Избранные произведения

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый,

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз…

На окне моем — кукла.

От этой красотки безбровой

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

Что ж!

Прильни к моим стеклам

И красные пальчики высунь…

Пес мой куклу изгрыз,

На подстилке ее теребя.

Кукле — много недель!

Кукла стала курносой и лысой.

Но не всё ли равно?

Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:

Блистали в такой же заботе

Эти синие очи,

Когда у соседских ворот

Говорил с тобой мальчик,

Что в каменном доме напротив

Красный галстучек носит,

Задорные песни поет.

Как темно в этом доме!

Ворвись в эту нору сырую

Ты, о время мое!

Размечи этот нищий уют!

Тут дерутся мужчины,

Тут женщины тряпки воруют,

Сквернословят, судачат,

Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!

Что же будет с тобой?

Неужели И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле,

В девять — пить,

В десять — врать

И в двенадцать —

Научишься красть?

Неужели и ты

Погрузишься в попойку и в драку,

По намекам поймешь,

Что любовь твоя —

Ходкий товар,

Углем вычернишь брови,

Нацепишь на шею — собаку,

Красный зонтик возьмешь

И пойдешь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!

Прекрасная нежность во взорах

Той великой страны,

Что качала твою колыбель!

След труда и борьбы —

На руке ее известь и порох,

И под этой рукой

Этой доли —

Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,

Чтобы в ужасе,

С черствою коркой

Ты бежала в чулан

Под хмельную отцовскую дичь, —

Надрывался Дзержинский,

Выкашливал легкие Горький,

Десять жизней людских

Отработал Владимир Ильич?

И когда сквозь дремоту

Опять я услышу, что начат

Полуночный содом,

Что орет забулдыга отец,

Что валится посуда,

Что голос твой тоненький плачет,—

О терпенье мое!

Оборвешься же ты наконец!

И придут комсомольцы,

И пьяного грузчика свяжут

И нагрянут в чулан,

Где ты дремлешь, свернувшись в калач,

И оденут тебя,

И возьмут твои вещи,

И скажут:

«Дорогая!

Пойдем,

Мы дадим тебе куклу.

Не плачь!»

Западные экспрессы

Летят по нашим дорогам.

Смычки баюкают душу,

Высвистывая любовь.

Знатные иностранцы

С челюстями бульдогов

Держат черные трубки

Меж платиновых зубов.

Днем мы торгуем с ними

Лесом и керосином,

Видим их в наших трестах

В сутолоке деловой.

Вечером они бродят

По золотым Торгсинам,

Ночью им простирает

Светлую сень «Савой».

Их горла укрыты в пледы

От нашей дурной погоды,

Желта шагрень чемоданов

В трупных печатях виз.

Скромны и любопытны —

Кто из них счетоводы

Солидной торговой фирмы

«Интеллидженс сервис»?

И ласковым счетоводам,

Прошедшим море и сушу,

Случается по дешевке

За шубу или сервиз

Купить иногда в рассрочку

Широкую «русскую душу»

Для старой солидной фирмы

«Интеллидженс сервис».

Он щупает нас рентгеном,

Наметанный глаз шпиона,

Считает наши прорехи,

Шарит в белье… И вот

Работу снарядных цехов

И стрельбища полигона

Короткий английский палец

Разнес по костяшкам счет.

Блудливая обезьяна,

Стащившая горсть орехов!

Хитрец, под великий камень

Подкладывающий огонь…

Союз — это семь огромных,

Семь орудийных цехов,

Республика — беспредельный

Рокочущий полигон!

Искусны у них отмычки,

Рука работает чисто,

А всё же шестую мира

Украсть они не вольны.

Поглядывающий в темень,

Бессонный дозор чекистов,

Глухо перекликаясь,

Ходит вокруг стены.

И мы говорим: «Джентльмены!

Кто будет у вас защитник?

И вот вам Киплинг для чтенья,

Вполне подходящий слог.

Друзья ваши рядом с вами,

Не вздумайте шуб стащить с них.

Прощайте! Да будет добр к вам

Ваш либеральный бог».

Шакалы газетных джунглей

Их сравнивают с распятым,

Но с низкой судебной черной

Скамьи, для них роковой,

Встает перед углекопом,

Литейщиком и солдатом

Лишь желтая старость мира,

Трясущая головой.

К нам в гости приходит мальчик

Со сросшимися бровями,

Пунцовый густой румянец

На смуглых его щеках.

Когда вы садитесь рядом,

Я чувствую, что меж вами

Я скучный, немножко лишний,

Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.

Как много огня теперь в них!

А как они были тусклы…

Откуда же он воскрес?

Ах, этот румяный мальчик!

Итак, это мой соперник,

Итак, это мой Мартынов,

Итак, это мой Дантес!

Ну что ж! Нас рассудит пара

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Два вежливых секунданта,

Под горкой — два экипажа,

Да седенький доктор в черном,

С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!

Над нами шумит эпоха,

И разве не наше сердце —

Арена ее борьбы?

Виновен ли этот мальчик

В проклятых палочках Коха,

Что ставило нездоровье

В колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,

Из тех, чья лихая стайка

Забила на стадионе

Испании два гола.

Как мягко и как свободно

Его голубая майка

Тугие гибкие плечи

Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Я лучше приду к вам в гости

И, если позволишь, даже

Игрушку из Мосторгина

Дешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый

Покоится в колыбели.

Он важно пускает слюни,

Вполне довольный собой.

Тебя ли мне ненавидеть

И ревновать к тебе ли,

Когда я так опечален

Твоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,

Спрошу: «Как дела, Егорыч?»

И, мирно напившись чаю,

Пешком побреду домой.

И лишь закурю дорогой,

Почуяв на сердце горечь,

Что наша любовь не вышла,

Что этот малыш — не мой.

Потерт сыромятный его тулуп,

Ушастая шапка его, как склеп,

Он вытер слюну с шепелявых губ

И шепотом попросил на хлеб.

С пути сучковатой клюкой нужда

Не сразу спихнула его, поди:

Широкая медная борода

Иконой лежит на его груди!

Уже, замедляя шаги на миг,

В пальто я нащупывал серебро:

Недаром премудрость церковных книг

Учила меня сотворять добро.

Но вдруг я подумал: к чему он тут,

И бабы ему медяки дают

В рабочей стране, где станок и плуг,

Томясь, ожидают умелых рук?

Тогда я почуял, что это — враг,

Навел на него в упор очки,

Поймал его взгляд и увидел, как

Хитро шевельнулись его зрачки.

Мутна голубень беспокойных глаз

И, тягостный, лицемерен вздох!

Купчина, державший мучной лабаз?

Кулак, подпаливший колхозный стог?

Бродя по Москве, он от злобы слеп,

Ленивый и яростный паразит,

Он клянчит пятак у меня на хлеб,

А хлебным вином от него разит!

Такому не жалко ни мук, ни слез,

Он спящего ахает колуном,

Живого закапывает в навоз

И рот набивает ему зерном.

Хитрец изворотливый и скупой,

Он купит за рубль, а продаст за пять.

Он смазчиком проползет в депо,

И буксы вагонов начнут пылать.

И если, по грошику наскоблив,

Он выживет, этот рыжий лис, —

Рокочущий поезд моей земли

Придет с опозданием в социализм.

Я холодно опустил в карман

Зажатую горсточку серебра

И в льющийся меж фонарей туман

Направился, не сотворив добра.

Родная кровинка течет в ее жилах,

И больно — пусть век мою слабость простит —

От глаз ее жалких, от рук ее милых

Отречься и память со счетов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,

Душа искрошилась, как зуб, до корня.

Шли годы, и эта ли полуседая,

Тщедушная женщина — мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?

Какою дорогой в могилу слегла?

Влюблялась, кисейные платья носила,

Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чье прозвище — рынок,

Раздавлена грузом матрасов и соф,

Сгорела на пламени всех керосинок,

Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они — вечная песенка жалоб,

Сонливость, да втертый в морщины желток,

Да косо, по-волчьи свисающий на лоб,

Скупой, грязноватый, седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупо

Дотла допылала твоя красота!

Дымящимся паром кипящего супа

Весь мир от тебя заслонила плита!

В истрепанных туфлях, потертых и рыжих,

С кошелкой, в пальто, что не греет души́,

Привыкла блуждать между рыночных выжиг,

Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий несладок:

Пугаться трамваев, бояться людей,

Толкаться в хвостах продуктовых палаток,

Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в ее укоризне,

Очаг не наскучил ей, наоборот:

Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,

Но только властительницей сковород.

Она умоляет: «Родимый, потише!

Живи не спеша, не волнуйся, дитя!

Давай проживем, как подпольные мыши,

Что ночью глубокой в подвалах свистят!»

Затем, что она исповедует примус,

Затем, что она меж людьми как в лесу, —

Мою угловатую непримиримость

К мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать ее морок,

Взять под руку мать, как слепое дитя,

От противней чадных, от жирных конфорок

Увесть ее на берег мира, хотя

Я знаю: он будет ей чуден и жуток,

Тот солнечный берег житейской реки…

Слепую от шор, охромевшую в путах,

Я всё ж поведу ее, ей вопреки!

Два месяца в небе, два сердца в груди,

Орел позади, и звезда впереди.

Я поровну слышу и клекот орлиный,

И вижу звезду над родимой долиной:

Во мне перемешаны темень и свет,

Мне Недоросль — прадед, и Пушкин — мой дед.

Со мной заодно с колченогой кровати

Утрами встает молодой обыватель,

Он бродит, раздет, и немыт, и небрит,

Дымит папиросой и плоско острит.

На сад, что напротив, на дачу, что рядом,

Глядит мой двойник издевательским взглядом,

Равно неприязненный всем и всему, —

Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму.

А я человек переходной эпохи…

Хоть в той же постели грызут меня блохи,

Хоть в те же очки я гляжу на зарю

И тех же сортов папиросы курю,

Но славлю жестокость, которая в мире

Клопов выжигает, как в затхлой квартире,

Которая за косы землю берет,

С которой сегодня и я в свой черед

Под знаменем гезов, суровых и босых,

Вперед заношу мой скитальческий посох…

Что ж рядом плетется, смешок затая,

Двойник мой, проклятая косность моя?

Так, пробуя легкими воздух студеный,

Сперва задыхается новорожденный,

Он мерзнет, и свет ему режет глаза,

И тянет его воротиться назад,

В привычную ночь материнской утробы;

Так золото мучат кислотною пробой,

Так все мы в глаза двойника своего

Глядим и решаем вопрос: кто кого?

Мы вместе живем, мы неплохо знакомы,

И сильно не ладим с моим двойником мы:

То он меня ломит, то я его мну,

И, чуть отдохнув, продолжаем войну.

К эпохе моей, к человечества маю

Себя я за шиворот приподымаю.

Пусть больно от этого мне самому,

Пускай тяжело, — я себя подыму!

И если мой голос бывает печален,

Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!..

Огромная совесть стоит за плечами,

Огромная жизнь расправляет крыла!

Есть у каждого бродяги

Сундучок воспоминаний.

Пусть не верует бродяга

И ни в птичий грай, ни в чох,—

Ни на призраки богатства

В тихом обмороке сна, ни

На вино не променяет

Он заветный сундучок.

Там за дружбою слежалой,

Под враждою закоптелой,

Между чувств, что стали трухлой

Связкой высохших грибов, —

Перевязана тесемкой

И в газете пожелтелой,

Как мышонок, притаилась

Неуклюжая любовь.

Если якорь брига выбран,

В кабачке распита брага,

Ставни синие забиты

Навсегда в родном дому,—

Уплывая, всё раздарит

Собутыльникам бродяга,

Только этот желтый сверток

Не покажет никому…

Будет день: в борты, как в щеки,

Оплеухи волн забьют — и

«Все наверх! — засвищет боцман. —

К нам идет девятый вал!»

Перед тем как твердо выйти

В шторм из маленькой каюты,

Развернет бродяга сверток,

Мокрый ворот разорвав.

И когда вода раздавит

В трюме крепкие бочонки,

Он увидит, погружаясь

В атлантическую тьму:

Тонколицая колдунья,

Большеглазая девчонка

С фотографии грошовой

Улыбается ему.

Своротя в лесок немного

С тракта в город Хмельник,

Упирается дорога

В запущенный пчельник.

У плетня прохожих сторож

Окликает строго.

Нелюдим безногий Дорош,

Старый Молибога.

В курене его лежанку

Подпирают колья.

На стене висит берданка,

Заряжена солью.

Зелены его медали

И мундир заштопан,

Очи старые видали

Бранный Севастополь.

Только лучше не касаться

Им виданных видов.

Ушел писаным красавцем,

Пришел — инвалидом.

Скрипит его деревяшка,

Свистят ему дети.

Ой, как важко, ой, как тяжко

Прожить век на свете!

Сорок лет он ставит ульи,

Вшей в рубахе ищет.

А носатая зозуля

На яворе свищет.

Жена его лежит мертвой,

Сыны бородаты,—

Свищет семьдесят четвертый,

Девяносто пятый.

Лишь от дочери Глафиры

С ним остался внучек.

Дорош хлопчика цифири,

Писанию учит.

Раз в году уходит старый

На село в сочельник.

Покушает кутьи-взвара —

И опять на пчельник.

Да еще на пасху к храму

В деревню, где вырос,

Прибредет и станет прямо

С певчими на клирос,

Слепцу кинет медяк в чашку,

Что самому дали.

Скрипит его деревяшка,

На груди — медали.

Что с людьми стряслось в столице —

Не поймет он дел их.

Только стал народ делиться

На красных и белых.

Да от тех словес ученых,

От мирской гордыни

Станут ли медвяней пчелы,

Сахарнее дыни?

Никакого от них прока.

Ни сыро ни сухо…

Сие — речено в пророках —

Томление духа.

Жарок был дождем умытый

Тот солнечный ранок.

Пахло медом духовитым

От черемух пьяных.

У Дороша ж, хоть и жарко,

Ломит поясницу,

Прикорнул он на лежанку.

Быль сивому снится.

Сон голову к доскам клонит,

Как дыню-качанку…

Несут вороные кони

На пчельник тачанку.

В ней сидят, хмельны без меры,

Шумны без причины,

Удалые офицеры,

Пышные мужчины.

У седых смушковых шапок

Бархатные тульи.

Сапогами они набок

Покидали ульи.

Стали, лаючись погано,

Лакомиться медом,

Стали сдуру из наганов

Стрелять по колодам,

По белочке-баловнице,

Взлетевшей на тополь.

Дорошу ж с пальбы той снится

Бранный Севастополь.

Закоперщик и заводчик

Всех делов греховных,

Выдается середь прочих

Усатый полковник.

Зубы у него — как сахар,

Усы — как у турка,

Волохатая папаха,

Косматая бурка.

И бежит — случись тут случай —

На тот самый часик

С речки Молибогин внучек,

Маленький Ивасик.

Он бегом бежит оттуда,

Напуган стрельбою,

Тащит синюю посуду

С зеленой водою.

Увидал его и топчет

Ногами начальник,

Кричит ему: «Поставь, хлопчик,

На голову чайник!

Не могу промазать мимо,

Попаду не целя.

Разыграем пантомиму

Из „Вильгельма Телля“!»

Он платочком ствол граненый

Обтирает белым,

Подымает вороненый

Черный парабеллум.

Покачнулся цвет черемух,

Звезды глав церковных.

Друзья кричат: «Промах! Промах,

Господин полковник!»

Видно, в очи хмель ударил

И замутил мушку.

Погиб парень, пропал парень,

А ни за понюшку!

Выковылял на пасеку

Старый Молибога.

«Проснись, проснись, Ивасику,

Усмехнись немного!»

Брось, чудак! Пустяк затеял!

Пуля бьется хлестко.

Ручки внуковы желтее

Церковного воска.

Скрипит его деревяшка,

На труп солнце светит…

Ой, как важко, ой, как тяжко

Жить с людьми на свете!

С того памятного ранку

Дорош стал сутулей.

Он забил свою берданку

Не солью, а пулей.

А до города дорога —

Три версты, не дале.

Надел мундир Молибога,

Нацепил медали…

За то дело за правое

И совесть не взыщет!

В пути ему на яворе

Зозуленька свищет.

Насвистала сто четыре.

Чтой-то больно много…

На полковницкой квартире

Стоит Молибога.

Свербит стертая водянка,

И ноги устали.

На плече его — берданка,

На груди — медали.

Денщик угри обзирает

В зеркальце стеклянном,

Русый волос натирает

Маслом конопляным.

Сапоги — игрушки с виду,

Чай, ходить легко в них…

«Спытай, друже: к инвалиду

Не выйдет полковник?»

Лебедем из кухни статный

Денщик выплывает,

Ворочается обратно,

Молвит: «Почивают».

В мундир въелся, как обида,

Колючий терновник…

«Так не выйдет к инвалиду

Говорить полковник?»

И опять из кухни статный

Денщик выплывает.

Ворочается обратно,

Молвит: «Выпивают».

Подали во двор карету,

И вышел из спальни

Малость выпивший до свету

Румяный начальник.

Зубы у него — как сахар,

Усы — как у турка,

Волохатая папаха,

Косматая бурка.

Стоит в кухне Молибога

На той деревяшке,

Блестят на груди убого

Круглые медяшки.

Так и виден Севастополь

В воинской осанке.

Весь мундир его заштопан,

На плече — берданка.

«Что тут ходят за герои

Крымской обороны?

Ну, в чем дело? Что такое?

Говори, ворона!»

Дорош заложил патроны,

Отвечает строго:

«Я не знаю, кто ворона,

А я — Молибога.

Я судьбу твою открою,

Как сонник-толковник.

С севастопольским героем

Говоришь, полковник!

Я с дитятей не проказил,

По садкам не лажу,

А коли уж ты промазал,

Так я не промажу!»

Побежал на полуслове

Полковник к карете.

Грянь, берданка! Нехай злое

Не живет на свете!

Валится полковник в дверцы

Срубленной ольхою,

Он хватается за сердце

Белою рукою,

Никнет головой кудрявой

И смертельно дышит…

За то дело за правое

И совесть не взыщет!..

Наставили в Молибогу

Кадеты наганы,

Повесили Молибогу

До горы ногами.

Торчит его деревяшка,

Борода — как знамя…

Ой, как важко, ой, как тяжко

Страдать за панами!

Большевики Молибогу

Отнесли на пчельник,

Бежит мимо путь-дорога

В березняк и ельник.

Он закопан между ульев,

Дынных корневищей,

Где носатая зозуля

На яворе свищет.

В тростниках просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе,

Плачет розовая дочка

Благородного Фердуси:

«Больше куклы мне не снятся,

Женихи густой толпою

У дверей моих теснятся,

Как бараны к водопою.

Вы, надеюсь, мне дадите

Одного назвать желанным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?»

Отвечает пылкой дочке

Добродетельный Фердуси:

«На деревьях взбухли почки.

В облаках курлычут гуси.

В вашем сердце полной чашей

Ходит паводок весенний,

Но, увы: к несчастью, ваши

Справедливы опасенья.

В нашей бочке — мерка риса,

Да и то еще едва ли.

Мы куда бедней, чем крыса,

Что живет у нас в подвале.

Но уймите, дочь, досаду,

Не горюйте слишком рано:

Завтра утром я засяду

За сказания Ирана,

За богов и за героев,

За сраженья и победы

И, старания утроив,

Их окончу до обеда,

Чтобы вился стих чудесный

Легким золотом по черни,

Чтобы шах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Шах прочтет и караваном

Круглых войлочных верблюдов

Нам пришлет цветные ткани

И серебряные блюда,

Шелк и бисерные нити,

И мускат с инбирем пряным,

И тогда, кого хотите,

Назовете вы желанным».

В тростниках размокли кочки,

Отцвели каштаны в Тусе,

И опять стучится дочка

К благодушному Фердуси:

«Третий месяц вы не спите

За своим занятьем странным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Поглядевши, как пылает

Огонек у вас ночами,

Все соседи пожимают

Угловатыми плечами».

Отвечает пылкой дочке

Рассудительный Фердуси:

«На деревьях мерзнут почки,

В облаках умолкли гуси,

Труд — глубокая криница,

Зачерпнул я влаги мало,

И алмазов на страницах

Лишь немного заблистало.

Не волнуйтесь, подождите,

Год я буду неустанным,

И тогда, кого хотите,

Назовете вы желанным».

Через год просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе,

И опять стучится дочка

К терпеливому Фердуси:

«Где же бисерные нити

И мускат с инбирем пряным?

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Женихов толпа устала

Ожиданием томиться.

Иль опять алмазов мало

Заблистало на страницах?»

Отвечает гневной дочке

Опечаленный Фердуси:

«Поглядите в эти строчки,

Я за труд взялся не труся,

Но должны еще чудесней

Быть завязки приключений,

Чтобы шах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Не волнуйтесь, подождите,

Разве каплет над Ираном?

Будет день, кого хотите,

Назовете вы желанным».

Баня старая закрылась,

И открылся новый рынок.

На макушке засветилась

Тюбетейка из сединок.

Чуть ползет перо поэта

И поскрипывает тише.

Чередой проходят лета,

Дочка ждет, Фердуси пишет.

В тростниках размокли кочки,

Отцвели каштаны в Тусе.

Вновь стучится злая дочка

К одряхлелому Фердуси:

«Жизнь прошла, а вы сидите

Над писаньем окаянным.

Уважаемый родитель!

Как дела с моим приданым?

Вы, как заяц, поседели,

Стали злым и желтоносым,

Вы над песней просидели

Двадцать зим и двадцать весен.

Двадцать раз любили гуси,

Двадцать раз взбухали почки.

Вы оставили, Фердуси,

В старых девах вашу дочку».

— «Будут груши, будут фиги,

И халаты, и рубахи.

Я вчера окончил книгу

И с купцом отправил к шаху.

Холм песчаный не остынет

За дорожным поворотом —

Тридцать странников пустыни

Подойдут к моим воротам».

Посреди придворных близких

Шах сидел в своем серале.

С ним лежали одалиски,

И скопцы ему играли.

Шах глядел, как пляшут триста

Юных дев, и бровью двигал.

Переписанную чисто

Звездочет приносит книгу:

«Шаху прислан дар поэтом,

Стихотворцем поседелым…»

Шах сказал: «Но разве это —

Государственное дело?

Я пришел к моим невестам,

Я сижу в моем гареме.

Тут читать совсем не место

И писать совсем не время.

Я потом прочту записки,

Небольшая в том утрата».

Улыбнулись одалиски,

Захихикали кастраты.

В тростниках просохли кочки,

Зацвели каштаны в Тусе.

Кличет сгорбленную дочку

Добродетельный Фердуси:

«Сослужите службу ныне

Старику, что видит худо:

Не идут ли по долине

Тридцать войлочных верблюдов?»

«Не бегут к дороге дети,

Колокольцы не бренчали,

В поле только легкий ветер

Разметает прах песчаный».

На деревьях мерзнут почки,

В облаках умолкли гуси,

И опять взывает к дочке

Опечаленный Фердуси:

«Я сквозь бельма, старец древний,

Вижу мир, как рыба в тине.

Не стоят ли у деревни

Тридцать странников пустыни?»

«Не бегут к дороге дети,

Колокольцы не бренчали.

В поле только легкий ветер

Разметает прах песчаный».

Вот посол, пестро одетый,

Все дворы обходит в Тусе:

«Где живет звезда поэтов —

Ослепительный Фердуси?

Вьется стих его чудесный

Легким золотом по черни,

Падишах прекрасной песней

Насладился в час вечерний.

Шах в дворце своем — и ныне

Он прислал певцу оттуда

Тридцать странников пустыни,

Тридцать войлочных верблюдов,

Ткани солнечного цвета,

Полосатые бурнусы…

Где живет звезда поэтов —

Ослепительный Фердуси?»

Стон верблюдов горбоносых

У ворот восточных где-то,

А из западных выносят

Тело старого поэта.

Бормоча и приседая,

Как рассохшаяся бочка,

Караван встречать — седая —

На крыльцо выходит дочка:

«Ах, медлительные люди!

Вы немножко опоздали.

Мой отец носить не будет

Ни халатов, ни сандалий.

Если шитые иголкой

Платья нашивал он прежде,

То теперь он носит только

Деревянные одежды.

Если раньше в жажде горькой

Из ручья черпал рукою,

То теперь он любит только

Воду вечного покоя.

Мой жених крылами чертит

Страшный след на поле бранном.

