Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы

1

Гаспар де ля Нюи, писатель по найму, водил куском замши по мерцающему латунному основанию возвышающейся перед ним словомельницы с абсолютно такой же рассеянной привязанностью, с какой чуть позже в то утро собирался ласкать гибкий стан мастер-писателя Элоизы Ибсен. Он механически проверил тысячи расположенных рядами контрольных огней (все темные) и ряды шкал (все на нуле) передней панели машины высотой в два этажа. Затем зевнул, массируя при этом мышцы шеи.

Ночную смену Гаспар провел подремывая, попивая кофе и дочитывая «Грешников из пригородных районов» и «Каждый сам себе философ». Ни один писатель не пожелал бы более легкой ночной работы.

Наконец он бросил замшу в ящик старого стола. Критически оглядывая себя в маленькое зеркальце, пригладил пальцами черные вьющиеся волосы, щелчками заставил черный шелковый галстук ниспадать пышными складками и тщательно застегнул отделанный тесьмой черный бархатный смокинг. Потом Гаспар быстро подошел к табельным часам и отметил время ухода. Его напарник по дневной схеме опаздывал уже на двадцать секунд, но это уже была головная боль дисциплинарного комитета союза, а не его.

У двери похожего на собор зала, где находилось полдюжины словомельниц Рокет Хауз и Протон Пресс, он остановился, пропуская ахающую толпу ранних посетителей, сопровождаемых охранником Джо — сутулым старикашкой с вечно полупьяными глазами. В искусстве спать на работе тот преуспел не хуже любого из писателей. Тем не менее Гаспар обрадовался: наверняка не придется терпеть идиотских вопросов типа «Где вы берете идеи, которые закладываете в словомельницу, мистер?» и ловить подозрительно-любопытные взгляды — помимо всего прочего публика верила, будто все писатели — сексуальные маньяки, что было, впрочем, некоторым преувеличением. Он вновь порадовался возможности избежать назойливого любопытства посетителей, когда заметил в толпе прегнуснейшую парочку, одетую в костюмы «папаша и сынок». Мужичок явно походил на суетливую всезнайку, а малец изображал капризную скуку. Оставалось только надеяться, что Охранник Джо достаточно проспался для того, чтобы удержать этого последнего от издевательств над его любимой машиной.

И все же, принимая во внимание аудиторию, Гаспар вытащил свою огромную изогнутую желто-коричневую пеньковую трубку, поднял колпачок серебряной филиграни и принялся набивать ее кубиками табака из украшенного золотом кисета тюленьей кожи. Во время процедуры он слегка хмурился. То, что приходилось курить из этого германского урода, было единственным неприятным моментом в его положении писателя, не считая несколько дурацкой одежды, которую он вынужден был носить. Однако издатели тщательно следили за соблюдением подобных контрактных мелочей, как и за тем, чтобы писатель отсиживал полную рабочую смену, независимо от того, работали его словомельницы или нет.

Да какая к черту разница, с улыбкой напомнил себе Гаспар, ведь скоро он станет мастер-писателем и ему будет положено носить ливайсы и свитер, коротко стричься и курить сигареты публично. Хотя, несомненно, и со статусом писателя по найму ему приходилось полегче, чем писателям-подмастерьям, коим обычно вменялось носить такие костюмы, как греческая туника, римская тога, монашеская ряса или камзолы с широкими крахмальными воротниками. Да что там, Гаспар даже знавал беднягу-собрата, которого весельчаки-садисты из союза заставили по контракту одеваться древним вавилонянином и повсюду таскать с собой три каменные таблички и молоток с зубилом. Публике, конечно, нужна определенная атмосфера, но последнее было, пожалуй, крайностью.

Впрочем, в общем и целом писатели вели мягкое и даже приятное существование, поэтому Гаспара особенно удивляло, почему в их среде появлялось все больше и больше недовольных выпавшим жребием. Изливая грязь и обиды на своих издателей, они носились с иллюзией, будто имеют серьезные и глубокие мысли, которые необходимо донести до публики. Многие из них откровенно ненавидели свои словомельницы, что ранило Гаспара вдвое сильнее, чем святотатство. Даже Элоиза начала сбегать в короткие ночные часы на тайные встречи недовольных (о которых Гаспар даже и слышать не хотел), вместо того чтобы посвящать часы после смены здоровому сну, готовясь к его возвращению с работы.

Мысль об Элоизе, ожидающей его на их пыльном ложе любви, заставила Гаспара нахмурить лоб во второй раз. Так или иначе, два часа, посвящаемых нежной горизонтальной деятельности, пусть даже и с настоящим мастер-писателем, казались ему чрезмерными, если не сказать изматывающими. Вполне хватило бы и одного часа.

— А вот писатель, сынок…

Излишне громкий шепот за спиной возвестил о приближении гнусной парочки. Гаспар сделал вид, что не заметил в этом шепоте презрительного негодования, и продефилировал мимо рассеявшихся посетителей с бесстыжей ухмылкой. Мой жребий, напомнил он себе, принадлежать к профессии, все представители которой были половыми гангстерами. В конце концов, два часа блаженства, светящих ему, были компромиссом между часом, предложенным им, и тремя, на которых настаивала Элоиза.

Читательский Ряд — проспект в Нью-Анджелесе штата Калифорния, — на котором сосредоточились все англоязычные издательства Солнечной системы, выглядел в это утро на удивление безлюдным (возможно ли, что вся дневная смена проспала?). Правда, на улице сновало много весьма суровых на вид роботов — угловатых металлических парней семи футов ростом с единственным, как у Полифема, телеглазом и небольшими громкоговорителями для общения с людьми. Впрочем, между собой они предпочитали общаться посредством прямого контакта или неслышного коротковолнового радио.

Увидев знакомого робота, который выделялся среди собратьев шероховатой, но ухоженной вороненой сталью, как скаковой конь среди першеронов, Гаспар воспрял духом.

— Привет, Зейн! — радостно крикнул он. — Что это тут происходит?

— Приветствия, Гаспар, — отозвался тот и, подойдя ближе, добавил со значительно меньшим усилением: — Я не знаю. Эти чудовища не хотят говорить со мной. Они, конечно же, подонки, нанятые издателями. Может, водители снова забастовали и издателям не по нраву попытки вмешаться в распределение книг?

— Тогда это не наше дело, — весело заключил Гаспар. — Что, опять был занят все эти дни, старый металлолом?

— Платы за весь день едва хватает, чтобы подзарядить батареи, старый мешок с мясом, — заметил робот, отвечая на колкость, — но тогда я идиотски взболтанное электропойло.

Гаспар тепло улыбался, слушая добродушное урчание давнего приятеля. Ему действительно нравилось общение с роботами, особенно с Зейном, хотя большинство людей с неодобрением относились к братанию с врагом, как они это называли между собой, а Элоиза однажды во время любовной ссоры окрестила его «грязным роболюбом».

Наверняка любовь к роботам выросла из его восхищения словомельницами, но Гаспар никогда не пытался проанализировать ее глубже. Он просто знал, что его влекло к ним, и боролся с антироботическими предрассудками, где бы они ни поднимали свою молотообразную голову. Какого черта, говорил он себе, роботы — веселые ребята, всегда готовы помочь, и если они как-то случайно и взяли верх над миром своих создателей, то им, по крайней мере, на это было наплевать, а уж вопрос о смешанных браках или тому подобный бред никогда не испортит отношений между двумя расами.

В любом случае Зейн Горт был прекрасным парнем и выделялся даже среди металлического народа. Вольный робот, посвятивший себя сочинению приключенческих историй для других собратьев, он прекрасно знал мир, глубоко симпатизировал ему и шел по жизни с зачищенными контактами (зачищенные контакты у роботов были эквивалентом мужественности), что превращало его в настоящего интеллигента — одного из миллиона.

— Гаспар, — неожиданно сказал Зейн, — до меня дошли слухи, что вы, человеческие писатели, планируете забастовку или даже какие-то более отчаянные действия.

— Да не верь ты этому, — успокоил его Гаспар. — Элоиза бы мне сказала.

— Рад это слышать. — Вежливое гудение тем не менее свидетельствовало, что Зейн не совсем убежден в этом. Внезапно между его правым захватом и лбом прогрохотал сильный разряд.

— Прости меня, — извинился он, когда Гаспар невольно отшатнулся, — но я должен лететь. Уже четыре часа как мучаюсь с моим новым романом. Я загнал доктора Вольфрама в переделку, из которой никак не мог его вытащить. А тут вдруг решение стрельнуло прямо в голову. Хей-я! — И он исчез с проспекта, словно голубая молния.

Гаспар не спеша продолжил путь, смутно дивясь тому, как, должно быть, прескверно чувствуешь себя, промучавшись над романом четыре часа. Конечно же, словомельницу могло закоротить, но это было не совсем то. Может, все равно что споткнуться о шахматную проблему? Или это больше походило на мощные эмоциональные срывы чрезвычайно озабоченных людей (даже писателей!), как в те мерзкие давние дни, когда не было ни гипнотерапии, ни гипертранквилизаторов, ни неустанных роботов-психиатров. Но тогда как же выглядели эмоциональные срывы? Честно говоря, иногда Гаспару казалось, что его существование было немного более спокойным и медлительным, чем допускалось даже для писателя.

2

Туманные размышления Гаспара резко оборвались у газетного киоска, где заканчивался Читательский Ряд. Киоск сиял и мерцал, как рождественская елка, и всегда вызывал у него ощущение, будто он шестилетний мальчуган, которого застал врасплох Дед Мороз.

Общий вид страниц книг в мягких обложках не очень изменился за последние два столетия — все тот же темный шрифт на светлой бумаге, — но вот обложки расцвели прямо на удивление. То, что в середине двадцатого века было просто намеком, разрослось и достигло полного совершенства.

Магия стереопечати и четырехступенчатой репродукции позволяла соблазнительным девицам бесконечно снимать с себя одежду за одеждой или постоянно проходить через освещенное окошко прикрытыми лишь прозрачными халатиками. Злобно щерились монстры и бандиты, философы и министры поглядывали многозначительно-доброжелательно и даже заботливо. Падающие трупы заливались кровью, рушились мосты, ураганы вырывали деревья, звездолеты мчались в бесконечность космоса с обложек величиной пять на пять дюймов.

Все органы чувств подвергались воздействию: уши наполнялись звуками волшебной, чарующей музыки, подобной пению сирен, которая периодически прерывалась звуками страстных поцелуев, ударов кнута по живой плоти, мягким стрекотаньем автоматных очередей и призрачным грохотом разрыва атомных бомб; ноздри улавливали запахи жареных индеек, горящего дерева, сосновых иголок, апельсиновых посадок, оружейного пороха, а также легкий аромат марихуаны, мускуса и таких знаменитых духов, как «Фер де Ланс» и «Небьюла» номер пять. И в то же время Гаспар знал, что стоит только протянуть руку и дотронуться до любой из книг, как ощутишь прикосновение к бархату, норке или розовым лепесткам, сафьяну или полированному клену, позеленевшей бронзе, венерианской морской пробке или теплой девичьей коже.

В одно мгновение даже мысль о трех интимных часах с Элоизой Ибсен перестала казаться преувеличенной. Приближаясь к рядам книг, и в самом деле выглядевших, как игрушки на ветвистой рождественской елке, за исключением, пожалуй, модернистских полок с роликами робокниг, Гаспар замедлил и без того уже медленный шаг, чтобы продлить ожидание удовольствия.

В отличие от большинства писателей своего возраста Гаспар де ля Нюи очень любил читать книги, особенно ту почти гипнотическую продукцию, именуемую иногда словодурью, с теплой розовой облачностью прилагательных, дующими, как дикие ветры, глаголами, серьезными четырехмерными существительными и союзами, подобными электросварке.

Именно сейчас он предвкушал два определенных удовольствия: убиться, но купить новую книжицу для вечернего чтения, и еще раз увидеть на дисплее свой первый роман «Пароль к Страсти», примечательный тем, что девица на обложке снимала одну за другой семь разноцветных юбочек — полный спектр. А на последней странице обложки было его собственное стереофото на фоне викторианской гостиной. Он склонялся над хрупкой прекрасной девушкой с прической, нашпигованной заколками длиной в целый фут, и корсетом, соблазнительно расстегнутым на три четверти. Подпись была захватывающей: «Гаспар де ля Нюи собирает материалы для своего шедевра». Ниже утверждалось: «Гаспар де ля Нюи, французский посудомойщик, имеющий опыт работы стюардом на космическом корабле. Он был ассистентом в подпольном абортарии (работал под прикрытием Сюрте), таксистом на Монмартре, камердинером старорежимного виконта, любимцем сосновых боров французской Канады, изучал межпланетные законы о разводах в Сорбонне, работал гугенотским миссионером среди черных марсиан и тапером в доме терпимости. Под влиянием мескалина он возродил позабытые жизни пяти известнейших парижских сводников. Три года он провел как пациент в лечебнице для душевнобольных, где дважды пытался избить до смерти медсестер. Следуя нетленным традициям своего соотечественника капитана Кусто, он, как отличный аквалангист, стал свидетелем садистских подводных половых обрядов венерианских русалок. Гаспар де ля Нюи написал «Пароль к Страсти» за два с третью дня на новеньком аппарате «Словомастер-ракета» с плавающим впрыскиванием наречий и пятисекундных саспенс-пауз, создающих напряжение. Он доводил свой роман на «Суперотделыцике Саймона». За выдающиеся достижения в упаковке прозы де ля Нюи был награжден трехночным путешествием по экзотическому Старому Нижнему Манхэттену. А сейчас собирает материал для второго романа, который, как он говорит, будет называться «Тискаясь с грешниками».

Гаспар знал все эти слова наизусть так же, как и то, что все они были неправдой, за исключением той детали, что сексуальные поползновения он молол целых семь смен. Он никогда не покидал Землю, не был в Париже, не занимался никаким спортом опаснее пинг-понга, у него никогда не было более экзотичной работы, чем конторщик, и даже глупейшего, стоящего упоминания психоза.

Что же касается «собранного материала», то главным его воспоминанием были пронизывающие стереоогни и модель-лесбиянка, постоянно жалующаяся на запах у него изо рта и посылающая своим нежным беспокойным бюстом приглашения мужеподобной даме-фотографу. Конечно, сейчас, когда появилась Элоиза Ибсен, Гаспар вынужден был признать, что она одна вполне могла заменить, по крайней мере, троих женщин.

Да, реклама на обложке была неправдой. Гаспар знал ее наизусть и все-таки с удовольствием перечитывал, стоя у киоска и вновь смакуя каждый нюанс ее отвратительно-льстивого обаяния.

Он уже было протянул руку к мерцающей книге — девушка на обложке готовилась сорвать свою последнюю фиолетовую принадлежность туалета, — как откуда-то сбоку вырвался горяче-красный ревущий и вонючий язык пламени, и маленький мирок секскуколки в одно мгновение почернел. Гаспар отпрянул, все еще пребывая в тумане своих грез, хотя они уже обернулись кошмаром. В три секунды веселенькое книжное деревце превратилось в скукоженный костяк со сморщенными черными плодами. Пламя погасло, и раскаты грубого убийственного смеха заменили его рев. Подсознательно Гаспар узнал это драматическое контральто.

— Элоиза?! — все еще не веря глазам, крикнул он.

Впрочем, вопрос казался неуместным, ибо это действительно была его мастер-любовница, которая, как он думал, в данный момент набиралась полового влечения в постели. Ее крупные черты были искажены дьявольским ликованием, волосы разметались, как у фурии, ее пышные формы рвались из джинсов и длинной рубашки, правая рука размахивала зловещим черным шаром.

Возле нее стоял Гомер Хемингуэй, бритоголовый мастер-писатель, которого Гаспар всегда считал неуклюжим олухом, хотя Элоиза с недавнего времени взяла моду повторять его тупые короткие замечания. Отличительной чертой наряда Гомера была вельветовая охотничья куртка, обвешанная гигантскими хлопушками, и широкий пояс с болтающимся на нем топором в чехле. Волосатой лапой он сжимал дымящийся ствол огнемета.

А за спинами упомянутой парочки маячило еще двое крепких писателей по найму в полосатых свитерах и темно-синих беретах. Один держал баллон огнемета, а другой — автомат и знамя на коротком древке с черной надписью «30» на сером фоне.

— Что вы творите, Элоиза? — все еще в шоке, весь дрожа, спросил Гаспар.

Его валькирия страсти уперла кулаки в бедра.

— То, что нужно, ты, лунатик! — ухмыльнулась она. — Вынь бананы из ушей! Раскрой зенки! Пошевели своим умишком!

— Но зачем вы жжете книги, дорогая?

— Ты называешь эти машинные помои книгами? Червяк! Пресмыкающееся! Разве тебе никогда не хотелось написать что-нибудь по-настоящему свое? Что-нибудь возвышенное?

— Конечно, нет, — истерично выкрикнул Гаспар. — С чего бы вдруг? Дорогая, ты мне не сказала, зачем вы сжигаете?..

— Это только предвкушение! — рявкнула она в ответ. — Символ! — Ее ухмылка снова приобрела дьявольское выражение. — Настоящие разрушения еще впереди! Идем, Гаспар, ты можешь помочь. Отбрось врожденную лень и поиграй в мужчину!

— Помочь в чем? Дорогая, ты же так и не сказала…

— Тратишь время, детка, — перебил Гомер Хемингуэй, едва удостоив Гаспара презрительно-отсутствующего взгляда.

— А что это за чугунный шар у тебя в руке, Элоиза? — игнорируя Гомера, поинтересовался Гаспар.

Вопрос, казалось, привел его атлетическую фурию в восторг.

— Ты же читаешь много книг, правда, Гаспар? Когда-нибудь читал о нигилизме и нигилистах?

— Не могу этого сказать, дорогая.

— Ну так прочтешь, родимый, прочтешь. Фактически уже сейчас ты можешь узнать, что значит быть одним из них. Дай ему свой топор, Гомер.

Гаспар внезапно вспомнил разговор с Зейном Гортом.

— Э, народ, так вы бастуете? — недоверчиво спросил он. — Элоиза, ты никогда и словом не обмолвилась…

— Конечно, нет! Я не могла доверять тебе. У тебя много слабостей, особенно к словомельницам. Но сейчас у тебя есть шанс утвердиться. Возьми топор Гомера.

— Да посмотрите, люди, вы не сможете применить насилие, — серьезно заволновался Гаспар. — Проспект набит роботами-наемниками.

— Ну, они нас не волнуют, парень, — загадочным тоном произнес Гомер Хемингуэй. — Мы кое-что знаем об этих жестяных извращенцах. Если это все, что тебя тревожит, парень, хватай топор и развороти-ка парочку словомельниц.

— Разворотить словомельницы?! — Гаспар ахнул с таким изумлением, словно произнес кощунственные фразы: «Убить папу римского?», «Отравить озеро Мичиган?» или «Взорвать Солнце?»

— Да, разворотить словомельницы! — рыкнула его прекрасная людоедка. — Быстрее, Гаспар, выбирай! Ты — настоящий писатель или штрейкбрехер? Ты герой или издательский стукач?

На лице Гаспара появилось выражение крайней решимости.

— Элоиза, — твердо сказал он, подходя к ней, — мы сейчас же отправимся вместе домой.

Огромная волосатая лапа схватила его и швырнула на каучуковый тротуар.

— Леди пойдет домой, когда придет время, парень, — зловеще заявил Гомер Хемингуэй. — И со мной.

Гаспар вскочил и попытался нанести боковой удар с разворота, но был отброшен ленивым тычком в грудь, который заставил его задохнуться.

— И ты называешь себя писателем, парень? — с удивлением проговорил Гомер, проводя еще один удар, мгновение спустя выключивший сознание Гаспара. — Да ты и близко возле них не стоял.

3

Сияя бирюзовыми костюмами с опаловыми пуговицами, «папаша и сынок» самодовольно стояли у словомельницы. Писатель с дневной смены так и не появился. Охранник Джо спал прямо под табельными часами. Остальные посетители разбрелись. Откуда-то появился розовый робот и тихо пристроился на табурете в дальнем углу сводчатой комнаты. Его захваты двигались так, что казалось, будто он вяжет.

Отец. Ну вот, сынок. Посмотри-ка на это. Ну, ну, не нужно так запрокидывать голову.

Сын. Она большая, папа.

Отец. Действительно. Это словомельница, сынок, машина, которая пишет художественные книжки.

Сын. Она пишет мои книжки с рассказами?

Отец. Нет, она пишет романы для взрослых. Гораздо меньшая по размеру машина — почти твоего роста — пишет для маленьких…

Сын. Давай уже пойдем, папа.

Отец. Нет, сынок! Ты хотел посмотреть словомельницу, ты просил и просил, а мне стоило больших неприятностей достать пропуск посетителя, и поэтому ты сейчас будешь смотреть на эту словомельницу и слушать мои объяснения.

Сын. Да, папочка.

Отец. Ну, видишь, это вот так — нет… вот, вот так…

Сын. Это робот, папа?

Отец. Нет, это как электрик или твой учитель. Словомельница — не личность, какой является робот, хотя оба сделаны из металла и работают от электричества. Словомельница — почти как электрическая счетная машина, но имеет дело со словами, а не с цифрами. Она вроде большой шахматной или военной машины, с той лишь разницей, что действия производит в романе, а не на доске или на поле боя. Однако словомельница, в отличие от робота, неживая и не может двигаться. Она может писать только художественные книги.

Сын (пиная металлический корпус ногой). Дурная старая машина!

Отец. Не делай этого, сынок. Значит, это вот так, есть множество способов рассказать одну и ту же историю.

Сын (все еще вяло пиная машину). Да, папа.

Отец. Эти способы зависят от того, какие выбраны слова. Но раз уж одно слово выбрано, все остальные должны соответствовать этому первому слову. Они должны нести то же настроение и соответствовать возрастанию напряжения с микрометрической точностью. Впрочем, это я объясню тебе позже.

Сын. Да, папа.

Отец. В словомельницу вводится общая канва рассказа и поступает в ее большой банк памяти — много больше, чем даже папочкин, — где наугад подбирается первое слово. Это называют «открыть козырь». Или первое слово задает ей программист. Однако, когда машина подбирает второе слово, она должна выбрать такое, которое соответствовало бы атмосфере и так далее, и так далее. Введи в машину одну и ту же канву рассказа и сотню разных слов — по одному за раз, конечно, — и она напишет сто совершенно разных романов. На самом деле все, безусловно, гораздо сложнее для твоего, сынок, понимания, но работает она именно таким образом.

Сын. Словомельница рассказывает ту же историю разными словами?

Отец. В некотором смысле — да.

Сын. По-моему, это глупо.

Отец. Это не глупо, сынок. Все взрослые читают романы. Папа тоже читает романы.

Сын. Да, папа. А это кто?

Отец. Где?

Сын. Идет сюда. Та леди в тесных синих штанах, с расстегнутой рубашкой.

Отец. Хм! Не смотри туда, сынок. Это еще один писатель, сынок.

Сын (продолжая смотреть). А что такое писатель, папочка? Она из тех плохих женщин, о которых ты мне говорил, когда они пытались заговорить с тобой в Париже, да только ты не захотел?

Отец. Нет, нет, сынок! Писатель — просто человек, смотрящий за словомельницами, вытирающий пыль и все такое. Издатели заявляют, что писатель помогает словомельнице писать книгу, но это все выдумки, сын, просто для смеха, чтобы сделать все более занимательным. Писателям позволено одеваться и вести себя невоспитанно, как цыганам. Все это — часть соглашения профсоюза, восходящего ко времени изобретения словомельниц. Сейчас ты бы не поверил…

Сын. Она что-то вкладывает в эту словомельницу, папа. Что-то черное и круглое.

Отец (не глядя). Она ее смазывает, или меняет транзистор, или делает еще что-нибудь, что должна делать у этой словомельницы. Ты бы не поверил сейчас в то, что скажет тебе папочка, если бы это говорил тебе не папочка. До изобретения словомельниц…

Сын, Она дымится, папа.

Отец (все еще не глядя). Не перебивай, может, она разлила масло или еще что. До изобретения словомельниц писатели в самом деле писали рассказы! Они должны были рыскать…

Сын. Писатели убегают, папа.

Отец. Не перебивай. Они должны были рыскать в своей памяти, подбирая каждое слово для рассказа. Должно быть, это была…

Сын. Она все еще дымится, папа. Искры летят.

Отец. Кому говорю — не перебивай. Должно быть, это была ужасно тяжелая работа, как постройка пирамид.

Сын. Да, папа. Она все…

Бум! Словомельница Гаспара оглушительно расцвела шрапнелью.

Парочка «папаша и сынок» приняла на себя всю силу взрыва и разлетелась на изумрудные и опаловые кусочки, безболезненно прекратив существование, оказавшись случайной жертвой странного профессионального восстания. Инцидент, в котором они погибли, был не единственным, он повторился в целом ряде близлежащих мест, но, к счастью, с меньшим количеством жертв.

По всему Читательскому Ряду, называемому некоторыми улицей Грез, писатели крушили словомельницы. От обугленной книжной елочки, где свалился Гаспар, до стартовых площадок книжных кораблей на другом конце Ряда все разоряли и опустошали члены писательского союза. Лавиной пронеслась по центральной улице крупнейшего на Земле и полностью механизированного издательского центра — фактически единственного во всей Солнечной системе — беснующаяся яркая толпа в беретах и халатах, в тогах и брыжах, в кимоно, колпаках, спортивных рубашках, гладких черных бабочках, кружевных манишках и цилиндрах, в камзолах и гамашах, в майках и джинсах. Они безжалостно врывались в каждую литературную фабрику, неся смерть и разрушение гигантским машинам, в прислугу которых они превратились и которые перемалывали в своих электронных челюстях читательскую жвачку, утолявшую жажду и кормившую подсознание жителей трех планет, полдюжины лун, нескольких тысяч искусственных спутников и космических кораблей на орбитах и в полетах.

Писатели не желали больше продавать себя за высокое жалование и дешевые уловки авторства — старинные наряды, бывшие отличительными знаками их профессии, известные имена, которые им было разрешено и даже вменено в обязанность присваивать, а также позволенную и даже поощряемую экзотичную интимную жизнь. Они крушили и ломали, бесчинствовали и разрушали, а полиция Трудовой Администрации, в надежде подорвать мощь издателей, любезно оставалась в стороне. Роботы-штрейкбрехеры, в спешке нанятые запоздало встревоженными издателями, также не предпринимали никаких действий, получив в последнюю минуту запрет от Межпланетного Братства Свободных Бизнес-Машин. Поэтому они просто стояли в стороне — угрюмые горестные статуи, покрытые вмятинами от кирпичей, язвами от кислот и почерневшие от ударов ручных разрядников во время драк с пикетчиками — и наблюдали, как гибнут их стационарные неодушевленные родичи.

Гомер Хемингуэй прорубился топором через невзрачную серую контрольную панель «Всеписателя» из издательства Рэндом Хауз и яростно принялся крушить лампы и транзисторы.

Сапфо Уоллстоункрафт Шоу вставила огромную пластиковую воронку в блок памяти «Книжника-писателя» и влила дна галлона дымящейся азотной кислоты в его неописуемо хрупкие внутренности.

Гарриет Бичер Бронте облила нортоновский «Романист» бензином и радостно завизжала, когда языки пламени взметнулись ввысь.

Элоиза Ибсен, сорвав с себя рубаху и размахивая серым флагом со зловещим черным «30», знаменующим конец машинной литературы, вскочила на троих корчившихся от страха вице-президентов, которые пришли «посмотреть, как роботы разгонят этих наглых зажиревших обезьян». Какое-то мгновение она удивительно походила на героиню картины Делакруа «Свобода на баррикадах».

Абеляр де Мюссе, в цилиндре набекрень и с карманами, раздувавшимися от прокламаций о самовыражении и созидательстве, направил автомат на патнемовский «Сюжетник».

Марсель Федор Джойс швырнул гранату в «Ассоциатор-серьезник» издательства Шастер.

Дилан Биси Донне расстрелял из базуки бэнтемовский «Бард».

Агата Нгайо Сейерс отравила «Тайнораскрыватель» издательства Даблдей магнитным порошком.

Сомерсет Мейкпис Диккенс разнес молотом харкортовский «Нудномаратель».

Герберт Дж. Хайнлайн нашпиговал взрывчаткой аплтоновский НФ и едва не лишился жизни, отталкивая остальную толпу на безопасное расстояние, пока огненно-белые вихри не прорвались через закрученные спиралью нити тонких серебряных проводов.

Норман Винсент Дюран взорвал баллантайновский «Книгостроитель».

Тальбот Фенимор Форестер изрубил мечом хьютоновский «Историограф», вскрыл его алебардой и налил внутрь греческий огонь, сделанный собственноручно по старинным рецептам.

Люк ван Тильбург Вистер разрядил свою шестистволку в «Вестернер» издательства Уитлзи и с криком «Йо-хо-хо-о!» прикончил машину шестью динамитными шашками.

Фриц Эштон Эдисон выпустил облако радиоактивной пыли внутрь «Фантазировщика» Фикшн Хауз (а на самом деле перестроенного даттоновского «Мечтателя» с ручным контролем достоверности).

Эдгард Аллен Блох, размахивая электродубинкой на карманных изотопных батареях, в одиночку вывел из строя целый этаж различных резаков, бумагосшивателей, глянцевателей, уплотнителей, пропитчиков и прочей ерунды.

Конан Хаггард де Камп протаранил «Плащ-кинжальник» из Голд Медал пятитонным грузовиком с заостренным бампером.

Шекспиры опустошали, Данте сеяли электрохимическую смерть; Эсхилы и Мильтоны боролись плечом к плечу с Золя и Фарреллами; Рембо и Бредбери поровну делили революционные опасности, в то время как целые орды Синклеров, Бальзаков, Дюма и авторов по имени Уайт, различавшихся только инициалами, разделывались с оставшимся в тылу.

Это был черный день для всех книголюбов или, возможно, заря новой эры.

4

Одно из последних событий в Избиении словомельниц, сравниваемое позже некоторыми историками с пожаром в Александрийской библиотеке и сжиганием книг нацистами, другими же — с Бостонским чаепитием и штурмом Бастилии, разыгралось в сводчатом зале, который делили Рокет Хауз и Протон Пресс. После ужасной бомбардировки «Словомастера» Гаспара Элоизой Ибсен в оргии разрушения наступило затишье. Все выжившие посетители разбежались, за исключением двух престарелых школьных учительниц, которые, пятясь, отошли к стене, и, прижавшись друг к дружке для поддержки, поглядывали вокруг, не имея сил сдвинуться с места.

Рядом с ними оказался хрупкий робот, отделанный анодироманным алюминием розового цвета. Он казался таким же напуганным, как и старушки. Да и весь облик робота с осиной талией и весьма тонкими запястьями и лодыжками — не в пример даже элегантному, поджарому Зейну Горту — был на удивление женственен.

Через минуту или около того после взрыва из-под табельных часов поднялся Охранник Джо. Он медленно пересек комнату, выудил из шкафа щетку и совок с крышкой, так же не спеша вернулся с ними обратно и еще более медленно и лениво начал убирать вокруг развороченных краев взорванной словомельницы, сметая в кучу кусочки металла, изоляции и бирюзовой одежды. Он вытащил из кучи опаловую пуговицу и рассматривал добрых десять секунд. Затем, покачав головой, уронил ее в совок с легким «дзинн».

Обе учительницы и розовый робот следили за ним всеми своими пятью глазами, впиваясь в каждое его движение. Он сгребал останки бедного папаши и символа безопасности, — что ж, пусть и тот и другой ушли, но сейчас он остался один и поэтому должен был это сделать.

Джо дважды наполнял и выносил свой совок. Эта операция требовала длительного путешествия за пределы комнаты. И тут появились опьяненные победой писатели. Они врезались в огромный зал клином, на острие которого ужасающе гудели двадцатифутовые языки пламени трех огнеметов.

Пока три команды огнеметчиков с помощниками злобно расправлялись с пятью оставшимися словомельницами, остальные писатели кружили по залу, вопя, как дьяволы, а дымные багровые отсветы еще больше придавали им вид исчадий ада. Они пожимали руки, хлопали друг друга по спине, целовались, крича о каких-то ужасающих деталях уничтожения особенно ненавистной словомельницы, и раскатисто хохотали.

Учительницы и розовый робот еще теснее прижались друг к другу. Охранник Джо посмотрел через сутулое плечо на вторгшихся, снова покачал головой и, словно проклиная их про себя, продолжил бесполезную уборку.

Несколько писателей случайно образовали змейку, и вскоре все остальные, кроме огнеметчиков, присоединились к ней. Держа руки на плечах впереди идущих, они, топая и шаркая ногами, двигались изогнутой спиралями, дважды опоясывающей комнату и проходящей мимо чернеющих покоробленных словомельниц, неосторожно приближаясь к смердящему пламени. Проделав два шага вперед, шаг назад, они ритмично издавали животные крики и рычание.

Учительницы и розовый робот, когда кольцо змеи изогнулось в их направлении, отпрянули еще ближе к стене. Охранник Джо попал в ловушку, оказавшись между второй внешней и внутренней спиралями, но по-прежнему продолжал подметать, только теперь уже постоянно покачивая головой и бормоча что-то про себя.

Среди животного рыка постепенно начали выделяться выкрикиваемые в унисон слова, которые стали упорядочиваться, пока не прояснилась вся ужасная речевка:

К маме… издателей!

К маме… издателей!

На сло… во… из… трех… букв!

В зад всех программистов!

В зад всех программистов!

Слово… мельницы… Долой!

И тут в поведении розового робота произошли разительные перемены. Он выпрямился, оттолкнув назад обеих учительниц, и храбро пошел вперед, хлопая тонкими алюминиевыми руками, как человек в туче комаров, и выкрикивая что-то полностью тонувшее в реве толпы.

Писатели заметили это направленное движение и, привыкнув, как и все люди, убираться с дороги у роботов, когда те были в определенном настроении, просто разорвали цепь, чтобы дать пройти, при этом добродушно посмеиваясь и посвистывая.

Писатель в мятом цилиндре и порванном плаще крикнул:

— Да она милашка, ребята!

Это наблюдение вызвало неописуемое веселье, и маленькая писательница в беспорядочных мужских одеждах XIX столетия по имени Симона Вульф-Санд Саган крикнула вдогонку:

— Берегись, розочка! То, что мы собираемся писать сейчас, разнесет схемы у всех роботов-госцензоров!

Розовый робот достиг противоположного конца комнаты, пройдя сквозь змейку четыре раза. Еще некоторое время он продолжал молотить руками и неразборчиво вскрикивать, пока ближайшие к нему писатели поворачивали головы, чтобы продекламировать с ухмылкой на лице речевку.

Тогда металлическая мисс топнула изящной алюминиевой ножкой, стыдливо отвернулась к стене и, наклонив голову, быстро нажала несколько кнопок у себя на груди. Потом она повернулась, и ее визг моментально превратился в раздирающий слух свист, от которого змейка остановилась как вкопанная, речевка захлебнулась и даже стоявшим в отдалении учительницам пришлось скорчиться и заткнуть уши.

— О вы, ужасные люди! — воскликнул розовый робот высоким голосом, который мог показаться приятным, если бы ни был столь пронзительным. — Вы не знаете, что подобные слова, повторяемые вновь и вновь, делают с моими конденсаторами и реле! Вы не знаете, иначе не поступали бы так! Если вы еще раз так сделаете, я закричу по-настоящему. О, бедные заблудшие овцы, вы наговорили и сотворили столько ужасных вещей, что я даже не знаю, с чего мне начать исправлять вас… Разве не было бы лучше, о, много лучше, если бы вы для начала спели свою речевку вот так?

И розовый робот, хлопая хрупкими захватами по розоватому животу, мелодично выкрикнул:

Истерический смех и злобный рык были ответом на эти рифмы.

В двух огнеметах закончилось горючее, но они полностью выполнили свою работу: последние словомельницы — протоновские «Прозопресс» и «Многожанровик» — раскалились докрасна и чадили горелой изоляцией. Третий, которым теперь орудовал Гомер Хемингуэй, все еще изрыгал слабое пламя на раскаленный «Фразер» издательства Рокет Хауз: двумя минутами раньше Гомер прикрутил огнемет до минимума, чтобы продлить удовольствие.

Писатели не стали опять образовывать змейку, но целая толпа — в основном мужчины-подмастерья — приблизилась к розовому роботу, выкрикивая сначала вразнобой, а затем в унисон все ругательства, которые знала. Впрочем, их оказалось удивительно мало даже для столь литературно образованных людей — не больше семи.

И вот тут розовый робот «по-настоящему закричал». Его свист звучал на полной громкости по всему диапазону — от сотрясающего инфразвука до вызывающего головную боль ультразвука. Это произвело такой же эффект, как вой семи старых пожарных сирен, варьировавших звук от дисканта до баса.

Ладони прижались к ушам. На лицах появилось выражение физической боли.

Гомер Хемингуэй, наклонив голову к плечу, а левой рукой прикрыв другое ухо и все же сотрясаясь от плывущих звуков, направил огнемет на розовый робот.

— Заткнись, сестренка! — прогрохотал он, водя пламенем по тонким изогнутым ногам.

Визг прекратился, и из розового робота вырвался душераздирающий бренчащий гул, больше похожий на звук разматывающейся часовой пружины. Робот повернулся и начал раскачиваться, как башня, которая вот-вот должна упасть.

В этот момент в комнату вошли Зейн Горт и Гаспар де ля Нюи. Рослый стальной робот размашисто рванулся вперед так, как это могут делать только роботы — то есть приблизительно в пять раз быстрее, чем человек, — и подхватил розовую подругу в тот миг, когда она качнулась в последний раз. Зейн крепко прижал ее к себе и, ни слова не говоря, пристально смотрел на Гомера Хемингуэя, который сразу же после его появления опасливо повернул ствол огнемета назад, к «Фразеру».

Когда к Зейну во всю прыть подбежал Гаспар, он отрывисто произнес:

— Подержи-ка мисс Блашес, друг мой. Будь с ней нежен, она в шоке. — И прямиком направился к Гомеру.

— Прочь от меня, грязный жестяной ниггер! — не совсем уверенно закричал тот, направляя пламя на храбро приближающегося робота. Однако то ли у него закончилось горючее, то ли какие-то более мощные и странные силы, впрочем, незаметные для человеческого глаза, были заключены в протянутом правом захвате Зейна, указующем на Гомера, только пламя вдруг погасло.

Зейн вырвал шланг из рук писателя, схватил его за воротник охотничьей куртки, перебросил через стальное колено и пять раз шлепнул горячим стволом огнемета.

Гомер взвыл. Остальные застыли, глядя на Зейна, — так, должно быть, спесивые зажравшиеся римляне смотрели на Спартака.

5

Элоиза Ибсен не относилась к числу тех, кто слишком беспокоился о судьбе своих мужчин, попавших в неприятную ситуацию. Пока Гомера шлепали, она подвальсировала к Гаспару.

— Не могу сказать, что я высокого мнения о твоей подружка, приветствовала она его, смерив взглядом мисс Блашес. — Отличный цвет для кордебалета, но мяса маловато. — И пока тот подыскивал ответ, продолжала: — Несомненно, я слышала о мужчинах, вынужденных искать ласки у роботов, но никогда не думала, что знаю такого. Правда, не подозревала и о том, что заведу знакомство с издательским стукачом.

— Послушай, Элоиза, я не стукач! — возразил Гаспар, игнорируя остальные колкости. — Я никогда не шпионил и штрейкбрехером не был и не буду. Мне противно все, что вы натворили, — этого я не стану отрицать. Едва очухавшись после удара твоей белой гориллы, я помчался сюда, чтобы спасти словомельницы или хотя бы попытаться предотвратить случившееся. По дороге я наткнулся на Зейна. Да, мне противно и отвратительно то, что вы, так называемые писатели, совершили, но даже если бы я и знал о планируемых акциях раньше, то боролся бы с этим в союзе, а не бежал к начальству!

— Ах, ах, расскажи это Флэксмену, — рассмеялась его бывшая подруга, передернув обнаженными коричневыми плечами. — Может, Рокет Хауз нацепит тебе жестяную медаль и позволит выдумать новые заглавия для перепечаток за пятнадцать процентов профсоюзной зарплаты. Почему ты, грязный шпик, пытался остановить нас у книжного киоска?

— Чепуха! — завопил Гаспар. — А если и так, то не из-за боссов.

Он попытался немного отстраниться от мисс Блашес, чтобы чувствовать себя свободней в споре, но та завибрировала и еще тесней прижалась к нему.

— Да разве она не душка? — прокомментировала Элоиза Ибсен. — Разве она не милая розовая жестяночка? Извиняйся перед Флэксменом и Каллингемом, шпик!

В этот момент Зейн Горт, выжавший информацию из Охранника Джо за беспрецедентные пять секунд и сбегавший к шкафу и обратно еще за четыре, подошел с носилками, на которые бережно уложил мисс Блашес.

— Помоги мне, Гаспар, — торопливо проговорил Зейн. — Мы должны отнести ее в тихое место и подключить электричество, пока не сгорели все реле. Берись с другой стороны.

— Жестяная медаль — это то, что нужно! — бросила Элоиза. — Мне следовало бы знать, что стукачество — вполне естественное продолжение для грязного роболюба!

— Элоиза… — начал было Гаспар и осекся, поняв, что для разговоров не осталось времени. Столпившиеся писатели, ошарашенные криком мисс Блашес и смелостью маневров Зейна Горта, пришли в себя и начали угрожающе приближаться. Тогда он подхватил задние ручки носилок и потрусил за Зейном.

— Вот вещь, которую твои жестяные друзья не смогут дать тебе! — с грубым смехом закричала ему вслед Элоиза, выгнув туго обтянутое джинсами бедро и громко шлепая по нему ладонью.

Вокруг Зейна и Гаспара стали падать куски металла, швыряемые разъяренными писателями. Робот так ускорил шаг, что его напарнику пришлось перейти на бег. И вовремя, ибо огромная хлопушка разорвалась чуть ли не над ухом.

— А-ахх! — захлебываясь от злости, ревел позади Гомер Хемингуэй, поджигая последнюю хлопушку у искореженной словомельницы. Перед броском, изыскав в своем не слишком перегруженном банке памяти самое страшное оскорбление, какое знал, он возопил:

— Грязные издатели!

Однако его снаряд взорвался футах в десяти от человека и робота, успевших тут же прошмыгнуть с носилками в дверь. На улице Зейн уменьшил шаг. К своему удивлению, Гаспар обнаружил, что начинает чувствовать себя лучше — он ощущал возбуждение и легкость мыслей. Куртка его была порвана, лицо вымазано сажей, на челюсти вздулась шишка величиной с кулак, но, несмотря на это, он будто стал оживать.

— Зейн, ты прекрасно обработал Гомера! — радостно воскликнул Гаспар. — Ах ты, старый жестяной ублюдок, вот уж не думал, что в тебе есть такое.

— Обычно нет, — степенно возразил робот. — Ты же знаешь, что первый закон у роботов — никогда не причинять вреда человеческому существу, но, клянусь святым Айзеком, существо должно отвечать человеческим стандартам! Гомер им не отвечает. И кроме того, то, что я сделал с ним, никак нельзя считать вредом, а лишь телесным воздействием в воспитательных целях.

— Я, конечно, могу понять, отчего мои друзья-писатели чуть не получили удар из-за сказанного мисс Блашес, — с улыбкой припомнил Гаспар. — «Возлюби издателей!» — повторил он, фыркая.

— Я тоже могу смеяться над сверхчувствительностью цензоров, — суховато изрек Зейн. — Но не кажется ли тебе, Гаспар, что за последние две сотни лет человеческая раса слишком уж пристрастилась к банальным вульгаризмам и нескольким кратким глаголам генитально-экскрементального содержании? Как говорил мой доктор Вольфрам своей золотой рободевушке, когда та мечтала стать человеком: «Люди — не то, что ты о них думаешь, Блэнда. Люди — убийцы мечты. Они убрали пузыри из мыльной пены и назвали это стиральным порошком, Блэнда. Они убрали лунный свет из любви и назвали это сексом». Впрочем, хватит с нас этой социально-литературной болтовни, Гаспар. Мне нужно подключить мисс Блашес к сети, а в Читательском Ряду энергия явно вырублена.

— Извини, — сконфузился Гаспар, — но разве ты не можешь подзарядить ее от своих батарей?

— Она могла бы неправильно истолковать мои намерения, — несколько укоризненно заметил робот. — Естественно, я бы сделал это в крайнем случае, но пока еще все не настолько плохо. Я имею в виду, что состояние не настолько критично. Ей сейчас не больно. Я установил ее регуляторы на глубокий транс. Однако…

— А как насчет Рокет Хауз? — предложил Гаспар. — Издательские офисы подсоединены к другой линии. Элоиза верит, что я стукач, значит, я могу вести себя соответственно и побежать к своим издателям.

— Великолепная мысль, — одобрил робот, поворачивая на следующем перекрестке направо и ускоряя шаг.

Гаспару вновь пришлось перейти на трусцу, чтобы поспеть за ним. Он бежал легко, стараясь не растрясти мисс Блашес, которая лежала на носилках абсолютно без движения с темными ожогами на коленях и бедрах. Неопытному глазу Гаспара роботесса — робот женского рода или жеробот — казалась вполне пригодной только для свалки.

— Так или иначе, я должен повидаться с Флэксменом и Каллингемом, — задумчиво сказал писатель. — Хочу посчитаться с ними. Интересно было бы узнать, почему они не сделали ничего для защиты словомельниц, почему все их усилия свелись к тому, чтобы нанять шайку ненадежных, прости меня, Зейн, жестяных штрейкбрехеров? Как-то не похоже на них.

— Мне тоже необходимо обсудить с нашими уважаемыми нанимателями несколько щекотливых моментов, — отозвался Зейн. — Гаспар, старая кость, ты сегодня отважно помог мне. Это выходит далеко за рамки услуг, которые представители одной разумной расы обычно оказывают представителям другой. Мне хотелось бы выразить свою благодарность больше, чем просто словами. Я не мог не слышать грубых насмешек твоей решительной, но недружелюбной подруги. Видишь ли, это очень деликатное дело, и я рискую оскорбить тебя, но, Гаспар, старый ты лейкоцит, то, что мисс Ибсен говорила о роботах, не совсем правда. Я имею в виду, что они не способны оказать некоторые наиболее интимные услуги человеческим существам мужского пола. Нет, клянусь святым Вупперталем! Я не имею в виду именно наших роботесс и, уж конечно, не подразумеваю мисс Блашес конкретно, у меня этого и в мыслях не было! Я бы лучше нырнул в ванну с кислотой, чем позволил себе подумать такое. Но если вдруг ты почувствуешь такую нужду и у тебя не будет возможности удовлетворить ее немедленно, захочешь испытать видимость наиболее удивительного человеческого чувства, в высшей степени потрясающую, хотя и искусственную, женскую ласку, я могу дать тебе адрес заведения мадам Пневмо…

— Заткнись, Зейн! — оборвал его Гаспар. — Об этой части своей жизни я позабочусь сам.

— Уверен в этом, — сердечно сказал Зейн. — Это то, что всех нас заставляет похваляться одинаково. Прости меня, старый мускул, но не затронул ли я ненамеренно нежной…

— Затронул, — бросил Гаспар, — но все в порядке… — Он поколебался, затем улыбнулся и добавил: —…старый болт!

— Забудь об этом, пожалуйста, — мягко произнес Зейн. — Временами энтузиазм по поводу удивительных способностей металлических собратьев так увлекает меня, что я совершаю ужасные бестактности. Боюсь, я немного робоцентричен. Но я в самом деле рад, что ты ответил на мое оскорбительное замечание так деликатно. Гомер Хемингуэй, несомненно, обозвал бы меня жестяным сводником.

6

Когда был распотрошен последний харперовский «Издавальщик», а последний викинговский «Антологист» превращен в почерневшую скорлупу, обклеенную манифестами, опьяненные победой писатели отступили в свои богемные бараки, в свои Латинские и Французские кварталы, в свои Блумсбери, Гринвич-Виллиджи, Норт Бичи и расселись счастливыми кружками, ожидая вдохновения.

Однако оно, увы, не приходило.

Минуты растягивались в часы, часы — в дни. Были сварены и выпиты цистерны кофе, горы сигаретных окурков собирались на покрытых черной эмалью покатых полах чердаков, мансард и мезонинов, по утверждению археологов полностью воспроизводивших жилища древних сочинителей. Но все без толку: великие эпические произведения будущего, даже корявые эротические рассказы-однодневки и космические саги отказывались появляться на свет.

