Избранные киносценарии, 1949–1950 гг.

М. Папава АКАДЕМИК ИВАН ПАВЛОВ

Ленинград… Раннее морозное утро. Почти нет пешеходов на еще пустынном Невском проспекте. Идет снег.

Громыхая, промчался снегоочиститель по трамвайным путям.

Размеренный гул ротационных машин… Свежий газетный лист отбрасывается на деревянную раму.

Выпускающий у телефона. Он старается перекричать шум машин.

— Да. Я задерживаю вторую полосу… Нет бюллетеня о состоянии здоровья академика Павлова…

Седая женщина с волосами, поднятыми по старинной моде высоким валиком надо лбом, стоит у окна. Внизу по улице метет поземка. Ветер крутит снежные вихри. Подъезжают и останавливаются у подъезда машины. Сверху, из окон, они кажутся похожими на жуков.

Большая комната, увешанная картинами русских мастеров. Это столовая Павловых.

Владимир Иванович — сын Павлова — в кресле. Скорбная группа учеников и сотрудников.

Седая женщина стоит у окна. Это Серафима Васильевна — жена Павлова.

Старинные часы под колпаком отбивают время. Тоненький звон бронзовых часов точно иголками покалывает сгустившуюся напряженную тишину перед высокими белыми дверьми, за которыми больной Павлов.

Мы видим Павлова таким, каким привыкли видеть его на фотоснимках и портретах последнего десятилетия: борода, седые кусты бровей, глубоко сидящие пронзительные и острые глаза. Чуть приметная усмешка в них. Павлов точно посмеивается над синклитом маститых врачей, толпящихся у его постели, и над своей собственной беспомощностью. Кто-то почтительно выстукивает ему спину. В отдалении стоит Семенов.

П а в л о в. Надо расширить летние вольеры. И зимние тесны. Засунули в ящик, где уж тут наблюдать!

С е м е н о в. Хорошо, Иван Петрович.

П а в л о в. Когда у меня лекция?

С е м е н о в. Послезавтра.

П а в л о в. Придется, пожалуй, перенести, а? — и он сердито смотрит на врачей.

Врачи тревожно переглядываются: где уж тут послезавтра…

— Иван Петрович, дорогой, дайте все-таки выслушать, — говорит один из них.

Некоторое время Павлов, поджав губы, отдается на волю врачей и снова не выдерживает:

— Да, пришлите-ка мне эту книгу Хоука. Возражает, а сам ни бельмеса. Английские благоглупости! Ну, что вы мне печень щупаете? Обычная простуда и больше ничего. Хватит, господа!

Павлов решительно натягивает одеяло, откидывается на подушки. Только сейчас впервые тень усталости, тень смертельной болезни проходит по его лицу.

Врачи вполголоса совещаются у окна.

Еще больше машин за окном. Группа людей стоит у подъезда.

Павлов лежит, закрыв глаза, и, словно борясь с недугом, он сжимает кулак и с силой опускает его на постель.

В комнату, где ждут решений консилиума, вбегает Милочка, внучка Павлова, — видно, пришедшая с гулянья. За ней гонится няня с шубкой и галошками в руках. Спасаясь от няни, Милочка пробегает гостиную. Топот ее детских башмаков гулко раздается в напряженной тишине комнаты. Вскочив с кресла, навстречу ей бросился отец, но Милочка уже распахнула дверь. Вместе с ней ворвалась в комнату больного Павлова ликующая, мажорная тема жизни. Она гремит в оркестре.

Навстречу ей — этому вестнику жизни — просияло лицо Павлова. Привстав, он протягивает Милочке руки. Сердито машет сыну — оставь, мол.

П а в л о в. Гуляла?

М и л о ч к а. Ага!

П а в л о в (зажав ее крохотные ручки в своих больших старческих руках). Замерз, воробей?

М и л о ч к а. Ни чуточки. (Покосившись на группу врачей, стоящих у окна). У нас во дворе ледянка, во какая!

Гостиная.

Открываются, наконец, двери, и группу вышедших врачей обступают ожидающие.

Павлов и Милочка одни.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну вот, Милочка, кажется, у нас теперь есть свободное время.

Но Милочка уже заинтересовалась редкостной игрушкой. Она берет банки из ящика, стоящего на кресле, и расставляет их рядами на столе. Павлов с улыбкой наблюдает за ее стараниями. Его взгляд скользит по столу, уставленному склянками с лекарствами, и останавливается на картине, висящей над постелью. Это пейзаж Левитана. Не то окские, не то волжские просторы. Вечер. Ширь… В музыке возникает тема старинной русской песни. Эта широкая музыкальная тема точно раздвигает рамки комнаты и звучит уже́…

…в песне грузчиков на окской пристани. Молодой Павлов в короткой студенческой куртке идет со старшим братом берегом Оки. Сумерки. Облака, окрашенные вечерней зарей. Силуэт далекой мельницы на горизонте. Кое-где над рекой клочья тумана, похожие на упавшие облака. Звучит песня.

И снова постель. Задумавшийся Павлов.

— Куда это я шел? — шепчет он про себя.

Окраина Рязани. По дощатому тротуару идут Иван и Дмитрий Павловы.

Два старика в валенках, хотя и летняя пора, сидят с клюками на завалинке. Покосились вслед.

П е р в ы й. Это чьи ж студенты?

В т о р о й. Отца Петра нашего сыновья. Три сына, а приход передать некому.

Зазвонили ко всенощной. Старики снимают картузы и крестятся.

Идут Иван и Дмитрий…

Простоволосая баба гоняется по булыжной мостовой за испуганно кудахтающей курицей.

Деревянные домики с крылечками. Девчата у ворот лузгают семечки.

Звонят ко всенощной.

И в а н. Сонное царство! Скажи, Митя, а у тебя не бывает во сне, что ты торопишься, бежишь со всех ног, а сам ни с места. Страшно ведь.

Д м и т р и й (улыбнувшись). Бывает, после мамашиных блинов только.

И в а н. Ты знаешь, а у меня это и наяву. Такое ощущение, что я должен торопиться, торопиться, и ведь сам еще не знаю куда! Жизнь-то ведь одна, понимаешь? И надо прожить ее по-настоящему, по-человечески.

Впереди возвышается тяжелый каменный дом. Сияет вывеска «Телегин и сыновья». Братья останавливаются у дома.

И в а н. Ты подожди, я скоро.

Он толкает калитку. Оглушительный собачий лай. Работник держит пса, норовящего броситься на вошедшего.

Вдали садовник трудится у яблони.

Иван Павлов идет огромным яблоневым садом. И так хорошо это осеннее изобилие сада, такая сила плодородия, сила жизни в нем, что он останавливается восхищенный.

Старик-садовник подходит с ножницами в руках. Доволен восхищением Павлова.

Душно в спальне Телегина. И сюда проникает унылый вечерний звон. Огромная дубовая кровать. Перины, подушки… А сверху маленький сухой старичок. Он ловит ртом ускользающий воздух. Перед ним стоит дородная старуха.

С т а р у х а (крестится). Причастился бы, Архип Семеныч, отец Петр уже здесь с дарами дожидается.

Т е л е г и н (раздраженно). Подождет. По-до-ждет! Сынка его ко мне сначала. Все же доктор… петербургский.

С т а р у х а. Суета все на уме.

Т е л е г и н. Молчи, дура, молчи.

В сопровождении старухи Павлов проходит через узенькую, заставленную сундуками комнату. Здесь в епитрахили сидит отец Петр.

П а в л о в. Отец?

О т е ц П е т р (сердито). Я, а то кто же! Иди. Тебя вперед требует. Смерть уж в глаза, а все о мирском думает. Иди.

В спальню Телегина входит Павлов и с ним высокий узкогрудый человек. Он наклоняется и целует руку Телегина:

— Не лучше ли вам, батюшка?

Т е л е г и н. А вот и не умру вам на зло. Вот он вылечит. Уходите.

Павлов и Телегин одни.

Т е л е г и н. Воздуху вот нехватает. Всем хватает, а мне нет. (Усмехаясь.) А ведь ты ко мне Христа славить ходил с семинарией своей.

П а в л о в. Как же, помню. Пироги у вас хороши были.

Т е л е г и н. Хороши, значит? Ну вот и отблагодари.

Павлов выстукивает больного, слушает сердце, качает головой.

Т е л е г и н. Помирать, значит. Ма-арфа!

Старуха в дверях.

Т е л е г и н. Вот ему сто рублей вынеси за честность. Наши-то тысячи с меня выманили. Сволочи! Спасенье обещали. Отца Петра ко мне.

М а р ф а. Да здесь он.

Павлов складывает стетоскоп, прячет в карман.

Т е л е г и н. А ты погоди, ты мне вот что скажи — а дальше-то что, а?

Привстав и судорожно вцепившись в руку Павлова, он смотрит на него с надеждой и страхом.

Только сейчас мы видим отца Петра, стоящего в дверях.

Т е л е г и н. Не веришь, видно? А в чего ж ты веришь? Может быть, есть такая вера у петербургского доктора, что поможет купцу умереть? (И снова тень надежды на его лице.)

П а в л о в (улыбнувшись). В человека, в разум его!

Т е л е г и н (растерянно). В человека? (Хмыкает неодобрительно.) Человек — он свинья! Ты не съешь — тебя съедят. Так уж устроено. Я вот братневу семью по миру пустил. Нет, без бога мне нельзя. Нельзя мне без бога!

— Во имя отца и сына и святого духа, — слышится торжественный возглас отца Петра. Он медленно проходит по комнате, кладет дароносицу на стол, отгребает склянки с лекарствами. Налагает епитрахиль на голову купца. Делает знак сыну уйти.

Павлов отходит к окну, за которым виднеется сад и яблони. Останавливается. С пристальным любопытством наблюдает за этой сценой. Не может уйти.

— Ныне отпущаеши раба твоего, — торжественно произносит отец Петр.

Т е л е г и н (из-под епитрахили). А сынок-то у тебя не верит. А чья вина, отец Петр?

И вдруг кричит Павлову, стоящему у окна:

— А ты, ты почем знаешь, жить мне или нет? Ты что, бог, что ли? А не бог, так молчи. Все мы рабы его, все…

И он ловит руку отца Петра. Целует ее. Привстав, смотрит в окно:

— Яблок нынче тьма какая. — Задыхается. — Это зачем же?

О т е ц П е т р (гневно). Не богохульствуй, причастия лишу.

Т е л е г и н. Мне значит, помирать… А солнце светить будет… И сады стоять? (Задыхается.) Это зачем? Для тебя, что ли? Для кого?

П а в л о в (тихо). Какая же злоба в вас бушует, господин Телегин. Да, сады будут стоять…

Т е л е г и н. Ан врешь. И не будут. Не будут! Марфа!

Снова появляется в дверях старуха.

Т е л е г и н. Сад, сад… срубить!

Ужас на лице старухи.

О т е ц П е т р. Опомнись, Архип Семеныч!

Т е л е г и н (старухе). Кому сказал? Работников пошли сейчас же!

О т е ц П е т р. Уйди, Иван, уйди! (Подойдя к сыну, толкает его к выходу.) До чего человека довел.

Телегин, собрав последние силы, поднимается с постели, держась за окружающие предметы, доползает до окна. Гневный стоит отец Петр у дверей.

Павлов идет садом. Останавливается.

Растерянные лица работников. Топоры в руках. В тревоге застыла на пороге жена купца. Садовник закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как погибнет плод всей его жизни.

Высохший Телегин появляется в окне, кричит:

— Осмелели, сволочи! Руби, говорю! Руби!

Лицо Телегина. Злая радость на нем. Слышны гулкие удары топоров. И вдруг, пошатнувшись, он падает вкось.

И сразу облегченная тишина наступает в саду.

Садовник трогает пальцем глубокую рану на дереве, и слезы катятся по лицу старика.

Потрясенный стоит Павлов. Попрежнему мерно, уныло звонит колокол ко всенощной.

И вдруг шуточный плясовой мотив.

Дмитрий поет «Семинариста» Мусоргского.

Гитара в руках Дмитрия. Стол, полный домашних яств. В дальнем углу комнаты Иван.

Д м и т р и й. Занятный купчина. А сто рублей напрасно не взял. Ей-богу, напрасно. (Подцепив на вилку грибок, пробует).

Входит мать, улыбаясь, смотрит на него.

М а т ь. Небось, в Петербурге вашем лучше?

Д м и т р и й. Нет, мать. Ни грибов, ни лугов там нет. (Подмигнув Ивану). Одни курсистки стриженные, и все курят и живут совершенно одни.

М а т ь. И как это дозволяют только?

Хлопает калитка. Мать кидается к двери. Отстранив ее, проходит отец Петр. Запирается у себя в комнате, брякнув задвижкой.

М а т ь. Поссорились, что ли?

П а в л о в. Нет еще.

Из комнаты, где заперся отец Петр, слышится грохот. Что-то тяжелое падает на пол. Еще раз.

М а т ь. Господи, владыка живота моего!

Иван решительно подходит к двери. Долго стучит. Наконец, отец Петр открывает. Странные глаза у него. Сбились волосы. Книги на полу.

О т е ц П е т р. Что тебе?

М а т ь. Ужинать иди, ждем ведь.

О т е ц П е т р. Не буду я.

Хочет захлопнуть дверь, но Иван уже вошел в комнату. Отец Петр подходит к полке, и одна за другой летят на пол книги…

Белинский…

Чернышевский…

Писарев…

Иван наклонился и невозмутимо поднимает их по очереди. Открывает одну. Подчеркнутые строки: «Есть в человечестве только одно зло — невежество. И против этого зла есть только одно лекарство — наука».

П а в л о в (улыбнувшись). Ведь это же ты подчеркнул, отец, твоя рука.

О т е ц П е т р. Моя рука. Моя вина! (Стукнул себя в грудь.) И вот плоды! (Ткнув пальцем на Ивана.) Он теперь, мать, судьей себя считает над всеми, превыше бога! А мог ведь вас в семинарии оставить. Не пустить в Петербург!

Схватив Ивана за куртку, он трясет его:

— Человек! Человек! Купец вот усомнился, и что ж, сад велел срубить. Вот об этом ты подумай. Срубят все сады свои. Оскудеет вертоград человеческий! Как ему жить, человеку твоему? Где законы? Здесь, что ли?

Он размахивает вытащенной с полки книгой. Сует ее матери.

— Сожги ее, мать, сожги. Яд здесь великий.

Ничего не понимающая мать стоит, вытирая слезы передником. Отец Петр рванулся мимо нее в кухню, где пылает затопленная печь. Вслед за ним Иван.

М а т ь (в ужасе). Опомнитесь, вы!

Иван стоит перед отцом. Ярость в глазах. Побелели губы. И опущенные вниз руки сжаты в кулаки.

Так стоят они друг против друга — коренастые, яростные, похожие. И Иван побеждает. Глянув в бешеные глаза сына, отец Петр молча отдает ему книгу. Садится, тяжело дыша, на сундук. Молчит. Пылает огонь в печи.

Стоит мать.

Павлов разглаживает смятый титульный лист книги: «И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга».

О т е ц П е т р. Занесся ты, Иван… Набрался ума в Петербурге… дерзок очень…

П а в л о в (усмехнувшись). Так ведь ты сам причастия его лишить хотел?

О т е ц П е т р. То я — иерей… А ты кто? По какому праву людей судишь? Смотри, не споткнись!

П а в л о в (тихо). Не споткнусь, батя.

Точно нового, незнакомого ему человека разглядывает сына отец Петр.

— Так вот ты какой вырос! — тихо произносит он. И есть в этой реплике неожиданный оттенок восхищения.

Петербург. Невский восьмидесятых годов. Несмотря на позднее время, проспект заполнен оживленной толпой… Новогодняя ночь — об этом свидетельствуют зазывные рекламы ресторанов…

Покрывая шум новогодней улицы, бьют одиннадцать заснеженные часы городской думы…

Узкая студенческая комната. У двери под занавеской женские платья. Стол, уставленный закусками, бутылками. В кресле, у стола, Дмитрий Павлов. Гитара в руках:

Дмитрий поет глуховатым тенором, вскинув брови, чуть трогая струны гитары.

А вот и хозяйки: Сима, с тяжелыми косами вокруг головы, и вострая стриженая Киечка. Кроме них, на колченогом диванчике, одну из ножек которого заменяет стопка книг, сидят Петрищев — румяный, жизнерадостный толстяк, и худой студент в очках и косоворотке. За окном в свете газового фонаря падает густыми хлопьями снег. Дмитрий кончает петь. Звучит последний аккорд гитары.

П е т р и щ е в. Браво! Вот уж не думал, что у химиков есть душа.

Д м и т р и й (улыбнувшись). Очевидно, есть. Впрочем, вот Иван вообще сомневается в наличии такого органа.

П е т р и щ е в. Позвольте, почему органа?

С т у д е н т. А что же это такое, позвольте полюбопытствовать?

П е т р и щ е в. Ну, просто привычное понятие.

С т у д е н т (вскочив и размахивая руками). Я считаю, что мы не имеем права на привычное, мы должны…

П е т р и щ е в. Хорошо, хорошо, не имеем, сдаюсь…

К и е ч к а (жалобно). Хоть под Новый год без споров, господа. Ей-богу, надоело!

П е т р и щ е в. Золотые слова! (Взглянув на часы.) Но ведь уже одиннадцать. Где же этот злосчастный доктор медицины?

Д м и т р и й. Иван будет. Он в лаборатории.

П е т р и щ е в. Опять в лаборатории? Не понимаю, что он хочет? Кончил университет с золотой медалью — мало! Кончил Медико-хирургическую академию — мало! Теперь вот засел в клинике у Боткина. Ведь это, господа, если все своими руками перетрогать, и жизни нехватит. Ей-богу! А пожить-то как хочется!

Д м и т р и й (иронически). А казенной квартиры с дровами вам не хочется?

П е т р и щ е в (обрадованно). Хочется. Ей-богу, хочется. И что ж тут плохого? Суешь их в печь сколько угодно, а они казенные!

И это вырывается у него с такой предельной искренностью, что все хохочут. Не смеется только Сима. Нахмурясь, она плетет косичку из бахромы скатерти.

С и м а (Петрищеву). По-моему, вы просто недолюбливаете Ивана Петровича.

П е т р и щ е в. Я?

К и е ч к а. Я тоже не понимаю. Как это можно сидеть сегодня в лаборатории? Да еще в больнице. Брр!

П е т р и щ е в. Я не люблю Ивана? Хорошо! Я предлагаю отправиться к нему в лабораторию. Магомет не идет к горе, пусть гора идет к Магомету.

Некоторая растерянность и взрыв хохота.

— А что ж!

— Идея!

С и м а. Это, наверно, неудобно.

К и е ч к а. Нет уж, поехали!

Смеющаяся компания разбирает пальто. Петрищев упрятывает бутылки в карманы.

Ночь. Тихий, заснеженный двор больницы. Вдали корпуса клиники.

Плачущую женщину двое ведут под руки. Должно быть, муж и сын. Они направляются к полуподвалу, на котором дощечка:

Навстречу им человек в халате и докторской шапочке на седеющих волосах.

Ж е н щ и н а (сквозь слезы). Скажи, мил человек, здесь что ли покойницкая?

Б о т к и н. Нет, вам туда.

Они отходят. Слышатся всхлипывания женщины и успокаивающий голос:

— Ну что, мать, поделаешь, бог дал, бог и взял.

Боткин смотрит им вслед. Печальное лицо Боткина.

Лаборатория. Павлов записывает что-то за столом. Служитель Никодим подсовывает ему тарелку с едой. Павлов машинально ест. Усмехается:

— Твое дело, собственно, собак кормить.

Н и к о д и м (с угрюмой рассудительностью). Собака — она хоть лает. А вам не дай, так вы и три дня есть не будете.

Молодое щекастое лицо Никодима полно непоколебимого достоинства.

Согнувшись, Боткин спускается в подвал лаборатории. Навстречу ему порывисто встает Павлов:

— Наконец-то. Есть чем порадовать, Сергей Петрович. Такой опыт…

Б о т к и н (устало). Опыт… Хорошо, посмотрим.

Он садится у стола, опустив голову, и закрывает лицо руками. Павлов растерянно стоит над ним.

Б о т к и н. Вы меня извините, Иван Петрович. Я сегодня в нервах. У меня больной умер. И надо же, под Новый год.

П а в л о в. Но ведь вы спасли сотни, тысячи жизней.

Б о т к и н. Сотни спас, а эту вот нет… Бог дал, бог и взял… Нет, не бог, а я, Боткин. И к этому врач не смеет привыкнуть. Лучший врач России? Ни черта он не знает, этот ваш Боткин! Вас я не стесняюсь, как самого себя.

Пауза. Встав из-за стола, Боткин долго расхаживает по комнате. Маленькие окна полуподвала затянуты изморозью. Посреди комнаты висит лампа, отбрасывающая широкий круг света… Коренастый, широкогрудый стоит у стола Павлов, молча наблюдая за вышагивающим по комнате Боткиным. Позади него колбы, пробирки — нехитрое оборудование маленькой лаборатории. Из каморки сбоку выглядывают морды подопытных собак. Боткин, наконец, прекращает свое хождение. Стоит, задумавшись, усмехаясь чему-то своему.