Джина близкой-близкой смерти

Я зову моим желанным.

Он просить за мной не будет

Ни халатов, ни сандалий…

Ах, медлительные люди!

Вы немножко опоздали».

Встал над Тусом вечер синий,

И гуськом идут оттуда

Тридцать странников пустыни,

Тридцать войлочных верблюдов.

Девчину пытает казак у плетня:

«Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?

Я саблей добуду для крали своей

И светлых цехинов, и звонких рублей!»

Девчина в ответ, заплетая косу:

«Про то мне ворожка гадала в лесу.

Пророчит она: мне полюбится тот,

Кто матери сердце мне в дар принесет.

Не надо цехинов, не надо рублей,

Дай сердце мне матери старой твоей.

Я пепел его настою на хмелю,

Настоя напьюсь — и тебя полюблю!»

Казак с того дня замолчал, захмурел,

Борща не хлебал, саламаты не ел.

Клинком разрубил он у матери грудь

И с ношей заветной отправился в путь:

Он сердце ее на цветном рушнике

Коханой приносит в косматой руке.

В пути у него помутилось в глазах,

Всходя на крылечко, споткнулся казак.

И матери сердце, упав на порог,

Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

Тачанки, и пулеметы,

И пушки в серых чехлах.

Походным порядком роты

Вступают в мирный кишлак.

Вечерний шелковый воздух,

Оранжевые костры,

Хивы золотые звезды

И синие — Бухары.

За ними бегут ребята,

Таща кувшины воды,

На мокром песке рябят их

Маленькие следы.

Ребята гудят, как мухи,

Жужжат, как пчелы во ржи,

Их гонят в дома старухи,

Не снявшие паранджи.

Они их берут за спину

И тащат на голове.

Учитель, глотая хину,

Справляется: что в Москве?

И вот дымится и тухнет

Сырой кизяк, запылав.

В круглой походной кухне

Варится жирный пилав.

У нас, в комнатенке тесной,

Слышно, как там, в ночи,

Поют гортанные песни

Пленные басмачи.

Уже сухую солому

Настлали на ночь в углы,

Но входит хозяин дома

Таджик Магомет-оглы.

Он нам, как единоверцам,

Отвешивает поклон,

Рукою ко лбу и сердцу

Легко касается он,

Мы смотрим с немым вопросом,

С невольной дрожью в душе:

Ему не хватает носа,

Недостает ушей.

И он невнятно бормочет,

И речь его как туман.

Тогда встает переводчик

Селим-ага-Сулейман.

Не говоря ни слова,

Он стелет на пол кошму,

Приносит манерку плова

И чай подает ему.

«Гостеприимства ради,

Друзья, мы не будем злы

К наследнику шейха Сади —

Певцу Магомет-оглы.

Слова его — нить жемчужин,

Трубы драгоценный звон,

И усладить наш ужин

Песней желает он».

Ночь. Мы сидим раздеты,

С трубками, по углам,

И пеструю речь поэта

Селим переводит нам.

«Я жил пастухом у бая,

Когда в гнезде у орла

Азия голубая

Наложницею спала.

Пахал чужие опушки

Я на чужих волах,

Под щеку вместо подушки

Подкладывал я кулак.

Котомка — и вот он весь я, —

Котомка, посох и пот!

И, может быть, только песня

В котомку ту не войдет —

О том, что мор в Тегеране,

Восток бездомен и сир,

Но, словно курдюк бараний,

Налился жиром эмир.

Я правду пел, а не блеял,

И песня была горька,

Она бывала кислее

Кобыльего молока.

Когда я слагал рубаи,

Колючие, как мечи,

„Молчи!“ — говорили баи,

Шипели муллы: „Молчи!“

Но след у неправды топок,

С ней нечем делиться мне,

Стихи, как цветущий хлопок,

Летели по всей стране.

Народ умирал в печали,

Я пел, а время текло,

И четверо постучали

Нагайками мне в стекло,

Меня повалили на пол,

В мешок впихнули меня,

Заткнули мне горло кляпом

И кинули на коня.

Два дня мы неслись. На третий

В лучах рассветной игры

Зареяли минареты

Игрушечной Бухары.

В тюрьму принесли мне к ночи

Шашлык и сладкий инжир,

Тогда я узнал, что хочет

Беседы со мной эмир.

Закат окровавил горы,

Когда, перстнями звеня,

На коврике из Ангоры

Властитель принял меня.

Заря пылала и тухла,

Обуглившись по краям,

В руке веснушчатой, пухлой

Дымился длинный кальян.

„Не преклоняй колена,

Отри утомленья пот! —

(Он сладок был, как измена,

И ласков, как тот, кто лжет.)

Не каждый имеет право

Певцу подвести коня!

Твоя прекрасная слава

Домчалась и до меня.

Недаром в свои тетради

Переписал я сам

Слова, что промолвил Сади

И обронил Хаям.

Догадки меня загрызли:

Откуда берете вы

Такие слова — из жизни

Иль просто из головы?“

Я видел: он врет, лисица!

Он льстит, но прячет глаза!

И, вынув обрывки ситца,

Я вытерся и сказал:

„Эмир! Это дело тонко!

Возьмешь ли из головы

Кривые ножки ребенка,

Скупые слезы вдовы?

Нет! Песня приходит в уши,

Когда, быка заколов,

Ты лучшую четверть туши

Казне относишь в налог,

Когда в богатых амбарах

Тебе не дают зерна.

В кофейнях и на базарах

Весь день толчется она

И видит, как, прежде сонный,

Народ теряет покой

Под щедрой, под благословенной,

Под мудрой твоей рукой.

Она проходит сквозь сердце,

Скисая в нем и бродя,

Чтоб сделаться крепче перца,

Живительнее дождя,

Став черного кофе гуще,

Коль совесть твоя чиста,

Могущественной, влекущей

Она выходит в уста!“

Эмира дряблые щеки

Бурели, как кирпичи,

Смешным голоском девчонки

Эмир завопил: „Молчи!“

Он кинул в меня кинжальчик,

Но, словно ветку в цвету,

Широкобедрый мальчик

Поймал его на лету.

„Мудрец печется о пчелах,

Но истребляет ос!

Дурак! Не слишком ли долог

Твой вездесущий нос?

Тобой развращен, сорока,

Народ начинает клясть

Коран и знамя пророка,

Мою священную власть!

Чтоб проучить невежу,

Запру я песню твою:

И нос я этот отрежу,

И рот я этот зашью!

Дабы доносился глуше

К тебе неутешный плач,

Саблей отрубит уши

Завтра тебе палач!

Палач души твоей дверцы

Захлопнет, как птичью клеть!“

— „Но если он вырвет сердце,

То что же будет болеть?“

— „Не бойся! Его клещами

Не вытащат палачи!

Помни меня в печали:

Живи, томись, молчи!“

Погибель душе эмира!

Я стал после трех ночей

Круглее головки сыра

По милости палачей.

Из лап их в смертном поте

Ушел Магомет-оглы.

Вглядитесь — и вы найдете

У губ моих след иглы.

Скитаясь, подобно тени,

Я дожил до дня, когда

Нам справедливый Ленин

Дал пастбища и стада,

Пять ярких лучей свободы

Горели в звезде Москвы!

Я прожил долгие годы,

Но жизнь мне открыли вы.

Я стар, но с каждым дыханьем

Ненависть горячей!

Стихи! Их поют дехкане,

Бьющие басмачей.

Поэтом и страстотерпцем —

Так я покину мир.

Эмир оставил мне сердце,

И он ошибся, эмир!»

Разгладив полы халата,

Вздохнул умолкший старик,

Мы слышим, как, мчась куда-то,

Бормочет пьяный арык.

Мы слышим в комнате тесной,

Как рядом с нами в ночи

Поют гортанные песни

Пленные басмачи.

Матов рассветный воздух,

Стали не так остры

Хивы золотые звезды

И синие — Бухары.

Но зоркий прожектор косо

Ползет по темным полям…

Выходит наш гость безносый

И дню говорит: «Селям!»

Помыкает Паскевич,

Клевещет опальный Ермолов…

Что ж осталось ему?

Честолюбие, холод и злость.

От чиновных старух,

От язвительных светских уколов

Он в кибитке катит,

Опершись подбородком на трость.

На груди его орден.

Но, почестями опечален,

В спину ткнув ямщика,

Подбородок он прячет в фуляр.

Полно в прятки играть.

Чацкий он или только Молчалин —

Сей воитель в очках,

Прожектер,

Литератор,

Фигляр?

Прокляв а́нглийский клоб,

Нарядился в халат Чаадаев,

В сумасшедший колпак

И в моленной сидит, в бороде.

Дождик выровнял холмики

На островке Голодае,

Спят в земле декабристы,

И их отпевает… Фаддей!

От мечты о раве́нстве,

От фраз о свободе натуры,

Узник Главного штаба,

Российским послом состоя,

Он катит к азиятам

Взимать с Тегерана куруры,

Туркменчайским трактатом

Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,

Всю горечь земную изведав,

Он вернется в Тифлис.

И, коня осадивший в грязи,

Некто спросит с коня:

«Что везете, друзья?»

— «Грибоеда.

Грибоеда везем!» —

Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?

Ужели сей желчный скиталец?

Это тело смердит,

И торчит, указуя во тьму,

На нелепой дуэли

Нелепо простреленный палец

Длани, коей писалась

Комедия

«Горе уму».

И покуда всклокоченный,

В сальной на вороте ризе,

Поп армянский кадит

Над разбитой его головой,

Большеглазая девочка

Ждет его в дальнем Тебризе,

Тяжко носит дитя

И не знает,

Что стала вдовой.

Когда кислородных подушек

Уж станет ненадобно мне —

Жена моя свечку потушит,

И легче вздохнется жене.

Она меня ландышем сбрызнет,

Что в жизни не жаловал я,

И, как подобает на тризне,

Не очень напьются друзья.

Чахоточный критик, от сплетен

Которого я изнемог,

В публичной «Вечерней газете»

Уронит слезу в некролог.

Потом будет мартовский дождик

В сосновую крышку стучать

И мрачный подпивший извозчик

На чахлую клячу кричать.

Потом, перед вечным жилищем

Простясь и покончив со мной,

Друзья мои прямо с кладбища

Зайдут освежиться в пивной.

Покойника словом надгробным

Почтят и припомнят, что он

Был малость педант, но способный,

Слегка скучноват, но умен.

А между крестами погоста,

Перчаткой зажавшая рот,

Одета печально и просто,

Высокая дама пройдет.

И в мартовских сумерках длинных,

Слегка задохнувшись от слез,

Положит на мокрый суглинок

Весенние зарева роз.

У поэтов есть такой обычай —

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Магомет, в Омара пальцем тыча,

Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нем сорочку

И визжал в лицо, от злобы пьяный:

«Ты украл пятнадцатую строчку,

Низкий вор, из моего „Дивана“!

За твоими подлыми следами

Кто пойдет из думающих здраво?»

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: «Браво!»

А Омар плевал в него с порога

И шипел: «Презренная бездарность!

Да минет тебя любовь пророка

Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!

Быть певцом ты не имеешь права!»

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: «Браво!»

Только некто пил свой кофе молча,

А потом сказал: «Аллаха ради!

Для чего пролито столько желчи?»

Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих

Завалил холодный снег забвенья.

Стал Саади золотой трубою,

И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,

Слово пахло медом и плодами,

Юноши не говорили: «Браво!»

Старцы не кивали бородами.

Он заворожил их песней птичьей,

Песней жаворонка в росах луга…

У поэтов есть такой обычай —

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Щекотка губ и холодок зубов,

Огонь, блуждающий в потемках тела,

Пот меж грудей… и это есть — любовь?

И это всё, чего ты так хотела?

Да! Страсть такая, что в глазах темно!

Но ночь минует, легкая, как птица…

А я-то думал, что любовь — вино,

Которым можно навсегда упиться!

Несчастный, больной и порочный

По мокрому саду бреду.

Свистит соловей полуночный

Под низким окошком в саду.

Свистит соловей окаянный

В саду под окошком избы.

«Несчастный, порочный и пьяный,

Какой тебе надо судьбы?

Рябиной горчит и брусникой

Тридцатая осень в крови.

Ты сам свое горе накликал,

Милуйся же с ним и живи.

А помнишь, как в лунные ночи,

Один между звезд и дубов,

Я щелкал тебе и пророчил

Удачу твою и любовь?..»

Молчи, одичалая птица!

Мрачна твоя горькая власть.

Сильнее нельзя опуститься,

Страшней невозможно упасть!

Рябиной и горькой брусникой

Тропинки пропахли в бору.

Я сам свое горе накликал

И сам с этим горем умру.

Но в час, когда комья с лопаты

Повалятся в яму, звеня,

Ты вороном станешь, проклятый,

За то, что морочил меня!

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.

Присядем у нашей печки и мирно поговорим.

Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.

Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.

Еще тошноты и пятен даже в помине нету,

Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!

Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам

Испуганно догадалась, что́ у тебя внутри.

Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким

И розовый круглый ротик испачкает молоком.

Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках

Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.

И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.

Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,

Глаза у него навыкат и борода лопатой,

Он очень ученый дядя — и все-таки он дурак!

Как он самодовольно пророчит тебе победу!

Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет.

«Пять капель перед обедом, пять капель после обеда —

И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!»

Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется?

Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?

Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,

Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?

Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,

Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,

Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы

И волосы разовьются, старательно завиты,

Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,

Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..

Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке

К охотнику приходили души убитых птиц.

А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,

Непрошеной новой жизни не оборвется нить!

Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то

Этою же рукою старалась его убить?

Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,

Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.

Пускай за это не судят, но тот, кто убил, — убийца.

Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!

То не странник идет, не гроза гремит,

Не поземка пылит в глаза ему,—

То приехал в Кремль бородатый Шмидт

К самому Большому Хозяину.

И сказал ему тот: «Снарядить вели

Самолет, коль саньми не едется.

Полетай ты на Север, на пуп земли,

Там живет госпожа ведмедица.

Перед нею костер изо льда горит,

Пролетают снежки, как голуби.

В колдовском котелке она дождь варит

И туман пущает из проруби.

Оттого где не надо идут дожди,

А где надобен дождь, там засуха.

Ты к ведмедице той долети-дойди

И котел этот спрячь за пазуху».

Возле пупа земли на плавучий лед

Опускался с неба туманного

Краснокрылый конь — гидросамолет

Михаила свет Водопьянова.

Выползал на снега голубой песец,

Говорил человечьим голосом:

«Не довольно ли вам в облаках висеть?

Не зазорно ль шуметь над полюсом?

Подобру говорю: убирайтесь прочь! —

Лаял, злобно наморщив усики. —

Напущу я на вас на полгода ночь,

Поглядим тогда, как вы струсите!»

Отвечал Водопьянов: «Уймись, дружок!

На полгода ночь? Эка невидаль! —

На борту самолета фонарь зажег:

— Вишь, мы солнце поймали неводом».

Выплывал тогда из моря кит-кашалот,

Говорил человечьим голосом:

«Это кто в окиян опускает лот,

Колет льдину киркой над полюсом?

Полно в море вымеривать глубину!

Я незваных гостей не жалую,

Я хвостом махну — целый дом сомну,

А не то вашу льдину малую!»

Тут, картечною пулей заряжено,

Громыхнуло ружье Папанина.

Охнул кит-кашалот и ушел на дно,

Меткой пулей под сердце раненный.

И пошли они, и пришли они

На огонь, что в сугробах светится.

Под скалой ледяной в голубой тени

Там сидит госпожа ведмедица.

Перед нею костер изо льда горит,

Пролетают снежки, как голуби,

В колдовском котелке она дождь варит

И туман пущает из проруби.

Увидала людей госпожа ведмедь,

Говорит человечьим голосом:

«Понапрасну вы вздумали володеть

Моей вотчиной — белым полюсом.

Я хозяйка тут ровно тыщу лет.

Против белых стуж вам не выстоять:

У вас шерсти нет, у вас реву нет,

У вас нет в ногах бегу быстрого.

Чтоб никто из вас мне попенять не мог,

По угодьям моим немереным

Вы поспорьте-ка быстротою ног

С моей лошадью — ветром северным.

Как стрелу, я спущу его с тетивы,

С золотого лука-оружия,

И назавтра в железную дверь Москвы

Он задует дождем и стужею».

«Коли после его хоть на миг придешь —

Признавай тогда мою волю сам,

А скорее его добежишь — ну-к што ж! —

Володей тогда белым полюсом!»

Не окончила старая похвальбы,

Ан глядит: через миг без малого

Над плавучею льдиною из Москвы

Загудела машина Чкалова.

«Это кто же над полюсом в аккурат

Пролетел, не причалив к берегу?»

Отвечает Папанин: «Молодший брат

Погулять полетел в Америку».

«Снимем, — просит ведмедь, — мой заклад с коня,

А давай-ка поспорим голосом:

Коли ежели крикнешь громчей меня,

Володей тогда белым полюсом!»

Пасть раскрыла ведмедица, как жерло…

Тут, не знаю — с небес, со стенки ли,

Точно гром, раскатилось: «Алло! Алло!»

То Москва вызывала Кренкеля.

«Это кто же такой великан большой,

Да и где он у вас хоронится?»

— «Из кремлевской палаты мой брат старшой

Запросил об моем здоровьице».

«Ну, — сказала ведмедица, — голос — да!

А давай же поспорим волосом:

У кого повальяжнее борода,

Так тому володеть и полюсом!»

Тут на лед из палатки выходит Шмидт.

Что ведмежий мех? Так, безделица.

Борода у него на ветру дымит,

Развороченным флагом стелется!

Взял в кулак свою крепкую седину,

Осрамил ведмедицу белую:

«Вот сейчас, — говорит, — бородой тряхну,

Так такую ль бурю изделаю!

Что ты есть? — говорит. — Ничего! Ведмедь!

Так тебе ль верховодить полюсом?

Не умеешь ни бегать, а ни реветь,

Ни умом не вышла, ни волосом!

Уходи-ка, убогая, от греха.

Ведь игра-то велась по правилам?..»

И ушла ведмедь. Даже впопыхах

Колдовской котелок оставила.

А на льдине плавучей маяк зажгли,

Засиял он звездою белою.

Там Папанин сидит на пупу земли,

Он сидит и погоду делает.

Перед ним костер изо льда горит,

Пролетают снежки, как голуби.

Он и вёдро варит, и дожди варит,

И туман пущает из проруби.

Если тучу сварит — путевой листок

Нацепляет на брюхо сразу ей:

«Полетай, мол, ты, облако, на Восток,

Покропи над Середней Азией».

Если сварится вёдро — Папанин рад.

Направляет он светлым донышком

На далекий на город на Ленинград

Золотое красное солнышко.

И пылает маяк на пупу земли,

Будто острый алмаз отточенный,

И плывут на огонь его корабли

По морям нашей вольной вотчины!

В честном храме опосля обедни,

Каждый день твердя одно и то ж,

Распинался толстый проповедник:

До чего, мол, божий мир хорош!

Хорошо, мол, бедным и богатым,

Рыбкам, птичкам в небе голубом!..

Тут и подошел к нему горбатый

Высохший урод с плешивым лбом.

Он сказал ему как можно кротче:

«Полно, батя! Далеко зашел!

Ты, мол, на меня взглянувши, отче,

Молви: всё ли в мире хорошо?

Я-де в нем из самых из последних.

Жизнь моя пропала ни за грош!»

— «Не ропщи! — ответил проповедник. —

Для горбатого и ты хорош».

В Перово пришла подмосковная осень

С грибами, с рябиной, с ремонтами дач.

Ты больше, пиджак парусиновый сбросив,

Не ловишь ракеткою теннисный мяч.

Березки прозрачны, скворечники немы,

Утрами морозец хрустит по садам:

И дачница в город везет хризантемы,

И дачник увязывает чемодан.

На мокрых лугах зажелтелась морошка.

Охотник в прозрачном и шумном лесу,

По топкому дерну шагая сторожко,

Несет в ягдташе золотую лису.

Бутылка вина кисловата, как дрожжи.

Закурим, нальем и послушаем, как

Шумит элегический пушкинский дождик

И шаткую свечку колеблет сквозняк.

«Не правда ли, мадам, как весел Летний сад,

Как прихотлив узор сих кованых оград.

Опертых на лощеные граниты?

Феб, обойдя Петрополь знаменитый,

Последние лучи дарит его садам И золотит Неву…

Но вы грустны, мадам?»

К жемчужному ушку под шалью лебединой

Склоняются душистые седины.

Красавица, косящая слегка,

Плывет, облокотясь на руку старика,

И держит веер страусовых перьев.

«Мадам, я вас молю иметь ко мне доверье!

Я говорю не как придворный льстец, —

Как нежный брат, как любящий отец.

Поверьте мне причину тайной грусти:

Вас нынче в Петергоф на праздник муж не пустит?

А в Петергофе двор, фонтаны, маскарад!

Клянусь, мне жалко вас. Клянусь, что Жорж бы рад

Вас на руках носить, Сикстинская мадонна!

Сие — не комплимент пустого селадона,

Но истина, прелестное дитя.

Жорж ищет встретить вас. Жорж любит не шутя.

Ваш муж не стоит вас ни видом, ни манерой,

Позвольте вас сравнить с Волканом и Венерой.

Он желчен и ревнив. Простите мой пример,

Но мужу вашему в плену его химер

Не всё ль одно, что царский двор, что выгон?

Он может в некий день зарезать вас, как цыган.

В салонах говорят, что он уж обнажал

Однажды святотатственный кинжал

На вас, дитя! Мой бог, какая низость!..

А как бы оценил святую вашу близость

Мой сын, мой бедный Жорж! Он болен от любви!

Мадам, я трепещу. Я с холодом в крови,

Сударыня, гляжу на будущее ваше.

Зачем вам бог судил столь горестную чашу?

Вы рано замуж шли. Любовь в шестнадцать лет

Еще молчит. Не говорите „нет“!

Вам роскошь надобна, как паруса фрегату,

Вам надобно блистать. А вы… вы небогаты,

И ваше серебро заложено жидам.

Вы видите? Я знаю всё, мадам:

И мужа странный труд, вам скушный и печальный,

И ваши слезы в одинокой спальной,

И хладное молчание его.

Сознайтесь: что еще меж вами? Ничего!

К тому ж известно мне, меж нами говоря,

Недоброе внимание царя

К супругу вашему. Ему ль ходить по струнке?

Фрондер и афеист, — какой он камер-юнкер?

Он зрелый муж. Он скоро будет сед,

А камер-юнкерство дают в осьмнадцать лет,

Когда его дают всерьез, а не в насмешку.

Царь памятлив, мадам. Царь не забыл орешка,

Раскушенного им в восстанье декабря.

Смиреньем показным не провести царя!

Он помнит, чьи стихи в бумагах декабристов

Фатально находил почти что каждый пристав.

Грядущее неясно нам. Как знать:

Тот пагубный нарыв не зреет ли опять?

Ваш муж умен, и злоба в нем клубится,

Не вдохновит ли он цареубийцу,

Не спрячет ли он сам кинжала под полу?

В тот день, мадам, на Кронверкском валу

Он может быть шестым иль в рудники Сибири

Пойдет греметь к ноге прикованною гирей.

Не тронется семьей ваш пасмурный чудак!

А вас тогда что ждет? Чердак, мадам, чердак!

А между тем… когда б вы пожелали, —

Вы были б счастливы! Вы б лавры пожинали!

Мой сын богат. В конце концов, мадам,

Мой бедный Жорж не неприятен вам.

Когда б склонились вы его любить нежнее —

Вы разорвали б цепи Гименея,

Соединившись с ним для страстных нег.

Мне было бы легко устроить ваш побег.

Вы б вырвались из мрачного капкана

В край фресок Тьеполо, в край лоджий Ватикана,

К утесам меловым, где важный Альбион

Жемчужным облаком тумана окружен.

Вы б мимолетный взор рассеянно бросали

Кладбищам Генуи и цветникам Версаля,

Блаженствуя в полуденной стране…

Мадам, мадам, верните сына мне!

Вы думаете — муж. Сударыня, поэты —

Лишь дайте им перо да свежий лист газеты —

В тот самый миг забудут о родне.

Искусство их дарит забвением вполне.

А будет он страдать, — обогатится лира:

Она ржавеет в душном счастье мира,

Ей нужны бури — и на лире той

Звук самый горестный есть самый золотой!

Но вот идет ваш муж. В лице его — досада…»

«Мой друг, я битый час ищу тебя по саду.