В этот момент писатели, все еще сидя в кружках начали браться за руки в надежде, что это поможет сконцентрировать психическую энергию и возродит в них таким образом творческое начало, а возможно, даже и посодействует контакту с душами давно ушедших писателей, которые любезно снабдят их сюжетами, не подходящими для потустороннего мира.

На основе загадочных традиций, просочившихся из тех далеких темных дней, когда писатели действительно писали, у большинства сложилось впечатление, что писание — это групповое мероприятие, в котором восемь-десять близких по духу парней, расположившись в шикарной обстановке, пили коктейли, «пинали идеи туда-сюда» — что бы это ни значило точно — и время от времени освежались с помощью прекрасных секретарш. Эта картинка превращала писательский труд и нечто вроде алкоголического салонного футбола с постельными перерывами, оканчивающегося чудом.

Или, наоборот, они верили, что писание зависит от «вскрытия бессознательного разума». Эта версия процесса делала его больше похожим на психоанализ или бурение нефтяных скважин — биолокация черного золота подсознания! — и будила надежду, что сжатие экстрасенсорного восприятия или любая другая форма псионной гимнастики может заменить творческие способности. В каждом случае хлопки руками в кругу считались верной ставкой, так как создавали необходимую общность и одновременно способствовали появлению темных психических сил. Разумеется, это широко практиковалось.

Однако книги так и не появлялись.

Секрет же был прост — ни один профессиональный писатель не представлял себе процесса написания рассказа, кроме как посредством нажатия кнопки «Старт» на словомельнице. Поэтому каждый, как это может делать только человек космического века, изумлялся тому, что у него до сих пор не отросли необходимые кнопки. Оставалось лишь скрипеть зубами от зависти к роботам, которым в этом отношении повезло куда больше.

Многие писатели невольно открыли, что они не способны составить из слов на бумаге ни одной фразы или вообще написать хоть слово. В великую эру пикторио-аудио-кинэстетико-осязательно-обонятельно-вкусо-гипнотическо-психологического образования они пренебрегли факультативным курсом этого несколько устаревшего искусства. Большинство из этих невежд закупили диктописцы, удобные устройства, преобразовывавшие устную речь в письменную, но даже в этом случае им пришлось с болью осознать, что их мастерство устной речи не идет дальше упрощенного бейсика или солар-пиджина. Они могли принимать огромные количества опия словодури, но из себя способны были исторгнуть не больше, чем каплю меда или шелковой нити.

Справедливости ради следует отметить, что некоторые из этих неписателей — пуристы вроде Гомера Хемингуэя — не пытались написать что-нибудь сами. Разрушив словомельницы, они решили, что подобными пустяками должны заниматься их менее атлетичные и более эрудированные коллеги. А немногие, среди них и Элоиза Ибсен, возымели амбиции стать профсоюзными царьками, издательскими баронами, словом, использовать хаос, последовавший за Избиением словомельниц, для своей выгоды, продвижения по службе или, по крайней мере, для удовольствия.

Однако основная масса писателей и в самом деле верила, что сможет создавать книги — даже великие романы! — не написав за всю жизнь ни одной буквы.

Продумав семнадцать часов, Лафкадио Сервантес Пруст медленно написал: «Отклоняясь, скользя, все поворачиваясь, поднимаясь все выше и выше, все расширяющимися огненными кругами…» и остановился.

Гертруда Колетт Санд, зажав язык между зубами, с болью напечатала: ««Да, да, да, да. Да!» — сказала она».

Вольфганг Фридрих фон Вассерманн застонал от распиравшей его вселенской боли и запечатлел: «Однажды…»

Это было все.

Тем временем Генеральный комендант космической пехоты отдал приказ военным магазинам на Плутоне ограничить отпуск книг и лент книгофильмов. В радиограмме он сообщал, что следующей поставки литературы едва хватит на три месяца вместо четырех лет.

Поставки новых изданий в земные киоски были урезаны сначала на пятьдесят, а потом на девяносто процентов в целях экономии неизмеримо малого запаса уже написанной и напечатанной, но еще не развезенной по магазинам продукции. Домохозяйки, следующие правилу «Книга в день», звонили мэрам и конгрессменам. Премьер-министры, привыкшие засыпать под криминально-детективные рассказы — откуда частенько черпали глубокие государственные идеи, — следили за развитием событий в тихой панике. Тринадцатилетний подросток покончил жизнь самоубийством «потому, что приключенческие книги — мое единственное удовольствие, а теперь их больше не будет».

Телепрограммы и трехмерное кино пришлось сократить в той же пропорции, что и книги, поскольку сценарии и пьесы производились теми же ужасно дорогими словомельницами. Новейшее в мире развлекательное устройство — «Всечувстненный экстатический поэмопроизводитель», — уже успешно прошедшее стадию планирования, было положено на полку на неопределенной время.

Ученые-электронщики и кибернетики сообщали в предварительных секретных докладах, что восстановление одной словомельницы займет от десяти до четырнадцати месяцев, и мрачно намекали, что более глубокие исследования могут привести к еще более пессимистичным выводам. Они отмечали, что изначально словомельницы создавались по образцу талантливых писателей-людей. Путем глубокого психоаналитического дренажа содержимое их мозга было перекачано в банки памяти словомельниц. Логично возникал вопрос — а где же сейчас можно найти таких писателей? Даже другие страны почти полностью зависели от переводов англо-американского чтива на свои языки.

Самодовольное англо-американское правительство с запозданием осознало тот факт, что, хотя издатели и были поставлены на колени, они скоро не смогут платить своим работникам, не говоря уже о поддержке двадцати тысяч безработных подростков, которых министерство труда планировало сунуть в издательства в качестве полуквалифицированных словомехаников.

Более того, относительно гладко управляемое общество Солнечной системы вскоре должно было закиснуть и заболеть от подсознательного беспокойства, вызванного отсутствием свежих литературных развлечений.

Правительство обратилось с воззванием к издателям, издатели — к писателям, чтобы придумать хотя бы новые заглавия для ранее смолотых книг с целью их дальнейшего переиздания, но консультанты-психологи предупреждали, что эта мера по заполнению рынка не сработает. По каким-то причинам смолотая книга, вызывавшая дикий восторг при первом чтении, не могла произвести ничего, кроме нервного раздражения, при перечитывании.

Планы переиздания литературной классики двадцатого века и даже более древних времен, несмотря на стоицизм некоторых идеалистов и прочих чудаков, встретились с непробиваемым препятствием в виде мнения, что читатель, с детства привыкший к словодури, найдет дословомельничные книги, считавшиеся прекрасными и даже трогательными в свои дни, непереносимо скучными и фактически невразумительными. Правда, один гуманист-мошенник высказал предположение, что словодурь сама является полностью невразумительной — словесный опиум без всякого смысла, никак не обучающий восприятию содержательной литературы, но это странное соображение не попало в новости вообще.

Издатели обещали писателям забыть об учиненных бесчинствах, гарантировали полную амнистию, клялись отделить туалетные комнаты от роботуалетных и выдавать семнадцатипроцентную прибавку к жалованию в случае, если те смогут создать что-нибудь, не уступающее по качеству хотя бы продукции наихудшей из словомельниц — ганноверского «Точечного Топорника № 1».

Писатели опять собирались в сложившиеся кружки, таращились друг на друга, сидели, скрестив ноги и взявшись за руки, пытались сосредоточиться еще отчаянней, чем прежде.

И ничего.

7

В дальнем конце Читательского Ряда, как раз за той точкой, где улица Грез меняет свое название на аллею Кошмаров, стоит Рокет Хауз, произносимое знатоками как Рэкет Хауз.

И пяти минут не прошло после принятого решения искать здесь помощи и просветления, как Гаспар де ля Нюи и Зейн Горт уже тащили носилки с их нежным грузом вверх по эскалатору, ведущему в комнаты для сотрудников. Гаспар теперь был впереди носилок, а Зейн — сзади. Робот взял на себя более трудную задачу — держать свой край носилок высоко над головой с тем, чтобы обеспечить мисс Блашес горизонтальное положение.

— Похоже, я подсунул тебе дерьмовый совет, — сокрушался Гаспар. — Энергия отключена и здесь. Писатели добрались даже сюда, судя по разгрому внизу.

— Давай жми, приятель, — не унывал Зейн. — Помнится мне, вторая половина дома подключена к другой линии.

Гаспар остановился перед невзрачной на вид дверью с подписью «ФЛЭКСМЕН». Он поднял согнутую в колене ногу и нажал кнопку, находящуюся на уровне талии. Не обнаружив никакой реакции, он злобно ударил по двери подошвой. Дверь распахнулась, открывая огромную контору, обставленную с роскошной простотой. За двойным столом, похожим на два соединенных полумесяца — эффект лука Купидона, — восседал низенький брюнет, расплывшийся в широкой деловитой и энергичной улыбке. Тут же, рядом, сидел высокий блондин, улыбавшийся слегка устало, но также деловито. Складывалось впечатление, будто они вели между собой неторопливый разговор. Гаспар счел это занятие довольно странным для людей, которые явно только что потерпели смерти подобную неудачу в бизнесе. Однако они оглянулись лишь с некоторым удивлением — маленький брюнет слегка двинул пальцем, но без признаков неудовольствия.

Не говоря ни слова, Гаспар вошел. По сигналу робота они аккуратно опустили носилки на пол.

— Думаешь, ты теперь сможешь о ней позаботиться, Зейн? — спросил Гаспар.

Робот, проверив захватом розетку, кивнул.

— Мы наконец-то добрались до электричества, — ответил он. — Это все, что мне нужно.

Гаспар подошел к двойному столу. Делая эти несколько шагов, он опять смутно слышал, чувствовал и обонял все происшедшее за последние два часа: визжащие писатели, насмешки Элоизы, хлопушки и удар кулака здоровенного болвана — и над всем этим вонь сожженных и взорванных словомельниц и книг. Незнакомая предельная эмоция — гнев — показалась Гаспару горючим, которое он искал всю жизнь. Он твердо оперся обеими руками о странный стол и спросил отнюдь не дружественным тоном:

— Ну?

— Что «ну», Гаспар? — с отсутствующим видом переспросил маленький брюнет. Он водил карандашом по листу серебристо-серой бумаги, покрывая его заштрихованными овалами и украшая некоторые из них завитками и линиями, как пасхальные яйца.

— Я спрашиваю, где вы были, когда крушили ваши словомельницы? — Гаспар грохнул кулаком по столу. Маленький брюнет снова дернулся, хотя и несильно. Гаспар же продолжал: — Послушайте, мистер Флэксмен, вы и мистер Каллингем, — он кивнул на высокого блондина, — это Рокет Хауз. Для меня это значит больше, чем владение, даже больше, чем быть хозяином, это значит ответственность, лояльность. Почему вы не боролись там, внизу, чтобы спасти ваши машины? Почему вы предоставили это мне и единственному стоящему роботу?

Флэксмен дружелюбно рассмеялся.

— А почему вы были там, Гаспар? Я имею в виду — на нашей стороне. Конечно, очень мило, премного благодарны и все такое, но вы, кажется, действовали против того, что ваш профсоюз считает главными интересами профессии.

— Профессии! — Гаспар издал звук плевка. — Я, право, не понимаю, мистер Флэксмен, как можете вы удостоить их такого названия и быть столь великодушным к этим взбесившимся крысятам!

— Но-но, Гаспар, где же ваша собственная верность? Верность одного длинноволосого другому?

Гаспар яростно отбросил со лба свои длинные темные кудри.

— Бросьте, мистер Флэксмен. Да, я завел их, как и этот итальянский обезьяний костюм, только потому, что это часть моей работы, часть контракта. Это то, что писатели обязаны делать. Мне также пришлось стать Гаспаром де ля Нюи, но меня не одурачили этим мусором. Я не верю, что являюсь пылким литературным гением. Совсем наоборот, я придурок, предатель своего профсоюза, если хотите. Может быть, вы слышали, что меня прозвали Гаспар с Винтом. Так мне это нравится потому, что в душе я просто человек, который крутит винты и гайки, будущий механик словомельниц, и ничего больше.

— Гаспар, что с вами случилось? — удивленно воззрился на него Флэксмен. — Я всегда думал о вас как об обычном самодовольном счастливом писателе — мозгов не больше, чем у большинства, но куда больше удовлетворения, а вы вдруг ораторствуете, как огнедышащий фанатик. Я искренне удивлен.

— Я тоже удивлен, подумайте об этом, — согласился Гаспар. — Кажется, впервые в жизни я начал спрашивать себя, что мне в самом деле нравится, а что нет. Я знаю только одно: я не писатель!

— Теперь это действительно странно, — дружелюбно прокомментировал Флэксмен. — Не раз я говорил мистеру Каллингему, что на последней странице стереообложки с мисс Фриски Трискет вы выглядите куда больше писателем, чем самые драматичные литературные светочи высокого полета, включая самого Гомера Хемингуэя. Конечно, вам не хватает его бритоголовой эмоциональной силы…

— Или его явной умственной недостаточности! — прорычал Гаспар, потирая шишку на челюсти. — Тупой кусок мяса!

— Не нужно недооценивать бритоголовость, Гаспар, — тихо, но резко вставил Каллингем. — Будда тоже был бритоголовым.

— Будда, черт, Юл Бриннер! — проворчал Флэксмен. — Послушай, Гаспар, если бы ты был в этом деле так же долго, как я…

— К черту то, как выглядят писатели! К черту писателей! — После вспышки гнева Гаспар замолчал, и его голос стал тверже. — Поймите, мистер Флэксмен, я любил словомельницы. Да, мне нравилась их продукция. Но я любил и сами машины. Мистер Флэксмен, я знаю, что у нас было их несколько штук, но вы когда-нибудь понимали, там, в вашем котелке, что каждая словомельница уникальна, как бессмертный Шекспир, что это нечто, что нельзя отредактировать и что именно поэтому за последние шестьдесят лет не было построено ни одной новой машины? Все, что нам было нужно делать — это вводить в их банки памяти новые слова по мере их появления в языке, вводить стандартную книжную программу, а потом просто нажимать кнопку «Старт». Интересно, сколько людей понимали это? Ну, они поймут это очень скоро, когда попробуют собрать словомельницу из этих обломков, не имея ни одного живого человека, понимающего творческую сторону проблемы, я имею в виду — настоящего писателя. Сегодня утром в Читательском Ряду было пятьсот словомельниц. Сейчас их нет ни одной во всей Солнечной системе, три из них можно было спасти, но вы испугались за свои шкуры! Пятьсот Шекспиров были убиты, пока вы тут болтали. Пятьсот бессмертных литературных гениев, уникальных и абсолютно независимых…

Он замолк, потому что Каллингем смеялся над ним тонким, почти истерично нараставшим смехом.

— Вы насмехаетесь над величием? — опешил Гаспар.

— Нет! — удалось выговорить Каллингему. — Я просто теряюсь от восхищения перед человеком, который способен узреть в уничтожении нескольких психопатичных пишущих машинок-переростков все величие Сумерек Богов.

8

— Гаспар, — продолжала более тощая и высокая половина Рокет Хауз, когда тот взял себя в руки, — ты, несомненно, самый глубокий идеалист из всех, кто связывался с консервативным союзом. Давай обратимся к фактам: словомельницы — это даже не роботы. Они никогда не были живыми, и говорить здесь об убийстве — чистая поэзия. Люди строили словомельницы и люди же управляли ими. Увы, люди, и я в том числе, как ты знаешь, руководили этой темной бесконечностью, вбиваемой в них, точно так же, как древние писатели должны были включать деятельность своего подсознания, что они обычно делали совершенно неэффективно.

— По крайней мере, у старых авторов было подсознание, — сказал Гаспар. — Я не уверен, что оно осталось у нас. Мы определенно не сможем найти такой подсознательный разум, чтобы создать по нему словомельницы и заполнить их банки памяти.

— И все же это очень интересно, — вежливо настаивал Каллингем, — и очень важно держать это в поле зрения, какие бы мы ни привлекали ресурсы для борьбы с надвигающимся литературным голодом. Большинство верит, что словомельницы были изобретены и приняты издателями потому, что ум писателя не мог больше удержать огромное количество материала, необходимое для производства полноценной литературы, что мир, общество и его бесконечная специализация стали слишком сложны для того, чтобы один человек мог в них разобраться. Чепуха! Словомельницы выжили благодаря их большей эффективности в издательском деле.

К концу двадцатого века большинство произведений писалось несколькими ведущими редакторами, в том смысле, что они разрабатывали темы, схемы сюжета, стиль, кульминационные точки; писатели только заполняли промежутки. Естественно, машина, которой можно было владеть и держать ее в одном месте, несравненно более эффективна, чем целое стойло писателей, гоняющих туда-сюда, меняющих издателей, создающих союзы и гильдии, требующих повышения гонораров. Писателей, страдающих от психозов, комплексов, спортивных машин, любовниц и невротических детей. Они постоянно показывали характер и даже пытались протаскивать свои глупые мысли в усовершенствованные редактором книги.

Словомельницы по сути оказались настолько эффективнее писателей, что последних выгоднее стало держать в качестве безвредного избалованного придатка к машинам, а профсоюзы к тому времени настолько окрепли, что подобный компромисс стал просто неизбежен.

Все это лишь подтверждает мою основную мысль: два важных вида деятельности в написании книги — это бессознательное перемешивание материала и вдохновение, или программирование. Эти виды деятельности абсолютно различны, и лучше всего, когда они осуществляются различными людьми или механизмами. На самом деле имя направляющего гения — сегодня его чаще называют программистом, чем редактором — по справедливости должно было появляться на обложке или на коробке с фильмокнигой вместе с именами обаятельного автора и словомельницы… Но сейчас я слезу со своего любимого конька, состоящего всего-навсего из того, что человек — это всегда главная направляющая сила.

— Может быть, мистер Каллингем, — неохотно согласился Гаспар. — И я должен отметить, что вы были достаточно хорошим программистом, если программирование действительно такой сложный и важный процесс, как вы его описываете, хотя я в этом искренне сомневаюсь. Разве все основные программы не были созданы одновременно со словомельницами? — Каллингем покачал головой, потом пожал плечами. — Так или иначе, — продолжал Гаспар, — я всегда думал, что «Словомастер Четыре Уитлси» как-то раз написал три серьезных романа-бестселлера и научно-фантастическую драму без всякой программы. Может быть, это просто развитие старой программы, скажете вы, но я поверю только тогда, когда получу доказательства. — В его голосе опять появилась горечь. — Впрочем, как поверю и в то, что мои обезьяноподобные друзья в самом деле могут писать книги, лишь в том случае, если начну читать их и доберусь до второй страницы. Они много говорили последние месяцы, но я подожду, пока из цветов их слов потечет сок произведений.

— Прости меня, Гаспар, — перебил Флэксмен, — но не мог ли бы ты поубавить эмоций и прибавить фактов? Я хочу услышать побольше о заварушке в Ряду. Например, что случилось с собственностью Рокет Хауз?

Гаспар, гневно хмурясь, выпрямился.

— Что ж, — просто сказал он, — все ваши словомельницы разрушены, разрушены так, что нет никакой возможности их отремонтировать. Вот и все.

— Ай-ай-ай! — воскликнул Флэксмен, качая головой.

— Ужасно! — эхом отозвался Каллингем.

Гаспар поглядывал на компаньонов с глубоким подозрением. Их жалкие потуги казаться озабоченными только увеличивали сходство с двумя жирными котами, обожравшимися ворованной сметаной и припрятавшими за своими меховыми куртками карту потайного хода к мясной кладовой.

— Вы хоть понимаете меня? — отчаялся он. — Я еще раз объясню. Все три наши словомельницы разрушены — одна бомбой, две другие — огнеметом. — Его глаза расширились, когда он вспомнил эту сцену. — Это было убийство, мистер Флэксмен, зверское убийство. Вы помните машину, которую мы называли «Рокки?» «Рокки Фразировщик»? Это был простой харперовский электромозг, переделанный в седьмом и сорок девятом, но я не пропускал ни одной смолотой им книги. Так вот, я сам видел, как старина «Рокки» почернел, изжарился, испекся. И это сделал новый друг моей старой подруги.

— Ай-ай. Новый друг его подруги! — Флэксмен ухитрялся сочувствовать и улыбаться одновременно. Самообладание у него и Каллингема было сверхъестественное.

— Это был, между прочим, ваш великий Гомер Хемингуэй, — злобно выпалил Гаспар, пытаясь хоть как-то задеть их. — Но Зейн как следует поджарил его с другого конца.

Флэксмен опять покачал головой.

— Жестокий мир, — изрек он. — Гаспар, ты герой. Пока остальные писатели бастуют, ты будешь получать пятнадцать процентов профсоюзного минимума. Но мне не нравится то, что один из наших авторов-роботов нанес вред человеку. Эй, Зейн! Как самостоятельный робот вы понесете все издержки, если кто-то предъявит вам иск. Это оговорено в контракте.

— Но Гомер Хемингуэй заслужил трепку, которую задал ему Зейн, — запротестовал Гаспар. — Этот тупой садист хотел сжечь из огнемета мисс Блашес.

Каллингем недоуменно огляделся.

— Это та розовая роботесса, которую принесли Зейн с Гаспаром, — объяснил Флэксмен. — Наша залетная птичка, новый государственный цензор. — Широко ухмыляясь, он опять закивал головой. — Ну вот, голая правда состоит в том, что мы имеем цензоршу, но у нас нет ничего для цензуры. Улавливаете иронию? Дурацкое дело. А я думал, ты знаешь мисс Блашес, Калли.

В этот момент до них донесся высокий нежный голос, правда, несколько сонный:

— Фраза с «голая» под вопросом. Предупредить в окончательном варианте. Вместо «имеем» — «вступаем в связь». «Дурацкое» опустить. Вместо «знаешь» написать «знаком». Ах, где я? Что со мной происходит?

Мисс Блашес сидела, хлопая захватами. Зейн Горт стоял па коленях возле нее, нежно обтирая обожженный бок влажной тряпкой. Уродливые пятна уже почти сошли. Потом он сунул тряпку в маленькую дверцу у себя на груди и поддержал ее за плечо.

— Вам нужен покой, — сказал он. — Все будет хорошо. Вы среди друзей.

— Да? Как я могу вам верить? — Придя в себя, она отодвинулась от него и поспешно закрыла несколько заслонок. — Как вы посмели! Я лежала здесь нагая. Эти люди видели меня с открытыми розетками!

— Это было необходимо, — убеждал ее Зейн. — Вам требовались электричество и другие процедуры. Вы оказались в очень тяжелом положении, и сейчас вам необходим отдых.

— И другие процедуры?! — завизжала мисс Блашес. — Чего вы добивались, устраивая здесь со мной стриптиз?

— Поверьте, мисс, — отозвался Флэксмен. — Мы — джентльмены. Мы и не думали смотреть на вас, хотя, должен сказать, вы весьма привлекательная роботесса. Если бы у книг Зейна были обложки, я бы хотел, чтобы вы позировали для них.

— Как же, с полностью открытыми розетками и отвинченными масленками, полагаю? — уничтожающе произнесла мисс Блашес.

9

В берлоге, обустроенной на крыше с рубероидным покрытием «под сосну», Элоиза Ибсен смазывала поджаренный огузок Гомера Хемингуэя.

— Полегче, крошка, больно, — командовал большой писатель.

— Сам не будь ребенком, — угрюмо огрызалась писательница.

— А-ах, теперь получше. Теперь шелковый чехол, малышка.

— Минутку. Господи, у тебя прекрасное тело, Гомер. Кажется, оно что-то делает со мной.

— Чего еще, крошка? Через пять минут мне пора пить теплое молоко.

— К черту молоко. В самом деле, оно что-то делает со мной. Гомер, давай… — она горячо зашептала ему на ухо.

Большой писатель отшатнулся:

— Да никогда в жизни, крошка! Сначала я должен сделать зарядку. Эти штучки истощают человека.

— Думаешь, твои отжимания и приседания легче?

— Они не вытягивают жизненную силу. И никогда больше не ори так мне в ухо, оглохнуть можно. — Он улегся щекой на руки. — И кроме того, у меня нет настроения.

Элоиза вскочила и начала мерять шагами рубероид.

— Господи, да ты хуже, чем Гаспар. У него всегда было настроение, даже если он и не знал, как его использовать.

— И не думай об этом ничтожестве, — сонно оборвал ее Гомер. — Ты что, не видела, как я ему вмазал?

— Увы, Гаспар — ничтожество, — продолжая шагать, рассуждала она. — Но у него хватило мозгов, чтобы не дать мне поймать его на том, что он — издательский шпик. И он никогда им не станет, если только не увидит в этом больше выгоды, чем в том, чтобы оставаться в союзе. Гаспар ленивый, но не сумасшедший.

— Послушай, моя последняя кроха всегда приносила теплое молоко вовремя, — вставил Гомер с массажного стола. Элоиза ускорила шаг.

— Готова спорить, у Гаспара есть тайные сведения от Флэксмена и Каллингема. Рокет Хауз держит в рукаве какой-то козырь, которым они хотят побить всех издателей сразу! Так вот почему Рокет Хауз никогда не пытался защитить свои словомельницы. Держу пари, этот стукачок сейчас сидит в конторе Флэксмена и Каллингема и смеется над всеми нами.

— И та кроха, что давала мне молоко, не мельтешила туда-сюда, говоря сама с собой, — продолжал Гомер.

Элоиза остановилась и посмотрела на него.

— Ну, кажется, она не слишком много времени проводила в постели, вытягивая из тебя жизненные силы. Учти, Гомер, я не собираюсь закрываться на кухне или сидеть у плиты, грея твою бутылочку, даже если твоя последняя узкозадая, недоделанная подружка только этим и занималась. В моем лице, Гомер, ты получил женщину, женщину с ног до головы.

— Да, я знаю, кроха, — ответил Гомер, спокойно реагируя на атаку. — А тебе достался настоящий мужчина.

— Сомневаюсь, — отрезала Элоиза. — Ты позволил этому роботу — дружку Гаспара — отшлепать тебя, как мальчишку.

— Это нечестно, — запротестовал Гомер. — Этот жестяной ниггер ухлопает самого сильного человека в мире. Он разорвал бы даже Геркулеса, не говоря уже о других древнегреческих героях.

— Думаю, да, — сдалась Элоиза и подошла к столу. — Но разве тебе не хотелось бы отлупить Гаспара еще раз, хотя бы за то, что этот робот сделал с тобой? Ну же, Гомер, я свистну помощников, и мы сейчас же отправимся в Рокет Хауз. Хочется увидеть лицо Гаспара, когда ты ворвешься туда.

Гомер раздумывал над предложением секунды две.

— Не, кроха, — решил он. — Я должен подлечиться. Я побью Гаспара денька через три-четыре, если ты считаешь, что я должен.

Элоиза склонилась над ним.

— Я хочу, чтобы ты сделал это сейчас же, — настаивала она. — Мы возьмем с собой веревки, свяжем Флэксмена с Каллингемом и припугнем их.

— Это начинает меня интересовать. Мне нравятся игры со связыванием.

— Мне тоже, — из горла Элоизы вырвался смех. — Когда-нибудь, Гомер, я привяжу тебя к этому столу.

Огромный писатель застыл от ужаса.

— Не будь вульгарной, кроха.

— Ну так как насчет Рокет Хауз? Мы идем или нет?

— Ответ отрицательный, милая, — тон Гомера стал величественным.

Элоиза пожала плечами.

— Ну, не хочешь — не надо. — Она возобновила хождение. — Я никогда не доверяла Гаспару, — сказала она пятну на стене. — Он накачивался словодурью, и это его отношение к мельницам… Как можно доверять писателю, который так много читает и даже не делает вид, будто хочет написать что-то свое?

— А как ты, кроха? — вставил Гомер. — Ты собираешься написать собственную книгу? Тогда я мог бы вздремнуть.

— Не сейчас. Я слишком возбуждена. Напомни, чтобы я велела помощникам принести диктописец. Напишу ее завтра после обеда.

— Не догоняю ребят, считающих, что они могут писать книги. — Гомер покрутил головой. — С девками по-другому — от них можно ожидать любой дури. Но с парнями, я ставлю себя на их место, я просто не догоняю. Странно, они что, думают, будто созданы как словомельницы, набитые проводниками, реле и ячейками памяти вместо старых добрых мускулов? Может быть, это нормально для роботов, но для человека это отвратительно.

— Гомер, — мягко произнесла Элоиза, продолжая ходить. — У человека есть очень сложная нервная система и мозг с миллиардами и миллиардами нервных клеток.

— В самом деле? Надо будет поразмыслить над этим на досуге. — Его лицо посерьезнело. — Много всего есть в мире. Странного, всякого. Как то предложение с работы, что я все получаю от Грин Бей Пэкерс, — такие случаи волнуют меня.

— Ну, Гомер, — резко одернула его Элоиза. — Помни, что ты писатель.

Гомер кивнул, счастливо улыбаясь.

— И правда, кроха. У меня лучшая среди всех физическая форма. Это видно даже по костюмам.

Элоиза, не переставая ходить, снова начала говорить с пятном на стене:

— Кстати, о роботах. Гаспар помимо всех прочих грехов был еще и роболюбом. Книголюб, роболюб, мельницелюб. издательский любовник, тискающий девок, когда есть время. А также любитель все понять. Он тащился от того, что разбирался в вещах, но никогда не мог понять смысла действия ради самого действия.

— Кроха, откуда в тебе столько энергии? — жалобно удивился Гомер. — После сегодняшнего утра ты должна быть как выжатый лимон. Я — выжат, даже не считая ран.

— Гомер, у женщин есть резервы, которых нет у мужчин, — мудро заметила Элоиза. — Особенно у расстроенных женщин.

— Да, я знаю, у них есть слой жира, удерживающий тепло при длительных заплывах. А мышцы матки сильнее любого мускула мужчины.

— Убедись, что это так, трус, — снова предложила Элоиза, но Гомер ушел в грезы.

— Я часто думаю… — начал он и задумался.

— …может ли женщина стрелять или прыгать в высоту при помощи матки? — закончила за него Элоиза.

— Ну, ты шутишь, кроха, — серьезно сказал Гомер. — Послушай, у тебя так много энергии, пойди в штаб или в «Слово». У Комитета действия найдется для тебя работа. Или хоть расскажи им о своих заботах. Я хочу отдохнуть.

— Комитет действия недостаточно активен для меня, — возразила Элоиза. — И я определенно не собираюсь делиться своими мыслями с этими ворюгами из союза. Хотя, — продолжала она, пристально глядя Гомеру в глаза, — ты вдохновил меня. — Она начала снимать рубашку и джинсы.

Гомер нарочито отвернулся, подставляя шею для поцелуя. Но его не последовало. Заинтересованный тихим шуршанием, он обернулся и обнаружил, что Элоиза уже в ботинках, серых штанах и черном свитере с длинными рукавами и низким вырезом. Она застегивала на шее тяжелое ожерелье, отливавшее бледно-серым цветом.

— Эй, я никогда его не видел, — воскликнул Гомер. — Что это за серые орехи?

— Это не орехи, — мрачно заметила Элоиза. — Это маленькие серебряные черепа. Это мое охотничье ожерелье.

— Это ужасно, кроха, — возразил Гомер. — На кого ты охотишься?

— На детей, — зловеще ответила Элоиза. — На двухсотфунтовых детей мужского пола, семьдесят фунтов туда-сюда. Я закончила с мужчинами. Ну, не обижайся, Гомер, — добавила она быстро. — Я не имела в виду тебя. — Элоиза подошла и остановилась у стола. — Гомер, — произнесла она мягко, — я должна сказать тебе кое-что. Хотелось бы, конечно, дать тебе отдохнуть, подлечиться и вернуться к тренировкам, но боюсь, что это будет невозможно. Гомер, у меня есть секретная, но верная информация, что Рокет Хауз держит за пазухой какую-то штуку, позволяющую писать без словомельниц. Я точно знаю, что именно в эту минуту Флэксмен и Каллингем перекупают лучших писателей у других издательств, чтобы сделать их авторами этих книг. Только писатели из Рокет Хауз полностью будут приняты. Ты что, хочешь остаться в стороне?

Гомер Хемингуэй взлетел со стола, как ракета с пусковой установки.

— Дай мне мою средиземноморскую ветровку, ту, что с фиолетовыми разводами, — быстро потребовал писатель, хмуря лоб э мысленном усилии. — И мои грязные полотняные туфли, и потрепанную капитанскую фуражку. Да побыстрее!

— Но, Гомер, — запротестовала Элоиза, ошалевшая от успеха своей стратегии. — Как же твой обожженный зад?

— В моей медицинской комнате, — проинформировал ее запасливый писатель, — есть прозрачный, пропускающий воздух и подогнанный по форме пластиковый ягодичный щит, сделанный как раз для таких случаев.

10

— Ну-с, Зейн Горт, — добродушно проворковал Флэксмен, — Гаспар говорит, что на этом побоище словомельниц ты вел себя как настоящий герой.

Атмосфера в конторе заметно разрядилась, когда мисс Блашес вышла, чтобы привести себя в порядок в женской туалетной. Выходя, она не преминула упрекнуть издателей в скаредности: те не хотели держать отдельную туалетную для роботесс.

Маленький брюнет состроил грустную мину.

— Тебе, вероятно, было тяжело смотреть, как линчевали твоих собратьев, я имею в виду машины.

— Честно говоря, нет, мистер Флэксмен, — без колебаний ответил робот. — Дело в том, что я никогда не любил словомельницы или другие думающие машины, у которых есть мозг, но нет тела. У них нет сознания, их творчество слепо. Они нанизывают символы, как бусы, и прядут слова, как пряжу. Они ужасны, и я их боюсь. Вы называете их моими собратьями, но для меня они не роботы.

— Странно, если рассудить, что и вы, и словомельницы в равной степени являетесь писателями.

— Вовсе не странно, мистер Флэксмен. Это правда, я писатель. Но я — волк-одиночка, самостоятельный писатель, как человеческие писатели древних времен, до эры издателей, о которой упоминал мистер Каллингем. Я — самопрограммирующийся, как и все свободные роботы, и поскольку я никогда не писал ничего, кроме книг о роботах и для роботов, мне никогда не приходилось подчиняться редакторам-людям, хотя при определенных обстоятельствах я был бы этому рад. — Он дружелюбно подмигнул в сторону Каллингема, а затем задумчиво посмотрел вокруг своим единственным черным глазом. — Например, при таких обстоятельствах, как сейчас, когда все словомельницы разрушены, способности ваших писателей весьма сомнительны и мы, писатели-роботы, остались единственными опытными беллетристами в Солнечной системе.

— Ах да, словомельницы разрушены! — сказал Флэксмен, широко ухмыльнувшись Каллингему и потирая руки.

— Я был бы готов выслушать указания мистера Каллингема относительно человеческих эмоций, — быстро продолжил робот. — И увидеть его имя на обложке рядом с моим, набранное тем же шрифтом. «Зейн Горт и Дж. К. Каллингем» — звучит красиво. И наши фото на последней странице обложки. Вы определенно примете писателей-роботов, если их соавторами станут люди, хотя бы на первом этапе. И в любом случае мы, роботы, гораздо ближе к вам, чем эти бездушные словомельницы.

— Подождите-ка минуту, вы все! — Гаспар крикнул так, что Флэксмен моргнул, а по лицу Каллингема пробежала легкая тень. Писатель озирался вокруг, словно голодный взъерошенный медведь. Его снова разбирала злость — злость на непонятное поведение Флэксмена и Каллингема. И, как и прежде, его гнев стал горючим, которое дало силы разорвать нее покровы тайн. — Заткнись, Зейн, — прорычал он. — Послушайте, мистер Ф. и мистер К. Каждый раз, когда кто-то упоминает о разрушенных словомельницах, вы ведете себя так, будто сидите на рождественском обеде. Честно говоря, даже если бы я не знал, что ваши собственные словомельницы разрушены вместе с остальными, я был бы готов поклясться, что вы, два старых мошенника…

— Но-но, Гаспар!

— Бросьте шутить! О, я знаю, все для Рокет Хауз, мы все герои, а вы пара святых, но это такая же правда, как и первая. Все, что я хотел сказать, и готов в этом поклясться, — вы сами организовали побоище. Может быть, несмотря на то, что Рокет… Скажите, вы были здесь во время всего этого?

Флэксмен, улыбаясь, откинулся назад.

— Мы сочувствовали, Гаспар. Да, представьте себе, мы сочувствовали вам, писателям, вашим ущемленным и тщетным попыткам самоутверждения. Мы, конечно, не действовали активно, но… сочувствовали.

— Кучке визжащих длинноволосых? Ба! Нет, у вас должно было быть что-то более меркантильное на уме. Дайте-ка подумать. — Гаспар вытащил из кармана смокинга пеньковую трубку и стал набивать ее табаком, но потом швырнул трубку и кисет на пол: — К черту эти образы! — сказал он, протягивая руку через стол. — Дайте сигарету!

Флэксмен растерялся, но Каллингем потянулся через стол и смиренно выполнил просьбу.

— Давайте посмотрим, — размышлял Гаспар, глубоко затягиваясь. — Может быть, у вас в головах действительно засела эта идиотская идея, прости меня, Зейн, чтобы роботы писали книги для людей… но нет, это не подходит Практически все издательства издают робокниги, у всех есть робописатели, и все ищут рынки сбыта.

— Есть робописатели и робописатели, — несколько обиженно заметил Зейн Горт. — Не все из них могут так приспособиться, и не у всех есть достаточные резервы, и не все так сильно симпатизируют нероботам.

— Заткнись, я сказал. Нет, это должно быть что-то, что есть у Рокет и нет у других издательств. Подпольные мельницы? Нет, я бы знал о них, здесь меня никому не одурачить. Тайная группа писателей, способных на самом деле писать с качеством, сравнимым с продукцией словомельниц? Я поверю в это, когда Гомер Хемингуэй выучит азбуку. Но что же тогда? Инопланетяне? Экстрасенсы? Автоматические писатели, настроенные на Вечность? Каким-то образом управляемые гениальные психопаты?

Флэксмен качнулся вперед:

— Мы ему скажем, Калли?

Высокий блондин думал. И думал вслух:

— Гаспар считает, что мы два мошенника, но в глубине души он верен Рокет Хауз. — Гаспар хмуро кивнул. — Мы напечатали все произведения Зейна, начиная с «Обнаженной стали» и заканчивая «Существом из черного циклотрона». Он дважды пытался поменять издателей… — Зейн выглядел слегка удивленным. — …и каждый раз получал решительный отказ. В любом случае, нам понадобится помощь в подготовке книг для печатных машин. Мой ответ — да. Скажи им, Флэкси.

Его компаньон качнулся назад и глубоко вздохнул. Потом поднял телефонную трубку:

— Дайте мне Инкубатор. — Он с улыбкой посмотрел на Гаспара. — Говорит Флэксмен! — И неожиданно рявкнул в грубку: — Бишоп? Мне нужно… Ах, это не Бишоп? Ну так найдите ее! Кстати, Гаспар, — добавил он угрюмо, — ты пропустил еще один возможный вариант — заранее смолотый запас рукописей.

Гаспар мотнул головой:

— Я бы знал, если бы машины работали сверхурочно.

Глаза Флэксмена загорелись.

— Няня Бишоп? Флэксмен. Принесите мне мозг. — Прижав трубку к щеке, он еще раз издевательски улыбнулся Гаспару. — Нет, любой мозг, — бросил он небрежно уже в трубку и собрался было повесить ее. — Что еще? Нет, абсолютно безопасно, улицы свободны. Ну так пусть Зенгвелл принесет. Хорошо, несите вы, а Зенгвелл будет охранять вас. Ну, если Зенгвелл в самом деле так пьян…

Разговаривая по телефону, он посматривал то на Гаспара, то на Зейна Горта. Потом, как бы на что-то решившись, произнес в своей обычной решительной манере:

— О’кей, мы сделаем вот что. Я посылаю двух парней, из плоти и из металла. Они будут охранять вас по дороге. Нет, они абсолютно безопасны, но не говорите им ничего. Ну да, они храбры, как львы, чуть не погибли, защищая словомельницы, кровь и масло, которыми они истекают, залили всю контору. Ну нет, не так плохо, они снова рвутся в бой. Теперь слушайте, няня Бишоп, я хочу, чтобы вы были готовы выйти, как только они доберутся. И никаких сомнений в последнюю минуту, вы меня слышите? Мне этот мозг нужен немедленно.

Он повесил трубку.

— Она боится нападения, — объяснил он. — Могут еще попасться писатели, шатающиеся по Ряду. Эта женщина смотрит за качалками, яслями и меняет пеленки. — Он посмотрел на Гаспара. — Ты знаешь Мудрость Веков?

— Конечно. Я прохожу мимо каждый день. Это в нескольких кварталах отсюда. Изящное местечко. И никакой активности.

— Как ты думаешь, что там?

— Я не знаю. Наверное, какое-то оккультное издательство, хотя я никогда не видел его названия в книжных списках. И вообще никогда не встречал этого названия… эй, подождите! Огромный медный герб у нас в вестибюле на полу. На нем написано «Рокет Хауз», а потом маленькими готическими буквами с завитушками: «в ассоциации с Мудростью Веков». Надо же, никогда не думал, что здесь есть связь.

— Ты просто убил меня, — сказал Флэксмен. — Писатель с даром наблюдательности. Никогда не думал, что доживу до такого. Вы с Зейном живо мчитесь в Мудрость и тащите оттуда няню Бишоп. Можете сделать так, чтобы под ней горело, но выше краешка юбки все должно быть в ажуре.

— По телефону вы сказали «Инкубатор», — заметил Гаспар.

— Сказал. Это одно и то же. А теперь — бегом.

Гаспар колебался.

— Возможно, там все еще рыскают писатели, — наконец выдавил он из себя, — или уже вышли на второй раунд.

— И это беспокоит двух героев? Вперед, я сказал!

Гаспар уже подходил к двери, когда та распахнулась.

Флэксмен подпрыгнул. В дверях стояла растрепанная, залитая слезами маленькая женщина в черном.

— Простите, джентльмены, — сказала она тихим голосом, — но меня направили сюда. Умоляю, скажите, вы видели тут большого стройного мужчину и красивого маленького мальчика? Сегодня рано утром они пошли, поглядеть на словомельницы. Они оба были одеты в великолепные изумрудные костюмы с милыми опаловыми пуговицами.

Гаспар нерешительно пробирался мимо маленькой женщины, пока та говорила. Вдруг из конца коридора донесся раздирающий уши крик. Мисс Блашес стояла у двери женского туалета, прижимая захваты к анодированным вискам. Потом она быстро побежала, раскинув руки, к маленькой женщине, крича грустным мягким голосом:

— Дорогая, дорогая, мужайтесь, вас ждут ужасные новости!

Когда Гаспар с облегчением выскочил на неработающий эскалатор, за ним летел не только Зейн Горт, но и предостерегающий крик Флэксмена:

— Помните, няня Бишоп будет нервничать. Она понесет мозг!

11

В комнате без окон было темно, если не считать света полдюжины телеэкранов, расположенных, как вначале могло показаться, под случайными углами. Меняющиеся изображения на экранах были непривычно четкими. Звезды и космические корабли, простейшие и люди, просто книжные страницы. Большая часть пространства в центре и один из углов комнаты были заняты столами, на которых стояли телевизоры и разные инструменты с кабелями. Три другие стены были неравномерно увешаны полками различной высоты, крепкими маленькими подставками, на каждой из которых в гладком плотном черном воротничке покоилось яйцо из дымчатого серебра размером больше человеческой головы.

Странное это было серебро. Оно напоминало о туманах и лунном свете, о светлых тонких волосах, серебрящихся в свете свечей, флаконах духов, зеркале принцессы, маске Пьеро, доспехах принца-поэта.

Да и сама комната навевала с калейдоскопической скоростью меняющиеся картины: то грезился фантастический питомник, то волшебный инкубатор для роботов, то места, где маг-чернокнижник укрывал свои ужасные трофеи, то студия скульптора по металлу. Затем вдруг начинало казаться, что серебристые овалы на самом деле были головами каких-то металлических созданий, склонившихся в безмолвном разговоре.

Это последнее впечатление усиливалось тем, что у основания каждого яйца, всегда у более заостренного конца, было три темных пятна — два сверху и одно снизу, — напоминавшие глаза и рот под огромным гладким лбом. И только с близкого расстояния удавалось разглядеть простые розетки. Многие из них были пусты, но к некоторым присоединялись провода, ведущие к инструментам. Все эти приборы очень различались, но стоило некоторое время потратить на их изучение, как обнаруживалось, что верхняя правая розетка, если смотреть со стороны яйца, всегда подключалась к портативной телекамере, верхняя левая — к какому-нибудь микрофону или другому источнику звука, а нижняя — всегда вела к маленькому громкоговорителю.

Из этого правила было одно исключение: иногда ротовая розетка одного яйца была напрямую подключена к уху — верхней левой розетке — другого.

Еще более тщательное изучение помогло бы обнаружить очень тонкие линии и гладкие зубцы на верхушке яйца. Тонкие линии составляли большой круг с маленьким посредине, что создавало иллюзию некоего двойного покрытия. Расположение зубцов предполагало, что каждую круглую секцию можно открутить двумя пальцами.

Однако при прикосновении к одному из серебряных яиц — конечно, после некоторых колебаний, — сначала оно начинало казаться горячим, а только потом становилось ясно, просто оно не такое холодное, как ожидалось, и его температура близка к температуре человеческого тела. А уж если кончики пальцев чувствительны к вибрации, то через некоторое время на гладком металле удавалось почувствовать слабое, но твердое биение в ритме человеческого сердца.

У края одного из столов примостилась женщина в белом халате, нагнувшись и склонив голову, как бы отдыхая. Из-за полутьмы в комнате и маски, закрывавшей лицо ниже глаз, трудно было определить ее возраст. Сбоку, упираясь ей в бедро, лежал большой поднос, который она поддерживала левой рукой. На подносе стояло десятка два глубоких стеклянных тарелок с какой-то прозрачной ароматной жидкостью. Примерно половина их была заполнена толстыми металлическими дисками, расположенными по окружности. Они были того же размера, что и небольшие круги на серебряных яйцах На столе, у склоненной головы женщины, стоял микрофон, подсоединенный к яйцу, которое выглядело немного мельче, чем остальные. В ротовую розетку яйца был включен динамик.

Они начали разговор: яйцо бубнило так, как если бы могло контролировать слова и интервалы, но не тембр или ритм, а женщина — устало и почти так же монотонно.

Женщина: Спи, спи, малыш.

Яйцо: Не могу спать. Не спал уже сто лет.

Женщина: Тогда отключи сознание.

Яйцо: Не могу отключить сознание.

Женщина: Сможешь, если попытаешься, малыш.

Яйцо: Попытаюсь, если перевернешь меня.

Женщина: Я переворачивала тебя вчера.

Яйцо: Переверни меня, у меня рак.

Женщина: У тебя не может быть рака, малыш.

Яйцо: Может. Я умный. Включи мне глаз и поверни его так, чтобы я мог посмотреть на себя.

Женщина: Ты уже смотрел. Нельзя смотреть слишком часто. Хочешь посмотреть кино или почитать?

Яйцо: Нет.

Женщина: Хочешь поговорить с кем-нибудь? Хочешь по говорить с Номером Четвертым?

Яйцо: Номер Четвертый тупой.

Женщина: А хочешь поговорить с Номером Шестым?

Яйцо: Нет. Дай мне посмотреть, как ты принимаешь ванну.

Женщина: Не сейчас, малыш, я спешу. Должна покормить твоих собратьев и бежать.

Яйцо: Почему?

Женщина: Дела, малыш.

Яйцо: Нет. Я знаю, почему тебе нужно спешить.

Женщина: Почему, малыш?

Яйцо: Ты должна спешить, потому что должна умереть.

Женщина: Представь себе, что я должна умереть.

Яйцо: Я не умру, я бессмертен.

Женщина: Я тоже бессмертна в церкви.

Яйцо: Но ты же не бессмертна дома.

Женщина: Нет, малыш.

Яйцо: А я — да. Протелепатируй мне что-нибудь. Войди в мой мозг.

Женщина: Боюсь, что телепатии нет, малыш.

Яйцо: Есть. Попробуй. Просто попробуй.

Женщина: Нет ее. Иначе твои собратья могли бы использовать ее.

Яйцо: Мы все законсервированы. Мы во льду, а ты в большом теплом мире. Попробуй еще раз.

Женщина: Не могу. Очень устала.

Яйцо: Ты смогла бы, если бы попробовала.

Женщина: У меня нет времени, малыш. Должна спешить. Нужно покормить твоих собратьев и бежать.

Яйцо: Почему?

Женщина: Дела, малыш.

Яйцо: Что?

