МИСТЕРИИ
Мистерия о милосердной любви Жанны д'Арк
8 мая 1909 г. Пеги испытал озарение во время шествия его полка перед статуей Жанны д'Арк в Орлеане. Он решил превратить свою драму «Жанна д'Арк» (1897 г. в цикл «Мистерий», с надеждой, что они будут ежегодно представляться в Орлеане в честь покровительницы города. Он тотчас начинает работу над первой частью, постоянно что-то добавляя и не вычеркивая ни строчки, показывая таким образом, что Пеги не отрекается ни от чего, написанного в прошлом. Благодаря добавлениям и даже мельчайшим поправкам меняется перспектива: драма становится «Мистерией».
Само название многозначительно: с одной стороны, оно отсылает к старинным мистериям, разыгрывавшимся некогда на папертях соборов; с другой — это акт веры; всеохватывающая драма Зла в мире, — нечто принадлежащее к Тайне Божией и получающее от нее духовное измерение, знамение Любви.
«Мистерия» открывается молитвой Жаннет, и сами диалоги составляют часть непрерывной молитвы. Все строится на контрасте между двумя персонажами — Овьет и Жаннет. Сестра Жервеза — та, что угадала тайное страдание Жаннет, нашла множество созвучий с ее душой: отныне она становится одним из голосов Пеги. В последующих двух «Мистериях» будет говорить она одна. Она — Церковь, истинная Церковь.
Следует отметить новый стилевой прием Пеги: три «Мистерии» написаны музыкальной ритмической прозой.
[Несчастные…]
Несчастные утомляются от несчастья, а вместе с ним и от самого утешения; они скорее устают утешаться, чем мы утешать; словно в сердцевине утешения зияет дыра; словно оно изъедено червями; и когда мы еще готовы давать, они уже не готовы принимать; они больше не соглашаются; они больше не голодны; они больше не хотят ничего принимать.
Несчастные отчаиваются в своем спасении, потому что они отчаиваются в доброте Бога. И вот, с какой стороны ни посмотришь, со всех сторон это такая игра, в которой, как ни играй, всегда проигрывает спасение, а выигрывает всегда погибель. Кругом только неблагодарность, кругом только отчаяние и погибель.
Молчание.
[Я продолжала бы прясть…]
Овьет
— Потому что Богу нравится, когда Его твари играют. Забавы маленьких девочек, невинность маленьких девочек нравятся Богу. Невинность детей — величайшая слава Божия. Все, что мы делаем за день, нравится Богу, только, конечно, если мы все делаем как надо. Все для Бога, все касается Бога, все делается на глазах у Бога; весь наш день — для Бога. Всякая молитва для Бога, всякий труд для Бога; и всякая игра для Бога, когда время играть. Я маленькая француженка, я не боюсь Бога, потому что Он наш отец. Мой отец меня не путает. Молитва утром и молитва вечером, благовест утром и благовест вечером, три трапезы в день и полдник в четыре часа, и аппетит к еде и молитва перед едой, работа между трапезами и игра, когда надо, и забава, когда можно, молиться вставая, потому что день начинается, молиться ложась, потому что день кончился и начинается ночь, просить до, благодарить после и всегда быть веселой, — для всего этого вместе и для всего этого поочередно мы и посланы на землю, все это, все это, одно за другим, и составляет день нашего Боженьки. Если бы мне сейчас сказали: знаешь, Овьет, тебе осталось полчаса…
Жаннет
— Овьет, малышка моя Овьет.
Овьет
— Я продолжала бы прясть, если пряла, и играть, если играла. А явившись, я сказала бы Богу: Отче наш, сущий на небесах, я — малышка Овьет, из прихода Домреми в Лотарингии; к вашим услугам; из вашего прихода Домреми в вашей Лотарингии, в мире христианском. Вы меня рановато позвали, ведь я еще совсем девочка. Но вы добрый отец и знаете, что делаете.
Молчание.
[Он здесь как в первый день]
Мадам Жервеза
Он здесь.
Он здесь, как в первый день.
Он среди нас, как в день своей смерти.
Он вечно среди нас, как и в первый день.
Вечно во всякий день.
Он здесь среди нас во все дни Своей вечности.
Его тело, то же тело его, висит на том же кресте;
Его глаза, те же глаза, роняют те же слезы;
Его кровь, та же кровь, течет из тех же ран;
Его сердце, то же сердце, источает ту же любовь.
Та же жертва источает ту же кровь.
Один приход воссиял вечным светом. Но все приходы сияют вечно, во всех приходах тело Иисуса Христа.
Та же жертва распинает то же тело, та же жертва исторгает ту же кровь.
Та же жертва убивает ту же плоть, та же жертва проливает ту же кровь.
Та же жертва приносит в жертву ту же плоть и ту же кровь.
Это та же история, точно та же, вечно та же, происходит в наше время и в наших краях и во всякий день всех дней вечности.
Во всех приходах всего христианского мира.
В Лотарингии или во Франции,
Все города сияют перед лицом Божиим,
Все города — христианские под взглядом Божиим.
Евреи, вы не знаете вашего счастья; Израиль, Израиль, ты не знаешь твоего счастья; но и вы, христиане, вы тоже не знаете вашего счастья; вашего нынешнего счастья, которое есть то же самое счастье.
Ваше вечное счастье.
Израиль, Израиль, ты не знаешь твоего величия; но и вы, христиане, вы тоже не знаете вашего величия; вашего нынешнего величия, которое есть то же самое величие.
Ваше вечное величие.
[Это и есть проклятие]
Сестра Жервеза
И я знаю, что душа твоя болит смертельно от знания, что она — сообщник вселенского Зла; сообщник и творец, ты это признаешь; сообщник и творец вселенского Зла; сообщник и творец Греха; сообщник и творец вселенской погибели,
и ты ощущаешь себя безнадежно трусливой.
Молчание.
Но это еще пустяк.
Это пустяк.
Долгое молчание.
Дочь моя, прости мне слова, которые я решусь тебе сказать; я — бедная женщина; я тоже много такого видела в детстве, когда была совсем девочкой. Как ты. Как ты сейчас. Они думают, что сказали все, сказавши: Она ушла в монастырь. Но люди никогда не говорят сколько надо. И никогда не говорят когда надо. Никогда не говорят сколько надо своим друзьям. И когда надо. Тем более тем, кому доверяют. Я предпочла бы скорее обидеть тебя и быть тебе полезной — перед Богом! — чем не обижать тебя и тебя предать. Я должна тебя обидеть, если надо. Прости мне слова, которые я решусь тебе сказать; потом я уйду, если хочешь, и больше никогда тебя не увижу.
Краткое молчание.
Я знаю и новое твое страдание; то страдание, что кажется тебе страшнее всякого страдания; страшнее, чем вообще можно вообразить; почему ты позвала меня; почему я пришла.
Краткое молчание.
Презирать саму себя — это еще можно, это случается, к этому привыкают; есть то, к чему привыкнуть труднее: ты узнала, что трусы все те, кого ты любила… кого любишь…
Протестующее движение Жаннет.
Кого ты любишь, кого ты любишь, кого ты любишь, дочь моя, бедное мое дитя.
Протест стихает.
Ты права, дочь моя, мое бедное дитя.
Дитя мое, дитя мое, мы все равно любим. Но любить тех, кого презираешь, — это великое благо. А презирать тех, кого любишь, — это величайшее страдание, какое только может быть.
Тех, кого хотел бы почитать, кого должен почитать, кого хочешь почитать. Кого почитаешь. Несмотря ни на что.
Это величайшая низость и величайший позор.
Ты узнала, что трусы все, кого ты любила; ты узнала, что твой отец труслив; что твоя мать труслива;
Жаннет опускает голову.
Твой отец, большой сильный человек, который не боится никого, кроме Бога, он такой добрый христианин; твоя мать, такая добрая христианка, она совершала паломничества; и твои братья, и твоя старшая сестра, и твои подруги;
Вспоминая.
И я имела подруг.
И у меня были подруги.
Менжет, я ее видела сегодня утром; Овьет, она не хочет меня видеть.
Качая головой в ответ на жест Жаннет.
Я знаю, я знаю. (Сухо и в то же время очень печально). Нет, она не хочет. Ты узнала, что все они трусы и сообщники вселенского Зла; сообщники, творцы Греха; сообщники, творцы вселенской погибели; и потому они за это в ответе. С них есть спрос. В ответе за души, которые губят себя, перед этими душами, и в ответе перед Богом, потому что эти души принадлежат Ему, а вы позволяете им гибнуть, ничего не предпринимаете, и вы губите самих себя тем, что позволяете вот так гибнуть душам Божиим.
Молчание.
И вот оно, перечисление и продолжение без конца всех видов погибели, объяснение погибели без конца; цепь, мерзкая пляска всех видов погибели; одна увлекает за собой другую в адском танце; одна держит за руку другую, как мерзкая сестра; а их держит рука, которая никогда не разожмется. Эта держит ту, та эту, эта держится за ту, и одна укрепляет другую. Каждый день новые изобретения. Каждый день неведомые полеты воображения. Новая погибель, умножение погибели, круги ада разверзаются за кругами.
Молчание.
Ты лжешь.
С тех пор как ты это узнала, ты стала лгать. Лгать отцу, лгать матери, братьям, старшей сестре, подругам, ты притворяешься, что любишь их, и не можешь их любить. И все-таки ты их все равно любишь. Ты лжешь самой себе, потому что хочешь себя убедить, что любишь их, и не можешь их любить. И все-таки ты их любишь.
Ты все равно их любишь. Какой любовью. Как можешь ты их любить. Любовью лживой, любовью предательской и предающей саму себя, постоянно предающей саму себя, любовью поддельной. Всякая правда теперь кривда, всякая правда стала кривдой. Ты лжешь звуком своего голоса. Лжешь взглядом своих глаз. Все в твоей душе навсегда стало поддельным. И все навсегда стало поддельным в твоей жизни: поддельна любовь к родителям, поддельна любовь к братьям; любовь к родителям, первое из благ; после благ Божиих; в благах Божиих; любовь к братьям, первое из благ; после благ Божиих; в благах Божиих; поддельна дружба; поддельна любовь к родителям; поддельна любовь к братьям, поддельна дружба; все твои чувства поддельны. Вся твоя жизнь лжива и поддельна. Ты живешь в своем доме, в своей семье, и ты ощущаешь себя непоправимо одинокой и несчастной больше, чем ребенок без матери.
Глубокое молчание.
У тебя оставалась одна надежда. Тебе исполнялось двенадцать лет. В этой глубокой тоске ты хотя бы ждала, ты говорила себе, что это скоро кончится, потому что ты приближалась к причащению Тела Господня, ты была недалеко от причащения Тела Господня, а причащение Тела Господня исцеляет все недуги.
Глубокое молчание.
Час настал, долгожданный час; долгожданный час, час, приуготовленный целой вечностью.
Час, которого ты ждала день за днем, час, которого ты ждала от крещения, час, которого ты ждала целую вечность. Всю свою вечность.
Настал день, великий день, ты приняла причастие Тела Господня.
В свой черед, после тысяч и тысяч и сотен тысяч других,
после сотен и тысячью тысяч христианок; в свой черед, ты, христианка и прихожанка, как многие и многие христианки, как многие и многие прихожанки, как даже многие те, что стали святыми, в свой черед ты приняла Тело Господа нашего Иисуса Христа, Само Тело Господа нашего Иисуса Христа.
После четырнадцати веков твой черед Его принять. Твой черед приблизиться.
В свой черед ты приняла Тело Господа нашего Иисуса Христа.
Долгожданный день. День безмерной скорби, потому что Тело Господа нашего Иисуса Христа исцеляет все недуги; и ты снова с самой собой в тот вечер; и ты была одна; и ты приняла то самое Тело, то самое, что и святые, мужчины и женщины; а причащение Тела Господня исцеляет все недуги; и Бог пришел; и вечером ты оказалась одна, в том же самом положении; но оно было не то же самое, оно было бесконечно хуже; ты оказалась в том же самом страдании; оно не было тем же самым, оно было бесконечно хуже, оно стало бесконечным; ты оказалась в той же самой тоске; в той же, в той же, увы; но она не была той же самой; она стала бесконечно хуже, она стала бесконечной; потому что величайший врач в мире приходил и ничего не сделал.
То же самое одиночество. В том же одиночестве. И оно уже не было тем же самым.
Это уже не было до того. Это было после. Вечером твоего дня. До того это была глубокая тоска. Но это была всего лишь глубокая тоска в ожидании лекарства. После это была глубокая тоска, больше лекарства не ожидавшая. Это была глубокая тоска после того, как лекарство принято. Не помогло. Та же тоска — иная тоска, бесконечно иная, бесконечно худшая; бесконечно испытанная, бесконечно проверенная; ставшая бесконечной; потому что единственное лекарство на свете было принято, и оно не помогло.
От того же, из-за того же, все та же, ставшая иной, бесконечно иной. До, после.
Потому что вечерний час бесконечно иной, чем тот же утренний час.
Внезапно, почти грубо:
В общем, первое причастие у тебя не получилось.
Молчание.
Мрачно:
Это едва ли не хуже, чем когда не получается день Страшного суда или день смерти.
Жаннет
Долгое молчание.
— Это правда.
Правда, что моя душа болит смертельно; я в тоске; никогда бы не поверила, что душа моя будет так сильно болеть, умирая.
Все, кого я любила, вышли из меня.
Сестра Жервеза
— Даже Бог. Это и есть — все.
Жаннет
— Все, кого я любила, вышли из меня.
Сестра Жервеза
— Это и есть проклятие; это и есть погибель.
[О безмерный вопль]
Сестра Жервеза
— Как все маленькие дети, Он играл с фигурками.
Вопль, что звучит еще надо всем человечеством;
Вопль, от которого вздрогнула Церковь воюющая;
В котором и страдание ужаснулось самого себя;
Которым Церковь торжествующая испытала свое торжество;
Вопль, что звучит в сердце всех людей;
Вопль, что звучит в сердце всех христиан;
О безмерный вопль, вечный и неотменимый.
Крик, словно Бог согрешил, как мы;
Словно Сам Бог отчаялся;
О безмерный вопль, вечный и неотменимый.
Словно Сам Бог согрешил, как мы Величайшим грехом.
Грехом отчаяния.
Грех отчаяния.
Больше, чем двое разбойников, висевших у Него по сторонам;
Которые выли до самой смерти, как тощие псы. Разбойники выли просто как воют люди;
Разбойники кричали просто криком человеческой смерти; Они брызгали просто человеческой слюной:
Только Праведник издал вечный вопль.
Но почему? Что такое с Ним было?
Разбойники издавали просто человеческий вопль;
Ведь они знали только человеческую тоску;
Они испытали только человеческую тоску.
Он один мог издать сверхчеловеческий вопль;
Он один тогда знал эту сверхчеловеческую тоску.
И потому разбойники издали всего лишь тот крик, что угас в ночи.
А Он издал крик, что будет звучать всегда, всегда вовеки, крик, что не угаснет вовеки никогда.
Ни в какой ночи. Ни в какой ночи времени и вечности.
Ведь разбойник слева и разбойник справа
Ощущали только гвозди в ладонях.
Что Ему сила римского копья;
Что Ему сила гвоздей и молотка;
Отверстие от гвоздей, отверстие от копья;
Что Ему гвозди в ладонях;
Отверстие от гвоздей в обеих Его ладонях;
Его горло саднило.
Жгло Его.
Его палило.
Его раздирало.
Горло, пересохшее и жаждущее.
Его сухая глотка.
Жаждущая глотка.
Левая рука жгла Его.
И правая рука.
Потому что Его левая рука была пронзена.
И правая рука.
И Его левая нога была пронзена.
И правая нога.
Все Его четыре конечности.
И ребра жгли Его.
Его пронзенные ребра.
Его пронзенное сердце.
И сердце жгло Его.
Сердце, снедаемое любовью.
Сердце, пожираемое любовью.
[И все шло хорошо до того дня, когда…]
Он был хорошим ремесленником.
Хорошим плотником.
И сыном Он был хорошим.
Хорошим сыном для Своей матери Марии.
Разумный ребенок.
Очень кроткий.
Очень смирный.
Очень послушный отцу и матери.
Ребенок.
Такого хотели бы иметь все родители.
Хороший сын для Своего отца Иосифа.
Для Своего отца — кормильца Иосифа.
Старого плотника.
Мастера — плотника.
И для Своего Отца Он тоже был хорошим сыном.
Для Своего Отца, сущего на небесах.
И для своих маленьких друзей Он был хорошим товарищем. Хорошим товарищем в ученье.
Хорошим товарищем в игре.
С ним было хорошо играть.
Хорошим товарищем в мастерской.
Хорошим товарищем в работе.
Среди всех других работников.
Плотников.
Для всех других работников.
Плотников.
И бедняком Он был хорошим.
И хорошим гражданином.
Он был хорошим сыном для Своего отца и матери.
До того дня, как начал исполнять свое служение.
Свое предназначение.
Хороший сын для Своей матери Марии.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Хороший сын для Своего отца Иосифа.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
И общем, все шло хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Его любили вокруг.
Все его очень любили.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Товарищи, друзья, соработники, власти,
Граждане,
Отец и мать
Считали, что все очень хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Товарищи считали Его хорошим товарищем.
Друзья — хорошим другом.
Плотники — хорошим плотником.
Не гордым.
Граждане считали Его хорошим гражданином.
Равные — хорошим равным.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Граждане считали Его хорошим гражданином.
До того дня, когда Он начал Свою миссию.
До того дня, когда открылось, что у Него другое гражданство.
Что Он основатель, что Он гражданин другого Града.
Гражданин Града небесного.
И Града вечного.
Власти считали, что все очень хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Власти считали Его человеком законопослушным. Степенным молодым человеком.
Спокойным юношей.
Уравновешенным юношей.
Таким, каким удобно управлять.
И отдающим Кесарю кесарево.
До того дня, как Он возбудил беспорядок.
Создал беспорядок.
Величайший беспорядок, какой только был в мире.
Какой только был в мире.
Величайший порядок, какой только был в мире. Единственный порядок.
Какой когда-либо был в мире.
До того дня, когда Он нарушил Свое спокойствие.
И, нарушив Свое спокойствие, нарушил спокойствие мира. До того дня, когда открылось,
Что Он — единственный Правитель мира.
Хозяин мира.
Единый Хозяин мира.
И когда всем стало ясно.
Когда равные увидели.
Что Ему нет никого равного.
Тогда мир посчитал, что Он слишком велик.
И начал чинить Ему неприятности.
До того дня, когда Он стал отдавать Богу Богово.
(Люди говорили: бедная женщина).
Он был хорошим сыном для Своих отца и матери.
Хорошим сыном для Своей матери Марии.
И Его отец и мать считали, что это очень хорошо.
Его мать Мария считала, что это очень хорошо.
Она была счастлива, она гордилась тем, что у нее такой сын.
Что она мать такого сына.
Такого сына.
Она, быть может, хвалила себя в душе, и она хвалила Бога.
Magnificat anima mea.
Dominum.
Et exultavit spiritus mens.
Magnificat. Magnificat.
Величит душа моя Господа.
И возрадовался дух мой.
Величит. Величит.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Но с того дня, когда Он начал Свое служение.
Она, наверно, не величила больше.
Три дня она плакала.
Плакала, плакала.
Как ни одна женщина не плакала никогда.
Ни одна женщина.
Вот что Он принес Своей матери.
Никогда мальчик не причинял стольких слез своей матери.
икогда мальчик не заставлял свою мать так плакать.
Вот что Он принес Своей матери.
С того дня, когда начал Свое служение.
Потому что Он начал Свое служение.
Она плакала три дня.
Три дня она бродила, она шла следом.
Шла следом за процессией.
Шла следом за событиями.
Она как будто провожала на погребение.
Но то было погребение живого.
Еще живого.
Она шла следом за происходящим.
Она шла следом, как будто была участницей процессии. Церемонии.
Она шла как провожатая.
Как служительница.
Как плакальщица у римлян.
На римских похоронах.
Как будто это было ее ремесло.
Плакать.
Она шла следом как бедная женщина.
Как постоянная участница процессии.
Как провожатая.
Как служительница.
Уже как участница.
Она шла следом как самая бедная.
Как нищая.
Она, ничего никогда ни у кого не просившая.
Теперь она просила милосердия.
Не показывая того, она просила милосердия.
Потому что, не показывая того, даже не зная о том, она просила милосердной жалости.
Чуточку сострадания.
Хоть немного сострадания.
Pietas.
Вот что Он сделал со Своей Матерью.
С тех пор как начал свое служение,
Она шла следом, она плакала.
Плакала, плакала.
Женщины только и умеют, что плакать.
Ее видели повсюду.
В процессии, но немного и в других местах.
Под портиками, под аркадами, на сквозняках.
В храмах, во дворцах.
На улицах.
Во дворах и на задворках.
Она поднялась и на Голгофу.
Она тоже взобралась на Голгофу.
Это крутая гора.
А она и не замечала, что шла.
Она и не чуяла ног, что ее несли.
Она не чуяла ног под собою.
Она тоже взобралась на свою голгофу,
Она тоже поднималась и поднималась,
В крикливой толпе, чуть позади.
Поднялась к Голгофе,
На голгофу.
На вершину.
До самой вершины.
Где Его теперь распинали.
Пробив гвоздями четыре конечности.
Как ночная птица на дверях риги.
Он, Царь Света.
На месте, называемом Голгофа.
То есть Лобное место.
Вот что Он сделал из Своей матери.
Родительницы.
Женщину в слезах.
Бедную женщину.
Бедную женщину в скорби.
Бедную скорбящую женщину.
Какую-то попрошайку жалости.
С тех пор, как Он начал Свое служение,
Три дня она шла следом, шла следом,
С ней было только три или четыре женщины.
Святые женщины.
Ее сопровождали, окружали только эти несколько женщин.
Эти несколько святых женщин.
Святых женщин.
Короче.
Потому что их вечно будут называть так.
Они этим выиграли.
Они так обеспечили себе место в раю.
И конечно, это будет хорошее место.
Не хуже того, что было у них в ту минуту
Потому что это то же самое место.
Ведь они будут так же близко к Нему, как в ту минуту.
В ту самую минуту.
Вовеки так же близко, как в ту минуту.
Вовеки так же близко, как в ту минуту времени.
Времени Иудеи.
Вовеки так же близко в Его славе.
Как в Его страстях.
В славе Его страстей.
И все четверо вместе, а может быть, чуть дальше или чуть ближе.
Чуть дальше или чуть ближе.
Они всегда держались отдельной кучкой.
Маленькая процессия чуть позади большой.
Чуть позади.
И их узнавали.
Она плакала, плакала под длинным льняным покрывалом.
Длинным голубым покрывалом.
Чуть выцветшим.
Вот что Он сделал со Своей матерью.
Она плакала так, как никому не будет послано;
Как никогда не будет назначено Женщине плакать на земле.
Никогда вовеки.
Ни одной женщине.
Вот что Он сделал со Своей матерью.
С матерью родительницей.
Странно то, что ее все уважали.
Люди очень уважают родственников осужденных.
Они даже говорили: бедная женщина.
И тут же избивали ее сына.
Потому что таков человек.
Так уж он устроен.
Таков мир.
Люди такие, как они есть, и их не изменить никогда.
Она не знала, что Он, напротив, пришел изменить человека.
Что он пришел изменить мир.
Она шла следом, плакала.
А они тут же избивали ее мальчика.
Она шла следом, шла следом.
Таковы люди.
Их не изменить.
Их не переделать.
Их не переделать никогда.
Она шла следом, плакала.
Ее все уважали.
Ее все жалели.
Люди говорили — бедная женщина.
Ведь все эти люди, возможно, и не были злыми.
Они не были злыми в душе.
Они исполняли Писание.
Странно то, что ее все уважали.
Почитали, уважали, дивились ее скорби.
Ее отталкивали, ее отгоняли очень мягко.
С особой заботой.
Потому что она была матерью осужденного.
Они даже говорили это тихонько.
Они говорили это между собой
С тайным восхищением.
И они были правы, то была вся Его семья.
Его семья плотская и Его семья избранная.
Его семья на земля и Его семья на небе.
Она шла следом и плакала.
Глаза ее так помутились, что свет дня никогда им не покажется ярок.
Никогда больше.
Вот уже три дня люди говорили: Она постарела на десять лет.
Я ведь видел ее.
Я видел ее еще на прошлой неделе.
За три дня она постарела на десять лет.
Никогда больше.
Она шла следом, плакала, понимала не очень ясно;
Но она очень ясно понимала, что власть против ее мальчика;
То есть дело плохо.
Что власти хотели Его казнить.
Да, плохое дело.
И добром кончиться не могло.
Все власти объединились против Него.
Власть иудеев и власть римлян.
Власть судей и власть книжников.
Власть солдат и власть священников.
Ему от них точно не вырваться.
Конечно, нет.
Все были против Него.
Все были за Его казнь.
Чтобы Его казнить.
Хотели его смерти.
Иногда бывает, что какая-то власть за тебя.
А другая против.
Тогда можно выпутаться.
Но против него были все власти.
Сначала все власти.
И власти, и народ.
Это сильнее всего.
Вот что главное было против Него.
Власти и народ.
Обычно они ни в чем не соединяются.
И тогда этим пользуются.
Этим можно воспользоваться.
Власти и народ соединяются очень редко.
И тогда тот, кто против властей.
Тот с народом.
А тот кто против народа.
Тот с властями.
Заодно с властями.
Тот, кто опирается на власти.
Не опирается на народ.
Того, кого поддерживает народ,
Не поддерживают власти.
Тогда опираясь на тех или на других.
На одних против других.
Иногда можно выпутаться.
Можно все уладить.
Но у них такой возможности не было.
Она ясно видела, что против Него были все.
Власти и народ.
Заодно.
И что они Его получат.
Они получат Его голову.
Странно то, что издевались только над Ним.
А над ней никто не издевался.
Над ней.
Не издевался никто.
К ней питали только уважение.
К ее скорби.
К ее горю.
Ей не говорили глупостей.
Напротив.
Люди даже не слишком ее разглядывали.
Чтобы лучше ее уважать.
Чтобы уважать ее еще больше.
Она тоже поднялась.
Поднялась вместе со всеми.
На вершину.
Даже не заметив того.
Она даже не замечала, как ноги ее несли.
Она тоже прошла свой крестный путь.
Четырнадцать остановок.
Было и в самом деле четырнадцать остановок.
Их и вправду было четырнадцать.
Четырнадцать остановок.
Она уже не знала точно.
Она уже не помнила.
И все же она их сделала.
В этом она была уверена.
Но люди могут ошибаться.
В такие минуты голова не в порядке.
Мы-то, их не проделавшие, мы это знаем.
Она, проделавшая их, не знала.
Все были против Него.
Все хотели Его смерти.
Это странно.
Миры, которые обычно не бывают заодно.
Власти и народ.
Так что власти ненавидели Его так же, как последний возчик.
Как и последний возчик.
А последний возчик так же, как власти.
Как и власти.
Вот уж не повезло так не повезло.
Когда одни за тебя, другие против, иной раз можно выпутаться.
Ускользнуть.
Можно ускользнуть.
Можно выпутаться.
Но Он не выпутается.
Он конечно не выпутается.
Когда все против Него.
Что же Он такого сделал им всем.
Я вам сейчас это скажу:
Он спас мир.
[Она плакала. Истаивала.]
Она плакала. Истаивала. Ее сердце истаивало.
Ее тело истаивало.
Она истаивала добротой.
Любовью.
Не истаивала только ее голова.
Она шла словно нехотя.
Она не узнавала саму себя.
Она больше никого не винила.
Она истаивала добротой.
Любовью.
То было слишком большое горе.
Ее скорбь была слишком велика.
То была слишком большая скорбь.
Нельзя винить мир за горе, которое превосходит мир.
Не стоило больше винить мир.
Винить кого бы то ни было.
А ведь прежде она бы защитила своего мальчика от всех диких зверей.
Когда Он был маленький.
Сегодня она отдавала Его толпе.
Отпускала Его.
Оставляла Его.
Что может сделать женщина в толпе.
Я вас спрашиваю.
Она уже не узнавала саму себя.
Она очень переменилась.
Скоро она услышит крик.
Крик, который не стихнет ни в какой ночи никаких времен.
Неудивительно, что она уже не узнавала саму себя.
Она и вправду была уже не та.
До того дня она была Царицей Красоты.
И больше она ею не будет, она снова станет Царицей Красоты только на небе.
В день своей смерти и взятия в небесную славу.
После дня своей смерти и взятия в небесную славу. Навеки.
Но сегодня она становилась Царицей Милосердия.
И будет ею во веки веков.
[Плач по Иуде]
Сердце жгло Его.
Сердце Его пожирало.
Его сердце, сжигаемое любовью.
Сердце, пожираемое любовью.
Сердце, снедаемое любовью.
И ни один человек не вызывал столько ненависти.
Ни один человек не вызывал такой ненависти.
Тут бились об заклад.
Тут словно держали пари.
Он не пожал того, что посеял.
Его Отец знал, почему.
Разве друзья любили Его так же, как враги Его ненавидели.
Его отец это знал.
Его ученики не защищали Его так, как враги Его преследовали.
Разве ученики, ученики любили Его так же, как ненавидели Его враги.
Его Отец это знал.
Разве одиннадцать любили его так же, как двенадцатый, как тринадцатый его ненавидел.
Его апостолы не защищали Его так, как преследовали Его враги.
Разве апостолы, апостолы любили Его так же, как ненавидели враги.
Его Отец это знал.
Разве одиннадцать любили Его так же, как двенадцатый, как тринадцатый Его предал.
Его Отец это знал.
Его Отец это знал.
Что же такое был человек.
Этот человек.
Которого Он пришел спасти.
Чьим естеством облекся.
Он этого не знал.
Как человек он этого не знал.
Ведь ни один человек не знает человека.
Потому что жизни человеческой.
Жизни человеческой, данной человеку, мало, чтобы узнать человека.
Так он велик. И так он мал.
Так он высок. И так он низок.
Что же такое был человек.
Этот человек.
Чьим естеством он облекся.
Его Отец это знал.
А те солдаты, что схватили Его.
И водили от претории к претории.
И от претории на Лобное место.
И те палачи, что распяли Его.
Люди, занимавшиеся своим ремеслом.
Те солдаты, что играли в кости.
И делили Его одежды.
И бросали о них жребий.
Они ведь не держали зла на Него.
Тридцать лет труда и три года труда,
Тридцать лет в семье и три года среди людей,
Тридцать лет в мастерской и три года на виду,
Три года жизни публичной и тридцать лет жизни частной Не были увенчанием,
Тридцать лет жизни частной и три года жизни публичной.
(Он поставил Свою частную жизнь прежде жизни публичной.
Уединение прежде проповеди).
(Прежде Своих страстей и смерти).
Потому что еще было нужно увенчание этой смерти.
Потому что еще было нужно свершиться мученичеству.
Потому что еще было нужно подтвердиться этому свидетельству.
Потому что еще было нужно исполниться мученичеству и смерти.
Потому что еще было нужно, еще было нужно истечь тем трем дням агонии.
Потому что было нужно испить до дна ту самую тяжкую агонию и ту страшную тоску.
И снятие с креста, и погребение; три дня в склепе, три дня в гробнице, три дня в лимбе, до воскресения; и особенная жизнь post mortem, после смерти. Паломники в Эммаусе, вознесение на сороковой день.
Потому что было нужно.
И выдал Божий Сын: подсуден род людской,
Погибших не спасет Его стезя земная.
О человечестве с мучительной тоской
Сын Человеческий заплакал умирая.
Со всечеловеческой тоской.
Терзаясь их тоской больше, чем они сами, той же тоской, их собственным отчаяньем.
Он терзался тем же отчаяньем. Но Он был Богом: чего Он только не вместил.
И в миг последний Он, почуяв: смерть близка,
Не видел, что внизу о Нем рыдают люди.
Все застила Ему безмерная тоска.
Сын человеческий заплакал об Иуде.
[…]
Все прошлое было перед Ним. Вся настоящее было перед Ним. Вся грядущее, все будущее было перед Ним. Вся вечность была перед Ним.
Вместе и по отдельности.
Он видел все заранее и все одновременно.
Он видел все после.
Он видел все прежде.
Он видел все вовремя, Он все видел тогда.
Все было перед ним в целой вечности.
Он знал деньги и землю горшечника.
Тридцать сребреников.
Сын Божий, Иисус знал все.
И спаситель знал, что Иуду, которого Он любит,
Он не спасет отдав всего Себя.
Вот тогда Он познал бесконечное страдание,
Вот тогда Он познал, вот тогда Он изведал,
Вот тогда Он ощутил бесконечную агонию,
И как безумный прокричал Свою страшную тоску,
Вопль, от которого пошатнулась Мария, еще державшаяся на ногах.
И по милости Отца Он обрел Свою человеческую смерть.
Зачем, сестра моя, желать спасти мертвых, осужденных на вечный ад, и желать их спасти лучше, чем Иисус Спаситель?
[Отречение Петра]
Бросили, бросили, вам больше нечего сказать: ученики бросили, апостолы отступились, Петр предал, отрекся, вам больше нечего сказать. Из целой жизни святого вы берете, запоминаете только это: что он был, что однажды он был отступником. В наши дни легко быть христианкой, легко быть прихожанкой. Когда они начинали, было не так легко. Вы у нас теперь стали умниками, гордыми, сильными, большими. Вы теперь стали святыми. Сейчас легко быть прихожанкой. Это было не так легко, когда не было приходов, когда вся земля была невозделана. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых расчистили для вас землю; тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых привели для вас землю в порядок; тринадцать веков возделали для вас землю. Неблагодарные, неблагодарный народ: тринадцать веков обращали для вас в христианство, тринадцать веков освящали для вас землю. И вот вы не находите сказать ничего другого. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых построили для вас приходы, осушили для вас землю, поверхность земли, построили для вас церкви. И вот это все, что вы можете сказать. Неблагодарные, неблагодарный народ. Выявляетесь на свет, а дом для вас готов и стол накрыт. Святой стол. И что же вы говорите? Что в некий день, день скорби, день вечной скорби, что в этот один день он был отступником. Земля, поверхность земли была такая грязная, дитя мое.
Вся испачкана грязью, вся грязная, вся испачкана язычеством.
Вся испачкана поклонением ложным богам.
Культом ложных богов.
И не было ни одного прихода на своде небесном.
Отступник, отступник. Сказать легко. Однажды он отрекся от Иисуса — три раза. А мы, а мы, сколько раз мы отреклись от Него. Отречение Петра, отречение Петра; а ваше отречение, ваше-то отречение. Наше отречение, мое отречение. Отречение всех людей; постоянное отречение всех людей; всех вас, всех нас на свете. Тысячи и тысячи раз мы отрекаемся от Него. И это отречение еще хуже. Сотни тысяч раз мы бросали Его, мы Его предаем, мы от Него отрекаемся, отступаемся. Какое отречение. Отречение бесконечно худшее. Ведь есть разница. Они-то были бедные люди и ничего не знали. У них ничего не спросили. Не спросили их мнения. Иисус пришел и увел их. Однажды Он пришел как тать. Он всех увел. Он все взял, все унес. Всех, кто был отмечен. Всех, кто там был. Кто был перед Ним. Это были бедные рыбаки с Тивериадского озера. Которое называли также морем Галилейским. И те двое, что чинили сети вместе с отцом. И однажды, в изумлении от этой испепеляющей истории, в трепете от этого необычайного откровения, однажды эти бедные люди, ну да, они не сделали своего дела. Их не было там в тот день. Потому что они не были приучены, у них не было привычки к такой великой истории. У них не было привычки, они не были созданы для собственного величия. Они никак к нему не были подготовлены. Всей своей прежней жизнью. Родителями, ремеслом, семьей. Привычками, друзьями, товарищами. Разговорами, повседневными занятиями. Их не предупредили. Они не думали, не знали, что явились на свет для этого. Именно для этого, только для этого. Они не знали своего величия, своего призвания, предназначения своего величия. Их не предупредили. Они не получили никакого предупреждения. Их просто захватили врасплох. Естественно. Они этого не ожидали. Так понятно. Это было в первый раз. Но мы.
Она произносит невеселые слова:
Гордыня не дремлет.
Древняя гордыня не дремлет.
Дитя мое, мы явились на свет не в те времена.
Мы все обыкновенные люди.
Земля была вся грязная, замусоренная, липкая от грязи.
В те времена.
In illo tempore.
В те дни.
In diebus autem illis.
Вся липкая.
А для нас землю расчистили, построили новые дома, собрали припасы, приготовили еду, и мы здесь кормимся вечно.
(Перевод Ю. A. Гинзбург)
8 мая 1909 г. Пеги испытал озарение во время шествия его полка перед статуей Жанны д'Арк в Орлеане. Он решил превратить свою драму «Жанна д'Арк» (1897 г. в цикл «Мистерий», с надеждой, что они будут ежегодно представляться в Орлеане в честь покровительницы города. Он тотчас начинает работу над первой частью, постоянно что-то добавляя и не вычеркивая ни строчки, показывая таким образом, что Пеги не отрекается ни от чего, написанного в прошлом. Благодаря добавлениям и даже мельчайшим поправкам меняется перспектива: драма становится «Мистерией».
