформе.

На станции чувствовалось, что вот-вот прибудет пассажирский поезд. Весовщик и носильщик уже выкатили вагонетку с багажом. В раскрытое окно было видно, что дежурный не отходит от телеграфного аппарата. Не было на платформе только мужиков, обычно собирающихся здесь задолго до прихода поезда в надежде заполучить попутчика-пассажира — в бедняцком хозяйстве и рубль капитал. Но поезд из Петербурга обычно привозил двух-трех пассажиров, заработать — все равно что выиграть корову по лотерейному билету.

Мужики были тут, да их словно ветром сдуло с платформы. Осмотрщик вагонов предупредил: «Сам-то не в духе. Вечор перебрал на крестинах у телеграфного начальника». Крестьяне, поджидая поезд, жались к каменному неоштукатуренному цейхгаузу, из стены которого торчали краны, начищенные до золотого блеска, а под ними — все равно, в мороз ли, в жаркий ли день, — темнела зеленоватая лужа. У кипятилки собралось десятка полтора мужиков, над головами клубился густой махорочный дым. Емельян Фомич принюхался было к дымку, но уберегся от соблазна, засунул кисет поглубже в карман и вытащил папиросы «Тары-бары».

— За дочкой?

Емельян Фомич оглянулся. Начальник станции любезно протягивал ему раскрытую голубую коробку.

— Подымите: «Зефир» — министерский сорт.

— Премного благодарны! — Емельян Фомич заскорузлыми пальцами взял папиросу и скосил глаза в сторону кипятилки: видят ли мужики? — Так точно, за дочкой. Намедни Варвара Емельяновна телеграфом известили.

— Встречай, встречай. Красавица! Будь я помоложе десятка на три, ей-богу, сватов заслал бы.

— Оно, конечно, самое время сыграть свадебку. Девушки — товар скоропортящийся, — согласился Емельян Фомич. — Старуха-то моя обревелась — не доведется, мол, понянчить ей внука. Баба дело говорит, а задумаешься, за кого отдать, — в голове чистая карусель, стоящего парня нет на примете. Варвара Емельяновна у нас городская, образованная, за простого мужика не выдать, а богатые нынче сами заглядывают в невестины сундуки.

— За такой красавицей, как ваша Варя, и воздух сойдет за приданое. — У начальника станции замаслились глаза. — Жених для нее есть завидный. Твой соседушка перед великим постом откалывал в «Дунае» такое, что и сейчас городовые не опомнятся. Полную масленую спаивал заезжих мужиков и бондарей. Под конец забахвалился: никто, мол, из купцов губернии не сыщет красивее и образованнее его снохи. Господин пристав мастак подшучивать: «Из заморских краев выпишешь?» Игнатий Иванович как грохнет по столу: «Женю Генку на землячке!» А пристав ему: «Чудно! Нашлась в Кутнове всем невестам невеста». Побились они на большой заклад. Не миновать свадьбы.

— Дай-то бог…

Вдали послышался гудок, затем загрохотало железо, словно мост рухнул, а минуты три спустя из леса выскочил в белом дыму паровоз.

Емельян Фомич пошел навстречу поезду. Тяжело вздыхая и замедляя бег, проскочил паровоз.

Варя стояла на площадке предпоследнего вагона. За минувший год она еще больше похорошела. Лицо, потерявшее округлость, стало миловиднее. Емельян Фомич глядел на дочь, будто видел ее впервые. Своя — и незнакомая в городской одежде! На Варе была надета длинная черная плиссированная юбка и голубой жакет. С широкополой соломенной шляпы спадала вуаль, на руках перчатки. Поклажа господская — кожаный саквояжик, круглая картонка. Оставив у вагона вещи, Варя бросилась к отцу, повисла на шее.

В Кутнове и соседних деревнях теперь завидовали Емельяну Фомичу, а раньше жалели. В семье бедняка дочка — несчастье и разорение. Ладно, если на лицо хороша, а не то ей без приданого в девках вековать или выскочит за голодранца. А то еще хуже — угождать господам, греть постель молодым баричам. Емельян Фомич был не рад рождению дочери. «Мальчишка — всё в дом, мокрохвостка — всё из дому», — жаловался он знакомым. Много в его упреках было несправедливого.

Случилось все иначе. Однажды инспектор по народному образованию (в молодости — политический ссыльный) и местный помещик приехали в кутновскую школу на экзамены.

Инспектор вызвал Варю к доске. Она без запинки решила сложную задачу. А помещик скучал на экзамене. Он поманил Варю и спросил: «Скажи, девочка, что тяжелее: пуд пуха или железа?» Варя не растерялась: «Коли пуд — значит, одинаково».

Инспектор уже поставил ей в классном журнале высший балл. «Ну-с, красавица, — продолжал свои шутки помещик, — ответь: на моем дворе девятнадцать с половиной коров, шесть и одна треть лошадей, двадцать овец и двенадцать с четвертью баранов. Если все сложить и разделить на три, что получится?»

Варя покачала головой: «Щи можно наварить, раз полкоровы, а вот куда конину девать — ума не приложу. Татар в нашей местности вроде и нету».

Инспектор схватил Варю, подкинул и по-отцовски поцеловал. Помещик сообразил, что ему выгоднее присоединиться к похвалам инспектора, чем прослыть круглым идиотом.

Незаурядная память и сообразительность крестьянской девочки поразили инспектора. После экзаменов он разыскал Емельяна Фомича, крепко жал ему руку, говорил, что Варя — прирожденная учительница. Емельян Фомич давно решил: последний год Варька бегает в школу, но ему льстило, что дочь понравилась начальству, хотя и считал, что все господа щедры на посулы.

А осенью, под казанскую, в уездном городе разыграли благотворительную лотерею на стипендию одаренной девочке из бедной семьи. С первым листопадом инспектор приехал в Кутново и увез Варю в Петербург.

Емельян Фомич ни копейки не истратил на образование дочери, что не мешало ему считать Варю своим капиталом. Года три он вынашивал думку о выгодном замужестве, но его помыслы давно перестали быть тайной для баб. Намек железнодорожного начальника подзадорил Емельяна Фомича. Если уж такой уездный чинопочитатель шапку ломает, то и впрямь свадебкой попахивает! Видно, и впрямь Емельяну Дерябину на роду написано быть своим человеком в торговом мире. Козлодумов не позволит жить в бедности отцу снохи, отвалит несколько тысчонок на обзаведение. Емельян Фомич уже видел свою лавку в уездном городе. На вывеску не поскупится, за версту можно будет прочитать: «Хомуты, колеса, хозяйственная утварь». А на стекле маляры золотой вязью выпишут: «Емельян Фомич Дерябин».

Варя и не догадывалась о его думах, доверчиво посвящала в свои планы. С осени она постарается найти уроки еще в каком-нибудь богатом доме, зимой вышлет денег на корову, к весне скопит на лошадь, а там, глядишь, они с матерью поставят и новый сруб. Изба-то их, если б не столбы, давно бы завалилась. Будь Варя чуточку повнимательнее, она заметила бы, что отец слушает краем уха. Он вышел из коляски степенно, чуть склонив голову набок, — точь-в-точь старик Козлодумов, — хитро поглядывая на широкое крыльцо «Дуная», где прохаживался Дормидонт Савельевич.

Трактирщик издали увидел Дерябиных!

— С приездом, свет Варвара Емельяновна! Чай, замаялись в дороге! Солнцепек, прямо скажу, азиатский, поди и в классном вагоне духота, — залебезил Дормидонт Савельевич. — Пожалуйте в наш шалаш. Не побрезгайте.

Непостижимо, как при своей тучности Дормидонт Савельевич легко сбежал с крыльца, взял у Вари картонку. Варе поскорее добраться бы до родной избы, обнять мать, раздать обновы родным. Но отец так просительно смотрел на нее, что Варя послушно отправилась за трактирщиком.

В зале второго этажа были настежь распахнуты окна, и все же стояла нестерпимая духота, не спасало и благовоние недавно сожженной ландышевой бумаги. Хотя с лампы и расписного буфета свисали клейкие бумажные ленты, мухи роились над столами. Варя выпила чашку чаю. По прошлогодней встрече она знала, что в тридцативерстном пути до Кутнова предстоит еще не одна остановка. И отец будет так же просительно глядеть на нее. Какая-то у него прямо болезнь останавливаться во всех богатых домах. Что поделаешь! Не ссориться же с родителем после года разлуки.

Дормидонт Савельевич завел граммофон, поставил пластинку с юмористическим рассказом о том, как бабушка сжевала в поезде проездной билет. Отец и Дормидонт Савельевич заливались смехом. Вдоволь похохотав, трактирщик подкрутил пружину, и снова сиплый голос ревизора будил старуху, заснувшую в поезде…

Варя с облегчением вздохнула, когда отец, шумно отодвинув стул, перекрестился на икону и пошел запрягать.

Провожала Варю вся семья трактирщика: сам хозяин, жена и дочь. Лето стояло жаркое, не дождливое. Проедет ли телега, подует ли ветерок, и по дороге пыль столбом. Дормидонт Савельевич что-то шепнул своей дочери, та исчезла на жилой половине трактира и вскоре выскочила с простыней, которой укутала Варю.

Коляска на резиновом ходу не громыхала, как крестьянские телеги, но по плохой дороге и в ней ехать не большое удовольствие. На колдобинах Варю мотало из стороны в сторону. Емельян Фомич бранил кобылу: «Ослепла, дура! Что бы обойти, — нет, тянет, словно там калачи положены». Варе хотелось побыстрее выехать из города, но отец петлял из улицы в улицу: пускай побольше именитых людей увидят его с дочкой.

Верстах в пяти от уездного города привольно раскинулись посады села Малый полустанок. Лет пятьдесят назад в этих местах пролегал почтовый тракт. В селе меняли лошадей, с той поры странное название и осталось за селением.

Когда коляска поднялась на кособокий, в оползнях холм, где в зарослях крапивы и веселого иван-чая темнели развалины барского дома, перед Варей открылся вид на Малый полустанок. От добротных хозяйственных пристроек сбегали к реке низкорослые яблони, избы победнее таились в овраге за погостом.

Варя смирилась с мыслью, что и в Малом полустанке придется почаевничать. Прошлым летом местный богатей Грошкин так напотчевал ее отца, что от него за версту несло сивухой. Но нынче не к Грошкину тянуло Емельяна Фомича. У того дела пошатнулись: зять отсудил маслобойный завод, а мороз выхолодил яблони. На весенней ярмарке земский начальник не подал Грошкину руки.

Подъезжая к селу, Емельян Фомич раздумывал, как сподручнее объехать усадьбу разорившегося купца. В Малом полустанке есть люди и побогаче, вот хотя бы Опенкин. Старик с размахом. По весне десяток барашков подарил молодой цыганке. А за что? Хорошо погадала. Цыганка словно в воду глядела: Опенкин неожиданно получил наследство — триста десятин мачтового леса на Псковщине.

Дом Опенкина стоял у развилки дорог, мрачный, на позеленевшем фундаменте из дикого камня. Нежилой вид придавали ему окна в нижнем этаже, прикрытые тяжелыми ставнями. В цокольной части находился магазин; в нем можно было купить костюм, шнурки, банку гуталина, круг копченой колбасы, голову сахара и медицинскую пипетку. Лишь только коляска поравнялась с домом Опенкина, Емельян Фомич молодцевато спрыгнул и принялся подтягивать хомут. Громкие жалобы на худую супонь, очевидно, услышали в доме. Во втором этаже распахнулось окно, как в расписной раме показался старик. По одутловатому лицу, редкой бородке, голове, подстриженной под скобку, Варя догадалась, что перед ней хозяин и благодетель Малого полустанка. Опенкин был в сатиновой синей рубашке, табачного цвета жилете, на животе, выгнутом коромыслом, повисла массивная золотая цепочка.

— Питерку везешь? — спросил Опенкин. — Насовсем или на побывку?

— Погостить, — отозвался Емельян Фомич, каблуком стягивая клешни хомута. — Всю зиму учительствовала, готовила сынка петербургского первой гильдии купца Гаврилова. Они-с, уезжая на Рижское взморье, желали увезти и Варвару Емельяновну. Едва отбилась. Шибко соскучилась по родным местам.

Намек, что Варя вхожа в дом Гаврилова, хорошо известного в купеческом мире, оказал магическое действие на негостеприимного Опенкина. Он как будто провалился в комнату, а спустя несколько секунд снова появился у окна, успев надеть пиджак:

— Фомич, зашел бы с дочкой. — И сразу же обратился к Варе: — Дом наш чистый, а чаек, скажу, у меня заваривают отменно. Заодно и расскажете нам, медведям, питерские новости.

Варя, не слезая с коляски, поклонилась:

— Чаевничали у Дормидонта Савельевича.

— Чашечка с вишневым вареньем не в тягость. Да и лошадку слепень измотал, о бессловесной животине и бог велел заботиться. — Опенкин высунулся в окно: — Никитка, где ты, дьявол?

Варя ожидала увидеть подростка, а из хлева испуганно выскочил высокий старик — босой, в холщовых штанах и рубахе без пояса. На седой лохматой копне молодцевато держалась выгоревшая солдатская фуражка.

— Напои кобылу. Скажи Семеновне, что я приказал насыпать торбу овсеца с хуторской земли.

— Слушаюсь, напоить кобылу, насыпать овсеца! — по-солдатски отчеканил Никитка.

Никитка оттеснил Емельяна Фомича от коляски, вмиг выпряг лошадь и, громко причмокивая, повел ее к реке. В это время из дома выбежала девушка с никелированным самоваром и юркнула в овраг, а на крыльце показался Опенкин, добродушно оглаживая живот:

— Не обессудьте, милости прошу.

Емельян Фомич хозяйски осматривал, ощупывал коляску. Варя без отца не решалась войти в дом. Она привстала на носках, слегка притянула нависшую над забором ветку акации. Опенкин пригнул чуть ли не до земли макушку дерева и с купеческой щедростью предложил:

— Коли пожелаете, прикажу вырыть и посадить перед вашим окном.

— Благодарю, зачем сад разорять?

За столом, потчуя гостей, Опенкин с нескрываемой завистью посматривал на Варю. Емелька Дерябин — голытьба, в порядочный дом на порог не пускают, а вот дочка — образованная барышня, и притом хороша.

В доме Опенкина водку пили стаканами. Варя натерпелась от пьяного отца. Нехороший он во хмелю, придирчив, заносчив. Все горечи, обиды, скрывавшиеся годами, в один момент выложит. Скандал мог произойти и здесь. На Варино счастье, в лавку привезли товар, а ключ от кладовых Опенкин никому не доверял. Удобный был повод распрощаться.

Верст семь проехали не разговаривая. Емельян Фомич несколько раз затягивал свою любимую песню про разбойника Чуркина; пропев первую строфу, сбивался и ругал кобылу, затем снова начинал: «Среди лесов дремучих разбойнички идут».

Остальную часть пути Емельян Фомич едва держался на ногах и все-таки по-прежнему охотно заезжал в богатые дома. Варя устала, ей было тошно от чаепитий, но как ни отговаривалась, а пришлось остановиться и в Пустошках. Вдова лесничего Дарья Дмитриевна, семипудовая старуха, зацеловала Варю на пороге и, как сваха, приговаривала:

— Невеста! Быть бы тебе в доме Константина Евграфовича, жаль, господь не дал благодетелю радости иметь наследника.

Вдова подарила Варе котенка. Емельян Фомич заискивающе поблагодарил ее, а выехали за околицу — разозлился, не унять, вожжи сердито запрыгали по бокам лошади.

— Жаднюга, одарила бы поросенком, а с этой тварью что? Одна морока, — шумел Емельян Фомич. — Нахлебника посадила, через неделю понаведается, как живется ее Котофеичу.

Емельян Фомич со злостью сжал шею котенку, тот испуганно мяукнул. Варя отобрала у отца котенка и придвинула корзинку к своим ногам.

В трех верстах от Кутнова коляску встретила мать, старуха в свои сорок лет. Варя кинулась к ней. Прижавшись друг к другу, они пешком дошли до кузницы, где их поджидал обогнавший Емельян Фомич. Он приказал им сесть в коляску, привязал к дуге запасные бубенцы, чтобы въехать в село с трезвоном.

В Кутново въехали под вечер. Солнце золотило окна в домах, пастухи уже пригнали стадо. Из дворов доносилось равномерное похрустывание, приглушенное мычание коров. Дворняги заливистым лаем встречали и провожали коляску. Впереди, до самого дома Дерябиных, лежала пустынная улица, а Варя знала, что за каждой занавеской скрываются любопытные глаза.

Вот и семнадцатикомнатный, с лавками и кладовыми, дом Козлодумова, а на другой стороне проулка — изба Дерябиных. От такого соседства она выглядела еще беднее. За минувший год задняя стена больше выгорбилась, прибавилась еще одна подпорка из неокоренной осины. Половицы в красном углу избы приподнялись. Стол накренился. Того и гляди, что самовар и чашки скатятся на пол. Постарели картинки из «Нивы» на стенах. Мебель сохранилась: те же лавки, самодельные табуретки и хромоногий стол. Все бедное, нищее и все равно милое сердцу. Варя даже встречу с подружками отложила на завтра. Хотелось посидеть с матерью вечерок.

Простое Варино желание не сбылось. Прибежала батрачка Козлодумовых, вызвала Емельяна Фомича в сени и зашептала:

— Сам наказывал, чтобы всем семейством… Геннадия гонял в Броды за музыкой, водки припас — залейся. Гусей, что откармливали орехами, прирезали…

И опять Варя в гостях ради отца.

Соседи Дерябиных — Козлодумовы лет двадцать назад были крестьянами без достатка. Из семьи всегда кто-нибудь батрачил на стороне. Игнатий родился девятым, непрошеным. Отец и мать заморыши, в чем только душа держалась, а он вымахал без малого в косую сажень, на лицо пригож, даже зимой загорелый. Глаза большие, карие. Какая из девок на него не заглядывалась! Парни боялись его силищи. В молодые годы он из кочерги банты вязал. Побьет — в могилу сгонит. После драки, когда ему ножом попортили шею, Игнатий отпустил бороду и с тех пор ее не снимал.

О том, как он разбогател, рассказывалось много историй. Одни говорили, будто купца ограбил, другие — что ему в Иванов день дался клад, третьи утверждали, что десятью тысячами одарила за любовные утехи молодая помещица. Какая из этих версий верна — никто не знал, а Игнатий Иванович не любил, когда его деньги считали. Еще при жизни отца он взял хозяйство в свои руки. Выгодно выдал замуж сестер, женил и отделил братьев.

Огромная сила и деньги укрепили в Игнатии Ивановиче и без того резкий и самолюбивый характер. Никто не смел ему перечить. Геннадий боялся крутого нрава отца.

— Хватит по девкам бегать, нашел чудо-невесту, — объявил ему нынче утром Игнатий Иванович. — Питерская.

— Повременить бы, — робко заикнулся Геннадий.

Игнатий Иванович чуть повел головой, и Геннадий сник.

— Смотри, чтоб без хамства, — предупредил он сына, — не попорти мне обедню. Соседская дочь — не твои толстомясые. Те пищат, а сами в ладонь за лаской лезут. К этой до свадьбы ни-ни…

— Что я…

— Молчи. Молод учить, слава богу, еще свой хлеб ем, да и тебя кормлю, — сердито перебил Игнатий Иванович. — Ухаживай уважительно, поменьше рот разевай, пригласи кататься на тройке, в охотничий домик музыкантов прихвати. Оплачу расходы…

Игнатий Иванович велел сыну выпить рюмочки две-три, не больше, — а тому только начать!..

Если для Емельяна Фомича удовольствием было посидеть за столом у богатого соседа, то для Вари это было пыткой. Хотя она и не пила, но ее столько раз заставляли пригубить рюмку, что мутило от одного прикосновения. А тут еще Геннадий начал выказывать свои чувства: ловил под столом ее руку, давил ногой на туфлю. Привык, что на вечеринках девушки сами льнут к нему, любую можно посадить на колени, целовать и тискать всласть. От назойливого ухаживания Варю избавили гармонисты. Геннадий притих. Он не умел танцевать вальс. Тряхнул стариной сам хозяин, не забыл он уроков молодой помещицы. Танцевать с ним было не легко, но Варю радовало, что теперь Геннадий не осмеливался подойти к ней.

На прошлом храмовом празднике, когда лучший плясун села Тимоха Погребняк в задорной «барыне» отступился от Вари, Игнатий Иванович окончательно решил ввести ее в свой дом. Его не остановило, что девушка не принесет денег. «У Козлодумовых, — говорил он себе, — капиталов хватит, а с такой снохой и в Питере не стыдно показаться». Желания Вари Игнатий Иванович не спрашивал: он привык, что ему никто не возражал в уезде.

После ухода Дерябиных старик долго сидел за неубранным столом, громко хохоча, представляя себе, какое сделает лицо дурак пристав, получив приглашение на свадьбу.

От умного и хитрого Игнатия Ивановича не ускользнуло, что Генка оскандалился. Утром, опохмелившись, он кликнул сына и принялся корить:

— Кухаркин кавалер. Кто ж так ухаживает за образованной барышней! Диву даюсь, как это ты еще не посадил Варвару Емельяновну к себе на колени…

В воскресенье Варя ушла с подругами в погореловский лес за ягодами. Едва пестрая стайка девиц скрылась за околицей, как в доме Козлодумовых открылась парадная дверь и из нее павой выплыла Авдотья Федоровна, непременный человек на свадьбах и похоронах. Переступив порог дерябинской избы, перекрестившись на потемневшую икону, она привычно скомандовала:

— Князь, потчуй подобру, несу в твой дом великую радость. Не пройдет и недели, улетит твоя чайка белокрылая в терем из злата и жемчуга…

Вернувшись из леса, Варя застала мать в слезах. Отец сидел на полатях, свесив ноги, и прямо из кувшина жадно пил хлебный квас.

— За старое взялся, колотишь? — Варя кинулась к матери, обняла ее за голову.

— Лучше бы избил, — залилась слезами Надежда Петровна, — а то толкает мою касаточку, мою кровинку в волчий омут. Федоровна все уши прожужжала: свадьбу справляйте, такое счастье привалило! Невдомек, что гнусавый Генка не пара тебе. А что в деньгах купается, так будь они прокляты!

— Свадьба? Моя свадьба? — удивилась Варя. — Я еще не собираюсь замуж.

Емельян Фомич с грохотом поставил кувшин на полати:

— Баста, кто в доме хозяин? Быть тебе, Варвара, Козлодумовой. Ишь, ее в Питер тянет! У чужих господ мыкаться, когда счастье само лезет в руки. Окрутись с Генкой — и первой госпожой станешь в уезде. Пожелай — и на дому будет школа. Игнатий Иванович сказывал, что для тебя никаких денег не пожалеет. Богач, в банке, почитай, тысяч четыреста, а недвижимости и того больше.

— Подавись ты, ирод, вместе с ихним богатством, — заступилась Надежда Петровна за дочь. — Тюрьма, а не дом! Что люди-то скажут: на деньги польстилась!..

Теперь и Варя поняла: сватают! Нет, торгуют ею, как вещью! Отец приказывает. А что хорошего Варя от него видела? Одни попреки. Образование получила живя впроголодь, на пожертвованные гроши. Слава богу, теперь она уже не та девчонка-трусиха, которая больше всего на свете боялась грозы да хмельного отца. Выпрямившись, чуть откинув голову, она сказала:

— Я не крепостная.

— Моя воля!

— Воротит меня от козлодумовского сынка. Так в глаза и скажу.

— Попробуй вякни! — зарычал Емельян Фомич, намереваясь спрыгнуть с полатей.

Варя повернулась к нему, готовая постоять за себя. Емельян Фомич оторопел. Такую девку бранью и кулаками не проймешь. Злость его брала, что жена своим хныканьем отрезала ему путь к уговорам. Теперь вот попробуй Варьку ввести в оглобли! Емельян Фомич столкнул с полатей кувшин, черепки разлетелись по избе.

Надежда Петровна кинулась было в сени за тряпкой, Варя ухватила мать за кофточку:

— Сам бил, сам и подотрет.

Емельян Фомич заскрежетал зубами, но в ссору больше не ввязывался. Опасаясь, как бы отец не сорвал злость на матери, Варя отвела ее в горенку, уложила на свою постель и вышла на улицу.

Вечер был тихий. Варя присела на скамейку под своей яблонькой. Однажды, возвращаясь с покоса, она подобрала на проселке упавший с воза, завянувший саженец. Отец на нее тогда прикрикнул, что и своего мусора не обобрать возле избы, а она еще чужой натаскивает. И так щелкнул кнутом, что Варя с перепугу швырнула саженец под забор, и тот случайно попал в пожарную кадку. За ночь саженец ожил, листики посвежели, выбрасывать его было жаль. Варя напротив горенки выкопала ямку и посадила саженец. Теперь с этой яблони каждую осень снимают урожай — наливную антоновку. Варя невольно сравнила свою жизнь с яблонькой. Не встреться на пути Вари добряк инспектор, отец не дал бы ей учиться. И была бы у нее одна дороженька — в батрачки.

После ссоры Варя избегала встреч с отцом. Когда он возвращался домой, она уходила на речку или пережидала на огороде, пока отец угомонится и отправится спать на сеновал. Жалко было мать, иначе ничто не задержало бы ее отъезд в Петербург.

Несколько дней Емельян Фомич отлеживался на печке, ходил в лес за грибами, на речку проверять верши. Игнатий Иванович без него узнал, а может, и сам догадался об отказе Вари. Он отыскал незадачливую сваху, схоронившуюся у знакомых, изломал об нее трость, приговаривая:

— Быть учительше Козлодумовой! Иначе за тридцать верст обходи Кутново. Уважишь — одарю. Варьку в мой дом — и тебе с моего двора любую корову и пяток барашков на разведенье.

Побей Авдотью Федоровну кто-нибудь даже из дворян, показала бы она коготки, а с Игнатием Ивановичем и ей невмоготу тягаться. Всплакнув, поблагодарив за науку, она обещала благодетелю привести строптивую невесту в дом. Благо ее родитель дал согласие…

Вечером на проселке, как дым на пожарище, поднималась пыль — пастухи гнали стадо домой. Ненагулявшаяся скотина норовила сбежать в поле, то и дело щелкали пастушечьи кнуты.

Варя открыла ворота. Чернушка не признавала в ней хозяйку: недовольно промычав, затрусила к речке. Мать рассказывала Варе, что весной, когда волки в молодом осиннике загрызли их Пеструшку, Козлодумов дал им на время дойную корову, только норовистую: чуть прозеваешь, уйдет бродяжить в огороды, а то и в лес.

Варя нарвала в огороде капустных листьев и побежала искать корову. Чернушка уже зашла в речку, жадно припала к воде. Подманивая ее капустой, Варя привела беглянку во двор и накрепко заложила ворота на засов.

Отец вышел на крыльцо и закурил трубку. Варя сидела в задумчивости под своей яблонькой. Платок, спадающий с ее плеч, как ему показалось, скрывал полноту. Где у него глаза были на станции? Жакетка-то у дочери была распахнута не от жары.

— Нынче в лесу, — сказал он, — обхаживая грибные места, слышал я частушку о том, что кутновская питерка принесет мальчонку.

Варя не расслышала слов отца и решила, что ей-то какое дело до новой озорной частушки. Молчание дочери Емельян Фомич принял за испуг:

— Не про тебя, часом, поют?

— Частушку? — переспросила Варя.

Емельян Фомич не видел, как дрогнули у Вари губы, как пальцы впились в платок. Он будто наяву слышал лебезящий голос Федоровны: «Разодетой приехала доченька. На учительское жалованье не накупишь столько обновок. С каких же это, интересно, шишей? Как родному брату советую — выдавай дочку поскорее от срама».

— Какой месяц? — Емельян Фомич схватил Варю за плечо. — Нагуляла с питерскими баричами!

Варя сбросила его руку. Произошло что-то чудовищное, невероятное, — она не ослышалась, нет. И это родной отец смел ей сказать…

Емельян Фомич огляделся по сторонам.

— Не будь дурой, в твоих ногах непочатый клад, только подыми. Позавчера на меже встретил Игнатия Ивановича. Ровно не заметил меня, повернул назад. Чую, на сердце у него черно. Сгонит. Махнет мизинцем, и мы пропали. Земля-то у нас козлодумовская. Не даст и засеянное убрать. А на своем лоскуте в четверть души не больно хлебом разживешься. Дай-то бог, чтобы он стерпел обиду, отошел. На него нет управы. В запой Игнатия Ивановича пристав прикидывается хворым или уезжает из уезда. На сто верст в окружности никто твоему будущему свекру не перечит, а тут такой конфуз. Если стерпел, видно, крепко ты полюбилась старику. Согласись, Варенька, потом поймешь, что я добра тебе желаю. Не чужой я тебе человек, а родитель. Прикинь-ка свое положение, всяк перед Игнатием Ивановичем шапку ломает. Из мужиков он пробился в люди, сколько нажил недвижимости, — Емельян Фомич не спеша стал загибать пальцы: — кожевенный завод, маслоделка, мельница, шесть домов в уездном городе… Согласись. Сама припеваючи будешь жить, и нам со старухой кое-что перепадет из козлодумовских сундуков. — Емельян Фомич понизил голос: — Обещал подарить качаловский дом, слышишь, тот самый. Разве тебе не радость, что мать хозяйкой войдет в помещичий дом? Знаю, не люб тебе Генка, рожей не вышел, гнусав, в башке полно опилок, да в твоем ли положении выбирать, богач сватается, да еще какой! На свадьбе Генку опоим. Федоровна востра умом. Она и надоумила, соглашайся. Бог даст, старик и сам скоро преставится. Два удара от запоя было, третьего не миновать. Сынок без характеру, приберешь к рукам. А барыне не обязательно любить только мужа, он в навозе пусть возится, а ты в Питер или еще куда… С деньгами-то все позволено.

В Варе боролись два желания: повернуться и убежать и второе, более настойчивое, — высказать все, что у нее накипело на душе. И это чувство взяло верх:

— Вот что, отец… Меня чужие и то так не обижали. Но я не о себе… Как это ужасно, что человек, который дал мне жизнь, растерял все человеческое, сам скатывается в грязь и дочь туда же толкает…

Прежде чем захлопнуть калитку, Варя оглянулась. Ей на секунду показалось, что у яблони стоит не отец, а Козлодумов, только ростом поменьше, в плечах поуже, но одежда и обувка козлодумовские: сапоги с лакированными голенищами, жилет, фальшивая золотая цепочка.

— Хорош отец, за купеческие обноски не прочь рассчитаться родной дочерью…

Прижимая к лицу платок, чтобы заглушить рыдания, она выбралась задворками в поле.

Долго она бродила по проселку, по тропинкам, протоптанным в лугах. От росы намокли туфли и чулки… Только когда под ногами зачавкала вода, Варя остановилась. В сгустившихся сумерках она узнала болото верстах в четырех от села.

Домой она вернулась только часа через два, уже затемно. Когда подходила к калитке, от изгороди отделился человек. «Не отец ли?» — мелькнула мысль. Но, вглядевшись, она побежала навстречу:

— Мама, какая я нехорошая, согнала тебя с постели!

Надежда Петровна прижала дочь к себе, укутала концом шали. Варя почувствовала, что лицо матери мокро от слез.

— Полно, девонька. До сна ли, горе-то какое к нам стучится! Зверем ревет. Напился. Частушку все пел про тебя. Орал до хрипоты, насилу угомонился, дьявол. Наверно, ее Федоровна сложила. Помнишь, как она рогульских сестер-близнецов Катасовых ославила?

— И про меня так говорят? — вырвалось у Вари.

— У паскуды Федоровны не язык, а жернова, все перемелет. Не тревожься, уедешь, все обойдется. Питер не наше Кутново, там тебя не достанут. Пойдем домой, отдохнуть тебе надо. Небось спит ирод, твой отец.

— У меня, мама, нет больше отца, он…

— Все, доченька, знаю, стыдом стыдила — не проняла. Он за Козлодумовых в петлю полезет.

— Поедем, мама, в город. Я возьму уроки, — успокаивала Варя мать.

— Спасибо, доченька. Уехала бы, не оглянулась. Жизни с ним нет, спит и видит, как разбогатеть. Сбежала бы, да не выдаст вид на жительство. Я к нему в паспорт вписана. Решилась бы на самоволку, а он с жалобой к уряднику. По этапу пригонят. Сраму не оберешься.

Утром Варя на попутной подводе уехала на станцию. Надежда Петровна проводила дочь до кузницы и долго глядела вслед, как дыбится пыль. Когда телега в последний раз показалась на пригорке возле трех сосен, ноги у нее подкосились, она рухнула на дорогу…

Глава вторая

В Петербурге Варю ждали новые неприятности. Купец Гаврилов отказал ей от места. Он нанял в учителя француза. В довершение бед вдова, в квартире которой Варя снимала угол, повысила плату.

Сторожиха украдкой пустила Варю ночевать в школу. Спала она в классе на стульях, сделав изголовье из книг и полотенца. Потом весь день ломило тело, в голове стоял шум, с трудом она провела уроки.

Прямо из школы Варя отправилась к вдове — не скитаться же по ночлежкам. На Большой Колтовской улице Варино внимание привлекло объявление на заборе о сдаче комнаты за недорогую плату.

В этот же день Варя забрала свои пожитки у вдовы. В снятой комнате едва уместились железная кровать, столик и этажерка. Хозяйка квартиры — Анфиса Григорьевна — оказалась добросердечным человеком.

— Располагайтесь по-домашнему, — сказала она. — Питайтесь на кухне, там у нас чисто.

Утром, еще до ухода Вари в школу, Анфиса Григорьевна успевала сходить на рынок, купить для себя и своей жилички мяса, овощей, крупы.

Варя второй год преподавала в частной школе Софьи Андреевны Белоконевой, женщины лет сорока пяти, с лицом монастырской послушницы, одетой всегда в одно и то же строгое платье с закрытым воротом. Она носила черный платок, заколотый под подбородком, отчего ее продолговатое лицо с мясистым носом выглядело еще длиннее. Ребята не любили ее и прозвали монашкой. Жила Софья Андреевна в школе. Занимала большую комнату, похожую на молельню. Красный угол был завешан иконами в громоздких киотах. Софья Андреевна спала на жесткой кровати, не ела скоромного в постные дни.

Как-то Варя задержалась в классе, отбирая тетради для проверки. Портфель был переполнен, однако Софья Андреевна совала ей еще книгу в бархатном переплете с металлической застежкой:

— Почитай, душу облегчит. Я ее храню рядом с Евангелием. Потом побеседуем.

Пришлось принять книгу и поблагодарить.

Домой Варя возвращалась не в духе. Проклятая книга испортит вечер.

На лестнице вкусно пахло свежим борщом, — варить его Анфиса Григорьевна была мастерица.

— Пригляди-ка, Варенька, за ребятками, — попросила она, надевая мужнин пиджак. — Никак не вырваться в лавку, а какой же борщ без сметаны!

Малые спали в деревянных кроватках, накрытые марлей, старший играл в бабки на дворе. Наверно, из деревни занесли в Петербург эту игру крестьянских детей.

Варя раскрыла книжку, переплетенную в бархат. Листы и корешок кое-где были засижены клопами, замусолены чьими-то пальцами. Что же это за сочинение, которое Софья Андреевна хранит рядом с Евангелием?

Вот оно что! Настольная книга для народных учителей! Полицейско-церковный катехизис. Варя швырнула замусоленную книжку в угол. А после обеда достала ее, поправила застежку и села читать. Софья Андреевна завтра непременно заведет к себе в молельню, спросит, понравилась ли книга.

Потеря места у купца Гаврилова спутала все Варины расчеты. Теперь она не сможет посылать в деревню обещанных денег. Софья Андреевна помалкивала о прибавке жалованья, хотя с осени у Вари стало на один класс больше.

Варю не покидала надежда найти частные уроки. Приближались рождественские праздники. Витрины магазинов украсились россыпями золотого дождя, ватными дедами-морозами, китайскими фонариками. Будет ли у Вари праздник? Мать писала ей часто, и почти в каждом письме внизу было приписано отцовской рукой: «Пришли денег, если не хочешь сраму». Уже в октябре Варя сняла со сберегательной книжки остаток вклада.

В Вариной записной книжке было уже несколько десятков адресов, сбоку помеченных черточкой. Не одну улицу исходила она по объявлениям — в Адмиралтейской части, на Песках, в Коломне, и всякий раз кто-нибудь ее опережал. Случалось, что Варю не пускали даже в квартиру. Прислуга, держа дверь на цепочке, отвечала: «Опоздали, чуть бы пораньше». Встречали и оскорблениями: «Шляются тут всякие, неделю назад наняли». Варя давала себе слово бросить поиски места, но снова шла на угол за газетой. В «Петербургском листке» печатались объявления о найме горничных, кухарок и репетиторов.

Однажды подвел будильник. Хорошо, что спохватилась квартирная хозяйка. Наскоро умывшись, Варя выскочила из дому. По дороге в школу купила газету, но просмотреть ее перед уроком не успела. Софья Андреевна с запудренными отеками на лице ожидала Варю в учительской и сразу повела в свою молельню:

— Роднушка, я так тревожилась, вчера мне показалось, что вам нездоровится. Наверно, питаетесь плохо. Ох, если бы моя воля! Но я непременно попрошу господ попечителей.

Стеклянные глаза Софьи Андреевны подобрели. Она усадила Варю за свой стол, сама села напротив и, молитвенно вскинув руки, заговорила. Голос ее звучал непривычно ласково:

— Скоро Никола зимний.

Православные святцы богаты храмовыми праздниками. Чему же радуется начальница? Варя молчала.

— Ох, молодость! — сокрушалась Софья Андреевна. Ее взгляд скользил то по Вариному лицу, то по иконе чудотворца. — Святая простота! Никола зимний ей ни о чем не говорит.

Она снова вскинула руки, как бы призывая в свидетели небо.

— Голубушка, Варенька, а как зовут нашего благодетеля, императора? Имя-то царю-батюшке дали в честь Николая Чудотворца. Я заготовила адрес и прошеньице на высочайшее имя. Вы, дорогая, покрасивее перепишите, чтоб чувствовалось наше уважение к монаршему престолу.

Варя чертежным пером старательно переписала прошение. Поздравляя императора, начальница выпрашивала на поддержание своей школы пять тысяч рублей.

Приподнятое настроение не сделало Софью Андреевну щедрой. Она велела Варе доехать до Большого проспекта на конке, а извозчика нанять лишь у Тучкова моста.

— Не садись в первые встречные сани, выбирай с полостью побогаче — медвежьей. К высочайшему подъезду нанимаешь. На совесть извозчичью не надейся, заранее поторгуйся, а то обдерут. Если им, дармоедам, верить, то овес дороже пшеницы; на чай дай пятак. За это пусть скажет спасибо.

Канцелярия по принятию прошений на высочайшее имя помещалась на Исаакиевской площади. Едва Варя перешагнула порог Мариинского дворца, как очутилась в минувшем веке. Молчаливые лакеи в расшитых ливреях и длинных белых чулках стояли у дверей, бесшумно сновали по коридорам, разнося на серебряных подносах чай и почту.

Разыскивая канцелярию, Варя очутилась на деревянной лестнице-подъеме без ступенек. Лакей осторожно катил вверх кресло, в котором полулежал дряхлый сенатор. На поворотах старик чуть приоткрывал глаза, чтобы сразу же опять впасть в забытье.

На лестнице Варю догнал лакей, провел ее к сенатору, очень похожему на того, что дремал в кресле-коляске.

Важный старик сидел под огромным портретом Николая II и чуть шевелил губами. Варя с трудом поняла: «Божий помазанник щедр и милостлив, но не грех ли обременять его мелкими, обывательскими просьбами?»

Уйти, не отдав прошения, Варя не могла: Софья Андреевна ее завтра же прогонит. Варя заставила себя улыбнуться. Ей пришла в голову спасительная мысль.

— Нашей начальнице благоволит государыня императрица. Без ведома ее величества вряд ли…

Недавно сенатор отказал просителю, который произвел на него впечатление сущего попрошайки и афериста. А тот оказался вхож в распутинский дом. На докладе императрица не позволила сенатору прикоснуться к ручке и ледяным тоном посоветовала не обижать ее друзей. Боясь снова попасть впросак, старик жестом показал Варе, что уважил ее просьбу. Уходя из кабинета, она видела, как он почтительно положил прошение в папку для доклада императору.

Вручив прошение, Варя вдруг почувствовала усталость. Она не помнила, как очутилась на Исаакиевской площади.

В школу возвращаться было поздно. Варя заехала к портнихе, но не застала ее дома, решила подождать. Вспомнила про газету. От множества объявлений рябило в глазах. Если верить газетам, то в России нет безработных, каждый может стать капиталистом. Некий Саечкин из Одессы предлагал за пять рублей выслать рецепт вновь изобретенного им шампанского, газированного кваса, уверяя, что его клиенты из Киева, Ялты, Пятигорска за какой-нибудь год разбогатели так, что купили по каменному дому.

Товарищество «Гермес» сулило хороший заработок. Оно призывало бога в свидетели, что любой человек, прочитав их руководство за два с полтиной, научится выделывать все сорта мыла, лампадное и прочие масла, а также мази и ваксы. Какой-то Южаков из Лодзи обещал щедрый заработок — десять рублей в день. За совет он требовал выслать ему всего один рубль.

И наконец, вот объявление:

Поспешить бы по адресу, да вернулась портниха. Платье из голубого атласа с кружевной отделкой шло Варе, но она не испытывала радости. В хлопотах из-за чужого дела прошло полдня. Наверное, опять ей покажут от ворот поворот. Все же она поехала по адресу, указанному в объявлении.

На улице зажгли фонари, и от их мерцающего света Варе стало еще грустнее. В Петербурге сейчас сотни людей ищут уроков. Еще вчера в газете «Копейка» она прочитала страшное по своей безысходности объявление:

Фонари напомнили Варе, что уже вечер. Она постояла немного против большого серого дома, печально взглянула на окна с задернутыми портьерами и побрела прочь. Поздно уже. Лучше встать завтра пораньше, у первого газетчика купить газету, и если попадутся подходящие объявления, то можно успеть до занятий по одному или двум адресам забежать.

Позади себя Варя услышала частый топот. Она оглянулась. По панели бежала толстушка в полушубке и черных валенках с галошами. Девушка спешила, косынка сползла на затылок.

— Заморилась, дух перехватило, боялась — не догоню, — сказала девушка. — Барышня вас зовут.

— Какая барышня? — Варя взглянула на девушку.

— Наша барышня, Агнесса. Ей-богу, интересный для вас разговор.

На Моховой никто из Вариных знакомых не жил, похоже было, что прислуга обозналась. Варя попыталась убедить девушку, что произошло какое-то недоразумение.

— Ничуть. В учительницы нанимаетесь, правда? — почему-то жалостливо проговорила девушка, ловко завязывая косынку. Отдышавшись, она затараторила:

— Еще никого не взяли к Бориске, а барышне вы понравились. Она стояла у окна, приметила, как вы пригорюнились, навела бинокль. Кликнула меня. Барышня наказала: если ищет уроков, то проси зайти.

Еще не веря в удачу, Варя поднималась по лестнице, застланной мягкой дорожкой. Не очередная ли это светская шутка, причуда богатой барыньки? А что терять? Она просит не милостыни, а работы. Все равно придется ходить по адресам, пока не найдет места.

Даша — так звали девушку — провела Варю в гостиную, уютно обставленную старинной мягкой мебелью. Из дверей соседней комнаты к Варе вышла красивая сверстница со слегка пухлыми губами.

— Не сердитесь за мою бесцеремонность. Я хочу вам добра. Вы по объявлению, чего же испугались?

— Угадали, — робко призналась Варя. — Побоялась напрасно беспокоить. День-то на исходе.

— О, да вы трусиха вроде меня. — Серые глаза Агнессы были полны сочувствия. Узнав, как зовут посетительницу, она усадила ее на диван. — Хотите кофе? С мороза хорошо согреться. Кстати, где вы шили такое миленькое платьице?

Варя от кофе отказалась. Хотелось знать поскорее, не тратя времени на болтовню, получит ли она здесь место.

— Наверное, много просителей? — промолвила она, надеясь перевести разговор на деловой тон.

Агнесса лениво отмахнулась рукой, что должно было обозначать: стоит ли говорить о таких пустяках, когда меня гораздо больше интересует ваше платье.

— У вас, Варя, есть вкус, — сказала она так просто, словно знала посетительницу со школьной скамьи. — А вот меня все упрекают, что я капризна и бестолкова. Будьте третейским судьей.

Странная девушка скрылась в соседней комнате и через несколько минут вышла опять. В платье кимоно из темного бархата она выглядела полнее и провинциальнее.

— Последний шедевр моей портнихи. Нравится?

— Нет.

— Я выгляжу в этом наряде молодой жиреющей лавочницей, а та свое: «К новому фасону нужно привыкнуть». Мама посоветовала взять платье и не спорить.

— Я бы заставила переделать, — решительно проговорила Варя, — обшивай эта портниха хоть саму императрицу.

— Конечно, да разве мою маму переспоришь…

В прихожей осторожно звякнул звонок. Слышно было, как открывают входную дверь. Даша торопливо пробежала через столовую и, тихонько постучав, доложила:

— По объявлению.

Агнесса резко сказала:

— Передайте: место занято.

Горничная мялась на пороге, бросая виноватые взгляды на Варю. По ее лицу было видно, что она должна сказать что-то неотложное.

— Идите, Даша.

— Рекомендация от Пуришкевичей…

— Место занято, — еще строже повторила Агнесса.

Горничная выскочила из комнаты. Настроение у Вари испортилось. И было от чего. Отказали репетитору с рекомендацией, и какой… Да, она не ослышалась, горничная так и сказала: «От Пуришкевичей». Неужели тот самый?.. Она сказала:

— Вы не поторопились с отказом? У меня рекомендаций нет.

— Вот как? — Агнесса нахмурилась.

Варя спокойно смотрела ей в лицо, и только пальцы выдавали скрытое волнение: теребили перчатку.

— Я, как мне и полагается, по легкомыслию, конечно, и не подумала об этом. Дурацкая система! Без рекомендации человек хоть умирай! Но боюсь, что отец…

Странная девушка вдруг порывисто сжала Варину руку, подбежала к телефонному аппарату, который стоял на круглом столике. Вызвав какой-то номер, она заговорила, щуря глаза и оглядывая себя в зеркало:

— Валентин Алексеевич, предлагаю мир. Приезжайте… Нет, ошиблись. Сегодня мой противник не Бук-Затонский, а папа… Да, к сожалению, сам папа… Жду…

Спустя четверть часа в гостиной появился молодой офицер лейб-гвардии Преображенского полка. Валентину Алексеевичу Ловягину не было еще и двадцати пяти лет. Выше среднего роста, круглолицый, с приятным румянцем, с густыми, зачесанными на пробор каштановыми волосами, он заставил Варю поначалу внутренне как-то даже насторожиться. Портреты таких душек-гвардейцев с аккуратно подстриженными черными усиками, с тайной грустью в глазах фотографы охотно выставляли в своих витринах. Однако движения его были просты, лишены манерности, а глаза смотрели умно и приветливо. Отцепив саблю, Ловягин повесил ее на спинку кресла. Агнесса представила ему Варю как репетитора ее младшего брата, при этом что-то шепнув ему на ухо. Он широко улыбнулся, поймал руку Агнессы, поцеловал и непринужденно, весело заговорил:

— За мою рекомендацию Бронислав Сергеевич и гроша не даст, а вот если… — Ловягин от удовольствия хлопнул себя по коленям. — Сошлемся на мою bonne grand-mère[1]. Кстати, старуха будет рада, что ее внук способен просить не только об уплате очередного карточного долга.

Агнесса опять взяла Варю за руку:

— У Валентина Алексеевича светлая голова, добрая душа, и он совсем не любит карты, хотя играет. Зачем — не знаю. Кстати, я забыла сказать: Валентин Алексеевич — мой жених номер один. А затем я вам представлю жениха под номером вторым.

Владелец серого дома на Моховой улице Бронислав Сергеевич Теренин приехал лишь к ужину. Он выразил удовольствие, что дочь занялась делом — нашла учительницу для младшего брата. Варя произвела и на него хорошее впечатление. Но после ужина он задержал ее в столовой, отвел к окну.

— Желание Агнессы — три четверти договоренности, — сказал он, оглаживая клинышек черной бородки. — Осталась последняя четверть. Что вы окончили?

Варя ожидала такого вопроса. Образование у нее вполне достаточное для репетитора, но рекомендация… Язык не повернется сослаться на незнакомую ей бабушку Ловягина. От волнения у Вари ослаб голос.

— Гимназию с золотой медалью, курсы иностранных языков. Свободно читаю, говорю и пишу по-французски, — перечисляла Варя, протягивая документы.

Бронислав Сергеевич надел пенсне:

— О, да вы с моей дочерью одногодки! А кто ваш отец?

Варя успела только сказать, что родилась в селе Кутнове в семье бедных крестьян, как в столовую вернулась Агнесса.

— Папочка, — капризно, по-детски протянула она, — вы изволите портить нам вечер. Все оговорено. Валентин Алексеевич обиделся, говорит, что у Терениных не дом, а контора, всё дела и дела. Собирается уезжать. Варя, пойдемте в гостиную.

