Избранные поэмы и стихотворения

Синий снег дороги, свет заката,

Сладостные краски полусна.

Снегом от заката скрыта хата,

Теплится в долине, чуть видна.

Джунгли на стекле растут стеною,

Колокольцы на санях звенят,

Голуби воркуют под стрехою,

Где-то надо мной. И льдом прижат,

И прошит стеклянными стрелами,

Спит Иртыш, ворочаясь во сне.

Под умолкнувшими куполами

Семилетний мир цветет во мне.

В заспанном, засыпанном снегами

Хуторе, где я открыл Сибирь,

Тени распускаются цветами,

Ртутными цветами, вдаль и вширь.

По углам углами расстилает

Белизну неяркую луна,

Белое лицо отец склоняет,

На запястьях — снега тишина.

Хлеб он режет осторожно, словно

Хлебу причинить боится боль…

Долю мыслей получив бескровно,

Долю хлеба я макаю в соль.

Нож. Отец. Коптящая лучинка.

Детство. Мне семь лет. И тень берет

Скрипку со стены, и словно льдинка

Скрипка надо мною слезы льет.

Тсс! Отец играет, гравируя

Воздух. Серебринки звуков-слёз

Надо мной качаются, кочуя

Дымкой, как дыхание в мороз.

За косматой морозью оконной

Волк берет на зуб за звуком звук.

Тишина. А в голубятне сонной

Вылупляется птенец: тук-тук.

Лап следы, что в страхе тварь ночная

Словно розы бросила на снег,

Чуть светило новое, вставая,

Уличило вскользь ее набег,

По краям немного золотятся,

Вглубь темны. В суглинок ледяной

Лес корнями не устал впиваться.

От собак в упряжке пар густой

Валит и сливается с дымами

Труб, с дыханьем человека в хор,

И уже склубился над полями

В поднебесье кочевой шатер.

«Папа, расскажи мне, где край света», —

Философски (как-никак семь лет)

У отца я требую ответа.

«Вон за той горой, — звучит в ответ, —

Где садится солнце». Так за дело!

Солнце я поймаю! Не зевай!

И в слезах от ветра лезу смело

Нa гору, туда, где света край.

Бог Сибири, как хочу успеть я!

Помоги мне! Солнце, погоди!

Все, что до меня, тысячелетья

Из-под снега шепчут мне: входи!

Пятнышком — отец внизу, темнея.

Сердце мчится к солнцу, не сдержать.

Вот уж на вершине, на горе я,

А мне дальше хочется бежать!

Я тянусь губами и руками

К пламени, что красит волчью тьму.

«Папа! Мир и дальше, за горами,

Ни конца, ни края нет ему!».

Он не слышит. Падают в низину

Звезды. Он не видит, как потом

Сын вдруг превращается в лавину,

Удивленья и сиянья ком.

На листе алмазно-синем снежном

Ветром как пером пишу я вкось,

Я блуждаю в осиянье нежном

Детства моего. Не довелось

Той же простоты, что проясняет

Все сомненья, вновь изведать мне.

Колокольцами звенит-рыдает

Жизнь моя протяжно в глубине,

Где порой вечерней, под луною,

Что уткнулась носом в зеркала

Льда и снега, взмыли надо мною

Два крыла.

Степь — из гулко-светлого металла,

А деревья — будто сколки скал.

Снега степь наелась до отвала,

Солнца мех уже багряным стал.

На лицо морозец кистью острой

Будто на стекло, кладет мазок

За мазком своей легенды пестрой,

А под ней, как вензель, — голубок.

Солнце внутрь меня зашло, и нету

Солнца. Лишь его багряный мех

На высокой ветке. Тайну эту

Вечером я скрою ото всех.

Солнце взапуски со мной, как лайка,

Кувырком бежит среди снегов.

Говорит отец: «Сынок, давай-ка

Съездим в лес, насобираем дров».

Мы лошадку запрягаем в сани

Сребрую. Слепит глаза топор.

Солнце-нож свежует полосами

День. Искрится пар. Во весь опор

По степи, что спит в снегу медведем,

Сквозь мережи солнца, нежный звон

Снега под копытами — мы едем.

Льдышки палых звезд — со всех сторон.

Лес. Ветвей сверкающих качанья:

Волчий вой на них заиндевел.

Эхо раскаленного молчанья

Бьет в меня снопом горячих стрел.

Льдинка — колокольчик настоящий,

Тронь и ты услышишь: в тот же миг

Зазвенят ему в ответ из чащи

Тысячи… Вдруг показал язык

Из норы лисенок мне и — тёку.

«Не боись! Чего сидеть в норе?».

Солнце сыплет искры мне на щеку,

Заходя в отцовском топоре.