Б о т к и н. Ну вот и останутся от меня капли доктора Боткина. И все… Я не о славе. Бог с ней. Но мы ведь практики. Мы видим следствия… А причины? Причины нащупывает кто как может. И как же все-таки мы мало знаем о человеческом организме… Ведь вы вот здесь, в этой лаборатории, два новых нерва в сердце открыли. И никто не подозревал даже, что они существуют. (Повеселев.) Да, да. Вы на верном пути. И уж так его и держитесь. Нервизм — это, знаете, столбовая дорога для физиолога… (Задумчиво.) Только вот уходить вам отсюда нужно…

П а в л о в (взглянув на часы). Нет, нет, ничего.

Б о т к и н (улыбнувшись). Я не о том. Тесно вам здесь. И рад бы держать… И нужны вы мне вот как… А не смею…

П а в л о в. Здесь у вас, в клинике, я многому научился. И я дорожу каждой минутой, проведенной с вами.

Б о т к и н. Тем лучше. Но как почувствуете, что пора… сами скажите… Опечалюсь, но провожу… И шапкой помахаю. (Взглянул на часы.) Батюшки, да ведь Новый год сейчас… Заболтал вас совсем… А спирт у вас есть?

Компания, приехавшая за Павловым, пробирается сугробами. Прильнули к маленькому окошечку лаборатории. Слышится возмущенная реплика Киечки:

— Ну, это уж слишком. Они ведь там пьют!

Боткин поднимает мензурку со спиртом:

— За вас, за ваши успехи. Вам, видно, многое дано. Но помните — с вас многое и спросят. И первый — я!

— Господа, что же это? Позвольте… — Никодим пытается оттеснить ворвавшуюся компанию.

Отстранив Никодима, молодежь гурьбою вваливается в лабораторию.

Пауза. Вдруг хором:

— С Новым годом! С новым счастьем!

Собаки откликаются ожесточенным лаем.

Д м и т р и й. Прошу извинить, профессор.

Б о т к и н. Ничего, ничего… Ваше дело молодое… Желаю счастья, господа!

П а в л о в. Сергей Петрович, куда же вы?

Б о т к и н. Спасибо! Привычка, знаете, ночной обход… А сегодня особенно.

Тихий заснеженный двор больницы. Высокий и прямой Боткин шагает к виднеющимся вдали корпусам. Идет снег…

Тяжелые белые хлопья свисают с деревьев Летнего сада. Занимается заря.

Павлов и Сима идут заснеженной аллеей. Как всегда, Павлов шагает широко и размашисто. Сима с трудом поспевает за ним.

С и м а. Ну вот и первый день нового года.

П а в л о в. Странно ведь говорят, Сима, — с новым годом, с новым счастьем! А ведь счастье-то должно быть одно. В чем, по-вашему, счастье?

Павлов резко останавливается.

С и м а (чуть улыбнувшись). Так сразу. Это трудно, Иван Петрович.

П а в л о в. По-моему, счастье — это знать и уметь.

Он все убыстряет шаг, как бы стараясь попасть в ритм быстро бегущим мыслям.

— Иногда я бог знает что возмечтаю, а иной раз такая неуверенность нападет… Надо приучить себя думать и ограничивать себя и тренировать волю, как мышцы. Вы занимались гимнастикой?

В глухой аллее целуются мастеровой с девушкой. Павлов и Сима мчатся мимо. Мастеровой усмехается, кричит вслед:

— Эй, на пожар, что ли? Так разве гуляют?

Павлов, промчавшись по инерции еще несколько шагов, останавливается, смущенно улыбается.

— Простите, ради бога. Я ведь, действительно, очень быстро хожу. Это помогает думать. Но ведь вы… ни разу не отстали. Дайте руку!

Он протягивает ей свою широкую мужскую ладонь. Сима чуточку испуганно смотрит на него и нерешительно, но покорно протягивает ему руку. И тут случается нечто совсем неожиданное. Павлов профессиональным жестом медика берет ее руку и, нажав большим пальцем вену, слушает пульс.

Налетевший ветер треплет волосы Симы.

П а в л о в. Никаких перебоев. А ведь мы очень быстро шли. Полный пульс. У вас превосходное сердце.

Оскорбленное лицо Симы. И тут Павлов неожиданно добавляет:

— Вы знаете, я не мог бы полюбить женщину с плохим сердцем.

Изумление, радость и какая-то растерянность на лице Симы. И и друг она весело смеется:

— Иван Петрович, миленький… да ведь вы же каламбурами разговариваете.

П а в л о в (очень смущенно). Возможно… но я, право, не хотел. Нам, кажется, сюда.

С и м а. Нет, в обратную сторону.

И вот притихший, смущенный Павлов уже медленно идет с Симой по аллее. Взглянув на Павлова сбоку, — он идет хмурый сосредоточенный, проклинающий себя за этот неожиданный каламбур, — Серафима сама тихонько берет его под руку.

Навстречу им идут мастеровой с девушкой. Радостью светятся их лица.

Шумят деревья в саду.

Квартира Павловых.

Ветер за окном. Капли дождя стекают но стеклу.

Вечер. Старинная фарфоровая лампа на длинной ножке освещает стол, на котором два прибора.

Немного постаревшая Серафима Васильевна сидит в кресле, накинув платок. Как и в большинстве петербургских квартир, осенью здесь холодно. Задумавшись о чем-то, Серафима Васильевна ежится под платком. Подошла к маленькому столику. Открыла альбом. Улыбнулась.

Вот Павлов в день их свадьбы.

Вот он в лаборатории у Боткина.

Серафима Васильевна и Павлов на фоне немецкого города.

— Мама!.. — слышится детский голос из соседней комнаты.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты еще не спишь, Володя?

Г о л о с В о л о д и. Нет. А можно мне папу подождать?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Нет, Володенька, надо спать. Папа в институте.

Г о л о с В о л о д и. С собаками? А я не боюсь собак.

Звонок. Серафима Васильевна радостно идет к двери. Володя в рубашонке выскакивает из детской.

Входит Званцев. Это еще молодой человек с большим выпуклым лбом и мягким, несколько женственным ртом. На его макинтоше и шляпе капли дождя.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (удивленно). Глеб Михайлович? Что-нибудь случилось?

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович просил передать, что он задержится. Мы всё оперируем, и всё неудачно.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. А вообще это возможно? Ну, скажите мне, Глеб Михайлович! Скажите откровенно!

Званцев стеснительно улыбается:

— Видите ли, казалось бы, нет. Но я верю ему.

Званцев надевает шляпу.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Да куда же вы? Посидите, ведь дождь.

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович будет сердиться. Я ведь ассистирую.

Серафима Васильевна закрывает дверь и, зябко поежившись, идет в комнату.

Попрежнему шумит ветер за окном и мерно постукивают капли дождя.

Дождь. Ветер. Туман. Званцев входит в ворота, над которыми надпись:

Придерживая от ветра дверь, дворник глядит ему вслед. В глубине дворницкой женщина вяжет чулок.

Ж е н щ и н а. Это чей же?

Д в о р н и к. Павловский.

Ж е н щ и н а. Что ему больше всех надо, Павлову-то? Все уж ушли, а этот все режет. Собак перевел, страсть. А все в обдергайчике ходит.

Операционная. У стола Павлов и двое его помощников — Забелин и Званцев. Павлов оперирует.

— Скальпель, — командует он.

Забелин подает скальпель.

— Зажимы.

Но Забелин стоит неподвижно. Павлов поднимает голову.

— Ну-с?

З а б е л и н. Нет пульса, Иван Петрович.

З в а н ц е в (вытирая пот со лба). Четвертый час оперируем. Он отходит к окну и дрожащими от усталости руками вынимает папиросу.

П а в л о в. И двадцать четыре будем оперировать. Подготовьте новую собаку.

З в а н ц е в. Мы израсходовали всех животных. И смету за год. А щедрость министерства вам известна.

Павлов ожесточенно стаскивает халат.

— А, чорт! — шепчет он, запутавшись в тесемках, и, разорвав их, швыряет халат.

Входит Никодим. Оглядывает всю группу и, покачав головой, берется за ручку стола и увозит погибшее животное.

В мрачной тишине операционной тихонько поскрипывают колесики стола.

Стоя подле двух рукомойников, Званцев и Забелин моют руки после операции.

З а б е л и н (прислушавшись). Тихо как, а ведь раньше отбоя не было от желающих посмотреть.

З в а н ц е в. Да мы, кажется, становимся посмешищем. В Академию показаться нельзя. Анатомы, хирурги просто в лицо смеются.

П а в л о в (стоя в дверях, уже в пальто и шляпе). Смеются? Ну, так мы им еще такую фигу покажем, вот этакую. (Сложив руку в кукиш, он потрясает им в воздухе.) А силком вообще никого не держу! (Кричит, наступая на ассистентов.) Уходите! Ну, что ж вы не уходите?

Столовая Павловых. За столом — Павлов, Серафима Васильевна, гимназист Володя и маленькая девочка. Повязанная салфеткой, она старательно ест, с трудом засовывая ложку в рот.

П а в л о в. Неужели ты не можешь покормить ребенка?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ведь ты же сам говорил, что ребенка надо приучать к самостоятельности.

Подают второе. Серафима Васильевна кладет кусок на тарелку мужа. Павлов начинает резать и резко отодвигает тарелку.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Но ведь ты ничего не ел!

П а в л о в. Это нельзя есть.

В о л о д я (нагнувшись над тарелкой). Просто у тебя опять что-нибудь не ладится с собаками. А мы тут не при чем.

Павлов резко оборачивается. Кажется, что сейчас будет гроза. И вдруг он смеется:

— Ты прав, не ладится.

Встав, он подходит к сыну, обнимает его:

— Вот ведь защитник вырос!

П а в л о в (снова за столом). Ты, понимаешь, Сима, вот я ем мясо…

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты же уверял, что его невозможно есть?

П а в л о в (целует ей руку). Лежачего не бьют. Но вот как желудок обрабатывает это мясо, — неизвестно. Ты понимаешь, — основа основ, а неизвестно. И эта операция позволит, наконец, нам проникнуть в тайны пищеварения. Мы должны изолировать часть желудка, не перерезав ни одного нерва.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Прости, Иван, но, может быть, ты хочешь невозможного. Никто в Европе не смог этого сделать. Даже Гейденгайн!

П а в л о в. Европа, Гейденгайн?! Почему это предел? А нам нужно! Мы должны это сделать… Ты понимаешь, это будет лаборатория жизни! (С мрачной задумчивостью на лице.) А за мной гонится смерть. Собаки не выживают… Ты думаешь, я не спрашиваю себя, по какому праву я стал палачом… Но ведь не для забавы же! (Почти кричит.) И я подавляю в себе этот страшный упрек… У нас уже не осталось животных. И мы израсходовали смету за год. Да, кстати, я получил жалованье…

Он вынимает из кармана пакет и передает его жене. Встает, прохаживается. Останавливается у окна, печальный, потухший.

— Я даже ночью во сне оперирую. И снова стол и собаки! Но я должен это сделать. Должен!

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Знаешь что… (Кладет ему в карман пакет с деньгами.) Я сэкономила в этом месяце. Я обойдусь.

П а в л о в. Правда?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ну, конечно, правда!

П а в л о в. Милая!

Обнимает жену и вдруг срывается с места.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты куда?

Голос Павлова доносится уже из передней:

— Мне предлагают партию превосходных собак. Я быстро.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Да уж медленно ты не умеешь.

Та же комната. Вечер. Серафима Васильевна чинит курточку сына. Входит кухарка, тощая старая дева с ликом византийской святой.

— Серафима Васильевна, мне денег на завтра.

Серафима Васильевна судорожно роется в ридикюле, протягивает какую-то мелочь:

— Вы уж обойдитесь, Фенечка, а завтра я достану.

Кухарка берет деньги и недовольно поджимает сухие бескровные губы.

— Господа тоже называются, — бормочет она, выходя.

— Экая скверная баба, — шепчет Дмитрий Петрович, снимая пальто в передней. Он входит в столовую в тот момент, когда Серафима Васильевна вынимает из шкатулки старинную брошь. Услышав его шаги, Серафима Васильевна захлопывает шкатулку и зажимает брошь в руке.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Дайте-ка сюда!

Он подходит и, насильно разжав руку Серафимы Васильевны, опускает брошь в шкатулку.

— Как вам не стыдно?

Он вынимает деньги и кладет их на стол.

Серафима Васильевна сидит за столом, и слезы ручьем катятся по ее лицу.

— Я не могу больше брать у вас. Я даже не знаю, когда мы расплатимся.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Это все чепуха. У Ивана большая судьба. Я в это верю. Нужно потерпеть, Сима.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я верю, но мне все-таки трудно. И меня особенно мучает, что мы здесь у вас. Вам нужно свою семью заводить, а не с нами возиться. Ведь вы уже профессор…

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Да, да. Ординарный профессор химии. Ор-ди-нар-ный!

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Перестаньте, Дмитрий.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Я ведь без горечи. Я, действительно, только спутник. Спутник большой планеты — Менделеева. А вот Иван — он сам планета. Понимаете? И вы с ним пойдете до конца. И вот за это вам спасибо.

Он наклоняется и целует ей руку.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Вы как-то всегда во-время, Митя.

И снова операционная. Павлов оперирует. Склоненное над столом лицо Павлова. Вздулись вены на висках. Капельки пота на лбу…

Бьют часы. Старинные часы-шкаф. Густой, тяжелый звон гулко раздается в вестибюле института. В углу, в полумраке, сидит на диване Серафима Васильевна в пальто и шляпе. Перед ней дверь в операционную. Матовые стекла. Тени людей за ними. На скамейке подальше — Никодим. Перед ним ящик, наполненный «рюхами» и «битами» — нехитрым инвентарем игры в городки. Никодим обстругивает ножом городки. Примеряет их по руке.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Долго еще, Никодим Васильевич?

Н и к о д и м. Без малого четыре часа операция идет. И ведь который раз? Счет потеряли…

Поглядев на взволнованное лицо Серафимы Васильевны, добавляет:

— А вы вот почитайте пока.

Сняв с часов затрепанную книжку, он протягивает ей. «Графиня-нищая или торжество справедливости» — значится на обложке книги.

Чуть улыбнувшись, Серафима Васильевна перелистывает книгу.

Медленно, равномерно движется маятник часов. Невидимые в своем движении, опускаются вниз тяжелые медные гири. Бьют часы. Неподвижно сидит Серафима Васильевна, и только широко раскрытые глаза да стиснутые руки выдают ее волнение.

И вот открываются, наконец, двери операционной. Медленно, чуть пошатываясь, выходит оттуда Павлов. У него усталое, изможденное лицо, устремленный в одну точку взгляд. Видно, что мысли витают где-то далеко-далеко. Останавливается, прислонясь к косяку двери.

Серафима Васильевна, вскочив, замирает в ожидании. Неужели опять провал? Мрачное лицо Никодима. Он молча идет в операционную.

И вдруг улыбка сверкает на липе Павлова.

— А говорили — не выйдет! — гремит он, подняв вверх кулаки. И только тут понимает, что перед ним стоит Серафима Васильевна.

— Это ты, Сима? А говорили — не выйдет!

Прижав к себе Серафиму Васильевну, он вальсирует с ней по коридору.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я ведь молилась, Ваня, стыдно сказать, о здравии собаки.

П а в л о в (весело усмехнувшись). Не без божьей помощи, значит.

В дверях операционной показывается Никодим, везущий на столе оперированную собаку. Сзади усталые, но сияющие Званцев и Забелин.

П а в л о в (Никодиму). Смотри мне, чтоб выходил. Чтоб она бегала! Чтоб прыгала!

Н и к о д и м. Не первый год в науке.

П а в л о в (Званцеву). А говорили — не выйдет! Ну, что, господа?!

И, увидев ящик с городками, он хватает «биту», прицеливается…

Павлов во дворе Института. Сияющий Павлов с развевающейся по ветру бородой.

— Ставьте паровоз! — командует он.

Званцев выставляет в отдалении городошную фигуру.

П а в л о в. Анатомы не верят?! Ставьте колодец!

Званцев выставляет следующую фигуру.

П а в л о в (поплевав на левую руку). А мы им фигу-с!

И снова гудящая палица сносит всю фигуру. Званцев даже подпрыгивает, спасаясь от взвившейся вверх чурки.

И, точно продолжая настроение этой сцены, гремит оркестр. Что-то оглушительное и веселое орут трубы.

Но невеселы люди в серых шинелях, шагающие по мостовой. Молча провожает их глазами публика, толпящаяся на тротуарах.

Никодим в форме рядового идет по Невскому. Вот он останавливается и, вытянувшись, козыряет офицеру. В левой опущенной руке какой-то большой пакет.

Проезжает коляска. Проходит дама с кривоногой таксой, ковыляет на костылях георгиевский кавалер.

Идет Никодим. Снова козыряет. Глухо, уже удаляясь, звучит оркестр. Виден хвост уходящей пехотной колонны.

На углу кричат газетчики:

— Сражение в Маньчжурии!

— Последние новости с театра военных действий.

Хмурые и задумчивые лица прохожих провожают уходящую колонну. Надрываются газетчики.

Никодим входит в лабораторию. Она выглядит совершенно по-новому. Десяток собак в станках. На стенах таблицы, диаграммы. Никодим осторожно кладет пакет на стул возле двери. Сняв фуражку, вытирает лоб.

У столика, заваленного кипой конвертов, два лаборанта.

— Не понимаю, что с Иваном Петровичем, — волнуется сухощавый лаборант в пенсне. — Запросы из Европы, Америки, а он и читать не хочет! Все внимание слюнной железе! Думает только о ней, говорит только о ней. (Понизив голос.) Просто пунктик какой-то.

— Подойдя ближе к собеседнику, он спрашивает шопотом:

— Уж не переутомился ли он, Андрей Степаныч? Может быть, ему отдохнуть надо, а?

Никодим с тоской прислушивается к разговору. Пытается ногой засунуть под стол свой пакет.

— Это что, Никодим? — слышен голос лаборанта.

Н и к о д и м. Да так тут, одна вещь. Иван Петрович просил…

Никодим почему-то стесняется своей покупки и явно не хочет рассказывать о ней.

Павлов в кабинете. Он сидит за столом. Склоненное лицо и тетрадь с надписью: «Слюнная железа. Протоколы опытов». Рука Павлова листает тетрадь. Ставит на полях вопросы, а иногда жирный восклицательный знак. Переворачивает страницу.

Заголовок: «Шаги Никодима. Опыт 12». Здесь Павлов ставит три восклицательных знака.

Задумчиво шепчет про себя:

— Заносишься, Иван Петров! Много берешь на себя… Все бросить?!! Ведь фактов-то еще мало… Нет, так будут! — стучит он кулаком по столу, точно ставя точку на пути долгих размышлений.

Входит Забелин:

— Примечательная вещь, Иван Петрович. Мясо, которое собака ест и которое она только видит, дает одинаковую химическую картину слюны. Вот анализы.

П а в л о в. Ну и что же, это понятно… Меня другое интересует.

Задумывается. Подойдя к Забелину, вдруг неожиданно спрашивает:

— Вы не грибник? Грибы не собирали?

Лицо Забелина удивленно вытягивается: да, Иван Петрович явно переутомился.

Павлов берет его за пуговицу:

— Иной раз придешь на поляну, чувствуешь, где-то тут гриб. Другие прошли, а ты, как дурак, под елками лазишь. Чувствуешь — должен он быть. И ведь находишь!

Входит, вернее, врывается, очень возбужденный Званцев. Кричит еще с порога:

— Ничего не понимаю, Иван Петрович! Поразительные вещи… У нас темно в лаборатории. И под вечер, давая еду собаке, я зажигаю свет — и у собаки бурное слюноотделение. Без всякой еды!

П а в л о в (торжествующе). А что! Что я говорил!

Званцев и Забелин удивленно переглядываются: что, собственно, он говорил?

П а в л о в. Ну, не говорил — так думал!.. Думал… Плохо работаем… Фактов не видим. Любопытнейших!.. Да где же у нас были глаза? Мы изучали слюнную железу в связи с пищеварением. А она вон куда повернулась!.. (Званцеву.) Никодим не приходил?

З в а н ц е в (растерянно). Пришел…

П а в л о в. Так… так… (Быстро направляется в свою лабораторию.)

Он жестом подзывает к станку с собакой Забелина и Званцева. Те подходят.

П а в л о в. Так вот, позвольте доложить и о моих фактах. Однажды я веду опыт, даю Джеку пищу. Ну, понятно, — врожденный рефлекс: капает слюна. Нехватило корма. Говорю Никодиму — принеси. Сижу, скучаю. Собака тоже. Конечно, слюны ни капли, не с чего. И вдруг — что за чорт! Обильное слюноотделение! С чего бы!

Он торжествующе глядит на своих сотрудников.

— А в коридоре были слышны шаги Никодима. Да вот — извольте убедиться. Нико-ди-им!

Через мгновение слышатся шаги Никодима. Все трое наклоняются к собаке. Павлов влюбленными глазами разглядывает фистулу на ее щеке. И действительно, из отверстия фистулы начинает обильно капать слюна. За кадром все громче и ближе шаги Никодима.

П а в л о в. Следовательно? Звук шагов вызывает слюну — без всякой пищи. Почему? А?

Он в волнении ходит по комнате.

