Избранные произведения. I том

I

На берегу весело журчащего ручья, что бежал по широкой долине, у подножия пологого холма том строил дом. Работа спорилась, и стены уже поднялись на высоту трех футов. Двое нанятых томом каменщиков скребли, шлепали и пристукивали своими мастерками, в то время как их подручные обливались потом под тяжестью массивных каменных блоков. Сын тома Альфред замешивал строительный раствор, вслух считая порции добавляемого туда песка. Рядом с томом плотник мастерил скамью, тщательно обтесывая буковую доску. В свои четырнадцать лет Альфред был лишь на пару дюймов[1] ниже отца, ростом на целую голову превосходившего большинство людей. Они были очень похожи: по-мужски красивые, русоволосые, с зеленовато-карими глазами. А отличались они только тем, что у Тома была курчавая темная борода, тогда как у Альфреда лишь нежный светленький пушок. Том с умилением вспоминал, что когда-то у его сынишки и на голове вились вот такие волосики. Но теперь Альфред становился мужчиной, и Том хотел, чтобы он проявлял больше интереса к работе отца, ибо, если хочешь стать настоящим каменщиком, нужно многому научиться. Но пока азы строительной науки казались Альфреду скучными и ненужными.

Дом, который они возводили, обещал стать самым роскошным на многие мили вокруг. На первом этаже расположится просторное складское помещение с овальным сводчатым потолком — это уменьшит возможность возникновения пожара. Жилое помещение — наверху, и попасть в него можно будет только по наружной лестнице, что очень важно при отражении внезапного нападения. Там же, у стены, пристроят трубу для вытяжки дыма. Это было радикальным нововведением: всего один раз Том видел дом, в котором имелся дымоход, и был так потрясен, что твердо решил использовать эту блестящую идею. А этажом выше будет размещаться маленькая спаленка: в последнее время дворянские дочки стали требовать для себя отдельные покои — они, видите ли, слишком нежные, чтобы спать вместе с мужичьем, прислугой и охотничьими собаками. Кухня разместится в отдельном доме, так как рано или поздно там обязательно случится пожар, и единственное, что можно с этим поделать, — построить ее подальше от всего остального, смирившись с тем, что пища к столу будет подаваться полуостывшей.

Сейчас Том трудился над входом в здание, придавая дверным косякам форму колонн, что должно свидетельствовать о благородном происхождении жильцов дома. Сверившись с деревянным шаблоном, он приставлял к каменному косяку железное зубило и слегка постукивал по нему большим деревянным молотком. Осколки из-под резца дождем осыпались на землю. Колонна получалась гладкая, не хуже, чем в соборе.

Однажды Том уже работал на строительстве собора. Дело было в Эксетере. Сначала он трудился добросовестно, но без особого усердия. И даже разозлился на мастера, когда тот сказал ему, что качество его работы недостаточно высоко: уж Том-то знал, что он более прилежный, чем обычные каменщики. Но затем понял, что стены собора должны быть не просто хороши — они должны быть совершенны, потому что собор строился для Бога и еще потому, что это здание было таким огромным, что малейший наклон стен, ничтожнейшее отклонение от идеально ровных линий могли ослабить конструкцию и привести к трагическому результату. Он был очарован. Сочетание громадных масштабов изысканного сооружения и необходимости внимательнейшего отношения к малейшим деталям открыло перед Томом волшебство его ремесла. От мастера он узнал о важности соблюдения пропорции, о волшебстве чисел и о почти магических формулах, применяемых для определения толщины стен или углов ступенек винтовых лестниц. Он был просто пленен всем этим и удивлялся, что другие каменщики не в состоянии в этом разобраться.

Очень скоро Том стал правой рукой мастера, вот тогда-то он и узнал, что у его учителя тоже есть недостатки. Мастер в совершенстве знал свое ремесло, но организатором был никудышным. Он полностью терялся, когда нужно было обеспечить каменщиков блоками подходящего качества, проверить, чтобы кузнецы изготовили достаточное количество инструментов, выяснить, есть ли гашеная известь и песок для раствора, проследить, чтобы плотникам вовремя подвозили бревна для работы, и еще получить из казны нужное количество денег и за все заплатить.

Возможно, после смерти мастера Том занял бы его место, но соборная казна истощилась — отчасти благодаря неумелому руководству, — и строителям пришлось покинуть Эксетер в поисках другой работы. Смотритель замка предложил Тому заняться ремонтом и улучшением городских укреплений. Этой работе он мог бы посвятить всю оставшуюся жизнь и чувствовать себя вполне уверенно. Но Том мечтал построить собор и поэтому отклонил предложение.

Его жена Агнес так и не смогла понять этого решения. Ведь они могли бы иметь добротный каменный дом, слуг, собственную конюшню и мясо на обед каждый день. Нет, она не могла простить Тому, что он упустил такую возможность. Ей просто не дано было постичь той притягательной силы, которая таилась в работе над строительством собора: решение сложнейших организационных задач, напряженная работа ума, правильные линии стен, красота, от которой захватывает дух, и великолепие законченного здания. Однажды он уже вкусил это, и теперь ничто иное его не могло удовлетворить.

Оторвавшись от работы. Том увидел Агнес. Она стояла на краю строительной площадки, держа в одной руке корзинку с едой, а в другой кувшин с пивом, который она подпирала бедром. Был полдень. Том приветливо посмотрел на жену. Она была далеко не красавица, но в ее лице чувствовалась какая-то сила; широкий лоб, большие карие глаза, прямой нос и волевой подбородок. Ее темные вьющиеся волосы были расчесаны на прямой пробор и завязаны сзади. Для Тома она была не просто жена, а задушевная подруга.

Агнес налила пива Тому и Альфреду. Так они и стояли, двое больших мужчин и крепкая женщина, стояли и пили из деревянных чашек пиво, когда из пшеничного поля вынырнула Марта, четвертый член семьи, семилетняя девочка, милая, как цветочек, правда, без одного лепестка, оттого что во рту у нее была щербина: два молочных зуба выпали, а новые еще не выросли. Она подбежала к Тому, поцеловала его в пыльную бороду и стала просить глоточек пива. Он обнял ее худенькое тельце и улыбнулся:

— Не пей слишком много, а то в канаву свалишься.

В ответ Марта начала шататься, притворяясь пьяной.

Всей семьей они уселись на бревне, Агнес протянула Тому ломоть пшеничного хлеба, толстый кусок вареной свинины и небольшую луковицу, которую, откусив мяса, он принялся не спеша чистить. Дети тоже получили свои порции и сосредоточились на еде. «Возможно, я поступил безответственно, отказавшись от работы в Эксетере и пустившись на поиски места на строительстве собора, — думал Том. — Но мне ведь всегда удавалось их прокормить».

Он достал из кармана своего кожаного фартука нож, отрезал часть луковицы и положил в рот. Лук был сладким и пекучим.

— Я снова беременна, — сказала Агнес.

Том перестал жевать и уставился на жену. Он почувствовал прилив волнения и, не зная, что сказать, глупо улыбался.

— Не так уж это и удивительно, — покраснев от смущения, промолвила Агнес.

Том обнял ее.

— Да-да, — блаженно ухмыльнулся он. — Малыш потреплет меня за бороду. А я-то думал, следующий будет Альфреда.

— Не радуйся раньше времени, — предупредила Агнес. — И не стоит называть ребенка, пока он не родился.

Том кивнул в знак согласия. У Агнес было несколько выкидышей, один ребенок родился мертвым, да еще дочка, Матильда, прожила всего два года.

— А все-таки хотелось бы мальчишку. Теперь, когда Альфред такой большой… Когда ждешь?

— После Рождества.

Том начал подсчитывать. До первых холодов каркас дома будет закончен, затем, чтобы защитить от мороза, кладку нужно будет накрыть сеном. Зимние месяцы каменщики проведут за обработкой блоков для окон, потолков, дверных проемов и очагов; плотники подготовят доски для полов, двери и ставни, а Том займется строительными лесами. С приходом весны они наведут своды первого этажа, настелят полы в зале наверху и покроют крышу. Эта работа прокормит его семью до Троицы, тогда малышу уже будет полгода. А затем они двинутся дальше.

— Хорошо, — сказал он твердо. — Это хорошо.

— Я уже слишком стара, чтобы вынашивать детей, — проговорила Агнес. — Должно быть, это мой последний ребенок.

Том задумался. Он не знал точно, сколько ей лет, но очень многие женщины в ее возрасте еще рожали детей. Хотя, по правде говоря, они сильно страдали, да и дети рождались слабыми. Так что, без сомнения, она была права. «Но как она сможет быть уверена, что не забеременеет вновь?» — размышлял Том. И тут он понял как, и серая туча затянула его солнечное настроение.

— Я могу получить работу в каком-нибудь городе, — стараясь успокоить ее, сказал Том. — Собор или дворец. Тогда у нас будет большой дом и служанка, которая поможет тебе управляться с малышом.

— Может быть, — ответила она скептически. Она терпеть не могла его разговоры о соборах. Если бы не эти его мечты о соборе, она бы сейчас жила в городском доме, и денег бы скопила на черный день, и ни о чем бы не беспокоилась.

Том жевал свинину и глядел в сторону. Сегодня у них была хорошая причина для праздничного настроения, но в семье чувствовался разлад. И это действовало на него удручающе. Внезапно послышался топот копыт. Том поднял голову и прислушался. Со стороны дороги кратчайшим путем, через лесок, минуя деревню, к ним приближался всадник.

Через минуту верхом на небольшой лошадке подъехал молодой человек, по виду похожий на сквайра-оруженосца.

— Ваш господин едет, — сказал он, спрыгнув с лошади.

— Ты имеешь в виду лорда Перси? — Том встал. Перси Хамлей был одним из самых влиятельных людей в стране. Он владел этой долиной, как и многими другими, и он же оплачивал строительство дома.

— Его сын.

— А-а, молодой Уильям. — Сын Перси, Уильям, должен был поселиться в этом доме после свадьбы. Он был обручен с леди Алиной, дочерью графа Ширинга.

— Он самый, — кивнул сквайр. — И к тому же в ярости.

У Тома опустились руки. И в лучшие времена не так-то просто иметь дело с хозяином строящегося дома, а уж когда он не в духе, и говорить не о чем.

— Но почему?

— Невеста дала ему от ворот поворот.

— Дочь графа? — воскликнул Том. Его бросило в жар: минуту назад он думал о том, что в ближайшем будущем ему ничто не угрожает. — Мне казалось, что у них все улажено.

— Всем так казалось, кроме леди Алины, — сказал сквайр. — Но когда они встретились, она заявила, что не выйдет за него замуж ни за что на свете.

— Но, мне помнится, малый недурен собой, — нахмурился Том. Ему очень не хотелось, чтобы услышанное было правдой.

— Будто это имеет значение для нее! Если бы графским дочкам позволяли выходить замуж за кого им заблагорассудится, нами правили бы одни только бродячие менестрели и черноглазые разбойники, — возмутилась Агнес.

— Может, она еще передумает, — с надеждой в голосе произнес Том.

— Передумает, если ее мать возьмет в руки березовые розги, — не унималась Агнес.

— Ее мать умерла, — сказал сквайр.

— Поэтому она и не знает порядков, — покачала головой Агнес. — Но я не понимаю, почему отец-то не может ее заставить.

— Кажется, отец дал слово, что никогда не выдаст ее замуж за нелюбимого человека, — сказал сквайр.

— Дурацкое обещание! — вспылил Том. Как может могущественный человек так потакать капризам девчонки? Этот брак позволит создать военный союз, повлияет на доходы графа и даже… на успешное завершение строительства дома.

Словно угадав его мысли, сквайр добавил:

— У нее есть брат, так что не слишком важно, кто будет ее мужем. А граф, говорят, человек слова. Он никогда не нарушит своего обещания, даже если дал его ребенку.

Том взглянул на недостроенные стены будущего дома. Он с горечью осознал, что денег, которые ему удалось скопить, явно не хватит, чтобы протянуть зиму. «Может, этот парень найдет себе другую невесту и поселится здесь? Ведь у него целое графство — только выбирай».

— О Господи! По-моему, это он, — послышался юношеский басок Альфреда. Все повернулись в направлении его взгляда. Через поле от деревни бешеным галопом мчался конь, из-под его копыт в разные стороны летели комья земли. Альфред был потрясен гигантскими размерами животного и скоростью, с которой оно неслось. Раньше Тому уже случалось видеть таких коней, а Альфреду, пожалуй, никогда. Это был боевой конь в человеческий рост в холке, с могучей грудью. В Англии таких коней не разводили, их привозили из-за моря, и стоили они невероятно дорого.

Том ссыпал в карман фартука остатки хлеба и, прищурив глаза, стал смотреть вдаль. Конь летел, прижав уши, раздувая ноздри и слегка приподняв голову, послушный желаниям своего хозяина. Приблизившись, всадник слегка откинулся назад, натянул вожжи, и громадное животное начало постепенно замедлять свой бег. Том уже чувствовал, как дрожит земля под копытами коня. Он оглянулся, чтобы взять Марту, от греха подальше, на руки. Агнес угадала его желание. Но дочка исчезла.

— В пшенице! — крикнула Агнес. Том и сам уже это понял и бежал к полю. Сердце его похолодело. Он прочесывал пшеницу, раздвигая руками высокие колосья. Ребенка нигде не было видно.

Единственное, что ему оставалось, это попытаться остановить коня. Том шагнул на тропинку и, широко раскинув руки, пошел навстречу несущемуся животному. Увидев его, конь поднял голову и стал останавливаться. Но, к ужасу Тома, всадник пришпорил коня, заставив его продолжать бег.

— Проклятый дурак! — взревел Том, хотя расстояние было еще слишком велико, чтобы он был услышан.

Тут в нескольких ярдах[2] от него на тропинку выскочила Марта.

На мгновение Том остолбенел от охватившего его страха. Придя в себя, он бросился вперед, крича и размахивая руками. Увы, то был боевой конь, специально обученный бросаться в ревущую толпу. Марта неподвижно стояла на узкой тропинке и, словно завороженная, глядела на летевшее на нее огромное животное. Том в отчаянии понял, что добежать до нее он уже не успеет. Он отскочил в сторону и, потеряв надежду, сжал в кулаках колоски. Но в последнее мгновение конь слегка отклонился и, лишь чиркнув стременем по волосам Марты, отпечатав копытом рядом с ее босой ножкой глубокий круглый след и обдав их грязью, пронесся мимо. Том подхватил дочку на руки и крепко прижал к груди.

С минуту он неподвижно стоял, ноги его дрожали, в животе похолодело. Затем он почувствовал, как в нем закипает гнев на этого тупого юнца. Он зло посмотрел на лорда Уильяма, который, уперевшись ногами в стремена, откинувшись в седле назад и натянув поводья, останавливал своего коня. Чтобы не налететь на забор, умное животное отклонилось в сторону, потом тряхнуло головой и взбрыкнуло, пытаясь сбросить седока, но Уильям усидел в седле. Он перевел коня в кентер, а затем в рысь, описав широкий круг.

Марта заплакала. Том передал ее Агнес и стал ждать, когда подъедет Уильям. Молодой лорд был высоким, хорошо сложенным парнем лет двадцати. У него были желтые волосы и узкие глаза, словно он прищурился, глядя на солнце. Он был одет в черную тунику с рукавами, на ногах — кожаные сапоги, до самых колен перетянутые ремнями. Он уверенно держался в седле, и казалось, случившееся его ничуть не взволновало. «Глупый мальчишка даже не понимает, что произошло, — с горечью подумал Том. — Шею бы ему свернуть».

Уильям остановил коня около сложенных штабелем бревен и сверху вниз посмотрел на работников.

— Кто здесь за главного?

Тому хотелось крикнуть: «Если бы ты обидел мою девочку, я бы тебя прикончил», — но он сдержался, подошел к коню и, взяв его под уздцы, сказал:

— Я старший строитель. Меня зовут Том.

— Дом больше не нужен. Скажи своим людям, чтобы убирались на все четыре стороны.

Именно этого Том и боялся. Но у него еще теплилась надежда, что Уильям поступал так в порыве злости и его можно убедить изменить свое решение. Усилием воли он заставил себя говорить дружелюбно и рассудительно:

— Так много уже сделано, и так много денег ты уже потратил. Зачем все пускать на ветер? Этот дом тебе когда-нибудь понадобится.

— Не тебе меня учить. Том Строитель. Все свободны. — Он дернул поводья, но Том крепко держал узду. — Отпусти коня, — грозно зарычал Уильям.

Том подавил в себе гордость и, чтобы удержать коня, вытащил из кармана недоеденные хлебные корки, увидев которые тот потянулся за лакомством и еще ниже опустил голову.

— Милорд, прежде чем уехать, соизволь выслушать. — Том старался говорить как можно мягче.

— Отпусти коня, а не то лишишься головы! — пригрозил Уильям. Том посмотрел ему прямо в глаза, стараясь не показывать страха. Он был больше Уильяма, но это не поможет, если тот вытащит меч.

— Слушайся своего господина, муж, — испуганно забормотала Агнес.

Наступила мертвая тишина. Товарищи Тома стояли неподвижно, словно статуи. Том понимал, что разумнее всего было бы уступить. Но Уильям чуть не раздавил дочку, и это приводило Тома в бешенство. Сердце его колотилось.

— Ты должен нам заплатить.

Уильям потянул поводья, но Том еще крепче сжал узду. Конь тыкался мордой в карман фартука Тома в надежде найти еще корочку.

— Обращайся к отцу за своими деньгами, — сказал Уильям, все больше злясь.

Том услышал дрожащий голос плотника:

— Так мы и сделаем, милорд. Премного благодарны.

«Трус несчастный», — подумал Том, но и его самого уже трясло. И все же он заставил себя сказать:

— Если ты намерен нас уволить, ты должен рассчитаться — таково правило. Нам потребуется два дня, чтобы добраться до твоего отца, а когда придем, то можем и не застать его дома.

— Некоторые расставались с жизнью и не за такую наглость, — стиснув зубы, проговорил Уильям. Его щеки пылали от ярости.

Краем глаза Том увидел, как сквайр положил руку на эфес. Было ясно, что следует отступить и смириться, но негодование просто распирало его, и, как ни напуган он был. Том не мог заставить себя отпустить коня.

— Сначала заплати нам, а потом можешь меня убить, — сказал он дерзко. — Только смотри, как бы за это самому не пришлось болтаться на виселице, но даже если этого не случится, рано или поздно и ты умрешь, и тогда я вознесусь на небеса, ты же попадешь в преисподнюю.

Уильям изменился в лице и побледнел. Том недоумевал: что так перепугало этого мальчишку? Уж никак не упоминание о виселице: едва ли лорд понесет наказание за убийство ремесленника. Неужели он так боится ада?

С минуту они смотрели друг другу прямо в глаза, и Том с облегчением заметил, что выражение злобы и презрения на лице Уильяма растаяло, уступив место паническому страху. Наконец Уильям сорвал с пояса кожаный кошелек и швырнул его сквайру:

— Заплати им.

Но, когда Уильям снова натянул поводья и конь, подняв свою могучую голову, сделал шаг в сторону. Том последовал за ним, продолжая удерживать узду.

— При увольнении жалованье должно быть выплачено за полную неделю. Таково правило. — Он услышал, как прямо за его спиной ахнула Агнес, она, верно, считает его поведение безумием. — Шесть пенсов работнику, по двенадцать плотнику и каждому каменщику и двадцать четыре пенса мне. Всего шестьдесят шесть пенсов. — Среди знакомых Тома никто не умел так быстро считать.

Сквайр вопросительно посмотрел на своего господина.

— Заплати, — процедил Уильям.

Том отпустил узду и отступил на шаг.

Уильям с силой хлестнул коня, и тот рванулся, унося всадника прочь.

Том опустился на бревно. И что это на него нашло? Только сумасшедший мог решиться разговаривать с лордом Уильямом в таком тоне. Ему просто повезло, что остался жив.

Дробь копыт боевого коня, отдаляясь, сливалась в низкий монотонный гул. Сквайр отсчитал деньги. Чувствуя себя настоящим победителем. Том смотрел, как поблескивают на солнце серебряные монетки. Да, безумие, но ведь не зря: он отстоял свои деньги и деньги людей, которые с ним работали.

— Даже знатные господа должны соблюдать правила, — задумчиво произнес он.

— Моли Бога, чтобы тебе никогда больше не пришлось обращаться к лорду Уильяму, — отозвалась помрачневшая Агнес.

Том улыбнулся. Он понимал, что жена была такой неприветливой, потому что до смерти перепугалась.

— Да не хмурься ты так — молоко в грудях свернется. Ребеночек родится, а ты его кормить не сможешь.

— Я никого из нас не смогу кормить, если ты не найдешь работу на зиму.

— До зимы еще далеко.

II

Все лето они прожили в деревне. Позже они поймут, что, оставшись там до осени, совершили страшную ошибку, но тогда это казалось вполне разумным, ибо, работая в поле на уборке урожая, и Том, и Агнес, и Альфред имели возможность зарабатывать по пенсу в день. Так что, когда наступила осень и пришла пора отправляться в путь, у них был увесистый мешочек пенсов да была еще откормленная свинья.

Первую ночь они провели на паперти деревенской церкви, а на вторую наткнулись на небольшой монастырь и воспользовались гостеприимством тамошних монахов. На третий день они очутились в Шютском лесу, раскинувшемся на обширном пространстве, поросшем кустарником и вековыми деревьями, на узенькой, шириной в телегу, дорожке, петляющей среди дубов и утопающей в буйстве красок умирающего лета.

Свои молотки Том подвесил к поясу, а инструменты поменьше нес в мешке за плечами. Через левую руку он перекинул плащ, а в правой держал железный лом, который одновременно служил ему посохом. Том был рад, что снова шагает по дороге. Может быть, ему удастся получить работу на строительстве собора и он даже станет главным каменщиком и проведет там оставшиеся дни и построит такую чудесную церковь, что после смерти наверняка попадет в рай.

Агнес тащила за спиной подвязанный на веревке котелок, в который сложила их нехитрую домашнюю утварь. В обязанности Альфреда входило нести инструменты, которые понадобятся, когда они будут строить новый дом: топор, тесло, пилу, небольшой молоток, шило для проделывания отверстий в коже и дереве и лопату. Маленькая Марта бежала налегке, если не считать чашки и ножика, висевшего на пояске, да зимней одежонки за спиной. Однако и у нее было серьезное дело: погонять свинью, которую они намеревались продать на ближайшем рынке.

Лесу, казалось, не было конца. Том шел, поглядывая на Агнес. Она отходила уже больше половины срока и, хотя теперь ей приходилось нести ношу не только за плечами, но и в животе, казалась неутомимой. Альфред тоже держался молодцом, он был в том возрасте, когда у мальчишек столько энергии, что они не знают, куда ее девать. Только Марта быстро уставала. Ее тоненькие ножки не привыкли к дальним походам, она постоянно отставала, заставляя старших останавливаться и поджидать.

Всю дорогу мысли Тома были заняты мечтами о соборе, который он когда-нибудь построит. Прежде всего он вообразил арку: две колонны, поддерживающие полуокружность. Затем представил себе еще одну, точно такую же, и соединил их вместе. Получился сводчатый проход. Потом еще арку, и еще, и еще, целый ряд арок, образовавших туннель. Вот тебе и готово здание: и крыша есть от дождя, и стены, поддерживающие ее. По сути, церковь — это туннель, только с усовершенствованиями.

В туннеле темно, так что первое усовершенствование — окна. Если стена достаточно прочная, в ней можно сделать оконные проемы. Они будут закругленными сверху, с прямыми сторонами и основанием — такой же формы, что и арки. Одинаковые очертания арок, окон и дверей — это первое, что придаст зданию красоту. Второе — симметричность, и Том представил двенадцать одинаковых окон, равномерно расположенных по обеим сторонам туннеля.

Том попытался вообразить лепные украшения над окнами, но тут почувствовал, что не может сосредоточиться: его не оставляло ощущение, что кто-то за ним наблюдает. «Дурацкая мысль, — подумал он. — Разве что это птицы да звери. Их здесь видимо-невидимо».

В полдень они остановились передохнуть на берегу ручья. Попили кристально чистой воды и позавтракали свининой и дикими яблоками, что набрали в лесу.

К вечеру Марта уже сильно устала и отстала от них ярдов на сто. Том остановился, чтобы подождать дочку, и вспомнил, каким в ее возрасте был Альфред: чудесным мальчуганом с золотыми волосами, крепким и храбрым. Глядя, как Марта ворчит на свинью, Том злился на нее за нерасторопность. И тут прямо перед ней из зарослей выскочил какой-то человек. Дальнейшие события развивались с невероятной быстротой. Неизвестный, так внезапно появившийся на дороге, поднял дубину и, прежде чем охваченный ужасом Том успел закричать, обрушил ее на Марту. Удар пришелся по голове, — Том услышал его отвратительный звук, — и, словно брошенная кукла, девочка упала на землю.

Не помня себя, Том помчался к ним. Ноги сами несли его, отбивая гулкую дробь о твердую землю. Все, что потом произошло, было словно фреска, изображенная под куполом церкви, — он мог только смотреть, не в силах что-либо сделать. Без сомнения, нападавший был разбойником. Босой, одетый в коричневое тряпье коротышка. На мгновение он обернулся, и Том увидел, что его лицо было страшно изуродовано: отрезаны губы, должно быть, в наказание за лжесвидетельство, и теперь его рот застыл в омерзительной усмешке. Кошмарная внешность негодяя могла бы остановить Тома, если бы не распростертое на земле тело Марты.

Внимание разбойника было приковано к свинье, он молниеносно нагнулся, подхватил извивающееся животное под мышку и стрелой метнулся в заросли, унося с собой их единственную ценность.

Через секунду Том уже стоял подле Марты на коленях. Он приложил к ее груди свою широкую ладонь и, убедившись, что сердце бьется ровно и спокойно, с облегчением вздохнул: худшее опасение не сбылось. Но глаза девочки оставались закрытыми, а на ее светлых волосах алела кровь.

Рядом с ним упала на колени подбежавшая Агнес. Она пощупала грудь, руки и лоб дочки и, сурово посмотрев на Тома, сказала:

— Жить будет. Свинью верни.

Не мешкая. Том сбросил на землю свой мешок с инструментами. В левую руку он схватил железный молоток, а в правую лом. Было слышно, как визжит за деревьями свинья, а примятые кусты указывали направление, в котором удирал вор. Том нырнул в заросли.

Преследовать разбойника не составляло труда. Грузный, с дергающейся под мышкой свиньей, он продирался сквозь чащу, ломая кусты и ветки деревьев. Том настигал, горя желанием схватить вора и избить до полусмерти. Он миновал березовую рощицу, помчался вниз по склону холма и, наткнувшись на узенькую тропинку, остановился в раздумье: вор мог побежать и налево, и направо. Но тут Том услышал, что где-то слева от него заверещала свинья, а сзади кто-то пробирается сквозь кустарник — очевидно, Альфред. Он вновь пустился в погоню.

Тропинка повела его вниз под уклон, а затем резко повернула и стала подниматься вверх. Теперь он отчетливо слышал, как визжит свинья. Годами он дышал каменной пылью, и его легкие ослабли, поэтому, взбираясь на холм. Том тяжело дышал. Внезапно тропинка выровнялась, и всего лишь в двадцати-тридцати ярдах от себя он увидел грабителя, который бежал, словно сам дьявол гнался за ним. Том сделал рывок, и расстояние между ними стало резко сокращаться. Он просто обязан поймать этого наглеца, только бы хватило дыхания, ведь со свиньей далеко не убежишь. В груди закололо. До вора уже было пятнадцать ярдов, затем двенадцать. Том поднял над головой свой лом, держа его словно копье. Ну еще чуть-чуть поближе — и можно бросить. Одиннадцать ярдов, десять…

И вдруг краем глаза он заметил, как из кустов появилась тощая физиономия в зеленом колпаке. Было уже слишком поздно, чтобы увернуться. Прямо перед ним опустилась здоровенная дубина, и, споткнувшись о нее. Том кубарем полетел на землю.

Он перевернулся через голову, но, сделав усилие, приподнялся на одно колено. Падая, он выронил лом, и теперь у него остался только молоток. Том увидел, что к нему бегут двое разбойников: тот самый, в зеленом колпаке, и другой — лысый, со спутавшейся бородой.

Том сделал шаг в сторону и замахнулся молотком на зеленый колпак. Разбойник увернулся, но массивное железное орудие обрушилось на его плечо; он завыл от боли и, схватившись за сломанную руку, свалился на землю. Времени, чтобы размахнуться для второго удара, у Тома уже не было, ибо лысый летел на него сломя голову, поэтому он резко выставил молоток вперед и, направив его прямо в лицо разбойника, раздробил ему челюсть.

Нападавшие катались от боли по траве, потеряв всякое желание продолжать драку, и Том снова бросился в погоню, не обращая внимания на боль в груди. Но едва он пробежал несколько ярдов, как сзади услышал знакомый голос, взывавший о помощи.

Альфред.

Том остановился и оглянулся.

Сын, отчаянно работая кулаками и ногами, отбивался от обоих негодяев. Он нанес три или четыре удара по роже человеку в зеленом колпаке и больно пнул лысого. Но разбойники повисли на нем с двух сторон, так что орудовать кулаками стало невозможно. Том медлил, не зная, что делать — продолжать погоню или выручать сына. В этот момент лысый подставил ножку Альфреду, и бедняга со всего маху ударился о землю. Разбойники навалились на него и стали осыпать градом ударов.

Том побежал назад и с такой силой врезался в лысого, что тот кубарем полетел в кусты. Держа наготове молоток, он повернулся ко второму мерзавцу, который уже испробовал силу его удара. Тот не стал в другой раз испытывать судьбу и, придерживая сломанную руку, нырнул в чащу.

Том посмотрел по сторонам: вниз по тропинке со всех ног удирал лысый. Но, увы, вора уже нигде не было видно. Том проклинал все на свете. Эта свинья стоила половину их состояния. Тяжело дыша, он опустился на землю.

— Здорово мы им врезали, — возбужденно сказал Альфред.

Том поднял глаза.

— Только вот свинью уже не вернешь. — Обида кипела в нем. Они купили поросенка еще весной, как только заработали достаточно пенсов, и все лето откармливали его. Сейчас свинья стоила пенсов шестьдесят — вполне достаточная сумма, чтобы протянуть зиму да еще прикупить пару кожаных обувок. Ее утрата могла обернуться настоящей бедой.

Том с завистью посмотрел на Альфреда, который уже вполне оправился от погони и потасовки и снова был полон сил. «Давно ли и я мог бегать быстрее ветра, не чувствуя, как колотится сердце? — подумал Том. — Тогда мне было… двадцать лет. Двадцать лет. Будто вчера…»

Он поднялся на ноги. Потом положил руку на широкое плечо сына, и они пошли по тропинке назад. Юноша был ниже своего отца всего лишь на ширину ладони, и чувствовалось, что очень скоро он его догонит, а возможно, и перегонит. «Хорошо, если и мозги так же быстро растут», — подумал Том и сказал назидательно:

— Ввязаться в драку может каждый дурак, умный же знает, как ее избежать.

Они свернули с тропы, пересекли болотце и стали карабкаться вверх. Вот уже и березовая роща. Том вспомнил про Марту. У него засосало под ложечкой. Разбойник набросился на нее так неожиданно, что она даже не успела испугаться.

Том ускорил шаг, и через минуту они с Альфредом вышли на дорогу. Марта неподвижно лежала на том же месте. Глаза закрыты, на волосах подсыхала кровь. Рядом на коленях стояла Агнес, а подле нее, к удивлению Тома, — какая-то женщина с мальчиком. Теперь было ясно, почему он не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают, — в лесу было полно людей. Он нагнулся и приложил руку к груди девочки. Дыхание было нормальным.

— Она скоро проснется, — уверенным голосом сказала незнакомка. — Ее стошнит, а потом она поправится.

Том с любопытством посмотрел на женщину, склонившуюся над Мартой. Она была совсем еще молодая, лет на двенадцать моложе его. Ее короткая кожаная туника едва прикрывала гибкие загорелые руки и ноги. Темные волосы, клином заходившие на лоб, обрамляли прекрасное лицо. Том ощутил прилив желания. Она подняла взор и посмотрела на него. Том вздрогнул — у нее были сверлящие, глубоко посаженные глаза необычного золотисто-медового цвета, что придавало ее лицу какое-то волшебное очарование. Он почувствовал, что она читает его мысли.

Том отвернулся в смущении, поймав на себе обиженный взгляд Агнес.

— Где свинья?

— Там были еще двое разбойников, — пытаясь оправдаться, сказал Том.

— Мы им врезали как следует, но тот, что со свиньей, смылся, — поддержал его Альфред.

Агнес скривила губы, но промолчала.

— Девочку можно осторожно перенести в тень, — сказала незнакомка, вставая. Она была небольшого роста, по меньшей мере на фут ниже Тома.

Он наклонился и поднял Марту, стараясь не беспокоить ее. Худенькое тело девочки почти ничего не весило. Он перенес ее на несколько ярдов в сторону и опустил на травку в тени старого дуба.

Альфред собирал разбросанные инструменты. Мальчик незнакомки, широко раскрыв глаза и разинув рот, молча наблюдал за ним. Он был года на три младше Альфреда и, как показалось Тому, выглядел довольно странно — ничего общего с чувственной красотой матери. У него была бледная кожа, огненно-рыжие волосы и слегка выпученные зеленые глаза, которые смотрели тупо и настороженно. Том подумал, что такие дети обычно либо умирают в младенчестве, либо вырастают и превращаются в деревенских дурачков. Было очевидно, что Альфред чувствует себя неловко под этим взглядом.

Не говоря ни слова, мальчик выхватил из рук Альфреда пилу и стал рассматривать ее, словно это была какая-то диковинка. Оскорбленный такой наглостью, Альфред потянул пилу назад. Ребенок отпустил ее с совершенно безразличным видом. Женщина прикрикнула на него:

— Джек! Веди себя прилично. — Казалось, она была смущена.

Том посмотрел на незнакомку. Нет, мальчишка совершенно не похож на нее.

— Ты его мать?

— Да. Меня зовут Эллен.

— А где твой муж?

— Умер.

Том был удивлен.

— И ты путешествуешь одна? — спросил он недоверчиво. Даже такому мужчине, как он, в этом лесу было небезопасно, а уж одинокая женщина едва ли могла надеяться выжить.

— Мы не путешествуем, — сказала Эллен. — Мы живем в этом лесу.

Том был потрясен.

— Ты хочешь сказать, что вы… — Он запнулся, не желая ее обидеть.

— Разбойники, — договорила за него Эллен. — Да. Ты думал, все разбойники такие, как Фарамонд Открытый Рот, что стащил вашу свинью?

— Да, — признался Том, хотя ему хотелось сказать: «Я никогда не думал, что разбойниками могут быть такие красавицы».

Не в силах сдержать свое любопытство, он спросил: — Но в чем же твое преступление?

— Я прокляла священника, — ответила она и отвернулась.

Тому вовсе не показалось это таким уж страшным преступлением, правда, возможно, священник был очень могущественным… или очень обидчивым, или, может быть, она просто не хочет говорить правду.

Он взглянул на Марту. Она открыла глаза и теперь выглядела озадаченной и слегка испуганной. Агнес присела около нее.

— Не бойся. Все в порядке.

Марта приподнялась, и ее вырвало. Агнес поддерживала девочку, пока не закончились спазмы. Том был поражен: предсказание Эллен сбылось. Она еще сказала, что Марта поправится. Похоже, в это можно поверить. Он с облегчением вздохнул: как же сильно все произошедшее его взволновало. «Если бы я потерял свою малышку, я бы этого не пережил», — подумал Том, едва сдерживая слезы. Он заметил, что Эллен смотрит на него с симпатией, и снова почувствовал, что ее золотые глаза способны заглянуть прямо в душу.

Он отломил ветку дуба, оборвал с нее листья и вытер ими лицо Марты. Она все еще была бледная.

— Ей нужно отдохнуть, — сказала Эллен. — Пусть она пролежит столько, сколько требуется, чтобы пройти три мили.

Том посмотрел на солнце. До темноты у них еще оставалось много времени. Он сел и стал ждать. Агнес, обняв дочку, нежно ее покачивала. Джек переключил свое внимание на Марту и теперь разглядывал ее все с тем же идиотским вниманием. Тому было любопытно побольше узнать об Эллен. Ему не хотелось, чтобы она уходила, и он надеялся, что она согласится поведать свою историю.

— Так как же это все случилось? — нерешительно спросил он.

Она снова заглянула в его глаза и начала рассказ.

Ее отец был рыцарем — большим, сильным и грубым. Он мечтал иметь сыновей, с которыми мог бы скакать на лошадях, охотиться и сражаться, — компаньонов в его попойках и ночных оргиях. Но в этом деле ему сильно не повезло, так как родилась Эллен, и вскоре его жена умерла. Он снова женился, но его вторая жена оказалась бесплодной. Он стал презирать ее и в конце концов выгнал. Возможно, он был жестоким человеком, но обожавшей его Эллен он таким вовсе не казался, и она разделяла его презрение. Когда ушла мачеха, Эллен осталась в окружении почти только одних мужчин. Она коротко остригла волосы и всегда носила при себе кинжал. Она не знала, что такое играть с котятами или выхаживать слепых щенят. Когда ей было столько же лет, сколько сейчас Марте, Эллен уже могла плеваться, есть яблоки прямо с сердцевиной и так двинуть лошадь в живот, что у той перехватывало дыхание и можно было подтянуть подпругу еще на одну дырку. Она знала, что всех мужчин, которые не входили в шайку ее отца, звали хуесосами, а всех женщин, не желавших иметь с ними дела, свинячьими подстилками, хотя и не понимала — да это и не очень-то ее заботило, — что означают эти ругательства.

Слушая ее голос, звучавший в мягком воздухе осеннего дня, Том прикрыл глаза и представил себе плоскогрудую девчушку с перепачканным лицом, сидящую за длинным столом в компании головорезов — дружков ее отца, пьющих крепкий эль, рыгающих и орущих песни о битвах, грабежах, насилиях, лошадях, рыцарских замках и девицах, пока не наваливался сон и ее маленькая общипанная головка падала на шершавый стол.

Если бы только ее грудка могла остаться плоской навсегда, она бы прожила счастливую жизнь. Но пришло время, когда мужчины стали смотреть на нее совсем иначе. Они больше не смеялись во всю глотку, услышав от нее: «Прочь с дороги, а то я тебе отрежу яйца и скормлю их свиньям!» Некоторые глазели, когда она снимала шерстяную тунику и в полотняной рубашке укладывалась спать. И теперь, если они хотели помочиться, то поворачивались к ней спиной, чего прежде никогда не делали.

Однажды Эллен увидела, что отец серьезно беседует с приходским священником — это случалось крайне редко — и оба время от времени поглядывают в ее сторону, из чего можно было заключить, что речь идет именно о ней. На следующее утро отец сказал:

— Ступай с Генри и Иверардом и делай то, что они тебе скажут. — И поцеловал ее в лоб.

Эллен мучилась вопросом: что, черт побери, на него нашло, может, добреет с годами? Она оседлала своего серого жеребца, отказавшись ехать на дамской лошади или пони, и тронулась в путь в сопровождении двух стражников. Они привезли ее в монастырь и оставили. Как только стражники уехали, стены монастыря содрогнулись от страшных проклятий. Пырнув ножом аббатису, Эллен пешком ушла домой. Но отец посадил ее на осла и, связав по рукам и ногам, отправил назад. В наказание ее заперли в келье до тех пор, пока не заживет рана аббатисы. Там было холодно, сыро и темно, как ночью, и ничего, кроме воды, ей не давали. Но когда ее выпустили, она снова ушла домой. И вновь отец отправил ее в монастырь. На этот раз, прежде чем бросить в темницу, ее высекли.