— Минутку, Ага, позволь об условиях…

— Надеюсь, папа, мы не беднее Осиповых, а они платят репетитору двадцать пять рублей. Как ты выражаешься — «гонорар»…

Хотя такой молоденькой учительнице за глаза хватило бы пятнадцати, Бронислав Сергеевич вынужден был согласиться. Не дай бог, чтоб Ловягин, который в выжидательной позе стоял в дверях, посчитал будущего тестя скрягой.

Так благодаря счастливому случаю Варя получила урок в богатой семье. Скоро она убедилась, что и на розах есть шипы. Сын Теренина был избалованный мальчик. Он часто притворялся больным, ловко лгал, зная, что его мать, Елена Степановна, все покроет — и лень его и ложь. Варя дорожила местом, однако на втором же занятии она поставила Бориса в угол.

Елена Степановна соглашалась с Агнессой, что новая учительница французский язык знает лучше прежнего репетитора, понятно объясняет и арифметику. Но девица не по летам строга, сует нос не в свое дело. Проверила у мальчика тетради по русскому языку, нашла ошибки и устроила диктант. «У Бориски от напряжения испарина выступила, — жаловалась Елена Степановна дочери. — Так можно ребенка довести до неврастении». Агнесса не разделяла страхов матери: «Великолепно, наконец-то Борька попал в верные руки».

К понедельнику Боря опять не приготовил уроков, жалуясь на головную боль. У Вари в сумке нашелся пирамидон. Когда она налила воды, мальчик грубо оттолкнул чашку, а таблетку швырнул на пол.

— Я сказал: болит голова. Ступайте домой. Вы не теряете ни гроша, вам платят помесячно, — сказал он и завалился на диван с ногами.

— Встаньте, — потребовала Варя, — сейчас же встаньте!

Боря хмыкнул в подушку.

Бронислава Сергеевича и Агнессы не было дома. Варя пожаловалась Елене Степановне.

— Молодая вы и такая, Варвара Емельяновна, бессердечная, — защищала Елена Степановна сына. — Боренька не притворяется, головная боль — от бабушки, наследственная. У нас не будет к вам претензий, если вы пораньше сегодня освободитесь.

— Я привыкла деньги получать за труд. Борис — лентяй, — настаивала Варя.

У Елены Степановны глаза наполнились слезами:

— Прошу помнить, что я мать.

— Потакать лентяю я не стану.

— В таком случае…

Варя вернулась домой с горькой думой: откажут от места, опять ей придется читать газеты, выискивать объявления. Она ругала себя за строптивость. Мирволят Борису — пусть, самим же хуже. Она-то, Варя, и в самом деле не останется внакладе. Вздор! Не с Елены Степановны спросят, если Борис провалится на экзаменах.

К утру Варя примирилась с потерей места. Елене Степановне нужен репетитор с гуттаперчевым характером. Трудно ли выгнать учительницу, если на ее место можно найти сотню и платить вдвое дешевле!

Незадолго до большой перемены Варю вызвали с урока. В учительской ее ждали Агнесса и Бронислав Сергеевич. Он сразу же подошел к ней:

— Ага рассказала мне про грубость сына. Жаль, что вы поспешили уйти. — Бронислав Сергеевич сделал жест, будто замахивается ремнем. — Я бы образумил лентяя.

Хотя Бронислав Сергеевич улыбался, часто мигающие глаза выдавали раздражение. За последний год по настоянию жены он сменил двух старых преподавателей гимназии. Слепым надо быть, чтобы не понять: дальнейшее потакание окончательно испортит сына. Вырастет Митрофанушка, мот.

— Ремень — плохой воспитатель, — возразила Варя. — Боря — способный мальчик. Елена же Степановна раба своей любви к сыну. А я не имею права уступать материнской слабости. Не подхожу — откажите…

— Начали за здравие, — вмешалась Агнесса, обнимая Варю, — а кончили за упокой. Папа полностью на вашей стороне, Варенька. Нет, что у нас творилось! Я поколотила Бориску. Мама в истерику, а папа… О, папа был великолепен: «За строгость прибавлю Варваре Емельяновне золотой».

…Варя много слышала о Бук-Затонском, женихе Агнессы «номер два». И, еще не видя его, прониклась к нему неприязнью.

Бук-Затонский был лет на пять старше Ловягина, высокий, по-юношески худощавый, с подбородком, выбритым до блеска; на тыквообразной голове его топорщился ежик темных волос. Он надеялся, что Теренин отдаст ему предпочтение. Хотя Ловягин происходил из старинного дворянского рода, но медленно продвигался по служебной лестнице. Агнесса рассказывала Варе, будто он резко высказался против бестолковой муштры.

Однажды после уроков, едва Варя собралась домой, как в прихожую выскочила Агнесса:

— Оставайтесь пить чай.

— Время позднее, а мне ведь на Петроградскую, — отказалась Варя.

— Пустяки. Бук-Затонский ваш попутчик.

— Ради бога, лучше без попутчика.

— Хорошо, я сама вас провожу. Валентин Алексеевич, надеюсь, не откажется составить нам компанию.

В гостиной сидели только Ловягин и Бук-Затонский. Бронислав Сергеевич еще не вернулся из клуба. Даша принесла чай, сдобные крендели, а перед Бук-Затонским поставила чашку турецкого кофе и серебряный ковш с водой. Бук-Затонский не бывал в Турции, что, однако, не мешало ему считать себя знатоком обычаев этой страны. Он не то чтобы пил кофе, а совершал какой-то языческий обряд: глоток кофе — глоток воды, причем сладостно закрывал глаза.

— Не смейтесь, — тоном проповедника говорил Бук-Затонский: — если не выпить воды, то следующий глоток кофе потеряет всю свою прелесть.

О турецком кофе, как об очередном скандале в Государственной думе, он мог говорить часами, нисколько не смущаясь, если слушатели откровенно зевали.

Так и в этот вечер. Ловягин, увидев на лицах девушек скуку, встал, шумно отодвинул стул и подсел к роялю:

— Отгадайте, чья песенка?

Он слегка коснулся клавиш, прося внимания, затем ударил по ним и вполголоса запел:

— Чего, девоньки, голову ломаете, — проворчал Бук-Затонский, — кабацкая песенка. — Он любил юродствовать: то вдруг подделываться под простонародную речь, то цедить слова на английский манер.

Ловягин только искоса взглянул на него и продолжал напевать вполголоса.

— Мятлев, — ответила Варя, — а музыка чья, не помню.

Агнесса выбрала из вазы большой апельсин и протянула Варе, а Бук-Затонский только пожал плечами. Он скоро ушел в этот вечер, а Ловягин все сидел за роялем, наигрывая старинные романсы и песни.

Дружба и заступничество Агнессы ограждали Варю от явных и тайных нападок хозяйки дома. К тому же труд ее был не напрасен. Весной Боря успешно сдал экзамены. Больше Елена Степановна не вспоминала свою ссору с Варей и перед началом вакаций даже подарила ей креп на платье.

Теренины уехали в Келломяки на свою дачу. Варя осталась в городе, — еще не угасла горечь от прошлогодней встречи с отцом. С утра она уезжала на Крестовский остров, купалась, каталась на лодке или бродила с книгой по парку. В первый день августа, вернувшись домой, она нашла на столе телеграмму:

Квартира Терениных казалась покинутой — мебель в чехлах, шторы подняты лишь в гостиной, в остальных комнатах полумрак. В гостях у Агнессы был Ловягин. Он говорил мало и часто невпопад. Когда Варя сыграла несколько пьес Чайковского, он оживился, тоже подсел к роялю и, аккомпанируя себе, спел романс «Очи черные». На сцене Ловягин имел бы успех. Варя так ему и сказала. Он кивнул.

— Когда все полетит вверх тормашками, — серьезно сказал Ловягин, — я так и поступлю, Варенька. Пойду в певцы. А пока нельзя.

Варя смотрела на него с удивлением:

— Я не понимаю…

— Насчет «тормашек»? Я тоже не совсем представляю себе, как это может случиться. Ну, не буду, не буду, — сказал он, видя, что Агнесса хмурит брови. — Кстати, Ага, знаете, за что еще я вас люблю? Сами того не подозревая, вы тоже не прочь бы посмотреть, как все это произойдет. Легкомыслие, свойственное вашей натуре, может оказаться спасительным. Вы, может быть, и легко переживете, если… — Он вдруг замолчал, глядя в окно, потом тихо добавил: — А может быть, и ничего не будет? — И опять обернулся к Варе: — Вы Блока любите, Варенька?

— Я поищу в буфете, не осталось ли водки, — сказала Агнесса. — Напейтесь. Вам это пойдет сегодня.

— Мне завтра к утру возвращаться в лагерь, дорогая, вот я и хандрю, — сказал Ловягин.

У Терениных на даче ничего серьезного не произошло, Агнесса просто соскучилась по Петербургу, поэтому и телеграфировала Варе. Была еще и другая причина: почти месяц Ловягин не мог вырваться из лагерей, зато Бук-Затонский зачастил на дачу Терениных. Приезжал в пятницу и возвращался в город не раньше понедельника. С Варей же Агнессе хотелось посоветоваться о фасоне нового платья, а заодно передать от брата тетради и подарок — палочку с выжженным ободком. Варя проверила тетради и написала ответ:

Варя отказалась от проводов, чтобы Агнесса могла побыть с Ловягиным наедине. Уже темнело, когда она вышла из квартиры Терениных. На улице, где-то совсем рядом, заливались полицейские свистки, слышались крики. Вдруг хлопнула дверь парадной. Навстречу Варе бежал по лестнице человек в дождевике. В какую-то долю секунды Варя увидела его бледное лицо, живые, обращенные к ней умоляющие глаза:

— Окажите услугу народу. В воскресенье принесете к «Стерегущему».

В следующее мгновение Варя ощутила в руке круглый сверток бумаги. «Листовки», — догадалась она. Снизу кто-то торопливо подымался, гремя подкованными сапогами по ступеням. Еще не отдавая себе отчета в том, что делает, Варя быстро сунула сверток в зонтик и опустила вуаль. На площадке второго этажа мимо нее пробежал запыхавшийся городовой, а за ним штатский в потертом пальто. Варя взглянула наверх. На площадке четвертого этажа человек в дождевике звонил в пятую квартиру. Неудачная попытка! Еще весной хозяин квартиры, знакомый Терениных, адвокат, уехал в свое имение под Чернигов…

Варя шла по улице не оглядываясь. Никогда раньше эта часть Моховой не казалась такой длинной. Скорее бы свернуть на Сергиевскую, там люднее. Вдруг она снова услышала топот подкованных сапог, на этот раз позади. Опять ее догоняют на том самом месте, что и зимой. Только тогда это было к счастью, а теперь… Неужели заметили, как человек в дождевике передал ей сверток? Собрав всю свою волю, Варя продолжала идти прежним спокойным шагом, плотно сжимая зонтик. Подковы загремели совсем близко, в следующую секунду кто-то грубо схватил Варю за локоть.

— Та самая! — крикнул городовой штатскому, который тем временем усаживал задержанного на лестнице в извозчичью пролетку, стоявшую против подъезда в доме Терениных.

«Выкинуть листовки? — подумала Варя. — Нет, лучше разыграть возмущение. А если обыщут?..»

Неожиданно городовой отпустил ее руку и вытянулся.

— Сено, солома, как стоишь?

Ловягин! Откуда он взялся?

— Болван! На посту нализался?..

— Трезв, ваше благородие. По долгу службы… Политичка…

— Я тебе покажу — по долгу службы! Нашел политичку!

Ловягина было не узнать. Он размахивал перчаткой под носом городового, потом стал медленно натягивать ее на правую руку, — сейчас будет бить.

— Не надо, — сказала Варя брезгливо. — Ну что вы делаете…

Он и в самом деле ударил наотмашь по красной, с прожилками щеке.

— Прохвост, не видишь, кого задержал? Распустил свои грязные лапы…

У городового пылала правая щека, а он стоял навытяжку, приложив руку к козырьку, ругая себя за то, что поверил какому-то третьеразрядному шпику. Ловягин еще раз слева направо ударил его по лицу тыльной стороной ладони.

— Валентин Алексеевич, прекратите, прошу вас, — чуть слышно пробормотала Варя. Ей казалось, что она сейчас потеряет сознание.

— Прошу меня извинить, княжна, — сказал Ловягин, беря под козырек. Глаза у него были смеющиеся, озорные. — С ума посходили, негодяи, лишь бы хватать… Ну, пошел вон, ты!..

Городовой, оторопевший при обращении «княжна», только моргал глазами, потом козырнул и, насколько позволяли ему короткие ноги, побежал к Пантелеймоновской улице. Пощечину от офицера лейб-гвардейского полка он не считал оскорблением. У большого доходного дома городовой пугливо оглянулся и юркнул во двор, чтобы переждать грозу у старшего дворника.

— Господи, если бы не вы… Как вас и отблагодарить, что заступились, — сказала Варя.

Коляска с арестованным катила мимо них, человек в потертом пальто оглядывал Варю, стоявшего рядом с ней офицера и нервно вертел головой, ища глазами городового и не понимая, что произошло. Ловягин задумчиво проводил его взглядом.

— Так, — сказал он. — Так-то вот… — Его экипаж стоял в ожидании возле тротуара. Ловягин взял Варю под локоть, она отстранилась. — Нет, нет, — сказал он настойчиво и мягко, — вы поедете до самого дома. Я хочу пешком. Сбежал, потому что пришел Бук-Затонский… — Не отвечая ему, она села в экипаж. Он расхохотался:

— Нет, вы заметили, какая физиономия была у этого болвана, когда я вас назвал княжной? Теперь он с перепугу запьет.

Он сделал знак кучеру, еще раз взял под козырек и ленивой походкой, не торопясь направился в сторону Летнего сада. Экипаж тронулся.

Глава третья

Уже три дня Варя хранила сверток. Вечерами, наглухо опустив холщовую штору, прислушиваясь к каждому шороху, она раскладывала листовки на кровати. В ее представлении революционер должен быть в полумаске, с револьвером в руке. Листовки же Петербургского комитета социал-демократов не призывали убивать Романовых, царских министров и помещиков. Они говорили о другом: о нищете и бесправии трудового люда. Были листовки с требованием восьмичасового рабочего дня. «Что же тут запретного? — удивлялась Варя. — Нельзя же человека четырнадцать часов мытарить в мастерской». Ее глубоко взволновала листовка в защиту прав «кухаркиных детей», так еще покойный царь Александр III пренебрежительно называл молодое поколение низшего сословия.

Варя чуть ли не наизусть знала содержание всех листовок. Удивляясь собственным мыслям, она не могла не признать, что подписалась бы под каждой. Листовки не призывали к восстанию, к бунту. Она не могла понять, за что же тогда молодого человека в дождевике схватили как жулика? Опасаясь, однако, хранить листовки дома, Варя брала их с собой в школу, а на ночь прятала в печку.

В воскресенье — еще не было и десяти часов утра — она уже подходила к Александровскому парку. Зачем спешить? Незнакомец назвал лишь день встречи. А когда он придет в парк за своими листовками. Да и придет ли? Может быть, его выпустили за недостатком улик? Как бы то ни было, она готова была сидеть на скамейке возле «Стерегущего» до сумерек. Только выпустили бы из участка, а она дождется.

Варя уселась на скамью, раскрыла «Три мушкетера» на французском языке. Она рассеянно перелистывала книгу, сразу же забывая прочитанное. Ее мысли были далеки от судьбы героев романа. Придет или не придет? Если он не придет? Как ей быть? Она не осмелится сжечь опасный сверток или бросить его в Ждановку.

Где-то недалеко прорвался ручеек и, звонко урча, побежал по каменистому дну. На памятнике из открытого кингстона выбивалась вода, бронзовые матросы потемнели, будто ожили, как бы повторяя свой бессмертный подвиг.

— Любуетесь? Прекрасный памятник мужеству, — сказал незнакомый молодой человек в сером костюме. Под мышкой он держал небольшой пакет, аккуратно перевязанный цветной лентой.

Варя не терпела, когда мужчины заговаривали с ней на улице. Сейчас это было совсем некстати. Незнакомец мог помешать ожидаемой встрече. Она отвернулась и снова раскрыла книгу. Однако это не смутило молодого человека, он сел на край скамьи.

Был момент, когда Варя готова была сорваться с места, но ее удерживало странное поведение нежелательного соседа. Он явно старался привлечь ее внимание. Развязал узелок, не торопясь намотал тесемку на указательный палец. Варя украдкой взглянула на него. Может быть, молодой человек и есть тот самый, который сунул ей сверток на лестнице, — просто иначе сегодня одет и она не узнает его? Нет, тот был словно бы пониже, с огромными, полными тоски, ярости и просьбы глазами, а у этого глаза озорные и насмешливые. А может быть, все-таки он? Варя решила проверить — пересесть, но молодой человек вдруг развернул газету и положил себе на колени клеенчатый дождевик. Дождевик был ей знаком, не пароль ли это? Однако она боялась попасть впросак, хотя теперь уже откровенно разглядывала соседа. Рядом сидел рабочий парень лет двадцати трех, круглолицый, загорелый. Над карими глазами почти сомкнулись густые черные брови. Широкий веснушчатый нос придавал его лицу мягкость и добродушие. Какое-то далекое сходство между этим человеком и тем, на лестнице, все же было, но Варя еще не смела окончательно решить. Подложить бы ему сбоку листовки и быстрехонько уйти. А если не тот? Она еще долго колебалась бы, но молодой человек положил конец сомнениям:

— Принесли?

Беззаботно водя тростью по песку, он более требовательно повторил:

— Принесли?

— Да.

Он взял листовки, спрятал в карман и, продолжая рисовать на песке домики, спросил:

— Скажите, барышня, как вас зовут? Я, конечно, не собираюсь заказывать молебен за ваше здравие, просто чертовски хочется знать имя человека, который так бескорыстно спас тебя от решетки или запрета на право жительства в крупнейших городах Российской империи: Санкт-Петербурге, Москве, Ревеле, Киеве и прочее, прочее, — продолжал он, подделываясь под тон, каким чиновники зачитывали царские манифесты.

Он говорил о тюрьме, высылке, как о чем-то обычном. В голосе его не было ни тени бахвальства, но все же Варя насторожилась. «Наверное, у меня глупое выражение лица, вот он и потешается», — неожиданно подумала она и стала торопливо поправлять волосы, — сверток возвращен, можно встать и уйти. Вдруг книга соскользнула с ее колен. Молодой человек проворно поднял ее, стряхнул песок, вежливо, но более настойчиво повторил свой вопрос:

— Если это не тайна, скажите все же свое имя.

— Варвара Дерябина.

— Тимофей Тюменев, — представился он, — а если добавить к моему имени отчество — Карпович, — получится церковный староста или купец первой гильдии. Звучит по-сенно́вски: Тимофей Карпыч.

Варя рассмеялась. На секунду она представила своего веселого собеседника в обличье сенновского купца — грузного, неповоротливого. Затем представила его церковным старостой, в шевиотовом костюме с сальными пятнами, пропахшего лампадным маслом и свечами.

Тимофей Карпович с любопытством раскрыл книгу:

— Не по-русски, иностранная, чья ж такая?

— Французская, Тимофей Карпович.

— Ого, — восхищенно протянул он, — французская. — И, помолчав, добавил: — Хорошо читать на чужих языках.

— Захотите, нау́читесь, не так уж трудно, — сказала Варя.

Все-таки надо было уходить. Она поднялась со скамейки, наклонила голову, прощаясь, и не ушла.

В аллее, неподалеку от памятника, скапливался народ. Уличные актеры собирались показывать Петрушку. Однако представление не состоялось. Грузный сапог городового прорвал ширму, Петрушка обхватил мертвыми руками трубчатый поясок ограды, черная Каштанка валялась на траве. Чахоточный безбородый старик в клоунском костюме и девочка лет четырнадцати молча стояли перед разбушевавшимся городовым.

Что ждало этих бездомных скитальцев — штраф, тюрьма, высылка? Варя не успела удержать Тимофея Карповича. Минута, и он уже был там.

А дальше случилось вот что: Тимофей Карпович подбежал к городовому, сунул листовку и громко сказал:

— Раздают на пустыре, у Лангензиппена…

Городовой кивнул сторожу, чтобы тот от него не отставал, и побежал к выходу из парка. Тотчас Тимофей Карпович сложил порванную ширму, поднял с травы кукол. Девочка не понимала, что произошло, но, чувствуя в нем избавителя, пугливо жалась к нему.

— Эх, сестренка, сестренка! — Тимофей Карпович вынул платок и утер девочке слезы, а затем легонько оттолкнул от себя. — Живо собирай пожитки.

Кто-то из сердобольных зрителей нанял извозчика. Старика и девочку усадили в пролетку.

И вот Варя и Тимофей Карпович снова сидят на скамейке возле «Стерегущего». Тимофей Карпович перелистывает книгу, в которой ему понятны только рисунки. Варя рада, что он на нее не глядит. Ей трудно скрыть свое восхищение.

«Не побоялся человек — карман набит листовками, а вступился за бедных людей». Ей почему-то стало жаль, что она никогда не увидит этого человека. Точно со стороны она вдруг услышала свой голос, показавшийся ей чужим, каким-то робким, и сама изумилась — что это она говорит? Минутой раньше ничего похожего и не приходило ей в голову.

— Хотите, научу читать по-французски?

— Где уж мне, я и русский-то плохо знаю.

Он смотрел на нее добродушно и грустно.

— Соглашайтесь. — Варя почувствовала себя вновь учительницей. — Уверяю, не так сложно.

…В этот день Варя вернулась домой поздно. Анфиса Григорьевна, обеспокоенная ее долгим отсутствием, поджидала у парадной:

— Пропали. Обед-то нетронутый стоит. Я уж думала, не случилось ли чего…

По усталому, но необыкновенно радостному лицу своей жилички она поняла, что ничего плохого не произошло с ней.

Умышленно или случайно Варя оставила книгу у Тимофея Карповича. По иллюстрациям он догадался, что это роман Дюма «Три мушкетера». На другой день после смены Тимофей Карпович съездил на Сытный рынок и на книжном развале купил истрепанный томик «Трех мушкетеров» на русском языке…

Спустя неделю он встретился с Варей у «Стерегущего». Она даже не посмеялась над его попыткой изучать французский язык по переводному роману. Она принесла учебник, но им было не до занятий. Бродили до сумерек, катались на американских горах в саду Народного дома.

Французский язык Тимофею Карповичу давался с трудом. Когда в перерыве на обед рабочие выскакивали из мастерской на двор глотнуть свежего воздуха, подымить дешевыми папиросами или кременчугской махоркой, он отходил в сторонку, вынимал из кармана тетрадку со старательно выписанными латинскими буквами. У забора на вытоптанной траве он и учился и обедал.

Встречались они по-прежнему в парке по четвергам и воскресеньям. Как-то раз Тимофей Карпович досадливо захлопнул учебник, буркнул, что легче барана научить петь в опере, чем его, Тюменева, говорить по-французски. Варю испугало не то, что ученик бросит занятия, испугала мысль, что прекратятся эти встречи, к которым она уже привыкла. С еще большим нетерпением ждал этих встреч Тимофей Карпович. Если у него случался свободный вечер, он уходил из дому, но куда бы ни шел, непременно оказывался у «Стерегущего», хотя даже от самого себя скрывал возникшее чувство. Он не смел еще и думать, что Варя для него не только учительница французского языка…

Однажды Тимофей Карпович пришел к «Стерегущему» с опозданием. В глазах — озорной блеск, на лице улыбка.

— Выпили или выиграли? — спросила Варя. Она еще не видела своего ученика таким возбужденным.

— Выиграли. — Тимофей Карпович крепко-накрепко пожал Варе руку. — Выиграли забастовку…

На медеплавильном заводе рабочие потушили печи. Шумная мастерская с продымленным потолком казалась покинутой навсегда. Опоки валялись, будто отпала в них надобность, медная стружка перемешалась с обгоревшей землей.

В медеплавилке много лет хозяйничал мастер, обедневший родственник какого-то влиятельного лица из общества фабрикантов и заводчиков. Он и сейчас вел себя так, словно остановка печей его не касалась. Каждое утро, прежде чем уйти на завод, он тщательно брился и ругал кухарку за плохо подогретый кофе, хотя к стакану нельзя было и притронуться.

Пошел уже четвертый день забастовки. Кухарка — это она сама потом рассказывала соседкам — принесла ему в спальню бритвенный прибор и горячую воду. Вдруг явился заводской посыльный. Мастер впервые вышел из дому небритый.

В конторе управляющий сказал ему:

— Хозяин не намерен дальше терпеть убытки. А я не желаю терять наградные. Поняли? Завтра пустите печи. Наймите поденщиков, сами встанете за старшего.

У заводских ворот выжидательно прохаживались сумрачные люди. Сюда их согнала нужда. Не сходя с крыльца, мастер окинул пытливым взглядом безработных, выискивая изголодавшихся, — те более податливы. Таким ему показался молодой великан в брезентовых портках, распахнутой синей блузе, под которой не оказалось нательной рубашки. Мастер поманил его.

— Ступай в контору, оформляйся. Жалованье плавильщика первой руки.

Великан тоскливо глянул на товарищей. Безработные молчаливо отступили. Секунду-две он стоял один, а затем решительно подался назад.

— Марш в контору, чурбан! — сердито повторил мастер.

— Покорнейше благодарен. С позапрошлой казанской на поденке, а какая это жизнь? День работаешь, неделю у заводских ворот или на пристанях околачиваешься — не кликнет ли кто. И все ж озолоти, а меня в литейку на канате не втащишь. Чужой хлеб вот тут колом встанет.

Великан показал рукой на горло.

— Смутьян бесштанный, с голодухи подохнешь под забором. — Мастер спрыгнул с крыльца, замахнулся кулаком на рабочего.

— Но-но, не балуй, мастер, а то ненароком зашибу. Хозяину еще разор на похороны, — с тихим смешком сказал безработный великан.

— Смотри, лапотник, как бы с голодухи не окочурился. Введешь казну в расход на гроб и телегу.

— Из твоей мошны не вытянешь и гроша на отпевание! — крикнул великан, вызвав одобрительный смешок в толпе.

Мастер понял: бранью безработных не проймешь. Он степенно откашлялся, заговорил сладенько:

— Вам-то какой интерес страдать за лодырей? Кто их гнал? Сами не пожелали работать, разбогатели: в одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Ушли — скатертью дорога.

— Кто смотрит из подворотни, тот недалеко видит! — крикнул угрюмый старик.

— А ты не философствуй. А ну подходи, кто хочет три поденки за смену, — соблазнял мастер. — В субботу получка.

Последний козырь мастера — три поденки за смену — тоже оказался бит. Постояв в раздумье, мастер тихо, по-стариковски побрел по набережной — поискать безработных среди каталей.

На отмели ниже Металлического завода спали несколько мужиков, прикрытых рогожками. У воды потрескивал костер. Над огнем висел артельный котел. Мастер потянул носом — щами не пахло; стало быть, плохи артельные дела, коли нет в чугуне говядины. Он отыскал среди спящих мужика в более справной одежде, растолкал его и поманил в сторонку. У мастера глаз был наметанный: разбуженный им мужик оказался атаманом артели.

Вторую неделю катали отлеживались на берегу. Баржи словно сгинули в верховье Невы и в Ладоге. Мастер и атаман, вдоволь поторговавшись, договорились.

В ту же ночь были пущены печи. Артельщики, чуя хорошую поденку, работали по-мужицки жадно, как на своем поле. Незадолго до розлива металла в мастерскую проник представитель стачечного комитета. Он пытался уговорить артель поддержать бастующих плавильщиков. Атаман подмигнул землякам, те схватили стачечника, затащили за бочки с мазутом, избили его и выбросили на улицу.

Тимофей Карпович даже побледнел, когда рассказывал Варе об этом.

Мастер, дороживший производственными секретами, теперь ничего не утаивал, лишь бы поскорее подготовить из каталей плавильщиков средней руки, сорвать забастовку.

— Тогда… — Тут Тимофей Карпович замялся, потом стиснул Варину руку и продолжал…

Партийная подпольная ячейка послала его к артельщикам. Задача ему досталась нелегкая. Штрейкбрехерами выступали не хозяйские выкормыши, а несчастные, задавленные нуждой люди. Они, поди, еще и не знают, что штрейкбрехер — предатель.

Он рассудил так: идти в медеплавилку опасно и бесполезно. Катали и его изобьют, а то плеснут металлом. Он решил действовать исподволь. Пришел на бережок, когда там находился один только артельный кашевар. Закурили, побалакали о том, о сем, а тут подоспело полдничать. Артельщики явились усталые, грязные, сели в кружок, подозрительно косясь на пришлого, однако погнать не посмели: берег ничейный, да и по ухваткам видно, что парень здешний. Выборгских лучше не тронь — накостыляют по первое число.

Кашевар подал какое-то варево в большой деревянной чашке. Атаман вынес из-под брезентового навеса противень с крупно нарезанными ломтями хлеба. Артельщики ели молча, слышалось только торопливое чавканье людей, никогда не наедавшихся досыта. Тимофей Карпович сидел в сторонке. Он хорошо знал, что голод сделал этих людей штрейкбрехерами. Артельщики не понимали сути своего поступка. Кашевар прямо так и сказал:

— На плохое не идем, крест есть на шее, а работать никому не заказано.

После обеда атаман залез под брезентовый полог, артельщики прилегли кто где. Тимофей Карпович прилег тоже. Кисет с махоркой развязал языки. Поговорили насчет германца, который, по слухам, собирается идти войной. Мужики отводили душу, жалуясь на городские заработки. «Едва на харч достанет, копейку скопить и не гадай». Тимофей Карпович как бы случайно спросил у соседа про земельный надел.

— Земелька-то есть, — протяжно ответил тот, — своя собственная. Корова ляжет, а хвост у соседа на полосе.

— Гневишь бога. У тебя хозяйство справное, свой хлебец тянешь чуть ли не до великого поста, — перебил сухонький каталь, по годам ровесник Тимофею Карповичу. — У моих уж к Николе зимнему пусто.

— Всяк хозяйничает по разуму, — снова вступил в беседу Тимофей Карпович. Вынув из кармана лист курительной бумаги, он продолжал: — Дело, мужики, нужно вести с умом. Она, земля, щедрая, с ее дохода не то что хату — дворец строй, в сырах и маслах купайся.

Тимофей Карпович собрался прочитать, что было написано на курительной бумажке, да атаман налетел коршуном:

— Прокламация? По этапу не хаживал?

— Ты, дядь, не торопись. — Тимофей Карпович спокойно отвел кулак атамана. — Чего доброго, сам схлопочешь высылку из столицы за непочтение…

— Братки! — не унимался атаман. — Сбегайте на угол, кликните городового.

Артельщики не шелохнулись. Если бы атаман приказал накостылять пришлому, выбить ему зубы, бросить в Неву — другой разговор. Наука, пусть не смутьянит. Но ни у кого не было охоты связываться с полицией. Если пришлый и верно смутьян, то потянут в свидетели, по допросам затаскают, а там, смотришь, околоточный или писаришка найдут непорядок в паспорте. Вышлют, взятку или штраф потребуют.

Тимофей Карпович ухмыльнулся:

— Прокламация, не отрицаю. А какая? Прокламации разные бывают. Вот почитаю, и тогда зови хоть пристава.

— Сами обучены! — Атаман выхватил листовку.

Читал он медленно, собирая по складам каждое слово. Видимо, грамоте обучался по магазинным вывескам.

— «Копия бланка № 1 Всероссийской переписи населения».

Артельщики разочарованно переглянулись. Они слыхали о питерских прокламациях, в которых все сказано про крестьянскую нужду. Атаману прокламация понравилась, голос у него окреп, он поманил в кружок и кашевара, задремавшего у костра.

— «Фамилия — Романов, имя — Николай, отчество — Александрович, сословие — император всероссийский…»

Атаман читал благоговейно, то и дело откашливаясь в ладонь.

— «Главное занятие — хозяин земли русской. Побочное занятие — землевладелец».

Атаман протянул листок Тимофею Карповичу:

— Раз за государя нашего, то ничего, читай. — И полез под брезент.

Вот тогда-то и начался разговор. Тимофей Карпович сказал:

— У царской семьи землицы больше ста миллионов десятин. Выходит, Николай Второй такой же крестьянин, как и ты. — Он указал пальцем на сухонького каталя. — Выходит, оба вы землевладельцы.

— Нашел ровню! — Кашевар испуганно оглянулся. — У мужика одна-две десятины землицы, а у царя, говоришь, сверх ста миллионов? В неделю не обскачешь! И на что ему столько?

— Рабочие давно твердят царю и помещикам: поделитесь земелькой с крестьянами. Так нет, чужую норовят прихватить. На вашей Новгородчине живет Таракашкин, слыхивали про такого?

— Слыхивали.

— Верстах в тридцати от наших мест.

— Родного брата по миру пустил.

— Малых дитят этим самым ведьмаком Таракашкиным пугают…

Только вчера Тимофей Карпович прочитал письмо в «Правде» про этого кулака. Пригодилось! Теперь можно было поговорить с артельщиками без опаски — не пойдут они против интересов своих земляков.

— Так вот Таракашкин этот отсудил у замошенских заливной луг в девяносто десятин.

— Сволочь!

— Да уж. Только поперек горла встанет у Таракашкина выкраденный луг. Никто из окрестных мужиков не идет к нему на покос, а деньги он сулит хорошие.

— Подавись он. Чтоб наши руки подняли на своего брата крестьянина? — Кашевар вскочил, рванул ворот рубашки. — Да никогда, ни в жисть.

— Правильно, — согласился Тимофей Карпович, — Сила не в деньгах, а в людях. Куда сунется Таракашкин, если в своем уезде ему всяк кажет кукиш на постном масле? В чужую волость, что ли, побежит нанимать батраков?

— Наши не допустят. Пронеси, господи! — Сухонький артельщик обернулся назад, к Смольному монастырю, трижды перекрестился. — Не допусти, мать пресвятая богородица, до кольев.

Теперь можно было поговорить и о главном.

— У вас Таракашкин к замошенским в суму влез, а у нас на меднолитейном такие же таракашкины норовят обобрать плавильщиков. Положенную одежонку и обувку не дали. Жги, рабочий, у печей свои собственные последние портки и рубаху, да еще с поденки по пятаку скинули…

Артельщики хмурились, некоторые отводили глаза. Стало быть, кое у кого есть совесть, скребут кошки на сердце?

— Наши безработные с голоду мрут, а вот озолоти их — не пойдут к заводскому таракашкину. У рабочих есть обычай: кто во время забастовки позарится на чужое место, тому кличка «штрейкбрехер», по-русски — предатель.

Кашевар предупредительно толкнул Тимофея Карповича в бок: атаман!..

Разговор был продолжен вечером. Кашевар, сухонький каталь и еще двое артельщиков пришли в трактир «Белый ландыш», где их за столиком поджидал Тимофей Карпович. Половой принес кипяток и заварку.

— Плавильщиков-то живыми кладут в гроб. Проели все гроши, скопленные на черный день. Товарищи на «Фениксе» по листу собрали, а дальше жить на что? Ведь многие семейные. Управляющий лютует, вот какую бумагу разослал. Слыхали про черный список?

Тимофей Карпович вытащил из кармана письмо:

Мужики молчали. Вдруг кашевар вздохнул:

— Нескладно получилось. Хоть бы баржи пришли. Тогда бы и расчет взять.

— Бросить бы, братки, эту чертову литейку, и баста, — неуверенно предложил сухонький артельщик. — Совестно у голодного кусок хлеба вырывать.

— Атаман не позволит, забыл уговор? Ни копейки в расчет не выдаст…

Тимофей Карпович уже не вмешивался в беседу. Он приобрел верных помощников — своим в артели больше поверят.

В субботу артельщики получили деньги, потушили печи в медеплавильной и ушли. Мастер примчался на берег, где ужинала артель. Атаман валялся под навесом пьяный, орал:

— Это твой Таракашкин принес мне погибель, разорил артель.

— Какой Таракашкин? — удивлялся мастер. — Нет у нас никаких Таракашкиных. Нализался, сволота, до чертиков.

— Есть Таракашкин! — упрямо орал атаман. — И ты Таракашкин…

Мастер кинулся к артельщикам. Те сидели у костра трезвые и мрачные. Никто ему и бранного слова не сказал, но посмотрели так, что он побитым щенком выскочил на набережную.

Если бы не было встречи на лестнице в доме Терениных, Варя, пожалуй, не поверила бы такому рассказу. А сейчас она твердо знала: Тимофей Карпович не прибавил ни слова. Было ему поручено убрать штрейкбрехеров с завода — убрал, выполнил. Господи, как хорошо! И плавильщики вырвали у хозяина прибавку, и отходники, темные, несчастные люди, нашли в себе волю отказаться от хорошего заработка. С этого дня Варе стали ближе опасные дела Тимофея Карповича.

Подошел еще один четверг. Варя отгладила свой любимый голубой жакет и поспешила в Александровский парк.

Около памятника, где обычно поджидал ее Тимофей Карпович, стоял коренастый молодой человек в сатиновой рубашке, подпоясанной шнуром с кистями. Варе он показался знакомым. Не о нем ли рассказывал Тимофей Карпович, упоминая о приметах: прищуренный левый глаз, пухлые мальчишеские губы, светлые волосы, вьющиеся на висках? Молодой человек кого-то ждал. У Вари защемило сердце от предчувствия беды.

Так и есть. Не глядя на нее, он шепнул:

— Тимофей Карпович просил кланяться.

Насвистывая веселенький мотив, молодой человек направился по дорожке к Петропавловской крепости; он шел вперевалку, походкой человека, довольного всем на свете. Варя чуть не крикнула: «Постойте!», но ее испугала таинственность, с которой был передан поклон. Она нерешительно пошла за молодым человеком, ускорила шаг. На мостике, перекинутом через канавку, она догнала его, срывающимся голосом спросила:

— Говорите все. Тимофей болен?

Первый раз назвала вслух Варя Тюменева по имени.

— Я приехал с просьбой от Тимофея Карповича отложить уроки. К несчастью, один «знакомый» чуть не помешал нам встретиться. — Молодой человек понизил голос: — Накануне я крепко поколотил этого стукача и на Полюстровской набережной оставил его ни с чем. А нюх у него собачий, с Большой Охты приволочился к «Стерегущему». Видать, подкараулил. В случайность трудно поверить.

Варя припомнила, что действительно неподалеку от памятника кружил человек — чистый скелет, костюм висел на нем мешком, локти были запачканы мелом. Опасаясь, что за ними следят, она настороженно оглянулась: «сторож» исчез. В аллее лишь старая няня катила детскую коляску. Варя и ее спутник быстро вышли на берег. За Кронверкским проливом мрачно краснела крепостная стена. По деревянному мосту, тяжко поскрипывая, проехала тюремная карета.

— Новенького на жительство повезли, — угрюмо сказал молодой человек.

Карета напомнила Варе об опасности, которая подстерегала Тимофея Карповича на каждом шагу.

— Что же все-таки с Тимофеем?

— Неприятный казус. Я успел уйти, а его задержали.

— Запрячут в крепость?

— Тимофей в «Крестах». Вы особенно не тревожьтесь, прямых улик нет. В участке он показания дал такие, что политическую статью не привяжешь. Помытарят и отпустят. Жаль, что не разрешают передачу, на тюремных харчах ему долго не продержаться, желудок у него больной. В мастерской мы на первое время собрали пятнадцать рублей. Через уголовника можно передать продукты. Только нам, мастеровым, нельзя и носа показать туда. А хозяйка квартиры, где Тимофей живет, сама под надзором.

— А если… — Варя смутилась: удобно ли ей вмешаться?

— Вам-то, пожалуй, в аккурат. Одежда господская, и бог красотой не обидел. Вполне богатая благотворительница.

— Смогу? — Варя смотрела умоляюще.

— А что ж? Главное — не робеть и барства побольше.

Если Ловягин однажды так ловко выдал ее за неведомую княжну, то, коли нужно, и она сумеет разыграть роль богатой филантропки. Но тут же Варя подумала о другом. Неизвестно, сколько Тимофей просидит. Вдруг вышлют? Прежде всего надо узнать, как зовут человека, с которым она сейчас беседует. Он почему-то смутился, отвел глаза, назвался Дмитрием.

Варя попросила Дмитрия вернуть рабочим деньги.

— Сам не сделаю и вам не советую. Надо уметь и в пятаках видеть рабочую спайку.

Настаивать она не посмела. Дмитрий объяснил, как в толпе посетителей отыскать жену уголовника.

— Тетка жалостливая, чего не скажешь про ее муженька. Тот и в тюрьме ухитряется зашибить деньгу. Продувная бестия, но слово свое держит.

Продукты — масло, сахар, колбасу, сухари — Варя купила с вечера в лучших магазинах Петроградской стороны. Утром все уложила в корзинку, вышла, наняла извозчика.

У клиники Вилье она рассчиталась с кучером. День выдался теплый, на улице было много прохожих, но Варя стеснялась спросить, где находится тюрьма. «Кресты», конечно, не похожи на обычные жилые дома, и она найдет их без посторонней помощи.

Невдалеке от Финляндского вокзала начиналась мрачная каменная ограда. Как Варя ни запрокидывала голову, она видела лишь кирпичный карниз да небо в лоскутных облачках. Тогда она перешла на противоположную сторону улицы и разглядела верхние этажи тюремных корпусов с мелкими зарешеченными окошками. За одним из них томился Тимофей Карпович. А вот за которым? Этого она не знала.

В ограде не было калитки, а ворота заперты. Варя постучала, никто не отозвался. Она вспомнила: Дмитрий предупреждал, что вход в тюрьму с набережной.

На Неве разгружали баржи. Берег был завален песком и тесаным камнем. У причалов на чахлой траве лежали грузчики, закрыв лица выгоревшими кепками и картузами. У каждого на подошвах сапог или опорок мелом была написана одна и та же цифра «60».

Прохожая старушка остановилась возле каталей, погрозила кому-то деревянной клюкой и осуждающе сказала:

— Дешев нонче рабочий человек. За шесть гривен и то не нанимают.

Порывшись в своем узелке, она вытащила булку и положила на вещевой мешок спавшего каталя.

На вытоптанном скате набережной женщины ожидали, когда откроется тюремная контора. Варе предстояло по скупым приметам разыскать среди них жену уголовника. С первого взгляда никто не попадал под описание. Варя присела на чугунную причальную тумбу.

К толпе подошло еще несколько человек с передачами. Варя оглянулась: у женщин головы повязаны ситцевыми платками, и только у пышной, румяной молодухи прическа придерживалась цветным шарфом. «Она», — догадалась Варя. Но ей не понравились и подчерненные брови, и неумело подмазанные губы.

— За какие грехи ваш-то? — неуверенно спросила Варя.

— За напраслину, — тихо ответила женщина, поправляя шарф.

Это был пароль. Иной, более человечной и несчастной, представляла Варя жену арестованного, который помогает политическим поддерживать связь с внешним миром. Подавив неприязнь, Варя негромко сказала:

— Передайте, пусть ваш муж помолится за святую Варвару Великомученицу. — Она поставила женщине на колени корзину и сунула в руку золотой.

Ожидание у тюрьмы было томительным, и она пошла к Охте.

Спустя час она снова встретилась на набережной с женой уголовника и поразилась перемене, которая с той произошла: помада стерта с губ, глаза глядят устало и печально. Женщина приветствовала Варю как старую знакомую:

— Повезло. С первого захода без промаха. Дежурил младший надзиратель. Он совесть еще не окончательно растерял, по-божески берет и не любопытствует. А это, родная, возьмите, — с какого достатка их золотыми одаривать? Им покажи палец, всю руку отхватят. — Женщина зло мотнула головой в сторону тюрьмы. — Людям слезы, а полицейским нажива…

Тимофей Карпович много слышал про «Кресты», а теперь сам убедился: метко прозвали тюрьму. Откуда ни взгляни — все крест. Камеру ему отвели сырую, мрачную. В окошко, забранное железными прутьями, был виден лишь угол соседнего флигеля и клочок неба.

В тюрьме Тимофей Карпович не чувствовал себя одиноким, он знал, что по ту сторону высокого забора есть друзья, которые постараются облегчить его участь. Беспокоили не допросы, а другое: встретил ли Дмитрий Варю? Как она отнеслась к аресту? До сих пор ни одна девушка не занимала в его думах столько места, сколько эта молоденькая учительница.

Поначалу Тимофей Карпович думал, что запрут его на неделю, самое большое — на две. Улик у полиции нет. Собирал деньги для семей арестованных выборжцев? Поди докажи. Городовой, арестовавший его, был туповат и действовал по букве инструкции: «У задержанного произвести беглый обыск, отобрать холодное и огнестрельное оружие, остановить извозчика. В пути следить, чтобы арестованный не выбросил каких-либо важных документов». А извозчик не имел желания везти бесплатного седока, тем более что, выезжая к ночи, еще не сделал почина, а он крепко верил в приметы. Всю ночь даром провозишь — утром хозяин набьет морду и в долговую книгу запишет. Боязнь остаться без заработка подавляла у извозчика страх перед полицейским. Он долго поправлял сбрую, кряхтел, мялся. Городовой рассвирепел. Этой перебранкой и воспользовался Тимофей Карпович — запихал ногой в крапиву пофамильные списки рабочих. А придумать причину, почему лез через забор, — пустяковое дело.

В доме, около которого его задержали, жил Лукьян Николаевич, старый литейщик с завода «Феникс». Старик не сочувствовал ни кадетам, ни эсерам, ни социал-демократам, но рабочего человека уважал. У Лукьяна старшая дочь Глафира, красивая девушка, была на выданье. Небольшой грех, если он, Тюменев, намекнет на любовь с дочкой старого литейщика.

На допросе он не отрицал, что перелезал через забор.

— Так, — обрадовался околоточный. Послюнив палец, он перевернул лист протокола. — Итак, запишем первое: «Чистосердечно даю показание, что лез через забор…»

— Было такое дело.

— Второе, — чуть ли не пел околоточный, — замышлял действия против высочайшей власти.

— Оговаривать себя не буду, — решительно запротестовал Тимофей Карпович. — Ничего политического не замышлял.

— Каким же ветром тебя занесло с Большой Охты на Полюстровскую? Почему лез через забор?

— По молодому делу. Я же не давал обета жить праведником.

Околоточный для острастки постучал кулаком по столу. Бить заводских он побаивался. С обыском на квартире Заморцева получился большой конфуз: конфисковали крамольную брошюру, а оказалось… издали ее кадеты.

Сейчас околоточный багровел от злости, проклиная свою судьбу. Самое время раскрыть в Выборгской части революционное дело. Об этом министру доложат.

Лукьяна Николаевича полиция считала благонадежным. Он соблюдал великий пост, каждый год говел и причащался, а по воскресеньям пел в церковном хоре. Не был он замечен ни в каких подстрекательствах против хозяина и царской фамилии. С него-то и решил околоточный начать допрос свидетелей.

Лукьян Николаевич явился в участок в рабочем костюме, замасленной куртке, на ногах у него были башмаки с деревянной подошвой, на голове — широкополая байковая шляпа с обгорелым козырьком.

— Узнаешь преступника? — подсказал околоточный, когда из камеры привели Тимофея Карповича.

— Как же не знать, Тюменев. Справный мастеровой. А насчет преступника — не хочу кривить душой: про что не знаю, про то рта не раскрываю.

— А не хаживал ли арестованный к Заморцеву?

— К Заморцеву? А что этому кобелю делать у серьезного человека? Поди, в седьмой заглядывал, там живет одна — ни замужняя, ни вдова. Таких она любит.

— А не к Глафире ли Лукьяновне? — услужливо вставил городовой, не поняв хитрого хода начальника.

Околоточный ожег взглядом неудачливого подсказчика. Будь они один на один, городовому не миновать бы зуботычины. Лукьян Николаевич догадался, чего хочет околоточный, и спрятал усмешку под широкой ладонью.

— Мало ли кто подкатывается к Глафире. Мало ли кто думку таит с Лукьяном породниться! Прежде надо отца спросить. Я сам знаю. Девку не удержишь и на цепи, коли в невесты выклюнулась. Это правильно. А жених жениху рознь. Этот, — Лукьян Николаевич мотнул в сторону притихшего Тюменева, — сам живет за ситцевой перегородкой, исподних две пары — одна на себе, другая у прачки. А Глафиры моей добиваются люди с достатком. На той неделе сватался один с недвижимым… А что парни через забор порхают, то пусть, не мне же чинить их портки.

Городовые и околоточный раскатисто захохотали. Тимофей Карпович глазами поблагодарил старика. Околоточный сказал:

— Ввести следующего.

«Свой человек или из филеров?» — мучительно думал Тимофей Карпович, продолжая улыбаться.

В дверях показался Заморцев. Он поднял руку, оглаживая волосы, и Тимофей Карпович понял: «Держись, не дадим закопать».

— Знаете задержанного? Состоит он уполномоченным по сбору денег?

— Этот бабник-то? Да что вы! Случалось, встречал его на нашем дворе. Обхаживал Лукьянову дочку, заодно путался там и с другой.

Заморцеву нетрудно было уговорить жиличку из седьмой квартиры дать нужные показания. Молодая женщина побаивалась только очной ставки: вдруг полиция подставит другого. Но Дмитрий отыскал фотокарточку Тюменева.