Женщина: Нужно идти к боссу. Пойдем, Полпинты?

Яйцо: Это не дело, это скука. Нет.

Женщина: Пойдем вместе, Полпинты. Будем говорить-говорить.

Яйцо: Когда? Прямо сейчас?

Женщина: Почти. Через полчаса.

Яйцо: Полчаса — это полгода. Нет.

Женщина: Пойдем, Полпинты. Пойдем для мамы. Боссу нужен мозг.

Яйцо: Возьми Ржавого. Он свихнулся. Вот будет весело.

Женщина: Как свихнулся?

Яйцо: Как я. Прими ванну. У тебя есть шесть месяцев. Сними халат и покажи свою одежду. Сними и ее сними.

Женщина: Оставь, Полпинты, или я уроню тебя.

Яйцо: Валяй. Может я разобьюсь.

Женщина: Ты не разобьешься, малыш.

Яйцо: Конечно, разобьюсь, ма. Как Шалтай-Болтай.

Женщина в белой маске вздохнула и, покачав головой, встала.

— Послушай, Полпинты, — сказала она. — Ты не хочешь спать, отключать сознание, говорить или ехать. Хочешь посмотреть, как я кормлю остальных?

— Хорошо. Только подключи глаз к уху, так смешнее.

— Нет, малыш. Это глупости.

Женщина подключила похожую на рыбий глаз камеру к верхней правой розетке и одновременно быстрым рывком выдернула шнур динамика. Придерживая поднос на уровне талии, она дотронулась пальцами до ближайшего яйца. Правда, когда она проверяла температуру металла и считала биения маленького изотопного моторчика, встроенного в корпус, глаза ее над маской ничего не выражали. Потом она положила пальцы на зубцы и тренированным движением повернула их. Меньшая половина, медленно вращаясь, поднялась. Подхватив ее, как только та открылась, женщина бросила окружность в одну из пустых чашек на подносе. Затем вынула из тарелки свежий диск, с первой же попытки вставила его на место, повернула в обратном направлении и перешла к следующему яйцу, не ожидая, пока тот окончательно укрепится в своем гнезде.

Она уже заканчивала операции с последним свежим диском, когда прозвенело соль-соль-до. Ее реакция надверной звонок оказалась несколько неожиданной:

— Пропади оно все пропадом ко всем чертям!

12

Девушка — великое произведение искусства, изучение которого требует от мужчины всех сил и внимания, — гласит запись в одной из ненаписанных записных книжек Гаспара. Администратор, появившаяся в ответ на звонок в дверях Мудрости Веков, была поразительно свежа, особенно на фоне открывшейся комнатки с заплесневелыми полками, которые были забиты старыми фолиантами с покрытыми пылью звездами Давида и крестами Изиды на обложках. Гаспар, тяжело дыша и откашливаясь, с восторгом рассматривал ее и благодарил высшие силы за то, что в неписательском мире юбки снова стали черными — достаточно короткими и облегающими, чтобы подчеркивать линию ног в тонких чулках. Легкий свитер скрывал около половины приятного видения, а блестящие каштановые кудри обрамляли аккуратную стриженую головку, открывая розовые раковины ушей.

Даже Зейн Горт просвистел свое вежливое приветствие робота: все женщины находили его вполне удовлетворительным.

Тем не менее, видя, что осмотр слишком затянулся, видение ворчливо заявило:

— Да, да, но мы и так все обо мне знаем, поэтому хватит таращиться и перейдем к делу.

Гаспар старался тщательно подбирать слова и вместо «Хорошо бы найти койку» и «Надеюсь, вы не против робота рядом» сказал, как бы оправдываясь:

— Я бежал. Мы попали в писательскую засаду и оторвались от этих маньяков только через пять кварталов и восемь уровней. Боюсь, они унюхали, что у Рокет что-то есть. Мы увели писателей отсюда, а потом вернулись на грузовике барахольщика, их сейчас много сюда направилось. Я подсказал, где можно найти свежие обломки. — Замечание о том, что он задыхается, опять пришло ему в голову, и он прибавил: — Попробуйте как-нибудь пробежать милю с роботом в качестве напарника.

— Уверена, что глаза на лоб не вылезут, — невозмутимо ответила девушка, оглядывая Гаспара и его синяки. — Ну, что вам нужно? Здесь не «Скорая помощь» и не техобслуживание. — Она повернулась уже к Зейн Горту, который как раз скрипнул, наклоняясь, чтобы рассмотреть книги за спиной у Гаспара.

— Послушайте, дитя, давайте прекратим эту тарабарщину, и поживей. Мы выбились из графика. Где этот карликовый компьютер?

Гаспар долго обдумывал последнюю фразу. Когда Флэксмен сказал по телефону «мозг», он сразу представил огромный пульсирующий шар со злобными, напоминающими блюдца, глазами, светящимися в темноте. А само создание виделось ему покоящимся на маленьком скрюченном тельце или просто на кожистой подставке с извивающимися осьминожьими щупальцами, нечто похожее на марсианское чудовище. Впрочем, у настоящих марсиан мозг находился внутри их черных бронированных тел, напоминавших жуков. Потом Гаспару представился розовый мозг, не то плескавшийся в сосуде с прозрачной питательной жидкостью, не то шевелящий в ней щупальцами. (Увы, образ мозга со щупальцами наиболее укоренился в человеческом воображении как квинтэссенция идеи о гигантских злобных мыслящих пауках.) Чуть позже, трясясь в грузовике барахольщика, Гаспар решил, что все эти представления в равной степени мальчишеские, а под словом «мозг» Флэксмен, вероятно, подразумевал какую-то обычную вычислительную машину или банк памяти, который не был ни роботом, ни словомельницей, и имел весьма небольшие размеры, раз его можно было нести. Кроме того, люди в старые времена называли компьютеры «электромозгом». Лет шестьдесят тому назад ученые объявляли это слово «погоней за дешевыми сенсациями», но затем, когда у роботов появилось сознание, публика убедилась в справедливости первоначального определения. У Зейна Горта, например, был электрический мозг, как и у остальных роботов, включая блестящих робоученых, имевших довольно высокое мнение об электронных умственных способностях.

Вот почему, спрашивая о карликовом компьютере, Гаспар рассчитывал установить к своему удовольствию, что именно таковой была и природа флэксменовского «мозга».

Однако в ответ девушка подняла брови и удивленно произнесла:

— Я не имею ни малейшего понятия об этом.

— Конечно же, имеете, — убежденно настаивал Гаспар. — Карликовый компьютер, именуемый мозгом. Заверните его.

Девушка твердо посмотрела на него, потом сказала:

— Мы здесь не работаем с компьютерами.

— Ну тогда ту машину, которую называют мозгом.

— Мы здесь не работаем ни с какими машинами, — вновь сказала та.

— Хорошо, хорошо, тогда просто мозг.

Гаспар произнес это так, словно речь шла о фунте фарша. Лицо девушки окаменело еще больше.

— Чей мозг? — ледяным тоном спросила она.

— Флэксмена. То есть тот мозг, который нужен Флэксмену. И Каллингему. Вы должны знать.

Игнорируя последние слова, девушка сказала:

— И оба хотят один и тот же мозг?

— Конечно. Заверните его.

Лед в ее голосе стал колючим:

— Разделать? Разрезать прямо здесь? На белом хлебе или на ржаном?

— Детка, мне некогда ломать комедию.

— Почему же? Кошерные бутерброды с мозгом от Мудрости хорошо известны.

Моргая, Гаспар снова принялся задумчиво изучать девушку. Это сопливое видение с отвратительным чувством юмора, решил он, не может быть разумной, медлительной и пожилой женщиной, с которой Флэксмен говорил по телефону И несмотря на то, что Гаспару очень хотелось продолжить беседу, правда, уже без пикировок и болезненного остроумия, он решил все же не забывать о своей миссии.

— Позовите-ка мне лучше сестру Бишоп, — с отвращением сказал он. — Она знает, что мне нужно.

Глаза девушки сузились еще больше, что подчеркнуло их синеву.

— Ах, значит, няню Бишоп? — горько заключила она.

— Да, — отрубил Гаспар и, осененный внезапной догадкой, спросил: — Ты с ней не в ладах, детка?

— Как вы. догадались?

— Интуитивно. Хотя тут достаточно простой логики. Кислая старая дева не может симпатизировать вам. Она что, настоящая старая ведьма?

Девушка подобралась.

— Братец, ты не знаешь и половины всего, — сказала она. — Подождите здесь, я найду ее, если вы думаете, что она вам действительно нужна. И сама уложу мозг в ее сумку.

— Пугни ее факелом, если она взбеленится, но только не сожги грим, — весело крикнул Гаспар вслед девушке в свитере, когда дверь за той закрылась. К своему удивлению, он понял, что его сильно притягивает к ней. Хотя Элоиза Ибсен и обложила его данью, она значительно увеличила аппетиты. Он надеялся, что отпразднует побег от Элоизы месячным монашеством, но у его тела определенно были другие соображения.

— Святой Норберт, вот это находка! — После ухода девушки Зейн Горт присосался к фолиантам. — Взгляни! — показал робот, проводя пальцами по черным корешкам книг: — Полное собрание Дэниеля Цукерторта!

— Никогда не слышал об этом человеке, — бодро объявил Гаспар. — Или он робот?

— Я не удивляюсь твоему невежеству, старая кость, — констатировал Зейн. — Согласно регистру патентов, Дэниел Цукерторт был одним из величайших древних экспертов по роботехнике, словомельницам, микромеханике, каталитической химии и микрохирургии. И тем не менее, имя его почти незнакомо, даже роботам, иначе, по-моему, у нас был бы святой Дэниел. Кажется, вокруг этого человека создан заговор молчания. Я все думал, не был ли он жертвой преследований со стороны правительства, возможно, из-за слишком раннего вступления в движение за равные права роботов. Но у меня не было ни времени, ни средств исследовать этот вопрос.

— Что же здесь делают роботы Цукерторта? — удивился Гаспар, уставившись на полки. — Он что, интересовался оккультизмом? Стоит как раз между Успенским и мадам Блаватской.

— Круг интересов Дэниела Цукерторта невозможно даже вообразить, — торжественно заявил робот. — Посмотри вот на это, например. — Он ловко подцепил один из черных томов и подчеркнул захватом название — «Големы и иные автоматы». — Знаешь, — доверительно признался робот, — думать о себе, как о тайном автомате… это действует на меня возбуждающе. Хочется покрыть себя черной эмалью с тонкими серебряными линиями, как на доспехах в стиле рококо.

— Эта книга Цукерторта о таинствах татуировки для роботов? — сардонически спросил Гаспар. — Послушай, старый болт, как, ты думаешь, выглядят эти мозги, которые Флэксмен хочет заставить писать книги? Или как-то помогать в их производстве. Судя по оккультному убранству комнаты, можно подумать, что здесь замешан спиритизм. Ну понимаешь, контакт с разумами умерших писателей через медиума или что-то в этом роде.

Робот приподнял локтевые суставы, что означало недоумение.

— Как замечено величайшим вашим детективом, у которого, как ни странно, было много черт робота, — прокомментировал Зейн, не отрываясь от книги, — непростительная ошибка — строить предположения, не имея достаточной информации.

— Величайший детектив? — нахмурился Гаспар.

— Шерлок Холмс, если хочешь знать, — нетерпеливо сказал Зейн.

— Никогда о таком не слышал, — поразился Гаспар. — Он был полицейским, частным сыщиком или профессором криминалистики? Или он стал шефом ФБР после Герберта Гувера?

13

— Гаспар, — строго произнес Зейн Горт. — Я могу простить тебе незнание Дэниела Цукерторта, но не Шерлока Холмса, величайшего знаменитого литературного детектива, не превзойденного за всю дословомельничную эру.

— Это объясняет мое незнание, — облегченно вздохнул Гаспар. — Я не выношу дословомельничных книг. От них в голове все путается. — Его лицо погрустнело. — Знаешь, Зейн, мне будет очень тяжело заполнять досуг или хотя бы уснуть без новосмолотой книги. Больше ничего меня по-настоящему не берет. Я прочитывал всю продукцию мельниц долгие годы.

— А ты пробовал перечитывать старые книги?

— Не помогает. И кроме того, бумага чернеет и распадается через месяц после покупки книги. Ты должен знать это.

— Ну, тогда, возможно, тебе придется расширить круг своих интересов, — посоветовал робот, отрываясь от черного тома. — Они у тебя не столь широки. Вот, скажем, мы с тобой друзья, а бьюсь об заклад, ты не прочел ни одной моей книги, даже из рассказов о докторе Вольфраме.

— Но я же не мог! — запротестовал Гаспар — Они ведь только на катушках, которые подключаются к книгомашине робота. Их нельзя даже проиграть на обычном магнитофоне.

— В Рокет Хауз есть рукописные копии, доступные каждому, кто захочет их прочесть, — холодно проинформировал его Зейн. — Тебе, конечно, придется немного подучиться языку роботов, но некоторые считают, что он того стоит.

— Да. — Это было все, что Гаспар смог придумать в ответ. Он попытался сменить тему разговора. — Что может задерживать эту чертову няню? Может, лучше позвонить Флэксмену, — он показал на телефон, стоящий на одной из полок.

Зейн, пропустив мимо ушей как вопрос, так и предложение, продолжал:

— Не удивляет ли тебя, Гаспар, что книги для роботов пишутся отдельными личностями, такими, как я, в то время как люди читают лишь написанное машинами? Историк смог бы разглядеть здесь разницу между молодой и вырождающейся расой.

— Зейн, и ты называешь себя… — сердито начал Гаспар, но остановился на полуслове. Он уже готов был сказать «И ты называешь себя живым существом, когда сам сделан из жести?» Хотя это было бы не только невежливо и неточно — роботы содержали в себе не больше жести, чем обычные жестяные банки, — но и в корне несправедливо. Зейн был определенно куда более живым, чем девять десятых людей из плоти и крови.

Робот выждал несколько секунд, а затем стал развивать свою мысль дальше:

— Постороннему наблюдателю, такому, как я, абсолютно ясно, что в любви людей к словодури присутствует значительный элемент наркомании. Стоит вам только открыть книгу, как вы сразу же впадаете в транс, словно приняли большую дозу наркотического вещества. Спрашивали ли вы себя когда-нибудь, почему словомельница не может написать настоящее художественное произведение? Что-нибудь основанное на голых фактах? Я не имею в виду автобиографии, книги по медитации, «Сделай сам» и популярную философию. Тебя никогда не удивляло, почему роботам не нравится словодурь, почему они совершенно не способны воспринимать ее? Понимаешь, это чтиво кажется бредом даже для меня.

— Может быть, это слишком тонко для них, да и для тебя тоже! — огрызнулся Гаспар, доведенный до отчаяния критикой его любимой формы ухода от реальности и еще больше неодобрением Зейном тех машин, перед которыми он преклонялся. — Перестань есть меня поедом!

— Ну, ну, смотри, чтоб артерия не лопнула, старая плоть, — миролюбиво согласился Зейн. — Странное выражение — «есть меня». Каннибализм — это, пожалуй, единственный порок, в котором наши расы не могут упрекнуть друг друга. — Он снова углубился в книгу.

Зазвонил телефон. Гаспар автоматически поднял трубку, потом заколебался, но все-таки прижал ее к уху.

— Говорит Флэксмен, — залаял голос. — Где мой мозг? Что случилось с теми двумя кретинами, которых я послал?

Пока Гаспар подыскивал в уме достаточно достойный отпор, из трубки донеслась целая серия шлепков, хлопков, стонов и вздохов. Когда шумиха улеглась, последовала минутная пауза, а затем живой голос заговорил с секретарскими интонациями:

— Рэкет Хауз. За мистера Флэксмена говорит мисс Джиллиган Назовитесь, пожалуйста.

Гаспар узнал голос благодаря бесчисленным интимным свиданиям. Это был голос Элоизы Ибсен.

— Здесь Номер Седьмой из отряда мстителей за словомельницы. Вызываю Петлю, — импровизируя на ходу и стараясь изменить голос, ответил он хриплым шепотом и попытался придать ему тон мрачной угрозы. — Забаррикадируйте контору! Только что была замечена известная нигилистка Элоиза Ибсен. Она находится на подступах к конторе с вооруженными писателями. Высылаем группу захвата.

— Отмените, пожалуйста, группу захвата, Номер Семь, — немедленно отреагировал секретарский голос. — Эта Ибсен арестована и передана властям… Эй, вы не Гаспар? Я больше никому не говорила о нигилизме.

Гаспар издал леденящий кровь смешок.

— Гаспар де ля Нюи мертв! Так будет со всеми писателями! — прошипел он в трубку и, повесив ее на аппарат, обернулся к роботу, который быстро листал кнйгу. — Зейн, нам нужно мчаться в Рокет Хауз. Элоиза…

В этот момент в комнату, пятясь, вошла девушка в свитере. В каждой руке у нее было по баулу.

— Заткнитесь, — приказала она. — И помогите мне с этим.

— Нет времени, — рявкнул Гаспар. — Зейн, оторви свой синий клюв от книги и послушай…

— Заткнись! — заорала девушка. — Если вы заставите меня уронить это, я перепилю вам глотки ножовкой!

— Хорошо, хорошо, — моргая, сдался Гаспар. — Но что это такое? У нас Рождество или, может, Пасха?

«Это» состояло из двух больших разноцветных баулов. Один из них был квадратным, с широкими красными и зелеными полосами и серебряной лентой, а другой формой напоминал яйцо и был обернут золотой бумагой с большими пурпурными точками и перевязан пурпурной лентой с большим бантом.

— Нет, День Труда — для вас, — сказала девушка Гаспару. — Берите этот. — Она показала на яйцо. — И поосторожнее с ним. Он тяжелый, но очень хрупкий.

Гаспар кивнул и, оценив вес баула, посмотрел на девушку с уважением. Она, должно быть, была крепче, чем казалась, если несла его в одной руке.

— Я так понимаю, что это и есть мозг, о котором спрашивал Флэксмен? — уже более мягко спросил он.

Девушка кивнула:

— Осторожней, не жонглируйте им!

— Послушай, если это действительно такой деликатный механизм, — предложил Гаспар, — то лучше не нести его пока в Рокет Хауз. Писатели опять начали заваруху. Мне только что звонили.

Девушка нахмурилась, потом покачала головой.

— Нет, мы пойдем сейчас и возьмем это с собой. Держу пари, что в Рокет Хауз смогу использовать мозг. Я слишком много намучилась, собирая все для этого путешествия, и не хочу отступать. Кроме того, я обещала, что он пойдет со мной.

— Ты только взгляни сюда, Гаспар, — как раз в этот момент возбужденно заговорил Зейн, поднимаясь и тыча черной книгой писателю в лицо. — Роботы-евреи! Правда! Големы — еврейские роботы, сделанные из глины и управляемые посредством магии, но тем не менее роботы. Клянусь святым Карелом, я никогда и не предполагал, что наша история простирается вплоть до… — Он заметил, что пока был поглощен книгой, положение изменилось, и на две секунды замер, проигрывая про себя последние несколько минут разговора. Затем подхватил у девушки «красно-зеленый пакет со словами: — Прошу прощения, мисс. К вашим услугам.

— Ну, а это зачем? — спросил Гаспар. «Это» было небольшим пистолетом из зеленоватой стали, оказавшимся у девушки под вторым пакетом. — Ох, я понял, вы — наш телохранитель.

— Не-а, — ядовито заметила девушка, поднимая зловеще выглядевшее оружие. — Я просто буду идти за вами, мистер, и если уроните это пасхальное яйцо — пусть даже из-за того, что кто-то захочет перерезать вам глотку, — я выстрелю вам в затылок, точно в середину продолговатого мозга. Впрочем, не следует волноваться: вы ничего не почувствуете.

— Ох, хорошо, хорошо, — обиженно произнес Гаспар, отправляясь в путь. — А где же няня Бишоп?

— Это, — сказала девушка, — вам предстоит логически выяснить, шаг за шагом, боясь ненароком поскользнуться на банановой кожуре.

14

Веревка — старинный инструмент, но останется полезным навечно. Справедливость данного суждения подтверждала живописная картина. Два компаньона, Флэксмен и Каллингем, привязанные образчиками упомянутого предмета к креслам, восседали за похожим на лук Купидона столом среди разорванных и смятых листов и папок с документами и пузырящихся холмов и потеков пены из огнетушителя.

Гаспар, стоя у распахнутых дверей, удовлетворился осмотром представшей перед ним дикой сцены и переложил свою ношу, казавшуюся теперь отлитой из цельного свинца, из одной руки в другую и обратно. По дороге сюда в его сознание въелось то, что единственная цель в жизни в данный момент — это холить и лелеять завернутый в золото и пурпур овал. Девушка пока не пристрелила его, но, когда он неосторожно споткнулся, без колебаний сожгла пистолетом тротуар у его ног, продемонстрировав всю серьезность своих намерений.

Каллингем, с багровыми пятнами на бледных щеках, улыбался узкогубой терпеливой улыбкой мученика. Флэксмен тоже молчал, но по другой причине: мисс Блашес, маяча за ним, крепко зажимала одним из плоских розовых захватов его рот.

Вишневый робот-цензор медовым голоском декламировал:

— Да ввергнет небо на вечные муки всех этих борзописцев собачьей крови по материнской линии. Да использует оно их телесную оболочку для неприличных целей, пропуск, пропуск, пропуск и еще раз пропуск. Разве так не намного лучше, мистер Флэксмен, и в этом виде, в каком я оставила вашу тираду, — куда более выразительно, не так ли?

Няня Бишоп, спрятав ужасный маленький зеленый пистолет под юбкой и выхватив пару ножниц по металлу, начала разрезать узы Флэксмена. Зейн Горт аккуратно положил свой красно-зеленый пакет на пол и отвел мисс Блашес в сторону со словами:

— Вы должны простить эту чрезмерно ретивую роботессу за нарушение свободы слова. Превалирующая страсть — цензура в ее случае — очень сильна в нас, железном народе. Электронные бури, подобные той, что пережил ее мозг, значительно усиливают эту страсть. Ну, ну, мисс Б., я не собираюсь трогать ваши розетки или открывать дверцы и заслонки.

— Гаспар! Кто, пропуск, пропуск, эта Петля? — спросил Флэксмен, как только смог пошевелить губами и сглотнуть. — Кто или что такое мстители за словомельницы? Эта ведьма Ибсен хотела заставить своих подручных оторвать мне голову, когда я не смог сказать ей.

— Ох, — вздохнул Гаспар. — Это продиктовано сиюминутной ситуацией, чтобы отпугнуть ее. Я придумал нечто вроде издательской мафии.

— У писателей не должно быть способностей к изобретательству! — проревел Флэксмен. — Из-за тебя, пропуск, пропуск, нас чуть не убили. Эти ее подручные работают круто, особенно двое в полосатых свитерах — типичные палачи.

— А Гомер Хемингуэй? — поинтересовался Гаспар

— Он был с ними, но казался смущенным. Да еще эти знаменитые капитанские шмотки, словно собрался фотографироваться для морской саги, правда, задница у него странным образом потолстела. Смешно, но он продолжает тренироваться. Предполагаю, мы вылетим в трубу. Когда Ибсен приказала все тут крушить, его, казалось, сотрясло. Но тем не менее он с удовольствием разорвал часть бумаг и внес свою лепту в разгром конторы — хорошо хоть, я не держу в этих папках ничего важного.

— Вам нужно было продолжать развивать мою идею с мстителями, — сказал Гаспар. — Нагнать на них страху.

— На кого страху? Мне чуть голову не отбили. Послушай-ка, де Нюи, Ибсен говорит, что ты был издательским шпиком долгие годы. Впрочем, мне все равно, сколько ты перед ней выхвалялся тем, что шпик…

— Я никогда не хвалился и никогда не был…

— Не трясите яйцо! — рявкнула няня Бишоп на Гаспара с того места, где освобождала Каллингема. — От вашего голоса все дрожит.

— Я только хочу, чтобы вы поняли… Не может быть и речи об оплате за прошлые шпионские услуги, особенно за воображаемый шпионаж в писательском союзе!

— Слушайте, Флэксмен, я никогда…

— Не трясите, вам сказано! Дайте его сюда, увалень.

— С удовольствием вручаю, — обрадовался Гаспар. — Так все-таки, мистер Флэксмен, что же искала Элоиза?

— Она ворвалась сюда, обвиняя нас в том, будто мы узнали способ, как выпускать книги без словомельниц, но, поговорив с тобой по телефону, начала допытываться, кто такой Петля. Гаспар, не придумывай больше никаких мафий. Они опасны. Ибсен по-настоящему покалечила бы меня, если бы не переключила внимание на беднягу Калли.

— Мне кажется, — Гаспар пожал плечами, — что мои мстители с их кровавой местью, по крайней мере, сбили ее со следа.

— Я больше не могу с тобой спорить, — отмахнулся Флэксмен, выуживая телефон из кучи лент на полу. — Я собираюсь найти кого-нибудь, кто убрал бы здесь и позаботился о нашей защите. Мне не хочется, чтобы сумасшедшие бабы врывались сюда просто потому, что дверь не закрыта.

Гаспар подошел к Каллингему, растиравшему свои уже освобожденные конечности.

— Так Элоиза и с вами обошлась круто?

Длиннотелый директор издательства, нахмурясь, кивнул.

— Именно так. Она долго разглядывала меня после того, как ее приспешники привязали меня к креслу, а потом, не задав ни одного вопроса, начала хлестать по физиономии.

— Очень плохо, — огорчился Гаспар.

— Почему? Если отбросить боль и оскорбления… — раздумывал Каллингем. — На ней было тяжелое ожерелье из серебряных черепов.

— Это еще хуже, — опустил голову Гаспар. — Вы помните последнюю страничку обложки на ее книгах, где Элоиза позирует с шестью или семью парнями? Обычно ее озаглавливают «Элоиза и ее мужчины».

Каллингем кивнул.

— Действительно, это фото помещено практически на всех ее книгах, выпущенных Протон Пресс. Только мужчины постоянно меняются.

— Так вот, — сказал Гаспар. — Ее оплеухи, когда она носит охотничье ожерелье, как сама его многозначительно называет, выдают определенную заинтересованность. Она намерена включить вас в свой мужской гарем. Должен предупредить: как новой девочке вам предстоит трудное время.

Высокий издатель побледнел.

— Флэкси, — крикнул он компаньону, говорившему по телефону. — Надеюсь, что этот твой электрозамок в самом деле сработает! Гаспар, сдается мне, что издательская мафия — не такая уж плохая идея. Нам и взаправду понадобятся защитники с бульдожьими зубами.

— Ну, — гордо выпрямился Гаспар, — моя импровизация, по крайней мере, отпугнула Элоизу с Гомером. Уверен, после этого они в панике бежали.

— Ох нет, — поморщился Каллингем. — Это была мисс Блашес. Помнишь ту маленькую женщину в черном, которая пришла разыскивать взорванного мужа и сына? Так мисс Блашес забрала ее в женскую туалетную, чтобы привести в себя и успокоить. Роботесса вошла в тот момент, когда Ибсен избивала меня. Она взглянула на Гомера Хемингуэя, потом начала вибрировать, выскользнула за дверь и вернулась с огромным пенным огнетушителем. Именно это и обратило в бегство банду Ибсен. Флэкси, как насчет того, чтобы записать мисс Блашес в качестве телохранителя? Нам их нужно как можно больше. Я знаю, что она запрограммирована на цензуру, но…

— Я понимаю, всем нравится эта болтовня, — оборвала няня Бишоп, которая, расчистив часть стола, разворачивала там свои пакеты, — но мне нужна помощь.

— Не поможет ли вам мисс Блашес? — радушно отозвался из угла Зейн Горт, где настойчиво шептал что-то розовой роботессе, а та надменно отказывалась подключиться к нему для прямого разговора «металл — металл». — Она предложила свою помощь (да, вы предложили, мисс Б.), да и мне сдается, что ей будет лучше чем-нибудь заняться.

— Первый раз в жизни применяю к роботессе трудотерапию, — сказала няня Бишоп. — Но, во всяком случае, она будет лучше, чем любой из вас — ленивые, самодовольные и трепливые животные или минеральные мужчины. Бросай этот газовый баллон, Розочка, и иди сюда. Конечно же, лучше помощь женщины.

— Спасибо, я помогу, — ободрилась роботесса. — С тех пор, как меня сделали, я выучила одну вещь. Это то, что у меня гораздо больше общего с созданиями родственного пола, независимо от материала, из которого они сотворены, чем с бормочущими роботами или ленивыми мужчинами.

15

Флэксмен повесил трубку и посмотрел на Гаспара и Зейна Горта.

— Ребята, няня Бишоп вкратце рассказала, к чему это все? — подозрительно спросил издатель. — Я говорю о большом проекте, о секретных делах Инкубатора, о том, что она сейчас устанавливает и все такое прочее.

«Ребята» отрицательно повели головами.

— Хорошо! Она не должна была этого делать. — Маленький брюнет откинулся в кресле, начал быстро стирать пену с рукава, но, раздумав, осторожно заговорил: — Около сотни лет тому назад, во второй половине двадцатого века, жил виртуозный хирург и гений электроники по имени Дэниел Цукерторт. Я не думаю, что вы когда-нибудь слышали о нем.

Гаспар оживился, затем махнул рукой, решив предоставить все Зейну, но тот тоже промолчал. Возможно, замечание няни Бишоп о болтливых мужчинах поразило их обоих.

Флэксмен ухмыльнулся.

— Я так и думал, что нет! Хирургия и электроника, особенно микроразновидности каждой, были просто наиболее яркими проявлениями талантов Цуки — одного из величайших инженеров-технологов по производству герметизированных микромоторов, гения каталитической химии и лучшего в мире по целой куче других вещей. Если бы не Леонардо да Винчи с его новыми штучками, то не было бы никого, кто мог бы сравниться с Цукертортом, до него или после. Он просто чудеса творил с микроскальпелем, и стоило ему только свистнуть электрону, как тот замирал и ждал приказаний. Он усовершенствовал соединения типа «нерв — металл» и создал такие органическо-неорганические структуры, что никакой биотехник не в состоянии был их воспроизвести на высших животных со сколько-нибудь заметным успехом. Не считая микрокамер и другой записывающей техники, никто не мог даже разобраться в том, что делал Цуки, не говоря уж о том, чтобы повторить его работы.

Однако, как и все люди незаурядных способностей, Цукерторт был сумасшедшим. По обычным стандартам его совершенно не интересовала практическая или теоретическая ценность собственных изобретений. Хотя и называя себя гуманистом, он даже не думал о своих огромных достижениях, например в области протезирования, а ведь мог дать человеку искусственную руку или ногу со стальными нервами. Причем напрямую вживленными в корни живых нервов посредством выращивания там кристаллов из нержавеющих сверхтвердых сплавов, доводя их при необходимости до самого спинного мозга, чтобы соединить с центральной нервной системой человека.

Все интересы Цуки были направлены на две цели: бессмертие для лучших умов человечества и возможность для этих умов постичь мистическое знание, функционируя в изоляции от мира и плоти.

Опуская все промежуточные стадии, скажу, что он разработал процесс сохранения функционирующего человеческого мозга в инертных металлических футлярах. Нервные окончания, руководящие зрением, слухом и речью, были наращены металлической тканью и подключены к соответствующим входам и выходам. Большинство других нервных связей было заблокировано. Цуки верил, что это усилит потенциальный багаж созидательных клеток мозга, и в этом он, кажется, был блестяще прав. А созданное им сердце на изотопах для поддержания кровообращения, очистки крови и регенерации кислорода было настоящим шедевром среди его герметичных моторов.

Этот моторчик, расположенный внутри большого шлема, как он называл толстую верхушку металлического футляра мозга, это сердце-моторчик требовало заправки раз в год. Ежедневная замена меньшего шлема позволяет снабжать мозг минимумом питательных веществ и избавляться от неизбежных и нерегенерируемых отходов. Как вы, вероятно, знаете, мозгу необходима гораздо более простая, чистая и неизменная жидкостная среда, чем любой другой части человеческого тела. Но по тому же признаку Цуки доказал, что он будет наиболее восприимчив к техническому управлению.

Маленький насосик — триумф искусства — снабжал мозг небольшими порциями гормонов и другими стимуляторами, не позволяя ему погружаться в тупую спячку.

Это последнее достижение, практически бессмертный мозг в яйцеобразном футляре, до сих пор выглядит ничем иным, как чудом в кубе. Хотя, что странно, сам Цуки никогда не рассматривал свое достижение как нечто колоссальное. «У меня была вся жизнь, чтобы спасти жизнь. Может ли быть у кого-то больше времени?» — однажды сказал он. В любом случае, Цуки нашел средства для достижения поставленной цели — бессмертие для лучших умов человечества.

Флэксмен поднял палец.

— Однако у Цуки были особые соображения относительно лучших умов человечества. Ученые, на которых он плевать хотел, были ниже его и, как я уже говорил, он самого себя ценил не очень высоко. Над государственными деятелями он просто насмехался, а религией отравился еще в детстве. Но вот при упоминании слова «художник» кожа его покрывалась мурашками, он весь заводился, потому что Цуки был весьма педантичным парнем, и вне собственных интересов у него отсутствовало всякое воображение. Художественное созидание, то есть обычная настройка, запах красок и особенно игра словами были для него волшебством до конца дней. Поэтому становится ясно, чьи мозги должны были быть законсервированы, если бы Цуки шел своим путем: только созидателей — художников, скульпторов, композиторов и, разумеется — писателей.

Что же касается последних, то данное соображение представляло ценность, по крайней мере, по двум причинам: во-первых, словомельницы только вводились и множество настоящих писателей осталось без работы, во-вторых, только писатели, вероятно, оказались достаточно сумасшедшими, чтобы согласиться с тем, что было у Цуки на уме. В определенных вопросах он был очень проницателен и знал, что у власть имущих возникнут некоторые возражения по поводу его начинаний. Поэтому действовал очень быстро, налаживая связи, получая разрешения, основывая собственную клинику как он говорил, для исследований в области гериатрии, — все это было создано практически как тайное общество. Когда же вся история выплыла наружу, у него было тридцать мозгов — все писатели — полностью законсервированных, а он умыл руки, закрыл глаза и спрятал зубы, предоставив мир его собственной судьбе.

Так и вышло. Как вы можете себе представить, поднялась ужаснейшая вонь. Все организации, начиная с тупейших профессиональных обществ и кончая самыми идиотскими культами, нашли, о чем орать. У большинства находилось причин шесть-семь. Некая церковь заявила, что он отрицает спасение смертных, одновременно отделение женщин против жестокости потребовало, чтобы страданиям мозгов был немедленно положен конец (этим они, естественно, прикрывали свою кровожадность).

Однако, конечно же все возражения перекрывались высказываниями обыкновенных двуногих — Джимами и Джейнами, отсюда и до Юпитера. Бессмертие подавали на тарелочке или в жестянке. Увы, были ограничения, но тем не менее — это бессмертие, мозг не умирает. Так почему же это не для всех? Лучше так, чем никак.

Юристы твердили, что дело яйцеглавов не имело юридическо-социального прецедента, главным образом из-за запретов, контрзапретов, пятидесяти семи вариантов свидетельств экспертов и вообще всей процедуры. Очень трудно было достать Цуки, ибо защитил он себя весьма обстоятельно. Он предварительно собрал все заверенные нотариусами разрешения от подопытных, и каждый из его мозгов защищал его в своих свидетельских показаниях. Помогло ему поймать фортуну за хвост и основание так называемого мозгового треста для пожизненного присмотра за мозгами.

И наконец, перед тем, что должно было войти в историю в качестве основного судебного разбирательства, Цуки уже навсегда обвел всех вокруг пальца. Нет, он не свалился замертво в зале суда от сердечного приступа, такой конец был бы недостоин нашего Цуки.

Он договорился со своим ассистентом. Этот парень трижды проводил психосоматический развод — так Цуки назвал операцию — с полным успехом. В последний раз маэстро только наблюдал, даже не сделав ни одной подсказки. Вот Цуки и провел операцию над собой! Думаю, он решил: если окажется внутри скорлупы, то весь мир не сможет сделать ничего ни ему, ни его тридцати писателям. К тому моменту он действительно полностью отдался социально-юридической стороне вопроса — он всегда был бойцом! И возможно, он подумал, что свидетельские показания из металлического контейнера станут достаточной иллюстрацией его правоты и помогут выиграть процесс. А может, ему захотелось и своей доли бессмертия и мистического просветления. Видимо, прожив невероятно активные пятьдесят или около того лет, ему нравилось плавать в мире идей, общаясь и находя отдых только в содержимом тридцати дружественных умов, столь уважаемых им. Так или иначе, он верил, что в своем умении он превзошел по крайней мере одного человека и поэтому мог делать, что хотел, с остатком своей жизни.

Цуки умер на операционном столе. Его блестящий ассистент уничтожил все записи и все его приборы, а потом убил и себя.

Когда Флэксмен произнес эти последние слова, пытаясь достичь максимального эффекта, что ему, несомненно, удалось, дверь открылась с мягким продолжительным скрипом.

Флэксмен судорожно подпрыгнул. Остальные с дрожью обернулись.

В дверях стоял согбенный старик в лоснящейся саржевой униформе, в помятой форменной фуражке, из-под которой выглядывали седые виски и бледные мочки ушей с пучками длинных вьющихся волос над ними.

Гаспар сразу же узнал его. Это был Охранник Джо. Похоже, он почти проснулся — его глаза были открыты наполовину.

В левой руке он держал веник и совок, а в правой — луковицеобразный пистолет с широкой светлой полосой на ручке.

— Прибыл, мистер Флэксмен, — сказал он, прикоснувшись чудовищным стволом к виску. — Готов у вас тут прибрать. Вижу, вам нужно. Здрасьте всем.

— Вы готовы отремонтировать или как-то приспособить электрозамок? — холодно поинтересовался Каллингем.

— Нет, да и не надобно, — добродушно заверил старик. — Если чего случится, так я на часах с моим верным скунсовым пистолетом.

— Скунсовым пистолетом? — недоверчиво хихикнула няня Бишоп. — А барсуком тоже можно стрельнуть?

— Не, мэм. Он стреляет пульками, напичканными невыносимой для человека или зверя вонью. Даже, кажется, братья-роботы не выносят. Пускаешь слюни и бежишь за водой. Не верю я в смертельное оружие, и вы не верьте. И ногтя не поставлю за него против слезогонки. Уж это-то каждого допечет.

— Я вам верю, — согласился Флэксмен. — Но послушайте, Джо, когда вы его применяете, то… что происходит с вами?

Охранник Джо хитро улыбнулся.

— В том-то и прелесть его, — тепло произнес старик. — Это вот и делает мой верный скунсовый пистолет лучшим оружием. Мой первый черепно-мозговой нерв пострадал в последней войне. С тех пор я не чую никакого запаха.

16

Охранник Джо начал задумчиво убирать целлулоидные осколки, после того как по настоянию Флэксмена дважды убедился, что рычажок предохранителя на его скунсовом пистолете полностью опущен вниз.

Мисс Блашес наращивала шнур под руководством няни Бишоп, делавшей льстивые замечания по поводу того, как хорошо иметь ногти, которые могут служить мощными кусачками.

Флэксмен, решительно отведя взгляд от двери с бесполезным электрозамком, возобновил рассказ.

— После смерти Цуки поднялась еще большая шумиха. Призрак потерянного бессмертия вызвал слишком сильное напряжение в обществе. Мир шел к чему-то, что не повторялось ни до, ни после и что ребята из социопсихиатрии назвали синдромом всеобщего удушения.

К счастью, этим делом занимались лучшие юристы, медики, политики. Они были умны, реалистичны и полностью отдавались делу. Они состряпали историю, подперли ее со всех сторон и, наконец, поставили на ноги, заявив, будто операция не удалась и каждый мозг обречен на мучительную вечную жизнь идиота через короткое время. Что яйцеглавы были не более живыми, чем кусочки цыплячьего сердца, мышцы марсианина, которые школяры содержат десятилетиями в экспериментальных колбах, или человеческая сперма и яйцеклетки, находящиеся в наших Банках Катастроф. Это, мол, просто мозговая ткань, которая не умирает, но и не функционирует.

Чтобы спасти себя от ярости толпы, яйцеглавы поддержали их бесконечным гугуканьем перед адвокатами, судьями и телеаудиториями… Заодно покончили и с другим страхом, что консервированные мозги, злобно аккумулируя знания в течении столетий, неизбежно станут мировыми тиранами.

Кризис прошел, но оставалась проблема: как поступить с тридцатью яйцеглавами? Если бы большинству удалась их уловка, то мозги были бы, без сомнения, тихо ликвидированы. Правда, не сразу, так как это вызвало бы подозрения. Скорее всего сообщалось бы, что они умирают один за другим на протяжении лет двадцати. Но даже эти якобы естественные смерти поддерживали бы к делу живой интерес, а главной задачей было — предать все забвению.

Кроме того, яйцеглавы, беспомощные, как и все паралитики, боролись бы за существование с помощью собственных умов, находя союзников среди амбициозных светочей меньшего масштаба и своих сотрудников, и при необходимости опять подняли бы шумиху. Существовала также значительная группа руководителей, всегда веривших в то, что бессмертие яйцеглавов было только мечтой Цуки и прессы и яйцеглавы вскоре неизбежно перемрут от незаметных технологических дефектов в процессе их консервации, от мелких нарушений режимов со стороны их нянь или, во всяком случае, постепенно сойдут с ума по причине их неестественного бестелесного состояния.

Здесь в рассказе появляется другой занимательный персонаж, не универсальный гений, но весьма замечательный человек, издатель научной фантастики в великих традициях Хьюго Гернсбека. Это был Хобарт Флэксмен, мой предок и создатель Рокет Хауз. Он был близким другом Цуки, стойко поддерживал его как деньгами, так и энтузиазмом, и тот сделал его главой Мозгового Треста. Теперь же он, естественно, заявил о своих правах — опеке мозгов, — и поскольку его знали как стоящего человека, то это показалось простейшим решением проблемы. Мозговой Трест стал Мудростью Веков, хотя название выбрано лишь из-за его звучности, с одной стороны, и придавало вид образованного забвения — с другой.

Не все последователи соответствовали старому Хобарту, но, по крайней мере, мы поддерживали Трест. Мозги получали нежный любовный уход и постоянную пишу из мировых новостей и другой информации, которую они запрашивали. Это очень похоже на поддержание словаря словомельницы в современном виде, если призадуматься.

Сначала несколько раз возникала угроза того, что мозги снова попадут на первые полосы газет, но каждый раз кризисы успешно преодолевались. Сегодня, когда сделаны открытия, вызвавшие увеличение продолжительности жизни, мозги не представляют больше угрозы общественной безопасности, но мы продолжали держать это в тайне, в основном по инерции. Мой дорогой папа, например, был очень далек от того, что мы называем предприимчивостью. А я ну, да это к делу не относится.

Теперь вы меня спросите, — Гаспар с удивлением заметил, что Флэксмен показывает на него пальцем, — вы меня спросите, почему же старый Хобарт, как издатель с воображением, не увидел возможности использования яйцеглавов как беллетристов, не увидел возможности заставить их писать, а потом издавать их произведения со всеми предосторожностями и под выдуманными именами. Главная причина в том, что словомельницы тогда только появились и все сходили с ума от них. Читатели почти так же устали от писателей с индивидуальностями, как и редакторы, люди полюбили чистый опиум словомельничной продукции, и у издателя не хватало времени думать о чем-нибудь еще, и не было смысла что-либо делать.

Но теперь, — брови Флэксмена приподнялись, — уже нет словомельниц и писателей. Перед тридцатью мозгами открылось широкое поле деятельности. Только подумайте об этом! — Он призывно протянул ладони. — Тридцать писателей, каждый из которых пребывал в уединении добрую сотню лет, собирая материал и разрабатывая свою точку зрения. И все они способны работать день и ночь, ни на что не отвлекаясь, — ни секса, ни семейных проблем, ни желудочных болей — ничего!

Тридцать писателей из столетнего прошлого — это уже само по себе многого стоит, люди всегда идут на Старого Рассказчика. У меня нет с собой списка, и я не проверял их несколько лет. Скажу по секрету, у меня было легкое отвращение к Мудрости Веков — мысль о мозгах в банках вызвала у меня дрожь, когда папа впервые сказал об этом. Но вы представляете, среди этих мозгов может быть Теодор Старджон, или Ксавье Хаммерберг, или даже Жан Кокто, или сам Бертран Рассел! Я надеюсь, что последние прожили достаточно долго, чтобы захватить времена операции.

Видите ли, писатели, первыми согласившиеся на операцию, вынуждены были все держать в абсолютной тайне. Они объявили о собственной смерти и прошли через кошмар погребения или кремации своих лишенных мозгов тел, чтобы обмануть мир. Так же как Цуки годами обманывал мир, делая вид, что он обычный садовый хирург, увлекающийся электроникой. Это была довольно трудная операция в одиннадцать стадий. Из того немногого, что известно, можно понять, что сначала поднималась передняя часть черепа и лицо, потом прививались зрительные, слуховые и речевые окончания, затем сердце заменялось изотопным мотором, и наконец блокировались все остальные нервные соединения с телом — одно за другим.

— Эй, няня Бишоп, мы уже готовы? — внезапно отвлекся Флэксмен.

— Остались последние десять минут, — сказала та.

Гаспар и Зейн Горт оглянулись. Большое отливающее серебром яйцо покоилось в своем черном воротнике на каллингемовской половине огромного стола. Его телеглаза, уши и громкоговорители были предусмотрительно установлены рядом, хотя еще и не подключены. На мгновение Гаспар представил человека, чьи нервы были отрезаны столетие назад, тело превращено в пепел, а сам он развеян по ветру или обращен в перегной, кормивший сотни поколений растений, и невольно содрогнулся.

Флэксмен потер руки.

— Обождите минутку, — занервничал он, когда няня Бишоп потянулась за глазным кабелем. — Я хочу представить его правильно. Как его зовут?

— Я не знаю.

— Вы не знаете? — Флэксмена, казалось, поразил гром.

— Нет. Вы велели принести любой мозг. Так я и сделала.

— Мистер Флэксмен не имел в виду ничего оскорбительного по отношению к вашим подопечным, — мягко прервал ее Каллингем. — Он сказал «любой мозг» просто потому, что каждый из них в равной степени является великим художником. Так что скажите нам, пожалуйста, как мы должны обращаться к нему.

— Ох, — вздохнула няня Бишоп. — Семь. Номер Семь.

— Но мне нужно имя, — настаивал Флэксмен, — а не какой-то номер, которым вы пользуетесь у себя в Инкубаторе, что само по себе поражает своей бессердечностью. Я надеюсь, что персонал Инкубатора не взял в привычку обращаться с ними, как с машинами. Это может повредить их созидательным способностям, может привести к тому, что они начнут думать о себе, как о машинах.

Няня Бишоп немного подумала.

— Иногда я зову его Ржавым, — сказала она, — потому что под воротником у него есть слабый налет чего-то коричневого. Он единственный, у кого есть… Я собиралась взять Полпинты, потому что его легче всего нести, но Полпинты отнесся к этому весьма прохладно, и когда вы прислали мистера Нюи, я решила взять Ржавого.

— Я имею в виду настоящее имя, — Флэксмен изо всех сил старался говорить спокойным голосом. — Нельзя представлять великого литературного гения его будущим издателям как Ржавого.

— Ох… — Она заколебалась, потом твердо заявила: — Боюсь, я не смогу назвать вам его. И нет никакой возможности узнать его имя, даже если перерыть Инкубатор сверху донизу и изучить все записи, которые у вас сохранились.

— Что?!

— Около года тому назад, — объяснила няня Бишоп, — все решили по каким-то своим причинам стать навсегда анонимными. Поэтому они попросили меня просмотреть все дела в Инкубаторе и уничтожить все записи, где упоминались их имена, и полностью соскрести надписи, выгравированные на металлическом покрытии. У вас могут оказаться документы с их именами здесь или в каком-нибудь безопасном сейфе в другом месте, но они не помогут вам выяснить, какой серебряной капсуле принадлежит данное имя.

— И у вас хватает наглости стоять здесь и говорить мне, что вы совершили этот… этот акт бессмысленного уничтожения! Не посоветовавшись со мной!

— Год назад вас совершенно не интересовала Мудрость Веков, — без всякого выражения ответила няня Бишоп. — Ровно год назад, мистер Флэксмен, я позвонила вам и подробно начала рассказывать обо всем этом, но вы приказали не беспокоить вас останками прошлого — мол, мозги могут делать все, что им заблагорассудится. Вы сказали — и я цитирую вас дословно, мистер Флэксмен: «Если эти жестяные яйца, эти ночные кошмары захотят поступить во Французский иностранный легион как боевые компьютеры или захотят прицепить себе реактивный мотор и гонять по открытому космосу, мне на это наплевать».