Конечно, в конце концов она сдалась и, облачившись в монашескую рясу, послушно следовала всем монастырским правилам и зубрила молитвы, хотя в душе ненавидела сестер, презирала праведников и не верила ни единому слову из того, что ей говорили о Боге. Но все же она научилась читать и писать, освоила музыку, рисование и счет, а к французскому и английскому языкам, на которых говорили в доме отца, добавила латынь.

Надо признать, что жизнь в монастыре была не такой уж и плохой. Это была община, в которой жили только сестры-монахини со своими строгими правилами и ритуалами, а именно к этому она привыкла с детских лет. Все сестры должны были выполнять какую-нибудь физическую работу, и скоро Эллен приставили для ухода за лошадьми, а потом и вообще поручили управлять конюшнями.

Бедность ее ничуть не страшила. Правда, послушание далось нелегко, но в конечном итоге и это пришло. Третья добродетель — целомудрие — никогда не доставляла ей особенных неприятностей, хотя время от времени — исключительно назло аббатисе — она знакомила ту или иную послушницу с прелестями…

На этом месте Агнес прервала рассказ Эллен и, взяв Марту, отправилась поискать ручей, где можно было бы умыть девочке лицо и почистить одежду. Она и Альфреда взяла с собой на всякий случай, хотя и сказала, что они будут в пределах слышимости, Джек тоже было собрался идти с ними, но Агнес твердо велела ему остаться, и он, похоже, понял, так как снова сел. Том догадался: Агнес увела детей подальше, чтобы они больше не слушали эту нечестивую и крайне непристойную историю, одновременно оставив под присмотром самого Тома.

Однажды, продолжала Эллен, когда они были в нескольких днях пути от монастыря, лошадь аббатисы захромала. Случилось так, что неподалеку находился монастырь Кингсбридж, и аббатиса попросила тамошнего приора одолжить ей лошадь. Добравшись домой, она приказала Эллен вернуть позаимствованную лошадку в Кингсбридж, а хромую привести назад.

Вот там-то, в монастырской конюшне неподалеку от старого разваливавшегося Кингсбриджского собора, она и встретила молодого человека, который выглядел как побитый щенок. У него была расхлябанная щенячья походка, он с опаской озирался и имел такой неуклюжий и испуганный вид, что, казалось, всякое веселье из него навсегда выбили. Когда она с ним заговорила, он ничего не понял. Она попробовала латынь, но он не был монахом и продолжал молчать. Когда же она сказала несколько слов по-французски, его лицо озарила радость.

В монастырь Эллен уже не вернулась.

С того дня она стала жить в лесу, сначала в шалаше, сложенном из веток и листьев, а затем в пещере. Она не забыла навыков, приобретенных в доме отца: охотилась на оленей и лебедей, ставила капканы на зайцев, ловко потрошила дичь, готовила мясо и даже умела обрабатывать шкурки и шить из них одежду. И конечно, ее пищей были лесные фрукты и ягоды, орехи и коренья. Лишь то немногое, что нельзя было добыть в лесу — соль, шерстяную одежду, топор или новый нож, — приходилось красть.

Худшее время наступило, когда родился Джек…

«Ну а что же француз?» — недоумевал Том. Действительно он был отцом Джека? Если да, то когда он умер? И как? Но по лицу Эллен было видно, что она не расположена говорить на эту тему. И уговорить ее не удастся. Так что свои вопросы Том оставил при себе.

К тому времени отец уже умер, его шайка разбежалась кто куда, и на всем белом свете у нее не осталось ни родственников, ни друзей. Когда подошло время рожать, Эллен развела у входа в пещеру большой, на всю ночь, костер; под рукой были вода и кое-что поесть, а чтобы защититься от волков и диких собак, она приготовила лук, стрелы и ножи и даже разложила украденную у епископа плотную красную мантию, в которую собиралась завернуть младенца. Единственное, что ее страшило, это муки, связанные с рождением ребенка; мысли о возможной смерти постоянно тревожили ее. Но, как бы там ни было, она выжила, и малыш родился здоровым и крепким.

С тех пор прошло одиннадцать лет. Эллен и Джек жили просто и скромно. Лес давал им все необходимое. На зиму они припасали дикие яблоки, орехи, солили и коптили дичь. Эллен часто думала, что если бы на земле не было ни королей, ни лордов, ни епископов, ни шерифов, то все могли бы жить такой жизнью и быть абсолютно счастливыми.

Том спросил, как ей удавалось обезопасить себя от других разбойников, таких, например, как Фарамонд Открытый Рот. «Что было бы, если бы однажды ночью они набросились на нее и попытались изнасиловать?» — подумал Том, и, хотя он никогда не овладевал женщиной против ее воли, даже собственной женой, при этой мысли дрожь возбуждения пробежала по его пояснице и бедрам.

Но Эллен ответила, что разбойники боялись ее, и, глядя в ее светящиеся глаза, Том понял, что это правда: они считали ее ведьмой. Что же касается других людей, проезжавших через лес, людей, которые знали, что они могут совершенно безнаказанно ограбить, избить и даже убить разбойника, то от них Эллен просто-напросто пряталась. Почему тогда она не испугалась Тома? Да потому что увидела, какая беда приключилась с Мартой, и захотела помочь. Ведь у нее у самой есть ребенок.

Она показала Джеку, как нужно обращаться с оружием и охотиться, затем, вспомнив знания, полученные в монастыре, научила его читать, писать, считать, петь, рисовать и даже говорить по-французски и по-латыни; познакомила его с Библией. Наконец, долгие зимние вечера она коротала, рассказывая сынишке баллады и поэмы, услышанные когда-то от француза, который знал их бесчисленное множество.

Тому казалось невероятным, что Джек умел читать и писать. Сам-то он мог написать только свое имя и лишь несколько слов, таких как «пенс», «ярд» или «бушель». Агнес, будучи дочерью священника, знала больше слов, но писала она медленно, с громадным напряжением и, выводя буквы, обычно высовывала кончик языка. Альфред же не мог написать ни слова и лишь с трудом узнавал свое имя, а Марта и этого не умела. Возможно ли, чтобы этот полоумный ребенок был более грамотным, чем все семейство Тома?

Эллен попросила Джека написать что-нибудь, и он, разровняв землю, нацарапал на ней несколько букв. Том узнал первое слово: «Альфред», но, не в силах прочитать остальные, почувствовал себя круглым дураком. Спасая его от позора, Эллен произнесла: «Альфред больше Джека». Мальчик быстрыми движениями нарисовал двух человечков — одного побольше, другого поменьше. И, хотя они были изображены довольно примитивно: один был широкоплечий с глуповатым выражением лица, а другой — маленький, ухмыляющийся, Том, который знал толк в рисовании, был поражен простотой и точностью нацарапанной на земле картинки.

Тем не менее ребенок казался ненормальным. Угадав мысли Тома, Эллен призналась, что ей это тоже было очевидно. Дело в том, что, кроме матери, Джек никогда не имел возможности общаться с другими людьми и в результате развивался как дикое животное. Несмотря на свою грамотность, он не знал, как следует себя вести, и производил довольно странное впечатление.

Впервые она выглядела уязвленной. Ее неприступная самонадеянность улетучилась, уступив место озабоченности и отчаянию. Ради Джека ей нужно было вернуться к людям, но как? Будь она мужчиной, можно было бы попросить у какого-нибудь знатного господина клочок земли для обзаведения хозяйством, особенно если придумать правдоподобную историю о возвращении из паломничества в Иерусалим или Сантьяго-де-Компостела. Конечно, и женщины ведут хозяйство, но все они вдовы, у которых есть взрослые сыновья. Ни один лорд не даст хозяйство женщине с маленьким ребенком. Ни в городе, ни в деревне никто ее не наймет, кроме того, жить ей тоже негде, а простым работницам редко предоставляют угол для жилья. Деваться некуда.

Том сочувствовал ей. Она дала своему ребенку все, что могла, но этого было недостаточно. Он тоже не видел выхода из положения. Красивая, предприимчивая, бесстрашная женщина, она была обречена провести остаток дней, скрываясь в лесу со своим чудаковатым сыном.

Вернулась Агнес с детьми. Том с тревогой посмотрел на Марту. Она выглядела так, словно ничего страшного и не произошло — вот только лицо поцарапано. На какое-то время история Эллен отвлекла его, но теперь он вспомнил и о том положении, в котором оказался сам: работы нет, свинья украдена. Солнце уже клонилось к закату. Том начал собирать пожитки.

— Куда путь держите? — спросила Эллен.

— В Винчестер, — ответил он. В Винчестере были замок, дворец, несколько монастырей и, что самое главное, собор.

— Солсбери ближе, — сказала Эллен. — Когда я была там в последний раз, я видела, как перестраивали собор.

У Тома забилось сердце. Это как раз то, что он искал. Если бы только ему удалось получить работу на строительстве собора, возможно, когда-нибудь он стал бы старшим строителем.

— В каком направлении Солсбери? — с готовностью спросил он.

— Надо вернуться на три-четыре мили[3] назад. Помнишь развилку, где вы повернули налево?

— Да. Там еще заросший пруд.

— Точно. Так вот правая дорога приведет вас прямо в Солсбери.

Они двинулись в путь. Агнес не питала симпатии к Эллен, но все же нашла в себе силы снисходительно поблагодарить ее:

— Спасибо, что помогла позаботиться о Марте.

Эллен улыбнулась.

Пройдя по дороге несколько минут. Том оглянулся.

Эллен стояла на том же месте, слегка расставив ноги, и, приложив к глазам ладонь, чтобы не слепило солнце, смотрела им вслед. Чудаковатый мальчик был рядом. Том на прощание помахал рукой. Она ответила.

— Интересная женщина.

Агнес промолчала.

— Странный мальчишка, — сказал Альфред.

Они шли навстречу низкому осеннему солнцу. Тому было любопытно, что за город этот Солсбери. Прежде он никогда там не бывал. Он почувствовал, что волнуется. Конечно, его заветной мечтой было построить собор от первого камня до последнего, но такое случается крайне редко. Обычно же просто улучшают, расширяют или частично перестраивают старое здание. Ему и это подошло бы, а там, глядишь, когда-нибудь и предложат построить собор по его собственному проекту.

— Почему тот дядька меня ударил? — спросила Марта.

— Потому что он хотел украсть нашу свинью, — ответила ей Агнес.

— Свою надо иметь, — возмущенно сказала Марта, словно до нее только теперь дошло, что разбойник сделал что-то нехорошее.

«Эллен устроила бы свою жизнь, если бы владела каким-нибудь ремеслом», — размышлял Том. Каменщик, плотник, ткач или кожевник просто не могли оказаться в таком положении. Любой из них всегда мог пойти в город и поискать работу. Были среди них и женщины, правда, как правило, вдовы или жены ремесленников.

— Чего ей не хватает, — сказал Том, — так это мужа.

— Ну уж моего она не получит, — твердо заявила Агнес.

III

День, когда у них украли свинью, выдался теплым. Ночь они провели в амбаре, а когда на следующее утро вышли наружу, то небо было затянуто свинцовыми облаками, и на них обрушились порывы холодного ветра и косые струи дождя. Они надели плащи из толстой валяной ткани, наглухо их застегнули и, чтобы вода не заливала лица, подняли капюшоны. В подавленном настроении они двинулись в путь, четыре мрачных привидения, шлепающих деревянными подошвами башмаков по лужам и раскисшей грязи под проливным дождем.

Тому не терпелось поскорее увидеть Солсберийский собор. В принципе собор — это та же церковь, но в которой имеется епископский трон. Однако на самом деле кафедральные соборы были самыми грандиозными, самыми богатыми и наиболее сложными в архитектурном отношении зданиями. Собор, представляющий собой туннель с окнами, можно было встретить крайне редко. Большинство из них состояло из трех туннелей — самого высокого в середине и двух пониже по бокам, словно голова и плечи, — образующих неф с боковыми проходами. Стены центрального туннеля заменяли двумя рядами опор, соединенных арками; получалась сводчатая галерея. Боковые проходы использовали для пышных религиозных шествий; в них также располагались небольшие часовенки во славу наиболее почитаемых святых, что привлекало больше прихожан и позволяло собирать дополнительные пожертвования. Это было особенно важно, ибо содержание соборов стоило очень больших денег, гораздо дороже, чем содержание замков или дворцов, и средства эти каждый собор вынужден был добывать сам.

Солсбери оказался ближе, чем предполагал Том. Было еще утро, когда они, поднявшись на вершину холма, очутились на дороге, которая, слегка изгибаясь, плавно спускалась на равнину, бежала через прибитое дождем поле, а затем снова забирала вверх к стенам стоящего на возвышенности города Солсбери. Несмотря на завесу дождя, Том различил несколько башен, четыре или пять, высоко парящих над городскими стенами. При виде такого количества каменных сооружений он воспрянул духом.

Дорога, по которой они шли, вела к восточным воротам. Ледяной ветер продувал их насквозь. У самого подножия холма, где среди беспорядочно разбросанных домишек сходились четыре дороги, к ним присоединились другие путники, продиравшиеся сквозь непогоду; ссутулившись и низко опустив головы, они надеялись найти за городскими стенами тепло и кров.

Поднимаясь по склону холма к воротам, они нагнали груженную камнями телегу — обнадеживающий знак. Сзади этой грубо сколоченной деревянной повозки, упираясь в нее плечом, пыхтел погонщик, пытаясь помочь выбивающимся из сил быкам. Том решил познакомиться с ним. Он кивнул Альфреду, и они, навалившись, тоже стали толкать телегу.

Массивные деревянные колеса загрохотали по бревенчатому мосту, который был перекинут через глубокий пересохший ров. Том отметил про себя внушительный объем земляных работ: чтобы выкопать такой ров, должно быть, понадобились сотни людей, здесь работы гораздо больше, чем на рытье котлована под фундамент собора. Мост трещал и скрипел под тяжестью телеги и двух могучих животных, которые ее тянули.

Подъем закончился, и к городским воротам телега покатила уже легче. Погонщик наконец выпрямился и сказал:

— Премного благодарствую.

— А на что камень? — спросил Том.

— Новый собор строим.

— Новый? А мне говорили, расширяют старый.

— Десять лет назад так говорили, — кивнул погонщик. — Теперь от старого-то уже ничего не осталось.

Доброе известие.

— А кто там старшим строителем?

— Джон из Шефтсбери, хотя и епископ Роджер внимательно следит за работами.

Это было вполне естественно. Епископы редко предоставляли строителям возможность работать самостоятельно. Поэтому одной из главных задач старшего строителя частенько было охладить разгоряченное воображение святых отцов и загнать полет их безудержной фантазии в рамки практических возможностей. А вот нанимает людей на работу, должно быть, сам Джон из Шефтсбери.

— Каменщик? — Погонщик кивнул на инструменты Тома.

— Да. Ищу работу.

— Может, и найдешь, — неопределенно сказал погонщик. — Если не на соборе, так на строительстве замка.

— А замком кто управляет?

— Да тот же Роджер. Он и епископ, и смотритель замка.

«Конечно», — подумал Том. Он уже слышал о могущественном Роджере из Солсбери, который с давних пор был весьма близок к королю.

Они вошли в город, который был так забит домами, людьми и животными, что казалось, все это месиво вот-вот разорвет городские стены и хлынет в ров. Деревянные домишки жались друг к Другу, словно зеваки, собравшиеся поглазеть на казнь. Каждый клочок земли подо что-нибудь да использовался. Если и были дома, построенные так, что между ними оставался проход, то в этом проходе обязательно кто-то уже поставил хижину-маломерку без окон, ибо дверь занимала практически весь фасад. А где места было еще меньше, стоял ларек, в котором продавали эль, хлеб или яблоки; и уж если места совсем с пятачок, так там либо стойло, либо хлев, либо навозная куча, либо бочка с водой.

Шум стоял неимоверный. Несмотря на дождь, улицы были заполнены какофонией звуков: стук и скрежет доносились из мастерских ремесленников, уличные торговцы зазывали покупателей, повсюду слышались громкие голоса людей, приветствующих друг друга, заключающих сделки, ругающихся на чем свет стоит, с которыми смешивались ржание лошадей и лай дерущихся собак.

— Чем это воняет? — повысила голос Марта. Том улыбнулся. Последний раз она была в городе года два назад.

— Это человечий дух, — сказал он ей.

Улица была чуть шире воловьей повозки, но погонщик не давал животным останавливаться, боясь, что потом они уже не сдвинутся с места, поэтому он, не обращая внимания ни на какие преграды, хлестал их что было сил, и могучие быки тупо шли вперед, заставляя посторониться и рыцаря на боевом коне, и лесника, держащего лук, и толстого монаха, сидящего верхом на пони, и стражников, и нищих, и домашних хозяек, и уличных девок.

Старик пастух гнал небольшое стало овец, следя за тем, чтобы они не разбежались. «Должно быть, сегодня базарный день», — подумал Том. Когда повозка поравнялась со стадом, одна из овец шмыгнула в открытую дверь пивной, а за ней туда устремились и остальные перепуганные овцы, блея и опрокидывая столы, скамейки и кувшины с пивом.

Земля под ногами представляла собой сплошное месиво грязи и нечистот. Том посмотрел на дождевые струи, стекавшие с крыш, и прикинул на глаз ширину сточной канавы — было ясно, что на эту улицу попадает вода с крыш почти всех домов доброй половины города. «В сильный ливень здесь понадобится лодка, чтобы переправиться на другую сторону», — заключил он.

По мере приближения к замку улицы становились шире. Дома здесь уже были каменные, и некоторые требовали небольшого ремонта. Они принадлежали ремесленникам и купцам. На первом этаже располагались мастерские и склады, а жилые помещения — наверху. Разглядывая товары, выставленные на продажу, Том пришел к выводу, что дела в городе шли хорошо. Конечно, ножи или кувшины нужны каждому, но только зажиточные люди станут покупать шали с вышивкой, разукрашенные пояса и серебряные пряжки.

Перед самым замком погонщик повернул пару быков направо. Том и его семья шли следом. Дорога описала четверть круга вдоль крепостного вала. Они вошли в ворота, оставив позади суматоху города, и окунулись в водоворот лихорадочной, но строго упорядоченной суеты большой строительной площадки.

Огороженная стеной территория собора занимала добрую четверть города, его северную часть. Том постоял с минуту, пытаясь вникнуть в сущность происходящего. Вид стройки, ее звуки и запахи волновали кровь и приводили его в трепет, словно солнечный весенний день. Навстречу им выехали две только что разгруженные телеги. В сарайчиках, прилепившихся к церковной стене, можно было видеть каменотесов, которые с помощью железных резцов и деревянных молотков обрабатывали блоки, придавая им форму будущих плинтусов, колонн, капителей, столбов, контрфорсов, арок, подоконников, бельведеров, перил. Посередине двора, на значительном расстоянии от других построек, стояла кузница, сквозь открытую дверь полыхали языки раздуваемого пламени, вокруг разносился лязг молотков, ударяющихся о наковальню, — это кузнец мастерил для каменотесов новые инструменты. Для большинства людей происходящее показалось бы хаосом, но Том видел за всем этим большой и сложный механизм, которым ему так хотелось управлять. Он прекрасно понимал, чем занят каждый из этих людей, и мог точно сказать, на какой стадии находится сейчас работа. Шло строительство восточного фасада.

На высоту двадцати пяти — тридцати футов поднимались строительные леса. Укрывшись в глубине паперти, каменщики ждали, когда утихнет дождь, а их работники сновали туда-сюда по лестницам, поднимая наверх тяжеленные блоки. А еще выше, на деревянном каркасе крыши, словно пауки, ползающие по гигантской паутине, копошились мастера-кровельщики. Они прибивали свинцовые листы, устанавливали водосточные трубы и желоба.

Том с сожалением отметил, что строительство уже заканчивалось. Если ему и дадут здесь работу, едва ли она продлится больше двух лет — слишком короткий срок, чтобы подняться до положения старшего строителя, ну да черт с ним. Как бы там ни было, придется соглашаться на любую работу — зима на носу. Его семья еще смогла бы протянуть до весны, имей они свинью, а без нее надо думать о заработке.

Вслед за телегой они пересекли двор и остановились около сваленных в кучу камней. Быки с облегчением опустили головы в корыто с водой. Погонщик окликнул проходившего мимо каменщика:

— Где старший строитель?

— В замке.

Погонщик кивнул и повернулся к Тому.

— Думаю, найдешь его в епископском дворце.

— Спасибо.

— Тебе спасибо.

Том, а за ним Агнес с детьми побрели прочь. Узенькими, переполненными народом улочками они снова подошли к замку. Его окружал еще один ров и гигантский земляной вал. К воротам вел подъемный мост. В караульном помещении, уставившись на дождь, сидел на лавке толстый стражник — в кожаной тунике, у пояса меч. К нему и обратился Том:

— День добрый. Я Том Строитель. Хотел бы повидать Джона из Шефтсбери.

— У епископа, — безразлично ответил стражник.

Они вошли внутрь. Этот замок, как и большинство других, представлял собой пестрое скопление самых разнообразных построек, обнесенных земляным валом. Внутренний двор был шириной ярдов в сто. Напротив ворот, в самом дальнем конце двора, находилась массивная башня — последний оплот в случае нападения, — высоко поднимавшаяся над другими постройками, что позволяло вести с нее наблюдение. Слева они увидели несколько беспорядочно расположенных строений, в основном деревянных: конюшня, кухня, пекарня, склады. Посередине был колодец. Справа, на северной половине территории, стояло большое двухэтажное каменное здание, которое, очевидно, и служило дворцом. Оно было построено в том же стиле, что и новый собор: с закругленными сверху окнами и дверями. Оно действительно было новым — у одного из его углов еще возились каменщики, достраивая башню. Несмотря на дождь, во дворе было полным-полно людей, входящих и выходящих, спешащих из одного дома в другой: стражники, священники, купцы, строительные рабочие, дворцовые слуги.

Все двери дворца были распахнуты настежь. Том стоял в нерешительности, не зная, что делать дальше. Если старший строитель занят с епископом, возможно, не следует мешать. С другой стороны, епископ — это еще не король, а Том — свободный человек, каменщик, занимающийся нужным делом, а не какой-нибудь там презренный смерд со своими жалобами. Решив быть понастойчивей, он оставил Агнес с Мартой и, прихватив с собой Альфреда, направился к ближайшей двери дворца.

Они очутились в небольшой часовне со сводчатым потолком и окошком над алтарем в дальнем конце. Возле входа у аналоя сидел священник и что-то быстро писал на пергаменте. Он поднял глаза.

— Где я могу найти мастера Джона? — спросил Том.

— В ризнице, — ответил священник, кивнув головой на дверь в боковой стене.

Том был уверен: чтобы не терять времени на ожидание, нужно сделать вид, будто его давно ждут. Поэтому, не спросив разрешения, он широким шагом пересек крохотную часовню и вошел в ризницу.

Это был небольшой квадратный зал, освещавшийся множеством свечей. На полу насыпан тонкий слой мелкого песка, поверхность которого была идеально выровнена специальной планкой. Двое находившихся в зале мельком взглянули на Тома и вновь сосредоточили свое внимание на песке. Епископ, морщинистый старик с блестящими черными глазами, что-то чертил на песке заточенной на конце палочкой.

Старший строитель в кожаном фартуке терпеливо наблюдал за ним со скептическим выражением на лице.

Том молча ждал. Он должен произвести хорошее впечатление: быть учтивым, но не лебезящим, показать, что он не выскочка и действительно знает свое дело. Из собственного опыта Том усвоил, что любой мастер хотел, чтобы его подчиненные были послушными, но в то же время опытными работниками.

Епископ Роджер делал набросок двухэтажного дома с большими окнами, выходящими на три стороны. Он был хорошим чертежником:, линии получались ровными, а прямые углы правильными. Он нарисовал общий план и вид сбоку. Тому было ясно, что построить такое здание не удастся никогда.

— Вот, — сказал епископ, закончив.

— Ну что? — Джон обернулся к Тому.

Том, притворившись, что истолковал вопрос так, будто спрашивали, каково его мнение о рисунке, ответил:

— Окна крипты не должны быть такими большими.

Епископ с раздражением посмотрел на него.

— Это писарская, а не крипта.

— Все равно не выдержит.

— А он прав, — сказал Джон.

— Но здесь должно быть много света, чтобы можно было писать.

Джон пожал плечами и посмотрел на Тома.

— Ты кто?

— Меня зовут Том. Я каменщик.

— Об этом я уже догадался. Что привело тебя сюда?

— Ищу работу. — Том затаил дыхание.

Не раздумывая, Джон покачал головой:

— У меня нет для тебя работы.

Сердце Тома оборвалось. Он готов был уже уйти, но из вежливости задержался, чтобы выслушать причину отказа.

— Мы строим уже десять лет, — продолжал Джон. — Большинство строителей обзавелись домами в этом городе. Работа подходит к концу, и теперь у меня здесь больше каменщиков, чем это необходимо.

Том знал, что надежды нет, но все же спросил:

— А дворец?

— Та же история, — сказал Джон. — Здесь я как раз использую людей, оказавшихся лишними на строительстве собора. Если бы не этот дворец и другие замки епископа Роджера, я бы давно уже распустил всех каменщиков.

Том кивнул. Спокойным голосом, стараясь не выдать своего отчаяния, он спросил:

— А не знаешь ли, где-нибудь еще нужны каменщики?

— Да год назад была стройка в монастыре Шефтсбери. Может, еще продолжается. Это день пути отсюда.

— Спасибо. — Том повернулся к выходу.

— Сожалею, — проговорил Джон. — Человек ты, кажется, хороший.

Том вышел, ничего не ответив, в подавленном состоянии. Слишком рано он начал надеяться: в том, что ему отказали, не было ничего необычного. Но его так взволновала возможность снова работать на строительстве собора! Теперь, возможно, ему придется строить однообразные крепостные стены или уродливый дом для какого-нибудь ремесленника.

Идя обратно через двор к поджидающей его Агнес, Том распрямил плечи — он никогда не показывал ей своего разочарования. Том всегда старался сделать вид, будто все в порядке, он держит судьбу за хвост, и нет ничего страшного в том, что здесь не оказалось работы, в следующем городе обязательно будет что-нибудь подходящее. Он знал, если Агнес увидит хоть малейший признак разочарования, она обязательно заставит его найти какое-нибудь место, где можно было бы обосноваться, а этого он как раз и не хотел, до тех пор пока они не найдут город, в котором намечается возвести собор.

— Мне здесь ничего не подходит, — сказал он Агнес. — Пойдем дальше.

Виду нее был унылый.

— Надо думать, на строительстве собора и дворца можно было бы найти местечко еще для одного каменщика.

— Оба здания почти закончены, — оправдывался Том. — Так что людей у них больше, чем требуется.

Семейство Тома прошло по подъемному мосту и вновь окунулось в бурлящий поток городских улиц. Они вошли в Солсбери через восточные ворота, а покинуть его намеревались через западные, ибо именно в этом направлении находился Шефтсбери. Том повернул направо, ведя их по незнакомым улицам.

Вдруг он остановился перед каменным домом, нуждавшимся в основательном ремонте. При строительстве этого дома, должно быть, использовали слишком слабый раствор, и теперь он крошился и осыпался. Холод проникал в дыры и разрушал каменную кладку, и если в таком состоянии оставить строение на зиму, то к весне разрушения могут быть очень серьезными. Том решил сказать об этом хозяину.

Входом в дом служила широкая арка. Деревянная дверь была распахнута, и прямо у входа сидел ремесленник, держа в правой руке молоток, а в левой резец. Он вырезал замысловатый орнамент на деревянном седле, надетом на стоящую перед ним скамейку. В глубине Том разглядел сложенные деревянные заготовки и кожи, мальчик подметал стружку.

— Добрый день, мастер, — заговорил Том.

Седельщик оценивающе посмотрел на него и, очевидно, решив, что Том относится к той категории людей, которые, если понадобится, могут и сами сделать седло, сухо кивнул.

— Я строитель, — продолжал Том. — Вижу, ты нуждаешься в моей помощи.

— Это почему?

— Раствор крошится, камни потрескались, твой дом может не простоять еще одну зиму.

Седельщик покачал головой.

— В этом городе полно каменщиков. С какой стати я буду нанимать незнакомого человека?

— Ну что ж. — Том повернул прочь. — Бог с тобой.

— Со мной, со мной, — пробурчал седельщик.

— Чурбан неотесанный, — ворчала Агнес, спеша за уходящим Томом.

Улица привела их к рынку. Здесь, на небольшой грязной площади, крестьяне из окрестных сел выменивали скромные излишки продуктов — мясо или муку, молоко или яйца — на товары ремесленников и купцов: кувшины, лемеха, веревки, соль. Обычно рынок представлял собой довольно шумное и пестрое зрелище: добропорядочные торговцы, крикливые лавочники, дешевые лакомства для ребятишек, песни бродячих актеров или выступление акробатов, потаскухи, калека-солдат с рассказами об ужасных пустынях Востока и неистовых ордах сарацинов. Те, кто сделал выгодные покупки, редко могли устоять перед искушением спустить последние деньги на стаканчик-другой крепкого эля, и поэтому к полудню многие выглядели изрядно подвыпившими. Другие в пух и прах проигрывались в кости и затевали драки. Но сегодня, в холодный дождливый день, когда излишки урожая уже были распроданы, рынок выглядел притихшим. Промокшие крестьяне без лишних слов покупали у озябших лавочников необходимые товары, причем и те и другие только и мечтали, как бы побыстрее вернуться домой к жаркому очагу.

Том и его семья брели среди угрюмой толпы, не обращая внимания на монотонные призывы колбасников или точильщиков. Они дошли почти до конца рынка, когда Том вдруг увидел свою свинью.

От удивления он не верил своим глазам.

— Том, смотри! — зашипела Агнес, и он понял, что и она тоже узнала свинью.

Сомнений быть не могло. Он знал ее не хуже, чем собственных детей. Их собственность тащил красномордый пузатый детина, который, очевидно, мог есть столько мяса, сколько хотел, и даже больше. Должно быть, мясник. Том и Агнес так и застыли на месте, уставившись на него, и, поскольку они стояли прямо на дороге, он просто не мог не заметить их.

— Ну, чего еще, — нетерпеливо сказал толстяк, несколько обескураженный их удивленными взглядами.

— Это наша свинья, — первая опомнилась Агнес.

— Да, да. Именно так, — спокойно подтвердил Том.

На мгновение глаза мясника воровато забегали, и Тому стало ясно, что он знал, что свинья краденая.

— Я только что заплатил за нее пятьдесят пенсов, и теперь она моя.

— Ты заплатил так дешево потому, что свинья ворованная. У кого ты ее купил?

— У какого-то крестьянина.

— Ты его знаешь?

— Н-нет. Но послушайте, я городской мясник и не могу заставлять каждого, кто продает мне корову или свинью, приводить с собой еще двенадцать свидетелей, чтобы те подтвердили, что скотина действительно принадлежит ему.

Он попытался было обойти их стороной, но Том схватил его за руку. Мясник начал злиться, но затем прикинул, что, если он ввяжется в драку и свинью придется выпустить, кто-нибудь из членов семьи Тома ее подхватит и тогда уже ему самому придется доказывать свое право собственности. Поэтому, подавив в себе гнев, он сказал:

— Вы меня обвиняете? Что ж, пойдем к шерифу.

Поняв, что доказательств у него все равно нет. Том отпустил мясника и спросил:

— Как он выглядит, тот человек, что продал тебе мою свинью?

— Как все, — уклончиво ответил толстяк.

— Он чем-нибудь прикрывал рот?

— Теперь припоминаю. Кажется, да.

— Это разбойник, скрывающий свои отрезанные губы, — с горечью проговорил Том. — Об этом, как видно, ты не подумал.

— Так дождь хлещет! — возразил мясник. — Все кутаются как могут.

— Ладно. Скажи только, давно вы расстались?

— Сию минуту.

— И куда он направился?

— Наверное, в пивную.

— Спустить мои денежки, — мрачно сказал Том. — Давай, ступай себе. Когда-нибудь и тебя ограбят, вот тогда ты пожалеешь, что находятся люди, которые покупают ворованное.

Мясник, зло глядя на Тома, колебался, словно хотел что-то возразить, но, передумав, пошел своей дорогой.

— Ты почему его отпустил? — заговорила Агнес.

— Потому что его здесь все знают, а меня никто. Начни я драться, меня бы еще и осудили. Что, на заднице у свиньи написано мое имя? Кто скажет, чья это свинья?

— Но все наши сбережения…

— Мы еще можем вернуть наши деньги. Заткнись и дай мне подумать, — потерял терпение Том. Ссора с мясником разозлила его, и теперь он выплеснул свое раздражение на Агнес. — Где-то в этом городе сидит человек с отрезанными губами и пятьюдесятью серебряными монетами в кармане. Единственное, что нам осталось, это найти его и отобрать деньги.

— Правильно, — решительно согласилась Агнес.

— Ты возвращайся той же дорогой к собору, а я пойду вперед и подойду к собору с другой стороны. Затем мы пойдем по соседней улице и так далее. Возможно, он в какой-нибудь пивной. Увидишь его, пошли за мной Марту, а сама не выпускай его из виду. Альфред будет со мной. Постарайся, чтобы разбойник тебя не заметил.

— Не волнуйся, — сурово сказала Агнес. — Мне нужны эти деньги, чтобы кормить детей.

Том взял ее за руку и улыбнулся:

— Ты просто львица, Агнес.

Она посмотрела ему в глаза, неожиданно поднялась на цыпочки и поцеловала в губы, быстро, но крепко. Потом повернулась и, держа за руку Марту, пошла через базарную площадь. Том озабоченным взглядом проводил свою бесстрашную жену и вместе с Альфредом двинулся в противоположном направлении.

Похоже, вор чувствовал себя в полной безопасности. Потому что, когда он украл свинью. Том направлялся в Винчестер, а он отправился в другую сторону, в Солсбери. Но Том изменил свои планы после того, как разбойница Эллен рассказала ему, что в Солсбери перестраивают собор, и неожиданно их дорожки пересеклись. Однако вор продолжал думать, что больше никогда не увидит Тома, и это давало последнему возможность захватить его врасплох.

Том медленно брел по грязной улице, как бы ненароком заглядывая в открытые двери. Он старался остаться незамеченным, так как вся эта затея могла закончиться жестокой дракой, и ему не хотелось, чтобы люди запомнили высокого каменщика, высматривавшего чего-то в их городе. Большинство домов представляли собой облепленные грязью, крытые соломой деревянные лачуги, посередине которых находился очаг, а по сторонам стояла убогая самодельная мебель. Бочка и несколько скамеек составляли всю обстановку пивной, кровать в углу за занавеской — это место публичной девки, а шумная компания вокруг единственного стола указывала на то, что здесь идет игра в кости.

Какая-то девица с намалеванными красными губами распахнулась, демонстрируя ему свои голые груди. Том покачал головой и поспешил прочь. Честно говоря, в нем шевелилось тайное желание среди бела дня за деньги переспать с незнакомой женщиной, но ни разу в жизни он этого не испробовал.

Он снова подумал об Эллен. В ней тоже было что-то влекущее. Она была очень красива, но эти сверлящие, глубоко посаженные глаза пугали. Приглашение уличной девки на некоторое время смутило Тома, но очарование Эллен еще не стерлось в его памяти, и он внезапно почувствовал дурацкое желание убежать в лес, найти ее и повалить под себя.

Он добрался до собора, так и не встретив вора. Мастера стучали молотками, прибивая свинцовые листы к брусьям деревянного каркаса крыши над центральной частью здания. Крыть смежные крыши боковых нефов еще не начали, и можно было разглядеть опорные полуарки, которые соединяли наружную стену со стеной главного нефа, поддерживая верхнюю часть церкви. Он указал на них Альфреду.

— Без этих подпорок стены нефа разойдутся в стороны под тяжестью каменных сводов, — объяснил Том. — Видишь, как полуарки установлены на контрфорсы стены бокового нефа? Они также соединены с внутренней сводчатой галереей. А окна боковых нефов составляют одну линию с арками галереи. Получается, что несущие линии как бы чередуются с менее прочными.

Альфред выглядел хмурым и равнодушным. Том вздохнул.

Он увидел подходившую с противоположной стороны Агнес, и его мысли вернулись на землю. Капюшон скрывал лицо, но Том сразу узнал ее волевой подбородок и уверенную походку. Плечистые работники расступались, давая ей пройти. Том подумал, что, если бы Агнес столкнулась с разбойником и завязалась драка, она бы ему не уступила.

— Видел его?

— Нет. Судя по всему, ты тоже не видела. — Тома не оставляла надежда, что вор все еще находится в городе. Едва ли он уйдет, не потратив хотя бы часть денег. В лесу они не нужны.

Об этом же думала и Агнес.

— Он где-то здесь. Надо продолжать искать.

— Пойдем назад по разным улицам и встретимся на площади.

Том и Альфред снова шли по улице. Их одежды промокли, и Том подумал, что неплохо было бы, устроившись в какой-нибудь пивной поближе к огню, пропустить кувшинчик пива да миску мясного бульона. Затем он вспомнил, сколько пришлось работать, чтобы купить свинью, и вновь перед глазами встал отвратительный образ человека с отрезанными губами, который заносит дубину над невинной головкой Марты, и в нем с новой силой закипел гнев.

Искать, придерживаясь какой-то системы, было чрезвычайно трудно, так как улицы в городе располагались как Бог на душу положит; было много крутых поворотов и темных проходов. Единственной прямой дорогой была та, что вела от восточных ворот к подъемному мосту замка. Теперь Том обшаривал извилистые проулки окраины города, где находились самые убогие домишки, самые шумные пивные, в которых промышляли самые старые потаскухи. Эта часть Солсбери была гораздо ниже стоящего на холме центра, где жили более богатые люди, поэтому сюда, к городским стенам, смывались дождем все нечистоты. Казалось, что-то похожее происходило и с людьми, ибо именно здесь было особенно много убогих и нищих, голодных детей, избитых женщин и беспробудных пьяниц.

Но человека без губ нигде не было видно.

Дважды Тому казалось, что наконец он его встретил, но, присмотревшись получше, убеждался, что лица этих людей были нормальными.

Том бросил искать и вернулся к рынку. Там его нетерпеливо ждала Агнес — вся напряжена, глаза горят.

— Я нашла его!

Томом овладело смешанное чувство волнения и страха.

— Где?

— Он пошел в харчевню, что у восточных ворот.

— Веди меня туда.

Они обогнули замок, добрались до подъемного моста и спустились вниз по прямой дороге к восточным воротам. Затем они свернули в лабиринт узеньких улочек, петлявших вдоль городских стен. Через минуту Том увидел харчевню. Это был даже не дом, а покатая крыша на четырех столбах, прилепившаяся к стене. В глубине полыхал огонь, а над ним, медленно поворачиваясь на вертеле, жарился баран и булькала в котле вода. Был полдень, и в маленькой харчевне было полным-полно народу, в основном мужчин. От запаха мяса у Тома забурчало в животе. Он окинул взглядом толпу, боясь, что за это время разбойник мог уже уйти. Но искать долго не пришлось. Он сидел в сторонке и из стоящей перед ним миски ложкой хлебал жаркое, прикрывая шарфом изуродованное лицо.