Показания свидетелей и обвиняемого сходились. Тимофей Карпович надеялся, что его выпустят из участка. Так бы и случилось, но околоточному донесли, что на Шлиссельбургском тракте накрыли подпольную типографию. От зависти, что другим перепадут награды, он добился разрешения продолжать следствие.

Ночью с Невы доносились в камеру пароходные гудки, соленая брань матросов. Тимофей Карпович просыпался, представлял, как под Литейным мостом проходят лесовозы, баржи с домиками, большетрубные озерные пароходы…

Боясь впасть в тоску, он написал начальнику тюрьмы прошение — попросил разрешить ему клеить папиросные коробки. На девятый день ареста кипяток в камеру принес незнакомый уголовник, сунул под матрац сверток и шепнул:

— Спрячь в ящик с коробками. Тетя Дарья довольна и благодарит за яблоки.

Наверно, Дмитрий вспомнил! В прошлом году, когда шли повальные обыски в рабочих квартирах, он помогал Тимофею Карповичу прятать под яблоней партийную литературу. Там сейчас были закопаны деньги.

В свертке Тимофей Карпович нашел сухари, масло, сахар, колбасу и записку из нескольких слов: «Мужайтесь, повторяйте прошлые уроки французского языка». Подписи не было, но он хорошо знал, чей это был почерк. Значит, и Варя помнит о нем! Чудная, милая девушка. Тимофей Карпович больше не боялся, что ему припишут дело. Трудно будет — с воли протянутся дружеские руки. Эта была первая ночь в тюрьме, когда он заснул спокойно.

Глава четвертая

Варе кажется, что еще совсем недавно ее ученики писали палочки, выводили каракули в тетрадях, а вот вчера они самостоятельно решили задачу про паровоз и мотор, вышедшие навстречу из разных городов.

Оправдывались пророческие слова либерала-инспектора: «Для Вареньки школа не будет временным полустанком». И верно, школа — это ее жизнь. Входя в класс, Варя не спешит раскрыть журнал. Она знает имена всех своих учеников. Забыты прогулы. У всех есть обувь, учебники, тетради. Все хорошо наладилось, и вдруг Степа Глушин перестал ходить в школу. Строгая Варина записка не подействовала. Беспокойство за судьбу мальчика заставило ее отложить поездку в Публичную библиотеку и отправиться к Степе на квартиру. В провожатые вызвался Тереша Синельников, сосед Степы по парте. Переулками, проходными дворами он быстро провел Варю на Ямбургскую улицу.

Тереша остановился у трехэтажного обшарпанного дома. Забухшая от сырости дверь на лестницу открылась не сразу. Варя нажала плечом. Дверь подалась, чертя полукруг на плите. Тереша юркнул мимо учительницы, исчез под лестницей, и сразу из темноты послышался его голос.

— Сюды, Варвара Емельяновна, сюды. Считайте пять ступенек, — командовал он, — голову держите ниже, не то убьетесь о притолоку.

Варя спускалась ощупью по узенькой лестнице. Тереша опять куда-то пропал и снова незаметно очутился возле учительницы.

— Матки-то его дома нет, — быстро зашептал он, — снялась с бабушкой на богомолье. У них, чуриковцев, в Вырице есть община. Харчатся там бесплатно, а затем братцы апостолы гонят сестриц на огород копать картошку, и, конечно, за спасибо. — Тереша вздохнул и тоном взрослого человека повторил чьи-то слова: — А кто страдает? Степка страдает: его, беднягу, оставляют стеречь Машку.

Семья Глушиных занимала в подвале крохотную комнату, бедность и нищета выглядывали из каждого угла. Кровать заменял топчан, прикрытый ватным лоскутным одеялом. У изголовья виднелась люлька — прутяная корзина, подвешенная на ржавую пружину. Стол и табуретки — из горбылей. Жилье казалось еще более убогим из-за маленького оконца, фрамуга которого приходилась вровень с панелью.

Степа притушил лампу и кинулся к люльке — раскапризничалась сестренка. Тереша заботливо постелил что-то на табурет и пригласил учительницу присесть. Степа усердно качал надрывно скрипевшую люльку, ребенок не унимался. В отчаянии мальчик зашарил в складках сбившегося одеяльца:

— Перестань, вот твоя люля…

Ребенок, плача, давясь, выталкивал изо рта соску.

— Неугомонная у нас Машка, нисколько не похожа на других детей, — строго, по-взрослому оправдывался Степа, пытаясь усовестить сестренку. — Глянь, кто пришел, посмотри-ка получше. Это ж Варвара Емельяновна, моя учительница.

Девочка задыхалась от крика и плача, ее худенькое личико покрылось красными пятнами. Степа в сердцах макнул соску в кастрюлю и сунул в рот сестренке. Девочка жадно зачмокала.

— Голодная, мокрая! — Варя взяла ребенка на руки, сняла с веревки пеленку и, забрав кастрюлю с манной кашей, принялась кормить девочку. После третьей ложки та загугукала.

Отведя товарища к двери, Тереша тихонько укорял его:

— Где глаза были? Машка свой час разумеет, а ты резинку суешь! Хороша нянька.

Степа не знал, куда уехали мать и бабушка, или ему было не велено говорить. А Тереша, не обращая внимания на его угрожающие знаки, разоткровенничался о невзгодах своего приятеля.

— Чуриковки они у него, — говорил он таким осуждающим тоном, словно по вине Степы бабушка и мать стали сектантками. — Да что с них возьмешь! Народ они темный. Хлебом не корми, позволь только друг дружку называть «братец», «сестрица»… А один «братец» бакалейный магазин держит, другой занимается извозом, третий — хозяин меблированных комнат. Этакие вот «сестрицы» работают на них, а дома одну тюрю едят.

Варя только диву давалась — до чего бойким на язык оказался этот мальчуган, от горшка два вершка ростом Много позже она узнала: у Тереши Синельникова мать работала в конторе, отец служил садовником в гребном клубе. На дом они получали газету «Петербургский листок» с воскресным приложением. Его отец почитывал и социал-демократические газеты, пряча их под половицей в кухне. Иногда Тереша забирался в отцовский тайник, хватал газету, пихал ее за пазуху и бежал в сарай. Но однажды он попался. За обедом повздорил со старшим братом и назвал его меньшевиком. Отец ничего не сказал, но с того дня отыскал другое укромное хранилище для газет. По воскресеньям Синельниковы всей семьей ходили в кинематограф «Слон», а иногда и на Большой проспект в «Трокадеро». И Степа любил смотреть комические картины с участием Макса Линдера, но денег у него не было. Он проходил в кинематограф под шинелью какого-нибудь сердобольного солдата.

Варя сгоряча собралась было пойти на Петровский остров к Чурикову. Но о чем ей говорить с хитрым апостолом сектантов? Только время напрасно потеряет. Лучше самой пристыдить Глушину — Степа сказал, что мать завтра собирается выйти на работу, — объяснить ей, какой вред она приносит сыну, заставляя его пропускать уроки. И ради чего? Ради наживы богатых чуриковцев.

На следующий день Варя встала пораньше, гудок железопрокатного завода застал ее уже у Леонтьевской фабрики. Без разрешения сторож отказался вызвать Глушину, а мастер задержался на складе. Варя решила подождать его на улице.

С реки Ждановки доносились хриплые мужские голоса, треск сталкивающихся бревен. Несколько рабочих с баграми уныло ходили по плоту, проталкивая бревна на свободную водную дорожку.

Кустари, окрестная нищета приходили сюда за рейками, горбылями. Варя перешла через деревянный мост. К воротам лесопилки жалась толпа бедно одетых людей с тележками, веревками, мешками. Тут были подростки и дети — маленькие старички. Усталые от ожидания, они не играли, не шумели, настороженно наблюдая за воротами, которые могли открыться сейчас, а могли и весь день оставаться на запоре, — какова будет хозяйская воля.

Мастер ткацкой фабрики вежливо встретил Варю:

— И рад бы посодействовать, да не в моих силах. Глушина отпросилась на недельку. Слыхал, помогает братчикам в хозяйстве, а разубеждать и не пытайтесь, — советовал он, — врага наживете. Огонь и воду пройдет для них, вот какая у Глушиной вера в братца Чурикова. А нам что христианин, что магометанин, лишь бы справно работал. Чуриковцы ни церкви, ни причта не признают. Что ж, их дело, раз душа такой веры просит.

— Веры душа у них просит, — разозлилась Варя, — а мальчишка, по-вашему, бросай школу?

У нее пропало желание просить мастера повлиять на мать Степы. Разве заинтересован такой, чтобы дети рабочих учились?

В школе Варя получила жалованье. Не заходя домой, она купила продукты и проехала на Выборгскую сторону. Но жена уголовника почему-то не пришла. Оставалось пять минут до закрытия тюремной конторы. Варя решительно вошла в дверь.

— Опоздали. Не похудеет ваш арестант. Харч у нас сытный, — издевательски выпроваживал надзиратель пожилую женщину с заплаканным лицом.

Варя не стала просить, спорить. От нее тем более не примут передачу, раз заключенный Тюменев еще находится под следствием.

А вечером прямо от Терениных Варя поехала на Ямбургскую улицу. При маленьком огоньке керосиновой лампы Тереша и Степа готовили уроки. Мать Степы — высокая, еще молодая женщина — кормила грудью ребенка. Нежданный приход учительницы явно смутил ее. Догадываясь, что разговор предстоит не из приятных, она отправила ребят поиграть во дворе.

Тяжелая жизнь привела Глушину к чуриковцам. Ее муж, неохотно рассказывала она, страдает запоем, напивается иной раз до белой горячки, уж не впервой ему попадать к «Николаю Чудотворцу»[2]. «Братья» сочувствуют Глушиной, научили ее верить, терпеливо ждать дня, когда муж перестанет пить водку.

Поначалу у Вари разговор с Глушиной о сыне никак не получался. Вариной собеседницей оказалась женщина, потерявшая волю, чуриковцы внушили ей: что свыше двух классов — то грамота господская.

— Хватит Степке голову всякими науками забивать. Доучится на улице…

Варя пыталась вразумить ее:

— Мальчик способный, прилежный. Поймите, образованному легче жить.

Лицо Глушиной потемнело, глаза посуровели. Укачивая девочку, она сказала с горечью:

— По-вашему, я Степке не мать, а мачеха? Лучший кусок отдаю ребятам. Который год без мужика маюсь. Получку получаю — кресты заместо фамилии ставлю, а вот троих тяну. Своему раз в неделю собираю передачу. Непутевый, да жалко. В году по десять месяцев у «чудотворца» вылеживает.

Варе не раз приходилось слышать: «Мой ребенок, хочу учу, хочу нет». В первые месяцы своего учительства она только плакала, затем поняла, что надо драться за детей, не отдавать их из школы. Скандалы больше не пугали ее.

— Новое по арифметике проходим, деление многозначных чисел до миллиона.

— Научился Степка до ста и хватит, не мильены ему считать.

— Плохую участь сыну выбираете, — таким же спокойным, но требовательным голосом продолжала Варя.

— Выбирай не выбирай, учись не учись, а пойдет в мальчики на завод или к кустарю, все равно одни и те же подзатыльники и колотушки.

— На завод-то его не возьмут, мал, избалуется на дворе, пусть лучше учится, вам ведь это ничего не стоит. Задачник, тетради, доска с грифелем попечительские. Вот ваш «братец» — лавочник с Корпусной улицы, за чьим огородом вы ухаживаете, своим сыновьям дорожку мостит. К третьему взял студента репетитором.

— Каждому шестку свое место, — с покорностью возразила Глушина. — Не в чиновниках Степке служить. На железопрокатном малограмотных-то охотнее принимают, — меньше смутьянят. А еще скажу, напрасно жалились мастеру. Что я худого сделала? «Братцам» помогла, разве это грех? Они мне душу спасли. А то, что в церковь не хожу, — так вон наша богомолка Федоровна не пропустит ни одну заутреню у Спаса Колтовского, а к своей Соньке барина пускает. Набожная, а на какие деньги живет…

— Кто это?

— Да тут у нас одна в доме.

— Родную дочь? — Голос у Вари сорвался. — Хороша мать! Что за негодяй к ним ходит?

— К чему вам-то встревать в чужое дело? Поднимете шум. Барина поминай как звали. Федоровне он сказывался; ой, трудно его величают — не то Ардалион, не то Арсен. Отчество помню: Полинарьевич. Комедь!

Боль звучала в голосе Глушиной. Малозначительным показалось Варе дело, которое привело ее в этот мрачный подвал. Степа в школу вернется. За мальчика она постоит, а вот найдет ли дорогу в жизни незнакомая ей девушка, может быть, еще девочка?

— Я бы с ним поговорила. — Варя собрала пальцы в кулак. Он был до смешного мал, она поняла это и сразу разжала руку.

— Не встревайте, вместо добра зло принесете. Федоровне сраму не обобраться. Да леший с ней, паскудой, — рассердилась Глушина. — Соньку жаль, личиком вышла себе на беду. У богатых в кошельке суд и пристав. Вот вы пожалуетесь от чистого сердца, а на кого? На воздух. Федоровну потащат в участок, а Софьюшку сгоните на панель. По врачам ее затаскают. Барин подыщет свеженькую. Для девки лучше один любовник, чем ходить по рукам.

Варя ушла от Глушиной расстроенная, хотя и верила, что в конце концов ей удастся убедить упрямую мать. Когда это случится: через день, неделю, месяц? Сколько мальчик пропустит уроков? Придется, пожалуй, через Терешу знакомить Степу с пройденным в школе.

На другой день, выйдя погулять, Варя снова очутилась на Ямбургской. Степа обрадовался приходу учительницы. Машка забавлялась самодельной погремушкой, не мешала заниматься. Глушины — мать и бабка — пропадали на огороде чуриковской общины. «Братцы» торопили «сестриц» с копкой картофеля. Долго ли испортиться погоде…

В четверг после урока Степа выскочил проводить Варю. На улице было по-осеннему мозгло, шел дождь.

Степа шмыгнул в подвал, чтобы вынести материн зонтик. Варя осталась ждать под навесом крыльца.

Было еще не поздно, а Ямбургская улица уже по-ночному обезлюдела. Вдруг из-за угла резко вывернул гнедой рысак, высекая копытами искры. Рысак лихо остановился у подъезда, где ожидала Варя.

— Ровно в девять, — раздался повелительный голос из коляски.

— Рази нам впервой? — залебезил извозчик. — Как наказали, так в аккурат и прибудем.

Приехавший молодцевато соскочил с коляски. Низко надвинутая фетровая шляпа и поднятый воротник пальто скрывали большую часть лица. Он бочком проскочил в подъезд мимо Вари, она даже не успела его разглядеть, но готова была дать клятву, что где-то слышала этот голос. «Арсен Полинарьевич?» Ну конечно, он; кто другой подкатит на рысаке к дому бедноты! Но Арсена не было среди Вариных знакомых. А если Глушина права и у барина чужое имя? «Кто же это?» — думалось Варе. Мелькнула смутная догадка: Бронислав Сергеевич? Теренин? Пустое, он такой семьянин…

Варя не заметила Степу, который стоял возле нее под раскрытым зонтом. «Нет, это не Теренин», — убеждала она себя, с острой жалостью думая об Агнессе. Степа, отдавая ей зонтик, сказал:

— В пятый, к Соньке ездит. — Он зашептал таинственно: — А я знаю, где он живет. Слышал, как велел раз кучеру: «На Моховую!» Шибко был пьяный и песни пел: «Фигура здесь, фигура там». Чудак.

Наблюдательность Степы, к огорчению Вари, укрепила ее подозрения. Не могло быть случайным такое совпадение: голос Теренина. А теперь адрес: Моховая.

Встреча на Ямбургской могла принести Варе лишь тревогу и неприятности. Зачем терзать свою совесть? Какое ей дело до любовной интрижки отца ее ученика? Варя твердо решила молчать. Но если Бронислав Сергеевич узнал ее и только сделал вид, что не заметил? Прогонит с места или, наоборот, побоится?

Подошло пятнадцатое число. «Гонорар» всегда платил сам Теренин. Деньги Варе были очень нужны, но она решила переждать до следующего занятия. Варя уже надевала шляпу, когда ее окликнули:

— Что с вами? Почему такая немилость? — Бронислав Сергеевич стоял в дверях своего ярко освещенного кабинета. — Агнесса жалуется: «Ужинать не затащить».

Варя принудила себя улыбнуться. Бронислав Сергеевич пригласил ее в кабинет, вынул из бюро деньги и продолжал:

— Учтите, без вас сегодня не садимся ужинать.

«Не узнал», — успокоилась, наконец, Варя.

К этому времени у нее установились добрые отношения с Глушиной. Хотя мать и заставляла Степу нянчить сестренку, но не мешала учительнице заниматься с ним дома. Если ребенок не капризничал, то и Степина мать подсаживалась к столу. Хоть и хмурится, а по глазам видно — самой интересно. Недавно Варя узнала от Тереши, что Чуриков прикупил земли.

— Придется вам уйти с фабрики, — сказала она однажды после занятий, когда Глушина усадила ее пить чай. — У Чурикова прибавилось хозяйства. Успевайте, «сестрицы», поворачиваться.

Глушина смолчала. Ей и так было тошно. Вторую неделю ее мать не выходит из прачечной братчиков. И за все старания одна плата: спасибо. И самой Глушиной не уплатили ни гроша. А она себя не жалела, чуть ли не двести мешков картошки накопала. Из-за братчиков сдуру сорвала мальчишку из школы. Не ей ли учительница говорила, что к новым ремеслам малограмотный лучше не подступайся. Вот уже в аэропланные мастерские без пяти классов и не думай наниматься.

Варя догадывалась о думах Степиной матери, но, подавляя жалость к ней, не скупилась на упреки:

— Степа силен в арифметике. Другая мать радовалась бы.

Усталое лицо Глушиной осветилось улыбкой…

Степа снова начал ходить в школу, а Варю по-прежнему тянуло на Ямбургскую улицу. Глушина, наконец, уступила ее просьбам и пригласила дочку Федоровны. Ростом Соня была чуть пониже Вари, стройная, лицо белое, круглое, глаза большие, удивительно синие. У Вари косы хороши, а Сониной косой залюбуешься: русые волосы доходили чуть не до полу. Соня смущенно рассказала, что пришла наниматься курьером в меняльную контору Толстопятова. По каким-то своим делам там находился и Арсен Полинарьевич. Он разговорился с Соней. Обещал ей место с хорошей оплатой, не поскупился на задаток, она поверила, а вскоре попала к нему в содержанки.

— Теперь кому я нужна такая, — с грустью призналась Соня.

— Глупости! — Глушина локтем притянула люльку, осторожно положила ребенка, затем выпрямилась. — Встретится и на твоей дороженьке хороший человек, на руках будет носить.

Соня низко опустила голову, тяжелая коса перевалилась через плечо на грудь.

— Найдется, Соня, — Варя взглядом поблагодарила Глушину, — только жизнь перемени…

— Ой, не верю!

Синие задумчивые глаза Сони искали сочувствия. Варя мучительно думала, чем помочь молодой женщине, которую насильно сделали любовницей, насильно лишили семьи, насильно лишили работы.

— Не стесняйтесь, я нисколько не обижусь, — поторопила Соня с ответом. — Мне ли ждать счастья…

Варя не призналась Соне, что знает ее покровителя, умолчала о том, что дает уроки его сыну. Но обещала устроить ее на службу. У одного ее знакомого (она имела в виду Бук-Затонского) есть связи в торговых кругах. Несомненно, он не откажется помочь молодой женщине в беде.

Вскоре встретив его у Терениных, Варя рассказала про обманутую девушку, — конечно, не называя виновников ее горя.

— Помогите. Она такая милая… Об одном прошу…

Бук-Затонский поднес ко рту указательный палец, затем показал на пол: «Буду нем, как могила», — и попросил адрес Сони. Варя с благодарностью пожала ему руку. Не нравился он ей, но что поделать.

После этого разговора Варя нарочно задерживалась по вечерам у Терениных, но Бук-Затонский не показывался. Не забыл ли о ее просьбе? Она собиралась съездить к нему домой, но неожиданно встретила его в конке, когда ехала навестить заболевшего ученика.

— В одиночестве? — услышала она рядом с собой вкрадчивый, с причмокиванием голос Бук-Затонского.

Одет он был странно — в старомодное пальто с вытертым котиковым воротником, из-под старого котелка смешно выскакивал резиновый ободок с наушниками — Бук-Затонский берег свои уши от непогоды. Под мышкой он сжимал папку «Общества попечителей».

Как бы извиняясь за свой вид и поездку в конке, Бук-Затонский поспешил рассказать о делах, которые ждут его на Крестовском острове, хотя Варя не проявляла ни малейшего любопытства. Ее больше интересовало, устроил ли он Соню на службу. Но она ждала, чтобы он сам заговорил об этом. А он без умолку нахваливал главную попечительницу:

— Графиня Валерия Алексеевна — светлейшей души человек, никого не оставляет в беде. По ее просьбе еду к сиротам. Не составите ли компанию? Учителю полезно побывать.

Варя согласилась поехать с ним. Ей хотелось узнать, что он успел сделать для Сони.

Не доезжая одной остановки до кольца, они сошли с конки. Бук-Затонский уверенно свернул на Константиновский проспект, где просторно стояли дачи питерских богачей.

Бук-Затонский взял Варю под руку и повел к особняку, огороженному чугунной решеткой.

— Сюда. — Он быстро зашагал по дорожке, которая вела на задний двор, мимо прачечной, дворницкой, выгребной и угольной ям, к деревянной конюшне.

Половину пристройки занимала плита с вмазанным котлом. Справа от нее — трехъярусные нары, у окна деревянный стол, а на стенах множество картинок из журнала «Нива».

— Есть кто живой? — спросил Бук-Затонский.

С верхней нары проворно слезла девочка лет девяти. Длинная юбка, видно материнская, волочилась по полу. Девочка с испугом смотрела на посетителей, принимая их за важных господ.

— Мне, милая, хозяйку бы, — сказал Бук-Затонский.

— Я тут, — серьезно ответила девочка. — Минька хоть и старше, да непутевый он у нас: вот пошел до ветру и подался к дружкам, а сапоги совсем прохудились, долго ли скарлатину схватить.

Из-под лоскутного одеяла выглянули две детские головенки.

— Не боитесь без взрослых? — спросила Варя.

— А чего бояться, вор к нам не придет, — так же серьезно ответила девочка. — Чего взять с нас, малых да старого.

Она проворно влезла на нары, растормошила деда, спавшего под лохмотьями.

— Присаживайтесь, господа хорошие, — натужно заскрипел старик. — Анка, подай табуретки да обмахни.

Девочка обтерла полотенцем табуреты, Бук-Затонский сел, раскрыл папку, не торопясь очинил карандаш.

— Что с родителями деточек?

— Померли. На одной неделе сына и сноху господь прибрал. Все перепутал, наслал на взрослых детскую болезнь, а меня, немощного, оставил маяться, — глухо сказал старик. — Как жить!.. На наше счастье, молодой хозяин нынче в городе зимует, не позволяет управляющему согнать нас, бедноту, с квартиры. И кухарка господская сердечная, принесет то супу, то хлеба. Так вот и маемся второй месяц.

«Вызвать бы извозчика, посадить ребятишек да прямиком в сиротский дом, а старика — в богадельню», — думала Варя. А Бук-Затонский все спрашивает, и нет вопросам конца. Его интересовала родословная умершего кучера и его жены — хозяйской прачки. Варя ужаснулась: Бук-Затонский выискивал родственников, которым можно было бы спихнуть осиротелую семью!

Исписав две страницы, Бук-Затонский спрятал их в папку, а затем высыпал на стол горсть дешевых леденцов. Варе он сказал по-французски, что ему нужно спешить к купчихе Семибратовой, на ее день рождения.

— Ребята голодные, — нарочно по-русски ответила Варя.

— Без призренья не оставим, рассмотрим на совете попечителей, — снова забормотал по-французски Бук-Затонский, — рассмотрим и поможем.

— А если сердобольная кухарка долго задержится на городской квартире? Тогда что? Прикажете ребятам еще подтянуть ремнем животы или умирать?

Бук-Затонский с улыбкой, но зло сказал:

— Ради бога, Варя, говорите по-французски, по-английски, я пойму вас даже по-турецки, только не толкайте эту голь на попрошайничество. Они и ко дворцу…

Старик проникся неприязнью к Бук-Затонскому:

— Скажи, барин хороший, честно: подыхайте, и вся недолга. А то лопочешь по-чужому. Чего скрытничать!

— Слышите? — Варя уже не владела собой. Она наклонилась к Бук-Затонскому и прямо в лицо выпалила: — Старик прав, они не могут ждать.

Бук-Затонский порылся в бумажнике, нашел помятый рубль. Варя молча высыпала из кошелька все свои деньги на стол, не оставив себе даже на конку.

На обратном пути ей было тошно идти с Бук-Затонским, тошно выслушивать его славословия добрейшей из добрейших попечительниц.

— Скажите, — резко перебила Варя, — с Сони вы сняли такой же опрос?

Бук-Затонский смутился. Или это ей так показалось?

— Смею заверить, Соня будет благодарна.

Варя посмотрела на него внимательней. Не такой характер у этого человека, чтобы сделать что-либо и промолчать. «Врет», — подумала она.

На углу они распрощались. Бук-Затонский опять сел в конку, а Варя пошла к пустынной стрелке Крестовского острова.

Через несколько дней Варя снова была на Ямбургской. В комнате Сони стоял крепкий запах духов. Сама она лежала на диване и даже не приподнялась, когда Варя вошла к ней. Лениво кивнула — садись, мол, если хочешь.

— Что же вы, Соня, не даете знать о себе. Надеюсь, Бук-Затонский устроил вас на работу?

— Устроил! — Соня загадочно повела бровями. — Я-то, дура, расчувствовалась от ваших посулов, своего выставила, а этот, как его, Бук ваш сердечный, посулил золотые места, переночевал — и Митькой звали. — Она вынула из-за лифчика смятый лотерейный билет. — Хоть бы четвертную оставил, а то — билет. На него-де тысяча рублей выпадет. Вот какой добрый барин!

Варя съежилась. Если бы не лотерейный билет с его инициалами, она бы, пожалуй, не поверила, чтобы Бук-Затонский мог так мерзко поступить с молодой женщиной. А что же Соня? Почему она его не выгнала, уступила…

— Как же вы, Соня, сами-то…

Соня лениво открыла книгу.

— Пристал, не вызывать же было дворника… Думала, позабавится и на работу поставит. Поверила, глупая, в новую жизнь. В моем ли положении искать правды?

Домой Варя возвращалась усталая. Какая она беспомощная! Тимофей бы не растерялся, но с ним не посоветуешься, из тюрьмы на волю идет узкая тропинка. Она подняла голову и не поверила — ей навстречу шел Тимофей Карпович с узелком под мышкой. Она так и рванулась к нему:

— Вы?

Молча он притянул ее руки к своим губам…

Околоточному так и не удалось состряпать заговор на Выборгской стороне.

И вот настало утро, когда надзиратель велел Тимофею Карповичу явиться в контору за пожитками. Сборы были недолгие, все свое имущество он увязал в платок.

Выйдя из тюремных ворот, Тимофей Карпович жадно глотнул невский воздух. Вдруг ему стало не по себе. Поймет ли Варя, что не только французский — китайский язык выучил бы он, лишь бы с ней встречаться?

Раздумье, раздумье, раздумье. Вот что глушило радость освобождения из тюрьмы. «А если сказать Варваре Емельяновне не так официально, по имени-отчеству, а просто, душевно: Варюша…» Тимофей Карпович почувствовал, что дальше слов ему не найти.

Кто он такой? Рабочий парень, каких на одной только Выборгской стороне тысячи.

Домой к себе на Выборгскую после свидания Тимофей Карпович всегда возвращался пешком, чтобы снова пережить то, что оставила в его памяти последняя встреча. Нет, он был несправедлив к себе. Варя охотно расспрашивала его о заводских делах, просила познакомить с товарищами. Или это лишь ради приличия? Может быть, просто от скуки она пытается заглянуть в тот мир, где живет ее ученик?

В раздумье, бесцельно блуждая по улицам, Тимофей Карпович неожиданно для себя вышел к «Стерегущему». Посидел у памятника, и так ему захотелось увидеть Варю, что он остановил первую извозчичью пролетку и велел везти себя на петроградскую окраину…

Учителя охотно согласились сыграть любительский спектакль в пользу сирот. Нанять подходящее помещение взялся учитель русского языка Яков Антонович.

От знакомых студентов Яков Антонович узнал, что на Среднем проспекте Васильевского острова сдается зал под увеселения. Хозяйка отдыхала на курорте. Переговоры пришлось вести с прижимистым старшим дворником. Он поставил такое условие: не высмеивать бога, царя и — с человека по гривеннику в пользу хозяйки.

Прочитав в пьесе, которую учителя собирались играть, что Кабаниха — набожная старуха, дворник угомонился. По второму пункту заспорили. Яков Антонович посулил по три копейки с места, потом дошел до пятака и уперся: сбор, мол, пойдет на еду и обувку сиротам.

— Всех обездоленных не пригреешь, всяк свой интерес блюдет, — не сдавался дворник. — В аккурате представим зало, потешайте сколько душеньке угодно, а уговоренные деньги сполна и вперед. Мы-то на своем веку повидывали всякое. Иной афишу с избу намалюет, Шаляпин-де будет выступать. Народ на приман и валит. А на поверку заместо Шаляпина Сентюхеев вылазит — бывший дьякон, тут у нас есть такой. Тоже басом поет.

Старший дворник и Яков Антонович торговались, как на Александровском рынке. Сошлись на семи копейках.

— Сами хоть по полтине берите с носа, нас это не касается, — сказал старший дворник.

Частный зал зрители не любили. Там и в самом деле нередко обманывали публику. Варя, продавая билеты, наслышалась упреков и насмешек. Обидно, если хорошую пьесу придется играть в полупустом зале…

Генеральную репетицию проводили в школьной гардеробной. Варя, игравшая Катерину, прощалась с мужем и вдруг увидела, что в дверях стоит Тимофей. Она знаком показала: «Подожди, нельзя прерывать репетицию», но он куда-то спешил, вынул из-под полы пальто маленький мешочек, положил его к подножию вешалки и кивнул на прощанье.

В перерыв Варя нашла у вешалки наволочку от думки с медными и серебряными монетами.

Незадачливых устроителей платного любительского спектакля выручил Тюменев. У него нашлись хорошие знакомые на трубочном и табачной фабрике Лаферма. Там продали больше половины билетов.

Выручки от любительского спектакля сиротам хватит до лета. Если попечительский совет не определит к этому времени ребят в сиротский дом, можно сыграть еще спектакль.

Но как помочь Соне? Варя не хотела беспокоить просьбами Тимофея. Хотя его выпустили из тюрьмы, но взяли под надзор полиции. Чтобы сбить с толку шпиков, Тюменев взял на заводе расчет. Товарищи устроили ему шумные проводы. Доехав до Любани, он пересел на обратный поезд и в Петербурге поступил по чужому паспорту на завод «Рено».

Нет, его нельзя было обременять чужими делами.

Но в городе был еще один человек, которому Варя могла открыть душу.

…Ловягин ожидал Варю на Зимней канавке. С трудом сдерживая слезы, она рассказала ему, как старалась сделать добро, а попала в сводницы.

— Какая вы, Варя, доверчивая, — сказал Ловягин. — У Бук-Затонского только фамилия настоящая, остальное все фальшивое. Характер у него подленький. В думе с левыми заигрывает, а подкинуть ему дворянское звание да Станислава на шею, и весь его радикализм растает как дым.

Варя до боли в пальцах сжала чугунную вязь решетки.

— А вы… — Из боязни обидеть Ловягина Варя, запинаясь, растерянно повторяла: — А вы…

— А я, — с грустью сказал Ловягин, дав понять, что нисколько на нее не обижается, — а я, зная волчью натуру Бук-Затонского, как и все, мило беседую с ним. В своей подлости он не одинок. Адрес на Ямбургской улице известен и другому лицу.

— Вы знаете? — испугалась Варя. — Ужасно, если это дойдет до Елены Степановны! Бедная Агнесса…

— Ну что вы! Ничего не произойдет. Теренин в молодости имел приятную внешность, дьявольскую предприимчивость, недвижимости никакой, капиталов никаких.

— Брак по расчету…

— В обществе изъясняются более благородно: деловой брак. Елена Степановна знает куда больше о своем супруге. Что Ямбургская! А вот Агнессу в самом деле было бы жаль… Давайте-ка лучше, Варенька, подумаем о вашей Соне. Только, — Ловягин взял Варю под руку, — молчите, ни слова в доме Терениных о встрече на Ямбургской! Лишиться места! Ради чего? Скажите, вы очень верите, что ваша Соня бросит свою профессию?

— Бросит. Только кто найдет ей спасательный круг?

— Давайте попытаемся.

Глава пятая

Пришла весна, а в жизни Сони ничего не переменилось. Варя решила, что лучше ей самой сделать первый шаг к примирению. Но что она может сейчас предложить Соне? Опять проекты, надежды, обещания?

Со стороны залива несколькими ярусами надвигались на город темные тучи. Ветер гнал пыль по мостовой. Варя ускорила шаг, — добраться бы домой до дождя, потом побежала, придерживая рукой юбку.

В комнате было по-вечернему темно. Она откинула занавеску, но света не прибавилось. Хозяйки торопливо захлопывали окна. Ливень хлынул внезапно. Варя зажгла керосиновую лампу и села проверять домашние тетради. Дождь отвлекал, мешал ей сосредоточиться. Она захлопнула вторую раму, шум ливня больше не доносился в комнату, но крупные капли продолжали беззвучно катиться по стеклу.

Огонь в лампе зафыркал, померк, словно устал светить. Фитиль короткий, надо бы сменить, но не бежать же под дождем в керосинную. Пришлось оставить тетради.

Скучно пережидать дождь без дела. Белье, еще утром снятое с чердака, лежало в прутяной корзине. В кухне Анфиса Григорьевна растапливала плиту. Варя поставила утюг на конфорку, и в эту минуту в прихожей простуженно звякнул колокольчик.

Варя открыла дверь — и опешила. На площадке стояла Соня. Шелковое ее платье намокло и просвечивало. По мокрому лицу с ресниц расползалась краска. Пальцы судорожно сжимали газовый шарф, конец которого стелился по площадке лестницы.

— Не выгоняйте, — чуть слышно попросила Соня. — Я дура, круглая дура, Разъярилась, а вы…

Рыдания помешали ей договорить. Варя взяла Соню за руку и провела в комнату. Ни о чем не расспрашивая, вынула из комода белье:

— Переодевайтесь. Плиту истопим пожарче, обсушитесь. И заночуете. Хозяйка даст матрас.

Пока Соня приводила себя в порядок, Варя согрела чайник, накрыла стол, но не в кухне, а в комнате, — даже сердечная Анфиса Григорьевна могла оказаться в тягость ее неожиданной гостье. Дождь перестал, посветлело, можно было распахнуть окно.

На дворе еще мчались ручейки к водосточным колодцам, а мальчишки уже затеяли веселую игру. Внезапно детский гомон стих, и по двору понеслись мелодичные звуки шарманки. Бродячие музыканты в два голоса — мужской и женский — тоскливо выводили:

Варя завернула в обрывок газеты пятак и бросила в окно.

В комнату врывались плачущие голоса:

Соня переменилась в лице. Блюдце в ее руке заплясало.

— Вот так и я руки чуть на себя не наложила, — призналась Соня. — Купила отраву. В последнюю минуту отдумала. Скажете, струсила? Нет. В моей жизни ничегошеньки хорошего. Отраву жалость отвела. И к кому? Мать пожалела, затаскают старую. Плохая она, сама в молодости понатаскалась. Для нее девичья честь — товар. Вот какая она, моя родительница. Добром ее не вспомнишь, да одна у нас с ней кровь.

От такого признанья Варе стало не по себе. В соседнем доме две девушки ткачихи однажды сказали своей квартирной хозяйке: «Наложим на себя руки: некому нас оплакивать». Та подумала: «Пустое мелют». Известно, кто говорит про смерть, тот особенно дорожит жизнью. А утром хозяйка нашла обеих жиличек в петле.

Кто поручится, что рано или поздно и Соня не поступит так? Сегодня ее удержала от рокового шага жалость к матери, а завтра найдется другой любовник с деньгой, и набожная мамаша сама отведет к нему дочь. Варя закрыла обе рамы. Надрывные голоса певцов, заунывная мелодия шарманки все же назойливо врывались в комнату. Новая песня — новая печаль:

Варя вышла в кухню подогреть чай, подумать, собраться с мыслями. Чем-то она затронула Сонину душу. Так честно открывают свои потаенные думы только людям, которым доверяют. И надо ей, Варе, быть рассудительнее; осуждая Соню, приближать к себе, не давать ей катиться в яму.

— Так трусы уходят из жизни, — продолжала она уже более уверенно разговор, вернувшись из кухни.

— Жизнь… — протянула Соня. — Моя жизнь — нарядный фантик. Хозяйский сын сгубил, потом Арсен замаял своей любовью. Теперь свалился этот. Жарко целует, а меня холодом обдает, руку жмет — мне тошно, ладони у него потные-потные…

Соня рассказала, что сегодня Бук-Затонский снова приехал к ней. Про место — ни звука. Навез всякой еды, вина. Она велела ему убираться из квартиры, а он вкрадчивым голосом пригрозил: у него есть друг в полиции.

— Я вцепилась ему в руку, обозвала так, что стыдно и сказать…

Соня уронила голову на стол, плечи ее затряслись, снова послышалось приглушенное рыдание.

— Обозвала — и ладно, что заслужил, то и получил. Зачем же себя изводить?

Соня подняла голову, ее большие глаза блестели от слез.

— Опрокинул в свое ненасытное горло стакан вина для разгона, облапил… Я в чем была, в том и выскочила из квартиры. На улице стало страшно. Хорошо, на память пришел ваш адресок. Жить хочу и боюсь срама. А Бук донесет в полицию — пропала я. Регистрироваться не пойду, я же не панельная. Лучше сразу конец…

— Давайте-ка ложитесь спать, — сказала Варя.

Когда девушка крепко уснула, Варя тихонько оделась и вышла на улицу. Во что бы то ни стало нужно было сегодня же увидеть Ловягина.

Ждать ей пришлось долго, пока солдат, посланный дежурным офицером, ходил за ним. Облокотившись о перила Зимней канавки, Варя нетерпеливо поглядывала в сторону Миллионной.

Ловягин шел от Невы. Пожав руку Варе, он пошутил:

— Удачный выдался денек — третий девичий вызов на канавку. Друзья желтеют от зависти…

Варе было не до шуток. Еле сдерживая слезы, она рассказала про отчаянное положение Сони.

— Бейте, виноват, все откладывал с утра на вечер… — бормотал Ловягин, искренне раскаиваясь в своей беспечности. — Жаль, нельзя уйти из полка — ждем командира. Но мы уладим.

Ловягин облокотился на решетку канавки и написал записку мадам де Тирон, владелице шляпной мастерской. Вызвав из казармы связного, он велел отнести письмо. Проводив Варю до Троицкого моста, Ловягин обнадеживающе сказал:

— Спите спокойно. Все будет хорошо.

…Вдова Маргарита де Тирон держала на Невском магазин дамских шляп, который был маленькой копией парижского, принадлежавшего известной когда-то французской фирме. Стены ее магазина были так же обиты темно-вишневым бархатом, удобные диваны, мягкие кресла и столики были вывезены из Парижа. В глубине помещения слева и справа находились примерочные с зеркальными стенами и потолками. Продавщицы говорили на трех языках. У старого шляпочника, ее покойного мужа, было так сильно желание создать у Казанского собора уголок Парижа, что он и швейцара привез из Франции.

Для каждого фасона шляпы изготавливалась оригинальная картонка с фирменной маркой: пять золотых медалей, под ними белая голубка, несущая в клюве на ленточке коробку с надписью наискосок: «С.-Петербург — Париж. Де Тирон». Никакого магазина в Париже у мужа мадам де Тирон не было. Но коммерция есть коммерция.

После смерти старого шляпочника дела фирмы не пошатнулись. Обворожительная улыбка мадам, ее искусство с первого взгляда угадывать вкус заказчиц покоряли самых капризных модниц. Магазин вскоре превратился в салон, куда приходили не только сделать заказ, но и полюбоваться новыми фасонами шляп, выпить чашку шоколада, съесть мороженое. В магазине всегда было вдоволь сплетен о знаменитых артистах, царских сановниках.

Хозяйке этого модного магазина Ловягин не только послал записку, но и позвонил по телефону.

Утро у Вари неожиданно оказалось свободным. Умерла старейшая попечительница школы, и Софья Андреевна объявила трехдневный траур — распустила учеников по домам.

Варя и Соня пришли к открытию магазина. Старшая приказчица встретила их холодно:

— Если есть время, ждите. Только вряд ли мадам зайдет в магазин.

Она недовольно скосила глаза, когда две девушки, непохожие на богатых заказчиц, уселись на диван с явным намерением ждать.

Вскоре раздался телефонный звонок. Старшая приказчица юркнула в дверь возле примерочной, затем снова появилась в магазине. Ее словно подменили: на перепудренном лице расплывалась заискивающая улыбка.

— Сто извинений. Сказали бы сразу, что вы от мсье Ловягина. Лучшей рекомендации для мадам не существует. Выпейте кофе, сегодня торт с миндалем. За вами приедут не раньше, чем через четверть часа.

Ждать экипажа пришлось недолго. Выезд у де Тирон считался одним из лучших в городе. В ее конюшне стояли отборные лошади трех мастей: серые в крупных яблоках, черные как вороново крыло, гнедые с белыми метинками на голове. Сейчас подкатила пара вороных.

Горничная провела Варю и Соню в гостиную, где их встретила если не красавица, то довольно необычная женщина. Большой накрашенный рот, огромные черные глаза, — в ней было что-то восточное. Маргарите де Тирон недавно исполнилось двадцать пять лет; год назад ее муж, семидесятипятилетний Франсуа де Тирон, оставил ее вдовой.

Маргарита сразу догадалась, что речь в записке идет о Соне.

— Вы знакомы с Валентином Алексеевичем? — с плохо скрываемой ревностью спросила она, бесцеремонно разглядывая девушку, очевидно сравнивая ее с собой, В душе она не могла не признать: если их поставить рядом, то выиграет ее будущая мастерица.

— Совсем их не знаю, — тихо отозвалась Соня. — Это Варвара Емельяновна все старается для меня…

Варя заметила, как оживилась мадам, упомянув имя Ловягина: глаза ее потеплели, хотя в них не исчезли недоверие и ревность. Бесхитростный ответ Сони успокоил мадам. Она постаралась в деловом разговоре загладить свою резкость.

— Вы ищете работы?

Не взгляни Варя строго, Соня попросилась бы в прислуги.

— Примите в мастерскую. Обузой буду недолго, научусь. В детстве на нашем дворе не было лучше меня рукодельницы.

— Считайте себя на службе. Вас интересуют условия? Жалованье как у всех мастериц, за исключением старшей. Довольны?

Соня растерялась. Хозяйка что-то перепутала, принимает ее за другого человека.

— Я не умею делать шляпы. В ученицы бы.

— О нет, — сказала мадам. — Валентин Алексеевич просит вас взять в мастерицы, я запомнила хорошо. Он даже подчеркнул. Завтра же приходите в магазин. Нет, лучше сюда. Мои мастерицы слишком завистливы. Я буду вашим шефом и учителем.

Разговор, казалось, подошел к концу, оставалось поблагодарить и распрощаться. Мадам вдруг переключила свое внимание на Варю:

— Вы бываете в доме Терениных? И часто встречаете там Валентина Алексеевича?

— К Терениным съезжаются по средам.

Нетрудно было догадаться о чувствах владелицы шляпного магазина. Теперь мадам готова была ревновать к ней. Но каков Ловягин! Любит Агнессу, а сам… Впрочем, Варя не считала себя вправе осуждать Ловягина.

Может быть, Варя и Соня понравились мадам или она хотела, чтобы Ловягин был доволен ее гостеприимством: их провели в столовую.

Мадам не отпустила их и после завтрака. Только хорошим знакомым показывала она коллекцию дамских шляп, собранную покойным мужем. В большой продолговатой комнате у стен стояли застекленные стеллажи.

— Здесь все фасоны, — с гордостью объяснила мадам, — выпущенные за последние сто лет лучшими фирмами мира.

У Сони разбежались глаза. Она с удовольствием примерила бы каждую шляпу. Когда, распрощавшись с хозяйкой, они вышли в прихожую, горничная протянула им две картонки. В одной лежала широкополая фетровая шляпа, в другой крохотная, похожая на феску.

— От подарка нельзя отказываться, — сказала горничная, — новыми фасонами шляп мадам одаривает только друзей.

Спустя два дня Соня встретила Варю у школы:

— Спасибо вам, мне так хорошо. Эта мадам такая добрая и, знаете, очень несчастная. Она сама мне сказала, что любит этого вашего знакомого, который ей написал обо мне. Только о нем и говорит. А он… Правда, что у него есть невеста?

Варя промолчала. Все-таки и Ловягин неискренний человек. Или в этой среде не бывают искренними?

Глава шестая

В хорошую минуту прошение поступило на доклад его величеству. Софье Андреевне перепала не одна сотня рублей, а сколько — в точности никто в школе не знал.

Подобревшая начальница велела столяру вделать царский портрет в тяжелую позолоченную раму, купленную по случаю в антикварном магазине. В ее собственной комнате богомаз обновил икону Николая Чудотворца и навесил серебряный подлампадник. 6 декабря во время торжественного молебна Софья Андреевна зажгла неугасимую лампаду. Священный огонь принес монах из Александро-Невской лавры. Сторожиха по секрету рассказывала учителям, что начальница втихомолку прикуривает от неугасимой лампады.

Получив царский чек, начальница вдруг начала проявлять интерес не к заказу новых парт и пополнению школьной библиотеки, а к цветному стеклу и кровельному железу для своей новой дачи в Токсове. А спустя месяц она перестала говорить о прибавке жалованья и черном бархате, который приглядела для Вари в Гостином дворе.

Раздор у Вари с начальницей начался не из-за бархата и прибавки жалованья.

Отца Володи Рожкова, ученика из Вариного класса, упрятали в Литовский замок. Урок закона божьего в школе давал батюшка из церкви апостола Матвея, ханжа и монархист. По заведенному порядку ребята каждое утро перед началом занятий становились на молитву за дарование здоровья царствующему дому. Володя отказался молиться за царя и заявил, что не станет, покуда бог не вызволит отца из тюрьмы.

Батюшка пожаловался на маленького смутьяна Софье Андреевне. Та вытащила мальчика за шиворот из класса и велела в школу не приходить.

Либерал-попечитель по Вариной просьбе вмешался, пригрозил лишить школу своего пая, если мальчишку выгонят. Когда вопрос касался денег, Софья Андреевна становилась очень покладистой. Но, отступив, она затаила против Вари злобу.

Варя сама удивлялась своей смелости. Еще полгода назад она боялась и взгляда начальницы и ее крадущихся шагов. И вот она, Варя, отважилась пожаловаться влиятельному попечителю. Эти мысли и дома не оставляли ее в покое. Она кипятила молоко, когда соседский мальчишка, забежав в квартиру, с порога крикнул:

— Ой, тетя Варя, ждут! Велено скорее!

Кто ждет? Где? Спросить бы у шустрого вестника, а его голос уже доносился снизу. Не Тимофей ли? Сдвинув кастрюлю с огня, Варя проворно сняла передник и сбежала вниз.

На улице стояла открытая коляска на резиновом ходу. Агнесса сидела, откинувшись на спинку сиденья, из-за головы Ловягина были видны только поля ее соломенной шляпы.

— Мы собрались на прогулку. Может быть, присоединитесь к нам? — Нагнувшись к Варе, Ловягин шепнул: — Выручайте. В Агнессе сегодня сидят сто фурий и в придачу Елена Степановна. Да еще Бук-Затонский вяжется в компанию.

Варя однажды на себе испытала, каково остаться наедине с Агнессой, если та не в духе. Не хотелось огорчать Ловягина отказом, он всегда к ней внимателен, добр, но вот беда — не отглажено платье.

— Во всех ты, душенька, нарядах хороша, — сказала Агнесса. Шутка не вязалась с ее хмурым лицом.

— Катайте неотглаженную, — уступила Варя.

Миновав несколько узких, малолюдных улиц, они выехали на Каменноостровский проспект. Недавно прошла гроза. Экипажи, извозчичьи пролетки оставляли на намокших торцах четкие, светлые следы колес. На мосту через Карповку их обогнали легкие дрожки. Кучер играл кнутом, не касаясь крупа потемневшего от пота рысака. Над проспектом сливались в один звук пощелкивание кнута и задорное причмокивание.

— Бук вкупе с Затонским торопятся к Фолькену, — съязвил Ловягин. — Не навестить ли нам «Виллу Родэ»? — предложил он спутницам. — Местечко уютное.