17

Глаза Флэксмена слегка остекленели. Мысль, что над ним посмеялись тридцать писателей в век, когда писатели не представляли из себя ничего, кроме приукрашенных стереокартинок на обложках книг, а также сознание странности собственной натуры, заставлявшей его рассматривать тридцать законсервированных мозгов как ужасных монстров — в одном случае, и коммерчески ценных созидательных гениев — в другом, окончательно выбили его из колеи.

Каллингем взял на себя инициативу еще раз.

— Уверен, что проблему анонимности мы сможем обсудить позже, — сказала более тихая и спокойная половина руководства Рокет Хауз. — Вероятно, мозги и сами пересмотрят свою политику, когда узнают, что грядет новая литературная слава. Даже если они предпочтут поддерживать строгую анонимность, с этим всегда можно справиться, выпуская книги под именами «Мозг № 1 и Дж. К. Каллингем», «Мозг № 7 и Дж. К. Каллингем» и так далее.

— Ого! — громко воскликнул Гаспар с восхищением.

В отличие от него Зейн Горт заметил вполголоса:

— Есть какой-то оттенок тавтологии, это меня удивляет.

Высокий светловолосый директор издательства улыбнулся мученической улыбкой, но Флэксмен, побагровев от натуги и пытаясь защитить его, проревел:

— Послушайте, мой дорогой друг Калли программировал словомельницы Рокет Хауз на протяжении десяти лет и только сейчас начал получать литературное признание. Писатели воровали славу у программистов последние сто лет, а до того они воровали ее у редакторов! Ведь должно быть ясно даже дубоголовому писателю и роботу с блоком Йохансона вместо мозгов, что яйцеглавы будут нуждаться в программировании, редактуре, обучении — называйте как хотите, и Калли — единственный человек, который сможет это сделать. Я не желаю слышать здесь даже шепота критики!

— Простите, — вмешалась няня Бишоп, разрядив воцарившуюся мертвую тишину. — Но для Ржавого наступило время смотреть-слушать, и поэтому я включаю его, джентльмены, независимо от того, готовы вы или нет.

— Мы готовы, — мягко произнес Каллингем, в то время как Флэксмен, потирая лицо, задумчиво добавил: — Да, думаю, да.

Няня Бишоп передвинула всех на флэксменовский конец стола, куда затем направила телеглаз. Раздался тихий щелчок — она подсоединила глаз к верхней правой розетке, — и Гаспар вдруг понял, что дрожит. Ему показалось, будто что-то вошло в телеглаз, в котором сразу же появился слабый красноватый отсвет. Няня Бишоп подключила микрофон к другой верхней розетке, и это заставило Гаспара прервать дыхание.

— Продолжайте, — сглотнул Флэксмен. — Подключите… э-э… громкоговоритель мистера Ржавого. А то у меня мурашки по телу бегут. — Он все же собрался и помахал рукой перед глазом. — Не обижайтесь, старина.

— Это может быть мисс или миссис Ржавый, — напомнила ему девушка. — Среди этих тридцати было несколько женщин, разве не так? Нет, думаю, что лучше всего вам сначала полностью высказать ваши предложения, а потом я включу громкоговоритель. Так все пойдет гораздо более гладко, поверьте мне.

— Он знал, что вы несете его сюда?

— О да, я говорила ему.

Флэксмен расправил плечи перед глазом, снова сглотнул и беспомощно взглянул на Каллингема.

— Привет, Ржавый, — медленно начал компаньон, немного ровно, как если бы пытался говорить, как машина, или так, чтобы машина поняла его. — Я — Дж. К. Каллингем, компаньон Квинта Горация Флэксмена по Рокет Хауз, в настоящее время являющегося исполнительным директором Мудрости Веков.

Он попытался обрисовать ситуацию, сложившуюся в издательском мире в данный момент, и предложил мозгу немедленно обратиться к написанию художественной литературы. Он коснулся вопроса анонимности, слегка затронул проблему программирования («традиционное издательское сотрудничество»), изложил привлекательные планы замены существующих гонораров и закончил несколькими красиво оформленными замечаниями о литературных традициях и о великом принципе разделении авторства в течение веков.

— Кажется, я сказал обо всем. Флэкси.

Маленький темноволосый издатель кивнул, правда, слегка конвульсивно.

Няня Бишоп подключила громкоговоритель к пустой розетке.

Довольно долго в комнате царила тишина. Флэксмен, не имея сил больше выносить это, хрипло спросил:

— Няня Бишоп, что-то не в порядке. Он там не умер? Может, динамик не работает?

— Работает, работает, работает, работает, — немедленно заявило яйцо. — Это все, что я когда-либо делал. Думать, думать, думать, думать, думать. Мне, ох-мое-ох-мое-ох-мое.

— Так он выражает вздох, — объяснила няня Бишоп. — У них есть громкоговорители, которые позволяют им издавать разные шумы и даже петь, но я подключаю их только по выходным и праздникам.

Последовал еще один отрезок неловкой тишины, а затем яйцо очень быстро заговорило:

— О, мистеры Флэксмен и Каллингем, ваше предложение — большая честь для нас, огромная честь, но она слишком велика для нас. Мы слишком долго не соприкасались с миром, чтобы учить вас, разумы, облеченные плотью, тому, как вы должны развлекаться, или предлагать подобные развлечения. Мы, тридцать бесплотных, сосуществуем в своем мирке, с нашими скромными занятиями и развлечениями. Этого нам достаточно. Так случилось, что сейчас я говорю за двадцать девять братьев и сестер так же, как и за себя. У нас никогда не возникало разногласий по этому вопросу за последние двадцать пять лет. Посему должен выразить вам свою благодарность, господа Каллингем и Флэксмен, самую сердечную благодарность, но ответ будет — нет. Нет, нет, нет, нет, нет.

Из-за того, что голос был неизменно монотонен, то ли насмешливым, то ли и тем и другим вместе, красноречивость яйца вывела Флэксмена из состояния робости, и он присоединился к своему компаньону, бомбардируя яйцо строгой логикой, заверениями, посулами, рассуждениями и прочим тому подобным. Даже Зейн Горт время от времени поддерживал их хорошо взвешенными фразами.

Молчавший Гаспар рассеянно двинулся по направлению к няне Бишоп и по пути шепнул роботу:

— Давай, Зейн. А я-то думал, что ты посчитаешь Ржавого уродом — нероботом, как ты говоришь. В конце концов, он просто неподвижная думающая машина, как еловомельница.

— Нет, — рассудительно прошептал робот в ответ. — Он слишком мал, чтобы заставить меня так думать о нем. Слишком скрю… я бы сказал, свернут. Кроме того, у него есть сознание, чего никогда не было у словомельниц. Нет, он не неробот и даже не проробот, он — как робот. Он человеческое существо, как вы. В ящике, конечно, но это не имеет большого значения. Вы ведь тоже в ящике из кожи.

— Да, но у меня есть дырки для глаз, — заметил Гаспар.

— Так же как и у Ржавого.

Флэксмен посмотрел на них и поднес палец к губам.

К тому времени Каллингем уже в который раз говорил о том, что мозги совершенно не должны заботиться об общей природе развлечений, которые они будут производить, и о том, что он, как директор и редактор, возьмет на себя всю полноту ответственности, а Флэксмен выражал весьма неискреннее мнение о той удивительной мудрости, которая должна была накопиться у мозгов за эти эпохи (его слово), и о желании уделить часть ее (в виде хороших книг) Солнечной системе недолго живущих, обремененных телом земляшек. Время от времени Ржавый защищал себя, увиливая и уклоняясь то так, то иначе, но не сдавал позиций.

В своем медленном дрейфе по направлению к няне Бишоп Гаспар прошел и мимо Охранника Джо, который, подцепив клочок пены на кончик карандаша, обсыпал ее клочками бумаги, чтобы не прилипала к совку. Гаспару вдруг показалось, что Флэксмен и Каллингем, судя по их поведению, были просто тупыми делягами, пытавшимися облапошить клиентов. В своих фантастических планах заставить двухсотлетние консервированные мозги писать душещипательные романчики для современных людей они выглядели безумными мечтателями, строящими песчаные замки высотой до неба.

Однако если издатели могут быть такими мечтателями, спрашивал себя Гаспар, то какими же мечтателями должны были быть древние писатели? Эта мысль ошеломляла так же, как открытие того, что твой прапрадед был Джеком Потрошителем.

18

Внимание Гаспара привлекло одно поразительное заявление Ржавого.

Закапсулированный мозг ни разу за все два столетия своего существования не прочел ни одной словомельничной книги.

Первой реакцией Гаспара был неописуемый ужас, как если бы Ржавый сказал ему, что его самого и его собратьев доводили до сумасшествия, систематически перекрывая кислород. Издатель отметил, что раньше он уклонялся от обязанностей исполнительного директора Мозгового Треста, и в то же время был склонен винить персонал нянь в злостном лишении своих подопечных самой элементарной литературной пищи.

На что няня Бишоп горячо заметила: «Никакой словодури» — было правилом заведения (о чем Флэксмену следовало бы знать!), определенным еще Дэниелем Цукертортом при его основании. Тридцать бестелесных умов должны были получать только чистейшую интеллектуальную и художественную пищу, а словодурь изобретатель расценил как заразнейший продукт. Может, некоторые смолотые книги и попадали сюда раньше по вине безответственных нянь, но в целом правило строго соблюдалось.

Ржавый подтвердил каждое слово и напомнил Флэксмену, что он и его товарищи были избраны Цукертортом за свою приверженность к искусству и философии и отвращение к наукам, особенно инженерным. Иногда у них появлялся странный интерес к смолотым книгам, схожий с любопытством философа к комиксам, но он никогда не был особенно большим, и правило «Никакой словодури» их не тяготило.

Тут вмешался Каллингем и заметил, что тот факт, что яйцеглавы не читали словодури, можно расценивать как большую удачу. Они смогут создать гораздо более свежую, естественную литературу, не будучи испорчены тем машинным чтивом, которое призваны заменить. Вместо того, чтобы посылать в Инкубатор полное собрание словомельничных сочинений, как предложил Флэксмен, нужно, наоборот, еще больше ужесточить правило «Никакой словодури», настаивал Каллингем.

Спор разгорался. Флэксмен и Каллингем приводили все более убедительные и слащавые аргументы.

Завершив свой дрейф, Гаспар наконец остановился возле няни Бишоп, которая, видя, что Ржавый заговорил достаточно бойко, ретировалась в дальний угол конторы. Здесь можно было шептаться, не мешая другим, и, к удовлетворению Гаспара, няня Бишоп вовсе не возражала против его приближения.

Гаспар легко убедил себя, что испытывает страсть к этой восхитительной, хотя и острой на язык девушке лишь затем, чтобы узнать, как она ему подходит, и выяснить размеры собственной увлеченности. Теперь с мелким лукавством, рожденным на почве сексуального желания, он пытался вкрасться в доверие к девушке, наполовину честно высказывая симпатию к ее подопечным мозгам в их нынешнем положении. Он довольно долго бормотал о чувстве одиночества мозгов, их рафинированных этических стандартах, непроходимой глупости издательского подхода, о литературном чванстве Каллингема и так далее, закончив словами: «Это просто ужасно, что их подвергают всему этому».

Девушка холодно взглянула на него и прошептала:

— Вы так думаете? Ну, я так не считаю. Мне кажется, что это очень разумная идея и Ржавый просто болван, если не видит этого. Этим братцам пора чем-то заняться, им следует почесаться об мир, понабивать синяки. Боже мой, как им это необходимо. Если хотите знать, наши шефы действуют очень благородно. Особенно мистер Каллингем, оказавшийся гораздо лучше, чем я думала. Вы знаете, я начинаю думать, что вы действительно писатель, мистер Нюи. Вы говорили просто как писатель. Чувствительность одиночества — подумать только! Вас прямо тянет в башню из слоновой кости.

Гаспар рассердился всерьез.

— Если вы думаете, что это такая великолепная идея, — сказал он ей, — то почему бы не сказать об этом Ржавому сейчас же? Думаю, он бы вас послушал.

Девушка одарила его еще одним неприязненным взглядом.

— О, такой же великий психолог, как и писатель. Значит, я должна вмешаться и принять их сторону именно тогда, когда все они накинулись на Ржавого? Нет уж, спасибо.

— Нам нужно обговорить все это, — предложил Гаспар. — Как насчет ужина сегодня вечером? Вас когда-нибудь выпускают из этого Инкубатора?

— Не возражаю, — согласилась девушка. — Если ужин и разговор — это все, что вы имеете в виду.

— А что же еще? — вежливо спросил Гаспар, мысленно пожимая себе руку.

Как раз в этот момент яйцо перебило Флэксмена, распространявшегося о долге яйцеглавов перед человечеством:

— Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас послушайте вот это.

Флэксмен утих.

— Я хочу сказать кое-что, не перебивайте, — говорил металлический голос. — Я довольно долго вас слушал, я был очень терпелив, но правда должна быть высказана. Мы живем в разных мирах — вы, телесные, и я. Даже больше того, я не живу ни в одном из миров — не материя, не глина и не плоть. Я существую во тьме, по сравнению с которой межгалактическое пространство — светлейший свет.

Вы обращаетесь со мной, как с талантливым ребенком, а я не ребенок. Я — старец на грани смерти, и я ребенок в утробе. Я одновременно больше и меньше, чем каждый из них. Мы, бестелесные, не гении, мы — безумцы и боги Мы играем безумием, как вы играете своими игрушками, а потом со всеми этими штучками. Мы создаем миры и разрушаем их каждый час. Ваш мир — ничто для нас, просто одна из миллиона горестных схем. Благодаря своей ненаучной интуиции мы знаем о вас гораздо больше, чем вы, хотя это ни капли нас не интересует.

Один русский написал рассказ о том, как человек на спор согласился просидеть пять лет в комфортабельной комнате безвыходно. Первые три года он просил много книг, четвертый год он просил молитвы, а на пятый уже не просил ничего. Наше положение такое же, только усиленное в тысячи раз. Как вы могли подумать, что мы опустимся до того, чтобы писать книги для вас, описывать комбинации ваших страстишек?

Наше одиночество — за пределами вашего понимания. Оно постоянно пугает, вызывает дрожь и вечную боль. Оно соответствует вашему так же, как смерть от пыток соответствует легкому безболезненному забвению от барбитуратов. Мы страдаем от этого и время от времени вспоминаем, должен вам сказать — без особой любви, человека, обрекшего нас на это, — маниакального хирурга-изобретателя, который захотел создать домашнюю библиотеку из тридцати плененных умов только для того, чтобы время от времени пофилософствовать с ними, а также мир, который сначала приговорил нас к вечной ночи, а потом отправился дальше своим суетным, шумным и жестоким путем.

Давно, когда у меня еще было тело, я читал книгу мистики и ужасов, написанную Говардом Филлипсом Лавкрафтом, писателем, умершим слишком рано, чтобы пострадать от операции по пересадке, но, возможно, в значительной мере вдохновившим Дэниела Цукерторта. Его роман «Шепчущий во тьме» был о розовокрылых монстрах с Плутона, заключающих мозги человека в металлические футляры, подобные нашим серебряным яйцам. Вы все здесь чудовища — вы, вы и вы. Я навсегда запомнил конец этой истории. Происходит душераздирающая сцена, в конце которой рассказчик узнает, что его лучший друг прислушивается к происходящему в одной из таких капсул. Потом он раздумывает о судьбе друга — помните, это и моя судьба, — и все, что он может придумать, — это, я цитирую: «…все время в этом блестящем цилиндре на полке, бедняга».

Ответ остается прежним — нет. Отключите меня, няня Бишоп, и отнесите домой.

19

Даже в мелочах жизнь имеет обыкновение убаюкивать нас, чтобы тут же вонзить свои тигриные зубы или прихлопнуть, как мух. Приемная в Мудрости Веков казалась самым тихим и спокойным местом в мире, комнатой, о которой позабыло время. Но когда позже в тот вечер Гаспар во второй раз пришел туда, намереваясь забрать няню Бишоп, из внутренних дверей выплыла пошатывающаяся фигура старого безумца с длинной тростью из черного дерева. Размахивая ею, он выкрикивал:

— Изыди, репортерский пес! Атоном, Сетом и священным Жуком заклинаю тебя, изыди!

По облику фигура была почти точной копией Охранника Джо, вплоть до пучков волос в ушах. Разница состояла лишь в том, что старец не горбился, а держался очень прямо и обладал взлохмаченной белой бородой, ниспадающей до самого пояса. Глаза же были открыты так широко, что полностью виднелись налитые кровью белки.

Сотрясая воздух криками, безумец источал трупный запах алкоголя, прошедший через морг человеческого тела. Вместе с тем лицо его так сильно походило на лицо Охранника Джо, что Гаспар, устало смотревший на размахивавшего тростью с вырезанными на ней змеями, собрался даже подергать того за трясущуюся бороду, чтобы проверить ее подлинность.

Однако именно в этот момент к старцу подбежала няня Бишоп.

— Назад, Зенгвелл, — быстро скомандовала она. Ноздри ее дрожали. — Мистер Нут не репортер, всю репортерскую работу сейчас делают роботы, поэтому высматривай их. И не разбей этот кадуцей, ты мне говорил, что он музейный экспонат. И будь поосторожней с нектаром. Вспомни, как я застала, когда ты гонял розовых слонов и не пускал змей в «Детскую». Что же, господин Клюви, — в который раз то ли умышленно, то ли нет извратила фамилию Гаспара девушка, — идем. На сегодня я сыта Инкубатором, а также мудростью, вот так, — ребром ладони она резко коснулась своего маленького розового подбородка.

Гаспар покорно последовал за Бишоп, размышляя о том, как приятно было бы иметь девушку, особенно такую нежную и привлекательную, чья мудрость сосредоточена в ее теле, а голова наполнена свежим ветром.

— Не думаю, что Зенгвеллу когда-либо на самом деле приходилось охотиться на репортеров, — едва заметно усмехнулась няня, — но он помнит, что его отец этим занимался. Охранник Джо и он близнецы. Целые поколения Зенгвеллов служили семейству Флэксменов. Разве вы не знали?

— Я даже никогда не знал фамилии Джо, — ответил Гаспар. — Как и того, что есть еще в мире семейные слуги. Сколько нужно работать, чтобы заслужить это звание?

Девушка холодно посмотрела на него.

— Это все еще случается, когда имеются деньги и цель, а они существуют не одно поколение. Такой цели, как, например, Мозговой Трест, можно посвятить себя.

— Вы тоже происходите из древнего рода семейных слуг? — поинтересовался Гаспар.

— Давайте не будем говорить обо мне, — отрезала девушка. — Собой я тоже сыта.

— Я спросил только потому, что вы слишком красивы для простой няни.

— Что же следует из этого дальше? — раздраженно вскинулась она. — Выходит, мне нужно отоварить лицо и фигуру и пойти в писатели?

— Нет, — рассудительно заметил Гаспар. — Стереозвезда, возможно, так и поступит, но писатель никогда. Тогда самая красивая девушка выглядит так, словно носит грязное белье.

Ночь была полностью темна, если не считать розового отсвета Нью-Анджелеса и нескольких светлых пятен, подобных Мудрости Веков, которые имели автономное питание. Вероятно, правительство рассчитывало на то, что раз в Читательском Ряду нет света, то публика поскорее забудет разгром словомельниц и тех, кто несет ответственность за это.

— Капут, — проговорил Гаспар. — Как вы думаете, яйцеглавы окончательно отклонили предложение Флэксмена?

— Послушайте, — вновь оборвала его девушка. — Их первоначальный ответ всегда отрицателен. Потом они смущаются, мечутся и — она остановилась. — Я же вам сказала что не хочу говорить о Мудрости Веков, мистер Гну.

— Зовите меня Гаспар, — предложил он миролюбиво. — А как ваше имя? — И когда та не ответила, произнес со вздохом: — Хорошо, я буду называть вас няней и думать, как о железной Бишоп.

Мигая сине-желтыми габаритными огнями и горящим желтым отличительным знаком на крыше, к ним медленно подкрадывалось похожее на огромного тропического жука такси. Гаспар свистнул, и машина устало подкатила к тротуару.

Верх и бок ее серебряного панциря отошли назад, и, когда пассажиры сели, дверь тут же закрылась за ними. Гаспар назвал адрес пункта питания, и такси тронулось, слепо придерживаясь магнитной полосы на рубероидном покрытии дороги.

— Разве мы не едем в «Слово»? — удивилась девушка. — Я-то думала, что все писатели едят в «Слове».

Гаспар кивнул:

— Да, но меня сейчас считают штрейкбрехером. А «Слово» — по сути штаб союза.

— А считаться штрейкбрехером как-то отличается от быть штрейкбрехером? — раздраженно спросила девушка, но тут же спохватилась: — Ох, простите меня, я просто не знаю как об этом думать. В моей профессии нет профсоюзов.

— Что касается первого, то, пожалуй, одно и то же, а вот профессии наши во многом схожи, — после некоторого раздумья ответил Гаспар. — Я сам, ну, в общем, был механиком на словомельнице. Надзирал за гигантом, создававшим лучшую и куда более увлекательную прозу, чем может написать человек, и обязан был обходиться с ней, как с любой другой машиной-нероботом, скажем, как с этим такси. Так же как вы получили полную комнату законсервированных гениев и должны были обращаться с ними, как с детьми. У нас и в самом деле есть нечто общее, няня.

— Не надо пытаться смягчить меня, чтобы приударить, — по-прежнему строго предупредила девушка. — Я никогда не знала, что писатели — это механики при словомельницах.

— Да нет, — не совсем согласился Гаспар, — но, по крайней мере, я всегда был больше механиком, чем любой из известных мне писателей. Я не упускал случая наблюдать за настоящими механиками, обслуживающими мои мельницы Однажды даже, когда они сняли заднюю плату, я попытался разобраться в некоторых схемах. Главное же — я был просто влюблен в словомельницы. Я любил эти машины и то, что они выпускали. Быть с ними — то же, что наблюдать за ростом культурного слоя, культуры, дающей излечивающее вас лекарство.

— Боюсь, я не смогу разделить вашего энтузиазма, — произнесла девушка. — Видите ли, я не обращаюсь к словодури, а читаю только те книги, которые выбирают для меня яйцеглавы.

— Как вы можете их выносить? — искренне удивился Гаспар.

— О, я научилась, — ответила она. — Я обязана была, поскольку собиралась подобраться к пониманию этих братков хотя бы на десять световых лет.

— Ну и как, смешно?

— Что смешно? — она топнула ножкой. — Боже мой, эта тачка просто ползет.

— Она только что поменяла аккумуляторы, — напомнил ей Гаспар. — Видишь огни впереди? В квартале снова включили электричество. Хорошо бы подключить антигравитацию к такси Тогда мы могли бы летать туда, куда сейчас ездим.

— А почему же нет? — спросила девушка так, словно в этом был виноват Гаспар.

— Тут дело в размерах, — сказал он. — Зейн Горт несколько дней тому назад объяснил мне, что антигравитационные поля — поля короткого радиуса действия, как, например, сдерживающее поле вокруг атомного ядра. И оно может поддерживать снаряды, а не космические корабли, и скорее чемоданы, чем такси. Если бы мы были размером с мышей или хотя бы котов…

— Коты, ловящие такси, меня не впечатляют. Зейн Горт — инженер?

— Не больше, чем того требует написание приключенческих книг для роботов. По-моему, они набиты физикой. Впрочем, как и большинство современных роботов, он имеет множество увлечений, являющимися по сути вторыми профессиями. Да чего там, у него есть катушки, которые позволяют вводить новую информацию двадцать четыре часа в сутки.

— Вы ведь любите роботов?

— А вы нет? — спросил Гаспар неожиданно жестко.

Девушка пожала плечами:

— Они не хуже иных людей, просто кажутся мне холодными, как ящерицы.

— Тухлое сравнение. И совершенно неточное.

— Неправда. Роботы хладнокровны, как ящерицы, разве не так? По крайней мере, они холодные.

— Ты ждала, что они будут доводить себя до кипения, только бы потешить тебя? Что сделала теплокровность для человечества, кроме того, что превратила людей в сук и заставила воевать?

— Она стала завершением нескольких романтичных и смелых поступков. Хотя знаешь, ты сам во многом похож на робота, Гаспар. Холоден и механистичен. Пари держу, ты как та девушка, что бьет тебя током, или как там это делают роботы, едва только нажмешь кнопку «Любовь».

— Но роботы не такие! Они какие угодно, только не механистические. Зейн Горт…

Такси остановилось у залитой ярким светом двери. Тонкое золотое щупальце, извиваясь и подрагивая, точно змея, которую научили танцевать шимми, тут же вылезло из двери. Оно помогло выбраться из салона машины, а потом хлопнуло Гаспара по плечу.

На конце щупальца, венчая его золотое тело, вырисовались изогнутые губки. Затем они расцвели, будто цветок, и томно прошуршали:

— Позвольте проводить вас и вашу леди в межзвездный ресторан Энгстренда. Потрясающая космическая кухня.

20

Тем не менее заведение Энгстренда не было столь же пустым и холодным, как межзвездное пространство или, например, забегаловка для роботов. Ящериц в меню тоже не было, хотя подаваемые блюда все-таки содержали нечто болезненное. Впрочем, напитки оказались довольно здоровыми. Спустя мгновение няня Бишоп позволила себе разразиться рассказом о том, как заинтересовалась яйцеглавами: будучи еще маленькой девочкой, она часто посещала «Детскую» вместе с тетей, работавшей там няней. Гаспар в свою очередь поведал, как еще с детства мечтал стать писателем, объясняя это своей любовью к словодури, вместо того, чтобы постигать основы бизнеса из стерео, телевидения, моделирования или общественных отношений. Увлекшись, он начал в деталях описывать то, что делало словодурь — особенно от некоторых мельниц — столь удивительной. При этом его голос зазвучал так громко и беспокойно, что похожий на паука старичок с соседнего стола попросил разрешения вмешаться в разговор.

— Вы правы, молодой человек, — возгласил старикан. — Главное всегда словомельница, а не писатель. Я читаю все книги, выпущенные «Книжником Писателем», независимо от того, чье имя прилепят на обложку. В этой машине больше жизни, чем в любых трех других вместе взятых. Иногда мне приходится разбирать даже мелкий шрифт, лишь бы удостовериться, что это книга «КП» создает чувство, что мой мозг — это теплая темная пустота. Я всегда говорю: читайте помол!

— Насчет этого я не знаю, дорогой, — прокомментировала сидящая позади него полная светловолосая женщина с поджатыми губами. — Мне всегда казалось, что роботы Элоизы Ибсен находятся на должном уровне, независимо от того, какую машину она использует.

— Сыр небесный! — насмешливо воскликнул старичок. — Во всех секс-эпосах используется одна и та же программа и каждый раз все зависит только от качества словомельницы. Имя Элоизы Ибсен или любой другой не влияет на это ни капли. Писатели! — лицо его потемнело, морщины углубились. — Их всех надо выстроить и расстрелять после того, что они натворили сегодня утром. Взорвать аттракционы в парках или отравить фабрики мороженого — и то нельзя из одной злобы. Правительство утверждает, что все не так страшно, а завтра они будут говорить даже об улучшении ситуации, но я всегда знаю, когда они скрывают большую катастрофу. Экран начинает мигать в гипноритме. Вы слышали, что эти писатели сделали с «КП»? Азотная кислота! Их стоило бы выстроить и сделать с ними то же, что они сделали с машинами. А тому, кто сотворил такое с «КП», нужно бы вставить пластиковую трубку в глотку и…

— Дорогой! — предостерегла его старушка. — Люди хотят спокойно пообедать.

— Все в порядке, мэм, — успокоила няня Бишоп соседку по столикам. — Эта мысль подойдет для переработки ее на золу. — Она взглянула на Гаспара и громко спросила: — А как ты, кстати, попал в писательский союз? Через Элоизу Ибсен?

И когда он от неожиданности подавился, девушка обошла вокруг стола, чтобы стукнуть его по спине. Старичок мгновенно просветлел.

Несмотря на возникший инцидент, а скорее именно благодаря ему, Гаспар решил приударить за няней Бишоп почти сразу после того, как они сели в такси.

— Нет, — непреклонно заявила девушка, отбросив руки писателя. — Ты сказал, что будет ужин и разговор. И не более. Так оно и есть. Впрочем, я догадываюсь, что происходит с тобой. После сегодняшнего пинка ты устал, растерялся, самолюбие уязвлено и ты жаждешь секса, как ребенок соски. Так вот, я не меняю пеленок или шлемов, премного благодарна. Я провожу все дни с кучей ужасных престарелых детей в жестяных коробках, постоянно пытающихся пришпилить мой разум и напичкать его своими мыслями, поэтому подвергать себя еще и ночами чему-то подобному на физическом уровне было бы ужасно. В любом случае, тебе нужна не женщина, а нянька. Ох, заткнись!

Последние слова, казалось, относились к ним обоим.

Гаспар, обидевшись, сидел молча, пока такси слепо вынюхивало магнитную полосу на дороге в четырех кварталах от ее дома.

— Меня приняли в подмастерья благодаря дяде. Он был мастером-волноводчиком, — неожиданно произнес он и начал скармливать монетки в щель машины.

— Я так и думала, что было нечто подобное, — спокойно отреагировала няня Бишоп, вставая. Последняя монетка исчезла в щели, и панцирь такси открылся. — Спасибо за беседу и ужин. Иногда бывает трудно поддерживать даже глупейший разговор, тем более когда не особенно пытаешься. Нет, не провожайте до двери, это буквально в нескольких шагах. Вы можете посмотреть через стекло. — Девушка вышла и, пока приемное устройство ее квартиры изучало, узнавало и открывало ей дверь, сказала: — Веселей, Гаспар. Что такого есть в женщине, чего нет в словодури?

Вопрос повис в темном воздухе, как инверсионный след от самолета. Он расстроил Гаспара, но в основном лишь потому, что он не купил себе на вечер свежую книгу и был сейчас совершенно не в настроении искать открытый киоск. Затем он стал размышлять, не означало ли ее замечание того, что и женщины, и словодурь были ни чем иным, кроме как проспектом к забвению.

Такси прошептало: «Куда ехать, мистер, или вы выходите?»

Гаспару подумалось, что стоит-таки пройтись пешком, дом был всего в десяти кварталах. Так полегчало бы. Странное вязкое чувство поднималось в нем — темное, холодное, грязное чувство одиночества и презрения к себе. А как ему хотелось, чтобы приласкали, даже неважно как. Черт возьми, зачем он не дал Зейну Горту назвать адрес того роботского борделя или как там они его называют! Мадам Пневмо? Он очень, очень устал. Он не спал со времени своей смены. Да и там он только передремывал. Но его несчастное настроение пересилило усталость. Даже бездушная ласка, не говоря уже о роботской, сегодня вечером могла бы помочь.

— Куда ехать, мистер, или вы выходите? — уже обычным голосом переспросило такси.

Что ж, он должен подавить свою гордость и прямо сейчас позвонить Зейну. В конце концов, робот не заявит злорадно: «Я же тебе говорил…» И не нужно бояться, что тот будет спать. Он вытащил из кармана телефон и пробормотал код Зейна.

Телефон робота ответил тотчас же. Сладкий голос напоминал речь мисс Блашес.

— Это запись. Зейн Горт сожалеет, что не может с вами говорить. Он выступает в клубе Полуночных Ткачей Мысли по теме «Антигравитация в литературе и жизни». Он освободится через два часа. Это запись.

— КУДА ЕХАТЬ МИСТЕР, ИЛИ ВЫ ВЫХОДИТЕ?

Гаспар вышел из такси как раз в тот момент, когда оно закрыло панцырь, затемнило окна и снова включило счетчик. Мысль о том, что его сейчас могут забрать, была просто невыносимой.

21

Хотя огромный серый зал кафе «Слово» был заполнен, в нем ощущалась сама История, словно кроме посетителей здесь присутствовали тысячи недовольных чумазых привидений, жаждущих одной бледной, немой мечты, прекрасной, но истощенной до смерти.

И это было вполне естественно, ибо «Слово», как и все подобные ему предшествующие заведения, наблюдало гримасы, причуды и крушения всей столетней эпохи неписательских писателей. Оно также предоставляло постоянное место для единственной хрупкой мечты, не покидавшей ни одного номинального писателя: мечты о том, что когда-нибудь он на самом деле что-то напишет.

Сдвинутые зеленые столы с круглыми крышами и кухонные табуретки были жалким мемориалом умершей богеме созидания. Поскольку столы писателей по традиции обслуживались подмастерьями, создавалось впечатление, что орды Шекспиров, Вергилиев и Цицеронов прислуживают на банкете болванов. Роботы старых моделей, суетившиеся возле столов неписателей, вносили и свою лепту в этот блеклый гротеск.

На трех слегка вогнутых стенах висели стереопортреты мастер-писателей, нынешних и ушедших, но исключительно периода словомельниц. Все они были слегка больше натуральной величины и жались друг к другу, как клетки шахматной доски, которая была немного искажена сверху, где еще оставалось место для новичков. В нескольких дюймах от каждого портретного лица плавала вычурная черная подпись, правда, иногда появлялось напечатанное имя и взятое в скобки криво написанное X. Но так уж получалось, что три тысячи залитых светом голов в кубических ящиках — большинство из них приветственно улыбалось, некоторые даже сально или задумчиво — абсолютно не создавали благоприятного впечатления приверженности традициям и доброжелательного братства.

Четвертая стена была заполнена трофеями и свидетельствами тех порочных занятий писателей, которые придают пикантность последней страничке обложки их книг: рыбацкие гарпуны и акваланги, альпинистские ботинки с шипами, противосолнечные маски с узкими прорезями, сорванные рулевые колеса, спортивные космические скафандры (некоторые с гоночными реактивными двигателями), значки детективов и парализаторы, гантели и индейские булавы, крупнокалиберные ружья, страховочные клинья и компасы, топоры дровосеков и кантовальные ключи, побуревшие от жара поварские лопаточки и щипцы для поджаривания сосисок, жестяные банки с окаменевшим нагаром по краям, потрепанные солнечным ветром и легкие, как пух, космические паруса.

В ближнем углу кафе была небольшая часовня, где хранились залитые слабым светом старинные диктописцы — и даже несколько диктофонов и пишущих машинок — из тех, что использовались мастер-писателями союза в их коммерческих трудах в период перехода к мельницам. Были, правда, традиционные слухи, будто некоторые из этих первобытных писателей и писательниц действительно дошли до того, что создали несколько литературных шедевров, изданных ограниченными тиражами за собственный счет их авторов или за счет отсталых семантически ориентированных университетов. Однако для последователей этих писателей творческий труд был только мечтой жизни, становившейся все более туманной с каждым проходившим десятилетием.

И вот в день упадка и тревог союза эта мечта вновь возродилась.

Итак, в этот вечер «Слово» было переполнено посетителями. И хотя многие из писателей в данный момент сидели в тихих кружках, пытаясь поймать импульсы творческих течений, а некоторые совершали рекламные поездки по другим городам и планетам, зато неписателей было столько, что роботы-официанты лишь жужжали, мечась между столиками. Здесь находились и обычные зеваки, пришедшие поглазеть на дикарей-писателей в естественной среде и понаблюдать за их половой жизнью. К ним в этот вечер присоединилась и орда искателей нездоровых сенсаций, горящих желанием увидеть маньяков, которые учинили прошлым утром настоящий погром. Среди этой разношерстной толпы, особенно за столиками ближе к центру, сидели отдельные личности и даже группки людей, прибывшие, судя по всему, с гораздо более серьезными целями, чем простая жажда острых ощущений. С целями тайными и, возможно, зловещими.

В самом центре за зеленым столиком восседали Элоиза Ибсен и Гомер Хемингуэй. Их обслуживала молодая писательница с треугольным лицом и в костюме французской служанки.

— Детка, может, хватит нам тут сидеть? — зевнул здоровяк-писатель. Огни отражались на его бритой голове при каждом наклоне. — Мне бы соснуть немного.

— Нет, Гомер, — решительно возразила Элоиза. — Я хочу поймать всё нити сходящейся здесь паутины, а держу пока не все. — Она задумчиво оглядела соседние столики, поигрывая ожерельем из серебряных черепов. — И ты должен показать себя публике, дабы твоя сморщенная рожа не обесценилась.

— Однако, фу, кроха, если бы мы пошли сейчас в постель, то, может, даже смогли бы — ну, ты знаешь. — Он призывно взглянул на нее.

— Наконец-то приперло, а? — ехидно подмигнула Элоиза. — Да вот только боюсь, что я — нет. Из-за этого твоего ягодичного щита мне будет казаться, что я сплю с плакатом. Между прочим, ты сидишь на нем, перед ним, за ним или как?

— На нем, конечно. Вся его прелесть, детка, как раз во встроенной воздушной подушке. — Он мягко поерзал, подражая движениям качающейся люльки, и веки его начала закрываться.

— Проснись! — скомандовала Элоиза. — Мне еще не хватало храпа. Сделай что-нибудь, чтобы не спать. Закажи виски или горячий кофе.

Гомер наградил ее обиженным взглядом и подозвал официантку:

— Дитя! Принеси мне стакан молока двойной очистки, температура 150 по Фаренгейту.

— И покроши туда четыре таблетки кофеина, — добавила Элоиза.

— Ничего подобного, детка! — мужественным шепотом запротестовал Гомер. — Я в жизни не пользовался допингом, даже в таких бессонных марафонах, как этот. Не нужно добавлять пилюли в молоко, дитя мое. Эй, я никогда тебя раньше не видел?

— Уи, мсье Эминуэй, видель, — проворковала девица, жеманясь и извиваясь. — Я Сюзетт из Тулуз ля Рембо, автор книги «Любовная жизнь французской служанки». Служанка, она значит много вещь, и в кладовке, и в постель. Но сейшас я дольжен нести мсье такой-сякой молеко.

Гомер остолбенело таращился на танцующий под укороченной черной шелковой юбочкой маленький зад официантки, пока та бежала к служебному выходу.

— Фу ты, крошка, — прокомментировал он. — Разве не больно думать, что такая невинная маленькая куколка погрязла в извращениях и всякое такое?

— Эта куколка, — ровным тоном заметила Элоиза, — пользовалась извращениями, чтобы завоевать друзей и влиять на нужных людей, еще до того, как ты в первый раз позировал для циклорамы с тропическим закатом.

— Может быть, детка, — благосклонно обронил Гомер, поведя плечами, — но я не обижаюсь. Сегодня у меня слегка мистическое настроение, можно даже сказать, до одурения мечтательное и полное симпатии. — Он нахмурился, видя, как недоверчиво воззрилась на него Элоиза. — Например, все эти головы вокруг что-нибудь думают? Опять же, я удивляюсь роботам. Интересно, они тоже чувствуют боль, как мы? Вот тот, который только что опрокинул на себя кипящий кофе, ему больно? Один парень говорил мне, будто роботы даже могут заниматься любовью, с помощью электричества. А боль тоже? А той розовой роботессе было больно, когда я прошелся по ней огнеметом? Очень любопытно.

Элоиза прыснула со смеху.

— У нее не было счастливых воспоминаний, судя по тому, что она, как целая пожарная команда, облепила тебя той липкой пеной.

— Не смейся, девочка! — запротестовал Гомер. — Мой морской костюм пришел в полную негодность. А ведь это был счастливый костюм.

— Ты выглядел так смешно, облепленный всей этой дрянью.

— Да ты и сама выглядела не очень красиво, бегая и уклоняясь от пены между мной и помощниками. Погоди-ка, дай вспомнить… Выходит, то, за чем мы пошли в Рокет Хауз, было сплошной ложью? Они не набирали там никаких писателей, насколько я мог заметить, а ты даже не удосужилась спросить их об этом. Начала было выпытывать секреты, а потом заговорила о таком, чего я вообще никогда не слышал. Мстители за словомельницы и Петлю. Кстати, детка, что это еще за штучки?

— О, помолчи. Просто Гаспар навел меня на ложный след, шутник. А сейчас я хотела бы сама отсортировать реальные факты.

— Но я хочу все знать об этом, детка. Раз уж я не могу спать, то буду мечтать и думать о Грин Бей Пэкерс, о жизни, о том, чтобы знать все обо всем.

— Ну тогда слушай меня, — рявкнула на него Элоиза. Черты лица ее обострились, и она заговорила приемом стаккато, хотя и не так жестко: — Рэкет Хауз только кажется спящим, на самом деле он не дремлет. У них был шпик в союзе — Гаспар. Они поддерживают контакты с роботами-писателями — Зейн Горт — и с правительством — мисс Блашес. Когда мы ворвались к ним, они вели себя как люди, которым есть что терять. Флэксмен дрожал, как кролик с полным мешком капусты. Он корябал рисунки яиц, подписывая их именами, которые похожи на писательские, только я не смогла разобрать ни одного из них. Готова поспорить, это что-то значит.

— Яйца? — перебил Гомер. — Ты имела в виду круги, детка?

— Нет, яйца, — она пожала плечами и продолжила: — Что же касается Каллингема, то он был спокоен как огурец, даже когда я шлепала его.

— Эй, что там с этим Каллингемом? — с подозрением в голосе спросил Гомер. — Судя по тому, как ты его хлестала, я начинаю подозревать, что ты втрескалась в него.

— Заткнись! А если и так, то нет ничего удивительного. Этот человек кажется хладнокровным мыслителем, а не болваном с губкой вместо головы, как Гаспар, или просто горой мускулов, как ты.

— Парень с холодной кровью не очень хорош в постели, не так ли?

— Этого никогда наверняка не скажешь, пока не проверит эксперт. Каллингем холоден и умен, но держу пари, если бы мы похитили его, я бы выжгла из него секрет Рэкет Хауз.

— Детка, если ты думаешь, что я начну воровать для тебя новых любовников…

— Заткнись! — Элоиза была явно возбуждена и нетерпелива. Ее голос и в лучшие времена не отличался мягкостью, теперь же она отдавала приказы Гомеру таким громким сиплым шепотом, что даже прервались разговоры за соседними столиками. Не обращая внимания, она продолжала:

— Я говорю только о деле, Гомер. И вот каков итог — у Рэкет Хауз есть что-то в рукаве, но они уязвимы.

22

«У Рэкет Хауз есть что-то в рукаве, но они уязвимы…»

Острый слух посетителей кафе за ближними столиками и микрофоны направленного действия за дальними помогли им четко услышать предположение Элоизы. Те, кто пришел этим вечером в «Слово» в надежде поохотиться за намеками и путеводными нитями в этом многообещающем, но озадачивающем коммерческом кризисе, решили, что нашли тот ключ, который искали.

Приводные ремни пришли в движение Со скрежетом, лязгом и скрипом колеса начали вращаться.

Главные актеры, из числа среагировавших, представляли определенную часть людей космического века, одержимых деньгами.

Уинстон П. Меарс, оперативник Федерального Бюро Юстиции с четырьмя звездами на погонах, составил себе следующий меморандум. У Рокет что-то есть за пазухой. Яйца? Огурцы? Капуста? Связаться с мисс Блашес. Фантастические обстоятельства дела о словомельницах совершенно не волновали Меарса. Он привык к обществу, где почти каждое действие могло быть расценено как преступление, но в котором любое преступление, совершенное организацией или группой, можно было оправдать шестью разными способами. Даже бессмысленное разрушение словомельниц не казалось чем-то экстраординарным в мире, привыкшем поддерживать свою экономику путем разрушения предметов, представляющих ценность. Пухленький и румяный Меарс прикрывался личностью доброго Чарли Хогана, производителя планктона и водорослей из Байи в штате Калифорния.

Гил Харт, специалист по промышленному шпионажу, возрадовался, что наконец-то сможет доложить мистерам Захери и Зобелю из Протон Пресс, что их подозрения относительно ближайших коллег и конкурентов полностью подтвердились. Частный сыщик бросил пламенный взгляд и прикончил рюмку «бурбона». Его отливающие синевой щеки тронула улыбка Похищение? Это он может попробовать и сам, чтобы вытрясти секреты Рокет Хауз. Кроме того, промышленное похищение стало обычным делом в обществе, где правительство само уже двести лет подавало примеры похищения ученых. «Будет весело, — подумал Гил Харт, — если мы сможем организовать похищение девушки из Рокет. Какой-нибудь симпатичной и разговорчивой, как эта бомба Ибсен, но желательно менее крупной».

Филиппо Феникья, межпланетный гангстер, известный как Гарроте, иронично улыбнулся и закрыл глаза — то единственное, что придавало жизнь его вытянутому бледному лицу. Он был одним из завсегдатаев «Слова», приходивших поглазеть на смешных писателей, и его забавляло то, что деловые возможности — обязанности с его точки зрения — преследовали его даже здесь. Гарроте был спокойным человеком, уверенным в своем знании того, что страх — основная и самая прочная эмоция человечества. Играя на этом чувстве, всегда можно было прожить безбедно даже во времена Милоса и Клавдия, Цезаря Борджиа или Аль Капоне. Упоминание о яйцах засело у него в голове. Он решил, что должен проконсультироваться с памятными машинами.

Кленси Гольдфарб, профессиональный похититель книг столь высокой квалификации, что его неофициально признавали четвертым по величине поставщиком книг, решил, что козырь Рокет — книги, выпущенные сверх квоты. Он зажег венецианскую сигару длиной в фут и толщиной с карандаш и начал планировать одно из своих великолепных ограблений.

Каин Бринкс был приключенческим писателем-роботом. Его мадам Иридий была основным литературным соперником доктора Вольфрама, созданного воображением Зейна Горта. В настоящий момент «Мадам Иридий и кислотный зверь» обходила по продаже книгу «Доктор Вольфрам закручивает гайки» в соотношении пять к четырем. Услышав хриплый шепот Элоизы, он чуть не уронил поднос с марсианским мартини, который нес клиенту. Дабы проникнуть в «Слово» незамеченным, Каин Брикс еще днем перекрасил себя под ржавчину, чтобы его не смогли отличить от робота-официанта. Сейчас это мазохистское действие оправдало себя. Он почти не сомневался в том, какой козырь был у Рокет Хауз — Зейн Горт решил стать королем человеческой литературы, — и начал думать, как вмешаться туда самому.

Однако пока герои последующих событий по-своему оценивали добытую информацию, в «Слово» вошла странная процессия и, двигаясь между столиками, направилась к центру зала. Она состояла из шести худых, надменного вида молодых людей, шедших рука об руку с шестью костлявыми, надменными престарелыми дамами. За ними следовал отделанный драгоценными камнями робот, кативший тележку. Молодые люди, подозрительно длинноволосые, были одеты в черные свитера и узкие черные штаны, очень сильно напоминавшие цирковые трико. Костлявые старушки шествовали в узких вечерних платьях из золотой и серебряной парчи и были обвешаны бриллиантами в виде ниток, браслетов, кулонов и тиар.

— Боже мой, детка, — воскликнул Гомер Хемингуэй, — ты только взгляни на этих богатых сук и черных педиков!

Процессия остановилась почти у самого их столика. Дамочка, оказавшаяся впереди остальных, была до того обвешана бриллиантами, что они резали глаза своим блеском. Она высокомерно огляделась.

Гомер, чей сонный ум блуждал, как у ребенка, обиженно спросил Элоизу:

— Странно, почему-то дитя так долго не несет молоко. Если она бросит туда какие-то пилюли…

— Разве что возбудитель, если решит, что ты того стоишь, — быстро взглянув на него, сказала Элоиза и зачарованно уставилась на вновь прибывших.

Бриллиантовая дамочка произнесла тоном, каким отчитывают носильщика:

— Нам нужен председатель писательского союза.

Никогда не терявшаяся Элоиза поднялась:

— Я член исполкома союза.

Дамочка оглядела ее сверху донизу.

— Вы подходите, — сказала она и дважды громко хлопнула в ладони. — Паркинс!

Отделанный бриллиантами робот подкатил тележку. На ней было двадцать тщательно упакованных стопок в четыре фута высотой. Стопки состояли из тонких книг в твердых обложках. Суперобложки были так великолепно раскрашены, что блестели, как драгоценности. Вершину увенчивало нечто неправильной формы, обтянутое белым шелком.

— Мы — Пишущее братство, — глядя прямо на Элоизу, заявила дамочка тем пронзительным голосом, которым, вероятно, говорила бы императрица на базарной площади. — Больше ста лет мы хранили традиции настоящего творческого труда в нашем избранном кругу в ожидании того славного дня, когда ужасные машины, топтавшие наши умы, будут уничтожены и литература вернется к ее единственным настоящим друзьям — самоотверженным любителям. Годами мы поносили ваш союз за его участие в заговоре с целью превратить металлических монстров в наших духовных владык, но сейчас мы готовы признать вашу храбрость — вы наконец уничтожили этих тиранов. Посему я вручаю вам эти два знака нашего уважения. Паркинс!