— Ведь это что получается — в огороде бузина, а в Киеве дядька. Слюнная железа — и шаги?! Где слуховой центр, а где слюнный! Но условия опыта связали их. Никодим давал пищу и всегда топал. Шаги Никодима и пища связались в мозгу. И звук стал гнать слюну по приказу мозга. Один только звук!.. Или свет — как у вас. — Останавливается перед Званцевым: — Вы понимаете?

З в а н ц е в (недоумевая). Но… позвольте… Ведь это уже совсем не пищеварение.

П а в л о в (радостно). Ну вот именно, сударь вы мой! Вот об этом я все время и думал!

З а б е л и н (в волнении). Иван Петрович! Боже мой, позвольте… Но ведь если мы… позвольте, позвольте… Если мы будем изменять условия опыта… Глеб Михайлович… Да ведь мы же можем создавать самые разнообразные условия при наших опытах, связывая их с едой. И каждый раз как бы задавать задачу мозгу… И спрашивать ответ…

П а в л о в. Вот именно, голубчик! И слюнки ответят. (Подняв кулаки, он потрясает ими в воздухе.) Мы будем сами устанавливать новые связи в мозгу и получать новые рефлексы!.. Ну и как же назвать эти новые ответы?.. Условными рефлексами! Связанными с условиями опыта!..

Он делает паузу, стараясь успокоиться:

— Господа, я, может быть, увлекаюсь, но, по-моему, перед нами…

З а б е л и н. Открыта дорога в мозг!

П а в л о в. Да, да! И ведь до чего просто! Да где же у людей были глаза?..

Павлов стоит задумавшись. Подойдя к шкафу, вытаскивает старую пожелтевшую книжку:

мелькает на обложке заголовок. Павлов переворачивает первую страницу, и мы читаем надпись:

П а в л о в (усмехнувшись). Ведь вот, господа. Когда-то еще семинаристом я зачитывался этой книгой. Да и вся мыслящая Россия шестидесятых годов. Сеченов! Как он искал этих возможностей своеручно и своеглазно ощупать живой мозг. И теперь мы сможем это сделать… С фактами, с опытами, с доказательствами в руках… Никодим, принес?

Никодим подает ему пакет. Павлов разворачивает пакет с удовольствием и любопытством, как раскрывают дети рождественские подарки. Вынимает из коробки набор ручных звонков, от мала до велика, берет один из звонков и встряхивает его над головой.

П а в л о в. Я убежден, что этот вот звоночек заставит собак гнать слюну. А вещь, казалось бы, несъедобная! А?

И он еще раз встряхивает звонок над головой, потом другой, третий… Они разных тонов.

В соседней лаборатории сотрудники с удивлением прислушиваются к странным звукам, доносящимся из павловского кабинета.

Павлов ставит все звонки в ряд:

— Итак, всю работу лабораторий переведем на рефлексы!

Недоумение и тревога на лице Званцева.

П а в л о в. Да, да, Глеб Михайлович. Пищеварение в основном нами закончено. А здесь, здесь на сто лет работы хватит.

Н и к о д и м. Да-а! Вот какие дела оказываются. А нынче и мой звонок прозвонил. Отправка сегодня.

П а в л о в (взволнованно). Ах, вот что! Значит, сегодня… Ну что ж… посидим…

Все садятся. Короткая минута тишины. Старинный обычай.

Н и к о д и м (вставая). Ну уж, если не так что делал — извините.

П а в л о в. Ну что ты, что ты…

Они целуются трижды.

Н и к о д и м (растроганно). И вот ведь досада! Юбилей ваш скоро. Двадцать пять лет деятельности. Не придется поприсутствовать.

П а в л о в. Что юбилей! (Задумчиво.) Вот годы идут, Никодим. Но еще так мало сделано. Мы ведь в самом начале пути…

— Превосходный путь прошел Иван Петрович в науке. Радостно приветствовать его в день двадцатипятилетия научной деятельности, — произносит приветственную речь некий убеленный сединами профессор.

Переполненный зал Петербургского общества врачей: профессура, врачи. Много военных. Морские и армейские врачи. Белеют кое-где косынки сестер милосердия. И рядом дамы в вечерних туалетах. Несколько женщин в трауре.

Мы видим среди заполнившей зал публики знакомые лица. Вот постаревший, но сияющий Дмитрий Петрович. Рядом с ним Серафима Васильевна. И дальше Званцев и Забелин.

Д м и т р и й П е т р о в и ч. Помните, Сима? Я говорил — надо верить.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (пожимает руки Званцеву и Забелину). Это ведь и ваше торжество, господа.

Званцев отвечает натянутой улыбкой. Он сумрачен и хмур.

О р а т о р. …Всему миру известны его блестящие работы по пищеварению. Недавно они увенчаны международной нобелевской премией…

Овации в зале… Павлов, сидящий в президиуме, кланяется коротким и почти сердитым кивком головы — к чему вся эта помпа?

О р а т о р. …Так пожелаем же нашему дорогому юбиляру дальнейших успехов, счастья и покоя. Он заслужил его…

Маститый профессор сам вконец растроган своей речью. В зале овация.

— Профессор Петрищев, и вы здесь? — слышится чей-то возглас.

И мы видим того самого студента, что мечтал когда-то о казенных дровах в новогоднюю ночь. Сейчас он солиден и толст. Следы благополучия и преуспеваемости во всей его тучной, самоуверенной фигуре.

П е т р и щ е в. Помилуйте, мы с Павловым старые друзья! Вот ведь ловил фортуну за хвост. Буквально! За собачий! И поймал!..

Он смеется рокочущим, сытым баском.

Встает Павлов:

— Искренне благодарен вам, господа, за себя и за всех моих дорогих сотрудников. Я особенно счастлив тем, что международное признание наших работ есть по существу признание нашей русской науки… Однако не пойму — о каком покое говорил уважаемый Степан Тимофеевич?.. Павлов недоуменно разводит руками. — Мы как раз находимся в самом беспокойном состоянии. Мы можем, наконец, прикоснуться к новым серьезнейшим проблемам, господа.

Зал замер в ожидании. Но Павлов, улыбнувшись, кончает:

— Нет уж, пожелайте мне всяческого беспокойства. Очень прошу вас об этом!

В зале возникает овация. Аплодирует студенческая галерка. Особенно неистовствует высокая девушка, почти перевесившись через барьер.

— Осторожнее, Варя! Этак вы вниз угодите от восторга, — произносит один из студентов.

В а р в а р а А н т о н о в н а (обернувшись). Вот это настоящий человек, господа! (На секунду задумалась и решительно заявила). Я буду работать с ним.

Чей-то иронический возглас:

— Ого!

— Вот увидите!

В раздевалке сквозь толпу, окружающую Павлова, протискивается Петрищев.

— Ну, Иван, поздравляю! — Трижды лобызается с ним. — Серафима Васильевна, бесценнейшая! Наклоняется, целуя ей руку.

Петрищев всматривается в высокого юношу, стоящего рядом в студенческой куртке, и удивленно поднимает брови. Ба! Да это не Володя ли?

— А давно ли мы сами были студентами? Помните, Сима, как надо мной подтрунивали насчет казенной квартиры? А ведь теперь Иван недалеко…

П а в л о в (задумавшись). Да, да… насчет дров. (Фыркнув неожиданно.) Суешь их в печь сажень целую, чего уж лучше.

И под руку с Серафимой Васильевной он шагает к выходу среди почтительно расступающейся толпы. Изумление и некоторая растерянность на лице Петрищева. Взяв под локоть проходящего Званцева, он шепчет:

— Глеб Михайлович, голубчик, что это он? Чего-то недоговаривает. О каких проблемах он говорил сегодня?

Еще несколько человек окружили их.

З в а н ц е в. О дальнейших планах ничего не могу сказать, господа. Обращайтесь к Ивану Петровичу.

П е т р и щ е в (похлопывая Званцева). А вы, батенька, не скромничайте. Вы ведь много лет с ним.

З в а н ц е в. Ничего не могу сказать, господа. Во всяком случае… ничего утешительного… Вы же слышали — хочет беспокойства!

Он уходит, оставив за собой еще большее недоумение…

Павлов усаживает своих в фаэтон, поддерживает под руку жену.

П а в л о в (сыну). Садись, Володя.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. А ты?

П а в л о в. Володя, ты проводишь маму. Прости, Сима, я на секунду в институт. (Володе.) Последи, пожалуйста, чтобы мама не пила слишком крепкий кофе на ночь. Лишняя нагрузка сердцу.

Оставшись один, Павлов зашагал, размахивая тростью. Он доволен. Он торопится. Так торопятся на свидание. Сзади идут Варвара Антоновна и группа студентов.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Я сейчас поговорю с ним.

О д и н и з с т у д е н т о в. Зарапортовались, Варенька. На это вас нехватит.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Нехватит? Ну хорошо!

Прибавив шагу, она догоняет Павлова. Студенты замерли в в ожидании.

— Простите, профессор. Я хотела бы работать у вас — Иванова Варвара Антоновна.

П а в л о в. Вот как! Очень интересно! Ну, а что же вы умеете?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Я окончила медицинский.

Они вошли в сквер.

П а в л о в. Ну-с, и какую же вы тему хотели бы взять?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Одну из тем по пищеварению.

П а в л о в (скучнея). Пищеварение меня больше не интересует.

В а р в а р а А н т о н о в н а (изумленно). Вы шутите, конечно?

П а в л о в. Нисколько… Есть такое выражение в народе — слюнки текут. Ну, так вот, это крайне интересно — почему они текут.

Варвара Антоновна, уже рассерженная, смотрит на Павлова. Он, очевидно, издевается над ней?!

В а р в а р а А н т о н о в н а. Но я хотела бы работать по пищеварению. Я — терапевт.

П а в л о в. Ничем не могу помочь.

Он прибавляет шаг по своей привычке, когда хочет избавиться от надоевшего ему собеседника. Но Варвара Антоновна не отстает. Павлов, с любопытством поглядев на нее, идет еще быстрее. Они уже обежали полсквера. Спутники Варвары Антоновны, остановившись, изумленно ждут конца этой странной прогулки.

П а в л о в (фыркнув). Вы еще, простите, девица, сударыня. И к тому же упрямая. Терапевт?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Так вот, эта девица хочет работать по пищеварению. И будет…

П а в л о в. Только не у меня. А жаль. У вас мужской шаг.

Варвара Антоновна от негодования вскидывает голову. Эта странная похвала переполнила чашу.

Павлов неожиданно и резко встряхивает ее руку, прощаясь. И вот он уже скрывается вдали.

Растерянное лицо Варвары Антоновны. Сзади слышится смех приближающейся студенческой компании. Резко повернувшись, Варвара Антоновна идет к ним навстречу, останавливается, смотрит в упор сузившимися, упрямыми глазами:

— И все-таки я буду работать у него. Буду! — отчеканивает она.

И вот ранним летним утром Варвара Антоновна у дверей павловского кабинета. Волнуясь, она ждет Павлова. Внизу в вестибюле необычайная суета… Нарушена многолетняя тишина. Почти все двери открыты. Выносят станки, тащат куда-то столы, наборы колб. Мрачный стоит среди этого разгрома Званцев. Его окружают сотрудники.

— Глеб Михайлович, ведь не закончены работы.

— Так сразу, как же это?

З в а н ц е в. Не знаю, господа. Ничего не обещаю.

Мелькнув, исчезает фигура Павлова. Званцев кидается к нему.

— Иван Петрович, у меня и у ряда сотрудников не закончены работы.

П а в л о в (весело). И наплевать! Мы не можем терять ни минуты времени. У нас такой рычаг в руках. Нет, нет, никаких пищеварений!

Он поднимается вверх по лестнице, напевая марш из «Кармен».

К Званцеву подходит монтер — флегматик с перевязанной щекой. Он увешан проволокой и прочими деталями ремесла.

М о н т е р. Звоночки проводить повсеместно или как?

З в а н ц е в (раздраженно). Не знаю.

У дверей кабинета Павлов видит Варвару Антоновну. Изумляется:

— Это опять вы?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Да, это опять я!..

Павлов в превосходном настроении.

Сощурившись, он оглядывает Варвару Антоновну:

— Ну что ж, нам упрямые нужны.

Подходит мрачный, взволнованный Званцев:

— Иван Петрович, мне нужно поговорить с вами.

Павлов удивленно оглядывает его, открывает двери кабинета.

— Готов всегда. Прошу…

Забытая Варвара Антоновна усаживается на диванчике.

В кабинете Забелин. Поздоровавшись с ним, Павлов усаживается в кресло и наблюдает за расхаживающим по комнате Званцевым. Переглянулся с Забелиным — что, мол, с Глебом Михайловичем?

З в а н ц е в (прерывающимся голосом). Я много лет с вами. И я всегда верил вам. И шел. Но сейчас есть грань, которую я не могу перейти. И не хочу.

П а в л о в. Вот как? Но почему же?

З в а н ц е в. Вы хотите изучать мозги, сознание? Но как? Сделали фистулу, вывели железку и собираетесь проникнуть в непознаваемое. Это… это все равно, что изучать в бинокль звездные миры.

П а в л о в (подойдя к Званцеву). Как вы сказали? Бинокль? Не бинокль, а телескоп, милостивый государь. И именно звездные миры. Мозг — миллиарды клеток, воистину целое мироздание!

Он подходит к окну, распахивает его. Ветер чуть трогает пронизанную солнцем портьеру и волосы Павлова. В окне высокое летнее небо и облака. Павлов протягивает руку, как бы демонстрируя небо, вошедшее в его очередной опыт.

П а в л о в. Вот, не угодно ли! Человек измерил расстояние до солнца, проник в глубины вселенной. А о том, какие процессы происходят здесь (хлопает себя по лбу), не знает. Это же стыдно! (Возвращаясь к Званцеву.) Человек не может быть счастлив, не поняв свой мозг. Не научившись управлять им. Это прямая задача физиологии! И для меня она сейчас заслоняет все!

З в а н ц е в (негодующе). Опомнитесь, Иван Петрович! Там область мысли, чувств, души…

П а в л о в (иронически). Души! Я натуралист. Я привык верить опыту. Что-то я не мог обнаружить до сих пор эту таинственную душу.

З в а н ц е в. Она непознаваема. Вы есть вы, а я есть я. У нас седеют волосы, мы стареем. Но мы остаемся каждый самим собой. И это неизменно, это не поддается изучению. Какою мерою можете вы измерить мое личное «я», которое всегда было моим, лично моим!

П а в л о в. Чепуха! Выдумки! Всё вы это выдумали. Кто вы такой? Кто вы такой?

Он наступает на оторопевшего Званцева.

— С какого возраста вы себя помните?

З в а н ц е в. Ну… лет с трех, четырех…

П а в л о в. А до этих четырех лет где вы были? Где было ваше личное «я»? Не знаете?

З в а н ц е в. Но… позвольте…

Варвара Антоновна, побледневшая от волнения, сидит на диване у дверей кабинета.

Слышен голос Павлова:

— Была только почва, полученная по наследству. И ваше «я» сложилось постепенно. В результате влияния внешней среды…

Павлов расхаживает по кабинету:

— Душа!.. Вздор! Гиря, болтающаяся в ногах у науки. И чем скорее мы ее отбросим, тем лучше! И потом, не путайте, мы не будем сейчас изучать человека. До этого еще очень далеко. Это — цель. А сейчас — тысячи опытов над поведением животных. Наблюдать и наблюдать, нацелившись в самые неведомые глубины мозга нашим телескопом, нашей замечательной железой! Вот что!

Званцев вскакивает. Он в крайней степени возбуждения:

— Вы стоите на краю бездны. И я не могу молчать. Остановитесь, пока не поздно! Ведь нет существа без понятия души, духа, называйте, как хотите… И мир не примет вашего объяснения. Вы что же, один против мира?

И если до сих пор Павлов был мягок, если он пытался убедить Званцева, то сейчас перед Званцевым вырастает другой Павлов — яростный и непримиримый. Он подходит к Званцеву, смотрит на него в упор:

П а в л о в. Вы… вы трус! Вот что! Вы ученый — или кто? Вы — трус! Лев Захарович сутками сидит здесь. Спасибо! (Отвешивает поклон Забелину.) А вы? Вы сколько лет вместе, и оказались так далеко. У вас предубежденный ум. Мозг создал науку, а теперь он сам станет подвластен ей, — вот истинно человеческое величие… А вы предлагаете мне остановиться. Да, на меня будут лаять из каждой подворотни. Возможно… но наших собачек им не перелаять!

Он отходит от Званцева. Стоит мрачный:

— А вот уж с вами… Не знаю, что и делать.

З в а н ц е в. Я знаю. Я уйду.

П а в л о в. Никуда вы не уйдете! Это я уйду, а вы… вы будете стоять на месте!

Званцев выбегает из кабинета. За ним Забелин. Стремглав пробегают они мимо Варвары Антоновны.

Павлов сделал было шаг к двери, потом поворачивается, проходит к окну, медленно и тяжело ступая. Садится в кресло.

В вестибюле Званцев надевает пальто. Волнуясь, запутался в рукаве.

Подошедший Забелин помогает ему.

З в а н ц е в (бурчит). Спасибо.

З а б е л и н (взволнованно). Глеб Михайлович, я знаю, как будет это тяжело Ивану Петровичу. И я…

З в а н ц е в (перебивает запальчиво). Если бы вы думали о нем, вы бы не пытались делать свою карьеру на этих бредовых идеях!

Забелин бледнеет. С трудом подавляет в себе желание ударить Званцева.

Кабинет Павлова.

Павлов попрежнему сидит у открытого окна, угрюмый, взволнованный. Он точно постарел за эти несколько минут.

Входит Варвара Антоновна. У нее дрожит голос:

— Иван Петрович, я новый человек здесь. И я не знаю еще, что я умею. Но я могу по пятнадцать часов сидеть в лаборатории. Это я смогу.

П а в л о в. Да, да. Хорошо. Спасибо.

Входит Забелин, удивленно оглядывает Варвару Антоновну.

П а в л о в. Вы подготовили собак? Пойдемте-ка в лабораторию. И никаких звездных миров. (Встав, он захлопывает окно.) Наболтали тут. Познакомьтесь… Так вот, господин терапевт… (Чуть улыбнувшись.) Будем считать капли собачьей слюны… И понадобится — так десять и двадцать лет. И мы многое узнаем, господин Званцев… И мы не будем одиноки. Нет! Мир поймет нас.

На фоне старинной башни под мерный торжественный звук башенных часов проплывает надпись:

Сад в Кембридже. Средневековая процессия посвящения в почетные доктора Кембриджского университета.

Герольд-жезлоносец. За ним — канцлер и три пажа. Дальше Павлов в берете и мантии. По своей привычке быстро ходить он никак не может приноровиться к этому торжественному, заупокойному шагу.

Оглянувшись на него, канцлер вынужден тоже прибавить шаг.

Равняется по Павлову и хвост процессии…

Изумление на лицах профессуры и студенчества Кембриджа. Никогда еще эта церемония не шла в таком странном темпе.

Темные своды готического актового зала. На возвышении перед канцлером стоит Павлов.

Развернув свой свиток, аудитор — специальный оратор, представляющий новых докторов, — читает по-латыни цветистое приветствие, прославляющее Павлова и его работы по пищеварению. В толпе, заполняющей зал, Серафима Васильевна и Владимир.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (встревоженно). Что с отцом? По-моему, он недоволен.

Однако все обходится благополучно. Канцлер жмет руку Павлова. Тот отвечает вежливой улыбкой. Но где-то в глазах прыгают веселые огоньки.

Хоры актового зала. Полно студентов. Когда внизу проходит Павлов, ему под аплодисменты спускают вниз на веревке игрушечную мохнатую собаку, утыканную пробирками. Это дружеская шутка. Когда-то Дарвину преподнесли здесь игрушечную обезьяну.

Взяв собаку, Павлов приветственно машет рукой студентам. Усмехнувшись, показывает жестом, что у собаки нехватает фистулы на щеке.

Серафима Васильевна и Владимир с трудом протискиваются сквозь толпу.

Старинная комната со сводами. Видимо, такой она была еще сто, если не двести лет назад. Павлов расхаживает по комнате, забыв, что он в берете.

В л а д и м и р. Может быть, ты объяснишь нам, что тебя смешило, отец?

Посмеиваясь, Павлов стаскивает мантию:

— Да как же, «плёвую»-то железку совсем забыли. Ее-то и нет на собачке, нет.

Он показывает на подарок студентов.

Стук в дверь.

Трое джентльменов в высоких воротничках входят в комнату. Цилиндры в руках; джентльмены отвешивают почтительный поклон Павлову. Это визит вежливости.

— Стены Кембриджа видели Ньютона и Дарвина. Теперь эта честь оказана вам. Примите наши искренние поздравления! Ваше пищеварение…

П а в л о в (усмехнувшись). Благодарю, господа. (Он забыл снять берет, и сочетание берета с обычным костюмом выглядит очень странно.) Но я уже и думать забыл о моем пищеварении. (Пожав плечами.) Десять лет над рефлексами работаю, с вашего позволения.

Джентльмены переглядываются. Один из них говорит:

— О, рефлексы… боюсь, они не будут иметь успеха в Англии. Материализм…

Англичане натянуто улыбаются. И только один из них, высокий и худой человек, хранит корректное молчание.

П а в л о в (весело). Да, да, конечно. Вы довольно точно изволили заметить, так оно и есть. Материализм…

Он осторожно, точно хрустальный, кладет берет на стол. Улыбаясь, снимает пушинку с берета.

