Избранное общество

16. Пан Калас! Ну и отделали же вас!

В кухне было пусто. Калас любил здесь только высокий узкий буфет. Остроумно сконструированный предмет старой меблировки со множеством полок, полочек и ящичков был вместилищем самых дорогих его сердцу вещей. До сих пор там хранились кофейная чашка и чайный стакан, которыми он пользовался еще в детстве, инструменты для повседневных хозяйственных работ, старый столовый прибор без «знака качества», зато со вкусом украшенный почти индейским орнаментом, – тяжелые, такие знакомые стальные вилки и ножи, напоминавшие Якубу о тех золотых временах, когда его распирало буйное мальчишество и родители посмеивались, что скоро он выпрыгнет из собственной шкуры. Жестяной плиткой с отличной духовкой он с весны до осени не пользовался. Село, претендующее на право называться современным, страдало от причуд заведующей угольным складом и нередко с напряжением ждало, когда на улице перед домом остановится машина с топливом. Якуб Калас тоже не был исключением. Зашел на угольный склад, сделал заказ, женщина пообещала доставить топливо в течение недели, но прошел месяц, второй, а машина все не появлялась. Напрасно он обращался в национальный комитет – ничего не помогло, пошел к председателю комитета, но, кроме слов «обожди, Якуб», и от этого добряка ничего не добился. Кладовщица сидела на своем месте крепко, явно у нее были связи, видать, какой-то окружной чиновник одобрял ее выкрутасы, так что уголь она посылала избирательно, исходя из собственных симпатий и антипатий или в зависимости от настроения. Живется же некоторым! Якуб Калас не мог понять, когда и чем успел вызвать ее неприязнь, да не слишком над этим и задумывался. Уголь – резерв с прошлого года – он хранил на зиму, дрова купил в лесничестве, заведующий продал ему полный прицеп хорошего хвороста, Якуб понемногу пилил ветки, рубил, колол и укладывал штабелем за сарай – добрые дрова: дуб, акация, ясень, даже немного тополевой щепы на растопку. Летом он все варил на электроплитке. Правда, электричество пожирало немало денег, нарушая финансовую раскладку, но с этим он смирился. В сущности, Калас не любил конфликтов и старался избегать людей, использующих любой удобный случай, чтобы показать другим, какие они важные персоны. Что поделаешь, некоторые вообще не способны жить иначе. Если бы они не старались обратить на себя внимание, их бы не заметил и сопливый карапуз с карамелькой в руке. Видно, кладовщице нравилось, что она держит в руках село, в котором было пять тысяч жителей.

Якуб занялся уборкой. Работа спорилась, он справился быстрее, чем предполагал. Буфет сверкал чистотой, недавно выкрашенная черной краской плита выглядела вполне пристойно, надраенная электроплитка так и сверкала. «Чего ради я расстроился из-за старика?» – ворчал он про себя, хотя был даже доволен: злость на старого Лакатоша заставила его приняться за уборку, которую он откладывал по меньшей мере месяц. Неважно, что прилежные сельские хозяюшки справились с весенней уборкой еще до пасхи. Разве для одинокого, покинутого мужчины так уж важен порядок? Правда, после ухода старика стало ясно, что от гостей Якуб не застрахован. Например, от прихода Юлии Крчевой. Ведь, вмешавшись в дело Беньямина, он явно вызвал в ней интерес к своей особе. И, видимо, не только в ней. Если хорошенько подумать, Лакатош тоже появился неспроста. Только наивный человек поверит, будто он так печется о репутации внука. Пришел, чтобы-де Калас не говорил о нем, не преследовал его даже слабой тенью подозрений. Старик что-то знает, что-то очень важное. «Ах, подонки! – поносил он деда с внуком. – Делают вид, будто заботятся о репутации, но, коли копнуть, бог знает что за этим скрывается! А тут еще Джапалик им подыгрывает! Если он рассчитывает, что я поверю в сказку о том, как Игор превратился в примерного работника, то он глубоко ошибается!»