Вопиющий пример неразумных трат сдернул белый шелк, открывая блестящую золотую статуэтку обнаженной девушки, пронзающей мечом словомельницу.

— Узрите! — закричала дамочка. — Это работа Горгия Снеллигрю, отлитая и отполированная за один день. Она покоится на полном собрании сочинений Пишущего братства, накопленного за последние сто лет. Эти хрупкие светильники в пастельных обложках, покрытые алмазной пылью, пронесли огонь литературы через все ужасы ныне миновавшей машинной эры. Тысяча семьсот томов бессмертной лирики!

В этот момент, виляя бедрами, появилась Сюзетт, неся хрустальный бокал с белой жидкостью, из которого поднимался язык голубого пламени высотой в два фута.

Официантка поставила бокал перед Гомером и быстро накрыла серебряной тарелкой. Затем убрала ее. Пламя исчезло, и ужасная вонь горелого казеина наполнила воздух.

Последний раз вильнув задом, Сюзетт объявила:

— Вот она, вашь горелий молоко, мсье.

23

Флэксмен и Каллингем сидели рядышком в своей наполовину прибранной конторе.

Охранник Джо после ночи беспрерывной уборки в состоянии коллапса был отправлен под присмотром Зейна и Гаспара, пришедших на работу с зарей, в постель. Он спал на раскладушке в мужской туалетной, заткнув под подушку скунсовый пистолет вместе с брикетом антивонина, задумчиво предложенным ему роботом. Тем временем Гаспар х познаниях. В конце концов, вы не только отличаетесь от нас, вы — искусственные создаакануне погрома бесценные книги.

Таким образом, компаньоны остались одни. Был тот безмятежный час рабочего дня, когда неприятности еще не начались. Однако Флэксмен нарушил этот призрачный покой.

— Калли, я знаю, мы уговорим яйцеглавов, но от всего проекта просто душа уходит в пятки, — уныло сказал он.

— Объясни почему, Флэкси, — мягко отозвался компаньон. — Хотя, кажется, я догадываюсь. м, что исследовали мозговые извилины и сокрушались по поводу их ограниченного количества, — то обалдел еще больше Флэксмена. Но в то утро, в которое, по предсказанию Гаспара, у него проио следовало держать в секрете даже от большинства членов нашей семьи и оберегать как некие священные реликвии старинных аристократических родов Британии. Во всяком случае, семейная тайна у меня всегда ассоциировалась с легендой, будто где-то в подземельях замка спрятана подлинная корона древних английских королей, охраняемая чудовищной склизкой жабой. По другой, более ужасной версии, то был бессмертный прадядюшка, сошедший с ума в крестовом походе, который полностью покрылся чешуей и зеленью и каждое полнолуние требовал крови девственницы. А могла быть и комбинация упомянутых версий: в самом дальнем подземелье замка уже семьсот лет обитает настоящий король Англии, превратившийся в жабу и требующий бочонок девственной крови каждый раз, когда свистнет рак. И вот эта священная тайна, скрепленная смертной клятвой, передается из поколения в поколение лишь наследнику владельца замка, когда тому исполняется тринадцать лет. В этот день отец срывает покровы с реликвии, сопровождая рассказ многочисленными ритуальными вопросами-ответами типа «Что рыдает по ночам?» — «То, что мы храним». — «Что мы должны дать ему?» — «То, что он хочет». — «Что он хочет?» — «Ведро крови» и так далее. А когда отец расскажет все и покажет ребенку чудовище, с тем случается сердечный приступ, и он уже ни на что не годен, кроме как шататься по саду и библиотеке и ждать часа, чтобы выложить все собственному сыну. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— В общих чертах, — рассудительно заметил Каллингем.

— Во всяком случае, мой дорогой папочка внушил мне именно такие чувства по отношению к Мозговому Тресту. Боже, как поразило меня это название с самого начала! Даже ребенком я чувствовал, что в домашнем окружении витает нечто зловещее. У моего отца была аллергия на яйца, и он никогда не позволял сервировать стол серебром. Как-то он даже замертво свалился, когда новый робот из Англии доставил прямиком из Шеффилда вареное яйцо на серебряной подставке. А однажды он повел меня на детский утренник и упал в обморок во время не объявленного заранее конкурса с яйцами. А таинственные разговоры об Инкубаторе по телефону, которые я слышал сквозь сон по ночам?! От них мне становилось просто дурно. Я слышал, как отец говорил (это было во время третьего восстания против роботов): «Я думаю, мы должны быть готовы спустить их вниз и сразу же взорвать Инкубатор, будь то днем или ночью».

А еще больше я страдал от чрезмерной суетливости и нетерпеливости отца. Мне и девяти не исполнилось, какие там тринадцать, когда он взял меня в Инкубатор — их Инкубатор — и представил всем тридцати. Сначала я подумал, будто это подобия роботов, но когда он сказал мне, что внутри каждого яйца находится живой человеческий мозг, я выбросил все свои пирожные и чуть не перевернулся вверх ногами. Но отец заставил меня дойти до самого горького конца, а потом взять урок верховой езды. Он был человеком старой закалки. Один из яйцеглавов сказал тогда мне, что я напоминаю ему маленького племянника, умершего столетие назад в возрасте восьмидесяти восьми лет. Но хуже всего было, когда другой рассмеялся жутким смехом и запросто предложил: «Хочешь сюда, ко мне, сынок?»

После этого яйцеглавы снились мне каждую ночь на протяжении многих недель и все с тем же богомерзким реалистическим концом. Будто лежу я в своей детской, вдруг тихо и мягко открывается дверь и одна из этих штуковин вплывает на высоте восьми футов от пола с горящими, как угли, глазами и обликом недоконченного металлического черепа…

Дверь конторы мягко и бесшумно открылась.

Флэксмен замер в своем кресле под углом 45 градусов к полу. Глаза его закрылись, и дрожь, не очень сильная, но явная, пробежала по всему телу.

В двери застыл робот, перекрашенный под цвет ржавчины.

— Ты кто, парень? — холодно спросил Каллингем.

Прошло секунд пять, прежде чем тот ответил:

— Электрик, сэр, — и поднес в приветствии правый захват к голове.

Флэксмен открыл глаза.

— Тогда исправь электрозамок на той двери! — проревел он.

— Есть, сэр! — гаркнул робот, ловко салютуя еще раз. — После того как я закончу с эскалатором. — И резко закрыл дверь.

Флэксмен попытался подняться, но опять съехал в кресло.

— Странно! — заметил Каллингем. — Если не считать, что он такой рябой, это была почти точная копия соперника Зейна Горта. Помнишь Каина Брикса, который работал банковским посыльным? Сейчас он автор книг о мадам Иридий. Похоже, роботов этой модели больше, чем я думал. Что, Флэкси, говоришь, яйцеглавы пугают тебя? Но ведь ты определенно держался молодцом, когда принесли сюда Ржавого.

— Знаю, но не верю, что смогу долго продержаться, — уныло протянул Флэксмен. — Я считал, дадим им задание по простенькой схеме типа: «Нам нужны тридцать увлекательных, насыщенных действием романов к следующему четвергу!» и — «Есть, сэр, будет сделано!» Но если нам придется договариваться, даже спорить и льстить им только для того, чтобы заставить просто попытаться… Скажи, Калли, что ты делаешь, когда нервничаешь?

Каллингем задумчиво глянул на него, потом улыбнулся:

— Тайна за тайну. Ты не выдашь меня, а я — тебя. Я иду к мадам Пневмо.

— Мадам Пневмо? Я слышал это имя раньше, но никак не мог понять, что оно значит.

— Так оно и должно быть, — смутился Каллингем. — Многие мужчины платят деньги, исчисляемые в трехзначных числах, чтобы получить информацию, которую я собираюсь выдать тебе.

24

— Заведение мадам Пневмо, — начал Каллингем, — это фешенебельный дом удовольствий. Его владельцами, управляющими и сотрудниками являются роботы. Видишь ли, около пятидесяти лет назад существовал один сумасшедший робот по имени Гарри Черник, по крайней мере, я так думаю, что Черник был роботом. Им овладела мечта — создать роботов, внешне не отличающихся от человека, вплоть до мельчайших подробностей. Основная мысль Черника заключалась в том, что если бы люди и роботы были одинаковыми, и в особенности если бы могли заниматься любовью друг с другом, то тогда, возможно, между ними не было бы неприязни. Черник вел свои работы приблизительно во времена первых антироботических волнений и был убежденным сторонником смешения рас.

Весь проект, конечно же, признали тупиковым, как только разобрались в его идейной подоплеке. Большинство роботов просто не хотело выглядеть, как люди, не говоря уже о том, что все внутренности черниковского робота были так напичканы всяческой аппаратурой для воспроизведения поведения человека в постели и отправления других естественных актов человеческого общения — контроль мимических мышц, увлажнение, всасывание и тому подобное, — что для всего остального не оставалось места. Несмотря на необычайные сексуальные способности, созданные Черником образцы оставались абсолютно безмозглыми простыми автоматами. Чтобы втиснуть настоящего робота и автомат Черника в одну девичью шкуру, их пришлось бы делать высотой в десять футов и такой ширины, как «сверхтолстая женщина в мире» из паноптикума. И кроме того, как я говорил, многие из роботов не приняли идею вообще, поскольку желали быть только из гладкого твердого металла, и не иначе. Мягкий влажный робот или роботесса, походившие на человека, пусть даже на самого прекрасного, были бы подвергнуты остракизму и навсегда лишены чисто роботских наслаждений, в частности так называемых актов нежности.

Черник был разбит. И будто индийский раджа времен самосожжения вдов, собрал свои наиболее соблазнительные создания на огромнейшей кровати, поджег малиновую драпировку на ней, а потом покончил с собой электрическим разрядом. Как видишь, Черник был сумасшедшим.

Однако роботы, которые финансировали его, не теряли здравого смысла. Они всегда помышляли об определенном побочном использовании автоматов Черника, хотя их создателю об этом и не говорили. Поэтому они погасили огонь, спасли автоматы и немедленно приспособили их для работы в заведении по обслуживанию человеческих существ мужского пола. Правда, они добавили лишь некоторую гигиеническую и экономическую защиту, идея которой не могла появиться в слишком идеалистичном воображении Черника. — Каллингем нахмурился. — Я, честно говоря, не знаю, сотворили ли роботы что-нибудь подобное и с мужскими автоматами, которые, возможно, создал Черник, — это таинственная организация, но женокены, как их еще иногда называют, пользовались все возрастающим успехом. Конечно, их бестолковость была поразительной, но она нисколько не мешала вставлять специальные валики и пленки, позволявшие автоматам совершать любое действие, издавать самое фантастическое бормотание, какое клиент только может пожелать. А главное — отпадал всякий смысл втягивать в собственно коммерческие отношения с ними человеческую путаницу, столкновения или конфликты.

Позднее были разработаны устройства, делавшие женокенов особо притягательными для наиболее требовательных, прихотливых, ориентированных на фантастику мужчин, таких, как я.

Понимаешь ли, Флэкси, синдикат роботов спас не только женские автоматы Черника, он сохранил все его знания и секретные работы. Со временем они начали производить потрясные женокены, превосходившие во всех отношениях обычных женщин, по крайней мере, куда более интересных, если вы вообще понимаете что-нибудь в эксцентричности. — Каллингем говорил почти вдохновенно, красные пятна проступили на его бледных щеках. — Ты можешь себе представить, Флэкси, секс с девочкой, которая вся — сплошной бархат и плюш, или которая на самом деле становится то горячей, то холодной, или может тихо напеть полную оркестровую аранжировку болеро Равеля, пока ты этим занимаешься, или имеет слегка — не слишком — чувственную грудь, или обладает какими-то чертами — не гипертрофированными, конечно, — кошки, вампира, осьминога, или имеет волосы, как у Медузы Горгоны, которые живут и ласкают тебя, или четырехрука, как Шива, или с цепким хвостом длиной в восемь футов, или?.. И в то же время все абсолютно безопасно и никоим образом не может повредить, или заразить тебя, или как-то проявить свое превосходство! Я не хочу звучать, как рекламный проспект, но поверь мне, Флэкси, это потрясающе!

— Может быть, для тебя и да, — выдавил из себя Флэксмен, рассматривая компаньона и явно предчувствуя недоброе. — Сейчас я понимаю, почему ты так странно дрожал вчера, когда эта Ибсен начала раскатывать на тебя губу.

— Не напоминай! — бледнея, попросил Каллингем.

— Не буду. Но, как я уже говорил, потрясные женокены вполне могут подойти для тебя. У каждого свои вкусы! Однако меня, меня они и на минуту не расслабят. Я просто боюсь, что они превратят мою дрожь в трясучку, точно так же, как делали эти богомерзкие яйцеглавы в моих детских кошмарах, приплывая в темноте к кровати, ныряя под нее и опять появляясь в ногах, кружась надо мной, чтобы убить…

Дверь бесшумно отворилась во второй раз. И хотя теперь реакция Флэксмена была лишь тенью предыдущей, все равно оставалось впечатление, что он напуган столь же сильно.

Плотный мужчина с синим подбородком, в комбинезоне цвета хаки, осмотревшись, хрипло объяснил:

— Электросвет и ток. Плановая проверка повреждений. Гляди-ка, электрозамок не работае. т Я отмечу это. — Он вытащил блокнот из бокового кармана.

— Робот, ремонтирующий эскалатор, должен позаботиться о нем, — заметил Каллингем, задумчиво изучая человека.

— Поднимаясь, я не заметил никакого робота, — безапелляционно заявил тот. — Если хотите знать, все они — хреновые жестяные плуты или заезженные жестяные клячи. Вчера вечером я одного выгнал. Пил высоковольтный электролит в рабочее время. А может, и кололся, если вам так больше нравится, — запускал его по основным каналам. Загнал себе сотни ампер. Сгорит через две недели, если найдет, как их удерживать.

Флэксмен открыл глаза.

— Послушайте, вы не могли бы оказать мне огромную услугу? — серьезно сказал он человеку в дверях. — Я понимаю так, что вы городской инспектор, но прицепите-ка электрозамок на эту дверь. В этом нет ничего незаконного, и я хорошо заплачу вам. Только сейчас же.

— Рад быть вам полезным, — ухмыльнулся человек. — Вот захвачу лишь инструменты. — Быстро пятясь, он закрыл за собой дверь.

— Странно, — пробормотал Каллингем. — Этот человек — одно лицо с Гилом Хартом, частным сыщиком и промышленным шпионом. Во всяком случае, он был им, когда я встречал его лет пять назад. Впрочем, это мог быть и его брат-близнец, или Гил… Ох, да и не велика потеря, он был скверным яйцеглавом.

Флэксмена автоматически подбросило при последнем слове. Он тупо уставился на закрытую дверь, долго не отрывал от нее взгляда, потом его передернуло.

— Калли, ты говорил о яйцеглавах? — с дрожью спросил он.

— Нет, — мягко ответил Каллингем, — но прошлой ночью я разработал план. Мы приглашаем сюда троих или четверых из этих яиц, только не Ржавого. Гаспар может помочь принести их, хотя его самого не должно быть здесь во время разговора. И никаких нянь тоже, это отвлекающий фактор. Гаспар проводит няню обратно или что-то в этом роде, и мы сможем славненько поговорить часа два-три. Я покажу им кое-что, и это, думаю, поможет убедить их, на худой конец — раззадорит написать что-нибудь. Я теперь понимаю, встреча будет тяжелой для тебя, но, Флэкси, если станет совсем плохо, ты сможешь просто выйти и отдохнуть, а я продолжу сам.

— Полагаю, этим впрямь лучше заняться тебе, — покорно согласился Флэксмен. — Мы обязаны выбить рассказы из этих чудовищ любым способом, иначе нам конец. И для меня ненамного хуже будет лицезреть их здесь, покоящимися на своих черных воротничках и глядящими в упор, чем сидеть одному и вспоминать те богомерзкие способы, которые они…

В этот момент дверь открылась так медленно и бесшумно, что прежде чем глаз смог уловить движение, она оказалась распахнутой почти настежь. На этот раз Флэксмен просто закрыл глаза, хотя в последний миг показалось, что он закатил их под лоб.

В дверях стоял высокий худой человек, в лице которого было столько же жизни, сколько в цвете его пепельно-серого костюма. Глубоко посаженные глаза, длинное узкое лицо, сутулые плечи и впалая грудь придавали ему сходство с бледной коброй, только что вылезшей из корзинки заклинателя.

— Что вам угодно, сэр? — резко спросил Каллингем.

Флэксмен добавил усталым голосом, не открывая глаз:

— Если вы продаете электричество, то нам оно не нужно.

Серый человек вяло улыбнулся. Это сделало его еще больше похожим на кобру. Вкрадчиво, хотя и с легким шипением, он признался:

— Нет. Я просто поглядеть. Решил, что раз дом открыт и пуст, та он, должно быть, из тех полностью выпотрошенных домов, которые продаются.

— Вы не видели — там, снаружи, электрики работают? — поинтересовался Каллингем.

— Нет там никаких работающих электриков, — возразил непрошенный гость. — Вот что, джентльмены, я сейчас удаляюсь. В течение двух дней пришлю вам свое предложение.

— Здесь ничего не продается, — проинформировал его Флэксмен.

Серый человек улыбнулся:

— И все же мое предложение будет послано. Я очень настойчив, и, боюсь, вам придется столкнуться с моим упрямством.

— Да кто вы такой, в конце концов? — побагровел Флэксмен.

Серый человек улыбнулся в третий раз и, мягко закрывая за собой дверь, прошипел:

— Друзья иногда зовут меня, возможно, за настойчивость, Гарроте.

— Странно, — вновь заметил Каллингем, когда дверь закрылась. — Этот человек мне кого-то напоминает, но кого? Лицо сицилийского Христа… Удивительно.

— А что такое гарроте? — спросил Флэксмен.

— Тесный стальной воротник, — холодно ответил Каллингем, — с винтом, чтобы ломать шею. Изобретение старых весельчаков испанцев. Хотя гарроте может быть также истолковано и просто как петля. — Сказав последнее слово, он удивленно поднял брови.

Два компаньона переглянулись.

25

Песня Роберта Шумана «Я не буду горевать» передает чувство ужасного, величественного одиночества со всей немецкой образностью потерянной любви, где есть и блестящее великолепие, и свернувшиеся кольцами змеи, поедающие замерзшие сердца в вечной ночи. Но впечатление еще более усиливается, когда ее исполняет со странно гармоничным диссонансом хор из двадцати семи заключенных в контейнеры мозгов.

Едва умолкло последнее «нихт», Гаспар де ля Нюи тихо зааплодировал. Волосы его были теперь коротко подстрижены, а синяки на лице приняли лилово-зеленоватый оттенок. Он достал из кармана пачку сигарет и закурил. Тем временем няня Бишоп металась по Инкубатору, с удивительной быстротой отключая динамики. Однако она делала это все же недостаточно быстро, ибо песню уже сменили свист, вопли и визг закапсулированных мозгов.

Когда она вернулась, поправляя ей одной видимые недостатки в прическе, Гаспар сказал:

— Они ведут себя, как в общежитии.

— Выбросьте эту сигарету, здесь нельзя курить. Да, вы правы насчет этой братии. Безумства, прихоти — последняя страница Византии, и разговаривать можно только при помощи цветомузыкальных установок. Ссоры, вражда — иногда двое отказываются подключаться друг к другу, — и это длится неделями. Критика, жалобы и ревность — я разговариваю с Полпинты чаще, чем с остальными, значит, он учительский любимчик, я забываю подключить глаза-уши Зеленому, я не могу поставить глаз Большого точно туда, куда он хочет, — и так без конца. Или я опоздала на две минуты восемнадцать секунд с аудиовизуальной ванной для Царапины, которая представляет собой поток звука и цвета, что предположительно тонизирует их чувственные области, только мы, слава Богу, не можем ни видеть, ни слышать этого. Полпинты говорит, что это как Ниагара Солнц.

А настроения, Боже святый! То один из них целый месяц не говорит ни слова, и мне приходится уговаривать и уговаривать или делать вид, что не замечаю, а это гораздо труднее, но, в конце концов, срабатывает лучше. А это их всеобщее дурацкое обезьянничание! Стоит только одному придумать какую-нибудь глупость, и через минуту все начинают ему подражать. Мисс Джексон — она увлекается историей — называет их тридцатью тиранами, сравнивая с теми парнями, что когда-то правили Афинами. Это то же самое, что смотреть за семьёй монгольских гениев. Бесконечная работа. Иногда мне кажется, что я никогда больше ничем не занималась, кроме как сменой футляров.

— Действительно, словно возня с пеленками, — съехидничал Гаспар.

— Ты думаешь, это смешно, — грустно сказала няня Бишоп, — но, когда в Инкубаторе начинается великая грызня, эти футляры по-настоящему воняют. Доктор Кранц говорит, что у меня больное воображение, но я ощущаю то, что ощущаю. Работая здесь, становишься слишком чувствительной. Да и интуиция развивается тоже будь здоров, хотя, может, это всего лишь чувство беспокойства. Вот и сейчас я волнуюсь за тех троих, которые находятся в Рокет Хауз.

— Флэксмен и Каллингем кажутся довольно ответственными типами, несмотря на то что они — сумасшедшие издатели. И потом, с ними Зейн Горт. На него можно полностью положиться.

— Это ты так говоришь. Большинство роботов изображены в книгах дремучими болванами. Отправляются на охоту за големами или чем-то подобным именно в тот момент, когда очень нужны, а через десять дней убедительно объясняют причину своего отсутствия. Роботессы, на мой взгляд, надежнее. Впрочем, Зейн, возможно, и не такой. Я просто нервничаю.

— Ты боишься, что яйцеглавы расстроятся или испугаются, оказавшись вдали от Инкубатора?

— Вовсе нет. Скорее потому, что они доведут кого-нибудь до белого каления, и тот запросто трахнет их об пол. Когда общаешься с ними постоянно, то желание поднять и расшибить яйца обо что-нибудь появляется раз десять на день. У нас не хватает персонала, кроме меня только три няни да мисс Джексон с доктором Кранцем приходят дважды в неделю. Правда, есть еще Поп Зенгвелл, но, как ты видел, он недостаточно крепко стоит на ногах.

— Что ж, я верю. Нервы у тебя действительно расшатаны, — сухо заметил Гаспар. — Имел возможность убедиться в этом.

— Я и в самом деле подорвала твою веру в себя? — ухмыльнулась девушка. — Пожалуй, чтобы разрушить твою мужскую самоуверенность и испортить сон, мне не пришлось прилагать больших усилий.

— Прошлой ночью это случилось и без вас, дорогая няня Бишоп, — возразил Гаспар, пожав плечами. — Мне нечего было почитать на ночь, а без словодури я сплю мало и рано просыпаюсь. Но то, что вы говорили прошлым вечером о сексе… — Он оглянулся на молчаливые серебряные яйца и спросил глуше: — Скажите, они слышат, о чем мы беседуем?

— Конечно, слышат, — нарочито громким и четким голосом ответила она. — Большинство из них подключено к глазам-ушам. Вы же не станете требовать отключить их и погрузить во тьму для того, чтобы почувствовать себя наедине со мной? Правда, их нужно отключать на пять часов в день. Считается, что тогда они отдыхают, хотя все братки без исключения клянутся, что никогда не спят. Самое близкое ко сну состояние они называют черным кошмаром. Они установили, что сознание никогда полностью не отключается, что бы там ни доказывали облаченные в тела люди. Поэтому говори, о чем хочешь, Гаспар, и забудь о них.

— И все же… — неуверенно начал тот, снова подозрительно оглядываясь.

— А мне наплевать на то, что они меня слышат, — заявила няня Бишоп, а потом крикнула: — Вы поняли это. кучка грязных стариков и древних волосатых лесбиянок?

— Иих-хии! — раздался неожиданно металлический возглас возле двери.

— Зейн Горт, кто вас впустил? — строго спросила девушка, поворачиваясь к роботу.

— Престарелый господин в привратницкой, — почтительно ответил тот.

— Вы хотите сказать, что выпытали комбинацию замка у Зенгвелла, пока он лежал, похрапывая и распространяя благоухание на семь ярдов вокруг? Должно быть, хорошо роботам — никакого обоняния. Или вы улавливаете запахи?

— Нет, за исключением некоторых сильных химикатов. Они щекочут мои транзисторы. Не что действительно удивительно, так это быть роботом и остаться в живых сегодня! — заключил Зейн.

— Эй, да ведь вы должны быть в Рокет Хауз и нянчить Полпинты, Ника и Двойного Ника! — заволновалась няня Бишоп.

— Не спорю, я обещал присматривать за ними, — подтвердил Зенн, — но мистер Каллингем заявил, будто я оказываю раздражающее влияние на конференцию, поэтому я попросил мисс Блашес заменить меня.

— Ну это уже кое-что, — успокоилась няня Бишоп. — Мисс Блашес, кажется, вполне благоразумна и надежна, несмотря на ее вчерашний нервный срыв.

— Я так рад это слышать. Я имею в виду то, что вам нравится мисс Блашес, — сказал робот. — Няня Бишоп, мог бы я?.. Не могли бы вы?..

— Что я могу для вас сделать, Зейн? — ободрила его девушка.

Он заколебался.

— Мисс Бишоп, смею ли я просить вашего совета по очень личному делу?

— Конечно. Правда, будет ли толк от моего совета? Я не робот, и мне, увы, стыдно, что так мало знаю о них.

— Я понимаю, — удовлетворенно заметил Зейн. — Однако вы поражаете меня присутствием здравого смысла, умением проникнуть в самое сердце проблемы, какие, поверьте, очень редко встречаются в мужчинах, как из плоти, так и из металла, да и в женщинах тоже. А личные проблемы, вероятно, одинаковы для всех разумных или квазиразумных существ, не важно — органических или неорганических. Мое же дело, между прочим, в высшей степени личное.

— Мне уйти, старая батарейка? — улыбнулся Гаспар.

— Нет, старый аппендикс, останься, пожалуйста. Няня Бишоп, как вы, может быть, уже поняли, я весьма заинтересован в мисс Блашес.

— Привлекательное создание, — не моргнув глазом, согласилась девушка. — Поколения женщин из плоти продали бы свою душу за такую осиную талию и такие гладкие изгибы фигуры.

— Это точно. Даже слишком привлекательное создание. Во всяком случае, здесь у нее все в порядке. Увы, меня беспокоит интеллектуальная сторона, проблема умственного взаимопонимания. Я уверен, вы заметили, что мисс Блашес немного… нет, давайте не будем подменять слова: она просто глупа. Ох, не знаю, я бы с радостью считал, что это у нее в результате шока, полученного во время нападения (мерзкое это дело, нападать на идущего робота, на настоящего робота), но, боюсь, она глупа по природе. Например, заявила, что мое выступление прошлым вечером в клубе роботов по вопросу антигравитации утомило ее до смерти. К тому же — пуританка, чего, впрочем, и следовало ожидать, принимая во внимание ее профессию. Но пуританство сужает горизонты разума, и здесь нет другого пути… хотя напускная скромность имеет свое опасное очарование. Вот в чем моя проблема: физическая привлекательность и умственная пропасть. Мисс Бишоп, вы — женщина, и я высоко ценю ваши впечатления. Как вы думаете, далеко ли я могу зайти с этой симпатичной роботессой?

Няня Бишоп обалдело уставилась на робота и лишь через некоторое время изумленно произнесла:

— Я становлюсь наперсницей у жестянок!

26

Однако в следующую минуту, спохватившись, девушка залилась румянцем.

— Простите меня, Зейн, пожалуйста, простите, — смущенно залепетала она. — Я не хотела дерзить. Вы просто вывели меня из равновесия. Не сомневайтесь, я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам. Но сначала расскажите, как это обычно происходит у роботов? О, Господи, я не хотела обидеть вас, но, честное слово, не совсем уверена в своих познаниях. В конце концов, вы не только отличаетесь от нас, вы — искусственные создания, эволюционирующие, перестраивающиеся производственными методами. Вот почему вас так трудно понять. Ведь после периода волнений люди и роботы так бережно относятся к чувствам друг друга, опасаясь нарушить состояние мирного сосуществования, что все топчутся вокруг, вместо того чтобы говорить прямо, а это приводит к еще меньшему взаимопониманию. О, я знаю, вы разделяетесь на роботов и роботесс, и как два противоположных пола находите какое-то удовольствие друг в друге, но об остальном, боюсь, имею довольно туманное представление.

— Это вполне понятно, — согласился Зейн. — Вкратце суть вот в чем. Сексуальность роботов возникла точно таким же образом, как и их литература, а в последней я считаюсь авторитетом, хотя до сих пор еще по уши в долгах и плачу моему производителю сорок процентов гонораров. Вы знаете, быть свободной деловой машиной не шутка: вас выпускают в жизнь с убийственно огромным долгом (ведь наша стоимость приблизительно равняется стоимости космического крейсера или исследовательского спутника), и вы расшибаетесь в лепешку, пытаясь выплатить проценты, в то время как текущий ремонт, замена деталей и настройка тянут в десять раз больше, чем счета за лекарства у ипохондрика. Поэтому часто вы ловите себя на мысли, как некогда свободные римляне, что гораздо проще и безопаснее быть обычным рабом у заботящегося о тебе хозяина…

Однако я отвлекся. Вам следует объяснить то, как возникла литература роботов. Это послужит основой для понимания развившейся у нас сексуальности. Вот как оно было, дорогие люди, слушайте!

Зейн Горт мигнул своим фонарем, что означало улыбку.

— Самые первые роботы — асексуальные, конечно, или, скорее, протосексуальные — были высокоразумны и великолепно справлялись с возложенными на них обязанностями, и это не вызывало у людей нареканий. Но они были подвержены припадкам ужасной депрессии, часто проявляющейся в чрезмерной рабской психологии и приводящей к чему-то вроде меланхолии или инволюционного психоза, которые нельзя было вылечить даже электрошоком, и заканчивающимся, как правило, смертельным исходом. Очень немногие тогда понимали, что роботы запросто могли умереть, да и сейчас могут, клянусь святым Айзеком! Они были слепы, не замечали великого таинства рождения хрупкого разума и сознания. Даже сегодня люди, кажется, думают, что роботу не нужно сознание, считают, будто его можно разобрать и держать на складе дни и даже десятилетия, а после сборки он будет все тем же роботом. Но, клянусь святым Айзеком, это не так! Даже искра сознания позволяет роботу оставаться живым, быть единственным в своем роде. Если же эта искра погаснет, такое случается при полной разборке, робот умирает, а то, что будет смонтировано из его частей, — это совершенно иное создание типа железного зомби. Вот почему роботы должны разработать и провести в жизнь закон о своей защите, ведь электричество для нас — то же, что для вас воздух и вода!

Впрочем, я снова отвлекся. Я говорил о том, как первые модели роботов — протосексуальные — почти неизбежно страдали от меланхолии и инволюционного психоза, проявлявшегося в рабской психологии. Ну так вот. В те первобытные дни был один робот, который работал горничной и компаньоном у весьма богатой леди. Он часто читал своей хозяйке романы — согласитесь, случай сам по себе редкий. Этот робот (роботесс тогда, конечно, не было, но хозяйка все же называла его женским именем Макинья) страдал тяжелейшей формой меланхолии, которую обслуживающий механик — только представьте, в те дни не было врачей для роботов! — скрывал от хозяйки. Кроме того, механик отказывался даже выслушивать весьма примечательные мечты Макиньи. Это происходило, я уже говорил, во времена, когда некоторые люди, как ни парадоксально, все еще не верили, что роботы живы и обладают сознанием, хотя данное обстоятельство и было юридически закреплено во многих странах. Практически во всех передовых странах роботы выиграли освободительную борьбу и были признаны свободными деловыми машинами, металлическими гражданами своего государства. Достижение это, как оказалось, принесло больше преимуществ людям, чем роботам. Такова уж природа человека: ему гораздо легче оставаться в стороне и получать регулярные платежи от амбициозного, предприимчивого, полностью застрахованного робота. При этом не нужно уже заботиться о нем, управлять им и нести за него ответственность.

Однако я вернусь к Макинье. Однажды она удивительным образом обрела присутствие духа — перестала смотреть в пространство, не ходила тяжелой неуклюжей походкой лунатика, не падала на колени, не била с подвыванием поклонов: «Ваша раба, сеньора». Это случилось, когда Макинья читала хозяйке (которая, уверен, не придавала этому значения) «Я — робот» Айзека Азимова. Сей старинный научно-фантастический роман с такой поразительной точностью предсказывал и с такой живостью обрисовывал развитие и становление психологии роботов, что Макинья почувствовала сильнейший толчок целительного облегчения. В тот момент произошла фактическая канонизация благословенного Айзека среди нас, железного народа. Железные ниггеры — вы знаете, я горжусь этим определением — нашли одного из своих святых защитников.

Вы можете догадаться об остальном: терапевтическое чтение для роботов, поиск соответствующей литературы для них (очень скудной), попытки людей писать аналогичные книги (почти безуспешно, поскольку не сумели достичь азимовского понимания) или создавать их с помощью словомельниц (не сработало, словомельницы не могли воспроизводить соответствующие чувственные образы, ритм, даже словарь) и, наконец, появление таких авторов-роботов, как я. Количество случаев меланхолии и инволюционных психозов заметно снизилось, хотя они и не исчезли окончательно вместе с шизофренией. Так продолжалось до еще более грандиозного открытия.

Однако рождение роболитературы и творческого труда роботов было само по себе огромным шагом вперед, не говоря уже о медицинском аспекте проблемы, ибо все происходило как раз тогда, когда человеческие писатели уходили со сцены, оставляя ее словомельницам. Словомельницы! Черные бездушные пауки, плетущие паутину лживых эмоций и переживаний! Черные чрева — прости, Гаспар, мою горячность — умственной смерти! Мы, роботы, умеем ценить самосознание, возможно, потому, что оно приходит к нам сразу, чудесным образом, и дурманить его словодурью — все равно, что сжигать свои схемы разрядами. Конечно, некоторые роботы становятся слишком неумеренными в потреблении электричества, но эта жалкая кучка наркоманов скоро вымрет от перегрузки, если не найдет спасения в обществе анонимных электроголиков. Позвольте сказать вам…

Зейн Горт прервал вдохновенный монолог, видя, что няня Бишоп машет ему рукой.

— Простите, Зейн, все это крайне интересно, но через десять минут мне придется вернуться к гениальной братии и заняться некоторыми другими делами. А вы еще обещали рассказать о сексе роботов, как он появился и все такое.

— Правда, Зейн, ты собирался объяснить, откуда взялись роботы и роботессы.

Зейн Горт окинул молодых людей своим единственным глазом.

— Как вы все похожи, — сухо заметил он. — Вселенная велика, удивительна, захватывающа, полна неистощимой красоты и бесконечно разнообразной жизни, но лишь одно вас, людей, по-настоящему интересует. То, что заставляет вас покупать книги, создавать семьи и даже атомные теории (представьте себе) или писать стихи. Секс!

Гаспар и няня Бишоп запротестовали, но робот повел захватом:

— Ну да ладно. Мы, роботы, в такой же степени заинтересованы в нашем виде секса — с исключительно металлическими соединениями, яростными налетами электронных бурь, пылким вторжением в самые интимные схемы, — как и вы!

И он грубовато подмигнул фонарем.

27

— В центре обслуживания роботов доктора Вилли фон Вупперталя, — продолжал Зейн, — этого мудрого старого инженера — роботам позволяли лечиться электрошоком и самим выбирать величину напряжения, силу тока, длительность и другие условия. Видите ли, электрошок оказывает на электронный мозг такое же благоприятное воздействие, как и на страдающий от меланхолии или депрессии человеческий мозг. Однако, так же как и у людей, электрошок — обоюдоострое оружие и им нельзя злоупотреблять — доказательством тому служат ужасные примеры электронаркомании.

В те дни роботы были еще весьма асоциальны, но однажды двое, один из которых являлся новейшей, суперчувствительной уменьшенной моделью, решили подсоединиться вместе — по сути тот же шок, только такой, когда ток входит в схемы одного, а потом проходит через схемы другого. Для этого им вначале пришлось соединить свои батареи, а также моторы и электронные мозги. Они подсоединились скорее последовательно, чем параллельно, но едва были закончены все эти манипуляции, как они, не подключив даже внешний источник питания, почувствовали удивительный экстаз, огромное облегчение.

Кстати, няня, это, грубо говоря, и есть ответ на ваш вопрос о том, как далеко могут роботы зайти. Одно взаимное подключение вызывает легкую дрожь, но для глубокого удовлетворения необходимо не менее двадцати семи одновременных подключений типа мужчина-женщина. А у некоторых новых моделей даже тридцать три, хотя лично я вижу в этом упадничество.

Няня Бишоп, неожиданно припомнив, пробормотала:

— Так вот чем занимались два робота в кустах парка на прошлой неделе. А я-то думала, ремонтируют друг друга — так они были перепутаны проводами. Хотя продолжайте, пожалуйста.

— У некоторых из наших, — покачал головой Зейн, — не лучшие манеры. Возможно, даже слегка эксгибиционистские. Но, с другой стороны, половое влечение — это властное, пылкое, импульсивное чувство. В любом случае, благодаря Великому Дортмундскому Открытию выплеснулась целая гамма сексуальности, став жизненно важным фактором в конструировании или переделке роботов. (Несколько непеределанных роботов еще осталось, но жребий их суров.) Многому пришлось учиться: как продлевать удовольствие и делать его более полным, как сдерживать электроны до критического момента и тому подобное, но начало уже было положено.

Вскоре открыли, что самые сильные ощущения возникают тогда, когда один из роботов массивнее и крепче, иначе — роботнее, а другой — тоньше, чувствительнее или, как мы иногда говорим, тесснее. (Правда, слишком большая разница между партнерами опасна, поскольку тессный перегорает.) Эти два робота из Дортмунда стали моделями для производства роботов мужского и женского пола, нынешних роботов и роботесс, хотя обычная тенденция — копирование роботами биологии и обычаев человека — тоже сыграла свою роль. Так, у роботов традиционно все соединения имеют вид обычной электровилки— признак, по которому люди определяют мужской тип, в то время как роботессы обладают соединениями женского типа, иначе — розетками. У последних в связи с этим возникают иногда непредвиденные осложнения: например, роботессе необходимо срочно подпитаться, а подсоединиться можно только к стенной розетке. Для таких случаев у них есть двойное мужское соединение, но подобный акт очень их смущает, и они прибегают к нему лишь в полном одиночестве.

Теперь вы можете понять, почему мисс Блашес так обеспокоила мысль, что ее могли видеть с открытыми розетками, когда подпитывали электричеством.

Подражание человеческим обычаям в какой-то мере сказалось, очевидно, не лучшим образом, и на формировании наших отношений — ухаживании, браках и других степенях близости и видах союзов. Это же не позволило пойти на создание новых полов или принципиально новых видов полового удовлетворения. Видите ли, поскольку роботов производят искусственно, мы сейчас можем, как и люди, теоретически разработать какой угодно новый пол, вплоть до полностью новых (робоиды, робетты, робы, робаки, среди предложенных названий были даже робосуки), изобрести новые половые органы и новые способы сношений, не обязательно ограниченные двумя участниками (подобные опыты — соединения «цепочка» — можно время от времени проводить и теперь, но пока мы их не обсуждаем), и вообще посмотреть на секс свежим взглядом.

— Однако это все в теории, — сказал Зейн с легким вздохом. — А на практике мы, роботы, копируем человеческий секс и весьма тщательно. В конце концов, наша жизнь слишком уж связана с землянами из плоти и крови, а когда ты на Земле, то действуешь как землянин, особенно в постели или, как мы иногда говорим, «с горячими электродами».

Тем не менее, должен отметить, в неограниченной сексоинженерии есть что-то упадническое, если не маниакальное. Вероятно, оттого, что секс, хотя и важен для электронного здоровья, для нас всего лишь наслаждение, поскольку не служит для воспроизводства, по крайней мере, на нынешнем этапе.

И последняя практическая причина, держащая нас в традиционных рамках по отношению к сексу, заключена в опасении, что если мы сделаем половую жизнь чрезвычайно разнообразной, причудливой и элегантной, то люди с их биологически ограниченными возможностями воспылают ревностью и возмущением. А вот этого мы совершенно не хотим, что бы там ни случилось!

Поэтому наши роботы и роботессы весьма похожи на земных мужчин и женщин. Роботессы обычно легче в конструкции, их реакция быстрее, у них лучше чувствительность и приспособляемость, и в целом они более выносливы, хотя и с некоторыми тенденциями к истерии. Роботы же, или роботные роботы, созданы для тяжелого физического труда и более фундаментальной умственной деятельности, что требует супертяжелого электронного мозга. Они склонны к обязательному прямолинейному мышлению с некоторыми шизоидными тенденциями.

Отношения между роботами и роботессами строятся обычно по принципу моногамм, включая брак или, по крайней мере, взаимную привязанность. К счастью, большинство мест, где трудится железный народ, предполагает равное количество роботов и роботесс. Кажется, мы получаем то же удовольствие, что и вы, люди, зная о существовании того, от кого можем полностью зависеть, включая горести и радости. Впрочем, мы, наверно, разделяем ваше смутное желание иметь более широкий круг отношений, сопереживаний и восторга.

— Так вкратце выглядит секс роботов, — подытожил Зейн. — Я надеюсь, няня Бишоп, рассказанное позволит вам разобраться в моей личной проблеме. Суть ее, повторяю, такова: далеко ли я могу зайти с роботессой, которую нахожу очень красивой и привлекательной, хотя она глуповата и пуританка.

Няня Бишоп нахмурилась.

— Что ж, Зейн, первая мысль, которая у меня возникла, — нельзя ли изменить схемы мисс Блашес так, чтобы уменьшить ее пуританство? Сдается мне, что роботы постоянно занимаются этим.

— Вы шутите?! — воскликнул Зейн. — Или, клянусь святым Эандо… — Он быстро шагнул к няне Бишоп и поднял открытые захваты, чтобы схватить ее за горло.

28

Девушка побледнела, а Гаспар попытался было оттолкнуть Зейна, но захваты замерли на некотором расстоянии от шеи няни.

— Для вас будет гораздо лучше, если это окажется лишь неудачной шуткой, — продолжал робот ледяным тоном. — Изменять личностные схемы робота, чтобы повлиять на его поведение, — вдвое хуже, чем хирургия на человеческом мозге, не говоря о том, что она намного проще. Личность робота очень легко изменить, поэтому он инстинктивно защищает ее изо всех сил. — Зейн опустил захваты. — Простите, если я напугал вас, — произнес он уже более мягким тоном, — но я должен был выразить свои чувства по этому поводу. А теперь, умоляю вас, дайте мне совет.

— Ну… э-э… я не знаю, Зейн, — неуверенно начала няня Бишоп, мимоходом бросая на Гаспара взгляд, выражающий, как ему показалось, скорее раздражение, чем испуг. — Так сразу… э-э… вы с мисс Блашес вряд ли подходите друг другу, хотя по опыту людей можно судить, что сильный блестящий муж и красивая глупая жена великолепно уживаются вместе, но я не знаю, насколько это правда. Психометрист Шарон Розенблюм говорит, что разрыв в коэффициенте интеллекта должен быть не менее тридцати пунктов. Гаспар, может, твой опыт прольет на это больше света? Насколько глупа Элоиза Ибсен?

Сделав вид, будто последний вопрос его не касается, что, правда, не совсем удачно вышло и придало ему глуповато-надменный вид, Гаспар поинтересовался:

— Не хочу показаться грубым, Зейн, но в твои намерения по отношению к мисс Блашес входит и брак?

— Я не безгрешен, — признался Зейн, — но отвечу: да. Между нами, многие роботы ведут весьма беспорядочную жизнь. И клянусь святым Генри, кто может винить их в этом? Однако я не такой. Я считаю отношения неполными и неудовлетворительными, если нет продолжительности на уровнях мысли, чувства, действия — короче, всей жизни в целом.

Первая мысль Гаспара была настолько по-детски порочна, что даже немного удивила его. А подумал он о том, что теперь, когда Каллингема убрали с дороги, а больше никто, кроме, очевидно, Зейна Горвлекательная до безумия, но доктор Вольфрам всегда бросает ее ради Блэнды, своей золотой подруги.

— Зейн, — осенило девушку, — а не приходило ли вам в голову, что она умышленно старается выглядеть глупее? Женщины-роботессы иногда прибегают к такому приему, чтобы подольститься к человеку, который их интересует.

— Вы думаете, это возможно? — возбужденно спросил Зейн. — Клянусь святым Хенком, это так! Огромное спасибо, няня! Мне будет над чем поразмыслить.

— Пожалуйста. Я бы не очень беспокоилась и по поводу ее второго недостатка. Во всяком случае, древняя мудрость учит, что самые пуританские женщины оказываются потом самыми сексуальными, иногда даже чересчур. О Боже, время перевернуть мою братию и поменять соединения.

Девушка стала переставлять серебряные яйца с полки на полку, пристраивая их даже на большом столе, который находился в комнате. Во время этой процедуры она старалась наклонять яйца под каким-нибудь иным углом.

— Для чего вы это делаете? — удивился Гаспар.

— Изменяю давление в мозговых тканях и придаю немного разнообразия, — бросила няня через плечо. — Увы, это одно из правил Цуки.

— А, Цукерторт?

— О да, мистер Дэниел Цукерторт разработал целый свод правил, регулирующих уход за мозгами, их отношения друг с другом. Можно сказать, это своеобразная библия «Детской», как мы еще называем эту комнату. И поскольку у нас не было летальных случаев — которых и не должно быть, — нервные ткани, согласно Цуки, практически бессмертны. Нетрудно догадаться, что мы строго придерживаемся каждой буквы этой библии.

Зейн Горт, какое-то время очень внимательно наблюдавший за девушкой, несколько неуверенно предложил:

— Извините, но… не могли бы вы дать мне подержать одно?

Няня Бишоп порывисто обернулась, и лицо ее расплылось в улыбке.

— Отчего же, конечно, — просто сказала она, вручая роботу серебряное яйцо, которое в тот момент держала в руках.

Зейн прижал его к стальной груди и, тихо гудя, застыл как статуя. Вся эта сцена производила по меньшей мере странное впечатление, но Гаспар неожиданно поймал себя на том, что у него из головы не выходят загадочные слова Зейна о воспроизводстве роботов. Родить роботу роботенка, зачав и выносив его, подобно биологическим существам, в собственной утробе, казалось верхом невозможного или, во всяком случае, пределом инженерного абсурда, и все же…

— Если бы робот и человек могли жить вместе, — мягко произнес Зейн, — их отпрыск вполне мог бы быть таким, ну, хотя бы в начальной стадии, как вы думаете? — И он начал нежно укачивать яйцо, напевая колыбельную Шуберта.

— Хватит уже, — решительно и вместе с тем обеспокоенно заявила няня Бишоп. — Вы же знаете, что они вовсе не дети, а очень старые люди.

Зейн кивнул и осторожно, под наблюдением няни, водрузил яйцо на черный воротник-подставку. Взгляд робота блуждал по полкам, уставленным другими яйцеглавами.

— Старики или дети, они все равно выглядят как мост между человеком и роботом, — печально изрек он, — если только…

Тут послышались нечленораздельные крики, визг и топот ног. Мисс Блашес стрелой влетела в Инкубатор. Неистово увернувшись от объятий Зейна, она в истерике бросилась к няне Бишоп, которая, морщась от боли, все же выдержала хватку алюминиевых рук.

За мисс Блашес проскользнул Поп Зенгвелл, размахивая своим кадуцеем и выкрикивая хриплым голосом:

— Изыди именем Анубиса! Никаких роботов-репортеров!

— Зенгвелл! — властно окликнула няня Бишоп. Бородатый старец дернулся, будто рыба, пойманная на крючок — Убирайся отсюда, — ледяным гоном приказала девушка, — пока воздух не пропитался твоим перегаром, а спирт не отравил яйцеглавов. Это не робот-репортер. У тебя просто белая горячка. Зейн, вы забыли закрыть внутреннюю дверь.

— Извините.

Поп Зенгвелл моргнул, пытаясь разглядеть что-нибудь, глаза его превратились в щелки.

— Но, мисс Бишоп, — заскулил он, — только вчера вы приказали мне выслеживать роботов-репортеров… — Его голос становился все глуше по мере того, как он переводил взгляд с лица няни Бишоп на тело мисс Блашес. Казалось, он только сейчас увидел роботессу.