Стук в дверь.

На пороге появляется королевский курьер:

— Его величество король приглашает вас в Букингемский дворец.

П а в л о в. Да, да, забыл совсем!.. (Владимиру шопотом.) А, впрочем, не понимаю — зачем?

Павлов поправляет перед зеркалом галстук.

— Что же, у вас король интересуется физиологией? — спрашивает он.

Павлов берет свою обычную мягкую шляпу и замечает ужас на лицах англичан.

П а в л о в. Что-нибудь не так?

А н г л и ч а н е (хором). Необходим цилиндр.

П а в л о в (весело). Вот как? (Разводит руками.) Ну вот, уж чего нет, того нет. Не ношу.

Нахлобучив шляпу, он идет к выходу. Шепчет по дороге Владимиру:

— За пищеварение и шляпы хватит!

Сопровождаемый англичанами, Павлов выходит из подъезда здания. Подходит к ожидающему его кэбу. Вдруг он оборачивается и обращается к джентльмену, который все время хранил молчание:

— А что вы скажете, господин Боингтон? Признаться, ваше мнение меня особенно интересует.

Боингтон отвечает Павлову медленно, тихим, чуть скрипучим голосом:

— Ваши условные рефлексы чрезвычайно интересны, но сейчас, однако, я предпочитаю помолчать.

П а в л о в. Ну что же… Слово — серебро, молчание — золото. Но в науке это не всегда так, господин Боингтон. И мы не собираемся молчать. (Садится в кэб.) Мы будем драться и убеждать фактами!

Кучер взмахивает бичом. Лошади трогаются. Павлов, высунувшись из кэба, кричит:

— Фактами, фактами, фактами!..

Фотографический снимок ходит по рукам сотрудников лаборатории, вызывая веселые улыбки: Павлов в шляпе рядом с английским королем.

Павлов появляется в дверях:

— Что это вас так радует, господа?

Сотрудники оборачиваются, точно пойманные школьники.

Павлов проходит к столу, взглянув на фотографию, сует ее в карман:

— Ничего смешного. Старый человек в шляпе…

Но где-то в глубине глаз Павлова прыгают искорки смеха.

Варвара Антоновна сидит в лаборатории. Перед ней собака в станке. Двое студентов присутствуют при опыте. Медленно и мерно тикает метроном. Собака начинает засыпать. И вдруг режущий визгливый звук раздается за спиной. Собака встрепенулась.

Варвара Антоновна стучит в соседнюю дверь. Оттуда снова раздается этот чудовищный сверлящий звук. Варвара Антоновна затыкает уши. На пороге появляется Забелин.

Павлов, шедший по коридору, останавливается. Наблюдает, усмехаясь.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Это немыслимо, Лев Захарович. Я добилась уже просоночного состояния и вдруг эта ваша сирена — и все к чорту!

З а б е л и н (мягко улыбаясь). Мне бесконечно нравится ваш темперамент, но я не могу отказаться от своей темы. Простите…

В а р в а р а А н т о н о в н а. Ну ушли бы в подвал с вашим сверхсильным раздражителем.

З а б е л и н. К сожалению, подвал тоже занят.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Дальше так немыслимо работать. Я скажу Ивану Петровичу, что…

П а в л о в (подойдя). Что же вы скажете Ивану Петровичу?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Без башен молчания мы не сможем работать.

З а б е л и н (пожав плечами). Фундаменты заложены, а счет закрыт. Купцы тянут, а министерство молчит.

Подходит Никодим. Вместо одной ноги у него деревяжка. На груди медали и георгиевский крест. Он ведет двух собак.

Н и к о д и м. У них денег на снаряды не было! Голыми руками воевали. Да вот ногами. (Махнув рукой, проходит, стуча деревяжкой.)

П а в л о в. Хорошо, я поеду сам. То английские церемонии, теперь вот подрядчиком заделаюсь. Где уж тут работать? (Он выходит, хлопнув дверью.)

Министерские коридоры, переходы, приемные.

Встают секретари.

— К его превосходительству!

— К его превосходительству!

Быстрыми широкими шагами идет Павлов. Отворяются двери. Одна, вторая, третья…

И вот, наконец, кабинет. И кто бы вы думали, его превосходительство? Наш старый знакомец — Петрищев. Форменный сюртук обтягивает его тучную фигуру. Топорщатся эполеты. Павлов останавливается в изумлении. Петрищев выходит из-за стола, пожимает руки Павлову, усаживает его в кресло.

П е т р и щ е в. Иван, как я рад! Ты разве не знал, ну как же! Назначили вот… Ковер несколько не в тон. Ну, поздравляю, поздравляю. Доктор гонорис кауза. Еще один лавровый венок.

П а в л о в (сухо). Год назад мною подана докладная записка о необходимости «башен молчания» и денег на их постройку.

П е т р и щ е в. Сразу о делах. Обижаешь просто. Потом ты ведь получил субсидию у купцов в Москве, в Леденцовском обществе.

П а в л о в. Меня интересует, почему молчит министерство? И почему в Российском государстве наука должна клянчить деньги у купцов?

П е т р и щ е в (испуганно машет на него руками). Тс… только не горячись, ты все такой же. (Улыбнувшись, приложив руки к груди.) Я бы все сделал для тебя, если б мог. Но не могу. (Разводя руками.) Ведь против тебя все.

П а в л о в. Кто же эти все?

П е т р и щ е в (загибая пальцы). Военное министерство — ты ведь не в ладах с директором Военно-медицинской. Министерства народного просвещения — ты ведь изволил назвать министра куроцапом и вообще подаешь какие-то особые мнения. Общество покровительства животным, а оно близко ко двору. Наконец, в Обществе врачей, там ведь тоже оппозиция. Скоро баллотировка, и я хочу тебя дружески предупредить. У тебя просто шатается почва под ногами. Конечно, ты академик и прочее. Но пойми, что против них я бессилен.

П а в л о в. Значит, министерство денег не даст? А от дружеских излияний ты меня избавь.

П е т р и щ е в. Нехорошо, Иван, не заслужил. Ты просто наивный человек. Какие уж тут башни? В России поднимается новая волна. Снова пахнет пятым годом. Нечто грядет. А ты — башни.

П а в л о в. Ничего не понимаю. Я ведь не террорист, кажется.

П е т р и щ е в. Хуже. Они считают твои новые работы подрывающими устои. Еще немного — и тебе грозит участь Сеченова. Подумай об этом. И во всяком случае не шуми. Ты ведь даже, кажется, в Англии что-то нагрубил? Тебя интересует истина? Очень хорошо. Но ведь с истиной можно быть и один на один. Понимаешь, не время. Ну, носи ее пока с собой в кармане!

Павлов вскакивает. Ярость в глазах, белеют губы. Руки, опущенные вниз, сжаты в кулаки. Таким мы его видели в юности.

Глянув на Павлова, Петрищев наливает воду в стакан и торопливо пьет.

П а в л о в. Позвольте вас пригласить, ваше превосходительство, на публичную демонстрацию моих опытов.

Растерянное лицо Петрищева.

Павлов идет к двери, останавливается у связки дров, лежащей подле камина, пнув их ногой.

П а в л о в (презрительно). Достиг.

Он выходит, хлопнув дверью.

Хлопают вслед за Павловым вторая, третья, четвертая двери.

Недоумевающие лица чиновников.

Низкий, протяжный заводской гудок. Заводские ворота. Пикеты забастовщиков у входа.

По мосту над вечерней сияющей огнями Невой проносятся казаки. Удаляется сухой, зловещий цокот копыт.

Павлов глядит им вслед…

Вот он стоит у какого-то подъезда. «Литературно-философское общество» — сияет над дверьми славянская вязь.

Афиша: «Дух и душа». Доклад проф. Званцева. Выступления поэтов Ф. Сологуба, Д. Мережковского и З. Гиппиус. Ответы на записки… Вход три рубля».

Из дверей, сопровождаемый толпой почитательниц, выходит Званцев. Он элегантен, во фраке, подписывает на ходу автографы. Увидев Павлова, как-то сникает, съеживается, торопится к фаэтону.

— Браво, Глеб Михайлович! — бросает ему вслед Павлов.

Он еще раз перечитывает афишу и, усмехнувшись, входит в подъезд.

Вот он стоит в дверях зала, где собрались томные поэты, тучные адвокаты, светские барыни.

На эстраде упитанный коротенький Сологуб скандирует свои стихи:

Павлов стоит в дверях, покачиваясь с носков на каблуки, засунув руки в карманы. Брезгливая улыбка на лице.

Гремят аплодисменты, и, когда они утихают, слышится вдруг реплика Павлова:

— Да ведь это же бред, каталепсия! Утрата рефлекса цели. Да вас лечить надо! — Пожимает плечами. — Нет, уж лучше с собачками!

Публика вскакивает с мест.

— Кто это?

— Павлов!

Но Павлова уже нет…

Павлов на трибуне Петербургского общества врачей:

— В самом начале наших работ, еще на Мадридском конгрессе, мы заявили, что вся так называемая душевная деятельность может быть объяснена материальным нервным процессом. Сегодня мы покажем вам, господа, как протекает этот процесс во времени и пространстве.

Взрыв аплодисментов части публики. Особенно восторженно аплодирует студенческая галерка.

Группа маститых скептиков в зале. В центре их Званцев. Рядом с ним дама в мехах.

Кто-то оборачивается к галерке:

— Тише, господа, вы ведь не в театре.

— Это уж слишком, ваше превосходительство, — слышится где-то реплика над ухом Петрищева, сидящего в кресле первого ряда. Говорящий привстает, изогнувшись, шепчет:

— Тимирязев лишил растения души. Ну, это еще так-сяк… А ведь Павлов отрицает одушевленность животных… Что ж будет дальше?

Петрищев сокрушенно качает головой.

Дама, сидящая со Званцевым, кокетливо машет веером:

— Это ужасно! Мы ведь, в конце концов, тоже животные… Так ведь? Значит, и у меня нет души. Вы находите, господа?

Званцев взглядывает на нее так, что дама вдруг сникает, шепчет ему на ухо:

— Я не понимаю, почему ты сердишься, Глеб? Ведь ты же сам говоришь это в своих лекциях…

Постукивая деревяжкой, Никодим выкатывает на трибуну собаку в станке. Собака спокойно взирает на зал.

П а в л о в. Особа, как видите, бывалая. С помощью условных рефлексов, привитых собаке, вы сможете как бы увидеть некоторые процессы, происходящие в мозгу у этой собаки.

Ироническая реплика в группе скептиков:

— Вечер чудес?

П а в л о в. Если хотите, господа! Но это чудеса нашего научного метода. Опыт покажет доктор Иванова.

Павлов спускается вниз, где в первом ряду сидят все сотрудники лаборатории. Здесь и Забелин и Варвара Антоновна.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Может быть, Лев Захарыч? (Она кивает на Забелина.)

П а в л о в. Извольте итти.

В а р в а р а А н т о н о в н а (поднимаясь на трибуну). В этом опыте мы использовали чувствительность кожных покровов. Кожа собаки — это как бы экран, каждая точка которого соединена нервными путями с различными клетками мозга. Любое раздражение кожи передается в мозг и вызывает там реакцию. Перед вами три механических касалки. Мы закрепляем их на ноге собаки… (Прикрепляет одну у стопы.) Вот эта верхняя и средняя касалки пускались в ход всегда с подкреплением их едой. Они стали условными возбудителями слюнной железы. Вы можете в этом убедиться.

Варвара Антоновна пускает в ход верхнюю касалку. Касалка прикасается к коже. Из фистулы собаки капает слюна.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Такое же действие производит и наша вторая касалка.

Напряженное внимание зала.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Но вот эту третью, нижнюю, касалку мы никогда не сочетали с едой. Она стала тормозом для слюнной железы.

Перешептывание в группе, окружающей Званцева.

1-й с к е п т и к. Еще бы, собака помнит, она ожидает еду и, естественно, отделяет слюну. Она знает, что при третьей касалке еды не будет. Не нужна и слюна. Это понятно любому психологу без рефлексов.

2-й с к е п т и к. Это простейшее объяснение. Однако под ним подпишется любой из нас, зоопсихологов.

П а в л о в (вскочив с места). Очень хорошо, господа. Я ждал именно этого вашего простейшего объяснения. Но вот, сейчас… (Ивановой.) Впрочем, продолжайте… извините…

В а р в а р а А н т о н о в н а. Мы пускаем в ход эту третью, тормозную касалку. Как видите, слюны ни капли. Но любопытно, что сейчас и эта средняя перестала работать.

Она включает среднюю касалку, и та не дает ни капли слюны.

Изумление в зале.

— А вот эта, верхняя, продолжает еще работать. — Иванова включает касалку, и из фистулы автоматически выделяется слюна.

П а в л о в. Через пятнадцать секунд и эта перестанет работать. Возьмите часы, господа.

Многие, улыбаясь, вынимают часы. Секундная стрелка обегает циферблат.

П а в л о в. Включите.

Варвара Антоновна включает верхнюю касалку, и, действительно, слюны ни капли. Она, улыбаясь, оглядывает зал:

— Мы можем сказать больше. Через двадцать секунд она снова будет действовать.

Многие, не выдержав, вскакивают с мест и толпятся подле самой трибуны. Проходит двадцать секунд.

П а в л о в (с часами в руках). Включите.

И касалка снова гонит слюну, точно подчиняясь приказу Павлова.

Совершенное изумление в зале. Волнение в группе скептиков. Павлов взбегает на трибуну, пожимает руку Варваре Антоновне.

П а в л о в (торжествуя). Ну что ж, господа, я жду объяснения.

Молчание оцепеневшего зала.

П а в л о в (группе Званцева). И рыцарь и латник безмолвно сидят? А мы, физиологи, можем это объяснить. Возбуждение и торможение — эти два процесса составляют основу деятельности мозга. Они во взаимной борьбе — непрерывной и постоянной. Они стремятся занять пространства клеток. Третьей касалкой мы вызываем торможение. Оно растеклось по коре. На это нужно время. Оно захватило дальние участки, и потому не работала даже самая высокая касалка. Возбуждение было подавлено. И вот волна торможения отступает назад. По секундам. Вы это видели, господа. И снова освобождаются очаги привычного возбуждения. Никаких чудес, как видите.

Аплодисменты. Особенно неистовствует студенческая галерка и трое студентов впереди. Один, с торчащим хохлом на голове, в увлечении почти перевесился через барьер.

1-й с к е п т и к. Не убеждает. (И, как бы чувствуя недостаточность своего аргумента, он повторяет строго и внушительно.) Не убеждает.

2-й с к е п т и к. А кто поручится, что вы не употребляете плети? Простая дрессировка, наконец.

Какой-то седовласый вскакивает в возмущении, кричит скептикам:

— Стыдитесь, господа! Позор! Это блестящий эксперимент!

З в а н ц е в (вскочив с места). Ну и что же? Ну и что же? (В сильнейшем возбуждении.) Что из этого следует? Элементарная механика, и к тому же собачья! А ваше утверждение, что все сводится к материальному процессу, оно просто оскорбительно!

П а в л о в. Оскорбительно, что мы нащупали два рычага, управляющие деятельностью мозга? Что, действуя ими, мы, может быть, поймем, что такое усталость и сон? Оскорбительно, что мы пытаемся найти для человечества новые пути, пути вмешательства в собственную природу? Я смею утверждать, что когда-нибудь мы будем лечить человека, воздействуя на его мозг, лишив его усталости, разумно используя величайшее творение природы — мозг человека. Это оскорбительно? Нет, сударь мой, оскорбительно другое — что вы были когда-то в науке!

Званцев демонстративно идет к выходу, и, поддерживая его, уходит часть публики.

Степенно проходит Петрищев, окруженный свитой.

Оставшиеся окружают Павлова. Мелькают студенческие куртки, бороды седовласых ученых. Возникает овация…

Как занавес интермедии, предваряя следующую сцену, наплывает газетный лист:

Строки заголовков:

«Всегреческое движение против Турции».

«Усмирение Албании».

«Студенческие забастовки».

«Арцыбашев о самоубийстве».

«Забаллотировка Павлова».

«Вчера в Петербургском обществе врачей был забаллотирован академик Павлов. Двенадцать лет он был бессменным председателем Общества. Факт забаллотировки крупнейшего русского ученого не может не остановить нашего внимания…»

Сад института. Трое студентов, которых мы видели на галерке Общества врачей, идут к подъезду. Впереди долговязый, вихрастый Семенов.

— Слушай, Семенов, — говорит один из них, — а может быть, все-таки, неудобно? Знаешь ведь он какой.

— Нет уж, решили — менять нечего, — отвечает Семенов.

Лаборатория. Группа сотрудников. У всех мрачные лица. Ходит по рукам злополучная газета с сообщением о забаллотировании Павлова.

З а б е л и н (входя, Варваре Антоновне). Там студенты пришли. Как вы думаете, удобно?

Кто-то из сотрудников машет руками:

— Что вы, что вы! Он в кабинете, просил никого не пускать. Очки снял. Сами знаете — полчаса протирает…

В а р в а р а А н т о н о в н а (решительно). Дайте-ка блюдечко.

Она берет со стола, где пили чай, блюдечко.

Подходит к кабинету Павлова, заглядывает в щелку.

Павлов сидит мрачный, протирает очки.

За Варварой Антоновной на цыпочках следует несколько сотрудников. Она решительно открывает дверь.

П а в л о в (раздраженно). Я же сказал!..

Варвара Антоновна вдруг с размаху бросает блюдечко на пол. Оно разбивается вдребезги.

П а в л о в. Что? Что такое?

В а р в а р а А н т о н о в н а (невозмутимо). У вас задержался тормозный процесс. Ну и вот — неожиданный раздражитель.

Она указывает на осколки блюдечка. Павлов изумленно смотрит на Варвару Антоновну и вдруг хохочет, хохочет до слез, машет руками:

— Фу, какая чепушная женщина.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Иван Петрович, там делегация от студенчества.

П а в л о в. Какая еще делегация? Меня нет.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Но им сказали, что вы здесь.

П а в л о в (раздраженно). Кто? Кто сказал?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Я. Мне кажется, что…

П а в л о в (смягчившись). Всегда вам что-нибудь кажется (выходит в вестибюль).

В вестибюле трое юношей. Двое из них в студенческих куртках, третий — Семенов, в косоворотке, вихрастый, большеголовый.

П а в л о в (сухо). Чем могу служить, господа?

Некоторое замешательство. Прием не очень-то любезный.

С е м е н о в (срывающимся голосом). Мы, Иван Петрович, от имени студенчества. Мы знаем, что вы строите лабораторию. Ну, и что У вас… в общем, нехватает средств. Мы провели подписку, и вот тут акт и…

Семенов не решается почему-то сказать, деньги, и протягивает папку.

П а в л о в (грозно). Вот как? А кто же вас, милостивые государи, на это уполномочил?

С е м е н о в (смутившись). Никто. Мы сами. Денег ведь вам все равно не дадут. В общем, мы все понимаем. Вот! (Протягивает папку.)

П а в л о в. Спасибо, господа. (Откашливается, точно что-то перехватило ему горло.) Душевное вам спасибо. Но только денег я взять не могу. Я знаю, что такое студенческие деньги. А вот подписные листы мне пришлите. Это мне дорогая грамота будет.

С е м е н о в. Нам так хотелось… принять участие.

П а в л о в (улыбнувшись). Вы что ж, медик?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. Ну вот и хорошо. Кончите — милости просим. Наши двери открыты.

Он протягивает руку, прощаясь, смотрит им вслед, и сосредоточенное его лицо смягчается.

Варвара Антоновна с улыбкой наблюдает за ним.

П а в л о в. А? Каковы? Жаль, господина Петрищева здесь не было.

В кабинете.

П а в л о в. Иногда мне кажется, что мы одиноки, что наша лаборатория только островок в чужом мире. Душно стало в России, душно! Павлова забаллотировали? Превосходно! А у юродивого, у братца Иванушки, две тысячи посетителей на Крестовском. Это же бред… Но вот сегодня эта молодежь… Вы молодец, что привели их ко мне. (Задумчиво.) А однажды, может быть, и вы уйдете и будете писать статьи в газетишки.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Никогда!

И это звучит у нее с такой силой и искренностью, что Павлов изумленно всматривается в лицо смутившейся почему-то Варвары Антоновны.

П а в л о в. Ну, ну, не зарекайтесь.

Н и к о д и м (входя). Доктор Званцев вас спрашивает.

П а в л о в (изумленно). Что? Званцев? Что ему нужно?

Н и к о д и м. А этого уж не знаю. Только они самые.

П а в л о в (усмехнувшись). Ну, что ж, проси!

Входит Званцев. Увидев Варвару Антоновну, останавливается у порога.

З в а н ц е в. Я хотел бы видеть вас одного…

Павлов удивленно пожимает плечами. Варвара Антоновна выходит. Званцев садится у стола и сидит, уставившись в какую-то одному ему видимую точку. Павлов удивленно наблюдает за ним:

— Простите, но я занят…

З в а н ц е в (как бы очнувшись). Да, да, я не осмелился бы беспокоить вас, если бы это не было для меня так важно… Все эти годы меня ведь тянуло к вам… Да, да, вы меня преследовали… своими лекциями, опытами. Ну что ж… они превосходны.