Вот домой дорога побежала,

А душе не хочется домой,

Так она пригрелась, просияла

За лесною пазухой глухой.

Звезды распеваются над нами,

Звезды набухают на ветру,

И от звезд глаза полны слезами,

Выедем из леса — оботру…

Задремлю я у отца под боком.

Он разбудит. Вижу: ну и ну,

На санях из леса ненароком

Мы на хутор привезли луну!

Гроб твой на санях. За ним, за ними,

За тобой, бегу я позади, —

За воспоминаньями своими,

Прижимая голубя к груди.

Хутор у тебя забрал все силы,

Наградил сердечной хромотой,

И мерцаешь ты под мерзлотой

До сих пор на дне своей могилы.

Как я за тобой туда хотел!

Только голубь мой, о том не зная,

Вырвался из рук и полетел,

Вечер белым золотом венчая.

Чу! Кто высекает эти звоны?

Рвется прочь Иртыш из берегов!

В ледяные бурные затоны

Лики дней глядят из облаков.

Он глядит очами-полыньями

В ночь: «О Ночь, неужто никогда

Не задобрить мне весну мольбами,

Песнь моя не вспорет брюхо льда?».

Шепчет Ночь: «Вернешь свои убытки,

Солнце докует коваль вот-вот!».

Звездочка, сорвавшаяся с нитки,

Поцелуем падает на лед.

Идол детства, идол и хранитель

Ледяных сокровищ! Я привык,

Верить в то, что ты — мой покровитель

(И не даром). Здравствуй, Снеговик!

Бог детей, бог круговерти белой,

Сон мой — на коленях пред тобой.

Волки прибегают стаей целой:

«Снеговик, оборони, укрой!».

Пусть придет весна — ты в ус не дуешь:

Панцирь у тебя из хрусталей.

Ах, как на ходулях ты танцуешь

С человечком звездным средь полей!

Сбита набекрень твоя корона —

Ржавая кастрюля. Ну и пусть:

Улыбнись мне с облачного трона,

Льдом согрей тоску, а снегом — грусть.

Коль услышишь ты, как я тоскую

По тебе, за мною по пятам

Поспеши в молельню звуковую:

Буду я молиться снегу там.

А не буду, ты не обижайся:

Видно, разминулись мы с тобой.

Без меня за дело принимайся,

До конца часы мои допой.

Крылья реют пестрыми флажками

На ветру, над хмурою тайгой,

Дали громоздятся зеркалами,

По краям поросшими травой.

Талые снега поют, прощаясь,

Дали блещут, крылья плещут всласть,

Ливни, львиным ревом разливаясь,

Разжигают у мальчишки страсть

За ручьями шалыми гоняться

И нестись быстрей, чем птичья тень

По-над лесом, плёсом, чтоб ворваться

Первым в начинающийся день.

Точит меч Иртыш о камень дикий —

Светлый меч своих зеленых вод,

Волны он зовет в поход великий,

Ждет: вот-вот начнется ледоход…

Смотрит он — уже не полыньями,

В страхе, в одиночестве ночном —

Смотрит он и мелкими волнами,

Как весь мир вкруг солнца колесом

Ходит, а оно, меча угрозы

И мечи, тихонько на зубок

Пробует замерзший блеск березы

И грызет, как дети — сахарок.

В добрый путь, киргизы, в те пределы,

Где костры златят Иртыш ночной,

И его танцующие стрелы

С песней вы сплетаете простой,

Чтобы сон развеять, не скучая.

Тянете свой стон, как самогон,

И горбами старыми качая

В такт, верблюды слушают ваш стон,

Вашей желтой лихорадки бденье…

Чуть начнет лучинка-жизнь дрожать,

Песни вам я отдаю в ученье,

В семь ушей внимаю вам опять.

Жив ли ты еще, мой друг Чангури,

Или стал виденьем снеговым?

Образ твой сияет мне из бури,

Манит диким яблочком лесным.

Будем вновь играть, как мы играли,

Будем вновь сокровища искать,

И дышать, как будто не дышали,

Каждую травинку целовать.

Будем вновь хлебать кумыс из мехов,

И на сов охотиться пойдем,

А когда устанем от набегов,

В поле, у дороги, мы уснем.

На глухом верблюде ты с размаху

Вновь ко мне подскачешь и рывком

Вверх меня подтянешь за рубаху,

И помчимся с ветром вечерком,

Чтоб скорее в наш тайник забраться

И застать ночных теней восход.

Все травинки дивно серебрятся,

Красота себя не узнает.

Пятнами луна вдали разлита,

За туманами Иртыш блестит,

На утесы бледные гранита

Синей тенью наш верблюд летит.