Само название многозначительно: с одной стороны, оно отсылает к старинным мистериям, разыгрывавшимся некогда на папертях соборов; с другой — это акт веры; всеохватывающая драма Зла в мире, — нечто принадлежащее к Тайне Божией и получающее от нее духовное измерение, знамение Любви.
«Мистерия» открывается молитвой Жаннет, и сами диалоги составляют часть непрерывной молитвы. Все строится на контрасте между двумя персонажами — Овьет и Жаннет. Сестра Жервеза — та, что угадала тайное страдание Жаннет, нашла множество созвучий с ее душой: отныне она становится одним из голосов Пеги. В последующих двух «Мистериях» будет говорить она одна. Она — Церковь, истинная Церковь.
Следует отметить новый стилевой прием Пеги: три «Мистерии» написаны музыкальной ритмической прозой.
[Несчастные…]
Несчастные утомляются от несчастья, а вместе с ним и от самого утешения; они скорее устают утешаться, чем мы утешать; словно в сердцевине утешения зияет дыра; словно оно изъедено червями; и когда мы еще готовы давать, они уже не готовы принимать; они больше не соглашаются; они больше не голодны; они больше не хотят ничего принимать.
Несчастные отчаиваются в своем спасении, потому что они отчаиваются в доброте Бога. И вот, с какой стороны ни посмотришь, со всех сторон это такая игра, в которой, как ни играй, всегда проигрывает спасение, а выигрывает всегда погибель. Кругом только неблагодарность, кругом только отчаяние и погибель.
Молчание.
[Я продолжала бы прясть…]
Овьет
— Потому что Богу нравится, когда Его твари играют. Забавы маленьких девочек, невинность маленьких девочек нравятся Богу. Невинность детей — величайшая слава Божия. Все, что мы делаем за день, нравится Богу, только, конечно, если мы все делаем как надо. Все для Бога, все касается Бога, все делается на глазах у Бога; весь наш день — для Бога. Всякая молитва для Бога, всякий труд для Бога; и всякая игра для Бога, когда время играть. Я маленькая француженка, я не боюсь Бога, потому что Он наш отец. Мой отец меня не путает. Молитва утром и молитва вечером, благовест утром и благовест вечером, три трапезы в день и полдник в четыре часа, и аппетит к еде и молитва перед едой, работа между трапезами и игра, когда надо, и забава, когда можно, молиться вставая, потому что день начинается, молиться ложась, потому что день кончился и начинается ночь, просить до, благодарить после и всегда быть веселой, — для всего этого вместе и для всего этого поочередно мы и посланы на землю, все это, все это, одно за другим, и составляет день нашего Боженьки. Если бы мне сейчас сказали: знаешь, Овьет, тебе осталось полчаса…
Жаннет
— Овьет, малышка моя Овьет.
Овьет
— Я продолжала бы прясть, если пряла, и играть, если играла. А явившись, я сказала бы Богу: Отче наш, сущий на небесах, я — малышка Овьет, из прихода Домреми в Лотарингии; к вашим услугам; из вашего прихода Домреми в вашей Лотарингии, в мире христианском. Вы меня рановато позвали, ведь я еще совсем девочка. Но вы добрый отец и знаете, что делаете.
Молчание.
[Он здесь как в первый день]
Мадам Жервеза
Он здесь.
Он здесь, как в первый день.
Он среди нас, как в день своей смерти.
Он вечно среди нас, как и в первый день.
Вечно во всякий день.
Он здесь среди нас во все дни Своей вечности.
Его тело, то же тело его, висит на том же кресте;
Его глаза, те же глаза, роняют те же слезы;
Его кровь, та же кровь, течет из тех же ран;
Его сердце, то же сердце, источает ту же любовь.
Та же жертва источает ту же кровь.
Один приход воссиял вечным светом. Но все приходы сияют вечно, во всех приходах тело Иисуса Христа.
Та же жертва распинает то же тело, та же жертва исторгает ту же кровь.
Та же жертва убивает ту же плоть, та же жертва проливает ту же кровь.
Та же жертва приносит в жертву ту же плоть и ту же кровь.
Это та же история, точно та же, вечно та же, происходит в наше время и в наших краях и во всякий день всех дней вечности.
Во всех приходах всего христианского мира.
В Лотарингии или во Франции,
Все города сияют перед лицом Божиим,
Все города — христианские под взглядом Божиим.
Евреи, вы не знаете вашего счастья; Израиль, Израиль, ты не знаешь твоего счастья; но и вы, христиане, вы тоже не знаете вашего счастья; вашего нынешнего счастья, которое есть то же самое счастье.
Ваше вечное счастье.
Израиль, Израиль, ты не знаешь твоего величия; но и вы, христиане, вы тоже не знаете вашего величия; вашего нынешнего величия, которое есть то же самое величие.
Ваше вечное величие.
[Это и есть проклятие]
Сестра Жервеза
И я знаю, что душа твоя болит смертельно от знания, что она — сообщник вселенского Зла; сообщник и творец, ты это признаешь; сообщник и творец вселенского Зла; сообщник и творец Греха; сообщник и творец вселенской погибели,
и ты ощущаешь себя безнадежно трусливой.
Молчание.
Но это еще пустяк.
Это пустяк.
Долгое молчание.
Дочь моя, прости мне слова, которые я решусь тебе сказать; я — бедная женщина; я тоже много такого видела в детстве, когда была совсем девочкой. Как ты. Как ты сейчас. Они думают, что сказали все, сказавши: Она ушла в монастырь. Но люди никогда не говорят сколько надо. И никогда не говорят когда надо. Никогда не говорят сколько надо своим друзьям. И когда надо. Тем более тем, кому доверяют. Я предпочла бы скорее обидеть тебя и быть тебе полезной — перед Богом! — чем не обижать тебя и тебя предать. Я должна тебя обидеть, если надо. Прости мне слова, которые я решусь тебе сказать; потом я уйду, если хочешь, и больше никогда тебя не увижу.
Краткое молчание.
Я знаю и новое твое страдание; то страдание, что кажется тебе страшнее всякого страдания; страшнее, чем вообще можно вообразить; почему ты позвала меня; почему я пришла.
Краткое молчание.
Презирать саму себя — это еще можно, это случается, к этому привыкают; есть то, к чему привыкнуть труднее: ты узнала, что трусы все те, кого ты любила… кого любишь…
Протестующее движение Жаннет.
Кого ты любишь, кого ты любишь, кого ты любишь, дочь моя, бедное мое дитя.
Протест стихает.
Ты права, дочь моя, мое бедное дитя.
Дитя мое, дитя мое, мы все равно любим. Но любить тех, кого презираешь, — это великое благо. А презирать тех, кого любишь, — это величайшее страдание, какое только может быть.
Тех, кого хотел бы почитать, кого должен почитать, кого хочешь почитать. Кого почитаешь. Несмотря ни на что.
Это величайшая низость и величайший позор.
Ты узнала, что трусы все, кого ты любила; ты узнала, что твой отец труслив; что твоя мать труслива;
Жаннет опускает голову.
Твой отец, большой сильный человек, который не боится никого, кроме Бога, он такой добрый христианин; твоя мать, такая добрая христианка, она совершала паломничества; и твои братья, и твоя старшая сестра, и твои подруги;
Вспоминая.
И я имела подруг.
И у меня были подруги.
Менжет, я ее видела сегодня утром; Овьет, она не хочет меня видеть.
Качая головой в ответ на жест Жаннет.
Я знаю, я знаю. (Сухо и в то же время очень печально). Нет, она не хочет. Ты узнала, что все они трусы и сообщники вселенского Зла; сообщники, творцы Греха; сообщники, творцы вселенской погибели; и потому они за это в ответе. С них есть спрос. В ответе за души, которые губят себя, перед этими душами, и в ответе перед Богом, потому что эти души принадлежат Ему, а вы позволяете им гибнуть, ничего не предпринимаете, и вы губите самих себя тем, что позволяете вот так гибнуть душам Божиим.
Молчание.
И вот оно, перечисление и продолжение без конца всех видов погибели, объяснение погибели без конца; цепь, мерзкая пляска всех видов погибели; одна увлекает за собой другую в адском танце; одна держит за руку другую, как мерзкая сестра; а их держит рука, которая никогда не разожмется. Эта держит ту, та эту, эта держится за ту, и одна укрепляет другую. Каждый день новые изобретения. Каждый день неведомые полеты воображения. Новая погибель, умножение погибели, круги ада разверзаются за кругами.
Молчание.
Ты лжешь.
С тех пор как ты это узнала, ты стала лгать. Лгать отцу, лгать матери, братьям, старшей сестре, подругам, ты притворяешься, что любишь их, и не можешь их любить. И все-таки ты их все равно любишь. Ты лжешь самой себе, потому что хочешь себя убедить, что любишь их, и не можешь их любить. И все-таки ты их любишь.
Ты все равно их любишь. Какой любовью. Как можешь ты их любить. Любовью лживой, любовью предательской и предающей саму себя, постоянно предающей саму себя, любовью поддельной. Всякая правда теперь кривда, всякая правда стала кривдой. Ты лжешь звуком своего голоса. Лжешь взглядом своих глаз. Все в твоей душе навсегда стало поддельным. И все навсегда стало поддельным в твоей жизни: поддельна любовь к родителям, поддельна любовь к братьям; любовь к родителям, первое из благ; после благ Божиих; в благах Божиих; любовь к братьям, первое из благ; после благ Божиих; в благах Божиих; поддельна дружба; поддельна любовь к родителям; поддельна любовь к братьям, поддельна дружба; все твои чувства поддельны. Вся твоя жизнь лжива и поддельна. Ты живешь в своем доме, в своей семье, и ты ощущаешь себя непоправимо одинокой и несчастной больше, чем ребенок без матери.
Глубокое молчание.
У тебя оставалась одна надежда. Тебе исполнялось двенадцать лет. В этой глубокой тоске ты хотя бы ждала, ты говорила себе, что это скоро кончится, потому что ты приближалась к причащению Тела Господня, ты была недалеко от причащения Тела Господня, а причащение Тела Господня исцеляет все недуги.
Глубокое молчание.
Час настал, долгожданный час; долгожданный час, час, приуготовленный целой вечностью.
Час, которого ты ждала день за днем, час, которого ты ждала от крещения, час, которого ты ждала целую вечность. Всю свою вечность.
Настал день, великий день, ты приняла причастие Тела Господня.
В свой черед, после тысяч и тысяч и сотен тысяч других,
после сотен и тысячью тысяч христианок; в свой черед, ты, христианка и прихожанка, как многие и многие христианки, как многие и многие прихожанки, как даже многие те, что стали святыми, в свой черед ты приняла Тело Господа нашего Иисуса Христа, Само Тело Господа нашего Иисуса Христа.
После четырнадцати веков твой черед Его принять. Твой черед приблизиться.
В свой черед ты приняла Тело Господа нашего Иисуса Христа.
Долгожданный день. День безмерной скорби, потому что Тело Господа нашего Иисуса Христа исцеляет все недуги; и ты снова с самой собой в тот вечер; и ты была одна; и ты приняла то самое Тело, то самое, что и святые, мужчины и женщины; а причащение Тела Господня исцеляет все недуги; и Бог пришел; и вечером ты оказалась одна, в том же самом положении; но оно было не то же самое, оно было бесконечно хуже; ты оказалась в том же самом страдании; оно не было тем же самым, оно было бесконечно хуже, оно стало бесконечным; ты оказалась в той же самой тоске; в той же, в той же, увы; но она не была той же самой; она стала бесконечно хуже, она стала бесконечной; потому что величайший врач в мире приходил и ничего не сделал.
То же самое одиночество. В том же одиночестве. И оно уже не было тем же самым.
Это уже не было до того. Это было после. Вечером твоего дня. До того это была глубокая тоска. Но это была всего лишь глубокая тоска в ожидании лекарства. После это была глубокая тоска, больше лекарства не ожидавшая. Это была глубокая тоска после того, как лекарство принято. Не помогло. Та же тоска — иная тоска, бесконечно иная, бесконечно худшая; бесконечно испытанная, бесконечно проверенная; ставшая бесконечной; потому что единственное лекарство на свете было принято, и оно не помогло.
От того же, из-за того же, все та же, ставшая иной, бесконечно иной. До, после.
Потому что вечерний час бесконечно иной, чем тот же утренний час.
Внезапно, почти грубо:
В общем, первое причастие у тебя не получилось.
Молчание.
Мрачно:
Это едва ли не хуже, чем когда не получается день Страшного суда или день смерти.
Жаннет
Долгое молчание.
— Это правда.
Правда, что моя душа болит смертельно; я в тоске; никогда бы не поверила, что душа моя будет так сильно болеть, умирая.
Все, кого я любила, вышли из меня.
Сестра Жервеза
— Даже Бог. Это и есть — все.
Жаннет
— Все, кого я любила, вышли из меня.
Сестра Жервеза
— Это и есть проклятие; это и есть погибель.
[О безмерный вопль]
Сестра Жервеза
— Как все маленькие дети, Он играл с фигурками.
Вопль, что звучит еще надо всем человечеством;
Вопль, от которого вздрогнула Церковь воюющая;
В котором и страдание ужаснулось самого себя;
Которым Церковь торжествующая испытала свое торжество;
Вопль, что звучит в сердце всех людей;
Вопль, что звучит в сердце всех христиан;
О безмерный вопль, вечный и неотменимый.
Крик, словно Бог согрешил, как мы;
Словно Сам Бог отчаялся;
О безмерный вопль, вечный и неотменимый.
Словно Сам Бог согрешил, как мы Величайшим грехом.
Грехом отчаяния.
Грех отчаяния.
Больше, чем двое разбойников, висевших у Него по сторонам;
Которые выли до самой смерти, как тощие псы. Разбойники выли просто как воют люди;
Разбойники кричали просто криком человеческой смерти; Они брызгали просто человеческой слюной:
Только Праведник издал вечный вопль.
Но почему? Что такое с Ним было?
Разбойники издавали просто человеческий вопль;
Ведь они знали только человеческую тоску;
Они испытали только человеческую тоску.
Он один мог издать сверхчеловеческий вопль;
Он один тогда знал эту сверхчеловеческую тоску.
И потому разбойники издали всего лишь тот крик, что угас в ночи.
А Он издал крик, что будет звучать всегда, всегда вовеки, крик, что не угаснет вовеки никогда.
Ни в какой ночи. Ни в какой ночи времени и вечности.
Ведь разбойник слева и разбойник справа
Ощущали только гвозди в ладонях.
Что Ему сила римского копья;
Что Ему сила гвоздей и молотка;
Отверстие от гвоздей, отверстие от копья;
Что Ему гвозди в ладонях;
Отверстие от гвоздей в обеих Его ладонях;
Его горло саднило.
Жгло Его.
Его палило.
Его раздирало.
Горло, пересохшее и жаждущее.
Его сухая глотка.
Жаждущая глотка.
Левая рука жгла Его.
И правая рука.
Потому что Его левая рука была пронзена.
И правая рука.
И Его левая нога была пронзена.
И правая нога.
Все Его четыре конечности.
И ребра жгли Его.
Его пронзенные ребра.
Его пронзенное сердце.
И сердце жгло Его.
Сердце, снедаемое любовью.
Сердце, пожираемое любовью.
[И все шло хорошо до того дня, когда…]
Он был хорошим ремесленником.
Хорошим плотником.
И сыном Он был хорошим.
Хорошим сыном для Своей матери Марии.
Разумный ребенок.
Очень кроткий.
Очень смирный.
Очень послушный отцу и матери.
Ребенок.
Такого хотели бы иметь все родители.
Хороший сын для Своего отца Иосифа.
Для Своего отца — кормильца Иосифа.
Старого плотника.
Мастера — плотника.
И для Своего Отца Он тоже был хорошим сыном.
Для Своего Отца, сущего на небесах.
И для своих маленьких друзей Он был хорошим товарищем. Хорошим товарищем в ученье.
Хорошим товарищем в игре.
С ним было хорошо играть.
Хорошим товарищем в мастерской.
Хорошим товарищем в работе.
Среди всех других работников.
Плотников.
Для всех других работников.
Плотников.
И бедняком Он был хорошим.
И хорошим гражданином.
Он был хорошим сыном для Своего отца и матери.
До того дня, как начал исполнять свое служение.
Свое предназначение.
Хороший сын для Своей матери Марии.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Хороший сын для Своего отца Иосифа.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
И общем, все шло хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Его любили вокруг.
Все его очень любили.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Товарищи, друзья, соработники, власти,
Граждане,
Отец и мать
Считали, что все очень хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Товарищи считали Его хорошим товарищем.
Друзья — хорошим другом.
Плотники — хорошим плотником.
Не гордым.
Граждане считали Его хорошим гражданином.
Равные — хорошим равным.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Граждане считали Его хорошим гражданином.
До того дня, когда Он начал Свою миссию.
До того дня, когда открылось, что у Него другое гражданство.
Что Он основатель, что Он гражданин другого Града.
Гражданин Града небесного.
И Града вечного.
Власти считали, что все очень хорошо.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Власти считали Его человеком законопослушным. Степенным молодым человеком.
Спокойным юношей.
Уравновешенным юношей.
Таким, каким удобно управлять.
И отдающим Кесарю кесарево.
До того дня, как Он возбудил беспорядок.
Создал беспорядок.
Величайший беспорядок, какой только был в мире.
Какой только был в мире.
Величайший порядок, какой только был в мире. Единственный порядок.
Какой когда-либо был в мире.
До того дня, когда Он нарушил Свое спокойствие.
И, нарушив Свое спокойствие, нарушил спокойствие мира. До того дня, когда открылось,
Что Он — единственный Правитель мира.
Хозяин мира.
Единый Хозяин мира.
И когда всем стало ясно.
Когда равные увидели.
Что Ему нет никого равного.
Тогда мир посчитал, что Он слишком велик.
И начал чинить Ему неприятности.
До того дня, когда Он стал отдавать Богу Богово.
(Люди говорили: бедная женщина).
Он был хорошим сыном для Своих отца и матери.
Хорошим сыном для Своей матери Марии.
И Его отец и мать считали, что это очень хорошо.
Его мать Мария считала, что это очень хорошо.
Она была счастлива, она гордилась тем, что у нее такой сын.
Что она мать такого сына.
Такого сына.
Она, быть может, хвалила себя в душе, и она хвалила Бога.
Magnificat anima mea.
Dominum.
Et exultavit spiritus mens.
Magnificat. Magnificat.
Величит душа моя Господа.
И возрадовался дух мой.
Величит. Величит.
До того дня, когда Он начал Свое служение.
Но с того дня, когда Он начал Свое служение.
Она, наверно, не величила больше.
Три дня она плакала.
Плакала, плакала.
Как ни одна женщина не плакала никогда.
Ни одна женщина.
Вот что Он принес Своей матери.
Никогда мальчик не причинял стольких слез своей матери.
икогда мальчик не заставлял свою мать так плакать.
Вот что Он принес Своей матери.
С того дня, когда начал Свое служение.
Потому что Он начал Свое служение.
Она плакала три дня.
Три дня она бродила, она шла следом.
Шла следом за процессией.
Шла следом за событиями.
Она как будто провожала на погребение.
Но то было погребение живого.
Еще живого.
Она шла следом за происходящим.
Она шла следом, как будто была участницей процессии. Церемонии.
Она шла как провожатая.
Как служительница.
Как плакальщица у римлян.
На римских похоронах.
Как будто это было ее ремесло.
Плакать.
Она шла следом как бедная женщина.
Как постоянная участница процессии.
Как провожатая.
Как служительница.
Уже как участница.
Она шла следом как самая бедная.
Как нищая.
Она, ничего никогда ни у кого не просившая.
Теперь она просила милосердия.
Не показывая того, она просила милосердия.
Потому что, не показывая того, даже не зная о том, она просила милосердной жалости.
Чуточку сострадания.
Хоть немного сострадания.
Pietas.
Вот что Он сделал со Своей Матерью.
С тех пор как начал свое служение,
Она шла следом, она плакала.
Плакала, плакала.
Женщины только и умеют, что плакать.
Ее видели повсюду.
В процессии, но немного и в других местах.
Под портиками, под аркадами, на сквозняках.
В храмах, во дворцах.
На улицах.
Во дворах и на задворках.
Она поднялась и на Голгофу.
Она тоже взобралась на Голгофу.
Это крутая гора.
А она и не замечала, что шла.
Она и не чуяла ног, что ее несли.
Она не чуяла ног под собою.
Она тоже взобралась на свою голгофу,
Она тоже поднималась и поднималась,
В крикливой толпе, чуть позади.
Поднялась к Голгофе,
На голгофу.
На вершину.
До самой вершины.
Где Его теперь распинали.
Пробив гвоздями четыре конечности.
Как ночная птица на дверях риги.
Он, Царь Света.
На месте, называемом Голгофа.
То есть Лобное место.
Вот что Он сделал из Своей матери.
Родительницы.
Женщину в слезах.
Бедную женщину.
Бедную женщину в скорби.
Бедную скорбящую женщину.
Какую-то попрошайку жалости.
С тех пор, как Он начал Свое служение,
Три дня она шла следом, шла следом,
С ней было только три или четыре женщины.
Святые женщины.
Ее сопровождали, окружали только эти несколько женщин.
Эти несколько святых женщин.
Святых женщин.
Короче.
Потому что их вечно будут называть так.
Они этим выиграли.
Они так обеспечили себе место в раю.
И конечно, это будет хорошее место.
Не хуже того, что было у них в ту минуту
Потому что это то же самое место.
Ведь они будут так же близко к Нему, как в ту минуту.
В ту самую минуту.
Вовеки так же близко, как в ту минуту.
Вовеки так же близко, как в ту минуту времени.
Времени Иудеи.
Вовеки так же близко в Его славе.
Как в Его страстях.
В славе Его страстей.
И все четверо вместе, а может быть, чуть дальше или чуть ближе.
Чуть дальше или чуть ближе.
Они всегда держались отдельной кучкой.
Маленькая процессия чуть позади большой.
Чуть позади.
И их узнавали.
Она плакала, плакала под длинным льняным покрывалом.
Длинным голубым покрывалом.
Чуть выцветшим.
Вот что Он сделал со Своей матерью.
Она плакала так, как никому не будет послано;
Как никогда не будет назначено Женщине плакать на земле.
Никогда вовеки.
Ни одной женщине.
Вот что Он сделал со Своей матерью.
С матерью родительницей.
Странно то, что ее все уважали.
Люди очень уважают родственников осужденных.
Они даже говорили: бедная женщина.
И тут же избивали ее сына.
Потому что таков человек.
Так уж он устроен.
Таков мир.
Люди такие, как они есть, и их не изменить никогда.
Она не знала, что Он, напротив, пришел изменить человека.
Что он пришел изменить мир.
Она шла следом, плакала.
А они тут же избивали ее мальчика.
Она шла следом, шла следом.
Таковы люди.
Их не изменить.
Их не переделать.
Их не переделать никогда.
Она шла следом, плакала.
Ее все уважали.
Ее все жалели.
Люди говорили — бедная женщина.
Ведь все эти люди, возможно, и не были злыми.
Они не были злыми в душе.
Они исполняли Писание.
Странно то, что ее все уважали.
Почитали, уважали, дивились ее скорби.
Ее отталкивали, ее отгоняли очень мягко.
С особой заботой.
Потому что она была матерью осужденного.
Они даже говорили это тихонько.
Они говорили это между собой
С тайным восхищением.
И они были правы, то была вся Его семья.
Его семья плотская и Его семья избранная.
Его семья на земля и Его семья на небе.
Она шла следом и плакала.
Глаза ее так помутились, что свет дня никогда им не покажется ярок.
Никогда больше.
Вот уже три дня люди говорили: Она постарела на десять лет.
Я ведь видел ее.
Я видел ее еще на прошлой неделе.
За три дня она постарела на десять лет.
Никогда больше.
Она шла следом, плакала, понимала не очень ясно;
Но она очень ясно понимала, что власть против ее мальчика;
То есть дело плохо.
Что власти хотели Его казнить.
Да, плохое дело.
И добром кончиться не могло.
Все власти объединились против Него.
Власть иудеев и власть римлян.
Власть судей и власть книжников.
Власть солдат и власть священников.
Ему от них точно не вырваться.
Конечно, нет.
Все были против Него.
Все были за Его казнь.
Чтобы Его казнить.
Хотели его смерти.
Иногда бывает, что какая-то власть за тебя.
А другая против.
Тогда можно выпутаться.
Но против него были все власти.
Сначала все власти.
И власти, и народ.
Это сильнее всего.
Вот что главное было против Него.
Власти и народ.
Обычно они ни в чем не соединяются.
И тогда этим пользуются.
Этим можно воспользоваться.
Власти и народ соединяются очень редко.
И тогда тот, кто против властей.
Тот с народом.
А тот кто против народа.
Тот с властями.
Заодно с властями.
Тот, кто опирается на власти.
Не опирается на народ.
Того, кого поддерживает народ,
Не поддерживают власти.
Тогда опираясь на тех или на других.
На одних против других.
Иногда можно выпутаться.
Можно все уладить.
Но у них такой возможности не было.
Она ясно видела, что против Него были все.
Власти и народ.
Заодно.
И что они Его получат.
Они получат Его голову.
Странно то, что издевались только над Ним.
А над ней никто не издевался.
Над ней.
Не издевался никто.
К ней питали только уважение.
К ее скорби.
К ее горю.
Ей не говорили глупостей.
Напротив.
Люди даже не слишком ее разглядывали.
Чтобы лучше ее уважать.
Чтобы уважать ее еще больше.
Она тоже поднялась.
Поднялась вместе со всеми.
На вершину.
Даже не заметив того.
Она даже не замечала, как ноги ее несли.
Она тоже прошла свой крестный путь.
Четырнадцать остановок.
Было и в самом деле четырнадцать остановок.
Их и вправду было четырнадцать.
Четырнадцать остановок.
Она уже не знала точно.
Она уже не помнила.
И все же она их сделала.
В этом она была уверена.
Но люди могут ошибаться.
В такие минуты голова не в порядке.
Мы-то, их не проделавшие, мы это знаем.
Она, проделавшая их, не знала.
Все были против Него.
Все хотели Его смерти.
Это странно.
Миры, которые обычно не бывают заодно.
Власти и народ.
Так что власти ненавидели Его так же, как последний возчик.
Как и последний возчик.
А последний возчик так же, как власти.
Как и власти.
Вот уж не повезло так не повезло.
Когда одни за тебя, другие против, иной раз можно выпутаться.
Ускользнуть.
Можно ускользнуть.
Можно выпутаться.
Но Он не выпутается.
Он конечно не выпутается.
Когда все против Него.
Что же Он такого сделал им всем.
Я вам сейчас это скажу:
Он спас мир.
[Она плакала. Истаивала.]
Она плакала. Истаивала. Ее сердце истаивало.
Ее тело истаивало.
Она истаивала добротой.
Любовью.
Не истаивала только ее голова.
Она шла словно нехотя.
Она не узнавала саму себя.
Она больше никого не винила.
Она истаивала добротой.
Любовью.
То было слишком большое горе.
Ее скорбь была слишком велика.
То была слишком большая скорбь.
Нельзя винить мир за горе, которое превосходит мир.
Не стоило больше винить мир.
Винить кого бы то ни было.
А ведь прежде она бы защитила своего мальчика от всех диких зверей.
Когда Он был маленький.
Сегодня она отдавала Его толпе.
Отпускала Его.
Оставляла Его.
Что может сделать женщина в толпе.
Я вас спрашиваю.
Она уже не узнавала саму себя.
Она очень переменилась.
Скоро она услышит крик.
Крик, который не стихнет ни в какой ночи никаких времен.
Неудивительно, что она уже не узнавала саму себя.
Она и вправду была уже не та.
До того дня она была Царицей Красоты.
И больше она ею не будет, она снова станет Царицей Красоты только на небе.
В день своей смерти и взятия в небесную славу.
После дня своей смерти и взятия в небесную славу. Навеки.
Но сегодня она становилась Царицей Милосердия.
И будет ею во веки веков.
[Плач по Иуде]
Сердце жгло Его.
Сердце Его пожирало.
Его сердце, сжигаемое любовью.
Сердце, пожираемое любовью.
Сердце, снедаемое любовью.
И ни один человек не вызывал столько ненависти.
Ни один человек не вызывал такой ненависти.
Тут бились об заклад.
Тут словно держали пари.
Он не пожал того, что посеял.
Его Отец знал, почему.
Разве друзья любили Его так же, как враги Его ненавидели.
Его отец это знал.
Его ученики не защищали Его так, как враги Его преследовали.
Разве ученики, ученики любили Его так же, как ненавидели Его враги.
Его Отец это знал.
Разве одиннадцать любили его так же, как двенадцатый, как тринадцатый его ненавидел.
Его апостолы не защищали Его так, как преследовали Его враги.
Разве апостолы, апостолы любили Его так же, как ненавидели враги.
Его Отец это знал.
Разве одиннадцать любили Его так же, как двенадцатый, как тринадцатый Его предал.
Его Отец это знал.
Его Отец это знал.
Что же такое был человек.
Этот человек.
Которого Он пришел спасти.
Чьим естеством облекся.
Он этого не знал.
Как человек он этого не знал.
Ведь ни один человек не знает человека.
Потому что жизни человеческой.
Жизни человеческой, данной человеку, мало, чтобы узнать человека.
Так он велик. И так он мал.
Так он высок. И так он низок.
Что же такое был человек.
Этот человек.
Чьим естеством он облекся.
Его Отец это знал.
А те солдаты, что схватили Его.
И водили от претории к претории.
И от претории на Лобное место.
И те палачи, что распяли Его.
Люди, занимавшиеся своим ремеслом.
Те солдаты, что играли в кости.
И делили Его одежды.
И бросали о них жребий.
Они ведь не держали зла на Него.
Тридцать лет труда и три года труда,
Тридцать лет в семье и три года среди людей,
Тридцать лет в мастерской и три года на виду,
Три года жизни публичной и тридцать лет жизни частной Не были увенчанием,
Тридцать лет жизни частной и три года жизни публичной.
(Он поставил Свою частную жизнь прежде жизни публичной.
Уединение прежде проповеди).
(Прежде Своих страстей и смерти).
Потому что еще было нужно увенчание этой смерти.
Потому что еще было нужно свершиться мученичеству.
Потому что еще было нужно подтвердиться этому свидетельству.
Потому что еще было нужно исполниться мученичеству и смерти.
Потому что еще было нужно, еще было нужно истечь тем трем дням агонии.
Потому что было нужно испить до дна ту самую тяжкую агонию и ту страшную тоску.
И снятие с креста, и погребение; три дня в склепе, три дня в гробнице, три дня в лимбе, до воскресения; и особенная жизнь post mortem, после смерти. Паломники в Эммаусе, вознесение на сороковой день.
Потому что было нужно.
И выдал Божий Сын: подсуден род людской,
Погибших не спасет Его стезя земная.
О человечестве с мучительной тоской
Сын Человеческий заплакал умирая.
Со всечеловеческой тоской.
Терзаясь их тоской больше, чем они сами, той же тоской, их собственным отчаяньем.
Он терзался тем же отчаяньем. Но Он был Богом: чего Он только не вместил.
И в миг последний Он, почуяв: смерть близка,
Не видел, что внизу о Нем рыдают люди.
Все застила Ему безмерная тоска.
Сын человеческий заплакал об Иуде.
Все прошлое было перед Ним. Вся настоящее было перед Ним. Вся грядущее, все будущее было перед Ним. Вся вечность была перед Ним.
Вместе и по отдельности.
Он видел все заранее и все одновременно.
Он видел все после.
Он видел все прежде.
Он видел все вовремя, Он все видел тогда.
Все было перед ним в целой вечности.
Он знал деньги и землю горшечника.
Тридцать сребреников.
Сын Божий, Иисус знал все.
И спаситель знал, что Иуду, которого Он любит,
Он не спасет отдав всего Себя.
Вот тогда Он познал бесконечное страдание,
Вот тогда Он познал, вот тогда Он изведал,
Вот тогда Он ощутил бесконечную агонию,
И как безумный прокричал Свою страшную тоску,
Вопль, от которого пошатнулась Мария, еще державшаяся на ногах.
И по милости Отца Он обрел Свою человеческую смерть.
Зачем, сестра моя, желать спасти мертвых, осужденных на вечный ад, и желать их спасти лучше, чем Иисус Спаситель?
[Отречение Петра]
Бросили, бросили, вам больше нечего сказать: ученики бросили, апостолы отступились, Петр предал, отрекся, вам больше нечего сказать. Из целой жизни святого вы берете, запоминаете только это: что он был, что однажды он был отступником. В наши дни легко быть христианкой, легко быть прихожанкой. Когда они начинали, было не так легко. Вы у нас теперь стали умниками, гордыми, сильными, большими. Вы теперь стали святыми. Сейчас легко быть прихожанкой. Это было не так легко, когда не было приходов, когда вся земля была невозделана. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых расчистили для вас землю; тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых привели для вас землю в порядок; тринадцать веков возделали для вас землю. Неблагодарные, неблагодарный народ: тринадцать веков обращали для вас в христианство, тринадцать веков освящали для вас землю. И вот вы не находите сказать ничего другого. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых построили для вас приходы, осушили для вас землю, поверхность земли, построили для вас церкви. И вот это все, что вы можете сказать. Неблагодарные, неблагодарный народ. Выявляетесь на свет, а дом для вас готов и стол накрыт. Святой стол. И что же вы говорите? Что в некий день, день скорби, день вечной скорби, что в этот один день он был отступником. Земля, поверхность земли была такая грязная, дитя мое.
Вся испачкана грязью, вся грязная, вся испачкана язычеством.
Вся испачкана поклонением ложным богам.
Культом ложных богов.
И не было ни одного прихода на своде небесном.
Отступник, отступник. Сказать легко. Однажды он отрекся от Иисуса — три раза. А мы, а мы, сколько раз мы отреклись от Него. Отречение Петра, отречение Петра; а ваше отречение, ваше-то отречение. Наше отречение, мое отречение. Отречение всех людей; постоянное отречение всех людей; всех вас, всех нас на свете. Тысячи и тысячи раз мы отрекаемся от Него. И это отречение еще хуже. Сотни тысяч раз мы бросали Его, мы Его предаем, мы от Него отрекаемся, отступаемся. Какое отречение. Отречение бесконечно худшее. Ведь есть разница. Они-то были бедные люди и ничего не знали. У них ничего не спросили. Не спросили их мнения. Иисус пришел и увел их. Однажды Он пришел как тать. Он всех увел. Он все взял, все унес. Всех, кто был отмечен. Всех, кто там был. Кто был перед Ним. Это были бедные рыбаки с Тивериадского озера. Которое называли также морем Галилейским. И те двое, что чинили сети вместе с отцом. И однажды, в изумлении от этой испепеляющей истории, в трепете от этого необычайного откровения, однажды эти бедные люди, ну да, они не сделали своего дела. Их не было там в тот день. Потому что они не были приучены, у них не было привычки к такой великой истории. У них не было привычки, они не были созданы для собственного величия. Они никак к нему не были подготовлены. Всей своей прежней жизнью. Родителями, ремеслом, семьей. Привычками, друзьями, товарищами. Разговорами, повседневными занятиями. Их не предупредили. Они не думали, не знали, что явились на свет для этого. Именно для этого, только для этого. Они не знали своего величия, своего призвания, предназначения своего величия. Их не предупредили. Они не получили никакого предупреждения. Их просто захватили врасплох. Естественно. Они этого не ожидали. Так понятно. Это было в первый раз. Но мы.
Она произносит невеселые слова:
Гордыня не дремлет.
Древняя гордыня не дремлет.
Дитя мое, мы явились на свет не в те времена.
Мы все обыкновенные люди.
Земля была вся грязная, замусоренная, липкая от грязи.
В те времена.
In illo tempore.
В те дни.
In diebus autem illis.
Вся липкая.
А для нас землю расчистили, построили новые дома, собрали припасы, приготовили еду, и мы здесь кормимся вечно.
(Перевод Ю. A. Гинзбург)
Врата мистерии
о второй добродетели
Работая над «Новым богословом», Пеги уже закончил в основном. «Врата мистерии о второй добродетели», которая была издана месяц спустя. «Мистерия о надежде» создавалась во дни глубокой тоски, «бездны отчаяния»: одиночество растет, окружающие равнодушны, кое-кто из прежних друзей отдаляется, семейные проблемы, а тем самым и его участие в церковных таинствах не улажены. Ко всему этому прибавляется его страстная любовь к Бланш Рафаэль, сотруднице «Тетрадей».
Многозначительна его фраза из письма к г-же Фавр от 4 сентября 1910 г.: «Дорогой друг, я очень страдаю… [но] предпочту скорее заболеть от работы, чем изменить своему призванию из-за сердечных неурядиц».