П а в л о в. Не понимаю… Не так давно вы болтали там какую-то чепуху.

З в а н ц е в (махнув рукой). Это пустое. (Коротко смеется.) Это был последний спор с самим собою. Многолетний спор. Я цеплялся за иллюзии. И вы переспорили. Ты победил, галилеянин! Согласен! Хаос мира, и в нем человек — пустое собрание клеток, так ведь? Но ведь тогда неважно, ученый вы или крадете серебряные ложки. Чепуха! Двуногая машина — не больше. Это трудно, но я понял вас…

П а в л о в. Ни черта вы не поняли, Глеб Михайлович. Человек — это великолепный организм, равного которому не создавала природа. Это высочайшая точка развития жизни. И он бессмертен, если хотите, как бессмертна жизнь. Он бессмертен в делах, в человечестве… Ну, а вы можете красть серебряные ложки. Это ваше дело.

З в а н ц е в (вскочив). Человечество? Вздор! Сентиментальная идейка. Кто пустил в ход это дурацкое слово? За ним пустота! Да ведь вы и сами не верите… Но боитесь признаться. Человечества нет. Есть один человек. И он всегда один — от рождения и до смерти. И всегда несчастлив. Человечество?! Ведь вот вас забаллотировали недавно. Вас — великого ученого! (Нервно хохочет.) А вы говорите — человечество. Толпа! И вы тоже одиноки… И тоже несчастливы. Мне вы можете открыться. Толпа и одинокие умы — вот к чему я пришел… И я первый протягиваю дам руку!

Павлов, заложив руки за спину, оглядывает Званцева:

— Как же это вы дошли до такого… величия, Глеб Михайлович? Запутались и тащите за собой мир в болото… Чепуха! Мир ясен и прям… Это у вас расстройство координации. В сверхчеловека играете? Несерьезно и неинтересно. Плохая литература. И, к тому же, у немцев одолженная.

З в а н ц е в. Несерьезно? Посмотрим… Постараюсь вам доказать. Может, это вас убедит!.. Я докажу, что значит свободная воля!

Павлов остается один у стола, оглядывается. В комнате стоит дым. Званцев курил. Павлов подходит к двери, распахивает ее настежь. Раскрывает окно, выходящее в сад, и в это время из сада доносится сухой и короткий звук револьверного выстрела. Изумление на лице Павлова… Не ослышался ли он? Вдали видны люди, бегущие к беседке.

Сухим и брезгливым становится лицо Павлова. Он медленно закрывает окно.

В дверях появляется испуганный Никодим.

— Беда, Иван Петрович. Званцев-то…

Павлов проходит коридором мимо лабораторий. При его приближении смолкают разговоры, взволнованные и тревожные взгляды сотрудников провожают его. А он все идет и идет, и только непривычно замкнуто и сухо его лицо.

Камера. Варвара Антоновна накладывает баллон на фистулу собаки, стоящей в станке. Испуганно и тревожно всматривается в лицо Павлова.

П а в л о в (сухо). Ну как у вас, готово?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Да, можно начинать.

Павлов молчит. Варвара Антоновна оборачивается к нему.

П а в л о в (тихо). Какой негодяй? Всей его скудной жизни хватило только на то, чтобы, уходя, хлопнуть дверью. Отомстить! Кому и за что? Глупец! Нет, судари мои, мы все равно пойдем дальше. Пойдем! А слабые пусть уходят!

Павлов пристально и гневно смотрит на Варвару Антоновну, точно ожидая увидеть в ней признаки этой слабости. Та понимает этот безмолвный вопрос.

— Можно начинать? — только спрашивает она. И этого достаточно.

П а в л о в (облегченно). Да. Включите шкалу.

И он склоняется к глазку перископа.

Квартира Павлова на Васильевском острове. Открыты окна. За окнами Нева и дым буксирного парохода. Павлов раскладывает пасьянс. Рядом Серафима Васильевна:

— Ваня, ты опять не ту карту положил.

Павлов резким движением смешивает карты, отбрасывает их в сторону.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Что у тебя случилось?

П а в л о в (устало). Ничего не случилось, дорогая! Ничего особенного.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я уже все знаю, Иван.

П а в л о в. Это был запутавшийся, озлобленный человек. Неужели человеку так страшно остаться наедине с собой, со своим разумом? Да, ему было страшно. Он цеплялся за себя, как за центр мира. Ну и вот…

Павлов встает и проходит в соседнюю комнату. Серафима Васильевна идет за ним. Павлов стоит, повернувшись к окну. Серафима Васильевна подходит, обнимает его:

— Ты честен, ты добр, Иван. Я знаю, ты хочешь счастья людям.

П а в л о в. Ты пойми. Этот несчастный, он, видите ли, плевать хотел на человечество. Так и нам, человечеству, наплевать на его бесплодную жизнь.

Он отодвигает кресло, садится у стола, разбирает бумаги.

Серафима Васильевна стоит позади. Но Павлов не оборачивается больше.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Как ты жесток, Иван.

Серафима Васильевна идет к двери.

П а в л о в. Сима!

Но уже хлопнула дверь. Павлов, наклонясь над столом, машинально перебирает бумаги. Задумчиво шепчет:

— Истина убивает слабых. Так где же сильные, кому нужна будет моя наука? И мои знания?

И точно в ответ Павлову грохочут залпы.

Нева. Боевой корабль ведет огонь. В коротких вспышках орудийных залпов мы читаем на борту: «Аврора». Фигуры матросов, заряжающих пушки.

Темная громада Зимнего. Потухшие окна дворца вспыхивают на мгновенье отблесками выстрелов.

А в лабораториях Павлова, как всегда, загораются сигналы. И еда в кормушках. И собака в станке.

Опыт не удается. Павлов нервничает. За окнами слышна артиллерийская канонада. Забелин, сидящий за пультом, оборачивается:

— Это моя лучшая собака, Иван Петрович, но вы ведь слышите?

Взволнованная Варвара Антоновна врывается в лабораторию:

— Господа, в городе восстание!

П а в л о в (сухо). Снимите шляпу.

Стоит, прислушиваясь. Глухие залпы доносятся сквозь стены лаборатории. Иногда чуть позванивают стекла.

П а в л о в (отчеканивая каждое слово). Для меня это лишь непредвиденные раздражители, мешающие нашему опыту.

Он стоит, скрестив руки на груди, и может показаться, что он действительно мечтает укрыться от жизни в своих недостроенных башнях. С тревожным недоумением смотрят на него Забелин и Иванова.

И вот из уст Павлова вырывается поток торопливых и яростных слов:

— Восстание? Сбросят Керенского? Туда ему и дорога! Развалил фронт. Позер и адвокатишка! Но ведь немцы наступают. Разорвут Россию на клочки. И что это за большевики? Не знаю, не знаю… откуда они? Россию-то любят? Без России не мыслю себя… и вас. Извольте продолжать опыт…

По Лопухинской идет отряд. Перемешались матросские бескозырки и кепки рабочих. Штатские пальто и какой-то горец в бурке.

Идут солдаты революции. Идут в сапогах, в обмотках, в городских полуботинках. Осенняя грязь под ногами.

Колышатся ряды винтовок, и гремит песня, как клятва:

Идущий последним в отряде оборачивается, смотрит на сад и на здание института, виднеющиеся вдали. Это Семенов, тог самый вихрастый студент, что когда-то приносил Павлову деньги на башни.

М а т р о с. На что загляделся, Семенов? Уж не любовь ли тут проживает?

С е м е н о в (усмехнувшись). Вроде…

Чайник, в носик которого вставлен фитиль. Тускло горит этот импровизированный светоч.

Холодно в лаборатории. Мороз затянул окна изнутри. Забелин и Варвара Антоновна в пальто. В станках тощие, исхудалые собаки. Но экспериментаторы мужественно продолжают опыты. Павлов в халате, наброшенном поверх пальто, что-то записывает за столом. Поднимает голову:

— Ну, как у вас?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Опять спят.

Павлов встает, подходит к собаке; та спит, обвиснув в станке. Заглядывает в кормушку:

— Сколько частей мяса?

З а б е л и н. Почти одни сухари.

П а в л о в. Ничего удивительного. Голодают животные. Кора ослабла. И вот сон. Охранительное торможение.

Резкий продолжительный звонок. Входит Никодим.

Н и к о д и м. Вас спрашивают.

П а в л о в. Кто еще там?

Н и к о д и м (усмехнувшись). А вот извольте поглядеть.

Он открывает дверь в приемную.

Там, в пустой и холодной приемной института, тускло освещенной коптилкой, стоит похудевший Петрищев. Павлов, подойдя, не сразу узнает его.

П а в л о в (изумленно). Ты? Вы здесь? Что вам угодно, ваше превосходительство?

П е т р и щ е в (опасливо оглянувшись). Я надеюсь, что ты… и вообще не время для споров. Я пришел к тебе, я пришел к вам, как друг. И мы не одни.

Незамеченный до сих пор, появляется человек в широком пальто с тростью и шляпой в руках. Он отвешивает почтительный поклон и протягивает Павлову свою визитную карточку: «Джордж Хикс — представитель американских медицинских обществ в России».

П а в л о в. Чему обязан?

Х и к с. Моему восхищению перед вашим гением, сэр.

П а в л о в. Покорнейше благодарю. Однако…

Х и к с. Я люблю вашу страну, но немного знаю ее историю. Это будет страшнее татарского нашествия. Цивилизация отступает назад. Мы считаем своим долгом спасти все нетленные ценности России. Мы будем счастливы спасти вас для человечества.

П а в л о в. Вы что же, скупаете за бесценок русское добро, а заодно уж и русских ученых? (Шагнув к Петрищеву.) А вы, вы, значит, теперь торгуете родиной?

П е т р и щ е в. Родиной? Была родина, да вся вышла, и глупо упорствовать.

П а в л о в (Хиксу). А Исаакиевский собор вам не предлагали? Памятник Петру вас не интересует по дешевке?

Х и к с. Поймите, это единственная возможность. Вы сможете работать в любом из институтов мира.

П е т р и щ е в. Мы должны уехать, пока не поздно.

Х и к с. Я деловой человек. Я имею эти возможности. Наконец, для человечества неважно, где вы будете работать.

Никодим, стоящий в глубине, с волнением слушает этот разговор.

П а в л о в. Неважно? Нет, сударь мой, важно. Наука имеет отечество! И ученый обязан его иметь. Я, сударь мой, — русский! И мое отечество здесь, что бы с ним ни было. Я, знаете, не крыса. А корабль-то и не потонет. Нет! Не верю!

Довольное лицо Никодима.

Х и к с. Я хотел бы, чтобы вы подумали.

П е т р и щ е в. Пустыня. Одичание. Вот что ожидает тебя здесь. И вши, вши, вши…

Х и к с (застегивая пальто). Вы пожалеете, но будет поздно.

П а в л о в. Никодим! Проводи благодетелей!

Н и к о д и м. Пожалуйте, пожалуйте, господа хорошие.

Очень довольный, он широко открывает дверь. Выходя, Хикс сует ему бумажку на чай. Никодим швыряет ему деньги вслед.

Ветер, подхватив бумажку, несет ее по панели. Это доллар. Ветер прижимает его к афишной тумбе, на которой наклеен старинный анонс: «Куплетист Володя Смехов. Спешите видеть. Дрессированные собаки. Гипноз и разрезание женщины».

Идет снег. Он засыпает бумажку…

Тает снег. Распускаются листья у дерева. На афишной тумбе воззвание Ленина об обороне Питера.

Никодим выводит из вестибюля велосипед.

П а в л о в. Я буду в больнице.

Н и к о д и м. Без малого ведь шестнадцать верст.

Но Павлов уже нажал на педали… Восседая на седле старинной высокой машины, проезжает Павлов по встревоженному Питеру девятнадцатого года.

Отряды моряков и вооруженных рабочих маршируют у заставы. Очереди у хлебного магазина.

Вот и окраины. Женщины, копающие картофель на своих огородах. И всюду отряды, отряды идут к заставам.

Высокий забор. Павлов слезает у проходной будки. Щупает свой пульс.

Человек в военной шинели, с выцветшей буденовкой на голове, звонит у подъезда института.

Выходит Никодим.

С е м е н о в. Я хотел бы видеть Ивана Петровича.

Н и к о д и м (неодобрительно). Ивана Петровича? В друзьях, значит, состоите? Академика Павлова нет. Уехал.

С е м е н о в (растерянно). Уехал? Как? Куда?

Н и к о д и м. В сумасшедший дом.

С е м е н о в (облегченно вздохнув). А-а? Далеко вы, значит, подвинулись.

Н и к о д и м (подозрительно). Это с какого ж места?

С е м е н о в. Давно я здесь был. В двенадцатом году.

Н и к о д и м (недоверчиво). Что-то я вас не припомню.

С е м е н о в (улыбнувшись). Мы тут со студентами приходили. Башни тогда строили.

Н и к о д и м. Так, так. Рассказывал мне Иван Петрович. Так вот с тех пор и не достроили.

С е м е н о в. Достроим. Теперь уж обязательно достроим.

Н и к о д и м. Да вы проходите, что же вы?

Сидят в приемной.

С е м е н о в. Курить разрешите? Только у меня махорка.

Н и к о д и м (милостиво). Ну и что ж. Самый военный табак. Я ведь вот тоже воевал… (Стукнул себя по деревяжке.) А было это под Ляводаном…

Приемная. Проходит Павлов, сопровождаемый Никодимом.

П а в л о в. Кто накурил?

Н и к о д и м. Человек тут один дожидается. Толковый человек. У меня ведь глаз наметанный.

Войдя в кабинет, Павлов изумленно останавливается, увидев военного.

П а в л о в (сухо). Чему обязан?

С е м е н о в. Я врач. Демобилизован по ранению. Хотел бы работать в вашей лаборатории. Я прислан Окрздравом. (Протягивает бумагу.)

П а в л о в. Кем, кем? Я ведь этого птичьего языка не понимаю.

С е м е н о в. Окружной отдел здравоохранения направил меня в вашу лабораторию.

П а в л о в. Вот как? Без моего разрешения?

С е м е н о в (улыбнувшись). Мне не нужно это разрешение, Иван Петрович.

П а в л о в. Что? Я здесь хозяин, а не этот ваш «здрав». Безобразие! Я буду писать правительству.

С е м е н о в. Мне не нужно ваше разрешение, Иван Петрович, только потому, что я его имею.

П а в л о в (изумленно). А, может быть, у вас травма?

С е м е н о в. Если припомните, в двенадцатом году три студента приносили вам деньги. Денег вы не взяли, но сказали, что двери для нас открыты. И вот я пришел.

П а в л о в. Так, так, припоминаю. Вы что же, коммунист?

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. В комиссары прислали? Не нуждаюсь! В комиссарах не нуждаюсь!

С е м е н о в (невозмутимо). Очевидно, я должен был скрыть свои убеждения, Иван Петрович? Мне кажется, вы никогда этого не делали.

Озадаченное лицо Павлова. Бормочет про себя:

— Ишь ты, прыткий какой!

Зимние сумерки. Пустынный темный Петроград. Метет поземка. Иногда ветер, точно озлившись на отсутствие людей, дунет в спину единственного прохожего, подгоняя его высокую сутулую фигуру.

Г о р ь к и й (усмехнувшись, бормочет сквозь усы). Ветер, ветер на всем божьем свете.

Остановившись, он сопротивляется ветру, придерживая рукой шляпу. Перед ним на противоположном берегу Невы высокие и темные корпуса заводов. Ни один дымок не вырвется из их труб.

Павлов оперирует. В операционной так холодно, что пар идет изо рта. Халаты ассистентов натянуты поверх пальто, и потому все кажутся бочкообразными. Двое держат в руках коптилки. Один из них Семенов.

П а в л о в. Ближе, ближе. Не вижу.

Семенов подносит свою коптилку почти вплотную к лицу Павлова, склонившегося над столом.

П а в л о в (усмехаясь). Этак вы мне бороду подпалите, господин большевик.

В соседней комнате Никодим подкладывает дрова в печь. Сняв с вешалки шубу, зачем-то исследует ее карманы. Покачивает головой. Подходит к печке, пододвигает кресло. Входит Павлов.

Н и к о д и м (испытующе смотря на Павлова). Я вам тут хлеб сегодняшний положил в шубу.

П а в л о в. Да, да. Спасибо.

Н и к о д и м. Так ведь где же он?

И Никодим демонстративно выворачивает карманы Павловской шубы.

П а в л о в. Ну, значит, я его съел.

Н и к о д и м (сурово). Неправда ваша. Опять собакам скормили?

П а в л о в (смущенно). Ну, собаки-то не при чем.

В неожиданно открывшейся двери слышится покашливание Горького. На секунду мелькает сзади довольное лицо Семенова. Павлов встает и, подняв чайник-коптилку, идет к двери. Он поднимает коптилку все выше и выше — уж больно высок посетитель.

П а в л о в. Алексей Максимович?

Г о р ь к и й. Он самый. Незваный гость, говорят, хуже татарина.

П а в л о в. Милости прошу, раздевайтесь. Ах, да, забываю все… (Он касается своей шубы.) Одевайтесь.

От быстрых шагов Павлова коптилка тухнет.

П а в л о в (в темноте). А, чорт! Никак не могу приноровиться к этому римскому светильнику.

Горький чиркает спичку. Спичка серная. Она долго шипит и тлеет, прежде чем загореться. И, наконец, освещает усмехающееся лицо Горького.

Никодим пододвигает к печке старые кресла и выходит на цыпочках. Павлов и Горький сидят в креслах перед печкой. Постреливают сырые дрова. Отсветы огня играют на стенах. Горький, протянув руки, греет их у печки. Молчание.

Г о р ь к и й. Я к вам, собственно, но поручению Владимира Ильича.

П а в л о в. От Ленина? Но чем же я могу быть ему полезен?

Г о р ь к и й (улыбнувшись). Владимир Ильич просил меня узнать, чем он может быть вам полезен?

П а в л о в. Собак нужно, собак. Положение такое, хоть сам лови собак. Весьма подозреваю, что некоторые мои сотрудники так и делают — ловят собачек.

Г о р ь к и й. Затем, вероятно, дров нужно?

П а в л о в. Что ж, дров давайте. Оперировать трудно, руки мерзнут.

Г о р ь к и й. Сейчас мы вводим особый паек для ученых и писателей.

П а в л о в. Ни к чему-с. Россия голодает. Я не хочу быть исключением. Как все. Вы что же теперь — большевик?

Г о р ь к и й. Стараюсь помочь, чем могу. Формально же на это высокое звание прав не имею.

П а в л о в. Высокое? А ведь в семнадцатом году вы другое писали, Алексей Максимович. Как же, помню вашу статью.

Г о р ь к и й (задумавшись). Ну что ж, писал и крайне сожалею теперь об этом. Ошибался.

П а в л о в. Любопытно, в высшей степени любопытно. Кто же это вас переубедил? Вас, писателя земли русской.

Г о р ь к и й. Ленин.

П а в л о в. Нынче ведь чуть что — буржуем ругают. А я сам на медные деньги учен. И за всю жизнь у меня мысли иной не было, как послужить народу нашему. А вот страшусь. За будущее России страшусь.

Г о р ь к и й. Сколько поколений мы мечтали о революции… И вот она пришла… Так ведь не узнали ее в лицо. (Встал, прошелся по комнате, остановился перед Павловым.) А почему? Потому что не в светлых ризах пришла. А надо увидеть чистоту и силу ее идей.

П а в л о в. Идеи высокие. А результаты? Развал! Паралич нервных центров страны. Каталепсия. Самонадеянны уж очень, потому все и рушится.

Г о р ь к и й. Старая Россия рушится, Иван Петрович. А я вот сквозь щебень и стропила небо вижу. Высокое небо!

П а в л о в. Ну вот, уж небо увидел! (Пристально оглядывает Горького.) У вас, знаете, возбуждение над торможением преобладает…

В приемной. Павлов помогает Горькому надеть пальто.

Г о р ь к и й. Спасибо. Не надо.

П а в л о в. Нет уж, позвольте.

Теперь уже Горький, чуть прищурясь, оглядывает Павлова, задержав его руку в своей. Тот стоит перед ним, маленький, сухой, задористый.

Г о р ь к и й (улыбнувшись). Чистый ерш вы, ей-богу. Всю жизнь в протестующих ходили. И похвально. А нынче ведь смысла в этом нет, Иван Петрович. Одна привычка. Рефлекс — по-вашему!

И Горький спускается вниз по лестнице. Перегнувшись через перила площадки, Павлов кричит ему вслед:

— Вы просто верующий какой-то, а я всю жизнь одному богу молился — господину факту.

Г о р ь к и й (снизу). Будут и факты, Иван Петрович. Будут.

Подняв голову, с усмешкой смотрит на Павлова и говорит:

— А вот Ленин вас своим союзником считает. Большевиком в науке. Вот что.

П а в л о в (озадаченно). Ленин?..

И как бы в ответ Павлову разворачивается Ленинский декрет:

И вслед за Ленинским декретом открывается том Павловских трудов:

Этот том лежит на кафедре университетской аудитории. Новая, советская студенческая аудитория жадно слушает слова Забелина. Он читает лекцию.

З а б е л и н. Эта книга Ивана Петровича Павлова издана советской властью в голод и разруху. Здесь десятки лет работы и тысячи, тысячи фактов. Здесь основы материалистического понимания деятельности головного мозга…

Студенты внимательно слушают.