У Агнессы странный характер. Если без спора потрафлять ее капризам, то она становится сговорчивой. В это утро Ловягин во всем ей уступал. «Вилла Родэ»? Это хорошо. Поджидая их в ресторане на Каменном острове, Бук-Затонский позеленеет от скуки. «И от кого Бук пронюхал, что я собралась на Острова? — недоумевала Агнесса. — Наверно, выпытал у конюха».

За Строгановским мостом Ловягин и его спутницы сошли с коляски, велев кучеру ожидать их у Приморского вокзала.

В ранний час «Вилла Родэ» ничем не напоминала известный цыганами и купеческими скандалами ресторан. Сейчас это было тихое загородное кафе.

Официант накрыл стол в беседке. Агнесса надулась. Она радовалась, что проучила Бук-Затонского за навязчивость, но ее не устраивало безлюдье в «Вилле Родэ». Прогулка была нарочно придумана, чтобы показаться в новом платье.

Агнесса едва дотронулась до мороженого, а на землянику и не взглянула. В медной вазе плавал мелко набитый лед, точно в весенних разводьях покачивалась темная бутылка. Шампанское пил один Ловягин, да и то неохотно, устало постукивая пальцем по бокалу. Варя чувствовала себя прескверно.

Со Строгановского моста наперегонки спускалось несколько экипажей. Лошади остановились у «Виллы Родэ».

— Цыгане! — оживилась Агнесса.

На дорожку, ведущую к ресторану, уже высыпала пестрая, шумливая толпа цыган. Мужчины в ярких косоворотках, бархатных штанах, заправленных в лакированные голенища сапог. Женщины в красочных костюмах, в ушах у них замысловатые серьги, на запястьях широкие браслеты.

— Цыгане, так рано? — задумчиво, как бы про себя, проговорил Ловягин. — Не купцы ли собираются кутнуть?

Официант любезно предупредил:

— Разрешите кофе подать, а то, знаете, загоняют.

— Важную особу ждете? — заинтересовался Ловягин. Он видел, как в сад опасливо прошмыгнули городовые.

— Распутин жалует. — Официант понизил голос: — Метрдотель приказал поднять из погреба ящик мадеры. Специально держим для Григория Ефимовича. Другой раз полгода не заглядывает к нам, а мадеру держим. Нагрянет ночью аль спозаранку, — где хошь, а доставай мадеру. Полюбилось ему наше заведение, такие божий человек откалывает кренделя, что полиция приструнила хозяина. А попробуй запрети ему душу отвести, когда он с господами министрами за руку…

Осуждающе покачав головой, официант побежал на кухню за кофе.

— Однако он с вами запросто, — сказала Агнесса, хитро глядя на Ловягина. — Стало быть, частый гость.

— Бывал иногда, — сухо ответил Ловягин.

Спустя четверть часа у «Виллы Родэ» остановился автомобиль. Из него вышел среднего роста плечистый старик с нерасчесанной бородой беглого раскольника. Одет он был под мужика, но во все дорогое: малиновая атласная косоворотка, брюки из тонкого сукна, заправленные в голенища мягких сапог, голубой шелковый пояс. Распутина сопровождали двое: один — неопределенных лет, лысый, с брюшком, в легком пиджачке — обмахивался соломенной шляпой, другой — еще юнец, в смокинге, цилиндре и белых перчатках. Лысый у ворот подобострастно пытался взять под руку Распутина. Тот досадливо отмахнулся и крупно зашагал к ресторану. На площадке он вскинул жилистую руку, приветствуя не то красивую цыганку, не то метрдотеля, стоявшего у входа в ресторан.

Варя и Агнесса первый раз видели Распутина — мужика, вхожего в царский дом, назначающего и смещающего царских министров. Так вот кого фрейлина государыни Вырубова парила в баньке!

Распутин по-приятельски облапил метрдотеля, трижды расцеловался, то же проделал и с молодой цыганкой, затем, положив свою тяжелую руку с черными ногтями на ее плечо, вошел в ресторан. Никого не ожидая, сел за стол и налил себе и цыганке вина. Певуче зазвенели бокалы. Успел с ним чокнуться только юнец в смокинге, лысый подбежал, когда Распутин уже одним вдохом втянул в себя мадеру. Цыганка замяла возникшую неловкость: что-то сказала лысому и протянула свой бокал.

Цыгане собрались на невысоком помосте, но песню не начинали, ожидая запевалу и плясунью. Она задорно взмахнула юбкой, стрельнула темными глазами, припухшие, сочные губы чуть приоткрылись, как бы укоряя: «Не поцеловал, растяпа!» Распутин успел ухватиться за юбку, обнял красавицу, усадил ее на колени.

Хор не решался начать без запевалы, а Распутин уже вошел в раж. Ему недоставало теперь только песни. Он грубовато столкнул цыганку с колен:

— Пой, рвани за душу!

Цыганка, шелестя юбкой, взбежала на подмостки. Из распахнутых настежь окон вырвалась в сад буйная песня и звонкий перебор гитар.

Агнесса наслаждалась пением цыган. Она требовала, чтобы и они перешли из беседки в ресторан, поближе к цыганам, сняла перстень с руки — подарить солистке.

Ловягин поймал ее руку, надел перстень на палец, по-отцовски выговаривая:

— Время не подходящее для одаривания цыган.

— А я говорю — подходящее! — Агнесса капризно стукнула каблуком и кинулась к выходу, Ловягин успел ее задержать на пороге беседки.

— Хотите, чтобы из «Виллы Родэ» я отправился на гауптвахту? — сказал он. — Тогда идите в ресторан.

— На гауптвахту?

Нервно постукивая сложенным веером по столу, Агнесса ждала объяснения, но Ловягин уже глядел в сторону набережной. У ворот остановилась карета, вслед за ней подъехала извозчичья коляска с поднятым верхом. Агнесса и Варя проследили за его взглядом. Из кареты и коляски вышли странные пассажиры. Впереди шла высокая, худощавая дама в темном платье, ее голову прикрывал монашеский клобук, шею перехватывало сверкающее ожерелье. Странно было видеть в увеселительном заведении женщину в таком одеянии. Когда монахиня поравнялась с беседкой, Варя разглядела, что ожерелье составлено из двенадцати крохотных евангелий. За монахиней, несколько отступя, важно вышагивали расфранченные дамы, а позади плелся мужчина неопределенных лет с иссушенным загорелым лицом. Одет он был нищенски: в холщовых штанах, такой же рубашке, босой. Поражала его неестественная походка. Он шел, дергаясь всем телом и чуть ли не опрокидываясь назад, будто искривленный каким-то недугом. За ним волочились по дорожке цепями привязанные к ногам два чугунных шара.

— Мошенник, — сказал Ловягин. — Пудовики к ногам привязал, боится оторваться от земли. Как бы живым на небо не взяли.

В «Вилле Родэ» будто объявили большой сбор. К воротам то и дело подъезжали экипажи, извозчичьи пролетки. Подкатил мотор с дипломатическим флажком. В пеструю компанию затесался еще не старый генерал. Некоторые смело проходили в ресторан, другие робко жались в саду, ожидая выхода Распутина.

Цыгане устали петь. Распутин, по-купечески подбоченясь, показался на крыльце. Будто телохранители, с одного его бока стояла женщина в монашеском одеянии, с другого — еле державшийся на ногах юнец в смокинге. Генерал пытался оттеснить монашку. Распутина, видимо, начинала раздражать возня назойливых просителей.

— Желанные, родные, — певуче протянул Распутин, а глазами пронзительно ощупывал толпу.

Вот он кого-то отыскал и поманил пальцем. Хорошо одетая молодая женщина робко приблизилась к «старцу» и опустилась на колени, прося благословения. Распутин, не стесняясь присутствующих, поднял, стиснул ее в своих железных объятиях, расцеловал, приговаривая:

— Светом любви порадую меня возлюбившую.

Припадочный, неистово крестившийся, рванулся вперед, как только увидел, что молодая женщина сняла с руки дорогое кольцо и отдала Распутину.

Кольцо с рубином лежало на распутинской ладони-лопате. Припадочный не сводил с него глаз. Знал, что в загуле старец охотно раздаривает чужое.

— Отдай! Снесу в Соловки. Отмолюсь от недуга.

— Сначала плоть, потом душу спасать хочешь? Бери.

Припадочный жадно схватил кольцо, заложил его за щеку и отступил в толпу.

Распутин продолжал обход. Женщины целовали подол его рубашки, припадали к сапогам, господа в шляпах, котелках и цилиндрах подобострастно лезли к «старцу», о чем-то ему шептали, совали какие-то бумажки. Он комкал эти прошения, распихивал по карманам, совал за голенища.

Агнессе показалось, что Распутин ее заметил. Неужели он и ее сочтет за одну из своих почитательниц? Она ощутила терпкий запах чеснока и спирта, испуганно прижалась к Варе. Теперь для нее потеряли загадочность слова Ловягина о гауптвахте. Он был прав, оберегая их от встречи со «старцем».

Хотелось встать и уйти. Но теперь незаметно уйти было не так просто. Распутин стоял почти у самой беседки. Чтобы заслонить девушек, Ловягин прислонился к перилам, небрежно дымя папиросой. С минуты на минуту мог разразиться скандал, Ловягин — Варя это знала — не даст их обидеть хотя бы словом.

Неизвестно, то ли Распутин принял Ловягина за человека из своей охраны, то ли ему надоели объятия, просьбы и раздача господней благодати. Он подал рукой знак, из ресторана тотчас же гурьбой выбрались в сад цыгане.

— Играй! — крикнул Распутин и сам хрипло запел:

Распутин прошелся по кругу, остановился перед девушкой, еще почти девчонкой. Ее мать, страдающая водянкой, блаженно заулыбалась, сунула дочке цветной платочек и подтолкнула ее к Распутину. Девушка несмело прошла полкруга, круг, еще полкруга. Толпа била в ладоши. Пора бы закружиться, чтоб юбка поднялась зонтиком, но девочка была хилая, слабая. Дух захватило у незадачливой плясуньи, мать и еще какая-то женщина подхватили ее под руки и увели.

Распутин плясал долго. Цыгане веселили его не впервые и научились петь любимую его хороводную без перерыва. От неистового пляса ему стало жарко. Он развязал пояс, скинул косоворотку. Из незастегнутого ворота рубашки выпирала мясистая, волосатая грудь.

Метрдотель подставил ему удобное кресло. Официант лихо сдернул салфетку с бутылки. Распутин выпил и рукавом обтер бороду. Воспользовавшись передышкой, из толпы угрем выскользнул прыщеватый молодой человек — не то банковский служащий, не то приказчик: Крепко обхватив ноги «старца», он по-бабьи запричитал, худосочные плечи судорожно задергались. Распутин поднял парня с земли, обнял и поцеловал:

— Чего, милый, убиваешься? А бог-то, бог-то?

Прыщеватый опять грохнулся на землю:

— Невинного сажают в тюрьму.

— Помолись! Не посадят. Судьям скажи, что верю в твою невиновность.

— Напиши слово! — приставал прыщеватый. — Без бумаги нет веры.

Распутин на клочке газеты карандашом нацарапал записку судье. И снова вокруг него возникла толпа просителей, каждый с бумажкой. Распутин не любил писать, но сегодня почему-то с упоением выводил свои каракули.

— И эти клочки помогают? — ужаснулась Варя.

— Еще как, — сквозь зубы сказал Ловягин.

Распутин, взяв сумочку у смуглой дамы, обходил цыган, наделяя их чужими деньгами.

Появилась возможность незаметно выйти из беседки. В саду Варя оглянулась. Из куста жасмина подле самой беседки воровски выглядывал околоточный. У Вари мурашки побежали по коже — неужели слышал? С нее-то спрос небольшой, а для Ловягина дело может обернуться круто, сорвут погоны.

— Гадина. Ослиные уши вытянул…

— До подслушивания ли ему! — Ловягин махнул рукой. — Про Распутина в городе столько ходит правды и сплетен, что всех не пересажаешь. Подлец околоточный просто труса празднует, как бы Гришку не побили на его участке.

— Распутина побьют? — удивилась Агнесса. — Перед архиереем так не распластываются…

— Одни вделывают распутинский лик в позолоченный киот и записывают в святцы, другие бьют. Гермоген, саратовский епископ, однажды нагрудным крестом избил «старца».

Домой возвращались молча.

На вечер у Вари была отложена проверка тетрадей. Приехав домой, очинив карандаш, она задумалась да так и просидела до полуночи над первой раскрытой тетрадью. Вот он каков, Распутин, малограмотный мужик из села Покровского, по чьей протекции назначаются министры, по чьему слову угрожает царская немилость.

Глава седьмая

Тимофея Карповича не было в Петербурге. Месяц назад его арестовали на тайной сходке и выслали по этапу с запрещением проживать в пятидесяти шести городах Российской империи.

К разлукам с ним Варя относилась по-разному. Вначале она даже не очень скучала. Последнее же расставание переносила тяжело, часто плакала тайком. Теперь она знала, что дороже этого человека, случайно вошедшего в ее жизнь, у нее нет. Но хотя при встрече на улице после заключения в «Крестах» Тюменев бросился к ней и, не стесняясь прохожих, целовал ее руки, ни разу, как часто они ни встречались, не было между ними разговора о любви. В последнее время Варя даже недоумевала, то и дело ловя на себе то ласковые, нежные, то жаркие его взгляды, отзывавшиеся в ней смятением. Знала твердо, что и он любит. Любит и — странно! — молчит. А ведь он не из робких, натуре его свойственны стремительность, пылкость, уж раз полюбил, то не стал бы скрываться.

Много позже она узнала, как нелегко давалось Тюменеву его молчание. Неуверенный в своем завтрашнем дне, готовый к новым провалам и арестам, он просто жалел Варю, боялся обречь ее на трудную участь подруги профессионального революционера.

До осени от него не было никаких известий, а в октябре какой-то человек зашел в ее отсутствие к ней на квартиру, сам не назвался, оставил только коротенькую записку, что ее «ученик из Александровского парка» жив, здоров, надеется в непродолжительном времени продолжить занятия. И всё.

В рождественские праздники общество трезвости приглашало бедных детей на елку. Варя еще с гимназической поры невзлюбила деревянный флигель за церковью Спаса Колтовского. Ей на всю жизнь запомнился неуютный зал, скорее застекленный сарай, с убогими картинками. Ханжеством за версту несло от проповедей. На лубочных картинках, по-разному изображавших, как опускаются пьяницы, конец был одинаков — к пропойце приходит черт и уносит его в ад.

На рождественском утреннике показывали туманные картины. Варя привела свои классы. Главной распорядительницей праздника была Софья Андреевна. Она раздавала подарки — кулечек, в нем несколько конфет и печений, яблоко и красочный платок.

Ребятишки наперебой старались угостить Варю. Она шутливо отбивалась, напоминая, что угощения ждут их маленькие сестренки и братишки.

— Машке во́ сколько! — кричал Степа, показывая свой кулек.

Уже получали подарки последние Варины ученики, когда появился репортер петербургской газеты «Речь».

Софья Андреевна, по привычке молитвенно сложив руки на груди, вкрадчивым голосом рассказывала. Репортер скучал, зевал и не записывал в блокнот про божью помощь и скупость миллионеров-попечителей. Редактор безжалостно перечеркнет примелькавшиеся новости, выругает и не заплатит ни гроша. Репортер поморщился:

— Нет ли чего поинтереснее?

— Сытный завтрак устраиваем для сирот.

— Писали, — меланхолично сказал репортер. — Подкрашенный кипяток, кусок черствой булки, посыпанной сахарной пылью. Благодарю. Нет ли чего поновее? Не бывал ли в вашей школе господин Пуришкевич, собирая материал для своей книги: «Школьная подготовка второй русской революции»?

— Моя школа всегда отличалась высокой религиозной нравственностью, — забеспокоилась Софья Андреевна.

— «Живой родник» читали ребятишкам? — допытывался репортер.

На лице начальницы появилась скорбь. В школьных шкафах были «Живой родник», «Мир в рассказах», «Новь» — книги, объявленные Пуришкевичем революционной пропагандой. Софья Андреевна при случае отказалась бы от родной матери:

— Спросите батюшку из церкви апостола Матвея.

Не удалось репортеру уколоть мракобеса Пуришкевича, который обнаружил крамолу в безобидных учебниках. А жаль. Статейка получилась бы хлесткой.

— Нельзя ли вашу частную школу сравнить по программе с гимназией? — фантазировал репортер.

Он ухватился за внезапно пришедшую идею: рабочая гимназия! Репортер представил себе заманчивую картину: на газетной полосе — корреспонденция о бесплатной гимназии для детей рабочих. От школьной начальницы требовалось немного — сказать два-три слова, остальное он сам напишет.

Варе были известны тайные мысли репортера, но свою начальницу она изучила хорошо. Рискнуть Софья Андреевна побоится, но не упустит возможности пожужжать о своем благородстве. Через год ей стукнет пятьдесят. Директор классической гимназии, третий раз отмечая свое семидесятипятилетие, отхватил Станислава на шею, у нее же запросы скромнее: удобный случай напомнить принцу Ольденбургскому, что живет на свете верноподданная Софья Андреевна Белоконева, усердный труженик на ниве просвещения. А там — что бог даст.

— Пишите, — доверительно зашептала Софья Андреевна: — в моей школе, где учатся дети бедных людей, я ввожу изучение французского языка.

Сонливости как и не было у репортера. Он весь преобразился, пропала сутулость. Он галантно взял под руку Софью Андреевну и отвел ее к окну…

Варя обрадовалась, что дети рабочих станут изучать французский язык.

Читатели газеты «Речь», уставшие от происшествий в зверинцах, в цирках, от заметок о самоубийствах, с удовольствием прочитали корреспонденцию о полезной инициативе в школе Белоконевой. Какая-то сердобольная помещица прислала сундук с французскими книгами. Редакция поторопилась известить уважаемых читателей, что поздравления, книги и прочие пожертвования следует посылать прямо в школу.

Софья Андреевна встречала почтальона, забирала денежные переводы. Она вскрыла первые посылки. Убедившись, что шлют бумажный хлам, поручила Варе отобрать книги для школьной библиотеки, а ненужное — на продажу букинистам и лабазнику на кульки.

Вскоре состоялось первое занятие по французскому языку. Хотя в классе собрались ученики из трех групп, последние парты были свободны.

— Не загонишь! Где им, шаромыжникам, понять человеческую доброту, — жаловалась Софья Андреевна.

Полуголодным людям, конечно, французский язык кажется наукой для богатых. Но Варя убедит несговорчивых родителей, докажет, что знание иностранного языка пригодится их детям в жизни.

Софье Андреевне снова перепал солидный куш. Почти три недели она пропадала: уезжая, сказала, что едет на богомолье в Белозерский монастырь, а дворник слышал, как она торговала извозчика до Финляндского вокзала.

Вернулась в Петербург Софья Андреевна злая, подозрительно осмотрела все кладовки. Она не верила людям. Если ее нет в школе, значит, ребята ходят на голове, учительницы точат лясы, а уборщица втихомолку отсыпает из кульков сахар и пробует варенье из всех банок. В комнате кухарки она обнаружила водочную бутылку и картуз. «Ну нет, голубушка, водить любовников я тебе не дам!»

Варя объясняла ученикам важность правильного произношения во французском языке, когда в класс неслышно вошла Софья Андреевна и села у окна. Чтобы дети лучше уловили фонетические особенности языка, Варя прочитала небольшой отрывок из Гюго. Вторая половина урока — практика. Тереша получил задание написать по-французски: «Я учусь в школе». Мел крошился у мальчика в руке, буквы получались неровные. Не торчи над душой «монашка», он, конечно, чувствовал бы себя увереннее.

Весь класс волновался из-за Тереши: «Принесла нелегкая начальницу!» Тишину вдруг оборвал истеричный крик:

— Безобразие! Варвара Емельяновна, что вы смотрите?

Возле последней парты стояла раскрасневшаяся Софья Андреевна, выворачивая ухо Степе Глушину.

— Вор, вор! — задыхаясь, повторяла она.

Варе было непонятно, как очутился в классе Степа и почему начальница называет его вором. Она не терпела рукоприкладства и до того растерялась, что молчала. А Софья Андреевна вытолкала ученика из класса и потащила на свою половину.

— Как появился Степа? — спросила Варя. — Его не было в классе.

— Был, — тихо отозвался Тереша: — и в понедельник был, и в среду был, и в пятницу был.

Степа не занимался французским языком и не значился в списке.

— Он не вас боялся, — угрюмо пояснил Тереша и замолчал. Товарищи перешептывались, подавали ему какие-то знаки.

— Дальше рассказывай, — решительно потребовала Варя.

— Он на уроках под парту прятался. Мы списывали потихоньку с доски и передавали ему. Что ж ему делать? Вы ж знаете, он совсем бедный.

Так Варя узнала, что Софья Андреевна берет плату за обучение французскому языку. И это происходит в школе, где ученики содержатся на средства богатых попечителей! Может, пойти к начальнице и пристыдить ее?

В приемной отдыхала уборщица — старая тетя Поля. Она сидела на краешке кожаного дивана, положив на колени тряпку и ежик для чистки ламповых стекол. Увидя Варю, тетя Поля поднялась ей навстречу:

— Ой, милая, не попадайся начальнице! Честит тебя на чем свет!..

Сквозь двери, обитые войлоком, было слышно, как в молельне навзрыд плачет Степа. Варя, не постучав, открыла дверь. Софья Андреевна стояла посреди комнаты, Степа прижался к печке, всхлипывал и рукавом рубахи утирал глаза.

— Скажи матери, чтобы тебя за воровство выпороли. Иначе выгоню из школы.

Варя притянула к себе Степу и провела рукой по его мягким волосам. Софья Андреевна процедила:

— Пожаловали? Очень хорошо. Потакаете воровству?

Теперь Варя окончательно разгадала эту женщину, подленькую ее душу. Пусть Варя останется без работы, но все-все выскажет начистоту!

— Иди домой делать уроки, — сказала она мальчику. — Я скоро зайду и объясню все маме.

Степа ушел. Софья Андреевна всплеснула руками:

— О боже, какая я несчастная! В моей школе мальчишка крадет, а учительница покрывает!

— Вы окончательно залгались, — сказала Варя, удивляясь своему спокойствию. — С ваших слов газета написала о бесплатных уроках французского языка. Оказывается, вы вымогаете плату!

— Попрекать? Меня? Я вас… тебя от панели спасла!

Кашель помешал Софье Андреевне, лицо ее покрылось пятнами. Когда же она заговорила, голос ее был уже спокоен:

— Какая плата? В месяц рубль, разве о себе радею? На свечку скорбящей божьей матери. А жалованье тебе? От святого духа взялась твоя прибавка?

— Глушины бедны, — не уступала Варя. — Мальчик способный, а вы его из класса вышвырнули. В школе для бедных дети прячутся под партой!.. Ведь если это рассказать…

Софья Андреевна сощурилась:

— Разорить хочешь, по миру пустить? Сегодня Глушину поблажка, завтра Егорову.

— Я отказываюсь от прибавки и согласна бесплатно вести уроки французского языка, только прекратите поборы с родителей учеников.

По лицу Софьи Андреевны скользнула недобрая усмешка:

— Голубушка, помните, когда я принимала вас в школу, в моей приемной этого места ожидало одиннадцать учительниц, вы были двенадцатая. Я взяла вас из жалости. И, насколько мне подсказывает память, я не просила вас вмешиваться в мои финансовые дела.

Да, это так, одиннадцать учительниц ожидало тогда в приемной. Смятение охватило Варю. И все-таки она сказала:

— Вымогаете рубли, а ребята в прохудившихся валенках дырки войлоком затыкают!

Молитвенно сложены всегда на груди пальцы Софьи Андреевны, а Варя вдруг увидела перед своим лицом сжатые кулаки:

— Убирайся сейчас же! За тарелку вчерашней похлебки будешь давать уроки и благодарить. Вон!

Сборы были короткие.

Варя схватила портфель, связку книг и по черному ходу выбралась из школы, В переулке ее поджидали ученики. Ребята часто провожали Варю, но сегодняшние проводы нисколько не были похожи на прежние. Ученики шли молча, ни о чем не расспрашивая. Вот и ее дом.

— Спасибо, ребятки. Будет трудно, заходите ко мне домой — третий этаж, номер девятый.

Варя не решилась сказать, что прощается с ними надолго, может быть навсегда. Пусть узнают о том от Софьи Андреевны или новой учительницы. Только сейчас она почувствовала всю горечь утраты. За порогом школы осталась часть ее жизни — ученики. Она хорошо помнит первые палочки и кляксы в их тетрадях. Помнит буквы, написанные неуверенной рукой… А теперь кто-то другой поведет ее учеников дальше. Чтобы не разрыдаться, она помахала рукой ребятам и шагнула в парадную. Подымаясь по лестнице, не удержалась, выглянула в окно. Ученики всё стояли посреди мостовой. Варя бросила портфель, книги, сбежала вниз, обняла кого-то из ребят, остальные сами прильнули к ней.

— Родные, золотые мои, ухожу я из школы. Но мы будем часто встречаться.

Варя сосчитала глазами — ее окружало больше тридцати мальчиков.

— Все у меня не поместитесь, разобьемся на три группы.

— А может, у нас? — сказал Леша.

Варя попрощалась, на лестнице снова не утерпела и выглянула в окно. Ребята расходились. Она долго смотрела им вслед и, только почувствовав на губах соленый привкус, догадалась, что плачет. Жестоко поступила Софья Андреевна. В середине учебного года получить место в школе можно только в двух случаях — из-за смерти или болезни какого-нибудь учителя.

Несправедливо с Варей поступили, а где молоденькая учительница из бедной крестьянской семьи найдет защиту? Газета? Сенсация об изучении детьми рабочих французского языка продержалась в газете недолго. Репортер, когда Варя пришла к нему в редакцию, выглядел добреньким-предобреньким, а стоило ей заикнуться о конфликте, происшедшем в школе, как его лицо приняло желчное выражение. Где она найдет еще защиту своих прав? Господа попечители ее выслушают, посочувствуют. А Софья Андреевна прикинется кроткой послушницей и елейным голосом скажет: «Дерябина не учительница, а бездарь, давно ее следовало выгнать, да мешала жалость. Каюсь, виновата. — Понизив голос, еще добавит: — Ухажер с Выборгской стороны, все петербургские тюрьмы обошел, и сама хороша — бегает на лекции к Лесгафту». И наверняка господа попечители поверят начальнице. Вместе с Варей из школы ушел и Яков Антонович.

На жалованье, которое Варя получала у Терениных, она могла бы прожить, если б отец не вымогал у нее деньги. Теперь она была рада любой поденной работе. В воскресной школе за Невской заставой она привела в порядок библиотеку, у мадам де Тирон составила каталог книг, неделю заменяла кассиршу в цирке «Модерн». Занималась охотно и нелюбимым делом, лишь бы послать деньги в деревню.

Скучная выдалась для Вари и масленая неделя. Безрезультатные поиски места делали ее безучастной к веселью. В эти дни почему-то вспоминалась ее последняя масленица в Кутнове. С высокого холма спускалась ледяная дорога к реке. Катится Варя на санях — дух захватывает. Девушки и парни, накатавшись, запрягли лошадей в розвальни, дуги разукрасили лентами, понавесили колокольчиков. На переднюю подводу посадили гармониста и помчались в соседнее село. А вечером на берегу жгли костер и плясали.

В Петербурге масленая отмечалась блинами, ярмарками и катаньем на вейках, но на городских улицах не было простора деревенского, тут не разгонишь лошадей.

Варе доставляли радость встречи с учениками. Мать Леши Егорова, добрая, сердечная, отдавала для занятий свою комнату — в подвале, но все же просторную. На прошлой неделе внезапно наступила оттепель, развезло, и ребята скинули валенки и сапоги у входа. Лешиной матери не было дома, вернувшись, она разворчалась:

— Пошто разулись? Пол холодный! Вымыть-то легче, чем смотреть на вас хворых.

Ребята охотно шли на занятия. Но как быть с учебниками? Предприимчивый Тереша собрал артель по добыче олова на заводских свалках, посылал ребят на улицы подбирать кирпичи, упавшие с воза. Терешины артельщики шныряли и на конных стоянках, собирали овес, просыпавшийся из дырявых торб.

Оловянные крошки переплавили в прутки и продали в лудильную мастерскую, кирпичи купил у них какой-то скряга домовладелец, а овес для кур знакомые хозяйки покупали не в магазине, а в Терешиной кладовой.

На выручку артельщики приобрели несколько книг, А пять рублей Тереша предложил отдать учительнице. Варя отказалась от денег, посоветовала купить ботинки самым неимущим.

На занятиях в этой подпольной школе Варя отдыхала душой. Потому ли, что ребята занимались по доброму желанию или не хотели огорчать учительницу, но им давался французский язык. Что в школе рассчитано на год, они усвоили за два с половиной месяца.

В пятницу Варя задержалась у Терениных. После занятий с Борей она больше часа просидела у постели Агнессы. Та серьезно простудилась. С опозданием Варя приехала в свою «школу». Еще по пути в конке она представляла себе, как за столом сидит Тереша и с грехом пополам читает вслух маленькое стихотворение Беранже, но сам читает, по-французски!

На лестнице она распахнула пальто, сняла шарф, шляпку и осторожно открыла дверь. В комнате было тихо. Варя в нерешительности остановилась у порога, подумала: «Не перепутала ли я день?» Нет, сегодня пятница. За столом сидели пригорюнившиеся Леша и Тереша.

— Разошлись ребята? — нетерпеливо спросила Варя.

— Дождались бы, матки не пускают. «Монашка» пронюхала. — Тереша кивнул товарищу: — Говори…

— Пришла к нам, бахнула: моя школа или…

Леша смутился. Он не осмелился повторить брань Софьи Андреевны и в свой черед поглядел на Терешу. Тот потупился.

— Накрыла «монашка». Лешина мама ей сказала, что вы нас учите не озорству, а хорошему и что комнаты ей не жалко. Ну, она расфырчалась, погрозила выгнать из школы, кто ходит к вам… Ну и пусть, буду ходить, и Леша не побоится, а за нами весь класс.

Спустя несколько дней Варя узнала, что произошло в школе Белоконевой. Случайно мать одного мальчика выдала Варину тайну. Зная, что ее сын изучает французский язык, она принесла Софье Андреевне плату за обучение. Так и было раскрыто существование тайной школы в подвале.

В пятницу Тереша прибежал к Варе:

— Опасались за водовозовского Миньку, а он прикатил первым.

Тревожно и радостно было на сердце у Вари. Ребята не побоялись начальницы, перехитрили домашних. Вправе ли она приносить неприятности своим маленьким друзьям?

Комната Егоровых напоминала класс. На столе лежали раскрытые тетради, учебники; в руках у ребят — новые ручки. При входе учительницы все дружно встали, поздоровались. Ей стоило больших усилий, чтобы не сказать: «На чем мы остановились…»

Но Варины руки сами протянулись к стриженым головенкам.

— Спасибо, ребята, что вы хотите у меня учиться, — сказала она. — Но поймите, у Софьи Андреевны школа частная, и ссориться с ней вам нельзя — возьмет и прогонит. Французский язык, конечно, неплохо знать, но прежде всего надо знать математику, русский язык, химию, физику. Придется нам временно прекратить занятия.

Варя надеялась, что у Софьи Андреевны перегорит злоба и осенью можно будет снова собрать ребят и продолжить с ними изучение французского языка.

Глава восьмая

Наступил апрель 1914 года. От Тимофея Карповича пришло письмо в несколько строк: «…Врачи не советуют менять климат, а я бы рискнул. Чертовски соскучился по родным местам у „Стерегущего“…» Варя догадывалась, почему ему «вреден» петербургский климат. На конверте не было обратного адреса.

С потерей места в школе жизнь ее как-то сузилась. Иногда Варя старалась уверить себя, что она не одинока. К ней хорошо относятся Агнесса и Ловягин. Да разве они ей друзья? Так, добрые знакомые. Поссорившись между собой, они тащили ее на прогулку. Один раз Агнесса пригласила Варю послушать Шаляпина, — Теренины на весь сезон абонировали ложу в Мариинском театре.

Варя ждала встречи с Тимофеем Карповичем, а когда недели за три до пасхи он, неожиданно вернувшись в Петербург, прислал ей записку, что завтра будет ждать ее у «Стерегущего», она вдруг оробела.

В Александровском парке снег почти сошел, по дорожкам бежала талая вода. Ноги промокли, озябли. Тимофей Карпович предлагал ей выйти на проспект, посидеть в кондитерской, а она вела его в сторону от проспекта, дальше от людей, от уличного шума, в самые дальние уголки парка, в заросли, еще не одетые листвой. Только одного хотелось ей — чтобы он сказал, наконец, те слова, которые сотни раз она слышала от него, мысленно представляя эту встречу.

И он сказал их… Нет, не их, а совсем другие слова. Внезапно положив ей руки на плечи, повернул ее лицом к себе и сказал: «Как ты выросла, Варя!..» И нашел ее губы.

Ночью Варя проснулась от щемящей боли в горле. Кашель ее разбудил Анфису Григорьевну. Вскипятив молоко с винными ягодами и пряными стручками, она насильно поила Варю и бранила ее:

— Выгвоздалась, чулки хоть отжимай, мать родная! Новые туфли-то как растоптала, хоть за гроши сдавай тряпичнику. Добро бы летом потащилась в парк, а то в такую слякоть. Угла, что ли, своего нет? Пригласила бы к себе кавалера. Не отобью.

А Варя стеснялась пригласить Тимофея Карповича к себе. Ненужный стыд. Особенно сейчас, когда опасность подстерегает его на каждом углу.

Она не ошиблась: Тюменев приехал в Петербург не на побывку. Участились аресты на Сампсониевской мануфактуре, «Старом Лесснере» и Арсенале. Социал-демократы Выборгской стороны подозревали, что провалы происходят из-за излишней доверчивости малосознательных рабочих, которых провокаторы-ряженые вызывали на откровенность.

Излюбленным местом ряженых был трактир общества трезвости недалеко от Сампсониевского проспекта, прозванный «Утюгом» за вход с острого угла. Там осуждали любителей спиртного, но за хорошие чаевые половые безотказно таскали в чайниках водку.

На заводе Нобеля рабочие готовились к стачке. Хозяйские соглядатаи сеяли сомнения в успехе забастовки. Партийный организатор района предложил Тимофею Карповичу провести вечерок в «Утюге». Купив в булочной калачей и прихватив дружка с Металлического завода, Тюменев отправился в трактир.

Сизые облака махорочного дыма уже густо плавали над столами. Буфетчик успевал отпускать половым заварку, сахар, лимоны и крутить ручку музыкального ящика. «Варяга» сменяли залихватские волжские припевки, грустные «Златые горы», и снова звучал «Варяг».

И вот появился еще один гость. Мастеровой как мастеровой, в косоворотке, опоясанной шелковым шнурком, в брюках из чертовой кожи с напуском над голенищами. Тимофей Карпович нюхом почуял, что перед ним ряженный под рабочего.

Мастеровой положил на поднос новенький рубль, обошел столы и тут же отдал деньги погорельцу из-под Ямбурга. Участие к чужой беде расположило к нему людей. Слушали его с интересом. Не на плохое он звал. Кто возразит, что долг каждого труженика быть порядочным человеком? А между прочим, хорошие люди бывают и среди богатых, как бы нехотя признавался он. Вот Нобель — капиталист, а какие тысячи отваливает сиротам! Не дом — загляденье отстроил для просветительных целей. Взять теперь забастовку. Что принесет она трудовому человеку? Неприятности с полицией — раз, нужду — два. Долго ли проесть припасенное на черный день, а там залезай в долги, распродавай праздничную одежду, обувь. Зачем, спрашивается? Когда с Нобелем можно договориться по-хорошему… Человек в косоворотке говорил о заинтересованности капиталиста и рабочего в успехе предприятия.

Половые скучали без дела, посетители не требовали кипятка, чай стыл в чашках, гуляки и те присмирели. Мастеровым казалось, что они видят перед собой не ряженого, а своего человека. Погорельцу помог и про нужду рабочего правду говорит. Боязно бастовать, того и гляди без хлеба останешься, а то и в черный список угодишь. Тогда хоть в петлю.

Нобелевский прихвостень умело сеял сомнения в целесообразности назревающей забастовки. Если не дать отпора, то завтра слова о добром капиталисте повторят сотни мастеровых. Лес неровный растет, а люди и подавно. У одного за стол садится целая артель, ему ли до забастовки! Другой знает цену хозяйским благодеяниям, а колеблется, как маятник. Такие нетвердые рабочие для ряженых прямая находка.

Тимофей Карпович направился к буфетной стойке, возле которой разглагольствовал гость. Потоптался, будто бы выбирая закуску, а сам искоса с головы до пят оглядел краснобая.

И вдруг рявкнул:

— А ну, нобелевский соловушка, покажи руки!..

От неожиданности тот вытянул руки — на пухлых пальцах отчетливо виднелись отпечатки снятых колец. Ряженый спохватился, спрятал руки, да поздно.

— Не прячь, голубок, — весело сказал Тюменев. — Выдали ручки тебя с головой. Бархатные! Оно и понятно: считая нобелевские подачки, мозолей не натрешь.

Доверие к краснобаю было подорвано. Послышались смешки. За столиком у окна мастеровой поднял покалеченную левую руку:

— Моя под вальцами побывала…

В трактире скандалы гасили по-своему, без полиции. Буфетчик взялся было заводить музыкальный ящик, но, встретив взгляд Тимофея Карповича, засуетился у стойки, бесцельно переставляя чайную посуду.

— Удивляюсь, — сказал Тюменев, — как мы не догадались, что Нобель днем и ночью печется о том, чтобы его рабочий превратился в капиталиста. Одно благодетеля удерживает: если все будут хозяевами, то кто же захочет тянуть лямку рабочего?..

Ряженый и не пытался спорить. Он понял, что дальше небезопасно оставаться здесь, и ушел.

После закрытия трактира Тимофей Карпович распростился с товарищем и отправился пешком в Старую Деревню. Недалеко от Строгановского моста его ударили из-за угла чем-то тяжелым по голове. Очнулся он в одиночной камере Литовского замка…

Болезнь Вари затянулась. Врач подозревал воспаление легких, да, к счастью, ошибся в диагнозе. В понедельник Варя встала с постели. Анфиса Григорьевна своей властью три дня держала ее дома, а в четверг Варя была у «Стерегущего».

Напрасно она прождала. Тимофей не пришел…

На следующий день Варя поехала на Выборгскую сторону. У проходной Механического завода дождалась Дмитрия и узнала о том, что Тимофей арестован…

Нравы в Литовском замке были проще, чем в «Крестах». Надзиратели открыто брали взятки. Когда Варя пришла в тюремную контору, надзиратель, нащупав в конверте деньги, небрежно сунул его в карман, а передачу вернул:

— Увезли.

Сколько Варя ни допытывалась, она так и не выяснила, куда отправили Тимофея Карповича.

Свободного времени у Вари было много. Она знала адреса петербургских тюрем. Но Тимофея Карповича след пропал. Возникло подозрение — не увезли ли его в Шлиссельбург.

Вскоре Варя поступила в переписчицы к артистке балета, ушедшей на пенсию.

Артистка торопилась закончить мемуары. Варя так уставала, что потеряла счет дням. В первый день пасхи нагрянули Агнесса и Ловягин.

— Сегодня сам бог разрешил целовать хорошеньких барышень! — загремел Ловягин на весь коридор, обнимая Варю.

— По христианскому обычаю полагается целовать три раза, — смеялась Агнесса, — а ты успел пять…

— Сейчас исправлю ошибку…

Забрав крашеные яйца, Ловягин ушел христосоваться с Анфисой Григорьевной и ребятами.

— Хороший он, — шепнула Агнесса.

— С Валентином Алексеевичем всегда просто, — добавила Варя.

Она подошла к двери и поманила Агнессу. В комнате хозяйки Ловягин плясал с малышами.

Ушли гости, и снова Варя загрустила. В «Петербургском листке» Невское пароходство извещало господ пассажиров, что сразу после ладожского ледохода откроется пароходное сообщение от моста Петра Великого до Шлиссельбурга.

«Не пустят, посмотрю хоть издали на стены», — решила Варя. Она уверила себя, что Тимофей находится в этой секретной тюрьме.

Ладожский ледоход начался неожиданно. Утром, переезжая через Троицкий мост, Варя видела Неву чистой. Вверх буксир тащил пустую баржу, у выборгского берега спускался с парохода водолаз.

В этот день заниматься с Борей Варе не пришлось. Бронислав Сергеевич попросил ее перевести несколько деловых писем из Франции. Потом под его диктовку она писала ответы. В кабинете было не по-весеннему натоплено. Варя почувствовала, что у нее болит голова, — не от усталости, а от угара. Домой она решила пройтись пешком.

За несколько часов Нева неузнаваемо изменилась. От берега до берега она была забита льдом. Казалось, что лед неподвижен, что льдины уперлись в быки мостов и Стрелку Васильевского острова и будут стоять так, пока их не растопит весеннее солнце. Хрустальный перезвон, доносившийся с реки, манил прохожих. Варя поднялась на мост, заглянула через перила, и голова у нее закружилась. Лед стоял лишь у берегов, а широкая полоса узорчатого серебра стремительно уходила под большой пролет моста.

Через четыре дня отправился первый пароход на Шлиссельбург. Однако Варина поездка не состоялась, Дмитрий отговорил ее от неразумного поступка, уверяя, что найдет след Тюменева.

И снова дни томительного ожидания… Уже зацвела черемуха — сбылись предсказания старожилов, что ее цветение принесет похолодание. В субботу Варя долго валялась в постели, дочитывая французский роман. Куда спешить? До осени работы все равно не найти: в школах заканчиваются занятия, а тюрьмы все обойдены. Но полуденный выстрел с верков Петропавловской крепости поднял ее. Она еще наводила порядок в комнате, когда человек в добротном кучерском армяке принес записку и сказал, что велено ждать ответа.

Варя собралась быстро, спустилась вниз. Экипаж Китаевой стоял на Корпусной улице, возле забора, в тени прогуливалась дама — вся в черном.

— На Острова, — приказала она кучеру.

Варина спутница была женщина еще не старая, но болезненная. Месяц назад у нее умер муж, владелец двух десятков жилых домов в Петербурге и пяти магазинов в Гостином дворе. Китаев много лет страдал запоем и умер от белой горячки. В завещании он оставил жене все имущество с условием, чтобы после его смерти она совершила богоугодное дело. В это время в Петербурге ходило много легенд о чудесах Иоанна Кронштадтского. Церковь готовила канонизацию мощей нового святого. Шамкающие старухи, кликуши, монахи разносили из дома в дом рассказы о его святости, подвижничестве. Это, видимо, и навело вдову на мысль выстроить часовню с неугасимой лампадой на набережной Карповки, по дороге к монастырю Иоанна Кронштадтского. Хлопоты ее пугали, и она хотела переложить их на верного человека.

Потеряв место в школе, Варя не отказывалась ни от какой случайной работы, а тут вдова предлагала ей дело выгодное и простое. От Вари требовалось немногое: найти десятника, подготовить договор, проверять счета и выдавать деньги. И все-таки она не решилась. Ее останавливали не трудности, а предчувствие, что Тимофей неодобрительно отнесется к ее новой службе.

Коляска катила мимо еще не застроенных пустырей, на которых копошились дети бедноты. Одни собирали букетики мать-и-мачехи на продажу, другие ковырялись в мусоре.

— Простите меня, — осторожно начала Варя, — но я не стала бы строить часовню. Богоугодное дело? Вот оно: собрать таких вот ребятишек, одеть, обуть и все лето кормить их досыта.

Варя ожидала, что ее собеседница пожмет плечами и скажет: «Швырять деньги на босяков?» Однако случилось иначе.

— Может быть, вы и правы, — серьезно сказала Китаева. — Об этом стоит подумать.

Коляска выехала на Колтовскую набережную. В это время из нового корпуса завода «Вулкан» рабочие вывезли на берег вагонетку мусора. Дымящуюся груду обступили мальчишки. Железными крючками они жадно ворошили мусор. Каждый норовил схватить добычу — оловянную крошку, гайку, обрезок стального прута, но никто не толкал соседа, никто не ругался.

Китаева велела кучеру остановить коляску и вместе с Варей спустилась на берег.

Ребята с недоверчивым интересом поглядывали на незнакомую барыню, но не грубили. Кто-то признал в Варе учительницу и этого было достаточно.

Китаева вдруг заплакала.

— Записывайте, — сказала она. — Только пойдут ли?

За каких-нибудь десять минут записалось тридцать мальчишек. Варя велела ребятам построиться, подсчитала — двадцать три. Устроила перекличку — тридцать. Все было ясно: мальчишки записали своих товарищей и подают за них голос на проверке.

— Не беда, завтра придут все, — успокоила Варя вдову.

Наутро вдова несколько умерила свой порыв. Когда она поехала с Варей по магазинам, то вместо суконных штанов купила из чертовой кожи, а вместо ботинок — сандалии. Купили и блузы с матросскими воротниками.

Варя свела ребят в Петрозаводскую баню. Там парикмахеры наголо обстригли их. После мытья возвращались строем. На Барочной улице им повстречалась коляска вдовы. Если бы не Варя, шедшая впереди ребят, Китаева проехала бы мимо этих чистеньких, скромно одетых детей.

Вдова и на еду скостила по гривеннику с головы. Варя нашла приличную чайную на Большой Зелениной, где кормили вкусно и недорого. Утром ребята собирались на набережной, затем шли завтракать, потом степенно, школьным строем, переходили Крестовский мост. На лужайке возле гребного клуба играли в лапту, городки, пятнашки. Был и тихий час, когда все садились в кружок и не шелохнувшись слушали чтение Вари. Обедали в той же чайной, а на ужин им выдавали бутерброды.

Хлопот в лагере было много, чему Варя радовалась: дома всего надумаешься, а с мальчишками не заскучаешь, растормошат: то одно им расскажи, то другое объясни. От Тимофея Карповича все еще не было весточки.

Девять мальчиков ушли из третьего класса, пятерых осенью ждала переэкзаменовка. Хорошо было бы их подучить. Когда дело касалось интересов учеников, Варя говорила с жаром. Вдове нравилась ее горячность, тем более что на новую затею учительница не требовала денег. Для классных занятий вдова отвела пустовавшую квартиру в своем доме на Ропшинской улице.

Подготовка у ребят была разная. Варя рассадила их по комнатам. В ее «школе» получилось четыре класса.

Как-то раз Варя выписала на доске задачу и, пока ребята решали, подошла к окну. Человек в соломенной шляпе и дымчатых очках сидел на скамейке у дворницкой, украдкой поглядывая на окна Вариной школы. Он, видимо, страдал зубной болью, большая часть его лица была скрыта под черной повязкой. Этот человек сегодня шел за Варей от самой Корпусной улицы. Шпик?.. Но почему за ней следят? А может быть…

Может быть, полиция знает о ее отношениях с Тимофеем? Может быть, Тимофей опять бежал, и вот за ней следят, да, именно за ней, потому что знают — он придет к ней, не может не прийти, и тогда…

Варя пряталась за портьерой, а человек будто почувствовал, что за ним наблюдают. На какую-то секунду он снял очки, повязку и осторожно погладил щеку. И этого было достаточно.

Тимофей!..

Забыв про учеников, она выскочила на улицу…

Давно они не виделись. Тимофей Карпович не то что постарел, но осунулся, резче выделялись скулы. Варе показалось, будто и ростом он стал меньше в чужом широком пальто.

В соседнем сквере нашли тихий уголок. Варя откинулась на спинку скамейки, ждала, чтобы он рассказал обо всем, что с ним было.

— Из Литовского замка, — тихо начал Тимофей Карпович, — меня перевезли на Шпалерную, опять в одиночку. Примеряли статью сто вторую. Туго бы мне пришлось за разговор в трактире, да тот барин ряженый не явился на допрос. Наши заводские отсоветовали ему… Но меня не выпустили. Начали подыскивать новую статью. А пока суд да дело, связался я с солдатами Московского полка. Посадили их за отказ воевать.

— С кем? Россия не воюет, — удивилась Варя.

— Не воюет, но порохом попахивает, Варенька. У арестованных солдат связь со своими. Я им адреса кой-какие дал, назвал людей, которые могут честно рассказать о том, кому такая война на пользу. Пронюхало начальство о моих беседах. И выхлопотало срочный этап в Читинскую тюрьму. На мое счастье, в теплушке одна доска была некрепко прибита, ну я и выпрыгнул на ходу…

Только сейчас Варя вспомнила о ребятах. Сговорились встретиться через полчаса, когда она поведет их на прогулку.

Шли по тихим улицам, чуть отстав от строя. Тимофей вполголоса забавно рассказывал, как изучал арестантскую азбуку.

Со двора аэропланных мастерских еще ночью вывезли на улицу несколько ящиков, похожих на товарные вагоны, только без колес. Один из них сейчас плотно окружила толпа.

— К войне приближаемся. — Тимофей, понизив голос, добавил: — В аэропланных ввели еще смену.

На заборе железопрокатного завода висел огромный матерчатый плакат. На полотне в отсветах пламени аршинные буквы: «Взятие Азова». Нижняя часть рисунка изображала гибель турецких кораблей, на правой русские солдаты водружали трехцветный флаг на башне, и тут же — крепостной ров, заваленный вражескими трупами. По низу плаката было крупно написано:

Вечером, распустив ребят по домам, Варя опять встретилась с Тимофеем. На Крестовском мосту незнакомая женщина сунула им по маленькой афишке.