Барон, вы в грот ее напрасно завели.

Домой пора — поедем, Натали!»

Красавица ушла, покинув дипломата.

Он вынул кружевной платочек аккуратный,

Поставил трость меж подагричных ног,

В ладошку табаку насыпал сколько мог,

Раскрыв табачницу с эмалькой Ганимеда,

И сладко чхнул… «Ну, кажется, победа!»

Всегда ты на людях,

Как слон в зверинце,

Как муха в стакане,

Как гусь на блюде…

Они появляются из провинций,

Способные молодые люди.

«У вас одна комната?

Ах, как мало!

Погодка стоит —

Не придумать плоше!»

Ты хмуришься

И отвечаешь вяло:

«Снимайте, снимайте свои калоши!»

Ты грустно оглядываешь знакомых

И думаешь:

«Ну, добивайте сразу!»

Куда там!

Они извлекают томы

Любовных стихов,

Бытовых рассказов.

«Быть может, укажете недостаток?

Родной!

Уделите одну минуту!

Вы заняты?

Я буду очень краток:

В поэмке —

Всего восемнадцать футов!»

Мелькают листы.

Вдохновенье бурно.

Чтецы невменяемы, —

Бей их, режь ли…

Ты слушаешь.

Ты говоришь:

«Недурно!» —

И — лжешь.

Ибо ты от природы вежлив.

На ходиках без десяти двенадцать,

Ты громко подтягиваешь бечевку,

Но гости твои говорят:

«Признаться,

У вас так уютно!

Мы к вам с ночевкой».

Ты громко вздыхаешь:

«Ложитесь с миром!»

И думаешь

День ото дня плачевней:

Во что превратилась твоя квартира?

В ночлежку?

В родильный приют?

В харчевню?

А ночью под сердцем

Тихонько плачет

Утопленный в пресной дневной водице

Твой стих,

Что был вовсе неплохо начат,

Но помер в тебе,

Не успев родиться.

И, стиснувши, как рукоять кинжала,

Мундштук безобиднейший,

В нервной дрожи

Ты думаешь:

«Муза уже сбежала.

Жена собирается сделать то же…»

А утром,

Когда постучит знакомый,

Ты снова в себе не найдешь сноровки

Ему на докучный вопрос:

«Вы дома?» —

Раздельно ответить:

«В командировке».

Шилом бреется солдат,

Дымом греется…

Шли в побывку

Из Карпат

Два армейца.

Одному приснилось:

Мать

Стала гневаться,

А другой шел

Повидать

Красну девицу.

Под ракитой

Небольшой,

Под зеленою,

Он ту девицу

Нашел

Застрелённую.

А чумак

Уху варит

При конце реки.

«Шли тут нынче, —

Говорит,—

Офицерики.

Извели они,

Видать,

Девку гарную!..»

И подался

Тот солдат

В Красну Армию.

Как побил государь

Золотую орду под Казанью,

Указал на подворье свое

Приходить мастерам.

И велел благодетель,—

Гласит летописца сказанье,—

В память оной победы

Да выстроят каменный храм.

И к нему привели

Флорентинцев,

И немцев,

И прочих

Иноземных мужей,

Пивших чару вина в один дых.

И пришли к нему двое

Безвестных владимирских зодчих,

Двое русских строителей,

Русых,

Босых,

Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце.

Дух тяжкий и спертый.

Изразцовая печка.

Божница.

Угар и жара.

И в посконных рубахах

Перед Иоанном Четвертым,

Крепко за руки взявшись,

Стояли сии мастера.

«Смерды!

Можете ль церкву сложить

Иноземных пригожей?

Чтоб была благолепней

Заморских церквей, говорю?»

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

«Можем!

Прикажи, государь!»

И ударились в ноги царю.

Государь приказал.

И в субботу на вербной неделе,

Покрестясь на восход,

Ремешками схватив волоса,

Государевы зодчие

Фартуки наспех надели,

На широких плечах

Кирпичи понесли на леса.

Мастера заплетали

Узоры из каменных кружев,

Выводили столбы

И, работой своею горды,

Купол золотом жгли,

Скаты крыли лазурью снаружи

И в свинцовые рамы

Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись

Стрельчатые башенки кверху.

Переходы,

Балкончики,

Луковки да купола.

И дивились ученые люди,

Зане эта церковь

Краше вилл италийских

И пагод индийских была.

Был диковинный храм

Богомазами весь размалеван,

В алтаре

И при входах,

И в царском притворе самом.

Живописной артелью

Монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело

Византийским суровым письмом…

А в ногах у постройки

Торговая площадь жужжала,

Торовато кричала купцам:

«Покажи, чем живешь!»

Ночью подлый народ

До креста пропивался в кружалах,

А утрами истошно вопил,

Становясь на правеж.

Тать, засеченный плетью,

У плахи лежал бездыханно,

Прямо в небо уставя

Очесок седой бороды,

И в московской неволе

Томились татарские ханы,

Посланцы Золотой,

Переметчики Черной орды.

А над всем этим срамом

Та церковь была —

Как невеста!

И с рогожкой своей,

С бирюзовым колечком во рту —

Непотребная девка

Стояла у Лобного места

И, дивясь,

Как на сказку,

Глядела на ту красоту…

А как храм освятили,

То с посохом,

В шапке монашьей,

Обошел его царь —

От подвалов и служб

До креста.

И, окинувши взором

Его узорчатые башни,

«Лепота!» — молвил царь.

И ответили все: «Лепота!»

И спросил благодетель:

«А можете ль сделать пригожей,

Благолепнее этого храма

Другой, говорю?»

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

«Можем!

Прикажи, государь!»

И ударились в ноги царю.

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его

Церковь

Стояла одна такова,

Чтобы в суздальских землях

И в землях рязанских

И прочих

Не поставили лучшего храма,

Чем храм Покрова!

Соколиные очи

Кололи им шилом железным,

Дабы белого света

Увидеть они не могли,

Их клеймили клеймом,

Их секли батогами, болезных,

И кидали их,

Темных,

На стылое лоно земли.

И в Обжорном ряду,

Там, где заваль кабацкая пела,

Где сивухой разило,

Где было от пару темно,

Где кричали дьяки

«Государево слово и дело!» —

Мастера Христа ради

Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь,

Такая,

Что словно приснилась,

И звонила она,

Будто их отпевала навзрыд,

И запретную песню

Про страшную царскую милость

Пели в тайных местах

По широкой Руси

Гусляры.

Экой снег какой глубокий!

Лошадь дышит горячо.

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Пруд окован крепкой бронью,

И уходят от воды

Вправо — крестики вороньи,

Влево — заячьи следы.

Гнется кустик на опушке,

Блещут звезды, мерзнет лес.

Тут снимал перчатки Пушкин

И усы крутил Дантес.

Раздается на полянках

Волчьих свадеб дальний вой.

Мы летим в ковровых санках

По дорожке столбовой.

Ускакали с черноокой —

И одни… Чего ж еще?

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Неужели на гулянку

С колокольцем под дугой

Понесется в тех же санках

Завтра кто-нибудь другой?

И усы ладонью тронет,

И увидит у воды

Те же крестики вороньи,

Те же заячьи следы,

На березах грачьи гнезда

Да сорочьи терема…

Те же волки, те же звезды,

Та же русская зима…

На кладбище мельком глянет,

Где ограды да кусты,

Мельком глянет,

Нас помянет:

Жили-были я да ты!..

И прижмется к черноокой,

И задышит горячо.

Глянет месяц одинокий

Через левое плечо.

Что не пройдет —

Останется,

А что пройдет —

Забудется…

Сидит Алена-Старица

В Москве, на Вшивой улице.

Зипун, простоволосая,

На голову набросила,

А ноги в кровь изрезаны

Тяжелыми железами.

Бегут ребята — дразнятся,

Кипит в застенке варево…

Покажут ноне разницам

Острастку судьи царевы!

Расспросят, в землю метлами

Брады уставя долгие,

Как соколы залетные

Гуляли Доном-Волгою,

Как под Азовом ладили

Челны с высоким застругом,

Как шарили да грабили

Торговый город Астрахань!

Палач-собака скалится,

Лиса-приказный хмурится.

Сидит Алена-Старица

В Москве, на Вшивой улице.

Судья в кафтане до полу

В лицо ей светит свечечкой:

«Немало, ведьма, попила

Ты крови человеческой,

Покуда плахе-матушке

Челом ты не ударила!»

Пытают в раз остаточный

Бояре государевы:

«Обедню черту правила ль,

Сквозь сито землю сеяла ль

В погибель роду цареву,

Здоровью Алексееву?»

«Смолой приправлен жидкою,

Мне солон царский хлебушек!

А ты, боярин, пыткою

Стращал бы красных девушек!

Хотите — жгите заживо,

А я царя не сглазила.

Мне жребий выпал — важивать

Полки Степана Разина.

В моих ушах без умолка

Поет стрела татарская…

Те два полка,

Что два волка,

Дружину грызли царскую!

Нам, смердам, двери заперты

Повсюду, кроме паперти.

На паперти слепцы поют,

Попросишь — грош купцы дают.

Судьба меня возвысила!

Я бар, как семя, щелкала,

Ходила в кике бисерной,

В зеленой кофте шелковой.

На Волге — что оконницы —

Пруды с зеленой ряскою,

В них раки нынче кормятся

Свежинкою дворянскою.

Боярский суд не жаловал

Ни старого, ни малого,

Так вас любить,

Так вас жалеть —

Себя губить,

Душе болеть!..

Горят огни-пожарища,

Дымы кругом постелены.

Мои друзья-товарищи

Порубаны, постреляны,

Им глазыньки до донышка

Ночной стервятник выклевал,

Их греет волчье солнышко,

Они к нему привыкнули.

И мне топор, знать, выточен

У ката в башне пыточной,

Да помни, дьяк,

Не ровен час:

Сегодня — нас,

А завтра — вас!

Мне б после смерти галкой стать,

Летать под низкой тучею,

Ночей не спать, —

Царя пугать

Бедою неминучею!..»

…………………………

Смола в застенке варится,

Опарой всходит сдобною,

Ведут Алену-Старицу

Стрельцы на место Лобное.

В Зарядье над осокою

Блестит зарница дальняя.

Горит звезда высокая…

Терпи, многострадальная!

А тучи, словно лошади,

Бегут над Красной площадью.

Все звери спят.

Все люди спят,

Одни дьяки

Людей казнят.

Кем я был? Могильною травою?

Хрупкой галькою береговою?

Круглобоким облачком над бездной?

Ноздреватою рудой железной?

Та трава могильная сначала

Ветерок дыханием встречала,

Тучка плакала слезою длинной,

Пролетая над родной долиной.

И когда я говорю стихами —

От кого в них голос и дыханье?

Этот голос — от прабабки-тучи,

Эти вздохи — от травы горючей!

Кем я буду? Комом серой глины?

Белым камнем посреди долины?

Струйкой, что не устает катиться?

Перышком в крыле у певчей птицы?

Кем бы я ни стал и кем бы ни был —

Вечен мир под этим вечным небом:

Если стану я водой зеленой —

Зазвенит она одушевленно,

Если буду я густой травою —

Побежит она волной живою.

В мире всё бессмертно: даже гнилость.

Отчего же людям смерть приснилась?

Выдь на зорьке и ступай на север

По болотам, камушкам и мхам.

Распустив хвоста колючий веер,

На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,

Свет звезды — как первая слеза…

И глухарь, кудесник бородатый,

Закрывает желтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла

Яркий блеск холодная заря,

И звенит, чумная от восторга,

Зоревая песня глухаря.

Счастлив тем, что чувствует и дышит,

Красотой восхода упоен,—

Ничего не видит и не слышит,

Ничего не замечает он!

Он поет листву купав болотных,

Паутинку, белку и зарю,

И в упор подкравшийся охотник

Из берданки бьет по глухарю…

Может, так же в счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня ударит смерть нежданно,

Как его дробинка — в глухаря.

Прощай, прощай, моя юность,

Звезда моя, жизнь, улыбка!

Стала рукой мужчины

Мальчишеская рука.

Ты прозвенела, юность,

Как дорогая скрипка

Под легким прикосновеньем

Уверенного смычка.

Ты промелькнула, юность,

Как золотая рыбка,

Что канула в сине море

Из сети у старика!

Я стоял у поворота

Рельс, бегущих от Арбата,

Из трамвая глянул кто-то

Красногубый и чубатый.

Как лицо его похоже

На мое — сухое ныне!..

Только чуточку моложе,

Веселее и невинней.

А трамвай — как сдунет ветром,

Он качнулся, уплывая.

Профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

Минут годы. Подойдет он —

Мой двойник — к углу Арбата.

Из трамвая глянет кто-то

Красногубый и чубатый,

Как и он, в костюме синем,

С полевою сумкой тоже,

Только чуточку невинней,

Веселее и моложе.

А трамвай — как сдунет ветром,

Он промчится, завывая…

Профиль юности бессмертной

Промелькнет в окне трамвая.

На висках у нас, как искры,

Блещут первые сединки,

Старость нам готовит выстрел

На последнем поединке.

Даже маленькие дети

Станут седы и горбаты,

Но останется на свете

Остановка у Арбата,

Где, ни разу не померкнув,

Непрестанно оживая,

Профиль юности бессмертной

Промелькнет в окне трамвая!

Крестьяне встали рано

И к лагерю пришли,

Крестьяне капитана

У берега нашли.

Вдоль берега над Збручем

Разбит советский стан.

Задумчиво по круче

Шагает капитан.

Легки стальные кони,

Да враг-то, вишь, не прост:

Спасаясь от погони,

Взорвала шляхта мост.

Приветливы и русы,

Пригожи и ловки

Семь рослых белорусов —

Народ-здоровяки.

Знакомились без страха,

По форме стали в ряд.

Оправили рубахи

И хором говорят:

«Ступай в свою палатку

Да малость отдохни,

А мы положим кладку

Через речные пни».

«Хоть танк не шел ни разу

По этаким мостам,

Обижу их отказом! —

Подумал капитан. —

Не вычерпать колодца

При помощи ковша,

Но пусть построят хлопцы

Мосток из камыша.

Поставлю для опоры

Я за рекой редут,

А к ночи и саперы,

Пожалуй, подойдут!»

В походах отдых краток:

Вздохнул — и вновь бросок!

Отряд в тени палаток

Улегся на часок.

Холщовые онучи,

Худые лапотки.

Берут ломы получше,

Покрепче молотки.

В кустах краснеет осень,

А семеро ребят

Срубают мачты сосен

Да дерево долбят.

Строгают неустанно

Пахучую кору,

И будят капитана

Ребята ввечеру:

«Вставай с шинели быстро,

Товарищ капитан!

Веди своих танкистов

За шляхтой за пятам!

Коня загонишь в мыле,

Коль шляхта кажет хвост!

А мы уже срубили,

Какой сумели, мост».

И веря и не веря

Диковинным вестям,

С крестьянами на берег

Выходит капитан:

Холщовые онучи,

Худые лапотки.

Забили в днище Збруча

Саженные быки.

Построенный по нитке,

Лежит широкий мост,

Гремят по нем зенитки,

Поднявшись в полный рост.

Бегут по мосту танки,

Бегут — не отстают.

Бойцовские тальянки

Без умолку поют!..

Приветливы и русы,

Столпились у реки

Семь рослых белорусов —

Народ-здоровяки.

Цветут ромашки в жите

У шляха на краю…

«Товарищи! Скажите

Фамилию свою!»

Товарищи без страха

По форме стали в ряд,

Оправили рубахи

И хором говорят:

«Служить советской рати

Готовы и вперед!

Мы все — родные братья,

А имя нам — народ».

В денек

Золотой и нежаркий

Мы в панскую Польшу вошли

И в старом

Помещичьем парке

Охотничий замок нашли.

Округу

С готических башен

Его петушки сторожат.

Убогие шахматы пашен

Вкруг панского замка лежат.

Тот замок

Из самых старинных.

О нем хоть балладу пиши!

И только

В мужицких чупринах

От горя

Заводятся вши…

Мы входим туда

Без доклада,

Мы входим без спросу туда —

По праву

Штыка и приклада,

По праву

Борьбы и труда.

Проходим

Молельнею древней

Среди деревянных святых

И вместе с собой

Из деревни

Ведем четырех понятых.

Почти с поцелуем воздушным,

Условности света поправ,

В своем кабинете

Радушно

Встречает нас

Ласковый граф.

Неряшливо

Графское платье:

У графа —

Супруга больна.

На бархатном

Графском халате

Кофейные пятна вина.

Избегнем

Ненужных вопросов!

Сам граф

Не введет нас в обман:

Он только —

Эстет и философ,

Коллекционер,

Меломан.

И он,

Чтоб не вышло ошибок,

Сдает нам

Собранье монет.

Есть в замке

Коллекция скрипок

И только оружия —

Нет.

Граф любит

Оттенки кармина

На шапках

Сентябрьских осин.

О, сладость часов

У камина,

Когда говорит

Клавесин!

Крестьяне?

Он знает их нужды!

Он сам надрывался,

Как вол!

Ему органически чужды

Насилие

И произвол!

И граф поправляет,

Помешкав,

Одно из колец золотых…

Зачем же

Играет усмешка

На синих губах

Понятых?

Они околдованы пеньем

Наяд

В соловьиных садах!..

По шатким

Скрипучим ступеням

Мы всходим

На графский чердак.

Здесь всё —

Как при дедушке было:

Лежит голубиный помет…

Подняв добродушное рыло,

Стоит в уголку

Пулемет!

Так вот что

Философ шляхетский

Скрывал

В своем старом дворце!

Улыбка

Наивности детской

Сияет на графском лице.

Да!

Граф позабыл пулеметы!

Но все подтвердят нам

Окрест:

Они — лишь для псовой охоты

Да вместо трещоток —

В оркестр!..

Как пляшут

Иголочки света

В брильянте на графской руке!

Крестьяне

Философа в Лету

Увозят на грузовике.

«Слезайте

С лебяжьей перины!

Понежились!

Выспались всласть!

Балладу

О замке старинном

Допишет

Советская власть».

Батька сыну говорит: «Не мешкай!

Навостри поди кривую шашку!..»

Сын на батьку поглядел с усмешкой,

Выпил

И на стол поставил чашку.

«Обойдется! — отвечал он хрипло.—

Стар ты, батька, так и празднуй труса!

Ну, а я еще горелки выпью,

Сала съем и рушником утруся».

Всю субботу на страстной неделе

До рассвета хлопцы пировали,

Пиво пили, саламату ели,

Утирали губы рукавами.

Утром псы завыли без причины,

Крик «Алла!» повис над берегами,

Выползали на берег турчины,

В их зубах — кривые ятаганы.

Не видать конца турецкой силе:

Черной тучей лезут янычары!

Женщины в селе заголосили,

Маленькие дети закричали!

А у тех османов Суд короткий:

Женскою не тронулись слезою,

Заковали пахарей в колодки

И ведут невольников к Азову.

Да и сам казак недолго пожил,

Что отцу ответил гордым словом:

Снял паша

С хмельного хлопца кожу

И набил ее сухой половой.

Посадил его, беднягу, на кол, —

Не поспел казак опохмелиться!..

Шапку снял и горестно заплакал

Над покойным батька смуглолицый:

«Не пришлось мне малых внуков нянчить

Под твоею крышей, сыну милый!

Я стою, седой, как одуванчик,

Над твоею раннею могилой.

Знать, глаза тебе песком задуло,

Что без пользы сгинул ты, задаром.

Я возьму казацкую бандуру

И пойду с бандурой по базарам.

Подниму свои слепые очи

И скажу такое слово храбрым:

Кто в цепях в Стамбул идти не хочет —

Не снимай руки

С турецкой сабли!..»

Весной в саду я зяблика поймал.

Его лучок захлопнул пастью волчьей.

Лесной певец, он был пуглив и мал,

Но, как герой, неволю встретил молча.

Он петь привык лесное торжество

Под светлым солнышком на клейкой ветке.

Нет! Золотая песенка его

Не прозвучит в убогой этой клетке!

Упрямец! Он не походил на нас,

Больных людей, уступчивых и дряблых:

Нахохлившись, он молчаливо гас,

Невольник мой, мой горделивый зяблик.

Горсть муравьиных лакомых яиц

Не вызвала его счастливой трели.

В глаза ручных моих домашних птиц

Его глаза презрительно смотрели.

Он всё глядел на поле за окном

Сквозь частых проволок густую сетку,

Но я задернул грубым полотном

Его слегка качавшуюся клетку.

И, чувствуя, как за его тюрьмой

Весна цветет всё чище, всё чудесней, —

Он засвистал!.. Что делать, милый мой?

В неволе остается только песня!

Пасмурный щегол и шустрый чижик

Зерна щелкают, водою брызжут —

И никак не уживутся вместе

В тесной клетке на одном насесте.

Много перьев красных и зеленых

Потеряли чижик и щегленок,

Так и норовят пустые птицы

За хохлы друг другу ухватиться.

Глупые пичуги! Неужели

Не одно зерно вы в клетке ели,

Не в одной кормушке воду пили?..

Что ж неволю вы не поделили?

Когда я уйду,

Я оставлю мой голос

На черном кружке.

Заведи патефон,

И вот

Под иголочкой,

Тонкой, как волос,

От гибкой пластинки

Отделится он.

Немножко глухой

И немножко картавый,

Мой голос тебе

Прочитает стихи,

Окликнет по имени,

Спросит:

«Устала?»,

Наскажет

Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было

Злого, дурного,

Печалей,

Обид,—

Ты забудешь о них.

Тебе померещится,

Будто бы снова

Мы ходим в кино,

Разбиваем цветник.

Лицо твое

Тронет волненья румянец.

Забывшись,

Ты тихо шепнешь:

«Покажись!..»

Пластинка хрипнёт

И окончит свой танец —

Короткий,

Такой же недолгий,

Как жизнь.

Я рожден для того, чтобы старый поэт

Обо мне говорил золотыми стихами,

Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет

Надо мною впервые смешали дыханье,

Чтоб невеста, лицо погружая в меня,

Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.

Я рожден, чтоб в сиянии майского дня

Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.

Одинаково вхож во дворец и в избу,

Я зарей позолочен и выкупан в росах…

Если смерть проезжает в стандартном гробу,

Торопливая, на неуклюжих колесах,

То друзья и на гроб возлагают венок,—

Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.

Тот, кто умер, в могиле не так одинок

И несчастен, покуда там пахнет цветами.

Украшая постельку, где плачет дитя,

И могильной ограды высокие жерди,

Я рожден утешать вас, равно золотя

И восторги любви и терзания смерти.

Царь Дакии,

Господень бич,

Аттила, —

Предшественник Железного Хромца,

Рожденного седым,

С кровавым сгустком

В ладони детской, —

Поводырь убийц,

Кормивший смертью с острия меча

Растерзанный и падший мир,

Работник,

Оравший твердь копьем,

Дикарь,

С петель

Сорвавший дверь Европы, —

Был уродец.

Большеголовый,

Щуплый, как дитя,

Он походил на карлика,

И копоть

Изрубленной мечами смуглоты

На шишковатом лбу его лежала.

Жег взгляд его, как греческий огонь,

Рыжели волосы его, как ворох

Изломанных орлиных перьев.

Мир

В его ладони детской был — как птица,

Как воробей,

Которого вольна,

Играя, задушить рука ребенка.

Водоворот его орды крутил

Тьму человечьих щеп,

Всю сволочь мира:

Германец — увалень,

Проныра — беглый раб,

Грек — ренегат, порочный и лукавый,

Косой монгол и вороватый скиф

Кладь громоздили на ее телеги.

Костры шипели.

Женщины бранились.

В навозе дети пачкали зады.

Ослы рыдали.

На горбах верблюжьих,

Бродя, скисало в бурдюках вино.

Косматые лошадки в тороках

Едва тащили, оступаясь, всю

Монастырей разграбленную святость.

Вонючий мул в оческах гривы нес

Бесценные закладки папских библий,

И по пути колол ему бока

Украденным клейнодом —

Царским скиптром —

Хромой дикарь,

Свою дурную хворь

Одетым в рубища патрицианкам

Даривший снисходительно…

Орда

Шла в золоте,

На кладах почивала!

Один Аттила — голову во сне

Покоил на простой луке седельной,

Был целомудр,

Пил только воду,

Ел

Отвар ячменный в деревянной чаше.