Забелин продолжает:

— …Павлов неопровержимо доказал, что деятельность мозга животных есть постоянные ответы на раздражение внешней среды. Цепь рефлексов. Иван Петрович устремляется дальше. Осуществляется его заветная мечта: объяснить человеку человека. И, объяснив, вмешаться в его природу. Вам, советскому студенчеству, должно быть особенно близко боевое павловское учение!

Глухой артиллерийский выстрел слышится за окнами. Тревожное переглядывание среди студентов. Кто-то подбегает к окну. В аудиторию входит человек в военной гимнастерке.

— Прошу извинить, Лев Захарович, я вынужден прервать лекцию. Товарищи, уровень воды повышается. Вы считаетесь мобилизованными чрезвычайной тройкой по борьбе с наводнением.

Аудитория пустеет.

З а б е л и н. А где же Иван Петрович? Надо его предупредить.

Ухабистая проселочная дорога. По ней медленно двигается тарантас. На козлах важно восседает Никодим. Сзади — Павлов и-Семенов.

П а в л о в. Не понимаю, зачем вы меня сюда везете? И что это за Колтуши?

С е м е н о в (улыбнувшись). Колтуши — это село, и там бывшее барское имение. Большой участок, маленький дом и одна лошади.

П а в л о в (фыркнув). Что же, мы там капусту сажать будем, что ли?

Н и к о д и м. Вы ведь всегда так. С жару, с пылу, а потом, глядишь, и толк будет.

П а в л о в. Ты ведь всегда прав. (Тарантас встряхнуло так, что все чуть не вылетели.) Ты ведь сюда на машине собирался.

Н и к о д и м. Молчу. Когда ваша правда, — молчу.

Семенов, улыбаясь, слушает эту привычную для него пикировку стариков, но вот и до него доходит очередь.

П а в л о в. Дурацкая затея. Не понимаю, зачем вы меня уговаривали? И кто эти Колтуши просил?

С е м е н о в (после паузы). Вы.

П а в л о в (удивленно). Да вы что, дружочек, рехнулись?! Когда это я просил?

С е м е н о в. Просил я, от вашего имени.

П а в л о в. Вот как? Да как же вы могли? Бог знает что! Слишком много на себя берете, милостивый государь! Нет, ты подумай, Никодим…

Но у Никодима Павлов не встречает сочувствия, тот хранит философское молчание.

П а в л о в. Никаких Колтуш! Видеть их не желаю! Никодим, поворачивай обратно!

Н и к о д и м. Тпрру!

Останавливает лошадь и вопросительно смотрит на Семенова.

Павлов замечает их переглядывание:

— Ах, вот как? Вы, значит, заодно?

Соскочив с тарантаса, он идет назад, видимо, намереваясь пешком вернуться в город. Семенов, улыбаясь, догоняет его.

С е м е н о в. Иван Петрович, ну, вы только посмотрите. Ведь вы сами говорили — надо наблюдать поведение животных вне эксперимента, без станка.

П а в л о в. Ну и что же?

С е м е н о в. Ведь мы не можем наблюдать свободное поведение животных в городских условиях. И Колтуши…

Они попрежнему удаляются от тарантаса.

Никодим поглядывает им вслед. Он и не думает ехать обратно.. Он совершенно уверен, что Семенов приведет Павлова.

Н и к о д и м (на лошадей). Но-но, не балуй!

Вокруг поля. Ясное небо. Бросив вожжи, Никодим мурлычет что-то надтреснутым тенором. И, увидев приближающихся Павлова и Семенова, принимает непроницаемо официальный вид.

С е м е н о в. Да мы там столицу физиологии выстроим, Иван Петрович! Ей-богу! Вот у меня даже примерная планировка.

Павлов, садясь в тарантас, берет из рук Семенова лист с чертежами.

П а в л о в. Это что?

С е м е н о в. Это собачники.

П а в л о в. А это?

С е м е н о в. Летние вольеры для обезьян.

П а в л о в. Каких обезьян?

С е м е н о в. Нам нужно приблизить опыт к человеку. И обезьяна — самое близкое звено. Да ведь вы же сами говорили…

П а в л о в (пожимает плечами). А это?

С е м е н о в. Институт экспериментальной генетики высшей нервной деятельности.

П а в л о в. Институт открывать на пустом месте! Да ведь на это миллионы надо… Нет, вы, батенька, рехнулись!

С е м е н о в. Мы, коммунисты, никогда не мечтаем впустую. Уверяю вас.

Никодим останавливает лошадей у покосившегося столба с дощечкой. Дощечка висит на боку, и Никодим, склонивши голову набок, читает:

Павлов и Семенов идут широкой деревенской улицей. Ветлы у колодца. Мальчишки играют в футбол самодельным мячом. Вот мяч подкатился к ногам Павлова, и он ударяет по нему ногой. Восторг и недоумение на лицах мальчишек.

По крестьянскому обычаю все встречные здороваются с Павловым и Семеновым. И Павлов, очень довольный, снимает шляпу перед женщиной с полными ведрами на коромысле.

Они у опушки леса. Впереди маленький деревянный домик и перепаханные поля под парами. Павлов останавливается, как бы прислушиваясь к тишине.

— Хорошо… — и он садится на траву.

Семенов, сбросив плащ, раскладывает его на траве.

П а в л о в. Вы что же, в няньки ко мне нанялись? А?..

Он лежит, покусывая травинку, смотря в небо и напевая свою любимую арию Досифея из «Хованщины». И вдруг, привстав, смотрит, усмехаясь, на Семенова:

— А вот и попрошу миллион. Небось, не догадались?

С е м е н о в (сокрушенно разводя руками). Нет.

П а в л о в. Строитель!

С е м е н о в. Я два попросил.

П а в л о в. Да как же вы могли? Ну… И что же вам ответили?

С е м е н о в. Сказали — мало…

Озадаченное лицо Павлова. И вдруг налетевший порыв ветра срывает с него шляпу. Ее догоняет Семенов. Небо заволокло тучами. Поднявшийся вдруг ураганный ветер гнет деревья. Метет сухие листья. Столб пыли встает вдали на дороге…

П а в л о в. Какой ветрище! А Нева стоит высоко. Не наделал бы беды…

Петроград… Через мосты движутся потоки людей, уходящих из затопляемых районов. Идут люди с узлами, ведут детей. Какой-то чудак провозит на тачке фикус.

Ревет ветер.

Вечер. Ураганный ветер вздымает волны на вздувшейся Неве. Нева вышла из берегов.

Ветер грохочет сорванными листами железа на пристанях.

Суда жмутся к причалам. Вода все прибывает, огромные волны ходят по пустынной и грозной сейчас Неве.

Павлов расхаживает по комнате, иногда подходит к окнам.

Серафима Васильевна, волнуясь, наблюдает за ним.

Слышится пушечный выстрел.

П а в л о в. Ты слышишь? Вода все прибывает.

Вбегает взволнованная Вера Ивановна — дочь:

— Вода подходит к Каменноостровскому.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (шопотом Вере). Ты с ума сошла!

Но Павлов уже рванулся в переднюю, за ним Серафима Васильевна:

— Никуда я тебя не пущу. Это безумие!

Она срывает с вешалки пальто Павлова и не отдает его.

П а в л о в. Конечно, затопит башни. (Подходит к телефону, звонит.) Да, да, институт экспериментальной медицины. Что? Связь прервана?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты никуда не поедешь.

Звонок. Появляется Семенов.

П а в л о в. Ну, слава богу, что там?

С е м е н о в. Там дежурит Забелин. Вода подошла к башням. Испорчен кабель. Не соединяют. Я на машине, попробую пробиться.

П а в л о в. Хорошо. Поедем.

С е м е н о в. Ни в коем случае, Иван Петрович.

П а в л о в. Я сказал, что поеду, и прекратите болтовню.

Мчится машина по улицам Петрограда. У мостика машину задерживают.

М и л и ц и о н е р. Движение прекращено. Угрожаемая зона.

Семенов выскакивает из машины, направляется к начальник патруля.

И снова мчится машина по улицам; мостовая уже покрыта водой. Колеса машины все глубже и глубже погружаются в воду.

Павлов и Семенов уже на лодке. Опередив их, промчалась спасательная моторка. Впереди полузалитый водой домик. Высоко на подоконнике сидит женщина с ребенком на руках.

— Эй, гражданка, гражданка! — кричат женщине с моторки.

Та смотрит обезумевшими пустыми глазами, точно это к ней не относится. Подплывают Павлов и Семенов.

П а в л о в (Семенову). Видите? (Указывает на женщину.) Сильнейший испуг, запредельное торможение. Она не слышит этих криков. Понимаете? Парадоксальная фаза. Сильные возбудители не действуют.

Они подъехали к моторке.

П а в л о в. Окликните ее тихо, шопотом.

Кто-то из спасателей удивленно смотрит на Павлова:

— Чего — тихо? Кричим, и то не слышит. Как каменная.

П а в л о в. Вот-вот, перенапряжение. Слабость корковых центров.

Видимо, убежденный этими странными словами и повелительным голосом Павлова, человек в моторке, приставив ладони ко рту, шепчет:

— Гражданка, товарищ!

Проблески сознания на лице женщины. Она поворачивает голову.

П а в л о в (Семенову). Видите! Клинически чистый случай.

Территория института, залитая водой. Вода плещется у подножья башни. Спасают архивы, протоколы опытов из нижнего этажа.

Вода заливает собачники. Отдельные домики, подмытые водой, всплыли. Испуганные, скулящие собаки держатся на воде. Забелин в лодке. Перегнувшись за борт, он втаскивает за загривок пса.

Ночь… Факелы в руках пожарников освещают всю эту фантастическую сцену призрачным неровным светом. Ветер…

В одной из лодок Павлов и Варвара Антоновна. На импровизированном плоту Семенов вытаскивает из воды мокрых скулящих собак.

— Мампус, Мампус! — кричит Варвара Антоновна лохматому, взъерошенному псу. Тот забился в угол беседки, полузатопленной водой. Пес стоит на выступе карниза. Взъерошена шерсть. Он даже отползает в сторону от приближающихся рук Варвары Антоновны.

П а в л о в. Николай Сергеевич!

Подплывает Семенов на своем плоту из двери.

П а в л о в (указывая на пса). Помните женщину? Та же картина. Точно та же. Механизм один! Да где же у людей глаза? Ну, господа, этот вот опыт, он еще задаст нам работы!

Приемная института. Мрачно расхаживает по ней Забелин. Входит Варвара Антоновна.

З а б е л и н. Ну, как у вас?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Точно подменили псов. Никаких следов рефлексов.

Входит Семенов и на безмолвный вопрос только машет рукой. Пожимает плечами:

— Хоть бросай работу. Иван Петрович еще не был?

З а б е л и н. Не знаю, что ему и сказать.

П а в л о в (входя). Ну, что?

З а б е л и н. Точно подменили собак, никаких следов.

П а в л о в. Превосходно.

Он, довольный, ходит по комнате, возбужденно потирает руки. Останавливается перед Семеновым:

— А у вас?

С е м е н о в (мрачно). То же самое.

П а в л о в. Очень хорошо.

С е м е н о в. Признаться, я не понимаю, Иван Петрович, что вас радует?

П а в л о в. Поймете, голубчик. Сейчас поймете.

В а р в а р а А н т о н о в н а. Это наводнение точно смыло рефлексы.

П а в л о в. Как, как вы сказали? (Хохочет.) Ведь вот сказала истину и даже не заметила. Вот именно смыло! Перенапряжение коры и охранительное торможение. Да вот сейчас проверим. Дайте-ка вашего Мампуса в лабораторию.

И вот вся группа в башне перед камерой.

П а в л о в. Ведро воды и железный лист.

Изумленный Никодим уходит. Павлов улыбается, оглядывает недоуменные лица сотрудников.

— Я здоров, господа, совершенно здоров. Мы сейчас пойдем сто следам травмы.

Странную картину можно наблюдать в лаборатории.

Никодим с ведром воды наготове стоит у дверей камеры. Семенов грохочет железным листом. Павлов у глазка перископа, ведущего в камеру. Он дирижирует этой импровизацией наводнения.

П а в л о в. Ветер! Ну, что же вы, давайте ветер!

Забелин и Варвара Антоновна гудят, подражая завыванию ветра.

П а в л о в. Воду!

Никодим льет под дверь камеры воду. Павлов, не отрываясь, наблюдает в глазок перископа.

В камере. Завидев струю, проникшую из-под двери, собака вздрагивает и начинает пятиться. Взъерошена шерсть. Вода все шире растекается по полу. Собака бьется в лямках. Все сильней и сильней — и вдруг застывает в каком-то трансе.

П а в л о в (торжествующе). Смотрите!

Он открывает дверь камеры. Собака спит в станке. Павлов поднимает ее лапу и сгибает. Лапа остается висеть в воздухе, будто кто-то поддерживает ее за ниточку.

З а б е л и н. Каталепсия?! Сон!

П а в л о в (торжествующе). Вот именно! Перенапряжение нервной системы и срыв. Совсем по-человечески. Вспомните клинику.

С е м е н о в (в раздумье). Ведь, пожалуй, наблюдавшаяся нами окаменелость некоторых душевнобольных объясняется так же.

П а в л о в (сияя). Именно так! А что, если в подобных случаях искусственно углубить сон? Сделать его длительным? Этаким образом восстановить силы переутомленного головного мозга. Да ведь так лечить можно? А?

Павлов в сопровождении Семенова и Забелина, окруженный группой врачей, идет садом. Казалось бы, сад, как сад, — дорожки, клумбы. Листья деревьев шумят на ветру.

Но вот человек в странной позе, точно он остановился на бегу и замер.

Вот другой человек в халате. Он в позе Наполеона. Величественным жестом он подзывает к себе Павлова. И тот покорно подходит к нему.

Б о л ь н о й (волнуясь). Скачите к Мюрату. Пусть двинет гвардию.

И вдруг, схватив за плечо Павлова, приближает его к себе:

— А может быть, все это было ошибкой?

П а в л о в (тихо). Да, ваше величество, это все ошибка.

Еще никогда мы не видели его таким любезным, мягким, как сейчас.

Павлов идет дальше.

В р а ч-п с и х и а т р. Его считают неизлечимым, Иван Петрович. А, впрочем, теперь… в связи с вашей работой…

Лицо девушки — тонкое, нервное лицо. Порыв ветра. Падают листья. Девушка подставляет руку, и один лист падает ей на ладонь.

П а в л о в. Как вы себя чувствуете?

Д е в у ш к а (подняв голову). Спасибо, очень хорошо. Такая свежая, ясная голова… Говорят я две недели спала?.. Я как будто все вижу впервые. Облака, деревья. Какой хороший ветер… (Застенчиво улыбнувшись.) Я так благодарна вам!

Окружающие стоят в почтительном молчании. И вдруг, склонившись, девушка пытается поцеловать руку Павлова.

П а в л о в (отстраняя руку). Это вот напрасно, напрасно… А за вас я рад, очень рад…

Он идет дальше.

П о ж и л о й в р а ч. Признаюсь, Иван Петрович, многие из нас, психиатров, считали, что вы не в свою область вторглись. Но сейчас вынуждены признаться, что ваш метод лечения сном дает превосходный эффект.

Просторная светлая палата. Ряды кроватей. Тишина. Чуть слышно тикают часы на столике дежурной сестры. Открыты окна. Ветер колышет легкие занавески. Больные спят.

Лицо Павлова, о чем-то сосредоточенно думающего. В какие еще неизведанные тайны мозга пытается сейчас проникнуть его мысль?

П а в л о в. Ведь вот! А говорили — область непознаваемого… Дескать, куда суетесь? Чепуха. (Спохватившись, шопотом.) Нет непознаваемого, господа. Вот он мостик от лаборатории к клинике.

В группе врачей, окруживших Павлова, мы видим молодого врача-казаха, он пододвигается к Павлову.

В р а ч-к а з а х. А у нас, Иван Петрович, новую клинику открыли.

П а в л о в. Это где? Ах, да, в Алма-Ата. Бывший Верный.

В р а ч-к а з а х. Мы хотим там, Иван Петрович, ваш метод целиком применить.

П а в л о в. Так-таки сразу? Целиком? (Смеется.) Николай Сергеевич!

С е м е н о в. Да.

П а в л о в. Я попрошу вас — объясните детально дозировку, уход. А потом мы побеседуем.

Павлов выходит. Группа врачей склоняется у постели спящего больного.

С е м е н о в. Этот больной спит уже шестые сутки…

Павлов и Варвара Антоновна сидят на скамейке в саду больницы.

П а в л о в (улыбнувшись). Мой метод целиком! Ох, эта молодежь! Силы свежие, задор! Все впереди! Путь кажется легким, вершины близкими. А тут вот карабкаешься, карабкаешься изо всех сил. Взобрался… ан это холмик. А гора-то еще далеко впереди… Не так ли?.. Гм… Скажите, Варвара Антоновна, а не надоело ли все это вам?

Наступает пауза. Точно пробегая мысленно годы, проведенные с Павловым в непрестанных и дерзких исканиях, молчит Варвара Антоновна. Ветер чуть колышет кроны деревьев, и солнечные блики прыгают на дорожке сада у ног Варвары Антоновны. Вот она повернула голову, пристально смотрит на Павлова:

— Нет, Иван Петрович. Я и времени не заметила… Как один день.

П а в л о в. Ну, что ж! Спасибо! Да, вот теперь есть о чем и с нашими западными коллегами побеседовать. Пора с ними на кулачки… Руки чешутся. А ведь не пустят, пожалуй. А? Характер-то у меня… знаете!..

Знакомая нам столовая Павловых. Серафима Васильевна накрывает стол. Входит дочь с книгой в руках. Отодвигает стул, собирается сесть.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Вера! (Она кивает на часы, которые показывают без трех минут шесть.) Оставь, пожалуйста, книгу. Отец этого не любит.

Входит Владимир. Это уже взрослый, солидный человек. Часы бьют шесть, и с последним ударом появляется Павлов. Все отодвигают стулья и ждут, пока сядет Павлов.

Блюдо с пирожками, дымящаяся суповая чашка на столе. Павлов повязывает салфетку.

— Ну-с. Мы едем в Америку.

Испуг на лице Серафимы Васильевны.

П а в л о в. Пожалуйста, не волнуйся. Лекции в Америке. Конгресс в Англии. (Смеется.) Помните этих джентльменов — «ваши рефлексы иметь успеха не будут»? Посмотрим, посмотрим. (Владимиру.) Ты едешь со мной. И имей в виду, никаких вояжей вообще не будет. Я еду по делу, на меня тратят государственные деньги. (Берет пирожок.) Превосходные пирожки, Сима!

Кончают обед. Подают чай.

В л а д и м и р. Значит, мы будем в Англии. А я только что получил письмо из Оксфорда.

П а в л о в (надкусывая пирожок). Что пишут?

В л а д и м и р (подмигнув Вере). Предлагают работать у них в лаборатории, если случится возможность.

П а в л о в (резко повернувшись к нему). Ну и что же ты ответил?

В л а д и м и р (пожав плечами). Я еще не ответил. А вот, кстати, и возможность. (Еще раз подмигнул Вере.) Наша поездка.

П а в л о в (бросив пирожок). Ну можно ли так засушивать пирожки, Сима? Бог знает что!

Он встает, резко отодвигает стул, целует руку Серафимы Васильевны:

— Спасибо, — говорит он и выходит.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (растерянно). Что? Что это с отцом?

Пустая столовая. Часы показывают полночь. Как всегда, на столе стакан и печенье. Павлов в халате и туфлях проходит в столовую, включает электрочайник, стучит в комнату сына.

П а в л о в (входя). Ты не спишь?

Он ходит из угла в угол, заложив руки за спину. Владимир, нырнув под одеяло, несколько встревоженно наблюдает за отцом. Но где-то в уголках губ прячется улыбка.

П а в л о в. Ты едешь со мной, и если ты намерен остаться в Англии, то изволь сообщить мне об этом сейчас. Честный человек не должен скрывать своих намерений. И если это так, то я должен сообщить моему правительству о намерении моего сына.

В л а д и м и р. Бог с тобой, папа. Я ведь нарочно. Я пошутил.

П а в л о в. Это… это дурацкая шутка.

Он ударяет кулаком по спальной тумбочке так, что с нее сыплются вещи. И, точно разрядившись, он продолжает уже другим тоном:

— Это дурная шутка, голубчик, и я прошу тебя такими вещами не шутить. Ну, спи!

Целует его в лоб, идет к выходу. Задерживается в дверях:

— Подушки кладешь слишком низко. Лишняя работа сердцу. Ни к чему!

Чайник в столовой давно кипит, и сильная струя пара бьет из отверстия.

Гудок океанского парохода.

По длинному трапу спускаются Павлов и Владимир. За ними — негр-носильщик. Неистовствуют фотокорреспонденты. Толпа репортеров нетерпеливо толкается на пристани.

Когда Павлов вступает, наконец, на землю, его приветствует группа ученых:

— Мы счастливы видеть вас на нашей земле.

Из толпы выступает Хикс, тот самый, что когда-то предлагал Павлову покинуть родину. Сняв шляпу и склонившись в низком поклоне, он приветствует Павлова:

— Я особенно счастлив приветствовать господина Павлова, с которым мы имели уже честь встречаться.