Это долгая борьба с собственным сердцем прекратилась только осенью 1912 г., после того как Бланш, по уговору Пеги, вышла замуж. Как отмечает Б. Гийон, «Врата» — это мистерия «надежды на надежду».
В ней Пеги борется с отчаянием, которое есть «великое искушение», — словно «голос тоски, сопровождающий от начала до конца чистую мелодию надежды» (Б. Гийон).
В мистерии речь идет о созерцании самого Бога Отца, от имени которого говорит сестра Жервеза, которая здесь еще больше, чем в предыдущей мистерии, являет образ Церкви. Надежда — это глубоко личная тема Пеги. До него мало кто выражал любовь Отца с такой смелостью. Г.-У. фон Бальтазар высоко оценил новизну богословского откровения этих страниц.
(Входит сестра Жервеза)
Сестра Жервеза:
Вера, которая Мне угоднее всего, — говорит Бог, — это надежда.
Вера не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Творение Мое до того внятно говорит обо Мне.
И солнце, и луна, и звезды.
Все творения Мои.
Светила небес и суда морей.
Полнота всего, что Я сотворил.
На лице земли, на лице вод.
Ход светил по тверди небесной.
Ветер, веющий над морем, и ветер, веющий по долине.
По тихой долине.
По укрытой долине.
Травы, и скоты, и звери лесные.
И человек.
Творение Мое.
И народы, и люди, и государи, и народы.
И муж, и жена, его спутница.
И более, нежели что-нибудь иное, — дети.
Творения Мои.
Взгляд дитяти, голос дитяти.
Ибо ведь дети — больше творения Мои. Чем взрослые.
Их еще не исказила жизнь. Не исказила земля.
И меж всеми они — служители Мои. Прежде всех.
И голос дитяти чище, чем голос ветра в тиши долины.
В затворе долины.
И взгляд дитяти чище, чем лазурь небес, и млечность небес, и чем луч звезды в мирную ночь.
О да, творение Мое весьма внятно говорит обо Мне.
На лице гор, и на лице равнины.
Во хлебе, и в вине. И в муже, готовящем землю к севу, и в муже, совершающем сев, и в жатве, и в сборе винограда.
Во свете, и во мраке.
И в сердце человеческом, которое таково, что глубже его нет во всем мире.
Во всем тварном мире.
Которой до того глубоко, что непроницаемо для любого взора,
чтобы этот мерцающий огонек пронизал глубину миров,
чтобы этот трепещущий огонек пронизал глубину времен,
чтобы этот вздрагивающий огонек пронизал глубину ночей.
С того самого мига, когда благодать Моя заструилась ради сотворения мира.
Каждый миг, когда благодать Моя струится ради сохранения мира.
С того самого мига, когда кровь Сына Моего заструилась ради искупления мира.
Огонь, которого не тронет, не угасит никакое дуновение смерти.
Что приводит Меня в удивление, — говорит Бог, — так это надежда.
И я больше не возвращаюсь к этой теме.
Эта надежда, немудрящая с виду.
Эта девочка надежда.
Бессмертная.
Ибо три добродетели Мои, — говорит Бог.
Три добродетели, творения Мои.
Дочери Мои, дети Мои.
Они подобны другим творениям Моим.
Из породы людей.
И Вера — это верная Супруга.
Любовь — это Мать.
Мать, пламенеющая, переполняемая благосердием.
Или старшая сестра, которая все равно, что мать.
А Надежда — это девочка, немудрящая с виду.
Она пришла в мир на Рождество в прошлом году.
Она все еще играет с дядюшкой Январем.
С его деревянными башмачками на немецкий манер, покрытыми писаным инеем.
И с его деревянными волом и ослом на немецкий манер.
Крашеными.
И с его яслями, наполненными соломкой, которую ни вол, ни осел не кушают.
Потому что они же из дерева.
И этой-то девочке дано пронизать все миры.
Этой девочке, такой немудрящей с виду.
Ей одной, что не дает упасть другим, ей дано пронизать миры.
Как той звезде, что привела Трех Царей из недр Востока.
К колыбели Моего Сына.
Как тому огоньку мерцающему.
И вот она одна поведет всех Добродетелей и все Миры.
И огонек пронижет тьму вековечную.
Кроме Моего взора.
В буре, сотрясающей листья деревьев в лесу.
И, напротив, в тишине ясного вечера.
В песках моря и в звездах, рассыпанных, как пески, в небесах.
Любовь, — говорит Господь, — не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Эти бедные творения до того несчастны, что им нужно было бы иметь прямо-таки каменные сердца — иначе как они могли бы не являть любви друг к другу.
Как они могли бы не являть любви к своим братьям.
Как они могли бы не отводить хлеба, насущного хлеба, от своих уст, чтобы поделиться с бедными детьми, проходящими своей дорогой.
И ведь Мой Сын явил им такую любовь.
Мой сын, их Брат.
Такую любовь.
Но надежда, — говорит Бог, — вот что Меня приводит в удивление.
Даже Меня.
Тут есть чему удивляться.
Что эти несчастные дети видят, как идут дела, и все-таки они надеются, что завтра дела пойдут лучше.
Что они видят, как идут дела сегодня, и все-таки надеются, что дела пойдут лучше с завтрашнего утра.
Это удивительно, и здесь, пожалуй, самое великое из чудес Нашей благодати.
И Я Сам не перестаю удивляться.
И отсюда следует, что сила Моей благодати и впрямь невероятна.
И что она струится из своего источника, как поток неистощимый.
С того самого первого раза, как она заструилась, так она и струится до сего дня.
В творении Моем, естественном и сверхъестественном.
В творении Моем, духовном, и плотском, и снова духовном.
В творении Моем, вечном, и временном, и снова, вечном. Смертном и бессмертном.
И в этот раз, о, в этот самый раз, от этого самого раза, как она заструилась потоком крови из пронзенного ребра Моего Сына.
Какой же должна быть Моя благодать, какой должна быть сила
Моей благодати, чтобы эта малая надежда, что меркнет от дуновения греха, что трепещет под всеми ветрами, что обмирает от малейшего веяния, — была такой неизменной, блюла себя такой верной, такой прямой, такой чистой; и непобедимой, и бессмертной, и такой, что загасить ее невозможно; чтобы этот огонек при святыне, неугасимо пламенеющий внутри верной лампады.
(Перевод С. С. Аверинцева)
[Надежда не приходит сама]
Вера приходит сама. Вера ходит совсем одна. Чтобы верить, надо только дать себе волю, только смотреть вокруг. Чтобы не верить, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку, бодриться. Вера совершенно естественна, проста, у нее легкий ход. Она двигается легко. Это наша добрая знакомая, добрая старушка, добрая старушка — прихожанка, добрая женщина из нашего прихода, старенькая бабушка, хорошая прихожанка. Она нам рассказывает стародавние истории, случившиеся в давние времена.
Чтобы не верить, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши. Чтобы не видеть, чтобы не верить.
Любовь, к несчастью, приходит сама. Любовь ходит совсем одна. Чтобы любить ближнего, надо только дать себе волю, только посмотреть, сколько горя вокруг. Чтобы не любить ближнего, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Причинять себе боль. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку. Бодриться. Любовь совершенно естественна, проста, она сама брызжет, у нее легкий ход. Это первое движение сердца. Первое движение и есть самое доброе. Любовь — мать и сестра.
Чтобы не любить ближнего, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши.
От криков горя повсюду.
Но надежда не приходит сама. Надежда не ходит совсем одна. Чтобы надеяться, дитя мое, надо быть очень счастливой, надо получить, принять великую благодать.
Это вера легка, а не верить невозможно. Это любовь легка, а не любить невозможно. Но надеяться трудно.
Тихо и со стыдом
А легкость и привычность отчаяния — это великое искушение.
[Та, что всегда начинает]
Все, что делают люди, делается для детей.
И это дети заставляют все делать.
Все, что делается.
Они словно ведут нас за руку.
Так и все, что делается, все, что делают люди, делается для маленькой надежды.
Все маленькое — это все самое прекрасное и самое великое.
Все новое — это все самое прекрасное и самое великое.
А крещение — это таинство маленьких.
Крещение — это самое новое таинство.
Крещение — таинство, которое начинает.
Во всем, что начинает, есть качество, которого нет больше нигде.
Сила, новизна, свежесть, подобно заре.
Юность, жар.
Порыв.
Наивность.
Рождение, которого больше никогда не будет.
Первый день — самый прекрасный день.
Первый день — это, быть может, единственный прекрасный день.
А крещение — таинство первого дня.
Крещение — это все прекрасное и великое,
Если бы не было жертвы.
И приношения Тела Господня.
То, что начинает, — как источник, как корень, с которыми расстаешься.
Как отбытие, как детство, с которым не встретишься больше никогда.
А маленькая надежда И есть та, что всегда начинает.
Это рождение Вечное.
Это детство
Вечное. Что бы мы делали, кем бы мы были, Господи, без детей. Чем бы мы стали.
И ее две старшие сестры твердо знают, что без нее они были бы просто поденщицами.
Старыми девами в убогом домишке.
В жалкой хижине, разваливающейся с каждым днем.
Ветшающей потихоньку.
Старухами, дряхлеющими в одиночестве и скучающими в своей лачуге.
Бездетными женщинами.
Угасающим родом.
А с ней они твердо знают, что они — две плодовитые женщины.
Две женщины с будущим.
Две женщины, которым есть что делать в жизни.
И что с этой маленькой девочкой, своей воспитанницей, они держат время и саму вечность в своих ладонях.
[Он отдал своих детей в Ее руки]
Он думает о своих троих детях, что играют сейчас возле огня.
Только бы они были счастливы.
Разве это не все, чего просит отец.
Он живет для них, просит только о том, чтобы они были счастливы.
Он думает о своих детях, которых отдал под особое покровительство Пресвятой Девы.
Однажды, когда они были больны.
И ему было очень страшно.
Он до сих пор вспоминает о том дне с дрожью.
Как ему было страшно.
За них и за себя.
Мороз его подирал по коже.
При одной мысли, что они больны.
Он понимал, что не может так жить.
С больными детьми.
И женой, которой было так страшно.
Так ужасно.
Взгляд ее был погружен в себя, морщина на лбу, и она не говорила ни слова.
Как больной зверь.
Который молчит.
Потому что сердце у нее сжималось.
Горло у нее было сдавлено, как у женщины, которую душат.
Сердце в тисках.
Горло в чужих пальцах; в челюстях тисков.
Жена сжимала зубы, сжимала рот.
Говорила редко и чужим голосом.
Это был не ее голос.
Так ей было страшно.
И не хотелось об этом говорить.
Но он, благодарение Богу, был мужчиной. Он не боялся говорить.
Он прекрасно понимал, что так это идти не могло.
Это не могло продолжаться.
Так.
Он не мог жить, когда дети больны.
Тогда он совершил поступок (смелый поступок), он до сих пор смеялся, думая об этом.
Он даже немного восхищался собой. И было за что. Он до сих пор вздрагивал.
Надо сказать, он был очень отважен, и это был отважный поступок.
А ведь все христиане могут так поступать.
Удивительно даже, почему они этого не делают.
Взять троих детей и положить их всех троих.
Вместе. Сразу.
Для забавы. Как бы играя.
На руки их матери и кормилицы, которая смеется.
И вскрикивает.
Потому что ей на руки кладут слишком много детей.
И у нее не будет сил их нести.
Он, отважный как мужчина.
Он взял, он взял в молитве.
(Франция должна, народ христианский должен жить).
Своих троих детей, лежавших в болезни, в беде.
И спокойно их положил.
В молитве положил их.
Совершенно спокойно на руки той, что несет груз всех скорбей мира.
И чьи руки уже так нагружены.
Потому что Сын взял все грехи.
Но Мать взяла все скорби.
Он сказал, сказал в молитве: Я не могу больше.
Ничего больше не понимаю. Сыт по горло.
Не хочу больше ничего знать.
Это меня не касается.
(Франция должна, народ христианский должен жить).
Возьми их. Я их тебе отдаю. Делай с ними что хочешь.
С меня хватит.
Та, что была матерью Иисуса Христа, может быть матерью и этим двум мальчикам и одной девочке.
Они братья Иисуса Христа.
Для них Он пришел в мир.
Какая тебе разница. У тебя столько других.
Какая тебе разница, одним больше, одним меньше.
У тебя был маленький Иисус. У тебя было столько других.
(Он хотел сказать, от века, все дети человеческие, все братья Иисуса, Его маленькие братья, и их у нее будет еще столько во веки веков).
Какую же наглость надо иметь человеку, чтобы так разговаривать.
С Пресвятой Девой.
Со слезами на краю век, со словами на кончике губ он так говорил, так он говорил в молитве.
В душе.
Он очень сердился, Бог ему прости, он еще дрожал от гнева (но был безоглядно счастлив, что подумал об этом).
(Глупый, как будто это он о том подумал, бедняга).
Он говорил в великом гневе (храни его Бог) и в великой ярости, а внутри, внутри этого великого гнева и великой ярости говорила великая набожность.
Ты их видишь, говорил он, я их тебе отдаю. А я поворачиваюсь и убегаю, чтобы ты мне их не вернула.
Я не хочу больше. Ты же видишь.
Как он себя хвалил, что решился на такую вещь.
Никто бы не посмел.
Он был счастлив, он себя поздравлял, смеясь и дрожа. (Жене он не сказал.
Он не посмел. Женщины бывают ревнивы.
Лучше не создавать себе трудностей в семье.
И жить дружно.
Он все устроил сам.
Так надежнее. И спокойнее).
С тех пор все шло хорошо.
Естественно.
А как могло быть иначе.
Конечно, хорошо.
Ведь тут вмешалась Пресвятая Дева.
Она это взяла на себя.
Ей лучше знать.
А ведь эти трое, которых Она взяла, были у нее и раньше.
(Он совершил необыкновенный поступок.
Почему все христиане этого не делают?)
Он был отчаянно смел.
Но кто ничем не рискует, ничего не получает.
Проигрывают только самые робкие.
Даже удивительно, что все христиане не поступают так.
Это так просто.
Люди никогда не думают о том, что просто.
Они бьются, бьются, мучаются, никогда не подумают о самом простом.
В общем, они дураки, лучше это сразу сказать.
А ведь Она, взявшая их, никогда их и не отпускала.
Эти трое были у нее, будут у нее, были у нее после.
Были у нее, будут у нее во веки веков.
И Она, взявшая их, знала, что их возьмет.
Ей не хватило бы духу оставить их сиротами.
(Какой он был все-таки трус).
Она не могла их бросить у межевого столба.
(На это-то он и рассчитывал, пройдоха).
Она вынуждена была их взять.
Она, взявшая их.
Он еще гордился собой за это.
[…]
Итак, он отдал своих детей в надежное место, и он доволен, и смеется в душе, и даже смеется вслух, и потирает руки.
Какую он сыграл хорошую шутку.
То есть как он хорошо придумал. Как он сделал.
(Он ведь уже не мог больше).
Он отдал своих детей, положил их на руки Пресвятой Деве.
А сам ушел с пустыми руками.
Он ушел с пустыми руками.
Он, отдавший их.
Как человек, который нес корзину.
И который больше уже не мог, у него ломило спину.
И он поставил корзину на землю.
Или отдал ее кому-то другому.
Это противоположно тому, когда человек посылает своих детей в работники на ферму.
Потому что тот, кто посылает своих детей в работники на ферму.
Остается хозяином своих детей.
А фермер становится их нанимателем. Фермер.
Он же теперь хочет быть только нанимателем своих детей.
У него теперь только право пользования.
А их прямой (и полный) хозяин теперь Бог.
Но Бог — хороший хозяин.
Смотри, как умен этот человек.
Который хочет быть только фермером для своих детей.
Который уходит, возвращается с пустыми руками.
Ведь ни Бог, ни Пресвятая Дева не ревнивы.
Они спокойно дадут ему безраздельно владеть своими детьми.
Удобно иметь Бога своим хозяином.
Ну и хитрец же этот человек, он отдал своих детей в руки Пресвятой Девы, в руки Бога.
Бога, их творца.
И их хозяина.
Разве все творение не в руках Божиих.
Разве все творение не собственность Бога.
[Бывают дни, когда покровителей и святых недостаточно]
Нужно сказать правду. Он все же великий святой — святой Марцелл.
И великий покровитель.
(Хотя неизвестно в точности, что он совершил. Но об этом не надо говорить.
И таких, возможно, было много.
Но в конце концов, он был великий святой, скажем, просто святой, это уже много).
Но бывают дни, когда нужно идти повыше.
Не надо бояться говорить правду. Она все же великая святая — святая Жермена.
И великая покровительница. И она, должно быть, очень могущественна.
(Хотя неизвестно в точности, что она совершила. Но об этом не надо говорить).
Ну и что, она сделала по крайности то, что была святой, и великой святой. И это уже много.
И это уже все.
Просто быть святой, это уже все.
И есть ее собрат святой Жермен, он может пригодиться, рожденный в Осере, епископ Осерский, он обретет ; вечную славу
За то, что посвятил Богу нашу великую святую и нашу великую покровительницу и нашу великую подругу святую Женевьеву,
Которая была простой пастушкой.
Святой Жермен, по прозвищу Осерец, рожденный в Осере, епископ Осерский,
Епископ и святой времен варварских полчищ
И отступления варварских полчищ,
Епископ и святой Франции,
Он мог бы служить покровителем.
И великим покровителем.
И святая Женевьева, рожденная в Нантерре.
Парижанка, покровительница Парижа.
Покровительница и святая Франции, вот великие покровители и великие святые.
Святой Марцелл, святой Жермен, святая Женевьева.
Но бывают дни, когда самых великих друзей недостаточно.
Ни Марцелла, ни Женевьевы,
Женевьевы, нашей великой подруги.
Ни самого великого покровительства, ни самой великой святости.
Бывают дни, когда покровителей и святых недостаточно.
Самых великих покровителей и самых великих святых.
Обычных покровителей, обычных святых.
И надо подниматься выше, еще выше, все время, все время выше, идти дальше.
До верховной святости, верховной чистоты, верховной красоты, верховного покровительства.
Нужно иметь мужество сказать правду. Святой Петр — великий святой и великий покровитель между всех покровителей.
(Что он-то совершил, хорошо известно, но, может быть, лучше не говорить о том слишком много).
Он, без сомнения, особенно великий покровитель.
Ведь он был краеугольным камнем.
И врата ада не одолеют ее.
Tu es Petrus, et super hanc petram.
Ты — Петр, и на сем камне.
И вовеки он Петр, и на сем камне.
И для того, кто хочет войти в рай, он, конечно, величайший покровитель, какого только можно придумать.
Ведь он у врат, и врата при нем, и он привратник, и у него ключи.
Он — вечный Привратник и вечный Ключарь.
Он носит на поясе большую связку ключей.
Однако, клянусь тебе, он не тюремный сторож.
Потому что он страж вечной Свободы.
А в тюрьме, из тюрьмы заключенные хотели бы убежать.
Но в раю, наоборот, те, кто в раю, не готовы уйти.
Нет опасности, что они попросятся уйти.
Понадобилось бы им дорого заплатить, чтобы они ушли.
Они не захотели бы уступить свое место другим.
И, следовательно, лучшего покровителя, чем святой Петр, не найти.
Но настанет день, настанет час.
Настанет миг, когда святого Марцелла и святой Жермены.
И самого святого Жермена и нашей великой подруги, великой святой Женевьевы.
И самого великого святого Петра недостаточно.
И решительно надо делать то, что надо.
Тогда надо собрать свое мужество в кулак.
И обратиться прямо к той, что превыше всего. Осмелиться. Однажды. Смело обратиться к той, что бесконечно прекрасна.
Потому что она и бесконечно добра также.
К той, что бесконечно благородна.
Потому что она и бесконечно ласкова также.
Бесконечно приветлива.
Приветлива, как священник, который на пороге церкви встречает новорожденного у самого порога.
В день крещения.
Чтобы ввести его в дом Божий.
К той, что бесконечно богата.
Потому что она и бесконечно бедна также.
К той, что бесконечно высока.
Потому что она и бесконечно снисходительна также.
К той, что бесконечно велика.
Потому что она и бесконечно мала также.
Бесконечно смиренна.
Юная мать.
К той, что бесконечно юна.
Потому что она и бесконечно мать также.
К той, что бесконечно пряма.
Потому что она и бесконечно склоняется также.
К той, что бесконечно радостна.
Потому что она и бесконечно скорбящая также.
Семьюдесятью семью семьдесят раз скорбящая.
К той, что бесконечно жалка.
Потому что она и бесконечно жалостлива также.
К той, что вся Величие и вся Вера.
Потому что она и вся Любовь также.
К той, что вся Вера и вся Любовь.
Потому что она и вся Надежда также.
К счастью, святые не соревнуются друг с другом.
Только этого бы не хватало.
Это было бы уже слишком.
И к счастью, они все вместе не соревнуются с Пресвятой Девой.
Это и есть то, что называется общением святых.
Они отлично знают, кто она такая, и что насколько ребенок превосходит взрослого чистотой.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит их чистотой.
Насколько ребенок превосходит взрослого юностью.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит святых (даже самых великих святых) юностью и детством.
Насколько ребенок превосходит взрослого надеждой.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит святых (даже самых великих святых) верой, любовью, надеждой.
[Она бесконечно редкая]
Всем тварям чего-то недостает.
Не только того, что они — не Творец.
Не Бог их Творец.
(Это в порядке вещей.
Это и есть порядок).
Что они — не их собственный Творец.
Но им и кроме того всегда чего-то недостает.
Плотским недостает как раз быть чистыми.
Мы это знаем.
Но чистым как раз недостает быть плотскими.
Это надо знать.
А у нее нет такого, чего бы ей недоставало.
Разве что быть самим Богом.
Быть ее Творцом.
(Но это в порядке вещей).
Потому что, будучи плотской, она чистая.
Но будучи чистой, она и плотская также.
И поэтому она не просто особенная женщина среди все женщин.
Но особенная тварь среди всех тварей.
Она взаправду первая после Бога. После Творца.
Сразу же после.
Как спустишься, сразу же как спустишься от Бога.
По небесной иерархии.
При этой катастрофе. При этом изъяне. При этом недостатке.
При этой катастрофе с половиной ангелов и со всеми людьми не оставалось ничего плотского, что было бы чистым.
Чистотой рождения.
Когда в один прекрасный день эта женщина родилась в колене Иудином
Ради спасения мира,
Потому что она была благодатная.
И к тому же Иосиф был из дома Давидова,
Который был дом Иаковлев.
Когда она родилась, исполненная первозданной невинности.
Как Ева до первородного греха.
Смотрите не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного.
Ибо Сын Человеческий пришел спасти погибшее.
Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась
(Сбившись с дороги);
То не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?
И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней больше, нежели о девяносто девяти незаблудившихся.
Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих.
Пастырь Добрый, то есть хороший пастух.
Из-за нее он испытал тревогу.
Из-за нее, которая не осталась с девяносто девятью другими.
Смертельную тревогу.
(Тревогу, грызущую сердце Иисусово).
Тревогу, что не найдет ее. Что не узнает.
Что никогда ее не отыщет. Человеческую тревогу.
Смертельную тревогу, что придется ее осудить.
Но в конце концов Он спасен.
Сам спаситель спасен.
Он спасен, не придется ее осуждать.
С каким облегчением Он вздыхает.
Вот и еще одна спасенная.
Ему не придется осуждать эту душу.
Из-за этой овечки, которая просто сбилась с дороги,
(Это с каждым может случиться).
Et erraverit una ex eis,
И это случалось с самыми великими святыми,
Сбиваться на дорогу греха.
Из-за этой овечки-души человек, сделавшийся человеком, испытал человеческую тревогу.
Но из-за этой глупой овечки-души (которая так его напугала) человек, сделавшийся человеком, испытал человеческую надежду.
Из-за этой ничтожной заблудшей овечки, этой твари-овечки Человек, сделавшийся человеком, испытал распускающуюся надежду,
Распускающуюся надежду, которая колет сердце нежнее, чем мягкая почка в апреле.
Всем тварям чего-то недостает, и не только того, что они — не Творец.
Плотским, мы знаем, недостает быть чистыми.
Но чистым, это надо знать, недостает быть плотскими.
Одна чиста, будучи плотской.
Одна плотская, будучи чистой одновременно.
Вот поэтому Пресвятая Дева — не просто величайшее благословение, посланное на землю.
Но и величайшее благословение, данное всему творению.
Она не просто первая между женщин.
Благословенна между женами,
Она не просто первая между всеми тварями,
Она особенная тварь, бесконечно особенная, бесконечно редкая.
Единственная и плотская, и чистая, и таких больше нет.
Ведь что до ангелов,
Ангелы, конечно, чисты, но они чистые духи, они совсем не плотские.
Они не знают, что это такое — иметь тело, быть телом.
Они совсем не знают, что это такое — быть бедной тварью
Плотской.
Телом, вылепленным из грязи земли.
Плотской.
Они совсем не знают таинственной связи, тварной связи,
Бесконечно таинственной,
Между душой и телом.
Ведь Бог сотворил не просто душу и тело.
Бессмертную душу и тело смертное, но которое воскреснет.
Он сотворил также, третьим творением Он сотворил
Таинственную связь, тварную связь,
Скрепление, сцепку тела и души,
Духа и материи,
Бессмертного и смертного, но которое воскреснет.
И душа связана с грязью и пылью.
С грязью, когда идет дождь, и с пылью, когда сушь.
А ведь при такой связи душа должна еще трудиться для своего спасения.
Как добрая рабочая лошадь, как верный и сильный конь, как лотарингский тяжеловоз, который тянет плуг.
Своей силой и крепостью она должна не только двигаться сама, тянуть, тащить саму себя.
Нести себя четырьмя ногами.
Но той же самой силой и крепостью она должна также двигать и тянуть и тащить неподвижный плуг.
Неподвижный без нее, который не может двигаться сам, тянуть, тащить сам себя.
Двигаться, тянуть, тащить себя без нее.
Без нее неподвижный, а с ней труженик, рабочий, деятельный через нее.
Этот плуг, который позади нее вспахивает лотарингскую землю.
(Но только при одном условии — если она его тянет).
Как рабочая лошадь, добрый конь, который должен не только нести себя и двигаться сам,
Четырьмя ногами, четырьмя копытами,
Но и тянуть плуг, вдыхая в него жизнь, чтобы он позади нее вспахивал землю,
Так и душа, это рабочая лошадь, занятая земной работой,
Плотской работой,
Душа должна не только двигаться сама и нести себя на своих четырех добродетелях,
Тянуть и тащить саму себя,
Но она должна двигать и нести,
Должна еще тянуть и тащить
Тело, погруженное в землю, которое вспахивает позади нее земную ниву.
Это неподвижное тело, безжизненное без нее.
Неподвижное без нее, трудолюбивое с ней,
Когда она вдыхает в него жизнь, оно работает и может пахать землю,
Умеет ее пахать.
Она не может трудиться только для своего спасения, для самой себя, ради себя самой.
Она должна также трудиться для своего спасения ради него, для своего, души, спасения ради него, тела.
Она должна трудиться и для спасения его, которое воскреснет.
Их общего спасения, их двойного спасения, чтобы после страшного суда,
Сразу же после,
Они вместе делили общее вечное блаженство,
Она бессмертная и оно смертное и смерть, но воскрешенное,
Оно, просто ставшее телом в славе.
Как две ладони, сложенные для молитвы,
И одна не бывает больше неправедна, чем другая,
Так тело и душа подобны двум сложенным ладоням.
И одна вместе с другой они вместе войдут в жизнь вечную.
И будут двумя ладонями, сложенными вместе для того, что бесконечно больше, чем молитва.
И бесконечно больше, чем таинство.
Или обе они вместе попадут как два запястья, скованные
В вечное пленение.
Как хороший пахарь, чтобы вспахать тяжелую землю,
Налипающую на лемех плуга,
Впрягает сильную лошадь в плуг (он тоже сильный,
Но без нее неподвижный),
(И не ставит плуг впереди быков),
Так Господь Бог, чтобы пахать эту плотскую землю,
Эту жирную землю, налипающую на тело и сердце человека,
Эту тяжелую землю,
Эту землю земную И землистую,
(Царица небесная, правительница земная),
Так Господь Бог впряг душу в тело.
И как рабочая лошадь должна тянуть и за себя и за плуг,
Так и душа должна тянуть и за себя, и за тело,
Чтобы трудиться для своего спасения, для их спасения, для себя и для тела.
Потому что ни один из двух не будет спасен друг без друга.
У нас нет выбора. Мы должны быть либо двумя сложенными ладонями, либо двумя скованными запястьями.
Две сложенные ладони, которые сложенными поднимаются к блаженству.
Два скованные запястья, которые скованными попадают в пленение.
Ни ладони не будут разъединены, ни запястья не будут разделены.
Потому что Сам Бог привязал бессмертное к смертному.
И к смерти, но которая воскреснет.
Вот чего ангелы не знают, дитя мое.
То есть вот чего они не испытали.
Того, что такое иметь тело; иметь эту связь с телом; быть этим телом.
Иметь эту связь с землей, с этой землей, быть этой землей, глиной и пылью, прахом и грязью земли,
Самим телом Иисусовым.
И поэтому душа должна трудиться не только для себя, она должна трудиться не только ради себя.
Она должна также трудиться для своего слуги-тела.
Как богатый человек, пожелавший перейти через мост.
Платит сборщику мостовой пошлины, сидящему в будке у входа на мост.
Он платит монетку за себя и еще монетку за своего слугу, идущего с ним.
Так и душа должна платить за душу и за тело, она должна трудиться для души и для тела.
Потому что это она, душа, всегда и есть богатый человек.
А оно, бедное тело, напрасно суетится, напрасно болтает, при всей его гордыне оно всегда будет всего лишь бедной тварью
И всегда будет неправо.
(Даже когда оно право).
Особенно когда оно право.
Вот, дитя мое, чего не знают ангелы, то есть чего они не испытали.
[Страшная ответственность, горе, величие]
Иисус Христос, дитя мое, пришел не для того, чтобы болтать о пустяках.
Понимаешь, Он проделал путешествие на землю,
Между нами, немалое путешествие.
(А ему было хорошо на прежнем месте).
(До прихода.
У Него не было всех наших забот).
Он проделал путешествие на землю
Не для того, чтобы рассказывать нам басни
И всякий вздор.
У него не было времени для забавы.
Он употребил, использовал, потратил
Тридцать три года Своей земной жизни,
Своей плотской жизни,
Тридцать лет Своей частной жизни,
Три года Своей жизни общественной,
Три дня Своих страстей и смерти,
(И в лимбе три дня гробницы),
Тридцать лет труда и три года проповеди и три дня страстей и смерти,
Тридцать три года молитвы,
Воплощения, облечения во плоть,
Облечения во плоть и в плотское, облечения в человека, восхождения на крест, положения во гроб,
Воплощения и казни,
Жизни человека и жизни рабочего и жизни священника и жизни святого и жизни мученика,
Жизни верного,
Жизни Иисуса,
Не для того, чтобы потом (в то же время) нам рассказывать сказки.
Он употребил, использовал, потратил все это.
Он пошел на все эти немалые расходы
Не для того, чтобы потом нам загадывать загадки
Для отгадывания,
Как колдун.
Строя из себя хитреца.
Нет, нет, дитя мое, и Иисус не давал нам также мертвых слов,
Чтобы мы их заперли в маленьких ящичках
(Или больших).
И чтобы мы их хранили в прогорклом масле
Как мумии из Египта.
Иисус Христос, дитя мое, не давал нам консервов из слов
На хранение,
Он дал нам живые слова,
Чтобы мы их кормили.
Ego sum via, veritas et vita.
Я есть путь и истина и жизнь.
Слова жизни, живые слова можно хранить только живыми,
Кормить живыми,
Кормить, носить, согревать их в живом сердце.
А не хранить их заплесневевшими в деревянных или картонных ящичках.
Как Иисус надел, вынужден был надеть на Себя тело, облечься плотью,
Чтобы произнести эти (плотские) слова и чтобы их услышали,
Чтобы смочь их произнести,
Так мы, и мы тоже, в подражание Иисусу,
Так и мы, которые суть плоть, должны этим воспользоваться,
Воспользоваться тем, что мы плотские, чтобы их хранить, чтобы их согревать, чтобы их кормить в себе живыми и плотскими,
(Вот чего даже ангелы не знают, дитя мое, вот чего они не испытали.)
Как мать по плоти кормит и греет на сердце своего новорожденного,
Своего плотского грудничка у себя на груди,
Крепко обхватив его руками,
Так мы, пользуясь тем, что мы плотские,
Должны кормить, должны кормить в нашем сердце,
Нашей плотью и кровью,
Нашим сердцем,
Вечные Слова, произнесенные во времени и во плоти.
Чудо из чудес, дитя мое, тайна из тайн.
Потому что Иисус Христос стал нашим братом по плоти,
Потому что Он произнес во времени и во плоти вечные слова,
In monte, на горе,
Это нам, слабым, Он поручил,
Это от нас, слабых и плотских, зависит
Поддерживать и кормить и хранить живыми во времени
Эти слова, произнесенные живыми во времени.
Тайна из тайн, нам была дана милость,
Немыслимая, непомерная милость
Хранить живыми слова жизни,
Кормить нашей кровью, нашей плотью, нашим сердцем
Слова, которые без нас утратили бы плоть.
Обеспечивать (в это нельзя поверить), обеспечивать вечным словам
Словно бы еще одну вечность,
Вечность во времени и во плоти, вечность из плоти и крови,
Телесную пищу, телесную вечность,
Земную вечность.
Так слова Иисуса, вечные слова, становятся грудничками, живыми грудничками нашей крови и нашего сердца.
Мы, живущие во времени, их кормим.
Как последнюю крестьянку, если королева в своем дворце не может кормить дофина,
Потому что у нее нет молока,
Тогда последнюю крестьянку из последнего прихода могут позвать во дворец,
Чтобы она стала хорошей кормилицей,
И ее могут позвать кормить сына Франции,
Так мы, все дочери всех приходов,
Позваны кормить слово Сына Божия.
О несчастье, о горе, это нам надлежит,
Это нам следует, это от нас зависит,
Чтобы его слышали во веки веков,
Чтобы оно звучало.
О горе, о радость, это зависит от нас,
О дрожь радости,
От нас, ничтожных, от нас, проводящих на земле ничтожные годы,
Несколько жалких ничтожных лет,
(Мы, бессмертные души),
О страх, смертельная опасность, это нам поручено,
Нам, бессильным, ничтожным, не уверенным в завтрашнем дне,
Ни даже в дне нынешнем, нам, рождающимся и умирающим как однодневки,
Уходящим, как поденщики,
Все-таки нам поручено,
Нам, не уверенным утром, наступит ли вечер,
И даже полдень,
А вечером не уверенным, наступит ли утро,
Это безумие, все-таки нам поручено, только от нас зависит
Дать Словам другую вечность
Вечную.
Особую беспрерывность.
Нам надлежит, от нас зависит дать словам
Вечную беспрерывность, плотскую беспрерывность,
Вскормленную мясом, жиром и кровью.
Нам, ничтожным, нам, кратковечным,
По сути мимолетным,
(На земле),
Это безумие, все-таки нам поручено хранить и кормить вечно
На земле
Произнесенные слова, слово Божие.
Тайна, опасность, счастье, несчастье, благодать Божия, удивительный выбор,
страшная ответственность, горе, величие нашей жизни
мы, бренные создания, то есть живущие лишь день,
длящиеся лишь день,
бедные странницы, мы работаем как поденщики,
которые задерживаются в этом краю только на время жатвы или сбора винограда,
нанимаются за двухнедельную плату только на три недели,
а потом сразу же уходят снова,
по дороге,
скрываются из виду за тополями,
мы, простые путники, бедные путники, беззащитные путники,
бренные путники,
вечные бродяги,
мы входим в жизнь и тут же уходим,
как бродяги заходят на ферму только чтобы поесть,
проглотить ломоть хлеба и стакан вина,
мы кратковечные, мы быстротечные, мы увечные,
(но никак, отнюдь не первые встречные),
о, неслыханная милость (риск какой немилости?),
Мы бренные, это от нас зависит,
Будет или не будет звучать Вечное слово.
[От нас зависит, чтобы бесконечное не утратило конечного]
От нас, христианок, зависит,
Чтобы вечное не утратило временного
(Как непривычно, все наоборот),
Чтобы духовное не утратило плотского,
Скажем все, далее невероятное: чтобы вечность не утратила времени,
Нашего времени, здешнего времени.
Чтобы дух не утратил плоти.
Чтобы душа, так сказать, не утратила тела.
Чтобы Иисус не утратил Церкви,
Своей Церкви.
Пойдем до конца: чтобы Бог не утратил Своего творения.
То есть от нас зависит,
Чтобы надежда не лгала в мире.