Он лишь один — диковинный урод —

Не понимал, как хмель врачует сердце,

Как мучит женская любовь,

Как страсть

Сухим морозом тело сотрясает.

Косматый волхв славянский говорил,

Что, глядя в зеркало меча,

Аттила

Провидит будущее,

Тайный смысл

Безмерного течения на Запад

Азийских толп…

И впрямь Аттила знал

Судьбу свою — водителя народов.

Зажавший плоть в железном кулаке,

В поту ходивший с лейкою кровавой

Над пажитью костей и черепов,

Садовник бед, он жил для урожая,

Собрать который внукам суждено!

Кто знает — где Аттила повстречал

Прелестную парфянскую царевну?

Неведомо!

Кто знает — какова

Она была?

Бог весть!

Но посетило

Аттилу чувство,

И свила любовь

Свое гнездо в его дремучем сердце.

В бревенчатом дубовом терему

Играли свадьбу.

На столах дубовых

Дымилась снедь.

Дубовых скамей ряд

Под грузом ляжек каменных ломился.

Пыланьем факелов,

Мерцаньем плошек

Был озарен тот сумрачный чертог.

Свет ударял в сарматские щиты,

Блуждал в мечах, перекрестивших стены,

Лизал ножи…

Кабанья голова,

На пир ощерясь мертвыми клыками,

Венчала стол,

И голуби в меду

Дразнили нежностью неизреченной!

Уже скамейки рушились,

Уже

Ребрастый пес, пинаемый ногами,

Лизал блевоту с деревянных ртов

Давно бесчувственных, как бревна, пьяниц,

Сброд пировал.

Тут колотил шута

Воловьей костью варвар низколобый,

Там хохотал, зажмурив очи, гунн,

Багроволикий и рыжебородый,

Блаженно запустивший пятерню

В копну волос свалявшихся и вшивых.

Звучала брань.

Гудели днища бубнов,

Стонали домбры.

Детским альтом пел

Седой кастрат, бежавший из капеллы.

И длился пир…

А над бесчинством пира,

Над дикой свадьбой,

Очумев в дыму,

Меж закопченных стен чертога

Летал, на цепь посаженный, орел —

Полуслепой, встревоженный, тяжелый.

Он факелы горящие сшибал

Отяжелевшими в плену крылами,

И в лужах гасли уголья, шипя,

И бражников огарки обжигали,

И сброд рычал,

И тень орлиных крыл,

Как тень беды, носилась по чертогу!..

Средь буйства сборища

На грубом троне

Звездой сиял чудовищный жених.

Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий

С широких плеч солдата, он надел

И бронзовые серьги, и железный

Венец царя.

Впервые в жизни он

У смуглой кисти застегнул широкий

Серебряный браслет,

И в первый раз

Застежек золоченые жуки

Его хитон пурпуровый пятнали.

Он кубками вливал в себя вино

И мясо жирное терзал руками.

Был потен лоб его.

С блестящих губ

Вдоль подбородка жир бараний стылый,

Белея, тек на бороду его.

Как у совы полночной,

Округлились

Его вином налитые глаза.

Его икота била.

Молотками

Гвоздил его железные виски

Всесильный хмель.

В текучих смерчах — черных

И пламенных —

Плыл перед ним чертог.

Сквозь черноту и пламя проступали

В глазах подобья шаткие вещей

И рушились в бездонные провалы!

Хмель клал его плашмя,

Хмель наливал

Железом руки,

Темнотой — глазницы,

Но с каменным упрямством дикаря,

Которым он создал себя,

Которым

Он в долгих битвах изводил врагов,

Дикарь борол и в этом ратоборстве:

Поверженный,

Он поднимался вновь,

Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!

Так веселился он.

Казалось, весь

Он хочет выплеснуть себя, как чашу.

Казалось, что единым духом — всю

Он хочет выпить жизнь свою.

Казалось,

Всю мощь души,

Всю тела чистоту

Аттила хочет расточить в разгуле!

Когда ж, шатаясь,

Весь побагровев,

Весь потрясаем диким вожделеньем,

Ступил Аттила на ночной порог

Невесты сокровенного покоя, —

Не кончив песни, замолчал кастрат,

Утихли домбры,

Смолкли крики пира,

И тот порог посыпали пшеном…

Любовь!

Ты дверь, куда мы все стучим,

Путь в то гнездо, где девять кратких лун

Мы, прислонив колени к подбородку,

Блаженно ощущаем бытие,

Еще не отягченное сознаньем!..

Ночь шла.

Как вдруг

Из брачного чертога

К пирующим донесся женский вопль…

Валя столы,

Гудя пчелиным роем,

Толпою свадьба ринулась туда,

Взломала дверь и замерла у входа:

Мерцал ночник,

У ложа на ковре,

Закинув голову, лежал Аттила.

Он умирал.

Икая и хрипя,

Он скреб ковер и поводил ногами,

Как бы отталкивая смерть.

Зрачки

Остекленевшие свои уставя

На ком-то зримом одному ему,

Он коченел, мертвел и ужасался.

И если бы все полчища его,

Звеня мечами, кинулись на помощь

К нему,

И плотно б сдвинули щиты,

И копьями б его загородили,—

Раздвинув копья,

Разведя мечи,

Прошел бы среди них его противник,

За шиворот поднял бы дикаря,

Поставил бы на страшный поединок

И поборол бы вновь…

Так он лежал,

Весь расточенный,

Весь опустошенный

И двигал шеей,

Как бы удивлен,

Что руки смерти

Крепче рук Аттилы.

Так сердца взрывчатая полнота

Разорвала воловью оболочку —

И он погиб,

И женщина была

В его пути тем камнем, о который

Споткнулась жизнь его на всем скаку!

Мерцал ночник,

И девушка в углу,

Стуча зубами, молча содрогалась.

Как спирт и сахар, тек в окно рассвет,

Кричал петух.

И выпитая чаша

У ног вождя валялась на полу,

И сам он был — как выпитая чаша.

Тогда была отведена река,

Кремнистое и гальчатое русло

Обнажено лопатами, —

И в нем

Была рабами вырыта могила.

Волы в ярмах, украшенных цветами,

Торжественно везли один в другом —

Гроб золотой, серебряный и медный.

И в третьем —

Самом маленьком гробу —

Уродливый,

Немой,

Большеголовый,

Покоился невиданный мертвец.

Сыграли тризну, и вождя зарыли.

Разравнивая холм,

Над ним прошли

Бесчисленные полчища азийцев,

Реку вернули в прежнее русло,

Рабов зарезали

И скрылись в степи.

И черная

Властительная ночь,

В оправе грубых северных созвездий,

Осела крепким

Угольным пластом,

Крылом совы простерлась над могилой.

Уже снежок февральский плакал,

Трава пробилась кое-где,

И был посол московский на кол

Посажен крымцами в Орде.

Орел-могильник, в небе рея,

Видал сквозь тучек синеву —

Внизу мурзы Давлет-Гирея

Вели ордынцев на Москву.

И вышел царь, чтоб встретить с лаской

Гостей от града вдалеке,

Но воевода князь Мстиславский

Им выдал броды на Оке.

И били в било на Пожаре,

Собраться ратникам веля,

И старцы с женами бежали

Сидеть за стенами Кремля.

А Кремль стоял, одетый в камень,

На невысоком берегу

И золотыми кулаками

Грозил старинному врагу.

И бысть валы его толстенны,

Со стрельнями в любом зубце.

Поставил зодчий эти стены

На твороге и на яйце.

Отвага ханская иссякла

У огороженного рва,

Но тучу стрел с горящей паклей

Метнула в город татарва.

И самой грозной башни выше,

Краснее лисьего хвоста —

Пошел огонь гулять по крышам,

И загорелась теснота.

А смерть всегда с огнем в союзе.

«И не осталось в граде пня, —

Писал ливонец Элерт Крузе, —

Чтоб привязать к нему коня».

Не диво тех в капусту высечь,

Кому в огне сидеть невмочь.

И было их двенадцать тысяч —

Людей, убитых в эту ночь.

На мостовых московских тряских

Над ними стлался черный дым.

Лишь воронье в монашьих рясках

Поминки справило по ним!

А царь глядел в степные дали,

Разбив под Серпуховом стан…

Мирзы татарские не ждали,

Когда воротится Иван.

Забрав заложников по праву

Дамасской сабли и петли,

На человечий рынок в Кафу

Добычу крымцы увели.

Пусть выбит хлеб и братья пали, —

Что делать? Надо жить в избе!

И снова смерды покупали

Складные домы на Трубе,

Рубили вновь проемы окон

И под веселый скрежет пил

Опять Москву одели в кокон

Сырых некрашеных стропил.

Еще пышней, и необъятней

И величавей, чем сперва,

Как золотая голубятня,

На пепле выросла Москва!

Устав от плотницкой работы,

Поднял шершавую ладонь

И тряпкой вытер капли пота

На красной шее Федька Конь.

Он был Конем за силу прозван:

Мощь жеребца играла в нем!

Сам царь Иван Васильич Грозный

Детину окрестил Конем.

И впрямь похожа, хоть нельстива

Была та кличка иль ругня.

Его взлохмаченная грива

Точь-в-точь вилась, как у коня,

А кто, Конем в кружале битый,

С его замашкой был знаком,

Тот клялся, что смешно копыто

Равнять с Коневым кулаком!

Его хозяин Генрих Штаден

Царю служил, как верный пес,

И был ему за службу даден

Надел земли и добрый тес.

Был Генрих Штаден тонкий немец.

Как в пору казней и опал

Лукавый этот иноземец

К царю в опричники попал?

Стыдясь постройку всякой клети

Тащить на собственном горбу,

На рынке Штаден Федьку встретил

И подрядил срубить избу.

И Конь за труд взялся с охотой,

Зане́ работник добрый был.

Он сплошь немецкие ворота

Резными птицами покрыл,

Чтоб из ворот легко езжалось

Хозяйским санкам в добрый путь.

И, утомясь работой малость,

Присел на бревна отдохнуть.

Из вновь отстроенной светлицы,

Рукой в перчатке подбочась.

Длинноголовый, узколицый,

Хозяин вышел в этот час.

Он, вязь узорную заметив

На тонких досточках ольхи,

Сердито молвил: «Доннерветтер![30]

Работник! Что за петухи?»

А Конь глядел с улыбкой детской,

И Штаден крикнул: «Глупый хам!

Не место на избе немецкой

Каким-то русским петухам!»

Он взял арапник и, грозя им,

Полез свирепо на Коня.

Но тот сказал: «Уймись, хозяин! —

Лицо рукою заслоня.—

Ты, знать, с утра опился водкой…»

И только это он сказал,

Как разъяренный немец плеткой

Его ударил по глазам.

Конь осерчал. Его обиду

Видали девки на юру,

И он легонечко, для виду,

По шее треснул немчуру.

Хозяин в грязь зарылся носом,

Потом поднялся кое-как…

А Конь с досадой фартук сбросил

И, осерчав, пошел в кабак.

Оправив сбрую, на которой

Блестел набор из серебра,

Немчин кобылу тронул шпорой

И важно съехал со двора.

Он наблюдал враждебным взглядом,

Как просыпается Москва.

На чепраке с метлою рядом

Болталась песья голова.

Еще и пену из корыта

Никто не выплеснул пока,

И лишь одна была открыта

Дверь у «Царева кабака».

Над ней виднелся штоф в оправе

Да елок жидкие верхи.

У заведения в канаве

Валялись с ночи питухи.

И девка там валялась тоже,

Прикрыв передником лицо,

Что было в рябинах похоже

На воробьиное яйцо.

Под просветлевшими крестами

Ударили колокола.

Упряжка с лисьими хвостами

В собор боярыню везла.

Дымком куриться стали домы,

И гам послышался вдали.

И на Варварку божедомы

Уже подкидышей несли,

Купцы ругались. Бранью хлесткой

Москву попробуй, удиви!

У каменной стены кремлевской

Стояли церкви на крови.

Уже тащила сочни баба,

Из кузниц несся дальний гул.

Уже казенной песней: «Грабят!»

Был потревожен караул.

А сочней дух, и свеж и сытен,

Дразня, летел во все концы.

Орали сбитенщики: «Сбитень!»

Псалом гундосили слепцы,

Просил колодник бога ради:

«Подайте мне! Увечен аз!»

На Лобном месте из тетради

Дьячок вычитывал указ,

Уже в возке заморском тряском

Мелькнул посол среди толпы

И чередой на мостик Спасский

Прошли безместные попы,

Они кричат, полунагие,

Прихлопнув черным ногтем вшу:

«Кому отправить литургию?

Не то просфоркой закушу!»

Уже и вовсе заблистали

Церквей румяные верхи,

Уже тузить друг друга стали,

Совсем проснувшись, питухи.

А он на них, начавших драться,

На бестолочь и кутерьму

Глядел с презреньем иностранца,

Равно враждебного всему!

Он скромно шел через палаты,

Усердно ноги вытирал,

Иван с Басмановым в шахма́ты

В особой горенке играл.

Он, опершись брадою длинной

На жилистые кулаки,

Уставил в доску нос орлиный

И оловянные очки.

В прихожей комнате соседней,

Как и обычно по утрам,

Ждал патриарх, чтобы к обедне

Идти с царем в господень храм.

Тому ж и дела было мало,

Что на молитву стать пора:

Зело кормильца занимала

Сия персидская игра!

Тут, опечален и нескладен,

Надев повязку под шелом,

Вошел в палату Генрих Штаден

И государю бил челом.

Он, притворясь дитятей сирым,

Промолвил: «Император мой!

Прошу тебя: позволь мне с миром

Отъехать за море, домой».

И царь спросил: «Ты, может, болен?»

— «Здоров, надежа, как и встарь».

— «Ты, может, службой недоволен?»

— «Весьма доволен, государь!»

— «Так что ж влечет тебя за море?

Ответствуй правду, безо лжи».

— «Увы! Меня постигло горе!»

— «Какое горе? Расскажи».

— «Противно рыцарской природе,

В своем же доме, белым днем

Вчера при всем честном народе

Я был обижен…»

— «Кем?»

— «Конем».

Царь пригляделся. Было видно,

Что под орех разделан тот!

И государь спросил ехидно:

«Так, значит, русский немца бьет?»

— «Бьет, государь! Опричных царских,

Готовых за тебя на смерть,

На радость прихвостней боярских

Увечит худородный смерд!»

Немчин придумал ход незряшный.

Глаза Ивана стали злы:

«Замкнуть Коня в Кутафью башню,

Забить невежу в кандалы,

Дабы не дрался неприлично,

Как некий тать, засевший в яр!..

Заместо слуг моих опричных

Пущай бы лучше бил бояр!»

Царь поднялся и, мельком глянув

На пешек сдвинутую рать,

Сказал: «И нынче нам, Басманов,

Игру не дали доиграть!»

Переоделся в черный бархат

И, сделав постное лицо,

С Басмановым и патриархом

Пошел на Красное крыльцо.

В тот вечер, запалив лучину,

Трудился Штаден до утра:

Писал знакомому немчину,

Дружку с Посольского двора:

«Любезный герр! В известном месте

Я вам оставил кое-что..

В поход готовьте пушек двести,

Солдат примерно тысяч сто.

Коль можно больше — шлите больше…

Из шведов навербуйте рать.

Неплохо б также в чванной Польше

Отряд из ляхов подобрать.

Всё это сделать надо вскоре,

Чтоб, к лету армию послав,

Ударить скопом с Бела моря

На Вологду и Ярославль…»

И, дописав (судьба превратна!),

Письмо в подполье спрятал он —

Благоразумный, аккуратный,

Предусмотрительный шпион.

А Федька Конь сбежал, прослышав

О надвигавшейся беде.

Он со двора задами вышел,

Стащил коня бог знает где,

Пихнул в суму — мужик бывалый —

Ржаного хлеба каравай,

Прибавил связку воблы вялой,

Жене промолвил: «Прощевай!

Ты долго ждать меня не будешь,

По сердцу молодца найдешь.

Коль будет лучше — позабудешь,

Коль будет хуже — вспомянешь!»

Степями тянется путина,

Рысит конек, сердечный друг,

Звенит заветная полтина,

Женой зашитая в треух,

Уже в Синоп, как турок черен,

Пробрался дерзостный мужик.

Там чайка плавает над морем

И тучка в Турцию бежит.

Вот наконец прилива ярость

Фелюка режет острым лбом.

Не день, не два бродяга-парус

Блуждал в тумане голубом.

И, с голубым туманом споря,

В златой туман облачена,

Из недр полуденного моря

Явилась фряжская страна!

Обидно клянчить бога ради

Тому, кто жить привык трудом.

И Федька чуял зависть, глядя,

Как иноземцы строят дом.

Он и в России, до опалы,

Коль сам не приложил руки,—

Любил хоть поглядеть, бывало,

Как избы рубят мужики,

Как стены их растут всё выше

И как потом на них верхом

Садится новенькая крыша

Ширококрылым петухом.

А тут плюгавые мужчины,

Напружив жидкие горбы,

Венерку голую тащили

На крышу каменной избы.

Была собой Венерка эта

Зело смазлива и кругла,

Простоволоса и раздета,

Да, видно, больно тяжела!

И думал Конь: «Народец слабый!

Хоть тут не жизнь, а благодать, —

Таким не с каменною бабой,

А и с простой не совладать!

Помочь им, что ли, в этом деле?..»

И, засучивши рукава,

Пошел к рабочим, что галдели

И градом сыпали слова.

Он крикнул им: «Ребята! Тише!»

Силком Венерку поволок,

Один втащил ее на крышу

И там пристроил в уголок.

Коня оставили в артели:

Что стоят две таких руки!

И покатились, полетели

Его заморские деньки!

Однажды слух прошел, что ныне

Постройке сделает промер

Сам Иннокентий Барбарини,

Пизанский старый инженер.

И вот, седой и желтоносый,

Старик пронзительно глядит,

Кидает быстрые вопросы

И очень, кажется, сердит.

Свою тетрадь перелистал он —

Расчетов желтые листы:

Его постройке не хватало

Полета в небо. Высоты!

Бородку, узкую, как редька,

Худыми пальцами суча,

Он не видал, что сзади Федька

Глядит в тетрадь из-за плеча.

Чтобы понятнее сказаться,

Руками Федька сделал знак

И знаменитому пизанцу

По-русски молвил: «Слышь! Не так!»

И ноготь Федькин, тверд и грязен,

По чертежу провел черту,

И Барбарини, старый фрязин,

Узрел в постройке высоту!

И он сказал, на зависть прочим,

Что Конь — весьма способный скиф,

Он может быть отличным зодчим,

Секреты дела изучив.

И передал ему изустно

Своей науки тайны все,

Свое прекрасное искусство

В его расчетливой красе!

И строил Конь. Кто виллы в Лукке

Покрыл узорами резьбы?

В Урбино чьи большие руки

Собора вывели столбы?

Чужому богу на потребу

Кто, безыменен и велик,

В Кастелламаре вскинул к небу

Аркады светлых базилик?

В Уффици ратуши громады

Отшлифовала чья ладонь?..

На них повсюду выбить надо:

«Российский мастер Федор Конь».

Одни лишь сны его смущали,

Вселяя в душу маету.

Но сердце камнем ощущая,

Он пробуждался весь в поту.

Порою, взор его туманя

Слезой непрошеной во сне,

Ему курная снилась баня,

Сорока на кривой сосне.

И будто он походкой валкой

Проходит в рощу по дрова,

А там зима сидит за прялкой

И сыплет снег из рукава,

И словно он стоит в соборе

И где-то певчие поют

Псалом о странствующих в море,

Блуждающих в чужом краю.

И девки снились. Не отселе,

А те, что выйдут на лужок

И на подножку карусели

Заносят красный сапожок.

И, правду молвить, снилась тоже

Жена, ревущая навзрыд,

И двор, что звездами горожен,

А сверху синим небом крыт.

Но самый горький, самый страшный

Ему такой видался сон:

Всё, что он строит — стены, башни,—

В Москве как будто строит он!

И звал назад с могучей силой

Ночного моря синий вал…

Неярких снов России милой

Еще никто не забывал!

Конь не достроил дом, который

Купило важное лицо,

И, не вылазя из тратторий.

Налег на крепкое винцо.

О нем заботясь, как о сыне,

«Что с вами сталось, милый мой?» —

Спросил у Федьки Барбарини.

И Конь сказал: «Хочу домой!»

— «Останьтесь, друг мой! Что вам делать

В снегах без края и конца,

Там, где следы медведей белых

Видны у каждого крыльца?

Мне жалко вас! Я чувством отчим

Готов поклясться в этот час:

Вы станете великим зодчим,

Живя в Италии у нас!»

Но Федька сквозь хмельные слезы

Ответил: «Где я тут найду

Буран, и русские березы,

И снег шесть месяцев в году?»

— «Чудак! Зачем вам эти бури?

Тут край весны!» — ответил тот.

И Конь сказал: «Моей натуре

Такой клима́т не подойдет!»

Конь, воротившись издалече,

Пришел за милостью к царю.

В поко́е царском дым от свечек

Пятнал вечернюю зарю.

Царь умирал. Обрюзглый, праздный,

Он слушал чтенье псалтыря.

Незаживающие язвы

Покрыли голову царя.

Он высох и лежал в постели,

Платком повязан по ушам,

Но всё глаза его блестели

И взор, как прежде, устрашал.

Худой, как перст, как волос, длинный,

Конь бил царю челом. И тот

Промолвил: «Головы повинной

Моя секира не сечет.

А всё ж с немчином дал ты маху! —

Сказал он, глянув на Коня.—

Сбежал он, и за то на плаху

Тащить бы не тебя — меня!

Корысти не ища в боярстве,

Служи мне, как служил вчера,

Зане́ потребны в государстве

Городовые мастера».

И встретил Конь друзей веселых,

Чей нрав и буен и широк,

И услыхал в окрестных селах

Певучий бабий говорок.

В полях кузнечики трещали,

На Клязьму крючник шел с багром,

И, словно выстрел из пищали,

В полях прокатывался гром.

И ветерок свистел, как зяблик,

И коршун в синем небе плыл,

И перепел во ржах прозяблых,

Присев на кочку, бил да бил.

И два старинных верных друга,

Что особливо чтят гостей

Из-за моря, — метель да вьюга —

Его пробрали до костей.

И бабы пели в избах тесных,

Скорей похожую на стон,

Одну томительную песню,

Что с колыбели помнил он:

«И в середу —

Дождь, дождь,

И в четверток —

Дождь, дождь,

А соседи бранятся,

Топорами грозятся…»

Иван помре, послав на плаху

Всех, с кем забыл расчесться встарь.

Когда же бармы Мономаха

Принял смиренный Федор-царь,

Был приставами Конь за во́рот

Приве́ден в Кремль: засыпав рвы,

Царь вздумал строить Белый город —

Кольцо из стен вокруг Москвы.

В Кремле стояли рынды немо,

Царь не снимал с креста руки.

Сидели овамо и семо

Седобородые дьяки.

Бояре думные стояли,

В углу дурак пускал кубарь…

«Мне снился вещий сон, бояре!» —

Неспешно начал государь.

Но тут вразвалку, точно дома,

Войдя в палату без чинов,

Сказал, что Федька ждет приема,

Старшой боярин, Годунов.

И царь промолвил: «Малый дикий!

Зашиб немчина белым днем.

Ты, Борька, лучше погляди-ка:

Ножа аль гирьки нет при нем?»

Коня ввели. «Здорово, тезка! —

Сказал кормилец, сев к столу,

И — богородицына слезка —

Лампадка вспыхнула в углу.—

Сложи-ка стенку мне на месте,

Где тын стоял. Чтоб та стена

Держала пушек сто аль двести

И чтоб собой была красна.

Я б и не строил ту ограду:

Расходы, знаешь… то и се…

Да Борька говорит, что надо,

А с ним не спорь, он знает всё!..»

Тут, скорчив кислую гримасу,

Царь служку кликнул: «Слышь! Сходи

В подвал, милок, налей мне квасу

Да тараканов отцеди. —

И продолжал: — Работай с богом!

Потрафишь — наградит казна.

Да денег трать не больно много:

Ведь и казна-то не без дна!»

Он почесал мизинцем темя

И крикнул: «Борька, слышь, юла!

Потехе — час, а делу — время:

Пошли звонить в колокола!»

Тот с огоньком в очах раскосых

Царю одеться подмогнул,

Оправил шубу, подал посох

И Федьке глазом подмигнул.