Так получилось, что в своей злости Калас не обошел ни председателя кооператива, ни самого доктора Карницкого. Все считают меня дураком! Один поет дифирамбы своему трактористу, другой из-за этого Игора мне угрожает, а третий делает вид, будто ничего не случилось. При этом до них не доходит, что ведут они себя неестественно, непривычно. Ведь Игнац Джапалик ругает всех и каждого, недоволен даже своими передовиками. Доктор Карницкий, подначивавший меня на всякие авантюрные затеи, стоило мне взяться за дело, начал меня отговаривать. А старый Лакатош? В новых, послевоенных условиях превратился в вечного просителя! Спрятал свою кулацкую гордость в карман и стал всего добиваться красным словцом. Только наблюдательный человек мог заметить, что перед ним хитрый пройдоха. Действенная тактика: кающийся бывший середнячок – богатеем он был, разумеется, лишь по важниковским масштабам – вызывал к себе симпатии и как бы даже на собственном примере подтверждал, что новые времена несут и новый тип отношений между людьми, меняют взгляды и формируют новые характеры. «Наша эпоха, товарищи, убеждает даже самых рьяных недоброжелателей, что мы на правильном пути», – слышал как-то Якуб Калас, в очередной раз повышая на курсах квалификацию. Однако великая объективная правда истории не принимала во внимание того факта, что ловкие людишки умеют, когда надо, менять личину. Матей Лакатош притворялся всю жизнь, никто этого не может отрицать. Для него всегда существовал только один вопрос: кого и как околпачить, из кого что выбить. Обычное свойство людей, привыкших к богатству. Как в старой индийской пословице: кто хоть раз оседлал тигра, никогда с него не слезет. Лакатош поддерживал новый народный режим, чтобы не чинить затруднений сыну, не мешать ему на пути к высоким должностям, потом старался обеспечить выгодное положение внуку. Неважно, что из этого ничего не вышло и Игор стал простым трактористом! Зато у него блестящая анкета. И наконец, не вечно же ему торчать за баранкой! Матей Лакатош – весьма своеобразный деревенский старик, с широким кругозором. Энергичный, целенаправленный собственник! Время от времени он выпускает улиточьи рожки, как бы прощупывая, какие у него шансы. «И такому человеку я должен помогать? – обратился к своей совести Якуб Калас. – И такого человека я должен бояться? Никогда!»

После ужина Калас направился в деревню. Прогуляться. Дома вдруг сразу стало тесно – а на улице так хорошо! События последних дней, как бы он ни пытался подходить к ним со спортивными мерками, его взволновали. Не надо было торопиться на пенсию, размышлял он, уже шагая по улице, только скучаю и придумываю всякие глупости. Привык к людям, а теперь, когда вокруг только голые стены, стал совершенно беспомощен. Игнац Джапалик оклеил свою квартиру обоями, повесил несколько цветных фотографий – воспоминаний о разных событиях в жизни… А что повесить на стены мне? Какие у меня воспоминания? Правонарушители, преступники, бродяги…

По крутому склону он вышел к железной дороге, ходил по путям, пробирался между вагонами, из которых железнодорожники собирали составы. Кто бы лет двадцать назад сказал, что когда-нибудь в Важниках будет такой железнодорожный узел! Вместо четырех колей – четырнадцать, и все забиты локомотивами! На кладбище за железнодорожной станцией под развесистыми, еще не зазеленевшими кронами терновника и акаций Калас нашел могилы родителей. Завтра надо будет тут немного прибрать – задал он себе новую задачу, и при мысли, что когда-нибудь его могилу некому будет привести в порядок, кольнуло в груди. Он пошел по посыпанной гравием дорожке, торопясь покинуть кладбище.

Возле старой школы за колокольней присел на скамейку.

Село что-то тихо мурлыкало. Вопреки прохладной погоде отовсюду веяло весной: из парка перед колокольней, с газонов вокруг памятника освободителям, из садов, с крылечек и из полуоткрытых окон. Деревенские дома глубоко вдыхали ароматный весенний воздух. Огородники с трогательной заботливостью следили, чтобы температура под ребристым сводом парников не упала ниже двадцати градусов, и обогревали перекрытые полиэтиленом длинные туннели керогазами или обыкновенными дровяными печурками, нашлись и такие экономные, которые обходились электрическими лампами или даже свечками, – и все дружно вели подсчеты, прикидывали, стараясь определить, сколько заработают на салате, на сладком перце, огурцах, помидорах… Налоговые обложения убивали их естественную, можно даже сказать, врожденную инициативу, их ласковое общение с землей. Огородники поносили всяческих чинуш, бродивших по их садам и замерявших парники, старались подольститься к заготовителям, которые, скупая овощи, применяли тактические ухищрения, мудрили, играли на нервах сельчан, потому что тоже хотели получить свою долю, поживиться за их счет. Но все равно люди выращивали овощи, гнули спины над грядками с рассадой, поливали, любовались первыми всходами, жили своим трудом и ради своего труда. Заманчивый мираж прибыли, денег – безотказный и действенный мотор, хотя чулки, где обычно хранят свои сбережения трудолюбивые крестьянки и рачительные хозяева, начнут наполняться только в пору, когда из деревни потянутся доверху наполненные грузовики, везущие овощи горожанам, которым для поддержания здоровья необходим постоянный приток витаминов.

Эти мысли принесли Якубу Каласу внутреннее облегчение. Точно кто-то перерубил путы, связывавшие его тело, стягивавшие его, душившие. Он глубоко вздохнул. «Завтра же пойду к старому Лакатошу и извинюсь, – решил он. – Зачем надсаживаться, спорить, жить в напряжении и конфликтах? В конце-то концов, что я знаю об Игоре? Может, и впрямь бью мимо цели?» Калас шагал вниз по сельской улице. Хоть осмотрю все как следует. Живу тут и ничего не знаю, не вижу, прячусь от людей в своей развалюхе, точно пустынник, а другие тем временем строят красивые дома. Перестроил дом и Лакатош, с умом воспользовался дедовским наследством, из старых стен соорудил целый дворец. Вот что значит хотеть и уметь жить!