Чтобы не быть замеченным. Том быстро отвернулся. Теперь необходимо было решить, как действовать дальше. В нем накопилось достаточно злости, чтобы тут же расправиться с подлецом и забрать кошелек. Однако собравшиеся в харчевне люди не дадут ему уйти, и тогда придется держать ответ, причем не перед этими зеваками, а перед самим шерифом. Правда была на стороне Тома, а тот факт, что вор принадлежал к разбойникам, означал, что никто не возьмет на себя смелость поручиться за его честность, в то время как Том был каменщиком и вполне уважаемым человеком. Но для того чтобы все это доказать, потребуется время, возможно даже несколько недель, если шериф сейчас находится в другом конце графства, и, кроме того, за то, что Том завязал драку, его могут обвинить в нарушении общественного порядка.

Нет. Разумнее будет разделаться с вором без свидетелей.

Остаться в городе на ночь тот не сможет, ибо дома у него нет, а чтобы снять угол, нужно представить доказательства своей благонадежности. Так что, прежде чем с наступлением сумерек закроются городские ворота, ему придется отправиться восвояси.

В Солсбери было только двое ворот.

— Скорее всего, он пойдет обратно той же дорогой, что и пришел, — сказал Том жене. — Я буду его поджидать за восточными воротами, а Альфред пусть наблюдает за западными. Ты оставайся в городе и следи за вором. Марту держи при себе, но смотри, чтобы он вас не заметил. Если понадобится что-нибудь передать, пошлешь ее.

— Хорошо, — без лишних слов согласилась Агнес.

— А что мне делать, если он выйдет с моей стороны? — взволнованно спросил Альфред.

— Ничего. Проследишь, по какой дороге он пойдет, и будешь ждать. Марта позовет меня, и мы его догоним, — сказал Том и, поскольку Альфред выглядел несколько разочарованным, добавил: — Делай что тебе говорят. Я не хочу потерять сына, как потерял свинью.

Альфред неохотно кивнул.

— Ну, давайте расходиться, пока он не заметил, как мы тут договариваемся, — сказал Том и, не оглядываясь, поспешил прочь. На Агнес можно было положиться, она все сделает как надо.

Он дошел до восточных ворот и вышел из города, миновав тот расшатанный деревянный мост, по которому утром толкал повозку. Прямо перед ним, устремившись к востоку, лежала дорога на Винчестер, такая ровная, что казалось, это была длинная-предлинная скатерть, постеленная через холмы и долины. Влево, изгибаясь дугой, поднималась в гору дорога на Портуэй, по которой Том — да, очевидно, и вор — пришел в Солсбери.

Том спустился с холма и, дойдя до перекрестка, повернул на Портуэй, подыскивая место, где можно было бы спрятаться. Он прошел ярдов двести, но так ничего и не нашел. Оглянувшись, он понял, что находится слишком далеко и уже невозможно было различить лица людей, подходящих к перекрестку, а это значит, он может пропустить вора, если тот вздумает пойти на Винчестер. Он снова оглядел местность. По обеим сторонам дороги были вырыты канавы, которые в сухую погоду могли бы послужить хорошим укрытием, но сегодня в них бурлили потоки воды. Вдоль каждой канавы тянулся невысокий бугорок. К югу от дороги паслись на стерне коровы. Том заметил, когда одна из них прилегла на краю поля, она почти полностью скрылась за бугорком. Вернувшись немного назад, он перепрыгнул через канаву, затем, пнув ногой корову, отогнал ее прочь, устроился поудобнее, натянул капюшон и приготовился ждать, жалея о том, что, уходя из города, не догадался прихватить с собой немного хлеба.

Им владело смешанное чувство тревоги и страха. Разбойник был небольшого роста, но проворный и жестокий, что он и доказал, когда напал на Марту и украл свинью. Поэтому Том несколько опасался, как бы не пострадать, но еще больше он боялся, что не сможет вернуть свои деньги.

Он надеялся, что с Агнес и Мартой все в порядке. Агнес в состоянии постоять за себя. И даже если этот негодяй заметит ее, что он сможет сделать? Только станет более осторожным, вот и все.

Из своего укрытия Том видел башенки собора. Жаль, что ему так и не представился случай заглянуть внутрь. Интересно, какие опоры они применили в сводчатой галерее. Обычно сооружают толстые колонны, каждая из которых служит основанием для расходящихся в разные стороны арок: две — на юг и на север, соединяющие соседние колонны галереи, и одна — на восток или на запад, перекинутая через боковой неф. Получалось довольно некрасиво, ибо в арке, опирающейся на круглую колонну, было что-то несуразное. Вот когда Том станет строить свой храм, у него каждая опора будет представлять собой связку из нескольких колонн, заканчивающихся аркой, — логичное и элегантное решение.

Он начал рисовать в уме украшения арок. Чаще всего встречаются геометрические фигуры — большого мастерства не требуется, чтобы вырезать зигзаги и ромбы, но Тому нравился орнамент из листьев, который, словно прикосновение природы, смягчал строгие линии каменного сооружения.

Его мысли были заняты воображаемым собором, когда он заметил тоненькую фигурку и светлую головку Марты, которая пересекла мост и помчалась вприпрыжку вниз. Она добежала до перекрестка и, подумав, свернула в правильном направлении. Наблюдая за дочкой, Том увидел, как она нахмурилась — куда это он запропастился? Когда она поравнялась с его укрытием, он тихо позвал: «Марта!»

Она от неожиданности взвизгнула, затем узнала знакомый голос и, перепрыгнув через канаву, подбежала.

— Мама прислала тебе это, — сказала она, вытаскивая из-за пазухи еще теплый пирог с мясом.

— Клянусь Богом, твоя мать — хорошая женщина! — воскликнул Том и откусил гигантский кусок. Пирог с начинкой из говядины и лука имел божественный вкус.

Марта села на травку рядом с отцом и потерла нос, стараясь вспомнить, что ей было ведено передать. Том не мог не умилиться, глядя на эту малышку.

— Тот дядька, что украл нашу свинью, вышел из харчевни и встретил тетеньку с размалеванным лицом, и они пошли к ней домой. А мы ждали на улице.

«Этот негодяй спускает наши деньги на потаскух», — раздраженно подумал Том.

— А потом?

— Он недолго был в тетенькином доме, и когда вышел, то пошел в пивную. Там он и сидит сейчас. Пьет он не много, но играет в кости.

— Надеюсь, выигрывает, — сказал Том мрачно. — Что еще?

— Все.

— Кушать хочешь?

— Я съела булочку.

— Ты уже рассказала все это Альфреду?

— Нет еще. Я пойду к нему после тебя.

— Скажи ему, чтобы постарался не промокнуть.

— Постарался не промокнуть, — повторила она. — Мне это нужно сказать до или после того, как я расскажу о дядьке, укравшем нашу свинью?

— После, — сказал Том и улыбнулся. — Ты умная девочка. Ну беги.

— Мне нравится эта игра, — засмеялась Марта.

Она помахала рукой, затем, сверкнув маленькими ножками, изящно перепрыгнула через канаву и побежала в сторону города. Том смотрел ей вслед с любовью и гневом в сердце. Им с Агнес пришлось так много трудиться, чтобы заработать деньги детям на пропитание, и теперь он готов был пойти даже на убийство, лишь бы вернуть то, что у них украли.

Конечно, разбойник тоже способен на убийство. Ведь разбойники объявлены вне закона, вынуждены скрываться и к жестокости им не привыкать. И возможно, это будет уже не первый раз, когда Фарамонд Открытый Рот встретится лицом к лицу со своей жертвой. Так что опасность действительно была.

Сумерки опустились удивительно рано, как это порой случается в пасмурные осенние дни. Том начал беспокоиться, что не сможет узнать вора. С наступлением вечера движение к городу и из него заметно поубавилось, так как большинство деревенских жителей уже отправились в обратный путь, дабы успеть вернуться к ночи домой. В городе замерцали первые огоньки свечей и факелов. «А что, если этот негодяй остался там на всю ночь? — размышлял Том. — Возможно, в городе у него есть дружки, которые укроют его, даже зная, что он разбойник. Возможно…»

Вдруг Том увидел человека, нижняя часть лица которого была замотана шарфом.

Он шел по деревянному мосту. Вместе с ним были еще двое. Тут Тома осенило, что вор мог явиться в Солсбери со своими сообщниками: лысым и тем, что был в зеленом колпаке. Правда, ни того ни другого в городе Том не видел, но вполне возможно, что, войдя в город, они разошлись, а возвращаясь обратно, снова встретились. Проклятие! Едва ли он справится с тремя разбойниками. Но, когда они подошли поближе, группа разделилась, и Том с облегчением понял, что эти двое вовсе не спутники вора, а крестьяне, скорее всего отец и сын, с темными, близко сидящими глазами и крючковатыми носами. Они направлялись в Портуэй, и тот, что обмотался шарфом, следовал за ними.

Когда разбойник приблизился, Том с сожалением отметил, что он был абсолютно трезв.

В этот момент на мосту появились женщина и девочка — Агнес и Марта. Это встревожило Тома. Он совершенно не предполагал, что, когда встретит вора, они окажутся рядом. Однако иначе и быть не могло, ибо Том сам же и приказал Агнес следить за грабителем.

Напряжение Тома росло по мере того, как они приближались к нему. Он был таким большим и сильным, что в сложных ситуациях люди обычно предпочитали уступить ему, но разбойники — народ отчаянный, и трудно сказать, что может случиться, если начнется драка.

Двое крестьян прошли мимо, они пребывали в легком подпитии и оживленно беседовали о лошадях. В правой руке Том сжал вытащенный из-за пояса железный молоток. Он ненавидел воров, которые только на то и способны, что отнимать хлеб у порядочных людей. А этого он вообще готов был прибить без колебаний.

Приблизившись, разбойник, казалось, начал замедлять шаги, словно почуяв опасность. Том выждал, когда тот подойдет на расстояние четырех-пяти ярдов — слишком близко, чтобы убежать назад, но слишком далеко, чтобы попытаться проскочить вперед, а затем, перекатившись через бугор и перемахнув через канаву, загородил ему дорогу.

Вор остановился как вкопанный и вытаращил на Тома глаза.

— Ты чего? — нервничая, проговорил он.

«Не узнал меня», — подумал Том.

— Вчера ты украл мою свинью, а сегодня продал ее мяснику.

— Да я ни…

— Не отпирайся, — сказал Том. — Отдай мне деньги, которые ты получил за нее, и я тебя не трону.

В какое-то мгновение ему показалось, что вор именно это и собирался сделать, и, глядя, как тот колеблется, он почувствовал, что напряжение спадает. Но затем разбойник резко повернулся и бросился прочь — прямо на Агнес.

Он не успел разогнаться достаточно для того, чтобы сбить ее с ног — а она была не из тех женщин, кого можно легко повалить, — так что некоторое время они стояли друг против друга, переступая то вправо, то влево в каком-то неуклюжем танце. Наконец, поняв, что она нарочно преграждает ему путь, вор оттолкнул ее в сторону и попытался прошмыгнуть мимо. Но Агнес ногой зацепилась за его колено, и они оба свалились на землю.

Том метнулся к ней на помощь. Его сердце бешено колотилось. Грабитель, уперевшись коленом в спину Агнес, уже вставал. Том, схватив его за шиворот, грубо тряхнул и, прежде чем тот сумел обрести равновесие, швырнул в канаву.

Агнес поднялась на ноги. К ней подбежала Марта.

— Все в порядке? — быстро спросил Том.

— Ага, — кивнула жена.

Двое крестьян наблюдали за этой сценой, не понимая, что происходит. Вор начал вылезать из канавы.

— Он разбойник! — крикнула Агнес крестьянам, чтобы убедить их не вмешиваться. — Он украл нашу свинью.

Те ничего не ответили, но продолжали стоять и смотреть, что же будет дальше.

— Верни мои деньги и можешь проваливать на все четыре стороны, — снова сказал Том.

Вор выбрался из канавы и быстро, словно крыса, рванулся к Тому, направив ему в горло нож. Агнес завизжала. Том уклонился. Нож блеснул прямо перед его лицом, и он почувствовал, как щеку обожгла боль.

Он отступил на шаг и, когда снова сверкнуло лезвие ножа, взмахнул молотком. Разбойник отскочил назад. И нож и молоток, не встретив преграды, со свистом рассекли сырой вечерний воздух.

Несколько мгновений они неподвижно стояли, глядя друг другу в глаза и тяжело дыша. Том чувствовал острую боль в щеке. Теперь он осознал, что они равные противники, ибо хотя Том и был крупнее, но у вора был нож, оружие более грозное, чем молоток каменщика. Холодок пробежал по спине, когда он понял, что находится на волосок от смерти. Том почувствовал, что ему трудно дышать.

Краем глаза он увидел какое-то внезапное движение в стороне. Вор тоже заметил и, метнув взгляд на Агнес, быстро пригнулся, уворачиваясь от брошенного ею камня.

Действуя с быстротой человека, охваченного страхом за собственную жизнь, Том замахнулся, намереваясь обрушить молоток на опущенную голову разбойника.

Но в это время вор снова распрямился, и удар пришелся по лбу, в то место, где проходит линия волос. Разбойник зашатался, но не упал.

Том ударил еще раз.

На этот раз у него было достаточно времени, чтобы как следует прицелиться, ибо ошеломленный вор находился в полубессознательном состоянии. Том подумал о Марте и вложил в удар всю свою мощь. Негодяй упал, словно брошенная кукла.

Однако Том был ранен слишком серьезно, чтобы почувствовать облегчение. Он опустился на колени рядом с вором.

— Где кошелек? Где кошелек, черт побери!

Переворачивать обмякшее тело было трудно. Наконец Том уложил его на спину и распахнул плащ. К поясу был подвешен большой кожаный кошелек. Том расстегнул его. Внутри находился мягкий шерстяной мешочек на веревке. Том вытащил его. Он был пуст.

— Ничего нет! — воскликнул Том. — Должно быть, где-то есть еще один.

Он вытянул из-под бесчувственного тела плащ и тщательно обыскал его. Никаких потайных карманов не было. Тогда он стянул ботинки. И в них ничего не оказалось. Снял с пояса нож, отрезал подметки. Ничего.

Теряя терпение, он просунул нож за ворот шерстяной туники разбойника и одним движением распорол ее до талии в надежде найти спрятанный пояс с деньгами. Увы.

Тело вора лежало в грязи посередине дороги, раздетое, если не считать чулок. Двое крестьян вытаращились на Тома, словно он сошел с ума.

— У него нет денег! — сказал он вне себя от бешенства.

— Должно быть, все спустил в кости, — с горечью произнесла Агнес.

— Надеюсь, он уже горит в аду.

Агнес опустилась на колени и приложила руку к груди разбойника.

— Сейчас он именно там. Ты убил его.

IV

Они начали голодать уже к Рождеству.

Зима пришла рано и была невыносимо холодной. На деревьях еще висели яблоки, когда первый снег припорошил поля. Говорили, что это всего лишь внезапное похолодание и оно долго не продлится, но потепление так и не наступило. Крестьяне, припозднившиеся с осенней пахотой, ломали плуги в окаменевшей земле. В деревнях спешили резать свиней и солить мясо на зиму, а богатые помещики забивали Скот, ибо зимние пастбища не смогут прокормить такое поголовье. Но бесконечные морозы нанесли непоправимый вред растительности, так что и оставшимся животным есть было нечего. Когда опускались сумерки, в деревни стали наведываться обнаглевшие волки, которые хватали тощих кур и ослабевших от голода детей.

С наступлением холодов строительные работы повсеместно прекратили до весны, а только что возведенные стены спешно укрыли соломой и навозом, дабы утеплить на зиму, ибо раствор в них еще не успел полностью просохнуть и, замерзни он, могли пойти трещины. Некоторые каменщики были наняты только на лето, и теперь они возвращались в свои родные деревни, где их знали не как каменщиков, а как мастеров на все руки; они намеревались провести холодное время года, изготовляя плуги, седла, сбруи, лопаты, двери и многое другое, что требовало умения держать в руках молоток, пилу или долото. Другие перебрались в окружавшие строительные площадки мастерские и все светлое время дня проводили, вырезая каменные блоки замысловатой формы. Но так как зима выдалась очень ранняя, эта работа скоро подошла к концу, а из-за того, что крестьяне голодали, не имели достаточно денег на строительство и епископы и лорды, так что к исходу зимы многих каменщиков пришлось уволить.

Из Солсбери Том со своей семьей отправился в Шефтсбери, а оттуда в Шерборн, Уэльс, Бат, Бристоль, Клусестер, Оксфорд, Уоллингфорд и Виндзор. Везде в мастерских горел огонь, церковные дворы и стены замков были наполнены звоном железа, ударяющегося о камень, а мастера, надев рукавицы на свои умные руки, изготовляли лекала будущих арок и сводов. Некоторые из них были нетерпеливы, грубы и невоспитанны, другие печально смотрели на исхудавших детей Тома и его беременную жену и разговаривали ласково и сочувственно, но все они говорили одно и то же: «Нет, здесь для тебя нет работы».

Когда представлялась возможность, они пользовались гостеприимством монастырей, в которых путники всегда могли получить еду и место для ночлега, но только на одну ночь. Иногда в зарослях ежевики им удавалось отыскать спелые ягоды, и они, словно птицы, питались ими. В лесу Агнес разводила костер и варила в котелке кашу. Но все же они вынуждены были покупать у булочника хлеб, а у торговца рыбой селедку или есть в трактирах и харчевнях, что было гораздо дороже, чем готовить пищу самим, и поэтому их деньги неумолимо таяли.

Марта от природы была худышкой, но теперь от нее остались кожа да кости. Альфред продолжал расти, словно сорняк на истощенной земле, и становился долговязым. Питание Агнес было очень скромным, но младенец, росший в ее чреве, был настоящим обжорой, и Том видел, что она постоянно страдала от голода. Время от времени Том заставлял ее съесть побольше, и тогда ее железная воля вынуждена была уступать объединенному требованию мужа и еще не рожденного малыша. Но она вовсе не пополнела и не порозовела, как это случалось в предыдущие беременности, а наоборот, несмотря на раздувшийся живот, выглядела изможденной, будто опухший с голоду ребенок.

Выйдя из Солсбери, они отправились кружным путем и, пройдя три четверти огромного круга, к концу года снова очутились в том бескрайнем лесу, что раскинулся от Виндзора до Саутгемптона. Теперь они брели в Винчестер. Том продал свои инструменты, и все, за исключением нескольких пенни, уже было потрачено, и, если он найдет работу, ему придется занимать у кого-нибудь орудия труда или деньги на их приобретение. Он не знал, что будет делать, если в Винчестере не получит работу. В родном городе Тома жили его братья, но это далеко на севере, дорога туда займет несколько недель, и, прежде чем добраться, все они перемрут с голоду. Агнес была единственным ребенком в своей семье, но ее родителей уже не было в живых. В деревне зимой никакой работы быть не могло. Возможно, ей удастся заработать несколько пенни, нанявшись судомойкой в каком-нибудь богатом доме в Винчестере Конечно, дальше идти она уже не сможет — приближалось время рожать.

Увы, до Винчестера было еще три дня, а путники были ужасно голодны. Ежевика отошла, монастырь не предвиделся, а в котелке, который несла Агнес за спиной, не осталось и горсточки овса. В предыдущую ночь они отдали нож за кусок ржаного хлеба, четыре миски жидкого бульона, в котором не было ни крошки мяса, и местечко у огня в крестьянской лачуге. С тех пор они не встретили ни одной деревни. Но к вечеру Том увидал дымок, поднимавшийся над деревьями, и они обнаружили сторожку, в которой отшельником жил лесник из королевской лесной охраны. В обмен на топорик Тома он дал им мешок репы.

Они прошли только три мили, когда Агнес сказала, что слишком устала и дальше идти не может. Для Тома это было неожиданностью: за все годы их совместной жизни он ни разу не слушал, чтобы жена жаловалась на усталость.

Она присела под старым каштаном, росшим у дороги. Давно уже отслужившей свой срок деревянной лопатой, которая только потому и осталась у них, что никто не захотел ее купить, Том выкопал для костра небольшую ямку. Дети принесли хворост, он разжег огонь и отправился на поиски ручья. Вернувшись с котелком, полным ледяной воды, Том установил его над костром. Агнес порезала несколько репок. Марта собрала упавшие с дерева каштаны, и мать показала ей, как следует их очистить и растолочь в муку, которую можно будет добавить в реповую похлебку. Том послал Альфреда за дровами, а сам, вооружившись палкой, принялся ворошить опавшую листву в надежде наткнуться на ежа, пребывающего в зимней спячке, или подбить белку, чтобы сварить из них бульон. Но его поиски успехом не увенчались.

Он сел рядом с Агнес. Темнело. В котелке булькала похлебка.

— А соли у нас не осталось? — спросил Том.

Жена покачала головой.

— Уже несколько недель ты ешь кашу без соли, — ответила она. — Не заметил?

— Нет.

— Да-а, голод — лучшая приправа.

— Ну этого у нас хоть отбавляй. — Внезапно Том почувствовал, что ужасно устал. Неудачи и разочарования последних четырех месяцев придавили его, словно непосильная ноша, и не было сил, чтобы сохранять далее присутствие духа.

— В чем же причина наших несчастий, Агнес? — сказал он голосом, полным отчаяния.

— Во всем, — отозвалась она. — Прошлой зимой у тебя не было работы. Весной ты ее получил, но дочка графа отказала своему жениху, и лорд Уильям прекратил строительство дома. Затем мы решили остаться в деревне и поработать на уборке урожая. Это была наша ошибка.

— Наверняка летом мне было бы проще найти работу на стройке, — согласился Том.

— Да еще зима наступила слишком рано. Но все это мы бы как-нибудь пережили, если бы только у нас не украли свинью.

Том утомленно кивнул:

— Единственное утешение — это знать, что проклятому вору придется теперь испытать все муки ада.

— Надеюсь.

— Ты не уверена в этом?

— Священники только говорят, что им все известно. На самом деле это совсем не так. Вспомни моего отца.

Том отлично помнил. Одна стена приходской церкви отца Агнес совершенно разрушилась, и его наняли, чтобы перестроить ее. Священникам не разрешалось жениться, но у этого была экономка, а у экономки имелась дочка, и ни для кого в деревне не было тайной, что священник-то и был отцом девочки. Красивой Агнес не была даже тогда; но зато молодая кожа пылала румянцем, а энергия буквально переполняла ее. Порой она разговаривала с Томом, пока тот работал, и, случалось, налетевший ветерок прижимал к ней легкое платьице, и Том мог рассмотреть все изгибы ее тела, даже пупок, почти так же ясно, как если бы она была раздетой. Однажды ночью она вошла в крохотную хижину, где он спал, прижала к его губам руку, делая знак хранить молчание, и стянула с себя платье, чтобы он мог полюбоваться ее наготой при свете луны; тогда он обнял ее крепкое юное тело, и они предались любви.

— Мы оба были невинными, — произнес он вслух.

Агнес знала, о чем он думает. Она улыбнулась, но затем ее лицо снова сделалось печальным, и она сказала:

— Кажется, это было так давно.

— Мы уже можем есть? — подала голос Марта.

От запаха похлебки у Тома заурчало в животе. Он окунул свою миску в котелок и зачерпнул несколько кусочков репы, плавающих в жиденькой кашице. Тупой стороной лезвия ножа он надавил на один из них. Репа была еще абсолютно сырая, но Том решил больше не ждать. Он протянул по полной миске детям и жене.

Агнес выглядела задумчивой и опустошенной. Она подула на похлебку, остужая ее, затем поднесла миску к губам.

Дети мгновенно расправились со своими порциями и попросили добавки. Том снял с огня котелок, прихватив его, чтобы не обжечь руки, полой плаща, и вылил остатки в миски Альфреда и Марты.

Когда он снова сел рядом с Агнес, она спросила:

— А ты как же?

— Я поем завтра.

Она была слишком утомленной, чтобы возражать.

Том и Альфред подбросили поленьев в костер и принесли еще дров, чтобы хватило на всю ночь. Затем, закутавшись в плащи, они улеглись спать на опавшую листву.

Том спал чутко, так что, когда Агнес застонала, он моментально проснулся.

— Ты чего? — прошептал Том.

Она снова застонала. Минуту спустя, продолжая лежать с закрытыми глазами, сильно побледневшая, она отозвалась:

— Дите подходит.

Сердце Тома остановилось. «Нет! Только не здесь, — заклинал он. — Только не на замерзшей земле, только не в лесу».

— Но ведь еще не пора.

— Да, прежде времени.

Том заставил себя говорить спокойно:

— Воды уже отошли?

— Вскоре после того, как мы вышли от лесника, — тяжело дыша, произнесла Агнес, открывая глаза.

Том вспомнил, как она вдруг нырнула в кусты, будто бы по естественной нужде.

— А схватки?

— Тогда и начались.

Даже виду не подала! Это было так похоже на нее.

Проснулись Альфред и Марта.

— Что случилось? — спросил Альфред.

— Ребеночек рождается, — отозвался Том.

У Марты потекли слезы. Том нахмурился.

— Сможешь дойти обратно до сторожки лесника? — спросил он, обращаясь к Агнес. Там, по крайней мере, у них будет крыша над головой и солома, чтобы лечь, и хоть какая-то помощь.

Агнес покачала головой:

— Дите уже опустилось.

— Тогда потерпи, скоро все закончится.

Они находились в самой глухой части леса. С утра им не встретилось ни одной деревни, и, если верить леснику, до ближайшего жилья они смогут добраться только к завтрашнему вечеру. Это означало, что найти повивальную бабку им не удастся и принимать ребенка Тому придется самому, на морозе, и только дети будут его помощниками, а если произойдет что-нибудь серьезное, у него нет ни необходимых знаний, ни лекарств…

«Я во всем виноват, — проклинал себя Том. — Это я довел ее до нищеты. Она доверилась мне и вот теперь вынуждена рожать под открытым небом среди зимы». Он всегда презирал мужчин, которые делали детей, а потом бросали их на произвол судьбы, но сейчас он был ничем не лучше их. Его обжигал стыд.

— Я так устала, — слабеющим голосом сказала Агнес. — Боюсь, я не смогу родить этого малыша на свет Божий. Мне бы отдохнуть. — Ее лицо, покрытое испариной, блестело в неверном свете костра.

Том понял, что обязан собраться и поддержать Агнес, придать ей сил.

— Я помогу тебе, — сказал он.

В том, что должно было произойти, не было ничего загадочного или сложного. Ему уже доводилось несколько раз видеть, как рождаются дети. Обычно роженице помогали женщины, и это естественно, ведь они знают, как чувствует себя мать, но если надо, эту работу может проделать и мужчина. Прежде всего нужно устроить ее поудобнее, затем выяснить, скоро ли начнутся роды, затем приготовить все необходимое и, наконец, успокоить и подбодрить жену.

— Ну как ты? — спросил он Агнес.

— Холодно.

— Придвинься поближе к огню, — сказал Том. Он снял плащ и расстелил его в ярде от костра. Агнес попыталась встать. Том легко подхватил ее и бережно опустил на приготовленное место.

Он сел рядом. Шерстяная туника, поверх которой она носила плащ, застегивалась спереди по всей длине на пуговицы. Он расстегнул две из них и просунул ладони. Агнес судорожно вздохнула.

— Больно? — обеспокоенно спросил Том.

— Нет. — Слабая улыбка тронула губы Агнес. — У тебя руки холодные.

Он ощутил округлость ее живота, который, казалось, стал несколько заостренным по сравнению с прошлой ночью, когда они вдвоем спали в соломе на полу крестьянской лачуги. Он слегка надавил и почувствовал контуры еще не рожденного ребенка. Том нащупал начало плода, прямо под пупком Агнес, но никак не мог найти его окончание.

— Попка есть, а головы нет.

— Это потому, что он уже выходит, — сказала жена.

Он укрыл Агнес плащом, подоткнув его со всех сторон. Теперь нужно было быстро все приготовить. Он взглянул на детей. Марта хлюпала носом. Альфред испуганно наблюдал за происходящим. Хорошо бы поручить им что-нибудь.

— Альфред, возьми котелок и сходи к ручью. Помой его как следует и принеси свежей воды. Марта, нарви тростника и сплети мне пару веревок такой длины, чтобы можно было сделать петли. Быстро! К утру у вас будет братик или сестренка.

Они убежали. Том вытащил нож и кусочек твердого камня и принялся точить лезвие. Агнес снова застонала. Том положил нож и взял ее за руку.

Он так же сидел с ней, когда рождались и другие дети: Альфред, затем Матильда, прожившая только два года, потом Марта и, наконец, ребенок, родившийся мертвым, мальчик, которого Том собирался назвать Гарольдом. Но всегда с ними был еще кто-то, кто помогал и подбадривал: мать Агнес при рождении Альфреда, деревенская повитуха, когда рождались Матильда и Гарольд, а Марту принимала сама хозяйка поместья. На этот раз ему придется все делать самому. Но он не будет показывать своего волнения: Агнес должна чувствовать себя уверенной и счастливой.

Схватки прошли, и она несколько расслабилась. Том сказал:

— Помнишь, когда ты рожала Марту, леди Изабелла была у нас повивальной бабкой.

Агнес улыбнулась:

— Ты строил лорду часовню и попросил ее послать служанку в деревню, чтобы привести бабку-повитуху…

— А она как закричит: «Эту старую ведьму? Да я бы не доверила ей принимать даже щенков моей собаки!» И она пустила нас в свою спальню, и, пока Марта не родилась, лорд Роберт не мог лечь спать.

— Она была доброй женщиной.

— Да, не много таких среди знатных дам.

Вернулся Альфред, неся котелок, полный ледяной воды. Том поставил его около огня так, чтобы вода была теплой, но не кипела. Агнес вытащила из-под плаща полотняный мешочек, в котором были чистые тряпки, приготовленные ею заранее.

Пришла Марта с пучком тростника.

— Зачем тебе веревка? — спросила она.

— Для одного очень важного дела. Ты все увидишь, — сказал Том. — Плети как следует.

Альфред выглядел встревоженным и смущенным.

— Пойди принеси еще дров, — приказал Том. — Надо сделать большой костер.

Радуясь, что ему нашлось дело, Альфред ушел.

Лицо Агнес напряглось, когда она снова начала тужиться, выталкивая из утробы младенца; она исторгла низкий звук, похожий на скрип качающегося на ветру дерева. Том видел, что эта потуга ей дорого стоила, так как забрала последние силы. Всем сердцем он желал оказаться на ее месте и самому выстрадать эти муки, лишь бы принести ей хоть какое-то облегчение. Наконец схватки утихли, и Том смог вздохнуть. Казалось, Агнес задремала.

К костру подошел Альфред с целой охапкой дров.

— Мне так холодно, — едва шевеля губами, проговорила очнувшаяся Агнес.

— Альфред, подбрось дров в огонь. Марта, ложись рядом с мамой и постарайся ее согреть, — распорядился Том.

Дети с тревогой переглянулись и послушно исполнили приказание отца. Агнес обняла Марту и, дрожа всем телом, прижалась к ней.

От волнения Тома мутило. Пламя разгоревшегося костра гудело, но воздух становился все холоднее. В такой мороз ребенок мог погибнуть при первом же вдохе. Под открытым небом детей рожали не так уж и редко, но обычно это происходило во время сбора урожая, когда женщинам приходилось работать до последней минуты и земля была сухая, трава мягкая, а погода теплая. Но чтобы кто-то рожал зимой, на морозе — такого Тому слышать еще не приходилось.

Агнес приподнялась на локтях и раздвинула ноги.

— Что?! — испугался Том.

Ничего не отвечая, она тужилась из последних сил.

— Альфред, встань на колени за спиной мамы, чтобы она могла на тебя облокотиться.

После того как Альфред занял свою позицию, Том расстегнул пуговицы платья Агнес. Встав на колени между ее ногами, он увидел, что влагалище уже начало раскрываться.

— Недолго осталось, дорогая, — бормотал он, стараясь сдержать дрожь в голосе.

Она снова расслабилась, закрыв глаза и откинувшись на Альфреда. Влагалище, похоже, несколько сомкнулось. Вокруг стоял безмолвный лес, и только в костре потрескивали дрова. Том вспомнил разбойницу Эллен, которая рожала в лесу в полном одиночестве. Должно быть, это было ужасно. Она так боялась, что нагрянут волки и утащат новорожденного младенца, пока она будет лежать в беспомощном состоянии. Говорят, в этом году волки как никогда дерзкие, хотя напасть на группу людей решатся едва ли.

Агнес вновь напряглась, и на ее искаженном страданием лице выступили бусинки пота. «Начинается», — испуганно подумал Том. Он наблюдал, как снова раздвинулась детородная щель, и в свете костра показалась протиснувшаяся детская головка с прилипшими к ней темными волосиками. Надо бы помолиться, но времени не было. Дыхание Агнес участилось и стало прерывистым. Влагалище раскрылось еще шире — невероятно широко — и лицом вниз вышла головка. Том увидел сморщенные прижатые с боков ушки, затем складочки кожи на шее.

— Голова вышла, — сказал Том, но Агнес, конечно, и сама уже это почувствовала и расслабилась, давая себе передышку. Младенец медленно развернулся, и Том смог разглядеть его закрытые глаза и ротик, мокрые от крови и околоплодной слизи.

— Ой! — пискнула Марта. — Посмотри на это маленькое личико.

Услышав ее, Агнес слабо улыбнулась, но затем снова начала тужиться. Том подался вперед, склонившись над ней, поддерживая левой рукой головку ребенка, в то время как выходили плечи — сначала одно, потом другое. Затем, когда рывком появилось тельце. Том подставил ему под попку правую руку. Наконец крошечные ножки младенца выскользнули в холодный мир.

Родовые пути Агнес тут же начали сокращаться вокруг пульсирующей пуповины, протянувшейся к животику малютки.

Том приподнял малыша и с волнением обследовал его. Было много крови, и сначала он испугался, что произошло что-то страшное, но при ближайшем рассмотрении никаких повреждений не обнаружил. Он заглянул между ножек. Новорожденный был мальчиком.

— Какой страшненький! — воскликнула Марта.

— Отличный, — отозвался Том. Напряжение спало, и он почувствовал, что слабеет. — Отличный парень.

Ребенок открыл ротик и издал крик.

Том посмотрел на Агнес. Их глаза встретились, и они улыбнулись друг другу.

— Марта, зачерпни из котелка миску воды, — прижимая к груди младенца, сказал Том. Дочка бросилась исполнять приказание. — Где тряпки, Агнес?

Она указала на полотняный мешочек, лежавший неподалеку. Альфред передал его Тому. По лицу мальчика текли слезы — впервые в жизни он увидел, как рождается ребенок.

Том обмакнул тряпку в теплую воду и осторожно вытер кровь и слизь с лица малютки. Агнес расстегнула тунику и приняла из рук мужа новорожденного, который заливался пронзительным криком. Соединявшая младенца с матерью синяя пуповина перестала пульсировать, съежилась и побелела.

Том повернулся к Марте:

— Дай-ка мне веревки, которые ты сплела. Сейчас увидишь, зачем они нужны.

Она протянула ему веревочки. В двух местах он обвязал ими пуповину и туго затянул узлы. Затем ножом перерезал ее между узлами.

Том снова сел на корточки. Справились-таки. Самое худшее уже позади. С малышом все в порядке. Он был горд собой.

Агнес придвинула ребенка к груди. Крохотный ротик отыскал ее набухший сосок и, перестав кричать, принялся сосать.

— И как это он узнал, что нужно делать? — изумилась Марта.

— Это — чудо, — сказал Том. Он протянул ей миску. — Налей чистой воды и дай маме попить.

— Да-да, — с готовностью подхватила Агнес, словно только сейчас поняла, как мучает ее жажда. Марта принесла воды, и Агнес выпила целую миску, до последней капли. — Вот теперь хорошо. Спасибо.

Она посмотрела на своего маленького сынишку, сосавшего грудь, затем на Тома.

— Хороший ты человек, — тихо сказала она. — Люблю тебя.

Том почувствовал, что к его глазам подступили слезы, он улыбнулся ей и отвел взгляд. Было видно, что у нее все еще продолжается кровотечение. Сморщенная пуповина постепенно выходила и кольцами сворачивалась в луже крови на плаще между ног Агнес.

Ребенок перестал сосать и заснул. Агнес укутала его своим плащом и тоже прикрыла глаза.

— Ты чего-то ждешь? — через минуту раздался голос Марты.

— Детское место, — ответил Том.

— А что это?

— Увидишь.

Мать и новорожденный подремали немного, затем Агнес снова открыла глаза. Она напряглась, ее влагалище слегка раздвинулось, и показалась плацента. Том взял ее в руки. Она выглядела как какой-то бесформенный кусок мяса. Приглядевшись, он обнаружил, что плацента, казалось, была от чего-то отодрана, словно не хватало еще куска. Но ему раньше никогда не приходилось рассматривать детское место столь подробно, и он предположил, что так и должно быть, ибо оно оторвалось от утробы. Он положил плаценту в костер. Сгорая, она ужасно воняла, но просто выбросить ее было нельзя, ибо это могло привлечь лисиц и даже волков.

Кровотечение все не прекращалось. Том помнил, что отторжение детского места всегда сопровождалось потерей крови, однако на этот раз ее было слишком много. Ему стало ясно, что кризис еще не прошел. От напряжения и голода он почувствовал слабость, но вскоре приступ миновал, и он заставил себя собраться.

— Все еще идет кровь… немного, — сказал он Агнес, стараясь не выдать своего беспокойства.

— Скоро перестанет, — отозвалась она. — Накрой меня.

Том застегнул юбку и обернул плащом ноги.

— Можно мне передохнуть? — подал голос Альфред.

Он до сих пор стоял на коленях, поддерживая мать. Должно быть, оттого, что он так долго находился в одной позе, у него онемели руки и ноги.

— Я подменю тебя, — сказал Том, подумав, что Агнес будет удобнее держать ребенка, если она останется в полусидячем положении, и, кроме того, находящийся сзади сможет ее согреть и защитить от ветра. Он поменялся местами с Альфредом. Тот закряхтел от боли, разгибая затекшие ноги. Том обхватил руками Агнес и малыша.

— Как себя чувствуешь? — спросил он.

— Просто устала.

Ребенок заплакал, и Агнес подвинула его так, чтобы он мог найти сосок. Она, казалось, спала, пока малыш сосал грудь.

Чувство тревоги не оставляло Тома. То, что Агнес устала, было естественно, но ее сонливость беспокоила его. Она слишком ослабла.

Малыш спал, и вскоре двое других детей тоже заснули. Марта свернулась калачиком рядом с Агнес, а Альфред растянулся по другую сторону костра. Обняв жену. Том нежно ее поглаживал. Время от времени он целовал ее в голову. Тело Агнес расслабилось, и она стала погружаться во все более и более глубокий сон. Возможно, решил Том, сейчас это было для нее самым лучшим. Он коснулся ее щеки. Кожа была холодной и влажной, несмотря на все его усилия согреть ее. Он просунул руку под плащ Агнес и потрогал младенца. Ребенок был теплым, сердечко стучало уверенно. Том улыбнулся. «Крепкий малыш, — подумал он. — Молодец!»

— Том! — встрепенулась Агнес.

— Да.

— Помнишь ту ночь, когда я пришла в твою хижину? Ты тогда строил церковь моему отцу.

— Конечно, — отозвался Том, лаская ее, — как я могу забыть это?

— Я никогда не жалела, что отдалась тебе. Никогда, ни минуты. И каждый раз, когда я вспоминаю ту ночь, мне становится радостно.

Он улыбнулся. Ему было приятно услышать это.

— Я тоже, — сказал он. — Хорошо, что ты пришла тогда.

Она подремала немного, затем снова заговорила:

— Надеюсь, ты еще построишь свой храм.