И вышел Конь в ночную гнилость

От счастья бледный, как чернец:

Всё, что мечталось, всё, что снилось,

Теперь сбывалось наконец!

Конь строить начал. Трезвый, жесткий,

Он всюду был, всё делал сам:

Рыл котлован, гасил известку,

Железо гнул, столбы тесал.

Его натуре любо было,

Когда согласно, заодно,

Два великана на стропила

Тащили толстое бревно.

Тут в серой туче едкой пыли,

Сушившей руки и лицо,

Худые бабы камень били,

Звучало крепкое словцо,

Там козлы ставили, а дале —

Кирпич возили на возу.

Вверху кричали. «Раз-два, взяли!»

«Полегче!» — ухали внизу.

Конь не сводил с постройки глаза

И, как ни бился он, никак

Не удосужился ни разу

Пойти ни в церковь, ни в кабак.

Зато, сходиться начиная,

Уже над городом видна

Была сквозная, вырезная

Пятисаженная стена.

Конь башню кончил день вчерашний

И отвалить велел леса.

Резной конек Чертольской башни

Уперся шпилем в небеса.

Вся точно соткана из света,

Она стояла так бела,

Что всем казалось: башня эта

Сама по воздуху плыла!

А ночью Конь глядел на тучи

И вдруг, уже сквозь полусон,

Другую башню, много лучше,

В обрывках туч увидел он.

Чудесная, совсем простая,

Нежданно, сквозь ночную тьму,

Резными гранями блистая,

Она привиделась ему…

Придя с утра к Чертольской башне,

Конь людям приказал: «Вали!»

И те с охотою всегдашней,

Кряхтя, на ломы налегли.

Работа шла, но тут на стройку

Явился государев дьяк.

«Ты башню, вор, ломать постой-ка! —

Честил он Федьку так и сяк. —

Царь что сказал? „Ни в коем разе

Сорить деньгами не моги!“

Ужо за то тебе в Приказе

Пропишут, ирод, батоги!»

И Федька Конь в Приказ разбойный,

Стрельцами пьяными влеком,

Неторопливо и спокойно

Пошел за седеньким дьяком.

Спускалась ночь. В застенке стылом

Чадила сальная свеча.

Конь посмотрел в кривое рыло

Приземистого палача,

Взглянул налево и направо,

Снял шапку, в зубы взял ее,

Спустил штаны, прилег на лавку —

И засвистело батожье!..

Конь вышел… Черною стеною

Стояла ночь. Но, как всегда,

Вдали над фряжскою страною

Горела низкая звезда,

И на кремлевской огороже

Стрельцы кричали каждый час:

«Рабы твоя помилуй, боже!

Спаси, святый Никола, нас!»

Когда ж стена, совсем готова,

Обстала всю Москву окрест —

Царь повелел державным словом

Коню опять явиться в Кремль.

Сидел в палате царь Феодор,

Жужжали мухи. Пахла гарь.

«Долгонько ставил стенку, лодырь! —

Сердито молвил государь. —

И дорогонько! Помни, друже:

Христьянству пышность не нужна.

И подешевле и похуже —

А всё стояла б, всё — стена!

Конечно, много ль смыслит плотник?

Мужик — и вся тут недолга!

И всё ж ты богу был работник

И государю был слуга.

Чай, у тебя с одежёй тонко?

Вот тут шубенка да парча.

Хоть и хорьковая шубенка,

Да с моего зато плеча!

Совсем хорошая одежа,

Один рукав побила моль…

Ну, поцелуй мне ручку. Что же

Молчишь ты? Недоволен, что ль?»

— «Доволен, — Конь ответил грубо, —

Хорек зело вонючий зверь!»

Тут царь, запахивая шубу,

Присел и шибко юркнул в дверь.

И запил Конь. Сперва «Под пушкой»,

Потом в «Царевом кабаке»

Валялся с медною полушкой,

Зажатой в потном кулаке.

Топя тоску в вине зеленом,

«Вся жизнь, — решил он, — прах и тлен!»

Простоволосая гулёна

Не слазила с его колен.

Он стал вожак кабацкой швали,

Был во хмелю непобедим,

Его пропойцы дядей звали

И купно пьянствовали с ним.

Когда, о стол ладонью треснув

Так, что на нем виднелся знак,

Конь запевал срамную песню,—

Орал ту песню весь кабак!

Ему проныра-целовальник

Не поспевал винцо нести:

«Гуляй, начальник! Пей, начальник!

Шуми да денежки плати!»

Конь сыпал медью, не считая:

«Еще! За всё в ответе я!»

И пенным зельем налитая,

Ходила кру́гом сулея.

Народ, сивухой обожженный,

Буянил, и издалека

Пропоиц матери и жены

Глядели в окна кабака.

У каждой муж пьет больно много!

Как раз бы мера! Вот как раз!

Но на дверях белеет строго

Царем подписанный указ.

И говорится в том указе,

Что, дескать, мать или жена

Звать питуха ни в коем разе

Из заведенья не вольна.

И докучать не смеет тоже

Пьянчужке-мужу женка та,

Доколе он сидит в одеже

И не пропился до креста.

Под вечер Федька из кружала,

Шатаясь, вышел по нужде.

Жена просила и дрожала:

«Пойдем, соколик! Быть беде!»

Но Конь ударил шапку о́ пол,

Рванул рубаху на груди:

«Я только пуговицы пропил

От царской шубы! Погоди!»

Опять в кабацком смраде кислом,

Где пировала голытьба,

Дым поднимался коромыслом

И всё разгульней шла гульба,

А жены в низкое оконце

Глядели на слепой огонь…

И вновь перед восходом солнца

На воздух вышел Федька Конь.

Кафтан его висел, распорот,

Была разбита голова.

«Жена! Уже я пропил ворот!

Еще остались рукава!»

На третье утро с Федькой рядом

Уселся некий хлюст. Его

Прозвали Кузькой Драным Задом.

Тот Кузька не пил ничего,

А всё пытал хмельного Федьку,

Как тот разжился: «Федька! Ну,

Чего таишься? Слышь! Ответь-ка!

Небось набил себе мошну?

Небось добра полны палаты?

Жена в алмазах! Не как встарь!

Небось и серебра и злата

Тебе отсыпал государь?

Чай, одарил немецким платьем?»

Тут Конь, молчавший до поры,

Сказал: «От каменного бати

Дождись железной просфоры!»

А Кузька побледнел немножко,

К окну скорехонько шагнул,

Быстрехонько открыл окошко

И тонко крикнул: «Караул!»

Потом, чтоб Федька не ударил,

К стрельцам за спины стал в углу

И произнес: «На государя

Сей тать сказал сейчас хулу!»

И дело Федькино умело

Повел приказный стрикулист.

Сам Годунов читал то дело

И записал на первый лист:

«Пустить на вольную дорогу

Такого вора — не пустяк,

Понеже знает больно много

Сей вор о наших крепостях.

На смуту нынешнюю глядя,

Терпеть буянство не с руки:

Сослать его, смиренья ради,

На покаянье в Соловки!»

Зосима — муж-вероучитель,

Видавший бесы наяву,

Построил честную обитель

На одиноком острову.

Невелика там братья, ибо

Уставом строг тот божий дом,

Монахи ловят в сети рыбу,

Живя молитвой и трудом.

Чтоб лучше храм украсить божий,

Разбив подворья там и тут,

Пенькою, солью, лесом, кожей

В миру торговлишку ведут.

Нырки летят на этот остров,

Крылами солнце заслоня…

В обитель ту на строгий постриг

Москва отправила Коня.

Дабы греховное веселье

Не приходило в ум ему,

Посажен Федька был не в келью,

А в монастырскую тюрьму.

Там вместо ложа — гроб короткий

И густо переплетено

Тройною ржавою решеткой

Слепое узкое окно.

Наутро ключник брат Паисий,

С рассвета трезвый не вполне,

В тюрьму просунув носик лисий,

Спросил, что видел Конь во сне.

И тот ответил: «В этой яме

Без края длится ночь моя!

Мне снилось нынче, что с друзьями

До света в кости дулся я!»

Отец Паисий взял подсвечник,

И, плюнув, дверь захлопнул он:

«Сиди в тюрьме, великий грешник!

Твой сон — богопротивный сон».

Монах не без душка хмельного

Назавтра вновь пришел в тюрьму,

И у Коня спросил он снова,

Что нынче виделось ему.

И Конь ответил: «Инок честный!

Силен, должно быть, сатана.

Мне снился ныне сон прелестный,

Я похудел с такого сна:

Смущая грешника красами,

Румянощека и кругла,

Жена, обильна телесами,

В сие узилище вошла».

Паисий молвил: «Я утешен:

Твоя душа еще во тьме,

Но этот сон не так уж грешен!

Ты исправляешься в тюрьме».

Когда ж в окне опять явилось

Его опухшее лицо,

Конь произнес: «Мне нынче снилось,

Что мы с тобою пьем винцо,

Притом винцо из самых лучших!..»

Тут из-за двери: «Милый брат! —

Коню ответил пьяный ключник. —

Твой этот сон почти уж свят!

Да мы и все безгрешны, что ли?

Не верь, дружище! Плюнь! Слова!

Надень армяк, пойдем на волю,

Поможешь мне колоть дрова!»

И вышел Конь. Серело море.

Тянулся низкий бережок.

С залетной тучкой слабо споря,

Его неяркий полдень жег.

Летали чайки в тусклом свете,

Вились далекие дымки,

На берегу сушились сети,

Рядком стояли челноки,

Паисий голосом нетрезвым

Хмельную песенку тянул.

Конь пнул его тычком железным

И в сеть рыбачью завернул,

Чтоб честный ключник, малый рослый,

Легко распутаться не мог,

Подрясник скинул, сел на весла

И в море оттолкнул челнок.

В Москве был голод этим летом,

К зиме сожрали всех котят.

Болтали, что перед рассветом

Гробы по воздуху летят,

Что вдруг откуда-то лисицы

Понабежали в погреба,

Что в эту ночь на Вражек Сивцев

Падут три огненных столба.

Недавно в Угличе Димитрий

Средь бела дня зарезан был,

Но от народа Шуйский хитрый

Об этом деле правду скрыл,

Сказав: «Зело прискорбный случай!

На всё господня воля. Что ж

Поделаешь, когда в падучей

Наткнулось дитятко на нож?»

Но всё же очевидцы были,

И на базарах, с ихних слов,

Сидельцы бабам говорили,

Что промахнулся Годунов.

И Годунову прямо в спину

Шел слух, как ветер по траве,

Что он убил попова сына,

А Дмитрий прячется в Литве.

И, взяв жезлы с орлом двуглавым,

Надев значки на рукава,

Вели ярыжек на облаву

Людей гулящих пристава.

С утра валило мокрым снегом,

Шла ростепель. И у воды,

В кустарнике, где заяц бегал,

Остались частые следы.

Снег оседал, глубок и тяжек,

Глухой тропинкой к вечеру

Брели стрельцы ловить бродяжек

В густом Серебряном бору.

Там, словно старая старушка,

Укрывшись в древних сосен тень,

Стояла ветхая избушка

В платочке снежном набекрень.

Она была полна народом,

В ней шел негромкий разговор.

Раздался стук — и задним ходом

Сигнули в лес за вором вор.

Стрельцы вошли, взломав окошко,

Достали труту и кремня,

Подули на руки немножко

И быстро высекли огня.

Всё было пусто. Скрылись гости.

Но щи дымились в чашке — и

Валялись брошенные кости

У опрокинутой скамьи.

Тараканье на бревнах старых

Ускорило неспешный бег…

Укрыт тряпьем, лежал на нарах

В похмелье, мучась, человек.

Он застонал и, спину гладя,

Присел на лавку, гол и бос.

К худым плечам свисали пряди

Седых нечесаных волос.

Его увидя в тусклом свете,

«Ты кто?» — спросили пристава.

И хриплый голос им ответил:

«Иван, не помнящий родства!»

Когда болезнь, как мускусная крыса,

Что заползает ночью в камелек,

Изъела грудь и чрево Сезостриса —

Царь понял:

День кончины недалек!

Он продал дочь.

Каменотесам выдал

Запасы

Меди,

Леса,

Янтаря,

Чтоб те ему сложили пирамиду —

Жилье, во всем достойное царя.

Днем раскаляясь,

Ночью холодея,

Лежал Мемфис на ложе из парчи,

И сотни тысяч пленных иудеев

Тесали плиты,

Клали кирпичи.

Они пришли покорные,

Без жалоб,

В шатрах верблюжьих жили,

Как пришлось;

У огнеглазых иудеек на́ лоб

Спадали кольца смоляных волос…

Оторваны от прялки и орала,

Палимы солнцем,

Брошены во тьму,—

Рабы царя…

Их сотни умирало,

Чтоб возвести могилу одному!

И вырос конус царственной гробницы

Сперва на четверть,

А потом на треть.

И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,

Ждал Сезострис —

И медлил умереть.

Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,

Врубив орнамент на последний фриз,

Велел писцам слова гордыни высечь

Резцом на меди чванный Сезострис:

«Я,

Древний царь,

Воздвигший камни эти,

Сказал:

Покрыть словами их бока,

Чтоб тьмы людей,

Живущие на свете,

Хвалили труд мой

Долгие века».

Вчерашний мир

Раздвинули скитальцы,

Упали царства,

Встали города.

Текли столетья,

Как песок сквозь пальцы,

Как сквозь ведро дырявое

Вода.

Поникли сфинксы каменными лбами.

Кружат орлы.

В пустыне зной и тишь.

А время

Надпись

Выгрызло зубами,

Как ломтик сыра

Выгрызает мышь.

Слова,

Что были выбиты, как проба,

Молчат сегодня о его делах.

И прах его,

Украденный из гроба,

В своей печи убогой

Сжег феллах.

Но, мир пугая каменным величьем,

Среди сухих известняковых груд

Стоит,

Побелена пометом птичьим,

Его могила —

Безыменный труд.

И путник,

Ищущий воды и тени,

Лицо от солнца шлемом заслоня,

Пред ней,

В песке сыпучем по колени,

Осадит вдруг поджарого коня

И скажет:

«Царь!

Забыты в сонме прочих

Твои дела

И помыслы твои,

Но вечен труд

Твоих безвестных зодчих,

Трудолюбивых,

Словно муравьи!»

Улетают птицы за́ море,

Миновало время жатв,

На холодном сером мраморе

Листья желтые лежат.

Солнце спряталось за ситцевой

Занавескою небес,

Черно-бурою лисицею

Под горой свернулся лес.

По воздушной легкой лесенке

Опустился и повис

Над окном — ненастья вестником —

Паучок-парашютист.

В эту ночь по кровлям тесаным,

В трубах песни заводя,

Заскребутся духи осени,

Стукнут пальчики дождя.

В сад, покрытый ржавой влагою,

Завтра утром выйдешь ты

И увидишь — за ночь — наголо

Облетевшие цветы.

На листве рябин продрогнувших

Заблестит холодный пот.

Дождик, серый как воробышек,

Их по ягодке склюет.

После ночи пьяного разгула

Я пошел к Проклятому ручью,

Чтоб цыганка бабка Мариула

Мне вернула молодость мою.

Бабка курит трубочку из глины,

Над болотом вьются комары,

А внизу горят среди долины

Кочевого табора костры.

Черный пес, мне под ноги бросаясь,

Завизжал пронзительно и зло…

Молвит бабка: «Знаю всё, красавец,

Что тебя к старухе привело!

Не скупись да рублик мне отщелкай,

И, как пыль за ветром, за тобой

Побежит красотка с рыжей челкой,

С пятнышком родимым над губой!»

Я ответил: «Толку в этом мало!

Робок я, да и не те года…»

В небесах качнулась и упала

За лесок падучая звезда.

«Я сидел, — сказал я, — на вокзалах,

Ездил я в далекие края.

Ни одна душа мне не сказала,

Где упала молодость моя!

Ты наводишь порчу жабьим зубом,

Клады рыть указываешь путь.

Может, юность, что идет на убыль,

Как-нибудь поможешь мне вернуть?»

Отвечала бабка Мариула:

«Не возьмусь за это даже я!

Где звезда падучая мелькнула,

Там упала молодость твоя!»

Когда-то в сердце молодом

Мечта о счастье пела звонко…

Теперь душа моя — как дом,

Откуда вынесли ребенка.

А я земле мечту отдать

Всё не решаюсь, всё бунтую…

Так обезумевшая мать

Качает колыбель пустую.

Ложишься спать, когда в четыре

Дадут по радио отбой.

Умрешь — единственная в мире

Всплакнет сирена над тобой.

Где звезды, что тебе знакомы?

Их нет, хотя стоит июль:

В пространствах видят астрономы

Следы трассирующих пуль.

Как много тьмы, как света мало!

Огни померкли, и одна

Вне досяженья трибунала

Мир демаскирует луна.

…Твой голос в этом громе тише,

Чем писк утопленных котят…

Молчи! Опять над нашей крышей

Бомбардировщики летят!

В убежище плакал ребенок,

И был нестерпимо высок,

И был раздирающе звонок

Подземный его голосок.

Не треском смешных погремушек,

Что нас забавляли, блестя,—

Отрывистым грохотом пушек

Земля повстречала дитя.

Затем ли живет он? Затем ли

На свет родила его мать,

Чтоб в яму, в могилу, под землю

Ребенка живым закопать?

Ему не забыть этой были:

Как выла сирена в ночи,

Как небо наотмашь рубили

Прожекторы, точно мечи.

Седой, через долгие годы

Он вспомнит: его увели

От бомб, что неслись с небосвода,

В глубокие недра земли.

И если он выживет — где бы

И как бы ни лег его путь, —

Он всюду, боящийся неба,

К земле будет голову гнуть.

Дом разнесло. Вода струями хлещет

Наружу из водопроводных труб.

На мостовую вывалены вещи,

Разбитый дом похож на вскрытый труп.

Чердак сгорел. Как занавес в театре,

Вбок отошла передняя стена.

По этажам разрезанная на три,

Вся жизнь в квартирах с улицы видна.

Их в доме много. Вот в одной из нижних

Рояль в углу отлично виден мне.

Обрывки нот свисают с полок книжных,

Белеет маска Листа на стене.

Площадкой ниже — вид другого рода:

Обои размалеваны пестро,

Свалился наземь самовар с комода…

Там — сердце дома, тут — его нутро.

А на вещах — старуха с мертвым взглядом

И юноша, старухи не свежей.

Они едва ли не впервые рядом

Сидят, жильцы различных этажей!

Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,

Открыта людям. Виден каждый грех…

Как ни суди, а бомба — демократка:

Одной бедой она равняет всех!

Еще и солнце греет что есть силы,

И бабочки трепещут на лету,

И женщины взволнованно красивы,

Как розы, постоявшие в спирту.

Но мчатся дни. Проходит август краткий.

И мне видны отчетливо до слез

На лицах женщин пятна лихорадки —

Отметки осени на листьях роз.

Ах, осень, лета скаредный наследник!

Она в кулак готова всё сгрести.

Недаром солнце этих дней последних

Спешит дожечь, и розы — доцвести.

А женщины, что взглядом ласки просят,

Не опуская обреченных глаз, —

Предчувствуют, что, верно, эта осень

Окажется последней и для нас!

Война бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав железный гром

Мертвец в гробу — и тот услышит!

Но что за уши мне даны?

Оглохший в громе этих схваток,

Из всей симфонии войны

Я слышу только плач солдаток.

Ни облачка! Томясь любовной мукой,

Кричат лягушки, пахнет резеда.

В такую ночь и самый близорукий

Иглу отыщет без труда.

А как луна посеребрила воду!

Светло кругом, хоть по руке гадай…

И мы ворчим: «Послал же черт погоду:

В такую ночь бомбежки ожидай».

Ты заскучал по дому? Что с тобою?

Еще вчера, гуляка из гуляк,

Ты проклинал дырявые обои

И эти стены с музыкой в щелях!

Здесь слышно всё, что делают соседи:

Вот — грош упал, а вот скрипит диван.

Здесь даже в самой искренней беседе

Словца не скажешь — разве если пьян!

Давно ль ты врал, что угол этот нищий

Осточертел тебе до тошноты?

Давно ль на это мрачное жилище

Ты громы звал?.. А что, брат, скажешь ты,

Когда, смешавшись с беженскою голью,

Забыв и чин и звание свое,

Ты вдруг с холодной бесприютной болью

Припомнишь это бедное жилье?

Ни слова сквозь грохот не слышно!..

Из дома, где мирно спала,

В убежище девочка вышла

И куклу с собой принесла.

Летят смертоносные птицы,

Ослепшие в прожекторах!

У женщин бескровные лица,

В глазах у них горе и страх.

И в этой семье сиротливой,

Что в щели отбоя ждала,

По совести, самой счастливой

Тряпичная кукла была!

О чем горевать этой кукле?

Ей тут безопаснее всех:

Торчат ее рыжие букли,

На толстых губах ее смех.

«Ты в силах, — спросил я, — смеяться?»

И, мнится, услышал слова:

«Я кукла. Чего мне бояться?

Меня не убьют. Я мертва».

Только глянула — и сразу

Напрямик сказала твердо:

«Не хочу противогаза —

У него слоновья морда!»

Дочь строптивую со вздохом

Уговаривает мама:

«Быть капризной — очень плохо!

Отчего ты так упряма?

Я прощу тебе проказы

И куплю медовый пряник.

Походи в противогазе!

Привыкай к нему заране…»

Мама делается строже,

Дочка всхлипывает тихо:

«Не хочу я быть похожа

На противную слониху».

Мать упрямице курносой

Подарить сулила краски,

И торчат льняные косы

С двух сторон очкастой маски.

Между стекол неподвижных

Набок свис тяжелый хобот…

Объясни-ка ей, что ближних

Люди газом нынче гробят,

Что живет она в эпоху,

Где убийству служит разум…

Быть слоном теперь неплохо:

Кто его отравит газом?

Наступило Бабье лето —

Дни прощального тепла.

Поздним солнцем отогрета,

В щелке муха ожила.

Солнце! Что на свете слаже

После зябкого денька?..

Паутинок легких пряжа

Обвилась вокруг сучка.

Завтра хлынет дождик быстрый,

Тучей солнце заслоня.

Паутинкам серебристым

Жить осталось два-три дня.

Сжалься, осень! Дай нам света!

Защити от зимней тьмы!

Пожалей нас, Бабье лето:

Паутинки эти — мы.

Минуют дни незаметно,

Идут года не спеша…

Как искра, ждущая ветра,

Незримо тлеет душа.

Когда налетевший ветер

Раздует искру в пожар,

Слепые люди заметят:

Не зря уголек лежал!

Старинной купаленки шаткий настил,

Бродя у пруда, я ногою потрогал.

Под этими липами Пушкин грустил,

На этой скамеечке сиживал Гоголь.

У корней осин показались грибы,

Сентябрьское солнышко греет нежарко.

Далекий раскат орудийной стрельбы

Доносится до подмосковного парка.

Не смерть ли меня окликает, грозя

Вот-вот навалиться на узкие плечи?

Где близкие наши и наши друзья?

Иных уже нет, а другие далече!..

Свистят снегири. Им еще незнаком

Раскатистый гул, отдаленный и слабый.

Наверно, им кажется, будто вальком

Белье выбивают на озере бабы.

Мы ж знаем, что жизнь нашу держит в руках

Слепая судьба и что жребий наш выпал…

Стареющий юноша в толстых очках

Один загляделся на вечные липы.

Следы войны неизгладимы!..

Пускай окончится она,

Нам не пройти спокойно мимо

Незатемненного окна!

Юнцы, видавшие не много,

Начнут подтрунивать слегка,

Когда нам вспомнится тревога

При звуке мирного гудка.

Счастливцы! Кто из них поверит,

Что рев сирен кидает в дрожь,

Что стук захлопнувшейся двери

На выстрел пушечный похож?

Вдолби-ка им — как трудно спичка

Порой давалась москвичам

И отчего у нас привычка

Не раздеваться по ночам?

Они, минувшего не поняв,

Запишут в скряги старика,

Что со стола ребром ладони

Сметает крошки табака.

Война пройдет — и слава богу.

Но долго будет детвора

Играть в «воздушную тревогу»

Среди широкого двора.

А мужики, на бревнах сидя,

Сочтут убитых и калек

И, верно, вспомнят о «планиде»,

Под коей, дескать, человек.

Старуха ж слова не проронит!..