— «Взятие Азова», — прочитала Варя.

На мосту загрохотала конка. Неожиданно из-за вагона конки вынырнули одна за другой три пролетки. Господин, сидевший в первой пролетке, вскочил и, потрясая котелком, что-то крикнул, обращаясь к людям, сидящим на империале конки:

— Царьград — русский город! Ура!

Следом за ним ехали офицер с дамой и разодетая старуха с собачкой. Офицер промолчал, а дама и старуха истерично взвизгнули:

— Дарданеллы и Босфор — русские проливы!

Кучер конки устал сдерживать лошадей. Казалось, что вагон налетит на пролетку, но все обошлось.

Тимофей задумчиво смотрел вслед скрывшимся пролеткам.

— Так вот оно и начинается, Варенька, — сказал он.

Варя любила гулянья на Петровском острове, куда по воскресеньям стекались тысячи людей. Толпы ребятишек часами простаивали у кроличьих клеток, подкармливая суматошных, вечно голодных зверьков капустой и булками. В глубине острова давали представления на пруду и на открытой эстраде. Тут же бойко торговали с лотков восточными сладостями. Только здесь можно было вдоволь полакомиться сахарной ватой, опустив медную монету в щель ящика, причем торговцы божились, что вату они приготовляют из тех же медяков. Варя любила гигантские шаги и водяные горы. У других дух захватывало, девушки вскрикивали, а она, сняв шляпу, подставляла ветру лицо, лихо летела, ожидая, когда лодка с разгона врежется в Ждановку и закачается на волне.

Водяная пантомима «Взятие Азова» с фейерверками и стрельбой? Что ж тут плохого! Обязательно надо сходить. Варя не понимала мрачности Тимофея Карповича. «Так вот оно и начинается, Варенька». И не догадывалась о том, как скоро придется вспомнить его слова…

В день приезда в Петербург французского президента Пуанкаре, когда Варя уже рассадила ребят в чайной на завтрак, появилась Китаева. Ей захотелось устроить праздник в своем детском лагере в честь высокого гостя. После завтрака она увела ребят кататься на пароходе, а Варю отослала в город за покупками.

Варя была рада, что сможет навестить Соню, — не видела ее целую вечность, — как-то у той дела?

У Владимирского проспекта Варю окликнули. Под навесом ресторана Палкина стоял Бук-Затонский:

— Тысячу лет, а встретились весьма кстати: вы украсите палубу «Франции».

Бук-Затонский был навеселе и не заметил Вариной холодности.

— Превосходнейшая прогулка по заливу, соглашайтесь. Вы близко, как из первого ряда Мариинки, увидите Раймона Пуанкаре. Завтра все петербургские газеты захлебнутся… Каково придумано: «Франция» встречала Францию.

Из бессвязных его восклицаний Варя все же поняла, что известный повеса и кутила Гастон Яковлев, сын богача-ювелира, приказал ночью на своей яхте «Офелия» закрасить старое название и написать новое: «Франция».

Бук-Затонский еще долго и шумно восхищался бы предстоящей прогулкой по заливу. На Варино счастье из парадной вышел сам Гастон Яковлев, лысеющий молодой человек. Когда Бук-Затонский обернулся к нему, Варя юркнула в толпу.

Варя не застала Соню в мастерской, однако тревожиться не было основания. Мадам иногда сама выезжала к своим заказчицам, если те были больны, и брала с собой мастерицу.

В этот день в Петербурге с утра поговаривали о том, что в Дворянском собрании бал откроет Пуанкаре. Теренины не усидели на даче. В их квартире стоял хаос. Почти одновременно два дамских парикмахера приехали завивать Агнессу. В столовой шепотом спорили: Бронислав Сергеевич нахваливал своего парикмахера, а Елена Степановна своего.

Неожиданный приход Вари принес мир.

— Идея! — воскликнул Бронислав Сергеевич. — Мой займется Варенькой.

Елена Степановна с видом победительницы вышла из столовой.

Вскоре приехал Бук-Затонский.

— Как жаль, Агнесса, что вы поздно вернулись с дачи! Вам было оставлено место на яхте. Какая незабываемая встреча! Буквально весь Петербург ринулся в Финский залив. Наша «Франция» шла наперегонки с яхтой «Нарцисс», на которой выехали англичане под своим флагом. Погода начала было портиться. Я уже думал: не дай бог дождь, вдруг из-за туч выглянуло солнце и вдали — о боже мой! — показались дымки, мачты, трубы… Верите, когда раздался салют, мы с Гастоном встали на колени. — Бук-Затонский облизал губы и выпалил: — Императора вот так видел! — Он показал на дальний угол комнаты. — На «Александрии», и знаете, в какой форме? — Не вызвав интереса ни у Вари, ни у Агнессы, он продолжал: — Царь встречал друга России в адмиральском мундире. А что было дальше…

На борту яхты «Франция» было раскупорено много бутылок шампанского. Обычно после попойки Бук-Затонский испытывал жажду, Агнессе это было хорошо известно. Видя, как он облизывает сухие губы, она шепнула горничной, что если попросит минеральной воды, сказать, что нет, рассыльный почему-то не принес. Пусть мучается…

Но Бук-Затонский попросил не воды, а коньяку и, заметно приободрившись, продолжал рассказ:

— Каким мощным залпом встретили президента кронштадтские форты! «Марсельеза»! — Он запел вполголоса, отбивая такт носком лакированного полуботинка:

— От «Измаила» — вы знаете эти наши новые броненосцы? — мы стояли вот так. Когда из трех его двенадцатидюймовых башен вырвался огонь…

Варя, оглушенная этим рассказом о флагах и броненосцах, о пушечных залпах и бутылках шампанского, почувствовала, что у нее кружится голова. «Так вот оно и начинается, Варенька», — припомнилось ей.

Когда она через час вернулась домой, встревоженная Анфиса Григорьевна сказала ей, что на Сампсониевском проспекте рабочие разобрали мостовую, повалили несколько вагонов и перегородили проспект баррикадой.

К вечеру в столице было уже свыше ста тысяч бастующих. Рабочий Петербург по-своему встречал Пуанкаре — гонца войны.

Глава девятая

Никогда еще Петербург не разделялся так резко на два лагеря: в центре был праздник, а на рабочих окраинах — баррикады.

Английская набережная и Николаевский мост расцветились флагами. На них золотом отливали начальные буквы названий двух стран: Франции и России. В ожидании прихода яхты из Петергофа публика распевала «Марсельезу», дамы выбирали поудобнее места, чтобы забросать трап цветами, когда Пуанкаре будет сходить на набережную. В пестрой толпе сновали предприимчивые торговцы. Вот пачка открыток «Пуанкаре — друг русского народа», вот фотография матери будущего президента Франции с Раймоном на руках.

Казалось, высокий гость из Франции привел армаду броненосцев только для того, чтобы повидать русского императора, прокатиться по Петергофу в карете, запряженной четверкой цугом, в сопровождении блистательного казачьего эскорта да возложить венок на гробницу Александра Третьего.

Нет, не с визитом дружбы приехал Пуанкаре в Россию. Еще семь месяцев назад возник военный союз Тройственного согласия. Если Англии нужны были Месопотамия и Палестина, то Франции — Эльзас-Лотарингия и Саарский бассейн, России — проливы, Константинополь и Галиция. Германия и Австро-Венгрия ждали удобного случая отнять у Англии и Франции колонии, а у России Украину, Прибалтику и Польшу. Пуанкаре приехал договориться с русским царем о войне.

В июльские дни 1914 года был и другой Петербург, который не осыпал цветами коляску царского гостя, не покупал его портретов, не верил россказням, будто французский президент привез дружбу. Этот Петербург валил фонарные столбы, опрокидывал вагоны и ломовые подводы, разбирал мостовые с криками: «Пуанкаре привез войну!», «Пуанкаре, вон из России!»

Последние дни в доме Терениных много говорили об убийстве в Сараеве принца Фердинанда, об австро-венгерском ультиматуме Сербии. Симпатии Терениных, конечно, были на стороне сербов.

Варя смутно, но все же улавливала связь между этими разговорами и визитом в Петербург французской эскадры. Не случайно Бук-Затонский и Бронислав Сергеевич так азартно говорили о проливах — Босфоре и Дарданеллах. Не случайно они восторгались блестящим парадом войск в Красном Селе в честь Пуанкаре. Не случайно на окраинах, как и девять лет назад, возникли баррикады. Какая-то нить связывала эти события с убийством наследника австро-венгерского престола.

Три дня пропадал Тимофей Карпович, на четвертый день приехал. Варя увидела, как он на ходу соскочил с конки и направился на лужок, где расположились ее ребятишки. Еще несколько минут назад она решила его наказать. Подумать только, договорился о встрече, а сам не пришел. Но сейчас, увидев усталость в его глазах, она отказалась от своего намерения.

Тимофей Карпович тоже встречал французского президента: строил баррикады на Сампсониевском проспекте. Когда валили фонарный столб, он ушиб руку, пальцы распухли и не сгибались.

— Ворота в тюрьму широкие, — укоряла Варя, а самой хотелось взять его распухшую руку и перевязать своей косынкой. — Переждал бы месяц-другой…

— Разве усидишь, когда порохом пахнет.

Тимофей Карпович опустился на траву, поглаживая больную руку. Варя подсела к нему:

— В газетах пишут, что Германия к войне не готова.

— Пишут, — с иронией повторил он, — пишут, что Пуанкаре обожает цветы, любит собак.

— Все-таки я не пойму, при чем здесь война?

— Многие не понимают. — Тимофей Карпович вздохнул. — В том-то и беда. А история учит: когда императоры и короли затевают войну, они охотно говорят про цветы и позируют со своими любимыми собачками. А с глазу на глаз ведут разговор о переделе мира.

И все же Варя не верила, что война близко. Еще недавно на теренинской «среде» генерал из Главного штаба называл годом начала войны Германии с Россией 1916 год.

Время было вести ребят на обед, да и Тимофей Карпович спешил. Простились до завтра.

К вечеру Варя встретила на Каменноостровском проспекте теренинский экипаж. Агнесса окликнула ее и увезла к своей новой портнихе. На обратном пути коляску остановил конный городовой:

— У Гостиного двора неспокойно, следуйте в объезд.

— Вот как? — сказала Агнесса. — Беспорядки в центре города…

— Какие, барышня, беспорядки! Слыхали, австрияки руку занесли над православной Сербией. Вот народ и страдает за своих братьев и сестер.

— Пойдемте пешком, — Агнесса спрыгнула с коляски.

Толпа запрудила весь перекресток у Публичной библиотеки. Трамвайные вагоны стояли гуськом, вожатые даже и не пытались провести их через толпу. Городовые вежливо просили господ разойтись по домам, а им в ответ неслись крики: «Да живет братская Сербия!», «Долой Австрию!»

Варя узнала, что люди ждут экстренного выпуска газет.

В одиннадцатом часу толпа хлынула на Малую Садовую, а оттуда по Караванной и к Литейному. В поздний час тихая Фурштадтская разноголосо зашумела. В сербском посольстве на окнах были задернуты шторы, а на одном белел большой лист картона с надписью по-русски: «Объявлена война, с нами бог».

Какой-то воинственный студент по-кошачьи взобрался на фонарный столб.

— Вон австрийцев из Петербурга! — хрипло выкрикнул он. — За мной, на Сергиевскую!

Агнесса не отставала от студента, поневоле пришлось и Варе идти с ними.

С трех сторон — с Литейного, Гагаринской и Моховой — казачьи отряды закупорили начало Сергиевской улицы. Мрачное здание австро-венгерского посольства сияло огнями. Это был не вызов, а скорее тревога.

Спустя несколько дней в городе появились приказы о частичной мобилизации. Официально война не была объявлена, но она уже стучалась в каждый дом.

В богатые петербургские квартиры вернулись с дач хозяева.

Тимофей Карпович снова исчез. Варя понимала, что ему теперь не до нее.

Когда она позвонила в квартиру Терениных, дверь ей открыла Даша. Но это была уже не беззаботная хохотушка, всегда приветливо встречавшая Варю. Всхлипывая, она шепнула:

— Наши-то всё про войну.

За дверями гостиной слышались голоса: мягкий — Бронислава Сергеевича и крикливый — Бук-Затонского. Там собралась вся семья Терениных. Бук-Затонский вырядился в военный китель без погон. Когда Варя приоткрыла дверь в гостиную, он стоял у карты Европы, которая всегда висела в Бориной комнате, и, водя тростью, как указкой, объяснял:

— Наступление начнется…

Конец трости прочертил на карте кривую линию. Агнесса кивнула Варе, чтобы та села к ней поближе.

— Ударим сразу на всех направлениях. Французы сделают такой маневр, — встав в полуоборот к карте, Бук-Затонский свел вместе два кулака. — А мы вторгнемся…

Он широко развел руки. Варя без карты и пояснений поняла замысел доморощенного стратега: лишить Германию выхода в Балтийское море, маршем выйти в провинцию Бранденбург.

— Вильке (так назвал он Вильгельма) останется кричать караул и поднести русским на подносе ключи от Берлина.

— В потешные солдатики играете? — проговорил Бронислав Сергеевич. Он более трезво оценивал военную силу Германии. — Изображать врага слабее, чем он есть, значит сознательно обманывать себя…

Домой Варя возвращалась пешком. У Петропавловской крепости дорогу преградила молчаливая, мрачная колонна мобилизованных запасников. «Началось, — подумала она. — Прав Тимофей».

Через день в Петербурге было введено военное положение. Близость войны пугала Варю. В ту ночь она почти не спала, находилась в каком-то тяжелом забытьи. Ее разбудили рыдания, доносившиеся из кухни. Анфиса Григорьевна, положив голову на стол, плакала в голос.

Варя обняла хозяйку, пыталась успокоить ее.

— Варенька! — еще громче зарыдала Анфиса Григорьевна. — Моего-то на рассвете вызвали. Авдотьиха по звездам прочитала: всех мужчин заберут. Верь не верь, а сбылось. Белобилетников — и тех гонят на пункт.

Случилось то, о чем вполголоса с весны говорили в Петербурге. Говорили по-разному: объятые коммерческой мечтой грезили о барышах на константинопольских рынках, салонные стратеги за стаканом вина разыгрывали такие молниеносные баталии, что барышням, только что выпорхнувшим из гимназий, казалось, что будущим летом они уже будут купаться в Мраморном море. На окраинах города, на улице Счастливой, что за Нарвской заставой, на Пряжке и Песках тоже говорили о войне. И тогда гнетущая тоска вползала в полуподвальные артельные комнатушки, за ситцевыми перегородками слышались громкие вздохи и обрывки молитв.

Третью пятницу июля Петербург встретил тревожно. Ночью дворники и городовые оклеили заборы объявлениями. Крупные черные буквы останавливали внимание ранних прохожих:

День выдался солнечный, а люди не замечали радостной игры теней на тротуарах. Шумливые мальчишки-газетчики и те притихли. Война не сенсация. Война — это не очередной скандал в какой-нибудь великосветской семье. Война — это миллионы смертей, тиф, голод. На российских равнинах появятся новые кладбища, погибнут люди, которым жить бы да жить.

На заборах рядом с манифестом были расклеены позорные объявления:

Россия — разутая, раздетая, безоружная — вступала в большую войну.

Анфиса Григорьевна собралась к мужу, чтобы проститься с ним, передать кое-что из еды. Варя понимала, что хозяйку нельзя оставить одну.

На сборный пункт Варя и Анфиса Григорьевна шли по знакомым улицам, но сейчас они казались чужими. На пункт тянулись опоздавшие. Из ворот углового дома на Средней Колтовской улице вывалила маленькая, но шумная компания. Впереди шел рослый курчавый парень, растягивая мехи старой гармони. Справа, чуть на отлете — две молодые женщины, сзади шагал пожилой рабочий. Он был угрюм, нес пузатый фанерный чемодан и держал за руку мальчика лет пяти.

У женщин были певучие голоса.

Гармонист тряхнул черными кудрями, свел мехи, чтобы снова их развернуть, и запел:

— Веселье сквозь слезы, — вырвалось у Вари.

Двор сборного пункта был заполнен мобилизованными запасниками. У ворот дежурный городовой козырнул Варе и посторонился. За Варей прошмыгнула и Анфиса Григорьевна. Ее муж получил назначение и ждал отправки в полк.

Никогда, даже на семейных праздниках, муж Анфисы Григорьевны не баловал ее лаской. А сейчас на сборном пункте он молча, с неуклюжей нежностью перебирал ее вьющиеся на висках черные волосы. Да и о чем им было говорить? Все было сказано утром, когда он, подпоров матрац, отдал жене пятьдесят рублей, припрятанных на черный день. На случай нужды велел не беречь костюм-тройку, двух меньших ребят советовал отправить к своему отцу, в деревню под Ярославль. Старика не мобилизуют, ему под семьдесят.

Всюду было горе и слезы. Заплакала и Варя, хотя никто из ее родных и друзей не подлежал мобилизации. Тимофей Карпович жил по чужому паспорту, под фамилией Орлов, работал на Механическом и состоял на броне. Писарь полицейского участка, выправляя ему вид на жительство, за подходящую мзду записал происхождение не «из рабочих», а «из крестьян», что и дало ему возможность устроиться на военный завод.

Мобилизованных построили на перекличку. Горластый унтер-офицер подал команду, как на параде, и сам смутился. Угрюмость, уныние на лицах запасников не вязались с его торжественным голосом, да и равнения не получилось: выперли фланги, запала середина.

После переклички роты были построены. Капельмейстер вывел духовой оркестр за ворота, грянул марш, и колонна тронулась.

Женщины и ребята начали отставать.

Анфиса Григорьевна все еще всхлипывала, но без слез. Цепко ухватив Варю за рукав жакета, она старалась не отстать от головной роты, чтобы хоть издали видеть мужа. Спустя час показались железные фермы моста Петра Великого.

Как только во двор Охтинских казарм прошла последняя рота, часовой торопливо закрыл ворота и спрятался в будке, чтобы родственники мобилизованных не надоедали просьбами. Мальчишки устроились на заборе, сидели смирно, но чувствовалось: стоит одному из них спрыгнуть во двор, остальные как горох посыпятся за ним и понесутся к казармам.

Из штаба вовремя выскочил молоденький офицер. Он цыкнул на ребятишек, а с женщинами держался почтительно, сочувствуя их горю:

— Попрошу разойтись. Карантин продолжается не вечность. Вот вымоем ваших в бане, переоденем и разрешим свидание, да и не одно, самим надоест ходить. Солдаты простоят здесь полгода, необученных разве пошлют на фронт? А к тому времени и война кончится. И выйдет, что слезы напрасно лили.

— Пошто тогда берут, аль у казны харчей больно много? — послышался осуждающий голос.

Женщины не верили офицеру, однако отошли от ворот. Анфиса Григорьевна от горя и усталости валилась с ног. Томиться дальше у казармы было бессмысленно, и она попросила Варю проводить ее в Дегтярный переулок, где жила ее старшая сестра.

Когда Варя вышла на Старо-Невский проспект, от Лавры к Николаевскому вокзалу двигалась толпа. «Крестный ход», — решила она, глядя, как ветер шевелит хоругви. Почему же тогда бегут по переулку городовые, придерживая на ходу кобуры? Неужели опять демонстрация? Варя невольно подалась вперед. Странно, городовые и околоточные выстроились на тротуаре. Явственно доносилось пение:

Царский гимн! Понятно, почему выстроилась полиция. В нестройных рядах манифестантов шагали ремесленники, лавочники, купцы, конторщики, кое-где мелькал и картуз мастерового. Отставной солдат-инвалид цокал деревянной подкованной култышкой, плакал и пьяно кричал:

— За матушку Россию и батюшку царя! Ура!

В ответ по рядам проносилось нестройное «ура».

Тучный лавочник с напомаженной головой, размахивая железной тростью, орал:

— Все на колени.

В избытке верноподданнических чувств черносотенцы отводили душу. На противоположной стороне улицы под полотняным навесом магазина стоял гимназист, с любопытством разглядывая манифестантов. Мужчина, подстриженный под скобку, в купеческой поддевке, исступленно певший гимн, вдруг вскочил на тротуар, сорвал с гимназиста фуражку, бросил на землю.

— В господа бога веруешь? На колени!

Черносотенец опустил грязную руку в кольцах на голову гимназисту и пригнул его к земле под одобрительные возгласы своих дружков.

Мимо дома прошли последние манифестанты, за ними не спеша двигались городовые. Трамваи стояли, по Невскому движение было закрыто. Оставалось одно — тащиться следом за манифестантами.

На углу Суворовского и Старо-Невского проспектов Варя очутилась позади конных жандармов и за ними легко добралась до Николаевской гостиницы. На площади человек в светлом пальто, держась одной рукой за ногу коня, на котором грузно сидел чугунный Александр Третий, о чем-то кричал. В человеке, повисшем на памятнике, Варя узнала Бук-Затонского. Голос его звучал необычайно торжественно:

— Отечество в опасности! Все сбережения и жизнь — на алтарь священной войны!..

С Первой Рождественской в манифестацию влились обитатели Песков. Варя неожиданно очутилась в центре толпы. Рядом с ней шагала разрумяненная молодящаяся старуха с девичьей талией. Она прижимала к плечу древко фанерного щита с надписью: «Мы скоро будем в Берлине!»

Патриотическое буйство продолжалось на Невском проспекте. Обыватели выскакивали из домов, становились на колени, пели гимн, кричали «ура». Недалеко от городской думы из окна спустили карикатуру на Вильгельма Второго. Германский император был изображен в изодранных штанах, с забинтованной головой и на костылях.

У Главного штаба Варя пыталась проскользнуть на мост, но толпы, идущие с Васильевского острова, затянули ее в свой поток. Оглушенная криками, стиснутая со всех сторон, она смутно разглядела на балконе Зимнего дворца невзрачную фигурку в полковничьем мундире и рядом с ней разноцветную стайку дам — царь и его семейство приветствовали своих верноподданных. Толпа неистовствовала. Орали натужно, до красноты, до пота, иные всхлипывали. Только на Миллионной Варе удалось пробиться к набережной и вздохнуть свободно.

В столице наскоро устраивались лазареты. Императрица и великие княгини открыли склады по приему теплых вещей и прочих пожертвований.

В газете «Новое время» появилось первое траурное объявление. Жена, отец и мать извещали родных и знакомых, что корнет Никита Георгиевич Зиновьев убит в бою. Панихида состоится в Благовещенском соборе.

На войне наживались не только фабриканты оружия. Фирма «Парижские моды» придумала для себя новое название: «Дамский траур». За одну короткую июльскую ночь были перекрашены вывески магазинов на Литейном и на Среднем проспекте Васильевского острова. Фирма предлагала матерям, женам, сестрам погибших большой выбор траурного готового платья.

Тревога в Петербурге, вызванная мобилизацией и началом военных действий, понемногу улеглась. В одно из воскресений Тимофей Карпович пришел к «Стерегущему» прямо с завода, даже переодеться не успел.

Тимофей Карпович, как мастеровой первой руки, не подлежал мобилизации. В окопы, правда, он не рвался, но и на заводе было нелегко: четырнадцатичасовой рабочий день, за малейший проступок — отправка в штрафную роту. В мастерские поналезли сынки зажиточных крестьян, лавочники, они-то и выслуживались, выдавая начальству недовольных.

Дома Варю ждало письмо от матери. Кроме родственников, на этот раз ей низко кланялся Козлодумов. Ничего хорошего не сулило упоминание о нем. Варя насторожилась: откуда ждать подвоха, ведь старик отказался от желания ввести ее в свой дом? Геннадия еще зимой женили на дочери богатого хуторянина из соседней волости.

Варя читала письмо бегло, пропуская все, что касалось несчастий с коровами, злого глаза бабы Аграфены. Предчувствие ее не обмануло. В конце мать писала:

На следующий день, придя домой, она застала там деревенского гостя. Геннадий пил чай в комнате хозяйки. В хлебнице горкой высилась деревенская сдоба — колобки, в глубоких тарелках — баранина, маринованные белые грибы. Бутылка водки была чуть начата.

— Я потчевала чаем, а Геннадий Игнатьевич свое угощение выставил, — оправдывалась Анфиса Григорьевна.

— Будет сплетничать-то, — блаженно ухмыляясь, сказал Геннадий и, поманив сыновей хозяйки, щедро насыпал орехов в подолы их рубах.

Варя была рада, что приветливая Анфиса Григорьевна избавила ее от хлопот. Но и поддерживать разговор с непрошеным гостем было трудно. Геннадий только и знал, сколько стоит овчина и в какой волости больше забивают скота. Беседа у Вари с земляком не получилась. На ее счастье хозяйка завела граммофон, чтобы как-то занять гостя.

С утра начались разъезды по городу. Неприятно было Варе сопровождать человека, которого она презирала, но отказать — из-за матери — не решилась. Один из адресатов жил на Крестовском острове. Но дача оказалась покинутой, окна закрыты ставнями, калитка крест-накрест забита досками. Дворник соседнего дома рассказал, что господа Виролайнен в первый день войны выехали в Финляндию. Второе письмо было адресовано самому Пуришкевичу. Козлодумов встречался с ним в Петербурге по делам «Союза Михаила-архангела».

Жил Пуришкевич на Шпалерной улице, недалеко от Воскресенского проспекта. Варя ни разу не видела этого махрового черносотенца, но наслышалась о нем немало. Минувшей зимой «Союз Михаила-архангела» издал книгу Пуришкевича, разоблачавшую «подготовку школьников к революции». Пуришкевич причислил к «бунтовщикам» известного педагога Василия Порфирьевича Вахтерова, по букварю которого учились в России чуть ли не все дети. Крамола была в книге Вахтерова «Мир в рассказах»: столько-де сведений по истории, географии, природоведению — и ни слова о церкви, о христианской морали. За книгу Вахтерова вступился учитель охтинской школы. Члены «Союза Михаила-архангела» избили его. Варя не имела ни малейшего желания знакомиться с самым страшным из черносотенцев. Она показала младшему Козлодумову парадную, а сама решила остаться на улице. Геннадий потянул ее наверх, уговаривая:

— Я косноязычный, замолвите слово. Козлодумовы понимают государственный интерес, ничего не пожалеют, возьмут на свое полное обеспечение койку в походном лазарете господина Пуришкевича.

Геннадий успел уже позвонить в квартиру. Сестра милосердия открыла двери, пригласила войти.

Пуришкевичу было за сорок. Варя сразу узнала его: он был похож на свои фотографии в журналах: колючие, сверлящие глаза, лохматые брови. Пуришкевич небрежно вскрыл конверт, прочитал письмо и уставился на гостя.

— Не будь здесь дамы, — Пуришкевич чуть наклонил голову в сторону Вари, — я приказал бы спустить тебя с лестницы! Нет, высокая честь! По этим ступеням поднимались русские люди, приносившие свои пожертвования на организацию лазарета.

Пуришкевич вдруг вскочил, забегал по комнате.

— Фронт, отечество, Россия! — кричал он, будто в припадке, топая ногами. — А ты? Есть ли у тебя хоть капля совести! Да как рука поднялась написать такое?!

Пуришкевич упал в глубокое кресло, закрыл лицо руками.

— В моем доме дезертир! Вон! Сию же минуту вон! — Он опять вскочил с кресла.

Дверь приоткрылась, в щель заглянула испуганная сестра милосердия.

Геннадий растерянно попятился к двери. Пуришкевич, сдвинув кресло, загородил Варе дорогу:

— Останьтесь! Вы кто: сестра, невеста, жена?

— Никто! — холодно ответила Варя. — Мы с ним из одного села.

— Зачем же вы здесь?

— Ваш проситель совершенно не знает города.

— И вы к нему… — Пуришкевич брезгливо швырнул письмо на рояль, — не имеете отношения? И не знали о бесстыдной просьбе? — Он трагическим жестом показал на рояль. — Читайте.

Варя взяла письмо:

Варя согласилась, что письмо подлое. Пуришкевич истерически потряс ей руку и заговорил громко о долге и родине.

Геннадий поджидал Варю на Воскресенском проспекте. Он успел оправиться от испуга:

— Горяч больно. Коротка у сквалыги память. Как долги за него платить, так это мой папаша, а тут…

Брань Пуришкевича, изгнание из квартиры не обескуражили младшего Козлодумова. Он подкараулил мотор и, чтобы привлечь внимание шофера, щелкнул себя по подбородку и показал на оттопыренный карман. Шофер лихо подрулил. К Вариному изумлению, Геннадий велел ехать к Бук-Затонскому, на Большую Дворянскую. Всю дорогу Варя молчала, а спутник отводил душу, ругая Пуришкевича. Когда шофер затормозил, Варя, распахнув дверцу, показала на парадную:

— Четвертый этаж, направо, а я вам не попутчица…

Она побрела по набережной, не торопясь возвращаться домой. Пообедала в кухмистерской, посидела сеанс в кинематографе «Трокадеро» и только к вечеру пришла домой. Анфиса Григорьевна штопала в кухне чулки.

— Земляк-то просил кланяться и не сердиться. — Анфиса Григорьевна скосила глаза на записку, лежавшую на табурете. — Шибко хвалил этого Бука-Затонского: душевный, говорит, человек.

Добрая женщина радовалась, что земляк ее жилички удачно устроил свои дела. Варя решила не рассказывать хозяйке о том, какого рода услугу оказал ее земляку патриот Бук-Затонский. Анфиса Григорьевна никогда бы не простила себе, что приняла в своем доме купеческого сынка, которого от немецкой пули теперь оберегают стены завода на Выборгской стороне.

Глава десятая

Осенью 1914 года столица уже познала опьяняющий запах первых побед в Восточной Пруссии, горечь поражения и слезы вдов, сирот, солдаток. Столица пережила предательство генерала Ренненкампфа, протест против немецкого засилия — выстрел генерала Самсонова.

Война спутала все, в том числе и железнодорожное расписание. С классных платформ столичных вокзалов отходили странные составы — пассажирские вагоны вперемежку с товарными теплушками. На Невском в отделении касс спальных вагонов вывесили объявление:

За одну ночь мужскую гимназию на Петроградской стороне превратили в лазарет. Дверные стекла в двухсветном спортивном зале наскоро забелили. В нем разместилась операционная. Место спортивных снарядов заняли продолговатые столы и шкафы с хирургическими инструментами. Первые раненые принесли в классы устойчивый запах крови, прелых бинтов, лекарств.

Анфиса Григорьевна совсем потеряла душевное равновесие. Кто-то ей сказал, что раненых привозят по местожительству. Чуть ли не каждый день она бегала к гимназии, превращенной в лазарет, какими-то неведомыми путями узнавала о прибытии санитарных поездов. Возчики сперва гнали ее от повозок с ранеными. Но их тронуло горе этой простой женщины. Прижавшись к стене, она вглядывалась в носилки. В ворохе ваты и бинтов трудно было разглядеть лицо раненого, но Анфисе Григорьевне казалось, что вот сейчас она увидит родные черты.

Варя пробовала убеждать квартирную хозяйку: неизвестно, участвовал ли ее муж в восточно-прусском наступлении. От него пришла лишь одна открытка с приветом. Если случилась с ним беда, то почему непременно привезут его в лазарет на Петроградскую сторону? В Петербурге столько их пооткрывалось.

К осени много учителей ушло на фронт, открылись вакансии. Якова Антоновича назначили директором школы. Варя в это время нашла себе место в Гавани, но ездить туда было далеко, и после рождества она перешла к нему в школу. Это ее несколько успокоило. Варя ожидала со дня на день отказа от места у Терениных: до репетитора ли, когда идет война.

Между тем в доме на Моховой жизнь текла без изменений, если не считать того, что на «средах» стало бывать больше военных и зачастил Бук-Затонский. О событиях на фронте он был осведомлен подробнейшим образом, — очевидно, кто-то из близких ему людей служил на военном телеграфе.

Несмотря на старания черносотенцев, война, как и раньше, находила мало сторонников за Нарвской и Невской заставами, на Выборгской стороне. Попробовали и там организовать патриотические манифестации по случаю побед русских армий в Галиции. Но ряды манифестантов были до того жидки и немощны, что сами устроители стыдливо прятали головы.

Тимофей Карпович был против войны, а желал какой-то гражданской. Варя недоумевала. Где же логика? Не все ли равно, откуда идет смерть и разор? Легче понять квартирную хозяйку. Анфиса Григорьевна против всякой войны. «И за что люди несут такой тяжелый крест?» — жаловалась она иной раз Варе. А недавно Анфиса Григорьевна вернулась из лазарета в слезах и горько попрекнула Варю:

— Варенька, сестры милосердия на ходу засыпают. Ты образованная, помогла бы…

Варя покраснела. Как она сама не догадалась!

В первые дни, перебинтовывая тяжелораненых, меняя промокшие от гноя и крови повязки, она чувствовала себя беспомощной. Слезы выступали на глазах. Варе казалось, что ее неумелые руки причиняют раненым нестерпимые страдания. А потом привыкла, поняла, что солдаты не терпят слез, стараются избавиться от горьких дум. Что их ждет после выписки из лазарета? Одних отправят в батальон выздоравливающих, а оттуда в маршевую роту и снова на фронт. Другие, те, что остались без руки или ноги, вернутся домой.

Жить становилось все трудней. Деньги подешевели, пропала серебряная и медная монета. Появились новые разменные деньги — марки с портретом Николая Второго. На Выборгской стороне посмеивались: глядите, мол, люди добрые, вот кто виноват, что денежки пропали.

Бук-Затонский настойчиво теснил своего соперника. Он приезжал к Терениным уже запросто, всегда с коробом новостей и свежим анекдотом про немцев или австрийцев. Бронислав Сергеевич теперь не прочь был породниться с ним, да выжидал удобной поры. Другие члены семьи открыто симпатизировали Ловягину, заслужившему Георгия в первые же дни войны.

Однажды Варя допоздна засиделась на уроке с Борисом, Бронислав Сергеевич ни за что не хотел отпускать ее без ужина. Зашел разговор о выигрыше Бронислава Сергеевича. В воскресенье он поставил крупную ставку на вороного рысака Султана, еще ни разу не приходившего к финишу первым.

— Когда Султан обошел Мечту и Ракету, — с удовольствием рассказывал Бронислав Сергеевич, — трибуны замерли. Такого давно не бывало на Семеновском плацу. И вдруг шум, крики, я даже не разобрал, чего было больше — радостных возгласов или проклятий.

— Вот бы тысяч десять таких Султанов в кавалерию, — с укором протянула Агнесса.

— Чего, дорогая, захотели! — грубовато ответил Бук-Затонский. — Мужики доставляют на сборные пункты одних кляч, а стоящих коней припрятывают. Германские агенты — я это знаю точно — работают и в деревнях.

— На каторгу их! — Агнесса нагнулась к Бук-Затонскому, раскаленный уголь в камине осветил ее красивое лицо.

— Главных заводил поймали. Скоро их всех за ушко да на солнышко.

По просьбе Агнессы Бук-Затонский достал ей два билета на заседание особого присутствия судебной палаты. Варя ни разу не была даже в камере мирового судьи, а тут представился случай послушать громкий процесс. Последние дни в Петрограде усилились слухи о немецком засилье и измене отечеству депутатов Государственной думы от рабочей курии.

Накануне суда, боясь проспать, Агнесса оставила Варю ночевать. Собираться она начала с семи утра, хотя открытие судебного заседания было назначено на одиннадцать. Елена Степановна, портниха и парикмахер наряжали ее словно на дворцовый бал. Варин темно-синий костюм был единодушно забракован. Пришлось выбрать одно из платьев Агнессы.

В это утро в окружном суде был съезд именитых посетителей. Полуказарменный зал ожидания напоминал фойе перед началом театральной премьеры. Франтоватый полковник подхватил под руки Агнессу и Варю. Кругом слышалась французская и английская речь. Варя умышленно отвечала полковнику по-русски. Бук-Затонский прогуливался с генералом.

Сегодня заседал состав особого присутствия судебной палаты с участием сословных представителей. Иными Варя рисовала себе изменников: лощеные, тучные бюргеры, злобный взгляд исподлобья. В зал жандармы ввели обыкновенных, простых людей. У Петровского волевое лицо, спокойные, умные глаза. Он держался на скамье подсудимых более достойно, чем председатель суда сенатор Крашениннов.

Началось заседание. Крашениннов, поблескивая стеклами очков, каркал как ворон:

— Петровский…

— Муранов…

— Бадаев…

— Шагов…

— Самойлов…

Подсудимые вставали, отвечали с достоинством.

Крашениннов объявил, что главные обвиняемые привлекаются по первой части сто второй статьи уголовного уложения.

— Ускользнули от петли, — прошипел Бук-Затонский. — Жаль! Весьма жаль!

Варе казалось, что прокурор Ненарокомов сочетает в себе три качества — желчь, ханжество и подхалимство. Она видела, что, ставя провокационные вопросы подсудимым, он косил глаза на публику, выискивая там важных особ, как бы ища у них одобрения. Если бы от него зависело, то он судил бы каждого депутата в отдельности. Вместо одного — пять громких процессов.

Обвинительная речь прокурора изобиловала стенаниями, призывами к совести подсудимых, возгласами о верности императору. Логики в прокурорской речи не было, так же как и законности.

— В час великих испытаний социалисты Франции забыли о партийных раздорах и верноподданно встали под знамена своей родины. Господин Вандервельде, глава социал-демократов Бельгии, вошел в кабинет его величества; только русские социал-демократы, — Ненарокомов задохнулся в наигранном волнении, — предали свое отечество в тяжкую для него годину.

Лорнеты, театральные бинокли снова наведены на подсудимых, а те сидят спокойно. Но не все подсудимые выдерживают этот поток обвинений. Гаврилова, молодая женщина, хозяйка дома в Озерках, где были арестованы депутаты, опускает голову, нервно выдергивает нитку из носового платка. Прокурор доволен. Публика явно на его стороне. Он отрывает глаза от написанной речи, вскидывает руку:

— После войны герои вернутся и спросят нас с вами: «А что вы сделали с теми, которые готовили нам предательский удар в спину?» Я хочу, чтобы у всех истинно русских людей была чиста совесть, чтобы они могли ответить победителям: «Тех, кому не дорого было отечество, нет среди нас…»

С судебных заседаний Варя возвращалась с отупляющей головной болью. Она поняла, что судят за измену не изменников. В чем суд и прокурор видят предательство? Подсудимые отказались голосовать в Государственной думе за военный бюджет.

Агнесса приходила на заседания из тщеславия. Сколько знакомых простаивают в коридорах окружного суда, а у нее билет, и не на хоры. А у Вари сжималось сердце от нехорошего предчувствия, что не миновать тяжелого наказания обвиняемым.

Вчера на трибуну вышел присяжный поверенный, такой невидный, бородатый, глаза закрыты темными очками, но с первых же его слов Варя почувствовала в нем союзника.

— Кого судите? Изменников? — гневно спрашивал он. — А я что-то не вижу изменников. На скамье подсудимых — члены Государственной думы. Здесь, по-моему, совершается судебная ошибка.

Агнесса шепнула:

— Какой бесстрашный.

— Справедливый, — добавила Варя.

— На скамье подсудимых, — продолжал защитник, — сидят не изменники отечеству, а честные люди, как и мы.

В партере зашипели. Лысеющий человек демонстративно вскочил:

— Я не позволю хамить, господин защитник, потрудитесь выбирать поудачнее сравнения.

Крашениннов осторожно постучал карандашом по столу. Лысый господин ворча опустился на свое место. Варя задумалась: где она его встречала? Вспомнила — сад «Виллы Родэ», лысый тогда увивался возле Распутина.

В день вынесения приговора петроградское небо со всех сторон было обложено тучами. Ветер гнал порошу по Литейному проспекту. К зданию окружного суда подкатывали экипажи и автомобили. По Шпалерной, пересекая проспект, двигалась колонна мобилизованных с сундучками. Солдаты шли понуро, глядя на укатанную дорогу. «И они ведь против войны», — подумала Варя.

Агнесса не хотела прозевать выступление Керенского. Она решительно потянула Варю в подъезд окружного суда.

Судебное разбирательство близилось к концу. Суд играл в демократию. Крашениннов будто спрашивал совета у публики:

— Виновен ли крестьянин Екатеринославской губернии Петровский, тридцати семи лет?

— Виновен ли мещанин Муранов?..

И каждый раз, когда Крашениннов спрашивал: «Виновен ли?», Варе хотелось крикнуть: «Нет, не виновен!» Она не знала, что в зале разыгрывалась комедия. Приговор депутатам социал-демократической рабочей фракции Государственной думы был предрешен. Прокурор не предъявил им статью 108 или 118, предусматривавшие смертную казнь. Николая Романова пугала забастовка, которой, несомненно, ответил бы рабочий Петроград на вынесение смертного приговора. Председатель думы Родзянко, согласившийся лишить неприкосновенности депутатов, умолял царя быть осторожным.

Смеркалось, когда Варя вышла из здания суда. Ей надо было свернуть на набережную, а она пошла через мост, к Финляндскому вокзалу. Только перейдя мост, она поняла, что ищет встречи с Тимофеем Карповичем.

В проходной завода тускло горела высоко подвешенная лампочка. Варя подошла к старику сторожу, греющемуся у батареи:

— Вызовите Орлова, будьте добры…

— А ты кем, красавица, ему приходишься: жена, сродственница или так?

— Сестра.

— Ах, сестра! — с ухмылкой проговорил старик. — Сестра и подождать может. Погуляй, не обморозишься. Понимать надо, человек при деле.

На Варино счастье старика вызвали в дежурку. На смену ему вышел подросток, выряженный в шинель и огромную папаху. Он расспросил Варю и позвонил в мастерскую.

— Пошлите-ка в проходную Орлова, — начальническим баском велел он. — Брат хочет попрощаться, отправляется в действующую.

Тимофей Карпович вбежал в проходную как был, в парусиновой робе. Увидев Варю, он оторопел, потом весь так и потянулся к ней.

— Я была в окружном суде, — тихо сказала Варя. — Все это ужасно…

Тимофей Карпович быстро оглянулся на мальчишку, но сообразительный паренек, мурлыча что-то под нос, поднял скребок и принялся сбивать ледяной нарост на пороге.

— Как Петровский, Бадаев держались?

— Господи! Да за ними и вины-то нет…

В проходную вернулся сторож. Он еще с порога кивнул Варе: дескать, чего темнила? Дело молодое.

— Мы встретимся сегодня, — сказал Тимофей Карпович.

Варя смотрела на него каким-то странным взглядом, в котором было смятенье.

— Непременно, — ответила она, — я почему-то совсем растерялась…

Тимофей Карпович пристально посмотрел на нее:

— Соберитесь с мыслями, Варенька. И вот что: надо сделать хорошее дело. Кадетская «Речь» прямо-таки молебен отслужила суду. Трубят вовсю, что, мол, депутаты социал-демократы за войну до победного конца! Не так ведь дело было. Рабочие просят объяснить. Расскажите им, что вы слышали и видели там, в суде.

— Но… — Варя запнулась. — Я умею говорить только с подростками.

Тимофей Карпович улыбнулся:

— Рабочие, Варенька, самые лучшие слушатели. Они только не любят лжи.

— Но где же?..

— Где? Русский человек говорит громко и свободно в трактире.

— Хорошо, — торопливо согласилась она.

Боясь передумать — затея Тимофея Карповича была похожа на сходку, — она вышла из проходной.

Дома Варя оделась попроще, повязала голову косынкой Анфисы Григорьевны и снова поехала на Выборгскую сторону. На остановке ее встретил Тимофей Карпович. Чайная «Фонарики», куда он привел Варю, ничем не отличалась от других. У входа стоял бак кипяченой воды с жестяной кружкой на цепочке. В большом зале возле буфета красовался расписной музыкальный ящик. Бегали с чайниками половые.

Слева за буфетом находился зал поменьше. Здесь было так же многолюдно, но не шумно: люди пили чай, разговаривали вполголоса. Никто не курил.

Тимофея Карповича задержал буфетчик. Варя растерялась, не зная, что делать: подождать или найти свободный стол? Вдруг она увидела Дмитрия с гармонью, он кивнул головой: «Смелее!» Варя обрадовалась — все же свой человек. Дмитрий предложил ей стул, придвинул чашку чаю.

Подошел Тимофей Карпович и тихо спросил:

— Начнем?

— Боюсь, — призналась Варя. Но уже было поздно, все в чайной смотрели на нее.

— Наша знакомая, — негромко сказал Тимофей Карпович. — Видела, как судили наших товарищей.

Странно! Варя поначалу даже немножко обиделась. У нее есть имя и фамилия, но, услышав второй и третий раз эти слова — «наша знакомая», она поняла, что Тимофей Карпович умышленно называет ее так.

— Нас интересует, — продолжал Тимофей Карпович, — как депутаты вели себя на суде. Буржуазные газеты пишут, что они отказались от своих убеждений. Так ли это?

К Варе вернулась уверенность. В памяти ожили показания обвиняемых, речи прокурора и адвокатов.

— Обвиняемым, — тихо начала Варя, — угрожала каторга. Прокурор Ненарокомов пытался их унизить, толкнуть на путь предательства, говорил, что они безвольные люди, манекены, которые жили чужим умом, произносили чужие речи, выполняли чужие распоряжения. Не только каторга, но и виселица не испугала бы Петровского и его товарищей. Достойно вели они себя и выступали не обвиняемыми, а обвинителями. Прокурор потребовал лишить слова Петровского, когда тот сказал, что социал-демократическая рабочая партия — это дыхание рабочего класса.

Она говорила все громче, все свободнее. Варя чувствовала, что каждое произнесенное ею слово — это ее слово, сказанное от самой души, и видела по лицам окружавших ее людей, что ей верят…

Когда началась полоса поражений и слухи опережали официальные телеграммы, свирепая военная цензура не в состоянии была вытравить правду о том, что Россия вступила в войну неподготовленной. В очередях у булочных и бакалейных лавок передавали слова, долетевшие из действующей армии: «Сидим без патронов. Райское житье артиллеристам, им выдают по шесть снарядов в сутки… на батарею»; «Ждали 76-миллиметровых снарядов, а получили вагон с иконками. За что премного благодарны Сухомлинову и его супружнице. Германцы нас угощают шрапнелью, а мы им кажем пресвятую богородицу. Они бьют нас гранатами, а мы на окоп Георгия Победоносца выставляем. Вот так и воюем…»

Раненые всё прибывали. В лазареты превратились и казармы и думские дома. В мужской гимназии на Петроградской стороне койки уже стояли в коридорах, в утепленной гардеробной. Прибавилось заботы и Варе. Она сдружилась со старшей медицинской сестрой и нередко оставалась дежурить за нее; если в палатах было спокойно, она сама находила работу — пополняла медикаментами аптечку, меняла воду в бачках, писала под диктовку солдат письма. Если ей не надо было заниматься с младшим Терениным, она прямо из школы бежала в лазарет, чтобы хоть немного облегчить страдания раненых. Здесь она научилась ненавидеть войну. Здесь она увидела первую смерть.

В палате умирал доброволец. Он лежал на койке у окна, форточку все время оставляли открытой, а ему не хватало воздуха. Когда налетевший ветер шумел в сучьях старых кленов, раненый приподнимался и посинелыми губами жадно ловил морозный воздух.

Прошлой весной этому добровольцу, сыну владелицы молочной лавки в Твери, исполнилось восемнадцать лет. Парень умер на руках у Вари, промучившись месяца два в госпитале.

Раздумье охватило Варю. Разве мать восемнадцать лет растила сына для того, чтобы незнакомый немец, может быть отец большого семейства, проколол его штыком? А могло случиться, что немец упал бы мертвым. Чего они не поделили — юноша из Твери и пожилой немец из какого-нибудь прирейнского селения?..

Справедливо говорит Тимофей Карпович: «Война — несчастье народа». Но нельзя же кончать войну, воткнув штык в землю. Нельзя же открыть ворота врагу!

Иногда Варе казалось, что Тимофей Карпович — тяжелый человек. Все непременно должны жить по его евангелию. В воскресенье утром Варя даже решила не встречаться с Тюменевым, но прошел час, и она вдруг сорвалась с места и выбежала на улицу. Неужели не дождался, ушел? Нет, он не ушел, еще издали она увидела его возле памятника.

Тимофей Карпович радостно кинулся ей навстречу.

— Я начал беспокоиться, не случилось ли чего, — ласково сказал он.

Варя призналась, что боится его упреков. Тимофей Карпович против войны и ее пособников, а как же она? Выходит, и она пособник, раз все свободное время проводит в лазарете.

— За доброе не осуждают, — мягко говорил он. — Облегчить страдания раненым — долг человека…

На аллее появилась необычная процессия: впереди гарцевали на длинных рейках мальчишки, за ними шла молодая женщина со щитком, утыканным трехцветными флажками, и Бук-Затонский с кружкой для сбора пожертвований. Женщина останавливала прохожих, прикалывала к груди флажок, а он протягивал кружку.

Варя все больше и больше ненавидела этого человека, предельно вежливого и предельно подлого. Она решительно потянула за собой Тимофея Карповича в боковую аллею.