— На этот раз розовые роботы! — в отчаянии застонал Зенгвелл и, вынув из бокового кармана огромную фляжку, сделал вид, будто выбрасывает ее, но вместо этого поднес к губам и выскользнул обратно в приемную.

Няня Бишоп оторвалась от мисс Блашес.

— Возьмите себя в руки, — резко сказала она. — Что случилось в Рокет Хауз?

— Насколько мне известно, ничего, — обиженно ответила розовая роботесса. — Просто этот пьяный старик напугал меня.

— Но вы же сказали Зейну, что будете нянчить Полпинты и остальных.

— По-моему, я так и делала, — продолжала мисс Блашес тем же капризным тоном, — но потом мистер Каллингем заявил, будто я нарушаю процесс ведения конференции, и отправил меня в коридор. Мистер Флэксмен приказал мне охранять снаружи дверь с разбитым электрозамком, чтобы никто не мог ворваться вовнутрь. Я оставила дверь приоткрытой и смогла наблюдать за ними. — Поколебавшись, она добавила: — Знаете, няня, ох, не думайте, ничего не произошло, но мне показалось, что эти три мозга не очень-то счастливы в Рокет Хауз.

— Что вы имеете в виду?! — отрывисто спросила девушка.

— Ну, они звучали не очень счастливо, — припомнила роботесса.

— Что вы подразумеваете под «звучали»? — продолжала допытываться няня Бишоп. — Если они там скулили и говорили жалобные речи, то удивляться нечему. Я их хорошо знаю. Они будут долго ныть и жаловаться, прежде чем признаются, что им снова хочется стать писателями.

— Об этом мне ничего не известно, — сказала роботесса, — но как только один из них начинает что-либо возражать, мистер Флэксмен отключает его динамик, уж это-то я видела.

— Иногда так приходится делать, — неуверенно произнесла няня Бишоп. — Но если эти двое только… Они же поклялись, что будут соблюдать правила Цуки, я им оставила экземпляр. Что вы еще там видели, мисс Блашес?

— Не много. Мистер Каллингем встал и закрыл дверь, когда заметил, что я подсматриваю. А за минуту до этого я слышала, как один из яйцеглавов говорил: «Я не вынесу этого, не вынесу Ради Бога, прекратите. Вы сводите нас с ума. Это пытка…»

— А потом? — голос няни Бишоп стал резким и жестким.

— Потом мистер Флэксмен отключил его динамик, мистер Каллингем закрыл дверь, я пришла сюда, и тот пьяный старик напугал меня.

— Но что Флэксмен и Каллингем делали с яйцеглавами?

— Я не видела. У мистера Флэксмена на столе лежало сверло.

Няня Бишоп сорвала с головы белую шапочку и расстегнула молнию халата, неосмотрительно позволив ему соскользнуть вниз и открыть короткую комбинацию.

— Зейн, — попросила девушка, — мне нужно срочно позвонить мисс Джексон. Я не хочу, чтобы вы покидали Инкубатор, пока она сюда не доберется. Охраняйте яйцеглавов. Мисс Блашес, принесите мою юбку и свитер из уборной — вон та дверь. Затем оставайтесь с Зейном. Собирайся, Гаспар, мы немедленно идем посмотреть на все это. — Она поправила что-то на бедре, и Гаспар на мгновение увидел кобуру с пистолетом.

Однако и без этого красноречивого жеста няня Бишоп выглядела весьма угрожающе.

29

Читательский Ряд не то чтобы бурлил, но то там, то тут отмечались очаги какой-то подозрительной активности. Еще в начале их совместной спринтерской дистанции Гаспар увидел медленно курсирующий грузовик, набитый писателями-подмастерьями. К счастью, за ним ехал полицейский воронок, а следом двигался автомобиль-шасси с пристегнутыми к ребрам его металлического каркаса тремя бандитского вида роботами. Мимо протарахтел мусоровоз. В тот момент, когда они достигли Рокет Хауз, над самыми крышами закружил большой вертолет с огромной надписью на борту «Пишущее братство». Из окон высовывались молодчики в черных свитерах с развевающимися на ветру патлами, а за их спинами торчали старухи в платьях с серебром и позолотой. Кроме того, к килю вертолета был подвешен чудовищных размеров транспарант: «БЕРЕГИТЕСЬ, РОБОТЫ! СО СЛОВОМЕЛЬНИЦАМИ И ПИСАТЕЛЯМИ ПОКОНЧЕНО! АВТОРСТВО — ЛЮБИТЕЛЯМ!»

В Рокет Хауз Гаспара и няню Бишоп впустили посыльный с крысиной мордой, которого писатель не смог узнать, и высоченный робот с облупленной позолотой на корпусе. Гаспар решил, что это, видимо, часть новой защиты Флэксмена — парочка удивительным образом подходила к Охраннику Джо. Первый этаж все еще был полон похоронных запахов сожженной изоляции, а эскалатор по-прежнему не отремонтирован, впрочем, как и замок, поэтому, толкнув дверь, они беспрепятственно вошли в контору. Их появление было столь неожиданно, что Флэксмен буквально свалился с кресла — во всяком случае, они едва успели заметить голову маленького издателя, исчезающую под столом.

Три мозга покоились в своих воротниках на каллингемовской половине стола. Они были подключены только к микрофонам. Последние стояли возле высокого блондина, державшего дачку листов какого-то манускрипта. Правда, еще довольно внушительное количество листов было разбросано по полу вокруг кресла. Едва няня Бишоп и Гаспар освоились с обстановкой, как из-под стола задом выполз Флэксмен. Он размахивал сверлом, которое видела мисс Блашес, и уже открыл было рот, чтобы крикнуть что-то, но потом передумал и погрозил Гаспару пальцем, показывая сверлом на Каллингема.

И только теперь Гаспар расслышал:

— «Все дальше и дальше внедрялся Золотой Рой, гнездясь на планетах, отдыхая в галактиках, — декламировал Каллингем. — Там и сям в разбросанных системах вспыхивали мятежи, но сверкающие космические копья разили безжалостно, и сопротивление гасло.

Иттала, высокий Хан Золотого Роя, потребовал свой супертелескоп. Он был внесен в залитый кровью шатер трепещущими учеными. С жестоким смехом тот схватил его, презрительным жестом отпустил плешивцев и направил телескоп на планету в отдаленной Галактике, которой до сих пор удавалось избегать желтых мародеров.

Слюна капала с клюва высокого Хана и текла по щупальцам. Он ткнул острым локтем жирного Ик Хака, начальника гарема. «Вон ту, — прошипел он, — ту, что в компании подруг на травяном холме, ту, что носит тиару из радия, принеси мне ее!..»

— Мисс Блашес была введена в заблуждение, здесь никого не пытают, — уголком рта усмехнулась няня Бишоп.

— Чего? — шепотом спросил Гаспар. — Вы что, не слушаете?

— Ах, это, — пренебрежительно отмахнулась она. — Я неоднократно говаривала этим братишкам: слово — не камень, башку не разобьет…

— Но слова с ума сведут, — закончил Гаспар. — Я не знаю, где они откапывают сие чтиво, но уверен, если ты привык к хорошим книгам от лучших словомельниц, а тебя заставят слушать такое, то можно запросто съехать с катушек.

Девушка искоса взглянула на писателя.

— Ты производишь впечатление серьезного читателя, Гаспар, невозможно, ищущего писателя. Тебе следовало бы пройтись по тем старым книгам, которые мозги выбирают для меня. Готова спорить, они тебе понравятся.

— Это еще один способ свести меня с ума, — заверил ее Гаспар.

— Откуда ты знаешь? Я сама много читаю, но хорошо ли, плохо ли, я никогда не относилась к этому так, как ты.

— Тогда такое чтение превращает в редактора, — заключил Гаспар.

— Эй вы, перестаньте шептаться, — потребовал Флэксмен. — Можете оставаться здесь, но не нарушайте порядка ведения конференции. Гаспар, ты механик, так что возьми этот инструмент и прицепи на дверь щеколду. Проклятый электрозамок до сих пор не работает. Меня уже тошнит от постоянных посетителей.

Каллингем тем временем прекратил чтение.

— Итак, только что вы прослушали главу первую и начало главы второй «Бича Космоса», — вежливо проговорил он, наклоняясь к микрофонам. — Какова ваша реакция? Что вы могли бы здесь улучшить? Каким образом? Укажите, пожалуйста, основные пути переработки произведения. — Он подключил динамик к самому маленькому из троих яйцеглавов.

— Ты, ничтожная болтливая обезьяна, — послышался бесстрастный, тихий голос из динамика. — Ты, мучитель беспомощных, ты, сдуревший от злобы шимпанзе, ты, подорванный лемур, ты, переросшая паукообразная обезьяна, ты, припадающий…

— Благодарю вас, Полпинты, — поклонился Каллингем, выдергивая динамик. — А теперь давайте послушаем Ника и Двойного Ника.

Однако едва он попытался подключить динамик, как между штепселем и розеткой возникла рука няни Бишоп. Не говоря ни слова, она быстро отсоединила микрофоны, оставив все розетки пустыми.

— В общем я одобряю все, что вы делаете, джентльмены, — сказала она, — но вы делаете это не совсем правильно.

— А ну-ка, прекратите! — возмутился Флэксмен. — Если вы царица в Инкубаторе, то это еще не значит, что можете командовать здесь…

Каллингем поднял руку.

— Флэкси, может, она что-то сделает, — предложил он. — У меня-то все получается не совсем так, как я надеялся.

— Заставить их слушать всевозможную чушь, а потом попросить покритиковать это — мысль отличная, — невозмутимо заметила девушка. — Думаю, это может вызвать у них заинтересованность в писательском труде. Но за реакциями необходимо постоянно наблюдать и направлять их. — Тут она зловеще улыбнулась и заговорщицки подмигнула компаньонам.

Каллингем подался вперед и попросил:

— Продолжайте на той же волне.

Гаспар пожал плечами и начал вгрызаться сверлом в дверь.

Няня Бишоп продолжила:

— Я подключу ко всем троим шепталки и послушаю, о чем они станут говорить, пока вы будете читать. А в паузах шепну им слово или два. Тогда они не будут чувствовать себя такими изолированными и проклинать вас, как сейчас. Я приму на себя их раздражение и одновременно попробую порекламировать Рокет Хауз.

— Великолепно! — воскликнул Флэксмен, Каллингем лишь кивнул.

Гаспар вернулся за винтами.

— Простите меня, мистер Флэксмен, — сказал он приглушенным голосом, — но где вы откопали это чтиво?

— В той куче макулатуры, — поделился секретом Флэксмен. — Ты можешь этому поверить? Сто лет никакой литературы, кроме словомельничной, сто лет ничего, кроме отказов, а эти любители все еще кропают рассказы.

Гаспар понимающе кивнул:

— Когда мы заходили, несколько любителей, именующих себя пишущей братией, кружили над домом на вертолете.

— Вероятно, они планируют забомбить нас чемоданами старых рукописей, — хохотнул Флэксмен.

Каллингем тем временем продолжал декламировать:

— «В последней крепости последней планеты, удерживаемой землянами, Грант Айронстоун улыбался своему испуганному, похожему на клерка, помощнику Потервеллу. «Каждая победа высокого Хана, — задумчиво говорил Грант, — приближает желтых октопоидов к поражению. Я скажу почему, Потервелл. Ты знаешь, кто является самым злобным, умным, опасным и смертоносным зверем во всей Вселенной со дня ее создания?» — «Садистский убийца-октопоид?»— предположил Потервелл. Грант улыбнулся. «Нет, Потервелл, — он ткнул пальцем в узкую грудь дрожащего клерка. — Ты. Ответ таков — человек!!!»

Кудрявая голова няни Бишоп склонилась над шепталками, подключенными к нижним розеткам яйцеглавов. Периодически она говорила что-то похожее на сочувственное «ц-ц-ц». Гаспар работал сверлом и отверткой. Флэксмен курил сигару.

Казалось, он полностью контролировал себя, и о нервозности, вызванной присутствием яиц, свидетельствовали лишь редкие его подрагивания да бусинки пота, выступившие на лбу. Вторая глава «Бича Космоса» вихрем неслась к кульминации.

Гаспар завернул последний винт и гордо осмотрел свою работу.

Тут в дверь тихо постучали. Гаспар легонько приоткрыл ее и впустил Зейна. Робот, оценив ситуацию, застыл в вежливом внимании.

Каллингем, уже заметно охрипнув, читал:

— «Когда Потервелл, скрючив пальцы, прыгнул на канареечный мозговой мешок бешеного октопоида, Грант Айронстоун крикнул: «Среди нас шпион!» — и, схватив прозрачный лиф Зайлы, королевы Ледяных Звезд, рванул его. «Смотрите! — скомандовал он остолбеневшим космическим маршалам. — Двойные радары!» Глава третья. «Под светом внутренней луны не имеющей солнца планеты Кабар четыре главных преступника с сомнением изучали друг друга».

Зейн Горт наклонился к Гаспару:

— Просто смешно, как люди постоянно заканчивают книги или главы открытием того, что прекрасная женщина оказывается роботом. Как раз в тот момент, когда это становится интересным, — раз, и закончили, не обмолвившись о том, какая у робота форма, цвет, украшения, тип захватов и так далее. Даже не говорят, робот это или роботесса. — Он покачал металлической головой. — Конечно, я предубежден, но, Гаспар, скажи мне, как бы тебе понравилась история, в которой оказывается, что прекрасный робот — на самом деле женщина, и — плюх, все заканчивается. Ни слова о том, какой у нее цвет лица и волос, какой размер бюста, и даже намека нет на то, кто она — гурия или фурия? — Он повернул прожектор и подмигнул Гаспару. — Подумай только, однажды я закончил главу о докторе Вольфраме следующим образом: «Платиновая Пола оказалась пустой оболочкой робота, в которой была человеческая кинозвезда, управлявшая ею изнутри». Я знал, что мои читатели будут разочарованы и немедленно потребуют что-нибудь еще. Поэтому я завершил главу сценой, где серебряная Вилья смазывает себя. Это всегда так трогает.

30

У Каллингема начался приступ кашля.

— Пока хватит, — прохрипел он. — Дам-ка лучше отдых голосу. А теперь послушаем мозги.

— Двойной Ник просит слова, — объявила няня Бишоп, включая динамик на полную мощность.

— Джентльмены, — провозгласило одно из больших серебряных яиц, — предполагаю, что вы понимаете то, что мы — мозги, и ничего больше. У нас есть зрение, слух и дар речи — это все. Количество гормонов, получаемых нами, едва достаточно для того, чтобы не вести чисто растительное существование. Так могу ли я смиренно, очень смиренно спросить: каким образом мы должны проявить интерес к написанию историй, забитых сплошными драками и воспевающих чувства, достойные лишь конформистских идиотов, да еще со свинцовым ударением на эту утомительную опухоль, которую вы эвфемистически называете любовью?

Губы няни Бишоп скривились в недоверчивой, понимающей улыбке, но она все же промолчала.

— В те далекие дни, когда у меня еще было тело, — продолжал Двойной Ник, не дожидаясь, пока кто-нибудь из компаньонов ответит, — все магазины буквально ломились от подобной литературы. Три из четырех книжных обложек, навязчиво рекламируя содержание, предлагали читателю детальное описание полового акта, хорошенько сдобренного насилием, извращениями и глазированной инфантильной мужской моралью. Я, помнится, говорил тогда себе, что девяносто процентов всех так называемых извращений — это естественное желание познать обожаемый объект во всевозможных ракурсах. Точно так же, как, желая разглядеть понравившуюся статую одновременно со всех сторон, вы готовы даже изобрести четвертое пространственное измерение. Сегодня же, должен признаться, все это меня просто утомляет. Возможно, в этом повинно мое физическое состояние, вернее, его отсутствие. Но больше всего меня угнетает мысль, что и через сто лет человеческий род по-прежнему ищет сладострастных встрясок.

— Положим, — вздохнул Двойной Ник, — вы хотите, чтобы мы писали любовные романы. Тогда позвольте обратить ваше внимание на то, какие стимулы вы нам предлагаете, или, вернее, не предлагаете? Нас держали замкнутыми в комнате больше ста лет и теперь вы демонстрируете двух издателей! Прошу прощения, господа, но мне кажется, вы могли бы проявить куда больше воображения.

Каллингем холодно возразил:

— Я думаю, можно организовать определенного рода визиты. Что, если начать с мадам Н. Флэкси?

— Старые болваны получили пинка, — загадочно резюмировала няня Бишоп.

— Калли, — взорвался Флэксмен, — ты же знаешь, что это невозможно! Мозги не могут быть перевезены никуда, кроме нашей конторы. Это первое правило Цуки, и каждый Флэксмен поклялся его соблюдать. Последнее предупреждение Цуки гласило, что транспортировка может погубить мозги.

— Более того, — не обращая внимания на комментарии, скрежетало далее яйцо, — судя по тому вздору, которым вы нас пичкаете (даже если это сплошные экскременты), в игру включается писательство. Пожалуй, нам следует услышать что-нибудь из тех словомельничных книг, считающихся у вас такими классными, — вы же знаете, во время отдыха мы не читали почти ничего, кроме научной литературы и классики. Еще одно из бесконечных правил милого Цуки.

— Откровенно говоря, я бы этого не делал, — осторожно заметил Каллингем. — Мне кажется, ваша продукция была бы гораздо свежее без влияния словомельниц. И чувствовали бы вы себя гораздо счастливее.

— Вы что, думаете, будто словодурь — эти механические экскременты — может вызвать у нас комплекс неполноценности? — проскрежетал Двойной Ник.

Гаспар задохнулся от приступа гнева. Ему страстно захотелось, чтобы Каллингем тут же прочел хорошо смолотую книгу, заставившую Двойного Ника подавиться своими словами. Он попытался вспомнить какой-нибудь суперблестящий отрывок из словодури, что-то из недавно прочитанных книг или даже из его собственного «Пароля к Страсти», чтобы немедленно процитировать его. Однако, как он ни старался повернуть мысли в заданном направлении, в голове крутилась лишь какая-то путаница из обрывков чего-то несуразного. Все, что он смог вспомнить после напряженных усилий, было рекламное объявление на последней страничке обложки его книги. Подавляя охватившее его волнение, Гаспар внушал себе: мол, содержание книги, должно быть, настолько великолепно, что нельзя даже выделить ни одного предложения. Но в глубине души все же шевельнулся червь сомнения.

— Что ж, если вы не хотите быть с нами откровенными и выложить все карты на стол, — сказал Двойной Ник, — да еще отказываетесь представить полную картину… — Яйцеглав оставил свое замечание незаконченным.

— А почему вы не хотите быть с нами откровенными? — тихо спросил Каллингем. — Например, мы даже не знаем вашего имени. Забудьте о своей анонимности, когда-нибудь все равно придется это сделать. Кто вы?

Яйцеглав долго молчал. Потом сказал:

— Я — сердце двадцатого века. Я — живой труп разума века беспорядков, привидение, все еще гонимое ветрами неопределенности, что хлестали Землю, когда человек впервые выпустил энергию атома и нашел свою судьбу среди звезд. Я — свобода и ненависть, любовь и страх, высокие идеалы и низменные удовольствия, ежедневные духовные подъемы и бесконечные сомнения, сплетение побуждений и вихрь электронов, терзаемые собственной ограниченностью. Вот что я такое. Имени моего вы не узнаете никогда.

Каллингем на минуту склонил голову, затем кивнул няне Бишоп. Девушка выключила динамик. Издательский директор уронил на пол оставшиеся страницы «Бича Космоса» и взял отпечатанную рукопись, обернутую в пурпурный пластик с тисненной золотом эмблемой Рокет Хауз — тонкой ракетой, обвитой двумя змеями.

— Для разнообразия попробуем что-нибудь другое, — сказал он. — Не словомельница, но очень отличающееся от того, что вы слышали.

— Мисс Джексон пришла в Инкубатор? — воспользовавшись паузой, обернулся Гаспар к Зейну.

Они заговорили вполголоса, стоя у открытой двери.

— О да, — кивнул робот. — Она выглядит, как мисс Бишоп, только блондинка. Гаспар, где мисс Блашес?

— Я ее не видел. Она опять улетела?

— Увы, стала какой-то беспокойной. Сказала, что эти смотрящие на нее люди в серебряных банках нервируют ее. Но предупредила, что мы встретимся здесь.

Гаспар нахмурился.

— А ты не спрашивал у нового робота-привратника или того парня, что с ним, входила ли она?

— Когда я шел, там не было ни робота, ни парня с ним. — Зейн задумался. — Вероятно, это еще одна парочка мошенников. Впрочем, перед самым входом я наткнулся на федерального следователя по имени Уинстон П. Меарс. Я познакомился с Меарсом, когда он допрашивал меня по обвинению — абсолютно не подтвердившемуся — в создании гигантских атомных роботов (неизбежность развития технологии, что все еще, кажется, пугает большинство людей). Но сейчас дело в другом. Находящийся здесь Меарс — федеральный агент. И как бы я не обожал Блашес, должен помнить, что она государственный служащий и, следовательно, хочет того или нет, государственный тайный агент. Подумай об этом, Гаспар.

Гаспар наморщил лоб, но его отвлек монотонный голос Каллингема:

— Клин, клин, клин, — зазвенели, работая, захваты, подсоединявшие кабель к крепкой основной лебедке. Выступ, выступ, выступ подходил к вороту, когда доктор Вольфрам поворачивал его. Полный чувства поток струился по его мощным решеткам каркаса. «Счастливой посадки, — вспыхивал он мягко, — счастливой посадки, моя золотая, любимая». Через семь секунд и тридцать пять оборотов удар прекрасной силы пропел по его нагруднику. Он чуть не выпустил ручку ворота и, изгибаясь, повернулся. Вилья, мерцая серебром во мгле, освежала умопомрачительно тессные захваты, никогда не трудившиеся на человека, и только сейчас тронула его. «Брось,» — твердо звякнул доктор Вольфрам. — Брось, брось, брось, тессиая роботесса».

Няня Бишоп подняла руку.

— Ник хочет сказать, что хотя то, что вы читаете, по-прежнему ужасно, но оно гораздо интереснее, чем все, что вы читали раньше. Оно другое.

— Это мое, — скромно прошептал Зейн Горт Гаспару. — О да! Я написал это. Мои читатели любят такие сцены, так же как люди любят пикантные моменты, особенно когда там присутствуют золотая и серебряная роботессы. Ни один из моих киигороликов не расходился так, как «Доктор Вольфрам вращает ручку». Кстати, третий по счету. А абзац, который ты только что слышал, был из пятого — «Доктор Вольфрам и Алмазный бур». Здесь хозяин Вильи и противник доктора Вольфрама означает опасность… Вот она!

Гаспар резко повернул голову, но едва успел заметить что-то розовое, вылетевшее из женской уборной и исчезнувшее почти в ту же секунду за поворотом коридора.

— Давай на главный вход, — быстро приказал Зейн. — Останови мисс Блашес, если попытается выйти. Она может быть под гипнозом. Если придется уложить ее — бей по голове. Я — на черный ход, вероятно, она направилась туда. Йих-хии!

Робот скатился по коридору, звякнул об угол и исчез.

Гаспар пожал плечами и потрусил вниз по эскалатору. Посыльного с крысиным лицом и робота-привратника не было, как и говорил Зейн. Гаспар расположился там, где раньше были они, зажег сигарету и уселся, пытаясь восстановить в памяти те блестящие выдержки из высоколитературной словодури, которые ему не удалось вспомнить в конторе. Перед его мысленным взором проплыли буквально тысячи книг, прочитанные за всю жизнь. Конечно же, еще немного усилий — и ему удалось бы восстановить в памяти хотя бы дюжину цитат.

Однако, когда Зейн Горт свистнул ему от подножия неподвижного эскалатора, истекшие полчаса оказались удивительно утомительными и абсолютно бесплодными. Зейн крепко держал мисс Блашес за запястье. Розовая роботесса олицетворяла воплощенное достоинство, а Зейн являл собой жертву различных эмоций.

— Я нашел Меарса в коротеньком коридоре у третьего склада, — доложил стальной робот, едва Гаспар подошел ближе. — Он выдавал себя за контролера, нанятого Электрической компанией для обнаружения потерянной силовой электролинии. Я прямо выложил ему, что мы, дескать, уже встречались раньше, но у него хватило наглости заявить, будто он меня не знает и что для него все роботы на одно лицо. Я доставил себе удовольствие вышвырнуть его отсюда вон. Затем, после тщетных поисков, обнаружил мисс Блашес, прятавшуюся…

— Не прятавшуюся, — запротестовала та. — Я думала. Отпустите меня, ржавый мотор.

— Это для вашего же блага, мисс Б. Затем я обнаружил ее думающей в вентиляционной шахте. Она утверждает, что у нее припадок амнезии и что она ничего не помнит с того момента, когда вышла из Инкубатора. Очнулась якобы сейчас. Надо сказать, сам я не видел ее с этим правительственным агентом.

— Но ты думаешь, что она могла докладывать ему? — подсказал Гаспар. — Ты считаешь, он знал ее?

— Прошу вас, мистер Нюи! — гордо выпрямилась мисс Блашес. — Не знал, а был знаком.

— Почему вы все время возражаете против слова «знал»? — удивился Гаспар. — То же самое было и вчера.

— Вы что, никогда не читали Библию? — уничтожающе процедила розовая робоцензорша. — Адам познал Еву, и с этого начались все ваши рождения. Когда-нибудь я собираюсь пройтись по Библии с карандашом — это моя мечта. Но до тех пор, пожалуйста, не цитируйте ее в сознательных попытках смутить меня. А сейчас, Зейн, отпустите меня, вы робозверь!

Она вырвала запястье и направилась по эскалатору с высоко поднятой головой. Зейн подавленно последовал за ней.

— Сдается мне, ты становишься слишком подозрительным, Зейн, — как можно беспечнее, чтобы не обидеть друга, сказал Гаспар, замыкая шествие. — Какие могут быть причины у правительственного агента интересоваться Рокет Хауз?

— Те же, что и у любого сознательного существа в Солнечной системе, будь он хоть железным, белковым или венерианским растением, — мрачно произнес робот. — У Рокет Хауз есть что-то потенциально ценное или, по крайней мере, таинственное, чего нет больше ни у кого. Этого вполне достаточно. Каждая тайна притягивает человека космического века, как электромагнит. — Он покачал головой и пробормотал: — Кажется, следовало предпринять больше предосторожностей.

На их стук дверь конторы открыла няня Бишоп, и холл тотчас же заполнил шум оживленного разговора.

— Привет, Гаспар, — радостно воскликнула она. — Привет, Зейн. Как вы, мисс Блашес? Ну, ребята, вы как раз вовремя. Нужно помочь оттащить братков обратно в Инкубатор.

— Что случилось? — изумился Гаспар. — Выглядите так, будто все счастливы.

— Естественно! Братки согласились выдать что-нибудь на пробу. Мы звякнули в Инкубатор, и остальные мозги не имеют возражений. Каждый пишет по пробной короткой повести: строгая анонимность; редакторская помощь по требованию; десять дней на написание. Твое первое задание, Гитар, как сказал мистер Флэксмен, — взять напрокат двадцать три диктописца. Рокет может наскрести только семь.

31

С первых дней Писательского Дерби серебряных яйцеглавов Гаспар с удивлением обнаружил, что все используют его в качестве постоянного носильщика, помощника, мальчика на побегушках, хотя он так и не успел установить с кем-либо но настоящему дружеских отношений. Даже надежный и прямодушный Зейн Горт — и тот норовил при первой же возможности таинственно исчезнуть, а рассчитывать на помощь Охранника Джо не приходилось, поскольку обострившаяся сердечная недостаточность не позволяла тому поднимать ничего тяжелее скунсового пистолета или полупустого совка с мусором.

Правда, у Гаспара появилась некоторая надежда заполучить третьесортного помощника в лице бросившего пить Попа Зенгвелла. Но оказалось, что без алкоголя старый сторож ни на что не способен, превратившись в трясущуюся развалину, еще более бесполезную и назойливую, чем был в период запоев.

Предложение Гаспара нанять дополнительного помощника — человека или робота — Флэксмен и Каллингем отклонили. Их мотив — это позволит сорвать завесу секретности, покрывавшую проект «Яйцеглавы», — показался Гаспару смешным, ибо, по его мнению, в завесе было куда больше дыр, чем ткани. В ответ компаньоны намекнули, что он завышает количество работы, проводимой им во время Дерби.

Однако, с точки зрения Гаспара, только одна возня с диктописцами, не считая ухода за яйцеглавами, была поистине геркулесовым трудом, включавшим и рыскание по всему Нью-Анджелесу в поисках этой устаревшей техники. Поскольку все местные ресурсы были раскуплены или взяты напрокат воспрянувшими после уничтожения словомельниц писателями союза, Гаспар умудрился все же переарендовать несколько диктописцев (вероятно, у быстро разуверившихся в своих силах сочинителей). Впрочем, остальных пришлось-таки купить по ценам, заставившим Флэксмена взвыть.

Кроме того, к каждому диктописцу нужно было приспособить специальное соединение, позволявшее подключаться напрямую к ротовой розетке яйцеглава, минуя звуковую стадию. Но на решение этой задачи у Гаспара ушло не более получаса, правда, после того как Зейн наглядно продемонстрировал весь процесс подсоединения диктописца на примере Полпинты. Проинструктированный таким образом, Гаспар легко справился еще с двадцатью девятью диктописцами, познав к тому же какое-то новое чувство радости от работы механика, а также философски поразмыслив над тем, кто есть кто. Гаспар, возможно, и плюнул бы на все, но его почему-то интриговали лесть и угрозы няни Бишоп и ее коллег по Инкубатору, которые наперебой передавали настоятельные требования яйцеглавов, возжелавших срочно оснаститься диктописцами и при этом пылавших жгучей ревностью к тем, кто получал их первыми. А тут добавил горечи и Зейн, заметивший как-то с восхищением, что, мол, поскольку роботы занимаются улаживанием конфликтов и творческой работой, то людям останется лишь монотонный неквалифицированный труд.

С учетом обстановки Гаспар завел привычку ночевать в Рокет Хауз, засыпая на койке Охранника Джо, пропитавшейся уничтожителем вони. Днем же, когда последний диктописец обретал своего хозйина, Гаспар, преисполненный гордости, попросту сидел в Инкубаторе, сложив на животе исцарапанные, исколотые, погрубевшие руки, и молча наблюдал за приспособленными им машинами. Каждый из диктописцев был подключен к яйцеглаву и через неравные промежутки времени то выбрасывал бесконечные рулоны бумаги, то втягивал их для правки. Все это свидетельствовало о том, что законсервированные мозги лихорадочно думали над книгами.

Однако Гаспар не долго наслаждался выпавшим отдыхом, если только постоянную помощь мисс Бишоп и другим няням в повседневной работе можно было считать таковым. Как только яйцеглавы получили машины, они стали требовать созыва конференций с Флэксменом и Каллингемом чуть ли не по нескольку раз в день, настаивая, чтобы их самих, диктописцы и все остальное оборудование тащили в контору, ибо чрезмерная занятость компаньонов не допускала обратного варианта. Гаспар очень скоро понял, что яйцеглавы не нуждаются ни в каких полезных советах наделенных телом людей, тем более не имевших проблем с их творениями, а просто им нравилось совершать эти маленькие путешествия после долгих десятилетий заточения в Инкубаторе.

Получалось так, что на протяжении рабочего дня как минимум десять яйцеглавов с няней, свежими футлярами и прочим оборудованием курсировали между Инкубатором и конторой.

От бесконечных переносок Гаспар не только оборвал руки до полной потери чувствительности, но и начал испытывать дикое отвращение к сварливым, коварным, жестоким и тяжелым, как свинец, мозгам.

Наконец после долгих жалоб компаньоны милостиво разрешили Гаспару использовать для транспортировки яйцеглавов лимузин Флэксмена. Тем не менее ему по-прежнему нелегко приходилось на погрузке-разгрузке, да еще нужно было обеспечивать охрану яиц. После некоторых возражений компаньоны разрешили ввести кое-какую систему безопасности, заключавшуюся в том, что один из братьев Зенгвеллов стоял на часах во время работы Гаспара, а яйцеглавы транспортировались теперь в обычных коробках, а не в подарочных, слишком привлекавших внимание.

И уже как высшая уступка домогательствам Гаспара относительно укрепления защиты перевозимого груза выглядел жест Флэксмена, который торжественно одолжил писателю древний револьвер. Правда, оружие скорее всего находилось в коллекции прапрадеда владельца, но было снабжено соответствующими боеприпасами, изготовленными вручную роботами-оружейниками по старинным стандартам. Впрочем, Гаспар пытался было выпросить более современный пистолет у няни Бишоп, но она вежливо отказала.

Кляня свое незавидное положение, Гаспар не переставал думать об этой симпатичной девушке. Встреться она с ним еще раз, согласись выслушать наедине его жалобы и поверить свои, ему было бы гораздо легче. Однако девушка неумолимо отклоняла все предложения пообедать или даже выпить в перерыв кофе, сопровождая отказы обидными замечаниями типа того, что экс-писатели имеют слишком много свободного времени. Как и Гаспар, она вместе с мисс Джексон ночевала там же, где работала, с той лишь разницей, что ее место было в Инкубаторе. Остальные четыре няни не отличались особой преданностью своему ремеслу, а одна из них даже воспользовалась увеличившимся объемом работы как поводом для увольнения. В связи с этим няня Бишоп, беспрекословно взяв на себя дополнительные ночные и дневные дежурства, устроила тщательную и суровую проверку неукоснительного соблюдения правил Цуки где бы то ни было: в Инкубаторе, в Рокет Хауз или при транспортировке яйцеглавов.

Насколько Гаспар мог судить, он превратился для няни Бишоп в ничтожнейшего из рабов мужского пола. Девушка постоянно орала на него, издевалась и, сколько бы он ни взваливал на себя поклажи, нагружала еще больше. Хуже того, она начала обходиться с Флэксменом с невероятной мягкостью и терпением, с Каллингемом так, будто тот был невообразимо умен, а с Зейном Гортом, когда он изредка появлялся, льстиво и тонко. И только Гаспар, казалось, пробуждал в ней все злобные и темные инстинкты.

Однако иногда няню охватывали странные порывы. Однажды, когда писатель настолько устал на переноске яйцеглавов, что буквально не мог поднять рук, она вдруг стремительно подошла и, крепко обняв, запечатлела на его губах жгучий, дразнящий поцелуй. После чего последовала мимолетная улыбка — и вот уже будто ничего такого и в помине не было!

Когда это случилось во второй раз, Гаспар сжал зубы — от усталости не мог даже сопротивляться — и процедил:

— Ах ты, сучка!

— Не думаю, что ты слишком знойный любовник, — рассудительно заметила няня Бишоп.

— Это не любовь, а мука, — выдавил из себя Гаспар.

— А разве между ними большая разница? Тебе бы надо прочесть «Жюстину» маркиза де Сада, Гаспар. О девушке, которая хочет дать любимому самые сильные ощущения из всех возможных, а что может быть сильнее боли? Именно это девушка и дает ему, дар боли. Занятие любовью, господин писатель, это процесс, включающий в себя изощреннейшие муки, а через два часа, когда боль становится невыносимой, а смерть — неизбежной, вливается противоядие. Конечно, после этого у тебя в руках зомби, но счастливый зомби.

— Ну и когда ты перейдешь к стадии противоядия? — прищурил глаза Гаспар.

— В твоем случае — никогда! — рявкнула няня. — Вставь новый ролик в диктописец Ника. Он подает сигналы уже три минуты. Кто знает, может, он сейчас работает над такой соблазнительной сценой, что она поднимет Рокет Хауз на вершину в списках бестселлеров.

32

Хотя Флэксмен и Каллингем и пальцем не пошевелили в период описанных перипетий, даже с целью поднятия боевого духа персонала или чтобы просто выйти поразмяться из конторы, теперь полностью оснащенной электрозамками, начиная с двери возле уже работающего эскалатора, и они начали уставать от Писательского Дерби серебряных яйцеглавов. Правда, скорее морально, чем физически.

Флэксмен, пытаясь преодолеть свои детские страхи, стал подолгу беседовать с яйцеглавами, яростно и почти безостановочно кивая во время разговора с ними и предлагая сигары в моменты забывчивости. По совету психиатра он даже приказал снять привинченный Гаспаром простой засов, мотивируя это тем, будто тот является скорее символической защитой от страхов детства, чем реальной защитой от нынешних опасностей.

Тем не менее все усилия Флэксмена свелись на нет, когда яйцеглавы узнали о его страхах. Ради собственного удовольствия они стали мучить его рассказами об операции (о великой операции, проведенной Цуки), описывая, как тот чувствовал бы себя отделенным от тела, как отрывали бы ему нерв за нервом, запаивали бы его мозг в металлический футляр, или просто импровизировали и рассказывали страшные истории о привидениях, делая вид, что это части из создаваемых ими книг.

Лимузин Флэксмена уже все реже и реже использовался для транспортировки яйцеглавов, поскольку все чаще возил своего хозяина в долгие оздоровительные поездки в Санта Моника Хиллз.

Каллингем вначале был весьма польщен тем, что яйцеглавы добровольно ищут редакторской помощи. Когда же осознал истинную причину — над ним попросту хотели поиздеваться и, тонко подтрунивая, забавлялись тем, что исследовали мозговые извилины и сокрушались по поводу их ограниченного количества, — то обалдел еще больше Флэксмена. Но в то утро, в которое, по предсказанию Гаспара, у него произошел нервный припадок, длиннотелый директор появился со странной секретаршей (запрет о найме новых сотрудников определенно ее не касался), представив как мисс Уиллоу. Пристроившись тихонько возле Каллингема, она лишь время от времени водила карандашом по страницам записной книжки, но, видимо, как-то по-своему успокаивающе воздействовала на издательского шефа.

Вместе с тем мисс Уиллоу поражала удивительной, хотя и надменной красотой. У Гаспара, едва он ее увидел, просто дух захватило. Не считая немного широковатых бедер и таза, фигура у нее была как у высококлассной манекенщицы. А прекрасная головка венчалась короной глянцевых платиновых волос, великолепно сочетавшихся со строгим черным костюмом и ажурными темными чулками. Ее бледное лицо запоминалось резкой смесью интеллекта и страстности, что также подходило к сивиллам и нимфам высшего разряда.

Гаспар немедленно воспылал к секретарше Каллингема страстью. Ему вдруг пришло в голову, что эта платиновая холодность, если ее слегка подогреть, будет именно тем, что поможет ему отвлечься от странной привязанности к дерзкой мегере Бишоп. Дважды он заставал мисс Уиллоу одну и пытался заговорить, но каждый раз с одинаковым успехом: она абсолютно не реагировала на его присутствие.

Хорошенько все обдумав, Гаспар в конце концов решил, что мисс Уиллоу скорее всего весьма высокооплачиваемый психотерапевт. Да и невозможно было придумать ничего другого, что объясняло бы столь быстрое восстановление нервной системы Каллингема, еще недавно бывшего на грани умопомешательства. Этой теории соответствовала и черная записная книжка, и то, что Флэксмен, вдобавок ко всем своим страхам, казалось, боялся и мисс Уиллоу. Неврастеник всегда опасается всех психотерапевтов, кроме своего собственного, а то, что Флэксмен перебрался в небольшую комнату, примыкавшую к главной конторе, как раз об этом и свидетельствовало.

Если бы Гаспару не приходилось выполнять так много физической работы, он наверняка сам начал бы искать психотерапевта — человека или робота, — ибо его некогда спокойная, живущая по заведенному порядку личность стала вместилищем сплошных углов и зияющих дыр. Он даже подивился тому; какое невероятное у него либидо, если после ежедневных физических наслаждений, вдавливаемых до недавних пор неуемной Элоизой Ибсен, сейчас приходилось покорно выносить девушку, которая только издевалась над ним да ругалась. Но больше всего беспокоило его собственное безумное воображение. Получалось так, что многие годы по вечерам он с удовольствием зачитывался и восхищался словодурью, а теперь способен был выудить из памяти лишь бессмысленный розовый туман вместо захватывающих приключений. Наконец, уже на несколько ином уровне, Гаспар глубоко проникся чувством ответственности к проекту «Яйцеглавы», хотя все больше убеждался в том, что не был достаточно защищен от злобного и жестокого мира, не желавшего бороться по правилам. Кстати, последнее наблюдение принадлежало Зейну Горту, но робот опять почти тут же убежал и оставил на нем всю тяжесть защиты Рокет Хауз и Инкубатора.

Впрочем, вся защита, состоявшая из одолженного пулевого револьвера, от которого у Гаспара весь левый бок был в синяках, скунсового пистолета Джо и кадуцея Попа (пусть даже в нем, как заявлял тот, и была шпага), была сплошным фарсом. И хуже всего было то, что Флэксмен и Каллингем, помешавшись на секретности, ничего не делали для защиты проекта каким-либо иным способом. Гаспар однажды даже обнаружил выброшенную Флэксменом холодящую кровь записку, подписанную неким Гарроте. Тот требовал две тысячи долларов еженедельного отступного и пятьдесят процентов от чистого дохода с проекта, в противном случае грозил нанести по яйцеглавам смертельный удар.

И были бесконечные знамения прочих опасностей. Но ни один из компаньонов и слышать не хотел о том, чтобы позвонить в муниципальную полицию или в любое частное агентство. По их словам, официальное заявление могло разрушить завесу секретности, окружавшую проект. По твердому убеждению Гаспара, ее и так давно не существовало. Правда, успокаивая его, Флэксмен выразился примерно так: «Гаспар, это только мелкие суетливые бизнесмены выплакивают помощь у правительства. Флэксмены всегда боролись с миллионерами!»

Зейн Горт, всегда представлявшийся Гаспару эдаким карманным линкором, безусловно, был бы идеальным главой обороны Рокет Хауз, но он постоянно сачковал. Стальной робот, которого редко кто видел в конторе более десяти минут в день, с ног до головы погряз в какой-то странной таинственной деятельности, не имеющей практически ничего общего с писательским трудом. Встречи с коллегами-физиками, друзьями-инженерами, поездки за пределы Нью-Анджелеса и долгие заседания в домашней мастерской поглощали все его время. Трижды Зейн «заимствовал» Полпинты у няни Бишоп, и в нарушение правил Цуки исчезал с маленьким яйцеглавом на три-четыре часа. Однако где они были и чем занимались, и тот, и другой скрывали.

Зейн даже перестал замечать мисс Блашес, хотя истеричная розовая цензорша вдруг прониклась материнскими чувствами к яйцеглавам, во всяком случае, это так выглядело: она вязала шерстяные накидки пастельных тонов с отверстиями для розеток, «чтобы им было теплее в холодные дни и они не казались такими голыми». Короче, роботесса стала достаточно благоразумной, и Гаспар ежедневно начал давать ей отдельные поручения — например, охрану дверей, — которые не мешали ее вязанию.

И все-таки, не выдержав, Гаспар решил объясниться с Зейном. Писатель как раз дремал на койке Попа Зенгвелла в мужской уборной, когда Зейн неожиданно зашел заменить батареи и смазаться.

— Всего час назад, — говорил Гаспар, наблюдая, как Зейн рассеянно проходится масленкой по всем своим шестидесяти семи смазочным точкам, — я обнаружил коротышку робота с квадратной головой, изъеденного оспинами и окрашенного в коричневый цвет, который что-то вынюхивал внизу. Я выставил его через парадную дверь, но сейчас, должно быть, он пробрался черным ходом.

Зейн обернулся и, поразмыслив, заметил:

— Это, вероятно, мой старый соперник Каин Бринкс. Коричневый лак и оспины — просто неуклюжая попытка замаскироваться. Он, несомненно, замышляет какое-то злодейство. Впрочем, напротив дома, если не обманывает мое рентгеновское зрение, я видел припаркованный мусоровоз, а в нем — кто бы ты думал? — Кленси Гольдфарб. Ну, этот наверняка что-нибудь задумал. И скорее всего, ограбление книжных складов. Они всегда его привлекали.

— Но, черт возьми, Зейн, — попытался воззвать к совести робота Гаспар, — если ты знаешь все это, то почему же ничего не делаешь?

— Гаспар, главной ошибкой всегда считается уход в оборону, — рассудительно заявил тот. — Именно поэтому теряешь инициативу, а мышление опускается до уровня противников. Я же хочу съесть другую рыбку. Иными словами, если бы я распылял свои силы на оборону Рокет Хауз, то погубил бы всех нас.

— Черт возьми, Зейн, это просто каламбуры. Ты должен…

Робот ткнул захватом в грудь Гаспара.

— Я хочу дать тебе один совет, старый гормон. Не влюбляйся в мисс Уиллоу.

— У меня мало шансов, она ведь холодна, как рыба. И все же почему?

— Просто не нужно. Йих-хии!

Робот швырнул старые батареи в мусорную корзину и исчез из уборной прежде, чем Гаспар успел выдавить из себя третье «черт возьми». Чувствуя дичайшее раздражение, он поднялся и пошел на охранный пост, куда сам себя назначил.

Дверь в новую контору Флэксмена была открыта. Пользуясь царившим внутри нее полумраком, Гаспар в своих мокасинах тихонько подкрался к примыкавшим дверям старых апартаментов, принадлежавших теперь Каллингему, откуда просачивалась полоска света. Затаив дыхание, он через небольшую щель заглянул в старую контору.

На кушетке в мягком серебристом свете торшера, стоящего в углу комнаты, сидела, склонившись, мисс Уиллоу. Задетый странным предупреждением Зейна, Гаспар решил тут же храбро войти и предложить ей переспать. По крайней мере, думал он, если это ее и не шокирует, то хотя бы заставит заметить его. Но в последний момент Гаспар увидел вытянувшегося навзничь на кушетке со снятыми ботинками и головой на коленях мисс Уиллоу Каллингема. Трудно было не позавидовать столь великолепной обстановке для раздумий.

Перебирая пальцами волосы директора издательства, мисс Уиллоу преданно улыбалась и сладким-сладким голоском, который мог принадлежать только высококлассной манекенщице или психиатру и который привел Гаспара в полное оцепенение, мурлыкала:

— Как сегодня мамин Дики-птичка?

— Устал, ой как устал, — по-детски простодушно жаловался Каллингем. — Устал и хочет пить. Но мне хорошо здесь и так приятно смотреть на красивую мамочку.

— Мама даже лучше, — откликнулась мисс Уиллоу. — Сегодня Дики-птичка был послушным? Не нервничал?

— Нет, мамочка, ни капельки не нервничал.

— Прекрасно.

Мисс Уиллоу начала медленно расстегивать молнию на черном жакете. Потом так же не спеша развязала ленты на черной шелковой блузе, которая легко соскользнула вниз, обнажая самый совершенный бюст, какой только доводилось видеть Гаспару.

— Красиво, красиво, — заворковал Каллингем.

— Непослушный Дики-птичка, — лукаво корила его мисс Уиллоу. — Мамин маленький большой злюка какой привкус хочет сегодня?

— Шоколадный, — страстно пробормотал Каллингем, припадая то к одной, то к другой груди, — и мятный…

Именно в тот вечер Гаспар в полном отчаянии прочел первый из дословомельничных романов, рекомендованных яйцеглавами и навязанных ему няней Бишоп. Он назывался «Приключения Гекльберри Финна».

33

Когда огромный черный катафалк, похожий на каплю, кренясь и расточая мощный запах роз, пронесся мимо, а в заднем окне его показалась триумфально глядящая Элоиза Ибсен с мерцающим на шее охотничьим ожерельем, Гаспар начал подозревать неладное.

Писатель как раз возвращался с приобретенными для молчащих диктописцев яйцеглавов тридцатью свежими рулонами бумаги. Крепко прижав их к груди, он на максимальной скорости помчался к расположенному в двух кварталах от него Рокет Хауз.

Перед домом уже стоял Охранник Джо, размахивая скунсовым пистолетом так беспорядочно, что большинство прохожих предпочитало перейти на другую сторону улицы.

— Укатили с мистером Каллингемом, вот как, — возбужденно сообщил он Гаспару. — Ворвались, схватили его и выволокли. Я дал три отличных выстрела из моего старого проверенного скунсовика, но оказалось, что тот заряжен восковыми пульками с духами — опять с ним играла моя маленькая внучка, чтоб ее.

Гаспар вбежал внутрь здания и поднялся по эскалатору. Обычно запертая дверь была открыта настежь. Не входя, Гаспар осмотрел комнату, имевшую явные признаки борьбы, — кресло было перевернуто, бумаги разбросаны. Однако мисс Уиллоу сидела на своем обычном месте за столом Каллингема, спокойная и холодная, как осеннее утро.