То есть, скажем это, от нас зависит,
Чтобы большее не утратило меньшего,
Чтобы бесконечно большее не утратило бесконечно меньшего,
Чтобы бесконечное все не утратило бесконечного ничто.
От нас зависит, чтобы бесконечное не утратило конечного.
Чтобы совершенное не утратило несовершенного.
Быть того не может, без нас не получится, от нас зависит,
Чтобы великое не утратило малого,
Чтобы все не утратило части,
Чтобы бесконечно великое не утратило бесконечно малого.
Чтобы вечное не утратило тленного.
Без нас не получится (это смешно!), без нас не получится, чтобы Творец
Не утратил Своей твари.
[Бог поверил нам]
Нужно доверять Богу, дитя мое.
Нужно надеяться на Бога.
Нужно довериться Богу.
Нужно оказать Ему доверие.
Нужно доверять Богу, надеясь на Него.
Нужно довериться Богу, надеясь на Него.
Нужно оказать доверие Богу, надеясь на Него.
Нужно надеяться на Бога.
Нужно надеяться на Бога, нужно верить в Бога, это все едино, это одно и то же.
Нужно верить в Бога, надеясь на Него.
Нужно верить в Него, то есть надеяться.
Нужно доверять Богу, Он ведь нам доверяет.
Нужно довериться Богу, Он ведь нам доверился.
Нужно надеяться на Бога, Он ведь понадеялся на нас.
Нужно оказать доверие Богу, Он ведь оказал нам доверие.
Какое доверие.
Все, какое возможно.
Нужно верить Богу, Он ведь поверил нам.
Удивительная загадка, самая загадочная.
Бог сделал первый шаг.
Вернее, это не одна какая-то загадка, не частная загадка, она включает в себя все загадки.
Это умножение, увеличение до бесконечности всех загадок.
Это чудо. Вечное чудо, чудо в кредит, Бог сделал первый шаг, загадка всех загадок, Бог начал.
Чудо всех загадок, удивительный, загадочный оборот для всех загадок.
Все движения души, все чувства, которые мы должны питать к Богу,
Бог испытал к нам, он начал их питать к нам.
Удивительный поворот для всех загадок,
И он их умножает, увеличивает до бесконечности,
Нужно довериться Богу, дитя мое, ведь Он доверился нам.
Он доверился нам, отдав нам, доверив нам Сына Своего единственного.
(Увы, увы, что мы сделали с Ним).
Поворот для всего — это Бог, Который начал.
Это Бог положился на нас, доверился нам,
Оказал нам доверие, поверил в нас.
Неужели это доверие не оправдается, неужели придется сказать, что доверие это не оправдалось.
Бог понадеялся на нас. Он начал. Он понадеялся, что последний грешник,
Что самый жалкий грешник хоть чуть-чуть поработает для своего спасения,
Как бы мало, как бы ничтожно это ни было.
Что он немного займется собой.
Он понадеялся на нас, неужели придется сказать, что мы не понадеемся на Него.
Бог возложил Свою надежду, бедную Свою надежду на каждого из нас, на самого жалкого грешника. Неужели придется сказать, что мы жалкие, мы грешники, что это мы не возложим надежду на Него.
Бог нам доверил Своего Сына, увы, увы, Бог нам доверил наше спасение. Он сделал так, чтобы Его Сын и наше спасение и даже Его надежда зависели от нас; неужели мы не возложим нашу надежду на Него.
Загадка из загадок, в которой все загадки,
Он отдал в наши руки, в наши слабые руки, Свою вечную надежду,
В наши бренные руки.
В наши грешные руки.
А мы, грешники, неужели мы не отдадим нашей хрупкой надежды
В Его вечные руки.
[Кающийся — это такой господин…]
Не надо нам про это рассказывать. Мы отлично знаем, что такое покаяние.
Кающийся — это такой господин, который не слишком гордится собой.
Не слишком гордится тем, что он сделал.
Он хотел бы провалиться сквозь землю.
И больше всего он хотел бы не делать этого. Никогда.
Спрятаться, укрыться от лица Божия.
И что это за драхма, которая одна стоит девяти драхм.
Что в ней такого.
Однако именно это, ничто другое, эту овцу, этого грешника, этого кающегося, эту душу
Бог, Иисус несет на плечах, бросив других.
Ну, я хочу сказать (только), оставив их одних на время.
Покаяние, мы знаем, не так уж блестит.
Не так уж сверкает.
(Правда, Бог не покидает никого).
Это постыдное чувство, я хочу сказать, чувство стыда.
Стыда заслуженного и правильного.
Словом, это постыдное действие.
Покаяние не так уж хитро придумано. Тогда что же.
Кающийся стоит не только другого, не только праведника, что уже поразительно.
Но он стоит девяноста девяти праведников, ста, всего стада.
Иначе говоря.
В конце концов мы знаем, что он стоит больше и его любят больше
В глубине сердца.
В глубине вечного сердца. Тогда что же.
Дитя мое, дитя мое, ты знаешь, что.
Именно так.
Что она терялась; и нашлась.
Что она была мертва; и ожила.
Что она была мертва и воскресла.
[Добродетель наперекор другим]
Странная добродетель — надежда, странная загадка, она не такая, как другие, она против других.
Она идет наперекор всем другим. Она, так сказать, опирается на других, на всех других.
И спорит с ними. Со всеми добродетелями. Со всеми загадками.
Она им перечит, плывет против течения.
Она плывет против течения других.
Она вовсе не рабыня, девочка эта упряма.
Она, так сказать, возражает своим сестрам; всем добродетелям, всем загадкам.
Когда они спускаются вниз, она поднимается (это очень хорошо).
Когда все спускаются вниз, одна она поднимается и так удваивает, удесятеряет, умножает их до бесконечности.
[Вот в какое положение Бог Себя поставил]
Кто любит, уже тем самым,
Одним этим, через это одно ставит себя в зависимость,
Кто любит, попадает в рабство к тому, кого любит.
Так всегда бывает, со всеми.
Это неизбежно.
Кто любит, попадает, отдает себя в рабство, под ярмо.
Он зависит от того, кого любит.
И вот в это-то положение, дитя мое, Бог Себя поставил, любя нас.
Бог снизошел надеяться на нас, потому что Он пожелал надеяться на нас, рассчитывать на нас.
Жалкое положение, (в) вознаграждение за какую любовь.
Плата, выкуп за какую любовь.
Странное вознаграждение. Но оно входило в условия, в сам порядок, в природу этой любви.
Он поставил Себя в это странное положение, перевернутое, в это жалкое положение, когда Он рассчитывает на нас, на самого жалкого грешника.
Надеется на самого жалкого грешника.
И потому зависит от самого жалкого грешника.
А мы.
Вот куда Он дал Себя завести из-за Своей великой любви, куда Он Себя поставил, куда Он поставлен, короче, куда дал Себя поставить.
Вот куда Он попал, где Он оказался.
Туда, где мы должны быть, Он поставил Себя.
В том месте, в той точке.
Так что Он должен бояться, надеяться, короче, рассчитывать на последнего из людей.
Он в руках у последнего грешника.
(Но разве Тело Иисусово по всей Церкви не отдано в руки последнему грешнику.
На милость последнего солдата).
Он должен всего опасаться от нас.
(Что Он должен был опасаться — это уже слишком много, это уже все),
(Как бы этого ни было мало, это все).
(Как бы этого ни было мало, даже если это было почти ничего, можно сказать, ничего).
В такое положение Бог ради добродетели надежды,
Чтобы подыграть надежде,
Дал себя поставить
Перед грешником.
Он боится его, потому что боится за него.
Понимаешь, я говорю: Бог боится грешника, потому что боится за грешника.
Когда боишься за кого-то, боишься этого кого-то.
Такому общему закону Бог подчинился.
И покорился.
Общему правилу.
Он дал Себе подчиниться общему закону.
Он должен уповать на добрую волю грешника.
Так Он Себя поставил.
Он должен надеяться на грешника, на нас.
Он должен — безумие — должен надеяться, что мы себя спасем.
Он ничего не может сделать без нас.
Он должен выслушивать наши бредни.
Он должен ждать, чтобы господин грешник соблаговолил немного подумать о своем спасении.
Вот в какое положение попал Бог.
Любящий попадает в рабство к любимому.
Из-за самой любви.
Кто любит, попадает в рабство к тому, кого любит.
Бог не захотел избежать этого общего правила.
Из-за Своей любви Он попал в рабство к грешнику.
Перевернутое творение, творение наизнанку.
Теперь творец зависит от твари.
Тот, Кто есть все, стал, позволил, дал Себе стать на этот уровень.
Тот, Кто есть все, зависит, полагается, надеется на того, кто есть ничто.
Тот, кто может все, зависит, полагается, надеется на того, кто не может ничего,
(И кто может все, увы, раз ему все передано),
Ему все доверено,
Ему все отдано,
Все передано ему в руки, в его грешные руки,
С доверием,
С надеждой,
Ему все позволено.
Со всем доверием.
Ему передано, ему позволено его собственное спасение, тело Иисусово, надежда Божия.
Бог поставил Себя в такое положение. Как самая жалкая тварь свободно могла
Свободно дать пощечину Иисусу,
Так последняя тварь может заставить Бога лгать
Или говорить правду.
Страшная передача.
Страшное право, страшная ответственность.
Как Иисус во веки веков отдал Свое тело
В бедные церкви
На милость последнему солдату,
Так Бог во веки веков отдал Свою надежду
На милость последнему грешнику.
Как жертва отдает себя в руки палача,
Так Иисус предал себя в наши руки.
Как жертва предается палачу,
Так Иисус предался нам.
И как узник предается тюремщику,
Так Бог предался нам.
Как последний негодяй мог дать пощечину Иисусу,
И так было надо,
Так последний грешник, несчастный убогий,
Самый ничтожный из грешников может остановить, оборвать Надежду Божию;
Самый ничтожный из грешников может развенчать, может увенчать Надежду Божию.
И это от нас Бог ждет
Увенчания или развенчания Своей надежды.
Страшная любовь, страшное милосердие,
Страшная надежда, поистине страшная ответственность,
Творец нуждается в Своей твари, Он захотел нуждаться в Своей твари.
[Две породы святых]
Это бесспорно; нет никакого сомнения, что на небе есть две породы святых.
Два вида святых.
(К счастью они прекрасно уживаются друг с другом).
Как солдаты короля и его офицеры
Из тех или иных мест, но все они французы.
И составляют одну армию.
И все они солдаты (армии) короля и его офицеры.
Но происходят из разных провинций.
Или графств. Одни из тех, другие из этих.
С того берега Луары или с этого.
Так (и иначе), надо прямо сказать, надо назвать своими словами: на небе есть две породы святых.
Две земные породы.
Два вида святых.
Все люди грешники. Каждый человек грешник. Но есть две великие разновидности, два призыва.
Есть двойной призыв святых на небесах.
Есть те, кто приходит, кто призывается из праведников.
И есть те, кто призывается из грешников.
Это трудное дело.
Непосильное для человека.
Распознать, какие святые более великие.
И те, и эти очень велики.
Есть два призыва (но все они вместе одинаково святые на небе. Они на равных) (Святые Божии)
Есть два призыва, те, кто приходит из праведников, и те, кто приходит из грешников.
Те, кто никогда не внушал серьезной тревоги
И те, кто внушал тревогу
Смертельную.
Те, кто не искушал надежду, и те, кто искушал надежду.
Те, за кого никогда не надо было бояться, опасаться всерьез, и те, которые доводили почти до отчаяния, упаси нас Бог.
Какая борьба.
Те, от кого не слышали ни слова.
И те, от кого слышали
Слово
Смерти.
Есть два набора, два призыва, две породы святых на небе.
Святые Божии выходят из двух школ.
Из школы праведника и из школы грешника.
Из шаткой школы греха.
К счастью, учителем в обеих школах Бог.
Есть те, кто приходит из праведников, и есть те, кто приходит из грешников.
И это видно.
К счастью, на небе нет соперничества. Напротив.
Потому что есть общение святых.
К счастью, они вовсе не соперничают друг с другом. Но, напротив, все они едины как пальцы на руке.
Ведь все они вместе проводят все время, весь свой святой день составляя вместе заговор против Бога.
Перед Богом.
Чтобы понемногу Справедливость
Шаг за шагом уступала место Милосердию.
[У некоторого человека было два сына…]
Эта притча задела в сердце человеческом особую точку, сокровенную точку, тайную точку.
(Она задела сердце).
Точку, недоступную для других.
Мы не знаем точки более потаенной и глубинной.
С тех пор как она появилась, нет числа людям, нет числа христианам, плакавшим над ней.
(Если только у них не каменное сердце).
Плакавшим из-за нее.
Люди будут плакать в веках.
Только подумав о ней, только заслышав ее, кто сможет,
Кто сумеет сдержать слезы.
В веках, в вечности люди будут плакать над ней; из-за нее,
Верные, неверные.
В вечности, до страшного суда.
И даже на суде, во время суда. И
Это слово Иисусово разнеслось дальше всех, дитя мое.
У него была самая горькая судьба
Во времени. В вечности.
Она пробудила в сердце какой-то отклик
Неповторимый.
И у нее была судьба
Неповторимая.
Она известна даже среди нечестивых.
Даже там она нашла для себя вход.
Быть может, только она вонзилась в нечестивое сердце
Как гвоздь нежности.
Еще сказал: у некоторого человека было два сына:
И тот кто слышит ее в сотый раз,
Как будто в первый раз.
Ее слышит.
У некоторого человека было два сына. Она прекрасна у Луки. Она прекрасна повсюду.
Она есть только у Луки, она есть повсюду.
Она прекрасна на земле и на небе. Она прекрасна повсюду.
При одной мысли о ней рыдание сжимает горло.
Это слово Иисусово прозвучало громче всех
В мире.
Оно имело самый глубокий отзвук
В мире и в человеке.
В сердце человека.
В верном сердце, в неверном сердце.
Какую чувствительную точку оно нашло,
Которой никто не находил до него,
Которой никто не находил (и) после.
Какую неповторимую точку,
Неизвестную прежде,
Недостижимую после.
Точку скорби, точку отчаяния, точку надежды,
Точку муки, точку тревоги.
Точку раны в сердце человека.
Точку, на которую нельзя нажимать, точку шрама, точку шва, точку рубца.
На которую нельзя нажимать.
[…]
У некоторого человека было два сына. Изо всех притч Божиих
Эта вызвала отклик самый глубокий.
Самый древний.
Самый старый, самый новый.
Самый свежий.
Верный, неверный.
Известный, неизвестный.
Неповторимое эхо.
Она единственная, чей голос ни один грешник не заглушил в своем сердце.
Если уж это слово укусит сердце
Сердце неверное и сердце верное,
Никакая страсть не сотрет
Следа его зубов.
Такое это слово. Это слово спутник.
Оно идет следом как собака
Которую бьют, а она не уходит.
Как побитый пес, который все равно возвращается.
Оно верное, оно возвращается как верный пес.
Напрасно вы ударяли его ногами и палкой.
Оно верное такой верностью,
Какой больше нет.
Потому оно не бросает человека, как бы далеко тот ни заходил.
Это оно объясняет, что не все потеряно.
Нет воли Божией на то,
Чтобы погиб один из малых сих.
Это верный пес,
Который кусает и лижет.
То и другое удерживает
Переменчивое сердце.
Когда грешник удаляется от Бога, дитя мое,
Удаляясь, заходя все дальше в гиблые края, погибая.
Он швыряет на обочину, в кусты и камни
Самые драгоценные вещи как ненужные и мешающие и обременительные. Самые святые вещи.
Слово Божие, самые чистые сокровища.
Но есть слово Божие, которого он не выбросит никогда.
Над которым каждый человек плакал много раз.
Над ним, силой его. Благодаря ему
Он как другие, он тоже плакал.
Оно сокровище Божие, когда грешник удаляется
В густой мрак,
Когда мрак
Сгущается
И застилает его глаза, это сокровище Божие, которое он никогда не бросит в придорожные кусты.
Эта тайна следует за ним, это слово следует за ним,
Как бы далеко
Он ни зашел.
О нем не нужно заботиться, нести его. Это оно.
Заботится о вас и несет себя и помогает себя нести.
Оно идет следом, это слово неотступное, слово спутник.
Другие слова Божии не решаются ходить с человеком
В самых дальних его
Скитаниях.
Но это и вправду бесстыжее.
Оно держит человека за сердце, в известной ему точке, и не отпускает.
Оно без страха. Оно без стыда.
И как бы далеко ни заходил человек, погибая,
В любой край,
В любую тьму,
Далеко от дома, далеко от сердца,
В какой бы мрак он ни погружался,
Во мрак, застилающий глаза,
Все равно свет горит, огонь горит, язычок огня.
Все равно свет горит и его не утаить. Все равно светит.
Все равно больная точка жжет. У некоторого человека было два сына. Оно хорошо знает эту точку.
В ложном спокойствии точка беспокойства, точка надежды. Все остальные слова Божии стыдливы. Они не решаются пойти с человеком в стыд греха.
Они не заходят так далеко.
В сердце, в стыд сердца.
Но это и вправду бесстыдное.
Можно сказать, оно ничего не боится.
Оно как сестричка бедняков, которая не боится иметь дело с больным или с бедняком.
Оно, так сказать, словно
И в самом деле бросило вызов грешнику.
Оно ему сказало: Куда бы ты ни пошел, пойду и я.
Вот увидишь.
Со мной у тебя не будет покоя.
Я тебя в покое не оставлю.
И это правда, и он это знает. И в глубине души он любит своего неотступного гонителя.
В самой глубине, совсем тайком.
Потому что в самой глубине, в глубине своего стыда и греха он предпочитает (скорее) не иметь покоя. Это его немного подбадривает.
Остается точка боли, точка мысли, точка тревоги. Почка надежды.
Свет не погаснет, и это
третья Притча,
третье слово надежды. У некоторого человека было два сына.
[О народ мой…]
Народ Сына Моего, народ благодатный, вечно юный и благодатный.
Ты отвращаешь хляби небесные; от твоих чудных садов.
Даже гнев Мой ты отвращаешь; от твоих таинственных, от твоих чудных садов.
Даже зловонный мор ты отвращаешь, и он не поражает тебя и всего лишь унавоживает
Твои таинственные, твои чудные сады.
О народ, ты хорошо выучил уроки Сына Моего.
Который был великим Садовником.
Народ втайне любимый, это ты преуспел больше всех.
Народ садовник, живая вода всегда будет орошать твои земли.
Народ; народ, никогда не отступающий перед напастью.
О Мой народ французский, о Мой народ лотарингский.
Народ чистый, народ живой, народ садовник.
Народ пахарь и сеятель.
Народ, вспахивающий глубже всех.
Земли и души.
Твои воды всегда будут водами живыми.
И из недр всегда будут бить родники.
Твои реки всегда будут водами быстрыми и проточными.
И потаенные источники в твоих таинственных.
В твоих чудных, в твоих скорбных садах.
Всегда проточная, всегда живая вода будет орошать твои луга.
Всегда живая вода будет вспаивать твой Колос.
Всегда вода живая, особая, обильная, вода драгоценная, всегда вода живая будет вспаивать твою Лозу.
Народ, делающий Хлеб, народ, делающий Вино.
О земля Моя лотарингская, о земля Моя французская.
Народ лучший, народ, лучше всех выучивший уроки Сына Моего.
Народ, породнившийся с малышкой Надеждой.
Которая пробивается повсюду на этой земле.
И в таинственных.
В чудных, в скорбных садах души.
Народ садовник, вырастивший самые прекрасные цветы Святости
Милостью малышки Надежды.
Народ отгоняющий зловонный мор
Порядком. Опрятностью, честностью; ясностью.
Добродетелью, которая есть в тебе, добродетелью чистой, добродетелью особенной.
Народ садовник, который пашет и боронит,
Окучивает и пропалывает,
Обустраивает само творение.
И Я говорю, говорит Бог, и Я объявляю: Нет ничего глубже пахоты.
И ничего столь прекрасного, Я знаю, что говорю,
Ничего столь великого в моем творении
Как прекрасные сады душ, хорошо ухоженные, как это делают французы.
Все дикие заросли в мире не стоят хорошего французского сада.
Потому что там больше всего душ и больше всего творения.
Там есть душа.
Таинственные сады, чудные сады,
Такие скорбные сады французских душ.
Все дикие заросли в мире не стоят хорошего французского сада.
В нем честность, скромность, порядок.
Там Я срывал самые прекрасные Мои души.
Все дикие заросли в мире не стоят правильного порядка.
Честный народ, народ садовников, вырастивший самые прекрасные души
Святости.
[Она ничего не считает]
Но детей занимает только движение.
Бегать туда и сюда и прыгать. Чувствовать дорогу под ногами.
Никогда этим не насыщаться. И чувствовать, как вырастают их ноги.
Они глотают дорогу. У них жажда дороги. Им ее никогда не хватает.
Они сильнее дороги. Они сильнее усталости.
Им ее никогда не хватает (Так и с надеждой). Они бегут быстрее дороги
Они идут, бегут не для того, чтобы прийти. Они приходят, чтобы бежать. Они приходят, чтобы идти. Так и надежда. Они не считают шагов. Им даже в голову не приходит
Считать что бы то ни было.
Это взрослые считают.
Увы, им приходится это делать. Но дитя Надежда
Никогда ничего не считает.
Это родителе считают. Жалкая добродетель, увы, пусть они не делают из этого добродетели.
Им приходится это делать. Как ни сильна дочь Моя Вера,
Тверда как скала, ей приходится считать.
Как ни горяча дочь Моя Любовь,
Она горит как огонь хороших поленьев,
Согревающий бедняка в камине,
Бедняка и ребенка и умирающего от голода,
Ей приходится считать.
Только дитя Надежда,
Она одна никогда ничего не считает.
Она не считает своих шагов, непоседа, она не считает наших.
Как не считает она цветов и листьев в многолюдных Процессиях,
И роз Франции и прекрасных лилий Франции
На несклоненной шее,
Так в малой, в долгой процессии, в трудной процессии жизни она не считает
Ни своих шагов, ни наших
В обычной, скучной, привычной процессии
Каждого дня.
(Ведь не каждый день праздники Тела Господня).
Она не считает своих шагов, а поскольку она не делает разницы между собой и нами,
То и наших шагов она не считает.
Она себя не щадит; и точно так же она не щадит других.
Она заставляет нас по двадцать раз начинать снова одно и то же.
Она заставляет нас по двадцать раз ходить в одно и то же место.
Обычно это место разочарования.
(Земного).
Ей это все равно, что она заставляет взрослых ходить.
Земная мудрость не ее дело.
Она не вычисляет как мы.
Она вычисляет или нет, она считает (не замечая того) как ребенок.
Как та, у которой вся жизнь впереди.
Ей все равно, что она заставляет нас ходить.
Она не считает наших тягот. И наших трудов. Она считает,
Что у нас вся жизнь впереди.
Как она ошибается. Как она права.
Ведь разве у нас впереди не вся жизнь.
Единственная имеющая значение. Вся жизнь Вечная.
(Перевод Ю. А. Гинзбург)
Работая над «Новым богословом», Пеги уже закончил в основном. «Врата мистерии о второй добродетели», которая была издана месяц спустя. «Мистерия о надежде» создавалась во дни глубокой тоски, «бездны отчаяния»: одиночество растет, окружающие равнодушны, кое-кто из прежних друзей отдаляется, семейные проблемы, а тем самым и его участие в церковных таинствах не улажены. Ко всему этому прибавляется его страстная любовь к Бланш Рафаэль, сотруднице «Тетрадей».
Многозначительна его фраза из письма к г-же Фавр от 4 сентября 1910 г.: «Дорогой друг, я очень страдаю… [но] предпочту скорее заболеть от работы, чем изменить своему призванию из-за сердечных неурядиц».
Это долгая борьба с собственным сердцем прекратилась только осенью 1912 г., после того как Бланш, по уговору Пеги, вышла замуж. Как отмечает Б. Гийон, «Врата» — это мистерия «надежды на надежду».
В ней Пеги борется с отчаянием, которое есть «великое искушение», — словно «голос тоски, сопровождающий от начала до конца чистую мелодию надежды» (Б. Гийон).
В мистерии речь идет о созерцании самого Бога Отца, от имени которого говорит сестра Жервеза, которая здесь еще больше, чем в предыдущей мистерии, являет образ Церкви. Надежда — это глубоко личная тема Пеги. До него мало кто выражал любовь Отца с такой смелостью. Г.-У. фон Бальтазар высоко оценил новизну богословского откровения этих страниц.
(Входит сестра Жервеза)
Сестра Жервеза:
Вера, которая Мне угоднее всего, — говорит Бог, — это надежда.
Вера не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Творение Мое до того внятно говорит обо Мне.
И солнце, и луна, и звезды.
Все творения Мои.
Светила небес и суда морей.
Полнота всего, что Я сотворил.
На лице земли, на лице вод.
Ход светил по тверди небесной.
Ветер, веющий над морем, и ветер, веющий по долине.
По тихой долине.
По укрытой долине.
Травы, и скоты, и звери лесные.
И человек.
Творение Мое.
И народы, и люди, и государи, и народы.
И муж, и жена, его спутница.
И более, нежели что-нибудь иное, — дети.
Творения Мои.
Взгляд дитяти, голос дитяти.
Ибо ведь дети — больше творения Мои. Чем взрослые.
Их еще не исказила жизнь. Не исказила земля.
И меж всеми они — служители Мои. Прежде всех.
И голос дитяти чище, чем голос ветра в тиши долины.
В затворе долины.
И взгляд дитяти чище, чем лазурь небес, и млечность небес, и чем луч звезды в мирную ночь.
О да, творение Мое весьма внятно говорит обо Мне.
На лице гор, и на лице равнины.
Во хлебе, и в вине. И в муже, готовящем землю к севу, и в муже, совершающем сев, и в жатве, и в сборе винограда.
Во свете, и во мраке.
И в сердце человеческом, которое таково, что глубже его нет во всем мире.
Во всем тварном мире.
Которой до того глубоко, что непроницаемо для любого взора,
чтобы этот мерцающий огонек пронизал глубину миров,
чтобы этот трепещущий огонек пронизал глубину времен,
чтобы этот вздрагивающий огонек пронизал глубину ночей.
С того самого мига, когда благодать Моя заструилась ради сотворения мира.
Каждый миг, когда благодать Моя струится ради сохранения мира.
С того самого мига, когда кровь Сына Моего заструилась ради искупления мира.
Огонь, которого не тронет, не угасит никакое дуновение смерти.
Что приводит Меня в удивление, — говорит Бог, — так это надежда.
И я больше не возвращаюсь к этой теме.
Эта надежда, немудрящая с виду.
Эта девочка надежда.
Бессмертная.
Ибо три добродетели Мои, — говорит Бог.
Три добродетели, творения Мои.
Дочери Мои, дети Мои.
Они подобны другим творениям Моим.
Из породы людей.
И Вера — это верная Супруга.
Любовь — это Мать.
Мать, пламенеющая, переполняемая благосердием.
Или старшая сестра, которая все равно, что мать.
А Надежда — это девочка, немудрящая с виду.
Она пришла в мир на Рождество в прошлом году.
Она все еще играет с дядюшкой Январем.
С его деревянными башмачками на немецкий манер, покрытыми писаным инеем.
И с его деревянными волом и ослом на немецкий манер.
Крашеными.
И с его яслями, наполненными соломкой, которую ни вол, ни осел не кушают.
Потому что они же из дерева.
И этой-то девочке дано пронизать все миры.
Этой девочке, такой немудрящей с виду.
Ей одной, что не дает упасть другим, ей дано пронизать миры.
Как той звезде, что привела Трех Царей из недр Востока.
К колыбели Моего Сына.
Как тому огоньку мерцающему.
И вот она одна поведет всех Добродетелей и все Миры.
И огонек пронижет тьму вековечную.
Кроме Моего взора.
В буре, сотрясающей листья деревьев в лесу.
И, напротив, в тишине ясного вечера.
В песках моря и в звездах, рассыпанных, как пески, в небесах.
Любовь, — говорит Господь, — не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Эти бедные творения до того несчастны, что им нужно было бы иметь прямо-таки каменные сердца — иначе как они могли бы не являть любви друг к другу.
Как они могли бы не являть любви к своим братьям.
Как они могли бы не отводить хлеба, насущного хлеба, от своих уст, чтобы поделиться с бедными детьми, проходящими своей дорогой.
И ведь Мой Сын явил им такую любовь.
Мой сын, их Брат.
Такую любовь.
Но надежда, — говорит Бог, — вот что Меня приводит в удивление.
Даже Меня.
Тут есть чему удивляться.
Что эти несчастные дети видят, как идут дела, и все-таки они надеются, что завтра дела пойдут лучше.
Что они видят, как идут дела сегодня, и все-таки надеются, что дела пойдут лучше с завтрашнего утра.
Это удивительно, и здесь, пожалуй, самое великое из чудес Нашей благодати.
И Я Сам не перестаю удивляться.
И отсюда следует, что сила Моей благодати и впрямь невероятна.
И что она струится из своего источника, как поток неистощимый.
С того самого первого раза, как она заструилась, так она и струится до сего дня.
В творении Моем, естественном и сверхъестественном.
В творении Моем, духовном, и плотском, и снова духовном.
В творении Моем, вечном, и временном, и снова, вечном. Смертном и бессмертном.
И в этот раз, о, в этот самый раз, от этого самого раза, как она заструилась потоком крови из пронзенного ребра Моего Сына.
Какой же должна быть Моя благодать, какой должна быть сила
Моей благодати, чтобы эта малая надежда, что меркнет от дуновения греха, что трепещет под всеми ветрами, что обмирает от малейшего веяния, — была такой неизменной, блюла себя такой верной, такой прямой, такой чистой; и непобедимой, и бессмертной, и такой, что загасить ее невозможно; чтобы этот огонек при святыне, неугасимо пламенеющий внутри верной лампады.
(Перевод С. С. Аверинцева)
[Надежда не приходит сама]
Вера приходит сама. Вера ходит совсем одна. Чтобы верить, надо только дать себе волю, только смотреть вокруг. Чтобы не верить, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку, бодриться. Вера совершенно естественна, проста, у нее легкий ход. Она двигается легко. Это наша добрая знакомая, добрая старушка, добрая старушка — прихожанка, добрая женщина из нашего прихода, старенькая бабушка, хорошая прихожанка. Она нам рассказывает стародавние истории, случившиеся в давние времена.
Чтобы не верить, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши. Чтобы не видеть, чтобы не верить.
Любовь, к несчастью, приходит сама. Любовь ходит совсем одна. Чтобы любить ближнего, надо только дать себе волю, только посмотреть, сколько горя вокруг. Чтобы не любить ближнего, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Причинять себе боль. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку. Бодриться. Любовь совершенно естественна, проста, она сама брызжет, у нее легкий ход. Это первое движение сердца. Первое движение и есть самое доброе. Любовь — мать и сестра.
Чтобы не любить ближнего, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши.
От криков горя повсюду.
Но надежда не приходит сама. Надежда не ходит совсем одна. Чтобы надеяться, дитя мое, надо быть очень счастливой, надо получить, принять великую благодать.
Это вера легка, а не верить невозможно. Это любовь легка, а не любить невозможно. Но надеяться трудно.
Тихо и со стыдом
А легкость и привычность отчаяния — это великое искушение.
[Та, что всегда начинает]
Все, что делают люди, делается для детей.
И это дети заставляют все делать.
Все, что делается.
Они словно ведут нас за руку.
Так и все, что делается, все, что делают люди, делается для маленькой надежды.
Все маленькое — это все самое прекрасное и самое великое.
Все новое — это все самое прекрасное и самое великое.
А крещение — это таинство маленьких.
Крещение — это самое новое таинство.
Крещение — таинство, которое начинает.
Во всем, что начинает, есть качество, которого нет больше нигде.
Сила, новизна, свежесть, подобно заре.
Юность, жар.
Порыв.
Наивность.
Рождение, которого больше никогда не будет.
Первый день — самый прекрасный день.
Первый день — это, быть может, единственный прекрасный день.
А крещение — таинство первого дня.
Крещение — это все прекрасное и великое,
Если бы не было жертвы.
И приношения Тела Господня.
То, что начинает, — как источник, как корень, с которыми расстаешься.
Как отбытие, как детство, с которым не встретишься больше никогда.
А маленькая надежда И есть та, что всегда начинает.
Это рождение Вечное.
Это детство
Вечное. Что бы мы делали, кем бы мы были, Господи, без детей. Чем бы мы стали.
И ее две старшие сестры твердо знают, что без нее они были бы просто поденщицами.
Старыми девами в убогом домишке.
В жалкой хижине, разваливающейся с каждым днем.
Ветшающей потихоньку.
Старухами, дряхлеющими в одиночестве и скучающими в своей лачуге.
Бездетными женщинами.
Угасающим родом.
А с ней они твердо знают, что они — две плодовитые женщины.
Две женщины с будущим.
Две женщины, которым есть что делать в жизни.
И что с этой маленькой девочкой, своей воспитанницей, они держат время и саму вечность в своих ладонях.
[Он отдал своих детей в Ее руки]
Он думает о своих троих детях, что играют сейчас возле огня.
Только бы они были счастливы.
Разве это не все, чего просит отец.
Он живет для них, просит только о том, чтобы они были счастливы.
Он думает о своих детях, которых отдал под особое покровительство Пресвятой Девы.
Однажды, когда они были больны.
И ему было очень страшно.
Он до сих пор вспоминает о том дне с дрожью.
Как ему было страшно.
За них и за себя.
Мороз его подирал по коже.
При одной мысли, что они больны.
Он понимал, что не может так жить.
С больными детьми.
И женой, которой было так страшно.
Так ужасно.
Взгляд ее был погружен в себя, морщина на лбу, и она не говорила ни слова.
Как больной зверь.
Который молчит.
Потому что сердце у нее сжималось.
Горло у нее было сдавлено, как у женщины, которую душат.
Сердце в тисках.
Горло в чужих пальцах; в челюстях тисков.
Жена сжимала зубы, сжимала рот.
Говорила редко и чужим голосом.
Это был не ее голос.
Так ей было страшно.
И не хотелось об этом говорить.
Но он, благодарение Богу, был мужчиной. Он не боялся говорить.
Он прекрасно понимал, что так это идти не могло.
Это не могло продолжаться.
Так.
Он не мог жить, когда дети больны.
Тогда он совершил поступок (смелый поступок), он до сих пор смеялся, думая об этом.
Он даже немного восхищался собой. И было за что. Он до сих пор вздрагивал.
Надо сказать, он был очень отважен, и это был отважный поступок.
А ведь все христиане могут так поступать.
Удивительно даже, почему они этого не делают.
Взять троих детей и положить их всех троих.
Вместе. Сразу.
Для забавы. Как бы играя.
На руки их матери и кормилицы, которая смеется.
И вскрикивает.
Потому что ей на руки кладут слишком много детей.
И у нее не будет сил их нести.
Он, отважный как мужчина.
Он взял, он взял в молитве.
(Франция должна, народ христианский должен жить).
Своих троих детей, лежавших в болезни, в беде.
И спокойно их положил.
В молитве положил их.
Совершенно спокойно на руки той, что несет груз всех скорбей мира.
И чьи руки уже так нагружены.
Потому что Сын взял все грехи.
Но Мать взяла все скорби.
Он сказал, сказал в молитве: Я не могу больше.
Ничего больше не понимаю. Сыт по горло.
Не хочу больше ничего знать.
Это меня не касается.
(Франция должна, народ христианский должен жить).
Возьми их. Я их тебе отдаю. Делай с ними что хочешь.
С меня хватит.
Та, что была матерью Иисуса Христа, может быть матерью и этим двум мальчикам и одной девочке.
Они братья Иисуса Христа.
Для них Он пришел в мир.
Какая тебе разница. У тебя столько других.
Какая тебе разница, одним больше, одним меньше.
У тебя был маленький Иисус. У тебя было столько других.
(Он хотел сказать, от века, все дети человеческие, все братья Иисуса, Его маленькие братья, и их у нее будет еще столько во веки веков).
Какую же наглость надо иметь человеку, чтобы так разговаривать.
С Пресвятой Девой.
Со слезами на краю век, со словами на кончике губ он так говорил, так он говорил в молитве.
В душе.
Он очень сердился, Бог ему прости, он еще дрожал от гнева (но был безоглядно счастлив, что подумал об этом).
(Глупый, как будто это он о том подумал, бедняга).
Он говорил в великом гневе (храни его Бог) и в великой ярости, а внутри, внутри этого великого гнева и великой ярости говорила великая набожность.
Ты их видишь, говорил он, я их тебе отдаю. А я поворачиваюсь и убегаю, чтобы ты мне их не вернула.
Я не хочу больше. Ты же видишь.
Как он себя хвалил, что решился на такую вещь.
Никто бы не посмел.
Он был счастлив, он себя поздравлял, смеясь и дрожа. (Жене он не сказал.
Он не посмел. Женщины бывают ревнивы.
Лучше не создавать себе трудностей в семье.
И жить дружно.
Он все устроил сам.