Тимофей Карпович не проявил любопытства. Мало ли встречается в жизни людей, которых противно видеть на своей дороге. Но Варя сама ему все рассказала. Недавно «Петроградский листок» на первой странице напечатал речь Бук-Затонского в «Обществе помощи христолюбивому русскому воинству». Он призывал всех, кто может держать винтовку, идти защищать отечество. Думалось, что после такого выступления он и сам отправится на фронт. Варя представляла себе, как вольноопределяющийся Бук-Затонский трясется в теплушке, подложив под голову солдатскую скатку. А вечером, как и прежде, он сидел у Терениных, пил с хозяином портер и говорил, говорил, говорил…

— Все они таковы, — Тимофей Карпович показал рукой на аллею, где Бук-Затонский и его спутница торговали флажками, — эти спасители отечества. Различие у них лишь в одежонке, капитале, недвижимости, чинах, а что касается души, то она у всех у них одинаковая, в одной опоке отлитая. Если спасать отечество, то чужими руками, если жертвовать жизнью, то чужой.

Варя внимательно слушала, а Тимофей Карпович задумчивость на ее лице принял за скуку.

— Что, Варя, скучно со мной? — спросил он с грустью. — Как встретимся, так непременно про политику, как царевы министры.

Не надеялся Тимофей Карпович на свое искусство занимать Варю разговорами, поэтому иногда припасал билеты. В апреле он неожиданно пригласил ее в скетинг-ринк. Хотя Варя не раз обгоняла на катке Агнессу и Ловягина, она все же с опаской надела роликовые коньки. Круга четыре Тимофей Карпович провел ее, держа под руку, потом она осмелела, пошла сама, и оба весь вечер носились по кругу, забыв про «политику». Молодость брала свое.

Сегодня Тимофей Карпович пригласил Варю в кинематограф, там показывали фильм «У камина». По залу волнами перекатывался шепот, зрители ругали механика — шибко гонит картину, а Варю утомляло медленное движение надписей, и она с горечью думала: «Сколько в столице еще малограмотных, а в деревне…»

Неожиданно Бук-Затонский перестал бывать у Терениных. Варя собиралась узнать у Агнессы, чем проштрафился жених номер два, да все не было повода. Как-то Агнесса приехала к Варе на рассвете. Этот ранний визит неженки, любившей поспать, не предвещал ничего хорошего. Зная своенравный характер гостьи, Варя ни о чем ее не расспрашивала. Готовя завтрак и накрывая на стол, она рассказала, как два подростка из ее класса решили бежать в действующую армию. Они спрятались в теплушке с подарками. Дня два вагон гоняли по окружной дороге, на третий день отцепили и загнали в тупик. Мальчишки вылезли голодные, злые… Агнесса сидела мрачная и вдруг откровенно заговорила:

— Открыл своим ключом стол, выкрал письма Валентина Алексеевича. Я пропала. Он мне не поверит.

Варя недоумевала: зачем Бук-Затонскому понадобились чужие письма? Для него не могла быть открытием давняя дружба Ловягина и Агнессы.

— Допустим, он взял письма не из любопытства или ревности, а с целью провокации…

От испуга у Агнессы глаза стали еще больше.

— От Бук-Затонского можно ожидать любой гадости, — твердо сказала Варя. — Похвалится знакомым офицерам, что вы даете ему читать письма Ловягина, те передадут Валентину Алексеевичу…

Слова эти окончательно расстроили Агнессу. Варя предложила ей вместе проехать к Бук-Затонскому и потребовать письма.

Когда Варя и Агнесса пришли к нему на квартиру, двери им открыл лакей.

— Зайдите попозже, — учтиво предложил он. — Барин вернется не раньше обеда.

— Бук-Затонский — наш друг, слыхали про Терениных? — отрекомендовалась Агнесса. — Мы его подождем.

Лакей выслушал покорно, тронул шею, будто накрахмаленный воротничок мешал ему говорить.

— Понимаете, барышня, ключ у меня только от столовой, а там, простите-с, хозяйственный беспорядок…

— Не доверяет своему слуге? — возмутилась Агнесса.

— Я в этом доме не свой человек, — лакей замялся. — Я из проката. Моя профессия — обслуживать гостей. Так сказать, сегодня здесь, а завтра там.

— О, да у вас веселая жизнь! — засмеялась Агнесса.

— К сожалению, барышня, праздники не каждый день. Чаще поминки. По тем, кому бы только свадьбы играть. Пуля и штык неразборчивы. Смех лучше слез, да наша служба такая. Разрешите, на всякий случай…

Лакей протянул им белую глянцевитую карточку. «Модест Аркадьевич Всесвятов», — прочитала Варя. Первая строчка набрана крупно, а ниже мелким шрифтом:

Оказывается, сдается напрокат и человек…

Старик обрадовался, что Агнесса раздумала ждать хозяина.

— Если гора не идет к Магомету, — начала было Варя, — то…

— Вот именно, — одобрительно воскликнула Агнесса. — Едем!

Мастерская Бук-Затонского находилась на заднем дворе грязного доходного дома, принадлежавшего его тетке. В нижнем этаже флигеля помещались отделения гальванопластики и штамповки. На втором этаже производилась сборка жетонов, брошек и пряжек. За фанерной перегородкой стояли наборные кассы и печатный станок. Работали у Бук-Затонского женщины и подростки. Не требовалось особого умения, чтобы припаять заостренную проволоку или зажим, набрать и отпечатать бутылочную этикетку, визитную карточку.

Варю и Агнессу поразил хаос на заднем дворе. К выброшенному штамповочному прессу притулился печатный станок, на нем проступала сухая зеленоватая осыпь, рядом валялся раскрытый куль цемента. Грузчики втаскивали на канатах продолговатый ящик в открытое окно. Бук-Затонский стоял на крылечке и подавал команду. Он пригласил нежданных-негаданных посетительниц в конторку. Поговорить они не успели. Снизу крикнули:

— Хозяин! Пришел околоточный!

Бук-Затонский попросил прощения и сбежал вниз. Агнессу снова охватила тревога: удастся ли вызволить письма? Ей было неприятно втягивать в скандальную историю отца. Только вчера он упрекал, что из-за ее несносного характера нужный человек перестал бывать в их доме.

Конторка была тесная, и Варе пришлось сесть за хозяйский стол. Под стеклом лежало письмо из военного министерства:

Сбоку от руки была наложена резолюция:

— Жетоны, брошки и флажки — побоку, — усмехнулась Варя.

Агнесса не видела греха в том, что Бук-Затонский решил выпускать шрапнель. Она вспомнила, что в новое дело он пригласил компаньоном ее отца. Коммерческие дела ее не интересовали. Она думала только о письмах Ловягина.

Прошло полчаса, а Бук-Затонский не показывался. Варя сердилась. Оставив Агнессу в конторке, она отправилась искать его. Дворник сказал, что он повел околоточного к хозяйке на квартиру. Варя поднялась с парадного во второй этаж, запуганная прислуга впустила ее в квартиру. В столовой Бук-Затонский угощал околоточного французским вином.

— Я по поручению Агнессы, — холодно сказала Варя.

— Тысячу извинений. Я сейчас…

— Нет, — отрезала Варя. — Прошу уделить мне минуту внимания. Агнесса требует вернуть письма Ловягина.

— Письма Ловягина? — Лицо Бук-Затонского выразило совершеннейшее изумление: — Позвольте, я-то тут при чем?

— Да, письма, — повторила Варя хладнокровно. — Если не вернете, я напишу Ловягину. А кроме того, посоветую Соне послать свой лотерейный билет в «Копейку» и сообщить некоторые подробности из жизни одного владельца типографии. Знакома вам такая девушка?

Упоминание о Соне и о газете «Копейка» попало в цель. Бук-Затонский еще недели три назад жаловался Теренину на нападки этой газетки, а то обстоятельство, что Варя знала про лотерейный билет, подаренный им Соне, его окончательно смутило.

— Отказываетесь? — допытывалась Варя. — Так и передать Агнессе?

Бук-Затонский ослабил галстук, ему явно было не по себе. И отчего Теренины благоволят к этой девчонке? Язык у нее колючий, брякнет Агнессе про Ямбургскую. Бук-Затонский умел наступать и обороняться, но сейчас он был связан по рукам и ногам. Да, трюк с письмами у него проваливался. Написав несколько строк конторщику, он, не скрывая злости, сказал Варе:

— В шкафу, на второй полке слева…

Домой Варя возвращалась с желанием броситься в постель, крепко-крепко уснуть, чтобы хоть во сне забыть о новой подлости Бук-Затонского.

Дома ее ждало письмо из деревни. Мать писала, что Геннадия Игнатьевича ценят на заводе. По ходатайству важного начальника дали ему от действующей армии полную отставку.

Мать исписала три страницы, и не было в них ни одной светлой новости. «Видать, силен германец, коли хворых мужиков позабирали». Письмо заканчивалось просьбой:

Давно Варя не посылала посылок в деревню. Как послать? В Петрограде очереди за сахаром, за хлебом. Витрины бакалейных лавок пусты, продукты не залеживаются.

Глава одиннадцатая

На запасной ветке Царскосельского вокзала стоял воинский эшелон. В одной из теплушек уезжал Тимофей Карпович.

На Механическом заводе действовал провокатор, Многие рабочие-партийцы попали в маршевые роты. Среди них был и Тюменев.

Не впервые Варя провожала знакомых на фронт. Третий год уже продолжалась война, и конца ей не было видно.

Горнист заиграл «по вагонам». У Вари сжалось сердце, она не находила слов, а у Тимофея Карповича все получилось просто. В последнюю минуту он бросил папаху на снег, обнял Варю. Глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Дождешься?..

Унтер-офицер недовольно окликнул Тюменева, а он стоял перед Варей, отряхивая снег с папахи.

Вагоны дрогнули, заскрипели. Варя обхватила Тимофея Карповича, прижалась к нему, и ее слова «береги себя» прозвучали для него признанием.

Ушел поезд. Устало прошагал комендантский духовой оркестр. Расходились немногие провожающие, а Варя все еще стояла одна на пустой платформе.

Недавно приезжал в короткую командировку Ловягин. В первый же вечер, после долгих рассказов о фронте, он попросил Агнессу спеть. Агнесса, ласковая с ним, как никогда, согласилась. Ловягин сел за рояль — аккомпанировать ей, взял несколько аккордов и печально усмехнулся.

— Хочется хоть на час забыть о войне, — сказал он, — только не очень-то получается…

Агнесса пела, перебирая его волосы и близко наклонясь к нему, хотя отец сидел тут же в кресле. Казалось, все же забыта война, фронт, тот страшный мир, из которого пришел Ловягин.

И вдруг ворвался Бук-Затонский. Сбросив шубу в передней, он в кашне и боярской шапке влетел в гостиную.

— Дуэль! Марков-второй стреляется с Михаилом Владимировичем! — тоном мальчишки-газетчика объявил Бук-Затонский.

Новость была ошеломляющая. Бронислав Сергеевич зажег люстру.

— Не поделили любовницу, — сказал он. — В такое тревожное время! А еще государственные деятели.

— До любовниц ли? Марков поругался с кадетами. «Ваша партия, — кричал он, грозя Милюкову кулаком, — утверждает, что она паровоз России! А позвольте спросить, а кто у вас кочегары? Молчите? Так я скажу: кочегарами на вашем паровозе большевики и везут они народ к бунтарству…» Родзянко попросил буяна выбирать выражения повежливее, уважать господ депутатов, а Марков ему в ответ: «Болван! Мерзавец!»

Скандал в Государственной думе заинтересовал и Агнессу. Она усадила Бук-Затонского в кресло, а сама встала сзади, что не понравилось Ловягину.

— Да-с, дорогие, — продолжал Бук-Затонский, — Марков-второй заподозрил газету «Русская воля» в немецко-еврейской ориентации. Громя противников, оскорбил председателя. Генерал Дашков и Панчулидзев согласились быть секундантами…

Утром Ловягин уехал на фронт. Варя тоже его провожала.

— Не радует все это меня, Варенька, — сказал он ей на прощанье. — Много развелось в столице гнили…

Предстоящая дуэль Родзянки и Маркова-второго с неделю была главной темой салонных разговоров. Бук-Затонский каждый день привозил подробности думского скандала. Вчера он появился на Моховой в сопровождении подполковника с обвисшими щеками и какого-то штатского, на редкость вялого и неинтересного собеседника. Однако Теренин и подполковник буквально смотрели ему в рот. Один раз подполковник даже назвал штатского «ваше превосходительство», отчего тот недовольно поморщился. Бук-Затонский поспешил на помощь подполковнику:

— Думские дуэлянты всё еще шумят?

— Оружие не могут выбрать, — вставил Бронислав Сергеевич. — Дрались бы на шпагах, если боятся стреляться.

— Нет, решили стреляться, но… после окончания войны.

Генерал в штатском зевнул. Его интересовала не думская сенсация, а шрапнель. Война кое-кому приносила прибыль, и в том числе фабрикантам шрапнели Бук-Затонскому и Теренину.

Много утекло воды со дня приезда Ловягина.

Осенью Варя получила письмо от него из лазарета, переданное с оказией, помимо цензуры. Он писал, что участвовал в июньском прорыве австро-германского фронта. Русские армии вышли к реке Стоход и заняли почти всю Буковину. Немцы и австрийцы потеряли почти полтора миллиона человек…

Воюющая армия смертельно ненавидела Распутина и немку-царицу.

С продуктами и топливом в Петрограде становилось все хуже. Классы в школах и гимназиях протапливались два раза в неделю. Ученики мерзли. Варе тяжко было смотреть на своих ребятишек. Ученики сидели за партами бледные, истощенные, украдкой пощипывали хлеб. К полудню у ребят оставались лишь крошки.

Перед началом урока Варя теперь отбирала мешочки с завтраками и запирала в шкаф до большой перемены. Она сокращала минут на семь-восемь урок, почти перестала задавать на дом — долго ли подорвать здоровье голодных детей.

Солдатки не в состоянии были досыта накормить своих ребятишек. На Крестовском, Круглом, Мальцевском и Сытном рынках пустели овощные, крупяные, мясные, рыбные ряды. У хлебных лавок с ночи стояли очереди. Дежурили семьями. На перекрестках горели костры. Существовала неофициальная пошлина: с каждого проезжающего воза подростки снимали полено, кусок угля. При тревожном свете костров голодные очереди выглядели зловеще.

В школе Якову Антоновичу пророчили жизнь старого холостяка, а он, словно всем назло, взял да женился на преподавательнице музыки, старой деве. После женитьбы он изменился. Яков Антонович сейчас проявлял редкую хозяйственную изворотливость. Недели две назад у станции Графской поездом зарезало корову, отставшую от воинского гурта. Неведомо почему, в дележе принял участие и Яков Антонович. По полтора фунта мяса он роздал учителям. Потом выпросил на заводе «Бавария» бочку пива и ящик вываренного ячменя.

С каждым днем становилось все труднее поддерживать в порядке хозяйство школы. Якову Антоновичу было одному не управиться. То требовалось кровельное железо, то кусок водопроводной трубы, то надо было ехать к черту на кулички за чернилами.

Варю он долгое время оберегал от хлопот по хозяйству. Она потребовала поручения. Если что-либо нужно для школы, то и она сумеет добиться. Яков Антонович уступил:

— Уголь на исходе. Добавить бы дровишек — глядишь, месяц и прожили бы.

Он написал заявку на антрацит и напутствовал Варю:

— Антрацит есть чем заменить, а попроси дров — непременно дадут торф или опилки.

У дверей топливного отдела Варю встретил человек в ватнике и в дорогой шапке. Он молча взял заявку, тут же приложил ее к косяку, вывел красным карандашом резолюцию: «Отпустить триста пудов дров».

Варя обрадовалась и вдруг усомнилась. Насколько она помнила, на Гдовской улице не было дровяного склада. Смущало и то, что написано: «Отпустить триста пудов», — дрова ведь измеряются на сажени.

— Мало ли, барышня, чего раньше не было, — хриплым голосом успокаивал ее сторож в солдатской шинели с обгоревшей полой. — Не надоедайте, а то начальство вместо дров торф выдаст. С богом!

Варя все-таки не решилась позвонить по телефону в школу, чтобы выслали сани, и отправилась на разведку. На Гдовской улице не оказалось дровяного склада. Значит, над ней просто посмеялись?

В это время возле двухэтажного деревянного домика остановилась грузовая машина. Рабочие выгрузили на мостовую десятичные весы, двухпудовые гири и моток троса. Это, оказывается, и есть «склад»!

Вскоре во втором этаже распахнулось окно, рабочий подозвал десятника.

— Домишко-то на ладан дышит, тут и дела-то на полдня. Заведем стропы, грузовик малость подмогнет.

Варя отдала бумажку десятнику, он сказал:

— Отбирайте триста пудов. Зря только поторопились. Завтра начнем ломать приют для приходящих детей на Средней Зелениной. Все поближе бы возить.

Помня наставления Якова Антоновича, Варя отказалась ждать.

Неизвестно откуда, набралась толпа получателей дров. Некоторые приволокли сани, принесли пилы, топоры и веревки.

Рабочие ловко сбили тесовую обшивку. Захватив тросом простенок, старик кинул концы шоферу.

Рухнула стена, осыпав снег желтой трухой. Еще не осела едкая пыль, как все, кто тут был, — мужчины, женщины, подростки — бросились растаскивать бревна. Варя успела ухватить лишь полусгнивший карниз. От второго простенка ей досталось междуоконное бревнышко. На ее счастье десятник вспомнил про бумагу с надписью: «Первая очередь».

— А ну отходи! — крикнул он. — Сперва получает дрова школа…

Подростки начали помогать Варе подтаскивать бревна. Шофер прикрикнул на людей, греющихся у костра:

— Портки прожжете! Нет чтобы учительнице помочь!

От костра отделился человек в солдатской шинели, за ним другие. Бревна клали на весы сразу по четыре, по пять штук, а десятник называл одну и ту же цифру:

— Десять пудов.

Варя попросила положить на весы восемь бревен. И снова десятник произнес: «Десять пудов»…

К вечеру дрова были перевезены. Варя, уставшая, но довольная, понесла накладную в канцелярию. Из кабинета заведующего учебной частью доносился громкий разговор. Слышались голоса учительниц русского языка и пения, третий голос ей тоже был знаком. Где она слышала эти ханжеские интонации?

Неприятная догадка заставила Варю войти в кабинет. За столом сидела Софья Андреевна. Бывшая Варина начальница постарела, синеватые мешки под глазами были густо запудрены. Платье она носила по-прежнему темное, строгое, на груди был приколот какой-то жетон.

Глава двенадцатая

В тот же вечер в школе Яков Антонович сказал Варе, пряча глаза:

— Софья Андреевна раскаивается в своей ошибке. Она не может простить себе, что отказала вам от места… Отчасти виновата ваша молодость. Софья Андреевна будет заведовать у нас учебной частью. Вы огорчены? Напрасно, уверяю вас.

Слушая сейчас Якова Антоновича, Варя думала! «Жалкий у него характер — душа протестует, а на лице улыбка, и рука сама тянется обменяться рукопожатием».

Так и случилось с ним, когда на пороге кабинета он увидел Софью Андреевну. Господам попечителям теперь было выгоднее посылать грошовые подарки солдатам, чем содержать частную школу Белоконевой.

Софья Андреевна на педагогическом совете похвалила Варю за собранность. Война, тяжелая зима, голодные очереди морально надломили некоторых учителей. Кое-кто являлся в школу небрежно одетым, небритым. Варя же приходила всегда в хорошо отутюженном платье с белым воротничком.

Варя не верила в искренность этих похвал бывшей начальницы. Но постепенно она смирилась с тем, что снова пришлось работать с ней под одной крышей. Да и появились другие невзгоды.

Варю обижали скупые письма Тимофея Карповича. Писал он редко. Не было в его письмах ни жалоб на тяготы солдатской окопной жизни, ни просьб. Исключением было лишь его последнее письмо. Заканчивалось оно довольно странной просьбой:

На конверте стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой». Варя не сомневалась: за просьбой скрывается что-то важное. Не таков Козлодумов, чтобы делать людям добро. У Вари возникло подозрение: не он ли тайком выдавал большевистски настроенных рабочих?

Откладывать было нельзя. За четверть часа до гудка на обеденный перерыв Варя подошла к проходной. Дмитрий вышел со старым рабочим — это был Андреев.

Прочитав письмо, Андреев сильно сжал шершавой рукой гладко выбритый подбородок и, помолчав немного, глухо сказал:

— За такие художества — на тачку и за ворота, а то подстеречь вечерком… — Спохватившись, он быстро поправился: — Напишите: Андреев, мол, кланяется и просит передать спасибо. Мы и не примечали стараний кладовщика. Если встретит Сидорова и Зайцева, им тоже поклон. Они недавно взяты в маршевую роту. Об остальном Тимофей Карпович пусть не беспокоится…

Варя проснулась от шороха. В темноте смутно выступал синеющий прямоугольник окна. За дверями кто-то тихонько постукивал нога об ногу.

— Кто там?

— Я, Варенька.

Откинув крючок, Варя юркнула в теплую постель. От Анфисы Григорьевны несло морозом. Она была в полушубке и валенках. Развязав шаль, Анфиса Григорьевна зажгла лампу и зашептала:

— Страхи-то какие! Полиции видимо-невидимо на Петровском острове. Сыщики баграми шарят в прорубях на Ждановке. Дворник из соседнего дома заночевал у кума на лесопилке, а утром обоих в участок повели. Замучили их допросами, всё спрашивали про какой-то мотор. А потом в участок принесли калошу, нашли ее у полыньи, против дома князей Белосельских. Говорят, водолазов затребовали из Кронштадта.

Из бессвязного рассказа квартирной хозяйки Варя поняла, что убили какого-то известного человека. Сон пропал. Варя оделась и вышла на улицу. У кинематографа «Слон» собралась толпа.

— Божий человек, жил, никому не мешал, — всхлипывая, говорила дама.

— Гришка-то божий человек? Конокрад! — Мужчина в солдатском ватнике расхохотался. — Чудно, право: человек пьянствовал, молоденькие фрейлинки в баньке спину терли — и пожалуйте, попал в великомученики. — Он плюнул на панель и под одобрительный гул зашагал в сторону Ждановки.

Продавцу газет не дали дойти до угла, его окружила толпа. Деньги совали ему в руки, карманы. Отойдя на два-три шага, люди развертывали газеты.

Редакции будто сговорились. Довольно подробно рассказывали про «поиски трупа важного лица». В некоторых корреспонденциях встречались белые полоски — цензурные изъятия, что еще большей загадочностью окружало поиски на Ждановке и Малой Невке. Кто же убит? Об этом газеты умалчивали. Но в городе называли одну фамилию: Распутин.

К полудню к дому № 64 по Гороховой улице съехалось столько автомобилей и колясок, что городовой отсылал извозчиков на «пятачок» возле казарм.

Почитатели и кликуши приезжали выразить соболезнование распутинским дочерям. У одной из них на днях застрелился жених-офицер, у другой на волоске висела уже назначенная свадьба: жениху, князю Микеладзе, была нужна только близость Распутина к царствующему дому.

В столице пережевывали слухи об убийстве Распутина, о неудавшемся замужестве распутинских дочерей. Что правда? Что ложь? Невозможно разобраться.

Спустя несколько дней к Терениным приехал Бук-Затонский. Агнесса и Варя уже отужинали и рассматривали в гостиной новый журнал мод. Неожиданно Бронислав Сергеевич пригласил их опять в столовую. Бук-Затонский разливал шампанское.

— Выпьем за истинно русского человека, великого князя Дмитрия, — торжественно провозгласил Бук-Затонский.

Агнесса и Варя переглянулись.

— Пейте до дна, — потребовал Бук-Затонский.

— Великий князь Дмитрий по велению царя находится под домашним арестом. — Бук-Затонский понизил голос: — Пало подозрение, что князь принимал участие в убийстве Распутина. Военные круги боятся, что полиция убьет Дмитрия. Генерал Хабалов поставил во дворце великого князя рядом с полицейским караулом свой гарнизонный караул.

— Спаси его бог! — Елена Степановна набожно перекрестилась.

— Благодарная Россия не забудет подвиг великого князя. — Бронислав Сергеевич налил шампанского себе и Бук-Затонскому.

Имена убийц — великого князя Дмитрия, Юсупова и черносотенца Пуришкевича — вскоре узнала вся Россия. Обыватели все еще верили в доброго царя. В убийстве Распутина они увидели светлое предзнаменование и мчались в церковь ставить рублевые свечи перед иконой святого Дмитрия.

А на Выборгской шла своя жизнь. В один из этих дней приятель Тюменева пришел в школу и увез Варю на завод — по делу, касавшемуся ее земляка. Варе не очень-то хотелось ехать.

— Нужно, — настаивал Дмитрий. — Вдруг отопрется, скажет, что письмо фальшивое. А народ доказательств потребует.

По дороге Дмитрий рассказал Варе о жизни младшего Козлодумова на заводе. Он очень быстро попал в милость к заводскому начальству. В мастерской каждый уголок был занят, а к кладовой нежданно-негаданно прибавили еще комнатенку — неказистую, треугольную, с крохотным оконцем под потолком. Но у комнатки были и свои удобства: по узкой винтовой лестнице можно незаметно выйти прямо во двор.

В мастерской поговаривали, что расширили кладовую для дела, из Англии должны поступить специальные контрольные приборы. Но скоро об этом забыли, а комнатенку Геннадий приспособил для встреч с нужными людьми. Из деревни ему слали бутылки с самогоном. Немало и заводского спирта было распито в комнатушке, прозванной рабочими «Заходи, угощайся».

Сюда приходили постоянные посетители — мастер, писарь из канцелярии воинского начальника. Захаживал сюда кое-кто из начальства.

Никогда еще Варя не была на заводе. Дмитрий оставил Варю в нише, откуда была хорошо видна разметочная плита. Ничто в мастерской не напоминало о предстоящем суде. По сигналу сирены мостового крана внезапно прекратилось чмоканье трансмиссионных ремней. Рабочие начали стекаться к разметочной плите.

Дальше события развернулись так. Оставив Варю в мастерской, Дмитрий присоединился к группе молодых рабочих, которым было поручено вытащить Козлодумова из кладовой.

«Заходи, угощайся» и сегодня была готова к приему гостей. В круглой печке грелся чугунок с картофелем, были припасены и огурчики и грибы. Геннадий вывесил на дверях записку: «Ушел на склад».

Хозяина выволокли в мастерскую.

— Подсобите-ка, ребята, — обратился Андреев к рабочим. — Ишь, боров, отъелся…

Трое парней схватили Козлодумова. В следующую секунду он уже стоял на разметочной плите, испуганный, раскисший.

Подошли рабочие из соседних мастерских. Те, кто опоздал, забирались на поковки и верстаки. Разметочная плита была своего рода трибуной. Здесь сутки стоял гроб рабочего, убитого во время июльской забастовки, отсюда Тимофей Карпович зачитывал резолюцию с требованиями прибавить жалованье и отменить штрафы.

Толпа молчала. Дмитрий потом говорил Варе, что была минута, когда он даже растерялся, — вдруг распалятся, прибьют мерзавца до смерти. Этого только и нужно охранке — заберет лучших товарищей с завода. Но старый токарь Андреев не хуже его оценил обстановку и действовал решительно, но умно, расчетливо. Он сказал кладовщику:

— Расскажи, о чем перешептывался с начальниками!

— Шапку долой! — крикнули в конце мастерской.

Геннадий покорно сдернул солдатскую папаху.

— Расскажи о прейскуранте «Заходи, угощайся»!

— Ответ держать — это тебе не батькину самогонку распивать!

Гневные голоса неслись по мастерской. Андреев вскочил на табуретку, поднял руку. Толпа притихла. Геннадий понял, что если он и дальше будет молчать, ему несдобровать.

— Братцы! За что?

Рабочие еще громче зашумели. Тогда Андреев вынул письмо, потряс над головой. Сразу стало тихо.

— Вот о чем пишет Орлов. Слушайте: «Мы, солдаты маршевой роты, — я, Федоренко, Корочкин, — век будем помнить кладовщика Геннадия Игнатьевича Козлодумова. Золотой человек! Иначе его не любило бы заводское начальство…»

Сложив письмо и спрятав его в конверт, Андреев спросил:

— Ну что, народ, поблагодарим?

— Давай, кладовщик, начистую. Кому помог попасть на фронт по первой категории? — требовал чей-то бас.

Во всем Геннадий мог признаться рабочим: в том, что за хорошие деньги отец откупил его от солдатчины, в том, что у него в кладовке находился потайной погреб. Одного он не мог признать — что по его доносам заводское начальство лишало рабочих брони, а воинский начальник немедленно отправлял их в маршевые роты.

Толпа расступилась, из задних рядов вытолкали поручика с напомаженной до блеска головой. Одергивая китель, пугливо озираясь, он жался к плите, ошеломленный тем, что происходит в мастерской.

— Не отрицаю, кладовщик Козлодумов ходил к воинскому начальнику. Как патриот земли русской он не мог молчать. Бунтовщики-шпионы…

Кто-то крикнул:

— На тачку!

И вся мастерская подхватила:

— На тачку!

Поручик отстегнул кнопку на кобуре, но вовремя спохватился: прежде чем он успеет вытащить револьвер, его самого схватят.

— Называй фамилии! — приказал Андреев.

— Сидоров, Орлов, Захарчук, — нехотя перечислял поручик.

— Громче! Чем-чем, а голосом тебя, ваше благородие, бог не обидел! — крикнул Дмитрий.

Двадцать фамилий назвал помощник воинского начальника, двадцать человек, выданных Козлодумовым. Многие уже погибли на фронте. Двое были арестованы месяц назад и находились в пересыльной тюрьме, ожидая отправки в действующую армию или в Сибирь.

Геннадий готов был броситься рабочим в ноги. Только бы жить, жить! Но и на это решиться ему мешала трусость. Он стоял понуро, вобрав голову в плечи, и бормотал «Отче наш».

Рабочие расступились, рослый парень подкатил тачку к разметочной плите и рукой так рубанул Козлодумова под колени, что тот ничком грохнулся в тачку.

Он лежал, уткнувшись лицом в вонючее днище, но тачка не трогалась. Все чего-то ждали. У пресса, напоминающего балдахин, кто-то поднял бумажный куль. Куль поплыл над головами к разметочной плите. Несколько человек разом рванулись вперед, разодрали бумагу, и густая красно-оранжевая завеса на миг скрыла доносчика и тачку.

— Встань, — приказал Дмитрий.

Медленно, с опаской поднимался Козлодумов — жалкая фигура, обсыпанная суриком.

— Дегтю!

— Перьев!

Рабочие могли простить человеку многое, но только не предательство. Дело могло дойти до убийства. Андреев подал знак. Здоровенный парень лихо покатил тачку по главному проходу. Козлодумова вывезли на Арсенальную набережную и вывалили в кучу мусора…

Расправа с Распутиным сильно напугала Романовых. Пехотный полк, в котором служил Тимофей Карпович, неожиданно сняли с фронта и в классных вагонах привезли в Царское Село. А через сутки был отдан новый приказ — двум батальонам расположиться в Петропавловской крепости, третьему — в казармах гренадерского полка.

Варя ждала Тимофея Карповича возле полковой часовенки у Гренадерского моста. Увольнительную он получил только на полчаса. Можно бы постоять у часовенки, но из казармы часто выходили офицеры, Тимофей Карпович то и дело обрывал разговор, отдавая честь.

— Отойдем в сторонку, — предложила Варя.

Они спустились к реке. Смеркалось.

Тимофей Карпович молчал. «Какой-то он стал странный, — думала Варя. — Столько не виделись, и молчит». Если бы он взял ее под руку, и она бы прижалась к нему, обняла… Но он молчал, и тогда она сама притянула его за рукав, повернула его лицо к себе:

— Что с тобой? Ты точно не рад, что вернулся.

— Вернулся, — угрюмо сказал Тимофей Карпович. — Разве это возвращение, Варенька? У солдат на уме одна думка: «Штык в землю — и по домам». Вот это будет возвращение. Тяжкий у солдата жребий… И самое тяжкое здесь, — сказал он, помолчав, и Варе показалось, что даже скрипнул зубами.

— Да что с тобой? — крикнула она в отчаянии. — Как бы ни было, ты здесь. Это лучше, чем жить в окопах и каждую минуту ждать смерти.

Он усмехнулся так, что у нее сжалось сердце.

— Бывает, что и в окопах лучше жить. Не маленькие, знаем, зачем нас сняли с фронта. По своим стрелять, вот зачем.

Она ничего не ответила, только в ужасе смотрела на него и вдруг обеими руками обхватила его голову и прижала к себе. Он закрыл глаза. Только сейчас она поняла, до чего Тимофей измучен, как тревожно у него на сердце.

— Солдату пора, Варенька.

Это свидание на многое открыло Варе глаза.

…Царская семья и после гибели «старца» не пожелала расстаться с ним. Распутина похоронили в часовенке, недалеко от Александровского дворца в Царском Селе.

Царь рыдал над трупом проходимца, воздавая ему почести, а в это время тысячи солдат хоронили без гробов в братских могилах.

Положение на фронте все более осложнялось. Немцы, захватив Польшу, успешно наступали в Прибалтике. Солдаты смертельно устали. На Двинском фронте батальон 17-го пехотного полка отказался пойти в атаку. Да разве только этот батальон не хотел воевать!

Положением на фронте и дворцовыми интригами были недовольны и многие верные монархии генералы.

К Терениным как-то заехал генерал Крымов. Вспомнив рассказы Елены Степановны, которой он приходился дальним родственником, Варя ожидала увидеть еще не старого, обаятельного офицера, а за столом сидел тучный человек, седеющие волосы очерчивали лысину на большой голове. Потягивая маленькими глотками коньяк, пряча под припухшими веками снисходительную усмешку, он слушал, как Бук-Затонский поносил порядки на Двинском фронте:

— Где это слыхано? Роты отказались идти в атаку. О чем думает военно-полевой суд?

— Вынес приговор. — Крымов легонько щелкнул черным перстнем по рюмке и, прислушиваясь к мелодичному звуку, сказал: — А вот расстрелять некому.

— Дожили! — трагически воскликнул Бук-Затонский. Казалось, что он сейчас отправится на Двинский фронт и сам расстреляет взбунтовавшихся солдат.

Агнесса и Варя не принимали участия в разговоре. Они пришли в гостиную лишь по настоянию Крымова. Он пожаловался Теренину, что его глаза устали от цвета шинелей, защитных кителей и гимнастерок.

Шрапнельная мастерская приносила Теренину неслыханный доход, но он видел ненадежность этой прибыли. Ему были понятны усталость и насмешливо-покровительственный тон Крымова в споре с Бук-Затонским.

— Да, к сожалению, не нашлось людей, чтоб поставить к стенке двести мерзавцев. Я нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день солдаты воткнут винтовки в землю и разойдутся по домам.

Варя не поверила. Известный генерал, будто под диктовку, повторил слова Тимофея Карповича. Нет, она не ослышалась.

— Винтовки в землю? — угрожающе зашипел Бук-Затонский. — Это же предательство!

— А еще хуже будет для нас с вами, — усмешка исчезла с лица Крымова, — если солдаты, расходясь по домам, прихватят винтовки…

С этого дня, встречая солдат-фронтовиков на улице. Варя невольно вспоминала слова Крымова. Но она не подозревала, что гроза уже близко.

Февраль завьюжил метелями над столицей. Лишь немногие дворники по старой привычке обходили свои участки, счищали снег, посыпали панели золой.

Запустение на улицах столицы… Очереди и очереди… В закоулках хозяйничали мешочники. Появились спекулянты дровами. За несколько поленьев или два-три куска угля они брали полфунта сахару или буханку хлеба. Люди жгли столы, шкафы, табуретки, корыта, сундуки.

О поражениях на фронте говорили в очередях. В донесениях осведомителей приводились такие высказывания: «Война нужна Путилову и компании резинового общества», «Ей-то (читай: императрице Александре Федоровне) нет дела, почем фунт хлеба; плачет по своим германцам и блудодее Гришке».

Офицеры не требовали от солдат лихой отдачи чести. Городовые отсиживались у знакомых дворников, по улицам ходили по двое.

Тимофей Карпович прислал записку, просил Варю прийти к казармам. Почти два часа простояла она у ворот, а он так и не вышел. Часовой, жалея ее, сказал:

— И не жди, милая, никого не выпускают. Разве для забавы по две сотни патронов выдали? Неспокойно в городе, как бы сегодня не началось. Да их и бомбами не одолеешь!

Часовой качнул головой: мол, там, на Выборгской. С опаской оглядевшись, он продолжал, окая по-вологодски:

— Хабалову не отчитываться перед царем в патронах, поди, за чаркой обо всем договорились. Вон обклеили заборы. А кому грозит? Немцу? Своим грозит.

За воротами послышался цокот копыт, нетерпеливое ржание. Часовой подтянулся. Варя тихонько пошла прочь от ворот. Ее внимание привлек забор, залепленный обращениями начальника Петроградского военного округа генерала Хабалова. Генерал уговаривал рабочих не бастовать, не устраивать манифестаций. В противном случае, писал Хабалов, он оружием наведет порядок в городе. Тон обращения был ультимативный. Если в батальоне Тюменева выдали боевые патроны, кто поручится, что не будет повторен приказ Трепова «холостых залпов не давать, патронов не жалеть»?

Угроза не испугала рабочих. В столице уже бастовало около двухсот тысяч человек.

«Началось», — думала Варя, опечаленная тем, что не состоялось свидание. Наверное, Тимофей Карпович позвал ее по какому-то важному делу. «Ладно, приду завтра в тот же час», — решила она.

Увидеться с Тимофеем Карповичем нужно было и по другой причине. В вестибюле школы Варю поджидал гость. Дмитрий сидел на лавочке и о чем-то мирно беседовал со сторожихой. На коленях у него лежала посылка, зашитая в холст, с почтовыми штемпелями, — гостинец из деревни.

Варя с полуслова поняла, что за «гостинец» в посылке:

— Снесу… Я завтра снова собираюсь, но боюсь, вдруг опять не выйдет.

— Не завтра, а сегодня, — настойчиво сказал Дмитрий. — Подкупите какого-нибудь солдата.

— Дать деньги?

Дмитрий передал Варе несколько пачек папирос.

— Деньги — взятка, а папиросы — подарок. Только не все сразу отдавайте. Сначала одну пачку, потом остальные.

Когда они вышли из школы, у парадной прогуливался городовой. Варя попятилась назад. Дмитрий решительно взял ее под руку:

— Спокойнее. Фараону не до нас. Он наблюдает, чтобы прохожие не помешали устанавливать пулеметы. Башенка удобная, что и говорить. Три улицы под огнем.

В трамвай Варя села вместе с Дмитрием, а сошла одна у Большой Вульфовой. Он проехал еще остановку. Там его должны были ждать два товарища, — втроем легче в случае чего выручить Варю.

Запасные ворота в казарме оказались открытыми. Солдаты вывозили снег со двора. Варя смело подошла к повозочному:

— Будьте любезны, это не Гренадерские казармы?

— Они самые, а вам кого?

— Новенького, недавно прибыл в батальон.

— Много их, новеньких, — солдат отвернулся.

— Я в долгу не останусь, — сказала Варя.

Повозочный взял пачку папирос, опустил в карман шинели:

— Фамилия ему как?

Варя назвала фамилию:

— Орлов.

— Клади под сено посылку, доставлю. Харч, наверно?

— Из деревни гостинец.

Повозочный наклонился к Варе:

— Угости и ребят подымить.

— Хорошо, передайте.

Повозка со снегом въехала во двор.

На углу Дмитрий догнал Варю.

— Извините, проводить не могу, спешу, — просто сказал он. — На днях увидимся.

— Хорошо, — кивнула Варя. Она и не подозревала, что видит Дмитрия в последний раз.

Под видом посылки из деревни Варя передала пачку листовок.

Трамваи не ходили. Варя возвращалась домой пешком. У Петропавловской больницы солдат с красной повязкой на рукаве рассказывал в толпе, как его товарищи из 4-й роты Павловского полка вступились за рабочих, открыли огонь по отряду конных городовых.

Ночью на окраинах Петрограда горели костры, у которых грелись рабочие патрули. На подступах к заставам, к Выборгской стороне дымились жаровни, к ним жались спешившиеся жандармы. Город открыто разделился на два непримиримых лагеря. Уже ходили слухи, что из ставки Хабалов получил телеграмму:

Рассвет следующего дня входил в столицу под грохот винтовочной и пулеметной стрельбы. Варя пожалела, что не послушалась Анфисы Григорьевны и велела ученикам приходить на занятия. Она взяла портфель и, прихватив полено, поспешила в школу: последние недели ученики и учителя протапливали класс в складчину.

Собралось меньше половины класса. Последним прибежал запыхавшийся Аркаша, сын рабочего с «Баварии». Он принес кусок угля, обойму патронов и кучу новостей:

— Вулкановцы городовых ловят. Пошли палить участок, бочонок керосину перед собой катят. Ух и костер разведут!

Занятия, конечно, не состоялись. Варя отобрала у Аркаши патроны, развела ребят по домам.

Сменялись короткие зимние дни, а событий произошло за эти дни больше, чем за столетие. Николай Второй отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Варя видела, как на Сергиевской улице рабочие оружейного завода снимали городовых с крыши какого-то особняка.

На Литейном проспекте горел окружной суд. Посреди Захарьевской улицы был разложен огромный костер. Люди бросали в огонь охапки судебных дел. Ветер гнал по улицам опаленные листки, снег почернел на Неве у Литейного моста.

По Шпалерной к Таврическому дворцу шли воинские части и отряды рабочих. В городе носились слухи, что перепуганные члены Государственной думы ждали ареста. Выручил всех депутат думы Керенский. Он выскочил на улицу приветствовать революционный народ.

Стрельба на улицах, пожар окружного суда напугали Варю. Она не осмелилась идти домой и решила переночевать на Моховой. Двери, как всегда, открыла приветливая Даша. Теренины отдыхали в столовой, у камина. На латунном листе рядом с кочергой валялась пустая позолоченная рамка, еще вчера из нее выглядывал хозяин земли русской, король польский, князь финляндский и прочая и прочая…

Глава тринадцатая

Февраль выдался снежный. На окраинах города мостовые сузились так, что напоминали прорытые в снегу траншеи. Трамвайные пути, даже в центре, угадывались лишь по столбам и заиндевевшим проводам.

Ветер шевелил на заборах обрывки приказов военного губернатора, вздувал листки воззвания Временного правительства. Отречение Николая Второго мало кого удивило. Еще меньше разговоров вызвал в Петрограде отказ Михаила принять корону. Романовы отказались от трона, который им уже не принадлежал.

В день отречения с утра в Екатерининском зале Таврического дворца паркет еще светился зеркальным блеском, а к ночи посерел под солдатскими сапогами и валенками. Зал, в котором когда-то происходили балы петербургской знати, был скорее похож на временную казарму. К люстрам подымался сизоватый махорочный дым. Стояли винтовки в козлах. На узких диванах возле стен и на полу спали солдаты — под боком сено, под головой вещевой мешок.

А рядом со спавшими жизнь била ключом. Входные двери дворца не успевали закрываться. Приходили делегации, патрули и добровольцы конвоиры. В зале у входа расположился какой-то воинский штаб. Немолодой усатый писарь довольно быстро печатал на стареньком «ремингтоне». У ломберного стола солдат в казачьих шароварах старательно чистил пулемет. Сестры милосердия раздавали хлеб, сахар, наливали в солдатские кружки и дворцовые стаканы чай, темный как деготь.

Очереди у булочных, лабазов и лавок не убавились, а люди верили, что мир и спокойная, сытая жизнь наступят завтра-послезавтра. В петлицах у людей красные бантики — цвет революции.

Варя купила на улице алый бумажный цветок. Продавец поздравил ее с победой. А Тимофей Карпович, забежав к ней на минутку, зло швырнул на стол смятую газету:

— Народ сражается, а львовы, милюковы, тучковы и керенские захватывают власть…

Он спешил на митинг в цирк «Модерн», оставив Варю в полном недоумении. С каким восторгом в учительской Вариной школы встретили телеграмму Керенского военному губернатору Сибири! И Варя хлопала от души в ладоши. А Тимофей Карпович недоволен. Чем плоха телеграмма Керенского?..

Непонятно, чем недоволен Тимофей Карпович.

Вызвала оживленное обсуждение в учительской и необычная подпись под этой телеграммой:

Не о свежем ли ветре в России говорила эта подпись? С монархией покончено, ненавистный всем Николай Кровавый отставлен от царских дел, не миновать ему скамьи подсудимых. Варя не знала, что министры Временного правительства уже гадали: куда отправить из Царского Села смещенного императора. Голоса разделялись: одни предлагали в Тобольск, другие в Англию. Керенский изъявлял согласие сопровождать пленника революции до берегов Темзы.

Занятия в школе были отменены, но кое-кто из преподавателей все же пришел. Не сиделось дома и Варе. Сторожиха согрела самовар и принесла в учительскую.

Учитель физики разливал чай, Варя щипчиками колола сахар, когда во двор школы, громыхая, въехал грузовик. Учителя кинулись к окнам. С шоферского сиденья спрыгнул Яков Антонович, но в каком воинственном виде! В коричневой кожанке, грудь перекрещена пулеметными лентами, за плечом — винтовка с красной ленточкой на штыке, на матросском ремне — граната. Когда он шел по двору, по ноге била деревянная кобура маузера.

От чая Яков Антонович не отказался, раздеваться, однако, не стал, расстегнул только кожанку и снял папаху.

— Вы оттуда? — Учитель пения легко повел головой, имея, должно быть, в виду Зимний дворец.

— Позвольте, позвольте, — вмешался в разговор учитель физики, — не в анархисты ли вы записались?

Яков Антонович молчал и улыбался, поглаживая кобуру. Варя видела, что его самого распирает желание рассказать новости.

Случайно Яков Антонович попал в Таврический дворец, случайно оказался начальником какого-то отдела в министерстве финансов. Не веря в крепость и долговечность своего высокого назначения, он оставил за собой и школу. Обязанности у него были довольно странные. Якову Антоновичу выдали оружие, мандат и дали в его ведение команду солдат. Он разъезжал по особнякам монархистов, которые сбежали от революции, грузил ценности и свозил в кладовую банка.

Солдаты выгружали во дворе школы уголь, где-то прихваченный вместе с ценностями, а Яков Антонович восторженно перечислял вывезенные им уникальные сервизы, золотую и серебряную посуду, дарственные табакерки.

— Плясунья-то жила на царских харчах, — вдруг загадочно проговорил Яков Антонович и вытащил из полевой сумки узкую записную книжку, вслед за которой появилась фотография. — У министров и то куш был поменьше.

Любопытство овладело всеми.

— Под Новый год плясунья получила, — продолжал он, — восемнадцать тысяч рублей, в январе — пятнадцать, в феврале — двадцать. И всё от неизвестного «С».

Давно говорили, что прима-балерина Кшесинская — любовница царя. Но многие сомневались: так ли это? Не сплетня ли? Вот ведь и деньги на содержание выплачивал Кшесинской некто «С». Яков Антонович взял фотографию Николая Второго и прочитал дарственную надпись: «На дружбу. Николай».

Фотография пошла по рукам.

— Сбежала, и довольно хитро. Двадцать седьмого числа ушла с сыном прогуляться, ни мотор, ни коляску не взяли. Прислуга решила, что госпожа задержалась у знакомых.

Когда Яков Антонович сегодня приехал в особняк Кшесинской, горничная провела его наверх, в личные комнаты хозяйки. Ни малейшего следа бегства! На ночном столике раскрытый роман, на спинке кресла — халат, приготовленный к ночи. Но более всего свидетельствовал о временном отсутствии хозяйки полуторафунтовый золотой венок, подарок почитателей, который лежал на письменном столе под стеклянным колпаком…

Солдаты разгрузили уголь. Варя позвала их пить чай. Они поблагодарили и отказались. Сторожиха вынесла из швейцарской тарелку капусты и два стакана, шепнула Варе:

— До чаю ли им, коньячку прихватили из погреба Кшесинской…

Временами казалось, что свержение самодержавия произошло давным-давно. Столько свершилось событий! В Таврическом дворце заседает Петроградский Совет, из Сибири возвращаются политические ссыльные.

Между тем жертвы революции всё еще лежали в покойницких. Не похоронили своих героев Нарвская, Московская и Невская заставы. Городская комиссия отказывала родственникам в выдаче тел. Рабочие и солдаты, погибшие в боях за революцию, принадлежали народу. Предполагалось, что в траурной процессии примет участие около миллиона людей. Ожидаемое скопление пугало организаторов похорон.

Во Временном правительстве, в Петроградском Совете и в самой комиссии возникли разногласия — где хоронить. Одни считали, что лучшее место для братской могилы — Дворцовая площадь. Другие решительно возражали. Нельзя на парадной площади устраивать кладбище. Надо хоронить на Преображенском, рядом с братской могилой жертв революции 1905 года. В разгаре споров Максим Горький нашел третье, примиряющее решение — Марсово поле.

Хотя и удачно было выбрано место для братской могилы, день похорон все откладывали. Известить о нем должны были газеты. В марте очереди у газетных лотков не уступали хлебным.

Репортеры «Петербургского листка», «Нового времени» напали на золотоносную жилу. В их рассказах о жизни пленника Временного правительства — бывшего царя — слышались сочувствие и плохо скрытые слезы монархистов. Между тем, хотя царские министры сидели в камерах Трубецкого бастиона, сам развенчанный венценосец по-прежнему занимал дворец в Царском Селе, да и прислуги у него оставалось около трехсот человек. Репортеры с чувством описывали, как Николай Второй расчищал от снега дорожки в парке, умилялись поведению начальника караула, который во время прогулки бывшего царя держался от него на почтительном расстоянии. Газеты наперебой сообщали, почему у дочерей Романова Ольги и Татьяны после кори — запоздалой для них болезни — держится высокая температура. Черносотенцы требовали выдать Романову «цивильный лист», а фронтовики предлагали назначить бывшему царю солдатский паек. Не был забыт и Распутин. Солдаты сожгли труп ненавистного «старца» на костре.

Варе надоели эти сенсации. Она искала в газетах извещения похоронной комиссии. Первого марта в схватке с жандармами погиб Дмитрий.

Во вторник по городу разнесся слух, что Временное правительство высылает бывшую царскую семью и царя в Англию. На следующее утро снова вытянулись очереди обывателей у газетных киосков.

За день до того, как в школе были прерваны занятия, старшая группа неожиданно устроила Варе обструкцию. Ученики не встали при ее входе, на классной доске мелом четко были выведены слова:

Новую орфографию еще только собирались вводить. Странно было и то, что бунт начался на уроке математики, а не русского языка и литературы. Но у Вари не было времени на раздумье: тридцать пять пар глаз следили за ней.

— Артюхин, — назвала Варя первого попавшегося ей на глаза ученика, — вытрите доску.

Белобрысый увалень тяжело поднялся со скамьи.

— Вы больны?

Артюхин, одобряемый взглядами товарищей, вдруг выпалил:

— Мы все любим ять, фиту и десятеричное. Разве можно слово «Россия» написать без десятеричного и?

— Ах вот оно что! Молодые сторонники старой орфографии? — усмехнулась Варя. — Пусть будет по-вашему.

Ученики были огорошены таким заявлением. Трусливый Артюхин, помедлив, все же вылез из-за парты и вытер доску. Варя извлекла из шкафа таблицу слов на «ять» и повесила на гвоздь рядом с доской:

— Пользуйтесь сколько угодно, а сейчас займемся делом.

Конечно, мальчишки не сами решились на выступление в защиту старой орфографии. За ними стояли их отцы и матери. Но что это за отцы? Артюхин — Варя вспомнила это — не раз хвастал отцовской лавкой. А остальные? Мелкие чиновники, мастера. Это очень ее огорчало. Но Яков Антонович все свел к чудачеству ребят.

Варя вернулась домой поздно. Анфиса Григорьевна стирала на кухне. У ее ног лежал ворох солдатского белья.

Иногда Варя помогала хозяйке стирать, но сегодня усталость валила ее с ног.

Анфиса Григорьевна, подбросив стружек в плиту, подвинула на конфорку солдатский котелок со щами и сказала:

— В лазарете дали… Мои все отужинали, а это тебе. Поешь. Завтра, значит, собираешься на Марсово? Умаешься и без стирки. С «Вулкана» все идут хоронить. Не проспишь? Или разбудить?

— Лучше одолжите будильник, мой стал ненадежен.

— Разбужу, мне хорошо б к заутрене управиться.

В третий четверг марта 1917 года весь Петроград вышел на улицы отдать последний долг героям революции. В это утро город проснулся в трауре. Далеко не все домовладельцы успели приобрести флаги, поэтому нередко можно было видеть на древке кусок неподрубленной материи и на ней две-три черные ленты.

На Большой Монетной Варю окликнула параличная старуха в кресле-коляске:

— Туда, доченька, идешь?

Варя утвердительно кивнула.

Старуха поманила Варю, молча вынула из-под ватного одеяла красную ленту с черными краями и повязала ей на руку.

Поблагодарив старушку, Варя взглянула на часы и прибавила шаг.

В это сумрачное мартовское утро Варе показалось, что вся Выборгская сторона пришла к стенам Военно-медицинской академии. Тысячи людей — и ни одной шутки, тысячи людей — и ни одной улыбки. Озябшие, желая согреться, не толкали, как бывает, друг друга в плечо, а переминались с ноги на ногу. Лица женщин были скорбны. Мужчины старались курить незаметно, пряча цигарку в рукав.

Варя так и не поняла, случайно встретилась она с Тимофеем Карповичем или он дожидался ее и, пользуясь правами начальника колонны, отвел к знаменосцам. Его сразу отозвали, но Варя больше не чувствовала себя затерянной среди тысяч незнакомых людей.

Знаменосцев отделяла от колонны участников похоронного шествия свободная часть улицы, куда пропускали делегации с венками и родных погибших. Со стороны Петропавловской крепости донесся первый выстрел. Это василеостровцы опустили на Марсовом поле в землю первый гроб. На какую-то минуту наступила тишина на Выборгской стороне. И вдруг люди на Нижегородской улице, в переулках, прилегающих к Финляндскому вокзалу, запели:

Словно сдуло шапки и папахи с голов. Знамена поникли.

На улицу из часовни начали выносить венки — почти все самодельные, сплетенные руками товарищей из хвои, из железных и латунных вырубок.

Скорбь в мелодиях оркестра, скорбь на лицах людей.

— Несут! — негромко вскрикнул кто-то.

Варя прикрыла глаза, стараясь сдержать подступившие слезы.

Ее сосед — коренастый старик с рыжими отвислыми усами подтолкнул плечом всхлипнувшего знаменосца:

— Крепись, парень. Это еще не последняя кровь. Ровно держи стяг.

Парень неловко провел ладонью по лицу и, не поднимая головы, вскинул знамя выше. Варя догадалась, почему старик ободрял паренька. С полотнища гордо глядели рабочий, крестьянин и солдат. Союз людей, свершивших революцию.

Во время выноса останков погибших Тимофей Карпович так и не выбрал минутки подойти к Варе, а ей больше не у кого было узнать, в каком гробу Дмитрий. Она жалела, что не сможет ни попрощаться, ни проводить его до могилы.

Лишь только ступили знаменосцы на Литейный мост, как снова одиночный орудийный выстрел на секунду заглушил оркестр. Колонны Выборгской стороны еще не перешли через мост, а в братскую могилу на Марсовом поле уже опустили несколько гробов.

На Садовой недалеко от Инженерного замка Тимофей Карпович догнал колонну и шепнул Варе:

— Дмитрий — пятый по счету, проводим до могилы.

— Разрешат ли?

— Пойдем к старшему.

На Марсовом поле Варя сменила у гроба Дмитрия молодую работницу. Варя шла третьей, не ощущая ни тяжести, ни того, что металлическая ручка режет ладонь.

Идущие в первой паре солдаты свернули на дорожку. Перед глазами Вари открылось четырехугольное кладбище. Между могил — невысокий дощатый помост. Орудийный выстрел с Петропавловской крепости вызывал здесь, у открытых могил, еще бо́льшую скорбь. Варю сменил солдат. Она огляделась по сторонам. Где же Тимофей Карпович? В эту минуту рабочие и солдаты подняли на красных жгутах гроб Дмитрия. Раздался орудийный выстрел, и гроб опустили в могилу. Варе показалось, что колонна Выборгской стороны замерла. Издали доносилось тихое пение:

У помоста кто-то в военной форме опустился на колени. И больше Варя ничего не видела, земля заколебалась под ее ногами…

Очнулась она на санитарных носилках в комнате, пахнувшей аптекой. Настольная лампа, загороженная простыней, бросала свет на походную аптечку, тумбочку с горящей спиртовкой. «Не в больнице ли я?» — подумала Варя. Нет, не похоже, на ней свое платье, рядом нет кроватей. Луч прожектора робко скользнул по фрамуге и пропал. Свет настольной лампы и пламя спиртовки еще более потускнели.

Что же такое с ней? Чуть приподнявшись на носилках, Варя невольно зажмурилась. Теперь лучи прожектора залили комнату. Ее глаза скоро привыкли к яркому свету. Оглядевшись, Варя догадалась, что находится в какой-то военной канцелярии. Простые столы, шкафы, а на стене учебные плакаты для солдат.

Ей захотелось встать, подойти к окну, но неожиданно она ощутила острую боль, потрогала шею и вместо шарфа нащупала марлю. И тут Варя вспомнила чей-то испуганный крик у могилы: «Боже мой, лопата!» Видимо, теряя сознание, она ударилась о лопату.

Варя позвала: «Есть кто-нибудь здесь?» Никто не ответил. Превозмогая слабость, она добралась до окна. Ей хорошо были видны Марсово поле, деревянный помост, могилы, строгая нескончаемая процессия. И вдруг погасли прожектора. Но Марсово поле не погрузилось в темноту. Колеблющееся пламя факелов озарило путь шествию. От этого неверного света и раздуваемого ветром дыма у Вари заныло сердце.

Она приоткрыла форточку. В комнату ворвался гул орудийного выстрела, траурные мелодии, пение тысяч людей:

Похороны подходили к концу, над тремя братскими могилами высились продолговатые холмы.

— Надо полежать, голубушка.

Варя оглянулась. В дверях смежной комнаты стоял и смотрел на нее человек с окладистой бородой, в белом халате.

Прошло два месяца, и Варя понемногу начала разбираться в том, кто выиграл от февральского переворота. По-прежнему простые люди голодали. По-прежнему Россия продолжала войну. Росло в народе недовольство Временным правительством. Появился лозунг: «Долой десять министров-капиталистов!»

Варин класс в школе уменьшился почти вдвое. Часть ребят родители отправили в деревню к родственникам, три ученика заболели цингой. Попытки Вари открыть на лето детскую площадку оказались безуспешными. Разрешение выдали, а в продуктах отказали. Была возможность поехать на каникулы в деревню, но Варю не радовала встреча с отцом, да и голодно бедноте в Кутнове. Недавно мать сообщала в письме:

В воскресенье Варя повела сына квартирной хозяйки смотреть туманные картины. В полковой церкви на Спасской улице в это время кончилась служба. Народ хлынул на улицу. Варя взяла за руку мальчика и сошла с панели, но что-то ее заставило оглянуться. У входа стояла нарядно разодетая Соня и раздавала прихожанам какие-то цветные книжечки.

Варя обратила внимание на то, что Соня старается, чтобы книжечки попадали солдатам. Поговорить бы с ней, но мальчик хныкал, боясь опоздать на живые картины.

После сеанса, отведя сына хозяйки домой, Варя пошла на Ямбургскую. Соня была дома. В ее комнате уже не было запаха дешевых духов, на столе лежала стопка соломки, кружок металлической узкой ленты, перья, заколки, а с плеча спадал мягкий портновский аршин.

— Мастерю шляпку, примешь в подарок?

— С удовольствием, только потрафите ли? — пошутила Варя. — Я ведь капризная.

Но Варю сейчас интересовала не шляпка, а как Соня очутилась на церковной паперти.

Проворно убрав со стола, Соня поставила чашки. Варя поймала ее за руку и усадила рядом:

— Я сегодня проходила мимо военной церкви.

— И не призналась?

Варе показалось, что Соня не только не смутилась, но даже была этому рада.

— А я там книжечки раздавала, — показала она одну Варе. Внутри корочек была листовка, похожая на те, что она видела у Тимофея Карповича. Варя придвинула лампу.

— Откуда?

— Одной работнице с «Керстена» поручили, а она струсила, пришла ко мне, обревелась. — Соня кивнула на печку, — чуть со страху не сожгла. Я отняла и раздала. Люди ведь правду пишут.

Варя обняла Соню.

— Такую литературу не берут на память, мало ли, нагрянут с обыском. Пойдешь по 102-й статье…

Варя осталась на лето в городе. В лазарете ее охотно зачислили сестрой милосердия.

Произошли перемены и у Тимофея Карповича. Его вернули на Механический завод, но оставили на военной службе. Жил он в казарме. Встречалась с ним Варя редко, и встречи эти были короткие, возле заводской проходной.

Варя еще дремала, отдыхая после дежурства, когда Анфиса Григорьевна впустила к ней в комнату босоногого мальчишку-газетчика.

— Читай, тетенька, очень спешное…

Мальчишка протянул ей вчетверо сложенный листок. От денег маленький нарочный отказался, а перед куском хлеба не устоял.

Записка была довольно странная. На последнем свидании Тимофей Карпович просил Варю не приходить раньше пятницы, и вдруг — перемена. Да и зачем ему понадобилась провизионная сумка?

Прочитав записку, Варя взглянула на будильник. Одиннадцать, через час ей надо быть на Арсенальной набережной. Она быстро собралась и на улицу.

Тимофей Карпович ждал Варю на берегу. С ним был еще какой-то рабочий в синей блузе и брезентовых брюках. Варе он показался старым, но, подойдя ближе, она увидела, что ему нет и двадцати лет. Он плохо отмыл лоснившуюся копоть, на лице остались старившие его грязные борозды.

— Нам до воскресенья не выбраться в город, спать приказано в мастерской. Нужна твоя помощь. Прочитай, все узнаешь. — Тимофей Карпович протянул Варе газету.

Первое, что ей бросилось в глаза, была заметка, обведенная чернилами:

Так вот зачем Тимофею понадобилась сумка для провизии! Сбор! У Вари оказалось при себе немного денег, и она опустила в сумку и свой вклад — ленточку неразрезанных керенок.

В эти дни «Правда» была единственной в столице газетой, выступавшей против войны. Остальные еще настойчивее призывали «добить германца».

Позавчера, когда Варя уходила от Терениных, с ней вышла и Даша. На улице она взяла Варю под руку и торопливо заговорила:

— Никогда не случалось, а тут зашел в кухню. Нужда у него по вас. «Варвару Емельяновну мне бы повидать», — так и сказал, жалостливо-жалостливо.

— Кому я понадобилась? — удивилась Варя. — Случайно не Бук ли Затонскому?

Даша сердито мотнула головой:

— Валентину Алексеевичу.

— Ловягин в Петрограде?

— За солдатами приехал.

Эта новость ошеломила Варю. Агнесса, обычно поверявшая ей свои маленькие тайны, умолчала о приезде Ловягина. Странно. Даша будто догадалась, о чем задумалась Варя. Заговорщицки оглянувшись, зашептала:

— Нехорошо встретились, поругались. И не Бук сердешный тут виноват. Агнесса вышла в форме. Валентин Алексеевич какую-то дерзость ей сказал. Не пойму, чего ее тянет в этот бабий батальон. А хозяину в коридоре он такое выпалил, что у меня ум за разум. — Даша сжала Варин локоть. — Прямо страхи.

— Раз замахнулись, говорите, я не сахарная.

— Срамотно, Валентин Алексеевич назвал батальон не ударным и не смерти, а сборищем шлюх.

— Бронислав Сергеевич возразил?

— Хозяин отмолчался.

Варя и сама не понимала, откуда у Агнессы появился интерес к «батальону смерти». Наверно, мать толкнула ее на этот необдуманный шаг. Подруга Елены Степановны вошла в штаб формирования женских батальонов в России, их разговоры о спасении родины подействовали на Агнессу.

Поначалу Варя подумала, что Агнесса чудит от скуки, но однажды застала в гостях у Терениных прыщеватого прапорщика, а когда в портновской Преображенского полка Агнессе сшили военную форму из тонкого сукна, юбку и гимнастерку, то поверила в серьезность ее намерения.

Теренины по-разному встретили решение Агнессы поступить в ударный батальон. Глаза Елены Степановны туманились счастливой слезой, она умиленно улыбалась, глядя, как дочь лихо щелкала каблуками и становилась «во фронт». Борису по душе пришлось новое увлечение сестры. Бронислав Сергеевич обычно потрафлял дочери, но новая затея ему не нравилась. Он все время был хмур, раздражен.

Даша проводила Варю до Фонтанки. Пора было ей возвращаться домой, а она все шла и шла.

— Смотри, Дашенька, долго ли до греха, спохватятся…

— Сейчас, вот только отдам записку Валентина Алексеевича.

— Чего ж ты ее столько времени таишь?

— Она спрятана в чулке. — Даша виновато потянула Варю в парадную.

Ловягин писал, что пробудет в Петрограде до пятницы и просил зайти в запасной батальон. Записка не была похожа на ловягинскую, деловая, без шуток, а конец даже грустный:

Запасной батальон стоял в старинных казармах. Приземистые здания-близнецы окружили плац.

Дежурный, опасаясь, что Варя долго проблуждает, дал ей связного. Однажды на каком-то полковом празднике Ловягин провел Агнессу и Варю в казармы. Варе тогда показалось, что она находится в большой девичьей спальне. Сейчас же связной вел ее по какой-то ночлежке. По обе стороны прохода тянулись трехъярусные нары, застеленные трухлявой соломой.

Варе было не по себе под любопытными взглядами солдат.

— Скоро ли седьмая рота? — раздраженно спросила она.

— Здесь, — связной кивнул на нары и пояснил: — Кроме основной, восемь седьмых литерных, столько же первых, вторых…

Помолчав, связной продолжал:

— Понимать надо: запасной батальон военного времени — чуть ли не дивизия!

Когда Варя вошла в комнату Ловягина, он негромко отчитывал фельдфебеля. Ловягин еще не оправился от ранения. На спинке стула висели сабля и трость из можжевельника. В первую минуту Варя растерялась, не зная, что лучше — уйти или дать как-нибудь знать о себе. Но Ловягин увидел ее отражение в окне и прогнал фельдфебеля.

— Простите, Варенька. Из-за таких вот болванов полетим вверх тормашками, упадем и костей не соберем. — Ловягин кивнул на дверь, за которой скрылся фельдфебель. — Едва спас от самосуда.

— В казарме самосуд? — удивилась Варя. — Это ведь преступление.

— Я не стал бы судить солдат. И после революции это люди без права. В седьмой роте «Д» русские, поляки, эстонцы, латыши, татары, евреи, карелы, а фельдфебель построил их и повел в православную церковь. Солдаты возмутились, а он на них ястребом: «Я вам покажу, как морду воротить от русского бога. Под винтовку на два часа».

— И наказал?

— Трое отстояли, а четвертого замучил. Солдат чуть руку опустит, а фельдфебель уже тут, снова время засекает. Не выдержал человек, отправили в лазарет. — Ловягин взглянул на часы и потянулся к сабле:

— Обождите, Варенька, высокое начальство к нам жалует.

На улице духовой оркестр заиграл «Камаринскую». Варя подошла к окну. Огромный плац был заполнен солдатами, равнение сохранялось в первых рядах, а дальше толпа.

Неожиданно веселая танцевальная музыка оборвалась и над плацем понеслись торжественные звуки военного марша. От ворот к штабу на тихом ходу шли четыре открытые машины. В первой сидел генерал. Смуглый, с раскосыми глазами, отвислыми усами и худосочной бородкой, он был похож на калмыка-кочевника, надевшего чужой мундир. Во второй — старуха в клетчатом жакете и в соломенной шляпе с веткой сирени. Она сидела между двумя молоденькими сестрами милосердия. В третьей — Керенский, а последнюю занимали адъютанты.

Варе у окна было хорошо видно. Как только автомобили въехали с мостовой на плац, из-за оркестра выскочил на белом коне грузный полковник. Скомандовав «смирно», он поскакал к машинам и отдал рапорт, из которого Варя поняла, что, кроме Керенского, в запасной батальон приехали главнокомандующий Корнилов и Брешко-Брешковская — бабушка русской революции.

Керенский выступал с машины:

— Я, мы, — Керенский эффектно заложил левую руку за спину, а правую за борт френча и, кивнув на соседние автомобили, продолжал: — Временное правительство, не хотим верить, что вы отказываетесь идти на фронт.

В ком бьется русское сердце, тот, услыша, что враг у ворот Риги, не выпустит из своих рук винтовку. Я убежден: мы вместе пойдем до полной победы. Ура!

В ответ по плацу прокатилось не «ура», а гул недовольства. Несмотря на угрожающие знаки командира батальона, от толпы отделился невысокий солдат. До этого он был неприметным, такой же как и все, серый и безликий, но теперь Варя его хорошо разглядела: это был пожилой татарин, на скулах кожа лоснилась от загара и пота.

— Ты, мыныстр, хочышь, чтоб солдат воевал до побед…

Керенский не сменил позы, только пальцы, засунутые за борт френча, нервно подрагивали.

— А кому от твой война барыш? Мне, им? — Винтовка служила солдату-татарину указкой. Тыча ею в грудь товарищей, он повторял, — мне, им…

— Скажи им, Карим, о чем матка жалится в письме! — крикнул кто-то из толпы.

Солдат-татарин подошел вплотную к машинам:

— Так вот, мыныстр хороший, мыня гонишь с винтовкой, а у батьки забрал последнюю кобылу. — Солдат взял винтовку на ремень, растопырил заскорузлую пятерню и, загибая пальцы, громко перечислял обиды: — Шкуру овца брал, жинку гонял на дорожну повынность…

— Про земельку не забудь, заждались! — крикнули из толпы. — Спроси министра, когда делить.

— Землы просышь, ай-ай, зачем она тебе, сам помещык, — серьезно, без улыбки сказал солдат-татарин. — У каждого вон сколько чернозема.

Он с любопытством взглянул на свои руки с грязными ногтями.

Простодушная хитрость солдата-татарина была понятна всем солдатам. Плац гневно зашумел, а солнце невпопад настроению людей радостными бликами расцветило штыки. Керенский испуганно выпрямился (казалось, что он гневно крикнет: «Генерал, это же бунт!»). Но он сказал спокойно, показывая при этом, что ему трудно сдержать волнение:

— Пришло ли время раздела земли? Нет, не пришло. Другие священные дела нас ожидают. Революция, родина, свобода в опасности. Мы потеряли всю Галицию, всю Буковину. Сейчас ни шагу назад, только вперед.

Солдат-татарин был недоволен тем, что Керенский помешал ему высказать свои обиды. Сняв винтовку с плеча, постукивая прикладом о борт автомобиля, он под одобрение товарищей громко заговорил:

— Хватыт баюкать, мой не мал детка, свой внучка в люльке. Скажи лучше — отпустишь до дома? Соскучился по жинка…

— Всех нас ждут дома. — Керенский вскинул руки. — Кто же без победы кончает войну? Хотел бы я увидеть такого человека.

Ораторское искусство на этот раз подвело Керенского. Солдат-татарин злобно поднял винтовку и со всего размаха воткнул ее штыком в землю:

— Погляди. Я кончил войну.

— Молодец, Карим, держись.

— Клади на обе лопатки министра…

На плацу поднялся такой шум, что совершенно не было слышно голоса Керенского. Корнилов подозвал к машине полковника, тот с офицерами кое-как успокоил солдат.

Варя искала Ловягина среди офицеров, кинувшихся наводить порядок, а увидела его у коновязи. Он стоял, опираясь на трость, равнодушный к тому, что происходило на плацу.

— Товарищ главнокомандующий, — кричал Керенский, — я требую, немедленно демобилизуйте этого несознательного солдата!

Керенский совершил новую ошибку. В «пятачке» между машинами теперь очутилось десятка два солдат, и перед ними вырос частокол из винтовок, воткнутых в землю.

Корнилов почувствовал себя в ловушке. Театральный жест Керенского мог принести много бед. Демобилизовать одного зачинщика эффектно, но опасно: этого же хотят тысячи.

Незадачливого министра и главнокомандующего попыталась выручить Брешко-Брешковская. Поднималась она с сиденья по-старчески, осторожно; был момент, когда казалось, что ее дряхлая фигура так и останется в полусогнутом положении, но сестры милосердия вовремя подхватили ее под руки.

Надоело ли солдатам шуметь, уважение ли к старости или любопытство тут было, но многотысячная толпа на плацу вдруг затихла, будто перед молитвой. Офицеры воспользовались этим, оттеснили солдат от машин.

— Граждане солдаты, к вам обращаюсь я — бабушка русской революции, — довольно громко начала Брешко-Брешковская. — Да, я бабушка, человек, много проживший, много пострадавший от царского произвола. Я вам говорю: свобода в опасности. Верьте мне, мои сыны. Истинно русский человек не трус, он никогда не воткнет штык в землю, коли враг топчет дороги его родины.

Солдаты разноголосо зашумели. Теперь им трибуной служил не «пятачок» у автомобилей, а деревянная «кобыла». Варя не видела, когда на «кобылу» забрался солдат, его голос привлек ее внимание. Вид у этого солдата был жалкий. Застиранные брюки и гимнастерка, на ногах ботинки и обмотки — тип забитого обозника военного времени, а говорил он рассудительно.

— Мы, солдаты, не такие уж противники войны. Если война за народные интересы, то мы за такую войну, а получать «деревянного Георгия», чтобы наживались господа помещики и фабриканты…

Корнилову явно не нравился самостийный солдатский митинг. Он приехал сюда, чтобы привести солдат к присяге Временному правительству. Командир батальона догадывался о плохом настроении главнокомандующего. Он шепнул капельмейстеру. Оркестр заиграл вальс. Новый оратор постоял на «кобыле», ничего не сказав, спрыгнул.

Автомобили выехали на дорогу. Командир батальона скакал возле машины главнокомандующего, в чем-то оправдывался. Корнилов теребил ус и молчал.

Едва закрылись ворота за машинами, как Ловягин вошел в комнату, подсел к Варе:

— Ну и дела!

— Слышала, — Варя кивнула на раскрытое окно, — старушке мешали говорить. Можно не соглашаться…

— У нас, слава богу, обошлось без скандальных происшествий, а от саперов эсеровская «богородица» едва унесла ноги.

— Хорош Корнилов, женщину обижают, а он хмурится и ус теребит. Хорош генерал!

— Эх, Варя, мы живем в непонятное время. Корнилов — главнокомандующий без армии, армия почти вся у большевиков! В соседнем полку солдаты потребовали, чтобы Корнилов первым принял присягу.

— Подчинился?

— Вылез из машины, преклонил одно колено, перекрестился на купол полкового собора и прочел слова присяги. Присягал и я, а кому, зачем…

Ловягин сжал руками голову. Варя постаралась отвлечь его мысли от неудачной встречи высокого начальства.

— Даша мне рассказала про ваш неожиданный приезд. Обещали не раньше зимы.

— Не моя воля. Приехал за пополнением, а тут узнал про чудачество Агнессы. У меня серьезные намерения. Но она еще мне не жена, не прикажешь. Раскройте ей глаза, как в народе смотрят на «батальон смерти»…

У Вари до вечера было свободное время, но Ловягина вызвали в штаб. Среди пятнадцати тысяч солдат запасного батальона нашлось только триста добровольцев.

— А остальные пойдут по приказу, — объяснил Варе Ловягин, — увезу тысячу.

У ворот Ловягин обнял Варю, ей показалось, что глаза у него затуманились слезой.

Варя не скрыла от Агнессы, что была у Ловягина в казарме. Агнесса старалась себя оправдать:

— Убивается, а причина?! Я вступаю в батальон не флиртовать. Другой бы гордился такой невестой.

Агнесса решила склонить Варю если не к вступлению в батальон ударниц, то хотя б к одобрению своего поступка. Она уговорила Варю сходить с ней в штаб. «Батальон смерти» размещался в казармах жандармского дивизиона на Кирочной улице, недалеко от Литейного проспекта. Парадная оказалась на замке. В полукружье двора пахло перепрелым навозом. Агнесса зажала нос платком и проскочила на черную лестницу. «Ну и вояка», — усмехнулась Варя.

С горьким чувством Варя рассталась с Агнессой.

На пятые сутки Агнесса сбежала из «батальона смерти». Варя решила ни о чем ее не расспрашивать. Но едва она успела продиктовать Боре задачу, как пришла Агнесса и увела ее к себе.

— Что там, Варенька, творится, какая я была дура, что не послушалась Валентина. Отказалась пойти на офицерский кутеж, так меня навоз поставили возить. Хорошо, папин знакомый генерал был в это время в Петрограде…

Вторую неделю в пригороде горели леса и торфяные поля. Никто не тушил пожаров. В городе было душно, дымно, пахло гарью. Копоть оседала на окнах. Выходя на улицу, Варя оглядывала небо — оно не предвещало дождя, а нужен был хороший дождь — ливень.

Петроград жил в предчувствии каких-то новых, грозных событий. Еще не забылся расстрел войсками Временного правительства манифестантов у Публичной библиотеки, а город уже снова наполнили слухи о предстоящем выводе из столицы революционно настроенных полков, о предстоящем падении Риги. Вывести полки не удалось, а Рига пала. Изменник Корнилов открыл немцам дорогу на Петроград. Давно ли Керенский называл его «первым солдатом республики»?

В конце августа Теренины на несколько дней выехали в Келломяки за грибами. Они увезли с собой и Варю. Вслед за ними приехал на дачу Бук-Затонский. Он не дождался экипажа, пришел со станции пешком и сразу увел Бронислава Сергеевича к заливу.

Поход за грибами был отменен. «Что-то случилось в городе серьезное, — решила Варя. — Но что?»

Первым вечерним поездом Бук-Затонский и Бронислав Сергеевич уехали в Петроград. С ними собралась было и Агнесса.

— Сиди на даче, — сердито сказал ей отец.

Все-таки Агнесса узнала от Бук-Затонского, что Петроград объявлен на военном положении.

— Бук так переживает за Керенского! Корнилов оказался большой свиньей. Отдал немцам Ригу и в довершение всего идет с казаками и конницей на Петроград. Это правда. Бук привез папе манифест.

Она показала Варе листовку.

— Смотри, начинается, как у царя.

Листовка была отпечатана в хорошей типографии на плотной бумаге с водяными знаками. Агнесса была права — Корнилов подражал манифестам Романова:

Следующим поездом Варя уехала в Петроград. Ей хотелось быть в эти опасные дни рядом с Тимофеем.

В вагоне пассажиров было немного. Все говорили вполголоса, из обрывков фраз Варя поняла серьезность положения. Корнилов двинул на столицу третий конный корпус генерала Крымова и «Дикую дивизию». Одно ее название приводило в страх Вариных соседей.

На Финляндском вокзале Варя купила экстренный выпуск большевистской газеты «Рабочий». Бои шли уже в районе Гатчины и Царского Села.

По Литейному мосту шел большой отряд красногвардейцев и солдат. Варя добралась с ними до Невского, надеясь увидеть в рядах выборжцев и Тимофея Карповича. Напрасно. Его не было.

Прошли три тревожных дня. В лазарет, в котором работала Варя, прибывали раненые. От них она узнала о разгроме третьего конного корпуса, о том, что «Дикая дивизия» отказалась выступать против петроградских рабочих. Генерал Крымов застрелился, а Корнилов, Деникин и Лукомский арестованы.

В витрине книжного магазина на Невском проспекте вывесили портрет нового спасителя России — Керенского.

Верховный главнокомандующий и глава директории имел успех у светских дам. Они называли его «душка Керенский», «душка фельдмаршал».

В Варином лазарете служила операционной сестрой молодая женщина — дальняя родственница князя Львова. Она надумала пригласить «душку» в лазарет. Варя отказалась войти в делегацию. Но вскоре ей все же пришлось встретиться с Керенским.

Теренины на лето остались в городе и только изредка выезжали на дачу. Из каких-то соображений Бронислав Сергеевич не давал сыну передышки.

В середине урока зашла в комнату Агнесса, чмокнула Варю в голову, прилегла на диван. После занятий она отослала брата с поручением на почту, а Варю попросила посидеть с ней.

— Выручай, мои дела отвратительны. Буку мало быть компаньоном моего отца — спешит породниться.

— А Ловягин?

— Валентин далеко! Папа и мама уверяют, что он сложит голову, а если и вернется, то на протезах.

— А любовь?

— Любовь? — задумчиво повторила Агнесса. — А при виде культяпки и костыля не пройдет ли моя любовь?

— Выйдешь за Бук-Затонского?

— Девушки, Варенька, тоже старятся, это папа хорошо знает. До войны старинное дворянство ценилось высоко — карту ставили на Ловягина. Теперь в цене шрапнель.

Покорность Агнессы возмущала Варю. Теренин с такой же холодной расчетливостью устраивал личную жизнь дочери, как когда-то покупал конный завод под Мелитополем, винные погреба в Алуште или вступал в пай предприятия по выделке шрапнели. У коммерсанта на уме деньги и деньги, но он не посмел бы торговать дочерью, будь она стойким человеком.

Агнесса и не скрывала от Вари, что плывет по течению:

— Отец не позволит мне больше быть в разладе с Бук-Затонским.

Приглашение Бук-Затонского на ужин Бронислав Сергеевич принял без согласия дочери, ей удалось лишь добиться маленькой уступки — чтобы пригласили также и Варю.

В тот вечер квартиру Бук-Затонского было не узнать. Огни люстр отражались в зеркалах. Официанты в новеньких фраках, сами похожие на званых гостей, бесшумно пробегали из кухни в столовую и обратно. Стол был накрыт так, будто у булочных и бакалейных лавок не стояли очереди голодных людей.

Гостей было немного, среди них — тенор из Мариинского театра, два генерала, бородатый гостинодворец с золотой цепочкой на животе. Редактор военного отдела эсеровской газеты спорил с артистом о стратегических ошибках, допущенных при наступлении французских войск. Гостинодворец шепотком жаловался дряхлеющему генералу:

— Дожил до благодати, и на тебе…

Он извлек из пухлого бумажника хрустящую бумагу. Варя в это время стояла в стороне и, хотя гостинодворец наклонился к самому уху генерала, ясно слышала, как он читал:

— Нам с вами есть о чем вспомнить, — сочувствовал генерал.

Его самого потянуло к воспоминаниям. Генерал начал хвастать, как двадцать лет назад отбил у графа Клода Бурдэ любовницу-певицу, приехавшую в Петербург на гастроли.

— В ту ночь Виктория в кабачке пять раз спела на бис «Очи черные». За кулисы нанесли цветов, а я по русскому обычаю — на подносике калач и соль. В калачике-то был браслет с шестью камнями…

В этой компании не только Варя, но и Агнесса чувствовала себя неловко. Бук-Затонскому было явно не до них. Он часто выбегал в прихожую, на минуту-две подсаживался к генералам, потом вскакивал, подбегал к окну и, заслонившись портьерой от яркого света, всматривался в улицу. Когда он наконец сам кинулся в прихожую на звонок, лицо его сияло.

— Александр Федорович! — торжественно представил Бук-Затонский сухопарого человека с гладко выбритым лицом.

За ужином больше всех говорил Керенский. В его жестах было много позерства, то и дело он закладывал правую руку за борт френча, выпячивал грудь, высоко поднимал брови.

— Милюков чистой воды монархист, — рассказывал Керенский о недавнем ночном совещании Временного правительства в Мариинском дворце. — Осмелился назвать революционное выступление бунтом. Войдите в мое положение, я единственный демократ в правительстве. Нужна железная выдержка, а стерпеть нельзя. Явная провокация. Мне пришлось, друзья, пригрозить. Я сказал: «После того как господин Милюков решился оклеветать святое дело революции, я ни одной минуты больше не останусь в коалиции».

— И что же? — Журналист потянулся через стол с рюмкой.

Керенский недовольно чокнулся, однако пить не стал. Он не любил, когда его перебивали, но смягчился, увидев, что журналист проворно записывает на манжете.

— Согласиться на мой уход — уход представителя демократии — это значит разоблачить себя перед народом…

Керенский долго ругал своих коллег по кабинету министров, а Варя видела: в прищуренных глазах этого человека, рядившегося под Наполеона, не было искренности. Разговаривая, он болезненно оттягивал верхнюю губу, отчего некрасивые зубы его казались искусственными. Неприятное впечатление Керенский произвел и на Агнессу.

— Точно его вырядили в чужую одежду, — сказала она Варе, когда мужчины двинулись к карте.

Керенский величественно показывал на карте, где он нанесет сокрушающие удары немцам.

В костюме военного покроя, огненных крагах, рыжеватый Керенский выглядел действительно ненатурально. Что в нем нашла операционная сестра, молодая красивая женщина? А ведь она могла часами выстаивать у Мариинского дворца и Главного штаба, чтобы взглянуть на Керенского. Этот господин захватил большие посты: он был главой директории, верховным главнокомандующим. Но вот он сидит за столом, вызывая стыд своими высокомерными, наполеоновскими повадками, и все у него чужое — и френч и жесты. Варе невольно вспомнилась немецкая пословица: «Лилипут остается всегда лилипутом, даже если он стоит на самой высокой горе».

Керенского ненавидели в стране. Если в февральские дни солдаты выставляли над окопами чучела, изображавшие Николая Второго, то теперь они с не меньшей издевкой проделывали это с портретами «верховного главнокомандующего». Удивительно было, что ненавистный всем пигмей все еще держится у власти.

В Мариинском дворце заседала директория. Если с докладами являлись старшие офицеры, Керенский подбегал к карте Европы, хватал указку и нервно водил ею по изломанным линиям фронтов.

Слушая фантастические разглагольствования «главковерха», штабные генералы умели вовремя сделать серьезное лицо. Генералы-фронтовики отводили глаза, тайком ухмылялись. Они лучше тыловых штабистов знали, что планы новоявленного главнокомандующего — это игра в потешную войну. А Керенский продолжал позировать фотографам, и указка в его руках молниеносно перебрасывала крупные воинские соединения, рвала немецкие укрепления…

В столице и окопах давно ждали, что вот-вот подует свежий ветер с рабочих застав…

Глава четырнадцатая

Рано утром Варю разбудила радостно взволнованная Анфиса Григорьевна:

— Началось, Варенька, началось.

Варя вскочила, накинула на плечи халат.

— Что началось?

— Революция! Бабы с леонтьевской мануфактуры говорят, что войне конец. Дай-то бог!

Анфиса Григорьевна убежала к себе, растормошила ребят:

— Скоро папка вернется!

Закрывая дверь квартиры, Варя все еще слышала, как из хозяйской комнаты неслись веселые возгласы.

По Большой Колтовской двигался военный патруль, но куда делась юнкерская выправка? Как штрафники, владимирцы держались кучкой, трусливо прижимаясь к стенам домов. Полчаса назад на завод «Вулкан» привезли из крепости винтовки. Юнкера не посмели остановить машину.

Варя вышла на Спасскую улицу. По мостовой, не торопясь, шагал солдат, за плечом у него была винтовка на ремне, в левой руке он держал ведро с клейстером, в правой — пачку бумаги. Солдат остановился возле проходной конторы фабрики, наклеил на стену плакат, заботливо расправил складки на нем и, довольный своей работой, направился к Большому проспекту.

Когда Варя подошла к проходной, у воззвания собрались работницы. «Контрреволюция подняла свою преступную голову», — читали они. Военно-революционный комитет призывал трудящихся к защите революции.

Как бы напоминая об опасности, у Народного дома и у Петропавловской крепости потрескивали короткие пулеметные очереди. На пути солдата, как вехи в грядущее, загорались пламенные слова большевистского воззвания. Совершались великие события. А как ей, Варе, быть? Она позавидовала Соне, которую случайно встретила неделю назад на улице. Девушку было не узнать. Куда девались ее робость и приниженность? Соня шла в ватнике, перетянутом солдатским ремнем, волосы ее были спрятаны под косынкой. Она записалась в рабочий отряд.

— Мадам-то меня прогнала напоследки, — сказала она и упрямо сдвинула брови. — Ненавижу их всех.

Она ушла, пообещав скоро навестить Варю…

Стрельба шла в районе крепости. Схватки с приверженцами Керенского каждую минуту могли возникнуть и на тихой Спасской улице, — перевернутая телега уже перегородила здесь мостовую.

У Большого проспекта Варя встретила смешанный взвод рабочих и военных. Впереди шагал солдат, катя перед собой детскую коляску с клеенчатым верхом, из которой настороженно выглядывал пулемет. Потом промчалась артиллерийская упряжка. На ухабах орудие подпрыгивало, солдат, сидевший на передке, придерживал одной рукой фуражку, а другой прижимал к ноге офицерскую саблю.

В эти тревожные дни Варе так хотелось быть рядом с Тимофеем. Где его найти? В казарме вряд ли. Не усидит он и на заводе. Скорее всего Тюменев был в Полюстровской рабочей сотне.

Столица уже в открытую разделилась на два лагеря. У Смольного горели костры. Сюда шли отряды с Выборгской стороны, с Невской, Нарвской, Московской застав, с Коломны и из Кронштадта. Другой лагерь, перепуганный до смерти, жался к Зимнему дворцу, под защиту таких же обреченных мертвецов. Юнкера и ударницы из женского «батальона смерти» устраивали в поленницах удобные огневые точки. Но через Дворцовый мост в это время безмятежно переваливали вагоны трамвая.

Варя без труда доехала до Большой Невки. У ворот казармы под «грибом» не было часового. Она поднялась по лестнице с изношенными ступенями и стойким запахом махорки. В коридорах гулял холодный осенний ветер, надувая парусом большое полотнище: «Вся власть Учредительному собранию». Варя закрыла окно. Бессмысленно сейчас искать Тимофея, да и обрадуется ли он ее приходу, не станет ли она для него обузой?

Что же делать? В школу идти незачем. Великовозрастные гимназисты пытались подбить всех школьников на забастовку в знак сочувствия директории. Варя выгнала молодых провокаторов из класса, но они все же сорвали занятия, разбросав в классах и коридорах множество каких-то металлических коробочек, — едкий дым заполнил все здание. Когда паника улеглась, Яков Антонович отпустил учеников на неделю.

Варя отправилась к Терениным. Там царил отчаянный переполох. Даша вытаскивала в прихожую чемоданы, картонки, корзинки. Тут же полулежала в кресле-качалке Елена Степановна с пузырем льда на голове, что, однако, не мешало ей покрикивать на Агнессу и Борю, — те отказывались сидеть в прихожей при пугающем свете церковной свечи.

— Господи, да не подходите вы к окнам! Слышите, стреляют!

Даша только что втащила в прихожую кованый сундук и, отдышавшись, успокаивала барыню:

— Полно пугать-то, и ничего не стреляют — на парадной дверь хлопнула. На нашей Моховой нет революции. Вот за Литейным мостом народу — страсть! У всех винтовки, есть и с пулеметами. Вот там революция! Матросы ходят сплошь обвязанные лентами из патронов — и на груди патроны и на плечах патроны.

Обстановка у Терениных не располагала к веселью, но Варя не смогла подавить улыбку, услышав, как успокаивает прислуга перепуганную барыню.

В комнате Агнессы тоже были следы торопливых сборов. С окон и дверей сняли тяжелые бархатные портьеры. Их, видимо, пытались втиснуть в чемоданы, это не удалось, и теперь они валялись на подоконнике.

— Папа велел укладываться, уезжаем. — Агнесса растерянно развела руками. — А похоже, бежим. Куда — не знаю. Сначала, наверное, в Гельсингфорс…

Из прихожей снова послышался испуганный голос Елены Степановны. Агнесса плотно сжала губы, погрозила кому-то кулаком.

— Хрупкие мы. Ей, старой женщине, простительно. А вот так же воюют и генералы — наши защитники. Испугались красных. Скажи, Варя, ты видела большевиков? Что это за люди? Я не верю в то, что это сплошь предатели, насильники, варвары, как о них говорят.

— Кто это говорит? — тихо сказала Варя.

— Ну, у нас говорят, конечно, наши… А я… — Агнесса бросилась в кресло и стиснула руками голову. — Не знаю. Ничего не знаю. Только я никуда не хочу ехать… Господи, хоть бы Валентин был здесь!

— Ты думаешь, что Ловягин посоветовал бы тебе не уезжать? — сказала Варя.

— Не знаю, ничего не знаю. — Агнесса вдруг улыбнулась. — Помнишь, он как-то сказал, что если все полетит к черту, то я переживу? Характер, мол, у меня такой. Может быть, он и прав. Я не хочу никуда уезжать. Пусть все идет к черту. В конце концов, чего мне надо? Выйду замуж.

— Так оставайся, — предложила Варя.

Лицо Агнессы исказилось болезненной гримасой. Она махнула рукой.

Варя грустно попрощалась с Агнессой: она привязалась к этой девушке, чужой ей, взбалмошной и все же как-то вошедшей в ее душу. Но уйти Варя не успела — ввалился запыхавшийся Бук-Затонский. Он за последние дни не то чтобы постарел, а как-то потускнел. На нем было старое пальто с потертыми рукавами. На голове вместо шляпы — кепка.

Агнесса и Варя переглянулись, когда он подчеркнуто вежливо назвал горничную «товарищ Даша». Этот человек уже начал приспосабливаться к новым порядкам.

Бронислав Сергеевич вернулся домой усталый и злой. Он нанял в Старой Деревне три подводы, рассчитывая к утру быть с семьей на даче в Келломяках и уж оттуда перебираться в Гельсингфорс. Но у Петропавловской крепости патруль реквизировал подводы.

Агнесса упросила Варю остаться.

— Не скоро увидимся. И увидимся ли? — Глаза ее были печальны. Варя не нашла в себе силы отказать ей. К тому же и спешить было некуда.

Бук-Затонский потерял дар красноречия. Он оживился только, когда речь зашла о Керенском:

— Каков главнокомандующий! Оставил в заклад господ министров и отбыл восвояси.

Он проклинал Керенского, а у самого зависть выпирала наружу. Керенский трусливо сбежал, но у неудачника-адвоката, премьер-министра и главнокомандующего еще кое-какая перспектива оставалась. На худой конец он безбедно проживет за границей в качестве «исторической личности». А он, Бук-Затонский? Не хватит у него воли бросить доходную мастерскую. Он не скрывал, что еще надеется договориться с большевиками.

— Им-то, большевикам, разве не потребуется шрапнель? — втолковывал Бук-Затонский компаньону. — Не хлопушками же они собираются пугать противника…

У Бронислава Сергеевича был другой план. Он забирает ценности, семью. Отойдет в сторонку, притаится. Если все уладится — вернуться в собственный дом никогда не поздно. На днях уехала в Финляндию его тетя, вслед за ней — дальний родственник, генерал. Минувшей ночью и Теренины уехали бы, да негодяй кучер угнал последнюю лошадь из конюшни. Возит винтовки из Петропавловской крепости.

Только сейчас Варя поняла, какая пропасть отделяет ее от этих людей, хотя они искренне расположены к ней, даже, можно сказать, любят ее. Бронислав Сергеевич предложил Варе ехать с ними. В Финляндии он найдет ей дело — уроки русского языка, счетную работу; словом, с ними она не пропадет. Варя, сдерживая себя, промолчала.

Прощание было тяжелое. Агнесса крепко обняла Варю и долго не отпускала. Елена Степановна перекрестила ее, а Бронислав Сергеевич горестно качал головой. Бук-Затонский стоял у окна, как бы говоря: «Я остаюсь, еще увидимся». Боря проводил свою учительницу до двери и по-мужски пожал руку.

И вот Варя снова на улице, одна со своими думами…

А в это время из Смольного вышел Тимофей Карпович. И пяти минут не продолжалась у него беседа с Дзержинским. Тюменев обратился с просьбой назначить к ним в сотню офицера. Феликс Эдмундович, хитро щуря глаза, сказал будто утвердительно:

— Не ниже штабс-капитана.

— Да нет, хотя бы и прапорщика, но обстрелянного, — всерьез ответил Тимофей Карпович.

— Так значит, прапорщика? А вы кто — рабочий, конторщик?

— С Механического, рабочий.

— Большевик?

— С 1911 года.

— На фронте были?

— Был.

— Вам бы, друг мой, не сотней командовать, а полком. Торопитесь, — Дзержинский протянул руку Тимофею Карповичу, — а то в Зимний без вас войдут.

Тимофей Карпович как держал в руке шапку с красной лентой, так и выскочил на улицу, где за штабелями дров грелась у костра его сотня:

— Посылают нас на подмогу.

Тимофей Карпович развернул газету и прочитал записанные на ее полях напутственные слова Ленина:

Сотня Тимофея Карповича, получив добавочно несколько ящиков патронов, направилась к Зимнему. Шли строем, многие с непривычки сбивались с ноги.

Выйди Варя от Терениных на несколько минут раньше, она, пожалуй, увидела бы Тимофея Карповича, шагавшего в наступивших сумерках впереди сотни по Французской набережной.

Через подъем, делящий набережные Воскресенскую и Французскую, разметывая грязь, шумно перевалил броневик.

Красногвардейцы шли издалека, молча, без песни. Позади шагала девушка, еще подросток. Плечо давили две матерчатые сумки с красным крестом. Варя догнала девушку, взяла у нее одну сумку. На Миллионной к ним присоединилась пожилая женщина. Так в отряде стало три сестры милосердия.

Отряд наступал со стороны Певческого моста. Восставшие укрывались и под аркой Главного штаба, за деревьями Александровского сада и на Миллионной улице.

Безлюдная Дворцовая площадь, освещаемая прожекторами, выглядела торжественно и грозно. Юнкера и «смертницы» из женского батальона, укрывшись за баррикадами из поленьев и мешков с песком, простреливали всю площадь из пулеметов и винтовок.

Повязка сестры милосердия на рукаве открывала Варе дорогу к площади, хотя красногвардейцы и не хвалили за риск. «Барышня, напрасно голову подставляете. Юнкеру все равно, в кого стрелять, — в женщину или ребенка». Усатый солдат предупредил: «Девонька, к стенке подайся, там мертвое пространство».

Погода стояла хмурая. Падал мокрый снег вперемешку с дождем. У штаба гвардейских войск лежали первые цепочки красногвардейцев. Варя догадывалась, что к перебежкам готовятся также рабочие и солдаты под аркой Главного штаба, на Миллионной, матросы — со стороны Александровского сада и Невы.

У стены молодой парень, оторвав подол рубашки, перевязывал руку. Варя отобрала у него грязный кусок ситца, залила рану йодом, наложила бинт и посоветовала уйти в какую-нибудь больницу. Раненый негромко рассмеялся:

— Полно, сестрица. Пуля чистая, не ржавый гвоздь. Да и нельзя мне уйти. У моего батьки земли полдуши, а сам девятый. Я за земелькой иду. Тульская губерния не подведет!

Парень любовно погладил винтовку. Ударила пулеметная очередь, пули зацокали по зданию штаба, штукатурка обсыпала Варю.

— А ну-ка, дочка, — услышала Варя хриплый голос командира отряда, — айда на свое место!

Было около девяти часов вечера. Дождик все еще накрапывал, жакет у Вари совсем промок. Но она этого не чувствовала. Ей передалось нетерпение красногвардейцев и солдат. Из отряда в отряд передавали приказ: готовиться к штурму. Министры отказались сдаться. Каким-то чудом в Зимнем один телефон оказался невыключенным. Из городской думы подбодряли министра призрения Кишкина, взявшего на себя охрану города. Сообщение, что Керенский идет на Петроград с верными казаками, обнадежило его.

— Дождутся своего бегляка на том свете, — сказал кто-то из рабочих.

Передали новый приказ Военно-революционного комитета: пушечный выстрел с «Авроры» — начало атаки.

Когда это произойдет — через пять минут, ночью или завтра утром? Наконец над Невой, с левой стороны прогремел выстрел, за ним другой, ближе, будто с верков Петропавловки. Из укрытий вышли красногвардейцы. Они не шли во весь рост, как представляла себе атаку Варя, а бежали согнувшись, припадая к земле. Зато на площади Варя увидела другое: здесь могучим прибоем перекатывались человеческие лавины. И хотя преддворцовые баррикады — поленницы и мешки с песком — ощетинились зловещими вспышками, Варя почувствовала: эти лавины ничто не сможет остановить.

От раненых Варя узнала о ходе штурма. Первым сдался женский батальон. Потом, когда восставшие ворвались во дворец, сложили оружие юнкера.

Варя видела, как выводили из Зимнего министров. Они неловко перелезали через рассыпанную поленницу, прижимаясь к своим конвоирам. Рассвет министры встретили в Петропавловской крепости.

К утру Варя вернулась домой. С радостью встретила ее перепуганная Анфиса Григорьевна. Видимо, она ночью не сомкнула глаз.

— Жива! А я-то на Архиреевскую в больницу бегала: дворничиха сказывала, что туда убитых и раненых свозят.

Анфиса Григорьевна затащила Варю к себе в комнату. Для нее с вечера был приготовлен ужин. На столе стояла глубокая тарелка, возле нее лежала любимая Варина деревянная ложка-лодочка. Материнское участие этой женщины тронуло Варю до слез. Ей хотелось успокоить Анфису Григорьевну, но та забросала вопросами:

— Коли большевики возьмут верх, то войне конец, правда?

— Правда, — повторила Варя. — Конец войне. Большевики уже взяли верх.

— Помоги им господи! Глядишь, и мой вернется.

Варя с аппетитом съела тарелку похлебки. Анфиса Григорьевна ушла в кухню подкинуть щепок в самовар, а вернувшись, увидела, что жиличка спит на ее кровати. Осторожно сняв с нее туфли, она накрыла ее одеялом, а сама прилегла с младшим сыном.

Проснулась Варя оттого, что кто-то тянул ее за рукав. Она с трудом открыла глаза. К ней наклонилась Анфиса Григорьевна:

— В городе другая власть. Мир обещают! Солдаты и прохожие обнимаются, кричат: «Долой войну!»

Варя помчалась на улицу. На рекламном щите кинематографа белело воззвание: «К гражданам России», Возле щита разноголосо шумела толпа.

Варя с трудом пробилась вперед.

— Барышня, о чем там сказано?

Варя отступила в сторону, чтобы пожилой человек в заплатанном полушубке мог прочитать воззвание.

— Неграмотный я. Прочитай, сделай милость.

— Читай, читай, — поддержали его несколько голосов, — всем читай!

Как в этот день Варе не хватало Тимофея Карповича! А он пропал. Она ничего о нем не знала. Варе становилось тревожно. Своими глазами она видела, как падали атакующие на площади перед Зимним дворцом. В том, что Тюменев был там, в их рядах, она не сомневалась.

Тимофей Карпович был целехонек, ничего с ним не случилось, почти сутки напролет, без сна, без отдыха метался он по городу на грузовике со своими красногвардейцами. За полночь вернулся в Смольный и только присел в кресло в комнате с дощечкой «Классная дама», как сразу же провалился в сон.

Новый день принес новые тревоги. Части Керенского шли на Петроград. Пали Гатчина, Царское Село. «Комитет спасения родины» готовил предательский удар в самой столице. С рабочих окраин снова потянулись к Смольному отряды.

Тимофей Карпович просился на фронт, а ему сказали: «Люди нужны и в Смольном». В темном углу караульного помещения стояло кресло с графским гербом: медведь на валуне. Если кресло повернуть к стене, то можно подремать минут десять — пятнадцать. Тимофей Карпович устроил себе это удобное спальное место, но в ту же минуту послышался голос помощника начальника караула:

— Кто не получал паек? Становись.

Только теперь Тимофей Карпович почувствовал, как он голоден. В каптерке красногвардеец выдавал подходившим по ломтю хлеба, по два куска сахару, а его помощник — безусый юнец — вилкой доставал из бочки селедку. Тут же на столике стоял медный чайник.

Банки из-под консервов заменяли кружки. Тимофей Карпович хлебнул и поморщился: от заварки пахло жженой морковью, — куда приятнее чистый кипяток. Сыроватый же, с примесью картофеля, хлеб пахнул удивительно вкусно.

Тимофей Карпович поел и раздумал спать. Он решил почитать свежую газету и тут услышал, как помощник караульного начальника, собирая новый наряд, назвал его фамилию.

Посты стояли снаружи и внутри Смольного. Тимофею Карповичу предстояло заступать с подчаском на пост у кабинета Ленина.

— В оба гляди, товарищ Тюменев, — предупредил помощник караульного начальника. — Если подозрительного приметишь, не пускай, за оплошку строго спросим. Слыхал, поди, сколько керенские и родзянки положили за голову Ильича? Двести тысяч рублей. Обещали расплатиться валютой.

В этот вечер разные люди приходили к Ленину. Одни задерживались подолгу, другие — три-пять минут, но все, выходя, одинаково спешили. Тимофей Карпович завидовал посетителям. Хоть бы одним глазком взглянуть на Владимира Ильича! Такая досада взяла его, что, будь в Смольном только одни часы, он перевел бы стрелки. Придет смена, и он так и не увидит Ленина.

Приближалась смена караула. Вдруг неслышно отворилась дверь кабинета, и вышел Ленин. Тимофей Карпович подтянулся и замер. Он стоял не шелохнувшись.

— Устали, товарищ? — спросил Ленин. — Покормили вас? В таком водовороте немудрено и забыть об этом.

По уставу часовому не положено разговаривать. Но спрашивал Ленин, и Тимофей Карпович колебался недолго:

— Сыт, Владимир Ильич, в каптерке выдали паек.

Тимофей Карпович много слышал о чуткости и сердечности Ленина. Теперь он испытал их на себе. В трудный час, когда революционный Питер собирает силы для отпора рвущимся в город войскам Керенского и Краснова, Ленин спрашивает его, Тюменева, сыт ли он!

Узнав у Тюменева, откуда он, Ленин поинтересовался, как на рабочих окраинах встретили весть о том, что контрреволюция вновь подняла голову?

Спокойные, слегка прищуренные глаза и располагающая улыбка Ленина ободрили Тимофея Карповича.

— Что касается Выборгской стороны, то у нас временная власть списана в расход окончательно. Мы за свою власть, и постоянную.

Ленин засмеялся. Засунув пальцы правой руки в кармашек жилетки, а левой теребя пуговицы на ней, он с одобрением сказал:

— Дружная Выборгская сторона! Что нового на Металлическом? По-прежнему ли берут верх эсеры на «Старом Лесснере»? Как дела на «Айвазе»?

Тимофей Карпович рассказал, что, узнав о телеграмме Керенского, большевики на заводах тревожными гудками собирали рабочих. Ленин теперь слушал без улыбки, о чем-то думая.

— Правда, что желающих воевать больше, чем оружия?

Ленин еще хотел о чем-то спросить, но из угловой комнаты выскочил усатый солдат в папахе с красной полосой. Подбежав к Ленину, он щелкнул каблуками и передал ему какую-то карту. Владимир Ильич вежливо кивнул Тюменеву и скрылся в своем кабинете. В конце коридора послышались гулкие шаги новой смены караула. Когда пришли сменять Тимофея Карповича, он, молча оглядывая товарищей, улыбался.

— Ты что? — хмуро сказал помощник начальника караула.

— Беседовал с Владимиром Ильичем.

Усталое, с воспаленными от бессонницы глазами, лицо помощника подобрело.

— Да, посчастливилось тебе… — Он помолчал и добавил: — Товарищ Тюменев, ты ведь хотел на фронт? В одной сотне захворал старший. Пойдешь? Слышал, казаки Краснова взяли Гатчину.

Спустя полчаса за штабелями дров у Смольного при неверном свете костра Тимофей Карпович принимал сводный отряд рабочих. На рассвете его отряд вошел в полк, который окапывался под Пулковом…

Контрреволюция отступала по-волчьи. Керенский бросил на Петроград верный ему 3-й казачий корпус. Восставшие в городе юнкера захватили Царскосельский вокзал, чтобы дать возможность казакам Краснова высадиться в городе.

В центре и на Петроградской стороне развернулись бои.

Варя пожалела, что после штурма рассталась со своим отрядом. Теперь ее страшило одиночество. «А что если заглянуть к Соне?»

На лестничной площадке ей встретился человек в шинели, из-под полы которой выглядывал белый халат. «Доктор», — подумала она. В прихожей, уткнувшись лицом в угол, плакал младший брат Сони — Андрейка.

— Умирает, умирает моя доченька, — донеслось до Вари. Причитала, заливаясь слезами, мать Сони.

Соня полулежала на кровати, обложенная подушками. Она грустно улыбнулась Варе, глазами попросила присесть к изголовью.

О том, что произошло с Соней, нетрудно было догадаться. Она, конечно, была там, на Большой Гребецкой, среди рабочих и солдат, штурмовавших юнкерские училища.

— Наши выбивали юнкеров… Меня кликнули бабоньки… Сперва перевязывали раненых, а потом…

Соня прижала руку к груди, боль мешала ей говорить. Ее красивое лицо было бледно, на лбу блестели капельки пота.

— А потом… подобрала винтовку, и сама… Ненавижу их всех, — сказала она чуть слышно и закрыла глаза.

Варя подала ей стакан с водой. Она решила сейчас же бежать в свой лазарет и просить положить Соню туда. Сделать это ей не пришлось. В квартиру вошли санитары и врач, которого она встретила на лестнице. Старуха обхватила ноги дочери.

Варя, обняв плачущую женщину за плечи, отвела ее к окну. Но долго оставаться с нею она не могла.

Санитары пересекли уже рыночную площадь, когда Варя их догнала. Часовой не пропустил ее во двор военного лазарета. Варя нагнулась над носилками, прижалась губами к горячей щеке Сони:

— Я приду к тебе. Держись!

Соня попробовала улыбнуться:

— Жить хочется… Теперь ведь все иначе будет.

Прошло еще два дня. К Соне Варю пускали на десять минут. От Тимофея Карповича все не было и не было весточки. Родители еще держали детей по домам. Варя с утра бродила по улицам. В три часа она пошла на свидание с Соней.

У ворот лазарета дежурил знакомый солдат. Он тоскливо посмотрел на Варю:

— Не приказано пускать… Завтра прощаться с телом.

— Прощаться с телом? — глухо переспросила Варя.

Словно ища защиты, она с силой уцепилась пальцами за рукав часового. Солдат тихонько разжал ее руку и сказал:

— Храбрая была барышня…

Глава пятнадцатая

В первую минуту Варя опешила. Что это значит? В прихожей висели бушлат и пулеметные ленты. Решив, что Анфису Григорьевну навестил кто-то из лазаретных знакомых, Варя пошла к себе, но открылась дверь хозяйкиной комнаты и оттуда выскочил мальчишка в бескозырке и с наганом.

— Тоша, отдай сейчас же! — потребовала Варя.

Мальчишка не захотел расстаться с всамделишным оружием и попятился назад.

В прихожую, улыбаясь, вышел коренастый матрос.

— Нашли игрушку! — вспылила Варя.

— Не бойтесь, игрушка не опаснее волчка, — матрос разжал кулак, на ладони блеснули патроны. — Я от Тимофея Карповича. Чернышев, будем знакомы…

Ушел Чернышев в двенадцатом часу. Чайник выкипел, пустые чашки стояли на столе, Варя так и не напоила гостя чаем — забыла.

Отыскался след Тимофея Карповича, чтобы снова затеряться.

Что же случилось с Тюменевым?

Штаб сводного полка находился в избе на скате Пулковской высоты. Связной провел Тимофея Карповича за дощатую перегородку, где, несмотря на вечернее время, топилась русская печь. У огонька грелись матрос с миноносца «Забияка» и молодой солдат в новой шинели, вздувшейся на спине горбом.

Человек в кожанке раскладывал листовки на широкой лавке. Он приветствовал Тимофея Карповича и сказал, обращаясь к матросу и солдату:

— Хлопцы, вот ваш старшой, фамилия его Тюменев, рабочий с Выборгской стороны.

Дрова в печке разгорелись, отсветы упали на лицо человека, раскладывавшего листовки. Но Тимофей Карпович и по голосу узнал кашевара из артели грузчиков. «Крестнику», видимо, по душе пришлась дорожка «крестного».

Тимофей Карпович и матрос Чернышев получили задание пробраться в Царское Село, распространить среди казаков и юнкеров воззвание Военно-революционного комитета и рассказать им о положении в Петрограде. Связным назначили солдата со странной фамилией Сороковка.

Рассовав по карманам листовки, они спустились с Пулковской высоты и по свежевырытой траншее вышли в поле. Справа за деревней шел бой.

Проскочить в расположение противника всегда не просто, но, к счастью, казаки еще не успели сомкнуть линию.

Осенние дожди превратили капустное поле в трясину. Идти было тяжело. Сапоги вязли в грядах. Так прошли версты две.

Неожиданно со стороны деревни, расположенной правее Пулкова, послышались глухие звуки, похожие на топот лошади.

— Почуяли! — Тимофей Карпович приказал своим спутникам залечь: нельзя было входить в столкновение с разведкой противника.

Топот приближался.

— Может быть, казак заблудился?

За деревней пучком взлетали ракеты. В колеблющемся свете Тимофей Карпович и его товарищи увидели скачущую прямо на них лошадь. Седок свалился с седла, зацепился ногой за стремя.

Казак, похоже, хитрил. Тимофей Карпович приказал не стрелять без команды. Как назло, догорели ракеты. Темнота скрыла лошадь и всадника.

— Что бы еще несколько секунд почадить! — прошептал Тимофей Карпович.

Снова взлетела ракета. Теперь коня и группу Тюменева разделяло каких-нибудь двадцать саженей.

— Черт! Мертвый, а держится за коня! — У Чернышева были зоркие глаза. — Сгорел бедняга за чужие интересы, — добавил матрос.

— Казак-то! Нашел бедняка, — проговорил Сороковка.

— Раскудахтались! — оборвал их Тимофей Карпович. — Нарвемся на засаду.

Послышался перестук колес — где-то близко был проселок. Еще не зная, кто едет, свои или чужие, Тимофей Карпович и его спутники приободрились: наконец-то одолели чертово поле.

В темноте вспыхивали огненные точки. Военные на фронтовой дороге ночью не закурят. Теперь из темноты доносились не только перестуки колес, но и мерный скрип крестьянских телег. Голосисто запел петух.

— Гражданские, — догадался Тимофей Карпович. — Айда на дорогу!

Из-за поворота выехали одна за другой пять крестьянских повозок. Между ними понуро плелись коровы. На возах сидели детишки, лежали узлы. Впереди, грузно опираясь на суковатую палку, шагал старик в полушубке. Слева и справа шли подростки с охотничьими ружьями.

— Далеко ли путь держите? — подойдя к ним вплотную, спросил Тимофей Карпович.

Старик рассказал, что, опасаясь набега юнкеров и казаков, пять семей ушли из деревни Верхние Мхи.

— У муратовских чуть ли не всю скотину позабирали, надавали бумажек. Рассчитается, мол, казначейство Керенского. А с того какой спрос? Теперь Россия — что барка в половодье…

С подвод слезли женщины и человек в шинели. Пустой рукав был заткнут в карман. Беженцы предупредили, что на шоссе они видели казачьи разъезды.

Безрукий хорошо знал местность и согласился показать безопасную дорогу. Пройдя полверсты по проселку, он вывел Тюменева и его спутников на тропу.

— Коли не потеряете тропку, выйдете прямо к казармам.

Вскоре в темноте показались высокие каменные здания. Оставив Сороковку в овраге, Тимофей Карпович и Чернышев направились к ним. Часовой открыл калитку, но спросил не пароль, а табачку. Тимофей Карпович отдал начатую пачку «Трезвона».

— Дисциплина! — возмущался Чернышев.

— Потому и послали, что в частях у них полный развал, — тихо ответил Тимофей Карпович. — Иначе нечего было бы соваться. Прихлопнули бы с первого слова.

Казаки не спали. На рассвете им было приказано сменить в районе Александровской потрепанную часть. Некоторые пили водку, закусывая консервами, другие играли в очко. Чернышев подсел к одной веселой компании, а Тимофей Карпович направился к картежникам:

— Здравствуйте, земляки.

Банкомет, казак с бабьим лицом, оглядел штатского, — видимо, принял его за одного из «уговаривающих», — и, тасуя колоду, ответил:

— Землячок, на одном солнце портянки сушим. Что ж, почеломкаемся.

— Чего захотел! Добро бы девка.

Банкомет насупился и хотя почувствовал, что казакам нравится штатский, сказал с иронией:

— Сыгранем? Керенки идут за полцены.

— Прогоришь: в Питере за тысячу керенок пять рублей дают.

— Врешь?

— Чего врешь? В Керенского-то кто верит? Все стали умные.

Кто-то сказал:

— Да уж, фрукт…

Настроение казаков не вызывало сомнений, медлить было нельзя.

— Желаете знать, что делается в Питере?

— Так вот ты из каких земляков! — У банкомета побагровела мясистая шея. — А я тебя в штаб!

Тимофей Карпович повернулся к нему спиной и обратился к казакам:

— Я только что из Петрограда. Хотите слушать — заткните глотку адвокату «главноуговаривающего».

Черный, как цыган, казак встал между Тимофеем Карповичем и банкометом и спокойно сказал:

— Общество хочет человека послушать. Нишкни, здесь не батькина мельница, тут все равны.

Банкомет буркнул:

— Мне что, пусть рассказывает. Только без агитации. Своим умом разберемся.

— Что верно, то верно, — на всю казарму загудел черный казак, — разберемся.

— И про Ленина всё знаем, как он приехал в запломбированном вагоне! — крикнул кто-то сзади.

— Большевики немцу Питер сулят, так, что ли?

Эти выкрики не могли удивить Тимофея Карповича: он знал, куда шел. Наконец, улучив момент, он начал рассказывать:

— По всему вижу, коли идете на Петроград, значит, не навоевались. Разве вам неизвестно, что Советское правительство объявило конец войне? А ваш Керенский? — Тимофей Карпович выпрямился, театральным жестом сунул руку за борт ватника, откинул голову назад: — Господа, отечество в опасности! Наш исконный враг Германия лютует! С нами бог! Да здравствует война до победного конца!

Казаки захохотали.

— Здорово, в самую точку!

— Френч бы ему да желтые краги — аккурат «главноуговаривающий».

Вдруг раздался окрик:

— Смирно!

И тут же, вслед за ним, — второй:

— Разойдись!

Казаки рассыпались по казарме. Прямо на Тимофея Карповича бежали детина, который метал банк, и казачий офицер.

— Вот он! Тут где-то и его дружок, матрос.

Тимофей Карпович заметил, как черный казак успел накинуть шинель на Чернышева. Если казаки прячут матроса, значит, они всерьез заколебались. Жаль, что не успел раздать воззвание, но, пожалуй, еще не поздно.

Тимофей Карпович вскочил на койку, взмахнул рукой, и листовки разлетелись по казарме. Казачий офицер даже опешил в первую минуту. Банкомет зашел сзади, крепко схватил Тимофея Карповича за руки. Другой услужливый казак подал сыромятный ремень.

Штаб помещался этажом ниже. Полковник угрюмо выслушал рапорт офицера о задержании в казарме подстрекателя. У полковника было усталое лицо и недобрые глаза.

— Откуда? Кто подослал?

Тимофей Карпович выпрямился. Узкий ремень резал запястья.

— Из Петрограда. Штаб обороны предупреждает, что офицеры, выступившие против Советского правительства, будут объявлены изменниками.

Полковник только рукой махнул, — ладно, мол, поговоришь утром в контрразведке.

Из штаба Тимофея Карповича вывели два казака, Один из них был тот высокий черный, что заступился за него в казарме. Выйдя на крыльцо, он не спеша вложил саблю в ножны, беззлобно спросил:

— Не будешь тикать?

— Ты лучше о себе подумай. Завтра тут будут наши. Всем вам придется утикать, если уцелеете.

— Бедовый ты!

— Бедовый, да не предатель.

— Но, но! — без злобы погрозил черный казак. — Пойдем, надо тебя на квартиру поставить.

Через лаз в заборе военного городка они вышли на окраину какого-то барского сада. Миновав сторожку садовника, казак остановился у старой баньки, открыл навесной замок.

— Вот тебе и квартира. Передать дружку адресок?

— Не шути, казак, — сказал Тимофей Карпович. — Хочешь жить, подумай лучше о том, что я всем говорил. Крепко подумай.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Тимофей Карпович разглядел на полке разваленный сноп соломы. Он лег на солому. Медленно тянулось время. Чем все это кончится? Вдруг послышался негромкий стук. Кто-то смотрел снаружи в крохотное окошко. Неужели матрос? Или часовой? К стеклу прильнуло чье-то лицо.

Тимофей Карпович услышал знакомый голос!

— Фельдшер наказывает, чтоб на соломе не спал: там до тебя с сыпняком отлеживались.

Тимофей Карпович вздрогнул. Сразу же показалось, что за пазухой зудит, что по щеке что-то ползет. Он сел на пол, засовывал руку под рубаху, шарил…

Прошло с полчаса. У баньки послышались торопливые шаги, затем голоса, но слов невозможно было разобрать. Наступила тишина. Потом снова раздался осторожный стук. Черный казак опять прильнул к стеклу:

— Не спишь? Тикают наши от Александровской. Если бы не офицеры, мы разве пошли бы на Питер? В казарме кутерьма. Полковник на моторе выехал в Гатчину. Телефонисты болтают — сбежал Керенский.

Часовой временами отходил от баньки и, видимо, переговаривался с черным казаком. Но на просьбы Тимофея Карповича отомкнуть замок и выпустить его не поддавался. Все же перед сменой он шепнул, что матрос с «Забияки» подбивает казаков вызволить Тимофея Карповича.

Однако новый часовой был зол и неразговорчив.

Когда забрезжило, в замке щелкнул ключ. Дверь распахнулась. Нет, это был не Чернышев. На пороге стоял мясистый, грузный казак. Тимофей Карпович сразу узнал банкомета…

…Убедившись, что казаки хотят освободить подстрекателя, банкомет опять поспешил в штаб. Но ни одного офицера не оказалось на месте. Банкомет вышел во двор и заметил матроса Чернышева и полкового фельдшера, по жестам которого можно было догадаться, что он объясняет большевику дорогу к баньке. Казак бросился туда и на несколько минут опередил матроса.

Увидев отомкнутый замок, Чернышев подумал, что Тюменева кто-то освободил. Не часовой ли? Часового у баньки не было. Но, открыв дверь, Чернышев отшатнулся. Тимофей Карпович лежал у стены, схватившись за край бочки; видимо, он пытался встать. Чернышев бережно вынес его из баньки, положил на траву, перевязал грудь. Рана, к счастью, была колотая. Тимофей Карпович на секунду пришел в себя и прошептал:

— Чернышев, в кармане у меня адрес…

Это был адрес Вари.

Сороковка мигом раздобыл санитарные носилки. С Чернышевым они отнесли Тимофея Карповича в сторожку садовника, упросили хозяйку присмотреть за раненым несколько минут, а сами ушли искать какую-нибудь повозку.

Революционный Петроград пришелся не по зубам казакам и юнкерам. Не поднимали боевого духа слухи, что из Луги от Савинкова идут в Гатчину двенадцать эшелонов ударников. Среди войск Краснова не так уже много было желающих заслужить «деревянного Георгия».

После падения Александровской через Царское Село на Гатчину и Красное Село потянулись обозы, артиллерия. Теперь даже дорога к дворцам превратилась в обычную фронтовую дорогу отступления. У Египетских ворот пала лошадь. Тут же валялась опрокинутая походная кухня. Из ее топки выпали головешки. Кто-то бросил на бульваре исправную патронную двуколку. Казаки отступали хмурые, злые. Пропала выправка и кичливость у юнкеров. Грязные, обросшие, они шли теперь не в ногу, напоминая солдат-окопников.

В сутолоке отступления никто не обращал внимания на двух солдат, обходивших в городе конюшни. Кавалерийская шинель спасла Чернышева от подозрений. Потом Сороковка куда-то пропал, а Чернышев дошел почти до самого вокзала, по которому била со стороны Пулкова артиллерия красных. Лошадей не было, отступавшие увели всех. Чернышев вернулся назад.

Еще с порога сторожки он заметил неладное: носилки исчезли, Тимофея Карповича не было и на кровати.

— Увезли, — сказала хозяйка.

Чернышев опустил голову.

— Да не тревожьтесь, — успокаивала хозяйка, — худо стало вашему дружку. Я кликнула санитаров…

Чернышев вышел из сторожки. Вот и гадай, кто увез Тюменева? Если казаки, то это еще полбеды: по-видимому, они все-таки решили сдаться без боя. А если Тюменев попал в лазарет юнкеров? Тогда беда — могут расстрелять.

Вдруг раздался цокот копыт. Две серые лошади бойко несли к сторожке нарядную карету. Сороковка с кучерской сноровкой остановил лошадей и доложил:

— Рессорная, не растрясет.

— Не растрясет, — грустно повторил Чернышев.

Глава шестнадцатая

Варя опоздала на урок: Анфиса Григорьевна стояла в очереди за хлебом и попросила Варю посидеть с сыном.

Уроки должны были начаться уже четверть часа назад, но в школе почему-то было шумно, как на перемене. По лестнице сбегали ученики младшего класса. Возле кладовой шумела толпа ребят. Сторожиха раздавала тетради, бутылки с чернилами.

— Берите, родные, большевики все равно разграбят, — причитала сторожиха, разрезая шпагат на пачке тетрадей.

— Постойте! Кто разрешил? — Варя растолкала учеников.

— Софья Андреевна велела. Пускай, говорит, дома пишут и вычисляют. Неизвестно, мол, когда закончится забастовка.

Совершенно сбитая с толку, Варя прошла к директору. Якова Антоновича не оказалось на месте. В приемной Софья Андреевна с кем-то разговаривала по телефону.

— Распущены, да, да, и младшие. Учителя все бастуют…

Закончив разговор по телефону, Софья Андреевна увела Варю к себе:

— Надеюсь, Варя, вы не будете штрейкбрехером в учительской корпорации?

— Я ничего не понимаю. Кто забастовал?

— Мы все, учителя. Дальше молчать нельзя! Большевики втягивают школу в политику, нам отказали в автономии. Да, да, отказали…

Потом Софья Андреевна говорила о прибавке жалованья, о каких-то квартирных деньгах, полагающихся учителям. Варя знала лучше ее, что жить тяжело, что рубль равен шести-семи довоенным копейкам. Но бастовать? Этого она не могла понять.

— Вы, — продолжала Софья Андреевна, — надеюсь, не против того, чтобы во всех трех ступенях — начальной, средней и высшей — обучение было бесплатное? Учащимся бесплатно учебники, тетради, завтраки, нуждающимся — обувь и теплое платье?

— Все это хорошо, но Советская власть еще молода, где ей взять средства? — сказала Варя.

— Чем же тогда Советы лучше Керенского?

Пылкие слова Софьи Андреевны никогда и ни в чем не убеждали Варю. Насторожилась она и теперь. И все же как учительница она не могла возражать против бесплатного обучения, учебников, против бесплатной обуви и теплого платья для учащихся.

Расстроенная, Варя вскоре ушла домой. Но на следующий день она пошла в школу. Ночью выпал снег, однако к школьной парадной не тянулась тропка. На дверях висело заснеженное объявление:

В нетопленой школе было пусто. Варя посидела у сторожихи и не выдержала, ушла.

Уже две недели бастуют учителя, две недели Варя не может избавиться от чувства, что она участвует в чем-то постыдном. Да и деньги на исходе. Как дальше жить?

Днем, когда в квартире никого не было, кто-то сунул в дверь письмо. У нее екнуло сердце — не от Тимофея ли? Почерк на конверте был незнакомый.

Все было непонятно. Забастовка и — жалованье. Кто же будет платить? За что?

В школе было сумрачно, только в учебной части горела люстра. Никто не оглянулся на Варю, когда она вошла. Здесь кроме Софьи Андреевны был Яков Антонович и незнакомая дама, подстриженная по-мужски. Она сидела в кресле, обняв руками колено. У окна стоял высокий мужчина с хрящеватым носом и копной густых волос. Худобу его не могла скрыть широкая бархатная толстовка.

— Прочту последнее.

Незнакомец вскинул руки, будто благословляя кого-то:

Варя поморщилась. На литературных вечерах, куда ее когда-то водил Яков Антонович, она слышала не раз таких юродствующих поэтов. Захотелось сразу же уйти, но как же с жалованьем? Без жалованья нельзя возвращаться домой.

Поэт замолчал.

— Добрый вечер, — сказала Варя.

— Нашлась пропавшая! — Яков Антонович представил ее: — Учительница математики, Варвара Емельяновна Дерябина.

Мужчина, читавший стихи, оказался развязным малым. Дирижируя воображаемым оркестром, он спел туш и первым протянул Варе руку:

— Врежьте в память — Африкан Каштанов. По профессии — репортер самой свободной в Петербурге газеты «Буревестник», по призванию — поэт, по убеждениям — анархист.

Дама, сидевшая в кресле, не назвала себя, только буркнула: «Из банка». В следующую секунду на ее коленях оказался портфель, захрустели новые керенки.

— Получайте.

Варя взяла со стола вставочку, чтобы расписаться в ведомости, обернулась — дама сидела в прежней позе, обнимая колено.

— Где же ведомость?

— Кончилось время ведомостей, — забасил Африкан. — Скоро и деньгам капут.

Варя не понимала, шутят над ней или говорят всерьез. Теренин и тот, выдавая ей деньги, брал расписку.

— Стачечный комитет, — поспешил объяснить Яков Антонович, — доверяет людям.

— Да спрячьте бумажки в ридикюль, подымите голову, — крикнул Африкан, — чувствуйте себя человеком!

Варя промолчала, сбитая с толку всем происходящим в учительской. А поэт-анархист шумел:

— Рубль под гильотину! Проживем без денег. За единицу берем рабочий день, которой делится на шесть рабочих часов. Каждая рабочая минута равнозначна золотой копейке…

Дама из банка зевнула:

— Прочитай, Африкаша, из последней тетради.

— Право, доставьте удовольствие. — Софья Андреевна просительно сложила руки на груди.

Варя оказалась в затруднительном положении: слушать глупые вирши было тошно, а уйти неловко. Яков Антонович придвинул ей стул.

Африкан выпрямился, широко расставил ноги и, рассекая воздух кулаком, стал читать:

Возвращаясь домой, Варя и не думала, что скоро ей снова придется встретить этого юродивого.

Без школы и учеников жизнь казалась пустой, бессмысленной. Смущало Варю и другое: жалованье. Откуда эти деньги? Почему Африкан что-то мямлил о большом единовременном пособии, которое скоро будет выдано учителям?

Однажды к ней постучала Анфиса Григорьевна:

— Тебя спрашивают.

В дверях стоял Африкан:

— От стачечного комитета, обследование.

— Раздевайтесь, — сухо сказала Варя.

Африкан швырнул пальто на кровать, туда же бросил шарф.

— У нас в квартире, — еще суше сказала Варя, — есть прихожая, есть вешалка. Понятно?

Казалось, незваный гость выругается и хлопнет дверью. Однако он только пожал плечами и отнес пальто в прихожую.

Не больше получаса пробыл у нее этот человек, но, как только за ним закрылась дверь, Варя от усталости повалилась на постель. С сумасшедшим легче разговаривать. Он ей предлагал переехать к нему на квартиру, выступить в клубе анархистов на диспутах «Государство — насилие над личностью» и «Да здравствует свободная любовь!» К счастью, у него не было настроения читать стихи, но, уходя, он кинул на стол воззвание стачечного комитета и ученическую тетрадь.

Тетрадь была мятая, замызганная, в сальных пятнах. Варя брезгливо откинула обложку. Нет, это были не стихи, а проза. Эпиграфом к своим разглагольствованиям Африкан взял слова Фихте:

Африкан отстаивал «свободу личности». Он писал:

И этакий человек оказался чуть ли не центральной фигурой в учительской забастовке! Но что делать с напечатанным на машинке воззванием стачечного комитета к учителям страны? С ужасом она увидела под ним и свою фамилию. Африкан, уходя от нее, велел подписать воззвание и переслать на Коломенскую или передать Софье Андреевне. В воскресенье «Буревестник» напечатает воззвание учителей. А почему под воззванием не стоит фамилия старейшего математика Владимира Владимировича? Когда Варя спросила об этом, Африкан рассмеялся: «Нашли революционера!» Ей казалось, что этот человек затягивает ее в пропасть. Куда пойти, с кем посоветоваться? О Тимофее все нет и нет никаких известий, и лучше об этом не думать, иначе с ума можно сойти. Никогда еще Варя не чувствовала себя такой одинокой.

Единственный человек, который мог бы помочь ей разобраться в мучительных сомнениях, был Владимир Владимирович. Она пошла к нему.

Старый математик встретил ее приветливо. Варя рассказала о стычке с Яковом Антоновичем, который был против забастовки, но не хотел портить отношений со стачечным комитетом, о своем желании, что бы там ни было, учить ребят.

Старик сказал:

— Я тоже думаю, что забастовка — нелепость. Больше того — преступление. Это вы, слава богу, уже поняли. А вот с деньгами, Варвара Емельяновна, у вас нехорошо получилось.

— А вы… вы разве не взяли? — испугалась Варя.

— Я беру только заработанные.

— Мне же сказали, что все получили жалованье.

— В том-то и загвоздка, что взяли вы не учительское жалованье, а чью-то подачку. Я не очень хорошо понимаю большевиков, многое меня настораживает, но ставить им палки в колеса не считаю нужным. Деньги на подносе прямо из банка! Весьма подозрительно! Странная забастовка, странная…

Он ласково смотрел на нее, а она не знала, куда глаза девать.

— Характерец у вас, сударыня, дамский. Забастовали, не задумываясь, совести своей не спросили. Идея-то у вас какая? Смею вас уверить: лозунг «Школе — автономия» подброшен хитрыми людьми.

По-новому раскрылся ей Владимир Владимирович. Как она ошибалась, считая его человеком, у которого нет никаких интересов, кроме математики. Он, может быть, и был таким, пока не почувствовал покушения на то, что ему дорого. Запретили учить ребят! Требовали, чтобы он бастовал! Такого произвола школа не переживала даже в черные дни столыпинщины. Владимир Владимирович глядел дальше, чем Варя.

— Дай им только, этим «свободолюбцам», дорваться до власти, они школьную автономию сошлют туда, куда и Макар телят не гонял. Ну, а деньги надо возвратить. Не пятнайте звания учителя. И совесть будет чиста.

Удивительно прост и верен был совет. Как она сама до этого не додумалась? Владимир Владимирович не сразу ответил Варе, когда она сказала о своем решении вернуть учеников в школу:

— Если искать опору, то у родителей. Хорошему в тысячу раз труднее научить, чем дурному. Многие наши ученики уже вкусили прелесть безделья. Забастовка для них праздник…

Час спустя Варя была в школе. Софья Андреевна встретила ее холодно:

— Сколько ждать! Принесли?

— Что?

— Звонили из «Буревестника», Каштанов нервничает. Он вам оставил оригинал, а в редакции нет ни одной копии.

— Воззвание, — сказала Варя, — я не подпишу. Я больше не хочу развращать бездельем детей.

— Вы изменяете учительской корпорации, — сказала Софья Андреевна. — Штрейкбрехер!

Неожиданно для самой себя Варя вдруг расхохоталась. Только сейчас открылась ей вся нелепость происходящего: ханжа, лакейская душа, обивавшая пороги высокопоставленных лиц, и вдруг этакий гражданский пафос — «учительская корпорация», «штрейкбрехер»!

Наслаждаясь тем, как Софья Андреевна, сбитая с толку ее смехом, пытается сохранить независимый вид, она вытащила деньги из сумочки:

— Что касается полученного мною жалованья, то вот, примите!

— Сдайте в банк. Ищите Каштанова. У него узнаете, где живет кассирша стачечного комитета.

Африкан Каштанов оставил Варе свой адрес. Вот и Коломенская, 15. Варя спросила у дворника, как пройти в квартиру № 5. Тот почему-то покосился на нее и ответил не сразу:

— Не ошиблись ли, барышня? Домовладелка еще летом выехала.

— Мне нужно пятую квартиру, — повторила Варя, досадуя на дворника за навязчивость.

К дверям квартиры № 5, сбитым обшарпанной клеенкой, был пришпилен пером от дамской шляпы лист бумаги: «Звонок снят, входить без стука».

В прихожей стояло пианино, чехол лежал на полу вместо половика. Детская коляска служила стулом молодому матросу. Он залихватски барабанил по клавишам. На Варю матрос только посмотрел, но так, что ее бросило в краску.

В следующей комнате — по-видимому, еще недавно она была гостиной — угрюмый старик начинял взрывчаткой самодельные гранаты, два солдата прибивали к стене портрет Бакунина. На Варин вопрос, где ей найти Каштанова, старик молча показал на дверь.

Рядом была столовая, но какая необычайная столовая! На каминном зеркале висели приклеенные облатками мишени. У окна стояли три подростка и старательно целились в зеркало из револьвера. Африкан Каштанов стоял сбоку и командовал:

— Руку не напрягать. Не дергать спуск, тяните плавно… Отставить!

Подростки послушно опустили наганы.

— Простите, — скрывая растерянность, сказала Варя, — мне необходимо…

Надменная суровость исчезла с лица Африкана.

— Вы?! Какой счастливый ветер занес вас в нашу обитель? Одну минуту терпения. — И он тут же выскочил за дверь. Подростки вышли за ним.

Минута превратилась в верные десять. Варя присела на диван. Через неплотно прикрытую дверь послышалось пение. Это пел в прихожей клёшник:

Песенку, очевидно, любили в этой квартире; в соседней комнате подхватил хор:

Вернулся Африкан. Он не спеша выложил банку кетовой икры, копченую селедку, пряники и бутылку шустовского коньяка. Варя была голодна, но от угощения отказалась наотрез. Африкан выпил залпом стакан коньяка и стал закусывать пряником, макая его в икру.

Адреса кассирши стачечного комитета Африкан не знал, но обещал узнать. Он ни о чем не расспрашивал Варю, а деньги, которые она вернула, просто сунул в в карман, сказав, что передаст, как только увидит кассиршу.

У парадной Варю встретил дворник. Вид у нее, наверное, был такой, что он сразу догадался о ее душевном состоянии.

— Говорил, барышня, не туда идете, так нет! Еще легко отделались. Большевики бога не признают, богатых не признают, всякие там реквизиции устраивают, так ведь все-таки люди. А эти!.. Видел я их флаг, черный, аршина три бархату и надпись: «Долой! Долой! Долой!» Все долой! — Дворник плюнул. — А газетку их не довелось читать? «Буревестник» называется. Полюбопытствуйте. Требуют отменить — как это у них сказано? — право частного владения женщинами в возрасте от семнадцати до тридцати двух лет. Тьфу!

Штаб анархистов оставил у Вари тягостное впечатление, но она была довольна: избавилась от бесчестных денег. Теперь у нее развязаны руки. Сегодня же она обойдет родителей своих учеников, назначит занятия на завтра. Владимир Владимирович тоже придет в школу. Он сказал: «Важно, Варвара Емельяновна, начать. Помните: настоящий учитель всегда остается учителем».

Вечером к Варе зашел Чернышев и помрачнел, узнав, что от Тюменева по-прежнему нет известий.

На Варю Чернышев с первой беседы произвел впечатление сердечного человека. Ей захотелось рассказать ему о своих заботах.

— Это вы молодец, это правильно, — одобрил Чернышев, когда Варя сказала, что завтра начнет занятия в своих классах.

Уходя, он зачем-то спросил, в какой школе она учительствует.

В эту ночь Варя часто просыпалась. Ученики придут, пусть не все, но придут. Как-то их встретит Софья Андреевна? Как будет держаться Яков Антонович?

…Еще издали Варя увидела освещенный второй этаж школы. Свет есть, но истоплены ли печи? Ну, не беда, сами протопят.

В коридоре мальчишки играли в пятнашки. Учеников было мало, и все-таки Варю радовала возможность начать занятия.

Вдруг шумно распахнулась дверь учебной части. Оттуда вышли Софья Андреевна, Африкан, за ними Чернышев в бушлате, опоясанном пулеметными лентами…

В учительской находились Владимир Владимирович и учительница русского языка. Издалека донесся школьный звонок. Владимир Владимирович протянул Варе руку:

— Важно начать сегодня, нас уже трое. Откуда взялся этот матрос? Надо отдать ему справедливость, он умеет приводить довольно сильные доводы в защиту просвещения.

Звонок заливался. Нужно было спешить в класс.

Глава семнадцатая

Когда Тимофей Карпович вновь пришел в себя, он не мог понять, где он. Память, рассказывал он после, сохранила только клочки воспоминаний о том, что с ним происходило за это время. Он помнил себя на носилках, окруженного казаками, которые что-то говорили ему. Потом было опять забытье. Очнулся он уже на госпитальной койке, спросил у соседей, где он, ему ответили — в Петрограде, в Обуховской больнице. Первой мыслью было написать Варе, попросить прийти, но он не мог шевельнуть рукой: грудь, плечи — все было стянуто бинтами. Он продиктовал соседу, пожилому рабочему с Лесснеровского, легко раненному под Пулковом, несколько строк, полных любви и тоски, диктовал шепотом, чтобы на других койках не услышали его признаний. И раздумал отправлять. Лучше выждать, увериться в том, что врачи его не обманывают. И вдруг какое-то странное безразличие ко всему, и нестерпимая головная боль, озноб, и недоумевающие, встревоженные лица врачей. Отчетливо запомнился голос одного из них: «По-видимому, начинается сепсис». И опять забытье, и какие-то люди несут его на носилках…

Когда он снова пришел в себя, солнце золотило деревянные побеленные стены. Он лежал на койке в низенькой палате, оглядывал ее и вдруг увидел в дверях медицинскую сестру, похожую на Варю. «Опять бред», — подумал он. Так с ним уже было однажды. Варя тогда поднесла к его губам стакан. Он ощутил во рту кисловато-сладкий вкус морса, хотел ей сказать: «Ты все-таки пришла? Я не хотел писать — зачем? Видишь, умираю», а Варя расплылась в белое пятно. Наверно, и сегодня то же самое случится. Тимофей Карпович закрыл глаза, но кто-то мягко взял его руку — проверить пульс. Он вздрогнул: у кровати стояла Варя. Глаза их встретились. Нет, это был уже не бред. Тимофей Карпович молча поднес ее руку к запекшимся губам.

Теперь уже она ему рассказала о том, что произошло с ним, когда он лежал в госпитале.

Врачи подозревали у него начало общего заражения крови. Но у него начинался тиф, сыпной тиф. Тимофея Карповича немедленно эвакуировали из госпиталя в Боткинские бараки.

А как же Варя попала сюда? Об этом она не хотела рассказывать, он был еще очень слаб.

Несколько позже, когда Тимофей Карпович стал поправляться, лечащий врач как-то сказал ему:

— Не сразу разглядишь вашу невесту. По виду — барышня, институтка, а характер…

Тимофей Карпович рассмеялся:

— Какая же она барышня! Она в детстве гусей пасла.

И вот о чем узнал он от врача. В бараки его привезли в бессознательном состоянии. Дежурная сестра нашла в его бумагах неотправленное письмо в конверте и с адресом, прочла, растрогалась и решила отправить со своей припиской — так, мол, и так, положение тяжелое, и ранение и тиф, за справками обращаться туда-то.

На третий день, как только письмо дошло, Варя была в бараках.

В проходной едва можно было протолкаться. Еще с порога Варя увидела на стене списки раненых и больных. Часть фамилий была зачеркнута зеленым карандашом, — это те, кто выписался. Желтые пометки говорили о тех, кто умер.

Покойников почему-то было больше в начале списка. Объяснялось это просто: в больнице не хватало людей, списки не переписывали, а добавляли к старым все новые и новые листы. Сухонький санитар, стоя на скамеечке, деловито колдовал над списками разноцветными карандашами.

Фамилии больных и раненых на букву «Т» начинались чуть ли не у потолка. Читать было трудно. Глаза остановились на третьей строчке: «Тюменев Т. К.» Жив! Значит, все-таки жив! Она не опоздала!

Варя кинулась к окошку, где принимали передачи. Там ее и слушать не захотели. Даже те, кто стоял в очереди, обрушились на нее — с ума сошла, знает же, что к заразным нельзя, никто не разрешит! Ее оттеснили от окошка.

Какое-то оцепенение охватило Варю. Неизвестно, долго ли это продолжалось, но в это время в проходную вошел человек в кожаном пальто и громко спросил:

— Кто поступает в пятый барак временной медицинской сестрой?

Никто не отозвался. Человек в кожаном пальто повторил вопрос.

Варя услышала шепот:

— Была тут молоденькая, испугалась заразы, убежала.

Тимофей Карпович лежал в пятом бараке. Варя так и рванулась вперед:

— Я.

— Пойдемте.

А вечером Варя стояла перед Софьей Андреевной. В кабинете заведующей учебной частью держался густой солдатский дух: с неделю назад Софья Андреевна — хочешь не хочешь — перешла на махорку. От сильной затяжки «козья ножка» вспыхнула — Софья Андреевна, сбив огонек, продолжала курить и отчитывать Варю:

— По крайней мере вы последовательны: сначала помешать нам в наших справедливых требованиях, а затем бросить на произвол два класса, это похоже на вас…

Варя не оправдывалась. Но иначе она не могла поступить. Она попросила одну из учительниц временно взять ее классы. Ее же место сейчас там, в палате сыпнотифозных.

Два месяца спустя окружная военно-врачебная комиссия признала Тимофея Карповича негодным к службе и зачислила в запас. В день выписки он еще с утра сдал книги в библиотеку, разорвал письма — из больницы нельзя выносить. Уже доктор закончил обход больных, уже принесли в палату обед, а Вари все еще не было.

С нового года она вернулась в школу и теперь приходила в барак только для того, чтобы передать ему письмо, постоять под окном в больничном саду. Сегодня с десяти утра — так было условлено — она должна была ждать его в проходной, и вот уже два часа дня, а ее нет.

Тимофей Карпович простился с соседями по палате. В солдатской шинели, с узелком он вышел на улицу. Ноги слушались плохо. От свежего ветра, от нестерпимой белизны снега на улице слезились глаза. Тимофею Карповичу стало грустно. Друзья, товарищи, где они сейчас? Раскидало всех! Кого в такое страдное время застанешь на Выборгской стороне? Тимофей Карпович медленно шагал по тихой улице. Почему Варя не пришла? Что помешало ей? Да мало ли какие случились дела, время трудное. Ему и в голову не приходило упрекать ее. Он уже свернул на Старо-Невский проспект, как кто-то схватил его за рукав шинели. Это была Варя, раскрасневшаяся, счастливая.

— Господи! Куда ты ушел? Неужели ты думал, что я не приду? Два раза пришлось ходить в райсовет, все утро искала…

Он не понимал — искала? Что искала? Морозный ветер, снег, солнце, ее лицо, прижимавшееся к его щеке, когда она тянулась к нему, — все сливалось в одно ощущение огромного счастья. Его шатнуло. Точно издалека он слышал ее сбивчивую речь о какой-то квартире окнами на Большую Невку, об ордерах на дрова…

— Зачем? — пробормотал он. — О чем ты?

Она взяла его под руку:

— Ничего не понимает, глупый какой. Жить-то нам надо где-нибудь? Втроем в моей комнате тесно…