Том удивился:

— А я думал, ты против этого.

— Я была против, но я ошибалась. Ты действительно заслуживаешь чего-то прекрасного.

Он не мог понять, что она имела в виду.

— Построй красивый-красивый собор для меня, — прошептала Агнес.

Ее сознание помутилось, и Том был рад, что она снова заснула. Ее тело обмякло, голова склонилась набок, так что ему приходилось поддерживать ребенка, чтобы тот не упал.

Так они пролежали довольно долго. В конце концов младенец проснулся и заплакал. Агнес не реагировала. Плач разбудил Альфреда, и он, перевернувшись, взглянул на своего маленького братика.

Том тихонько потряс Агнес:

— Проснись. Малыш хочет кушать.

— Отец! — вдруг закричал Альфред испуганным голосом. — Посмотри на ее лицо!

У Тома уже давно было дурное предчувствие. Она потеряла слишком много крови.

— Агнес! — взмолился он. — Проснись!

Ответа нет. Она его не слышала. Том поднялся, опустив ее на землю. Лицо Агнес было мертвенно-бледным.

Содрогаясь от страха перед тем, что может увидеть, он отвернул полы плаща, прикрывавшие ее бедра.

Все было в крови.

Альфред вскрикнул и отвернулся.

— Боже милостивый, спаси нас, — прошептал Том.

Крики малютки разбудили Марту. Увидев кровь, она разрыдалась. Том подхватил ее на руки и шлепнул по лицу. Она затихла.

— Не вой, — сказал он спокойно, поставив ее на ноги.

— Мама умирает? — выговорил Альфред.

Том прижал ладонь под левой грудью Агнес. Сердце не билось.

Не билось.

Он надавил сильнее. Тело было еще теплым, ее тяжелая грудь коснулась его руки. Нет, она не дышала, и сердце ее не билось.

Холод оцепенения, словно туман, окутал Тома. Агнес ушла из жизни. Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Как она могла покинуть их? Он молил Бога, чтобы она шевельнулась, открыла глаза, вздохнула. Ведь говорят, что иногда остановившееся сердце может снова начать биться, но тут, увы, она потеряла столько крови…

Он перевел взгляд на Альфреда.

— Нет больше мамы. — Голос Тома был чуть слышен.

Альфред молча уставился на него. Марта заплакала. Малыш тоже плакал. «Я должен позаботиться о них, — сказал себе Том. — Ради них я должен быть сильным».

Но ему хотелось выть, обнять ее остывающее тело и вспоминать, какой она была в молодости, как смеялась, как любила. Ему хотелось рыдать и проклинать безжалостную судьбу. Сердце его ожесточилось. И только ради детей он не мог позволить себе впасть в отчаяние, ради них он должен был оставаться мужественным.

Слез у него не было.

С чего начать?

Выкопать могилу.

«Я должен вырыть глубокую яму и положить ее туда, чтобы уберечь от волков и сохранить ее мощи до дня Страшного суда, а затем помолиться за упокой души усопшей. О Агнес, ну почему ты бросила меня?»

Новорожденный захлебывался от крика и, крепко прижмурив глазки, то и дело открывал и закрывал ротик, глотая холодный воздух, словно этим он мог утолить свой голод. Его нужно было покормить. «Груди Агнес полны теплого молока. А что, если?..» — подумал Том. Он поднес младенца к груди матери, и тот, найдя сосок, успокоился и зачмокал. Том бережно укрыл его плащом Агнес.

— Можешь подержать малыша, чтобы он не упал? — обратился Том к Марте, которая наблюдала за происходящим, засунув в рот большой палец и широко раскрыв глаза.

Кивнув, она присела рядом с мертвой матерью и маленьким братцем.

Том взял лопату. Это место Агнес выбрала, когда присела отдохнуть под ветвями старого каштана. Так пусть это будет местом ее последнего успокоения. Он горько вздохнул, подавив в себе желание упасть и наплакаться вволю, отметил на земле прямоугольник в нескольких ярдах от ствола дерева, где у поверхности не должно быть корней, и начал копать.

Ему стало легче. Когда он сосредоточился на работе, горестные мысли как бы отошли на второй план, и это позволило ему сохранить самообладание. Время от времени он менялся с Альфредом, чтобы и тот, работая, мог встряхнуться и прийти в себя. Копали они быстро, в исступлении, так что, несмотря на лютый мороз, по их лицам, словно в жаркий день, струился пот.

Наконец Альфред сказал:

— Может, хватит?

Том обнаружил, что стоит в яме глубиной в его собственный рост. Жаль, что работа закончилась.

— Ладно. — Он неохотно кивнул и выбрался наверх.

Пока они копали, забрезжил рассвет. Марта взяла ребенка на руки и, сев у костра, баюкала его. Том подошел к Агнес и опустился на колени. Он завернул ее в плащ, оставив открытым только лицо, поднял и перенес к могиле. Там он положил ее на краю ямы и спрыгнул вниз. Затем бережно опустил жену на дно. Долго-долго смотрел он на дорогое ему лицо, стоя рядом на коленях в ее холодной могиле, потом нежно поцеловал в губы и прикрыл веки навсегда угасших глаз.

Снова вылез наверх.

— Подойдите сюда, дети.

Альфред и Марта с младенцем на руках встали по обеим сторонам от отца. Том положил руки им на плечи. Они молча смотрели в могилу. Том проговорил:

— Скажите: «Господи, помилуй маму».

— Господи, помилуй маму, — повторили дети.

Марта всхлипывала, в глазах Альфреда стояли слезы. Том крепко обнял их, к его горлу подступил комок.

Он взялся за лопату. Когда первые комья земли полетели в могилу. Марта зарыдала в голос. Альфред обнял сестру. Том продолжал закапывать. Он не мог бросать землю на лицо Агнес, поэтому сначала он засыпал ее ноги, затем туловище, и, когда образовался высокий холмик, земля сама стала скатываться вниз, постепенно покрывая шею, затем губы, которые он целовал, и наконец ее лицо исчезло навеки.

Том быстро заполнил могилу.

Потом он разбросал вокруг оставшуюся землю, чтобы не было холма: разбойники нередко откапывали покойников в надежде найти кольца. Он постоял, глядя на то место, где была похоронена Агнес.

— Прощай, дорогая, — прошептал он. — Ты была хорошей женой, и я любил тебя.

Усилием воли Том заставил себя отвернуться.

Его плащ, на котором рожала Агнес, все еще лежал на земле, нижняя половина пропитана свернувшейся засыхающей кровью. Он взял нож и, резким движением разрезав плащ пополам, бросил окровавленную часть в костер.

Марта по-прежнему держала ребенка.

— Дай его мне, — сказал Том.

Она уставилась на него испуганными глазами. Он завернул заходящегося в крике младенца в остатки плаща и повернулся к молча наблюдавшим за ним детям.

— У нас нет молока, чтобы выкормить малыша, поэтому ему придется остаться здесь со своей мамой.

— Но ведь он умрет, — пролепетала Марта.

— Да, — сказал Том, едва справляясь со своим голосом. — Что бы мы ни сделали, он все равно умрет.

Он собрал пожитки и, положив их в котелок, привязал его за спиной, как это делала Агнес.

— Пойдем.

Марта расплакалась. Лицо Альфреда побелело. Они двинулись вниз по дороге в сером свете холодного утра. Постепенно безудержный плач малютки растаял позади.

Не стоило оставаться около могилы, ибо дети бы там ни за что не заснули, а от ночного бдения проку мало. И, кроме того, сейчас им лучше было подвигаться.

Том шел быстрым шагом. Теперь его мысли были свободны, и он больше не мог их контролировать. И делать ничего не надо — только идти вперед: никакой работы, никаких хлопот, даже смотреть-то не на что, если не считать мрачного леса да мечущихся в свете факела теней. Он будет думать об Агнес, и память уведет его в прошлое, и он улыбнется сам себе и станет рассказывать ей о своих воспоминаниях, а затем мысль о том, что ее больше нет, пронзит его физической болью. Он был в полной растерянности, словно случилось что-то абсолютно непостижимое, хотя, конечно, в ее возрасте женщины нередко умирали от родов, оставляя своих мужей вдовцами. Но такая потеря — будто тяжелая травма. Люди, потерявшие пальцы на одной ноге, поначалу постоянно спотыкаются, пока снова не научатся ходить. Вот и у Тома было чувство, словно у него отняли часть его существа, и он не мог отделаться от ощущения, что утрата эта невосполнима.

Он попробовал не думать о ней, но мысли упрямо возвращались к предсмертному образу Агнес. Казалось невероятным, что всего несколько часов назад она была жива и вот теперь ее уже нет рядом с ними. Он все не мог забыть ее измученное родами лицо и гордую улыбку за своего новорожденного сына. Он вспомнил ее последние слова: «Надеюсь, ты еще построишь свой храм» и затем: «Построй красивый-красивый собор для меня». Она говорила так, будто знала, что умрет.

Он шел вперед, но все чаще задумывался об оставленном на свежей могиле завернутом в плащ младенце. Возможно, он все еще был жив, если только его не почуяла лисица. Однако скоро умрет. Покричит немного, а потом закроет глазки, и, пока будет спать, замерзая, жизнь его угаснет.

Если только его не почуяла лисица.

Том ничего не мог сделать для несчастного ребенка. Чтобы выжить, ему нужно было молоко, но взять его негде: ни деревни, в которой можно было бы поискать кормилицу, ни коровы или козы, молоко которых могло бы заменить материнское. А у Тома, кроме репы, ничего не было.

Рассвело. Все больше и больше Том осознавал ужас совершенного им поступка. Да, он знал множество случаев, когда обедневшие крестьяне умерщвляли своих детей, и священники порой закрывали на это глаза, но Том был не из тех людей. Он обязан был взять малыша на руки и нести его, пока тот не умрет, а потом похоронить.

Пусть в этом не было смысла, но все равно он должен был поступить именно так.

Он внезапно остановился.

Дети тоже остановились и выжидающе смотрели на отца. После того что случилось, они были готовы ко всему.

— Я не должен был оставлять ребенка, — сказал Том.

— Но нам нечем его кормить. Он обречен, — заметил Альфред.

— Давай вернемся, — предложила Марта.

Том все еще колебался. Пойти назад значило признать, что совершил грех, бросив новорожденного.

Но ведь это так и есть — он совершил грех.

— Хорошо. Возвращаемся.

Теперь те опасности, которые он лишь воображал, стали казаться ему вполне реальными. Наверняка лиса уже учуяла ребенка и утащила его в свое логово. Или даже волк. И дикие кабаны могли наделать беды, хотя они и не едят мясо. А совы? Унести его они не смогут, а вот выклевать глаза…

Он пошел быстрее, чувствуя, как кружится от голода и усталости голова. Чтобы не отстать, Марта вынуждена была бежать, но она не жаловалась.

Он содрогался от страха, представляя себе картину, которую, возможно, увидит, подойдя к могиле. Ведь беспощадные хищники каким-то чутьем угадывают, когда живое существо беззащитно.

Потеряв ощущение времени, Том не знал, как далеко они ушли. Лес казался совершенно незнакомым. Он с тревогой озирался вокруг, пытаясь найти то место, где была могила. Костер, должно быть, еще не погас — он так ярко горел… Том метался среди деревьев, ища знакомые листья каштана. Дорога повернула в сторону. Он не помнил этого поворота и, теряя надежду, подумал, что они уже прошли могилу, не заметив ее. Но тут он увидел впереди оранжевый отблеск.

Его сердце дрогнуло. Он ускорил шаг и прищурился, вглядываясь в глубь леса. Да, это был костер. Он побежал. Марта заплакала, подумав, что отец убегает от нее. Том обернулся и крикнул: «Туда!» Дети со всех ног бросились вдогонку.

Он добежал до старого каштана. Сердце в груди колотилось как бешеное. Дрова в костре весело трещали. На том месте, где рожала Агнес, осталось окровавленное пятно. Вот и могила, чуть заметный холмик свеженасыпанной земли, под которой она теперь лежит. А на могиле — пусто.

В смятении Том озирался по сторонам. От ребенка не осталось и следа. Слезы отчаяния подступили к глазам. Даже половинка плаща, в которую был завернут младенец, и та исчезла. Однако могила не тронута, и не видно ни следов зверей, ни крови, ничего, что указывало бы на то, что младенец унесен…

У Тома потемнело в глазах. Он был уже не в состоянии думать и знал только, что совершил страшный грех, бросив еще живого ребенка, и не будет ему покоя, пока он его не отыщет. Возможно, малыш еще не умер и лежит где-нибудь… где-нибудь совсем рядом. Он решил искать, кругами прочесывая лес.

— Ты куда? — спросил Альфред.

— Мы должны найти его, — ответил Том, даже не оглянувшись. Он обошел поляну, заглядывая под каждый куст, по-прежнему чувствуя слабость и головокружение, но так ничего и не обнаружил, ни малейшего намека на то, в каком направлении волк мог утащить свою добычу. Теперь он не сомневался, что это был волк. Вероятно, логово было неподалеку.

— Надо искать, — сказал он детям.

Они двигались по кругу, продираясь через кусты и все дальше и дальше удаляясь от костра. Том начал было терять терпение, но усилием воли заставил себя сосредоточиться на одной мысли: главное — отыскать ребенка. Он уже не чувствовал горя и был исполнен только яростной, неудержимой решимости найти брошенного младенца, где-то в глубине сознания его мучила страшная мысль, что во всем случившемся виноват был именно он. Том шел напролом, обшаривая глазами землю и то и дело останавливаясь в надежде услышать монотонный плач новорожденного, но лес был безмолвен.

Он не замечал времени. Постоянно увеличивающиеся круги время от времени снова выводили его на дорогу, и ему казалось, что последний раз они пересекли ее давным-давно. Он все не мог понять, почему они никак не наткнутся на сторожку лесника. В голову пришла мысль, что они заблудились и уже ходят не вокруг могилы, а просто наобум бродят по лесу. Впрочем, какая разница? Ведь они продолжают искать.

— Отец, — окликнул его Альфред.

Том оглянулся, раздраженный, что ему не дают сосредоточиться. Альфред нес Марту, которая уже крепко заснула.

— Чего тебе?

— Можно мы отдохнем?

Том колебался. Он не хотел останавливаться, но Альфред, казалось, вот-вот упадет.

— Ладно, — неохотно согласился Том. — Только не долго.

Они стояли на пригорке. Возможно, внизу течет речка. Хотелось пить. Он взял у Альфреда Марту и стал спускаться, покачивая ее на руках. Как он и предполагал, они нашли маленький чистый ручей, по краям которого образовалась корочка льда. Том опустил Марту на землю. Она не проснулась. Сын и отец, встав на колени, принялись черпать пригоршнями холодную воду.

Альфред лег рядом с Мартой и закрыл глаза. Том огляделся. Они находились на поляне, покрытой опавшими листьями. Вокруг росли невысокие крепкие дубы. Их голые ветви сплетались в вышине. Том пересек поляну, намереваясь продолжить там поиски, но едва он достиг ее края, как ноги его подкосились, и он сел, не в силах больше двинуться.

Уже наступил день, туманный и такой же холодный, как прошедшая ночь. Том не переставая дрожал. Только сейчас он понял, что на нем не было ничего, кроме легкой туники, а куда подевался плащ, вспомнить не мог. То ли туман усилился, то ли что-то случилось со зрением, но Том больше не видел детей на другом конце поляны. Он хотел встать и подойти к ним, но ноги не слушались его.

А через некоторое время слабое солнце пробилось сквозь тучу, и к нему явился ангел в женском обличье.

Она шла через поляну, с восточной стороны, одетая в почти белый длинный шерстяной плащ. Он следил за ее приближением, не испытывая ни удивления, ни любопытства. Изумление или страх были ему уже недоступны. Он смотрел на нее таким же печальным, пустым и потухшим взглядом, каким только что одарил массивные стволы окружавших его дубов. Ее овальное лицо обрамляли густые черные волосы, плащ скрывал ноги, так что чудилось, она просто плыла по опавшей листве. Она остановилась перед ним, своими бледно-золотыми глазами словно заглянула ему в душу и поняла его боль. Она казалась знакомой, будто он мог видеть этого ангела на картине в какой-нибудь церкви. И тут она распахнула свой плащ и предстала перед ним абсолютно голой. У нее было тело земной женщины с белой кожей и розовыми сосками. Том всегда предполагал, что на телах ангелов не может быть ни единого волоска, но этот ангел был исключением.

Она опустилась на одно колено рядом с сидящим Томом, наклонилась к нему и поцеловала в губы. Но он был так оглушен предшествовавшими ударами судьбы, что не удивился даже этому. Она тихонько толкнула его, заставив лечь на спину, затем, раскрыв плащ, легла сверху, прижавшись к нему своим нагим телом. Он почувствовал, как в него проникает тепло, и через несколько минут перестал дрожать.

Она взяла в ладони его бородатое лицо и снова поцеловала, жадно и ненасытно, как пьют воду в знойный день после долгой дороги. Затем ее руки скользнули вниз, она нашла ладони Тома и притянула их к своим грудям. Он непроизвольно сжал их. Они были мягкими и упругими, соски под его пальцами набухли и поднялись.

Где-то в глубине его сознания родилась мысль, что он уже умер. И хотя Том знал, что рай должен выглядеть несколько иначе, сейчас это не имело никакого значения. Он утратил способность трезво мыслить и полностью покорился зову своей плоти. Он подался вперед, стараясь крепче прижаться к ней, набираясь силы от ее тепла и наготы. Ее жаркие губы разомкнулись, и Том почувствовал, как в его рот протиснулся ее подвижный язычок. В нем просыпалось желание.

Она слегка отпрянула и приподнялась над ним. Ошеломленный Том смотрел, как она задрала вверх его тунику и, раздвинув ноги, обхватила ими его бедра. Сверлящим взором она заглянула ему в глаза и снова опустилась. Когда их тела соприкоснулись, Том понял, что ему уже не устоять перед соблазном. Она замерла на мгновение, а затем он почувствовал, что проникает в нее. Ощущение было настолько захватывающее, что ему казалось, он вот-вот лопнет от восторга. Ее таз начал подниматься и опускаться, она улыбалась Тому, покрывая его лицо поцелуями.

Вскоре ее глаза закрылись, дыхание участилось, и она начала терять власть над своими действиями. Восхищенный Том смотрел на нее как зачарованный. Она слабо вскрикивала в такт своим движениям, которые становились все быстрее и быстрее, и ее экстаз тронул Тома до глубины его израненной души, так что он даже не знал, чего ему хочется — то ли рыдать от отчаяния, то ли кричать от радости, то ли истерически хохотать. Затем их потряс взрыв блаженства, потом еще раз и еще… пока наконец их страсть не утихла и она не упала, обессилев, на его грудь.

Так они и остались лежать. Согретый теплом ее тела Том забылся в полусне. Ему показалось, что он не спал, а всего лишь недолго подремал, но, когда он открыл глаза, его сознание было ясным.

Он взглянул на прекрасную женщину, лежащую на его груди, и тут же понял, что это не ангел, а разбойница Эллен, которую он встретил в тот день, когда у них похитили свинью. Она почувствовала, как Том встрепенулся, и, открыв глаза, взглянула на него с любовью и тревогой. И тут он вспомнил о детях. Он бережно перекатил Эллен, положив рядом с собой, и сел. Альфред и Марта лежали, закутавшись в плащи, на опавшей листве; их спящие лица нежно ласкало сияющее солнце. Затем кошмар прошедшей ночи вновь встал перед его глазами, и он вспомнил, что Агнес умерла и что младенец — его сын! — бесследно исчез. Он закрыл лицо руками.

В этот момент Том услышал, как Эллен свистнула, и, взглянув, увидел вынырнувшую из леса знакомую фигурку ее странноватого сына Джека, бледнолицего, рыжеволосого, с ярко-зелеными птичьими глазами. Том поднялся, поправляя одежду. Эллен тоже встала и запахнула свой плащ.

Подойдя, мальчик протянул Тому какую-то вещь. Том сразу узнал ее. Это была половина его плаща, в которую он завернул малютку перед тем, как положить его на могилу Агнес.

Ничего не понимая, Том уставился на Джека, затем на Эллен. Она взяла его за руки, посмотрела прямо в глаза и сказала:

— Жив твой ребенок.

Том не смел в это поверить. Это было бы слишком чудесным, слишком большим счастьем в этой жестокой жизни.

— Не может быть, — прошептал он.

— Может.

В сердце Тома начала теплиться надежда.

— Правда? — бормотал он. — Ну скажи, это правда?

Она кивнула:

— Правда. Я отведу тебя к нему.

Том понял, что она не шутила. Волна облегчения и счастья нахлынула на него. Он упал на колени и наконец, словно прорвало плотину, разрыдался.

V

— Джек услышал детский плач, — рассказывала Эллен. — Он шел к реке. Это к северу отсюда. Там можно камнем подбить утку, если, конечно, ты достаточно меткий. Он не знал, что делать, и побежал за мной. Но когда мы шли на место, то увидели священника, который ехал на лошади, держа на руках ребенка.

— Я должен найти его… — начал было Том.

— Не волнуйся, — успокоила его Эллен. — Я знаю, где он. Священник повернул недалеко от могилы — эта дорога ведет к маленькому монастырю, спрятавшемуся в лесу.

— Ребенку необходимо молоко.

— У монахов есть козы.

— Благодарю тебя. Господи! — с жаром воскликнул Том.

— Я отведу тебя туда после того, как ты что-нибудь поешь. Только… — она нахмурилась, — не говори пока детям о монастыре.

Том посмотрел на другую сторону поляны. Альфред и Марта мирно спали. Джек подошел к ним и уставился на них своим пустым взглядом.

— Почему не говорить? — спросил Том.

— Не знаю… Просто думаю, что лучше пока с этим подождать.

— Но твои сын им все равно расскажет.

Она покачала головой:

— Он только видел священника, но я не думаю, что он понял что к чему.

— Ладно, — серьезно сказал Том. — Если бы я знал, что ты была рядом, возможно, ты бы спасла мою Агнес.

Эллен встряхнула шапкой темных волос.

— В таких случаях ничего поделать нельзя, кроме как попытаться согреть женщину, что ты и сделал. Когда у роженицы внутреннее кровотечение, оно либо прекратится и она поправится, либо нет и она умрет, — сказала Эллен и, видя, что на глаза Тома навернулись слезы, добавила: — Мне очень жаль.

Том молча кивнул.

— Но живые должны позаботиться о живых, а тебе нужно поесть горячего и переодеться, — закончила Эллен, вставая.

Они разбудили детей. Том сказал им, что с малышом все в порядке: Эллен и Джек видели, как его увез священник, и что позже он и Эллен собираются найти его, но сначала им нужно поесть. Они восприняли эту потрясающую новость без всяких эмоций — ничто уже не могло их взволновать. Том тоже был погружен в свои мысли. Жизнь неслась с такой скоростью, что он просто не успевал за всеми ее переменами. Ему казалось, что он словно сидит на мчащейся во весь опор лошади: все происходит столь быстро, что невозможно уследить за мелькающими предметами и остается только вцепиться покрепче и постараться не сойти с ума. Его жена рожала в лесу, морозной ночью, и — о чудо! — ребенок выжил, и казалось, что все будет хорошо, но потом Агнес, друг сердечный, истекла кровью у него на руках, и сознание его помутилось, и он оставил умирать обреченное дитя, потом бросился его искать и не нашел, потом появилась Эллен, которую он принял за ангела, и, словно в волшебном сне, они предались любви, и она сказала, что ребенок жив и здоров. Да замедлит ли когда-нибудь жизнь этот невероятный бег и даст ли она ему возможность осмыслить весь ужас произошедших событий?

Они тронулись в путь. Том всегда считал, что разбойники живут в грязи и нищете, но, глядя на Эллен, этого нельзя было сказать, и ему не терпелось увидеть ее жилище. Она вела их через лес, петляя среди деревьев. И хотя не было даже тропинки, она ни разу не остановилась, уверенно перешагивая через ручейки, ныряя под низкие ветви, пробираясь через замерзшее болото, густой кустарник и огромные стволы поваленных дубов. Наконец она подошла к зарослям ежевики и, казалось, исчезла в них. Том убедился, что там был узкий извилистый ход, и последовал за ней. Смыкавшиеся над головой ветки создавали полумрак. Он остановился, чтобы подождать, когда глаза привыкнут к темноте, и, оглядевшись, обнаружил, что находится в пещере.

Воздух был теплым. В очаге, сложенном из плоских камней, горел огонь. Дым поднимался прямо вверх — очевидно, где-то был естественный дымоход. По обе стороны от Тома висели волчьи и оленьи шкуры, прибитые к стенкам деревянными колышками. Над его головой свисала копченая оленья нога. Он увидел самодельный ящик, полный диких яблок, свечи на полочках и сухой тростник на полу. Над огнем был подвешен котелок — точно такой же имелся в любом доме, — и, судя по запаху, в нем варился самый обыкновенный суп из овощей, мясных костей и приправ. Том был поражен. Это жилище было гораздо уютнее, чем хижины крепостных.

По ту сторону очага лежали два матраца, сделанные из оленьей кожи и набитые, очевидно, тростником, в головах вместо подушек — аккуратно скатанные волчьи шкуры. На них, должно быть, спали Эллен и Джек, отгороженные от входа в пещеру пылающим очагом. В дальнем углу располагалась внушительная коллекция оружия и охотничьего снаряжения: лук, стрелы, сети, капканы, несколько грозных кинжалов, искусно сделанное деревянное копье с острым наконечником из закаленного металла, и среди всех этих примитивных орудии — три книги. Это вызвало у Тома величайшее изумление: прежде он никогда не видел книг в домах, а о пещерах и говорить нечего; по его разумению, книги — принадлежность только церкви.

Джек, взяв деревянную миску, окунул ее в котелок, зачерпнул варева и принялся есть. Альфред и Марта следили за ним голодными глазами. Эллен бросила на Тома извиняющийся взгляд и сказала:

— Джек, когда в доме гости, нужно сначала угостить их, а потом уже есть самому.

Мальчик озадаченно уставился на нее:

— Почему?

— Потому что этого требует вежливость. Дай ребятам супа.

Не слишком удовлетворенный этим объяснением Джек все же послушался свою мать. Эллен подала супа и Тому. Он сел на пол и принялся есть. Горячая пища согревала его изнутри, а снаружи — лохматая шкура, которую Эллен набросила ему на плечи. Выпив жижу, Том пальцами стал вылавливать кусочки овощей и мяса, которое он последний раз ел многие недели назад. Похоже, это была утка, возможно, подбитая камнем, пущенным Джеком из пращи.

Они доели все до последней капли, и Альфред и Марта улеглись на сухой тростник. Прежде чем они заснули, Том сказал им, что он и Эллен собираются отправиться на поиски священника, а Эллен велела Джеку остаться в пещере и позаботиться о детях до их возвращения. Двое измученных детей кивнули в знак согласия и тут же закрыли глаза.

Том в накинутой на плечи шкуре и Эллен отправились в путь. Как только они вышли из зарослей ежевики, Эллен остановилась, повернулась к Тому и, пригнув его голову, поцеловала в губы.

— Люблю тебя. — В голосе ее слышалась страсть. — Люблю с той самой минуты, как увидела. Я всегда мечтала, чтобы у меня был сильный и нежный мужчина, хотя не была уверена, что такие бывают. Но я видела, как ты любил свою жену. Боже, как я ей завидовала! Мне жаль, что она умерла, правда жаль, потому что я вижу горе в твоих глазах и слезы, стоящие в них, и мое сердце разрывается оттого, что ты так страдаешь. Но теперь, когда ее больше нет, я хочу, чтобы ты был моим.

Том не знал, что ответить. Трудно было поверить, что такая красивая и гордая женщина могла полюбить его с первого взгляда, но еще труднее было ему разобраться в своих собственных чувствах. Потеря Агнес была для него страшным ударом. Права Эллен: в его глазах стоят еще не выплаканные слезы. Но в то же время он был охвачен страстным влечением к Эллен с ее волшебным горячим телом, ее золотистыми глазами и ее беззастенчивым желанием любви. Он чувствовал ужасный стыд оттого, что так хочет ее, хотя прошло только несколько часов с тех пор, как он похоронил Агнес.

Том уставился на нее, и снова ее глаза заглянули ему в душу, и она сказала:

— Не говори ничего. И пусть не мучает тебя стыд. Я знаю, ты любил ее. И, поверь мне, она тоже это знала. Ты и сейчас ее любишь… да, любишь. И будешь любить всегда.

Ему нечего было ответить. Она сказала, чтобы он ничего не говорил! Том просто онемел от слов этой удивительной женщины. Но, как бы там ни было, он почувствовал облегчение оттого, что она знала все, что было у него на сердце, стало быть, теперь вроде бы и стыдиться нечего. Он вздохнул.

— Вот так-то лучше, — сказала Эллен. Она взяла его за руку, и они пошли прочь от пещеры.

Около мили они продирались сквозь девственный лес, а затем вышли на дорогу. Шагая по ней. Том то и дело поглядывал налицо Эллен. Он вспомнил, что когда в первый раз встретил ее, то подумал, что эти странные глаза портили ее красоту. А теперь он даже не мог понять, как такое могло прийти ему в голову. В этих поразительных глазах словно отражалась вся неповторимость ее существа. Теперь она казалась ему абсолютным совершенством, и единственная загадка — почему она выбрала его.

Они прошли три или четыре мили. Том чувствовал усталость, но горячий суп придал ему сил, и, хотя он верил Эллен, ему не терпелось увидеть малыша своими собственными глазами.

Когда за деревьями показался монастырь, Эллен сказала:

— Надо постараться, чтобы монахи не заметили нас.

Том был озадачен:

— Почему?

— Ты бросил ребенка. Это считается убийством. Мы будем следить из леса и увидим, что они за люди.

Том не думал, что в данных обстоятельствах ему могут грозить неприятности, но и осторожность тоже не повредит, поэтому, кивнув, он последовал за нырнувшей в заросли кустарника Эллен, и вскоре они притаились у края большой поляны.

Монастырь был совсем маленький. Том, которому случалось прежде строить монастыри, сделал вывод, что это, должно быть, всего лишь скит, принадлежащий какому-нибудь крупному монастырю или аббатству. Каменными были только два здания: часовня и опочивальня. Остальные — деревянные домишки: кухня, конюшня, амбар и целый ряд небольших хозяйственных построек. Все было чистым и ухоженным, из чего можно заключить, что монахи работали так же усердно, как и молились.

Людей было совсем мало.

— Большинство монахов ушли работать, — объяснила Эллен. — Они строят скотный двор на холме. — Она посмотрела на небо. — К полудню придут обедать.

Том окинул поляну взглядом. Справа он увидел две фигуры, частично скрытые небольшим стадом пасущихся коз.

— Гляди… — Он указал в направлении людей и, пока они изучали их, увидел кое-что еще. — Тот, что сидит, священник, и…

— И он что-то держит в подоле.

— Давай подойдем поближе.

Лесом они обогнули поляну и очутились прямо около козьего стада. У Тома замерло сердце, когда он взглянул на сидящего на скамье священника. В подоле его сутаны был ребенок, ребенок Тома.

Том почувствовал, как у него перехватило горло. Правда… Все оказалось правдой: малыш жив. Он готов был броситься к этому священнику и обнять его.

Рядом со священником стоял молодой монах. Приглядевшись, Том увидел, что он окунал тряпочку в бадью с молоком, вероятно козьим, и затем засовывал ее намокший кончик в ротик младенца. Все очень просто.

— Ну и ну, — с опаской проговорил Том. — Лучше уж я пойду и заберу назад моего сына.

Эллен спокойно посмотрела на него.

— Подумай немного. Том. А потом — что ты собираешься делать?

Он не вполне понимал, к чему она клонит.

— Попрошу у монахов молока. Ведь они увидят, что я беден, и не откажут в милостыне.

— А потом?

— Ну, я надеюсь, они дадут мне достаточно молока, чтобы прокормить ребенка в течение трех дней, пока я не доберусь до Винчестера.

— А когда доберешься? — не унималась Эллен. — Как тогда ты будешь кормить его?

— Найду работу…

— Да ты ищешь работу с тех пор, как я тебя встретила в конце лета. — Казалось, она немного злилась на Тома. Он не мог понять за что. — У тебя нет ни денег, ни инструментов, — продолжала Эллен. — Что случится с малюткой, если и в Винчестере не окажется работы?

— Не знаю, — ответил Том. Ему было обидно, что она разговаривала с ним так резко. — Но что же мне делать — жить, как живешь ты? Я не умею охотиться на уток — я каменщик.

— Ты мог бы оставить ребенка здесь.

Том был ошеломлен:

— Оставить? Когда я только-только его нашел?

— Ты мог бы быть уверен, что малыш сыт и обогрет. И тебе не пришлось бы таскать его повсюду с собой, пока ты будешь искать работу. А когда ты что-нибудь наконец найдешь, то можешь вернуться сюда и забрать ребенка.

Всем сердцем Том противился этой идее.

— Не знаю… А что подумают монахи, когда узнают, что я бросил новорожденного?

— Они уже это знают, — раздраженно сказала Эллен. — Вопрос заключается только в том, когда ты признаешься — сейчас или через какое-то время.

— А ты думаешь, монахи знают, как ухаживать за детьми?

— Да уж не хуже тебя.

— Я не уверен.

— Однако они додумались, как можно покормить новорожденного.

Том начал понимать, что она была права. Как он ни стремился прижать к себе этот крохотный комочек, он не мог не признать, что монахи смогут лучше, чем он, позаботиться о ребенке. У него не было ни денег, ни еды, ни уверенности, что скоро ему удастся получить работу.

— Снова оставить его, — печально сказал Том. — Боюсь, мне придется это сделать. — Из своего укрытия он пристально вглядывался в маленького человечка, завернутого в подол черной сутаны. Волосы младенца были темными, как у Агнес… Да, Том принял решение, но сейчас он во все глаза глядел на своего сына, не в силах оторваться.

Пятнадцать или двадцать монахов, несущих топоры и пилы, появились на другом конце поляны. Оставаться дольше стало опасно — их могли заметить. Том и Эллен нырнули в заросли, и Том больше уже не мог видеть своего сына.

Они осторожно прокрались сквозь кустарник, а когда вышли на дорогу, со всех ног бросились прочь. Держась за руки, они пробежали триста или четыреста ярдов, на большее у Тома не хватило дыхания. Однако расстояние уже было безопасное, и они, сойдя с дороги, нашли укромное местечко для отдыха.

Они уселись на травянистом берегу речки, пестревшем пятнышками солнечного света. Том посмотрел на Эллен, которая лежала на спине, тяжело дыша; ее щеки горели, а губы улыбались ему. Ее одежда съехала, распахнувшись, и обнажила шею и холмик одной груди. Он снова любовался ее наготой, и испытываемое им вожделение было гораздо сильнее, чем чувство вины. Том наклонился было, чтобы поцеловать ее, но задержался на некоторое время, потому что она была так прелестна, что он просто не мог отвести глаз. Когда он вдруг заговорил, то от неожиданности изумился собственным словам.

— Эллен, — сказал Том, — будь моей женой.

I

Питер из Уорегама был прирожденным смутьяном. В этот маленький лесной скит он был переведен из главного монастыря в Кингсбридже, и нетрудно было догадаться, почему кингсбриджский приор так стремился от него избавиться. Питер был высоким, поджарым человеком лет около тридцати, обладал живым умом и пренебрежительными манерами и постоянно пребывал в состоянии праведного негодования. Когда он впервые появился среди монахов скита и отправился в поле, то принялся работать в бешеном темпе, а затем обвинил остальных в лености. Однако, к его удивлению, большинство монахов, особенно молодых, оказались в состоянии не отставать от него, и очень скоро он вконец уморился. Тогда он переключился на поиски других грехов, и его следующий выбор пал на обжорство.

Начал Питер с того, что отказался от мяса и съедал лишь половину полагающегося ему хлеба. Он пил только воду из ручья да разбавленное пиво и не притрагивался к вину. Он сделал замечание молодому здоровому монаху за то, что тот попросил добавки каши, и довел до слез юношу, который шутки ради выпил чужое вино.

«…Нет основании упрекать монахов в чревоугодии», — размышлял приор Филип, спускаясь вместе с остальными братьями с холма к скиту, где их поджидал обед. Молодые послушники были худыми и мускулистыми, а монахи постарше — загорелыми и жилистыми. Ни у кого из них не было и намека на обрюзглость, свойственную людям, которые много едят и ничего не делают. Филип считал, что монахи должны быть тощими, ибо в противном случае они могли вызвать у бедняков зависть и ненависть к слугам Божьим.

Характерно, что Питер замаскировал свое обвинение под покаяние.

— Грех чревоугодия лежит на мне, — сказал он, когда однажды утром монахи, прервав работу, расселись на поваленных деревьях и принялись есть ржаной хлеб, запивая его пивом. — Я ослушался Завета Святого Бенедикта, который гласит, что монахи не должны есть мясо и пить вино. — Высоко подняв голову, он обвел сидящих взглядом; его черные глаза гордо сверкнули. Взор Питера наконец остановился на Филипе. — Но сей грех есть на каждом из присутствующих.

«Печально, что у него такой характер», — подумал Филип. Питер посвятил свою жизнь служению Богу, он обладал незаурядным умом и целеустремленностью, но, казалось, у него была непреодолимая потребность постоянно обращать на себя внимание, устраивая всевозможные сцены. Он был настоящим занудой, но Филип любил его так же, как любил каждого из них, ибо видел, что за высокомерием и заносчивостью скрывалась беспокойная душа человека, который и сам не верил, что когда-нибудь ему удастся хоть в ком-то пробудить интерес к себе.

— В связи с этим у нас есть возможность вспомнить, что говорит святой Бенедикт по этому поводу. Можешь ли ты точно воспроизвести его слова, Питер?

— Он говорит: «Все, кроме немощных, да воздержатся от мясного», и затем: «Вино — не питье для монахов», — ответил Питер.

Филип кивнул. Как он и подозревал, Питер не очень хорошо помнил этот завет.

— Почти правильно, Питер. Но святой Бенедикт подразумевает не мясо, а «плоть четвероногих животных», и даже тут он делает исключение не только для немощных, но и для слабых. А кто есть «слабые»? Здесь, в нашей маленькой общине, мы считаем, что тот, кто утомился, усердно работая в поле, нуждается в мясе, дабы восстановить утраченные силы.

В угрюмом молчании Питер слушал слова приора, по его лбу пролегли морщины неудовольствия, густые черные брови сомкнулись над большим крючковатым носом, а на лице отобразилось с трудом сдерживаемое негодование.

— Что же касается вина, — продолжал Филип, — то сей праведник говорит: «Мы полагаем, что вино — не питье для монахов». Использование слов «мы полагаем» означает, что он вовсе не требует обязательно соблюдать этот запрет. Кроме того, он учит, что в день вполне достаточно выпивать пинту вина и не следует пить чрезмерно. Разве не ясно из этого, что он не настаивает на том, чтобы монахи полностью отказались от вина?

— Но он говорит, что во всем следует соблюдать умеренность.

— И ты утверждаешь, что мы недостаточно умеренны?

— Да, утверждаю, — не унимался Питер.

— «Да воздается каждому, кого Бог наградил даром воздержания», — процитировал Филип. — Если тебе кажется, что здешняя пища слишком обильная, ты можешь есть меньше. Но припомни-ка, что еще говорит праведник Бенедикт. Он ссылается на первое послание в коринфянам, в котором святой апостол Павел изрекает: «У каждого свой дар от Бога, у одного один, у иного иной» — и объясняет нам: «По сей причине нет возможности без сомнения определить, сколько пищи потребно другим». Пожалуйста, запомни это, Питер, и не спеши с выводами, размышляя о грехе чревоугодия.