Так надежнее. И спокойнее).
С тех пор все шло хорошо.
Естественно.
А как могло быть иначе.
Конечно, хорошо.
Ведь тут вмешалась Пресвятая Дева.
Она это взяла на себя.
Ей лучше знать.
А ведь эти трое, которых Она взяла, были у нее и раньше.
(Он совершил необыкновенный поступок.
Почему все христиане этого не делают?)
Он был отчаянно смел.
Но кто ничем не рискует, ничего не получает.
Проигрывают только самые робкие.
Даже удивительно, что все христиане не поступают так.
Это так просто.
Люди никогда не думают о том, что просто.
Они бьются, бьются, мучаются, никогда не подумают о самом простом.
В общем, они дураки, лучше это сразу сказать.
А ведь Она, взявшая их, никогда их и не отпускала.
Эти трое были у нее, будут у нее, были у нее после.
Были у нее, будут у нее во веки веков.
И Она, взявшая их, знала, что их возьмет.
Ей не хватило бы духу оставить их сиротами.
(Какой он был все-таки трус).
Она не могла их бросить у межевого столба.
(На это-то он и рассчитывал, пройдоха).
Она вынуждена была их взять.
Она, взявшая их.
Он еще гордился собой за это.
Итак, он отдал своих детей в надежное место, и он доволен, и смеется в душе, и даже смеется вслух, и потирает руки.
Какую он сыграл хорошую шутку.
То есть как он хорошо придумал. Как он сделал.
(Он ведь уже не мог больше).
Он отдал своих детей, положил их на руки Пресвятой Деве.
А сам ушел с пустыми руками.
Он ушел с пустыми руками.
Он, отдавший их.
Как человек, который нес корзину.
И который больше уже не мог, у него ломило спину.
И он поставил корзину на землю.
Или отдал ее кому-то другому.
Это противоположно тому, когда человек посылает своих детей в работники на ферму.
Потому что тот, кто посылает своих детей в работники на ферму.
Остается хозяином своих детей.
А фермер становится их нанимателем. Фермер.
Он же теперь хочет быть только нанимателем своих детей.
У него теперь только право пользования.
А их прямой (и полный) хозяин теперь Бог.
Но Бог — хороший хозяин.
Смотри, как умен этот человек.
Который хочет быть только фермером для своих детей.
Который уходит, возвращается с пустыми руками.
Ведь ни Бог, ни Пресвятая Дева не ревнивы.
Они спокойно дадут ему безраздельно владеть своими детьми.
Удобно иметь Бога своим хозяином.
Ну и хитрец же этот человек, он отдал своих детей в руки Пресвятой Девы, в руки Бога.
Бога, их творца.
И их хозяина.
Разве все творение не в руках Божиих.
Разве все творение не собственность Бога.
[Бывают дни, когда покровителей и святых недостаточно]
Нужно сказать правду. Он все же великий святой — святой Марцелл.
И великий покровитель.
(Хотя неизвестно в точности, что он совершил. Но об этом не надо говорить.
И таких, возможно, было много.
Но в конце концов, он был великий святой, скажем, просто святой, это уже много).
Но бывают дни, когда нужно идти повыше.
Не надо бояться говорить правду. Она все же великая святая — святая Жермена.
И великая покровительница. И она, должно быть, очень могущественна.
(Хотя неизвестно в точности, что она совершила. Но об этом не надо говорить).
Ну и что, она сделала по крайности то, что была святой, и великой святой. И это уже много.
И это уже все.
Просто быть святой, это уже все.
И есть ее собрат святой Жермен, он может пригодиться, рожденный в Осере, епископ Осерский, он обретет ; вечную славу
За то, что посвятил Богу нашу великую святую и нашу великую покровительницу и нашу великую подругу святую Женевьеву,
Которая была простой пастушкой.
Святой Жермен, по прозвищу Осерец, рожденный в Осере, епископ Осерский,
Епископ и святой времен варварских полчищ
И отступления варварских полчищ,
Епископ и святой Франции,
Он мог бы служить покровителем.
И великим покровителем.
И святая Женевьева, рожденная в Нантерре.
Парижанка, покровительница Парижа.
Покровительница и святая Франции, вот великие покровители и великие святые.
Святой Марцелл, святой Жермен, святая Женевьева.
Но бывают дни, когда самых великих друзей недостаточно.
Ни Марцелла, ни Женевьевы,
Женевьевы, нашей великой подруги.
Ни самого великого покровительства, ни самой великой святости.
Бывают дни, когда покровителей и святых недостаточно.
Самых великих покровителей и самых великих святых.
Обычных покровителей, обычных святых.
И надо подниматься выше, еще выше, все время, все время выше, идти дальше.
До верховной святости, верховной чистоты, верховной красоты, верховного покровительства.
Нужно иметь мужество сказать правду. Святой Петр — великий святой и великий покровитель между всех покровителей.
(Что он-то совершил, хорошо известно, но, может быть, лучше не говорить о том слишком много).
Он, без сомнения, особенно великий покровитель.
Ведь он был краеугольным камнем.
И врата ада не одолеют ее.
Tu es Petrus, et super hanc petram.
Ты — Петр, и на сем камне.
И вовеки он Петр, и на сем камне.
И для того, кто хочет войти в рай, он, конечно, величайший покровитель, какого только можно придумать.
Ведь он у врат, и врата при нем, и он привратник, и у него ключи.
Он — вечный Привратник и вечный Ключарь.
Он носит на поясе большую связку ключей.
Однако, клянусь тебе, он не тюремный сторож.
Потому что он страж вечной Свободы.
А в тюрьме, из тюрьмы заключенные хотели бы убежать.
Но в раю, наоборот, те, кто в раю, не готовы уйти.
Нет опасности, что они попросятся уйти.
Понадобилось бы им дорого заплатить, чтобы они ушли.
Они не захотели бы уступить свое место другим.
И, следовательно, лучшего покровителя, чем святой Петр, не найти.
Но настанет день, настанет час.
Настанет миг, когда святого Марцелла и святой Жермены.
И самого святого Жермена и нашей великой подруги, великой святой Женевьевы.
И самого великого святого Петра недостаточно.
И решительно надо делать то, что надо.
Тогда надо собрать свое мужество в кулак.
И обратиться прямо к той, что превыше всего. Осмелиться. Однажды. Смело обратиться к той, что бесконечно прекрасна.
Потому что она и бесконечно добра также.
К той, что бесконечно благородна.
Потому что она и бесконечно ласкова также.
Бесконечно приветлива.
Приветлива, как священник, который на пороге церкви встречает новорожденного у самого порога.
В день крещения.
Чтобы ввести его в дом Божий.
К той, что бесконечно богата.
Потому что она и бесконечно бедна также.
К той, что бесконечно высока.
Потому что она и бесконечно снисходительна также.
К той, что бесконечно велика.
Потому что она и бесконечно мала также.
Бесконечно смиренна.
Юная мать.
К той, что бесконечно юна.
Потому что она и бесконечно мать также.
К той, что бесконечно пряма.
Потому что она и бесконечно склоняется также.
К той, что бесконечно радостна.
Потому что она и бесконечно скорбящая также.
Семьюдесятью семью семьдесят раз скорбящая.
К той, что бесконечно жалка.
Потому что она и бесконечно жалостлива также.
К той, что вся Величие и вся Вера.
Потому что она и вся Любовь также.
К той, что вся Вера и вся Любовь.
Потому что она и вся Надежда также.
К счастью, святые не соревнуются друг с другом.
Только этого бы не хватало.
Это было бы уже слишком.
И к счастью, они все вместе не соревнуются с Пресвятой Девой.
Это и есть то, что называется общением святых.
Они отлично знают, кто она такая, и что насколько ребенок превосходит взрослого чистотой.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит их чистотой.
Насколько ребенок превосходит взрослого юностью.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит святых (даже самых великих святых) юностью и детством.
Насколько ребенок превосходит взрослого надеждой.
Настолько и семьдесят раз настолько она превосходит святых (даже самых великих святых) верой, любовью, надеждой.
[Она бесконечно редкая]
Всем тварям чего-то недостает.
Не только того, что они — не Творец.
Не Бог их Творец.
(Это в порядке вещей.
Это и есть порядок).
Что они — не их собственный Творец.
Но им и кроме того всегда чего-то недостает.
Плотским недостает как раз быть чистыми.
Мы это знаем.
Но чистым как раз недостает быть плотскими.
Это надо знать.
А у нее нет такого, чего бы ей недоставало.
Разве что быть самим Богом.
Быть ее Творцом.
(Но это в порядке вещей).
Потому что, будучи плотской, она чистая.
Но будучи чистой, она и плотская также.
И поэтому она не просто особенная женщина среди все женщин.
Но особенная тварь среди всех тварей.
Она взаправду первая после Бога. После Творца.
Сразу же после.
Как спустишься, сразу же как спустишься от Бога.
По небесной иерархии.
При этой катастрофе. При этом изъяне. При этом недостатке.
При этой катастрофе с половиной ангелов и со всеми людьми не оставалось ничего плотского, что было бы чистым.
Чистотой рождения.
Когда в один прекрасный день эта женщина родилась в колене Иудином
Ради спасения мира,
Потому что она была благодатная.
И к тому же Иосиф был из дома Давидова,
Который был дом Иаковлев.
Когда она родилась, исполненная первозданной невинности.
Как Ева до первородного греха.
Смотрите не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного.
Ибо Сын Человеческий пришел спасти погибшее.
Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась
(Сбившись с дороги);
То не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?
И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней больше, нежели о девяносто девяти незаблудившихся.
Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих.
Пастырь Добрый, то есть хороший пастух.
Из-за нее он испытал тревогу.
Из-за нее, которая не осталась с девяносто девятью другими.
Смертельную тревогу.
(Тревогу, грызущую сердце Иисусово).
Тревогу, что не найдет ее. Что не узнает.
Что никогда ее не отыщет. Человеческую тревогу.
Смертельную тревогу, что придется ее осудить.
Но в конце концов Он спасен.
Сам спаситель спасен.
Он спасен, не придется ее осуждать.
С каким облегчением Он вздыхает.
Вот и еще одна спасенная.
Ему не придется осуждать эту душу.
Из-за этой овечки, которая просто сбилась с дороги,
(Это с каждым может случиться).
Et erraverit una ex eis,
И это случалось с самыми великими святыми,
Сбиваться на дорогу греха.
Из-за этой овечки-души человек, сделавшийся человеком, испытал человеческую тревогу.
Но из-за этой глупой овечки-души (которая так его напугала) человек, сделавшийся человеком, испытал человеческую надежду.
Из-за этой ничтожной заблудшей овечки, этой твари-овечки Человек, сделавшийся человеком, испытал распускающуюся надежду,
Распускающуюся надежду, которая колет сердце нежнее, чем мягкая почка в апреле.
Всем тварям чего-то недостает, и не только того, что они — не Творец.
Плотским, мы знаем, недостает быть чистыми.
Но чистым, это надо знать, недостает быть плотскими.
Одна чиста, будучи плотской.
Одна плотская, будучи чистой одновременно.
Вот поэтому Пресвятая Дева — не просто величайшее благословение, посланное на землю.
Но и величайшее благословение, данное всему творению.
Она не просто первая между женщин.
Благословенна между женами,
Она не просто первая между всеми тварями,
Она особенная тварь, бесконечно особенная, бесконечно редкая.
Единственная и плотская, и чистая, и таких больше нет.
Ведь что до ангелов,
Ангелы, конечно, чисты, но они чистые духи, они совсем не плотские.
Они не знают, что это такое — иметь тело, быть телом.
Они совсем не знают, что это такое — быть бедной тварью
Плотской.
Телом, вылепленным из грязи земли.
Плотской.
Они совсем не знают таинственной связи, тварной связи,
Бесконечно таинственной,
Между душой и телом.
Ведь Бог сотворил не просто душу и тело.
Бессмертную душу и тело смертное, но которое воскреснет.
Он сотворил также, третьим творением Он сотворил
Таинственную связь, тварную связь,
Скрепление, сцепку тела и души,
Духа и материи,
Бессмертного и смертного, но которое воскреснет.
И душа связана с грязью и пылью.
С грязью, когда идет дождь, и с пылью, когда сушь.
А ведь при такой связи душа должна еще трудиться для своего спасения.
Как добрая рабочая лошадь, как верный и сильный конь, как лотарингский тяжеловоз, который тянет плуг.
Своей силой и крепостью она должна не только двигаться сама, тянуть, тащить саму себя.
Нести себя четырьмя ногами.
Но той же самой силой и крепостью она должна также двигать и тянуть и тащить неподвижный плуг.
Неподвижный без нее, который не может двигаться сам, тянуть, тащить сам себя.
Двигаться, тянуть, тащить себя без нее.
Без нее неподвижный, а с ней труженик, рабочий, деятельный через нее.
Этот плуг, который позади нее вспахивает лотарингскую землю.
(Но только при одном условии — если она его тянет).
Как рабочая лошадь, добрый конь, который должен не только нести себя и двигаться сам,
Четырьмя ногами, четырьмя копытами,
Но и тянуть плуг, вдыхая в него жизнь, чтобы он позади нее вспахивал землю,
Так и душа, это рабочая лошадь, занятая земной работой,
Плотской работой,
Душа должна не только двигаться сама и нести себя на своих четырех добродетелях,
Тянуть и тащить саму себя,
Но она должна двигать и нести,
Должна еще тянуть и тащить
Тело, погруженное в землю, которое вспахивает позади нее земную ниву.
Это неподвижное тело, безжизненное без нее.
Неподвижное без нее, трудолюбивое с ней,
Когда она вдыхает в него жизнь, оно работает и может пахать землю,
Умеет ее пахать.
Она не может трудиться только для своего спасения, для самой себя, ради себя самой.
Она должна также трудиться для своего спасения ради него, для своего, души, спасения ради него, тела.
Она должна трудиться и для спасения его, которое воскреснет.
Их общего спасения, их двойного спасения, чтобы после страшного суда,
Сразу же после,
Они вместе делили общее вечное блаженство,
Она бессмертная и оно смертное и смерть, но воскрешенное,
Оно, просто ставшее телом в славе.
Как две ладони, сложенные для молитвы,
И одна не бывает больше неправедна, чем другая,
Так тело и душа подобны двум сложенным ладоням.
И одна вместе с другой они вместе войдут в жизнь вечную.
И будут двумя ладонями, сложенными вместе для того, что бесконечно больше, чем молитва.
И бесконечно больше, чем таинство.
Или обе они вместе попадут как два запястья, скованные
В вечное пленение.
Как хороший пахарь, чтобы вспахать тяжелую землю,
Налипающую на лемех плуга,
Впрягает сильную лошадь в плуг (он тоже сильный,
Но без нее неподвижный),
(И не ставит плуг впереди быков),
Так Господь Бог, чтобы пахать эту плотскую землю,
Эту жирную землю, налипающую на тело и сердце человека,
Эту тяжелую землю,
Эту землю земную И землистую,
(Царица небесная, правительница земная),
Так Господь Бог впряг душу в тело.
И как рабочая лошадь должна тянуть и за себя и за плуг,
Так и душа должна тянуть и за себя, и за тело,
Чтобы трудиться для своего спасения, для их спасения, для себя и для тела.
Потому что ни один из двух не будет спасен друг без друга.
У нас нет выбора. Мы должны быть либо двумя сложенными ладонями, либо двумя скованными запястьями.
Две сложенные ладони, которые сложенными поднимаются к блаженству.
Два скованные запястья, которые скованными попадают в пленение.
Ни ладони не будут разъединены, ни запястья не будут разделены.
Потому что Сам Бог привязал бессмертное к смертному.
И к смерти, но которая воскреснет.
Вот чего ангелы не знают, дитя мое.
То есть вот чего они не испытали.
Того, что такое иметь тело; иметь эту связь с телом; быть этим телом.
Иметь эту связь с землей, с этой землей, быть этой землей, глиной и пылью, прахом и грязью земли,
Самим телом Иисусовым.
И поэтому душа должна трудиться не только для себя, она должна трудиться не только ради себя.
Она должна также трудиться для своего слуги-тела.
Как богатый человек, пожелавший перейти через мост.
Платит сборщику мостовой пошлины, сидящему в будке у входа на мост.
Он платит монетку за себя и еще монетку за своего слугу, идущего с ним.
Так и душа должна платить за душу и за тело, она должна трудиться для души и для тела.
Потому что это она, душа, всегда и есть богатый человек.
А оно, бедное тело, напрасно суетится, напрасно болтает, при всей его гордыне оно всегда будет всего лишь бедной тварью
И всегда будет неправо.
(Даже когда оно право).
Особенно когда оно право.
Вот, дитя мое, чего не знают ангелы, то есть чего они не испытали.
[Страшная ответственность, горе, величие]
Иисус Христос, дитя мое, пришел не для того, чтобы болтать о пустяках.
Понимаешь, Он проделал путешествие на землю,
Между нами, немалое путешествие.
(А ему было хорошо на прежнем месте).
(До прихода.
У Него не было всех наших забот).
Он проделал путешествие на землю
Не для того, чтобы рассказывать нам басни
И всякий вздор.
У него не было времени для забавы.
Он употребил, использовал, потратил
Тридцать три года Своей земной жизни,
Своей плотской жизни,
Тридцать лет Своей частной жизни,
Три года Своей жизни общественной,
Три дня Своих страстей и смерти,
(И в лимбе три дня гробницы),
Тридцать лет труда и три года проповеди и три дня страстей и смерти,
Тридцать три года молитвы,
Воплощения, облечения во плоть,
Облечения во плоть и в плотское, облечения в человека, восхождения на крест, положения во гроб,
Воплощения и казни,
Жизни человека и жизни рабочего и жизни священника и жизни святого и жизни мученика,
Жизни верного,
Жизни Иисуса,
Не для того, чтобы потом (в то же время) нам рассказывать сказки.
Он употребил, использовал, потратил все это.
Он пошел на все эти немалые расходы
Не для того, чтобы потом нам загадывать загадки
Для отгадывания,
Как колдун.
Строя из себя хитреца.
Нет, нет, дитя мое, и Иисус не давал нам также мертвых слов,
Чтобы мы их заперли в маленьких ящичках
(Или больших).
И чтобы мы их хранили в прогорклом масле
Как мумии из Египта.
Иисус Христос, дитя мое, не давал нам консервов из слов
На хранение,
Он дал нам живые слова,
Чтобы мы их кормили.
Ego sum via, veritas et vita.
Я есть путь и истина и жизнь.
Слова жизни, живые слова можно хранить только живыми,
Кормить живыми,
Кормить, носить, согревать их в живом сердце.
А не хранить их заплесневевшими в деревянных или картонных ящичках.
Как Иисус надел, вынужден был надеть на Себя тело, облечься плотью,
Чтобы произнести эти (плотские) слова и чтобы их услышали,
Чтобы смочь их произнести,
Так мы, и мы тоже, в подражание Иисусу,
Так и мы, которые суть плоть, должны этим воспользоваться,
Воспользоваться тем, что мы плотские, чтобы их хранить, чтобы их согревать, чтобы их кормить в себе живыми и плотскими,
(Вот чего даже ангелы не знают, дитя мое, вот чего они не испытали.)
Как мать по плоти кормит и греет на сердце своего новорожденного,
Своего плотского грудничка у себя на груди,
Крепко обхватив его руками,
Так мы, пользуясь тем, что мы плотские,
Должны кормить, должны кормить в нашем сердце,
Нашей плотью и кровью,
Нашим сердцем,
Вечные Слова, произнесенные во времени и во плоти.
Чудо из чудес, дитя мое, тайна из тайн.
Потому что Иисус Христос стал нашим братом по плоти,
Потому что Он произнес во времени и во плоти вечные слова,
In monte, на горе,
Это нам, слабым, Он поручил,
Это от нас, слабых и плотских, зависит
Поддерживать и кормить и хранить живыми во времени
Эти слова, произнесенные живыми во времени.
Тайна из тайн, нам была дана милость,
Немыслимая, непомерная милость
Хранить живыми слова жизни,
Кормить нашей кровью, нашей плотью, нашим сердцем
Слова, которые без нас утратили бы плоть.
Обеспечивать (в это нельзя поверить), обеспечивать вечным словам
Словно бы еще одну вечность,
Вечность во времени и во плоти, вечность из плоти и крови,
Телесную пищу, телесную вечность,
Земную вечность.
Так слова Иисуса, вечные слова, становятся грудничками, живыми грудничками нашей крови и нашего сердца.
Мы, живущие во времени, их кормим.
Как последнюю крестьянку, если королева в своем дворце не может кормить дофина,
Потому что у нее нет молока,
Тогда последнюю крестьянку из последнего прихода могут позвать во дворец,
Чтобы она стала хорошей кормилицей,
И ее могут позвать кормить сына Франции,
Так мы, все дочери всех приходов,
Позваны кормить слово Сына Божия.
О несчастье, о горе, это нам надлежит,
Это нам следует, это от нас зависит,
Чтобы его слышали во веки веков,
Чтобы оно звучало.
О горе, о радость, это зависит от нас,
О дрожь радости,
От нас, ничтожных, от нас, проводящих на земле ничтожные годы,
Несколько жалких ничтожных лет,
(Мы, бессмертные души),
О страх, смертельная опасность, это нам поручено,
Нам, бессильным, ничтожным, не уверенным в завтрашнем дне,
Ни даже в дне нынешнем, нам, рождающимся и умирающим как однодневки,
Уходящим, как поденщики,
Все-таки нам поручено,
Нам, не уверенным утром, наступит ли вечер,
И даже полдень,
А вечером не уверенным, наступит ли утро,
Это безумие, все-таки нам поручено, только от нас зависит
Дать Словам другую вечность
Вечную.
Особую беспрерывность.
Нам надлежит, от нас зависит дать словам
Вечную беспрерывность, плотскую беспрерывность,
Вскормленную мясом, жиром и кровью.
Нам, ничтожным, нам, кратковечным,
По сути мимолетным,
(На земле),
Это безумие, все-таки нам поручено хранить и кормить вечно
На земле
Произнесенные слова, слово Божие.
Тайна, опасность, счастье, несчастье, благодать Божия, удивительный выбор,
страшная ответственность, горе, величие нашей жизни
мы, бренные создания, то есть живущие лишь день,
длящиеся лишь день,
бедные странницы, мы работаем как поденщики,
которые задерживаются в этом краю только на время жатвы или сбора винограда,
нанимаются за двухнедельную плату только на три недели,
а потом сразу же уходят снова,
по дороге,
скрываются из виду за тополями,
мы, простые путники, бедные путники, беззащитные путники,
бренные путники,
вечные бродяги,
мы входим в жизнь и тут же уходим,
как бродяги заходят на ферму только чтобы поесть,
проглотить ломоть хлеба и стакан вина,
мы кратковечные, мы быстротечные, мы увечные,
(но никак, отнюдь не первые встречные),
о, неслыханная милость (риск какой немилости?),
Мы бренные, это от нас зависит,
Будет или не будет звучать Вечное слово.
[От нас зависит, чтобы бесконечное не утратило конечного]
От нас, христианок, зависит,
Чтобы вечное не утратило временного
(Как непривычно, все наоборот),
Чтобы духовное не утратило плотского,
Скажем все, далее невероятное: чтобы вечность не утратила времени,
Нашего времени, здешнего времени.
Чтобы дух не утратил плоти.
Чтобы душа, так сказать, не утратила тела.
Чтобы Иисус не утратил Церкви,
Своей Церкви.
Пойдем до конца: чтобы Бог не утратил Своего творения.
То есть от нас зависит,
Чтобы надежда не лгала в мире.
То есть, скажем это, от нас зависит,
Чтобы большее не утратило меньшего,
Чтобы бесконечно большее не утратило бесконечно меньшего,
Чтобы бесконечное все не утратило бесконечного ничто.
От нас зависит, чтобы бесконечное не утратило конечного.
Чтобы совершенное не утратило несовершенного.
Быть того не может, без нас не получится, от нас зависит,
Чтобы великое не утратило малого,
Чтобы все не утратило части,
Чтобы бесконечно великое не утратило бесконечно малого.
Чтобы вечное не утратило тленного.
Без нас не получится (это смешно!), без нас не получится, чтобы Творец
Не утратил Своей твари.
[Бог поверил нам]
Нужно доверять Богу, дитя мое.
Нужно надеяться на Бога.
Нужно довериться Богу.
Нужно оказать Ему доверие.
Нужно доверять Богу, надеясь на Него.
Нужно довериться Богу, надеясь на Него.
Нужно оказать доверие Богу, надеясь на Него.
Нужно надеяться на Бога.
Нужно надеяться на Бога, нужно верить в Бога, это все едино, это одно и то же.
Нужно верить в Бога, надеясь на Него.
Нужно верить в Него, то есть надеяться.
Нужно доверять Богу, Он ведь нам доверяет.
Нужно довериться Богу, Он ведь нам доверился.
Нужно надеяться на Бога, Он ведь понадеялся на нас.
Нужно оказать доверие Богу, Он ведь оказал нам доверие.
Какое доверие.
Все, какое возможно.
Нужно верить Богу, Он ведь поверил нам.
Удивительная загадка, самая загадочная.
Бог сделал первый шаг.
Вернее, это не одна какая-то загадка, не частная загадка, она включает в себя все загадки.
Это умножение, увеличение до бесконечности всех загадок.
Это чудо. Вечное чудо, чудо в кредит, Бог сделал первый шаг, загадка всех загадок, Бог начал.
Чудо всех загадок, удивительный, загадочный оборот для всех загадок.
Все движения души, все чувства, которые мы должны питать к Богу,
Бог испытал к нам, он начал их питать к нам.
Удивительный поворот для всех загадок,
И он их умножает, увеличивает до бесконечности,
Нужно довериться Богу, дитя мое, ведь Он доверился нам.
Он доверился нам, отдав нам, доверив нам Сына Своего единственного.
(Увы, увы, что мы сделали с Ним).
Поворот для всего — это Бог, Который начал.
Это Бог положился на нас, доверился нам,
Оказал нам доверие, поверил в нас.
Неужели это доверие не оправдается, неужели придется сказать, что доверие это не оправдалось.
Бог понадеялся на нас. Он начал. Он понадеялся, что последний грешник,
Что самый жалкий грешник хоть чуть-чуть поработает для своего спасения,
Как бы мало, как бы ничтожно это ни было.
Что он немного займется собой.
Он понадеялся на нас, неужели придется сказать, что мы не понадеемся на Него.
Бог возложил Свою надежду, бедную Свою надежду на каждого из нас, на самого жалкого грешника. Неужели придется сказать, что мы жалкие, мы грешники, что это мы не возложим надежду на Него.
Бог нам доверил Своего Сына, увы, увы, Бог нам доверил наше спасение. Он сделал так, чтобы Его Сын и наше спасение и даже Его надежда зависели от нас; неужели мы не возложим нашу надежду на Него.
Загадка из загадок, в которой все загадки,
Он отдал в наши руки, в наши слабые руки, Свою вечную надежду,
В наши бренные руки.
В наши грешные руки.
А мы, грешники, неужели мы не отдадим нашей хрупкой надежды
В Его вечные руки.
[Кающийся — это такой господин…]
Не надо нам про это рассказывать. Мы отлично знаем, что такое покаяние.
Кающийся — это такой господин, который не слишком гордится собой.
Не слишком гордится тем, что он сделал.
Он хотел бы провалиться сквозь землю.
И больше всего он хотел бы не делать этого. Никогда.
Спрятаться, укрыться от лица Божия.
И что это за драхма, которая одна стоит девяти драхм.
Что в ней такого.
Однако именно это, ничто другое, эту овцу, этого грешника, этого кающегося, эту душу
Бог, Иисус несет на плечах, бросив других.
Ну, я хочу сказать (только), оставив их одних на время.
Покаяние, мы знаем, не так уж блестит.
Не так уж сверкает.
(Правда, Бог не покидает никого).
Это постыдное чувство, я хочу сказать, чувство стыда.
Стыда заслуженного и правильного.
Словом, это постыдное действие.
Покаяние не так уж хитро придумано. Тогда что же.
Кающийся стоит не только другого, не только праведника, что уже поразительно.
Но он стоит девяноста девяти праведников, ста, всего стада.
Иначе говоря.
В конце концов мы знаем, что он стоит больше и его любят больше
В глубине сердца.
В глубине вечного сердца. Тогда что же.
Дитя мое, дитя мое, ты знаешь, что.
Именно так.
Что она терялась; и нашлась.
Что она была мертва; и ожила.
Что она была мертва и воскресла.
[Добродетель наперекор другим]
Странная добродетель — надежда, странная загадка, она не такая, как другие, она против других.
Она идет наперекор всем другим. Она, так сказать, опирается на других, на всех других.
И спорит с ними. Со всеми добродетелями. Со всеми загадками.
Она им перечит, плывет против течения.
Она плывет против течения других.
Она вовсе не рабыня, девочка эта упряма.
Она, так сказать, возражает своим сестрам; всем добродетелям, всем загадкам.
Когда они спускаются вниз, она поднимается (это очень хорошо).
Когда все спускаются вниз, одна она поднимается и так удваивает, удесятеряет, умножает их до бесконечности.
[Вот в какое положение Бог Себя поставил]
Кто любит, уже тем самым,
Одним этим, через это одно ставит себя в зависимость,
Кто любит, попадает в рабство к тому, кого любит.
Так всегда бывает, со всеми.
Это неизбежно.
Кто любит, попадает, отдает себя в рабство, под ярмо.
Он зависит от того, кого любит.
И вот в это-то положение, дитя мое, Бог Себя поставил, любя нас.
Бог снизошел надеяться на нас, потому что Он пожелал надеяться на нас, рассчитывать на нас.
Жалкое положение, (в) вознаграждение за какую любовь.
Плата, выкуп за какую любовь.
Странное вознаграждение. Но оно входило в условия, в сам порядок, в природу этой любви.
Он поставил Себя в это странное положение, перевернутое, в это жалкое положение, когда Он рассчитывает на нас, на самого жалкого грешника.
Надеется на самого жалкого грешника.
И потому зависит от самого жалкого грешника.
А мы.
Вот куда Он дал Себя завести из-за Своей великой любви, куда Он Себя поставил, куда Он поставлен, короче, куда дал Себя поставить.
Вот куда Он попал, где Он оказался.
Туда, где мы должны быть, Он поставил Себя.
В том месте, в той точке.
Так что Он должен бояться, надеяться, короче, рассчитывать на последнего из людей.
Он в руках у последнего грешника.
(Но разве Тело Иисусово по всей Церкви не отдано в руки последнему грешнику.
На милость последнего солдата).
Он должен всего опасаться от нас.
(Что Он должен был опасаться — это уже слишком много, это уже все),
(Как бы этого ни было мало, это все).
(Как бы этого ни было мало, даже если это было почти ничего, можно сказать, ничего).
В такое положение Бог ради добродетели надежды,
Чтобы подыграть надежде,
Дал себя поставить
Перед грешником.
Он боится его, потому что боится за него.
Понимаешь, я говорю: Бог боится грешника, потому что боится за грешника.
Когда боишься за кого-то, боишься этого кого-то.
Такому общему закону Бог подчинился.
И покорился.
Общему правилу.
Он дал Себе подчиниться общему закону.
Он должен уповать на добрую волю грешника.
Так Он Себя поставил.
Он должен надеяться на грешника, на нас.
Он должен — безумие — должен надеяться, что мы себя спасем.
Он ничего не может сделать без нас.
Он должен выслушивать наши бредни.
Он должен ждать, чтобы господин грешник соблаговолил немного подумать о своем спасении.
Вот в какое положение попал Бог.
Любящий попадает в рабство к любимому.
Из-за самой любви.
Кто любит, попадает в рабство к тому, кого любит.
Бог не захотел избежать этого общего правила.
Из-за Своей любви Он попал в рабство к грешнику.
Перевернутое творение, творение наизнанку.
Теперь творец зависит от твари.
Тот, Кто есть все, стал, позволил, дал Себе стать на этот уровень.
Тот, Кто есть все, зависит, полагается, надеется на того, кто есть ничто.
Тот, кто может все, зависит, полагается, надеется на того, кто не может ничего,
(И кто может все, увы, раз ему все передано),
Ему все доверено,
Ему все отдано,
Все передано ему в руки, в его грешные руки,
С доверием,
С надеждой,
Ему все позволено.
Со всем доверием.
Ему передано, ему позволено его собственное спасение, тело Иисусово, надежда Божия.
Бог поставил Себя в такое положение. Как самая жалкая тварь свободно могла
Свободно дать пощечину Иисусу,
Так последняя тварь может заставить Бога лгать
Или говорить правду.
Страшная передача.
Страшное право, страшная ответственность.
Как Иисус во веки веков отдал Свое тело
В бедные церкви
На милость последнему солдату,
Так Бог во веки веков отдал Свою надежду
На милость последнему грешнику.
Как жертва отдает себя в руки палача,
Так Иисус предал себя в наши руки.
Как жертва предается палачу,
Так Иисус предался нам.
И как узник предается тюремщику,
Так Бог предался нам.
Как последний негодяй мог дать пощечину Иисусу,
И так было надо,
Так последний грешник, несчастный убогий,
Самый ничтожный из грешников может остановить, оборвать Надежду Божию;
Самый ничтожный из грешников может развенчать, может увенчать Надежду Божию.
И это от нас Бог ждет
Увенчания или развенчания Своей надежды.
Страшная любовь, страшное милосердие,
Страшная надежда, поистине страшная ответственность,
Творец нуждается в Своей твари, Он захотел нуждаться в Своей твари.
[Две породы святых]
Это бесспорно; нет никакого сомнения, что на небе есть две породы святых.
Два вида святых.
(К счастью они прекрасно уживаются друг с другом).
Как солдаты короля и его офицеры
Из тех или иных мест, но все они французы.
И составляют одну армию.
И все они солдаты (армии) короля и его офицеры.
Но происходят из разных провинций.
Или графств. Одни из тех, другие из этих.
С того берега Луары или с этого.
Так (и иначе), надо прямо сказать, надо назвать своими словами: на небе есть две породы святых.
Две земные породы.
Два вида святых.
Все люди грешники. Каждый человек грешник. Но есть две великие разновидности, два призыва.
Есть двойной призыв святых на небесах.
Есть те, кто приходит, кто призывается из праведников.
И есть те, кто призывается из грешников.
Это трудное дело.
Непосильное для человека.
Распознать, какие святые более великие.
И те, и эти очень велики.
Есть два призыва (но все они вместе одинаково святые на небе. Они на равных) (Святые Божии)
Есть два призыва, те, кто приходит из праведников, и те, кто приходит из грешников.
Те, кто никогда не внушал серьезной тревоги
И те, кто внушал тревогу
Смертельную.
Те, кто не искушал надежду, и те, кто искушал надежду.
Те, за кого никогда не надо было бояться, опасаться всерьез, и те, которые доводили почти до отчаяния, упаси нас Бог.
Какая борьба.
Те, от кого не слышали ни слова.
И те, от кого слышали
Слово
Смерти.
Есть два набора, два призыва, две породы святых на небе.
Святые Божии выходят из двух школ.
Из школы праведника и из школы грешника.
Из шаткой школы греха.
К счастью, учителем в обеих школах Бог.
Есть те, кто приходит из праведников, и есть те, кто приходит из грешников.
И это видно.
К счастью, на небе нет соперничества. Напротив.
Потому что есть общение святых.
К счастью, они вовсе не соперничают друг с другом. Но, напротив, все они едины как пальцы на руке.
Ведь все они вместе проводят все время, весь свой святой день составляя вместе заговор против Бога.
Перед Богом.
Чтобы понемногу Справедливость
Шаг за шагом уступала место Милосердию.
[У некоторого человека было два сына…]
Эта притча задела в сердце человеческом особую точку, сокровенную точку, тайную точку.
(Она задела сердце).
Точку, недоступную для других.
Мы не знаем точки более потаенной и глубинной.
С тех пор как она появилась, нет числа людям, нет числа христианам, плакавшим над ней.
(Если только у них не каменное сердце).
Плакавшим из-за нее.
Люди будут плакать в веках.
Только подумав о ней, только заслышав ее, кто сможет,
Кто сумеет сдержать слезы.
В веках, в вечности люди будут плакать над ней; из-за нее,
Верные, неверные.
В вечности, до страшного суда.
И даже на суде, во время суда. И
Это слово Иисусово разнеслось дальше всех, дитя мое.
У него была самая горькая судьба
Во времени. В вечности.
Она пробудила в сердце какой-то отклик
Неповторимый.
И у нее была судьба
Неповторимая.
Она известна даже среди нечестивых.
Даже там она нашла для себя вход.
Быть может, только она вонзилась в нечестивое сердце
Как гвоздь нежности.
Еще сказал: у некоторого человека было два сына:
И тот кто слышит ее в сотый раз,
Как будто в первый раз.
Ее слышит.
У некоторого человека было два сына. Она прекрасна у Луки. Она прекрасна повсюду.
Она есть только у Луки, она есть повсюду.