Только мы утесы миновали,

Наплывает леса фиолет,

Всё персты вечерние связали,

Никаких просветов больше нет.

Догорает на сосне зарница,

Слово замирает вслед за ней,

И верблюд наш словно травам снится…

Всё темней… Лишь тишина ясней.

Облако проходит бороною,

Тайны вскрыв. И на пиру ночном

Мы с Чангури чавкаем луною,

Словно рассеченным кавуном.

Ночь костер средь леса раздувает,

И подлесок петухом кричит,

И трещит, и тени там роняет,

Где топор блистает и свистит.

И киргизы — взрослые и дети —

Отражаясь в блеске ободка,

На костер кидают тени эти,

И роса, как жемчуг со шнурка,

Падает на угли и на лица,

На руки, что молят темноту.

Вдруг из ночи вылетает птица

И сгорает скрипкой на лету.

И в толпе являет с дрожью истой

Пламя образ бронзовый тотчас,

И под звон бандуры серебристой

Вместе с лесом люд заводит пляс.

Бубен бьет, и песня огневая

Кружит лес до утренней росы,

Дали, словно колокол, качая,

Стряхивая звезды на усы.

Пляшет, пляшет люд осоловелый

Вкруг стола-костра, едва дыша,

И щекочут горизонт, как стрелы,

Золотые волны Иртыша.

Северная звездочка, остались

Ты да я, твой снеговик. Моей

Стужи все соседи испугались,

Лишь березки зябнут у плетней.

Северная звездочка, родная,

Сколько ты впитала теплоты!

Летом жар валит, что град, не тая,

А зимой горишь и греешь ты.

Пусть воспоминанье осенится

Впредь твоей улыбкой голубой,

И всему, что помнится и длится,

Буду я, как памятник живой.

Растет купина из пустого колодца,

А рядом безлюдье поставило вехи,

И песни она распевает, и жжется,

Дырявя шипами, как пулями, мехи.

Из глуби колодца десница воздета

И кремнем кроит меня быстро и точно:

— Все части замкнутся ключами завета,

Печатью завета — навечно и прочно.

Отныне мой дух не на якоре тела,

Силлабам и звукам — иные мерила,

Колодезя древнего шуйца взлетела —

Союз заключила.

Здесь первотворенья была мастерская,

Пойди, если сможешь, к Творцу в подмастерья:

Глядишь, раскошелится вечность скупая,

Коль будет сработана ладно матерья.

Взошел ты час в час на Подъем скорпионов.

Всё будто В начале, всё как на картине:

Вот Облако медленно сходит со склонов

И Огненный столп обнимает в низине.

В песчаное стеклышко видишь Творца ты.

Все просто, чудес никаких не случалось,

Пророчество в сводах воздушной палаты

Ни старше, ни младше — таким и осталось.

Когда, что солома, песок полыхает,

Напрасно светило неслыханной мощи

Двухтысячелетнее древо пытает:

Его окружает круг тени, круг нощи.

Оно свои ветви в суглинок вогнало

В борьбе вековой наподобие свода.

Когда-то, наверно, оно засыпало

Под сказ о скитаньях Пустынного Рода.

Я ухо к стволу приложил. Что-то в древе

Молило: «Спаси, мне постыла темница!»

Топор бы! Взрубить бы жужубу в Хацеве!

А вдруг моя грусть в той жужубе томится…

Как лисы глядят, чьи хвосты поджигая,

Самсон истребил филистимлян станицы:

Скалистые торсы, щетина стальная —

Как будто сошли с пожелтевшей страницы.

По зову Синая к нему на вершины

С Днепра, и Дуная, и Вислы явились

Из тел своих вылепить, словно из глины,

Пророков черты, что в той глине таились.

Знакомы едва, и молитвы забыты,

Лишь буквы сидура спаслись от изъятья.

Но Голос, в горючем терновнике скрытый,

Сплотил этих лис, и теперь они — братья.

Орлица, как будто волчица (крылата

От злости), бросается, сдавленно лая,

Ко мне, и укрытье, где дремлют орлята

В росистой тени, от меня защищая.

Но тут же мой камень встречает орлица,

И вот уж пробит неприступности щит им,

И, вскинув крыло, камнем падает птица,

Орлят укрывая крылом перебитым.

И прежде чем прочь от нее разбегутся,

Все в искрах затменья, земля с небесами,

Птенцы сквозь росистый свой сон проклюются,

Бескрыло взлетят и спасут ее сами.

Прославлено вади Джерафи семижды

Истонченным золотом эха, как в сказе

(«Умножатся зов и прозванье семижды»)

Поведают вам бедуины в экстазе.

Какое же слово пущу я кружиться

Под синью небес в этом каменном стаде?

Душа колокольчиком — «жить!» — разразится,

И семь раз ответит ей колокол вади.

И там же, где «жить!», расколовшись о скалы,

Семь раз отзовется семью именами,

Семь пойманных солнц отразятся и, алы,

Расплавят как медь смерть семью пламенами.

Я зрел города из пламен мускулистых

(Географы их не видали доныне).

Творенья мелодий неистово-чистых,

Они самовольно явились в пустыне.

Они самовольно себя оградили,

Из лавы себя отливали в Негеве

И сами по воле своей возводили

Укрытие голым Адаму и Еве.

Они, рыжевласые, первое время

Дышали безлюдными, мирными снами.

Потом в них взойдет рыжевласое племя,

Рожденное жадными их пламенами.

«Здесь кости Иосифа к синим вершинам

Пронес Моисей по дорогам Исхода».

Заныло вдруг сердце: никак не свершить нам

Последнюю волю Пустынного Рода.

Иосифа кости еще не остыли,

А мы их забыли под пеплом местечек,

И с ними — молитвы, и сказки, и были,

И вечный огонь просторечных словечек.

Иосифа кости — и тут, под песками,

И там, под землей мазовецкого поля, —

Остались друг другу они чужаками,

Как нож они режут, блестят как уголья.

Не видно дождя, нет ни тучки над нами,

В огне по пескам бред бредет наугад, и —

Потоки несутся со скал скакунами,

Галопом, гоп-гоп, по костлявому вади!

Куда? Их в засаде держала округа.

Теперь они, вязи гранита взрезая,

В лоб, наперерез атакуют друг друга,

Алмазным кинжалом друг друга пронзая.

Не долго продлилось их сочное время.

Исчезли. Но вади хранит их приметы:

Травинки, от влаги проросшее семя,

Зеленые, длинные шлейфы кометы.

Из блещущей пряжи созвездий плетома,

Сеть ночи ныряет c небесного ската,

Цепляет за острые скалы Эдома

И ловит их искры в заливе Эйлата.

Поймала, и кто-то ее выбирает,

Опять опустилась и черпает снова

В разломах Мидьяна и снова ныряет,

Теперь — на ловитву поэта и слова…

Вот-вот — и поймала. Со словом лечу я

В сети, что из пряжи созвездий плетома,

Под нами молчанья снуют, слов не чуя,

Над — Красное море и скалы Эдома.

Закат не сдается, все тлея и тлея

На море, и входят, изысканно кротки,

В чертог водопоя, невинно алея,

Олени — унять пересохшие глотки.

Бросают на берег шелковые тени,

Склоняют скрипичные длинные лица

И лижут прохладные кольца олени,

Чтоб так в тишине с тишиной обручиться.

Напились и — прочь. На песке остаются

Следы, розовея. И входят в печали

Олени заката, и пьют не напьются

Молчанием тех, что уже убежали.

Кораллы, моллюски скрывали веками

Скелет корабля, что служил Соломону,

Но волны его оживляют губами,

В песке он тоскует по водному лону.

И пальма над ним словно мачта под ветром,

Сцепляются кости, сплетаются тросы,

И движется он по песку метр за метром…

И — Боже! — на нем оживают матросы.

Песок они веслами пенят, как воду.

Вот — Красное море, два шага, не боле…

Проклятье! Не сдвинуться им ни на йоту.

Стоят они там, где стояли дотоле.

Волна красноморская нынче хвалила

Себя на глазу голубом до заката:

«Ходили по мне корабли, что светила,

В Израиль везли груз офирского злата.

Теперь завлекают пловцов они в море,

И те возвращаются лишь в сновиденья…»

— Волна, корабли эти встретишь ты вскоре,

Поднимут они паруса Воскрешенья.

Тогда поплывут с ними в разные страны

И притчи царя, и синайская лира,

А в край, где белеют Иакова станы, —

И жемчуг приязни, и золото мира.

Темнеет. Последняя пра-, перво-линия,

Чиста, неподдельна, бежит в лихорадке,

И, то розовея, а то бледно-синяя,

Меня поучает, дрожа на сетчатке:

— Последняя — первая. В беге — покой мой.

И если б мой ритм не заполнил пустоты

В тебе, этой дрожи, исконной, искомой,

Найти бы не смог никогда, ни за что ты.

— Права ты, тебя восхвалять не устану,

Искрятся во мне от щедрот твоих крошки.

Но чуть только пылью мерцающей стану,

Куда унесут мою дрожь твои дрожки?

Укажет перстом на Синай тишина мне,

Но я не взойду на него, хоть ты тресни.

Домой убегу, где нет камня на камне!

Еще заклюют меня до смерти песни…

А может, отброшу сомнения прочь я

И в Облако вниду, и тайны узрею…

Да чтоб тишина вместо памяти в клочья

Меня разорвала!.. О, нет, не посмею.

— Синай, господин тишины многомилья,

Шаги мои шаткие — к Облаку света.

— Ты кто? — расправляет орел свои крылья.

— Кто я?.. (Эта песня еще не допета.)

Редко, единожды в детстве, слепя многоцветьем, слетает

Ангел со звездных высот, и напев его впредь не смолкает.

Чуть показался на нашем — стремглав на свое пограничье,

Знак лишь остался над крышами хутора — перышко птичье.

Ангел совсем непростой: ради мальчика вылазка эта!

Чудо! Не перышко — голубь над снежным магнитом рассвета.

Голубь родился едва и летать не успел научиться,

Падает, падает он, серебристой спиралью кружится.

В горсточке-гнездышке мальчик его согревает, целует,

Дышит на плюш его белый, и плюш, как под солнцем, воркует,

Учит летать его мальчик, туманы проклевывать ловко.

— Спас ты меня, мой родной, — белый голубь кивает головкой. —

Что же ты хочешь в награду — чур, только не мешкай с ответом —

Тайну моей белизны, оберег, снег зимою и летом?

Мальчик в ответ, как во сне: «Прилетай, моя птичка родная,

В дождь, или снег, или пламя, едва только крикну тебя я».

Звуками губы полны, как темницы морей — жемчугами.

Губы молчанье хранят. Нож над их немотою — веками.

— Детства дитя, голубок, дай наречье губам, дай реченье,

Плачу созвучий внемли, чтобы сна не померкло свеченье.

Вдруг — поцелуй на губах. Кто я? Где я? Темницы вдруг сами

Вскрыли засовы, и нож искромсал немоту полосами.

Перлы, и перлы, и перлы, с таинственным шорохом моря

Градом срываются с губ: жемчуг страха, жемчужины горя.

…В лоб мне, что гвозди в каблук, забивает кузнечик травинки,

Луг зеленеет на лбу, мне на щеку роняя слезинки,

Квохчут повсюду зарезанных куриц печальные души,

Спиртом горящим растаявший снег заливает мне уши.

Кто напоил мои пальцы? Им строчка никак не дается:

«Сила всего, что уходит, во мне, как зерно, остается».

Голубь, ты мне подарил, словно зеркало, листик бумаги,

Стадо растерянных слов осенил ты крылами отваги!

Листик бумаги, ты памятник, вьет в тебе гнездышко птица,

Листик, в тебе, а не в мраморе, вечны приметы сновидца.

Там, где созвучья гудят, где разбухшею глиною — форма,

Слабые блестки силлаб я ищу голубку для прокорма.

С лампою спелся закат. Под магической лампой ночною

Храм я из звуков-костей на крови моей пролитой строю.

Он не допел Свое Слово: порядка от слов не добиться!

Заперта в бронзовой бездне, поэзии лава томится.

Здесь я один дирижер, мне тишайшая служит капелла,

Души приходят с дождем и сочатся сквозь трещины мела.

Вишни, велю вам, довольно тесниться в древесной одежде!

Лучше в словесной, ступайте в слова, там теснитесь, как прежде.

Червь появляется в храме, чурается чудо-новинки.

Вишни? Да, вишни в словах царапают рот, как песчинки.

Голубь воркует по-братски: «Ждут вишни твоих повелений,

Ты здесь пробирщик и мера, наследник бесследных видений».

Кто ты, моя танцовщица, не дочь ли ты скрипки кленовой?

Ты, что станцуешь еще над моей черепушкой садовой,

Бродишь в бреду, лунатичка, в рубашке ночной серебристой,

Прочь убегаешь волной в перепляске миров леденистой.

Много я знаю лекарств, чтоб небесную сбить лихоманку —

Лунный мальчишка влюбился в мою танцовщицу, беглянку.

Брошу в него я копье, как Саул, — только пятки сверкнули,

Песней хочу оплести, он в ответ — две серебряных дули.

Ставни я ставлю двойные — скрыть счастье от глаза людского…

Ставни двойные на сердце не скроют ее от Другого.

Прочь ее тянет из храма обманщик прекрасным подарком,

Вижу — она на Луне и танцует на краешке ярком.

— Голубь, Луну попроси, чтоб она так сполна не пылала,

Голубь, летать научи ты плясунью мою для начала!

Дам тебе зернышек я, ты уж там позаботься, чтоб вдруг не

Пала она на шипы, если падать, так лучше на грудь мне.

Строишь и строишь свой храм, привязав солнце-разум к отвесу,

Выпрыгнет бес из огня — голубок твой достанется бесу.

Свет станет серым. Все краски покроются вдруг лишаями.

Храм твой сгорит, и столпы разбегутся из храма зверями.

Детки, пичужки твои, превратятся в пустые скелеты,

Яд будет в каждом созвучье, отравятся ядом поэты,

Лица на шеях, как тени больших топоров, заострятся…

Счастливы лишь мертвецы, если тело и сталь породнятся.

Почва — трясина, и небо — трясина, увяз я по шею.

Огнь! А в глазах — темнота! Дотлевающим камнем темнею.

Листик бумаги в горсти боговерной от смерти зажилен,

Огнь да падет на колени: пред этим листком он бессилен.

Знаю: листок — голубок, он согреет в мороз мои пальцы,

Внуки-слова не забудут, как жили их деды-скитальцы.

Время без голубя — тля, совершенна лишь чистая форма!..

Слабые блестки силлаб я ищу голубку для прокорма.

— Да, я виновен, виновен, просил я, покуда мы живы,

Чтоб возвратила меня танцовщица на дольние нивы.

Синь ее выжрал огонь, вместе с юностью выжрал былою,

Ныне щекочет виски мертвый жемчуг мне серой золою.

— Нет, не виновен. Твоя танцовщица, как в юные годы,

Танцы танцует, взлетев под улыбчиво-синие своды.

От пуповины земной отсекись и шатайся по свету,

Вдруг тебе танец поможет подсечь на крючок всю планету…

— Что если танец — лишь сон? Ну, куда, голубок мой, тогда я?

Мертвых глаза, будто когти, вопьются в меня, пригвождая

Душу к ничто. Хлеб и соль мои станут пустыми домами.

Здесь, под травой, — мое царство, отчизна моя — под ногами.

— Крылья отдам я тебе, выну когти, пронзившие тело,

Мысли под ветром свободы взлетят парусиною белой,

Снова закружатся дни, и закончится смерти аренда.

Только легенда и вечна. Тебе улыбнется легенда.

Мир… Что есть мир?.. Только чья-то — лесная, морская, мирская —

Песенка дивная плачется в венах моих, не смолкая!

Морем я горе морю, города отворяют мне двери.

Стой! Ведь с дождями терцин здесь когда-то играл Алигьери.

— Мастер геенны, не глядя, махнемся с тобою геенной?

Я прогуляюсь в твою, ты — в огонь мой, прошу непременно…

Слава твоя не убудет, бессмертна лавровая глория:

Ты как-никак — Алигьери, твой ад как-никак — аллегория.

Люди… Ну, где же вы, люди? Завидовать можете пыли,

Только в словах Одного дух и вера еще не остыли.

Кладбищ не слышите вы… Мне погосты — постои в скитании.

Стой! Галеви мою скорбь, словно лев, прорычал из Испании.

Где вы, поэты? Без вас жизнь проходит в дремоте и лени,

Нет вас, и жизнь как верблюд, чуя смерть, подгибает колени,

Нет вас, и всякая тварь одиночеству платит сторицей,

Нет вас, и нет за спиной птицы-спутницы, птицы с цевницей.

Где ты, моя танцовщица? Коснулась волос, улетаешь…

Голубь не знает ответа: где пляшешь ты, где обитаешь?

Серну твой взор мне явил, серна в солнечных росах плясала.

Кто там трепещет в саду, там, под синею сенью Шагала?

Кто там, как радуга — солнце, вдыхает меня в перелеске?

Кто, как нагая волна, кто там бьется как рыбка на леске?

Кто там взлетает, слепя, над уступами снежной лавиной?

В грудь хочет впиться орел, но прикрылась веночком невинно.

Плачет о чем это зеркало? Кто эти люди? Не знаю.

Женщина в саване — кто? В чью могилу я розы бросаю?

Дроги катились, катились, и в пыль мою тень пеленали,

Заступы заживо ныне в могиле себя закопали.

Кто там надел и никак не расстанется с платьем березы?

Эхо безмолвия — кто? Кто безмолвен безмолвием розы?

Кто мне ответит? Никто? Может, это безумие тлеет?

Камень отныне — и тот в переулках моих каменеет!

Пал где-то камень-звезда, и позвал меня звук его воя

В джунгли. Туда я пойду, и найду там лежащим его я,

Пахнущим звездами. Там, на скале, львиной глотки горнило

Колокола отливало, но пламя их всех поглотило.

Камень я знаю. Под золотом ребер он — музыки трубы.

С неба меня окликают. С губами сливаются губы.

— Я — танцовщица. Молчи… Лучше льва все равно не взревешь ты!

Царь мне открыл, что однажды придешь ты, придешь ты, придешь ты.

Холод под сердцем. Пока моя плоть, всесожженная страстью,

Вся не угасла еще, — губы, тише! Приникните к счастью!

Знак я оставлю тебе: три последние капельки крови,

Прежде чем встанет надгробьем Луна у меня в изголовье.

Я — и береза, и слезное зеркало, я — и лавина,

Эхо безмолвия, круг, ты — внутри, ты его середина.

Звуки и лики сбирай, без разбора, какие попались!

Ими живи, береги их!..

На этом мы с ней и расстались.

На берегу красноморском сижу. Оду волны допели.

Тихо. Лишь солнце вращает египетский жернов без цели.

Дюны, жилище акрид, склад времен и хранилище праха.

Здесь проскитался народ сорок лет в бездорожье Танаха.

Мили шагов под песком. Велики, что пустыня, цифири.

Дюны, явите виденья по всей вашей глуби и шири!

Где мои сорок, след в след, вместе с теми, на знойной арене?

Может, хоть кости остались — подачка ослепшей гиене?

Голубь вдруг сел на плечо. — С добрым утром! — воркует. — Ответь мне,

Годы — лишь кости? Подуй на них — встанут, и прянут, и впредь не

Слягут. Колосья с глазами детей зашевелятся в дюнах.

Встанут колосья из мертвых, и облако грянет на струнах!

— Ты ль это, мой голубок? Бел, как прежде! Такое возможно?

Должен ли строить я храм, как тогда, день за днем, непреложно,

Чтоб моя лампа волшебная вновь зеленела, синела?

— Строить и строить свой храм, не держать солнце-разум без дела!

Историк Плиний говорит: «Порт с допотопных пор

Существовал». И как благословенье

Над портом, чуть сошла вода, Бог в небесах простер

Скрипичной декой радуги знаменье.

Ну, строки с первой радугой я сам присочинил:

Язычнику знак Божий не открылся;

Но Яффо поднял руку и подарок тот схватил,

И в жилистых камнях он растворился.

Потопа соль на языке. С чего бы, вот вопрос?

Ведь в Старый Яффо я приехал после.

Но плачу, как на списанной посудине — матрос

О том, что он не на море, а возле.

Лехаим, море! Плачь, матрос. Лехаим, ураган!

И волны — не Потопа ль? Чтo века им?

Словами иссеченный, я налью себе стакан

И чокнусь, хоть с дождем, крича: лехаим!

Сквозь дождь, как ясновидящий, маяк дозор несет,

Наперечет все капли дождевые

В его луче, так Бог ведет стихам Танаха счет,

Лекарства составляя потайные.

Идут в зелено-фосфорных брезентовых плащах

По улицам созвездий Зодиака

На берег рыбаки, и мать с младенцем на руках

Им в небесах сопутствует средь мрака.

Где Андромеда нежная Персея дождалась,

К морской скале прикована цепями,

Там провожает рыбаков, за каждого молясь,

Мать юная с младенцем и цветами.

Благословенье рыбакам я за шлю за окоем,

Где, мрежи огневые простирая,

Плывут они, и буря бьет серебряным хвостом,

Тарсис и Ниневию поминая.

Кораллы на кораллах, род на роде, на плечах,

До основанья стен, до дна, до лона.

И гребни волн срываются, взметая водный прах,

И рушатся стеной Иерихона.

А на горе, где солнце в клетке ливня золотой,

Сапожками блистаючи в азарте,

Стоит среди солдат, разбитых маршалом Чумой,

Священный коротышка Бонапарте.

Они к нему, как рыбы — на песок, впадая в транс,

Бросаются в бреду и салютуют.

Один солдат, беспалый, тянет руку: Vive la France!

Другие ножки карлика целуют.

И вот уже, как маков цвет, пятно на сапоге:

Смерть кожу до кости процеловала.

Знать не хотел, Наполеон, ты о таком враге,

Но все предвидел с самого начала.

Тут — сабля из Бомбея, Саладин грозит с коня,

Там — девственности пояс из Багдада,

Пол-Афродиты смотрит с подозреньем на меня.

История любой бирюльке рада.

С атласною подкладочкой цилиндр. Вот-те на!

В цилиндре этом рыжий спит котяра.

Вы, серьги, — две слезы Прекрасной Дамы, где ж Она?

Одним глазком бы глянуть! Вдруг мы — пара?

Вот шкаф времен Людовика Шестнадцатого, вот

Какие-то фламандцы безымянные,

Вопросы принца датского тот череп задает

Под яффских волн стенанья постоянные.

С тележкой сена ослик по базару семенит,

Как Будда улыбаясь и кивая,

История протиснутся к тележке норовит,

Вдыхая райский запах, запах рая.

В окошке башни в полночь солнца отблеск. Чем сходить

С ума, внимая стонущей пучине,

Схожу-ка я художников в той башне навестить,

Они там — словно голуби в руине.

«На сердце дождь», — поет Верлен. Оплачены счета

Дождя. Окошко вспыхнуло углями,

И вижу я: стоит слепой художник у холста

И выжженными смотрит в ночь глазами.

— Вопрос наивный у тебя, приятель, на уме.

Нет, я совсем не различаю цвета.

(Мешает краски.) Был бы я без них в кромешной тьме.

Я вижу ими, и не надо света.

Так и на дне, где солнце худосочнее всего,

Вся тварь живет им, всякое растенье,

И грезят, что когда-нибудь свершится торжество:

Безмолвия и шторма обрученье.

— Кому теперь бадхонес мне прикажешь сочинять?

Ищи-свищи того, кто знает идиш,

Умершего отца живому сыну не понять,

Допелся-доплясался я, как видишь.

Так мне в жилетку плакался в таверне «Морячок»

Из Лодзи старый бадхн, и на бражку

Все налегал, и закусью служил ему стишок:

— Ой, мне бы эту бражку да во фляжку!

И снова: — Ну зачем, скажи? Ведь это ж ой-ун-вэй,

Ведь это ж черти с нами пошутили:

Живые мертвым во какой отгрохали музей,

А говорить им там не разрешили!

И плачет бадхн пьяненький, и лезет он в карман,

И вот передо мной Псалмы раскрыты.

— Скажи, ты пепел или песнь? Ты бадхн иль обман?

Прах иль один из тридцати шести ты?

Промокший, к ювелиру из Салоников вхожу,

Как под хупу, под полог лиловатый

И в лупу меж его бровей, как в третий глаз, гляжу,

И кланяюсь ему, как виноватый.

— Отец сокровищ, я уже с рассвета на ногах,

Всех ювелиров обошел и знаю:

Лишь у тебя сокровище найдется в тайниках

Для той, чье имя я благословляю.

Шкатулку достает он, и в печали голубой

Лежат сапфиры на его ладони и

Мерцают. — Не найдешь нигде гармонии такой,

Пожалуй, даже и в самой гармонии.

Но если хочешь мой совет: для той, что любишь ты,

Что сны твои ночные окрыляет,

В нить капли этого дождя чистейшей чистоты

Собрал бы я: дешевле не бывает.

Реальнее ножа и проще хлеба мой фантом,

Из глины ты, моя фата-моргана.

Не для того ли на берег я выплюнут китом,

Чтоб слушать фортепьяно урагана?

Я слышу. Мне семнадцать. Стрелки башенных часов,

В который раз, на том же самом круге,

Показывают юность (время сдохнет без кругов):

Дождь, двое, и она дрожит в испуге.

Дрожит над нами красный зонт, сгорая со стыда,

Как будто он всего здесь неуместней,

И пьян благоуханием я раз и навсегда —

Дождя ли, тела, или Песни Песней?

О, девушка, чей зонт судьба над нами подняла,

Ты с той поры мне сквозь дожди светила,

Что ж ты меня лишь от воды тогда уберегла,

Что ж от огня меня ты не укрыла?

У берегов Италии лежащие на дне

Который век матросики бедовые,

По пляжу уцелевший шкандыбает и в волне

Улыбки ваши ищет он фартовые.

О, юноши, о, юности бессрочная краса,

Над нами каждый мускул ваш смеется,

Настанет срок, когда подняв тугие паруса,

Мессия сквозь туманы к вам прорвется.

Мои матросы, пьяные от спирта до сих пор,

Кораллы вас в кораллы превратили,

Морских татуировок проступил на мне узор,

Пока читал я письма из бутыли.

Глубь неба на волне — вот ваша пристань. Как же быть?

Как мне до вас, я думаю, добраться?

Как мне до этой пристани хоть на слезе доплыть?

— По дождевому компасу держаться.

Тут, за стеной, где от себя своей рукой привит

Был доктор Время, я укрыт надежно.

Решеткой забрано окно, стекло его дрожит,

Подзуживая нервы осторожно.

Арабской вязью на стекле струй дождевых трактат

Все пишется. Оконные решетки

Забыть не могут: бушевал как пламя маскарад —

Пираты, боги, демоны, красотки.

Я вглядываюсь в камень цитадели, чтобы в нем

Найти черты минувших поколений.

Я с ликами терновника, в сиянье голубом,

Беседую на языке знамений.

Я вслушиваюсь, жду, и вот опять (в который раз?) —

Из гроба в колыбель, и так — века мне.

Я тут родился. Умер тут. И навсегда увяз

В твоем, о Яффо, сокровенном камне.