Павлов проходит мимо него, как мимо пустого места. Хикс, смущенно улыбаясь, надевает шляпу.

Оффис. Холл для ожидающих проверки документов. Здесь люди самых различных национальностей. Сопровождаемый почетной свитой встречающих, Павлов проходит зал. Протягивает в окошечко советский паспорт. Чиновник, любезно улыбаясь, высовывается в окно:

— Прошу извинить, но мы не находимся в дипломатических отношениях с вашей страной. С вашего разрешения, я сделаю вкладку и на ней поставлю визу.

Чиновник берет печать.

П а в л о в. А я думаю, сударь, что если этот паспорт хорош для меня, то он должен быть хорош и для вас, и я покорнейше прошу поставить вашу американскую печать именно на этот паспорт.

Растерянность на лицах встречающих. Некий седой репортер, улыбнувшись, приближается к Павлову.

Ч и н о в н и к. К сожалению, я лишен этой возможности согласно существующим правилам.

Павлов прячет паспорт в карман, оборачивается к группе встречающих:

— Я очень сожалею, господа, но в таком случае я лишен возможности вступить на вашу землю.

Он выходит из оффиса. За ним толпа.

Набережная. Павлов быстро вбегает по трапу обратно на пароход. За ним Владимир и изумленный негр-носильщик. Вслед им снова щелкают сотки аппаратов.

С е д о й р е п о р т е р. О’кей, мистер Павлов!

И он что-то быстро записывает в свою записную книжку.

М о л о д о й р е п о р т е р. Я не понимаю, чем вы так довольны.

С е д о й р е п о р т е р. Вы еще многого не понимаете, молодой человек.

Каюта. Сумерки. Павлов за столом делает какие-то записи, жестикулирует, разговаривая с воображаемым оппонентом. Входит Владимир, меланхолически жуя бутерброд.

В л а д и м и р. Папа!

П а в л о в. Да, да. Что?

В л а д и м и р. Дело в том, что пароход кончает разгрузку, и, поскольку мы перестали быть пассажирами, нам остается, очевидно, одно — поступить сюда матросами.

П а в л о в. Что? Матросами?

Только сейчас до него дошел смысл этих слов. Обернувшись к сыну, он смеется.

Капитан, стоящий в нерешительности у дверей каюты, слышит взрыв смеха, возмущенно надвигает на лоб фуражку, стучит в дверь, затем решительно входит. Стоит, переминаясь, в каюте:

— Я очень рад, господа, видеть вас у себя, но мы едем в угольную гавань, и я боюсь, что это несколько неподходящее место для вас.

Входит чиновник. Подчеркнуто сухо говорит он Павлову:

— Я был вынужден снестись с государственным департаментом.

П а в л о в (добродушно улыбаясь). Очень сожалею, что был вынужден утруждать вас.

Капитан, изнемогая от ожидания и вежливостей, шепчет яростно чиновнику.

— И что ж вам, наконец, ответили? У меня срывается рейс.

Ч и н о в н и к (кисло). О’кей, все в порядке.

Капитан, облегченно вздохнув, снимает фуражку и вытирает капли пота, выступившие на лбу.

Павлов, вдруг взявшись рукой за правый бок, с трудом идет к креслу.

В л а д и м и р (испуганно). Что с тобой?

Непрерывным потоком проходят на экране заголовки американских газет:

«Лекция Павлова в Рокфеллеровском институте».

«Английский консул отказал в визе Павлову».

«Опасные идеи Павлова».

«Почетный доктор Кембриджа — большевистский эмиссар».

«Старейший американский физиолог Торндайк приветствует Павлова».

«Рефлексы в Нью-Йорке».

Зал американского научного конгресса. Полосы и звезды государственного флага. Худое лицо Линкольна смотрит вниз, с высоты портрета, на аплодирующий зал.

На трибуне конгресса Павлов.

П а в л о в. Итак, повторяю (выбросив вперед характерным Павловским жестом руки, он кладет на трибуну два своих сжатых, утверждающих кулака), безусловный рефлекс врожден. Уколешь палец — отдернешь. От сильного света зажмуришься и так далее. Наряду с этими врожденными рефлексами существуют другие. Мы их назвали условными, потому что они вырабатываются животными в зависимости от условий жизни. Выработанный животными жизненно важный условный рефлекс может закрепиться в ряде последующих поколений, если, конечно, условия жизни сохраняются те же. Эта прекрасная возможность передавать потомству новые приобретенные качества уничтожает представление о косной наследственности. Наследственность обогащается, делается подвижной. Мозг животного совершенствуется, вырабатываются все более сложные условные рефлексы, лежащие в основе всей так называемой душевной деятельности животных.

Сотни напряженных лиц обращены к Павлову. У иных иронические, враждебные улыбки.

Павлов на трибуне продолжает доклад:

— Открытые нами общие законы деятельности мозга объясняют нам также процессы, происходящие в мозгу человека. И это разрешает нам перебросить мост из лаборатории в клинику и по-новому, плодотворно лечить так называемые…

В президиуме мы замечаем лицо Боингтона — того самого английского ученого, который когда-то в Кембридже предпочел промолчать на вопрос Павлова. Дальше, рядом с ним, сидит американский физиолог Морган, он чуть покачивается на своем стуле и не спускает пристального и враждебного взгляда с Павлова.

Г о л о с П а в л о в а. …неизлечимые душевные болезни.

Это последнее утверждение Павлова зал встречает громом аплодисментов. Туча фоторепортеров окружает трибуну. Вспышки магния.

Павлов, отмахиваясь от наседающих фотографов, бросает в зал:

— Психология не может быть наукой, не опираясь на точность наших физиологических данных.

И когда стихают аплодисменты зала, реакционная часть конгресса начинает атаку на Павлова, перемежая льстивые похвалы с язвительными укусами.

У ч е н ы й-м о р г а н и с т. Я, я восхищен вашим докладом, мистер Павлов. Но я не могу понять, как можно утверждать законы, которые являются общими для человека, каракатицы и пса?

П а в л о в. Сама жизнь есть общий закон для всего живого. Но только человек бессмертен на земле, — в своих делах, в человечестве!

Павлов парирует мгновенно и точно, и зал снова разражается аплодисментами.

В одной из лож конгресса встает Хикс:

— Человечество? Простите, но это пустое понятие, мистер Павлов.

Внизу у ложи стоит Петрищев. «Их превосходительство» сильно поотощал на американских хлебах. Сейчас, слушая реплику Хикса, он подобострастно кивает изрядно облысевшей головой.

Х и к с. Человечества нет. Есть расы, нации, люди. Негр никогда не станет янки.

Это последнее утверждение Хикса — прямой выпад фашиствующей части конгресса. Недаром ему аплодируют гости из «Американского легиона», сидящие в одной из лож.

П а в л о в (брезгливо разводя руками). Это просто вздор. Никакой принципиальной разницы между ними я не вижу. Да что я? В нашей стране вам это объяснит любой школьник.

Язвительная реплика одного из английских делегатов:

— Простите, мистер Павлов, но по-вашему выходит, что нет никакой разницы между английским королем и шахтером?

Павлов на секунду поворачивает голову в сторону англичанина и, усмехнувшись, отвечает:

— Э, нет! Здесь есть… — он делает паузу и, улыбнувшись, оглядывает притихший зал, — один из них приносит пользу!

Грохот аплодисментов и смех большей части зала. Англичанин сконфуженно усаживается на место.

И тогда из-за стола президиума встает Морган:

— Я не могу не отдать должного остроумию мистера Павлова, — начинает он мерным, чуть скрипучим голосом, — однако я не могу и не хочу согласиться с некоторыми из его утверждений. Мною уже давно доказано, что только ген — это наследственное вещество — определяет все особенности будущего организма. Гены не зависят от воздействия среды на организм. Они развиваются сами по себе. По своим законам.

И есть такая непримиримая догматичность в скрипучем голосе Моргана, что Павлов не выдерживает.

П а в л о в. Простите меня, но это догматический вздор. Вздор. Ведь если ничто не может повлиять на этот ваш ген, на это непознаваемое ваше наследственное вещество, так нам остается только молитвенно созерцать природу. Этак у вас не лаборатория получится, мистер Морган, а молельня. А мы желаем активно вмешиваться в жизнь природы. И мы это будем делать, мистер Морган, несмотря на ваше неодобрение. Не гадая на кофейной гуще.

— Нет, как вам это нравится, — возмущается один из морганистов, сидя за столиком в буфете конгресса, — мы гадаем на кофейной гуще.

Рядом с ним сидит за столиком сочувствующий ему собеседник-ученый в католической рясе.

Входят Павлов с Владимиром, отыскивая глазами свободный столик. К Павлову устремляется Боингтон. Их окружает группа ученых.

Б о и н г т о н. Мистер Павлов, когда-то я отказался ответить на ваш вопрос об условных рефлексах. Помните, это было в Кембридже?

П а в л о в (улыбнувшись). Как же, как же… помню.

Б о и н г т о н. С тех пор я двенадцать лет слежу за вашими работами. И я уверен теперь, что они открывают человечеству новые пути. (Он пожимает руку Павлову.)

П а в л о в. Благодарю вас! Благодарю! Но сколько еще косных, слепых и злых людей в науке!

Морганист с патером встают из-за столика и демонстративно уходят из зала.

Б о и н г т о н (проводив их взглядом). Это так… балласт. А лучшие люди мира с вами, мистер Павлов.

И снова здесь, в холле конгресса, вспыхивает овация, и десятки людей тянутся к Павлову, чтобы пожать руку этому бесстрашному борцу за истину. В эту толпу затесался и Петрищев. И он тянет к Павлову свою руку.

П е т р и щ е в. Иван Петрович, дорогой, как я рад встретиться.

Павлов не подает ему руки.

П а в л о в (с брезгливым удивлением). Господин Петрищев?

П е т р и щ е в. Он самый. Иван Петрович, дорогой, ну что там? Что в России?

На мгновенье в холле наступает тишина и, вытянув головы, все с любопытством ждут ответа Павлова. В ожидании сенсации подбежало несколько корреспондентов.

П а в л о в. А что ж? Живем — хлеб жуем! А с предателями родины не разговариваем!

И съежившийся, точно от удара хлыста, Петрищев скрывается в толпе. Он идет, сутуля плечи, и еще долго звучат над ним аплодисменты Павлову.

Вокзал в Ленинграде. Сумятица на площади.

Новенький автомобиль стоит у подъезда вокзала. Никодим любуется машиной.

Ш о ф е р. Сердитый, говорят, очень.

Н и к о д и м. Мало ли чего про нас не болтают. Первое дело — точность. (Смотрит вверх на вокзальные часы.) А, батюшки! (Ныряет в подъезд вокзала.)

Группа встречающих на перроне. Серафима Васильевна, Семенов, Забелин, Варвара Антоновна. Группа студенчества.

Подходит и останавливается поезд. Павлов выходит, пожимая бесчисленное количество протянутых рук. Целует руку жены.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (сыну). Ну, как он, не простуживался?

В л а д и м и р (улыбнувшись). Как видишь!

С десяток корреспондентов щелкают фотоаппаратами.

П а в л о в (отмахиваясь). Вот саранча! (Сияет.) В гостях хорошо, а дома, знаете, лучше.

У подъезда вокзала. Шофер, стоящий возле машины, вытягивается. Никодим торжественно открывает дверцы автомобиля.

П а в л о в. Это чья?

Н и к о д и м. Наша.

П а в л о в. Кто, кто разрешил? (Шофер испуганно юркнул на свое водительское место.) (Семенову.) Благодарствуйте! Но, знаете, ни к чему. Это что ж, за хорошее поведение? И потом — ноги еще носят.

Он решительно шагает к трамвайной остановке.

Н и к о д и м (покачав головой). Побегали, пора и честь знать.

Трамвай. Мелькают ленинградские улицы. Павлов с группой сотрудников в трамвае. Молчит. Изредка сердито поглядывает на своих. Сердится — то ли на них, то ли на себя. Рядом с трамваем неотступно следует автомобиль, в котором сидит Никодим.

Трамвай останавливается. Останавливается и машина.

К о н д у к т о р. Граждане, конечная остановка!

П а в л о в. Позвольте…

К о н д у к т о р. По Лопухинской больше не ходит. Линию снимают.

П а в л о в. Это зачем же?

Варвара Антоновна хочет что-то объяснить Павлову, но Семенов дергает ее за рукав и, улыбнувшись, что-то шепчет на ухо.

К о н д у к т о р. А это уж вы в Совет обращайтесь.

П а в л о в. И обращусь.

Вконец рассерженный, он выскакивает из трамвая. Несется по улице. За ним остальные. Но поспеть за Павловым, да еще рассерженным Павловым, трудно.

Вот и улица, ведущая к институту. Она сейчас изрыта. Выкорчеваны шпалы. Часть улицы мостят. На остальной снимают рельсы. Павлов подходит к группе рабочих.

П а в л о в. Позвольте узнать, с какой это целью?

Р а б о ч и й. Вы о чем, гражданин?

П а в л о в. Об этом. (Указывает на развороченную мостовую.)

Р а б о ч и й. Снимают, — значит, надо.

П а в л о в. Кому-то пришла фантазия, и пожалуйте. Этот маршрут мне необходим.

Подоспевший Семенов подходит к ним.

Р а б о ч и й (усмехнувшись). Скажи, пожалуйста, необходим! Обойдешься, гражданин. Видишь вот… (Указывает на виднеющееся вдали здание института.) Здесь вот ученый работает. Большой ученый. Вот по этой части. (Постукал себя по лбу.) Опыты всякие ведут. Ну и вот, значит, трамвай мешает. Потому и снимают. Понятно?

Ошеломленный, растерянный Павлов смотрит на рабочего. И великий ученый опускает вдруг голову. Когда он снова поднимает ее, мы видим слезы на его глазах. Он протягивает руки:

— Спасибо! Спасибо!

Встряхивает руку изумленного рабочего в крепком пожатье. Взглянув на Семенова, протирает очки.

— И не стыжусь! Не стыжусь!

Надев очки, он шагает к институту.

Сияющий, идет он институтским садом и вдруг, охнув, чуть не сгибается пополам. С трудом доходит до лавочки, садится. Сидит побледневший, держась рукой за правый бок.

С е м е н о в (испуганно). Что с вами, Иван Петрович?

П а в л о в (морщась от боли). Ничего, ничего. Сейчас пройдет.

Сидит потухший, с застывшей гримасой на лице. И какая-то растерянность в глазах. Никогда еще мы не видели таким Павлова. Перевел, наконец, дыхание, смотрит куда-то в одну видимую ему точку. Шепчет про себя:

— Боюсь…

Встревоженное, недоумевающее лицо Семенова. Павлов придвигается к нему поближе, шепчет:

— Вам только могу сказать. Смерти боюсь.

С е м е н о в. Да что вы, Иван Петрович!.. Вы нас всех переживете.

П а в л о в. А вы не утешайте. Ишь ты, как маленького. Не за себя боюсь. Ведь нужен я. Теперь знаю… Да и самое интересное впереди. А тут вот какая-нибудь дурацкая печень…

И он стукнул кулаком по лавке.

Павлов дома. Он сидит у стола, держа грелку. Группа врачей перед ним. Среди них Варвара Антоновна и Семенов.

1-й в р а ч. Мы все сошлись в одном мнении.

2-й в р а ч (улыбаясь). Ничего особенного. Камни в печени. Вот и коллега… (Почтительно кивает в сторону Ивановой.)

3-й в р а ч. Ну что ж, нужен режимчик. Ничего не поделаешь, Иван Петрович. Поменьше движений, диэта. Хорошо бы Карлсбад.

П а в л о в (мрачно). Так, так… (Решительно.) Нет, не подходит. По курортам путешествовать? Не имею времени. Некогда. (После раздумья.) Будем оперировать.

Он заявляет это так, точно решает некий абстрактный случай, а не свою собственную судьбу.

Пауза. Волнение и даже испуг на лицах врачей.

1-й в р а ч. Да что вы, Иван Петрович?

2-й в р а ч. Ни в коем случае.

П а в л о в (усмехнувшись). На то вы и терапевты. Боитесь ножа. Ну, а что скажут хирурги?

Снова пауза. Молчание нарушает, наконец, Семенов:

— Я всегда уважал мужество, но в данном случае… И потом, как-то надо сообщить правительству.

П а в л о в. Вы что ж из меня государственную собственность уже сделали, а? Ну-с, господа, так кто же все-таки будет меня оперировать? Это уж вы решайте сами.

Хирурги, переглянувшись, молчат. Шутка ли сказать — оперировать Павлова?! Павлов сидит в кресле и ждет. Выбивает какой-то марш на столе.

Х и р у р г. Вы просили моего совета. Операция, конечно, вещь радикальная, но в данном случае играет роль и… (замявшись) возраст.

П а в л о в (усмехнувшись). Понимаю. Не мальчик, конечно.

Хирурги совещаются вполголоса. И вот, кажется, один из них нашел выход:

— Сейчас идет хирургический съезд, Иван Петрович. Здесь лучшие хирурги мира. В частности, Фром.

Павлов, вскочив, швыряет куда-то грелку:

— Что? Как вам не стыдно! Ниоткуда не ясно, что немецкие хирурги лучше наших, и немцу я себя не дам резать. Принципиально! Мне просто стыдно за вас, господа советские хирурги. Как же так? Знакомство мешает? (Указывает на одного из сидящих.) Вот с вами, по-моему, мы не знакомы.

Тот, несколько растерянный, встает.

П а в л о в. Вы, кажется, господин Мартынов?

М а р т ы н о в. Да.

П а в л о в. Ну вот и превосходно! Вы и будете меня оперировать, коллега.

Мартынов садится, вытирая проступившие капли пота на лбу.

П а в л о в (усмехнувшись). А они будут ассистировать. (К группе сидящих.) Надеюсь, в этом-то вы мне не откажете?

Больничная палата. Огромный букет цветов на столе у постели Павлова. Он один в палате. Столик, цветы, потоки солнечного света, льющиеся в окно, — вот и все, что есть в палате.

Павлов в очках читает объемистую рукопись. Делает в ней пометки. Задумчивое и радостное лицо Павлова.

Входит Забелин. Павлов приподымается на постели.

П а в л о в. Лев Захарыч! Наконец-то!

З а б е л и н. Ну как? Когда операция?

П а в л о в. Да что операция. Читал вот. Читал ваши труды, Лев Захарыч. (Он передает Забелину рукопись.) Оказывается, и и больнице можно работать.

З а б е л и н (смущенно). Ну зачем же, Иван Петрович?

П а в л о в. Не терпелось, милостивый государь, не терпелось.

З а б е л и н. Ну и как?

Внимательное, выжидающее лицо Забелина. Почему Павлов так тянет, почему не сразу?

П а в л о в. Придется вам уйти.

Недоумевающее, изумленное лицо Забелина. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

З а б е л и н (дрогнувшим голосом). Я не совсем понимаю. Что ж, это так плохо?

П а в л о в (задумчиво). Это так… хорошо. Свои мысли, свой метод и, значит, свой путь.

З а б е л и н. Ведь это же ваши идеи, Иван Петрович.

П а в л о в. Идей много, а жизнь одна. Что поделаешь, я уже выбрал и иду. Иду по одной дороге. Как лошадь в шорах. А это развилок. (Махнув рукой на рукопись.) Начало нового пути и, может быть, интереснейшего. Но здесь, здесь я вам не дам работать над этим. Подавлю вас. Сломаю. (Стукнув кулаком по столу.) А на это не имею права и не хочу.

Он смотрит в окно. Да, когда-то он выгнал одного из учеников, а этого, и любимого, теперь должен вытолкнуть сам. Есть в этом и большая радость, но есть и горечь. Собственно, всего этого нет, конечно, в кадре. Есть только спина Павлова, попрежнему прямая, но уже суженная старостью, и лицо Забелина.

Павлов поворачивается к нему и, как когда-то Боткин, кладет руки на плечи Забелина.

П а в л о в (почти шопотом). Ну, что ж… идите!

З а б е л и н (горячо). Никуда я не уйду, Иван Петрович.

П а в л о в (сердито). Ну вот и напрасно. Напрасно! Нашли некую ось, центральную идею, и уж держи́тесь за нее. И все отбрасывайте, даже меня. И идите! Идите!

Это все тот же неукротимый Павлов, что и в юности. Ни годы, ни старость не изменили его. Он молод, он все еще в пути.

П а в л о в. Где это тут мои очки ?

Он шарит среди бумаг, хотя очки лежат перед ним. Забелин протягивает их.

П а в л о в. Спасибо!.. Будете читать мой курс в Военно-медицинской. Лаборатории там же получите… А пока жив — с вами.

Входит Мартынов в халате и шапочке.

М а р т ы н о в. Ну, как мы себя чувствуем?

Он говорит это тем официально-веселым голосом, который принят перед операцией.

П а в л о в (бурчит). Превосходно. (Вдруг усмехнувшись.) Идите-ка сюда.

Мартынов садится возле койки на стул.

П а в л о в (привстав, пристально глядит на него). Боитесь, а?

Вопрос, видимо, застает врасплох. Мартынов некоторое время изумленно смотрит на Павлова. Кажется, пациент собирается его утешать? Но ведь это верно. Ни одна операция не казалась ему столь трудной. И Мартынов, улыбнувшись, в свою очередь чуть кивает головой. Павлов, взяв его руку в свои, похлопывает по ней:

— Ничего, голубчик, обойдется. Я не умру. Не имею права.