Она прекрасна на земле и на небе. Она прекрасна повсюду.
При одной мысли о ней рыдание сжимает горло.
Это слово Иисусово прозвучало громче всех
В мире.
Оно имело самый глубокий отзвук
В мире и в человеке.
В сердце человека.
В верном сердце, в неверном сердце.
Какую чувствительную точку оно нашло,
Которой никто не находил до него,
Которой никто не находил (и) после.
Какую неповторимую точку,
Неизвестную прежде,
Недостижимую после.
Точку скорби, точку отчаяния, точку надежды,
Точку муки, точку тревоги.
Точку раны в сердце человека.
Точку, на которую нельзя нажимать, точку шрама, точку шва, точку рубца.
На которую нельзя нажимать.
У некоторого человека было два сына. Изо всех притч Божиих
Эта вызвала отклик самый глубокий.
Самый древний.
Самый старый, самый новый.
Самый свежий.
Верный, неверный.
Известный, неизвестный.
Неповторимое эхо.
Она единственная, чей голос ни один грешник не заглушил в своем сердце.
Если уж это слово укусит сердце
Сердце неверное и сердце верное,
Никакая страсть не сотрет
Следа его зубов.
Такое это слово. Это слово спутник.
Оно идет следом как собака
Которую бьют, а она не уходит.
Как побитый пес, который все равно возвращается.
Оно верное, оно возвращается как верный пес.
Напрасно вы ударяли его ногами и палкой.
Оно верное такой верностью,
Какой больше нет.
Потому оно не бросает человека, как бы далеко тот ни заходил.
Это оно объясняет, что не все потеряно.
Нет воли Божией на то,
Чтобы погиб один из малых сих.
Это верный пес,
Который кусает и лижет.
То и другое удерживает
Переменчивое сердце.
Когда грешник удаляется от Бога, дитя мое,
Удаляясь, заходя все дальше в гиблые края, погибая.
Он швыряет на обочину, в кусты и камни
Самые драгоценные вещи как ненужные и мешающие и обременительные. Самые святые вещи.
Слово Божие, самые чистые сокровища.
Но есть слово Божие, которого он не выбросит никогда.
Над которым каждый человек плакал много раз.
Над ним, силой его. Благодаря ему
Он как другие, он тоже плакал.
Оно сокровище Божие, когда грешник удаляется
В густой мрак,
Когда мрак
Сгущается
И застилает его глаза, это сокровище Божие, которое он никогда не бросит в придорожные кусты.
Эта тайна следует за ним, это слово следует за ним,
Как бы далеко
Он ни зашел.
О нем не нужно заботиться, нести его. Это оно.
Заботится о вас и несет себя и помогает себя нести.
Оно идет следом, это слово неотступное, слово спутник.
Другие слова Божии не решаются ходить с человеком
В самых дальних его
Скитаниях.
Но это и вправду бесстыжее.
Оно держит человека за сердце, в известной ему точке, и не отпускает.
Оно без страха. Оно без стыда.
И как бы далеко ни заходил человек, погибая,
В любой край,
В любую тьму,
Далеко от дома, далеко от сердца,
В какой бы мрак он ни погружался,
Во мрак, застилающий глаза,
Все равно свет горит, огонь горит, язычок огня.
Все равно свет горит и его не утаить. Все равно светит.
Все равно больная точка жжет. У некоторого человека было два сына. Оно хорошо знает эту точку.
В ложном спокойствии точка беспокойства, точка надежды. Все остальные слова Божии стыдливы. Они не решаются пойти с человеком в стыд греха.
Они не заходят так далеко.
В сердце, в стыд сердца.
Но это и вправду бесстыдное.
Можно сказать, оно ничего не боится.
Оно как сестричка бедняков, которая не боится иметь дело с больным или с бедняком.
Оно, так сказать, словно
И в самом деле бросило вызов грешнику.
Оно ему сказало: Куда бы ты ни пошел, пойду и я.
Вот увидишь.
Со мной у тебя не будет покоя.
Я тебя в покое не оставлю.
И это правда, и он это знает. И в глубине души он любит своего неотступного гонителя.
В самой глубине, совсем тайком.
Потому что в самой глубине, в глубине своего стыда и греха он предпочитает (скорее) не иметь покоя. Это его немного подбадривает.
Остается точка боли, точка мысли, точка тревоги. Почка надежды.
Свет не погаснет, и это
третья Притча,
третье слово надежды. У некоторого человека было два сына.
[О народ мой…]
Народ Сына Моего, народ благодатный, вечно юный и благодатный.
Ты отвращаешь хляби небесные; от твоих чудных садов.
Даже гнев Мой ты отвращаешь; от твоих таинственных, от твоих чудных садов.
Даже зловонный мор ты отвращаешь, и он не поражает тебя и всего лишь унавоживает
Твои таинственные, твои чудные сады.
О народ, ты хорошо выучил уроки Сына Моего.
Который был великим Садовником.
Народ втайне любимый, это ты преуспел больше всех.
Народ садовник, живая вода всегда будет орошать твои земли.
Народ; народ, никогда не отступающий перед напастью.
О Мой народ французский, о Мой народ лотарингский.
Народ чистый, народ живой, народ садовник.
Народ пахарь и сеятель.
Народ, вспахивающий глубже всех.
Земли и души.
Твои воды всегда будут водами живыми.
И из недр всегда будут бить родники.
Твои реки всегда будут водами быстрыми и проточными.
И потаенные источники в твоих таинственных.
В твоих чудных, в твоих скорбных садах.
Всегда проточная, всегда живая вода будет орошать твои луга.
Всегда живая вода будет вспаивать твой Колос.
Всегда вода живая, особая, обильная, вода драгоценная, всегда вода живая будет вспаивать твою Лозу.
Народ, делающий Хлеб, народ, делающий Вино.
О земля Моя лотарингская, о земля Моя французская.
Народ лучший, народ, лучше всех выучивший уроки Сына Моего.
Народ, породнившийся с малышкой Надеждой.
Которая пробивается повсюду на этой земле.
И в таинственных.
В чудных, в скорбных садах души.
Народ садовник, вырастивший самые прекрасные цветы Святости
Милостью малышки Надежды.
Народ отгоняющий зловонный мор
Порядком. Опрятностью, честностью; ясностью.
Добродетелью, которая есть в тебе, добродетелью чистой, добродетелью особенной.
Народ садовник, который пашет и боронит,
Окучивает и пропалывает,
Обустраивает само творение.
И Я говорю, говорит Бог, и Я объявляю: Нет ничего глубже пахоты.
И ничего столь прекрасного, Я знаю, что говорю,
Ничего столь великого в моем творении
Как прекрасные сады душ, хорошо ухоженные, как это делают французы.
Все дикие заросли в мире не стоят хорошего французского сада.
Потому что там больше всего душ и больше всего творения.
Там есть душа.
Таинственные сады, чудные сады,
Такие скорбные сады французских душ.
Все дикие заросли в мире не стоят хорошего французского сада.
В нем честность, скромность, порядок.
Там Я срывал самые прекрасные Мои души.
Все дикие заросли в мире не стоят правильного порядка.
Честный народ, народ садовников, вырастивший самые прекрасные души
Святости.
[Она ничего не считает]
Но детей занимает только движение.
Бегать туда и сюда и прыгать. Чувствовать дорогу под ногами.
Никогда этим не насыщаться. И чувствовать, как вырастают их ноги.
Они глотают дорогу. У них жажда дороги. Им ее никогда не хватает.
Они сильнее дороги. Они сильнее усталости.
Им ее никогда не хватает (Так и с надеждой). Они бегут быстрее дороги
Они идут, бегут не для того, чтобы прийти. Они приходят, чтобы бежать. Они приходят, чтобы идти. Так и надежда. Они не считают шагов. Им даже в голову не приходит
Считать что бы то ни было.
Это взрослые считают.
Увы, им приходится это делать. Но дитя Надежда
Никогда ничего не считает.
Это родителе считают. Жалкая добродетель, увы, пусть они не делают из этого добродетели.
Им приходится это делать. Как ни сильна дочь Моя Вера,
Тверда как скала, ей приходится считать.
Как ни горяча дочь Моя Любовь,
Она горит как огонь хороших поленьев,
Согревающий бедняка в камине,
Бедняка и ребенка и умирающего от голода,
Ей приходится считать.
Только дитя Надежда,
Она одна никогда ничего не считает.
Она не считает своих шагов, непоседа, она не считает наших.
Как не считает она цветов и листьев в многолюдных Процессиях,
И роз Франции и прекрасных лилий Франции
На несклоненной шее,
Так в малой, в долгой процессии, в трудной процессии жизни она не считает
Ни своих шагов, ни наших
В обычной, скучной, привычной процессии
Каждого дня.
(Ведь не каждый день праздники Тела Господня).
Она не считает своих шагов, а поскольку она не делает разницы между собой и нами,
То и наших шагов она не считает.
Она себя не щадит; и точно так же она не щадит других.
Она заставляет нас по двадцать раз начинать снова одно и то же.
Она заставляет нас по двадцать раз ходить в одно и то же место.
Обычно это место разочарования.
(Земного).
Ей это все равно, что она заставляет взрослых ходить.
Земная мудрость не ее дело.
Она не вычисляет как мы.
Она вычисляет или нет, она считает (не замечая того) как ребенок.
Как та, у которой вся жизнь впереди.
Ей все равно, что она заставляет нас ходить.
Она не считает наших тягот. И наших трудов. Она считает,
Что у нас вся жизнь впереди.
Как она ошибается. Как она права.
Ведь разве у нас впереди не вся жизнь.
Единственная имеющая значение. Вся жизнь Вечная.
(Перевод Ю. А. Гинзбург)
Мистерия
о младенцах Вифлеемских
В последней «Мистерии», написанной в 1912 г., Пеги впервые приступает к обстоятельному размышлению о Ветхом Завете на примере истории об Иосифе, проданном братьями: эту историю он сопоставляет с притчей о блудном сыне. Здесь Жаннет поочередно с Жервезой читает священный текст, подобно тому как ребенок повторяет катехизис за священником. Жаннет и Жервеза понимают символику Ветхого Завета в свете реальности Жизни, Страстей и Воскресения Иисуса.
Страсти Христовы — ключ, который отворяет запечатанную книгу Ветхого Завета, они освещают его новым светом: «Это образ, дитя мое. Это одна история, разыгранная дважды. Один раз в иудейском мире, другой в христианском. И для того, кто глядит на них вместе, одна просвечивает сквозь другую».
Удивительная и таинственная связь между двумя домостроительствами спасения: одно — образ, другое — реальность; одно отступает, другое идет вслед. Продолжение и противоположность: одно восходит, другое нисходит, одно временное, другое вечное, одно — Израиль, другое — Церковь … «А Иисус — замок свода». Одно восхваляет славу и богатство, другое прославляет смирение и бедность. И, следуя логике Креста, младенцы Вифлеемские выше самых героических мучеников.
Пеги лучше других понял: осознание связи между двумя Заветами необходимо для осознания самой веры, так как она выражает раскрытие тайны Христа во времени и неразрывно связана с идеей Церкви-странницы.
Именно в третьей «Мистерии» Церковь говорит от имени Бога Отца. Все, что Сын говорит на земле, она слышала от Отца, Отец вечно повторяет в Церкви слова Сына.
Самое прекрасное в этой «Мистерии» — то, что здесь поэзия, страстная и просветленная, возвышенная и обыденная, примиряет «порядок и свободу» (Б. Тюйон).
Это действие благодати усилится и углубится после первого паломничества Пеги в Шартр в июне 1912 г., три месяца спустя после написания «Младенцев».
27 сентября Пеги пишет своему другу Лотту: «Старина, я очень изменился за эти два года… Я теперь новый человек. Я много страдал и много молился. Ты не можешь себе представить… Я живу без причастия. Это безумие. Но со мной сокровища благодати, преизбыток неизъяснимой благодати… я совершил паломничество в Шартр… был в экстазе. Все мои мерзости разом спали с меня. Я стал другим человеком. Час я молился в соборе… я молился, друг мой, как не молился никогда. Я мог молиться за своих врагов… Сын мой спасен, я всех троих вверил Пречистой… Мои дети не крещены, пусть об этом позаботится Пресвятая Дева… Я грешник, но грешник, у которого есть сокровища благодати и редкий ангел-хранитель… “Младенцы” были предвосхищением. Я никогда не делал того, о чем писал. Теперь я этому отдаюсь…»
[О ночь, дитя Мое ночь…]
Я прекрасно знаю человека. Это Я его сотворил. Странное он существо.
Ведь в нем играет свобода, которая есть тайна из тайн.
От него еще многого можно ожидать. Он не так уж плох. Не надо говорить, что он плохой.
Если к нему подойти умеючи, от него еще многого можно ожидать.
Многое можно взять. И видит Бог, Моя благодать знает к нему подход, с Моей благодатью
Я умею к нему подходить. Моя благодать хитра, ловка как вор.
И как тот, кто охотится за лисой.
Я умею к нему подходить. Это Мое ремесло. И сама свобода — Мое творение.
От него можно ждать много сердца, много милосердия, много жертвы.
У него много веры и много любви.
Но чего нельзя от него ждать, ей-богу, так это чуточки надежды.
Чуточки доверия, чтобы он чуточку расслабился,
Чуточку передохнул, отдался в Мои руки,
Сбросил заботы. Он все время в напряжении.
Но ты, дитя Мое ночь, тебе иногда удается, ты иногда добиваешься этого.
От мятежного человека.
Чтобы он согласился, этот господин, чтобы он немного положился на Меня.
Чтобы его усталые члены немного расслабились на ложе отдыха.
Чтобы его измученное сердце немного разжалось на ложе отдыха.
Главное, чтобы его голова перестала вертеться. Она слишком много вертится, его голова. Он думает, что это работа, когда его голова вот так вертится.
И его мысли, нет, то, что он называет мыслями.
Чтобы его идеи перестали вертеться и биться в его голове и греметь как семечки в тыкве.
Как погремушка в пустой тыкве.
Посмотрите только, что он называет идеями.
Бедняга. Я не люблю, говорит Бог, человека, который не спит.
Который мечется в постели от тревоги и лихорадки.
Я за то, говорит Бог, чтобы каждый вечер человек творил над собой суд совести.
Это хорошее упражнение.
Но не надо терзать себя так, чтобы лишаться сна из-за этого.
К этому часу день закончен, и хорошо; его уже не переделать.
В него уже не вернуться.
Грехи, которые так тебя мучают, Мой мальчик, ну, это совсем просто.
Не надо было их совершать, дружок.
В тот час, когда ты еще мог их не совершить.
А теперь дело сделано, конец, спи, завтра ты их не повторишь.
Но того, кто, ложась вечером, строит планы на завтра.
Того Я не люблю, говорит Бог.
Глупец, разве он знает, как пойдет завтра.
Разве он знает хотя бы цвет солнца.
Лучше бы он прочитал молитву. Я никогда не отказывал в хлебе на завтра.
Тот, кто в руке Моей как посох в руке путника,
Тот Мне нравится, говорит Бог.
Тот, кто лежит на руке Моей как младенец, который смеется,
И не заботится ни о чем,
И видит мир в глазах матери и кормилицы,
И видит его, и смотрит на него только так,
Тот Мне нравится, говорит Бог.
Но тот, кто строит хитроумные планы, тот, кто своей головой на завтра
Работает как поденщик.
Работает тяжко как раб, крутящий вечное колесо.
(А между нами — как дурак).
Вот этот Мне вовсе не нравится, говорит Бог.
Того, кто забывает себя, Я люблю. Того, кто не забывает себя, Я не люблю, ведь это просто.
Тот, кто забывает себя, не забывает себя, и только он не забывает себя.
Тот, кто не забывает себя, забывает себя, и только он забывает себя.
А ты, дитя Мое ночь, дочь Моя в широком плаще, дочь Моя в серебряном плаще,
Ты одна побеждаешь иной раз этого бунтовщика и сгибаешь его жесткую выю.
Тогда ты и приходишь, о Ночь.
И что ты сделала однажды,
Ты делаешь всякий раз.
Что ты сделала в один день,
Ты делаешь всякий день.
Как наступила ты в один вечер,
Так наступаешь ты всякий вечер.
Что сделала ты для Сына Моего, ставшего человеком,
О великая Милостивица, то делаешь ты для всех людей Его братьев.
Ты окутываешь их молчанием и мраком
И целительным забвением
Смертельных тревог
Дня.
То, что ты сделала однажды для Сына Моего, ставшего человеком,
Что ты сделала в один вечер между вечерами.
О ночь, ты повторяешь это всякий вечер для последнего из людей
(Вот тогда, ночь, ты и приходишь)
Так верно, так истинно, что Он стал одним из них,
И связал Себя с их участью смертных,
И стал одним из них, так сказать, наугад,
И стал одним из них
Без всяких границ и оговорок.
Ибо прежде этого вечного, несовершенного,
Вечно несовершенного подражания Иисусу Христу,
О котором они постоянно твердят,
Было это совершенное подражание Иисуса Христа человеку,
Это непреклонное подражание Иисуса Христа Ничтожеству смертности и уделу человеческому.
[Благодарение и забвение себя]
Творите над собой суд совести, но так, словно вы вытираете ноги.
А отнюдь не так, словно вы
Тащите в храм грязь и воспоминания о дорожной слякоти
И несете на священный порог Моей ночи
Следы, пятна грязи
С грязных дорог вашего дня.
Чистите себя по вечерам. Это и есть творить над собой суд совести. Люди не чистятся все время.
Будьте как паломник, который кропит себя святой водой при входе в церковь
И осеняет себя крестным знамением. А потом он входит и церковь.
И не окропляет себя святой водой все время.
И церковь состоит не только из кропильниц.
Есть то, что до порога. Есть то, что на пороге.
И есть то, что в доме.
Надо войти один раз, а не ходить туда и сюда все время.
Будьте как паломник, который теперь смотрит только на алтарь.
И слышит только.
И видит только алтарь, где Мой Сын был столько раз принесен в жертву.
Подражайте этому паломнику, который видит только блеск
Сияния Сына Моего.
Входите в ночь Мою как в Мой дом. Здесь Я хочу Быть хозяином.
А если вы непременно хотите что-то Мне предложить,
Ложась вечером,
Пусть это будет сначала благодарение
За все услуги, которые Я вам оказываю,
За неисчислимые благодеяния, которыми Я вас осыпаю всякий день
И осыпал вас в день сегодняшний.
Поблагодарите Меня сначала, это самое неотложное
И самое справедливое.
Затем пусть ваш суд совести
Будет разовой чисткой,
А вовсе не тасканием за собой комков и пятен грязи.
Вчерашний день кончен, Мой мальчик, думай о дне завтрашнем.
И о твоем спасении под конец завтрашнего дня.
На вчера уже слишком поздно. Но не слишком поздно на завтра.
Не поздно для твоего спасения под конец завтрашнего дня.
Твое спасение уже не вчера. Но оно может быть завтра.
Со вчера покончено. Но с завтра не покончено, завтра надо сработать,
И сработать твое спасение под конец завтрашнего дня.
Твое спасение не в стороне вчерашнего дня, оно в стороне дня завтрашнего.
Гляди в завтра, не оборачивайся на вчера.
Думайте немного меньше о своих грехах, когда вы их совершили,
И немного больше в тот миг, когда их совершаете.
До того, как их совершаете.
Так будет больше толку, говорит Бог.
Когда они совершены, слишком поздно.
Не слишком поздно для покаяния.
Но слишком поздно их не совершать
И не совершить.
Когда вы переходите через ваши грехи, вы их делаете большими как горы, говорит Бог.
Надо видеть, что это горы и что они ужасны в тот миг, когда к ним подходишь.
Вы добродетельны после. Будьте добродетельны до
И во время.
Час, который бьет, пробил. День, который проходит, прошел. Остаются только дни завтрашние и послезавтрашние.
И они останутся ненадолго.
Пусть же ваши суды совести и покаяния
Не костенеют и не упорствуют в прошлом,
Народ жестоковыйный,
Но пусть они умягчают вас, и пусть ваши суды совести и покаяния и самые горькие сожаления,
Пусть покаяния дадут вам расслабиться, бедные дети, и сожаления дадут отступиться
И передать в руки Мои и отказаться.
(Отказаться от себя).
Но я вас знаю, вы все такие же.
Вы хотите приносить Мне великие жертвы, но только чтобы вы сами их выбирали.
Вы предпочли бы скорее приносить Мне великие жертвы, но только не те, каких Я от вас жду,
Чем приносить те малые, каких Я ожидаю.
Вы такие, Я знаю вас.
Вы сделаете все для Меня, кроме той толики забвения себя,
Которая для Меня все.
Но будьте же, будьте как тот человек,
Который плывет в лодке по реке
И не гребет все время,
А позволяет себе иногда плыть по течению.
[Выдал тайну суда]
Отче наш, сущий на небесах! Сын Мой научил их этой молитве. Sic ergo vos orabitis. Молитесь же так.
Отче наш, сущий на небесах, Он знал, что делал в тот день, Мой Сын, Который так их любил.
Жил среди них, был одним из них.
Ходил как они, говорил как они, жил как они.
Страдал.
Пострадал как они, умер как они.
И так их любит, узнав их.
Он принес на небо привкус человека, привкус земли.
Мой Сын, Который так их любил, Который любит их вечно на небе.
Он знал, что делал в тот день, Мой Сын, Который так их любит.
Когда поставил эту преграду между ними и Мною, Отче наш, сущий на небесах, эти три или четыре слова.
Преграду, за которую Мой гнев и, быть может, Моя справедливость не перейдет никогда.
Счастлив тот, кто засыпает под козырьком этих трех или четырех слов.
Эти слова идут впереди всякой молитвы, как ладони молящего идут впереди его лица.
Как сложенные ладони молящего впереди его лица и слез на его лице.
Эти три или четыре слова побеждают Меня, Меня непобедимого.
Они посылают эти слова впереди их отчаяния, как две сложенные непобедимые ладони.
Эти три или четыре слова выдаются вперед, как прочный волнорез впереди утлого суденышка.
Они разрезают волны гнева Моего.
А когда прошел волнорез, проходит и судно и за ним весь флот.
Теперь, говорит Бог, Я их вижу так;
И в вечности Моей, навеки, говорит Бог.
Из-за этой выдумки Моего Сына Мне придется вечно их видеть так.
(И их судить. Как по-вашему Мне судить
После этого).
Отче наш, сущий на небесах, Мой Сын прекрасно это проделал.
Чтобы связать руки Моей справедливости и развязать руки милосердию Моему.
(Я не говорю о гневе Моем, он всегда был лишь Моей справедливостью.
А иногда Моей жалостью).
И теперь Я их должен судить как отец. Как он может судить, отец. У некоторого человека было два сына.
Как он способен судить. У некоторого человека было два сына. Известно, как отец судит. Мы знаем тому пример.
Мы знаем, как отец судил сына, который уходил и вернулся.
Это ведь отец плакал больше всех.
Вот что Мой Сын им рассказал. Мой Сын им выдал тайну Моего суда.
[Странная игра]
Я часто играл с человеком, говорит Бог. Но в какую игру, Меня от нее до сих пор бросает в дрожь.
Я часто играл с человеком, но видит Бог, для того, чтобы его спасти, и Я трепетал, что не могу его спасти.
Не сумею его спасти. Я хочу сказать, Я боялся, что не смогу его спасти,
Гадал, сумею ли его спасти.
Я часто играл с человеком, говорит Бог, и Я знаю, что благодать Моя изобретательна и как она вертится и играет. Она хитрее женщины.
Но она играет с человеком и вертит его и вертит случай, и это для того, чтобы спасти человека и помешать ему грешить.
Я часто играю против человека, говорит Бог, но это он хочет проигрывать, глупец, а Я хочу, чтобы он выиграл.
И иногда Мне удается сделать так,
Чтобы он выиграл.
Вот повод это сказать, мы играем в поддавки.
По крайней мере он, потому что Я если проигрываю, то проигрываю.
Но когда он проигрывает, только тогда он выигрывает.
Странная игра, Я его партнер и его противник.
И он хочет выиграть у Меня, то есть проиграть.
А Я, его противник, хочу заставить его выиграть.
И царство Отче Наш есть царство надежды: Хлеб наш насущный дай нам на сей день.
(А царство Радуйся, Мария Благодатная есть царство более потаенное).
Тот, кто читает по вечерам Отче наш, может спать спокойно.
Неужели вы думаете, что Меня забавляет насылать несчастья на этих бедных детей.
Разве Я им не отец.
И что Меня забавляет насылать на них неожиданности, как делают на войне.
Разве Я с ними воюю?
Да, Я воюю с ними, но вы отлично знаете, для чего.
Для того, чтобы помешать им проиграть сражение.
Я честный человек, говорит Бог.
[Тайна свободы]
Надо любить этих тварей такими, какие они есть.
Когда любишь кого-то, любишь его таким, какой он есть.
Один Я совершенен.
Может быть, именно поэтому
Я и знаю, что такое совершенство,
И требую меньше совершенства от этих бедных людей.
Я-то знаю, как это трудно.
И сколько раз, когда они изнемогают в испытаниях,
У меня есть желание, искушение подсунуть им руку под живот
И поддержать их Моей широкой рукой,
Как отец, когда учит сына плавать
В речном потоке
И его раздирают два чувства.
Ведь с одной стороны, если поддерживать его всегда и поддерживать чересчур,
Ребенок к этому привыкнет и никогда не научится плавать.
Но, если его не поддержать в нужный момент,
Ребенок захлебнется.
Так и Меня, когда Я учу их плавать в их испытаниях,
Меня тоже раздирают два чувства.
Ведь если Я буду поддерживать их всегда и поддерживать чересчур,
Они никогда не научатся плавать сами.
Но если Я не поддержу их в нужный момент,
Эти бедные дети могут захлебнуться.
В этом трудность, и большая трудность.
И в этом двойственность, две стороны проблемы.
С одной стороны, надо, чтобы они творили свое спасение сами. Таково правило.
И оно непреложно. Иначе было бы неинтересно. Они не были бы людьми.
А Я хочу, чтобы они были мужественны, были людьми и сами добывали себе
Ордена Шпоры.
С другой стороны, нельзя, чтобы они захлебнулись,
Нырнув в неблагодарность греха.
Такова тайна свободы человека, говорит Бог.
И Моего правления им и свободой.
Если Я чересчур его поддерживаю, он уже не свободен
А если Я его поддерживаю недостаточно, он падает.
Если Я чересчур его поддерживаю, то рискую его свободой,
А если поддерживаю недостаточно, то рискую его спасением:
Это два блага в каком-то смысле почти одинаково драгоценные.
Спасение бесценно.
Но что это за спасение, если оно не свободно.
Как его назвать.
Мы хотим, чтобы спасение было заработано им самим.
Им самим, человеком. Добыто им самим.
В каком-то смысле шло от него самого. В этом секрет,
В этом тайна свободы человека.
Такова цена, которую мы назначаем за свободу человека.
Потому что Я Сам свободен, говорит Бог, и Я сотворил человека по образу и подобию Моему.
Такова тайна, таков секрет, такова цена
Всякой свободы.
Свобода этой твари есть прекраснейший на свете отблеск Свободы Творца.
[На коленях, свободно]
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободно, теряешь вкус ко всякой покорности.
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободными людьми, поклонение рабов уже не трогает.
Когда видел святого Людовика на коленях, больше не хочешь видеть
Рабов с Востока, простертых ниц,
Растянувшихся лицом вниз на земле. Быть любимым свободно,
Ничто столько не весит, ничто столько не стоит.
Это несомненно Мое величайшее изобретение.
Когда попробовал, что это такое
Быть любимым свободно,
Все остальное кажется просто покорностью.
Вот поэтому, говорит Бог, Мы так любим этих французов,
И любим их особо между всеми,
И они всегда будут Моими старшими сыновьями.
Свобода у них в крови. Все, что делают, они делают свободно.
Они меньше рабы и больше свободны даже в грехе,
Чем другие в подвигах. Через них Я попробовал.
Через них Я придумал. Через них я сотворил
Любовь свободных людей. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог,
Я знаю, что он Меня любит.
Я знаю, что уж этот-то Меня любит, потому что он французский барон. Через них Я узнал,
Что такое быть любимым свободными людьми. Все падающие ниц
Не стоят хорошего честного коленопреклонения свободного человека. Вся покорность, все повиновение мира
Не стоят хорошей молитвы, честно коленопреклоненной, этих свободных людей. Вся покорность мира
Не стоит единого порыва
Хорошего честного порыва навстречу
Свободной любви. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог, Я могу быть уверен, Я знаю, о чем речь. Это свободный человек, свободный барон из Иль-де-Франса. Когда святой Людовик Меня любит,
Я знаю, Я понимаю, что такое быть любимым.
(А это все). Конечно, он боится Бога.
Но это благородный страх, весь пропитанный, весь налитой,
Весь исполненный любви, как яблоко налито соком.
Это отнюдь не какой-то подлый, низкий, грязный страх,
Который сосет под ложечкой. Но великий, высокий, благородный страх,
Страх Меня огорчить, потому что он Меня любит, и Меня ослушаться, потому что он Меня любит.
И потому что он Меня любит, страх
Не понравиться
И любящий и любимый у меня на глазах. В этот благородный страх вовсе не проникает
Дурной страх и пагубная низкая трусость.
И когда он любит Меня, это правда. И когда он говорит, что любит Меня, это правда. И когда он говорит, что предпочел бы
Заразиться проказой, чем впасть в смертный грех (так он Меня любит), это правда.
С ним Я знаю, что это правда.
Правда не только то, что он это говорит. Правда, что это правда. Он это говорит не потому, что так надо.
Не потому, что так написано в книжках или ему так говорили. Он это говорит, потому что это так.
Он любит Меня так сильно. Он любит Меня так. Свободно. И доказательство, которое есть у Меня в том же племени,
Это что сир де Жуанвиль (которого Я все-таки очень люблю), другой французский барон,
Который, напротив, предпочел бы совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным,
(Тридцать, несчастный, словно не знает, что говорит)
И он тоже не стесняется говорить что думает,
То есть говорить обратное
Даже в присутствии такого великого короля
И такого великого святого,
Зная, что он именно такой,
То есть противоречить такому великому королю и такому великому святому. Свободное слово.
Того, кто не хочет идти на риск
Подхватить проказу скорее, чем впасть в смертельный грех
Для Меня подтверждает свободное слово того, кто предпочитает стать прокаженным,
Чем впасть в смертельный грех.
Если один говорит что думает, другой тоже говорит что думает.
Одно подтверждает другое.
Они не боятся противоречить даже королю, даже святому.
Но когда они говорят, ясно, что они говорят как есть.
И что они думают как говорят. И что они говорят что думают. Это одно и то же.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Рабство — это воздух, которым дышишь в тюрьме
И в комнате больного. Но свобода
Это свежий воздух, которым дышишь в красивой долине,
А еще лучше на склоне холма, а еще лучше на хорошо продуваемой вершине.
У чистого воздуха и свежего воздуха есть свой вкус,
Который делает людей сильнее, вкус здоровья,
Крепкого мужского здоровья, и рядом с ним всякий другой воздух кажется
Спертым, затхлым, болезнетворным.
Только у того, кто живет на свежем воздухе,
Загорелая кожа и глубокий взгляд и кровь его племени.
Так у того, кто живет в свободе,
Загорелая кожа и глубокая душа и кровь Моей благодати.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Как они откровенны друг с другом, так откровенны они со Мной.
Как они говорят правду друг другу, так говорят они правду Мне.
И как барон не боится противоречить даже королю и святому
(Которого так любит, которому знает цену, за которого готов умереть),
Так, признаю, они порой не боятся противоречить Мне.
Мне царю, Мне святому. Но если они Меня любят, они Меня любят.
Они Мне знают цену. Они готовы умереть за меня.
Доказательство тому — сама их горькая свобода.
Их свобода слова, свобода поступка. Эти свободные люди
Умеют придавать любви какой-то горький вкус, нужный вкус и их свобода
Есть прекраснейший на свете отблеск, напоминающий Мне, отсылающий Меня,
Отблеск Моей собственной Свободы,
Которая есть секрет, и тайна,
И средоточие, и сердце, и семя Моего Творения.
Как Я сотворил человека по образу Моему и подобию Моему,
Так Я сотворил свободу человека по образу и подобию
Моей собственной, Моей изначальной свободы. И когда святой Людовик преклоняет колени
На плиты Сент-Шапель, на плиты Нотр-Дам.
Это человек падает на колени, не тряпка, не отребье,
Не дрожащий раб с Востока.
Это человек и француз и когда Меня любит святой Людовик.
Это человек Меня любит и когда святой Людовик отдает себя.
Это человек себя отдает. И когда святой Людовик отдает Мне свое сердце,
Он отдает Мне сердце человека и француза. И когда он оценивает Меня по достоинству,
То есть как Бога,
Это человеческая голова оценивает Меня, здравая голова француза.
(И Жуанвиль тоже, Жуанвиль, которого не надо забывать).
Когда он любит Меня (а он тоже любит Меня),
Когда он оценивает Меня (а он тоже оценивает Меня),
Когда он отдает себя (а он тоже отдает себя) и когда он Мне отдает свое сердце,
Он знает, что он такое, кто он такой,
Чего он стоит, сколько весит, что дает, он знает, что приносит.
И Я тоже знаю.
Даже когда Жуанвиль, Я не говорю только святой Людовик,
Когда Жуанвиль преклоняет колени на плитах Реймского собора
Или простой часовни в своем замке Жуанвиль,
Это не раб с Востока повергается на землю,
В страхе и с какой-то подлой, грязной дрожью.
К ногам и стопам какого-либо властелина
С Востока. Это свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль,
Он дает, он приносит и преклоняет колени
Свободно и, так сказать, и в каком-то смысле бескорыстно
И свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль из графства Шампань,
Жан, сир де Жуанвиль, сенешаль Шампани.
Не надо забывать и Жуанвиля, говорит Бог.
Он осмелился перечить самому королю.
Он и Мне немного перечил
В этой истории с проказой и смертными грехами.
Но Я им многое прощаю. Я прощаю все, чего они хотят.
[…]
Несколько святых идет во главе. А за ними длинная вереница грешников. Так устроен Мой народ христианский. И так строятся большие процессии.
Несколько пастухов идет впереди. А за ними большое стадо. Так движется шествие Моего народа христианского.
Как их свобода была сотворена по образу и подобию Моей свободы, говорит Бог,
Как их свобода есть отблеск Моей свободы,
Так Мне нравится видеть в них бескорыстность,
Словно отблеск бескорыстности Моей благодати,
Словно сотворенную по образу и подобию бескорыстности моей благодати.
Мне нравится, что они молятся в каком-то смысле не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они преклоняют колени не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они отдают себя и свое сердце и вручают и приносят себя и оценивают не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, наконец, что они любят не только свободно, но бескорыстно.
[…]
На бескорыстность Моей благодати они отвечают бескорыстностью молитвы.
И бескорыстностью даже в обете.
Они отвечают мне так, как Я спрашиваю. И если это так с простым народом и французским бароном,
Что же говорить о святом Людовике, ведь он сам барон и король баронов.
В этой истории с проказой и смертным грехом Я считаю вот так, говорит Бог.
Если Жуанвиль предпочитает совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным
И если святой Людовик предпочитает стать прокаженным, чем впасть в один смертный грех,
То Я не кладу, говорит Бог, что святой Людовик любит Меня обыкновенно.
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше обыкновенного.
Что святой Людовик любит Меня в меру, по мере,
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше меры.
Я считаю наоборот. Вот какой у Меня счет.
Вот как Я кладу.
Я кладу наоборот, что Жуанвиль любит Меня обыкновенно.
Честно, как бедный человек может Меня любить,
Должен Меня любить.
А что святой Людовик, наоборот, любит Меня в тридцать раз больше обыкновенного,
В тридцать раз больше честного.
Что Жуанвиль Меня любит в меру,
А святой Людовик любит Меня в тридцать раз больше меры.
(И если Я взял его к Себе на небо, Я-то уж знаю, почему).
Вот как Я считаю, говорит Бог. И счету Меня правильный. Ведь проказа, о которой речь,
Проказа, о которой они говорили, и быть прокаженным Не была проказой воображаемой и выдуманной и шуточной.
Она не была проказой, про которую они читали в книжках или слышали
Более или менее смутно.
Она не была проказой, о которой болтают или которой пугают в разговорах и в картинках,
Это была настоящая проказа, и они говорили о том, что могут ее подхватить по-настоящему,
Они ее хорошо знали, видели ее двадцать раз
Во Франции и в Святой Земле,
Эту гнусную мучнистую болезнь, эту мерзкую чесотку, злой лишай,
Болезнь отвратительных струпьев, которая превращает человека
В ужас и позор для людей,
Эту язву, этот сухой гной, одним словом, проказу,
Которая пожирает кожу, и лицо, и плечо, и кисть,
И бедро, и голень, и ступню,
И живот, и кожу, и кости, и нервы, и вены,
Эту сухую белую гниль, которая подбирается все ближе
И грызет мышиными зубами,
И превращает человека в отбросы и пугало для людей,
И разрушает тело как пузырчатая гниль,
И хватает тела мерзкими белыми губами,
Мерзкими сухими губами коросты
И всегда наступает, и не отступает никогда,
И всегда выигрывает, и никогда не теряет,
И идет до конца,
И превращает человека в ходячий труп,
Вот об этой-то проказе они говорили, а не о другой.