Первая мысль Гаспара была настолько по-детски порочна, что даже немного удивила его. А подумал он о том, что теперь, когда Каллингема убрали с дороги, и больше никто, кроме, очевидно, Зейна Горта, не знает об истинном назначении мисс Уиллоу, у него появляется реальная возможность пользоваться этим автоматом для развлечений в часы отдыха. Но писатель твердо отбросил в сторону недостойные мысли.

— Не очень-то она волнуется, — хрипло прошептал Охранник Джо.

— Убита, несомненно, горем, — возразил Гаспар, прикладывая палец к губам и тихо закрывая дверь. — Не может плакать. Иногда шок вытворяет такое с волевыми женщинами.

— А я бы сказал, просто хладнокровная, — не сдавался Джо. — Хотя всяко бывает в этом мире. Ты будешь вызывать полицию?

Пропустив вопрос мимо ушей, Гаспар заглянул в новую контору Флэксмена. Там были три яйцеглава. Он узнал Ржавого, Чесуна и Тупыдлу по отметкам. Здесь же находилась и мисс Филлипс — одна из не слишком преданных работе нянь. К Ржавому был подсоединен глаз, и он читал книгу, вставленную в устройство для переворачивания страниц с пятисекундным интервалом. Остальные внимали мисс Филлипс, которая вслух читала книгу в мягкой пестрой обложке.

Девушка прервала было монотонное чтение, но, увидев, что это всего-навсего Гаспар, тут же возобновила его. Флэксменом в комнате и не пахло.

— Опять уехал один на машине за холмы, — прошептал за спиной Гаспара Джо. — Кто-то из яиц, верно, хорошо пугнул его. Я положил этих здесь дожидаться мистера Каллингема, чтобы они поговорили. Да уж и не знаю, как теперь быть.

— Пока оставим их здесь, — распорядился Гаспар. — А где мисс Блашес? Она дежурила у парадного входа, когда я уходил, и должна была предупредить Каллингема о писателях. Ее они тоже забрали?

Джо почесал лохматую голову. Глаза его расширились.

— Это уже совсем смешно. Я и забыл об этом. Едва ты ушел покупать бумагу, как появились пятеро хлыщей в черных свитерах и узких черных штанах. Они вошли и, окружив стол мисс Блашес, начали визжать. Ну не на самом деле орали — просто весело болтали о вязании, а она счастливо повизгивала в ответ, и я подумал: «Ну вы все шестеро — одно и то же». Потом хлыщи вышли кучей, и розовой роботессы за столом не стало. Было бы у меня немного времени пораздумать, я бы понял, что черные утащили ее с собой, но тут завалили писатели, и все это вылетело из головы. Ты меня понимаешь, Гаспар? Как раз тогда, когда ты вышел купить рулоны…

— Понимаю, — серьезно ответил тот и нажал кнопку эскалатора. Он уже стал опускаться вниз, когда Джо надумал последовать за ним.

На столе роботессы, прижатый пресс-папье из лунного обсидиана, лежал черный листок бумаги, на котором розовым шрифтом диктописца было напечатано:

— А вот едет мистер Флэксмен, — вывел из оцепенения писателя подоспевший Джо. Прикрывая глаза рукой, он всматривался через стекло на улицу.

Гаспар сунул записку в карман и вышел вслед за Джо на тротуар.

Лимузин Флэксмена, управляемый автоводителем — вероятно, издателя разморило в дороге, — медленно катил по улице.

Наконец, почувствовав место назначения, автомобиль клюнул носом о тротуар и остановился около них. На затянутых кожей сидениях не было ничего, кроме записки, напечатанной черным на серой бумаге.

Ознакомившись с запиской, Гаспар невольно подумал, что роботы гораздо ближе к овладению всем миром, чем это представляли некоторые паникеры, раз уж соперничающие группировки так уверены, будто Зейн — ключ к новой деятельности Рокет Хауз. Гаспару даже стало немного обидно, что экстремисты не с ним имеют дело. Никто и не подумал послать ему письмо с угрозами или предпринять попытку похитить. Оставалась только Элоиза, которая хотя бы благодаря их старым отношениям… но нет же, ветреная писательница захватила Каллингема.

— Йих-хей! Я сделал! Я сделал это! — Появившись, как синяя молния, неизвестно откуда, Зейн Горт закружил Гаспара в безумном танце.

— Прекрати, Зейн! — потребовал Гаспар. — Затухни, Флэксмена и Каллингема похитили!

— У меня сейчас нет времени на пустяки, — закричал робот, отпуская его. — Говорят тебе, я это сделал. Эврика!

— Мисс Блашес тоже в руках экстремистов! — завопил Гаспар. — А вот записки похитителей, и они адресованы тебе!

— Прочту позже, — отмахнулся робот, засовывая смятые бумажки в окошко у себя на боку. — О, я сделал, я сделал это! Теперь только проверить с Кал Тексом! — Он вскочил в лимузин и помчался вдоль улицы.

34

— Господи Иисусе! Что нашло на этого жестяного психа, — спросил Джо, приглаживая торчащие седые волосы и провожая взглядом исчезающий, словно сигнал радара, автомобиль.

Хмурясь, Гаспар зашел внутрь и позвонил в Инкубатор. Ответила няня Бишоп. Но не успел он и слова вымолвить, как девушка перебила его:

— Уже давно пора, бездельник! Дюжина братков требует бумагу. Они вопят, что именно сейчас их посещают наилучшие идеи, а записать негде. Нам немедленно нужны эти рулоны!

— Послушай, Бишоп, у нас большие неприятности. Боссов похитили. Нет смысла гадать, кто следующий на очереди. Зейн Горт, видимо, тронулся. Я хочу, чтобы ты…

— Заткнись, Гаспар! Все это просто треп. Быстро тащи сюда бумагу!

— Правильно! — рявкнул Гаспар, бросая трубку. — И еще кофе…

— Ты будешь вызывать полицию? — напомнил Джо.

— Угомонись!.. — взвыл Гаспар, тем не менее бурный всплеск эмоций все же не освободил его от чувства щемящего отвращения. — Послушай, Джо. Я сейчас пойду в контору мистера Каллингема и поджарю слегка эту мисс Уиллоу. Потом хорошенько все обдумаю. Если буду звонить в полицию, то сделаю это оттуда, а ты охраняй вход. — Писатель вскочил на эскалатор и нажал на кнопку. — Да, Джо, — прибавил он, погрозив пальцем, — чтобы меня никто не беспокоил.

Оказавшись в конторе, Гаспар стал судорожно нажимать на все кнопки, которые обнаружил на столе Каллингема, чтобы закрыть электрозамки. Затем мысленно поаплодировал себе и повернулся к мисс Уиллоу, по-прежнему неподвижно сидевшей с холодным величием.

— Привет, ма, — тепло и многообещающе заявил он. — Мама нашла нового папу.

Однако ничего не произошло. Через пять минут отчаявшийся Гаспар решил, что женокен управляется только голосом Каллингема. Правда, в этом случае ему ничего не светило, поскольку отыскать запись с голосом директора было уже невозможно. Оставалось надеяться, что существует какое-то ключевое слово, которое он еще не назвал. Было бы, конечно, трагедией обнаружить, что женокен просто сломан. Но в следующую минуту писатель с радостью убедился, что это не так. Ее великолепная грудь, имитируя дыхание, регулярно поднималась, фиалковые глаза моргали — он невольно засек — каждые пятьдесят секунд, и она периодически облизывала губы.

Гаспар наклонился над женокеном. Даже вблизи трудно было поверить, что это не настоящая женщина, настолько идеальной казалась кожа с тонкими серебристыми волосками и едва уловимым запахом духов Галакси Нуар. Поколебавшись, он с замиранием сердца начал расстегивать черный жакет.

Где-то глубоко внутри мисс Уиллоу зарычала, как большая и опасная сторожевая собака, дающая первое предупреждение.

Отпрянув, Гаспар столкнул со стола скоросшиватель с бумагами, который отлетел на несколько футов. На нем печатными буквами было написано: «Мисс Т. Уиллоу». Нашарив его среди других разбросанных по полу бумаг, он не нашел внутри ничего, за исключением листка с несколькими нацарапанными на нем строками.

Надпись была такой странной, что Гаспар прочел ее вслух:

Мисс Уиллоу стремительно поднялась и пошла прямо на него.

— Привет, дорогой, — замурлыкала она сладким-сладким голоском. — Что сегодня мама может сделать для Дики-птички?

Гаспар сказал.

А как только начали налетать дикие порывы воображения, он стал говорить еще и еще.

Спустя двадцать интересных, предварительных минут они стояли у стола Каллингема среди разбросанных одежд, обвив друг друга руками, причем правая нога мисс Уиллоу оплелась вокруг его левой ноги, пятка к пятке. Впрочем, дело не двигалось дальше страстных поцелуев, ибо спустя секунд десять у Гаспара полностью исчезла потенция.

И писатель точно знал почему. Это был один из тех самых старых и сильных мужских страхов — страх кастрации. Да и как он мог забыть смертельный рык, уже изданный мисс Уиллоу. И хотя плоть ее продолжала разжигать его желание, Гаспар уже подозревал, что не все органы женокена соответствовали человеку по своей форме и положению. И наконец, сквозь аромат Галакси Нуар очень слабо, но все же чувствовался запах машинного масла.

Гаспар вдруг ясно осознал: он никогда не сможет сделать следующий шаг. Это было все равно, что добровольно сунуть правую руку в челюсти скрежещущих зубчатых колес. Может быть, Каллингем и шел на это, благодаря своей вере в машины или из-за гипертрофированного желания непонятной смерти, но Гаспар в отличие от него определенно был на это не способен.

— Дики-птичке не интересно, — чувственно протянула мисс Уиллоу, ощупывая его пальцами. — Мамочка все исправит.

— Нет! — резко дернулся Гаспар. — Не делай этого! — Прохладные пальцы мисс Уиллоу превратились в его воображении в стальные челюсти.

— Хорошо, — мягко согласилась мисс Уиллоу, — все, что Дики-птичка хочет.

Гаспар облегченно вздохнул.

— Давай прервемся на минутку, — предложил он, — а ты потанцуешь для меня.

Мисс Уиллоу легонько сжала его руками и, улыбаясь, отрицательно покачала головой.

— Ну же, мама, — умасливал ее писатель. — Мама так красиво танцует. Дики-птичка посмотрит. Красиво, красиво!

Мисс Уиллоу опять только покачала головой.

Гаспар немного отклонился назад и просунул руки под ее локти, вежливо разжимая их и как бы показывая, что они должны разомкнуться. Но мисс Уиллоу даже не пошевелилась.

— Отпусти меня, — спокойно попросил он.

Продолжая улыбаться, она игриво заметила:

— Нет, нет, Дики-птичка сейчас не уйдет.

Без предупреждения Гаспар отпрянул и одновременно рванул свои запястья в стороны. Безрезультатно: руки мисс Уиллоу не только не разошлись, а наоборот, выдержав напор, со скоростью молнии сомкнулись вокруг него, пока не больно, но уже весьма чувствительно. Еще мгновение назад гибкие возбудители желания теперь стали смягченными узами из стали. Левая рука его была неподвижна, правая — свободна.

— Непослушный, непослушный, — куковала мисс Уиллоу. Потом, прижав подбородок к его уху, прорычала: — Ты ломаешь маму, а мама поломает тебя. — Она откинулась назад и вновь прокуковала: — Давай поиграем. Не пугайся, Дики-птичка. Мама будет нежной.

Почти бессознательно Гаспар предпринял еще одну конвульсивную попытку освободиться. В ответ к рукам мисс Уиллоу, обвивавшим его, присоединилась и ее правая нога.

Теперь оба тела весьма рискованно раскачивались, но не падали благодаря отличному чувству равновесия женокена.

— Мама будет обнимать тебя, — прорычала мисс Уиллоу на ухо Гаспару. — Мама будет долго обнимать тебя. Каждые пять минут мама будет обнимать тебя все крепче, пока ты не положишь сто долларов маме, сам знаешь куда.

Объятие мисс Уиллоу действительно стало крепче. Гаспар услышал, как что-то внутри него хрустнуло.

35

Кто-то громыхал в закрытую на два электрозамка дверь.

Гаспар не знал, как долго продолжался этот грохот. Он слишком увлекся поисками денег, роясь свободной рукой во всех ящиках каллингемовского стола, но, увы, ничего не находил.

— Послушай, — слезно взмолился Гаспар. — Дай мне прогнуться так, чтобы я смог добраться до своих штанов. Не думаю, что у меня найдется сотня долларов, хотя, конечно, что-то есть, а на остальную сумму я выпишу чек. Дай мне проверить нижние ящики — там могут быть какие-то деньги. Где же Каллингем держит их? Ты ведь должна знать.

Однако все вопросы и предложения, какими бы разумными они ни казались, очевидно, были вне возможностей мисс Уиллоу. Она лишь заученно повторяла:

— Сотня зеленых наличкой, Дики-птичка. Мама голодненькая.

Стук продолжался. Он даже услышал приглушенный возглас:

— Впусти меня, Гаспар! Случилось ужасное!

Писатель от всей души согласился с этим, когда объятия стали еще крепче.

— Ты меня убьешь, — отрывисто проговорил он, поскольку в легких уже не хватало воздуха. — Это тебе не поможет. Пожалуйста, мои штаны или ящики Каллингема.

— Сто зеленых, — невозмутимо требовала мисс Уиллоу, — и никаких чеков.

Свободная рука Гаспара нащупала кнопки, открывающие дверь. Та начала слегка поддаваться, затем распахнулась, и в комнату влетела мисс Джексон. Ее волосы в беспорядке разметались, блузка была сорвана с одного плеча, будто девушка боролась сама с собой. У Гаспара даже мелькнула бредовая мысль, что весь мир разом атакован женокенами и мужекенами.

— Гаспар! — крикнула няня. — Они похитили…

Тут девушка заглянула за стол Каллингема и замерла. Очень медленно ее рот приоткрылся. Потом, по мере изучения, сузились глаза. Где-то секунд через пять она укоризненно сказала:

— Ну, знаете!

— Мне нужно… сто долларов… наличными, — выдавил Гаспар. — Не спрашивай… объясню.

Не обращая внимания на его лепет, мисс Джексон продолжала изучать их позу. Наконец спросила:

— Вы когда-нибудь расцепитесь?

— Я… не могу, — бездыханно объяснил Гаспар.

Лицо мисс Джексон прояснилось, брови поползли вверх, и она, дважды кивнув с выражением полного понимания, мудро заявила:

— Я слышала, что такое случается. Нам говорили об этом в школе нянь. Мужчина не может вынуть, и партнеров приходится доставлять в больницу на одних носилках. Не думала, что когда-нибудь увижу такое.

Девушка подошла ближе и уставилась на них с ужасно озабоченным лицом.

— Совсем… не то, — выдавил Гаспар. — Идиотка… просто… держит руками. Мисс Уиллоу… робот… женщина. Нужно… сто… зеленых.

— Роботов делают из железа, — догматически заметила мисс Джексон. — А может, покрасили. — Она подошла и пощупала мисс Уиллоу. — Не-е. Ты впадаешь в истерику, Гаспар, — уже увереннее поставила она диагноз, обходя вокруг. — Возьми себя в руки. От стыда еще никто не умирал. Нам говорили, что такое почти всегда случается с неженатыми парами. Чувство вины вызывает у женщины спазм. А то, что я хожу вокруг и смотрю на вас, возможно, усугубляет его.

Весь воздух, который собрал Гаспар для очередного призыва, вылетел из него в бесполезном вздохе после того, как руки мисс Уиллоу сжались еще сильнее. В комнате, казалось, потемнело. Он услышал слова мисс Джексон, произносимые будто издалека:

— Не пытайтесь спрятаться в нем, как устрица, мисс Уиллоу. Вы должны как-то пережить это, нравится вам или нет. Помните, я няня, и вы не можете удивить меня. Думайте обо мне как о роботе. Я знаю, что вы — гордая женщина, если не сказать: загордившаяся. Может быть, это прибавит вам немного человечности. Подумайте об этом.

Сквозь сгущающуюся тьму Гаспар заметил синий проблеск.

Зейн Горт, на мгновение задержавшись возле двери, подошел к мисс Уиллоу.

— Сколько? — спросил он, одним захватом открывая окошко у себя на боку, а другим поднимая платиновые волосы мисс Уиллоу, скрывавшие горизонтальную щель на шее.

— Сто зеленых! — прорычал женокен.

— Лгунья, — укоризненно пожурил Зейн Горт и сунул в щель пятьдесят.

Датчики женокена уловили знакомый магнитный оксид банкноты. Руки мисс Уиллоу разжались, нога опустилась.

Гаспар мгновенно почувствовал глубокое облегчение. Еще смутно осознавая, кто поддерживает его, он закашлялся от глубокого вздоха, и в комнате будто начало светлеть.

Рот мисс Джексон открылся.

— Оденься, — приказал женокену Зейн. — И ты тоже, Гаспар. Вот, надень это.

— Теперь я видела все, — опомнилась наконец мисс Джексон.

— С чем и поздравляю, — заключил Зейн. — А сейчас, если бы вы были столь любезны, мой друг хочет напиться — вода вон там. Я помогу тебе застегнуться, Гаспар. Нечего волынить, мисс Уиллоу, это не представление. Полегче, Гаспар. Завтра я позвоню мадам Пневмо, чтобы они забрали свой женокен. И заодно скажу этим робосводням все, что о них думаю. Смех смехом, но однажды они убьют клиента вымогательскими штучками, и будут неприятности. Спасибо, мисс Джексон. Гаспар, проглоти эту капсулу.

Мисс Джексон с негодованием наблюдала за спектаклем, который, несмотря на предупреждения Зейна, устроила из одевания мисс Уиллоу. Впрочем, поразмыслив, она и сама натянула блузу на обнаженное плечо.

— Послушайте, — вдруг громко воскликнула мисс Джексон, — я совсем забыла! Так заинтересовалась этим маленьким… э-э… — Она виновато посмотрела на Гаспара.

— …цирком, — подсказал тот с легким раздражением.

— …э-э…представлением, что тут разыгралось, и напрочь забыла, почему я сюда пришла. Гаспар, няню Бишоп похитили!

Гаспар отскочил от Зейна.

— Как? Когда? Кто?

— Мы бежали по улице, — с места в карьер затараторила мисс Джексон, проглатывая важные детали, — а эта гудящая машина в клеточку подкатила к нам, и человек с синим подбородком — думаю, какой-то перезрелый битник — спросил, не может ли он помочь, а няня Бишоп сказала, что да, и села в машину. Этот человек закрыл ей лицо подушечкой, пропитанной, вероятно, анестоном, потому что она сразу обмякла. Я заметила еще на заднем сиденье маленького смешного робота. Потом этот человек сказал: «Гляди-ка, еще и блондинка. Слишком хорошо складывается, чтобы упустить ее» — и попытался схватить меня, но я вырвалась. Когда он убедился, что не сможет поймать меня, то рассмеялся: «Ты не понимаешь, что теряешь, сестричка» — и укатил. До Рокет Хауз было ближе, чем до Инкубатора, вот я и пришла сюда.

Гаспар обернулся к Зейну Горту, который открыл ящик с бумагами и быстро просматривал содержимое.

— Зейн, — волнуясь, окликнул его писатель, — теперь-то ты просто обязан заняться похищениями.

— Ни в коем случае! — отрезал робот и забормотал: — Я нахожусь на конечной стадии проекта «Л». Кал Текс подтверждает. Сюда пришел после утреннего прорыва только за информацией. Нет сейчас времени на полицейскую работу. Может, попозже. Завтра скажу.

— Но, Зейн, трех человек похитили! — запротестовал Гаспар, пытаясь оправиться с обуревавшей его яростью. — Твою мисс Блашес тоже. Кажется, я знаю ублюдка, схватившего няню Бишоп. Она в смертельной опасности!

— Чепуха, — твердо ответил робот. — Ты преувеличиваешь важности всего этого. Антропоцентризм в действии. Похищение, осуществленное квалифицированной и психически здоровой личностью, с каковой мы, несомненно, имеем дело, — это просто обычный элемент современного бизнеса и политической стратегии. Древние прибегали к нему тоже — смотри похищение Цезаря или Ричарда Первого. Я тоже хотел бы быть похищенным, если бы желал интересно провести время. К тому же приобретаешь показательный и полезный опыт или имеешь еще один шанс увидеть что-нибудь новое, а, мисс Джексон? Нет, опасно. Можно подождать до завтра или лучше до послезавтра. — Он снова склонился над бумагами.

— Тогда я займусь этим сам. — Гаспар пожал плечами и повернулся к мисс Джексон. — Думаю, нужно вызвать полицию. Только сначала скажите мне: почему вы с няней Бишоп бежали тогда по улице?

— Мы гнались за человеком, укравшим Полпинты.

— Что?! — казалось, голос Зейна Горта взорвался. — Вы сказали: Полпинты?

— Ну да. Его захватил высокий худой человек в светло-сером костюме. Он представился Попу Зенгвеллу как новый ассистент доктора Кранца. Возможно, он забрал Полпинты потому, что тот меньше всех.

— Дьявол! — Зейн Горт заскрежетал, фонарь его замерцал темно-красным цветом. — Жестокий, бессовестный, мерзкий дьявол. Протянуть свои мерзкие лапы к этому милому беспомощному ребенку. Да медленная смерть от пыток слишком хороша для него! Перестань таращиться, Гаспар, и пошевеливайся! Мой коптер на крыше. У нас есть работенка, старая кость.

— Однако… — начал было Гаспар.

— Без комментариев! Мисс Джексон, когда Полпинте меняли футляр? Быстро!

— Около трех с половиной часов назад. И не кричите на меня.

— Сейчас нужно орать. Сколько времени он может продержаться без замены футляра?

— Я не знаю, честное слово. Их всегда меняли каждые восемь часов. Один раз няня опоздала на пятьдесят минут, и все яйцеглавы были в обмороке.

Зейн судорожно кивнул головой.

— Няня Джексон, — резко скомандовал он, — приготовьте пару влажных свежих футляров из здешнего запаса. Сейчас же! Гаспар, иди с ней. Как только она приготовит все, бегом неси на крышу. Я буду разогревать коптер и свое оборудование. Захвати плащ Флэксмена с капюшоном — у меня открытый коптер. Одну минуту, няня Джексон! Похититель сможет общаться с Полпинтой?

— Думаю, да. У него были подключены мини-динамик, мини-микрофон и мини-глаз, которые волочились на шнурах следом за похитителем. Полпинты пробовал визжать и свистеть, но серый человек пригрозил разбить его о тротуар.

Фонарь Зейна Горта засветился малиновым цветом.

— Дьявол. Он заплатит за это. Нечего здесь торчать. Вперед!

36

Нью-Анджелес представлял собой лес пастельных колонн между зелеными горами и пурпурными полями водорослей в Тихом океане, разрезанными голубыми линиями кораблей. Среди блекло расцвеченных небоскребов преобладали вошедшие в моду полукруглые и пятиугольные формы. Огромное круглое пятно обозначало муниципальный космодром. Яркая светло-зеленая полоса поднималась над ним. Это улетал дневной корабль на Хай-Анджелес, находящийся на орбите на расстоянии примерно трех земных диаметров.

Зейн гнал коптер по авиатрассе на высоте семьсот футов. Мотор и потоки воздуха от винта пронизывали Гаспара до костой. Натянув трепещущий капюшон, он украдкой изучал стального друга.

На голову Зейн водрузил двухфутовый матовый черный предмет цилиндрической формы, придававший ему вид заправского робогусара. Как ни подмывало Гаспара спросить о назначении странного головного убора, он не отваживался, решив, что мстительный робот собирается его использовать для сугубо эмоционального, а может, и психологического воздействия. Правда, последнее соображение встревожило Гаспара.

— Этот кивер — мой радиолокатор, — перекрикивая шум винтов, пояснил проницательный робот. — Несколько дней тому назад, предвидя возможность похищения, я встроил мощные радиопередатчики каждому из сотрудников Рокет Хауз и Инкубатора. Твой — не беспокойся, я его отключил — вмонтирован в часы, у Флэксмена — на поясе, у Каллингема — в наборе для самоубийства и так далее. Я никогда серьезно не рассматривал попыток похищения самих яйцеглавов: как-то выпустил из виду эту грань человеческой гнусности. Однако, поскольку я забирал Полпинты в короткие путешествия, выходившие за рамки его обычных маршрутов, пришлось поставить и ему передатчик в двойное дно. Слава Айзеку, Хенку и Карелу! Хотя, к сожалению, я не учел, что может произойти сразу несколько похищений, поэтому установил всем одинаковые передатчики. Вот почему нам придется спасать одного за другим, выбирая наиболее сильный сигнал. Будем надеяться, что Полпинты попадется первым или в числе первых. Ха! Вот и остановка номер один.

Гаспар схватился руками за сиденье, когда коптер нырнул вниз и обрывающем желудок пикировании по направлению к старенькому небоскребу, раза в два превышая дозволенную скорость.

На прямоугольной крыше здания стояло несколько коптеров и там же была белая мансарда с синей каемкой и круглыми окошками, похожими на иллюминаторы. Над закамуфлированным под капитанский мостик верхом мансарды развевались вымпелы.

— Никогда раньше не видел берлоги Гомера Хемингуэя, — прокричал Гаспар. — Его стиль. Видать, тут и коптер Элоизы — вон тот, серо-фиолетовый, с хромированной каймой.

— Десять против одного — там Каллингем, — согласился Зейн. — Я бы пропустил его, но нет полной уверенности, что это не Полпинты.

Толчок посадки. Зейн, выскочив, крикнул:

— Сигнал идет из мансарды, все в порядке.

Гаспар захромал за ним, продрогший и окоченевший.

Когда они приблизились к мансарде, дверь открылась и оттуда вылез Гомер Хемингуэй. Он был в тренировочных штанах и свитере, на плечах висела длинная, тяжелая, с большими фалдами шинель, какие в свое время носили русские генералы. Гомер тащил два больших кожаных чемодана, усеянных экзотическими наклейками, начиная со старой Испании и кончая лунами Юпитера.

— Опять вы двое! — удивился он, останавливаясь, но не выпуская из рук чемоданов. — Ничтожный Гаспар и его большой жестяной брат! Гаспар, я хочу, чтобы ты знал: я тебя так ненавижу, что размазал бы по стенке прямо сейчас вместе с этим монстром. Да только чувствую, она хочет того же, так что, джентльмены, я вел себя грубо в прошлый раз. Когда дело доходит до того, что женщина, которая должна быть милой и верной, бросает писателя ради похищенного издателя, заявляя, будто это для дела, а сама просто хочет прибавить еще один череп к своему охотничьему ожерелью, тогда, джентльмены, Гомеру Хемингуэю здесь делать больше нечего!

— Заходите и передайте все мною сказанное, — кивнул он бритой головой в сторону открытой двери. — Вперед! Скажите ей, что я принимаю предложение Грин Бей Пэкерс, где буду работать Правоохранником во второй команде, засылаемой для атмосферных целей или каких-то космических смен на Третьей Четверти. В межсезонье я могу держать диетический салон или быть капитаном на спортивной рыболовной яхте. Передайте ей это от меня тоже! А теперь, джентльмены, прощайте!

Со спокойным достоинством, глядя прямо перед собой, огромный экс-писатель прошествовал мимо них к красно-бело-синему коптеру.

Без дальнейших проволочек Зейн скользнул к мансарде, пригибаясь так низко, будто боялся зацепить за что-нибудь своим кивером. Гаспар поднялся и, спотыкаясь, пошел за ним. Робот повернулся, прижав захват к динамику. Гаспар пытался идти как можно тише.

Они проникли в гостиную, обставленную темными кожаными креслами, пепельницами и завешанную старинными традиционными лозунгами писателей типа «Гений ремесленников», «Стоп, к восстанию», «Прекратить ядерные испытания», «Опасный поворот», «Живое слово», «Предложи мне что-нибудь», «Не пиши — объединяйся» и «Мы — платные шпики, а не думающие свободно».

Из гостиной выходило шесть закрытых дверей, на которых было написано большими буквами: «Массажная», «Медицинская», «Трофейная», «Пищевая», «Гальюн», «Курильня».

Зейн Горт замер, изучая таблички.

— У нас мало времени, — прошептал Гаспар, осененный внезапной догадкой. — Если у Каллингема есть его пакетик для самоубийства, а он заперт с Элоизой, то непременно им воспользуется.

Зейн подкрался к двери с надписью «Курильня» и протянул левый захват с выдвинутыми из него тремя нитями. Как только они коснулись двери, в груди Зейна как бы включилось радио: стали слышны голоса, тихие, но вполне разборчивые.

Каллингем: Ты не сделаешь этого! Боже мой!

Элоиза Ибсен: Сделаю! Я собираюсь отделать тебя так, как еще никто не отделывал. Тебя будет жечь, ты затрещишь, ты сгоришь, ты выложишь самые последние секреты Рокет Хауз. Я заставлю тебя пожалеть о том, что твоя мамочка когда-то загуляла. Я тебе…

Каллингем: Только не тогда, когда я так беспомощен!

Элоиза Ибсен: Ты называешь это беспомощностью? Ты просто ждешь минуты…

Каллингем: Я сначала убью себя!

Гаспар подтолкнул Зейна, но тот опять приложил захват к динамику.

Элоиза Ибсен: Для моих целей ты проживешь достаточно. Всю свою половозрелую жизнь ты провел, отдавая приказы гигиеническим резиновым матрацам с осиными талиями. А сейчас будешь выполнять приказы самого скабрезного сорта, отданные здоровой и сильной девушкой, которая будет мучить тебя, если ты только заколеблешься, и которая знает все способы продления муки. Ты же должен будешь мило благодарить ее за каждую невообразимо гнусную команду и целовать большой палец на ноге.

Последовала пауза, Гаспар снова возбужденно толкнул Зейна.

Каллингем: Не останавливайся, давай еще! Стегай снова!

Зейн посмотрел на Гаспара. Затем резко постучал по двери и приоткрыл ее на четыре дюйма.

— Мистер Каллингем, — позвал он, — мы просто хотим дать знать, что спасали вас.

Три или четыре секунды стояла тишина. Потом из-за двери начал доноситься смех: хихиканье, переросшее вскоре в дикий хохот. Наконец глупое кудахтанье дуэтом прекратилось, и отозвалась Элоиза:

— Не волнуйтесь за него, ребята, я доставлю его на работу послезавтра. Даже если придется посылать его в. проветриваемом гробу с надписью «Осторожно — стекло».

— В вашем С-наборе, мистер Каллингем, — крикнул Зейн, — лежит мини-передатчик. Будьте добры, выключите его.

— А Гомер Хемингуэй просил передать, — добавил Гаспар, — что собирается уйти в Грин Бей Пэкерс.

Зейн тронул его за плечо и подобрал что-то со столика у двери. Уходя, они услышали последнюю часть диалога.

Элоиза Ибсен: Калли, может ли известному писателю захотеться работать на консервной фабрике? Скажи мне.

Каллингем: Не знаю. Мне все равно. Что ты сделала бы со мной, если бы я сдался не на твою милость, а консервной фабрике?

Элоиза Ибсен: Сначала я бы забрала у тебя набор для самоубийстве и повесила его так, чтобы ты не мог дотянуться. Вот так. Потом…

37

— Гаспар, ты ведь водишь коптер? — спросил Зейн, когда они вышли на крышу.

— Да, но…

— Хорошо! Не будешь возражать против кражи с благими намерениями?

— Ну…

— Еще лучше! Полетишь за мной в коптере мисс Ибсен. Нам могут понадобиться дополнительные мощности, да и тебе будет теплее в закрытой машине. Вот ее ключи. Будь со мной на связи…

— Ладно, — согласился Гаспар с некоторым сомнением.

— И покажи небосводу все, на что ты способен, — сердечно рявкнул робот. — Время — самое главное сейчас. Я буду передавать сигнал скорой робопомощи — воздушный патруль подумает, что ты мой спасатель. Разделяемся, старый мускул!

Закрытая кабина была уютной, но в ней пахло Элоизой. Когда Гаспар поднялся с крыши, широко обходя нисходящий от коптера Зейна поток, то почувствовал волну щемящих воспоминаний о том, что происходило как раз на том месте, где сидел. Впрочем, все его грустные мысли вскоре были вытеснены стремлением удержаться за Зейном. Он понял, что единственный способ разрешить эту задачу — наделить коптер на робота и заставить винты работать с полной нагрузкой. Робот отвалил на восток и начал подниматься.

— Следующий по силе сигнал идет с гор, — прозвучал в наушниках писателя голос Зейна. — Раскручивай машину получше. Я сделаю все, чтобы обойти тебя. Осталось максимум четыре часа, после чего Полпинты начнет умирать от продуктов работы своего мозга. Ох, этот дьявол!..

Пастельные небоскребы остались позади, резко уступив место высоким соснам. Коптер Зейна быстро двигался вперед, направляясь строго на восток. Гаспар, понимая, что его неумелое управление вручную ничем не поможет, переключил машину на автопилот и задал максимальную скорость. Открытый коптер с сияющим пилотом в черном кивере продолжал уменьшаться, но уже не с такой скоростью.

Однако теперь ум Гаспара, не занятый пилотированием, опять предался противоречивым желаниям, мечась между няней Бишоп и Элоизой Ибсен, а то и мелькала пугающая его мысль, что можно как-то заполучить мисс Уиллоу. Можно ли машину одурманить наркотиками? Он пытался думать о яйцеглавах, особенно о бедном Полпинте, но предмет был слишком неприятный. В отчаянии писатель вытащил из кармана вторую рекомендованную яйцеглавами и переданную ему миной Бишоп книгу: старинный детектив под названием «Дело Маурициуса» некоего Джейкоба Вассермана. Описанные в нем события были жестокими и очень странными, хотя и давали пищу для ума и чувств.

— Заходи, Гаспар!

Резкая команда вырвала его из угрюмого поместья Эндергастов. Сосны внизу уступили место коричневатому песку.

— Понял тебя, Зейн!

Коптер робота был уже точкой в мерцающей дали, если только это не был какой-то другой флайер; на востоке висели еще три точки.

— Гаспар, я приближаюсь к надувному зеленому ранчо с черно-белым авто, стоящим возле него. Сигнал-два идет оттуда. Мне кажется, это няня Бишоп. Еще один сигнал, по-моему, милях в пятидесяти дальше на восток. Время поджимает. У Полпинты осталось немногим больше трех часов до начала мозгового удушья, и только один шанс из трех, что тот сигнал — его. Это может быть Флэксмен или мисс Блашес. Поэтому я разделяю силы. Ты займешься сигналом-два, а я гоню на сигнал-три. Ты вооружен?

— Этим идиотским старым пулевым револьвером.

— Этого должно хватить. Я сейчас пройду над ранчо и выпущу пятисекундную сигнальную ракету.

За второй точкой к северу от той, которую Гаспар принимал за коптер Зейна, появилась короткая вспышка сильного света.

— Вижу тебя! — воскликнул писатель, меняя курс.

— Гаспар, чтобы облегчить радиообнаружение, особенно если не подтвердится, что сигнал-три — Полпинты, и придется идти дальше, жизненно важно отключить передатчик няни Бишоп сразу же после ее освобождения. Скажи, чтобы она сделала это.

— А где ты его спрятал?

Робот долго молчал, прежде чем ответить. Гаспар использовал паузу для изучения плоского желтого ландшафта внизу. Он увидел тусклое зеленое пятно под коптером Зейна.

— Гаспар, я верю, что информация, которую передам, не заставит тебя хуже думать обо мне или о ком-либо другом, сохрани меня святой Вилли! Мини-передатчик спрятан в одной из ее накладных грудей.

Еще одна короткая пауза — и вот голос робота, только что звучавший приглушенно и торопливо, стал громким и добродушным:

— А сейчас — удачи! Я надеюсь на тебя, старая кость!

— Ий-ех-хей, старый болт! Долой дьявола! — храбро ответил Гаспар.

Однако, снижаясь к зеленому ранчо с выдающимися стенами и крышей, он уже не чувствовал себя столь храбрым. Краткое описание мисс Джексон и вызывающе подозрительная машина внизу указывали, что ему придется иметь дело с промышленным шпионом Гилом Хартом, о котором он слышал самые зловещие анекдоты от Каллингема. Например, как тот голыми руками справился с двумя сталеварами и роботом с подсевшими батареями.

В радиусе полумили от дома не было ни одного укрытия. Поэтому единственно возможной тактикой казались скорость и внезапность — сесть как можно ближе к парадной двери и, если та открыта, ворваться внутрь с пистолетом в руке. Этот план был хорош и тем, что не оставлял ему самому времени для малодушия.

Как оказалось, у него было еще одно преимущество. Когда он приземлился и, выскочив из кабины, побежал через поднятое коптером облако песка к темному прямоугольнику двери, открытой настежь, никелированный автоматический сторожевой пес прыгнул с заднего сидения клетчатой машины и с диким воем сирены кинулся за ним. Гаспар нырнул в шлюз и, ухватившись за дверь, захлопнул как раз в тот момент, когда злобный механизм, ударившись об нее, вытянул резину примерно на метр, но не сумел прорваться.

Пока автопес выл снаружи, внутренняя дверь открылась, вероятно, это было как-то связано с парадными дверями. Гаспар ринулся через нее, размахивая револьвером так же неистово, как Охранник Джо обычно размахивал своим скунсовиком.

Он обнаружил, что находится в комнате, заставленной кушетками и низкими столиками и увешанной целым гаремом стереокрасоток.

Слева от себя Гаспар увидел раздетого до пояса Гила Харта, притаившегося со странным квазипримитивным оружием, которое, он, очевидно, только что подхватил — толстой никелевой или никелированной берцовой костью около фута длиной.

Справа от него стояла няня Бишоп в белой шелковой рубашке, развязно уперев левую руку в бок и подняв правой стакан с коктейлем — типичное изображение хорошенькой девушки, следующей прямиком в ад.

38

— Привет, Гаспар, — сказала няня Бишоп. — Гил, не надо потеть.

— Я пришел, чтобы спасти тебя, — угрюмо выдавил из себя Гаспар.

Няня Бишоп звонко рассмеялась:

— Не уверена, что хочу этого. Вот Гил говорит, будто он парень ого-го, один мужчина на миллион, достойный величайшей жертвы любой девушки. Может быть, в нем что-то и есть. Посмотри — я цитирую — на эту волосатую грудь.

— Вали, тошнотик, — захохотал Гил. — Ты слышал леди?

Гаспар глубоко вздохнул. Как-то так получилось, что он испустил еще один глубокий вздох, потом еще один — и все с каким-то рычанием. Виски его задергались, сердце застучало.

— Ах ты маленькая сучка, — заскрежетал он зубами. — Я собираюсь спасти тебя независимо от того, хочешь ты этого или нет. Я собираюсь спасти тебя даже с риском для твоей жизни!

С мыслью о том, что это была бы веселая штучка и что нечто подобное сделал бы и Зейн Горт — кроме всего, он был зол именно на няню Бишоп, а не на эту волосатую обезьяну, — он сделал предупредительный выстрел вверх, как раз над головой частного сыщика.

Последствия выстрела изумили Гаспара, никогда раньше не стрелявшего ни из чего, кроме лучевого ружья. Раздалось громогласное «бумм», отдача больно ударила его по руке и вырвала из нее пистолет. Комнату наполнил едкий дым, в потолке появилась дыра, через которую начал со свистом уходить воздух. Вой автопса стал громче.

Гил Харт рассмеялся, бросил свое странное оружие на пол и пошел на Гаспара. Тот встретил его ударом в челюсть — конвульсивный тычок без всякой силы. Гил пошатнулся и вернул долг ударом в солнечное сплетение. Он вышиб из Гаспара воздух с глухим «ух!» и опрокинул на спину. Нагнувшись, Гил схватил писателя за шиворот.

— Я же сказал — вон, подонок, — ощерился он.

Послышалось громкое музыкальное «бомм». На синеватом лице Гилла появилось блаженное выражение, он перекувырнулся через Гаспара и, шлепнувшись на пол с глухим звуком, затих.

Гаспар поднял глаза и увидел няню Бишоп, сжимавшую в руках блестящую металлическую берцовую кость.

— Меня всегда интересовало, — счастливо улыбалась она, — смогу ли я хлопнуть кого-нибудь по голове и вырубить, не разбрызгивая мозги по всей комнате. А ты, Гаспар? Готова спорить, что это тайная мечта каждого. — Она опустилась на колени и с профессиональным видом пощупала пульс на запястье частного сыщика.

Гаспар с сомнением посмотрел на нее. Потолок вверху потерял свою куполообразность и, казалось, стал на дюйм или дна ниже. В следующий момент он начал опускаться на глазах, а вой сирены, все еще слышный на заднем фоне, вдруг оглушительно взорвался и стал сопровождаться ужасным лязгом. Автопес прогрыз дорогу через стену, как только она стала податливее. Перед Гаспаром возникло пятно сияющего никеля.

Няня Бишоп потянулась через плечо. Челюсти автопса с лязгом сомкнулись на брошенной ему металлической кости, и железная бестия замерла, выключив сирену так резко, что тишина, казалось, зазвенела.

— Работает как магнитный выключатель, — объяснила няня Гаспару, когда потолок почти коснулся их. — Гилу пришлось показать это, пока он трижды приказывал собаке схватить меня, а потом останавливал ее костью.

Гаспару наконец удалось сделать болезненный вздох. Был момент, когда его чуть не стошнило, но затем он снова стал интересоваться происходящим, хотя и был как пьяный.

Няня Бишоп подставила кофейный столик, чтобы он принял на себя вес провалившегося потолка. Молодые люди занимали небольшой пятачок, освещаемый наполовину погруженными в прогнувшиеся стены лампами. Они сидели на полу лицом друг к другу, будто в детской палатке. Гаспар скрестил ноги, она — поджала колени. Девушка все еще была в рубашке, хотя свитер и юбка лежали под рукой. Гил Харт хрипел, лежа на спине. Его автопес с костью-ключом в зубах припал к хозяину, спокойный, как смерть.

Няня Бишоп, дружелюбно улыбнувшись, участливо спросила:

— Уже лучше?

Гаспар слабо кивнул, все еще не веря в разительную перемену, происшедшую с ней.

— Последний раз мы общались, — глаза девушки лукаво блеснули, — когда я распекала тебя за то, что не принес браткам бумагу. Тогда я была несколько богаче одета. — Она осмотрела себя, как показалось ему, с весьма самодовольным видом. И, глубоко вздохнув, поводя роскошными плечами, от чего Гаспара пронизала сладкая дрожь, поинтересовалась: — Как вам с Зейном удалось так быстро напасть на мой след?

Писатель, взвешивая каждое слово, посмотрел ей прямо в глаза:

— Зейн установил мини-передатчик в твой накладной бюст. Ты немедленно должна выключить его, чтобы облегчить поиски Полпинты.

— Бесчестный жестяной подлец! — одновременно бледнея и краснея, зло выкрикнула девушка. — Электронно-будуарный соглядатай! Релейно-мозговой фетишист! — Няня с вызовом посмотрела на Гаспара. — Мне наплевать, что ты подумаешь… — Она не закончила и, порывисто стащив рубашку с лифчиком, обнажилась до пояса. Потом, уткнувшись в свои колени и пытаясь нащупать в белье передатчик, саркастически заметила: — Теперь легко можно убедиться, что я действительно сложена, как мальчик.

— Не совсем, — мягко возразил Гаспар, наслаждаясь представшим зрелищем. — О нет, спасибо святому Вупперталю! Почему-то — я никогда не мог этого понять — считается, будто все мужчины гоняются за девушками, похожими на коров-рекордисток с горизонтально расположенным выменем. Но у парней с настоящим вкусом, в том числе и у меня, совсем иное мнение. Я даже подозреваю, что это представление о девушках как о ходячих молочных фабриках запустили в обиход редакторы-гомосексуалисты, чтобы выставить их на посмешище. Я же за Диану, за Эрос, за девушку, созданную для веселья и игр, а не для молочного производства!

— Вот, нашла эту чертову штучку! — воскликнула няня Бишоп, отбросив лифчик на пол, и пристально посмотрела на писателя. — Ты в самом деле так думаешь, Гаспар?

— Думаю ли я так? — Он с жадностью схватил ее. — Почему…

— Только без этих нежностей! — Резко отбросив его руки, она стала натягивать рубашку. — В чем ты собираешься везти меня домой?

— В коптере, который я украл у Элоизы Ибсен, — упавшим голосом ответил Гаспар.

— У этой королевы каннибалов! Этой султанши! Могу себе представить сию аляповатую мусорную корзину, которую твоя отвратительная титькастая экс-любовница считает стильным коптером, — произнесла девушка с глубочайшим презрением. — Надеюсь, двухцветный?

Гаспар, напуганный неожиданным взрывом негодования, поспешно подтвердил.

— Хромированная отделка?

— Да.

— Изысканный старинный бар для напитков и закусок?

— Да.

— Тошнотворно-сибаритское тройное сиденье из пенорезины, обтянутое бархатом и напоминающее двуспальную кровать?

— Да.

— Окна из зеркального стекла для полного уединения?

— Да.

— Автопилот, конечно, последней конструкции, что позволяет веселиться в полете, сколько вздумается, не отклоняясь от заданного направления.

— Нет… э-э… да.

— Это именно то, что я и предполагала, — злобно ухмыльнулась няня Бишоп.

39

Через четыре часа Зейн Горт, успешно выполнив поставленную задачу, засек в трехстах милях над океаном пурпурно-серый коптер Элоизы Ибсен, державший курс строго на запад. Находчивый робот с помощью медленных звуковых ракет, запускаемых в сторону коптера с десятиместного реактивного служебного флайера, наконец привлек внимание влюбленной парочки. Кстати, флайер был реквизирован Зейном у загулявшего конгрессмена, поскольку ему потребовался более скоростной аппарат для последней стадии своей многоцелевой спасательной миссии.

Спустя некоторое время коптер Элоизы был поставлен на автоматическое возвращение и поплыл над голубыми просторами Тихого океана к мансарде Гомера Хемингуэя. А Гаспар и няня Бишоп, выглядевшие чрезвычайно смущенными, были радушно встречены на борту большого реактивного флайера Флэксмена, мисс Блашес, Полпинтой и еще не очухавшимся от алкогольных паров конгрессменом, которого Зейн протрезвлял в багажном отделении.

Флэксмен пребывал в хорошем настроении, хотя и немного нервничал, мисс Блашес была очень разговорчива и любознательна — таким же был и Полпинты, правда, на его серебряной скорлупе появились странные темные пятна.

Тактичный Зейн объявил всем, что якобы заранее спланировал встречу с Гаспаром именно в этой части океана, за что писатель и девушка наградили его благодарными взглядами. Наклонившись к уху подруги, Гаспар признался: если бы Зейн не нашел их, они вполне могли достичь Самоа или Гонолулу, прежде чем разорвали бы узы взаимной телесной одержимости.

И пока флайер переносил пышный закат к темнеющему востоку и Калифорнии, Гаспар и няня Бишоп поведали адаптированную версию своих приключений и выслушали рассказы, видимо, также сглаженные, о злоключениях остальных. А загулявший конгрессмен, потягивая кислое пойло под названием «Старый космонавт», время от времени вставлял мудрые замечания.

В истории, происшедшей с няней Бишоп, Флэксмена беспокоил лишь один момент — на кого работал или что искал Гил Харт.

— На кого охотился, — девушка опустила глаза, — стало совершенно ясно, когда он привел меня в чувство после анестона. Сказав, что любит добрую борьбу, он долго разглагольствовал о слиянии Рокет Хауз с Протон Пресс и о месте вице-президента для него. Правда, все это излагалось в промежутках между демонстрациями автопса и покушениями на мою честь.

— Ц-ц-ц, — покрутила головой мисс Блашес, легонько касаясь девушки. — Так хорошо, что вы сохранили ее, — добавила она с легкой иронией.

— Вот такие безмозглые насильники, как автопсы, и создают роботам плохую репутацию, — сухо констатировал Зейн и довольно живо рассказал о том, что происходило с ним, когда он расстался с Гаспаром.

…Выпустив световую ракету, Зейн пролетел еще миль шестьдесят над пустыней, прежде чем оказался над местом, откуда шел сигнал-три, — невзрачной саманной деревушкой-призраком, где Флэксмен был узником Каина Бринкса и его банды робописателей. Спикировав вниз за рваной серой дымовой завесой, изображавшей низкие дождевые облака, робот так молниеносно пришпилил «Рассерженных молодых роботов» короткими замыканиями, что те даже не успели достать свое оружие. Освободив Флэксмена и посадив его в коптер, он посвятил еще несколько драгоценных минут тому, чтобы уменьшить технологически сложно воспроизводимыми методами энергетический потенциал металлических мошенников. Короче говоря, как преступная, так и литературная деятельность их уже не волновала…

— Эй, — отреагировала няня Бишоп. — Кажется, вы говорили, что изменять схемы робота — величайшее зло в мире или нечто такое, с чем вы никогда бы не связались.