Отворотясь, исподтишка

Она глаза слепые тронет

Каймою черного платка…

Нет, не всегда смешон и узок

Мудрец, глухой к делам земли:

Уже на рейде в Сиракузах

Стояли римлян корабли.

Над математиком курчавым

Солдат занес короткий нож,

А он на отмели песчаной

Окружность вписывал в чертеж.

Ах, если б смерть — лихую гостью —

Мне так же встретить повезло,

Как Архимед, чертивший тростью

В минуту гибели — число!

Гусар, в перестрелки бросаясь,

Стихи на биваках писал.

В гостиных пленяя красавиц,

Бывал декабристом гусар.

А нынче завален по горло

Военной работой солдат.

Под стать пневматическим сверлам

Тяжелый его автомат.

Он в тряском товарном вагоне

Сидит, разбирая чертеж,

В замасленном комбинезоне

На сварщика чем-то похож.

Ну, что же! Подсчитывай, целься,

Пали в механических птиц!

Ты вышел из книги Уэльса —

Не с ярких толстовских страниц.

С гусарами схож ты не очень:

Одет в меховые штаны,

Ты просто поденный рабочий

Завода страданий — войны.

В сизых тучках

Солнце золотится —

Точно рдеет

Уголек в золе…

Люди говорят,

Что ворон-птица

Сотни лет

Кочует по земле.

В зимний вечер

В роще подмосковной,

Неподвижен

И как перст один,

На зеленой

Кровельке церковной

Он сидит,

Хохлатый нелюдим.

Есть в его

Насупленном покое

Безразличье

Долгого пути!

В нем таится

Что-то колдовское,

Вечное,

Бессмертное почти!

«Отгадай-ка, —

Молвит он, —

Который

Век на белом свете

Я живу?

Я видал,

Как вел Стефан Баторий

Гордое шляхетство

На Москву.

Города

Лежали бездыханно

На полях

Поруганной земли…

Я видал,

Как орды Чингисхана

Через этот бор

С востока шли.

В этот лес

Французов

Утром хмурым

Завела

Недобрая стезя,

И глядел на них я,

Сыто щуря

Желтые

Ленивые глаза.

Я потом

Из темной чащи слышал,

Как они бежали второпях,

И свивали полевые мыши

Гнезда

В их безглазых черепах.

Тот же месяц

Плыл над синим бором,

И закат горел.

Как ярый воск.

И у всех у них,

Столетний ворон,

Из костей

Выклевывал я мозг!»

Так и немцы:

Рвутся стаей хищной,

А промчится год —

Глядишь,

Их нет…

Черной птице

Надо много пищи,

Чтоб прожить на свете

Сотни лет.

Не дитятко над зыбкою

Укачивает мамушка —

Струится речкой шибкою

Людская кровь по камушкам.

Сердца врагов не тронутся

Кручиною великою..

Пусть сыч с высокой звонницы

Беду на них накликает,

Чтоб сделались им пыльными

Пути-дороги узкие,

Крестами надмогильными

Березы стали русские.

Пускай им ноги свяжутся

В пути сухими травами,

Ключи в лесу покажутся

В горячий день — кровавыми.

Костры горят холодными

Негреющими искрами,

В узилища подводные

Утащат реки быстрые,

Вся кровь по капле вытечет,

Тупым ножом отворена,

Пусть злые клювы выточат

О черепа их вороны,

Над головами ведьмою

Завоет вьюга русская,

Одни волки с медведями

Глядят в их очи тусклые,

Чертополох качается

В степи над их курганами,

Червяк — и тот гнушается

Телами их погаными.

Ты, что хлеб свой любовно выращивал,

Пел, рыбачил, глядел на зарю.

Голосами седых твоих пращуров

Я, Россия, с тобой говорю.

Для того ль новосел заколачивал

В первый сруб на Москве первый гвоздь,

Для того ль астраханцам не плачивал

Дани гордый владимирский гость;

Для того ль окрест города хитрые

Выводились заслоны да рвы

И палили мы пеплом Димитрия

На четыре заставы Москвы;

Для того ль Ермаковы охотники

Белку били дробинкою в глаз;

Для того ль пугачевские сотники

Смердам чли Государев Указ;

Для того ли, незнамы-неведомы,

Мы в холодных могилах лежим,

Для того ли тягались со шведами

Ветераны Петровых дружин;

Для того ли в годину суровую,

Как пришел на Москву Бонапарт,

Попалили людишки дворовые

Огоньком его воинский фарт;

Для того ль стыла изморозь хрусткая

У пяти декабристов на лбу;

Для того ль мы из бед землю Русскую

На своем вывозили горбу;

Для того ль сеял дождик холодненький,

Точно слезы родимой земли,

На этап бритолобых колодников,

Что по горькой Владимирке шли;

Для того ли под ленинским знаменем

Неусыпным тяжелым трудом

Перестроили мы в белокаменный

Наш когда-то бревенчатый дом;

И от ярого натиска вражьего

Отстояли его для того ль,—

Чтоб теперь истлевать тебе заживо

В самой горькой из горьких неволь.

Чтоб, тараща глаза оловянные,

Муштровала ребят немчура,

Чтобы ты позабыл, что славянами

Мы с тобой назывались вчера.

Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые

К нам ходить заказали другим.

Неприятелям на поругание

Не давай наших честных могил!

Оглянись на леса и на пажити,

Выдвигаясь с винтовкою в бой:

Всё, что кровным трудом нашим нажито,

За твоею спиной, за тобой!

Чтоб добру тому не быть растащену,

Чтоб отчизне цвести и сиять,

Голосами седых твоих пращуров

Я велю тебе насмерть стоять!

Не печалься! Скоро, очень скоро

Возвратится мирное житье:

Из Уфы вернутся паникеры

И тотчас забудут про нее.

Наводя на жизнь привычный глянец,

Возвратят им старые права,

Полноту, солидность и румянец

Им вернет ожившая Москва.

Засияют окна в каждом доме,

Патефон послышится вдали…

Не печалься: всё вернется — кроме

Тех солдат, что в смертный бой пошли.

Хлеб зреет на земле, где солнце и прохлада,

Где звонкие дожди и щебет птиц в кустах.

А под землей, внизу, поближе к недрам ада

Железо улеглось в заржавленных пластах.

Благословляем хлеб! Он — наша жизнь и пища.

Но как не проклинать ту сталь, что наповал

Укладывает нас в подземные жилища?..

Пшеницу сеял бог. Железо черт ковал!

Вон та

Недалекая роща,

Вся в гнездах

Крикливых грачей,

И холм этот,

Кашкой заросший,—

Уж если не наш он,

Так чей?

Поди

И на старом кладбище

Родные могилы спроси:

Ужель тебе

Сирым и нищим

Слоняться опять

По Руси?

Неужто

Наш кряжистый прадед,

Татарскую

Смявший басму,

Сказал бы:

«Пусть судит и рядит

Чужак

В моем крепком дому»?

Затем ли

Ребячьим гримаскам

Смеялась

Румяная мать,

Чтоб перед солдатом

Германским

Шапчонку

Мальчишке ломать?

К тому ли

Наш край нами нажит,

Чтоб им

Поживился сосед?..

Спроси —

И народ тебе скажет

Мильоноголосое:

Нет!

Где он теперь, этот домик ветхий,

Зяблик, поющий в плетеной клетке,

Красный шиповник на свежей ветке

И золотистые косы Гретхен?

Пела гитара на старом Рейне,

Бурши читали стихи в кофейне,

Кутая горло платком пуховым,

У клавикордов сидел Бетховен.

Думал ли он, что под каждой крышей

Немцами будут пугать детишек?

Что делать? Присяду на камень,

Послушаю иволги плач.

Брожу у забитых досками,

Жильцами покинутых дач.

Еще не промчалось и года,

Как смолкли шаги их вдали.

Но, кажется, рада природа,

Что люди отсюда ушли.

Соседи в ночи незаметно

Заборы снесли на дрова,

На гладких площадках крокетных

Растет, зеленея, трава.

Забывши хозяев недавних,

Весь дом одряхлел и заглох,

На стенах, на крышах, на ставнях

Уже пробивается мох.

Да зеленью, вьющейся дико,

К порогу забившей пути,

Повсюду бушует клубника,

Что встарь не хотела расти.

И если, бывало, в скворечнях

Скворцы приживались с трудом,

То нынче от зябликов вешних

В саду настоящий содом!

Тут, кажется, с нашего века

Прошли одичанья века…

Как быстро следы человека

Стирает природы рука!

Скоро-скоро, в желтый час заката,

Лишь погаснет неба бирюза,

Я закрою жадные когда-то,

А теперь — усталые глаза.

И когда я стану перед богом,

Я скажу без трепета ему:

«Знаешь, боже, зла я делал много,

А добра должно быть никому.

Но смешно попасть мне к черту в руки,

Чтобы он сварил меня в котле:

Нет в аду такой кромешной муки,

Чтоб не знал я горше — на земле!»

Весь край этот, милый навеки,

В стволах белокорых берез,

И эти студеные реки,

У плеса которых ты рос.

И темная роща, где свищут

Всю ночь напролет соловьи,

И липы на старом кладбище,

Где предки уснули твои.

И синий ласкающий воздух,

И крепкий загар на щеках,

И деды в андреевских звездах,

В высоких седых париках.

И рожь на полях непочатых,

И эта хлеб-соль средь стола,

И псковских соборов стрельчатых

Причудливые купола.

И фрески Андрея Рублева

На темной церковной стене,

И звонкое русское слово,

И в чарочке пенник на дне.

И своды лабазов просторных,

Где в сене — раздолье мышам,

И эта — на ларчиках черных —

Кудрявая вязь палешан.

И дети, что мчатся, глазея,

По следу солдатских колонн,

И в старом полтавском музее

Полотнища шведских знамен.

И санки, чтоб вихрем летели!

И волка опасливый шаг,

И серьги вчерашней метели

У зябких осинок в ушах.

И ливни — такие косые,

Что в поле не видно ни зги…

Запомни:

Всё это — Россия,

Которую топчут враги.

Ужель встречать в воротах

С поклонами беду?..

На Сицкое болото

Батый привел орду.

От крови человечьей

Подтаяла река,

Кипит лихая сеча

У княжья городка.

Врагам на тын по доскам

Взобраться нелегко:

Отважен князь Ростовский,

Кудрявый Василько.

В округе все, кто живы,

Под княжью руку встал.

Громят его дружины

Насильников татар.

Но русским великанам

Застлала очи мгла,

И выбит князь арканом

Из утлого седла.

Шумят леса густые,

От горя наклонясь…

Стоит перед Батыем

Плененный русский князь.

Над ханом знамя наше,

От кровушки черно,

Хан из церковной чаши

Пьет сладкое вино.

Прихлебывая брагу,

Он молвил толмачу:

«Я князя за отвагу

Помиловать хочу.

Пусть вытрет ил болотный,

С лица обмоет грязь:

В моей охранной сотне

Отныне служит князь!»

В забвенье зла былого,

Батый через слугу

Подносит чашку плова

Недавнему врагу.

Но, духом тверд и светел,

Спокойно и легко

Насильникам ответил

Отважный Василько:

«Служить тебе не буду,

С тобой не буду есть.

Одно звучит повсюду

Святое слово: месть!

Под нашими ногами

Струится кровь — она,

Монгольский хан поганый,

Тобой отворена!

Лежат в снегу у храма

Три мертвые жены.

Твоими нукерами

Они осквернены!

В лесу огонь пожара

Бураном размело.

Твои, Батый, татары

За лесом жгут село!

Забудь я Русь хоть мало,

Меня бы прокляла

Жена, что целовала,

И мать, что родила!..»

Батый, привычный к лести,

Нахмурился: «Добро!

Возьмите и повесьте

Упрямца за ребро!»

Бьют кочеты на гумнах

Крылами в полусне

А князь на крюк чугунный

Подвешен на сосне.

Молчит земля сырая,

Подмога далеко,

И шепчет, умирая,

Могучий Василько:

«Не вымоюсь водою

И тканью не утрусь,

А нынешней бедою

Сплотится наша Русь!

Сплотится Русь и вынет

Единый меч. Тогда,

Подобно дыму, сгинет,

Батый, твоя орда!..»

И умер князь кудрявый,

Но с той лихой поры

Поют герою славу

Седые гусляры.

В тот колокол, что звал народ на вече,

Вися на башне у кривых перил,

Попал снаряд, летевший издалече,

И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,

Бас, потрясавший медное нутро,

В могиле вздрогнул мастер колокольный,

Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни, когда стада тучнели

И закрома ломились от добра,

У колокола в голосе звенели

Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи

И был весь город пламенем объят,

Тогда глубокий звон червонной меди

Звучал, как ныне… Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы

Виднелись с башни каменной вдали.

По большакам сновали крестоносцы,

Скот уводили и амбары жгли…

И рухнули перил столбы косые,

И колокол гудел над головой

Так, словно то сама душа России

Своих детей звала на смертный бой!

Эти гордые лбы винчианских мадонн

Я встречал не однажды у русских крестьянок,

У рязанских молодок, согбенных трудом,

На току молотивших снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей

И несут в рукаве полушубка отцова,

Я видал эти синие звезды очей,

Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста

Бурлаков этих репинских ноги босые…

Я теперь понимаю, что вся красота —

Только луч того солнца, чье имя — Россия!

Хочешь знать, что такое Россия —

Наша первая в жизни любовь?

Милый друг! Это ребра косые

Полосатых шлагбаумных столбов.

Это щебет в рябиннике горьком,

Пар от резвых коней на бегу,

Это желтая заячья зорька,

След на сахарном синем снегу.

Это пахарь в портах полотняных,

Пес, что воет в ночи на луну,

Это слезы псковских полонянок,

Поседевших в татарском плену.

Это горькие всхлипы гармоник,

Свет далеких пожаров ночных,

Это — кашка, татарка и донник

На высоких могилах степных.

Это — эхо от песни усталой,

Облаков перелетных тоска,

Это свист за далекой заставой

Да лучина в окне кабака.

Это хлеб в узелке новобранцев,

Это туз, что нашит на плечо,

Это дудка в руке Самозванца,

Это клетка, где жил Пугачев…

Да, страна наша не была раем:

Нас к земле прибивало дождем.

Но когда мы ее потеряем,

Мы милей ничего не найдем!

Я не знаю, что на свете проще?

Глушь да топь, коряги да пеньки.

Старая березовая роща,

Редкий лес на берегу реки.

Капельки осеннего тумана

По стволам текут ручьями слез.

Серый волк царевича Ивана

По таким местам, видать, и вез.

Ты родись тут Муромцем Илюшей,

Ляг на мох и тридцать лет лежи.

Песни пой, грибы ищи да слушай,

Как в сухой траве шуршат ужи.

На сто верст кругом одно и то же:

Глушь да топь, чижи да дикий хмель…

Отчего ж нам этот край дороже

Всех заморских сказочных земель?

Скинуло кафтан зеленый лето,

Отсвистели жаворонки всласть.

Осень, в шубу желтую одета,

По лесам с метелкою прошлась,

Чтоб вошла рачительной хозяйкой

В снежные лесные терема

Щеголиха в белой разлетайке —

Русская румяная зима!

Смоленск и Тула, Киев и Воронеж

Своей прошедшей славою горды.

Где нашу землю посохом ни тронешь —

Повсюду есть минувшего следы.

Нас дарит кладами былое время

Копни лопатой — и найдешь везде:

Тут — в Данциге откованное стремя,

А там — стрелу, каленную в Орде.

Зарыли в землю много ржавой стали

Все, кто у нас попировал в гостях!

Как памятник стоит на пьедестале,

Так встала Русь на вражеских костях.

К нам, древней славы неусыпным стражам,

Взывает наше прошлое, веля,

Чтоб на заржавленном железе вражьем

И впредь стояла русская земля!

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна —

Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,

А к тебе вернулся б умирать,

Потому что в детстве песню эту,

Знать, и надо мной певала мать!

Россия! Мы любим неяркий свет

Твоих сиротливых звезд.

Мы косим твой хлеб. Мы на склоне лет

Ложимся на твой погост.

Россия! Ты — быстрый лесной родник,

Степной одинокий стог,

Ты — первый ребячески звонкий вскрик,

Глухой стариковский вздох.

Россия! Мы все у тебя в долгу.

Ты каждому — трижды мать.

Так можем ли мы твоему врагу

В служанки тебя отдать?..

На жизнь и на смерть пойдем за тобой

В своей и чужой крови!

На грозный бой, на последний бой,

Россия, благослови!

Широка раскинулась Россия,

Много бед Россия выносила:

На нее с востока налетали

Огненной метелицей татары,

С запада, затмив щитами солнце,

Шли стеною на нее ливонцы.

«Вот ужо, — они ее пугали, —

Мы в песок сотрем тебя ногами!

Погоди, мол: вырастет крапива,

Где нога немецкая ступила…»

Бил дозорный в било на Пожаре,

К борзым коням ратники бежали,

Выводил под русским небом синим

Ополченье тороватый Минин,

От неволи польской и татарской

Вызволяли Русь Донской с Пожарским,

Смуглая рука царя Ивана

Крестоносцев по щекам бивала.

И чертили по степным яругам

Коршуны над ними круг за кругом,

Их клевало на дорогах тряских

Воронье в монашьих черных рясках,

И вздымал над битой вражьей кликой

Золотой кулак Иван Великий…

Сеял рожь мужик в портах посконных,

И Андрей Рублев писал иконы,

Русичи с глазами голубыми

На зверье с рогатиной ходили,

Федька Конь, смиряя буйный норов,

Строил чудотворный Белый город,

Плошка тлела в слюдяном оконце,

Девки шли холсты белить на солнце,

Пели гусли вещего Баяна

Славу прошлых битв, и Русь стояла,

И Москва на пепле вырастала,

Точно голубятня золотая…

Нынче вновь кривые зубы точит

Враг на русский край. Он снова хочет

Выложить костьми нас в ратном поле,

Волю отобрать у нас и долю,

Чтобы мы не пели наших песен,

Не владели ни землей, ни лесом,

Чтоб влекла орда тевтонов пьяных

Наших жен в шатры, как полонянок,

Чтобы наши малые ребята

От поклонов сделались горбаты,

Чтоб лишь странники брели босые

По местам, где встарь была Россия…

Не бывать такому сраму, братцы!

Грудью станем! Будем насмерть драться!

Изведем врага! Штыком заколем!

Пулею прошьем! Забьем дрекольем!

В землю втопчем! Загрызем зубами,

А не станем у него рабами!

Ястреб нам крылом врага укажет,

Шелестом трава о нем расскажет,

Даль заманит, выдаст конский топот,

Русская река его утопит…

Не испить врагу шеломом Дона!

Не погнутся русские знамена!

Будем биться так, чтоб видно было:

В мире нет сильнее русской силы!

Чтоб остались от орды поганой

Только безыменные курганы,

Чтоб, как встарь, стояла величаво

Мать Россия, наша жизнь и слава!

Века прошли

В борьбе жестокой:

Врага стараясь превозмочь,

Навстречу дню,

Что шел с Востока,

Шла с Запада

Глухая ночь.

Но как бы

Над землею смутно

Ее ни нависала тень,—

Мир знал:

Непобедимо

Утро.

С Востока

Снова встанет день!

Страшны еще

Войны гримасы,

Но мартовские дни —

Ясны,

И детвора

Играет в «классы» —

Всегдашнюю

Игру весны.

Среди двора

Вокруг воронки

Краснеют груды кирпича,

А ребятишки

Чуть в сторонке

Толпятся,

Весело крича.

Во взгляде женщины

Несмелом

Видна печаль,

А детвора

Весь день рисует

Клетки мелом

Среди широкого двора.

Железо,

Свернутое в свиток,

Напоминает

О враге,

А мальчуган

На стеклах битых

Танцует

На одной ноге…

Что ж,

Если нас

Враги принудят,

Мы вроем надолбы

В асфальт,

Но дни пройдут —

И так же будет

Звенеть

Беспечный

Детский альт!

Он — вечен!

В смерть душа не верит:

Жизнь не убьют,

Не разбомбят!..

У них эмблема —

Крест и череп.

Мы —

За бессмертный

Смех

Ребят.

На двор выходит

Школьница в матроске,

Гудят над садом

Первые шмели.

Проходит май…

У нас в Днепропетровске

Уже, должно быть,

Вишни зацвели.

Да, зацвели.

Но не как прошлым летом,

Не белизной,

Ласкающею глаз.

Его сады

Кроваво красным цветом

Нерадостно

Цветут на этот раз!

И негде

Соловьям перекликаться:

У исполкома

Парк

Сожжен дотла,

И на ветвях

Раскидистых акаций

Повешенных

Качаются тела.

Как страшно знать,

Что на родных бульварах,

Где заблудилась

Молодость моя,

Пугают женщин,

От печали старых,

Остроты

Пьяного офицерья…

Друзья мои!

Я не могу забыть их.

Я не прощу

Их гибель палачам:

Мне десять тысяч

Земляков убитых

Спать не дают

И снятся по ночам!

Я думаю:

Где их враги убили?

В Шевченковском,

На берегу Днепра?

У стен еврейского кладбища

Или

Вблизи казарм,

Где сам я жил вчера?

Днепропетровск!

Ужель в твоих кварталах,

Коль не сейчас,

Так в будущем году,

Из множества

Друзей моих бывалых

Я никого,

Вернувшись,

Не найду?

Не может быть!

Всему есть в жизни мера!

Недаром же

С пожарной каланчи

На головы

Немецких офицеров

По вечерам

Слетают кирпичи.

Мои друзья, —

Как их враги ни мучай, —

Ведут борьбу,

И твердо знаю я:

Те,

Кто не носит

Свастики колючей,

В Днепропетровске

Все

Мои друзья!

В час испытаний

Поклонись отчизне

По-русски,

В ноги,

И скажи ей:

«Мать!

Ты жизнь моя!

Ты мне дороже жизни!

С тобою — жить,

С тобою — умирать!»

Будь верен ей.

И, как бы ни был длинен

И тяжек день военной маеты, —

Коль пахарь ты,

Отдай ей всё, как Минин,

Будь ей Суворовым,

Коль воин ты.

Люби ее.

Клянись, как наши деды,

Горой стоять

За жизнь ее и честь,

Чтобы сказать

В желанный час победы:

«И моего

Тут капля меда есть!»

Хоть еще на Москве

Не видать гололобых татар,

А недаром грачи

Раскричались в лесу над болотом

И по рыхлым дорогам

Посадский народ —

Мал и стар —

Потянулся со скарбом

К железным кремлевским воротам.

Кто-то бухает в колокол

Не покладая руки,

И сполох над столицей

Несется, тревожен и звонок.

Бабы тащат грудных,

А за ними ведут мужики

Лошаденок своих,

Шелудивых своих коровенок.

Увязавшись за всеми,

Дворняги скулят на бегу,

Меж ногами снуют

И к хозяевам жмутся упорно.

Над коровьим навозом

На мартовском талом снегу

Неуклюжие галки

Дерутся за редкие зерна.

Изнутри подпирают

Тесинами створки ворот,

В них стучат запоздалые,

Просят впустить Христа ради.

Верхоконный кричит,

Наезжая конем на народ,

Что лабазы с мукою

Уж загорелись в Зарядье.

Ничего не поймешь,

Не рассмотришь в туманной дали:

То ли слободы жжет

Татарва, потерявшая жалость,

То ль посадские сами

Свое барахлишко зажгли,

Чтоб оно хоть сгорело,

Да только врагу не досталось!

И в глухое предместье,

Где в облаке дыма видны

Вековечные сосны

И низкие черные срубы,

То и дело подолгу

С высокой Кремлевской стены

Молча смотрят бояре

В заморские длинные трубы.

Суетясь у костра,

Мужичонка, раздет и разут,

Подгребает золу

Под котел, переполненный варом,

И, довольны потехой,

Мальцы на салазках везут

Горки каменных ядер —

Гостинцы готовят татарам!

Катят дюжие ратники

Бочки по талому льду

Из глубоких подвалов,

Где порох с картечью хранится.

Тупорылая пушечка

На деревянном ходу

Вниз, на Красную площадь,

Глядится из тесной бойницы.

И над ревом животных,

Над гулом смятенной толпы,

Над котлами смолы,

Над стрелецкой дружиною конной, —

В золотом облаченье,

Вздымая хоругви, попы

На Кремлевские стены

Идут с чудотворной иконой.

А в усадьбе своей

Хитроумный голландский купец

Запирает калитку

И, заступ отточенный вынув,

Под сухою ветлой

Зарывает железный ларец,

Полный звонких дукатов

И светлых тяжелых цехинов.

Повисают замки

На ларях мелочных торгашей,

Лишь в кружалах пропойцы

Дуют для храбрости брагу.

Попадья норовит

Вынуть серьги из нежных ушей

И красавицу дочку

В мужицкую рядит сермягу.

Толстый дьяк отговеть

Перед смертью решил. А пока

Под шумок у народа

Мучицу скупил за спасибо.

Судьи в Тайном приказе

Пытают весь день «языка»:

То кидают на землю,

То вновь поднимают на дыбу.

А старухи толкуют,

Что в поле у старых межей

Ведьмы сеяли землю

Вчерашнюю ночь на рассвете.

И ревут молодайки:

Они растеряли мужей,

За подолы их, плача,

Цепляются малые дети.

И, к луке пригибаясь,

Без милости лошадь гоня,

Чистым полем да ельником,

Скрытной лесною дорогой,

В поводу за собою

Ведя запасного коня,

Поспешает гонец

К Ярославлю

За скорой подмогой.

Начинается ростепель марта,

И скворец запевает — он жив…

Ты лежишь под гвардейским штандартом,

Утомленные руки сложив.

Ты устал до кровавого пота!

Спи ж спокойно! Ты честно, родной,

Отработал мужскую работу,

Что в народе зовется — войной.

Мы холодные губы целуем, —

Шлем тебе наш прощальный салют,

В том колхозе, что мы отвоюем,

Твоим именем клуб назовут.

Наши девушки будут в петлице

Твой портрет в медальоне носить,

О тебе тракторист смуглолицый

Запоет, выйдя травы косить.

Ты не даром на вражьи твердыни

Шел за землю родимую в бой!

Ты навеки становишься ныне

Сам родимою нашей землей!

Чисто гроба остругана крышка,

Выступает смола на сосне,

Синеглазый вихрастый мальчишка

По ночам тебя видит во сне.

Он к отцу на колени садится

И его заряжает ружье…

Спи, товарищ! Он будет гордиться,

Что наследовал имя твое.

Мы песком

На чердаках гасили

Пламя вражьих бомб

В тревоги час.

Фронтовые

Белые автомобили

В гости к смерти

Увозили нас.

Из друзей,

Ушедших в эту осень,

Не один

Простился с головой, —

Но остановили

Двадцать восемь

Вражеские танки

Под Москвой.

Нас босыми

По снегу водили

На допрос и пытку

Из тюрьмы…

Всё равно:

Враги не победили!

В этой битве

Победили

Мы!

Над проселочной дорогой

Пролетали самолеты…

Мальчуган лежит у стога,

Точно птенчик желторотый.

Не успел малыш на крыльях

Разглядеть кресты паучьи.

Дали очередь — и взмыли

Вражьи летчики за тучи…

Всё равно от нашей мести

Не уйдет бандит крылатый!

Он погибнет, даже если

В щель забьется от расплаты.

В полдень, в жаркую погоду

Он воды испить захочет,

Но в источнике не воду —

Кровь увидит вражий летчик.

Слыша, как в печи горячей

Завывает зимний ветер,

Он решит, что это плачут

Им расстрелянные дети.

А когда, придя сторонкой,

Сядет смерть к нему на ложе,—

На убитого ребенка

Будет эта смерть похожа!

Это смерть колотит костью

По разверзшимся гробам:

«Дранг нах Остен!

Дранг нах Остен!» —

Выбивает барабан.

Лезут немцы, и пойми ты:

Где изъяны в их броне?..

«Мессершмитты»,

«Мессершмитты»

Завывают в вышине.

Шарит враг незваным гостем

По домам и погребам…

«Дранг нах Остен!

Дранг нах Остен!» —

Выбивает барабан.

Толпы спят на полустанках,

Пол соломой застеля.

Где-то близко вражьи танки

Пашут русские поля.

Толстый унтер хлещет в злости

Баб смоленских по зубам…

«Дранг нах Остен!

Дранг нах Остен!» —

Выбивает барабан.

Рвутся бомбы. Дети плачут.

Первой крови горек вкус.

Воет пьяный автоматчик:

«Рус капут!

Сдавайся, рус!..»

Вышел Ясь

Из ветхой избушки,

На плетень оперся

У сада.

Видит он:

Бежит к нему с опушки

Его маленький сынок,

Его отрада.

Он в одной руке

Несет веревку,

А другою

Сдерживает сердце:

«Ох, отец!

Нашу старую буренку

Увели проклятые немцы!»

Пожалел старик

Свою скотину,

Он избу стеречь

Оставил бабу,

Чмокнул

На прощанье

Сына

И пошел

К немецкому штабу.

Криками и бранью

Встретил Яся

На крыльце

Фашистский полковник:

«Уходи, собачье мясо!

Убирайся!

Вот еще

Нашелся

Законник!»

Старый Ясь

Ни с чем

Подходит к дому,

Брызжет дождик

Теплый и редкий…

У села

За стогом соломы

Повстречали Яся

Соседки.

«Ясь!

Покуда ты ходил за коровой —

По селу

Патруль немецкий рыскал.

Ой, убит

Твой сынок чернобровый,

Нет в живых

Твоей женки Марыськи!»

До зари,

Пока не спали певни,

Ясь в ногах просидел

У покойных.

И пошел к попу

На край деревни,

Чтобы мертвых

Погрести достойно.

Он плетется

В горькой обиде,

Смотрит —

Вьется дым синеватый.

Пригляделся старый

И видит:

То горит

Его бедная хата.

Молвил Ясь:

«Не будет с немцем толку!

Стерпим —

Бабы наплюют в глаза нам!..»

Из навоза

Выкопал винтовку

И подался в пущу,

К партизанам.

Хороша

У пущи той дорога,

Да ходить по ней

Врагам неловко:

То из-за куста,

То из-за стога

Достает их

Ясева винтовка!

Послушай, что у нас в полку

Случилось как-то раз:

Повадился на базу к нам

Летать немецкий ас,

Шнырял, как ворон, в небесах,

За тучей кочевал.

Он истребителям с земли

Подняться не давал.

А в эти дни в полку у нас

Служили два дружка.

Всю жизнь они прошли вдвоем —

От парты до полка.

Случалось в детстве им не раз

Расквашивать носы.

А в юности не спать ночей

Из-за одной косы.

Обоим выдал мотоклуб

Шоферские права,

Вдвоем приятели летать

Учились на «У-2»,

Вдвоем дрались на ястребках

С коричневым зверьем.

И первый орден получать

Отправились вдвоем…

Мы побратимами за то

Прозвали их шутя,

Что старший младшего берег,

Как малое дитя.

В то утро, помню, старший был

В полете боевом.

Глядим, летит фашистский волк

На наш аэродром.

«Кто, — говорит нам командир,—

Собьет его в бою?»

И младший молвил, козырнув:

«Позвольте, я собью!»

Тот бой мы видели с земли

И убедились — как

Увертлив, опытен, хитер

Матерый злобный враг:

Шел на него товарищ наш

И в лоб ему палил,

А немец прятался, петлял,

Пикировал, юлил.

Потом он очередь, как вор,

Пустил исподтишка,

И загорелся, задымил

Мотор у «ястребка»…

Вернулся старший. Злую весть

Он встретил по-мужски,

Но крепко начали седеть

С тех пор его виски.

«Как отыскать мне в небесах, —

Одно лишь он спросил, —

Того врага, что моего

Товарища убил?»

Тогда, не помню, кто из нас,

Ответил на вопрос:

«Окрашен краской голубой

Его машины нос».

— «Так и моей машины нос

Пусть будет голубой,

Чтоб подлый враг меня узнал,

Когда я кинусь в бой,

Чтоб помнил он, что у меня

Есть с ним кровавый счет,

Чтоб знал, что от моей руки

До смерти не уйдет,

Что в воздухе, и на земле,

И в море, и в аду, —

Куда б ни скрылся он, — его

Я всё равно найду!..»

И был его машины нос

Окрашен голубым,

Он вылетел, как ветер быстр,

Как смерть неуловим!

Он двадцать «мессершмиттов» сжег

На базах и в бою,

Ища врага, чтобы над ним

Исполнить месть свою!

Но, глядя, как внизу дымил

Фашистский самолет,

«Не тот! — он мрачно говорил. —

И в этот раз не тот!»

И вот однажды, слышим мы —

Вверху мотор шумит,

Глядим — голубоносый к нам

Несется «мессершмитт».

Наш друг ракетою взлетел,

Завидев над собой

Машину старого врага,—

И завязался бой!

Фашисту, надобно сказать,

Невесело пришлось:

Наш друг шел в лобовой удар,

А немец прятал нос,

Вертелся в небе, как щенок,

Лукавил, — да куда!

Товарищ наш его забрал,

Как лошадь в повода.

Как ни увертлив был фашист,

Как ни был он хитер,

А все-таки наш друг всадил

Снаряд в его мотор!

«Ну, вот, — сказал он, под ногой

Площадки чуя гладь,—

В сырой земле мой побратим

Спокойно может спать.

Теперь моей машины нос

Пусть перекрасят вновь…»

И он с рассеченного лба

Перчаткой вытер кровь.

Среди резвящихся ребят

Присядет старина —

И, точно солнце, заблестят

На сердце ордена.

И спросит шустрый мальчуган,

Племянников сынок:

«Эй, дед Денис! За что те дан

Вот этот орденок?»

— «Который? Первый — за Сиваш,

Второй — за Сталинград,

А третий орден, брат, не наш —

Английский орден, брат!..

Подраться с немцами в тот год

Пришлось мне, старику.

Попал я в пулеметный взвод

В двенадцатом полку.

Пришел. Живу среди братвы,

Помалу фрицев бью.

И вдруг бумага из Москвы

Приходит в часть мою:

Мол, есть у вас ефрейтор. Он —

Особенным крестом

За летный подвиг награжден

Английским королем…

Тут я в тупик, признаться, стал!

За что награда мне?

Уж если я когда летал,

Так разве что во сне!

Король про это мог не знать:

К нему не близкий свет.

Но мне-то можно ль орден брать,

Что не заслужен?.. Нет!

Пришел к начальству: „Так и так, —

Комдиву говорю, —

Конечно, за отличья знак

Весьма благодарю!

Да только как его мне взять?..“

И дальше речь свожу

К тому, что надо б полетать,

Авось и заслужу…

„Срок нужен, — молвил генерал, —

Чтоб практику пройти.

Но раз уж в летчики попал —

Давай тогда, лети!..“

На „ИЛе“, помню, в небеса

Поднялся я в тот раз.

Под нами — реки и леса

Едва окинет глаз!

Да только я не друг брехне:

В то утро, веришь ты,

И дела мало было мне

До этой красоты!

Прошу: „Не вывали меня!

Полегче!..“ А пилот:

„У моего, — кричит, — коня

Такой уж бойкий ход!“

И повезло мне в этот час:

Едва мы вышли в путь —

Глядим, какой-то фриц от нас

Спешит улепетнуть.

Я летчику сказал: „Земляк!

Прицелка, брат, плоха,

Вишь, немец скачет в небесах,

Как в рукаве блоха.

К нему б ты ближе подъезжал,

Чтоб пули тратить впрок…“

Он проскочил, и я нажал

На спусковой крючок.

Нажал — и „юнкерс“ рухнул вниз

С огромной высоты!

„Ну, — думаю, — добро, Денис,

Что там сидел не ты!“

А случай слеп, да всё ж не глуп:

Он что со мной сыграл?

На „юнкерсе“ летел

фон Шлюпп,

Фашистский генерал…

Комдив, усами шевеля,

Смеялся: „Как? Живой?

Ну, значит, орден короля

Теперь по праву твой!“

Да, — скажет старый ветеран,

Взглянув на ордена,—

Не зря любой из них мне дан,

Всем им — своя цена:

Смотри — вот этот за Сиваш,

Второй — за Сталинград,

А третий орден, брат, не наш —

Английский орден, брат!»

Заветы славной

боевой отваги

От прадедов

остались на Руси…

Святое слово

воинской присяги

Торжественно,

боец, произнеси!

Не самому себе,

а всей отчизне

Ты говоришь

в священный этот час:

«Отдам всю кровь,

не пожалею жизни,

Чтобы исполнить

Родины приказ!»

Свирепый враг

вперед стремится снова,

Неся народу нашему беду.

Встань на пути

и вымолви сурово:

«Я дал присягу!

Я не отойду!»

Когда ж взовьются

радостные флаги

И встретятся с тобой

твои друзья,—

Ты скажешь им:

«Я верен был присяге!

Победы нашей час

приблизил я».

Замолк далекий отзвук грома,

Звезда вечерняя зажглась.

Со своего аэродрома

Ночь тихо в воздух поднялась.

Она летит — и вслед за нею

Ты старта попросил: пора!

Вот твой мотор чуть-чуть слышнее

Ночного пенья комара.

Поляны, что давно знакомы,

Уже вдали не видишь ты…

Жена теперь, наверно, дома,

И на столе ее — цветы.

А сын сквозь длинные ресницы

Спросонок взглянет и вздохнет.

Ему сейчас, быть может, снится

Отца далекий самолет.

Как тихо над передним краем!

Нигде не разглядеть ни зги.

Но знаешь ты, что тьма сырая

Обманчива: внизу — враги!

Чтоб в День победы в доме старом

Обнять сынишку и жену,

Сейчас ты бомбовым ударом

Вспугнешь ночную тишину.

Вокруг запляшут в это время

Разрывов желтые мячи.

Начнут рубить глухую темень

Косых прожекторов мечи.

Но, отбомбившись, ты под тучи

Уйдешь — и канешь за рекой

Незримым мстителем летучим

За наш нарушенный покой!

На окнах, сплошь заиндевелых,

Февральский выписал мороз

Сплетенье трав молочно-белых

И серебристо-сонных роз.

Пейзаж тропического лета

Рисует стужа на окне.

Зачем ей розы? Видно, это

Зима тоскует о весне.

На дворе — осенней ночи гнилость,

Затрещал сверчок. Огонь погас.

Мой хороший! Что тебе приснилось

В этот самый сумеречный час?

Твой мирок не то, что наш, громоздкий:

Весь его рукой накрыть легко.

В нем из розовой шершавой соски

Теплое струится молочко.

Отчего ж дрожат твои ресницы

И дыханье стало тяжело?

Что тебе печальное присниться,

Страшное привидеться могло?

Иль тоска рыданий безутешных,

Грудь теснящих в этот поздний час,

С кровью перешла к тебе от грешных,

Слишком многое узнавших — нас?

Итак, ты выжил. Кончились бомбежки.

Солдаты возвращаются домой.

И выполз ты, еще шальной немножко,

Как муха, уцелевшая зимой.

Ты медленно проходишь пестрым лугом,

Где ветер клонит волны спелой ржи.

Уже почти распаханные плугом,

Еще кой-где чернеют блиндажи.

И ты с улыбкой вспомнил, как, бывало,

Осколки тут жужжали, как шмели.

Теперь здесь тишь. И на дрова — завалы

Колхозницы по щепке разнесли.

В кустах ты видишь танков лом железный,

На их броне растет зеленый мох…

Как после долгой тягостной болезни,

Ты делаешь счастливый полный вздох.

«Теперь, — ты думаешь, — жизнь будет длинной!

Спокойной будет старости пора».

И вдруг у ног твоих взорвется мина,

Саперами забытая вчера.

Вот и вечер жизни. Поздний вечер.

Холодно и нет огня в дому.

Лампа догорела. Больше нечем

Разогнать сгустившуюся тьму.

Луч рассвета, глянь в мое оконце!

Ангел ночи! Пощади меня:

Я хочу еще раз видеть солнце —

Солнце первой половины Дня!

Утомленные пушки

В это утро молчали.

Лился голос кукушки,

Полный горькой печали.

Но ее кукованье

Не считал, как бывало,

Тот, кому этой ранью

Встарь она куковала.

Взорван дот в три наката,

Сбита ели макушка…

Молодого солдата

Обманула кукушка!

На полу игрушки. В доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

Где-то в небе возникает вдруг

Ровный-ровный, нежный-нежный звук,

Словно деловитая пчела

Песню над цветами завела.

В ясном небе близ луны плывет

Маленький отцовский самолет.

«Спи, сынок! — гудят его винты. —

Чтоб в саду играл спокойно ты,

Чтоб лежали в домике в тылу

Детские игрушки на полу,

Каждый вечер ввысь взлетаю я,

И со мной летят мои друзья!

Вражьи „юнкерсы“ еще бомбят

Беззащитных маленьких ребят.

Их глаза незрячие пусты,

Их игрушки кровью залиты!

Чтоб добыть победу, чтоб принесть

Детям счастье, а фашистам месть, —

Чуть настанет вечер, над тобой

Мы летим на Запад, в жаркий бой!..»

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

На полу игрушки, в доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

Над тобой отцовский самолет

Песню колыбельную поет.

Здравствуй, город чугуна и стали,

Выдержавший бой с лихим врагом!

Варвары тебя не растоптали

Кованым немецким сапогом.

Молчаливый, опустевший, темный,

Ты как воин, а не как слуга,

Погасив пылающие домны,

Встретил ненавистного врага!

Жаждавший днепропетровской стали,

Немец получал ее в ночи

Только пулями, что залетали

В дом, где пировали палачи!

Вдоль проспектов новых и бульваров

Враг поставил виселицы в ряд.

Но сердца суровых сталеваров

Крепче стали, что они варят!

И в октябрьский день, уже нежаркий,

В своего освобожденья час,

Шумом лип Шевченковского парка

Воскрешенный город встретил нас!

Радость стариков и смех подростков,

Всё, чем ты, победа, дорога, —

Нам залог, что сталь Днепропетровска

Скоро полетит в лицо врага!

Оказалось, я не так уж молод;

Юность отшумела. Жизнь прошла.

До костей пронизывает холод,

Сердце замирает от тепла.

В час пирушки кажется хмельною

Даже рюмка слабого вина,

И коль шутит девушка со мною,

Всё мне вспоминается жена.

На тюфячке, покрытом пылью,

Он припеваючи живет,

Любимец третьей эскадрильи —

Пушистый одноухий кот.

Землянка — тесное жилище,

Зато тепла землянка та…

Комэск в селе на пепелище

Нашел бездомного кота.

Бывает — полночь фронтовая,

Темно… По крыше дождь сечет…

И вдруг, тихонько напевая,

На стул комэска вспрыгнет кот.

Снаружи ветер глухо воет,

В окошке не видать ни зги…

А кот потрется головою

О фронтовые сапоги,

И просветлеет взгляд комэска,

Исчезнет складочка у рта.

Как полон золотого блеска

Давно забытый взгляд кота!

И кажется, не так уж сыро

И дождь в окно не так стучит.

Уютной песенкою мира

Кота мурлыканье звучит.

И словно не в консервной банке

Горит фитиль из волокна,

И мнится, что в пустой землянке

Вот-вот заговорит жена.

За то, что, каскою рогатою увенчан

И в шкуру облачен, ты был как гунн жесток,

За пепел наших сел, за горе наших женщин,

От милых сердцу мест ушедших на восток,

За горькую тоску напевов похоронных

Над павшими в огне кровопролитных сеч,

За вбитые в глаза немецкие патроны,

За головы детей, разбитые о печь,

За наши города, за храмы наших зодчих,

Повергнутые в прах разбойничьей пальбой,

За наш покой, за то, что на могилах отчих

Ругаются скоты, взращенные тобой,

За хлеб, что ты украл с широких наших пашен,

За бешенство твоих немецких Салтычих,

За безутешный плач несчастных пленниц наших

На каторге твоей и за бесчестье их,

За всех, кто был убит в церквах, в подвалах, в ригах,

Кто бился на кострах, от ужаса крича,—

Исполнится написанное в книгах:

«Поднявший меч погибнет от меча».

Как бешеного пса, тебя в железной клетке

На площадь привезут народу напоказ,

И матери глаза закроют малолеткам,

Чтоб не пугаться им твоих свирепых глаз.

И грохот костылей раздастся на дорогах:

Из недр своих калек извергнут города.

Их тысячи — слепых, безруких и безногих

На площадь приползут в день твоего суда.

И, крови не омыв, не отирая пота,

Не слыша ничего, не видя ничего,

Чудовищной толпой, сойдясь у эшафота,

Слепые завопят: «Отдайте нам его!»

И призраки детей усядутся в канавах,

И вдовы принесут в пустых глазах тоску…

Куда тебе бежать от пальцев их костлявых,

Что рвутся к твоему сухому кадыку?

И встанут мертвецы. Их каждый холм, и пажить,

И рощица отдаст в жестокий этот час.

Их мертвые уста тебе невнятно скажут:

«Ты всё еще живешь, злодей, убивший нас?»

Тебя отвергнет друг, откажет мать в защите,

Промолвив: «Пусть над ним исполнится закон!

Мне этот зверь — не сын! На суд его тащите!

Я проклинаю ночь, когда родился он!»

Тогда впервые ты почуешь смертный ужас

И, слыша, как твоя седеет голова,

Завертишься ужом, уйти от кары тужась,

И станешь лепетать о милости слова.

Но проклят всеми ты! И милости не будет!

Враги тебе — земля, и воздух, и вода…

И если правда есть, и если подлость судят,

То скоро для тебя наступит День Суда!

Полянка зимняя бела,

В лесу — бурана вой.

Ночная вьюга замела

Окопчик под Москвой,

На черных сучьях белый снег

Причудлив и космат.

Ничком лежат пять человек —

Пять ленинских солдат.

Лежат. Им вьюга дует в лоб,

Их жжет мороз. И вот —

На их заснеженный окоп

Фашистский танк ползет.

Ползет — и что-то жабье в нем.

Он сквозь завал пролез

И прет, губительным огнем

Прочесывая лес.

«Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!» —

Ответила братва.

За ними, как железный еж,

Щетинилась Москва.

А черный танк всё лез и лез,

Утаптывая снег

Тогда ему наперерез

Поднялся человек.

Он был приземист, белокур,

Курнос и синеок.

Холодных глаз его прищур

Был зорок и жесток.

Он шел к машине головной

И помнил, что лежат

В котомке за его спиной

Пять разрывных гранат.

Он массой тела своего

Ей путь загородил.

Так на медведя дед его

С рогатиной ходил.

И танк, паля из всех стволов,

Попятился, как зверь.

Боец к нему, как зверолов,

По насту полз теперь.

Он прятался от пуль за жердь,

За кочку, за хвою,

Но отступающую смерть

Преследовал свою!

И черный танк, взрывая снег,

Пустился наутек,

А коренастый человек

Под гусеницу лег.

И, всё собою заслоня,

Величиной в сосну,

Не человек, а столб огня

Поднялся в вышину!

Сверкнул — и через миг померк

Тот огненный кинжал…

Как злая жаба, брюхом вверх,

Разбитый танк лежал.

Через лужок, наискосок

От точки огневой,

Шумит молоденький лесок,

Одевшийся листвой.

Он весь — как изумрудный дым,

И радостно белы

Весенним соком молодым

Налитые стволы.

Весь день на солнце знай лежи!..

А в роще полутьма.

Там сходят пьяные чижи

От радости с ума.

Мне жар полдневный не с руки.

Я встану и пойду

Искать вдоль рощи васильки,

Подсвистывать дрозду.

Но поднимись не то что сам —

Из ямы выставь жердь —

И сразу к птичьим голосам

Прибавит голос смерть.

Откликнется без долгих слов

Ее глухой басок

Из-за березовых стволов,

С которых каплет сок.

Мне довелось немало жить,

Чтоб у того узла

Узнать, что гибель может быть

Так призрачно бела!

Устав от разводов и пьянок,

Гостиных и карт по ночам,

Гусары влюблялись в цыганок,

И седенький поп их венчал.

«Дворянки» в капотах широких

Навагу едали с ножа,

Но староста знал, что оброка

Не даст воровать госпожа.

И слушал майор в кабинете,

Пуская дымок сквозь усы,

Рассказ, как «мужицкие» дети

Барчатам разбили носы!..

Он знал, что, когда он отдышит

И сляжет и встретит свой час, —

Цыганка поднимет мальчишек

И в корпус кадетский отдаст.

И вот уходил ее сверстник,

Ее благодетель — во тьму,

И пальцы в серебряных перстнях

Глаза закрывали ему.