Об этой проказе они думали, не о другой.
О настоящей проказе, вовсе не шуточной.
Эту проказу он предпочел бы подхватить, а не другую.
Так вот, Я нахожу, что это тридцатикратно поражает.
Что это значит тридцатикратно Меня любить, что это тридцатикратная любовь.
Ну конечно, если бы Жуанвиль видел глазами души,
Что такое та проказа души,
Которую не зря мы называем смертным грехом,
Если бы глазами души он видел
Этот сухой гной души, который бесконечно ужасней,
Бесконечно безобразней, бесконечно пагубней,
Бесконечно опасней, бесконечно отвратительней,
Он сам сразу же понял бы, как его слова нелепы.
И что об этом даже вопрос не стоит. Но не все видят глазами души.
Я это понимало, говорит Бог, не все святые, таков Мой народ христианский,
В нем есть и грешники, они тоже нужны, так надо.
И все же это был хороший христианин, в общем, это был грешник, они тоже нужны в народе христианском.
Это был хороший француз, Жан, сир де Жуанвиль, барон святого Людовика. По крайней мере он говорил что думал.
[Я глотаю Мою боль]
Фарисеи улюлюкают тому, кто не захотел подхватить проказу.
Но святой и не улюлюкает и не возмущается.
Он слишком хорошо знает природу человека и слабость человека и ему просто больно.
Фарисеи улюлюкают этому человеку, который не хочет подхватить проказу.
Смотрите, как Святой, наоборот, говорит с ним ласково.
Твердо но ласково.
И эта твердость тем прочнее и Я в ней тем больше уверен и за нее спокоен, чем она ласковей.
Сердца грешников не берутся взломом.
Они не настолько чисты. Лишь Царство Небесное берется взломом.
Фарисеи травят человека, который не хочет подхватить проказу.
Смотрите, как Святой, наоборот, обращается с ним ласково.
Святой охвачен ужасной болью при этих словах грешника.
Но он вбирает в себя, глотает свою боль и страдает от нее сам, за себя, в себе.
И смотрите, как ласково он обращается с грешником.
Так вот Я, говорит Бог, на стороне святых, а вовсе не на стороне фарисеев.
И Я вбираю в Себя и глотаю Мою боль и страдаю от нее Сам, за Себя, в Себе,
И смотрите, как ласково Я говорю с грешником И как ласково Я обращаюсь с грешником.
[Чтобы быть любимым свободно, Я пожертвовал всем]
Спросите у отца, не лучшая ли минута
Та, когда сыновья начинают любить его как взрослые люди,
Его самого как человека,
Свободно,
Бескорыстно,
Спросите отца, чьи дети подрастают.
Спросите у отца, есть ли один счастливейший из всех миг
И не то ли это
Когда кончается покорность и сыновья, ставшие взрослыми людьми,
Любят его (относятся к нему), так сказать, со знанием дела,
Как человек человека,
Свободно,
Бескорыстно. Оценивают его.
Спросите у отца, знает ли он, что ничего не стоит
Человеческого взгляда, когда он скрещивается с человеческим взглядом.
А Я им отец, говорит Бог, и Я знаю удел человеческий.
Это Я его создал.
Я прошу у них не слишком многого. Я прошу только их сердце.
Когда Я получаю сердце, то нахожу, что эго хорошо. Я не привередлив.
Покорность всех рабов на свете не стоит одного хорошего взгляда свободного человека.
Вернее, покорность всех рабов на свете Мне противна и Я отдал бы все
За один хороший взгляд свободного человека,
За хорошее повиновение и нежность и преданность свободного человека,
За взгляд святого Людовика,
И даже за взгляд Жуанвиля,
Ведь Жуанвиль не такой святой, но такой же свободный (И такой же христианин).
И он так же бескорыстен.
И Мой сын умер и за Жуанвиля тоже.
Этой свободе, этой бескорыстности Я пожертвовал всем, говорит Бог,
Этому желанию быть любимым свободными людьми,
Свободно,
Бескорыстно,
Настоящими людьми, мужественными, взрослыми, твердыми.
Благородными, нежными, но нежностью твердой.
Чтобы добиться этой свободы, этой бескорыстности, Я пожертвовал всем,
Чтобы сотворить эту свободу, эту бескорыстность,
Чтобы дать толчок этой свободе, этой бескорыстности. Чтобы научить его свободе.
[Суд: открытие вечности вновь]
Весь Ветхий Завет есть знак, образ, в целом и в подробностях,
Очень верный, очень точный,
(Он прямо обратный, точно обратный),
Нового Завета, в целом и в подробностях.
В Ветхом Завете творение на пороге,
В начале, в начале мира.
А в Новом Завете суд в конце.
Суд, который есть прямая противоположность творению,
Противовес, прямое анти-творение.
Ведь в творении Я создал мир,
(Временный)
А в суде Я его разрушаю.
Так суд прямо противоположен творению и его уравновешивает.
Он то, что можно поставить, что стоит напротив творения.
Я разрезал время в вечности, говорит Бог.
Время и мир времени.
Творение было началом, а суд станет концом.
Времени (Мира времени).
Это точная симметрия, равновесие.
Что Я открыл, Я закрою.
В день творения (шесть дней) Я открыл некий мир (Впрочем, это известно)
(Вы об этом знаете, разговоров было достаточно).
И в первый час первого из шести дней творения Я начал некую историю,
А в день суда Я ее закрою. И весь Ветхий Завет идет от суда, который Я положил, — творить.
А весь Новый Завет идет к суду, который Я положу, — судить.
Так Ветхий Завет симметричен Новому.
И (противовесом) уравновешивает Новый.
И весь Ветхий Завет идет от творения.
А весь Новый Завет идет к суду.
И в Ветхом Завете Рай в начале.
И это земной Рай.
Но в Новом Завете рай в конце.
И говорю вам, это рай небесный.
И весь Ветхий Завет идет к Иоанну Крестителю и к Иисусу.
Но весь Новый Завет идет от Иисуса.
Это как прекрасный свод, поднимающийся с двух сторон к замку свода.
И Иисус есть замок свода. Таков свод этого нефа.
А камень, поднимающийся по изгибу нефа,
Определяющий, очерчивающий, заранее и постепенно, изгиб свода,
Образующий изгиб свода,
Камень поднимается снизу смело,
И верно, и надежно,
Твердо и без всяких опасений,
Потому что, поднимаясь, отлично знает,
Что найдет замок свода точно на месте встречи,
На точном пересечении, на священном скрещении, и замок свода — это Иисус.
И весь свод держит и несет и поднимает и поддерживает замок,
Как огромное круглое плечо, что без шеи поддерживает единую голову, но единый замок,
Замок венчающий,
Тоже единый поддерживает один весь свод и все целое.
[…]
Но открывается парадный двор и строения замка. И красивая лестница и четырехугольные стены. Так у Нового Завета есть еще одно измерение.
Ибо Ветхий Завет — это линия.
Но Новый Завет покрывает поверхность.
[…]
И творение было в каком-то смысле открытием времени и в каком-то смысле закрытием вечности.
А суд будет как раз закрытием времени
И полным и окончательным
Открытием вечности вновь.
[Самое прекрасное]
Не знаю ничего столь прекрасного в целом мире, говорит Бог,
Как пухлощекий ребенок, смелый как паж,
Робкий как ангел,
Он говорит двадцать раз здравствуйте, двадцать раз до свиданья и при этом прыгает.
И смеется и играет.
Одного раза ему мало. Ему не хватает. Это не опасно.
Им это нужно, говорить здравствуйте и до свиданья. Им всегда мало.
Потому что для них двадцатый раз как первый. Они считают как Я.
Вот так Я считаю часы.
И потому вся вечность и все время
(Как) мгновение у Меня на ладони.
Нет ничего столь прекрасного, как ребенок, когда он засыпает, читая молитву, говорит Бог.
Говорю вам, нет ничего столь прекрасного в мире.
Я никогда не видел столь прекрасного в мире.
А ведь Я видел красоты мира.
И Я их знаю. Мое творение набито красотами.
Мое творение набито чудесами.
Их столько, что не знаешь куда их девать.
Я видел миллионы и миллионы звезд у Себя под ногами, как песок морской.
Я видел дни, пылающие как языки огня.
Летние дни июня, июля и августа.
Я видел зимние вечера, распростертые плащом.
Я видел летние вечера, спокойные и тихие, как нисхождение рая,
Усыпанные звездами.
Я видел берега Мёза и церкви, Мои дома.
И Париж и Реймс и Руан и соборы, Мои дворцы и Мой замки.
Такие прекрасные, что Я бы их взял на небо.
Я видел столицу королевства и Рим, столицу мира христианского.
Я слышал, как поют мессу и ликующую вечерню.
И Я видел долины и холмы Франции Которые прекрасней всего.
Я видел глубокое море, и глубокий лес, и глубокое сердце человеческое.
Я видел сердца, пожираемые любовью,
Всю жизнь
Умирающие от сострадания.
Горящие как языки огня.
Я видел как мученики, живущие верой,
Держались как скала
На плахе
Под железными зубьями.
(Как солдат, что держится один всю жизнь
Из веры
В своего (как будто) отсутствующего генерала).
Я видел, как мученики пылают словно факелы
И тем приуготовляют себе вечнозеленые пальмы.
И Я видел, как проступают на железных крючьях Капли крови, сияющие алмазами.
И Я видел, как проступают слезы любви,
Что проживут дольше звезд небесных.
И Я видел молитвенные взгляды, любящие взгляды,
Умирающие от сострадания,
Что будут сиять вечно в ночи и ночи.
И Я видел, как целые жизни от рождения до смерти,
От крещения до елеопомазания,
Разматываются как клубок хорошей шерсти.
И вот Я говорю, говорит Бог, что не знаю ничего столь прекрасного в целом мире,
Как ребенок, когда он засыпает, читая молитву,
Под крылом своего ангела-хранителя
И улыбается ангелам, засыпая.
Он уже все перепутал, и ничего больше не понимает,
И перевирает слова Отче Наш вперемешку со словами Радуйся Мария Благодатная.
Нет ничего столь прекрасного, и тут
Даже Пресвятая Дева со Мной одного мнения.
В этом.
И Я могу сказать, что это единственное, в чем Мы с Ней одного мнения. Ведь обычно у Нас мнения разные.
Потому что она за милосердие.
А Я должен быть за справедливость.
[До, во время, после: всегда]
Пророк говорит до.
Мой Сын говорит во время.
Святой говорит после.
А Я говорю всегда.
И тут видно, что Мой Сын есть средоточие, и сердце, и свод, и замок,
И неф, и пересечение осей,
И точка сочленения,
И петля, на которой поворачивается дверь.
Князь пророков и князь святых.
Пророк, праведник идет до.
Мой Сын идет во время.
Святой идет после.
А Я иду всегда.
И Церковь, которая есть общение святых и общение верных, тоже идет после, тоже идет всегда.
(Перевод Ю. А. Гинзбург)
[Свобода]
Рабство — это воздух тюрьмы, воздух больницы (говорит Бог).
А свобода Моя, свобода, та, которую Я создал, — это свежий воздух долины; или горного склона; или вершины горы —
Открытой ветрам.
В этом воздухе — запах здоровья, и люди, дышащие им, — сильны;
Их кожа загорела, их взгляд — глубок, их кровь — горяча.
Они правдивы друг с другом; они правдивы и со Мной.
Они не скрытны друг перед другом; и не таятся от Меня.
И… надо сказать правду… они не боятся спорить со Мной.
Со Мной Богом, Святым и Царем.
Но когда они любят Меня, то любовь эта подлинна и глубока.
И за Меня они пойдут на смерть.
И залог их любви — их свобода:
Свобода их слова, свобода их чувства,
Придающая их любви тот острый оттенок,
Который есть лучшее в мире, ибо это — отблеск Моей собственной несозданной свободы,
Каковая лежит в основе Творения,
Как его Тайна, сердце и корень.
Человека Я создал по Моему образу и подобию,
И свободу его создал по образу и подобию Моей собственной изначальной свободы.
Поэтому его свобода — это отблеск Моей свободы,
И дар его любви есть отблеск Моей благодати.
Людей нужно любить таковыми, каковы они есть, — говорит Бог.
Когда любишь — принимаешь их, каковы они есть. Совершенство принадлежит только Мне.
И именно поэтому Я и знаю, что такое совершенство,
И не требую его от людей,
Ибо знаю, как оно трудно и недоступно.
Но когда Я вижу, как трудна их жизнь,
Мне порою хочется поддержать их Моей мощной рукой,
Так как отец учит своего сына плавать,
Поддерживая его посреди течения реки.
Но перед ним стоят две возможности, и он колеблется между ними.
Ибо если поддержка его будет сильна и верна, дитя понадеется на нее
И никогда не научится плавать.
Но если он не поддержит ребенка в нужную минуту, — он нырнет и легко захлебнется…
Так и Я вечно колеблюсь между двумя возможностями,
Ибо если Мой промысл будет неизменен и чрезмерен,
Люди никогда не станут самими собой.
Но если Я не поддержу их в нужную минуту,
Эти бедные дети захлебнутся в бездне греха.
Такова эта трудность; она велика.
И такова двойственность, такова противоречивость
Моей задачи.
С одной стороны надо, чтобы они совершали свое спасение сами.
Это закон. И его изменить нельзя.
Иначе все станет бессмысленным. И люди перестанут быть людьми.
А я хочу, чтобы они были мужественны, смелы и свободны.
Но, с другой стороны, нельзя допускать, чтобы они захлебнулись в бездне греха.
Такова тайна свободы человека, — говорит Бог.
Тайна Моего промысла о человеке и его свободе.
Если Я стану помогать ему чрезмерно — он перестает быть свободным.
А если Я отнимаю у него Свою помощь, он гибнет.
Если Я помогаю ему чрезмерно — под вопросом его свобода.
А если Я отнимаю у него Свою помощь — под вопросом его спасение.
А и то и другое одинаково драгоценно,
Ибо спасение его не имеет цены.
Но что такое спасение без свободы?
А Я хочу, чтобы человек сам совершал свое спасение.
Сам человек. Своею волею.
Чтобы спасение это шло как бы от него самого.
Такова тайна свободы человека.
Таково достоинство, даруемое Нами свободе человека,
Ибо Я Сам свободен, — говорит Бог, — и сотворил человека по Моему образу и подобию.
И такова тайна, таково достоинство всякой свободы.
Ибо эта тварная свобода есть совершеннейший образ свободы Творца.
И поэтому она так ценна.
И чем было бы спасение без свободы, без воли и труда свободного человека? Что оно может значить?
Какой в нем смысл?
Блаженство рабов, спасение рабов, рабье блаженство — к чему Мне оно.
Какой смысл в любви раба?
Если речь идет о Моем могуществе, то оно не нуждается в свидетельстве рабов; оно и так всем известно, ибо все знают, что Я — Всемогущий.
И могущество Мое сияет во всем творении и во всей его жизни;
В песке морей и в звездах неба…
И никто не оспаривает его, ибо все его знают.
И оно сияет в неживой природе, и в промысле, и в самом появлении человека.
Но, творя мир разумный, Я хотел большего, — говорит Бог.
И лучшего. Гораздо лучшего. Я восхотел свободы.
И Я создал эту свободу.
И когда познаешь свободную любовь — подчинения больше не хочешь.
Когда познаешь любовь свободного человека, рабские восторги становятся противны.
Когда раз увидишь пред Собой коленопреклоненного
St-Louis, то отворачиваешься от толп восточных рабов, валяющихся в прахе на земле.
Быть любимым свободно!
Нет ничего, чтобы могло с этим сравниться.
Это, конечно, лучшее, что Я создал.
Все остальное — только подчинение необходимости.
[Молитва]
Как Мне защититься от людей, — говорит Бог.
Мой Сын открыл им тайну… Он научил их молиться «Отче наш»;
И вот они знают, что Я — их Отец.
Мой Сын так любил их, что научил их молиться этими словами,
Через которые никогда не переступит Мой гнев и Мое правосудие.
И вот эти два слова стоят впереди их прошений, как сложенные на молитву руки, как волнорез корабля, за которым следует весь флот…
И как могу Я судить их,
Когда они идут ко Мне как к Отцу.
Известно, как судит Отец…
Да, Сын Мой, научив их молиться, связал Мое правосудие и развязал Мою милость…
И вот что Я теперь вижу.
С высоты Моего величия, с престола Моей справедливости Я вижу, как с края земли на Меня плывет флот трирем.
Они подобны стае журавлей, треугольником летящих в небе, с вожаком впереди,
Который грудью режет ветер;
А за ним вся стая, тесно прижавшись друг к другу и друг за другом укрываясь.
Таков этот флот — и первый корабль — это Мой Сын, принявший на Себя грех всего мира.
А за Ним — все множество людей, — кораблей, скрывшихся за Моим Сыном от Моего гнева и правосудия.
Таков этот флот трирем бесчисленный, как звезды неба, и вооруженный, как древние воины — в латах и шлемах…
Он плывет на Меня, и Я ничего не могу противопоставить силе его молитвы.
А за ним Я вижу другой флот молитв — также бесчисленный, но плывущий уже не на веслах, а на парусах.
Флот легких белых каравелл, клонящихся под ветром к голубым волнам моря.
Они подобны нежным голубкам — таким своим и привычным, что хочется взять их в руку…
Это флот молитв Божьей Матери: Богородица Дева Радуйся, Радуйся Царица, Матередевственная Славо!
Но эти нежные голубки, эти легкие каравеллы — быстрее всех других кораблей и первые достигают гавани…
А за ними следует третий флот — всех без различия молитв: Тех, что читаются за литургией и за вечерней;
Заутреней и за полунощницей.
Молитв монахов и мирян; дня и ночи.
И тех молитв, которые читают, благословляя дымящееся блюдо.
Но и это еще не все. Ибо за ними следует четвертый флот — невидимый:
Тех молитв, которые не были сказаны, тех слов, которые не были произнесены.
Тайных воздыханий души, добрых движений сердца.
Тот, кому они принадлежат, их не сознает и не знает.
Но Я слышу их и приемлю, и считаю, и храню,
Ибо Я Судия Тайного…
[Творение]
Вера Меня не удивляет,
Она так естественна (говорит Бог).
Ибо Я так ослепительно сияю в Моем Творении:
В солнце, в луне и в звездах — во всем, что Я сотворил.
В небесных светилах и в морских рыбах —
Во всем мире Моих творений,
В лике земли и в лике морей…
В ветре, который проносится над морем, и в ветре долины,
Тихой долины,
Скрытой горами долины…
В деревьях и в животных, и в лесных зверях;
И в человеке — Моем творении.
В народах и в людях, и в царях, и в простых крестьянах,
В мужчине и в женщине — его подруге.
А главное — в детях и в голосе детей,
Ибо дети далее в большей степени Мое Творение,
Чем взрослые люди.
Ибо жизнь, земная жизнь их еще не успела испортить.
И среди всех Моих творений — они — Мои слуги
Прежде всех.
И голос ребенка более чист, чем голос ветра в тишине долины — долины, скрытой горами.
И взгляд ребенка более чист, чем голубизна неба, чем небесная млечность и луч звездного света в тишине ночи.
Я так ослепительно сияю в Моем творении (говорит Бог), В лике гор и в лике полей,
В хлебе, и в вине, и в человеке, который пашет; и в человеке, который сеет; и в сборе зерна и в сборе винограда.
В свете и во тьме,
И в сердце человека, которое глубже всего в сотворенном мире,
Ибо оно недоступно ничьему взору,
Кроме Моего.
В буре, вздымающей волны, и в буре, гонящей листья деревьев в лесу и вместе —
В спокойствии тихого вечера.
В песках морей и в звездах, которые суть пески небес,
В камне порога, в камне очага и в камне алтаря,
В престоле, на котором совершается таинство,
В доме человека и в храме, который есть Мой дом на земле.
И в орле — Моем создании — который пролетает над вершинами гор,
В царственном орле, крылья которого отстоят друг от друга.
И в муравье — Моем создании — который ползает по земле и собирает песчинки.
В муравье, — который Мне служит.
Служит Мне терпеливо, без остановки, без отдыха — если не считать смерти и долгого земного сна.
И далее в змее,
Которая прельстила жену и за это должна пресмыкаться на чреве.
Но и она тоже — Мое создание и Мой слуга.
Змея, которая прельстила жену — которая Мне служила; прельстила и мужа — Моего слугу.
Я так ослепительно сияю в Моем творении,
Во всем, что случается с людьми и с народами — с бедняками
И даже с богатыми,
Которые не хотят признавать себя Моим созданием.
И прячутся
От того, чтобы служить Мне.
Во всем, что человек создает и разрушает — в добре и во зле (и на что Я не обращаю внимания, как Хозяин, который воссоздает то, что человек разрушает, и разрушает то, что он создает).
Я сияю даже в соблазне греха…
И во всем, что случилось с Моим Сыном,
Случилось из-за человека,
Моего создания,
Которого Я сотворил.
В воплощении, в рождении и в смерти Моего Сына.
И в святейшем Таинстве Его крови.
Во всяком рождении, и во всякой жизни, и в смерти,
И в вечной жизни, которой не будет конца,
Которая победила смерть…
Я так сияю в Моем Творении (говорит Бог),
Что не видеть Меня — для этого надо быть слепым,
И для того, чтобы не верить в Меня, надо учинить над собой насилие, извратить себя, обессилить, измучить.
Надо засохнуть, умереть…
[Детство]
Вся жизнь начинается с нежности, — говорит Бог.
Когда смотришь на дерево, когда смотришь на дуб,
Когда видишь его жесткую, его грубую кору,
Которая твердой броней одевает его столетний ствол;
И его ветви, подобные сплетению мощных рук,
И его корни, подобные огромным ногам.
Когда видишь эту силу и мощь, и грубость —
Маленький нежный побег на конце его ветки
Кажется незначительной случайностью.
Кажется маленьким наростом: живущим на дереве,
Растущим на дереве, питающимся им.
Он как бы вырастает из дуба, от него зависит, не может без него быть.
Но на самом деле обратно.
Было время, когда не было дуба, а был этот нежный побег, эта зеленая почка, которая дала жизнь дубу.
Ибо вся жизнь начинается с нежности.
Вся жизнь начинается с этого нежного апрельского побега, с этих клейких листочков, покрытых, согретых, завернутых в белый пушок волокнистых нитей…
В этой свернутой, нераскрывшейся почке — тайна всей жизни.
Жесткая кора дуба кажется панцирем по сравнению с нежным побегом.
Но на самом деле эта кора только затвердевший, ставший старым побег.
И самый грубый воин был когда-то младенцем, сосавшим грудь матери.
И самый твердый мученик, молчащий под пыткой, как бы застывший, затвердевший в страдании был, когда-то младенцем, сосавшим грудь матери.
Вся жизнь начинается с нежности, и без этого зеленого побега, без этой маленькой почки весь мир — только сухие сучья,
Которые годны только сгорать.
(Перевод Л. А. Зандера)
В последней «Мистерии», написанной в 1912 г., Пеги впервые приступает к обстоятельному размышлению о Ветхом Завете на примере истории об Иосифе, проданном братьями: эту историю он сопоставляет с притчей о блудном сыне. Здесь Жаннет поочередно с Жервезой читает священный текст, подобно тому как ребенок повторяет катехизис за священником. Жаннет и Жервеза понимают символику Ветхого Завета в свете реальности Жизни, Страстей и Воскресения Иисуса.
Страсти Христовы — ключ, который отворяет запечатанную книгу Ветхого Завета, они освещают его новым светом: «Это образ, дитя мое. Это одна история, разыгранная дважды. Один раз в иудейском мире, другой в христианском. И для того, кто глядит на них вместе, одна просвечивает сквозь другую».
Удивительная и таинственная связь между двумя домостроительствами спасения: одно — образ, другое — реальность; одно отступает, другое идет вслед. Продолжение и противоположность: одно восходит, другое нисходит, одно временное, другое вечное, одно — Израиль, другое — Церковь … «А Иисус — замок свода». Одно восхваляет славу и богатство, другое прославляет смирение и бедность. И, следуя логике Креста, младенцы Вифлеемские выше самых героических мучеников.
Пеги лучше других понял: осознание связи между двумя Заветами необходимо для осознания самой веры, так как она выражает раскрытие тайны Христа во времени и неразрывно связана с идеей Церкви-странницы.
Именно в третьей «Мистерии» Церковь говорит от имени Бога Отца. Все, что Сын говорит на земле, она слышала от Отца, Отец вечно повторяет в Церкви слова Сына.
Самое прекрасное в этой «Мистерии» — то, что здесь поэзия, страстная и просветленная, возвышенная и обыденная, примиряет «порядок и свободу» (Б. Тюйон).
Это действие благодати усилится и углубится после первого паломничества Пеги в Шартр в июне 1912 г., три месяца спустя после написания «Младенцев».
27 сентября Пеги пишет своему другу Лотту: «Старина, я очень изменился за эти два года… Я теперь новый человек. Я много страдал и много молился. Ты не можешь себе представить… Я живу без причастия. Это безумие. Но со мной сокровища благодати, преизбыток неизъяснимой благодати… я совершил паломничество в Шартр… был в экстазе. Все мои мерзости разом спали с меня. Я стал другим человеком. Час я молился в соборе… я молился, друг мой, как не молился никогда. Я мог молиться за своих врагов… Сын мой спасен, я всех троих вверил Пречистой… Мои дети не крещены, пусть об этом позаботится Пресвятая Дева… Я грешник, но грешник, у которого есть сокровища благодати и редкий ангел-хранитель… “Младенцы” были предвосхищением. Я никогда не делал того, о чем писал. Теперь я этому отдаюсь…»
[О ночь, дитя Мое ночь…]
Я прекрасно знаю человека. Это Я его сотворил. Странное он существо.
Ведь в нем играет свобода, которая есть тайна из тайн.
От него еще многого можно ожидать. Он не так уж плох. Не надо говорить, что он плохой.
Если к нему подойти умеючи, от него еще многого можно ожидать.
Многое можно взять. И видит Бог, Моя благодать знает к нему подход, с Моей благодатью
Я умею к нему подходить. Моя благодать хитра, ловка как вор.
И как тот, кто охотится за лисой.
Я умею к нему подходить. Это Мое ремесло. И сама свобода — Мое творение.
От него можно ждать много сердца, много милосердия, много жертвы.
У него много веры и много любви.
Но чего нельзя от него ждать, ей-богу, так это чуточки надежды.
Чуточки доверия, чтобы он чуточку расслабился,
Чуточку передохнул, отдался в Мои руки,
Сбросил заботы. Он все время в напряжении.
Но ты, дитя Мое ночь, тебе иногда удается, ты иногда добиваешься этого.
От мятежного человека.
Чтобы он согласился, этот господин, чтобы он немного положился на Меня.
Чтобы его усталые члены немного расслабились на ложе отдыха.
Чтобы его измученное сердце немного разжалось на ложе отдыха.
Главное, чтобы его голова перестала вертеться. Она слишком много вертится, его голова. Он думает, что это работа, когда его голова вот так вертится.
И его мысли, нет, то, что он называет мыслями.
Чтобы его идеи перестали вертеться и биться в его голове и греметь как семечки в тыкве.
Как погремушка в пустой тыкве.
Посмотрите только, что он называет идеями.
Бедняга. Я не люблю, говорит Бог, человека, который не спит.
Который мечется в постели от тревоги и лихорадки.
Я за то, говорит Бог, чтобы каждый вечер человек творил над собой суд совести.
Это хорошее упражнение.
Но не надо терзать себя так, чтобы лишаться сна из-за этого.
К этому часу день закончен, и хорошо; его уже не переделать.
В него уже не вернуться.
Грехи, которые так тебя мучают, Мой мальчик, ну, это совсем просто.
Не надо было их совершать, дружок.
В тот час, когда ты еще мог их не совершить.
А теперь дело сделано, конец, спи, завтра ты их не повторишь.
Но того, кто, ложась вечером, строит планы на завтра.
Того Я не люблю, говорит Бог.
Глупец, разве он знает, как пойдет завтра.
Разве он знает хотя бы цвет солнца.
Лучше бы он прочитал молитву. Я никогда не отказывал в хлебе на завтра.
Тот, кто в руке Моей как посох в руке путника,
Тот Мне нравится, говорит Бог.
Тот, кто лежит на руке Моей как младенец, который смеется,
И не заботится ни о чем,
И видит мир в глазах матери и кормилицы,
И видит его, и смотрит на него только так,
Тот Мне нравится, говорит Бог.
Но тот, кто строит хитроумные планы, тот, кто своей головой на завтра
Работает как поденщик.
Работает тяжко как раб, крутящий вечное колесо.
(А между нами — как дурак).
Вот этот Мне вовсе не нравится, говорит Бог.
Того, кто забывает себя, Я люблю. Того, кто не забывает себя, Я не люблю, ведь это просто.
Тот, кто забывает себя, не забывает себя, и только он не забывает себя.
Тот, кто не забывает себя, забывает себя, и только он забывает себя.
А ты, дитя Мое ночь, дочь Моя в широком плаще, дочь Моя в серебряном плаще,
Ты одна побеждаешь иной раз этого бунтовщика и сгибаешь его жесткую выю.
Тогда ты и приходишь, о Ночь.
И что ты сделала однажды,
Ты делаешь всякий раз.
Что ты сделала в один день,
Ты делаешь всякий день.
Как наступила ты в один вечер,
Так наступаешь ты всякий вечер.
Что сделала ты для Сына Моего, ставшего человеком,
О великая Милостивица, то делаешь ты для всех людей Его братьев.
Ты окутываешь их молчанием и мраком
И целительным забвением
Смертельных тревог
Дня.
То, что ты сделала однажды для Сына Моего, ставшего человеком,
Что ты сделала в один вечер между вечерами.
О ночь, ты повторяешь это всякий вечер для последнего из людей
(Вот тогда, ночь, ты и приходишь)
Так верно, так истинно, что Он стал одним из них,
И связал Себя с их участью смертных,
И стал одним из них, так сказать, наугад,
И стал одним из них
Без всяких границ и оговорок.
Ибо прежде этого вечного, несовершенного,
Вечно несовершенного подражания Иисусу Христу,
О котором они постоянно твердят,
Было это совершенное подражание Иисуса Христа человеку,
Это непреклонное подражание Иисуса Христа Ничтожеству смертности и уделу человеческому.
[Благодарение и забвение себя]
Творите над собой суд совести, но так, словно вы вытираете ноги.
А отнюдь не так, словно вы
Тащите в храм грязь и воспоминания о дорожной слякоти
И несете на священный порог Моей ночи
Следы, пятна грязи
С грязных дорог вашего дня.
Чистите себя по вечерам. Это и есть творить над собой суд совести. Люди не чистятся все время.
Будьте как паломник, который кропит себя святой водой при входе в церковь
И осеняет себя крестным знамением. А потом он входит и церковь.
И не окропляет себя святой водой все время.
И церковь состоит не только из кропильниц.
Есть то, что до порога. Есть то, что на пороге.
И есть то, что в доме.
Надо войти один раз, а не ходить туда и сюда все время.
Будьте как паломник, который теперь смотрит только на алтарь.
И слышит только.
И видит только алтарь, где Мой Сын был столько раз принесен в жертву.
Подражайте этому паломнику, который видит только блеск
Сияния Сына Моего.
Входите в ночь Мою как в Мой дом. Здесь Я хочу Быть хозяином.
А если вы непременно хотите что-то Мне предложить,
Ложась вечером,
Пусть это будет сначала благодарение
За все услуги, которые Я вам оказываю,
За неисчислимые благодеяния, которыми Я вас осыпаю всякий день
И осыпал вас в день сегодняшний.
Поблагодарите Меня сначала, это самое неотложное
И самое справедливое.
Затем пусть ваш суд совести
Будет разовой чисткой,
А вовсе не тасканием за собой комков и пятен грязи.
Вчерашний день кончен, Мой мальчик, думай о дне завтрашнем.
И о твоем спасении под конец завтрашнего дня.
На вчера уже слишком поздно. Но не слишком поздно на завтра.
Не поздно для твоего спасения под конец завтрашнего дня.
Твое спасение уже не вчера. Но оно может быть завтра.
Со вчера покончено. Но с завтра не покончено, завтра надо сработать,
И сработать твое спасение под конец завтрашнего дня.
Твое спасение не в стороне вчерашнего дня, оно в стороне дня завтрашнего.
Гляди в завтра, не оборачивайся на вчера.
Думайте немного меньше о своих грехах, когда вы их совершили,
И немного больше в тот миг, когда их совершаете.
До того, как их совершаете.
Так будет больше толку, говорит Бог.
Когда они совершены, слишком поздно.
Не слишком поздно для покаяния.
Но слишком поздно их не совершать
И не совершить.
Когда вы переходите через ваши грехи, вы их делаете большими как горы, говорит Бог.
Надо видеть, что это горы и что они ужасны в тот миг, когда к ним подходишь.
Вы добродетельны после. Будьте добродетельны до
И во время.
Час, который бьет, пробил. День, который проходит, прошел. Остаются только дни завтрашние и послезавтрашние.
И они останутся ненадолго.
Пусть же ваши суды совести и покаяния
Не костенеют и не упорствуют в прошлом,
Народ жестоковыйный,
Но пусть они умягчают вас, и пусть ваши суды совести и покаяния и самые горькие сожаления,
Пусть покаяния дадут вам расслабиться, бедные дети, и сожаления дадут отступиться
И передать в руки Мои и отказаться.
(Отказаться от себя).
Но я вас знаю, вы все такие же.
Вы хотите приносить Мне великие жертвы, но только чтобы вы сами их выбирали.
Вы предпочли бы скорее приносить Мне великие жертвы, но только не те, каких Я от вас жду,
Чем приносить те малые, каких Я ожидаю.
Вы такие, Я знаю вас.
Вы сделаете все для Меня, кроме той толики забвения себя,
Которая для Меня все.
Но будьте же, будьте как тот человек,
Который плывет в лодке по реке
И не гребет все время,
А позволяет себе иногда плыть по течению.
[Выдал тайну суда]
Отче наш, сущий на небесах! Сын Мой научил их этой молитве. Sic ergo vos orabitis. Молитесь же так.
Отче наш, сущий на небесах, Он знал, что делал в тот день, Мой Сын, Который так их любил.
Жил среди них, был одним из них.
Ходил как они, говорил как они, жил как они.
Страдал.
Пострадал как они, умер как они.
И так их любит, узнав их.
Он принес на небо привкус человека, привкус земли.
Мой Сын, Который так их любил, Который любит их вечно на небе.
Он знал, что делал в тот день, Мой Сын, Который так их любит.
Когда поставил эту преграду между ними и Мною, Отче наш, сущий на небесах, эти три или четыре слова.
Преграду, за которую Мой гнев и, быть может, Моя справедливость не перейдет никогда.
Счастлив тот, кто засыпает под козырьком этих трех или четырех слов.
Эти слова идут впереди всякой молитвы, как ладони молящего идут впереди его лица.
Как сложенные ладони молящего впереди его лица и слез на его лице.
Эти три или четыре слова побеждают Меня, Меня непобедимого.
Они посылают эти слова впереди их отчаяния, как две сложенные непобедимые ладони.
Эти три или четыре слова выдаются вперед, как прочный волнорез впереди утлого суденышка.
Они разрезают волны гнева Моего.
А когда прошел волнорез, проходит и судно и за ним весь флот.
Теперь, говорит Бог, Я их вижу так;
И в вечности Моей, навеки, говорит Бог.
Из-за этой выдумки Моего Сына Мне придется вечно их видеть так.
(И их судить. Как по-вашему Мне судить
После этого).
Отче наш, сущий на небесах, Мой Сын прекрасно это проделал.
Чтобы связать руки Моей справедливости и развязать руки милосердию Моему.
(Я не говорю о гневе Моем, он всегда был лишь Моей справедливостью.
А иногда Моей жалостью).
И теперь Я их должен судить как отец. Как он может судить, отец. У некоторого человека было два сына.
Как он способен судить. У некоторого человека было два сына. Известно, как отец судит. Мы знаем тому пример.
Мы знаем, как отец судил сына, который уходил и вернулся.
Это ведь отец плакал больше всех.
Вот что Мой Сын им рассказал. Мой Сын им выдал тайну Моего суда.
[Странная игра]
Я часто играл с человеком, говорит Бог. Но в какую игру, Меня от нее до сих пор бросает в дрожь.
Я часто играл с человеком, но видит Бог, для того, чтобы его спасти, и Я трепетал, что не могу его спасти.
Не сумею его спасти. Я хочу сказать, Я боялся, что не смогу его спасти,
Гадал, сумею ли его спасти.