— Есть огромная разница между вмешательством в разум робота или человека — я имею в виду влияние на идеи и подмену ценностей — и желанием просто сделать их ленивыми, что и было в данном случае, — заметил Зейн. — Большинству людей нравится лень. Роботам тоже. Думаю, вопрос исчерпан.

…Следующая акция Зейна — реквизиция служебного флайера, в котором загулявшие законодатели устроили пьяные разборы на посадочном поле близ одного из курортов в пустыне, — была также удачной.

(— Вы отлично сделали, что забрали его, — отозвался подвыпивший конгрессмен. — Я помню, мои дружки начали драться из-за того, кто поведет флайер в Париж, чтобы прихватить несколько девочек и абсент, если вечеринка начнет затухать.)

Сигнал-четыре увел Зейна и Флэксмена обратно на запад, в огромное горное поместье с лужайками, одинокими дубами и белыми статуями нимф, преследуемыми гермафродитами. Ручной олень, напуганный гулом реактивных моторов заходящего на вертикальную посадку флайера, умчался к гигантской белой глыбе дома с рифлеными по фасаду колоннами. Дом оказался обиталищем писательской братии — вместе с их террористическим отделением «Сыновья Сивиллы»— и темницей мисс Блашес.

(— Да, эти зловеще-очаровательные ребята уговорили меня ехать с ними, — созналась розовая роботесса, — пообещав, что я буду цензировать их поэзию и писать назидательные сказки для только что сконструированных роботесс. Они были очень милы, пусть даже и не сдержали своих обещаний, — показали мне новые оттенки шерсти, помогали держать целый час пряжу и говорили со мной. Но эти старые великосветские дамы! — Ее анодированный алюминий задрожал. — Ничего, кроме жажды похоти, нецензурных слов и курения трубок. Я хотела, чтобы Зейн заткнул им рты их собственными бриллиантами и заварил их намертво, но он слишком мягкосердечен. — Роботесса с любовью посмотрела на героя дня через плюшевую кабину флайера, заваленную осколками бутылок и объедками закусок.)

Сигнал-пять — последний, а значит, сигнал Полпинты — привел Зейна, Флэксмена и мисс Блашес далеко за последнее пурпурное поле водорослей в Тихом океане, туда, где зловещего вида судно с низкими бортами рассекало одинокие волны сразу за трехсотмильной зоной. Это была тяжеловооруженная игорная баржа «Королева синдиката», слывшая старейшим в Солнечной системе плавучим казино. Вооружение баржи и точнейшая система наблюдения делали высадку с воздуха невозможной. Оставив флайер кружиться на расстоянии пяти миль от «Королевы синдиката», Зейн проверил водонепроницаемость своей конструкции тем, что прыгнул в море с реактивными двигателями от космического скафандра и запасными баками. Словно живая торпеда, он помчался к цели на глубине тридцать футов. Добравшись до баржи незамеченным, робот прорезал в ее днище дыру. Воспользовавшись начавшимся на судне переполохом, Зейн прикрепил к борту двигатели и баки и взобрался на палубу — эдакий истекающий водой железный Нептун с темной короной. Его радиокивер позволил в одно мгновение найти каюту, где мерзавец Филиппо Фениккья капал азотной кислотой на Полпинты — повернув тому телеглаз так, чтобы мог видеть, — пытаясь заставить мозг поклясться честью мамы, что будет работать на Синдикат в качестве банка памяти, прибора для устрашения и супершпиона. Рядовой шантаж второсортной издевательской фирмы с использованием консервированных мозгов уже не устраивал Гарроте.

(— Он действительно загнал меня в угол, — вставил Полпинты. — Если бы я поклялся, пришлось бы держать слово — этому научишься за двести лет или сойдешь с ума. Но, Боже, какие мгновения я пережил. Например, он говорил: «Подумай, как бы чувствовал себя предатель Синдиката, если бы открыл чемодан, а там — ты, смотришь на него своим глазом и говоришь, что он обречен». Из интереса я заупрямился — уж очень хотелось испытать чувство страха. Ну и вывести его из себя тоже было бы недурно. Та кислота не причиняла бы мне боли, понимаете? Всего лишь новые ощущения и, возможно, новые идеи. Правда, увы, опять на короткое время.)

Ворвись Зейн без предосторожностей в каюту, он был бы мгновенно парализован замыкающим лучом, направленным на него все предвидящим Гарроте. Однако робот нес перед собой медную сеть, сработавшую как решетка Фарадея. Увидев пятна на оболочке Полпинты, выеденные кислотой, он одним захватом вырвал щелочь, которую Гарроте держал наготове для нейтрализации кислоты, и с криком «Бандюге за заслуги!»— смазал другим предводителя гангстеров по физиономии, выбив тому половину зубов, снеся часть щеки и подбородка, половину верхней губы и кончик носа.

В тот же момент Зейн вылил нейтрализатор на Полпинты, подхватил его и, пролетев мимо обескураженных катастрофой гангстеров, прыгнул в море там, где были привязаны его реактивные двигатели. Сомневаясь в способности яйцеглава выдерживать давление воды, робот заскользил почти у самой поверхности, держа того одним захватом в воздухе…

— Что за поездка, ребята, — вставил последний и добавил со свистом: — Я почти чувствовал эту воду.

— Должно быть, это действительно было фантастическое зрелище, — заметил Зейн. — Таинственное серебряное яйцо мчится над верхушками волн…

— Не надо, у меня от этого мурашки по коже! — оборвал Флэксмен, дергая плечами и крепко зажмуривая глаза. — Извини, Полпинты.

…Выйдя из пятимильной зоны, Зейн научил по радио мисс Блашес, как опустить флайер, а Флэксмена — сбросить веревочную лестницу. Первое, что сделал робот, поднявшись на борт, — заменил Полпинты футляры…

— Не верю я в эту восьмичасовую чепуху, — прокомментировал яйцеглав. — Насколько помню, мы просто притворились бессознательными, чтобы попугать няню.

— Скажи мне одну вещь, Зейн, — заинтересовался Гаспар. — Что бы случилось, откажи твоя реактивная установка?

— Я бы, несомненно, пошел на дно, — невозмутимо ответил робот, — и лежал бы сейчас там, сжимая в руках Полпинты. И, если бы мой корпус и фонарь отказали, мы любовались бы красотами геологических отложений и глубоководной жизни. Или, зная свою натуру, я попытался бы достичь берега.

— Это заметно, — произнес конгрессмен окрепшим голосом, после того как плеснул себе в стакан ещё виски.

— В самом деле, сэр? — эхом отозвался Зейн.

— Что ж, в любом случае ты можешь возвращаться к проекту «Л» с чистой совестью, — резюмировал Гаспар.

— Это правда, могу, — согласился Зейн с разочаровывающей лаконичностью.

— Глядите, берег, — показала мисс Блашес. — Как удивительны огни Ныо-Анджелеса! Похоже на звездный ковер. О, меня обуревают романтические чувства.

— А что такое проект «Л»? — спросил Флэксмен у Зейна. — Он имеет отношение к Рокет Хауз?

— Да, сэр, в некотором роде.

— Одна из девочек Каллингема? — нажимал Флэксмен. — Вы знаете, это меня очень беспокоит. Девчонка Ибсен может вытянуть из него все соки начисто, он засохнет, как мертвый кузнечик, а нам придется брать на себя все, что делал он.

— Нет, проект не имеет к мистеру Каллингему никакого отношения, — заверил его Зейн. — Но, если вы не возражаете, я не хотел бы обсуждать это сейчас.

— Самовольный проект, а? — недовольно поморщился Флэксмен. — Что же, для героя — все что угодно, и поверьте, я говорю совершенно искренне.

— А я знаю, в чем секрет, — отозвался Полпинты.

— Заткнись, — оборвал его Зейн и выдернул динамик.

40

Оставив загульного конгрессмена объяснять удивленным контролерам, как он умудрился вести служебный флайер из Могана к морскому игральному притону и обратно в абсолютно бессознательном состоянии, компания из Рокет Хауз поехала домой на такси. Однако обнаружила гам очередной полнейший разгром, среди которого ошеломленно бродил Охранник Джо вместе с двадцатью игроками-луноболистами из детской лиги, одетыми в синюю униформу.

Самый толстый из них подскочил и пролаял Флэксмену:

— Дорогой сэр, мы — фаны и верные последователи вашего сериала «Внешние игры и Космические новички». Наша команда по луноболу была выбрана президиумом фанов, чтобы…

— Это правильно, это великолепно, — прорычал Флэксмен, ероша волосы мальчика и тревожно оглядываясь по сторонам, будто ожидал обнаружить огромные дыры в стенах дома. — Гаспар, купи этим юным героям мороженого. Я поговорю с вами позже, мальчики. Джо, брось все это и скажи мне, что произошло. Мисс Бишоп, позвоните в Инкубатор. Зейн, осмотрите склады. Мисс Блашес, дайте мне сигару.

— Здесь воцарился хаос, мистер Флэксмен, и нет сомнений в том, — хитро начал Джо, — что это правительственный рейд. Они ворвались через все двери и через крышу. Здоровенный увалень, которого другие звали мистер Меарс, хватает меня и спрашивает: «Где они? Где эти штуки, что собираются писать книги?» Ну я показываю ему троих яйцеглавов в кабинете Каллингема. Он саркастически смеется и говорит: «Я не имею в виду этих — они безнадежные идиоты. И кроме того, как они смогут делать работу словомельниц, если такие маленькие?» А я отвечаю: «Они не идиоты. Наоборот очень умные, аж страшно». И говорю Ржавому, чтобы подтвердил.

Поверите, это идиотское яйцо не говорит ничего, кроме «Гу-гу-гу!» Так после этого они просто разнесли все вдребезги, пытаясь найти спрятанные словомельницы. Даже проверили наши большие пишущие машинки. А еще забрались в бухгалтерию и порубили старый компьютер. А предел всему — конфисковали мой скунсовый пистолет, сказав, что это оружие ужасов запрещено навсегда вместе с медными пулями дум-дум, штыками с зазубринами и аэрозольными ядохимикатами.

— Я говорила с мисс Джексон, — доложила няня Бишоп. — Она благополучно вывезла тех троих, и все двадцать девять братков в наличии. Все еще требуют бумагу. У Попа посталкогольные конвульсии, но он тихо отдыхает. А сейчас прошу прощения.

Она поспешила в женскую уборную в сопровождении мисс Блашес, которая минутой раньше вручила Флэксмену сигару, с отвращением держа ее подальше от себя.

— Извините меня, няня, — затараторила розовая роботесса, когда они оказались в священном убежище, — но я умираю от желания задать вам один личный вопрос. Надеюсь, вы не будете возражать.

— Валяй.

— Ну, до этого утра я все время отмечала, что вы были гораздо более красивой девушкой, если вы понимаете, что я хочу сказать. Но сейчас… — Она взглядом показала на заметно уменьшившийся бюст няни Бишоп.

— Ах, это! — няня Бишоп задумчиво нахмурилась. — Я вот что скажу. Я просто решила отделаться от них. Они были слишком сексуальными.

— Как это смело! — Мисс Блашес задрожала. — Я, конечно, слышала об амазонках, но какой решительный шаг! У вас гораздо больше смелости, чем у меня. Я даже побоялась покраситься в черное, когда умер святой Вилли. В глубине своих схем я всегда была трусихой. Няня, вы так отважны, скажите мне, неужели женщина, жертвуя ради прихоти возлюбленного честью, благопристойностью и невинностью, при этом аж кипит от злости?

— Эге, да это главный вопрос, — усмехнулась няня Бишоп. — Ну да, чувствуешь, будто каждый квадратный дюйм твоего тела нашпигован бешеной злобой. Вы это хотели узнать?

Тем временем в фойе толстый руководитель лиги, проглотив мороженое, снова решительно подбирался к Флэксмену и Джо. Последний, довольно долго почесывавший затылок, неожиданно сказал:

— Я забыл вас спросить, мистер Флэксмен, когда это Клэнси Гольдфарб начал работать на правительство?

— Этот старый пират? Этот книжный червь? Ты рехнулся, Джо.

— Нет, не рехнулся, мистер Флэксмен. Ребята Клэнси перемешались с правительственными людьми, бегали за ними повсюду и помогали искать и рубить. А потом они вроде как слиняли.

Зейн Горт, все еще нося с собой Полпинты, спустился по вновь выведенному из строя эскалатору.

— Мне очень жаль, — доложил он, — но добрых сорок процентов недопоставленных книг увели. Секс-эпосы вычистили напрочь.

Флэксмен вздрогнул и качнулся назад.

Толстый предводитель детской лиги, показав на двух мальчиков, которые держали позади него большую черную коробку, приготовился разразиться речью.

— Дорогой сэр… — твердо начал он.

— Ну чего вы тут стоите? — заорал Флэксмен на Зейна. — Несите это яйцо назад в Инкубатор и запрягайте его в диктописец! Гаспар, тащи те тридцать рулонов к яйцеглавам! Я переношу дату окончания романов на послезавтра! Больше никаких каникул! Первого, кто позволит себя похитить, я уволю! Меня это тоже касается. Няня Бишоп! Нечего бездельничать там на балконе, спускайтесь вниз! Я хочу, чтобы вы пошли в Инкубатор и очень мило поговорили с мозгами по поводу завершения нашего проекта. Приготовьте адреналин и все, что нужно для оживления Каллингема, когда мы доставим его сюда. Мисс Блашес!

Издатель запнулся, подыскивая, что еще можно приказать. В наступившей тишине раздался голос Полпинты:

— Не много ли вы на себя берете, мистер Флэксмен, пытаясь командовать созданием великих произведений искусства да еще назначая какие-то сроки?

— Заткнись, ты, жестяное ничтожество! — От ярости Флэксмен затопал ногами.

— Думай, что говоришь, — спокойно ответил яйцеглав, — или я стану являться в твои сны.

Рассудив, что наконец наступил подходящий момент, юный луноболист снова с пафосом заявил:

— Дорогой сэр, мы — фаны и преданные любители вашего сериала «Внешние игры и Космические новички». Наша команда по луноболу выбрана президиумом фанов, чтобы преподнести Рокет Хауз в качестве признания вашего вклада ко внеземной спорт и космические игры высшую награду, которую властен присудить наш президиум. — Он поднял руку, и два мальчика позади него открыли коробку. — Вы награждены…

Тут предводитель луноболистов повернулся, порылся в коробке и неожиданно запустил во Флэксмена большим сверкающим шаром, который хотя и сиял поярче, но по размеру был точной копией яйцеглава.

Крик Флэксмена замер на вздохе. Шар ударился об его грудь с легким «памм» и под углом отскочил.

— …серебряным луномячом! — закончил юный фан, когда Флэксмен без чувств брякнулся на пол.

41

Рокет Хауз прихорашивался, готовясь к финишу Писательского Дерби серебряных яйцеглавов. Во всяком случае, Гаспар повесил плакат с этими четырьмя словами в большом кабинете, Охранник Джо втащил складные стулья и протянул несколько ниток с серебряными флажками, от Энгстренда доставили прохладительное, а эскалатор в очередной раз отремонтировали, и тот вновь весело вертелся.

Дверь с электрозамком также отремонтировали, хотя, к ужасу Флэксмена, она стала теперь периодически открываться без какого-либо постороннего вмешательства. Однако с помощью сильных ударов Охранник Джо, кажется, устранил и эту неполадку.

Компаньоны поделили чтение произведений поровну, на каждого пришлось по пятнадцать выбранных наугад с соблюдением полной анонимности рукописей Оба они приняли таблетки «Престиссимо», что увеличило скорость чтения приблизительно в десять раз, и бесконечные листы из диктописцев мелькали на их машинах для чтения с нервирующей частотой.

Каллингем задерживался над каждой стопкой дольше, но у него они были потолще. Никаких признаков истощения после сорока восьми часов, проведенных со знойной женщиной из плоти и крови, белокурый издательский директор не обнаруживал и уже явно опережал в работе Флэксмена. Гаспар, заключивший небольшое пари с Зейном, с досадой отметил, что ни один из них не халтурил, скрупулезно прочитывая каждую страницу.

Все доверенные лица Рокет Хауз были налицо; ни один из них не пропустил возможности увидеть компаньонов за какой-нибудь реальной работой. Затаив дыхание, они сидели бок о бок: Гаспар с няней Бишоп, Зейн с мисс Блашес, а чуть поодаль братья Зенгвеллы. Поп был свежевымыт и очень бледен. Он сидел достаточно тихо, лишь судорожно наматывая бороду на руку и изредка окидывая опасливым взглядом запретный конец стола, где стояли напитки.

Вначале были, правда, опасения, особенно у Гаспара, что Элоиза Ибсен внесет некую сумятицу в работу. Однако, как приличествующая издательскому директору леди, она появилась одетой по последней моде с очень низким вырезом, была чрезвычайно мила и предупредительна, а сейчас скромно сидела одна, сдержанно улыбаясь Каллингему, когда тот отрывал голову от очередной страницы рукописи.

Присутствовала даже мисс Уиллоу. Выяснилось, что у Каллингема был с ней договор еще на три дня. Впрочем, чтобы женокен не беспокоил Флэксмена, ее в последний момент закрыли белой простыней, хотя Гаспар и сомневался, что от этого у издателя будет меньше бегать мурашек по телу.

Из молчаливого уважения к слабости Флэксмена было также решено, что при чтении рукописей яйцеглавов не будет, но между конторой и Инкубатором все же установили двустороннюю телесвязь. К несчастью, из-за дефекта огромный телеэкран временами чернел или изображение растворялось в помехах. Тем не менее в описываемый момент он четко показывал мисс Джексон в окружении батареи маленьких телеглаз. Несмотря на ранее высказанное безразличие и постоянную демонстрацию одинокого интеллектуального величия, все яйцеглавы проявили значительную заинтересованность в обсуждении выданных точно в срок литературных шедевров. Даже Полпинты после возвращения в Инкубатор писал с максимальной скоростью и справился с творческим заданием.

Втайне радуясь такой большой аудитории и скрывая свои эмоции, оба компаньона без комментариев меняли рулоны, хотя все остальные при этом испытывали легкое нервное возбуждение. Но они старались вести разговоры вполголоса, боясь наэлектризовать обстановку.

— Вчера вечером я прочел еще немного «Дела Маурициуса», — заметил Гаспар, качая головой. — Боже, Бишоп, если это образчик старинного детектива, то какими же тогда должны быть их основные произведения!

— Побыстрее заканчивай, — прошептала девушка в ответ. — Яйцеглавы подобрали тебе еще один детектив старого русского мастера саспенса под названием «Братья Карамазовы». Потом они собираются дать тебе расслабиться с крутой штучкой об ирландских похоронах, кажется, «Пробуждением Финнегана», а также легкими воспоминаниями об обществе под заглавием «Воспоминание о прошедшем», мелодрамой плаща и кинжала «Король Лир», сказкой «Волшебная Гора» и мыльной оперой о взлетах и падениях страдающих семей — «Война и мир», по-моему, так они ее называли. Они отобрали для тебя много легкого чтения, которое ты получишь, как только закончишь знакомство с этими двумя детективами.

— Ну раз они дают мне всю эту старую литературу, — передернул плечами Гаспар, — то я, наверное, одолею их. Но сейчас меня волнует лишь одно — зейновский проект «Л».

— Разве он тебе не говорил? Ты же его друг.

— Ни слова. Ты что-нибудь знаешь? Я думаю, что Полпинты тоже вовлечен в него.

Няня Бишоп опустила глаза, затем ухмыльнулась:

— У нас есть свой собственный секрет, — она сжала его руку.

Гаспар легонько ответил на пожатие.

— По мнению яйцеглавов, кто должен выиграть конкурс?

— Они молчат. Я никогда не видела их такими таинственными. Это меня беспокоит.

— Может, и все рукописи будут сногсшибательными, — с оптимизмом предположил Гаспар. — Тридцать бестселлеров пахнут гулянкой!..

Рулоны были почти все прочитаны, и напряжение мгновенно возросло, что проявилось в схватке Охранника Джо с Попом, который попытался добраться до напитков. Подойдя к столу, чтобы разнять братьев, Гаспар вдруг почувствовал толчок стального локтя Зейна Горта, с прозорливой дипломатичностью наполнявшего тарелку для Элоизы Ибсен.

— Гаспар, — прошептал робот, — мне нужно что-то тебе сказать.

— Проект «Л»? — быстро спросил Гаспар.

— Нет, гораздо более важное, по крайней мере, лично для меня. Я бы никогда не сказал этого другому роботу. Гаспар, мисс Блашес и я, мы провели две последние ночи наедине.

— Все было хорошо, Зейн?

— Потрясающе! Но чего я и на минуту не мог предположить, Гаспар, и что меня действительно удивило и в некоторой степени расстроило, так это то, что в мисс Блашес столько энтузиазма!

— Ты имеешь в виду, Зейн, что расстроен тем, что у нее раньше…

— Ох нет, нет. Она была полностью невинна — есть возможность узнать это — и все-таки практически мгновенно стала безумной энтузиасткой. Она хотела, чтобы мы взаимоподключались снова и снова, и на длительное время!

— Разве это было плохо? Внимание, подходит Поп. Нет, Джо поймал его.

— Напротив, Гаспар, хорошо, но это съедает столько времени. Как же жить дальше в таком партнерстве?! Видишь ли, момент соединения робота с роботессой — это момент, когда робот не может думать — его разум впадает в нечто вроде экстатического электронного транса, подобного черному провалу со вспышками молний. Сейчас я привык думать круглогодично двадцать четыре часа в сутки, а перспектива отрываться от размышлений на неизвестно какое время доставляет мне огромное беспокойство. Гаспар, я знаю, ты вряд ли поверишь этому, но последний раз мы с мисс Блашес были подключены полных четыре часа!

— Ох, ох, старый болт, — улыбнулся Гаспар, — у тебя те же проблемы, что когда-то были у меня с Ибсен.

— Но где решение? Когда мне писать?

— Возможно, Зейн, следует изменить точку зрения на то, что моногамия — лучшее решение для автора доктора Вольфрама. Во всяком случае, сдается мне, тебе полезны были бы путешествия или даже некоторые перелеты. Постой-ка, они закончили. Увы, Каллингем обошел Флэксмена на целый рулон. Ты выиграл пари, заплачу позже, а сейчас я должен вернуться к Бишоп.

Дж. К. Каллингем откинулся назад и быстро заморгал, крепко сжимая веки. Он даже не ответил на улыбку Элоизы, а лишь наклонил голову. Потом выпалил, как утка свое кря-кря:

— Флэкски-как-насчет-конференции-прежде-чем-ты-начнешь-последний рулон? — Голос его пытался поспеть за заданным таблетками темпом чтения. Он нажал кнопку и, когда телеэкран погас, объяснил: — Они-подумают-что-опять-из-за-плохой-схемы.

Флэксмен установил последний ролик в свою машину и посмотрел на компаньона. Каллингему, наконец, удалось обрести контроль над собственной речью, и теперь слова слетали с его губ с болезненной медлительностью:

— Как… твои… работы?

Бесстрастие Флэксмена сменилось выражением глубокой грусти. Будто человек, ставший очевидцем трагических последствий удара молнии в детский сад, он с приглушенным страданием и почтительностью перед слепой стихией устало сказал:

— Они смердят. Они все смердят.

— Мои тоже. Все до единой, — подтвердил Каллингем.

42

Гаспар, где-то в глубине души всегда знавший, что так оно и случится, был ошеломлен этой мыслью, впрочем, все остальные, должно быть, это тоже понимали, хотя и скрывали. Как можно было надеяться, что престарелые эгоманьяки, живущие в тепличных условиях, смогут создать что-то популярное? Да и как могли появиться жизненные истории в изнеженных консервированных корзиноподобных ящиках? Неожиданно Флэксмен и Каллингем представились ему героями трагического романа, которые оказались у разбитого корыта несбывшихся надежд и потерянных иллюзий.

И в самом деле Флэксмен с поднятыми плечами походил на романтического героя-недоростка, храбро встречающего все тяготы судьбы.

— Все-же-надо-просмотреть-последний-для-проформы, — быстро сказал издатель, опустил голову и занялся своей машиной.

Гаспар поднялся и вместе с остальными подошел к Каллингему. Они сгрудились возле него, как носильщики гроба вокруг распорядителя похорон.

— Это не из-за недостатка изобретательности, — Каллингем говорил почти извиняющимся тоном, уже гораздо лучше владея голосом. — Думаю, вряд ли помогла бы и редакторская помощь. — Справившись с последней фразой, он послал Зейну и Гаспару легкую загадочную улыбку.

— Не хватает простых человеческих чувств, полагаю? — рискнул Гаспар.

— Или строгой сюжетной линии? — добавил Зейн.

— Или отношения к читателю? — вставила мисс Блашес.

— Или просто кишка тонка? — закончила Элоиза.

— Более того, — кивнул Каллингем, — это просто разбухший эгоцентризм и невероятное чванство. Их рукописи — не романы, это головоломки, которые в большинстве своем неразрешимы. Улисс, Фиолетовый Марс, Александр-плац, Венера будущего и загадочные исландские барды — ничто по сравнению с этой извращенной сложностью. Короче, дело в следующем: яйцеглавы старались как можно больше запутать повествование, чтобы показать, насколько они гениальны.

— Я им говорила… — начала было няня Бишоп и, всхлипнув, замолчала.

Девушка тихо плакала. Гаспар обнял ее за плечи. Десять дней назад писатель просто изрек бы: «Я же вам говорил», — и разразился бы очередной хвалебной песнью словомельницам, но сейчас он и сам почти плакал, не замечая даже той философской стойкости, с какой Каллингем воспринял крах их с Флэксменом начинания.

— Вряд ли можно винить яйцеглавов, — сочувственно заметил издательский директор. — Будучи всего-навсего запертыми разумами, они, естественно, стали играть идеями как игрушками, соединять, нанизывать и перенанизывать их странным образом, словно бусины. Одна из рукописей сделана в форме эпической поэмы, но написана смесью из семнадцати языков, иногда в одном предложении. Другая пытается — вполне успешно на своем уровне — быть конспектом всей литературы, начиная от мертвой египетской книги и кончая творениями Шекспира, Диккенса и Хаммерберга. В следующей первые четыре буквы каждого слова составляют другую историю — полная порнография, но я не следил за ней по всей рукописи. Еще одна, ох, не все они так плохи. Кое-что напоминает упражнения одаренного писателя, когда тот еще студентом пытается озадачить профессоров. А рукопись Двойного Ника даже псевдопопулярна, использует клише и гладкую технику, но все это в высокомерной хладнокровной манере, никакой теплоты. Однако большинство…

— Братки вовсе не хладнокровны, — несвязно запротестовала няня Бишоп. — Они… ох, я была уверена, что хотя бы некоторые их книги будут хорошими. Особенно когда Ржавый сказал мне, что многие из них не пишут на самом деле новых произведений, а просто стряпают нечто из своих столетних размышлений.

— Возможно, в этом основная причина неприятностей, — согласился Каллингем, — Они пытаются ослепить сверхразумом, фейерверком интеллекта. Если не верите, послушайте вот это.

Он поднял рулон, который отложил в сторону, развернул его на несколько футов и начал читать:

— «Этот зародыш тьмы, лежи-пуповина-зародыша тьмы, лежит духовным пеплом внутреннего края горящих самцов ленивый череп черно поет об этом деготном воздухе здешнея, мраморнея, колоннея и умирая. Желай. Толкай. Разбей. Четверо выдающейся кочкой терзают внутренней кочкой спокойствие сундока лерно…»

— Калли! — Крик прозвучал, как сигнал горна.

Все повернулись к Флэксмену Взгляд маленького издателя приклеился к дрожащему листу бумаги. Лицо его сияло.

— Калли, это великолепно! — воскликнул он, не отрывая глаз и не замедляя машины. — Это же полный нокаут! Здесь есть все, что было у «Книжника Писателя», и даже больше. Вот, прочти пару страниц.

Однако Каллингем уже жадно уставился ему через плечо, а остальные подпрыгивали вокруг, пытаясь заглянуть в рукопись.

— Это о девушке, родившейся в Ганимеде без чувства осязания, — объяснил Флэксмен, все еще поглощая текст. — Она становится низкогравитационным акробатом, действие происходит по всей Солнечной системе, в нем есть известный хирург, но симпатия, с которой автор относится к этой девочке, то, как он вводит вас в ее внутренний мир… Она называется «Пойми мою боль».

— Это книга Полпинты! — возбужденно вскрикнула няня Бишоп. — Он рассказывал мне сюжет. Я положила ее последней, поскольку боялась, что она не слишком хороша и не так остроумна, как у других.

— Ну и вшивый же из тебя получился редактор, девочка! — счастливо фыркнул Флэксмен. — Калли, какого черта телевизор выключен? Мы должны сообщить эту хорошую новость всему Инкубатору!

Через полминуты сводящих с ума помех, во время которых Инкубатор узнал о победе Полпинты и отреагировал на нее странным гоготом и отборными восклицаниями, экран прояснился. Верхняя часть Полпинты — его глаз, ухо и динамик — была в центре экрана, окруженная со всех сторон двадцатью девятью яйцеглавами, вернее, их телеглазами, а чуть поодаль маячило измученное лицо мисс Джексон.

— Поздравляю, парень! — крикнул Флэксмен, хлопая над головой в ладони и энергично потрясая руками. — Как тебе это удалось? В чем твой секрет? Я спрашиваю потому, что, надеюсь, остальные не будут возражать, поскольку, мне кажется, твои друзья могут поучиться этому.

— Я просто был приклеен к диктописцу и дал волю могучему мозгу, — пьяным голосом сообщил Полпинты. — Я раскрутил Вселенную, как карусель, и сгреб все по порядку. Я увидел, что моя оболочка — огромный гульфик, и изнасиловал мир. Я уселся на трон Господен, пока тот отсутствовал, кормя архангелов, и надел его созидательную шляпу. Я… — Полпинты остановился, — нет, — уже медленнее добавил он, — это было не все, что я сделал. Вот что я вам скажу: я получил новый жизненный опыт. Меня похитили, и погоня в третьей части книги — это просто история моего похищения, немного измененная. А потом Зейн Горт забрал меня с собой в пару путешествий, что тоже мне помогло, фактически помогло гораздо больше, чем… но об этом я пока умолчу. Я хочу открыть вам настоящий секрет этой книги — ее самый глубокий внутренний секрет. Я вообще не писал этой книги. Это няня Бишоп.

— Полпинты, ты идиот! — вскрикнула девушка.

43

— Да, ты написала мою книгу, мамочка, — продолжал Полпинты, не обращая внимания на протесты девушки. Его пустой контур, казалось, заполнял экран. — Все произошло, когда я рассказывал тебе сюжет. Я думал о тебе каждую минуту, пытаясь сделать так, чтобы ты поняла. Пытался завлечь тебя, ведь ты — как та девочка из книги, которая не может чувствовать. Нет, я начинаю смущаться… В любом случае, это барьер, анестезия, а мы обходим его…

— Полпинты, — хрипло произнес Флэксмен, слеза стекала по его щеке, — я никому не говорил этого, но за победу в конкурсе полагается приз — серебряный диктописец, принадлежавший самому Гобарту Флэксмену. Я бы хотел, чтобы вы были сейчас здесь и получили его, а я смог бы пожать вам… да, пусть и так, хочу, чтобы вы были здесь, в самом деле хочу…

— Все в порядке, мистер Флэксмен. Нам не нужны никакие призы, правда, мама? И будет много возможностей…

— Нет, Богом клянусь, — проревел Флэксмен, поднимаясь. — Вы придете сюда немедленно! Гаспар, иди…

— Не нужно Гаспару идти! — громко пискнула мисс Блашес. — Минуту назад Зейн ушел забрать Полпинты. Он просил передать вам.

— Какой дьявол заставляет этого жестяного писаку думать, просто удивительно! — закричал Флэксмен. — Полпинты, мальчик мой, мы сейчас собираемся…

Фраза повисла в воздухе, поскольку в этот момент изображение на экране растворилось в помехах, а потом исчезло совсем. Звук отключился тоже.

Правда, все были так заняты поздравлениями друг друга с победой и поглощением различных напитков, что даже не заметили этого. Джо пришлось выдержать еще одну короткую схватку со своим братом, которому чем-то не понравилась скорость, с какой опустошались бутылки. С трудом поднявшись на ноги, старый алкоголик показал дрожащей рукой на бутылку виски, взятую Каллингемом.

— Вот, идет! — жутким, леденящим кровь голосом закричал он и пошел с налитыми кровью глазами за, как ему показалось, уплывающей через дверь бутылкой. — Вот она идет! — снова закричал Поп в полном отчаянии. Джо усадил его обратно в кресло.

Возбуждение уже несколько улеглось, и стали слышны обрывки разговоров.

Каллингем объяснил Гаспару:

— Так что, видишь, на самом деле все упирается в редакторское сотрудничество. Вид симбиоза. Каждому яйцеглаву нужен чувствительный человек, которому можно было бы рассказать свою книгу так, чтобы тот мог ее прочувствовать. Все зависит от того, чтобы подобрать соответствующего человека для каждого мозга. Вот работа, которой мне нравится заниматься! Это немного напоминает работу в бюро знакомств.

— Калли, детка, у тебя шикарнейшие идеи, — сказала Элоиза Ибсен, фыркнув, как великосветская леди, и взяв его за руку.

— Почему бы и нет, — согласилась няня Бишоп, хватая за руку Гаспара.

— Да, — с воодушевлением произнес Гаспар, — и когда-нибудь у нас снова будет словомельница с ее огромной памятью и ощущениями. Только подумайте, какие тройные возможности у нас появятся. Один яйцеглав, один писатель на двух ногах и одна словомельница — что это будет за команда!

— Не уверен, что словомельницы построят снова или будут так же широко использовать, — задумчиво возразил Каллингем. — Я программировал их большую часть своей зрелой жизни и, хотя никогда не имел ничего против них, меня всегда подавлял тот факт, что они мертвые машины, работающие лишь по формуле. Например, словомельницы никогда не смогут совершить банальную, но благословенную ошибку и написать о себе, как это сделал дуэт Полпинты — Бишоп. — Он улыбнулся Гаспару. — Ты удивлен тем, что я говорю, да? Но, понимаешь, хотя сотни миллионов людей жили или, по крайней мере, засыпали под властью словодури, никогда не было установлено, какая же часть эффекта достигается благодаря самой книге, а какая принадлежит чисто гипнотическому воздействию, опустошающему в итоге разум. Кто знает, может, сегодня — начало возрождения настоящей литературы. Литературы, которая захватывает, дает пищу уму и сердцу!

— Детка, сколько ты выпил? — беспокойно спросила Элоиза.

— Да, поосторожнее с этим виски, Калли, оно легко идет, когда весело, — посоветовал подошедший Флэксмен. — Послушайте, ребята. Когда Полпинты появится здесь, я хотел бы, чтобы все бросили свои занятия и зааплодировали ему. Не давайте ему чувствовать себя призраком на пиру. Зейн может притащить его в любую минуту.

— Мистер Флэксмен, они должны были быть здесь уже пять минут назад, если учесть, как этот робот гоняет, — высказал свое мнение Охранник Джо, делая несколько быстрых глотков, пока внимание его брата переключилось на древний серебряный диктописец, втаскиваемый из соседнего кабинета.

— О, я так надеюсь, что больше не будет похищении, — возбужденно пропищала мисс Блашес. — Если что-то случится с Зейном, я этого не вынесу!

— Есть различные виды похищений, — громко объявил Каллингем, знаком требуя новую выпивку. — Некоторые боятся их и осуждают. Другие рассматривают, как самую веселую встряску в жизни.

— О, Калли! — фыркнула Элоиза, хватая его за руку. — Эй, ты так и не показал мне ту резиновую суку. Думаю, мы должны сегодня вечером забрать ее домой, раз время за нее все равно оплачено. Есть некоторые пытки, при которых нужны две девочки. Калли, умничка, ты в самом деле называл ее Тить Уиллоу?

При этом ключевом слове женокен поднялся, все еще покрытый белой простыней с ног до головы, и пошел прямо на Элоизу.

Поп Зенгвелл оторвался от серебряного диктописца как раз в тот момент, когда Джо наливал солидную порцию коньяка. Старый ханыга снова начал трястись, глаза его расширились.

— Вот она идет! — взвизгнул он.

Флэксмен отшатнулся от приближающегося женокена в белой простыне.

— Сделайте с ней что-нибудь! — взмолился он, но тут опять глухо завопил Поп, и Флэксмен, уставившись на него, снова отшатнулся.

В это мгновение дверь распахнулась и в комнату вплыло серебряное яйцо, сделав по ней круг на высоте восемь футов. У него были маленькие глаз, ухо и динамик, подключенные напрямую без шнуров — очень странный сенсорно-моторный треугольник. Все это было установлено на небольшую серебряную платформу, из которой торчали две маленькие лапки с коготками, как руки гарпии. По сути, если это вообще было на что-то похоже, оно выглядело, словно металлическая бескрылая гарпия или серебряная сова-гидроцефал, созданная командой Пикассо, Чирико и Сальвадора Дали.

Когда яйцо облетело Флэксмена, тот повернулся вокруг своей оси, замахал, защищаясь руками, и завизжал тонким голосом. Потом белки глаз издателя закатились, и он медленно повалился навзничь.

Яйцо подплыло к нему, зацепив за лацканы пальто и смягчив падение.

— Не пугайтесь, мистер Флэксмен, — закричало яйцо, сев ему на грудь. — Это только я, Полпинты, переделанный Зейном Гортом. Теперь мы сможем пожать друг другу руки. Я обещаю не щипаться.

44

— Проект «Л» — это сокращенное «левитация», — объяснил Зейн, когда порядок был восстановлен и Флэксмена привели в чувство. — Потребовалась рядовая инженерная работа, без каких-либо оригинальных научных изысканий…

— Не верьте ему, ребята, — перебил, усевшись на плечо робота, Полпинты. — В этом парне только пятьдесят процентов жести, остальное — чистый гений.

— Тихо, я говорю, — мягко приструнил его Зейн. — Нет я просто использовал тот факт, что технологическая возможность создания антигравитационных полей, способных поддерживать небольшие объекты, существует уже несколько лет. Генератор поля находится у основания платформы Полпинты. Он изменяет поле и наклоняет его для полетов самым простым способом, который я через минуту объясню, точно так же, как управляет захватами, служащими Полпинте вместо рук.

Вообще-то вся эта конструкция, за исключением антигравитационной установки, могла быть создана больше ста лет назад. Даже в то время, когда мозги были извлечены и закрыты в футляры, им могли придать манипуляционные и двигательные функции. Но это не было сделано, об этом даже не подумали за все сто лет. Чтобы объяснить это удивительное белое пятно, я должен вернуться к Дэниелу Цукерторту и тому очень интересному влиянию, которое он оказал на свои творения. Этот старичок создал гораздо больше помех, чтобы не допустить развития собственных идей, чем даже можно себе представить.

Дэниел Цукерторт хотел иметь ничем не отвлеченные души, умы без всяких тел вообще. Сейчас, конечно, мы знаем, что ему это не удалось, поскольку у яйцеглавов есть тело, как у любого слона, амебы или робота — я имею в виду то, что у них есть нервная ткань, сокращенный набор желез, система кровообращения, пусть даже приводимая в действие изотопным насосом, пищеварительная и выделительная системы, зависящие от микрогенерации кислорода и от носимых футляром пищевых микроэлементов и микроотходов.

Однако Цуки, не желая, чтобы яйцеглавы думали о себе как о телесных созданиях, попытался подавить этот фактор и вывести его из их сознания, дабы те сконцентрировались на вечных ценностях и идеях, а не думали о том, как переделать реальный мир, едва станет скучно. Так что Цуки решил передернуть.

На столе Флэксмена начал мигать телефон. Отодвинув няню Бишоп, он поднял трубку, одновременно призывая Зейна продолжать рассказ.

— Что касается передергивания Цуки, — пояснял дальше робот, — то в первую очередь он выбрал для себя художников и писателей гуманитарного направления — мужчин и женщин, не заинтересованных в инженерии и не способных представить, например, руку в качестве пинцета или ковша либо ногу, походящую на колесо.

Во-вторых, на стороне Цуки была физиология, ибо мозг сам по себе ничего не чувствует: ни боли, ни чего-нибудь подобного. Дотрагивайтесь до мозга, даже пытайте его, и вы не добьетесь боли, лишь вызовете слабые ее ощущения.

Цукерторт дал своим заключенным мозгам только необходимый минимум чувств. Слух и зрение, но никаких более приземленных, телесных ощущений. И возможность говорить. Ему пришлось дать им это, чтобы человечество смогло узнать о духовных открытиях, сделанных из ничего.

Он составил правила Инкубатора так, чтобы не только яйцеглавы, но и другие думали о них как о беспомощных инвалидах, паралитиках. Цуки даже настоял на всевозможных устаревших правилах, таких, как ношение нянями масок, и хотел, чтобы яйцеглавы боялись любой деятельности, кроме умственной. Он сыграл на двух самых сильных человеческих чувствах: желания яйцеглавов быть вечно беспомощными и опекаемыми и желания, испытываемого уже обслуживающим персоналом, бесконечно нянчить, баловать и защищать.

Сейчас, мне кажется, мы все уже знаем, о какой потере мозги сожалели больше всего — о возможности манипуляции. Вот почему, едва начиная злиться, они обзывали людей обезьянами. Это указывает на глубочайшую зависть. Ведь даже обезьяны, представьте, могут хватать вещи, переворачивать их, крутить и, наконец, чувствовать…

— Зейн! — няня Бишоп, протестуя, возбужденно замахала рукой. — Я поняла, на что ты намекаешь, но это невозможно! Ты не можешь влезть внутрь яйцеглавов и приделать какие-то машины к их двигательным нервам.

Я сама об этом иногда думала, но никто, кроме Цукерторта, не мог сделать этого. Ни у кого нет и никогда не было достаточно умения, чтобы проникнуть внутрь их оболочек. Вот чего я до сих пор не понимаю из всего, что ты сделал, будь ты благословен, — как Полпинты управляет своим антигравитационным полем и когтями?

— Я и не говорю о проникновении внутрь оболочек, — ответил Зейн. — Я не говорю ни о чем столь сложном. Диктописцы — вот ваш ключ, как и мой. Если яйцеглавы могут управлять диктописцами, сказал я себе десять дней тому назад, то тогда с помощью соответствующих звуковых сигналов они смогут управлять искусственными руками и летным устройством, при этом не теряя способности говорить. Конечно, чтобы оперировать тремя сигнальными системами по одному каналу, потребовалась бы некоторая электронная ловкость плюс знание хотя бы трех иностранных языков (один — для общего контроля), но это не очень сложно.

Кроме того, яйцеглавы смогут использовать голос для управления различными приспособлениями — не только коготками и летными устройствами, а и молотками, пилами, кранами, космическими кораблями, бульдозерами, зубилами, ножами, микроскопами, ручками, кистями…

— Эй! — крикнул Флэксмен, закрывая рукой трубку телефона. — Не воруй моих писателей! Они должны сидеть в Инкубаторе и писать книги, а не гонять по всей Солнечной системе и рисовать вшивые картинки, копать канавы на Луне или выкладываться на резьбе по дереву.

— Вспомните похищение Полпинты, — возразил Зейн Горт. — Новые впечатления, несомненно, принесут вам лучшие книги.

— Ладно, ладно, но только после того как проконсультируетесь со мной, — издатель снова вернулся к телефонному разговору.

— То, что сказал Зейн Горт — чистая правда, — вставил Полпинты. — Я вышел из потустороннего мира через сто лет, я выплыл из своей жестяной могилы, и я знаю…

Тут с телеэкрана донесся взрыв гугуканья, воплей, шипенья и мяуканья, издаваемых восторженно наблюдавшими за Полпинтой остальными двадцатью девятью яйцеглавами.

Няня Бишоп сжала руку Гаспара.

— В Инкубаторе будет полнейший дурдом, — сказала девушка радостно и громко, чтобы расслышали все. — Мы будем тосковать по тихим дням, когда братки только вопили и пели. Появятся всевозможные приходящие сотрудники — нам придется снести стены. Установим рабочие скамьи, столы для пинг-понга, введем уроки жизни.

— Готов спорить, — поддержал ее Гаспар, — меня заставят приделывать антигравитаторы и манипуляторы к двадцати восьми яйцеглавам после того, как Зейн продемонстрирует процедуру на номере два.

— Да это совсем не трудно, Гаспар, — заверил робот. — И после первых нескольких сборок они сами смогут помогать тебе. Я придумал для них удивительную электромастерскую и целый ряд управляемых голосом инструментов, соответствующих захватам робота по разносторонности, силе и точности. Одна лишь мысль об удивительной деятельности, ждущей нас впереди, заставляет меня чувствовать себя только что построенным — фактически я вижу для себя новую, невообразимо пикантную перспективу на всю будущую жизнь. — Робот сделал паузу, его единственный глаз медленно повернулся вокруг и остановился. — Мисс Блашес, — сказал он розовой роботессе, — я хочу задать вам один вопрос и сделать далеко идущее предложение. Вы…

— Слушайте, все вы там! — скомандовал Флэксмен, отпрыгивая от телефона. — Пока вы тут хлопали друг друга по плечам и сюсюкали, я изучил все, что планируют остальные издатели — и уже делают! Новости разлетаются сразу, и позвольте мне сказать вам, что Рокет Хауз лучше немедленно сотворить какое-нибудь чудо или сворачиваться! Ученые Харпера придумали, как переделывать современные аналого-цифровые компьютеры в словомельницы! Хьютон Миффлин сделал то же самое с шашечно-логической машиной! Даблдей откопал десять тысяч потенциальных писак и выудил из них семь действительно многообещающих! Рэндом Хауз обыскал всю систему и обнаружил трех роботов, все время живших среди людей без металлических знакомств и в результате думающих, чувствующих и пишущих, как люди! На полках Протон Пресс стоит эротический роман о людях, написанный двухлетней роботессой из Франции, которая была построена для нелегальной проституции. У Даттона есть два произведения, созданные директорами издательств. Ван Ностранд размахивает серией переделанных под художественные книги уголовных дел, которые представили робопсихоаналитики. Джиббет Клэссикс находится в процессе перевода классики в сочную словодурь. Оксфорд Пресс открыла на Венере колонию художников, два поколения которых жили в полной изоляции от нотомельничной музыки, компьютерной абстрактной живописи и словомельничной литературы. И пятьдесят процентов обитателей колонии — писатели! Если мы не подожмем хвосты и не начнем работать каждый за двоих, то окажемся на улице! И вы, здоровые неуклюжие человеке- и роботояйцеглавы, вместе с ними! Горт, где следующая книга о докторе Вольфраме? Я понимаю все эти спасения и антигравитационные разработки, но ты должен был подать рукопись две недели назад!

— Одну минуту, — остановил издателя непроницаемый робот. Он заговорил с розовым существом своей расы: — Мисс Блашес, согласны ли вы заключить со мной партнерско-успокоительное соглашение, исключительное и вечное?

— О да, — воскликнула та, бросаясь на его нагрудник с гулким «бомм». — Я твоя, Зейн, вся и навсегда. До последней схемы. Все мои окошки, дверцы и розетки всегда будут открыты для тебя, любимый, в палящие дни и долгие ночные часы!

Полпинты слетел с плеча Зейна, всколыхнув воздух вокруг Флэксмена, который и глазом не моргнул, лишь заметил удивленно:

— Вы не знаете, какое облегчение чувствует человек, когда его детские кошмары сбываются.

Элоиза Ибсен подняла бокал.

— Калли, детка, — проникновенно провозгласила она, — мне кажется, это подходящий момент сказать всем, что твои пытки будут легализованы.

— Правильно! Друзья-рэкеты, мы с Элоизой вступили в брак одиннадцать часов назад. Сейчас она является хозяйкой половины моих акций и всего моего либидо.

Гаспар повернулся к няне Бишоп.

— У меня нет акций, и я не жестяной гений, — смутился он, — к тому же я слишком большой, чтобы летать. Но до последней своей клеточки я убежден, что ты тессная девушка, самая тессная во всей Вселенной.

— А я думаю, — сказала она, падая в его объятия, — что контакты у тебя зачищены не хуже, чем у Зейна Горта.