История с Крчем не выходила из его головы. Мысль даже работала как-то легче. Возникали новые соображения: какая, например, связь между Алисой и Любомиром Фляшкой, между Фляшкой и молодым Лакатошем? И верно, суть не в том, что оба молодых человека знакомы с красивой девушкой. Интересней другое – если фотограф поставляет, и явно в широких масштабах, изображения голых девиц для своих ближайших знакомых, то Игор Лакатош, благодаря своему деду, имел дело с нагими девчонками еще с детских лет. Вслух об этом тогда никто не говорил, зато длинные языки, щедро сдабривая пикантные вести желчью и завистью, шепотом разносили их по селу. Долго еще толковали, что, пока старый Лакатош испытывал платонические наслаждения, дав волю старческой извращенности, внук подглядывал в дверную скважину и тоже получал немалое удовольствие. А позднее, мол, вымогал у некоторых несовершеннолетних исполнительниц стриптиза и более существенную приязнь. Да неужто же люди, объединенные общими интересами и слабостями, не изыщут возможность как-то продолжить сладострастные утехи? Вполне вероятно. Однако тут вновь возникает неприятный, назойливый вопрос: как все это связано с Беньямином Крчем? И вообще – связано ли? Со времени, когда старик греховодничал, прошло лет десять-пятнадцать. Старшина постепенно склонялся к мысли, что в поисках убийцы, скорее всего, натолкнется на что-то совсем другое, на что-то вроде «сельской мафии».

Еще бы хоть немного уверенности, что он на правильном пути, что напал на след! След – залог успеха! Без следа с места не сдвинешься. С другой стороны, его злило, что он поддается сомнениям, хотя фактов, записанных в его блокноте, с лихвой хватило бы, чтобы уличить преступника. Недавно – скажем, еще вчера, еще час назад – Калас так и думал. Но село не давало сосредоточиться. Оно жило слишком здоровой жизнью, чтобы искать здесь злодея. Все говорило в пользу несчастного случая. Ведь в таком нормальном, живущем заведенным порядком обществе никто не желает смерти соседу. «Видно, недостает мне настоящего следовательского опыта, – решил он. – Так я скоро превращусь во всеобщее посмешище. Даже в трактир боюсь заглянуть. Каждый на меня косится и скалит зубы. Болван из болванов позволяет себе показывать на меня пальцем. А почему бы и нет? В конце концов, кто я такой? Чем я мог заслужить их уважение? Чем вообще человек заслуживает почет? Тем, что совершает бессмысленные поступки? За годы службы я так ничего и не достиг, а теперь вдруг надумал прославиться? Однако знать бы, кто разнес на хвосте, что я занимаюсь делом Крча? Да и распространял ли кто эту новость? Может, сплетня возникла сама собой? Люди думают, сопоставляют… Заметили, что я был у Юлии. До того сиднем сидел дома, а тут шныряю по селу! Подозрительно! Деревенский житель – натура тонкая, а времени подмечать, что творится вокруг, у него предостаточно».

Перед трактиром Калас сказал себе, что войдет. Закажет рюмку водки и кружку пива. Посидит, говорить ни с кем не будет… Пускай думают, будто изображает из себя важную персону. Еще неделька – и он поставит односельчан перед неопровержимым фактом. Он докажет, что Бене Крч отправился к праотцам не по божьей воле! Кое-кто славненько шарахнул Бене по башке. И он ткнет пальцем в того, кто это сделал.

У входа Калас встретил председателя кооператива, и демонстративный заход в трактир не состоялся.

– Как поживаешь, Якуб? – спросил председатель. Ироническая улыбка блуждала и на его лице.

– Отлично, – похвастал Якуб Калас. – Просто здорово. Вот собрался немного смочить глотку пивом.

– Могу попотчевать тебя дома вином, – предложил Игнац Джапалик. – У меня отличное вельтлинское зеленое. А если захочешь – и красное.

– Было бы недурно, – равнодушно проронил Калас. – Да только не хочется отнимать у тебя время.

– С удовольствием посижу с тобой, Якубко. Нам ведь есть о чем потолковать, – таинственно, как-то вызывающе произнес председатель. – Нам двоим всегда есть о чем побеседовать. Мы с тобой не будем вести мудреных речей об отчуждении. Но меня кое-что беспокоит, не думай, не одного тебя. Например, что ты тут у нас живешь каким-то отшельником. Не приди ты ко мне несколько дней назад, я бы и сам, ей-ей, не знал, что ты вернулся домой, что снова поселился у нас. Дошли до меня и кое-какие слухи, но встретить тебя в селе – это уж просто чудо! Не удивляйся, я бы сказал: рот разинешь, завидев тебя!

– В деревне каждый знает о каждом, – равнодушно заметил Якуб Калас.

– Ясное дело, – согласился председатель и тут же добавил: – В старой деревне, братец ты мой! Есть такие люди, которым делать больше нечего, как только шпионить за другими. Мы – жертвы современной эпохи, с нас хватает и собственных проблем.

Обычные разговоры на давно знакомую тему утомляли Каласа. И он предпочел выложить начистоту:

– Был у меня старый Лакатош. Говорит, чтобы я не болтал лишнего про его Игора. Не знаю, откуда он взял, будто я интересовался его внуком?

Председатель – руки в карманах – напрягся и через силу рассмеялся:

– Вполне можно было предположить! – Он потрепал Каласа по плечу и снова вложил руки в широкие карманы. – Пошли, я объясню тебе по дороге. – И действительно стал объяснять: – Я ему говорю: папаша, что опять натворил ваш внучек, отчего им интересуется милиция? Тем более – милиция на пенсии, ха-ха! Разве мог я предвидеть, что старик не понимает шуток? А он рассвирепел. Чуть не лопнул от злости, но я его успокоил, как на духу – успокоил… Предупредил, чтобы не валял дурака. Значит, он все-таки был у тебя? Ясное дело, это на него похоже! Старый Матей явился на прием! Теперь люди стали слишком чувствительны, не знаешь, кому где наступишь на хвост. Я уж и так стараюсь помалкивать, не ввязываться в споры.

– А я было подумал, – откровенно признался Калас, – что кое-кто заинтересован, чтобы я не совал нос в историю с Крчем.

Председатель Игнац Джапалик смутился, нахмурился:

– Как тебя понять, Якубко? До меня что-то не доходит… Или ты думаешь, будто это я прислал старика?

– Сам знаешь, что ничего такого я не думаю.

Председатель откашлялся.

– Якуб, ты ведь неплохой человек, но – не сердись – больно уж подозрительный. Ей-богу! Коли заговорили мы с тобой начистоту, могу тебе сказать, что у меня по этому вопросу свежая информация. Я точно знаю, что с Беньямином Крчем, то есть с его смертью, все в полнейшем порядке. Удивляюсь, отчего тебе это еще не известно. Разнюхиваешь черт-те что, а серьезные вещи оставляешь без внимания.

Якуб Калас не позволил вывести себя из равновесия.

– Слушай, председатель, – сказал он спокойно. – Мне безразлично, от кого ты получил свою свежую информацию. Но раз уж зашел об этом разговор, да еще, как ты говоришь, начистоту, так знай: по моему скромному мнению, на которое всякий волен наплевать, в истории с Бене не все сходится. Уж поверь! Кое-что все время скрипит, как несмазанная телега. Тебе не обязательно знать – что. Да и интересоваться этим делом ты не обязан. С какой стати? Был Бене и сгинул. Но одно точно: старый Лакатош что-то знает, чего-то боится… Причем знает намного больше, чем мы с тобой вместе взятые.

Председатель позволил себе усомниться:

– Говорю тебе, Якуб, ты слишком подозрительный, а это плохо. Трудно тебе без работы, без настоящего дела, вот в чем твоя беда.

– Повтори мне это еще раз, председатель, и я подумаю, что в кооперативе нехватка рабочих рук.

– Да что ты, Якуб! Людей у нас хватает, но тебя я бы взял. Хоть было бы с кем потолковать…

– Сторожем?

– Почему сторожем?

– В прошлый раз ты предлагал что-то в этом роде.

– Ну, Якуб, с тобой не соскучишься! Все-то ты помнишь. Заходи!

В квартире, куда председатель привел Якуба Каласа, у старшины перехватило дыхание. Обыкновенное село, а как люди живут! Как господа, на широкую ногу, по-современному! Он слышал, что гнездышко у председателя обставлено с шиком, и однако не переставал удивляться. Все, что его односельчане красочно расписывали и в чем видели проявление нескромности и мании величия, тут производило впечатление барского богатства, но одновременно – естественности и хорошего вкуса. Председатель заметил, какое сильное впечатление произвело на Каласа его жилье, и гордо улыбнулся.

– Нынче это уже стандартная квартира, братец, – сказал он. – Обычный тип массовой застройки. Сразу видно, ты ничего не замечаешь вокруг: нынче у нас в таких квартирах живет уже с десяток семей. А через несколько лет именно такие квартиры, уже типовые, привлекут в кооператив и молодых, тех, которые пока что бегут в города.

Коридор вел из передней в просторную комнату, очевидно, предназначенную для приема гостей. По винтовой лестнице можно было попасть в жилую часть дома, на второй этаж. На первый взгляд комната могла показаться скромной. Стена против входной двери целиком застеклена, слева – встроенный книжный шкаф с несколькими книжками и большим количеством сувениров, всю правую стену занимала картина-панорама: лазурное побережье и белоснежные скалы; рядом с удобными финскими креслами и диваном стоял большой глобус.

– Из «Тузекса»,[6] – похвастал председатель. Он откинул верхнее полушарие глобуса, внутри оказался бар с большим ассортиментом алкогольных напитков.

– Выбирай, братец, – предложил председатель.

– Ты звал меня на домашнее вино. – Якуб Калас попытался противостоять напору самодовольства, но великий маг не дал сбить себя с взятого им тона.

– Хорошо, Якуб! Попробуем вельтлинского красного. Но если передумаешь, найдется и настоящее шотландское виски… Мой дом славится гостеприимством.

– Спасибо, председатель.

– Так присядем?

Джапалик легко прошелся по ярко-красному плюшевому ковру. Уселся в кресле с широкими мягкими подлокотниками.

– Видишь море? – показал он на стену с экзотическим пейзажем. – Это Южная Италия. Рим, Неаполь, Капри, Искья.[7] Я всадил тридцать тысяч, братец ты мой, чтобы видеть всю эту красоту собственными глазами. Всадил и не жалею. Душа ноет, как глянешь. Так бы и отправился в путешествие. Стоит хоть раз испытать на себе чары путешествия, никогда от них не избавишься. Торчать на одном месте – словно и не жить. Только и спасаешься тем, что с головой уходишь в работу, чтобы некогда было думать. Но эта картина – чистый клад!

– Если тебя беспокоит лишь страсть к путешествиям, могу позавидовать, – не без ехидства заметил Калас.

– Ты завидуешь? Не смеши меня, Якубко! Мелочность тебе не к лицу. Тебе – нет. Нынче люди завидуют любой чепухе. Будь хоть ты широкой натурой. Мне это необходимо, понимаешь? Я хочу видеть вокруг себя людей с размахом!

– Не один ты такой, председатель! Да только размах каждый понимает по-своему. Легко быть широкой натурой, когда у тебя все или почти все есть…

Председатель Игнац Джапалик задумался.

– Странный ты человек, Якуб, – наконец сказал он серьезно. – Говоришь, что чувствуешь себя отлично, а ведь сам знаешь, неправда это. Сиднем сидишь дома, сторонишься людей… Вряд ли ты поступил разумно, ввязавшись в историю с Крчем… Может, это и помогает тебе коротать время, но на село производит дурное впечатление. Люди не любят, когда рядом с ними происходит что-то непонятное. Ты внес в их жизнь неуверенность. Ходишь, выслеживаешь, молчишь – и никому не известно, когда и на кого ты укажешь пальцем.

– Пожалуй, ты преувеличиваешь, председатель, – возразил Якуб Калас, но у председателя, как видно, много накопилось на сердце, он говорил и не мог остановиться, словно не замечая, что гость воспринимает его слова скептически.

– Что ты, Якуб, я не преувеличиваю! Я только размышляю вслух, вот и все. Размышляю и о тебе, потому как мне и правда неприятно, что ты отгородился от села! Люди тебе ничего не скажут, простому человеку трудно выразить словами, что он чувствует. Но ведь мы чувствуем! А теперь, после несчастья с Бене, еще острее. Ты забываешь, что у села свои обычаи, свои принципы, я бы даже сказал – своя мораль, но для тебя всего этого точно не существует. Милиционер на пенсии, невелика птица! Напридумывал бог знает чего и готов хоть лбом стену прошибить, словно баран. Вот как обстоят дела, Якуб! Ты – ни рыба ни мясо. Для службы в милиции еще годишься, хотя и был даже одним из лучших. Образцовый защитник порядка! Строгий человек. Мильтон что надо! Вот как о тебе говорили. Но когда тебе предложили повышение, хотели дать округ… помнишь – ты сам отказался! Как это я – и начальник окружного отделения! Ответственности испугался. Предпочел драть казенную обувь о городские тротуары. А ведь ты, Якуб, просто не любил ответственности. Как рядовой милиционер ты мог жить спокойно. Прилежно выполнять поручения – и баста. Но теперь, когда тебе вдруг захотелось поиграть в детектива, ты только дурака валяешь. И портишь людям настроение. Никакого стержня в тебе нет. Да и не было. Ты везде не на месте. Не городской, не деревенский. Ты и нации-то своей не признаешь. Интернационалист!.. Что ж, я могу это понять и даже отнестись с уважением. Но порой думается мне, что тебе недостает гражданской сознательности. Больно уж ты подозрительный, озлобленный. А теперь взялся лечить свои комплексы этим расследованием. Смешно, Якуб. Когда-нибудь ты и сам поймешь, что смешно. Все пенсионеры изо дня в день торчат в трактире. Пьют пиво, играют в марьяж, точат лясы… Только ты преспокойно пьешь дома. Не удивляйся, что твоя замкнутость, твое недоверие к людям возвращаются к тебе бумерангом. Говоришь, старый Лакатош приходил к тебе? Ну вот, пожалуйста. Это не пустяк, когда такой старый хрен куда-то выбрался из дому. Крепко же его задело за живое, что ты расспрашиваешь про его внука! И если призадуматься – он прав. А ты вместо того, чтобы понять его и оставить в покое, еще и негодуешь. «Председатель, зачем ты ему сказал, что я спрашивал про Игора?!» Да затем, что язык людям даден, чтобы разговаривать, и еще оттого, что я люблю чистую игру. Всегда и во всем. Будь у тебя больше смекалки, Матей мог бы стать для тебя прекрасным товарищем. Лакатоши – интересные люди. Умеют ужиться с коллективом. Это тебе не деревенские запечные сверчки, не остолопы какие-нибудь! И жить они умеют на широкую ногу. Одинокий человек вроде тебя недурно проводил бы у них время.

Якуб Калас медленно брел по темной улице, а в ушах все еще звучали слова председателя. Они преследовали его, осаждали, душили, обволакивали липкой слизью, так что он сам себе становился противен. Калас упрекал себя, что польстился на это паршивое вино. Возможно, председатель получил его от Бене Крча. Почему бы и нет! Винодел Крч – поставщик сельской элиты. «Все они одна шайка-лейка. – злился Якуб Калас. – Гнусная сволочь, которая предпочитает держаться сплоченной кучкой и, не подавившись, проглотила бы и мертвеца, если бы тот встал у них на пути. Да только я, голубчики вы мои, я вам не мертвец, пока что – нет! Я – Якуб Калас, бывший участковый, старшина милиции, в данный момент чуточку под мухой, но еще не потерял способность рассуждать! Вы – чертова шайка, и я дам вам по рукам! Вытащу вас из норы на свет божий! Ползаете вокруг меня, жужжите над ухом, точно оводы, пристаете, пытаетесь притупить, рассеять мое внимание, угрожаете и поучаете… Но знайте: Якуб Калас не баран! Целый год я был для вас пустым местом, ничем, вам и дела не было, что я живу среди вас, как чужой, ни одна собака обо мне не вспомнила, только скалили зубы: мол, чем все у него кончилось, довоевался – великий милиционер преждевременно превратился в пенсионера; вот и весь ваш интерес ко мне. Не думайте, будто я этого не знаю, не слепой, вижу, хоть и не стану трубить по всей деревне, не буду жаловаться, что односельчане относятся ко мне как к паршивому псу! А тут вдруг все стали такие внимательные, стали уговаривать меня, даже готовы принять в свою компанию! Не нуждаюсь! Не стоит труда – среди сливок общества мне было бы неуютно. Я вырос среди простых людей. Никакой роскоши, знай работай. Но и вы не такие уж важные господа! Зря только пыжитесь, обезьянничаете, от денег у вас лопаются карманы, ан забыли, что ум и образованность ни за какие деньги не купишь! Здорово вы спелись, чертова шайка, мафия, как сказал бы старый Лакатош. Однако Игор ваш не тянет на Аль Капоне! Ваш Игор – пустое место. Деревенский фрайер, строит из себя невесть что! У него же никакого размаха! Маленький, жалкий щенок – хотел бы пойти далеко, да все ждет случая, надеется „выйти в люди“. Только путь-то выбрал дурной. Еще когда у него умер отец… Мы-то думали, они поругались из-за каких-нибудь нескольких крон, а ведь речь шла о тысячах! Не думайте, будто я ничего не знаю. Мне все известно! Я еще тогда кое-что подозревал, только доказать не мог. Да и некому было доказывать. У доктора Карницкого добрый нюх! Понял старый адвокат, что тут дело нечисто! Но нынче и он заговорил иначе. Черт побери, от вас чего угодно дождешься! Видно, среди гангстеров нет споров между „старыми“ и „молодыми“. Молокососов поддерживают старики, стариков покрывают сопляки. Вот как я все это себе представляю, дорогие мои!»

Перед домом Юлии Крчевой Калас остановился. Надо бы войти, подумал он, поговорить с Юлией, повспоминать… Но не вошел. Он был не совсем трезв и потому не осмелился. Слишком уж он взбудоражен своими раздумьями, не дай бог, еще каким неуместным словом заденет ее. Речи председателя подействовали на него сильнее, чем он предполагал: «Ты, Якуб, наивный простофиля, если считаешь, что о смерти Бене Крча надо сожалеть. Это был мой работник, и хороший работник, но как человек он гроша ломаного не стоил. Обыкновенный пьянчужка. Рано или поздно и сам бы околел. Думаешь, его только однажды нашли в канаве пьяного с полным портфелем казенных бумаг? Тысячу раз его находили в таком виде, жаловались мне. А что я мог поделать? Вызывать его на расправу, на дисциплинарную комиссию? Нам бы пришлось заседать непрерывно! Он хорошо откармливал свиней, был по этой части мастак, работал, можно сказать, даже с любовью, не считаясь со временем, умел обходиться с животными, но в конце концов и сам превратился в свинью. Сколько раз обещал, клялся: „Председатель, Игнацко, товарищ Джапалик, да провались я сквозь землю, если когда-нибудь возьму стакан с вином в руки!“ Ты бы на него посмотрел! Ну и дыр было бы в земле, не земля – решето! Задохнуться в собственной блевотине! Ну а если бы его задавила машина? Все одно. Разница только в том, что тогда из-за этого пьяницы какой-нибудь шофер имел бы неприятности с милицией. А так, поверь, все в полнейшем порядке. Случилось то, что не могло не случиться. Хоть ты и вбил себе в голову, что это не так. Ты не веришь в случайности, в судьбу. Для тебя священна только ясная речь фактов. Якуб Калас пришел к выводу, будто Беньямин Крч стал жертвой насилия! Обыкновенный подонок – жертвой насилия! А где у тебя эти факты? Одно твое желание доказать свою правоту. Мне доводилось слыхивать всякое, но такую чепуху я слышу впервые, ей-ей! Будь же разумным человеком и на все наплюй. Ведешь себя как дилетант!»

Уже и вторая бутылка вельтлинского была пуста, а председатель все еще разглагольствовал, произносил речи, точно ему за это платили. А может, он и вправду делал это не без задней мысли, что-то скрывал, напускал туману. У Якуба Каласа гудело в голове, он быстро шел по улице. Нет, в таком состоянии лучше не показываться на глаза Юлии Крчевой. Он только напомнил бы ей о том, от чего ее освободила смерть мужа и что ей нужно поскорее забыть.

Стояла непроглядная тьма, недружелюбно обступавшая каждого прохожего. Густая чернота накрыла деревенские улицы и дома, пряталась под столбами уличного освещения, даже яркие неоновые лампы мерцали слабо, как светлячки. Ночь словно бы силой ворвалась в деревню, проникла на улицы, точно вражеские полчища, действовала смело, сурово, беспощадно. Якуб Калас на миг ощутил себя мальчишкой, испуганным пацаненком, который после наступления темноты не осмеливался высунуть нос за кухонную дверь, боялся выйти даже во двор, а тем более – за калитку. «Во тьме есть что-то недоброе, – размышлял Калас, – я всегда ее боялся, не любил, тьма – приют для мышей и крыс, нет, больше всего я люблю солнце, ясные дни и теплые вечера, тьма в самом деле таит в себе зло, а для одинокого человека нет ничего хуже. Вечером, когда я гашу свет и ложусь в постель, по комнате словно расползаются сотни невидимых рук и как будто прядут паутину холода и печали! Тьма таит в себе зло, но одиночество еще злее. А самое отвратительное – одиночество во тьме, темное одиночество!» Якуб Калас вспомнил жену и еще сильнее пожалел себя. «Не надо было пить, – думал он, – от вина я размякаю, не могу справиться с тоской и черными мыслями. Знаю, что мне будет грустно, а приказать себе не грустить не умею. Говорю себе: „Якуб, не грусти, ведь ты уже немолод и во всем виноват сам“. Да только душе не прикажешь, нервы так и дрожат – и сразу чувствуешь себя, как на неустойчивых качелях, даже слезы навертываются. Что знает обо всем этом председатель? Заладил: Якуб, не будь малым ребенком! Понять бы, отчего ему так хочется, чтобы я наплевал на Крча! Почему именно ему, вернее – почему и ему тоже?! Обидел меня председатель Игнац Джапалик, человек с дипломом и высокой Должностью, обидел, и теперь мне грустно. Всеми силами Игнацко Джапалик стремился мне доказать, что я суюсь куда не след, что я липовый детектив… Вот болван, ему даже в голову не пришло: ведь я вообще не детектив, а пенсионер по инвалидности! А что я бывший участковый… Какое это имеет значение? Какое ему дело, что на моем участке всегда был порядок? И для этого мне даже не понадобилась дубинка… Принципиальный был, вот в чем штука, не рвался наверх, не гонялся за званиями, просто выполнял обязанности рядового милиционера. Не всякому дано быть начальником. А я в начальники и не стремился. Председателю этого не понять, где ему, ведь сам-то он взлетел высоко, очень высоко, голова-то у него и закружилась, теперь любит поучать других, точно, кроме него, никто ничего не соображает. А как же, ведь он председатель! Стал председателем из обыкновенного крестьянского мальчишки, который бегал по деревне с голым задом! Получил среднее образование, добился инженерного диплома. А у меня только и есть что диплом за примерное несение службы. Но для меня он значит больше, чем для него все его чины. И служил я хорошо, наверняка лучше, чем он, в его же интересах служил, охраняя его безопасность. А нынче он мне говорит, что я ни к черту не годный детектив! И говорит только для того, чтобы меня уязвить, издевается надо мной, накачивает вином, а потом издевается. Он богатый, может себе позволить угостить меня – что ему какая-нибудь бутылка вельтлинского! А я-то думал – он по-дружески…»

Якобу Каласу хотелось вернуться к председателю и все ему выложить. Сказать, напомнить, что, не будь таких безотказных, исполнительных милиционеров, каким был он, Якуб Калас, нынче бы и председателю пришлось ох как тяжеленько! Да еще добавил бы, что, пока председатель спокойно крестьянствовал, по всему краю вырастали свежие могилы – с конца войны до наших дней, – могилы десятков, да что там – сотен работников милиции, четыреста человек погибло при исполнении служебных обязанностей, чтобы могли спокойно жить другие. «Ведь я воевал с бандеровцами, – вспомнилось Каласу, – участвовал в сражениях, помогал вылавливать и карать спекулянтов, торговавших продовольственными карточками, всяких расхитителей социалистического имущества! Этот Джапалик все свои споры, все конфликты с пережитками решал тихо-мирно, на бумаге, а мне приходилось встречаться лицом к лицу с врагом! Лицом к лицу! Это только для непосвященных звучит как пустые громкие слова. А когда в тебя стреляют – смотри не напусти в штаны со страху, – какие уж тут громкие слова, тут и самые патетические речи звучат естественно, потому что громкими они становятся, лишь когда расходятся с делами! Нет, Игнацко, не думай, я не жалуюсь. Да, мне доводилось участвовать в рискованных операциях, но ведь служба такая, и я пошел на нее добровольно. Но дурака из себя делать не позволю!» Все это Якуб Калас хотел сказать главному хозяину села, слова жгли ему язык, точно раскаленные угли, так бы и выкрикнул на всю улицу! «А Беньямина Крча кто-то пристукнул или хотя бы оглушил, кто-то помог ему отправиться на тот свет, и у меня есть доказательства, председатель!» Мысли так и роились в голове Каласа, но, увы, поделиться ими было не с кем, некому рассказать все, что он знает по делу Беньямина Крча, что обнаружил во дворе покойного – хоть и ничтожно мелкие, зато какие убедительные доказательства!

Одиночество сжимало его стальным обручем. Он медленно тащился вдоль села. У колокольни свернул в узкий проулок, решил скосить угол, поскорее добраться до дома, сделать укол инсулина, поужинать – и на боковую. Проспаться, освободиться от мрачных мыслей, а утречком с ясной головой завершить дело Беньямина Крча. Но не успел он сделать по проулку и трех шагов, как почувствовал удар в спину. Он подсознательно отскочил, пригнул голову, скорчился – чей-то кулак пролетел над ним. Но удар в пустоту только еще больше разозлил нападающего, он всем телом навалился на Якуба. Старшина понял, что должен защищаться, в нем пробудились годами наработанные навыки; размахнувшись, он нанес противнику точный, болезненный удар – тяжелое тело рухнуло наземь. Но в ту же секунду от забора отлепились еще две фигуры, набросились на Каласа, повалили, стали бить руками, ногами… Прежде чем ему удалось изловчиться и дать им отпор, оба скрылись во тьме. Калас поднялся на ноги. Во рту почувствовал кровь. Испугался, нет ли внутреннего кровоизлияния, но вскоре понял: один из пинков ногой пришелся по зубам.

Он еле дотащился до единственного кафе среди сельских трактиров и буфетов. Постучал.

– Закрыто! – крикнул мужской голос из-за двери. Калас принялся стучать еще сильнее.

С минуту было тихо, потом высунулась сердитая голова молодого официанта.

– Сказано – закрыто! – пропищал он.

– Стакан воды… – с трудом выдохнул Калас. – Парень, дай мне стакан воды…

Официант пригляделся. В первую секунду он подумал, что перед ним обыкновенный пьянчужка, но теперь испуганно и удивленно воскликнул:

– Дядя Калас, что с вами?

Якуб Калас махнул рукой – мол, не до разговоров. Где-то внутри невыносимо жгло. Скорее бы напиться!

– Только стакан воды, и я пойду… – твердил он.

Официант втащил его за порог.

Пришел заведующий.

– Пан Калас! Ну и отделали же вас! – с негодованием воскликнул он.

– Еще как отделали! Подонки! – простонал Якуб Калас.

– Выходит, вас избили? – Официант не верил своим ушам.

– В проулке у колокольни. – Калас взял стакан и стал пить.

– Крепко поработали, – заметил заведующий. – Пожалуй, надо вызвать доктора.

– Незачем! – возразил Калас.

– Предоставьте это мне, – сказал заведующий. – Может, они переломали вам ребра, как же не вызвать врача? Ничего себе! Я и в округ звякну. Пускай пошевелятся. Избить милиционера, это вам не шуточки!

– Я не милиционер.

– Пан Калас, ну что вы такое говорите! Еще станете уверять меня, будто не сотрудничаете с милицией! – Заведующий заговорщицки улыбнулся.

Врач приехал почти одновременно с милицейской машиной.

– Не хочу вмешиваться не в свое дело, доктор, – сказал заведующий, – но я бы посоветовал отвезти его в больницу.

Врач кивнул. «Деревенский фельдшер», – сказал бы о нем старший лейтенант Комлош. Присутствие милиции его смущало. Он тщательно обработал ранки на лице Каласа и ждал, пока коренастый сержант составит протокол.