Я часто играл с человеком, говорит Бог, и Я знаю, что благодать Моя изобретательна и как она вертится и играет. Она хитрее женщины.
Но она играет с человеком и вертит его и вертит случай, и это для того, чтобы спасти человека и помешать ему грешить.
Я часто играю против человека, говорит Бог, но это он хочет проигрывать, глупец, а Я хочу, чтобы он выиграл.
И иногда Мне удается сделать так,
Чтобы он выиграл.
Вот повод это сказать, мы играем в поддавки.
По крайней мере он, потому что Я если проигрываю, то проигрываю.
Но когда он проигрывает, только тогда он выигрывает.
Странная игра, Я его партнер и его противник.
И он хочет выиграть у Меня, то есть проиграть.
А Я, его противник, хочу заставить его выиграть.
И царство Отче Наш есть царство надежды: Хлеб наш насущный дай нам на сей день.
(А царство Радуйся, Мария Благодатная есть царство более потаенное).
Тот, кто читает по вечерам Отче наш, может спать спокойно.
Неужели вы думаете, что Меня забавляет насылать несчастья на этих бедных детей.
Разве Я им не отец.
И что Меня забавляет насылать на них неожиданности, как делают на войне.
Разве Я с ними воюю?
Да, Я воюю с ними, но вы отлично знаете, для чего.
Для того, чтобы помешать им проиграть сражение.
Я честный человек, говорит Бог.
[Тайна свободы]
Надо любить этих тварей такими, какие они есть.
Когда любишь кого-то, любишь его таким, какой он есть.
Один Я совершенен.
Может быть, именно поэтому
Я и знаю, что такое совершенство,
И требую меньше совершенства от этих бедных людей.
Я-то знаю, как это трудно.
И сколько раз, когда они изнемогают в испытаниях,
У меня есть желание, искушение подсунуть им руку под живот
И поддержать их Моей широкой рукой,
Как отец, когда учит сына плавать
В речном потоке
И его раздирают два чувства.
Ведь с одной стороны, если поддерживать его всегда и поддерживать чересчур,
Ребенок к этому привыкнет и никогда не научится плавать.
Но, если его не поддержать в нужный момент,
Ребенок захлебнется.
Так и Меня, когда Я учу их плавать в их испытаниях,
Меня тоже раздирают два чувства.
Ведь если Я буду поддерживать их всегда и поддерживать чересчур,
Они никогда не научатся плавать сами.
Но если Я не поддержу их в нужный момент,
Эти бедные дети могут захлебнуться.
В этом трудность, и большая трудность.
И в этом двойственность, две стороны проблемы.
С одной стороны, надо, чтобы они творили свое спасение сами. Таково правило.
И оно непреложно. Иначе было бы неинтересно. Они не были бы людьми.
А Я хочу, чтобы они были мужественны, были людьми и сами добывали себе
Ордена Шпоры.
С другой стороны, нельзя, чтобы они захлебнулись,
Нырнув в неблагодарность греха.
Такова тайна свободы человека, говорит Бог.
И Моего правления им и свободой.
Если Я чересчур его поддерживаю, он уже не свободен
А если Я его поддерживаю недостаточно, он падает.
Если Я чересчур его поддерживаю, то рискую его свободой,
А если поддерживаю недостаточно, то рискую его спасением:
Это два блага в каком-то смысле почти одинаково драгоценные.
Спасение бесценно.
Но что это за спасение, если оно не свободно.
Как его назвать.
Мы хотим, чтобы спасение было заработано им самим.
Им самим, человеком. Добыто им самим.
В каком-то смысле шло от него самого. В этом секрет,
В этом тайна свободы человека.
Такова цена, которую мы назначаем за свободу человека.
Потому что Я Сам свободен, говорит Бог, и Я сотворил человека по образу и подобию Моему.
Такова тайна, таков секрет, такова цена
Всякой свободы.
Свобода этой твари есть прекраснейший на свете отблеск Свободы Творца.
[На коленях, свободно]
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободно, теряешь вкус ко всякой покорности.
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободными людьми, поклонение рабов уже не трогает.
Когда видел святого Людовика на коленях, больше не хочешь видеть
Рабов с Востока, простертых ниц,
Растянувшихся лицом вниз на земле. Быть любимым свободно,
Ничто столько не весит, ничто столько не стоит.
Это несомненно Мое величайшее изобретение.
Когда попробовал, что это такое
Быть любимым свободно,
Все остальное кажется просто покорностью.
Вот поэтому, говорит Бог, Мы так любим этих французов,
И любим их особо между всеми,
И они всегда будут Моими старшими сыновьями.
Свобода у них в крови. Все, что делают, они делают свободно.
Они меньше рабы и больше свободны даже в грехе,
Чем другие в подвигах. Через них Я попробовал.
Через них Я придумал. Через них я сотворил
Любовь свободных людей. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог,
Я знаю, что он Меня любит.
Я знаю, что уж этот-то Меня любит, потому что он французский барон. Через них Я узнал,
Что такое быть любимым свободными людьми. Все падающие ниц
Не стоят хорошего честного коленопреклонения свободного человека. Вся покорность, все повиновение мира
Не стоят хорошей молитвы, честно коленопреклоненной, этих свободных людей. Вся покорность мира
Не стоит единого порыва
Хорошего честного порыва навстречу
Свободной любви. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог, Я могу быть уверен, Я знаю, о чем речь. Это свободный человек, свободный барон из Иль-де-Франса. Когда святой Людовик Меня любит,
Я знаю, Я понимаю, что такое быть любимым.
(А это все). Конечно, он боится Бога.
Но это благородный страх, весь пропитанный, весь налитой,
Весь исполненный любви, как яблоко налито соком.
Это отнюдь не какой-то подлый, низкий, грязный страх,
Который сосет под ложечкой. Но великий, высокий, благородный страх,
Страх Меня огорчить, потому что он Меня любит, и Меня ослушаться, потому что он Меня любит.
И потому что он Меня любит, страх
Не понравиться
И любящий и любимый у меня на глазах. В этот благородный страх вовсе не проникает
Дурной страх и пагубная низкая трусость.
И когда он любит Меня, это правда. И когда он говорит, что любит Меня, это правда. И когда он говорит, что предпочел бы
Заразиться проказой, чем впасть в смертный грех (так он Меня любит), это правда.
С ним Я знаю, что это правда.
Правда не только то, что он это говорит. Правда, что это правда. Он это говорит не потому, что так надо.
Не потому, что так написано в книжках или ему так говорили. Он это говорит, потому что это так.
Он любит Меня так сильно. Он любит Меня так. Свободно. И доказательство, которое есть у Меня в том же племени,
Это что сир де Жуанвиль (которого Я все-таки очень люблю), другой французский барон,
Который, напротив, предпочел бы совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным,
(Тридцать, несчастный, словно не знает, что говорит)
И он тоже не стесняется говорить что думает,
То есть говорить обратное
Даже в присутствии такого великого короля
И такого великого святого,
Зная, что он именно такой,
То есть противоречить такому великому королю и такому великому святому. Свободное слово.
Того, кто не хочет идти на риск
Подхватить проказу скорее, чем впасть в смертельный грех
Для Меня подтверждает свободное слово того, кто предпочитает стать прокаженным,
Чем впасть в смертельный грех.
Если один говорит что думает, другой тоже говорит что думает.
Одно подтверждает другое.
Они не боятся противоречить даже королю, даже святому.
Но когда они говорят, ясно, что они говорят как есть.
И что они думают как говорят. И что они говорят что думают. Это одно и то же.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Рабство — это воздух, которым дышишь в тюрьме
И в комнате больного. Но свобода
Это свежий воздух, которым дышишь в красивой долине,
А еще лучше на склоне холма, а еще лучше на хорошо продуваемой вершине.
У чистого воздуха и свежего воздуха есть свой вкус,
Который делает людей сильнее, вкус здоровья,
Крепкого мужского здоровья, и рядом с ним всякий другой воздух кажется
Спертым, затхлым, болезнетворным.
Только у того, кто живет на свежем воздухе,
Загорелая кожа и глубокий взгляд и кровь его племени.
Так у того, кто живет в свободе,
Загорелая кожа и глубокая душа и кровь Моей благодати.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Как они откровенны друг с другом, так откровенны они со Мной.
Как они говорят правду друг другу, так говорят они правду Мне.
И как барон не боится противоречить даже королю и святому
(Которого так любит, которому знает цену, за которого готов умереть),
Так, признаю, они порой не боятся противоречить Мне.
Мне царю, Мне святому. Но если они Меня любят, они Меня любят.
Они Мне знают цену. Они готовы умереть за меня.
Доказательство тому — сама их горькая свобода.
Их свобода слова, свобода поступка. Эти свободные люди
Умеют придавать любви какой-то горький вкус, нужный вкус и их свобода
Есть прекраснейший на свете отблеск, напоминающий Мне, отсылающий Меня,
Отблеск Моей собственной Свободы,
Которая есть секрет, и тайна,
И средоточие, и сердце, и семя Моего Творения.
Как Я сотворил человека по образу Моему и подобию Моему,
Так Я сотворил свободу человека по образу и подобию
Моей собственной, Моей изначальной свободы. И когда святой Людовик преклоняет колени
На плиты Сент-Шапель, на плиты Нотр-Дам.
Это человек падает на колени, не тряпка, не отребье,
Не дрожащий раб с Востока.
Это человек и француз и когда Меня любит святой Людовик.
Это человек Меня любит и когда святой Людовик отдает себя.
Это человек себя отдает. И когда святой Людовик отдает Мне свое сердце,
Он отдает Мне сердце человека и француза. И когда он оценивает Меня по достоинству,
То есть как Бога,
Это человеческая голова оценивает Меня, здравая голова француза.
(И Жуанвиль тоже, Жуанвиль, которого не надо забывать).
Когда он любит Меня (а он тоже любит Меня),
Когда он оценивает Меня (а он тоже оценивает Меня),
Когда он отдает себя (а он тоже отдает себя) и когда он Мне отдает свое сердце,
Он знает, что он такое, кто он такой,
Чего он стоит, сколько весит, что дает, он знает, что приносит.
И Я тоже знаю.
Даже когда Жуанвиль, Я не говорю только святой Людовик,
Когда Жуанвиль преклоняет колени на плитах Реймского собора
Или простой часовни в своем замке Жуанвиль,
Это не раб с Востока повергается на землю,
В страхе и с какой-то подлой, грязной дрожью.
К ногам и стопам какого-либо властелина
С Востока. Это свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль,
Он дает, он приносит и преклоняет колени
Свободно и, так сказать, и в каком-то смысле бескорыстно
И свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль из графства Шампань,
Жан, сир де Жуанвиль, сенешаль Шампани.
Не надо забывать и Жуанвиля, говорит Бог.
Он осмелился перечить самому королю.
Он и Мне немного перечил
В этой истории с проказой и смертными грехами.
Но Я им многое прощаю. Я прощаю все, чего они хотят.
Несколько святых идет во главе. А за ними длинная вереница грешников. Так устроен Мой народ христианский. И так строятся большие процессии.
Несколько пастухов идет впереди. А за ними большое стадо. Так движется шествие Моего народа христианского.
Как их свобода была сотворена по образу и подобию Моей свободы, говорит Бог,
Как их свобода есть отблеск Моей свободы,
Так Мне нравится видеть в них бескорыстность,
Словно отблеск бескорыстности Моей благодати,
Словно сотворенную по образу и подобию бескорыстности моей благодати.
Мне нравится, что они молятся в каком-то смысле не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они преклоняют колени не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они отдают себя и свое сердце и вручают и приносят себя и оценивают не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, наконец, что они любят не только свободно, но бескорыстно.
На бескорыстность Моей благодати они отвечают бескорыстностью молитвы.
И бескорыстностью даже в обете.
Они отвечают мне так, как Я спрашиваю. И если это так с простым народом и французским бароном,
Что же говорить о святом Людовике, ведь он сам барон и король баронов.
В этой истории с проказой и смертным грехом Я считаю вот так, говорит Бог.
Если Жуанвиль предпочитает совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным
И если святой Людовик предпочитает стать прокаженным, чем впасть в один смертный грех,
То Я не кладу, говорит Бог, что святой Людовик любит Меня обыкновенно.
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше обыкновенного.
Что святой Людовик любит Меня в меру, по мере,
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше меры.
Я считаю наоборот. Вот какой у Меня счет.
Вот как Я кладу.
Я кладу наоборот, что Жуанвиль любит Меня обыкновенно.
Честно, как бедный человек может Меня любить,
Должен Меня любить.
А что святой Людовик, наоборот, любит Меня в тридцать раз больше обыкновенного,
В тридцать раз больше честного.
Что Жуанвиль Меня любит в меру,
А святой Людовик любит Меня в тридцать раз больше меры.
(И если Я взял его к Себе на небо, Я-то уж знаю, почему).
Вот как Я считаю, говорит Бог. И счету Меня правильный. Ведь проказа, о которой речь,
Проказа, о которой они говорили, и быть прокаженным Не была проказой воображаемой и выдуманной и шуточной.
Она не была проказой, про которую они читали в книжках или слышали
Более или менее смутно.
Она не была проказой, о которой болтают или которой пугают в разговорах и в картинках,
Это была настоящая проказа, и они говорили о том, что могут ее подхватить по-настоящему,
Они ее хорошо знали, видели ее двадцать раз
Во Франции и в Святой Земле,
Эту гнусную мучнистую болезнь, эту мерзкую чесотку, злой лишай,
Болезнь отвратительных струпьев, которая превращает человека
В ужас и позор для людей,
Эту язву, этот сухой гной, одним словом, проказу,
Которая пожирает кожу, и лицо, и плечо, и кисть,
И бедро, и голень, и ступню,
И живот, и кожу, и кости, и нервы, и вены,
Эту сухую белую гниль, которая подбирается все ближе
И грызет мышиными зубами,
И превращает человека в отбросы и пугало для людей,
И разрушает тело как пузырчатая гниль,
И хватает тела мерзкими белыми губами,
Мерзкими сухими губами коросты
И всегда наступает, и не отступает никогда,
И всегда выигрывает, и никогда не теряет,
И идет до конца,
И превращает человека в ходячий труп,
Вот об этой-то проказе они говорили, а не о другой.
Об этой проказе они думали, не о другой.
О настоящей проказе, вовсе не шуточной.
Эту проказу он предпочел бы подхватить, а не другую.
Так вот, Я нахожу, что это тридцатикратно поражает.
Что это значит тридцатикратно Меня любить, что это тридцатикратная любовь.
Ну конечно, если бы Жуанвиль видел глазами души,
Что такое та проказа души,
Которую не зря мы называем смертным грехом,
Если бы глазами души он видел
Этот сухой гной души, который бесконечно ужасней,
Бесконечно безобразней, бесконечно пагубней,
Бесконечно опасней, бесконечно отвратительней,
Он сам сразу же понял бы, как его слова нелепы.
И что об этом даже вопрос не стоит. Но не все видят глазами души.
Я это понимало, говорит Бог, не все святые, таков Мой народ христианский,
В нем есть и грешники, они тоже нужны, так надо.
И все же это был хороший христианин, в общем, это был грешник, они тоже нужны в народе христианском.
Это был хороший француз, Жан, сир де Жуанвиль, барон святого Людовика. По крайней мере он говорил что думал.
[Я глотаю Мою боль]
Фарисеи улюлюкают тому, кто не захотел подхватить проказу.
Но святой и не улюлюкает и не возмущается.
Он слишком хорошо знает природу человека и слабость человека и ему просто больно.
Фарисеи улюлюкают этому человеку, который не хочет подхватить проказу.
Смотрите, как Святой, наоборот, говорит с ним ласково.
Твердо но ласково.
И эта твердость тем прочнее и Я в ней тем больше уверен и за нее спокоен, чем она ласковей.
Сердца грешников не берутся взломом.
Они не настолько чисты. Лишь Царство Небесное берется взломом.
Фарисеи травят человека, который не хочет подхватить проказу.
Смотрите, как Святой, наоборот, обращается с ним ласково.
Святой охвачен ужасной болью при этих словах грешника.
Но он вбирает в себя, глотает свою боль и страдает от нее сам, за себя, в себе.
И смотрите, как ласково он обращается с грешником.
Так вот Я, говорит Бог, на стороне святых, а вовсе не на стороне фарисеев.
И Я вбираю в Себя и глотаю Мою боль и страдаю от нее Сам, за Себя, в Себе,
И смотрите, как ласково Я говорю с грешником И как ласково Я обращаюсь с грешником.
[Чтобы быть любимым свободно, Я пожертвовал всем]
Спросите у отца, не лучшая ли минута
Та, когда сыновья начинают любить его как взрослые люди,
Его самого как человека,
Свободно,
Бескорыстно,
Спросите отца, чьи дети подрастают.
Спросите у отца, есть ли один счастливейший из всех миг
И не то ли это
Когда кончается покорность и сыновья, ставшие взрослыми людьми,
Любят его (относятся к нему), так сказать, со знанием дела,
Как человек человека,
Свободно,
Бескорыстно. Оценивают его.
Спросите у отца, знает ли он, что ничего не стоит
Человеческого взгляда, когда он скрещивается с человеческим взглядом.
А Я им отец, говорит Бог, и Я знаю удел человеческий.
Это Я его создал.
Я прошу у них не слишком многого. Я прошу только их сердце.
Когда Я получаю сердце, то нахожу, что эго хорошо. Я не привередлив.
Покорность всех рабов на свете не стоит одного хорошего взгляда свободного человека.
Вернее, покорность всех рабов на свете Мне противна и Я отдал бы все
За один хороший взгляд свободного человека,
За хорошее повиновение и нежность и преданность свободного человека,
За взгляд святого Людовика,
И даже за взгляд Жуанвиля,
Ведь Жуанвиль не такой святой, но такой же свободный (И такой же христианин).
И он так же бескорыстен.
И Мой сын умер и за Жуанвиля тоже.
Этой свободе, этой бескорыстности Я пожертвовал всем, говорит Бог,
Этому желанию быть любимым свободными людьми,
Свободно,
Бескорыстно,
Настоящими людьми, мужественными, взрослыми, твердыми.
Благородными, нежными, но нежностью твердой.
Чтобы добиться этой свободы, этой бескорыстности, Я пожертвовал всем,
Чтобы сотворить эту свободу, эту бескорыстность,
Чтобы дать толчок этой свободе, этой бескорыстности. Чтобы научить его свободе.
[Суд: открытие вечности вновь]
Весь Ветхий Завет есть знак, образ, в целом и в подробностях,
Очень верный, очень точный,
(Он прямо обратный, точно обратный),
Нового Завета, в целом и в подробностях.
В Ветхом Завете творение на пороге,
В начале, в начале мира.
А в Новом Завете суд в конце.
Суд, который есть прямая противоположность творению,
Противовес, прямое анти-творение.
Ведь в творении Я создал мир,
(Временный)
А в суде Я его разрушаю.
Так суд прямо противоположен творению и его уравновешивает.
Он то, что можно поставить, что стоит напротив творения.
Я разрезал время в вечности, говорит Бог.
Время и мир времени.
Творение было началом, а суд станет концом.
Времени (Мира времени).
Это точная симметрия, равновесие.
Что Я открыл, Я закрою.
В день творения (шесть дней) Я открыл некий мир (Впрочем, это известно)
(Вы об этом знаете, разговоров было достаточно).
И в первый час первого из шести дней творения Я начал некую историю,
А в день суда Я ее закрою. И весь Ветхий Завет идет от суда, который Я положил, — творить.
А весь Новый Завет идет к суду, который Я положу, — судить.
Так Ветхий Завет симметричен Новому.
И (противовесом) уравновешивает Новый.
И весь Ветхий Завет идет от творения.
А весь Новый Завет идет к суду.
И в Ветхом Завете Рай в начале.
И это земной Рай.
Но в Новом Завете рай в конце.
И говорю вам, это рай небесный.
И весь Ветхий Завет идет к Иоанну Крестителю и к Иисусу.
Но весь Новый Завет идет от Иисуса.
Это как прекрасный свод, поднимающийся с двух сторон к замку свода.
И Иисус есть замок свода. Таков свод этого нефа.
А камень, поднимающийся по изгибу нефа,
Определяющий, очерчивающий, заранее и постепенно, изгиб свода,
Образующий изгиб свода,
Камень поднимается снизу смело,
И верно, и надежно,
Твердо и без всяких опасений,
Потому что, поднимаясь, отлично знает,
Что найдет замок свода точно на месте встречи,
На точном пересечении, на священном скрещении, и замок свода — это Иисус.
И весь свод держит и несет и поднимает и поддерживает замок,
Как огромное круглое плечо, что без шеи поддерживает единую голову, но единый замок,
Замок венчающий,
Тоже единый поддерживает один весь свод и все целое.
Но открывается парадный двор и строения замка. И красивая лестница и четырехугольные стены. Так у Нового Завета есть еще одно измерение.
Ибо Ветхий Завет — это линия.
Но Новый Завет покрывает поверхность.
И творение было в каком-то смысле открытием времени и в каком-то смысле закрытием вечности.
А суд будет как раз закрытием времени
И полным и окончательным
Открытием вечности вновь.
[Самое прекрасное]
Не знаю ничего столь прекрасного в целом мире, говорит Бог,
Как пухлощекий ребенок, смелый как паж,
Робкий как ангел,
Он говорит двадцать раз здравствуйте, двадцать раз до свиданья и при этом прыгает.
И смеется и играет.
Одного раза ему мало. Ему не хватает. Это не опасно.
Им это нужно, говорить здравствуйте и до свиданья. Им всегда мало.
Потому что для них двадцатый раз как первый. Они считают как Я.
Вот так Я считаю часы.
И потому вся вечность и все время
(Как) мгновение у Меня на ладони.
Нет ничего столь прекрасного, как ребенок, когда он засыпает, читая молитву, говорит Бог.
Говорю вам, нет ничего столь прекрасного в мире.
Я никогда не видел столь прекрасного в мире.
А ведь Я видел красоты мира.
И Я их знаю. Мое творение набито красотами.
Мое творение набито чудесами.
Их столько, что не знаешь куда их девать.
Я видел миллионы и миллионы звезд у Себя под ногами, как песок морской.
Я видел дни, пылающие как языки огня.
Летние дни июня, июля и августа.
Я видел зимние вечера, распростертые плащом.
Я видел летние вечера, спокойные и тихие, как нисхождение рая,
Усыпанные звездами.
Я видел берега Мёза и церкви, Мои дома.
И Париж и Реймс и Руан и соборы, Мои дворцы и Мой замки.
Такие прекрасные, что Я бы их взял на небо.
Я видел столицу королевства и Рим, столицу мира христианского.
Я слышал, как поют мессу и ликующую вечерню.
И Я видел долины и холмы Франции Которые прекрасней всего.
Я видел глубокое море, и глубокий лес, и глубокое сердце человеческое.
Я видел сердца, пожираемые любовью,
Всю жизнь
Умирающие от сострадания.
Горящие как языки огня.
Я видел как мученики, живущие верой,
Держались как скала
На плахе
Под железными зубьями.
(Как солдат, что держится один всю жизнь
Из веры
В своего (как будто) отсутствующего генерала).
Я видел, как мученики пылают словно факелы
И тем приуготовляют себе вечнозеленые пальмы.
И Я видел, как проступают на железных крючьях Капли крови, сияющие алмазами.
И Я видел, как проступают слезы любви,
Что проживут дольше звезд небесных.
И Я видел молитвенные взгляды, любящие взгляды,
Умирающие от сострадания,
Что будут сиять вечно в ночи и ночи.
И Я видел, как целые жизни от рождения до смерти,
От крещения до елеопомазания,
Разматываются как клубок хорошей шерсти.
И вот Я говорю, говорит Бог, что не знаю ничего столь прекрасного в целом мире,
Как ребенок, когда он засыпает, читая молитву,
Под крылом своего ангела-хранителя
И улыбается ангелам, засыпая.
Он уже все перепутал, и ничего больше не понимает,
И перевирает слова Отче Наш вперемешку со словами Радуйся Мария Благодатная.
Нет ничего столь прекрасного, и тут
Даже Пресвятая Дева со Мной одного мнения.
В этом.
И Я могу сказать, что это единственное, в чем Мы с Ней одного мнения. Ведь обычно у Нас мнения разные.
Потому что она за милосердие.
А Я должен быть за справедливость.
[До, во время, после: всегда]
Пророк говорит до.
Мой Сын говорит во время.
Святой говорит после.
А Я говорю всегда.
И тут видно, что Мой Сын есть средоточие, и сердце, и свод, и замок,
И неф, и пересечение осей,
И точка сочленения,
И петля, на которой поворачивается дверь.
Князь пророков и князь святых.
Пророк, праведник идет до.
Мой Сын идет во время.
Святой идет после.
А Я иду всегда.
И Церковь, которая есть общение святых и общение верных, тоже идет после, тоже идет всегда.
(Перевод Ю. А. Гинзбург)
[Свобода]
Рабство — это воздух тюрьмы, воздух больницы (говорит Бог).
А свобода Моя, свобода, та, которую Я создал, — это свежий воздух долины; или горного склона; или вершины горы —
Открытой ветрам.
В этом воздухе — запах здоровья, и люди, дышащие им, — сильны;
Их кожа загорела, их взгляд — глубок, их кровь — горяча.
Они правдивы друг с другом; они правдивы и со Мной.
Они не скрытны друг перед другом; и не таятся от Меня.
И… надо сказать правду… они не боятся спорить со Мной.
Со Мной Богом, Святым и Царем.
Но когда они любят Меня, то любовь эта подлинна и глубока.
И за Меня они пойдут на смерть.
И залог их любви — их свобода:
Свобода их слова, свобода их чувства,
Придающая их любви тот острый оттенок,
Который есть лучшее в мире, ибо это — отблеск Моей собственной несозданной свободы,
Каковая лежит в основе Творения,
Как его Тайна, сердце и корень.
Человека Я создал по Моему образу и подобию,
И свободу его создал по образу и подобию Моей собственной изначальной свободы.
Поэтому его свобода — это отблеск Моей свободы,
И дар его любви есть отблеск Моей благодати.
Людей нужно любить таковыми, каковы они есть, — говорит Бог.
Когда любишь — принимаешь их, каковы они есть. Совершенство принадлежит только Мне.
И именно поэтому Я и знаю, что такое совершенство,
И не требую его от людей,
Ибо знаю, как оно трудно и недоступно.
Но когда Я вижу, как трудна их жизнь,
Мне порою хочется поддержать их Моей мощной рукой,
Так как отец учит своего сына плавать,
Поддерживая его посреди течения реки.
Но перед ним стоят две возможности, и он колеблется между ними.
Ибо если поддержка его будет сильна и верна, дитя понадеется на нее
И никогда не научится плавать.
Но если он не поддержит ребенка в нужную минуту, — он нырнет и легко захлебнется…
Так и Я вечно колеблюсь между двумя возможностями,
Ибо если Мой промысл будет неизменен и чрезмерен,
Люди никогда не станут самими собой.
Но если Я не поддержу их в нужную минуту,
Эти бедные дети захлебнутся в бездне греха.
Такова эта трудность; она велика.
И такова двойственность, такова противоречивость
Моей задачи.
С одной стороны надо, чтобы они совершали свое спасение сами.
Это закон. И его изменить нельзя.
Иначе все станет бессмысленным. И люди перестанут быть людьми.
А я хочу, чтобы они были мужественны, смелы и свободны.
Но, с другой стороны, нельзя допускать, чтобы они захлебнулись в бездне греха.
Такова тайна свободы человека, — говорит Бог.
Тайна Моего промысла о человеке и его свободе.
Если Я стану помогать ему чрезмерно — он перестает быть свободным.
А если Я отнимаю у него Свою помощь, он гибнет.
Если Я помогаю ему чрезмерно — под вопросом его свобода.
А если Я отнимаю у него Свою помощь — под вопросом его спасение.
А и то и другое одинаково драгоценно,
Ибо спасение его не имеет цены.
Но что такое спасение без свободы?
А Я хочу, чтобы человек сам совершал свое спасение.
Сам человек. Своею волею.
Чтобы спасение это шло как бы от него самого.
Такова тайна свободы человека.
Таково достоинство, даруемое Нами свободе человека,
Ибо Я Сам свободен, — говорит Бог, — и сотворил человека по Моему образу и подобию.
И такова тайна, таково достоинство всякой свободы.
Ибо эта тварная свобода есть совершеннейший образ свободы Творца.
И поэтому она так ценна.
И чем было бы спасение без свободы, без воли и труда свободного человека? Что оно может значить?
Какой в нем смысл?
Блаженство рабов, спасение рабов, рабье блаженство — к чему Мне оно.
Какой смысл в любви раба?
Если речь идет о Моем могуществе, то оно не нуждается в свидетельстве рабов; оно и так всем известно, ибо все знают, что Я — Всемогущий.
И могущество Мое сияет во всем творении и во всей его жизни;
В песке морей и в звездах неба…
И никто не оспаривает его, ибо все его знают.
И оно сияет в неживой природе, и в промысле, и в самом появлении человека.
Но, творя мир разумный, Я хотел большего, — говорит Бог.
И лучшего. Гораздо лучшего. Я восхотел свободы.
И Я создал эту свободу.
И когда познаешь свободную любовь — подчинения больше не хочешь.
Когда познаешь любовь свободного человека, рабские восторги становятся противны.
Когда раз увидишь пред Собой коленопреклоненного
St-Louis, то отворачиваешься от толп восточных рабов, валяющихся в прахе на земле.
Быть любимым свободно!
Нет ничего, чтобы могло с этим сравниться.
Это, конечно, лучшее, что Я создал.
Все остальное — только подчинение необходимости.
[Молитва]
Как Мне защититься от людей, — говорит Бог.
Мой Сын открыл им тайну… Он научил их молиться «Отче наш»;
И вот они знают, что Я — их Отец.
Мой Сын так любил их, что научил их молиться этими словами,
Через которые никогда не переступит Мой гнев и Мое правосудие.
И вот эти два слова стоят впереди их прошений, как сложенные на молитву руки, как волнорез корабля, за которым следует весь флот…
И как могу Я судить их,
Когда они идут ко Мне как к Отцу.
Известно, как судит Отец…
Да, Сын Мой, научив их молиться, связал Мое правосудие и развязал Мою милость…
И вот что Я теперь вижу.
С высоты Моего величия, с престола Моей справедливости Я вижу, как с края земли на Меня плывет флот трирем.
Они подобны стае журавлей, треугольником летящих в небе, с вожаком впереди,
Который грудью режет ветер;
А за ним вся стая, тесно прижавшись друг к другу и друг за другом укрываясь.
Таков этот флот — и первый корабль — это Мой Сын, принявший на Себя грех всего мира.
А за Ним — все множество людей, — кораблей, скрывшихся за Моим Сыном от Моего гнева и правосудия.
Таков этот флот трирем бесчисленный, как звезды неба, и вооруженный, как древние воины — в латах и шлемах…
Он плывет на Меня, и Я ничего не могу противопоставить силе его молитвы.
А за ним Я вижу другой флот молитв — также бесчисленный, но плывущий уже не на веслах, а на парусах.
Флот легких белых каравелл, клонящихся под ветром к голубым волнам моря.
Они подобны нежным голубкам — таким своим и привычным, что хочется взять их в руку…
Это флот молитв Божьей Матери: Богородица Дева Радуйся, Радуйся Царица, Матередевственная Славо!
Но эти нежные голубки, эти легкие каравеллы — быстрее всех других кораблей и первые достигают гавани…
А за ними следует третий флот — всех без различия молитв: Тех, что читаются за литургией и за вечерней;
Заутреней и за полунощницей.
Молитв монахов и мирян; дня и ночи.
И тех молитв, которые читают, благословляя дымящееся блюдо.
Но и это еще не все. Ибо за ними следует четвертый флот — невидимый:
Тех молитв, которые не были сказаны, тех слов, которые не были произнесены.
Тайных воздыханий души, добрых движений сердца.
Тот, кому они принадлежат, их не сознает и не знает.
Но Я слышу их и приемлю, и считаю, и храню,
Ибо Я Судия Тайного…
[Творение]
Вера Меня не удивляет,
Она так естественна (говорит Бог).
Ибо Я так ослепительно сияю в Моем Творении:
В солнце, в луне и в звездах — во всем, что Я сотворил.
В небесных светилах и в морских рыбах —
Во всем мире Моих творений,
В лике земли и в лике морей…
В ветре, который проносится над морем, и в ветре долины,
Тихой долины,
Скрытой горами долины…
В деревьях и в животных, и в лесных зверях;
И в человеке — Моем творении.
В народах и в людях, и в царях, и в простых крестьянах,
В мужчине и в женщине — его подруге.
А главное — в детях и в голосе детей,
Ибо дети далее в большей степени Мое Творение,
Чем взрослые люди.
Ибо жизнь, земная жизнь их еще не успела испортить.
И среди всех Моих творений — они — Мои слуги
Прежде всех.
И голос ребенка более чист, чем голос ветра в тишине долины — долины, скрытой горами.
И взгляд ребенка более чист, чем голубизна неба, чем небесная млечность и луч звездного света в тишине ночи.
Я так ослепительно сияю в Моем творении (говорит Бог), В лике гор и в лике полей,
В хлебе, и в вине, и в человеке, который пашет; и в человеке, который сеет; и в сборе зерна и в сборе винограда.
В свете и во тьме,
И в сердце человека, которое глубже всего в сотворенном мире,
Ибо оно недоступно ничьему взору,
Кроме Моего.
В буре, вздымающей волны, и в буре, гонящей листья деревьев в лесу и вместе —
В спокойствии тихого вечера.
В песках морей и в звездах, которые суть пески небес,
В камне порога, в камне очага и в камне алтаря,
В престоле, на котором совершается таинство,
В доме человека и в храме, который есть Мой дом на земле.
И в орле — Моем создании — который пролетает над вершинами гор,
В царственном орле, крылья которого отстоят друг от друга.
И в муравье — Моем создании — который ползает по земле и собирает песчинки.
В муравье, — который Мне служит.
Служит Мне терпеливо, без остановки, без отдыха — если не считать смерти и долгого земного сна.
И далее в змее,
Которая прельстила жену и за это должна пресмыкаться на чреве.
Но и она тоже — Мое создание и Мой слуга.
Змея, которая прельстила жену — которая Мне служила; прельстила и мужа — Моего слугу.
Я так ослепительно сияю в Моем творении,
Во всем, что случается с людьми и с народами — с бедняками
И даже с богатыми,
Которые не хотят признавать себя Моим созданием.
И прячутся
От того, чтобы служить Мне.
Во всем, что человек создает и разрушает — в добре и во зле (и на что Я не обращаю внимания, как Хозяин, который воссоздает то, что человек разрушает, и разрушает то, что он создает).
Я сияю даже в соблазне греха…
И во всем, что случилось с Моим Сыном,
Случилось из-за человека,
Моего создания,
Которого Я сотворил.
В воплощении, в рождении и в смерти Моего Сына.
И в святейшем Таинстве Его крови.
Во всяком рождении, и во всякой жизни, и в смерти,
И в вечной жизни, которой не будет конца,
Которая победила смерть…
Я так сияю в Моем Творении (говорит Бог),
Что не видеть Меня — для этого надо быть слепым,
И для того, чтобы не верить в Меня, надо учинить над собой насилие, извратить себя, обессилить, измучить.
Надо засохнуть, умереть…
[Детство]
Вся жизнь начинается с нежности, — говорит Бог.
Когда смотришь на дерево, когда смотришь на дуб,
Когда видишь его жесткую, его грубую кору,
Которая твердой броней одевает его столетний ствол;
И его ветви, подобные сплетению мощных рук,
И его корни, подобные огромным ногам.
Когда видишь эту силу и мощь, и грубость —
Маленький нежный побег на конце его ветки
Кажется незначительной случайностью.
Кажется маленьким наростом: живущим на дереве,
Растущим на дереве, питающимся им.
Он как бы вырастает из дуба, от него зависит, не может без него быть.
Но на самом деле обратно.
Было время, когда не было дуба, а был этот нежный побег, эта зеленая почка, которая дала жизнь дубу.
Ибо вся жизнь начинается с нежности.
Вся жизнь начинается с этого нежного апрельского побега, с этих клейких листочков, покрытых, согретых, завернутых в белый пушок волокнистых нитей…
В этой свернутой, нераскрывшейся почке — тайна всей жизни.
Жесткая кора дуба кажется панцирем по сравнению с нежным побегом.
Но на самом деле эта кора только затвердевший, ставший старым побег.
И самый грубый воин был когда-то младенцем, сосавшим грудь матери.
И самый твердый мученик, молчащий под пыткой, как бы застывший, затвердевший в страдании был, когда-то младенцем, сосавшим грудь матери.
Вся жизнь начинается с нежности, и без этого зеленого побега, без этой маленькой почки весь мир — только сухие сучья,
Которые годны только сгорать.
(Перевод Л. А. Зандера)
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги