Избранные произведения

«Что за диковинка? лет двадцать уж прошло,

Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,

Со всеусердием всё оды пишем, пишем,

А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!

Ужели выдал Феб свой именной указ,

Чтоб не дерзал никто надеяться из нас

Быть Флакку[1], Рамлеру[2] и их собратьи равным

И столько ж, как они, во песнопеньи славным?

Как думаешь?.. Вчера случилось мне сличать

И их и нашу песнь: в их… нечего читать!

Листочек, много три, а любо, как читаешь —

Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!

Судя по краткости, уверен, что они

Писали их резвясь, а не четыре дни;

То как бы нам не быть еще и их счастливей,

Когда мы во́ сто раз прилежней, терпеливей?

Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!

Над парою стихов просиживает ночь,

Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;

А иногда берет такую он отвагу,

Что целый год сидит над одою одной!

И подлинно уж весь приложит разум свой!

Уж прямо самая торжественная ода!

Я не могу сказать, какого это рода,

Но очень полная, иная в двести строф!

Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!

К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,

Тут предложение[3], а там и заключенье —

Точь-в-точь как говорят учены по церквам!

Со всем тем нет читать охоты, вижу сам.

Возьму ли, например, я оды на победы,

Как покорили Крым, как в море гибли шведы;

Все тут подробности сраженья нахожу,

Где было, как, когда, — короче я скажу:

В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!

Я, бросивши ее, другую раскрываю,

На праздник иль на что подобное тому:

Тут на́йдешь то, чего б нехитрому уму

Не выдумать и ввек: зари багряны персты,

И райский крин, и Феб, и небеса отверсты!

Так громко, высоко!.. а нет, не веселит,

И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!»

Так дедовских времен с любезной простотою

Вчера один старик беседовал со мною.

Я, будучи и сам товарищ тех певцов,

Которых действию дивился он стихов,

Смутился и не знал, как отвечать мне должно;

Но, к счастью — ежели назвать то счастьем можно,

Чтоб слышать и себе ужасный приговор, —

Какой-то Аристарх[4] с ним начал разговор.

«На это, — он сказал, — есть многие причины;

Не обещаюсь их открыть и половины,

А некоторы вам охотно объявлю.

Я сам язык богов, поэзию, люблю,

И нашей, как и вы, утешен так же мало;

Однако ж здесь, в Москве, толкался я, бывало,

Меж наших Пиндаров и всех их замечал:

Большая часть из них — лейб-гвардии капрал,

Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий

Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий,

Уродов страж, — народ всё нужный, должностной;

Так часто я видал, что истинно иной

В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет,

Затем что в хлопотах досуга не имеет.

Лишь только мысль к нему счастливая, придет,

Вдруг било шесть часов! уже карета ждет;

Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону,[5]

А тут и ночь… Когда ж заехать к Аполлону?

Назавтра, лишь глаза откроет, — уж билет:

На пробу[6] в пять часов… Куда же? В модный свет,

Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю.

До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю;[7]

Потом опять домой: здесь холься да рядись;

А там в спектакль, и так со днем опять простись!

К тому ж, у древних цель была, у нас другая:

Гораций, например, восторгом грудь питая,

Чего желал? О! он — он брал не с высока,

В веках бессмертия, а в Риме лишь венка

Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:

«Он славен, чрез него и я бессмертна стала!»

А наших многих цель — награда перстеньком,

Нередко сто рублей иль дружество с князьком,

Который отроду не читывал другова,

Кроме придворного подчас месяцеслова,

Иль похвала своих приятелей; а им

Печатный всякий лист быть кажется святым.

Судя ж, сколь разные и тех и наших виды,

Наверно льзя сказать, не делая обиды

Ретивым господам, питомцам русских муз,

Что должен быть у них и особливый вкус

И в сочинении лирической поэмы

Другие способы, особые приемы;

Какие же они, сказать вам не могу,

А только объявлю — и, право, не солгу, —

Как думал о стихах один стихотворитель,

Которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»,[8][9]

И книжный магазин, и лавочки полны.

«Мы с рифмами на свет, — он мыслил, — рождены;

Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться

На взморье в хижину, как Демосфен[10], забиться,

Читать да думать все, и то, что вздумал сам,

Рассказывать одним шумящим лишь волнам?

Природа делает певца, а не ученье;

Он не учась учен, как придет в восхищенье;

Науки будут всё науки, а не дар;

Потребный же запас — отвага, рифмы, жар».

И вот как писывал поэт природный оду:

Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,

Что Рымникский Алкид[11] поляков разгромил,

Иль Ферзен[12] их вождя Костюшку[13] полонил,

Он тотчас за перо и разом вывел: Ода!

Потом в один присест: такого дня и года!

«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: Даждь мне, Феб!.. Иль так: Не ты одна

Попала под пяту, о чалмоносна Порта!

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?

Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу».

Пошел и на пути так в мыслях рассуждает:

«Начало никогда певцов не устрашает;

Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить

Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?

С Румянцевым[14] его, иль с Грейгом[15], иль с Орловым[16]?

Как жаль, что древних я не читывал! а с новым —

Неловко что-то все. Да просто напишу:

Ликуй, Герой! ликуй. Герой ты! возглашу.

Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!

Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?

Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

И то, и то… А там?.. известно: многи лета!

Брависсимо! и план и мысли, всё уж есть!

Да здравствует поэт! осталося присесть,

Да только написать, да и печатать смело!»

Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!

И оду уж его тисненью предают

И в оде уж его нам ваксу продают!

Вот как пиндарил[17] он, и все ему подобны

Едва ли вывески надписывать способны!

Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек:

«Кто в громкий славою Екатеринин век

Хвалой ему сердец других не восхищает

И лиры сладкою слезой не орошает,

Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!»

Да ведает же всяк по одам мой клеврет[18],

Как дерзостный язык бесславил нас, ничтожил,

Как лирикой ценил! Воспрянем! Марсий ожил!

Товарищи! к столу, за перья! отомстим,

Надуемся, напрем, ударим, поразим!

Напишем на него предлинную сатиру

И оправдаем тем российску громку лиру.

Какое зрелище пред очи

Представила ты, Древность, мне?

Под ризою угрюмой ночи,

При бледной в облаках луне

Я зрю Иртыш: крутит, сверкает,

Шумит и пеной подмывает

Высокий берег и крутой;

На нем два мужа изнуренны,

Как тени, в аде заключенны,

Сидят, склонясь на длань главой;

Единый млад, другой с брадой

Седою и до чресл висящей;

На каждом вижу я наряд,

Во ужас сердце приводящий!

С булатных шлемов их висят

Со всех сторон хвосты змеины,

И веют крылия совины;

Одежда из звериных кож;

Вся грудь обвешана ремнями,

Железом ржавым и кремнями;

На поясе широкий нож;

А при стопах их два тимпана

И два поверженны копья;

То два сибирские шамана,

И их словам внимаю я.

Старец

Шуми, Иртыш, реви ты с нами

И вторь плачевным голосам!

Навек отвержены богами!

О, горе нам!

Младый

О, горе нам!

О, страшная для нас невзгода!

Старец

О ты, которыя венец

Поддерживали три народа,[47]

Гремевши мира по конец,

О сильна, древняя держава!

О матерь нескольких племен!

Прошла твоя, исчезла слава!

Сибирь! и ты познала плен!

Младый

Твои народы расточенны,

Как вихрем возмятенный прах,

И сам Кучум,[48][49] гроза вселенны,

Твой царь, погиб в чужих песках!

Старец

Священные твои шаманы

Скитаются в глуши лесов.

На то ль судили вы, шайтаны,[50]

Достигнуть белых мне власов,

Чтоб я, столетний ваш служитель,

Стенал и в прахе, бывши зритель

Паденья тысяч ваших чад?

Младый

И от кого ж, о боги! пали?

Старец

От горсти русских!.. Мор и глад!

Почто Сибирь вы не пожрали?

Ах, лучше б трус, потоп иль гром

Всемощны на нее послали,

Чем быть попранной Ермаком!

Младый

Бичом и ужасом природы!..

Кляните вы его всяк час,

Сибирски горы, холмы, воды:

Он вечный мрак простер на вас!

Старец

Он шел, как столп, огнем палящий,

Как лютый мраз, все вкруг мертвящий!

Куда стрелу ни посылал —

Повсюду жизнь пред ней бледнела

И страшна смерть вослед летела.

Младый

И царский брат пред ним упал.

Старец

Я зрел с ним бой Мегмета-Кула,[51]

Сибирских стран богатыря:

Рассыпав стрелы все из тула

И вящим жаром возгоря,

Извлек он саблю смертоносну.

«Дай лучше смерть, чем жизнь поносну

Влачить мне в плене!» — он сказал

И вмиг на Ермака напал.

Ужасный вид! они сразились!

Их сабли молнией блестят,

Удары тяжкие творят,

И обе разом сокрушились.

Они в ручной вступили бой:

Грудь с грудью и рука с рукой;

От вопля их дубравы воют;

Они стопами землю роют;

Уже с них сыплет пот, как град;

Уже в них сердце страшно бьется,

И ребра обоих трещат:

То сей, то оный на бок гнется;

Крутятся, и — Ермак сломил!

«Ты мой теперь! — он возопил, —

И все отныне мне подвластно!»

Младый

Сбылось пророчество ужасно!

Пленил, попрал Сибирь Ермак!..

Но что? ужели стон сердечный

Гонимых будет…

Старец

Вечный! вечный!

Внемли, мой сын: вчера во мрак

Глухих лесов я углубился

И тамо с пламенной душой

Над жертвою богам молился.

Вдруг ветр восстал и поднял вой;

С деревьев листья полетели;

Столетни кедры заскрыпели,

И вихрь закланных серн унес!

Я пал и слышу глас с небес:

«Неукротим, ужасен Рача,[52]

Когда казнит вселенну он.

Сибирь, отвергша мой закон!

Пребудь вовек, стоная, плача,

Рабыней белого царя!

Да светлая тебя заря

И черна ночь в цепях застанет;

А слава грозна Ермака

И чад его вовек не вянет

И будет под луной громка!» —

Умолкнул глас, и гром трикратно

Протек по бурным небесам…

Увы! погибли невозвратно!

О, горе нам!

Младый

О, горе нам!

Потом, с глубоким сердца вздохом,

Восстав с камней, обросших мохом,

И сняв орудия с земли,

Они вдоль брега потекли

И вскоре скрылися в тумане.

Мир праху твоему, Ермак!

Да увенчают россияне

Из злата вылитый твой зрак,

Из ребр Сибири источенна

Твоим булатным копием!

Но что я рек, о тень забвенна!

Что рек в усердии моем?

Где обелиск твой? Мы не знаем,

Где даже прах твой был зарыт.

Увы! он вепрем попираем

Или остяк по нем бежит

За ланью быстрой и рогатой,

Прицелясь к ней стрелой пернатой.

Но будь утешен ты, герой!

Парящий стихотворства гений

Всяк день с Авророю златой,

В часы божественных явлений,

Над прахом плавает твоим

И сладку песнь гласит над ним:

«Великий! Где б ты ни родился,

Хотя бы в варварских веках

Твой подвиг жизни совершился;

Хотя б исчез твой самый прах;

Хотя б сыны твои, потомки,

Забыв деянья предка громки.

Скитались в дебрях и лесах

И жили с алчными вояками, —

Но ты, великий человек,

Пойдешь в ряду с полубогами

Из рода в род, из века в век;

И славы луч твоей затмится,

Когда померкнет солнца свет,

Со треском небо развалится

И время на косу падет!»

Бард безымянный! тебя ль не узнаю?

Орлий издавна знаком мне полет.

Я не в отчизне, в Москве обитаю,

В жилище сует.

Тщетно поэту искать вдохновений

Тамо, где враны глушат соловьев;

Тщетно в дубравах здесь бродит мой гений

Близ светлых ручьев.

Тамо встречает на каждом он шаге

Рдяных сатиров и вакховых жриц,[54]

Скачущих с воплем и плеском в отваге

Вкруг древних гробниц.

Гул их эвое[55] несется вдоль рощи,

Гонит пернатых скрываться в кустах;

Даже далече наводит средь нощи

На путника страх.

О песнопевец! один ты способен

Петь и под шумом сердитых валов,

Как и при ниве, — себе лишь подобен —

Языком богов!

Стонет сизый голубочек,

Стонет он и день и ночь;

Миленький его дружочек

Отлетел надолго прочь.

Он уж боле не воркует

И пшенички не клюет;

Все тоскует, все тоскует

И тихонько слезы льет.

С нежной ветки на другую

Перепархивает он

И подружку дорогую

Ждет к себе со всех сторон.

Ждет ее… увы! но тщетно,

Знать, судил ему так рок!

Сохнет, сохнет неприметно

Страстный, верный голубок.

Он ко травке прилегает,

Носик в перья завернул;

Уж не стонет, не вздыхает;

Голубок… навек уснул!

Вдруг голубка прилетела,

Приуныв, издалека,

Над своим любезным села,

Будит, будит голубка;

Плачет, стонет, сердцем ноя,

Ходит милого вокруг —

Но… увы! прелестна Хлоя!

Не проснется милый друг!

Видел славный я дворец

Нашей матушки царицы;

Видел я ее венец

И златые колесницы.

«Всё прекрасно!» — я сказал

И в шалаш мой путь направил:

Там меня мой ангел ждал,

Там я Лизоньку оставил.

Лиза, рай всех чувств моих!

Мы не знатны, не велики;

Но в объятиях твоих

Меньше ль счастлив я владыки?

Царь один веселий час

Миллионом покупает;

А природа их для нас

Вечно даром расточает.

Пусть певцы не будут плесть

Мне похвал кудрявым складом:

Ах! сравню ли я их лесть

Милой Лизы с нежным взглядом?

Эрмитаж мой — огород,

Скипетр — посох, а Лизета —

Моя слава, мой народ

И всего блаженство света!

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги![56] припевай.

Мил, любезен василечек —

Рви, доколе он цветет;

Солнце зайдет, и цветочек…

Ах! увянет, опадет!

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Соловей не умолкает,

Свищет с утра до утра;

Другу милому, он знает,

Петь одна в году пора.

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Кто, быв молод, не смеялся,

Не плясал и не певал,

Тот ничем не наслаждался;

В жизни не жил, а дышал.

Пой, скачи, кружись, Параша!

Руки в боки подпирай!

Мчись в веселии, жизнь наша!

Ай, ай, ай, жги! припевай.

Други! время скоротечно,

И не видишь, как летит!

Молодыми быть не вечно;

Старость вмиг нас посетит.

Что же делать? Так и быть,

В ожиданьи будем пить.

Пусть арак ума убавит

Между нас у остряков!

Он сердца зато заставит

Говорить без колких слов.

Лучший способ дружно жить —

Меньше врать, а больше пить.

Посмотрите, как уныла

Вся природа на земли;

Осень рощи обнажила;

Ах! и розы отцвели.

Как же грусть нам усладить?

Чаще пунш с араком пить.

О арак, арак чудесный!

Ты весну нам возвратил;

Ты согрел, как май прелестный,

Щеки розами покрыл.

Чем же нам тебя почтить?

Вдвое, втрое больше пить.

Юность, юность! веселися,

Веселись, пока цветешь;

Пой, пляши, люби, резвися!..

Ах, и ты как тень пройдешь!

Други, матери природы

Слышите ль приятный глас?

Составляйте ж хороводы,

Пойте, ваш доколе час.

В жизнь однажды срок утехам,

Пролетя, не придут вновь!

Дайте руку играм, смехам,

Призовите и любовь.

А певца, который с вами

Уж резвиться устарел,

Увенчайте хоть цветами,

Чтоб еще он вам пропел.

Юность, юность! веселися,

Веселись, пока цветешь;

Пой, пляши, люби, резвися!

Ах, и ты как тень пройдешь!

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал!

Той песню, той сонет, той лестный мадригал;

А вы, о нежные мужья под сединою!

Ни строчкой не были порадованы мною.

Простите в том меня; я молод, ветрен был,

Так диво ли, что вас забыл?

А ныне вяну сам; на лбу моем морщины

Велят уже и мне

Подобной вашей ждать судьбины

И о Цитерской стороне

Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы,

Я знаю, старикам разглаживают лицы:

Так слушайте меня, я сказку вам начну

Про модную жену.

Пролаз в течение полвека

Все полз да полз, да бил челом,

И наконец таким невинным ремеслом

Дополз до степени известна человека,

То есть стал с именем, — я говорю ведь так,

Как говорится в свете:

То есть стал ездить он шестеркою в карете;

Потом вступил он в брак

С пригожей девушкой, котора жить умела,

Была умна, ловка

И старика

Вертела как хотела;

А старикам такой закон,

Что если кто из них вскружит себя вертушкой,

То не она уже, а он

Быть должен наконец игрушкой;

Хоть рад, хотя не рад,

Но поступать с женою в лад

И рубль подчас считать полушкой.

Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой,

И так же, как и все, ценою дорогой

Платил жене за нежны ласки;

Узнал и он, что блонды[57], каски[58],

Что креп[59], лино-батист[60], тамбурна кисея[61].

Однажды быв жена — вот тут беда моя!

Как лучше изъяснить, не приберу я слова —

Не так чтобы больна, не так чтобы здорова,

А так… ни то ни се… как будто не своя,

Супругу говорит: «Послушай, жизнь моя,

Мне к празднику нужна обнова:

Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;

Да слушай, душенька: мне хочется экран

Для моего камина;

А от нее ведь три шага

До английского магазина;

Да если б там еще… нет, слишком дорога!

А ужасть как мила!» — «Да что, мой свет, такое?»

«Нет, папенька, так, так, пустое…

По чести, мне твоих расходов жаль».

«Да что, скажи, откройся смело;

Расходы знать мое, а не твое уж дело».

«Меня… стыжусь… пленила шаль;

Послушай, ангел мой! она такая точно,

Какую, помнишь ты, выписывал нарочно

Князь для княгини, как у князя праздник был».

С последним словом прыг на шею

И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!»

«Изволь, изволь, я рад со всей моей душею

Услуживать тебе, мой свет! —

Был мужнин ей ответ. —

Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду!

Да я… в Дворянский клуб оттоле заверну».

«Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену!

Ступай же, Ванечка, скорее»; — «Еду, еду!»

И Ванечка седой,

Простясь с женою молодой,

В карету с помощью двух долгих слуг втащился,

Сел, крякнул, покатился.

Но он лишь со двора, а гость к нему на двор —

Угодник дамский, Миловзор,

Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.

«Ах! я лишь думала! как мил!» — «Слуга покорной».

«А я одна». — «Одне? тем лучше! где же он?»

«Кто? муж?» — «Ваш нежный Купидон».

«Какой, по чести, ты ругатель!»

«По крайней мере я всех милых обожатель.

Однако ж это ведь не ложь,

Что друг мой на него хоть несколько похож».

«То есть он так же стар, хотя не так прекрасен».

«Нет! Я вам докажу». — «О! этот труд напрасен».

«Без шуток, слушайте: тот слеп, а этот крив;

Не сходны ли ж они?» — «Ах, как ты злоречив!»

«Простите, перестану…

Да! покажите мне диванну:

Ведь я еще ее в отделке не видал;

Уж, верно, это храм! Храм вкуса!» — «Отгадал».

«Конечно, и… любви?» — «Увы! еще не знаю.

Угодно поглядеть?» — «От всей души желаю».

О бедный муж! спеши иль после не тужи,

И от дивана ключ в кармане ты держи:

Диван для городской вострушки,

Когда на нем она сам-друг,

Опаснее, чем для пастушки

Средь рощицы зеленый луг.

И эта выдумка диванов,

По чести, месть нам от султанов[62]!

Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там,

Рассматривает все, любуется, дивится;

Амур же, прикорнув на столике к часам,

Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится,

Чтоб двум любовникам часов досадный бой

Не вспоминал того, что скоро возвратится

Вулкан домой.

А он, как в руку сон!.. Судьбы того хотели!

На тяжких вереях[63] вороты заскрипели,

Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом

Явился на конях усталых пред крыльцом,

Уж он на лестнице, таща в руках покупку,

Торопится свою обрадовать голубку;

Уж он и в комнате, а верная жена

Сидит, не думая об нем, и не одна.

Но вы, красавицы, одной с Премилой масти,

Не ахайте об ней и успокойте дух!

Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти?

Фиделька резвая, ее надежный друг,

Которая лежала,

Свернувшися клубком

На солнышке перед окном,

Вдруг встрепенулася, вскочила, побежала

К дверям и, как разумный зверь,

Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь,

Ушла и возвратилась с лаем.

Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем,

Три раза вестовой из клетки подал знак,

Вскричавши: «Кто пришел? дурак!»

Премила вздрогнула, и Миловзор подобно;

И тот и та — о время злобно!

О, непредвиденна беда!

Бросаяся туда, сюда,

Решились так, чтоб ей остаться,

А гостю спрятаться хотя позадь дверей, —

О женщины! могу признаться,

Что вы гораздо нас хитрей!

Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога?

Муж, в двери выставя расцветшие два рога,

Вошел в диванную и видит, что жена

Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна;

Он ближе к ней — она проснулась,

Зевнула, потянулась;

Потом,

Простерши к мужу руки:

«Каким же, — говорит ему, — я крепким сном

Заснула без тебя от скуки!

И знаешь ли, что мне

Привиделось во сне?

Ах! и теперь еще в восторге утопаю!

Послушай, миленький! лишь только засыпаю,

Вдруг вижу, будто ты уж более не крив;

Ну, если этот сон не лжив?

Позволь мне испытать». — И вмиг, не дав супругу

Прийти в себя, одной рукой

Закрыла глаз ему — здоровый, не кривой, —

Другою же, на дверь указывая другу,

Пролазу говорит: «Что, видишь ли, мой свет?»

Муж отвечает: «Нет!»

«Ни крошечки?» — «Нимало;

Так тёмно, как теперь, еще и не бывало».

«Ты шутишь?» — «Право, нет; да дай ты мне взглянуть».

«Прелестная мечта! — Лукреция[64] вскричала.—

Зачем польстила мне, чтоб после обмануть!

Ах! друг мой, как бы я желала,

Чтобы один твой глаз

Похож был на другой!» Пролаз,

При нежности такой, не мог стоять болваном;

Он сам разнежился и в радости души

Супругу наградил и шалью и тюрбаном.

Пролаз! ты этот день во святцах запиши:

Пример согласия! Жена и муж с обновой!

Но что записывать? Пример такой не новый.

По чести, от тебя не можно глаз отвесть;

Но что к тебе влечет?.. загадка непонятна!

Ты не красавица, я вижу… а приятна!

Ты б лучше быть могла; но лучше так, как есть.

Задумчива ли ты, смеешься иль поешь,

О, Хлоя милая! ты всем меня прельщаешь:

Часам ты крылья придаешь,

А у любви их похищаешь.

Вот милый всем творец! иль сердцем, иль умом

Грозит тебе он пленом:

В Аркадии б он был счастливым пастушком,

В Афинах — Демосфеном.

Какой ужасный, грозный вид!

Мне кажется, лишь скажет слово,

Законы, трон — все пасть готово…

Не бойтесь, он на дождь сердит.

Любезного и прах останется ль безвестным?

Дубянского был дар — гармонией прельщать;

Страсть — дружба и любовь; закон — быть добрым, честным;

А жребий — бурну жизнь в пучине окончать.[66]

В надежде будущих талантов

И вечных за стихи наград,

Родитель спит здесь фолиантов,

Умерший… после чад.

Привесьте к урне сей, о грации, венец:

Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

Прохожий, стой! во фрунт! скинь шляпу и читай:

«Я воин, грамоты не знал за недосугом.

Направо кругом!

Ступай!»

«Он врал — теперь не врет».

Вот эпитафия, когда Бурун умрет.

«Я разорился от воров!»

«Жалею о твоем я горе».

«Украли пук моих стихов!»

«Жалею я об воре».

«Что легче перышка?» — «Вода», — я отвечаю.

«А легче и воды?» — «Ну, воздух». — «Добрый знак!

А легче и его?» — «Кокетка». — «Точно так!

А легче и ее?» — «Не знаю».

Какой-то добрый человек,

Не чувствуя к чинам охоты,

Не зная страха, ни заботы,

Без скуки провождал свой век

С Плутархом, с лирой

И Пленирой,

Не знаю точно где, а только не у нас.

Однажды под вечер, как солнца луч погас

И мать качать дитя уже переставала,

Нечаянно к нему Фортуна в дом попала

И в двери ну стучать!

«Кто там?» — Пустынник окликает.

«Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?»

Я! та, которая тебе повелевает

Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал

И замолчал.

«Отопрешь ли? — еще Фортуна закричала. —

Я ввек ни от кого отказа не слыхала;

Пусти Фортуну ты со свитою к себе,

С Богатством, Знатью и Чинами…

Теперь известна ль я тебе?»

«По слуху… но куда мне с вами?

Поди в другой ты дом,

А мне не поместить, ей-ей! такой содом!»

«Невежа! да пусти меня хоть с половиной,

Хоть с третью, слышишь ли?.. Ах! сжалься над судьбиной

Великолепия… оно уж чуть дышит,

Над гордой Знатностью, которая дрожит

И, стоя у порога, мерзнет;

Тронись хоть Славою, мой миленький дружок!

Еще минута, все исчезнет!..

Упрямый, дай хотя Желанью уголок!»

«Да отвяжися ты, лихая пустомеля! —

Пустынник ей сказал. — Ну, право, не могу.

Смотри: одна и есть постеля,

И ту я для себя с Пленирой берегу».

Кто на своем веку Фортуны не искал?

Что, если б силою волшебною какою

Всевидящим я стал

И вдруг открылись предо мною

Все те, которые и едут, и ползут,

И скачут, и плывут,

Из царства в царство рыщут

И дочери судьбы отменной красоты

Иль убегающей мечты

Без отдыха столь жадно ищут?

Бедняжки! жаль мне их: уж, кажется, в руках…

Уж сердце в восхищеньи бьется…

Вот только что схватить… хоть как, так увернется,

И в тысяче уже верстах!

«Возможно ль, — многие, я слышу, рассуждают, —

Давно ль такой-то в нас искал?

А ныне как он пышен стал!

Он в счастии растет; а нас за грязь кидают!

Чем хуже мы его?» Пусть лучше во сто раз,

Но что ваш ум и все? Фортуна ведь без глаз;

А к этому прибавим:

Чин стоит ли того, что для него оставим

Покой, покой души, дар лучший всех даров,

Который в древности уделом был богов?

Фортуна — женщина! умерьте вашу ласку;

Не бегайте за ней, сама смягчится к вам.

Так милый Лафонтен давал советы нам

И сказывал в пример почти такую сказку.

В деревне ль, в городке,

Один с другим невдалеке,

Два друга жили;

Ни скудны, ни богаты были.

Один все счастье ставил в том,

Чтобы нажить огромный дом,

Деревни, знатный чин, — то и во сне лишь видел;

Другой богатств не ненавидел,

Однако ж их и не искал,

А кажду ночь покойно спал.

«Послушай, — друг ему однажды предлагает, —

На родине никто пророком не бывает;

Чего ж и нам здесь ждать? — Со временем сумы.

Поедем лучше мы

Искать себе добра; войти, сказать умеем;

Авось и мы найдем, авось разбогатеем».

«Ступай, — сказал другой, —

А я остануся; мне дорог мой покой,

И буду спать, пока мой друг не возвратится».

Тщеславный этому дивится

И едет. На пути встречает цепи гор,

Встречает много рек, и напоследок встретил

Ту самую страну, куда издавна метил:

Любимый уголок Фортуны, то есть двор;

Не дожидаяся ни зову, ни наряду,

Пристал к нему и по обряду

Всех жителей его он начал посещать:

Там стрелкою стоит, не смея и дышать,

Здесь такает из всей он мочи,

Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи

Наш витязь сам не свой;

Но все то было втуне!

«Что за диковинка! — он думает. — Стой, стой

Да слушай об одной Фортуне,

А сам все ничего!

Нет, нет! такая жизнь несноснее всего.

Слуга покорный вам, господчики, прощайте;

И впредь меня не ожидайте;

В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там

Фортуне с давних лет курится фимиам…»

Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели.

Но что же? Не прошло недели,

Как странствователь наш отправился в Сурат,

А часто, часто он поглядывал назад,

На родину свою: корабль то загорался,

То на мель попадал, то в хляби погружался;

Всечасно в трепете, от смерти на вершок;

Бедняк бесился, клял — известно, лютый рок,

Себя, — и всем и всем изрядна песня пета!

«Безумцы! — он судил. — На край приходим света

Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!»

Синеют между тем Индийски берега,

Попутный дунул ветр; по крайней мере кстате

Пришло мне так сказать, и он уже в Сурате!

«Фортуна здесь?» — его был первый всем вопрос.

«В Японии», — сказали.

«В Японии? — вскричал герой, повеся нос. —

Быть так! плыву туда». И поплыл; но, к печали,

Разъехался и там с Фортуною слепой!

«Нет! полно, — говорит, — гоняться за мечтой».

И с первым кораблем в отчизну возвратился.

Завидя издали отеческих богов,

Родимый ручеек, домашний милый кров,

Наш мореходец прослезился

И, от души вздохнув, сказал:

«Ах! счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал

И двор, и океан, и о слепой богине!

Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне».

И так с восторгом он и в сердце и в глазах

В отчизну наконец вступает,

Летит ко другу, — что ж? как друга обретает?

Он спит, а у него Фортуна в головах!

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры:

«Жалею, — Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, —

Жалею, Тросточка, об участи твоей!

Я чаю, для тебя тяжел и воробей;

Легчайший ветерок, едва струящий воду,

Ужасен для тебя, как буря в непогоду,

И гнет тебя к земли,

Тогда как я — высок, осанист и вдали

Не только Фебовы лучи пересекаю,

Но даже бурный вихрь и громы презираю;

Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон;

Всё для меня Зефир, тебе ж всё Аквилон.

Блаженна б ты была, когда б росла со мною:

Под тению моей густою

Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил

Расти наместо злачна дола

На топких берегах владычества Эола.

По чести, и в меня твой жребий грусть вселил».

«Ты очень жалостлив, — Трость Дубу отвечала, —

Но, право, о себе еще я не вздыхала,

Да не о чем и воздыхать:

Мне ветры менее, чем для тебя, опасны.

Хотя порывы их ужасны

И не могли тебя досель поколебать,

Но подождем конца». — С сим словом вдруг завыла

От севера гроза и небо помрачила;

Ударил грозный ветр — все рушит и валит,

Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит.

Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи —

И тот, на коего с трудом взирали очи,

Кто ада и небес едва не досягал, —

Упал!

Два Голубя друзьями были,

Издавна вместе жили,

И кушали, и пили.

Соскучился один все видеть то ж да то ж;

Задумал погулять и другу в том открылся.

Тому весть эта острый нож;

Он вздрогнул, прослезился

И к другу возопил:

«Помилуй, братец, чем меня ты поразил?

Легко ль в разлуке быть?.. Тебе легко, жестокой!

Я знаю; ах! а мне… я, с горести глубокой,

И дня не проживу… к тому же рассуди,

Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться?

Хоть до зефиров ты, голубчик, погоди!

К чему спешить? Еще успеем мы расстаться!

Теперь лишь Ворон прокричал,

И без сомнения — страшуся я безмерно!

Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал,

А сердце в горести и пуще имоверно!

Когда расстанусь я с тобой,

То будет каждый день мне угрожать бедой:

То ястребом лихим, то лютыми стрелками,

То коршунами, то силками —

Все злое сердце мне на память приведет.

Ахти мне! — я скажу, вздохнувши, — дождь идет!

Здоров ли то мой друг? не терпит ли он холод?

Не чувствует ли голод?

И мало ли чего не вздумаю тогда!»

Безумцам умна речь — как в ручейке вода:

Журчит, и мимо протекает.

Затейник слушает, вздыхает,

А все-таки лететь желает.

«Нет, братец, так и быть! — сказал он, — полечу!

Но верь, что я тебя крушить не захочу;

Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою

Клевать

И ворковать

Опять под кровлею одною;

Начну рассказывать тебе по вечерам —

Ведь все одно да то ж приговорится нам —

Что видел я, где был, где хорошо, где худо;

Скажу: я там-то был, такое видел чудо,

А там случилось то со мной —

И ты, дружочек мой,

Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету,

Как будто бы и сам гулял по белу свету.

Прости ж!» — При сих словах

Наместо всех увы! и ах!

Друзья взглянулись, поклевались,

Вздохнули и расстались.

Один, носок повеся, сел;

Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою.

И, верно б, сгоряча край света залетел;

Но вдруг покрылось небо мглою,

И прямо страннику в глаза

Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом,

Со всею свитою, как водится, гроза!

При случае таком, опасном, хоть не новом,

Голубчик поскорей садится на сучок

И рад еще тому, что только лишь измок.

Гроза утихнула, Голубчик обсушился

И в путь опять пустился.

Летит и видит с высока

Рассыпанно пшено, а возле — Голубка;

Садится, и в минуту

Запутался в сети; но сеть была худа,

Так он против нее носком вооружился;

То им, то ножкою тянув, тянув, пробился

Из сети без вреда,

С утратой перьев лишь. Но это ли беда?

К усугубленью страха

Явился вдруг Соко́л и, со всего размаха,

Напал на бедняка,

Который, как злодей, опутан кандалами,

Тащил с собой снурок с обрывками силка.

Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами

Для встречи Сокола спустился с облаков;

И так, благодаря стечению воров,

Наш путник Соколу в добычу не достался;

Однако все еще с бедой не развязался:

В испуге потеряв и ум, и зоркость глаз,

Задел за кровлю он как раз

И вывихнул крыло; потом в него мальчишка —

Знать, голубиный был и в том еще умишка —

Для шутки камешек лукнул

И так его зашиб, что чуть он отдохнул;

Потом… потом, прокляв себя, судьбу, дорогу,

Решился бресть назад, полмертвый, полхромой;

И прибыл наконец калекою домой,

Таща свое крыло и волочивши ногу.

О вы, которых бог любви соединил!

Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил

И дале ближнего ручья не разлучайтесь.

Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь!

Пускай один в другом находит каждый час

Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный!

Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный?

Любовь, поверьте мне, все заменит для вас.

Я сам любил: тогда за луг уединенный,

Присутствием моей подруги озаренный,

Я не хотел бы взять ни мраморных палат,

Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад,

Минуты радостей, минуты восхищений?

Иль буду я одним воспоминаньем жить?

Ужель прошла пора столь милых обольщений

И полно мне любить?

Прелестная Лизета

Лишь только что успела встать

С постели роскоши, дойти до туалета

И дружеский совет начать

С поверенным всех чувств, желаний,

Отрад, веселья и страданий,

С уборным зеркалом, — вдруг страшная Пчела

Вокруг Лизеты зажужжала!

Лизета обмерла,

Вскочила, закричала:

«Ах, ах! мисс Женни, поскорей!

Параша! Дунюшка!» — Весь дом сбежался к ней;

Но поздно! ни любовь, ни дружество, ни злато,

Ничто не отвратит неумолимый рок!

Чудовище крылато

Успело уже сесть на розовый роток,

И Лиза в обморок упала.

«Не дам торжествовать тебе над госпожой!» —

Вскричала Дунюшка и смелою рукой

В минуту Пчелку поимала;

А пленница в слезах, в отчаяньи жужжала:

«Клянуся Флорою! хотела ли я зла?

Я аленький роток за розу приняла».

Столь жалостная речь Лизету воскресила.

«Дуняша! — говорит Лизета. — Жаль Пчелы;

Пусти ее; она почти не уязвила».

Как сильно действует и крошечка хвалы!

Какой-то государь, прогуливаясь в поле,

Раздумался о царской доле.

«Нет хуже нашего, — он мыслил, — ремесла!

Желал бы делать то, а делаешь другое!

Я всей душой хочу, чтоб у меня цвела

Торговля; чтоб народ мой ликовал в покое;

А принужден вести войну,

Чтоб защищать мою страну.

Я подданных люблю, свидетели в том боги,

А должен прибавлять еще на них налоги;

Хочу знать правду — все мне лгут.

Бояра лишь чины берут,

Народ мой стонет, я страдаю,

Советуюсь, тружусь, никак не успеваю;

Полсвета властелин — не веселюсь ничем!»

Чувствительный монарх подходит между тем

К пасущейся скотине;

И что же видит он? Рассыпанных в долине

Баранов, тощих до костей,

Овечек без ягнят, ягнят без матерей!

Все в страхе бегают, кружатся,

А псам и нужды нет: они под тень ложатся;

Лишь бедный мечется Пастух:

То за бараном в лес во весь он мчится дух,

То бросится к овце, которая отстала,

То за любимым он ягненком побежит,

А между тем уж волк барана в лес тащит;

Он к ним, а здесь овца волчихи жертвой стала.

Отчаянный Пастух рвет волосы, ревет,

Бьет в грудь себя и смерть зовет.

«Вот точный образ мой, — сказал самовластитель.—

Итак, и смирненьких животных охранитель

Такими ж, как и мы, напастьми окружен

И он, как царь, порабощен!

Я чувствую теперь какую-то отраду».

Так думая, вперед он путь свой продолжал,

Куда? и сам не знал;

И наконец пришел к прекраснейшему стаду.

Какую разницу монарх увидел тут!

Баранам счету нет, от жира чуть идут;

Шерсть на овцах как шелк и тяжестью их клонит;

Ягнятки, кто кого скорее перегонит,

Толпятся к маткиным питательным сосцам;

А Пастушок в свирель под липою играет

И милую свою пастушку воспевает.

«Несдобровать, овечки, вам! —

Царь мыслит. — Волк любви не чувствует закона,

И Пастуху свирель худая оборона».

А волк и подлинно, откуда ни возьмись,

Во всю несется рысь;

Но псы, которые то стадо сторожили,

Вскочили, бросились и волка задавили;

Потом один из них ягненочка догнал,

Который далеко от страха забежал,

И тотчас в кучку всех по-прежнему собрал;

Пастух же все поет, не шевелясь нимало.

Тогда уже в царе терпения не стало.

«Возможно ль? — он вскричал. — Здесь множество волков,

А ты один… умел сберечь большое стадо!»

«Царь! — отвечал Пастух, — тут хитрости не надо:

Я выбрал добрых псов».

У Льва родился сын. В столице, в городах,

Во всех его странах

Потешные огни, веселья, жертвы, оды.

Мохнатые певцы все взапуски кричат:

«Скачи, земля! взыграйте, воды!

У Льва родился сын!» И вправду, кто не рад?

Меж тем, когда всяк зверь восторгом упивался,

Царь Лев, как умный зверь, заботам предавался,

Кому бы на руки дитя свое отдать:

Наставник должен быть умен, учен, незлобен!

Кто б из зверей к тому был более способен?

Не шутка скоро отгадать.

Царь, в нерешимости, велел совет собрать;

В благоволении своем его уверя,

Препоручил избрать ему,

По чистой совести, по долгу своему,

Для сына в менторы[75] достойнейшего зверя.

Встал Тигр и говорит:

«Война, война царей великими творит;

Твой сын, о государь, быть должен страхом света;

И так образовать его младые лета

Лишь тот способен из зверей,

Который всех, по Льве, ужасней и страшней».

«И осторожнее, — Медведь к тому прибавил, —

Чтоб он младого Льва наставил

Уметь и храбростью своею управлять».

Противу мненья двух Лисе идти не можно;

Однако ж, так и сяк начав она вилять,

Заметила, что дядьке должно

Знать и политику, быть хитрого ума,

Короче: какова сама.

За нею тот и тот свой голос подавали,

И все они, хотя себя не называли,

Но ясно намекали,

Что в дядьки лучше их уж некого избрать:

Советы и везде почти на эту стать.

«Позволено ль и мне сказать четыре слова? —

Собака наконец свой голос подала. —

Политики, войны нет следствия другова,

Как много шума, много зла.

Но славен добрый царь коварством ли и кровью?

Как подданных своих составит счастье он?

Как будет их отцом? чем утвердит свой трон?

Любовью.

Вот таинство, вот ключ к высокой и святой

Науке доброго правленья!

Кто ж принцу лучшие подаст в ней наставленья?

Никто, как сам отец». Тигр смотрит как шальной,

Медведь, другие то ж, а Лев, от умиленья

Заплакав, бросился Собаку обнимать.

«Почто, — сказал, — давно не мог тебя я знать?

О добрый зверь! тебе вручаю

Я счастие мое и подданных моих;

Будь сыну моему наставником! Я знаю,

Сколь пагубны льстецы: укрой его от них,

Укрой и от меня — в твоей он полной воле».

Собака от царя идет с дитятей в поле,

Лелеет, пестует и учит между тем.

Урок был первый тот, что он Щенок, не Львенок,

И в дальнем с ним родстве. Проходит день за днем,

Уже питомец не ребенок,

Уже наставник с ним обходит все страны,

Которые в удел отцу его даны;

И Львенок в первый раз узнал насильство власти,

Народов нищету, зверей худые страсти:

Лиса ест кроликов, а Волк душит овец,

Оленя давит Барс; повсюду, наконец,

Могучие богаты,

Бессильные от них кряхтят,

Быки работают без платы,

А Обезьяну золотят.

Лев молодой дрожит от гнева.

«Наставник, — он сказал, — подобные дела

Доходят ли когда до сведенья царева?

Ах, сколько бедствий, сколько зла!»

«Как могут доходить? — Собака отвечает. —

Его одна толпа счастливцев окружает,

А им не до того; а те, кого съедят,

Не говорят».

И так наш Львеночек, без дальних размышлений

О том, в чем доброту и мудрость ставит свет,

И добр стал и умен; но в этом дива нет:

Пример и опытность полезней наставлений.

Он, в доброй школе той взрастая, получил

Рассудок, мудрость, крепость тела;

Однако ж все еще не ведал, кто он был;

Но вот как случай сам о том ему открыл.

Однажды на пути Собака захотела

Взять отдых и легла под тению дерев.

Вдруг выскочил злой Тигр, разинул страшный зев

И прямо к ней, — но Лев,

Закрыв ее собою,

Взмахнул хвостом, затряс косматой головою,

Взревел — и Тигр уже растерзанный лежит!

Потом он в радости к наставнику бежит

И во́пит: «Победил! благодарю судьбину!

Но я ль то был иль нет?.. Поверишь ли, отец,

Что в этот миг, когда твой близок был конец,

Я вдруг почувствовал и жар и силу Львину;

Я точно… был как Лев!» — «Ты точно, Лев и есть, —

Наставник отвечал, облившися слезами. —

Готовься важную услышать, сын мой, весть:

Отныне… кончилось раве́нство между нами;

Ты царь мой! Поспешим возвратом ко двору.

Я все употребил, что мог, тебе к добру;

Но ты… и радости и грусти мне причина!

Прости, о государь, невольно слезы лью…

Отечеству отца даю,

А сам… теряю сына!»

О дети, дети! как опасны ваши лета!

Мышонок, не видавший света,

Попал было в беду, и вот как он об ней

Рассказывал в семье своей:

«Оставя нашу нору

И перебравшися чрез гору,

Границу наших стран, пустился я бежать,

Как молодой мышонок,

Который хочет показать,

Что он уж не ребенок.

Вдруг с розмаху на двух животных набежал:

Какие звери, сам не знал;

Один так смирен, добр, так плавно выступал,

Так миловиден был собою!

Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою;

Весь в перьях; у него косматый крюком хвост;

Над самым лбом дрожит нарост

Какой-то огненного цвета,

И будто две руки, служащи для полета;

Он ими так махал

И так ужасно горло драл,

Что я, таки не трус, а подавай бог ноги —

Скорее от него с дороги.

Как больно! Без него я верно бы в другом

Нашел наставника и друга!

В глазах его была написана услуга;

Как тихо шевелил пушистым он хвостом!

С каким усердием бросал ко мне он взоры,

Смиренны, кроткие, но полные огня!

Шерсть гладкая на нем, почти как у меня;

Головка пестрая, и вдоль спины узоры;

А уши как у нас, и я по ним сужу,

Что у него должна быть симпатия с нами,

Высокородными мышами».

«А я тебе на то скажу, —

Мышонка мать остановила, —

Что этот доброхот,

Которого тебя наружность так прельстила,

Смиренник этот… Кот!

Под видом кротости он враг наш, злой губитель;

Другой же был Петух, миролюбивый житель.

Не только от него не видим мы вреда

Иль огорченья,

Но сам он пищей нам бывает иногда.

Вперед по виду ты не делай заключенья».

«Как я несчастна!

И как завидна часть твоя! —

Однажды говорит Пиявице Змея. —

Ты у людей в чести, а я для них ужасна;

Тебе охотно кровь они свою дают;

Меня же все бегут и, если могут, бьют;

А кажется, равно мы с ними поступаем:

И ты и я людей кусаем».

«Конечно! — был на то Пиявицын ответ. —

Да в цели нашей сходства нет;

Я, например, людей к их пользе уязвляю,

А ты для их вреда;

Я множество больных чрез это исцеляю,

А ты и не больным смертельна завсегда.

Спроси самих людей: все скажут, что я пра́ва;

Я им лекарство, ты отрава».

Смысл этой басенки встречается тотчас:

Не то ли Критика с Сатирою у нас?

Восточны жители, в преданиях своих,

Рассказывают нам, что некогда у них

Благочестива Мышь, наскуча суетою,

Слепого счастия игрою,

Оставила сей шумный мир

И скрылась от него в глубокую пещеру:

В голландский сыр.

Там, святостью одной свою питая веру,

К спасению души трудиться начала:

Ногами

И зубами

Голландский сыр скребла, скребла

И выскребла досужным часом

Изрядну келейку с достаточным запасом.

Чего же более? В таких-то Мышь трудах

Разъелась так, что страх!

Короче — на пороге рая!

Сам бог блюдет того,

Работать миру кто отрекся для него.

Однажды пред нее явилось, воздыхая,

Посольство от ее любезных земляков;

Оно идет просить защиты от дворов

Противу кошечья народа,

Который вдруг на их республику напал

И Крысополис[79] их в осаде уж держал.

«Всеобща бедность и невзгода, —

Посольство говорит, — причиною, что мы

Несем пустые лишь сумы;

Что было с нами, все проели,

А путь еще далек! И для того посмели

Зайти к тебе и бить челом

Снабдить нас в крайности посильным подаяньем».

Затворница на то, с душевным состраданьем

И лапки положа на грудь свою крестом,

«Возлюбленны мои! — смиренно отвечала, —

Я от житейского давно уже отстала;

Чем, грешная, могу помочь?

Да ниспошлет вам бог! А я и день и ночь

Молить его за вас готова».

Поклон им, заперлась, и более ни слова.

Кто, спрашиваю вас, похож на эту Мышь?

Монах? Избави бог и думать!.. Нет, дервиш[80].

Бык с плугом на покой тащился по трудах;

А Муха у него сидела на рогах,

И Муху же они дорогой повстречали.

«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.

А та, поднявши нос,

В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»

От басни завсегда

Нечаянно дойдешь до были.

Случалось ли подчас вам слышать, господа:

«Мы сбили! Мы решили!»