И вот мчится Павловский автомобиль. В нем Павлов, Забелин и Семенов. В перспективе уходящего вдаль проспекта встает радуга.

П а в л о в (взмахнув рукой). Превосходная это все-таки штука — жизнь.

У постового, стоящего на углу Лопухинской, машина задерживается. Видимо, узнав Павлова, милиционер берет под козырек и артистически подчеркнутыми жестами останавливает встречное движение.

П а в л о в (восхищенно). Чистая балерина, а ведь, наверное, из рязанских мужиков.

Приемная института. Тихий, вполголоса, разговор. Чей-то голос:

— А вы уверены, Варвара Антоновна, что Иван Петрович приедет?

В а р в а р а А н т о н о в н а. Он так решил. А в таких случаях, знаете, спорить трудно.

В дверях показывается Павлов. Все встают. Пожилые, взрослые люди встают с почтительностью школьников, увидевших входящего в класс учителя. Не слышно только стука парт.

П а в л о в. Да что же вы, садитесь.

Он сбрасывает пальто на руки стоящему сзади сияющему Никодиму.

— Ведь вот хотели еще держать. А здесь меня и стены лечат. Он проходит вдоль стола, пожимая руки. Садится, оглядывает собравшихся. Здесь цвет его, павловской, школы.

П а в л о в (сияя). Ну что же, горжусь, горжусь таким собранием. Вы ведь знаете, коллекционер я отчаянный. Но эта вот коллекция — самая для меня дорогая! Значит, сегодня мы заслушаем Быкова, Сперанского и Анохина.

Семенов встает и, наклонившись, что-то шепчет Павлову, кладет на стол лист бумаги с записями.

П а в л о в. Хорошо, хорошо. (Надев очки, просматривает лист.) А уж с этим не знаю что и делать. (Ворчливо.) Не знаю.

Сидящие за столом не понимают, о чем идет речь и почему ворчит Павлов.

П а в л о в (ко всем). Ведь вот открывают чуть не пятнадцать новых кафедр по физиологии. И все к нам. (Семенову.) Ну вы уж объясните там, что мы не можем запасти, как это говорится, кадры для всех. Радостно и лестно, конечно, но этак я один останусь.

С е м е н о в (улыбнувшись). Думаю, что это вам не угрожает, Иван Петрович.

П а в л о в (рассматривает список). Позвольте… Вас в Москву? Да что же вы мне не сказали? Как же так?.. Нет, это уже слишком. И вы молчали?

С е м е н о в. Даю вам честное слово, что я этого не просил.

П а в л о в. Не просил, не просил. Но вы этого хотите? А?

С е м е н о в. И не хочу.

П а в л о в (несколько успокоившись). Безобразие! Так вот, возьмите. (Протягивает ему листок.) И прежде всего себя вычеркните. Слышите?.. Я ведь тоже… привык… И обезьяны будут у вас… новая работа…

Семенов некоторое время смотрит на Павлова. Видимо, этот взрыв доставил ему большую радость:

— Хорошо, Иван Петрович. — Идет к двери.

П а в л о в (вслед). Так вычеркните… и немедленно… Какое-то рогатое положение получается. (Оглядев сердитыми глазами собравшихся.) Небось, каждый мечтает обзавестись своим хозяйством, а? Своя кафедра, своя лаборатория… И чтоб я не мешал. Мешаю, наверное?

Пауза. Все молчат. Чуть приметные улыбки на лицах. Здесь уже привыкли к неожиданным Павловским разносам. А сегодня, по существу, только воркотня.

П а в л о в. Ну что ж, я ведь просил начать…

Входит Никодим и стоит у двери.

П а в л о в. Ты что, Никодим?

Н и к о д и м. Иван Петрович, из Колтуш звонят, там привезли… этих… (с отвращением) обезьян. Собак, значит, теперь побоку?

И какая-то большая грусть в этом вопросе.

П а в л о в. Собаке мы еще памятник построим. Она свое слово сказала. (Изумился чему-то в собственной фразе.) Вернее, вот слова-то она и не сказала!

Знакомая нам дорога на Колтуши. Теперь это широкое асфальтированное щоссе. Мчится по нему машина. Гранитный столб с указателем:

Машина останавливается. Из нее выходят Киров и Семенов.

С е м е н о в (указывая рукой на развернувшуюся перед ними панораму строительства). Мы называем это село, Сергей Миронович, столицей. Столицей условных рефлексов!

Лицо Павлова, сосредоточенное и напряженное. Он всматривается во что-то. Может быть, он видит сейчас очертания той самой большой горы, к которой стремился всю жизнь.

И так же пристально и внимательно смотрит на него Рафаэль — огромный шимпанзе. Подняв вверх свои могучие волосатые лапы и держась ими за тонкую сетку вольера, он смотрит на человека, на Павлова.

П а в л о в. Что, брат, похож? Похож, похож, ничего не скажешь… Да, вот и не скажешь! Ничего не скажешь. Слово — это уж наша, человечья, примета. Как вы его сказали, это первое слово, господин предок? А? Вернее вы его не сказали, и потому вы там, а я здесь. Вы обезьяна, сударь. Не притворяйтесь. Первое слово сказал человек. Почему вы молчите? Что вы умеете и чего нет? Придется поработать, господин Рафаэль! Хорошо поработать!

И Павлов с силой опускает свою палку, так, что она вонзается в землю. Рафаэль отскакивает в испуге. Поднимает с земли яблоко.

П а в л о в. Простите, господин Рафаэль. Кушайте ваше яблоко.

Колтуши — территория огромной стройки. Ямы, котлованы. Кладка фундаментов. Бетонные тела новых зданий просвечивают сквозь паутину лесов. Киров в сопровождении Семенова и строителей идет по стройке. Ему докладывают. Слышатся обрывки фраз:

— В этом году мы должны освоить три миллиона. По объему работ…

Кивая на ходу, Киров перепрыгивает через ямы, взбирается на груду бревен. Ходит он легко и быстро.

Павлов и Забелин идут им навстречу. Вдали мелькает фигура Кирова, взбирающегося по лесам наверх.

П а в л о в. Быстрый. (Это звучит у него похвалой. И он тут же добавляет ворчливо.) Когда приезжают ученые, это понятно, а он ведь политик. Что же мы ему покажем?

Киров проходит мимо голубятни.

— На голубях мы изучаем врожденность инстинктов…

Не заметив яму на пути, объясняющий сотрудник чуть не попадает в нее.

К и р о в. Осторожно!

Киров подхватывает его под руку, провожая взглядом стаю пролетевших над ними голубей. Так и застает его Павлов, с головой, поднятой кверху, с мечтательной детской улыбкой на лице.

— Киров!

— Павлов!

Обычная форма знакомства кажется сейчас особенно странной. Это ощущают и все окружающие их. Все замерли в почтительном и напряженном ожидании. Молчание нарушает Киров:

— Ваш сотрудник, Иван Петрович, рассказывал мне о врожденности инстинктов, а я, признаться, о другом думал. Я ведь в детстве страстный голубятник был.

Этот коренастый, крепкий человек, с открытым лицом, так неожиданно вспомнивший свои детские увлечения, приятен Павлову.

П а в л о в (улыбаясь). Голуби вам, значит, понравились? А теперь мы вам обезьян покажем.

К и р о в (весело). Ну что ж, обезьян, так обезьян.

Обменявшись взглядами, оба усмехаются и идут дальше. Сопровождающие их сотрудники института двинулись вслед за ними.

П а в л о в. Нет, нет, мы уж сами.

Они идут аллеей молодых, вновь посаженных деревьев.

П а в л о в (усмехнувшись). Мне вот целый город строят, и щедрость эта меня, признаюсь, пугает. Ведь миллионы… А вдруг даром? А? Деньги-то ведь народные.

К и р о в. Народ вам их дает от всего сердца и с уверенностью, что вы работаете для его счастья.

П а в л о в (улыбаясь). Так вот вы за народ все и знаете!

К и р о в. Именно так, Иван Петрович, а иначе нам и цена была бы грош.

Они стоят перед вольером обезьян. Там Рафаэль перед грудой палок. Ящик с отверстием. Рафаэль сует туда палки, но они велики по диаметру. Секунду Рафаэль размышляет, почесываясь и отвесив нижнюю губу. Наконец, выбрав самую тонкую палку, он сует ее в отверстие. Ящик открывается. Издав восторженное урчание, Рафаэль хватает яблоко, находившееся на дне.

К и р о в. А ведь страшновато, пожалуй. Похож ведь родственник.

П а в л о в. Да. Но вот речи у них нет. Специально наблюдаю. Именно слово, эта вторая сигнальная система, кладет между нами резкую грань.

К и р о в. А вам не кажется, Иван Петрович, что речь все-таки это уже второй признак.

П а в л о в (изумившись). А какой же первый, по-вашему?

К и р о в. Речь, видимо, родилась в труде и, следовательно, труд принципиально отделяет нас от животных.

П а в л о в. Что же, верная мысль.

К и р о в (улыбаясь). Энгельс — «Диалектика природы».

П а в л о в. Может быть, вы заодно и списочек мне составите, рекомендательный для самообразования?

К и р о в (рассмеявшись). Да ведь самое замечательное, Иван Петрович, что не нужен вам этот список. Шли вы своим путем, а пришли к нам. Истинная наука всегда с нами. И недаром мы вас давно в своих рядах считаем. И не только за открытые вами научные истины.

П а в л о в (удивившись). Вот как?

К и р о в. За весь ваш характер борца.

П а в л о в (смущенно). Ну, характер, у меня, знаете…

К и р о в. Да, да. За бесстрашие ума, за веру в человека, за страстное желание сделать его счастливым.

Они сидят сейчас на крытой веранде лаборатории, и, опершись на свою палку, Павлов внимательно слушает Кирова.

К и р о в. Ведь тысячелетия человечество искало путь к справедливости, и теперь мы нашли его. Это — коммунизм. И ведь нет другого пути, Иван Петрович. Нет.

П а в л о в (задумчиво). Да, да. Признаться, я и сам подозревал. Да, да. Именно так. Ведь я же не слепой. Вижу, тысячи фактов вижу.

К и р о в. И на этом пути, Иван Петрович, наука — это могучий рычаг в руках советского человека. Да вот сейчас ваши земляки, рязанские колхозники, вывозят на поля удобрения из Хибин. А мичуринские сады наступают на Заполярье. В Средней Азии запланировано море. И оно будет. (Киров взмахнул рукой.) Мы заставим природу отдать нам все, что она держит в своей кладовой. (И, помолчав немного, добавил улыбнувшись.) Ну, а будет сопротивляться, — переделаем. (И Киров сжимает кулак, точно в руке у него сопротивляющаяся природа.)

Павлов, улыбаясь, оглядывает Кирова:

— А вы ведь в некотором роде мечтатель… Гм… Политик и мечтатель…

К и р о в. А как же иначе, Иван Петрович? Мечта у нас — первый вариант плана. А разве вы вот не мечтаете в своей науке?

П а в л о в. Признаться, мечтаю. И вы знаете о чем? О невероятных вещах. Мы установили, что мозг тесно связан со всей жизнью организма. И мы будем лечить все болезни, воздействуя на них через кору, через нервы. Мы властно вмешаемся в природу. Мы заставим отступить старость и продлим жизнь человека. А вот когда — не скажу. (Улыбнувшись.) Может быть, в этом новом, коммунистическом обществе.

Наступает пауза. Они сидят молча, точно ощущая это неожиданное и быстрое их сближение. Павлов внимательно и любовно оглядывает Кирова и вдруг неожиданно обращается к нему.

П а в л о в. Да, но ведь вы все еще в сапогах ходите, в военной гимнастерке. А?

К и р о в. Солдатская привычка, Иван Петрович. Воевал много. (И, точно угадывая скрытую мысль Павлова, добавляет.) И вы правы; видно, еще воевать придется.

Секунду Киров молчит, как бы вглядываясь в эти грядущие бои за коммунизм. Молчит и Павлов.

К и р о в. Вы едете в Италию?

П а в л о в. Да, да. В Рим, на конгресс физиологов.

К и р о в (улыбнувшись). А вот следующий конгресс товарищ Сталин предлагает собрать здесь, у нас.

П а в л о в. Что вы говорите?

К и р о в. И предложил Ленинград. И город, говорит, хорош, и основания, мне кажется, у нас, у Советского Союза есть.

Киров встает, поднимается и Павлов.

К и р о в. Я прошу вас, Иван Петрович, от имени советского правительства пригласить делегатов конгресса в Италии в следующий раз собраться у нас.

П а в л о в (радостно). Превосходно, Сергей Миронович, очень хорошо.

Бесконечная вереница машин с делегатами XV конгресса физиологов движется августовским солнечным Ленинградом. Толпы людей выстроились по пути следования делегатов. Аплодируют, бросают цветы. Проезд ученых превращается в триумф науки, в народное торжество.

Иногда в ответ на приветствия Павлов приподнимается в машине и с гордостью оглядывается на гостей.

Море голов. Сияют огни люстр.

Павлов на трибуне конгресса:

— Отцом нашей русской физиологии мы должны считать Сеченова, впервые читавшего лекции не по чужой книге и образовавшего первую у нас физиологическую школу.

Комната переводчиков. Отсюда транслируется на многих языках речь Павлова.

— Мы все — добрые товарищи, даже во многих случаях связаны между собой дружескими чувствами. Мы работаем, очевидно, на рациональное окончательное объединение человечества, но разразись война, и многие из нас встанут во враждебные отношения друг к другу. Я могу понимать величие освободительной войны. Однако нельзя вместе с тем отрицать, что война, по существу, есть звериный способ решения жизненных трудностей, способ недостойный человеческого ума с его неизмеримыми ресурсами.

Гром аплодисментов покрывает слова ученого.

Павлов продолжает:

— И я счастлив, что правительство моей могучей Родины, борясь за мир, впервые в истории провозгласило: ни пяди чужой земли!

Продолжительная овация. Немецкие и японские делегаты неохотно встают.

Перед каждым из делегатов — том сочинений Сеченова и медаль, выбитая в его честь.

Комната журналистов. Торопливый и сухой стрекот машинок. Иностранные корреспонденты выстукивают заголовки своих сообщений:

«Политическая речь Павлова».

«Павлов гордится советской властью».

«Павлов призывает к миру».

«Павлов признан старейшиной физиологов мира».

Кремль. Проходит Павлов с группой иностранных делегатов.

Завтрак у товарища Молотова в честь делегатов конгресса. Поднимается Павлов и обращается к коллегам:

— Вы слышали и видели, какое исключительно благоприятное положение занимает в моем отечестве наука… Мы, руководители научных учреждений, находимся прямо в тревоге и беспокойстве по поводу того, будем ли мы в состоянии оправдать все те средства, которые нам предоставляет правительство.

М о л о т о в (с места). Уверен, что, безусловно, оправдаете.

П а в л о в (продолжает). Как вы знаете, я — экспериментатор с головы до ног. Вся моя жизнь состояла из экспериментов. Наше правительство — также экспериментатор, только несравненно более высокой категории. Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победоносное завершение этого исторического социального эксперимента.

Овация иностранных делегатов. Как горный обвал гремят…

…аплодисменты над постелью Павлова. И утихают в сумерках раннего зимнего вечера. Серафима Васильевна задергивает шторы на окнах.

П а в л о в. Ну, что там?

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Снег, третий день метель.

П а в л о в. Нынче февраль? В феврале снег особенный. Весной уже пахнет. Снежки из него хороши. Принеси-ка.

С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Что принести?

П а в л о в (заметно оживившись). Ну снега, конечно.

Серафиму Васильевну с глубокой тарелкой снега в руках перехватывают врачи. Один из них Семенов.

1-й в р а ч. Нет, нет, ни под каким видом.

П а в л о в. Давай-ка сюда. (Берет тарелку со снегом из рук жены. Усмехается.) Снег на тарелке! Смешно!

И вот уже двумя руками он мнет и обкатывает липкий февральский снег, делая из него снежок. Довольный, ворчит про себя:

— Я всю жизнь купался, заём делал у природы.

Звонок. Серафима Васильевна выходит.

П а в л о в (к врачам). А наши крещенские купания в проруби? Это ведь тоже неспроста. Встряска клеткам. Полезнейшая штука!

Серафима Васильевна возвращается:

— Там делегация от студенчества.

П а в л о в. Скажи-ка ты им, что академик Павлов занят… Он умирает.

Оцепенелая пауза в комнате. Поглядев в укоризненные глаза жены, Павлов добавляет:

— Ну, ну, я пошутил. Позови их.

С е м е н о в. Иван Петрович, мы категорически возражаем.

П а в л о в. А что это вы, батенька, раскомандовались? Я ведь еще жив пока.

Трое взволнованных юношей стоят в дверях.

П а в л о в. Ну, что же вы? Напросились — так входите.

Студенты подходят.

П а в л о в. Садитесь. (Усмехаясь, оглядывает смущенные лица молодых людей.) Вы что же думаете, что я секрет какой-нибудь с собой унесу, а? И ничего такого особенного нет в моих работах. Логические выводы на основании фактов. И наблюдательность… наблюдательность и наблюдательность. (Сердито, почти кричит.) Приучитесь делать черную работу в науке. И второе — скромность. Как бы высоко ни оценивали вас, имейте мужество сказать себе: «Я — невежда» (После паузы.) А третье — это страсть. (Привстав, чуть наклоняясь к студентам.) Помните, что наука требует от человека всей его жизни…

Он снова откидывается на подушку. Где, в каких закоулках воспоминаний бродит его мысль?

Тает снежок…

Последняя фраза Павлова звучит с великой силой страсти:

— И если бы у вас было две жизни, то и их бы нехватило вам.

Взмахнув кулаком, он бессильно опускает его на постель. Тяжело дышит, закрыв глаза. В это короткое мгновенье он видит себя перед студентами, принесшими ему деньги на постройку башен. Их тоже было трое. И у одного, большеголового, торчал вихор.

П а в л о в. А кто вас, милостивые государи, собственно говоря, уполномочил?

Никто не понимает этой его фразы, может быть, кроме Семенова. Павлов уже открыл глаза. Шепчет:

— Навязчивые идеи появились. Но почему?..

Он оглядывает стоящих перед ним студентов, точно ища причину своих видений, и находит ее:

— А-а, вихрастый!

Павлов удовлетворенно тычет рукой в одного из студентов. Тот смущенно пытается пригладить вихор.

П а в л о в (улыбнувшись). Ничего, ничего. Пусть торчит. Вы что же, медик?

Студент. Да, кончаю.

П а в л о в. Так вот… (Тяжело дышит.) У больного пневмония, а по-русски — воспаление легких. Двустороннее, ползучее. Очаги сливаются. Ну-с, каков критический момент?

Студенты молчат.

П а в л о в (сердито). Ну-с?

С т у д е н т (тихо). Коллапс.

Сейчас это не только абстрактный научный термин, но и приговор Павлову.

П а в л о в (оживившись). Вот, вот, верно. А как вы себе представляете коллапс? И физиологически, физиологически.

С т у д е н т. Вследствие наступающего паретического состояния сосудов становится недостаточным приток крови к сердцу. Пульс слаб, мягок, вял.

П а в л о в. Так, так. (Он щупает пульс на своей левой руке).

С т у д е н т. Исчезают обычно видимые вены.

Незаметно для других Павлов рассматривает свою руку.

С т у д е н т. Недостаток циркулирующей крови сказывается прежде всего на центральной нервной системе.

П а в л о в. Вот, вот. Молодец! (Семенову.) Будет толк.

Он лежит, закрыв глаза. Тишина. Тает снежок. Семенов провожает студентов к двери. Шепчет сестре:

— Дайте кислород!

Павлов вдруг делает какое-то странное движение рукой, точно ловит что-то. Открывает глаза. Удивленно рассматривает свою руку. Шепчет Семенову:

— Непроизвольные движения появились. Кора сдает. Начинается, видно, развал нервной системы. Пошлите-ка за Давиденковым.

Серафима Васильевна бросается к постели. Наклоняется к нему.

П а в л о в. Погоди, погоди…

Он закрывает глаза, он весь погружен в свой последний опыт.

П а в л о в (шопотом). Ах, вот что?.. Интересно, очень интересно. Надо записать…

Тает снежок.

Не реквием, нет! Ликующая, торжественная тема жизни звучит в оркестре.

Тает снежок…

Стремительно тает снег.

Весенние ручьи шумят в саду института.

Тает снег, обнажая черную, маслянистую землю.

Набухают и взрываются почки на деревьях, медленно выбрасывая еще сжатые первые листья.

Идет весенним садом Варвара Антоновна. Мелькнув, остаются позади мраморные бюсты.

Ренэ Декарт.

Чарльз Дарвин.

Иван Петрович Павлов. 1849—1936.

Остановившись, Варвара Антоновна долго смотрит на знакомые черты Павлова, застывшие в бронзе.

Слышится звонкий собачий лай.

Вдали Никодим ведет на поводу двух собак.

Собаки кидаются на него, играя.

Н и к о д и м (отмахивается). Да ну вас. Варвара Антоновна, пожалуйте.

Вместе с Никодимом и собаками Варвара Антоновна скрывается в подъезде института.

Надпись на цоколе:

Шумят деревья в саду…