Под гул севастопольской пушки

Вручал старшина Пантелей

Барчонку от смуглой старушки

Иконку и триста рублей.

Старушка в наколке нелепой

По дому бродила с клюкой,

И скоро в кладбищенском склепе

Ложили ее на покой.

А сыну глядела Россия,

Ночная метель и гроза

В немного шальные, косые,

С цыганским отливом глаза…

Доныне в усадебке старой

Остались следы этих лет:

С малиновым бантом гитара

И в рамке овальной портрет.

В цыганкиных правнуках слабых

Тот пламень дотлел и погас,

Лишь кровь наших диких прабабок

Нам кинется в щеки подчас.

Ты всё спала. Всё кислого хотела.

Всё плакала. И скоро поняла,

Что и медлительна и полнотела

Вдруг стала оттого, что — тяжела.

Была война. Ты, трудно подбоченясь,

Несла ведро. Шла огород копать.

Твой бородатый ратник-ополченец

Шагал по взгорьям ледяных Карпат.

Как было тяжело и как несладко!

Всё на тебя легло: топор, игла,

Корыто, печь… Но ты была солдаткой,

Великорусской женщиной была.

Могучей, умной, терпеливой бабой

С нечастыми сединками в косе…

Родился мальчик. Он был теплый, слабый,

Пискливый, красный, маленький, как все.

Как было хорошо меж сонных губок

Вложить ему коричневый сосок

Набухшей груди, полной, словно кубок,

На темени пригладить волосок,

Прислушаться, как он сосет, перхая,

Уставившись неведомо куда,

И нянчиться с мальчишкой, отдыхая

От женского нелегкого труда…

А жизнь тебе готовила отместку:

Из волостной управы понятой

В осенний день принес в избу повестку.

Дурная весть была в повестке той!

В ней говорилось, что в снегах горбатых,

Зарыт в могилу братскую, лежит,

Германцами убитый на Карпатах,

Твой работящий пожилой мужик.

А время было трудное!.. Бывало,

Стирала ты при свете ночника

И что могла для сына отрывала

От своего убогого пайка.

Всем волновалась: ртом полуоткрытым,

Горячим лбом, испариной во сне.

А он хворал. Краснухой. Дифтеритом.

С другими малышами наравне.

Порою из рогатки бил окошки,

И люди говорили: «Ох, бедов!»

Порою с ходу прыгал на подножки

Мимо идущих скорых поездов…

Мальчишка вырос шустрый, словно чижик,

Он в школу не ходил, а несся вскачь.

Ах, эта радость первых детских книжек

И горечь первых школьных неудач!

А жизнь вперед катилась час за часом.

И вот однажды, раннею весной,

Ломающимся юношеским басом

Заговорил парнишка озорной.

И всё былое горе малой тучкой

Представилось тебе, когда сынок

Принес, богатый первою получкой,

Тебе в подарок кубовый платок.

Ты стала дряхлая, совсем седая…

Тогда ухватами в твоей избе

Загрохала невестка молодая.

Вот и нашлась помощница тебе!

А в уши всё нашептывает кто-то,

Что краток день счастливой тишины:

Есть материнства женская работа

И есть мужской тяжелый труд войны.

Недаром сердце ныло, беспокоясь:

Она пришла, военная страда.

Сынка призвали. Дымный красный поезд

Увез его неведомо куда.

В тот день в прощальной суете вокзала,

Простоволоса и как мел бела,

Твоя сноха заплакала, сказала,

Что от него под сердцем понесла.

А ты, очки связав суровой ниткой,

Гадала: мертвый он или живой?

И по́долгу сидела над открыткой

С неясным штампом почты полевой.

Но сын умолк. Он в воду канул будто!

Что говорить? Беда приходит вдруг!

Какой фашист перечеркнул в минуту

Все двадцать лет твоих надежд и мук?

Твой мертвый сын лежит в могиле братской,

Весной ковыль начнет над ним расти.

И внятный голос с хрипотцой солдатской

Меня ночами просит: «Отомсти!»

За то, что в землю ржавою лопатой

Зарыта юность светлая моя,

За старика, что умер на Карпатах

От той же самой пули, что и я.

За мать, что двадцать лет, себе на горе,

Промаялась бесплодной маетой,

За будущего мальчика, что вскоре

На белый свет родится сиротой!

Ей будет нелегко его баюкать:

Она одна. Нет мужа. Сына нет…

Разбойники! Они убьют и внука —

Не через год, так через двадцать лет!..

И все орудья фронта, каждый воин,

Все бессемеры тыла, как один,

Солдату отвечают: «Будь спокоен!

Мы отомстим! Он будет жить, твой сын!»

Он будет жить! В его могучем теле

Безоблачно продлится жизнь твоя.

Ты пал, чтоб матери не сиротели

И в землю не ложились сыновья!

Пирует с дружиной отважный Ермак

В юрте у слепого Кучума.

Средь пира на руку склонился казак,

Грызет его черная дума.

И, пенным вином наполняя стакан,

Подручным своим говорит атаман:

«Не мерена вдоль и не пройдена вширь,

Покрыта тайгой непроезжей,

У нас под ногой распростерлась Сибирь

Косматою шкурой медвежьей.

Пушнина в сибирских лесах хороша,

И красная рыба в струях Иртыша!

Мы можем землей этой тучной владеть,

Ее разделивши по-братски.

Мне в пору Кучумовы бармы надеть

И сделаться князем остяцким…

Бери их кто хочет, да только не я:

Иная печаль меня гложет, друзья!

С охотой отдал бы я что ни спроси,

Будь то самопал иль уздечка,

Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси

Горит перед образом свечка,

Как бабы кудель выбивают и вьют,

А красные девушки песню поют!

Но всем нам дорога на Русь заперта

Былым воровством бестолковым.

Одни лишь для татя туда ворота —

И те под замочком пеньковым.

Нет спору, суров государев указ!

Дьяки на Руси не помилуют нас…

Богатства, добытые бранным трудом

С заморских земель и окраин,

Тогда лишь приносят корысть, если в дом

Их сносит разумный хозяин.

И я б этот край, коль дозволите вы,

Отдал под высокую руку Москвы.

Послать бы гонца — государю челом

Ударить Кучумовым царством,

Чтоб царь, позабыв о разбое былом,

Казакам сказал: „Благодарствуй!“

Тогда б нам открылась дорога на Русь…

Я только вот ехать туда не берусь.

Глядел без опаски я смерти в лицо,

А в царские очи не гляну!..»

Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо

Сказал своему атаману:

«Дай я туда съезжу. Была не была!

Не срубят головушку — будет цела!

Хоть крут государь, да умел воровать,

Умей не сробеть и в ответе!

Конца не минуешь, а двум не бывать,

Не жить и две жизни на свете!

А коль помирать, то, кого ни спроси,

Куда веселей помирать на Руси!..»

Над хмурой Москвой не льется трезвон

Со ста сорока колоколен:

Ливонской войной государь удручен

И тяжкою немочью болен.

Главу опустив, он без ласковых слов

В Кремле принимает нежданных послов.

Стоят в Грановитой палате стрельцы,

Бояре сидят на помосте,

И царь вопрошает: «Вы кто, молодцы?

Купцы аль заморские гости?

Почто вы, ребята, ни свет ни заря

Явились тревожить надежу-царя?..»

И, глядя без страха Ивану в лицо,

С открытой душой, по-простецки:

«Царь! Мы русаки! — отвечает Кольцо. —

И промысел наш — не купецкий.

Молю: хоть опала на нас велика,

Не гневайся, царь! Мы — послы Ермака.

Мы, выйдя на Дон из Московской земли,

Губили безвинные души.

Но ты, государь, нас вязать не вели,

А слово казачье послушай.

Дай сердце излить, коль свидаться пришлось,

Казнить нас и после успеешь небось!

Чего натворила лихая рука,

Маша кистенем на просторе,

То знает широкая Волга-река,

Хвалынское бурное море.

Недаром горюют о нас до сих пор

В Разбойном приказе петля да топор!

Но знай: мы в Кучумову землю пошли

Загладить бывалые вины.

В Сибири, от белого света вдали,

Мы бились с отвагою львиной.

Там солнце глядит, как сквозь рыбий пузырь,

Но мы, государь, одолели Сибирь!

Нечасты в той дальней стране города,

Но стылые недра богаты.

Пластами в горах залегает руда,

По руслам рассыпано злато.

Весь край этот, взятый в жестокой борьбе,

Мы в кованом шлеме подносим тебе!

Немало высоких казацких могил

Стоит вдоль дороженьки нашей,

Но мы тебе бурную речку Тагил

Подносим, как полную чашу.

Прими эту русскую нашу хлеб-соль,

А там хоть на дыбу послать нас изволь!»

Иван поднялся и, лицом просветлев,

Что тучею было затмилось,

Промолвил: «Казаки! Отныне свой гнев

Сменяю на царскую милость.

Глаз вон, коли старое вам помяну!

Вы ратным трудом искупили вину.

Поедешь обратно, лихой есаул,—

Свезешь атаману подарок… —

И царь исподлобья глазами блеснул,

Свой взгляд задержав на боярах: —

Так вот как, бояре, бывает подчас!

Казацкая доблесть — наука для вас.

Казаки от царского гнева, как вы,

У хана защиты не просят,

Казаки в Литву не бегут из Москвы

И сор из избы не выносят.

Скажу не таясь, что пошло бы вам впрок,

Когда б вы запомнили этот урок!

А нынче быть пиру! Хилков, порадей,

Чтоб сварены были пельмени.

Во славу простых, немудрящих людей

Сегодня мы чару запеним!

Мы выпьем за тех, кто от трона вдали

Печется о славе Российской земли!»

В кремлевской палате накрыты столы

И братины подняты до рту,

Всю долгую ночь Ермаковы послы

Пируют с Иваном Четвертым.

Хмельная беседа идет вкруг стола,

И стонут московские колокола.

Эту женщину звали Анной.

За плечом ее возникал

Грохот музыки ресторанной,

Гипнотический блеск зеркал.

Повернется вполоборота,

И казалось — звенит в ушах

Свист японского коверкота

И фокстрота собачий шаг.

Эту женщину ни на волос

Не смогла изменить война:

Патефона растленный голос

Всё звучал из ее окна.

Всё по-прежнему был беспечен

Нежный очерк румяных губ…

Анна первой пришла на вечер

В офицерский немецкий клуб,

И за нею следил часами,

Словно брал ее на прицел,

Фат с нафабренными усами —

Молодящийся офицер.

Он курил, задыхаясь, трубку,

Сыпал пепел на ордена…

Ни в концлагерь, ни в душегубку

Не хотела попасть она.

И, совсем не грозя прикладом,

Фат срывал поцелуи, груб,

С перепачканных шоколадом,

От ликера припухших губ.

В светлых туфельках, немцем данных,

Танцевавшая до утра,

Знала ль ты, что пришла в Майданек

В этих туфлях твоя сестра?

Для чего же твой отдых сладкий

Среди пудрой пропахшей мглы

Омрачали глаза солдатки,

Подметавшей в дому полы?

Иль, попав в золотую клетку,

Ты припомнить могла, что с ней

Вместе кончила семилетку

И дружила немало дней?

Но послышалась канонада,—

Автоматом вооружен,

Ганс сказал, что уехать надо

С эшелоном немецких жен.

В этих сумерках серых, стылых

Незаметно навел, жесток,

Парабеллум тебе в затылок,

В золотящийся завиток.

Какое просторное небо! Взгляни-ка:

У дальнего леса дорога пылит,

На тихом погосте растет земляника,

И козы пасутся у каменных плит.

Как сонно на этом урочище мертвых!

Кукушка гадает кому-то вдали,

Кресты покосились, и надписи стерты,

Тяжелым полетом летают шмели.

И если болят твои старые кости,

Усталое бедное сердце болит, —

Иди и усни на забытом погосте

Средь этих простых покосившихся плит.

Коль есть за тобою вина или промах

Такой, о котором до смерти грустят,—

Тебе всё простят эти ветви черемух,

Всё эти высокие сосны простят.

И будут другие безумцы на свете

Метаться в тенетах любви и тоски,

И станут плести загорелые дети

Над гробом твоим из ромашек венки.

Присядут у ног твоих юноша с милой,

И ты сквозь заката малиновый дым

Услышишь слова над своею могилой,

Которые сам говорил — молодым.

Я поседел, я стал сутулей

В густом пороховом дыму.

Железный крест, пробитый пулей,

Привез мальчишке моему.

Как гунн, топтал поля Европы

Хозяин этого креста.

Он лез на русские окопы

С губной гармоникой у рта.

Он грудью рыжей и косматой

С быком — и то поспорить мог,

Он нес обоймы автомата

За голенищами сапог.

Он рвался пьяный в гущу драки,

Глаза от злости закатив,

И выводил в пылу атаки

Баварский сладенький мотив.

Он целый мир — никак не меньше —

Видал у ног своих во сне,

Он прятал снимки голых женщин

В телячий ранец на спине.

«Иван! — кричал он. — Как ни бейся,

Я всё равно твой дом взорву!..»

И он глядел сквозь стекла цейса

На недалекую Москву.

Остроконечной пулей русской

Солдат, входящий нынче в Брест,

Навылет возле планки узкой

Пробил его железный крест.

И вот теперь под Старой Руссой

Его червяк могильный ест,

И сунул мой мальчишка русый

В карман его железный крест.

Он там лежит рядком с рогаткой,

С крючком для удочки — и мать

Зовет игрушку эту гадкой

И норовит ее сломать.

А кости немца пожелтели,

Их моет дождь, их сушит зной.

Давно земля набилась в щели

Его гармоники губной.

Среди траншей, бомбежкой взрытых,

Лежит в конверте голубом

Порнографических открыток

Врагом потерянный альбом.

Лишь фляга с гущею кофейной

Осталась миру от него,

И автомат его трофейный

Висит на шее у того,

Кто для заносчивых соседей

Хребет на барщине не гнет,

С ножом выходит на медведя

И белку в глаз дробинкой бьет!

Шли пленные шагом усталым

Без шапок. В поту и в пыли

При всех орденах генералы

В колонне их — первыми шли.

О чем эти люди грустили?

Сбывался их сон наяву:

Без выстрела немцев пустили

В столицу России — Москву.

Здесь пленные летчики были.

Искал их потупленный взгляд

Домов, что они разбомбили

Недавно — три года назад.

Но кровель нагретые скаты

Тянулись к июльским лучам,

И пленных глаза — виновато

Глядели в глаза москвичам.

Теперь их смешок был угодлив:

«Помиримся! Я не жесток!

Я дьявольски рад, что сегодня

Окончил поход на Восток!»

Простить их? Напрасные грезы!

Священная ярость — жива!..

Их слезы — те самые слезы,

Которым не верит Москва!

У девушки в серой шинели

По милому сердце болит,

Бредя по московской панели,

Стучит костылем инвалид…

Ведь если б Восток их не встретил

Упорством своих контратак —

По солнечным улицам этим

Они проходили б не так!

Тогда б под немецкою лапой

Вот этот малыш умирал,

В московском отделе гестапо

Сидел бы вон тот генерал…

Но, смяты военною бурей,

Проварены в русском котле,

Они лишь толпою понурой

Прошли по московской земле.

За ними катились машины,

На камни струилась вода,

И солнца лучи осушили

Их пакостный след — навсегда.

О твоей ли, о моей ли доле,

Как ты всё снесла, как я стерпел,—

На рассвете, на рассвете в поле,

В чистом поле жаворонок пел?

Что ж осталось, что же нам осталось?

Потерпи хоть час, хоть полчаса…

Иссеклась, поблекла, разметалась

Та коса, заветная коса!

Я не знаю, я и сам не знаю —

Наша жизнь долга иль коротка?

Дом ли строю, песню ль запеваю —

Молкнет голос, падает рука!

Скоро, друг мой нежный, друг мой милый,

Голосистый жаворонок тот

Над моею, над твоей могилой

Песню, чудо-песню запоет.

Месяц однорогий

Выплыл, затуманясь.

По степной дороге

Проходил германец.

С древнего кургана

В полусвете слабом

Скалилась нагая

Каменная баба.

Скиф ладонью грубой

В синем Заднепровье

Бабе мазал губы

Вражескою кровью.

Из куска гранита

Высечены грубо,

Дрогнули несыто

Идоловы губы.

Словно карауля

Жертву среди ночи,

На врага взглянули

Каменные очи.

Побежал германец

По степной дороге,

А за ним хромали

Каменные ноги.

Крикнул он, шатаясь,

В ужасе и в муке,

А его хватали

Каменные руки…

Зорька на востоке

Стала заниматься.

Волк нашел в осоке

Мертвого германца.

Шло донское войско на султана,

Табором в степи широкой стало,

И казаки землю собирали —

Кто мешком, кто шапкою бараньей.

В холм ее, сырую, насыпали,

Чтоб с кургана мать полуслепая

Озирала степь из-под ладони:

Не пылят ли где казачьи кони?

И людей была такая сила,

Столько шапок высыпано было,

Что земля струей бежала, ширясь,

И курган до звезд небесных вырос.

Год на то возвышенное место

Приходили жены и невесты,

Только, как ни вглядывались в дали,

Бунчуков казачьих не видали.

Через три-четыре долгих года

Воротилось войско из похода,

Из жестоких сеч с ордой поганой,

Чтобы возле прежнего кургана

Шапками курган насыпать новый —

Памятник годины той суровой.

Сколько шапок рать ни насыпала,

А казаков так осталось мало,

Что второй курган не вырос выше

Самой низкой камышовой крыши.

А когда он встал со старым рядом,

То казалось, если смерить взглядом,

Что поднялся внук в ногах у деда…

Но с него была видна победа.

Был слеп Гомер, и глух Бетховен,

И Демосфен косноязык.

Но кто поднялся с ними вровень,

Кто к музам, как они, привык?

Так что ж педант, насупясь, пишет,

Что творчество лишь тем дано,

Кто остро видит, тонко слышит,

Умеет говорить красно?

Иль им, не озаренным духом,

Один закон всего знаком —

Творить со слишком добрым слухом,

Со слишком длинным языком?

Шлейфы дам и перья франтов

Не трепещут в блеске бала.

Молчалив покой инфанты

В глубине Эскуриала.

Там замкнулась королева

С королем, своим супругом.

Дочь их тяжко заболела

Изнурительным недугом.

Зря епископ служит мессу,

Лекарь бьется, маг ворожит,—

Захворавшую принцессу

Исцелить никто не может!

Где он, взгляд живой и пылкий,

Полный негою любовной?

Еле-еле бьется жилка

На руке ее бескровной.

Говорит король в томленье:

«Я бы дал врачу, как сыну,

За инфанты исцеление

Королевства половину!»

«Если б снять недуг с инфанты, —

Королева шепчет слабо, —

Я бы все мои брильянты

Иезуитам отдала бы!»

Меж родных нашедший место,

От сердечной скорби бледный,

Наклонился над принцессой

Португальский принц наследный.

«Если б стала донья крепче —

Я пошел бы, как скиталец,

К божью гробу!» — жарко шепчет

Безутешный португалец.

И, своим владыкам силясь

Пособить в беде их черной,

Из угла тихонько вылез

Бородатый шут придворный.

«Мой король! — сказал он грустно. —

Много раз встречал в беде я

Врачевателей искусных

Средь проклятых иудеев.

Этот род достоин смеха,

Обречен костру и шпаге,

Но вчера в Мадрид приехал

Рабби Симха из Гааги.

Мертвецы встают из гроба,

Если он прикажет: „Встаньте!“

Повелитель мой! Попробуй —

Позови его к инфанте!»

Королю поклон отвесив

И томясь придворным блеском,

Врач стоит перед принцессой

В пышной спальне королевской.

Тяготит его повязка

С желтым знаком иудея!..

На щеках инфанты краска

Выцветает, холодея.

Не встает она с постели,

Дышит слабо и неровно,

Жилка бьется еле-еле

На руке ее бескровной.

А вокруг — безлюдны залы,

Тишина в дворце просторном.

«У принцессы крови мало! —

Говорит еврей придворным.—

Злой недуг ее погубит,

Унесет или состарит.

Кто инфанту больше любит,

Тот ей кровь свою подарит!»

При словах его, как дети,

Царедворцы задрожали.

«Кровь моя, — король ответил,—

Это кровь моей державы!»

Королева, хмуря брови,

Отвечала: «Разве мало

Я дала инфанте крови

В день, когда ее рожала?»

Принц глядел в окно куда-то,

Теребя свои перчатки.

Он сказал, что кровь солдату

Лить прилично только в схватке…

Врач, блестя холодным взглядом,

Вынул скальпель и реторту:

«Сам я крови сколько надо

Дам инфанте полумертвой,

Чтоб поверили в науку,

Возвращающую силу!..»

Обнажил худую руку

И ножом надрезал жилу.

Кровь инфанты стала жаркой,

Хворь ее прошла бесследно.

С ней гуляет в старом парке

Португальский принц наследный.

Любимого сына старуха в поход провожала,

Винцо подносила, шелковое стремя держала.

Он сел на коня и сказал, выезжая в ворота:

«Что ж! Видно, такая уж наша казачья работа!

Ты, мать, не помри без меня от докуки и горя:

Останусь в живых — так домой ворочусь из-за моря.

Жди в гости меня, как на север потянутся гуси!..»

— «Ужо не помру! — отвечала старуха. — Дождуся!»

Два года она простояла у тына. Два года

На запад глядела: не едет ли сын из похода?

На третьем году стала смерть у ее изголовья.

«Пора! — говорит. — Собирайся на отдых, Прасковья!»

Старуха сказала: «Я рада отдать тебе душу,

Да как я свою материнскую клятву нарушу?

Покуда из дома хлеб-соль я не вынесу сыну,

Я смертное платье свое из укладки не выну!»

Тут смерть поглядела в кувшин с ледяною водою.

«Судьбина, — сказала, — грозит ему горькой бедою:

В неведомом царстве, где небо горячее сине,

Он, жаждой томясь, заблудился в безводной пустыне.

Коль ты мне без спору отдашь свое старое тело,

Пожалуй, велю я, чтоб тучка над ним пролетела!»

И матери слезы упали на камень горючий,

И солнце над сыном затмилось прохладною тучей.

И к влаге студеной припал он сухими губами,

И мать почему-то пришла удалому на память.

А смерть закричала: «Ты что ж меня, баба, морочишь?

Сынка упасла, а в могилу ложиться не хочешь?»

И мать отвечала: «Любовь, знать, могилы сильнее!

На что уж ты — сила, а что ты поделаешь с нею?

Не гневайся, матушка. Сядь. Подожди, коли хочешь,

Покуда домой из похода вернется сыночек!»

Смерть глянула снова в кувшин с ледяною водою.

«Судьбина, — сказала, — грозит ему новой бедою:

Средь бурного моря сынок твой скитается ныне,

Корабль его тонет, он гибнет в глубокой пучине.

Коль ты мне без спору отдашь свою грешную душу,

Пожалуй, велю я волне его кинуть на сушу!»

И смерть замахнулась косой над ее сединою.

И к берегу сына прибило могучей волною,

И он заскучал по родному далекому дому

И плетью своей постучал в подоконник знакомый.

«Ну! — молвила смерть. — Я тут попусту времечко трачу!

Тебе на роду написали, я вижу, удачу.

Ты сыну, не мне, отдала свою душу и тело.

Так вот он стучится. Милуйся же с ним, как хотела!»

Такой ты мне привиделась когда-то:

Молочный снег, яичная заря.

Косые ребра будки полосатой,

Чиновничья припрыжка снегиря.

Я помню чай в кустодиевском блюдце,

И санный путь, чуть вьюга улеглась,

И капли слез, которые не льются

Из светло-серых с поволокой глаз…

Что ж! Прав и я: бродяга — дым становий,

А полководец — жертвенную кровь

Любил в тебе… Но множество любовей

Слилось в одну великую любовь!

Ты говоришь, что наш огонь погас,

Твердишь, что мы состарились с тобою,

Взгляни ж, как блещет небо голубое!

А ведь оно куда старее нас…

Юность! Ты не знаешь власти детских ручек,

Голоска, что весел, ломок и высок.

Ты не понимаешь, что, как звонкий ключик,

Сердце открывает этот голосок!

Ночь поземкою частой

Заметает поля.

Я пишу тебе. Здравствуй!

Офицер Шамиля.

Вьюга зимнюю сказку

Напевает в трубу.

Я прижал по-кавказски

Руку к сердцу и лбу.