Пора было снова приступать к работе. У Питера был вид мученика. Филип подумал, что не так-то легко заставить этого человека молчать. Из трех монашеских обетов — нищеты, безбрачия и послушания — только послушание никак не давалось Питеру.

Конечно, существовали меры воздействия на непокорных монахов: одиночное заключение, хлеб с водой, порка и в конечном итоге отлучение от церкви и изгнание из монастыря. Обычно Филип без колебаний применял эти наказания, особенно в тех случаях, когда кто-нибудь из братьев пытался посягнуть на его власть. И в результате он снискал себе славу поборника строгой дисциплины. На деле же он ненавидел наказания, ибо это вносило в монашеское братство разлад и уныние. Однако в случае с Питером наказание не принесло бы никакой пользы, а только сделало бы его еще более непокорным и неумолимым. Филипу нужно было что-то придумать, чтобы сломить его гордыню и в то же время умиротворить. Это было не так-то просто. Но Филип успокоил себя, подумав, что если бы в этом мире все было так просто, то тогда люди не нуждались бы в Боге.

Когда они достигли поляны, на которой стоял скит, Филип увидел, что недалеко от того места, где паслись козы, стоит брат Джон и энергично машет им рукой. Звали его Джонни Восемь Пенсов, и был он немного слабоумным. «Чем это он так взволнован?» — удивился Филип. Рядом с Джонни сидел человек, одетый в сутану священника. Его внешность показалась знакомой, и Филип прибавил шагу.

Священник был невысоким, плотным человеком лет двадцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и светящимися живым умом ярко-голубыми глазами. Смотреть на него было для Филипа то же самое, что смотреть в зеркало. Изумленный, он узнал в священнике своего младшего брата Франциска.

На руках Франциск держал младенца.

Трудно сказать, кому Филип удивился больше — брату или ребенку. Тем временем вокруг них столпились монахи. Франциск встал, передал малыша Джонни, и Филип крепко его обнял.

— Каким ветром тебя занесло сюда?! — радостно воскликнул он. — И откуда этот ребенок?

— Почему я здесь, я расскажу тебе позже, — ответил Франциск. — Что же касается этого дитяти, то я нашел его в лесу лежащим в полном одиночестве около горящего костра… — Он замолчал.

— И… — промолвил Филип.

Франциск пожал плечами:

— Больше мне нечего сказать, потому что это все, что мне известно. Я надеялся добраться сюда еще вчера вечером, но не рассчитал, так что мне пришлось провести ночь в сторожке лесника. На рассвете я снова тронулся в путь и с дороги услышал плач ребенка. А через минуту увидел и его самого. Я подобрал бедняжку и привез сюда. Вот и вся история.

Филип недоверчиво взглянул на крошечный комочек, который держал Джонни. Он неуверенно протянул руку, приподнял краешек покрывала и увидел сморщенное розовое личико, открытый беззубый ротик и плешивую головку — еи-ей, маленькая копия старого монаха. Еще чуть-чуть приоткрыв покрывало, Филип разглядел хрупкие плечики, трясущиеся ручки и крепко сжатые кулачки. Из живота младенца торчала отвратительная на вид обрезанная пуповина. «Неужели так и должно быть?» — изумился Филип. Она была похожа на заживающую рану, и, наверное, лучше ее не трогать. Он заглянул еще дальше.

— Мальчик, — сказал Филип, смущенно кашлянув, и опустил покрывало. Кто-то из послушников хихикнул.

Внезапно Филип почувствовал себя совершенно беспомощным. «Что же мне с ним делать? — размышлял он. — Кормить?»

Ребенок заплакал, и этот пронзительный детский плач, словно гимн человеческой жизни, тронул его до глубины души.

— Он хочет есть, — заволновался Филип, а про себя подумал: «Я-то откуда это знаю?»

— Но мы не можем его покормить, — сказал один из монахов.

Филип чуть было не выпалил: «Почему не можем?» — но вовремя понял почему: на многие мили вокруг не было ни единой кормящей женщины.

Однако оказалось, что Джонни уже решил эту проблему. Сев на скамью с закутанным в подол сутаны младенцем, он окунул скрученный в жгут кончик полотенца в бадью с молоком и, подождав, пока ткань как следует впитает жидкость, сунул его в ротик малыша. Тот пососал и сделал глоток.

Филип почувствовал некоторое облегчение.

— Неглупо придумано, Джонни, — удивленно сказал он.

— Я уже так делал, когда умерла коза, у которой был сосунок, — гордо заявил Джонни, улыбаясь во весь рот.

Собравшиеся внимательно следили, как Джонни повторял свое нехитрое действие. Филипу было забавно видеть, что в тот момент, когда Джонни подносил мокрый кончик к губам ребенка, некоторые монахи тоже непроизвольно раскрывали рты. Кормление таким способом занимало довольно много времени, но, очевидно, в любом случае это, должно быть, дело непростое.

Питер из Уорегама, глядя на младенца, на некоторое время поддался всеобщему умилению и забыл свою привычку критиковать все на свете, но потом наконец оправился и произнес:

— Было бы гораздо меньше хлопот, если бы нашли мать этого чада.

— Сомневаюсь, что сие возможно, — сказал Франциск. — Мать его, по всей вероятности, женщина незамужняя, заблудшая во грехе. Думаю, что она молода и, очевидно, смогла сохранить в тайне свою беременность. А когда подошло время рожать, она пришла в лес, развела костер, родила в полном одиночестве и, бросив ребенка на съедение волкам, вернулась туда, откуда пришла. Уж она позаботится о том, чтобы ее не нашли.

Малыш заснул. Поддавшись внезапному порыву, Филип взял у Джонни ребенка и, покачивая, бережно прижал его к груди.

— Бедное дитя, — сочувственно проговорил он. — Бедное, бедное дитя.

Его охватило горячее желание защитить и уберечь малютку. Он заметил, что монахи уставились на него, пораженные его внезапным порывом нежности. Конечно, они никогда не видели от него ласки, ибо излишнее проявление чувств было в монастыре строжайше запрещено. Очевидно, они считали его не способным на эти чувства. Что же, пусть теперь знают правду.

— Тогда мы должны отвезти его в Винчестер, — снова начал Питер из Уорегама, — и постараться найти кормилицу.

Если бы это сказал кто-нибудь другой, Филип, может быть, и не стал бы так быстро возражать, но это сказал Питер, и Филип, потеряв терпение, вспылил.

— Мы не будем искать никакой кормилицы, — решительно произнес он. — Сие дитя — дар Божий. — Он обвел глазами стоящих вокруг братьев. Монахи таращились на него, ошарашенные услышанными словами. — Мы сами позаботимся о нем. Мы будем его кормить, учить и воспитывать по законам Божьим. А когда он вырастет, то сам станет монахом, и таким образом мы вернем его Господу.

Наступила звенящая тишина.

— Это невозможно! — возмутился Питер. — Не может младенец воспитываться монахами!

Филип поймал взгляд своего брата, и они оба улыбнулись, вспомнив об одном и том же. Когда Филип снова заговорил, его голос звучал твердо и каждое слово несло печать пережитого.

— Невозможно? Нет, Питер. Наоборот, я абсолютно убежден, что это возможно. И мой брат думает так же. Нам известно это из собственного опыта. Не так ли, Франциск?

В тот день, который встал в памяти Филипа, его отец вернулся домой израненным.

Филип первым увидел, как он скакал по извилистой дорожке, поднимавшейся к небольшой деревушке в горах Северного Уэльса. Как обычно, шестилетний Филип выбежал ему навстречу, но на этот раз отец не подхватил мальчугана, чтобы посадить впереди себя на коня. Он ехал медленно, с трудом держась в седле — в правой руке поводья, а левая беспомощно повисла. Лицо его было бледным, одежда забрызгана кровью. Это испугало и озадачило маленького Филипа, так как прежде он никогда не видел отца таким немощным.

— Позови маму, — сказал отец.

Когда они помогли ему войти в дом, всегда такая бережливая мать решительно разодрала добротную одежду отца, что поразило Филипа даже больше, чем вид крови.

— Не беспокойся обо мне, — сказал отец, но его обычно резкий голос ослаб до бормотания, и никто даже не обратил на это внимания, что также было весьма странным, ибо слово отца было законом для остальных. — Оставь меня и уведи всех в монастырь. Проклятые англичане будут здесь с минуты на минуту.

Монастырь и церковь были на вершине холма, но Филип никак не мог понять, с какой стати они должны были идти туда, если этот день не был даже воскресеньем.

— Если не остановить кровь, ты совсем ослабнешь, — возразила мама, а тетушка Гуин сказала, что она собирается поднять тревогу, и ушла.

Спустя годы, размышляя о последовавших затем событиях, Филип понял, что в тот момент все позабыли о нем и его четырехлетнем брате Франциске и никто и не подумал прихватить их в спасительный монастырь. Людей заботили только их собственные дети, и они считали, что раз Филип и Франциск были с родителями, то о них есть кому позаботиться. Но отец истекал кровью, а мать пыталась его спасти, вот и получилось, что все четверо попались в лапы англичанам.

Своим ничтожным жизненным опытом Филип не был подготовлен к появлению двух вооруженных людей, которые пинком распахнули дверь и ввалились в дом. При других обстоятельствах они, возможно, и не показались бы такими страшными, ибо были всего лишь большими, неуклюжими юнцами, которые только и умели, что дразнить старух, издеваться над евреями да затевать по ночам драки у трактиров. Но сейчас (Филип это понял через много лет, когда наконец смог спокойно и взвешенно думать о том страшном дне) эти двое были одержимы жаждой крови. Только что закончилась жестокая битва, они слышали, как стонут в агонии воины, видели, как падают замертво их товарищи, и буквально обезумели от ужаса. Но они выиграли этот бой и выжили и теперь были охвачены азартом преследования своих врагов, и ничто уже не могло их удовлетворить — только еще большая кровь, душераздирающие стоны, страшные раны и новые смерти. Все это было написано на их перекошенных лицах, когда они, словно лисы в курятник, ворвались в комнату, где лежал раненый отец.

Движения их были стремительны, но Филип запомнил каждый шаг, будто в тот момент время замедлило свой бег. На обоих были надеты только короткие кольчуги и кожаные шлемы с металлическими пластинками. В руках мечи. Один — отвратительный урод, косоглазый и с большим кривым носом, оскалившийся в обезьяньей ухмылке. У другого была пышная борода, перепачканная кровью, — вероятно, чужой, ибо раненым он не выглядел. Не останавливаясь, они обшарили комнату глазами. Их беспощадные, расчетливые взгляды миновали Филипа и Франциска, задержались на маме и наконец остановились на отце. И прежде чем кто-либо успел пошевельнуться, они подскочили к нему.

Склонившаяся над отцом мама перевязывала его левую руку. Она резко выпрямилась и повернулась к незваным гостям, ее глаза вспыхнули отчаянием и отвагой. Отец вскочил, схватившись здоровой рукой за рукоятку своего меча. Филип в ужасе заплакал.

Кривоносый, подняв меч, ударил маму рукояткой по голове и отшвырнул ее в сторону, должно быть, не желая рисковать, пока отец был жив. Позже Филип вспомнил, что в тот момент он побежал к матери, не отдавая себе отчета в том, что она уже не могла его защитить. Кривоносый шагнул мимо оглушенной женщины, снова поднимая меч. Филип вцепился в юбку теряющей сознание матери, не в силах отвести взгляда от своего отца.

Тот обнажил меч и, защищаясь, поднял его. Кривоносый обрушил удар сверху вниз, и два лезвия зазвенели, столкнувшись друг с другом. Как все маленькие дети, Филип думал, что отец был непобедим, но в тот момент ему суждено было узнать горькую правду. Увы, отец ослаб от потери крови, и от удара его меч выпал. Нападавший замахнулся в другой раз и без промедления опустил свой меч между мускулистой шеей и широким плечом. Филип завизжал, увидев, как острый клинок вошел в тело. Затем кривоносый выдернул меч и вонзил его в живот умирающего.

Смертельно напуганный Филип взглянул на маму. Их глаза встретились, и в этот момент бородатый ударом сбил ее с ног. Она упала рядом с сыном — голова в крови. Бородатый перехватил меч, взявшись за него двумя руками и перевернув острием вниз, затем высоко поднял, словно собираясь зарезаться, и с силой опустил. Когда клинок коснулся груди матери, раздался отвратительный хруст ломающихся костей. Лезвие вошло так глубоко (Филип заметил это даже тогда, охваченный слепым истерическим страхом), что, должно быть, вышло из спины и пригвоздило ее к полу.

Обезумевшими глазами Филип снова посмотрел на отца. Он увидел, как тот начал наваливаться на меч кривоносого; из его рта хлынула кровь. Убийца отступил и дернул за рукоятку, пытаясь высвободить свое оружие, — безуспешно. Отец, шатаясь, сделал шаг вперед. Кривоносый заревел в ярости и провернул меч в животе своей жертвы. На этот раз клинок вышел. Отец упал, схватившись руками за разверстую рану, пытаясь ее прикрыть. Филип всегда думал, что человеческие внутренности представляют собой нечто более или менее цельное, поэтому вид вываливающихся их частей потряс его, вызвав приступ рвоты. Кривоносый поднял меч над распростертым телом отца и так же, как только что бородатый, нанес последний удар.

Англичане переглянулись, и Филип прочитал на их лицах удовлетворение. Обернувшись, они посмотрели на него и Франциска. Один из них вопросительно кивнул, другой пожал плечами, и Филип понял, что они собирались зарезать их с братом своими острыми мечами; когда он представил, как ему будет больно, то его охватил такой ужас, что показалось, голова вот-вот лопнет от страха.

Тот, что был с окровавленной бородой, быстро наклонился и схватил Франциска за лодыжку. Он держал его вверх ногами, а малыш заливался слезами и звал на помощь мать, не понимая, что она мертва. Кривоносый отвел назад держащую меч руку, приготовившись пронзить сердце ребенка.

Но удара так и не последовало. Раздался властный голос, и двое негодяев замерли на месте. Вопли стихли, и до Филипа дошло, что это были его вопли. Он взглянул на дверь и увидел аббата Питера, который стоял в своей домотканой сутане, в глазах пылал праведный гнев, и в руке он, словно меч, держал деревянный крест.

Когда события того страшного дня вновь оживали в ночных кошмарах Филипа и он просыпался в холодном поту, рыдая в темноте, то ему удавалось постепенно успокоиться и снова заснуть, лишь вызвав в памяти эту финальную сцену и то, как безоружный человек с крестом в руке положил конец истошным крикам и зверской расправе.

Аббат Питер заговорил вновь. Филип не понимал языка — конечно, это был английский, — но значение слов аббата было ясно, ибо оба насильника выглядели пристыженными, а бородатый осторожно опустил Франциска. Продолжая говорить, монах большими шагами уверенно вошел в комнату. Вооруженные до зубов воины попятились, словно испугавшись его и святого креста! Он повернулся к ним спиной, всем своим видом демонстрируя презрение, и наклонился к Филипу. Его голос звучал спокойно.

— Как твое имя?

— Филип.

— А да, припоминаю. А твоего брата?

— Франциск.

— Так… — Аббат взглянул на окровавленные тела, лежащие на земляном полу. — Это твоя мама, не так ли?

— Да, — пролепетал Филип и, чувствуя, как его охватывает паника, указал на изувеченное тело отца. — А это мой папа!

— Я знаю, — успокаивающе произнес монах. — Не надо плакать, а надо отвечать на мои вопросы. Понимаешь ли ты, что они умерли?

— Я не знаю, — жалобным голосом ответил Филип. Он знал, что значило, когда умирали животные, но как такое могло произойти с мамой и папой?

— Это как если бы они заснули, — сказал аббат Питер.

— Но у них глаза открыты! — завопил Филип.

— Тише! Тогда их надо закрыть.

— Да, — прошептал Филип. Ему показалось, что это и впрямь поможет делу.

Аббат Питер выпрямился и подвел детей к телу отца. Затем он, встав перед ним на колени, взял Филипа за правую руку.

— Я покажу тебе, как это делается, — сказал аббат, притянув руку мальчика к отцовскому лицу, но внезапно Филип почувствовал, что боится дотрагиваться до этого побледневшего, обмякшего, изувеченного тела, ставшего вдруг каким-то чужим, и отдернул руку. Он с тревогой посмотрел на аббата Питера — человека, которого никто не смел ослушаться, но тот не рассердился.

— Ну же, — мягко сказал аббат и снова взял Филипа за руку. На этот раз несчастный ребенок не сопротивлялся. Держа двумя пальцами указательный пальчик Филипа, монах заставил его прикоснуться к веку мертвого отца и опустить его, закрыв неподвижный глаз, в котором застыл непередаваемый ужас. Затем аббат отпустил детскую руку и сказал:

— А теперь прикрой другой глаз.

Филип протянул ладошку и уже самостоятельно опустил веко умершего. Он почувствовал себя лучше.

— А мамочке закроем глаза? — Голос аббата Питера был спокойным и ласковым.

— Да.

Они опустились подле тела матери. Монах рукавом рясы вытер кровь на ее лице. Филип пробормотал:

— А Франциск?

— Наверное, и ему следует нам помочь, — сказал аббат.

— Франциск, — обратился Филип к своему братишке, — закрои маме глаза, как я закрыл папе, чтобы она могла спать.

— Разве они спят? — удивленно пролепетал Франциск.

— Нет, но как будто спят, — с серьезным видом объяснил Филип, — поэтому ее глаза должны быть закрытыми.

— Тогда ладно, — согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухленькую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.

После этого аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на все еще неподвижно стоявших англичан, вышел из дома и зашагал вверх по поросшему травой склону холма к святым стенам монастыря.

В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять без дела наедине со своими мыслями, велел помогать повару готовить монашеский ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с их покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не всем удалось вовремя спрятаться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны и заставил их смотреть, как оба гроба с их родителями опустили в одну могилу. Филип зарыдал. Глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то цыкнул на них, но аббат Питер сказал:

— Пусть поплачут.

И только после того, как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.

Среди родственников бедных сирот не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не был бы убит хоть кто-то из ее членов, так что заняться детьми было некому. Поэтому оставалось только два пути: либо отдать или даже продать их кому-нибудь и обречь на рабское существование, пока они не вырастут и не смогут убежать, либо направить их по пути служения Госпожу Богу.

Было известно немало случаев, когда мальчики поступали в монастырь. Обычно это происходило в возрасте одиннадцати лет, иногда и раньше, но не младше пяти лет, ибо монахи не могли справляться с малышами. Эти мальчики, как правило, были или сиротами, или потерявшими одного из родителей, или детьми из семей, в которых было слишком много сыновей. Существовало правило, что семья, отдававшая своего ребенка в монахи, обязана была преподнести монастырю какой-нибудь существенный дар: хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случаях же крайней нищеты обходились и без подношений. Однако отец Филипа оставил после смерти скромное хозяйство, так что нельзя было сказать, что мальчиков брали из простого сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, на что оставшиеся в живых родственники с готовностью согласились, и формально сделка состоялась.

Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предвидеть, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось бы, должно было уже пройти и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа охватило какое-то неукротимое бешенство. Условия жизни в монашеской общине были отнюдь не такими плохими, чтобы послужить причиной его озлобленности: дети были сыты и одеты, зимой спали в тепле и даже не были обделены некоторой любовью и заботой, а строгая дисциплина и утомительные церковные обряды всего лишь способствовали поддержанию порядка и стабильности, но Филип вел себя так, словно его несправедливо лишили свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к монастырским служащим, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над дряхлыми стариками и оскорблял старших. Но в своих проступках он не доходил до богохульства, и потому аббат Питер прощал ему. И в конце концов он одумался. Однажды под Рождество, оглянувшись на прошедшие двенадцать месяцев, Филип с удивлением обнаружил, что за все свои выходки он так ни разу и не был наказан.

Трудно сказать, что послужило причиной его становления на путь истинный. Возможно, помог появившийся у него интерес к занятиям. Его просто очаровала стройность теории музыки, и даже в том, как спрягались латинские глаголы, он находил логику и красоту. Маленькому Филипу поручили помогать монаху-келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым: от сандалий до зерна, и к этой работе он тоже относился с интересом. Он восторженно преклонялся перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по своему собственному разумению, а может, благодаря и тому и другому Филип начал находить своего рода успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а в ушах звучали лишь божественные песнопения.

Как Филип, так и Франциск были гораздо грамотнее любого из своих сверстников, и они прекрасно понимали, что все это только благодаря монастырю, где им давалось серьезное образование. Тогда они вовсе не считали себя какими-то особенными. И даже когда оба брата стали еще более усердно заниматься, беря уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, они были убеждены, что своими успехами обязаны возможности раньше других начать учиться.

Мысленно возвращаясь к годам своей юности, Филип всегда вспоминал то непродолжительное золотое время, наступившее после периода его душевного смятения и окончившееся, когда он впервые почувствовал яростный натиск плотской страсти. Настала мучительная пора нечестивых раздумий, ночных поллюций, бесед со своим духовником (а им был аббат), бесконечных покаяний и смирения плоти.

Ему так и не удалось полностью избавиться от похоти, но постепенно она стала ослабевать и теперь беспокоила его только время от времени в те редкие минуты, когда его душа и тело пребывали в безделье, словно старая рана, что все еще ноет перед дождем.

Несколько позже такой же бой пришлось выдержать и Франциску, и, хотя он не стал откровенничать с братом по этому вопросу, у Филипа сложилось впечатление, что Франциск сражался с порочными желаниями не столь храбро и, пожалуй, слишком бодро переживал свои поражения. Однако главным было то, что оба они все-таки сумели заключить мир со страстями, которые были самыми опасными врагами монашеской жизни.

В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска — аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один год, но, несмотря на молодость, он принял на себя должность усопшего. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил учредить специально для него должность помощника приора. Но это предложение неожиданно натолкнулось на сопротивление со стороны Франциска, который умолял освободить его от этой работы и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу в миру, вне монастырских стен.

Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он является наследником трона. Однако после долгих терзаний это случилось, и Франциск покинул святое лоно обители, чтобы впоследствии стать капелланом графа Глостера.

Раньше будущее виделось Филипу очень просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а когда достигнет преклонного возраста, то, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но теперь его начали одолевать сомнения: а может. Господь уготовил ему другое предназначение? Он вспомнил изречение о даре Божием: «Господу угодно, чтобы слуги Его не просто сохраняли царство Его, но преумножали». Трепеща, он поделился своими мыслями с аббатом Питером, прекрасно понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.

К его удивлению, аббат сказал:

— А я-то все гадал, сколько времени тебе потребуется, чтобы понять это. Конечно, тебе предназначен иной путь. Рожденный под сенью монастыря, осиротевший в шестилетнем возрасте, воспитанный монахами, в двадцать один год ты уже келарь — Господь не стал бы проявлять такое внимание к человеку, собирающемуся провести жизнь в маленькой обители на вершине мрачного холма в далекой горной стране. Здесь для тебя слишком мало простора, и придет час, когда ты должен будешь покинуть это место.

Филип был ошеломлен. Но ему в голову пришел еще один вопрос, и, прежде чем оставить аббата, он выпалил:

— Скажи, если этот монастырь такой ничтожный, то почему Господу угодно, чтобы ты был здесь?

Аббат Питер улыбнулся:

— Возможно, потому, что я должен позаботиться о тебе.

Через некоторое время аббат поехал в Кентербери, дабы засвидетельствовать свое почтение архиепископу, и, вернувшись, заявил Филипу:

— Я передал тебя приору Кингсбриджа.

Это известие обескуражило Филипа. Кингсбриджский монастырь считался одним из самых больших и влиятельных в стране. В нем был епископальный собор, и поэтому епископ формально являлся аббатом монастыря, хотя на практике управлял им приор.

— Приор Джеймс — мой старый друг, — объяснял аббат Питер Филипу. — Не знаю почему, но за последние годы он сильно сдал. Как бы там ни было, молодая кровь пойдет на пользу Кингсбриджу. В частности, у Джеймса много неприятностей с одной из его лесных обителей, и он крайне нуждается в человеке, на которого можно было бы полностью положиться и который сумел бы вернуть ее на путь Божий.

— И я должен стать приором этой обители? — удивился Филип.

Аббат кивнул.

— И если мы правы, думая, что Господь уготовил для тебя много дел, то мы можем рассчитывать, что Он поможет тебе решить все проблемы, с которыми ты там столкнешься.

— А если мы ошибаемся?

— В любой момент ты вправе вернуться сюда и снова быть моим келарем. Но мы не ошибаемся, сын мой, вот увидишь.

Прощание было трогательным. Филип провел здесь семнадцать лет, монахи заменили ему семью и стали ближе, чем так жестоко отнятые у него родители. Возможно, он никогда уже не увидит этих монахов, и сердце его было полно печали.

Первое, что испытал Филип в Кингсбридже, был благоговейный страх. Окруженный стенами монастырь по своей территории во много раз превосходил любую деревню, собор был похож на просторную мрачную пещеру, дом приора — маленький дворец. Но когда Филип несколько успокоился, он увидел, что дела в Кингсбридже шли не лучшим образом. Церковь явно нуждалась в основательном ремонте, богослужения проводились кое-как, постоянно кто-то нарушал тишину, и служек было даже больше, чем монахов. Благоговение Филипа очень скоро сменилось негодованием. Ему хотелось схватить приора Джеймса за горло, потрясти его и воскликнуть: «Как смеешь ты допускать все это? Как смеешь ты наспех читать молитвы Богу? Как смеешь ты позволять послушникам играть в кости, а монахам разводить щенков? Как смеешь ты жить во дворце, окруженный служками, когда рушится храм Божий?» Но, конечно, он ничего такого не сказал. У него был только короткий и ничего не значащий разговор с приором Джеймсом, высоким, худым, сгорбленным человеком, на опущенные плечи которого, казалось, навалились все неприятности мира. Затем он побеседовал с помощником приора по имени Ремигиус, которому осторожно намекнул, что монастырь, должно быть, давным-давно нуждается в переменах, надеясь, что тот всем сердцем с ним согласится, но Ремигиус смерил Филипа взглядом, словно говоря: «А ты-то кто такой?» — и переменил тему.

Он рассказал, что обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу была основана три года назад в отошедшем Кингсбриджу владении и предполагалось, что она сможет обеспечивать себя самостоятельно, но, по сути, до сих пор остается полностью зависимой от подачек главного монастыря. Были и другие проблемы: священник, которому случалось провести там ночь, жаловался на плохое проведение служб, некоторые путешественники утверждали, что были ограблены тамошними монахами, ходили слухи и о непристойностях… Тот факт, что Ремигиус не мог или не желал поведать подробности, был еще одним доказательством того, что управление всеми монастырскими делами осуществлялось спустя рукава. Филип ушел в ярости. Монастырь создан для того, чтобы славить Бога. И если он не отвечает этой цели, он ничто. Кингсбриджский монастырь был хуже, чем ничто. Он позорил Бога. Но с этим Филип ничего поделать не мог. Самое большее, на что он мог надеяться, это навести порядок в одной из кингсбриджских обителей.

Всю дорогу, которая заняла два дня, Филип обдумывал скудные сведения, полученные от Ремигиуса, и прикидывал, какой следует избрать подход. Лучше всего будет начать с мягкого обращения, решил он. Обычно приор избирался монахами, но в случае с обителью, которая была всего лишь частью основного монастыря, он мог быть просто назначен. Но то, что Филип не был избран, означало, что рассчитывать на добрую волю монахов он не мог. Поэтому действовать ему придется с осторожностью. Сначала нужно как следует разобраться в недугах, поразивших монашескую общину, а уж потом решать, как лучше с ними поступить. Ему придется завоевать уважение и доверие монахов, особенно тех, которые были старше его и могли отказаться признать нового приора. Затем, когда войдет в курс дела и сможет укрепить свой авторитет, он предпримет жесткие шаги.

Но вышло все по-другому.

Начало уже смеркаться, когда на второй день путешествия Фшгоп верхом на лошадке выехал на край поляны и осмотрел то место, которому суждено было стать его новым домом. В те дни там была только одна каменная постройка — часовня. (Опочивальню из камня Филип построил на следующий год.)

Остальные же представляли собой полуразвалившиеся деревянные лачуги. Филипу это не понравилось: все, что создавалось монахами, должно было служить долгие годы, будь то свинарник или храм. Оглядевшись, он заметил и другие свидетельства расхлябанности, так неприятно поразившей его еще в Кингсбридже: заборов не было, сено вывалилось через открытую дверь сарая, а рядом с прудом, в котором разводили рыбу, возвышалась навозная куча. «Спокойно, спокойно», — сказал он себе, чувствуя, как окаменело его лицо от едва сдерживаемого возмущения.

Сначала он никого не увидел. Так и должно было быть, ибо наступило время вечерней молитвы и большинство монахов обязаны были находиться в часовне. Он тронул хлыстом лошадку и пересек поляну, направляясь к похожей на конюшню постройке. Юноша с соломой в волосах и неприкаянным выражением на лице просунул голову в дверь и удивленно уставился на Филипа.

— Как зовут тебя? — спросил Филип и, смутившись на мгновение, добавил: — Сын мой.

— Все зовут меня Джонни Восемь Пенсов, — ответил юнец.

Филип слез с лошади и передал ему поводья.

— Что ж, Джонни Восемь Пенсов, можешь расседлать мою лошадь.

— Хорошо, отче. — Он привязал поводья к балке и собрался было уйти.

— Ты куда? — резко окликнул его Филип.

— Сказать братьям, что к нам приехал чужой человек.

— Тебе следует научиться быть послушным, Джонни. Займись лошадью. Я сам скажу братьям, что я здесь.

— Да, отец, — испуганно сказал Джонни и принялся выполнять порученное ему дело.

Филип посмотрел вокруг. В центре поляны стояло длинное здание, похожее на большой зал. Около него находилась круглая постройка с отверстием в крыше, из которого поднимался дымок. Должно быть, это кухня. Он решил взглянуть, что готовили на ужин. В строгих монастырях пишу принимали только раз в день — на обед, но это заведение было явно не из таких, и, очевидно, после вечерней молитвы здесь позволяли себе легкий ужин: хлеб с сыром или с соленой рыбой, а то и кружку ячменного пива, настоянного на травах. Однако когда он подошел к кухне, то безошибочно угадал аппетитный аромат жарящегося мяса. Он остановился, нахмурившись, затем вошел.

Два монаха и мальчик расселись вокруг очага. Филип видел, как один из монахов передал другому кувшин и тот отпил из него. Мальчик поворачивал вертел, на котором жарился поросенок.

Когда Филип вступил в полосу света, все трое удивленно уставились на него. Не говоря ни слова, он взял из рук монаха кувшин и принюхался.

— Почему вы пьете вино? — сказал он.

— Потому, незнакомец, что оно веселит душу, — ответил монах. — Испей и ты.

Было ясно, что они не ожидали прибытия нового приора. Так же ясно было и то, что их не пугали последствия, которые могли бы иметь место, если бы проезжий монах рассказал в Кингсбридже об их поведении. Филипа так и подмывало разбить кувшин с вином о голову этого человека, но он глубоко вздохнул и спокойно проговорил:

— Дети бедняков голодают ради того, чтобы у нас было мясо и питье. И делается это во славу Божию, а не для веселения наших душ. Сегодня вам больше не будет вина. — Он повернулся и вышел, захватив с собой кувшин.

— А ты-то кто такой? — бросил ему вслед один из монахов. Филип не удостоил его ответом. Скоро они все узнают.

Поставив кувшин на землю неподалеку от кухни, он направился к часовне, сжимая и разжимая кулаки, дабы утихомирить кипевшую в нем злость. «Не спеши, — говорил он себе. — Будь осмотрительным. Жди своего часа».

На паперти часовни он на минуту остановился, затем, окончательно успокоившись, толкнул массивную дубовую дверь и бесшумно вошел.

Спиной к нему неровными рядами стояли примерно дюжина монахов и несколько послушников. Лицом к ним — ризничий, читавший молитву по раскрытой перед ним книге. Служба велась второпях, монахи бездумно вторили ему. С трех свечей разной длины с шипением капал воск на грязное покрывало алтаря.

Два стоявших сзади молодых монаха, не обращая внимания на службу, о чем-то оживленно беседовали. Когда Филип подошел ближе, один из них сказал что-то смешное и другой залился хохотом, заглушая нечленораздельное бормотание ризничего. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Филипа, и его намерение быть мягким исчезло без следа. Он что было сил возопил: «Замолчать!»

Смех оборвался. Ризничий перестал читать. Часовня погрузилась в тишину, и монахи, обернувшись, уставились на Филипа.

Он приблизился к смеявшемуся монаху и схватил его за ухо. Тот, хотя и был ростом выше Филипа и примерно его же возраста, был так поражен, что не нашел в себе сил сопротивляться. «На колени!» — взревел Филип. Какое-то мгновение казалось, что монах попытается вырваться, но, как и предвидел Филип, его воля к сопротивлению была подавлена сознанием вины, так что, когда Филип сильнее потянул за ухо, молодой человек повиновался.

— Вы все! — приказал Филип. — На колени!

Все они давали обет послушания, и та безобразная дисциплина, которая, очевидно, установилась в обители не так давно, еще не смогла вытравить годами выработанную привычку. Половина монахов и все послушники опустились на колени.

— Вы нарушили свою клятву, — с презрением произнес Филип. — Вы богохульники, каждый из вас. — Он смотрел им прямо в глаза. — С сегодняшнего дня начинается ваше раскаяние.

Остальные медленно, один за другим, стали опускаться на колени, и только ризничий продолжал стоять. Это был упитанный человек, с сонными глазами, лет на двадцать старше Филипа. Обойдя стоящих на коленях монахов, Филип подошел к нему.

— Дай мне книгу.

Ризничий с вызовом взглянул на него и ничего не сказал.

Филип протянул руку и взялся за увесистый том. Ризничий крепче сжал пальцы. Филип медлил. Два дня он провел, размышляя, как осторожно и взвешенно он будет действовать, и вот он здесь — еще не облетела дорожная пыль с его ног — рискует потерять все в прямом противостоянии с человеком, о котором ничего не знает.

— Дай мне книгу и стань на колени, — повторил он. По лицу ризничего пробежала презрительная ухмылка.

— Кто ты? — сказал он.

Филип снова медлил. По его одежде и по тому, как подстрижены его волосы, было очевидно, что он монах; и они, должно быть, уже догадались по его поведению, что он наделен определенной властью; но не было ясно, является ли его чин выше ризничего. Единственное, что он должен был сказать: «Я ваш новый приор», но он не хотел этого делать. Ему вдруг показалось очень важным, чтобы он смог одержать победу исключительно с помощью своего морального авторитета.

Его нерешительностью не замедлил воспользоваться ризничий.

— Пожалуйста, поведай, — заговорил он с насмешливой учтивостью, — кто это приказывает нам преклонять колена перед его персоной.

Все сомнения мгновенно покинули Филипа. «Со мной Бог. Чего я боюсь?» — подумал он. Филип сделал глубокий вздох, и, словно раскаты грома, под каменными сводами прогремели его слова:

— Это Бог приказывает вам преклонить колена перед его персоной.

Уверенность ризничего несколько поубавилась. Филип использовал свой шанс и выхватил книгу. Потеряв власть, ризничий наконец неохотно опустился на колени.

Стараясь скрыть облегчение, Филип обвел всех взглядом и произнес:

— Я ваш новый приор.

Он заставил их остаться на коленях и принялся читать молитву. Это заняло много времени, так как Филип требовал, чтобы они снова и снова повторяли строки Святого Писания, пока их голоса не зазвучали в унисон. Затем в полном молчании братия проследовала за ним в трапезную. Там Филип приказал унести жареного поросенка на кухню и подать хлеб и слабое пиво и назначил одного из монахов читать молитву, пока остальные ели. Когда ужин закончился, он отвел их так же в молчании в опочивальню.

Потом Филип распорядился принести из дома приора его ложе — он будет спать вместе с монахами. Это было простейшим и наиболее эффективным способом предотвратить непристойности.

В первую ночь Филип не сомкнул глаз. Он сидел с зажженной свечой и тихо молился, пока не наступила полночь — время будить монахов на заутреню. Службу он провел быстро, дав им понять, что он вовсе не такой уж безжалостный. Монахи снова отправились спать, а Филип продолжал бодрствовать.

На рассвете, прежде чем братья начали просыпаться, он вышел на воздух и оглядел окрестности, размышляя о предстоящем дне. Перед ним расстилалось недавно очищенное от леса поле, посередине которого возвышался огромный пень, должно быть, оставшийся от векового дуба. Это натолкнуло его на мысль.

После утренней службы и завтрака Филип велел монахам прихватить веревки и топоры и повел их на поле выкорчевывать этот здоровенный пень. Одни подрубали корни, а другие изо всех сил тянули веревки. «На-а-ава-ались!» — раздавались их дружные крики. Когда наконец работа была окончена, Филип дал всем пива, хлеба и по куску свинины, которую днем раньше он запретил им есть на ужин.

Нельзя сказать, что это было окончание всех проблем, но это было начало их решения. В первые же дни своего пребывания в обители Филип распорядился больше не просить у основного монастыря ничего, кроме зерна для хлеба и свечей для часовни. Осознав, что отныне они будут иметь только то мясо, которое сами произведут или добудут, монахи быстро превратились в рачительных хозяев — скотоводов и птичников; и если прежде они рассматривали церковные службы как способ уклониться от работы, то теперь они были рады, когда Филип сокращал часы молитвы и у них оставалось больше времени для занятия хозяйством.

Через два года обитель стала полностью обеспечивать себя всем необходимым, а еще через два — начала снабжать и Кингсбриджский монастырь мясом, дичью и сыром из козьего молока, который сделался настоящим деликатесом.

Обитель процветала, службы проводились безукоризненно, и братья выглядели здоровыми и счастливыми.

Филип был бы вполне доволен, если бы не Кингсбриджский монастырь, дела в котором становились все хуже и хуже.

Кингсбридж мог бы стать одним из основных религиозных центров королевства с кипучей деловой активностью. Его библиотека посещалась иностранными учеными, к мнению приора прислушивались даже лорды, поклониться монастырским гробницам тянулись паломники со всех уголков страны, знать почитала его за гостеприимство, а бедняки за милосердие. Но, увы, церковь разрушалась, половина монастырских построек пустовала, а сам монастырь погряз в долгах. Филип посещал Кингсбридж не реже чем раз в год, и каждый раз, возвращаясь назад, он кипел от негодования, ибо видел, как то богатство, которое было создано благочестивыми прихожанами и преумножено монахами, теперь самым бестолковым образом проматывалось монастырем.

Отчасти все это объяснялось местонахождением Кингсбриджа, который представлял собой небольшую деревню, стоящую на второстепенной дороге, ведущей в никуда. Со времени правления первого короля, Вильгельма, прозванного Завоевателем или Незаконнорожденным — это зависело от того, кто говорил, — большинство соборов переместилось в крупные города. Но Кингсбриджа это не коснулось. Однако, по мнению Филипа, это не являлось неразрешимой проблемой: преуспевающий монастырь с кафедральным собором должен сам по себе стать городом.

Истинной же проблемой была бездеятельность приора Джеймса. Когда штурвал находится в слабых руках, корабль несется по воле волн навстречу беде.

И, к величайшему сожалению Филипа, пока был жив приор Джеймс, Кингсбриджский монастырь был обречен все дальше скатываться вниз.

Они закутали ребенка в чистое полотно и уложили в большую корзину для хлеба, которую приспособили под люльку. Насосавшись козьего молока, он сладко заснул. Ухаживать за малышом Филип велел Джонни Восемь Пенсов, так как, несмотря на некоторое слабоумие, он умел бережно и нежно обращаться с маленькими и слабыми существами.

Филип сгорал от нетерпения узнать, что же привело к ним Франциска. За обедом он попытался выяснить причину приезда брата, но Франциск твердо хранил молчание, и ему пришлось на время подавить свое любопытство.

После обеда наступил час занятий. В обители не было для этого подходящего помещения, но монахи могли посидеть с книгой на паперти часовни или пройтись взад-вперед по двору. Им разрешалось время от времени заглядывать на кухню и греться у огня. Филип и Франциск прохаживались бок о бок вдоль края поляны, как они это делали, когда были монахами Уэльс кого монастыря. Франциск говорил:

— Король Генрих всегда относился к Церкви как к некой структуре, подчиненной его королевской власти. Он издавал указы, касающиеся епископов, устанавливал налоги и всячески противился прямому распространению папского влияния.

— Знаю, — кивнул Филип. — Ну и что?

— Король Генрих умер.

Филип остановился как вкопанный. Этого он не ожидал.

— Он умер в своем охотничьем домике в Лион-ля-Форе, в Нормандии, — продолжал Франциск, — отведав блюдо из миног, которые он очень любил, хотя они всегда были ему противопоказаны.

— Когда?

— Сегодня первый день года, значит, ровно месяц назад.

Филип был потрясен. Он еще не родился, когда Генрих уже был королем. И ему еще не доводилось переживать смерть монарха, но он знал, что она повлечет за собой беды и, возможно, войну.

— А что сейчас происходит? — с тревогой спросил Филип.

Они возобновили движение.

— Проблема в том, — сказал Франциск, — что наследник короля погиб в море много лет назад. Ты, возможно, помнишь этот случай.

— Помню. — Тогда Филипу было двенадцать лет от роду, и это было первое событие общегосударственной важности, которое отпечаталось в его мальчишеском сознании и которое открыло для него существование мира за стенами монастыря. Королевский сын погиб во время крушения судна, называвшегося «Белый Корабль», неподалеку от Шербура. Аббат Питер, поведавший все это Филипу, был сильно обеспокоен, что смерть наследника может ввергнуть страну в войну и анархию, но королю Генриху удалось тогда удержать ситуацию под контролем, и жизнь маленьких Филипа и Франциска продолжила свое привычное течение.

— Разумеется, у короля было много детей, — говорил Франциск. — По крайней мере двенадцать, включая и моего господина, графа Роберта Глостера. Но, как ты знаешь, все они внебрачные. Несмотря на его безудержную плодовитость, ему удалось стать отцом только одного законного ребенка, и это была девочка. Мод. Незаконнорожденный не вправе наследовать трон, но женщина на престоле — не лучший выход из положения.

— А разве король Генрих не объявил своего наследника? — спросил Филип.

— Объявил. Он выбрал Мод. У нее есть сын, тоже Генрих. А у старого короля была заветная мечта: посадить на трон своего внука. Но мальчишке нет еще и трех лет. Так что король заставил лордов присягнуть на верность Мод.

Филип недоумевал:

— Но если король сделал Мод своей наследницей и лорды уже присягнули ей… то в чем проблема?

— Не все так просто в жизни при дворе, — сказал Франциск. — Мод замужем за Джеффри Анжуйским. А Анжу и Нормандия — старые враги. Наши нормандские сюзерены ненавидят анжуйцев. Откровенно говоря, старый король был слишком большим оптимистом, если надеялся, что вся эта компания англо-нормандских лордов отдаст Англию и Нормандию в руки анжуйцу, какие бы клятвы они ни произносили.

Филип был несколько озадачен осведомленностью своего младшего брата и его фамильярным отношением к могущественнейшим особам государства.

— Но как ты это узнал?

— Лорды съехались в Ле-Небур, чтобы решить, как быть дальше. Нет необходимости говорить, что мой господин, граф Роберт, тоже был там, а я при нем писарем.

Филип вопросительно посмотрел на брата, подумав, как, должно быть, жизнь Франциска отличается от его собственной. Затем, вспомнив что-то, спросил:

— Граф Роберт — старший сын покойного короля, не так ли?

— Да, и очень честолюбив. Но он придерживается общей точки зрения, что внебрачные дети должны завоевывать свои королевства, а не наследовать их.

— А кто еще был там?

— Трое племянников короля Генриха, сыновья его сестры. Старший, Теобальд Блуа; затем его любимец Стефан, которого он одарил обширными поместьями здесь, в Англии; и младший — Генрих. Последнего ты знаешь как епископа Винчестерского. Так вот, в соответствии с традицией, которая, возможно, кажется тебе вполне разумной, лорды оказали предпочтение старшему, Теобальду. — Усмехнувшись, Франциск взглянул на брата.

— Вполне разумно, — улыбнулся Филип. — Итак, Теобальд — наш новый король?

Франциск покачал головой.

— Он тоже так думал, но младшие братья не сидели сложа руки. — Они дошли до дальнего конца поляны и повернули назад. — И пока Теобальд милостиво принимал от лордов заверения в преданности, Стефан переправился через Ла-Манш в Англию и помчался в Винчестер, где с помощью своего младшего брата, епископа Генриха, захватил замок и, что самое главное, королевскую казну.

Филип чуть было не сказал: «Итак, Стефан — наш новый король», но прикусил язык: он уже говорил это о Мод и Теобальде и оба раза попадал впросак.

— Чтобы сделать свою победу окончательной, — продолжал Франциск, — Стефану требовалось только одно: поддержка Церкви. Ибо пока он не будет коронован в Вестминстере самим архиепископом, он не может считаться полноправным королем.

— Уверен, это было проще простого, — сказал Филип. — Его брат Генрих — один из влиятельнейших священников страны, епископ Винчестерский, аббат Гластонберийский, богатый, как Крез, и почти такой же могущественный, как архиепископ Кентерберийский. И если епископ Генрих не собирался поддержать брата, то зачем ему нужно было помогать Стефану захватить Винчестер?!

Франциск кивнул.

— Должен сказать, епископ Генрих действовал блестяще. И Стефану он помогал отнюдь не из братских чувств.

— Тогда почему?

— Несколько минут назад я напомнил тебе, каково было отношение покойного короля Генриха к Церкви. Епископ Генрих хочет добиться того, чтобы новый король, кто бы он ни был, обращался с ней с большим почтением. Поэтому, прежде чем гарантировать поддержку, Генрих заставил Стефана торжественно поклясться, что тот будет охранять права и привилегии Церкви.

Филипу это понравилось. В самом начале царствования Стефана его отношения с Церковью были четко определены, и причем на условиях Церкви. Но, пожалуй, даже более важным было создание прецедента. Церковь короновала королей, но до сих пор у нее не было права выдвигать условия. Возможно, наступит время, когда ни один король не сможет прийти к власти, не заключив с ней соответствующего соглашения.

— Для нас это значило бы очень многое, — сказал Филип.

— Стефан может и не сдержать своих обещаний, — рассуждал Франциск. — Но все равно ты прав. Он уже никогда не сможет быть таким жестоким по отношению к Церкви, каким был Генрих. Однако есть еще одна опасность. От того, что сделал Стефан, сильно пострадали два лорда. Один из них — Бартоломео, граф Ширинг.

— Знаю его. Город Ширинг в двух днях пути отсюда. Говорят, Бартоломео — человек благочестивый.

— Может быть. Мне известно лишь, что он лицемерный и упрямый вельможа, который никогда не изменит данной Мод клятве верности, даже если ему будет обещано прощение.

— А кто второй недовольный господин?

— Мой лорд Глостер. Я уже говорил, что он очень честолюбив. Его душа терзается от мысли, что, будь он законнорожденным, он стал бы королем. Лорд Роберт хочет посадить на трон свою сводную сестру, полагая, что она полностью будет следовать указаниям и советам брата и он, по сути, сделается королем.

— Он собирается что-нибудь предпринять?

— Боюсь, что да. — Франциск понизил голос, хотя рядом никого не было. — Вместе с Мод и ее мужем Роберт и Бартоломео намерены поднять мятеж, сбросить Стефана и усадить на трон Мод.

Филип остановился.

— Которая сведет к нулю все, чего достиг епископ Винчестерский! — Он схватил брата за руку. — Но Франциск…

— Я знаю, о чем ты думаешь. — Внезапно дерзкая фамильярность покинула Франциска, уступив место озабоченности и тревоге. — Если бы граф Роберт узнал, что я тебе все это рассказал, он бы меня повесил. Он мне полностью доверяет. Но прежде всего я предан Церкви, это мой долг.

— Но что же ты можешь сделать?

— Я думаю добиться аудиенции у нового короля и все ему рассказать. Конечно, два мятежных графа станут отпираться, а меня повесят за измену, но зато восстание сорвется, и я вознесусь на небеса.

Филип покачал головой.

— Вспомни, чему нас учили: тщетно стяжать славу мученика.

— И еще я думаю, у Бога для меня и на земле хватает дел. Я пользуюсь доверием всемогущего лорда, и если мне удастся там остаться и благодаря моим стараниям продвинуться по службе, то я смог бы многое еще сделать во благо Церкви и законности.

— Так какой же выход?

Франциск в упор посмотрел на брата.

— Вот поэтому-то я здесь.

Филип почувствовал, что дрожит от страха. Конечно, Франциск намеревался воспользоваться его услугами, иначе зачем бы он стал выдавать ему эту страшную тайну.

Франциск тем временем продолжал:

— Я не могу донести на заговорщиков, а ты можешь.

— Иисус Христос и все святые, спасите меня, — пробормотал Филип.

— Если заговор будет раскрыт здесь, на юге, ни одна душа не заподозрит, что сведения просочились из окружения Глостера. Никто не знает, что я здесь; никто даже не знает, что ты мой брат. Ты мог бы придумать правдоподобное объяснение, каким образом тебе стало обо всем известно: например, ты видел, как собирается рать, или кто-то из приближенных графа Бартоломео рассказал о заговоре, исповедуясь в грехах знакомому тебе священнику.

Филипа знобило, он плотнее запахнул свои одежды. Казалось, резко похолодало. Это дело было опасным, очень опасным. Они собирались вмешаться в дворцовые интриги, которые сплошь и рядом оканчивались трагически даже для знати. Если же в интриги королевской фамилии совали нос посторонние вроде Филипа, это было просто безумием.

Но слишком многое было поставлено на карту. Филип не мог оставаться в стороне и спокойно наблюдать, как плетется заговор против короля, выбранного Церковью, будучи в состоянии предотвратить его. И хотя опасность была очень велика для самого Филипа, то для Франциска, если откроется, что именно он выдал бунтовщиков, это будет означать верную смерть.

— Каков план мятежников? — спросил Филип.

— В настоящий момент граф Бартоломео направляется в Ширинг. Оттуда он разошлет гонцов к своим сторонникам по всему югу Англии. Граф Роберт прибудет в Глостер через день-два и соберет войско на западе страны. И наконец, граф Брайан Фитц, владелец замка Уоллингфорд, прикажет закрыть его ворота. Так вся Юго-Западная Англия без боя перейдет к восставшим.

— В таком случае уже поздно! — воскликнул Филип.

— Не совсем. У нас есть еще около недели. Но ты должен действовать быстро.

Все более теряя присутствие духа, Филип понял, что он почти уже дал согласие.

— Но я не знаю, к кому обратиться. Обычно в таких случаях идут к графу, но наш-то и есть обвиняемый. Да и шериф, должно быть, на его стороне. Надо найти кого-то, кто обязательно нас поддержит.

— Приор Кингсбриджа?

— Увы, мой приор стар и немощен. Скорее всего, он палец о палец не ударит.

— Кто же тогда?

— Возможно, епископ. — На самом деле Филип ни разу в жизни даже не говорил с епископом Кингсбриджским, но у него была определенная уверенность, что тот примет и выслушает его и, не колеблясь, встанет на сторону Стефана, ибо Стефан — избранник Церкви, а кроме того, епископ обладал достаточной властью, чтобы предпринять какие-то меры.

— Где живет епископ? — спросил Франциск.

— Полтора дня пути отсюда.

— Тогда тебе надо ехать прямо сегодня.

— Ты прав, — с тяжелым сердцем согласился Филип.

Франциск посмотрел на него глазами, полными раскаяния.

— Мне очень жаль, что пришлось обратиться к тебе.

— Мне тоже, — сказал Филип. Он был тронут. — Что поделаешь…

Филип созвал монахов в часовенку и объявил им о смерти короля.

— Будем молиться, братья, за то, чтобы престол с миром перешел к законному наследнику и чтобы новый король любил Церковь сильнее, чем покойный Генрих, — торжественно произнес он, не обмолвившись, однако, и словом о том, что ключ к мирному престолонаследию странным образом попал в его руки, а вместо этого добавил: — Есть дела, которые заставляют меня незамедлительно покинуть нашу тихую обитель и отправиться в святой монастырь Кингсбридж.

В его отсутствие помощник приора будет проводить службы, а келарь вести хозяйство, но ни один из них не сможет справиться с Питером из Уорегама, и Филип боялся, что если ему придется задержаться надолго, то Питер успеет натворить столько бед, что, вернувшись, он не узнает собственную обитель. Но Филип так до сих пор и не придумал способа обуздать брата Питера, не унижая его чувство собственного достоинства, и, поскольку времени не осталось, самое лучшее было избавиться от вздорного монаха.

— Ранее мы с вами уже говорили о чревоугодии, — сделав паузу, начал Филип. — Брат Питер заслуживает благодарности, ибо напомнил нам, что, когда Господь благословляет наше хозяйство и дарует нам богатство. Он делает это не для того, чтобы мы толстели и нежились в достатке, а для Его пущей славы. Делиться с неимущими есть наша святая обязанность, которой мы по сей день пренебрегали, главным образом потому, что здесь, в лесу, просто не с кем делиться. Но брат Питер напомнил нам, что мы должны искать и находить страждущих, дабы приносить им облегчение.

Монахи с удивлением смотрели на своего приора: они-то думали, что вопрос о чревоугодии уже закрыт. Питер выглядел несколько озадаченным. Ему было приятно снова оказаться в центре внимания, но одновременно он чувствовал беспокойство, так как не понимал, к чему Филип завел этот разговор, да еще именно сейчас.

— Я принял решение, — продолжал Филип. — Еженедельно мы будем выделять на подаяние по одному пенсу с каждого монаха нашей общины. И если это означает, что мы должны немного ограничить себя в пище, то возрадуемся тому, что на небесах нам воздается. Но еще важнее быть уверенными, что наши деньги тратятся на благое дело. Когда вы жертвуете пенни бедняку, чтобы он купил хлеба для своей семьи, он может пойти прямо в трактир и напиться, а затем прийти домой и избить жену, которая, пожалуй, предпочла бы обойтись без вашего милосердия. Лучше дать ему хлеб, еще лучше дать хлеб его детям. Раздавать милостыню — святое дело, которое должно выполняться с таким же усердием, как и лечение немощных или обучение отроков. Посему многие монастыри назначают раздатчиков милостыни. Так поступим и мы.

Филип обвел глазами собравшихся. Они внимательно слушали его. На лице Питера было написано удовлетворение: он, очевидно, решил, что одержал победу. Однако никто не догадывался, что за этим последует.

— Работа раздатчика милостыни очень трудна. Ему придется обходить ближайшие города и деревни, а время от времени посещать и Винчестер и там блуждать среди самых несчастных, грязных, убогих и порочных людей, ибо они и есть страждущие. Он будет молиться за них, когда они захотят обмануть или ограбить его. Ему будет не хватать покоя нашей обители, ибо большую часть времени придется проводить в дороге.

Филип снова посмотрел на монахов. Теперь они были взволнованы, так как никто не горел желанием получить эту работу. Он остановил взгляд на Питере из Уорегама, который наконец понял, в чем дело. Его лицо осунулось.

— Именно Питер указал нам на это слабое место в нашей деятельности, — медленно произнес Филип, — поэтому я считаю, что ему-то и должна быть оказана честь стать нашим раздатчиком милостыни. — Он улыбнулся. — Сегодня же можешь и начать.

Лицо Питера было чернее тучи.

«Теперь у тебя не будет времени смущать братьев, — подумал Филип, — а близкое знакомство с мерзкими, вшивыми нищими в смердящих переулках Винчестера поубавит твое презрение к спокойной жизни».

Однако Питер воспринял все это как чистой воды наказание и бросил на него взгляд, полный такой ненависти, что на мгновение Филип испугался.

Он отвел глаза и обратился к остальным:

— Когда умирает король, всякое может случиться… Молитесь за меня, пока я буду отсутствовать.

II

К полудню второго дня пути приор Филип был уже в нескольких милях от епископского дворца. От волнения у него похолодело внутри. Он лихорадочно думал, как объяснить епископу, откуда он узнал о готовящемся заговоре. Ведь тот может и не поверить ему или, поверив, потребовать доказательств. Но, что еще хуже, эта мысль пришла ему в голову только после того, как они расстались с Франциском, — не исключено, хотя и маловероятно, что епископ сам был одним из заговорщиков и близким другом графа Ширинга. Известно немало случаев, когда епископы ставили свои личные интересы выше интересов Церкви.

Епископ может даже прибегнуть к пыткам, чтобы заставить Филипа открыть его источник информации. Конечно, на это у него не было права, но тогда у него не было и права участвовать в заговоре против короля. Филип вспомнил орудия пыток, которые он видел на картинах, изображавших сцены ада. Рисовать такие картины художников вдохновляло то, что действительно происходило в подземных тюрьмах лордов и епископов. И Филип не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять мученическую смерть.

Когда он заметил впереди группу людей, бредущих по дороге, его первым инстинктивным желанием было избежать встречи с ними, ибо он был один, а вдоль дорог частенько шныряли разбойники, которые не остановятся перед тем, чтобы ограбить монаха. Затем он различил среди них две детские фигурки и одну женскую. Семья опасности не представляла, и он рысью пустился вдогонку.

Подъехав ближе, он увидел, что группа эта состояла из высокого мужчины, маленькой женщины, юноши почти такого же роста, что и мужчина, и двух ребятишек. Их бедность бросалась в глаза: они шли с пустыми руками, одетые в тряпье. Мужчина был крупный, но истощенный, словно он умирал от изнурительной болезни или голода. Он с беспокойством взглянул на Филипа и, что-то забормотав, прижал поближе к себе детей. Сначала Филип принял мужчину за пятидесятилетнего старика, но при ближайшем рассмотрении понял, что ему было тридцать с небольшим, хотя лицо носило печать заботы и тревоги.

— Ох ты, монах! — воскликнула женщина.

Филип строго посмотрел на нее. Женщина должна молчать до тех пор, пока не заговорит ее муж, и, хотя нельзя сказать, что «монах» — это очень грубо, вежливее было бы сказать «брат» или «отец». Женщина была лет на двенадцать моложе мужчины, и ее глубоко сидящие золотистые глаза делали ее внешность весьма привлекательной. Однако Филипу показалось, что от нее исходит опасность.

— Добрый день, отец, — поздоровался мужчина, словно извиняясь за бесцеремонность своей жены.

— Благослови тебя Господь, — миролюбиво ответил Филип. — Ты кто будешь?

— Том, мастер-строитель, ищу работу.

— И, я вижу, не можешь найти.

— Это правда.

Филип кивнул. Обычная история. Ремесленники-строители часто вынуждены были пускаться на поиски работы и, случалось, не могли ничего найти, так как новые дома строили немногие. Такие мастера нередко останавливались на ночлег в монастырях. Если работа закончилась недавно, они обычно, уходя, делали щедрые дары, а побродив по дорогам, порой так нищали, что и предложить-то уж ничего не могли. Но милосердие монахов требовало каждому оказывать одинаково радушный прием.

Крайняя бедность этого ремесленника бросалась в глаза, хотя его жена выглядела не так уж и плохо.

— Что ж, — сказал Филип, — сейчас время обеда, и у меня в суме есть кое-что съестное, а делиться с ближними — наша святая обязанность, так что, если ты и твоя семья не побрезгуете разделить со мной трапезу, на том свете мне это зачтется, да и вам хуже не будет.

— Ты очень добр к нам, отче, — проговорил Том и взглянул на женщину. Она чуть заметно пожала плечами, затем слегка кивнула, и он, более не колеблясь, добавил: — Мы принимаем приглашение. Покорнейше тебя благодарим.

— Не меня — Бога благодарите, — не задумываясь, привычно сказал Филип.

— Благодарить надо крестьян, которые платят церковную десятину, — подала голос женщина.

«Ну и язва», — подумал Филип, но промолчал.

Они остановились на небольшой полянке, где лошадка Филипа могла пощипать пожухлую зимнюю траву. Втайне он был рад представившейся возможности отложить прибытие во дворец и хоть как-то отсрочить опасный разговор с епископом. Строитель сказал, что он тоже направляется в епископский дворец в надежде, что там требуются мастера для его ремонта или даже для каких-нибудь строительных работ. Пока они беседовали, Филип тайком изучал семейство. Женщина казалась слишком молодой, чтобы быть матерью старшего парня. Он был как теленок, большой и неуклюжий, и имел довольно глупый вид. Другой мальчик, помладше, выглядел очень странно: у него были морковного цвета волосы, белоснежная кожа и ярко-зеленые выпученные глаза. Его манера не моргая рассматривать вещи с отсутствующим выражением лица напомнила Филипу о бедном Джонни Восемь Пенсов, но, в отличие от Джонни, взгляд этого мальчика был удивительно взрослым и проницательным. И похоже, он был такой же смутьян, как и его мать. Третьим ребенком была девочка лет семи. Время от времени она начинала хныкать, и тогда отец, смотревший на нее с ласковым участием, не говоря ни слова, тихонько ее похлопывал, стараясь утешить. Было видно, что он ее просто обожал. Когда же один раз, будто случайно, он прикоснулся к своей жене и их глаза встретились, Филип заметил, что во взглядах обоих вспыхнуло взаимное влечение.

Женщина послала детей принести большие листья, которые можно было бы использовать в качестве тарелок, а Филип раскрыл свою переметную суму.

— Где находится твой монастырь, отец? — поинтересовался Том.

— В лесу. Отсюда один день пути на запад.

Женщина метнула на мужа многозначительный взгляд, а у Тома брови поползли вверх.

— Ты знаешь его? — спросил Филип.

Том почему-то выглядел смущенным.

— Должно быть, по дороге из Солсбери мы прошли недалеко от него, — ответил он.

— О да. Но он стоит в стороне от большой дороги и заметить его невозможно, если не искать специально.

— А-а, понятно, — пробормотал Том, но мысли его, казалось, были где-то совсем в другом месте.

— Скажите-ка мне вот что, — неожиданно сказал Филип, — не встретили ли вы на дороге женщину? Скорее всего, молодую… и, э-э, с младенцем?

— Нет, — ответил Том с безразличным видом, но Филип почувствовал, что это его очень интересует. — А почему ты спрашиваешь?

Филип улыбнулся:

— Могу рассказать. Вчера утром в лесу нашли ребенка и принесли в мою обитель. Он оказался мальчиком. Думаю, ему не было и дня от роду. Должно быть, ночью родился. Так что его мать, очевидно, была неподалеку от того места. В то же время и вы там были.

— Мы никого не видели, — снова сказал Том. — И что вы сделали с этим ребенком?

— Накормили его козьим молоком. Похоже, оно пришлось ему по вкусу.

И женщина, и ее муж внимательно смотрели на Филипа. «Да, — подумал он, — эта история не может не тронуть человеческое сердце». Минуту спустя Том спросил:

— И теперь вы ищете мать?

— О нет. Я просто так спросил. Если бы я ее встретил, конечно, я вернул бы ей ребенка. Но абсолютно ясно, что она сама этого не желает и постарается сделать так, чтобы ее не нашли.

— И что тогда будет с мальчиком?

— Мы вырастим его в нашей обители. Он будет сыном Божьим. Меня самого так воспитали и брата моего тоже. Наших родителей отняли у нас, когда мы были совсем маленькими, и с тех пор нашим отцом стал аббат, а нашей семьей — монахи. Они нас кормили, одевали, обували и учили грамоте.

— И вы оба стали монахами, — с оттенком иронии сказала женщина, как бы намекая на то, что монастырская добродетель в конечном счете всегда бывает движима корыстными интересами.

Филип обрадовался, что может ей возразить.

— Нет, мой брат покинул монашеский орден.

Вернулись дети, так и не найдя больших листьев — зимой это совсем не просто, — так что есть им пришлось без тарелок. Филип дал всем по куску хлеба и сыра. Они набросились на еду, словно голодные звери.

— В моей обители мы сами делаем этот сыр, — сказал Филип. — Он вкусный, когда молодой, как этот, но, если дать ему дойти, он станет еще лучше.

Они были слишком голодные, чтобы рассуждать о вкусовых достоинствах сыра, и в мгновение ока покончили со своими кусками. У Филипа еще были три груши. Он выудил их из сумы и протянул Тому. Тот дал по одной каждому из детей.

Филип встал.

— Я буду молиться, чтобы ты нашел работу.

— Коли ты желаешь помочь, отец, — сказал Том, — сделай милость, намекни обо мне епископу. Ты видишь, в какой мы нужде, и ты сам убедился, что мы люди честные.

— Хорошо.

Том помог Филипу сесть на лошадь.

— Ты добрый человек, святой отец, — сказал он, и, к своему удивлению, Филип увидел, что в глазах Тома стояли слезы.

— Храни тебя Господь.

Том еще на мгновение придержал лошадку.

— Тот ребенок, о котором ты рассказал… найденыш… — Он говорил тихо, будто не хотел, чтобы дети его слышали. — Ты… ты уже дал ему имя?

— Да. Мы назвали его Джонатаном, что означает «дар Божий».

— Джонатан… Хорошее имя. — Том отпустил поводья.

Филип с любопытством посмотрел на него, затем пришпорил свою лошадку и рысью поскакал прочь.

Епископ Кингсбриджский не жил в Кингсбридже. Его дворец стоял на южном склоне холма в покрытой буйной растительностью долине, до которой был целый день пути от холодного каменного собора и мрачных монахов. Он предпочитал жить здесь, ибо бесконечные богослужения мешали ему исполнять прочие обязанности: собирать налоги, вершить правосудие и плести дворцовые интриги. Монахам это тоже было удобно, так как чем дальше был епископ, тем меньше он совал нос в их дела.

Когда Филип туда добрался, было холодно и шел снег. Дул колючий ветер, и низкие серые тучи нахмурились над епископским поместьем. Замка как такового не было, но тем не менее дворец был хорошо защищен. Лес вырубили на сотню ярдов вокруг. Здание окружал крепкий, в человеческий рост, забор, с наружной стороны которого находился заполненный дождевой водой ров. И хотя в карауле у ворот стоял какой-то неотесанный чурбан, его меч был достаточно тяжел.

Дворец представлял собой добротный каменный дом, построенный в виде буквы «Е». На нижнем этаже находилось полуподвальное помещение без окон, и за его толстые стены можно было проникнуть лишь через тяжелые двери. Одна такая дверь была открыта, и Филип смог разглядеть в полумраке бочки и мешки. Остальные были закрыты и скованы массивными цепями. Филипа мучило любопытство: что же за ними? Должно быть, именно там томятся пленники епископа.

Среднюю черточку буквы «Е» составляла наружная лестница, которая вела в жилые покои, расположенные наверху; вертикальная линия «Е» — главный зал, а две комнаты, образовывавшие верхнюю и нижнюю стороны буквы «Е», как догадался Филип, служили спальней и часовней. Маленькие окна были прикрыты ставнями и, словно глазки-бусинки, подозрительно смотрели на мир.

Во дворе размещались каменные кухня и пекарня, а также деревянные конюшня и сарай. Все постройки были в хорошем состоянии. «К несчастью Тома», — подумал Филип.

В конюшне стояло несколько отличных коней, включая пару боевых, а вокруг слонялась горстка стражников, не знающих, как убить время. По всей вероятности, у епископа были визитеры.

Филип оставил свою лошадь мальчику — помощнику конюха и, предчувствуя недоброе, стал подниматься по ступенькам. Вокруг, казалось, витала атмосфера военных приготовлений. Но где же очереди жалобщиков и просителей? Где матери с младенцами, ожидающие благословения? Он входил в незнакомый доселе мир неся, с собой смертельную тайну. «Не скоро, может быть, я выйду отсюда, — трепеща от страха, думал Филип. — Лучше бы Франциск не приезжал ко мне».

Вот и последняя ступенька. «Прочь недостойные мысли, — успокаивал он себя. — У меня есть шанс послужить Богу и Церкви, а я трясусь за собственную шкуру. Некоторые каждый день смотрят в лицо смерти — в битвах, на море, во время полных опасностей паломничеств и крестовых походов. Каждый монах должен познать, что такое страх».

Он глубоко вздохнул и вошел.

В зале был полумрак, пахло дымом. Чтобы не напустить холода, Филип быстро прикрыл за собой дверь, затем вгляделся в темноту. У противоположной стены ярко пылал огонь, который, если не считать крохотных окошечек, был единственным источником света. У огня сидели несколько человек одни были одеты в сутаны священнослужителей, другие — в дорогие, но изрядно поношенные одежды мелкопоместных дворян. Они были заняты каким-то серьезным разговором, который вели чуть слышными голосами. Их кресла стояли как попало, но все они, говоря, обращались к худому священнику, что сидел в середине группы, словно паук в центре паутины. То, как были поджаты его широко расставленные длинные ноги, а костлявые руки вцепились в подлокотники кресла, создавало впечатление, что этот человек готовится к прыжку. У него были прямые, черные как смоль волосы и бледное, остроносое лицо, а его черные одежды делали его одновременно красивым и грозным.

Но это был не епископ.

Сидевший возле двери дворецкий поднялся со своего места и приблизился к Филипу.

— Добрый день, отец. Кто тебе нужен?

В этот же момент гончая, дремавшая у огня, подняла голову и зарычала. Человек в черном быстро обернулся и, увидев постороннего, жестом руки прекратил беседу.

— Чего еще? — недовольно спросил он.

— Добрый день, — вежливо сказал Филип. — Я пришел, чтобы повидать его преосвященство епископа.

— Здесь его нет, — отрезал священник, давая понять, что разговор окончен.

Сердце Филипа оборвалось. Да, он очень страшился встречи с епископом, но сейчас его охватило чувство растерянности. И что ему теперь делать с этой ужасной тайной?

— А когда он вернется? — все же спросил Филип.

— Мы не знаем. Какое у тебя к нему дело?

Филип был уязвлен грубостью этого человека.

— Божье дело, — резко сказал он. — А ты кто?

Священник поднял брови — кто это осмеливается так вызывающе с ним разговаривать? Остальные присутствующие затаили дыхание, словно в ожидании взрыва. Но после некоторой паузы его голос зазвучал достаточно мягко:

— Я его архидиакон. Меня зовут Уолеран Бигод[4].

«Хорошенькое имя для священнослужителя», — подумал Филип и в свою очередь сказал:

— Мое имя Филип. Я приор обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Мы относимся к Кингсбриджскому монастырю.

— Слышал о тебе. Ты Филип из Гуинедда. Филип удивился. Он не мог понять, каким образом самому архидиакону стало известно имя такого незаметного человека, как он. Но его чин, сколь бы скромным он ни был, оказался все же достаточно высок, чтобы заставить Уолерана изменить свое отношение к нему. Раздражение исчезло с лица архидиакона.

— Глоток горячего вина, чтобы согреть кровь? — Он сделал знак нечесаному слуге, сидевшему на скамье у стены, который тут же вскочил, чтобы исполнить его распоряжение.

Филип подошел к огню. Уолеран что-то тихо сказал, и собравшиеся встали и начали расходиться. Филип сел и, пока Уолеран провожал своих гостей до двери, грел руки, протянув их поближе к огню. Его разбирало любопытство, что это они обсуждали и почему по окончании встречи даже не помолились.

Растрепанный слуга протянул ему деревянную чашу. Он принялся потягивать горячее ароматное вино, размышляя над тем, что делать дальше. Если епископ отсутствовал, то к кому тогда Филип мог обратиться? Он подумал даже, не пойти ли к графу Бартоломео, чтобы просто уговорить его отказаться от мятежа. Конечно, это была нелепая идея: граф посадит его в темницу, а ключ выбросит. Оставался шериф, который теоретически являлся представителем королевской власти. Но едва ли можно было с уверенностью сказать, чью сторону он займет, ибо пока еще не было полной ясности относительно того, кто же все-таки станет королем. «Наверное, — думал Филип, — мне надо на что-то решиться наконец». Он всей душой стремился вернуться в свою обитель, где самым опасным его врагом был Питер из Уорегама…

Гости Уолерана ушли, дверь за ними закрылась, и доносившийся со двора топот копыт затих. Уолеран вернулся к огню и придвинул себе массивное кресло.

Филип был поглощен своими мыслями и не очень-то хотел разговаривать с архидиаконом, но понимал, что обязан соблюсти приличие.

— Надеюсь, я не помешал вашей встрече, — сказал он. Жест Уолерана как бы говорил: «Все в порядке».

— Ей давно уже пора было закончиться, — улыбнулся он. — Такие вещи всегда отнимают больше времени, чем надо. Мы беседовали о продлении сроков аренды епархиальной земли — вопрос, который при наличии доброй воли может быть решен в считанные минуты. — Он взмахнул костлявой рукой, как бы отбрасывая прочь все эти арендные земли вместе с их съемщиками. — Да-а… я слышал, ты неплохо поработал в своей маленькой лесной обители.

— Мне, право, удивительно, что ты осведомлен об этом, — отозвался Филип.

— Епископ ex officio[5] является аббатом Кингсбриджа, так что он просто обязан проявлять интерес.

«Или иметь информированного архидиакона», — подумал Филип.

— Господь не оставил нас, — сказал он.

— Воистину.

Они разговаривали по-норманнски, это был язык, на котором говорили Уолеран и его гости, язык сильных мира сего. Но что-то показалось Филипу странным в произношении Уолерана, и чуть позже он понял, что у Уолерана был акцент человека, с детства привыкшего говорить по-английски. Это означало, что он был не норманнским аристократом, а уроженцем Англии, как и Филип, сделавшим карьеру своими собственными силами.

Предположение Филипа подтвердилось несколько минут спустя, когда Уолеран перешел на английский и сказал:

— Хотел бы я, чтобы Господь не оставил и Кингсбриджский монастырь.

Значит, не одного Филипа беспокоило состояние дел в Кингсбридже. Возможно, Уолеран лучше Филипа знал о том, что происходит в монастыре.

— Как себя чувствует приор Джеймс? — спросил Филип.

— Болен, — кратко отозвался Уолеран.

«Тогда очевидно, что он не сможет повлиять на взбунтовавшегося графа Бартоломео», — уныло рассуждал Филип. Похоже, ему придется отправиться в Ширинг и попробовать встретиться с шерифом.

И тут его осенило, что Уолеран — это как раз тот человек, который знает всех наиболее влиятельных людей в графстве.

— А что за человек шериф Ширинга?

Уолеран пожал плечами.

— Безбожный, высокомерный, алчный и продажный. Таковы все шерифы. А почему ты спрашиваешь?

— Раз уж у меня нет возможности встретиться с епископом, наверное, придется обратиться к шерифу.

— Как ты знаешь, епископ мне полностью доверяет, — сказал Уолеран. Легкая улыбка тронула его губы. — Если я могу быть полезным… — Он развел руками, как человек, который рад бы прийти на помощь, но не уверен, что в его услугах нуждаются.

Филип уже было несколько расслабился, посчитав, что опасный разговор откладывается на день-два, но теперь он вновь наполнился тревогой. Можно ли доверять архидиакону Уолерану? Равнодушие Уолерана было явно деланным, в действительности же его просто распирало от любопытства. Однако и не доверять ему причины не было. Он казался человеком вполне здравомыслящим. Но достаточно ли у него власти, чтобы предотвратить мятеж? В конце концов, если ему не удастся это сделать самому, он сможет найти епископа. Внезапно Филипа осенило, что идея довериться Уолерану имела свое преимущество: в то время как епископ мог бы потребовать раскрыть ему истинный источник информации, у архидиакона для этого власти было маловато, и, поверит он или нет, ему придется удовлетвориться лишь тем, что расскажет Филип.

Уолеран снова слегка улыбнулся.

— Если ты будешь слишком долго колебаться, я подумаю, что ты мне не доверяешь.

Филип почувствовал, что понимает Уолерана, который был чем-то похож на него самого: молодой, образованный, низкого происхождения, умный. С точки зрения Филипа, он, возможно, был несколько суетный, но это простительно для священника, вынужденного большую часть времени проводить в обществе лордов и их дам и лишенного покоя блаженной монашеской жизни. Он казался Филипу человеком порядочным, искренне желавшим послужить Церкви.

Филип старался подавить в себе последние сомнения. До сих пор эту тайну знали только он и Франциск. Посвяти он в нее третьего человека, всякое может случиться. Он вздохнул.

— Три дня назад в мою лесную обитель явился раненый, — начал он, про себя моля Бога простить ему его ложь. — Это был воин на прекрасном быстроногом коне. Должно быть, он мчался во весь опор, когда конь сбросил его на землю и, упав, он сломал руку и ребра. Мы перевязали ему руку, однако, увы, с ребрами ничего поделать было нельзя. Несчастный беспрестанно кашлял кровью, а сие есть верный признак внутреннего повреждения. — Говоря, Филип внимательно следил за выражением лица Уолерана. Пока оно не выражало ничего, кроме вежливого участия. — И поскольку состояние его было почти безнадежным, я посоветовал ему исповедаться в грехах. Тогда-то он и раскрыл мне тайну.

Он колебался, не будучи уверенным, насколько полно осведомлен Уолеран о последних дворцовых событиях.

— Я полагаю, ты знаешь, что Стефан Блуа заявил о своих правах на английский трон и получил благословение Церкви.

— И затри дня до Рождества был коронован в Вестминстере, — добавил Уолеран.

— Уже! — Франциску это было еще не известно.

— И какая же тайна? — спросил Уолеран с оттенком нетерпения.

Филип решился.

— Перед смертью этот воин рассказал мне, что его господин, Бартоломео, граф Ширинг и Роберт Глостер замыслили поднять мятеж против Стефана. — Затаив дыхание, он посмотрел на Уолерана.

И без того бледные щеки архидиакона совсем побелели. Продолжая сидеть в своем кресле, он весь подался вперед.

— Ты думаешь, он сказал правду? — засуетился Уолеран.

— Когда человек готовится отойти в лучший мир, он обычно говорит своему духовнику правду.

— Может быть, он просто повторял сплетни, услышанные в доме графа.

Филип не ожидал, что Уолеран будет сомневаться.

— О нет, — воскликнул он, на ходу придумывая убедительное объяснение. — Это был гонец, которого граф Бартоломео послал, чтобы собрать в Гемпшире войско.

Умные глаза Уолерана впились в Филипа.

— А не было ли у него письменного послания?

— Нет.

— Печати или какого-нибудь знака графской власти?

— Ничего. — Филип начал покрываться потом. — Сдается мне, люди, к которым он направлялся, отлично знали его.

— Имя?

— Франциск, — ляпнул Филип. Он готов был откусить себе язык.

— И все?

— Он не назвал свое полное имя. — У Филипа было чувство, что от вопросов Уолерана сочиненная им легенда вот-вот лопнет как мыльный пузырь.

— Его оружие и доспехи могут помочь выяснить его личность.

— На нем не было доспехов, — отчаянно отбивался Филип. — А оружие мы похоронили вместе с ним — монахам мечи без надобности. Конечно, мы могли бы выкопать их, но, право, не знаю, нужно ли: они были самые обыкновенные, ничем не примечательные; не думаю, что тебе удалось бы найти там улики. — Необходимо как можно быстрее отвлечь Уолерана от этих бесконечных вопросов. — Что, по-твоему, можно предпринять?

Уолеран нахмурился.

— Трудно решить, что делать, не имея доказательств. Заговорщики могут просто отрицать обвинение, и тогда жалобщик сам будет осужден. — Он не сказал: «Особенно если эта история окажется выдуманной», — но Филип догадался, что именно об этом он сейчас думал. — Кому-нибудь уже рассказал?

Филип покачал головой.

— Куда собираешься направиться после того, как выйдешь отсюда?

— В Кингсбридж. Для того чтобы покинуть обитель, мне пришлось придумать предлог. Я сказал, что еду в монастырь, и теперь я должен сделать ложь правдой.

— Об этом никому ни слова.

— Понимаю. — Филип и не собирался посвящать кого-либо в эту тайну, но все же было непонятно, почему на его молчании так настаивал Уолеран. Возможно, у архидиакона имелся на то личный интерес; если он собирался рискнуть и раскрыть заговор, он хотел быть уверенным, что ему удастся извлечь из этого выгоду. Он был честолюбив. Что ж, тем лучше для Филипа.

— Все остальное я сделаю сам. — Уолеран вдруг снова стал резким, из чего Филип сделал вывод, что его любезность могла надеваться и сниматься, как перчатка. — Сейчас ты поедешь в монастырь Кингсбридж, а шерифа выбросишь из головы.

— Так я и сделаю. — Филип почувствовал, словно гора свалилась с его плеч, — похоже, все шло как надо: его не бросят в темницу, не отдадут в руки палачу, не обвинят в распространении клеветы. Он переложил груз этой страшной ответственности на другого человека, который, казалось, был просто счастлив подхватить его.

Он встал и подошел к ближайшему окну. Солнце уже начало клониться к закату, но времени до темноты оставалось еще много. Ему захотелось побыстрее выбраться отсюда и позабыть обо всем, что произошло.

— Если тронуться в путь прямо сейчас, до ночи я успею проехать миль восемь-десять, — сказал Филип. Уолеран не стал его задерживать.

— Как раз доберешься до Бэссингборна. Там есть где переночевать. И если утром выедешь пораньше, то к полудню будешь в Кингсбридже.

— Хорошо. — Филип отвернулся от окна и посмотрел на Уолерана. Сдвинув брови, архидиакон уставился на огонь и о чем-то напряженно думал. Увы, Филип не мог знать, что происходило в этой хитрой голове. — Еду.

Уолеран отбросил свои мысли, и к нему вновь вернулось обаяние. Он улыбнулся и встал. Потом проводил Филипа до двери и спустился с ним во двор.

Мальчик-конюх вывел лошадку Филипа. Самое время Уолерану было попрощаться и вернуться к огню, но он ждал, желая убедиться, что его гость поехал по дороге на Кингсбридж, а никак не на Ширинг.

Взобравшись на лошадь, Филип почувствовал себя гораздо счастливее, чем когда он приехал. И тут он увидел, как в ворота вошел Том Строитель, а за ним и вся его семья. Филип повернулся к архидиакону:

— Этот человек — строитель, которого я встретил по пути сюда. Похоже, он честный малый, но попал в трудное положение. Если у тебя есть для него какая-нибудь работа, ты не пожалеешь.

Уолеран молчал. Он в изумлении уставился на идущую через двор семью. Выдержка и спокойствие покинули его. Рот широко раскрылся, в глазах застыл страх. Он был похож на человека, переживающего сильное потрясение.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Филип.

— Эта женщина! — прошептал Уолеран.

Филип взглянул на нее.

— Она весьма хороша, — сказал он, впервые обратив внимание на ее красоту. — Но нас учили, что слуги Божьи не должны поддаваться искушениям плоти. Так что отвороти глаза, архидиакон.

Но Уолеран не слушал его.

— Я думал, она умерла, — бормотал он. Наконец, вспомнив о своем госте, он оторвал взгляд от женщины и посмотрел на Филипа, делая усилие, чтобы прийти в себя. — Поклонись от меня приору Кингсбриджа, — сказал он, затем шлепнул по крупу лошадь, на которой сидел Филип, и она, рванувшись вперед, рысью вылетела в ворота, и, прежде чем седок успел натянуть поводья, он был уже слишком далеко, чтобы говорить слова прощания.

III

Как и говорил архидиакон Уолеран, к полудню следующего дня Филип уже подъезжал к Кингсбриджу. Выехав из леса, покрывавшего склон холма, он оглядел мрачный пейзаж безжизненных замерзших полей, на которых то здесь то там возвышались голые скелеты одиноких деревьев. Вокруг ни души — зима в разгаре. А за этим студеным пространством вдалеке, прижавшееся к земле, словно надгробье, на возвышении стояло гигантское здание Кингсбриджского собора.

Дорога пошла вниз, и Кингсбридж на время исчез из виду. Смирная лошадка Филипа осторожно ступала вдоль скованной льдом колеи. Его мысли занимал Уолеран. Архидиакон был настолько сдержанным, самоуверенным и всезнающим, что в его присутствии Филип чувствовал себя наивным юнцом, хотя разница в возрасте между ними была небольшая. Без всяких усилий Уолеран направлял весь ход их встречи: он изящно отделался от своих гостей, внимательно выслушал Филипа, сразу сообразил, что главной проблемой является отсутствие доказательств, догадался, что расспросами он ничего не добьется, и быстренько выпроводил своего гостя без каких-либо — теперь Филип это ясно понял — гарантий предпринять какие-нибудь действия.

Осознав, как мастерски им манипулировали, Филип печально усмехнулся. Уолеран даже не пообещал ему посвятить в эту тайну епископа. Однако Филип не сомневался, что честолюбивая жилка архидиакона заставит его как-то использовать полученные сведения. Он даже подозревал, что Уолеран, должно быть, чувствует себя до некоторой степени обязанным ему.

Находясь под впечатлением, произведенным на него архидиаконом, он все больше недоумевал о причине той единственной минутной слабости, которую выказал Уолеран при виде жены Тома Строителя. Непонятно почему, Филипу она показалась опасной. Очевидно, архидиакон находил ее соблазнительной, что в конечном итоге то же самое. Но было здесь и еще что-то. Несомненно, он уже встречал ее раньше; об этом свидетельствовали его слова: «Я думал, она умерла». Это наводит на мысль, что в далеком прошлом он согрешил с ней. Судя по тому, как он поспешил побыстрее отделаться от Филипа, боясь, что тот может узнать лишнее, легко догадаться, что на нем лежит какая-то вина.

Но даже вывод о греховном прошлом Уолерана не сильно умалил сложившееся у Филипа высокое мнение о нем. В конце концов, он был священником, а не монахом. Целомудрие всегда являлось обязательной частью монашеской жизни, но в отношении священников это требование было не столь строгим. Сплошь и рядом епископы заводили содержанок, а приходские священники — экономок. В качестве запрета на порочные мысли закон о безбрачии духовенства был чересчур суровым, чтобы ему следовали. И если бы Господь не прощал похотливых священников, среди слуг Божьих очень немногие могли бы рассчитывать на место в раю.

Когда Филип преодолел следующий подъем, снова показался Кингсбридж. Над всей округой возвышалась массивная церковь с закругленными арками и узкими окнами в толстых стенах. Убогое поселение как бы жалось к святым стенам монастыря. Обращенная к Филипу западная сторона церкви имела две невысокие башни, одна из которых разрушилась во время грозы еще четыре года назад. Но до сих пор ее не удосужились восстановить, так что весь фасад представлял собой просто постыдное зрелище. Глядя на это, Филип всегда наполнялся злостью, ибо куча камней у входа в храм являлась позорным напоминанием о падении моральных устоев обитателей монастыря. Построенные из того же светлого известняка монастырские здания группками стояли вокруг церкви, словно заговорщики вокруг трона. За низкой стеной, окружавшей монастырь, были разбросаны глинобитные домишки с крытыми соломой крышами, в которых жили крестьяне, обрабатывавшие близлежащие поля, да слуги монахов. Узенькая, беспокойная речка, что пересекала юго-западную часть поселка, обеспечивала монастырь свежей водой.

Еще переправляясь через эту речку по старому деревянному мосту, Филип почувствовал раздражение. Кингсбридж был позором святой Церкви и монашеского движения, но он ничего не мог с этим поделать; злость и бессилие буквально переворачивали все его нутро.

Мост был собственностью монастыря, и за проезд по нему взималась пошлина, так что, когда под тяжестью Филипа и его лошади заскрипели доски, из будки на противоположном берегу показался старенький монах, который заковылял к мосту, чтобы убрать служившую заграждением ивовую ветвь. Он узнал Филипа и помахал ему рукой. Заметив, что старик хромает, Филип спросил:

— Что случилось с твоими ногами, брат Поль?

— Да-а, застудил. Теперь до весны буду мучиться.

Филип увидел, что на нем были только сандалии, надетые на босу ногу. И хотя Поль был еще довольно крепким, все же в таком почтенном возрасте негоже проводить целый день на морозе.

— А ты бы развел огонь…

— Я бы рад, — с тоской в голосе сказал Поль, — да брат Ремигиус говорит, что дрова будут стоить больше денег, чем приносит сбор пошлины.

— Сколько же тебе платят за проезд по мосту?

— Пенс за лошадь и по фартингу с человека.

— А многие пользуются мостом?

— О да, очень многие.

— Тогда почему монастырь не может найти средств на покупку дров?

— Так ведь монахи-то не платят, как не платят и монастырские служащие, и местные жители. Слава Богу, если раз в день забредет какой-нибудь странствующий рыцарь или бродячий ремесленник. Вот в праздники, когда послушать службу в соборе приходят люди со всей округи, мы набираем много фартингов.

— Тогда, мне кажется, разумнее собирать пошлину только по праздникам. И денег бы хватило на дрова для тебя.

Поль забеспокоился.

— Прошу тебя, не говори ничего Ремигиусу. Если он узнает, что я жаловался, он рассердится.

— Будь спокоен, — проговорил Филип и поспешил проехать, чтобы Поль не увидел выражения его лица. Подобная глупость приводила его в бешенство. Всю свою жизнь Поль отдал служению Богу и монастырю, и вот теперь, на закате лет, его заставляют страдать от боли и холода ради одного-двух жалких фартингов в день. Это было не просто жестоко, это было расточительно, ведь такой терпеливый старик, как Поль, мог бы заниматься каким-нибудь производительным трудом — скажем, выращивать кур — и приносить монастырю гораздо больший доход, чем несколько фартингов. Но приор Кингсбриджа был слишком стар и немощен, чтобы видеть все это, и, кажется, немногим лучше был и его помощник Ремигиус. «Смертный грех, — подумал Филип, — так бессмысленно растрачивать имеющееся человеческое и материальное богатство, дарованное не монастырю, а Богу людьми, движимыми любовью к Всевышнему».

Обозленный, он подъезжал на своей лошадке к монастырским воротам. По обеим сторонам дороги стояли жалкие жилища жителей Кингсбриджа. Территория монастыря представляла собой огороженный стеной прямоугольник, посередине которого возвышалась церковь. Внутренние постройки располагались таким образом, что к северу и западу от церкви находились общественные, светские и хозяйственные здания, а к югу и востоку — все то, что принадлежало собственно монастырю и служило его божественному предназначению.

По этой причине ворота находились в северо-западном углу прямоугольника. Увидев въезжающего Филипа, молодой монах в сторожевой будке приветливо помахал ему рукой. Внутри, прямо у западной стены, была конюшня — крепкое деревянное сооружение, построенное, пожалуй, лучше, чем многие окружавшие монастырь домишки. На охапках сена развалились два конюха. Монахами они не были, а работали по найму. Словно обидевшись, что их заставляют делать дополнительную работу, они неохотно встали. Ужасная вонь ударила Филипу в нос; было видно, что стойла не вычищались уже целых три, а то и четыре недели. Однако сегодня ему было не до нерадивых конюхов. И все же, подавая им поводья, он сказал:

— Прежде чем поставить мою лошадь, потрудитесь вычистить стойло и положить свежего сена. А потом и у других лошадей сделайте то же самое. Если подстилки будут постоянно мокрыми, у животных начнется копытная гниль. Не так уж вы заняты, что у вас нет времени содержать конюшню в чистоте. — Оба угрюмо вытаращились на него. Филип добавил: — Делайте что говорю, или я позабочусь, чтобы у вас вычли дневной заработок за безделье. — Он уже было собрался уходить, но вспомнил: — В седельной суме лежит сыр. Отнесите его на кухню брату Милиусу.

Не дожидаясь ответа, он вышел. Пятидесяти пяти монахам монастыря прислуживали шестьдесят слуг — постыдное излишество, по мнению Филипа. Не будучи достаточно загруженными работой, люди могли так облениться, что любое, даже самое незначительное поручение выполняли кое-как, и два конюха — яркий тому пример. Все это лишний раз доказывало немощность приора Джеймса.

Филип прошел вдоль западной стены и заглянул в дом для приезжих — нет ли в монастыре гостей? Но в здании было холодно, и оно имело нежилой вид: крыльцо покрыто слоем принесенных ветром прошлогодних листьев. Он свернул налево и направился через просторную лужайку, поросшую жиденькой травой, которая отделяла дом для приезжих — там иногда находили приют безбожники и даже женщины — от церкви. Он приблизился к западному фасаду, в котором был вход для прихожан. Осколки камней рухнувшей башни так и лежали, образуя кучу высотой в два человеческих роста.

Как и большинство церквей, Кингсбриджский собор был построен в форме креста. Его западная сторона служила основанием, в котором размещался главный неф. Перекладина креста состояла из двух боковых нефов — к югу и к северу от алтаря, что занимал всю восточную часть собора. Там главным образом и находились во время служб монахи. В самом дальнем конце алтаря покоились мощи святого Адольфа, поклониться которым приходили немногочисленные паломники.

Филип вошел в неф и взглянул на ряд закругленных арок и массивных колонн. Внутренний вид собора поверг его в еще большее уныние. Это было сырое мрачное здание, разрушавшееся буквально на глазах. Окна боковых приделов по обе стороны нефа выглядели словно щели в невероятно толстых стенах. Под крышей окна размером побольше освещали деревянный потолок, лишь показывая, как неумолимо тускнеют и исчезают изображенные на нем апостолы, святые и пророки. Несмотря на врывавшийся внутрь холодный воздух — стекол в окнах не было, слабый запах гниющих одежд отравлял атмосферу. Из дальнего конца церкви доносились звуки торжественной литургии. Монотонный голос произносил латинские фразы, подхватываемые нестройным хором. Филип направился к алтарю. Пол так и не был вымощен, и на голой земле в углах, где редко ступал крестьянский башмак или монашеская сандалия, зеленел мох. Резные спирали и каннелюры массивных колонн, высеченные зигзаги, украшавшие соединяющие их арки, когда-то были покрашены и покрыты позолотой, но сейчас от всего этого осталось лишь несколько чешуек сусального золота да отдельные пятна разноцветных красок. Раствор, скреплявший каменные блоки, крошился и сыпался, образуя на полу вдоль стен маленькие холмики. Филип почувствовал, как снова в нем закипает злость. Приходя сюда, люди должны испытывать благоговейный страх перед величием Всемогущего Господа Бога. Но крестьяне — люди практичные, привыкшие судить о вещах по их внешнему виду, и, глядя на эту убогость, наверняка подумают, что такой неряшливый и безразличный Бог едва ли прислушается к их страстным мольбам об отпущении грехов. В конце концов, крестьяне в поте лица своего работали на благо Церкви, и было просто возмутительно, что в награду за труды свои они получили этот осыпающийся мавзолеи.

Филип преклонил колена перед алтарем и на некоторое время замер, понимая, что даже праведный гнев не должен ожесточать сердце молящегося. Немного успокоившись, он поднялся и прошел за алтарную преграду.

Восточная часть церкви была разделена надвое: ближе к алтарю размещались хоры с деревянными скамьями, на которых во время служб сидели и стояли монахи, а дальше — святилище, где находилась гробница святого Адольфа. Филип хотел было уже занять место на хорах, но вдруг увидел гроб и застыл на месте.

Удивительно, что никто не предупредил его о смерти монаха. Правда, он разговаривал только с братом Полем, который был стар и малость рассеян, да с двумя конюхами, но им он и слова не дал вымолвить. Филип подошел к гробу и, заглянув в него, почувствовал, как замерло его сердце.

На смертном одре лежал приор Джеймс.

Раскрыв от неожиданности рот, Филип во все глаза смотрел на покойника. Теперь все должно измениться. Будет новый приор, новая надежда…

Однако это ликование по поводу смерти преподобного брата, пусть даже и во многом виноватого, было совершенно неуместным. Филип изобразил на лице скорбь и предался горестным мыслям. Он вспомнил, каким был приор в последние годы жизни — седым, сутулым старцем с худым лицом. Теперь его извечное выражение усталости, озабоченности и неудовольствия исчезло, и он казался успокоенным. Стоя подле гроба на коленях и читая молитву, Филип подумал, что, возможно, в последние годы жизни сердце старика терзалось под гнетом каких-то грехов, в коих он так и не покаялся: обиженная им женщина или зло, причиненное невинному человеку. Но, что бы там ни было, не стоит говорить об этом до дня Страшного суда.

Как ни старался Филип, мысли его постоянно обращались к будущему. Нерешительный, суетный, бесхребетный приор Джеймс безуспешно пытался удержать монастырь в своих немощных руках. Теперь здесь должен появиться кто-то новый, кто сможет наладить дисциплину среди обленившихся слуг, привести в порядок полуразвалившуюся церковь и прибрать к рукам собственность монастыря, превратив его в могучую силу, предназначенную для добрых деяний. Филип был слишком взволнован. Он встал и легкими шагами отошел от гроба, заняв свободное место на хорах.

Службу вел ризничий Эндрю из Йорка, раздражительный краснолицый монах, которого, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. В монастыре он отвечал за проведение служб, книги, святые мощи, церковное облачение и утварь и большую часть имущества собора. Под его началом были регент хора, обеспечивавший музыкальное сопровождение служб, и хранитель монастырских сокровищ, который следил за сохранностью разукрашенных драгоценными каменьями золотых и серебряных подсвечников, потиров и прочей утвари. Над ризничим не было других начальников, кроме самого приора да его помощника Ремигиуса, закадычного приятеля Эндрю.

Ризничий читал молитву обычным для него тоном с трудом сдерживаемой досады. Мысли Филипа были в смятении, когда он заметил, что вся служба проходит совсем не так, как подобало скорбному моменту. Он увидел, что несколько молодых монахов шумели, разговаривали и даже смеялись, подшучивая над старым наставником, который, сидя на своем месте, заснул. Эти монахи — а большинство из них совсем недавно сами были его учениками, и, наверное, на их спинах еще горели рубцы от его плетки — кидали в старика скатанные из грязи шарики. Каждый раз, когда комочек попадал ему в лицо, он вздрагивал и шевелился, но продолжал спать. Все это происходило на глазах у Эндрю. Филип оглянулся, ища монаха, в обязанности которого входило поддержание дисциплины. Но тот был на дальнем конце хоров; он увлеченно беседовал с другим монахом, не обращая внимания ни на службу, ни на поведение этих молодых людей.

Еще некоторое время Филип молча наблюдал. Он терпеть не мог подобные выходки. Один из монахов, симпатичный юноша на вид лет двадцати, с озорной ухмылкой, похоже, был заводилой. Филип видел, как он подхватил на кончик ножа растопленное сало горевшей свечи и капнул им на лысину старика. Почувствовав на голове горячий жир, монах вскрикнул и проснулся; юнцы прыснули от смеха.

Вздохнув, Филип встал. Он подошел к молодому человеку сзади, схватил его за ухо и без церемоний потащил в южный придел. Эндрю оторвался от молитвенника и нахмурился — ничего предосудительного, по его мнению, не произошло.

Когда они были уже вне слышимости остальных монахов, Филип остановился, отпустил ухо юноши и строго произнес:

— Имя?

— Уильям Бови.

— И что за дьявол вселился в тебя во время торжественной мессы?

— Меня утомила служба, — угрюмо проговорил Уильям.

Филип всегда презирал роптавших на свою долю монахов.

— Утомила? — Он слегка повысил голос. — Что же такое ты сегодня сделал?

— Заутреня да месса среди ночи, потом перед завтраком, потом еще одна, потом занятия и теперь вот торжественная литургия, — дерзко ответил Уильям.

— А ел ли ты?

— Завтракал.

— И надеешься, что будешь обедать?

— Надеюсь.

— Большинство людей в твоем возрасте от зари до зари надрываются в поле, чтобы заработать себе на завтрак и обед, и, несмотря ни на что, они отдают часть своего хлеба тебе! Знаешь, почему они делают это?

— Знаю, — проговорил Уильям, глядя в землю и переступая с ноги на ногу.

— Говори же.

— Они делают это, потому что хотят, чтобы монахи молились за них.

— Верно. Трудолюбивые крестьяне дают тебе и хлеб, и мясо, и теплое жилье, а ты так утомился, что нет сил ради них спокойно отсидеть торжественную мессу!

— Извини, брат.

Филип пристально посмотрел на Уильяма. Большого вреда от него не было. Во всем виноваты старшие, которые смотрели сквозь пальцы на безобразное поведение молодых монахов в церкви.

— Если тебя утомляют службы, почему тогда ты стал монахом? — спокойно спросил Филип.

— Я у отца пятый сын.

Филип кивнул.

— И, без сомнения, он дал монастырю участок земли, чтобы тебя приняли?

— Да, целое хозяйство.

Обычная история: человек, у которого было слишком много сыновей, одного из них отдавал Богу, а чтобы Господь не отверг его дар, еще и присовокуплял часть своей собственности, достаточную для поддержания скромного бытия будущего монаха. По этой причине многие молодые люди, отдаваемые в монастырь, вовсе не были склонны к такой жизни и вели себя порой из рук вон плохо.

— А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Не кажется ли тебе, что тогда ты будешь относиться к службам с большим уважением?

Лицо Уильяма вспыхнуло.

— Да, брат, кажется.

— Что ж, я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся — возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его попросить о твоем переводе.

— Все равно благодарю тебя!

Служба закончилась, и монахи друг за другом начали покидать церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкающую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они стали разбредаться кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе — расставив ноги, руки на бедрах.

— Брат Филип.

— Брат Эндрю, — отозвался Филип, недоумевая: «Что это он задумал?»

— Ты зачем сорвал торжественную мессу?

Филип был ошеломлен.

— Сорвал? — воскликнул Филип. — Юноша вел себя безобразно. Он…

— Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! — повысил голос Эндрю. Расходившиеся монахи остановились, наблюдая за происходящей сценой.

Филип никак не мог понять, в чем причина всей этой суматохи. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и вовсе не было такого правила, что делать это мог только ризничий.

— Но ты ведь не видел, что происходило… — заговорил Филип.

— А может, я видел, но решил разобраться с этим позже.

— В таком случае что же ты видел? — с вызовом спросил Филип.

— Как смеешь ты задавать мне вопросы?! — заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. — Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я уже двенадцать лет здесь ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без помощи всяких там чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!

Филип начал думать, что он действительно поступил неправильно, — в противном случае почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить этот ненужный спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:

— Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.

Эндрю был взвинчен и намеревался продолжать перебранку, так что столь поспешное отступление противника его даже разочаровало.

— И чтобы больше этого не повторялось! — рявкнул он.

Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, ибо любое замечание со стороны Филипа только вызовет ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.

Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах — плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.

Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная — к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от дома для приезжих и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, был кухонный двор, с трех сторон которого стояли трапезная, сама кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взобрался по ступеням кухни, открыл дверь и вошел внутрь.

Воздух был горячим и тяжелым от запаха приготавливаемой рыбы; то и дело гремели сковородки да раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. На кухне были два огромных очага, находившихся в разных концах помещения, и в обоих полыхало пламя. Возле каждого очага, обливаясь потом, стоял мальчик, который поворачивал вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Два молодых человека, стоявших у деревянного чурбана, резали здоровенные — длиною в ярд — буханки белого хлеба на толстые куски. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, примерно того же возраста, что и Филип. Он сидел на высокой скамейке и невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг него работу. Его лицо выражало удовлетворение. Он приветливо улыбнулся Филипу и сказал:

— Спасибо тебе за сыр.

— А… да. — С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. — Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.

— У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты чем-то опечален. Случилось что-нибудь?

— Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. — Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. — Можно мне взять из очага горячий камень?

— Конечно.

На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.

— Брат Поль совсем отморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, чтобы развести костер. — Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.

Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.

— Вот, заверни в это.

— Благодарю. — Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.

— Поторопись, — сказал Милиус. — Обед уже готов.

Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, прямо у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и, наконец, к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.

Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена — это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.

«Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?» — спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.

Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.

— Вот, возьми, погрей ноги, — сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. — Когда он немного остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.

Брат Поль был чрезвычайно тронут такой заботой. Сбросив сандалии, он не мешкая прижал свои ноги к теплому свертку.

— Я уже чувствую, как боль отпускает меня, — блаженно улыбаясь, проговорил он.

— Если ты на ночь положишь камень обратно в очаг, то к утру он снова будет горячим.

— А брат Милиус разрешит? — нерешительно спросил Поль.

— Это я тебе гарантирую.

— Ты очень добр ко мне, брат Филип.

— Пустяки, — ответил Филип и, чтобы не выслушивать далее бурных благодарностей Поля, поспешно вышел, В конце концов, это был всего лишь горячий камень.

Он вернулся в монастырь, помыл в каменной чаше руки и вошел в трапезную. Один из монахов, стоя у аналоя, вслух читал из Священного Писания. Во время обеда должна была соблюдаться полная тишина, но сорок с лишним обедающих монахов производили постоянный приглушенный шум, к которому вопреки правилу примешивался еще и громкий шепот. Филип скользнул на свободное место за длинным столом. Сидевший рядом монах с аппетитом поглощал пищу. Поймав взгляд Филипа, он прочавкал:

— Сегодня свежая рыба.

Филип кивнул. Он видел, как ее жарили на кухне. От голода у него бурчало в желудке.

— Я слышал, — прошептал монах, — вы у себя в лесной обители каждый день едите свежую рыбу. — В его голосе звучала ненависть.

Филип покачал головой:

— Через день у нас птица.

Монах посмотрел на него с еще большей враждебностью.

— А здесь соленая рыба шесть раз в неделю.

Слуга положил перед Филипом толстый ломоть хлеба, а на него — рыбу, благоухающую приправами. Филип достал нож и собрался было уже наброситься на еду, но тут, указывая на него перстом, из-за дальнего конца стола поднялся монах, отвечавший за дисциплину в монастыре. «Что на этот раз?» — подумал Филип.

— Брат Филип! — строго сказал монах.

Все перестали есть, и трапезная погрузилась в тишину. Филип застыл с занесенным над рыбой ножом и выжидательно поднял глаза.

— Правило гласит: опоздавшие лишаются обеда, — проговорил монах.

Филип вздохнул. Казалось, сегодня он все делал не так. Он положил нож, вернул слуге хлеб с рыбой и, склонив голову, приготовился слушать чтение Священного Писания.

После обеда был час отдыха. Филип зашел в расположенную над кухней кладовую поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Кладовая представляла собой большое, темное помещение с низкими, толстыми колоннами и крохотными окошечками. Воздух был сухой, наполненный запахом хранившихся там продуктов: хмеля и меда, яблок и сушеных трав, сыра и уксуса. Здесь всегда можно было найти брата Катберта, ибо его работа не оставляла ему слишком много времени на церковные службы, что ничуть его не огорчало, — келарь был умным, вполне земным человеком и не испытывал особого интереса к духовной жизни. В задачу Катберта входило обеспечение монахов всем необходимым, сбор произведенных в принадлежащих монастырю хозяйствах продуктов и закупка на базаре всего того, чем монахи и их наемные работники не могли сами себя обеспечить. У Катберта были два помощника: Милиус, повар, отвечавший за приготовление пищи, и постельничий, который следил за сохранностью одежды и белья монахов. Формально под началом келаря работали еще трое, хотя, по сути, они не зависели от него: смотритель дома для приезжих, лекарь, который ухаживал за престарелыми и больными в монастырской больнице, и раздатчик милостыни. Даже при наличии помощников забот у Катберта было предостаточно, и все свои дела он старался держать в голове, считая недопустимым тратить на это пергамент и чернила. Правда, Филип подозревал, что он так и не выучился как следует ни читать ни писать. В молодости у Катберта были белые волосы — отсюда и прозвище Белобрысый, — но сейчас ему было за шестьдесят, и у него остались только волосы, росшие густыми светлыми пучками из ушей и ноздрей. Так как в своем первом монастыре Филип сам был келарем, он хорошо понимал все проблемы Катберта и проникался симпатией, слушая его ворчливые жалобы. А потому и Катберт любил Филипа. Зная, что тот остался без обеда, старый келарь вытащил из бочки полдюжины груш, которые слегка сморщились, но все же были очень вкусны, и Филип с благодарностью ел их, в то время как Катберт брюзжал по поводу доходов монастыря.

— Никак не возьму в толк, откуда у монастыря долги, — пережевывая грушу, сказал Филип.

— Их и не должно быть! — с горечью воскликнул Катберт. — Монастырь владеет большими землями и собирает десятины с большего количества приходов, чем когда бы то ни было.

— Тогда почему мы не богатеем?

— Ты знаешь нашу систему — монастырская собственность делится главным образом между монахами, выполняющими определенное послушание. У ризничего своя земля, у меня своя, несколько меньше наделы у учителя, смотрителя дома для приезжих, лекаря и раздатчика милостыни. Все остальное принадлежит приору. И каждый использует прибыль, получаемую от его собственности, на выполнение своих обязанностей.

— Ну и что в этом плохого?

— Так вот, всей этой собственностью надо управлять. К примеру, представь, что у нас есть земля и мы за денежки сдаем ее в аренду. Но мы не должны отдавать ее любому встречному-поперечному, лишь бы получить побольше монет. Нам надо постараться найти рачительного хозяина и постоянно следить за ним, чтобы быть уверенным, что он обрабатывает полученный надел должным образом, в противном случае пастбища будут заболочены, почва истощится и арендатор, не будучи в состоянии платить ренту, вернет землю назад, но уже в непригодном состоянии. Или возьми фермы, на которых работают наши батраки и которые управляются монахами: если их оставить без присмотра, монахи, вконец обленившись, предадутся пороку, батраки начнут воровать, а сами хозяйства с годами будут производить все меньше и меньше. Даже церковные сооружения требуют постоянного ухода. Мы не можем просто собирать десятину. Мы должны поставить во главе себя достойного священника, знающего латынь и ведущего праведный образ жизни. Иначе люди просто отвернутся от Бога, будут заключать браки, рожать детей и умирать без благословения Церкви и начнут уклоняться от уплаты десятины.

— Монахам следует с большим радением относиться к тому, что они имеют, — заключил Филип, покончив с последней грушей.

Катберт нацедил из бочки чашку вина.

— Следует, но не тем заняты их головы. Ну скажи, что может знать наш учитель о земледелии? С какой это стати лекарь должен быть еще и способным управляющим? Конечно, сильный приор мог бы заставить их лучше вести хозяйство… до некоторой степени. Но в течение последних тринадцати лет мы имели слабого приора, и теперь у нас нет денег даже на то, чтобы отремонтировать собор, шесть раз в неделю мы питаемся соленой рыбой, школа почти опустела, и не видно больше в монастыре гостей.

В мрачном молчании Филип потягивал свое вино. Нелегко было сохранять спокойствие, видя, как ужасно разбазаривалось то, что принадлежит Богу. Ему хотелось схватить виновного и трясти его, пока тот не придет в чувство. Но, увы, главный виновник лежал сейчас в гробу перед алтарем. И все же проблеск надежды был.

— Скоро у нас будет новый приор, — сказал Филип. — Он должен направить дела на путь истинный.

Катберт насмешливо посмотрел на него.

— Ремигиус? Направит на путь истинный?

Филип не совсем понимал, что имеет в виду старый келарь.

— Неужели Ремигиус собирается стать приором?

— На то похоже.

Филип опешил.

— Но он ничуть не лучше приора Джеймса! Неужели братья изберут его?

— Ну, они с подозрением относятся к чужакам и поэтому не станут голосовать за того, кого не знают. Отсюда следует, что приором должен стать один из нас. А Ремигиус — помощник приора, старший из здешних монахов.

— Но ведь нет такого правила, что мы должны выбирать самого старшего монаха, — возразил Филип. — Можно и кого-нибудь другого. Тебя, например.

— Меня уже спрашивали, — кивнул Катберт. — Я отказался.

— Но почему?

— Я старею, Филип. Мне уже не справиться ни с какой другой работой, кроме той, к которой я так привык, что могу выполнять ее почти автоматически. На большее я не способен. У меня просто не хватит сил, чтобы вернуть к жизни этот хиреющий монастырь. В конце концов, я был бы не лучше Ремигиуса.

Филип все еще не мог в это поверить.

— Тогда есть другие — ризничий, смотритель дома для приезжих, учитель…

— Учитель слишком стар и еще более немощен, чем я. Смотритель дома для приезжих лодырь и к тому же пьяница. А ризничий с надзирателем будут голосовать за Ремигиуса. Почему? Не знаю, но могу догадаться — в награду за поддержку Ремигиус обещал сделать первого помощником приора, а второго — ризничим.

Филип тяжело опустился на мешки с мукой.

— Ты хочешь сказать, что Ремигиус уже всех обработал и ничего нельзя сделать?

Катберт ответил не сразу. Он встал и прошел в другой конец кладовой, где в ряд стояли приготовленные им корыто, полное живых угрей, ведро с чистой водой и бочка, на треть заполненная рассолом.

— Помоги-ка мне, — прокряхтел он, вынимая нож. Катберт извлек из корыта извивающегося угря, стукнул его головой о каменный пол, выпотрошил и передал еще слегка подергивающуюся рыбу Филипу. — Вымой его в ведре и брось в бочку. Во время великого поста это поможет нам утолить голод.

Филип осторожно ополоснул полумертвого угря и бросил его в соленую воду.

Выпотрошив следующего, Катберт проговорил:

— Есть еще одна возможность: претендент, который мог бы стать настоящим приором-реформатором и чей сан, хотя и ниже помощника приора, равен ризничему или келарю.

Филип опустил угря в ведро.

— Кто же это?

— Ты.

— Я?! — От удивления Филип выронил угря на пол. Да, он действительно являлся приором обители, но никогда не считал себя равным ризничему и другим прежде всего потому, что они были гораздо старше его. — Но я слишком молод…

— Подумай об этом, — сказал Катберт. — Всю жизнь ты провел в монастырях. В двадцать один год ты был келарем. Ты уже четыре или пять лет приор небольшого монастыря, и ты преобразил его. Каждому ясно, что на тебе длань Божия.

Филип подобрал выскользнувшего угря и бросил его в бочку.

— Длань Божия на всех нас, — уклончиво произнес он. Предложение Катберта его несколько озадачило. Ему очень хотелось, чтобы в Кингсбридже был энергичный приор, но у него и в мыслях не было самому претендовать на эту роль. — По правде говоря, из меня получился бы лучший приор, чем из Ремигиуса, — добавил он задумчиво.

Катберт был доволен.

— Если ты в чем и виноват, так это только в том, что абсолютно невинен.

Филип таковым себя не считал.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты никогда не ищешь в людях низменных побуждений, как делает большинство из нас. Например, все в монастыре уже убеждены, что ты являешься претендентом и приехал сюда, чтобы домогаться их голосов.

— На каком основании они так считают? — возмущенно спросил Филип.

— А ты постарайся взглянуть на свое собственное поведение глазами людей, привыкших подозревать всех и вся. Ты прибыл в день смерти приора Джеймса, словно кто-то тайно известил тебя о ней.

— И как же, по их мнению, я все это подстроил?

— Они не знают, но они убеждены, что ты умнее их. — Катберт снова принялся потрошить угря. — И посмотри, что ты сегодня сделал. Едва приехав, ты распорядился вычистить конюшню. Затем навел порядок во время торжественной литургии, завел разговор о переводе молодого Уильяма Бови в свою обитель; когда всем известно, что перевод монахов из одного места в другое — это привилегия приора. Ты отнес брату Полю горячий камень, тем самым косвенно осудив Ремигиуса. И наконец, ты отдал на кухню божественный сыр, и все мы полакомились им после обеда, и, хотя никто не сказал, откуда он, каждый знает, что такой чудесный вкус может быть только у сыра из Святого-Иоанна-что-в-Лесу.

Филипа смутило, что его действия были столь превратно истолкованы.

— Все это мог сделать кто угодно.

— Кто угодно из старших монахов мог бы сделать что-нибудь одно, но ни один не сделал бы всего этого. Ты пришел и стал распоряжаться! По сути дела, ты уже начал преобразование монастыря. И конечно, Ремигиус и его присные уже сопротивляются. Поэтому-то ризничий Эндрю так и отчитал тебя в галерее.

— Ах вот в чем причина! А я-то не мог понять, что это на него нашло. — Филип в задумчивости полоскал угря. — И я полагаю, по этой же причине мне было отказано в обеде.

— Точно! Чтобы унизить тебя перед другими монахами. Однако я подозреваю, что эти действия возымели обратный результат: ни одно из порицаний не было оправданным, и тем не менее ты достойно принял их. Так что вид у тебя был настоящего праведника.

— Но я делал это не для того, чтобы произвести впечатление.

— Истинные праведники тоже так поступали… Однако звонят к вечерне. Оставь угрей мне, а сам ступай в церковь. После службы будет час раздумий и многие братья, уверен, захотят с тобой побеседовать.

— Не так быстро! — взволнованно произнес Филип. — Только потому, что кто-то решил, что я хочу стать приором, еще не значит, что я действительно собираюсь бороться за это место. — Перспектива принять участие в выборах в качестве одного из кандидатов его страшила, да к тому же он вовсе не был уверен, стоит ли бросать свою преуспевающую обитель и взваливать на себя весь груз проблем Кингсбриджского монастыря. — Мне требуется время, чтобы подумать.

— Я знаю. — Катберт распрямился и взглянул Филипу в глаза. — Когда будешь думать, пожалуйста, помни: чрезмерная гордыня — это, конечно, грех, но как бы чрезмерная скромность не расстроила то, на что есть воля Божия.

Филип кивнул.

— Буду помнить. Благодарю тебя.

Выйдя от старого келаря, он поспешил в церковь. В его голове было полное смятение, когда он присоединился к входящим в храм монахам. Мысль о том, что он может стать приором Кингсбриджа, волновала его. Многие годы в нем кипела злость на бездарное руководство монастырем, и вот теперь у него появился шанс самому все исправить. Но сможет ли он? Дело не в том, чтобы выявить недостатки и распорядиться, как их исправить. Нужно убедить людей, правильно организовать ведение хозяйства, найти деньги. Здесь нужна умная голова. Тяжелая ответственность ляжет на его плечи.

Как всегда, служба подействовала на него успокаивающе. На этот раз монахи были спокойны и торжественны. Слушая знакомые слова молитвы, он снова почувствовал себя способным ясно мыслить.

«А хочу ли я быть приором Кингсбриджа?» — спрашивал он себя и тут же отвечал: «Да!» Взять под свою опеку этот разваливающийся храм, отремонтировать его, покрасить, наполнить пением сотен монахов и голосами тысячи прихожан, читающих «Отче наш», — да ради одного этого стоит желать места приора. А взять монастырское хозяйство, которое необходимо срочно преобразовать, вдохнуть в него жизнь, снова сделать здоровым и продуктивным? Филипу хотелось видеть в монастыре целую толпу мальчишек, обучающихся читать и писать, дом для приезжих, полный света и тепла, чтобы лорды и епископы приезжали сюда и привозили драгоценные подарки. Да, он хотел быть приором Кингсбриджа.

«Что еще двигает мною? — вопрошал Филип. — Когда я представляю себя в роли приора, делающего все это во славу Божию, есть ли гордыня в моем сердце? О да».

Он не мог обманывать себя, находясь в святой Церкви. Его целью была слава Божия, но и собственная слава тоже была желанна. Он вообразил, как будет отдавать приказы, коих никто не посмеет ослушаться, по своему усмотрению принимать решения, отправлять правосудие, карать и миловать. Он представил, как люди будут говорить: «Это Филип из Гуинедда преобразовал монастырь. До него здесь был сплошной срам, а посмотрите, что теперь!»

«Но я просто обязан буду быть сильным приором, — рассуждал он. — Бог дал мне ум, чтобы я мог управлять хозяйством и вести за собой людей. Как келарь Гуинедда и как приор Святого-Иоанна-что-в-Лесу я уже доказал, что это мне по плечу. И монахи довольны. В моей обители старики не мерзнут, а молодые не маются от безделья. Я забочусь о людях».

С другой стороны, трудно сравнивать Гуинедд или Святого-Иоанна-что-в-Лесу с Кингсбриджским монастырем. Дела в Гуинедде всегда шли хорошо. В лесной же обители действительно были свои проблемы, но она крохотная и ею легко управлять. А преобразовать Кингсбридж может лишь человек, обладающий силами Геркулеса. Возможно, потребуются недели, чтобы только разобраться в монастырском хозяйстве: сколько имеется земли, и где, и что это за земля — леса ли, пастбища ли, пшеничные ли поля. Навести порядок в разбросанных угодьях, собрать их в одно целое — это работа на годы. Здесь, увы, не лесная обитель, где от Филипа только и требовалось, что заставить дюжину монахов усердно работать да истово молиться.

«Ну ладно, — признал Филип, — мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может быть, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?»

«А Богу кто угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы ничуть не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется только между мной и Ремигиусом. Абсолютно ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, он будет пребывать в безделье и беспечности и позволит монастырю все далее катиться вниз. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и, хотя способности мои неизвестны, я приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, и, если Бог даст мне силы, я смогу это сделать».

«Что ж, — сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, — я принимаю вызов и буду сражаться за победу изо всех сил, и, если почему-либо я стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет остановить меня».

Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, он впервые столкнулся со смертью приора и выборами нового настоятеля монастыря. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания — во время голосования все они становились равными.

Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать Завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. Увы, единственное, что теперь осталось от той примитивной демократии, это процедура избрания приора или аббата.

Некоторые из монахов не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же просто боялись ошибиться в своем выборе.

В тот вечер Филип говорил со многими из них и откровенно поведал, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на свою молодость, сможет справиться с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все свои беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый из нас, помолившись, примет обдуманное решение. Господь не оставит нас». В это он и сам верил.

— Наша берет, — сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.

Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным молодым человеком, протеже Катберта и поклонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Однако Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.

— Каким же образом ты пришел к такому выводу? — скептически спросил он.

— Все люди Катберта — постельничий, лекарь, наставник послушников, я сам — поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате должно сказаться на их питании.

Филип нахмурился.

— Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение проведения служб. Это важнее телесной пищи.

— Все верно, и они это знают, — поспешно заговорил Милиус. — Вот поэтому-то смотритель дома для приезжих и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса — им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, — ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора — приятель ризничего, но, думаю, его можно будет перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать назначить хранителя книг.

Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами — вовсе не его дело.

— Это хорошая мысль, — подхватил Филип. — Чтобы собрать собственную коллекцию книг, нам нужен их хранитель.

Милиус встал и начал точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.

— В голосовании примут участие сорок четыре монаха, — рассуждал Милиус. — По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не решили. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.

— Когда ты так говоришь, все кажется очень просто, — сказал Филип. — А сколько времени у нас есть?

— Трудно сказать. Когда проводить выборы, решают братья, но, если мы проведем их слишком рано, епископ может отказаться утвердить нашего избранника. А если будем тянуть, он может сам определить дату. Кроме того, у него есть право назначить своего претендента. Однако сейчас он, возможно, еще не получил известие о смерти старого приора.

— В таком случае времени еще достаточно.

— Да. И как только мы убедимся, что имеем большинство, возвращайся в свою обитель и оставайся там, пока все это не закончится.

— Почему? — опешил Филип.

— Близкое знакомство может породить презрение. — Милиус энергично взмахнул отточенным ножом. — Прости меня, если мои слова звучат неуважительно, но ты сам спросил. Сейчас ты как бы окружен ореолом безгрешности, особенно для нас, молодых монахов. В своей скромной обители ты сотворил чудо, вдохнув в нее жизнь и сделав ее вполне самостоятельной. Ты сторонник строгой дисциплины, но ты сытно кормишь своих монахов. Ты прирожденный вождь, но можешь покорно склонить голову и снести укор, словно молоденький послушник. Ты знаешь Священное Писание и умеешь делать лучший в стране сыр.

— А ты не преувеличиваешь?

— Несильно.

— Поверить не могу, что у людей сложилось обо мне такое мнение. Да это же неестественно!

— Конечно, — согласился Милиус, слегка пожав плечами. — И это впечатление развеется, как только они узнают тебя поближе. Если бы ты здесь остался, ты бы потерял свою ауру. Они бы увидели, как ты ковыряешься в зубах и чешешь задницу, услышали, как ты храпишь, и узнали, каков ты есть, когда у тебя плохое настроение, или тебя снедает гордыня, или у тебя болит голова. А я этого не хочу. Пусть они видят, как Ремигиус каждый день совершает все новые и новые ошибки, в то время как твой образ будет оставаться в их памяти сияющим и совершенным.

— Но я не хочу так! — обеспокоенным голосом воскликнул Филип. — В этом есть что-то бесчестное.

— Ничего бесчестного здесь нет, — возразил Милиус. — Это просто трезвое рассуждение о том, как славно, будучи приором, ты смог бы послужить Богу и как плохо правил бы Ремигиус.

Филип покачал головой.

— Я не буду притворяться ангелом. Хорошо, я уеду — так или иначе мне нужно вернуться в лес. Но мы обязаны быть откровенными с братьями. Они должны знать, что выбирают обыкновенного человека, которому свойственно ошибаться и которому нужны будут их помощь и их молитвы.

— Вот это им и скажи! Прекрасно! Им это понравится.

«Его не переспоришь», — подумал Филип и решил поменять тему разговора.

— А каково твое мнение о колеблющихся братьях, которые еще не определились?

— Консерваторы, — не мешкая, ответил Милиус. — Они видят в Ремигиусе пожилого человека, который едва ли будет осуществлять какие-либо перемены, вполне предсказуемого и в настоящее время имеющего реальную власть.

Филип согласно кивнул.

— И они смотрят на меня с беспокойством, как на чужую собаку, которая может укусить.

Зазвонили к молитве. Милиус допил остатки своего пива.

— Сейчас ты подвергнешься нападкам. Не могу предсказать, в какой форме это будет происходить, но они постараются выставить тебя молодым, неопытным, упрямым и не заслуживающим доверия человеком. Сохраняй спокойствие, осмотрительность и благоразумие, а нам с Катбертом предоставь защищать тебя.

Филип почувствовал тревогу. Теперь ему предстояло научиться мыслить по-новому: взвешивать каждый свой шаг, постоянно думая о том, как он будет истолкован другими.

— Обычно, — в его голосе зазвучала нотка протеста, — меня заботит только то, как Бог оценивает мои поступки.

— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Милиус. — Но не грех помочь и людям увидеть твои действия в правильном свете.

Филип нахмурил брови. Переспорить Милиуса было невозможно.

Они покинули кухню и, миновав трапезную, прошли к часовне. Филип ужасно волновался. Нападки? Что это значит — нападки? Если кто-то пытался его оболгать, он приходил в ярость. Может быть, на этот раз стоит подавить свои чувства ради того, чтобы сохранить спокойствие и солидность? Но в таком случае не поверят ли братья всей этой лжи? Он решил быть самим собой, ну разве что чуть-чуть более рассудительным и возвышенным.

Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, обстановку ее составляли расставленные концентрическими кругами скамьи. Огня в помещении не было, и после кухни там казалось холодно. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, так что монахам оставалось только смотреть друг на друга.

Именно этим Филип и занялся. Собрался почти весь монастырь: братья в возрасте от семнадцати до семидесяти, высокие и низкие, темноволосые и блондины — все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель дома для приезжих — живот надул, красный нос свидетельствует о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежды и бриться на Рождество и Троицу (мытье же рекомендовалось, но было не обязательно). Прислонившись к дальней стене, стоит старейший брат — худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорил редко, но всегда по делу и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же и брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в своих непристойных поступках, что (как шепнул Милиус Филипу) казалось, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько само покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт выглядит спокойным. Здесь же и Джон Малыш — тщедушный человечек, хранитель монастырской казны; и надзиратель Пьер, что вчера отказал Филипу в обеде. Оглядевшись вокруг, Филип заметил, что все они смотрели на него, и, смущенный, он опустил глаза.

Вошедшие Ремигиус и ризничий Эндрю сели подле Джона и Пьера. Было ясно, что они не собираются скрывать свои намерения.

Служба началась чтением жития Симеона Пустынника, ибо в тот день отмечался праздник этого святого. Большую часть жизни сей отшельник провел на вершине столпа, и если можно было не сомневаться относительно его способности к самоотречению, то, что касается истинной ценности его подвига, на этот счет у Филипа было сложное чувство. Толпы людей стекались, чтобы посмотреть на него, но действительно ли они приходили, дабы возвыситься духовно, или лишь ради того, чтобы поглазеть на чудака?

После молитвы было чтение главы из книги святого Бенедикта. Читать должен был Ремигиус, и, когда он, держа перед собой книгу, встал, Филип впервые взглянул на него глазами соперника. Живая, энергичная манера держаться и говорить придавала облику Ремигиуса уверенный и знающий вид, что не вполне соответствовало истинному положению вещей. При более внимательном рассмотрении можно было увидеть то, что скрывалось за фасадом: его выпученные голубые глазки беспокойно бегали, его безвольный рот дрожал, а его руки то и дело нервно сцеплялись, даже если внешне он оставался спокойным. Вся его власть зиждилась на высокомерии, нетерпимости и грубости по отношению к подчиненным.

Филип пытался понять, почему Ремигиус решил читать главу сам. Через минуту ему стало ясно.

— Первая ступень покорности — это безоговорочное послушание, — произнес помощник приора. Он выбрал для чтения Главу Пятую, посвященную послушанию, дабы напомнить всем о своем превосходстве и их подчиненности. Это была тактика устрашения. Ремигиус хитрил. — Слуги Божьи живут не по своей воле и не идут на поводу у своих желаний и удовольствий, но следуют повелениям других и, пребывая в монастырях, покорно исполняют приказы своего аббата. И надо отбросить сомнения, ибо сказал наш Господь: «Я пришел, чтобы исполнить не свою волю, но волю Того, Кто послал меня». — Как и ожидалось, Ремигиус гнул свою линию: в данной ситуации он является представителем законной власти.

Затем была поминальная молитва, и, конечно, сегодня все монахи молились за спасение души усопшего приора Джеймса. В конце службы обсуждались монастырские заботы.

Ремигиус начал следующими словами:

— Вчера во время торжественной мессы был нарушен порядок.

Филип почувствовал нечто вроде облегчения. Теперь он знал, откуда ждать нападения. Он не был уверен, что его действия были верными, но он знал, почему так поступил, и был готов защитить себя.

— Сам я, — продолжал Ремигиус, — не присутствовал, ибо меня удержали неотложные дела в доме приора, но ризничий поведал мне о случившемся.

Его перебил Белобрысый Катберт.

— Не стоит упрекать себя за это, брат Ремигиус, — сказал он успокаивающим голосом. — Нам известно, что обычно монастырские дела не должны ставиться выше торжественной литургии, но мы понимаем, смерть нашего возлюбленного приора заставила тебя заняться множеством вопросов, которые не входят в твои обязанности. Я уверен, все согласятся, что раскаиваться тут не в чем.

«Старый хитрый лис», — подумал Филип. Разумеется, Ремигиус и не собирался каяться. Однако Катберт дал всем понять, что тот действительно совершил проступок. Теперь, если Филип и будет обвинен, этим они смогут лишь поставить его на одну доску с Ремигиусом. Кроме того, Катберт еще намекал и на то, что Ремигиусу слишком трудно справляться с обязанностями приора. Всего несколькими добрыми с виду словами Катберт полностью подорвал авторитет Ремигиуса. Помощник приора был в бешенстве. Филип затрепетал в предчувствии своей победы.

Ризничий Эндрю метнул на Катберта неодобрительный взгляд.

— Уверен, никто из нас не стал бы упрекать нашего глубокоуважаемого помощника приора, — сказал он. — Проступок, о котором идет речь, совершил брат Филип, прибывший к нам из обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. В то время как я вел службу, Филип набросился на молодого Уильяма Бови, оттащил его в южный придел и там начал ему выговаривать.

Лицо Ремигиуса выражало сожаление и согласие.

— Все мы должны признать, что Филипу следовало бы подождать окончания службы.

Филип посмотрел на других монахов. Понять, каково их отношение к этим словам, было невозможно — они следил и за происходящим с видом зрителей на поединке, в котором не было ни правых, ни виноватых; их интересовало только, кто победит.

Филип хотел было возразить: «Если бы я стал дожидаться, это безобразие продолжалось бы до конца службы», но вспомнил совет Милиуса и промолчал, а вместо него заговорил сам Милиус:

— Я тоже пропустил торжественную мессу, что, к сожалению, случается часто, ибо ее служат прямо перед обедом. Брат Эндрю, не мог бы ты рассказать, что происходило на хорах перед тем, как брат Филип так поступил. Все ли было чинно и пристойно?

— Молодежь устроила какую-то возню, — угрюмо ответил ризничий. — Я собирался поговорить с ними об этом позже.

— Понятно, что ты смутно помнишь подробности — твои мысли были заняты службой, — снисходительно произнес Милиус. — К счастью, у нас есть надзиратель, чья прямая обязанность — следить за порядком. Скажи нам, брат Пьер, что ты заметил.

Вид у надзирателя был враждебный.

— То же, что и ризничий.

— Тогда, — сказал Милиус, — мне кажется, нам придется спросить самого брата Филипа.

Филип был восхищен умом Милиуса. Ему удалось заставить ризничего и надзирателя сознаться, что они не видели, чем занимались во время мессы молодые монахи. Но хотя Филип и отдавал должное тонкому ходу Милиуса, самому ему претило участие в этой игре. Выборы приора — это не состязание умов, а исполнение воли Божией. Он колебался. Милиус посмотрел на него взором, говорящим: «Ну же, твой шанс!» Но в характере Филипа было упрямство, которое с особой силой проявлялось именно тогда, когда кто-нибудь пытался поставить его в сомнительное с точки зрения нравственности положение. Взглянув Милиусу в глаза, он произнес:

— Все было так, как описали братья.

Лицо Милиуса осунулось. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа и открыл рот, но явно не знал, что сказать. Филип сожалел, что так подвел его. «Объяснюсь с ним после, — решил он, — когда успокоится».

Ремигиус уже было собрался с новой силой обрушить свои обвинения, но тут раздался чей-то голос:

— Я бы хотел покаяться.

Все обернулись к говорившему. Это был Уильям Бови, настоящий виновник, который поднялся и, сгорая от стыда, заговорил тихим и чистым голосом:

— Я бросал в наставника комочками грязи и смеялся. Брат Филип пристыдил меня. Я молю Бога о прощении, а братьев прошу наказать меня. — Он резко сел.

Прежде чем Ремигиус успел среагировать, раздался голос другого юноши:

— Я хочу покаяться. Я делал то же самое. Прошу наказать меня.

Эта вспышка признаний вины оказалась заразительной: тут же покаялся третий монах, затем четвертый, за ним пятый.

Правда открылась помимо воли Филипа, и он не мог не чувствовать удовлетворения. Он увидел, что Милиус изо всех сил пытается скрыть победную улыбку. Без сомнения, под самым носом у ризничего и надзирателя произошел маленький бунт.

Крайне раздосадованный Ремигиус постановил наказать виновных неделей полного молчания: это значило, что им запрещалось говорить и никто не имел права к ним обращаться. На самом деле такое наказание было более суровым, чем могло показаться. Филип испытал его, когда был совсем молодым. Даже один день безмолвия было трудно перенести, а целую неделю — просто невыносимо.

Но таким образом Ремигиус дал выход своей злости. Раз уж они сознались, их надо было наказать, хотя этим он признавал, что Филип все-таки был прав. Все его планы провалились, и Филип праздновал победу.

Но поражение Ремигиуса еще не было полным.

— Есть еще один неприятный случай, который мы должны обсудить, — снова заговорил Катберт. — Он произошел сразу после торжественной мессы. — Филип пытался сообразить, к чему это он клонит. — Брат Эндрю обвинил брата Филипа в недостойном поведении. — «Верно, — подумал Филип, — все это знают». — Теперь, — продолжал Катберт, — ясно, что для подобных обвинений есть специальное место и время, как было заведено еще нашими предками. Утро вечера мудренее, обиды надо разбирать на следующее утро в атмосфере спокойствия и сдержанности, когда община своим коллективным разумом может решить проблему. Но, к сожалению, Эндрю пренебрег этим мудрым правилом и устроил сцену в храме, встревожив братьев своими невоздержанными речами. Оставить без внимания такое поведение — значит поступить несправедливо по отношению к наказанным молодым братьям.

«Блестяще придумано», — пронеслось в голове Филипа. Теперь вопрос относительно того, прав или виноват Филип, больше никогда не будет обсуждаться. Любая попытка поднять его немедленно обернулась бы осуждением самих обвинителей. Случилось так, как и должно было случиться, ибо жалобы Эндрю на Филипа были простым лицемерием. И вот теперь Катберт и Милиус дискредитировали Ремигиуса и двух его главных союзников — Эндрю и Пьера.

Обычно красная физиономия Эндрю сделалась пурпурной от бешенства, а Ремигиус казался почти испуганным. Филип был доволен — они заслужили это, — но его беспокоило, что их унижение могло зайти слишком далеко.

— Не подобает молодым братьям обсуждать, какое наказание должны понести старшие, — сказал он. — Пусть помощник приора сам разберется с этим делом. — Взглянув вокруг, он увидел, что монахи одобряют его великодушие, и понял, что невольно заработал еще одно очко.

Казалось, дело сделано. Симпатии собравшихся были на стороне Филипа, и он почувствовал уверенность, что завоевал голоса большинства сомневавшихся. Но тут раздался голос Ремигиуса:

— Не могу не обратить ваше внимание, братья, еще на одно обстоятельство.

Филип вгляделся в лицо помощника приора. Оно выражало отчаяние и решимость. Он взглянул на ризничего и надзирателя и заметил, что они выглядели удивленными. Значит, происходило нечто такое, что не было запланировано. Может быть, Ремигиус намеревался умолять братьев о поддержке?

— Большинство из вас знают, что епископ имеет право предлагать нам своих кандидатов, — сказал он. — Епископ также может отказаться утвердить наш выбор. Такое разделение властей способно привести к спору между монастырем и его преосвященством. Думаю, некоторые наши братья почтенного возраста знают это из собственного опыта. В конце концов, епископ не может заставить нас принять его кандидата, но и мы не можем настаивать на своем, а посему в случае возникновения конфликта он должен решаться путем переговоров. В таком случае исход в значительной мере зависит от вашей, братья, твердой позиции и вашего единства. Особенно единства.

Филип почуял недоброе. Ремигиус, подавив в себе ярость, снова был спокойным и высокомерным. Филип все еще не понимал, что последует за этими словами, но его победное настроение улетучилось.

— Причиной, побудившей меня напомнить вам обо всем этом, послужили два известия, которые я узнал только сегодня, — продолжал Ремигиус. — Первое — от нас, похоже, будет больше одного претендента. — «Это всем известно», — подумал Филип. — И второе — епископ тоже назначит своего кандидата.

Наступило тягостное молчание. Эта новость встревожила обе соперничавшие стороны. Кто-то спросил:

— А знаешь ли ты, кого хочет предложить епископ?

— Знаю, — ответил Ремигиус, и Филип почувствовал, что он лжет. — Ставленником епископа будет брат Осберт из Ньюбери.

От изумления некоторые монахи даже рты раскрыли. Все были потрясены. Они прекрасно знали Осберта, который какое-то время служил в Кингсбридже надзирателем. Он был незаконным сыном епископа и рассматривал Церковь исключительно как источник, дававший ему возможность жить в праздности и достатке. Он и не пытался следовать своим обетам, а лишь притворялся, полностью полагаясь на покровительство отца. Перспектива иметь такого приора, как он, ужасала даже сторонников Ремигиуса. Только смотритель дома для приезжих да парочка его дружков, безнадежно погрязших в грехе, могли приветствовать назначение Осберта в предвкушении дальнейшего ослабления дисциплины и порядка.

— Братья, — напирал Ремигиус, — если мы назовем двух претендентов, епископ может сказать, что у нас нет единства и мы не можем прийти к согласию, а посему он должен решить за нас, и тогда нам придется согласиться с его выбором.

Если же мы не хотим допустить избрания Осберта, нам следует выдвинуть всего одного кандидата, и, следует добавить, это должен быть такой человек, которого трудно будет упрекнуть в том, что он, например, слишком молод или неопытен.

Послышался гул одобрения. Всего минуту назад Филип был уверен в своей победе, но, увы, она ускользнула из его рук. Теперь все монахи были на стороне Ремигиуса, видя в нем наиболее надежного кандидата, человека, способного объединить братьев, дабы противостоять Осберту. Филип не сомневался, что насчет последнего Ремигиус лгал, но это уже не имело значения. Напуганные монахи наверняка поддержат Ремигиуса, вследствие чего Кингсбриджский монастырь ожидали долгие годы дальнейшего упадка.

Не успели братья опомниться, как помощник приора подвел черту:

— А сейчас давайте разойдемся и будем думать и молить Господа Бога, чтобы Он наставил нас на путь истинный. — Он встал и вышел в сопровождении Эндрю, Пьера и Джона, выглядевших хотя и несколько ошарашенными, но все же победителями.

Как только они удалились, все разом заговорили.

— Не думал, что Ремигиус способен выкинуть такой номер, — сказал Милиус.

— Уверен, что он лжет, — с горечью отозвался Филип.

Подошедший к ним Катберт слышал слова Филипа.

— Какая разница, лжет он или нет? Вполне достаточно пригрозить.

— В конечном итоге правда обнаружится, — не унимался Филип.

— Не обязательно, — покачал головой Милиус. — Предположим, епископ не станет двигать Осберта. Ремигиус тут же заявит, что епископ отступил перед единой волей монастыря.

— Я не собираюсь сдаваться, — упрямо сказал Филип.

— Но что еще мы можем сделать? — воскликнул Милиус.

— Мы должны узнать правду.

— Это невозможно.

Филип мучительно искал выход из положения.

— А почему мы не можем просто-напросто спросить? — сказал он.

— Спросить? Что ты имеешь в виду?

— Спросить епископа, что он собирается делать.

— Но как?

— Пошлем в епископский дворец письмо, — вслух размышлял Филип. Он посмотрел на Катберта. Тот пребывал в задумчивости.

— Это можно. Я то и дело посылаю гонцов. Могу и во дворец послать одного.

— И спросишь епископа о его намерениях, — скептически сказал Милиус.

Филип нахмурился.

— Епископ нам ничего не скажет, — согласился с Милиусом Катберт.

Внезапно Филипа осенило, и, найдя решение, он взволнованно ударил кулаком о ладонь.

— Верно! — сказал он. — Епископ не скажет. А архидиакон скажет.

В ту ночь Филипу снился брошенный младенец, которого они назвали Джонатаном. Ребенок лежал на паперти часовни обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, а Филип находился внутри, служа заутреню, когда из чащи вынырнул волк и крадучись стал пробираться через поляну по направлению к малышу. Филип боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественный ход службы и не вызвать нареканий со стороны присутствовавших там Ремигиуса и Эндрю (хотя на самом деле ни один из них в жизни не был в его обители). Он решил закричать, но, как ни старался, ни звука не вырывалось из его раскрывавшегося рта. Наконец он сделал такую отчаянную попытку, что проснулся. Дрожа всем телом, Филип лежал в темноте и слушал, как вокруг него дышат спящие монахи. Постепенно до него стало доходить, что все увиденное было лишь сном.

С тех пор как Филип прибыл в Кингсбридж, он ни разу не вспомнил о Джонатане. Интересно, что он будет делать с этим малышом, если станет приором? Тогда все будет иначе. Младенец, живущий в маленьком, затерявшемся в лесу монастыре, не привлекает особого внимания. Если же его привезти в Кингсбридж, это вызовет настоящий переполох. С другой стороны, что в этом плохого? А люди пусть поболтают языками. Будь Филип приором, он был бы волен поступать, как ему заблагорассудится: мог бы взять в Кингсбридж Джонни Восемь Пенсов, чтобы тот ухаживал за малюткой. Эта мысль ему чрезвычайно понравилась. «Я непременно так и сделаю», — уже подумал Филип, но тут вспомнил, что, скорее всего, стать приором ему не удастся.

Дрожа как в лихорадке, он до рассвета пролежал с открытыми глазами. Помочь себе он уже ничем не мог. Говорить с монахами было бесполезно, ибо страх перед Осбертом затмил их разум. Некоторые из них даже подходили к Филипу и, как будто выборы уже состоялись, выражали свое сочувствие по поводу его поражения. Ему стоило немалых сил сдержать себя и не назвать их продажными трусами. Он только улыбался в ответ и говорил, что всякое еще может случиться. Но его вера была поколеблена. Может случиться, что архидиакона Уолерана не окажется в епископском дворце, или он будет там, но по каким-либо причинам не захочет раскрывать перед Филипом планов епископа, или — что наиболее вероятно, принимая во внимание характер архидиакона, — у него на этот счет имеются собственные соображения.

Когда забрезжил рассвет, Филип вместе с другими монахами встал и отправился в церковь на заутреню. Затем, зайдя в трапезную, намеревался позавтракать, но Милиус перехватил его и незаметным жестом поманил на кухню. Нервы Филипа были напряжены. Должно быть, гонец уже вернулся. Быстро. Наверное, он сразу же получил ответ и еще вчера вечером пустился в обратный путь. Даже если так, все равно очень быстро. Едва ли в монастырской конюшне была хоть одна лошадь, способная с такой скоростью совершить это путешествие. Но каков же ответ?

Тот, кто ждал его на кухне, был не гонец — это был сам архидиакон Уолеран Бигод.

Изумленный Филип уставился на него. Худой, в черном архидиаконском облачении, он сидел, взгромоздившись на табуретку, словно ворон на старом пне. Кончик длинного носа покраснел от холода. Чаша горячего вина согревала его белые костлявые руки.

— Хорошо, что ты приехал, — выпалил Филип.

— Я рад, что ты написал мне, — невозмутимо сказал Уолеран.

— Это правда? — потеряв терпение, спросил Филип. — Епископ назначит Осберта?

Уолеран поднял руку:

— Я разберусь. Катберт как раз рассказывает мне о вчерашних событиях.

Филип скрыл свое разочарование, что не получил прямого ответа. Он изучал лицо архидиакона, стараясь прочитать его мысли. Определенно у Уолерана были свои планы, но что это за планы, догадаться он не мог.

Катберт, которого Филип сначала не заметил, сидел у огня, макая черствый хлеб в пиво, чтобы размочить его для своих старых зубов, и излагал подробности вчерашней службы. Филип нервно ерзал, пытаясь угадать цель визита Уолерана. Он взял было кусочек хлеба, который оказался слишком черствым, затем, чтобы хоть чем-то занять руки, выпил несколько глотков разбавленного пива.

— Таким образом, — подвел наконец черту Катберт, — единственное, что нам оставалось, — это выяснить действительные намерения епископа. К счастью, Филип решился воспользоваться своим знакомством с тобой, и мы направили тебе письмо.

— Ну, теперь ты можешь ответить на наш вопрос? — нетерпеливо спросил Филип.

— Да, могу. — Уолеран поставил чашу, так и не попробовав вина. — Епископ хотел бы, чтобы его сын стал приором Кингсбриджа.

У Филипа замерло сердце.

— Значит, Ремигиус сказал правду.

— Однако, — продолжал Уолеран, — епископ не хочет ссориться с монахами.

Филип нахмурился. Это было весьма похоже на то, что предсказывал Ремигиус, но что-то здесь все-таки не так.

— Но ведь ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать нам это.

Уолеран с уважением взглянул на Филипа, и тот понял, что его догадка верна.

— Нет, — произнес архидиакон. — Епископ поручил мне изучить настроение монахов. И он уполномочил меня сделать назначение от его имени. Епископская печать находится при мне, и я вправе написать указ о назначении, который станет официальным, обязательным для выполнения документом.

Филип старался переварить услышанное. Уолеран мог издать указ о назначении и скрепить его епископской печатью. Это значило, что решение вопроса о новом приоре епископ отдал в руки Уолерана, который сейчас выступал от его имени.

Филип глубоко вздохнул и сказал:

— Ты согласен с тем, что только что говорил Катберт: назначение Осберта вызовет ссору, которой епископ хотел бы избежать?

— Да, я это понимаю, — ответил Уолеран.

— Значит, ты не назначишь Осберта?

— Нет.

Этому известию монахи будут так рады, что с готовностью проголосуют за любого, кого только пожелает предложить Уолеран.

— Тогда кого же?

— Тебя… — сказал архидиакон, — или Ремигиуса.

— Способности Ремигиуса управлять монастырем…

— Я знаю его способности, — перебил Филипа Уолеран, снова подняв свою белую руку, — и твои тоже. Я знаю, кто из вас мог бы стать лучшим приором. — Он замолчал на время. — Но дело не в этом.

«Что еще?» — недоумевал Филип. Что еще обсуждать, если не вопрос о том, кто может стать лучшим приором? Он посмотрел на присутствовавших. Милиус также был заинтригован, но по лицу Катберта пробежала легкая улыбка, словно ему было известно, что к чему.

— Как и ты, — сказал Уолеран, — я озабочен тем, чтобы столь важные посты в нашей Церкви занимались энергичными и способными людьми, независимо от их возраста, а не вручались в качестве награды за долгую службу старикам, чья набожность гораздо выше, чем их способности управлять.

— Конечно, — поспешно кивнул Филип, считая эту лекцию не вполне уместной.

— А посему вы трое и я должны действовать сообща.

— Не понимаю, к чему ты клонишь, — заговорил Милиус.

— А я понимаю, — заметил Катберт.

Уолеран улыбнулся ему и вновь повернулся к Филипу.

— Буду откровенным, — сказал он. — Сам епископ уже стар. Наступит день, когда он умрет и нам понадобится новый епископ, так же как сегодня нам нужен новый приор, Монахи Кингсбриджа будут избирать его, ибо епископ Кингсбриджский одновременно является и аббатом монастыря.

Филип насупился. Все это к делу не относилось. Они выбирали приора, а не епископа.

Но Уолеран продолжал:

— Конечно, у монахов не будет полной свободы выбора, так как и у архиепископа, и у самого короля могут быть свои виды, но, в конце концов, именно монахи утверждают такое назначение. И когда придет время, вы трое сможете повлиять на это решение.

Катберт кивал, как будто его догадка подтвердилась, но сейчас и до Филипа начала доходить суть слов архидиакона.

— Ты хочешь, чтобы я сделал тебя приором Кингсбриджа. А я хочу, чтобы ты сделал меня епископом, — закончил Уолеран.

Вот в чем дело!

Не говоря ни слова, Филип смотрел на Уолерана. Все было очень просто. Архидиакон хотел заключить сделку.

Филип был потрясен. Конечно, это не совсем то, что покупка или продажа духовного сана, но и здесь чувствовалось что-то неприятное, торгашеское.

Он постарался трезво взглянуть на предложение Уолерана. Он станет приором! При этой мысли его сердце учащенно забилось. И прочь всякую болтовню, когда можно получить в свои руки целый монастырь.

Возможно, в какой-то момент Уолеран сделается епископом. Какой из него выйдет епископ? Конечно же, весьма авторитетный. Похоже, у него не было серьезных недостатков. Возможно, он слишком по-светски, практично подходил к служению Господу, но тогда это же можно сказать и о Филипе. Однако Филип чувствовал, что, в отличие от него, Уолеран мог быть довольно жестоким, но он также чувствовал, что жестокость эта была вызвана решимостью архидиакона защищать и лелеять интересы Церкви.

Кто еще мог бы стать кандидатом, когда в конце концов епископ умрет? Вполне вероятно, Осберт. Случаи, когда, несмотря на официальное требование к священникам соблюдать обет безбрачия, духовный сан переходил от отца к сыну, были отнюдь не редки. Разумеется, будучи епископом, Осберт сможет принести Церкви гораздо больше вреда, чем в качестве приора. Поэтому стоило поддержать даже и худшего, чем Уолеран, кандидата, лишь бы быть уверенным, что Осберт не станет епископом.

А другие претенденты? Бесполезно гадать. Возможно, пройдут годы, прежде чем старый епископ отойдет в лучший мир.

— Мы не можем гарантировать, что ты будешь избран, — сказал Катберт Уолерану.

— Я знаю, — отозвался тот, — Я только прошу, чтобы вы назвали меня кандидатом. Соответственно то же самое и я предлагаю вам взамен.

Катберт кивнул.

— На это я согласен, — торжественно произнес он.

— И я тоже, — сказал Милиус.

Двое монахов и архидиакон посмотрели на Филипа. Терзаемый сомнениями, он колебался, понимая, что негоже так выбирать епископа, но сейчас в руках Уолерана была судьба монастыря. Может быть, неправильно выменивать одну церковную должность на другую — это тебе не базар, — но если он откажется, Ремигиус сможет стать приором, а Осберт — епископом!

Однако разумные доводы сейчас казались тщетными домыслами. Он не мог устоять перед желанием стать приором, несмотря ни на какие «за» и «против». Он вспомнил, как молился накануне Богу и как поведал ему о своем намерении бороться за это место. Сейчас он снова поднял к небесам глаза и в мыслях своих обратился к Всевышнему: «Но, Господи, если не желаешь ты, чтобы сие случилось, сделай неподвижным мой язык, и сомкни мои уста, и сдержи дыхание мое, и пусть онемею я».

Затем он посмотрел на Уолерана и сказал:

— Я согласен.

Кровать приора была гигантских размеров, в три раза шире любой из тех, на которых когда-либо приходилось спать Филипу. Деревянное ложе находилось на высоте в половину человеческого роста, а сверху на него был положен пуховый матрац. Чтобы уберечь спящего от сквозняков, со всех сторон кровать была задрапирована занавесями, на которых терпеливыми руками набожных женщин были вышиты сцены из библейской жизни. Филип рассматривал ложе с некоторым опасением. Даже то, что приор имел собственную спальню, казалось ему излишней расточительностью — сам он никогда не имел своей спальни, — и вот сегодня он впервые будет спать один. А такая кровать — это уж слишком. Он бы предпочел матрац, набитый соломой, принесенный из общей опочивальни, а этой кровати место в больнице, где она сможет облегчить страдания старых больных монахов. Хотя, конечно, эта кровать не предназначалась исключительно для Филипа. Когда в монастыре остановится какой-нибудь особо знатный гость — епископ, лорд или даже сам король, — он займет эту спальню, а приор найдет себе местечко где-нибудь еще.

— Сегодня ты выспишься от души, — сказал Уолеран не без некоторой неприязни.

— Надеюсь, что да, — неуверенно промолвил Филип.

Все произошло очень быстро. Прямо там же, на кухне, Уолеран написал послание к монастырю, в котором монахам приказывалось незамедлительно провести выборы и желаемым кандидатом назывался Филип. Это послание он подписал именем епископа и скрепил его епископской печатью. Затем все четверо отправились в часовню.

Как только Ремигиус увидел их, он понял, что битва проиграна. Уолеран зачитал послание, и, когда прозвучало имя Филипа, монахи радостно приветствовали его. У Ремигиуса хватило разума отказаться от голосования и признать свое поражение.

И Филип стал приором.

Конец службы Филип провел словно в бреду, затем он направился через лужайку к дому приора, располагавшемуся в юго-восточной части монастыря, дабы вступить во владение своей резиденцией.

Когда он увидел кровать, то понял, что его жизнь изменилась окончательно и бесповоротно. Теперь он был другим, особенным, стоящим особняком от остальных монахов. У него были власть и привилегии. Но на него легла и ответственность. Он один должен был сделать так, чтобы эта маленькая община из сорока пяти монахов смогла выжить и начала процветать. Если они будут голодать, это будет его вина; если они предадутся пороку, ответственным за это будет он; если они опозорят святую Церковь, Бог спросит с него. Но Филип помнил, что сам же и взвалил на себя это бремя, и теперь он должен был его нести.

Первым делом надо будет собрать монахов в церкви и отслужить торжественную мессу. Был двенадцатый день Рождества, праздник Крещения. На службу придут все жители Кингсбриджа и множество народу из окрестных селений. Хороший кафедральный собор с крепкой монашеской общиной и зрелищными богослужениями мог бы привлечь тысячу людей и даже больше. Даже в мрачный собор Кингсбриджа съедутся большинство местных дворян, так как служба — это еще и возможность встретиться с соседями, поговорить о делах.

Но прежде Филип должен был обсудить с Уолераном кое-что еще, и вот теперь они наконец остались одни.

— Те сведения, которые я тебе передал… — начал он. — О графе Ширинге…

— Я не забыл, — кивнул архидиакон, — они могут быть поважнее, чем вопрос о том, кто станет приором или епископом. Граф Бартоломео уже прибыл в Англию. Завтра его ожидают в Ширинге.

— И что ты собираешься делать? — с тревогой спросил Филип.

— Попробую использовать сэра Перси Хамлея. Честно говоря, я надеюсь, он будет сегодня среди прихожан.

— Слышал о нем, но никогда не видел.

— Это такой толстый лорд с безобразной женой и довольно привлекательным сыном. Жену-то ты не пропустишь — она как бельмо на глазу.

— А почему ты думаешь, что они встанут на сторону короля Стефана против графа Бартоломео?

— Они страстно ненавидят графа.

— За что?

— Их сынок, Уильям, посватался к графской дочке, но она ему отказала, и свадьба расстроилась. Хамлеи чувствуют себя оскорбленными и готовы ухватиться за любую возможность отплатить Бартоломео.

Филип удовлетворенно закивал. Он был рад, что это его не касалось, — у него и без того забот полон рот, в Кингсбриджском монастыре хватало своих проблем. А мирскими делами пусть занимается Уолеран.

Они вышли из дома и направились к церкви. Монахи уже ждали. Филип занял свое место во главе колонны, и процессия двинулась.

Филип даже не ожидал, сколь прекрасное чувство он испытает, входя в церковь под пение шедших за ним монахов. Он подумал, что его новое положение символизирует власть, данную ему, дабы творить добро, и поэтому душа его трепетала. Жаль, что его не видел аббат Питер из Гуинедда — старик был бы за него горд.

Он провел монахов на хоры. Особо торжественные мессы, такие, как эта, нередко служились самим епископом. Сегодня ее проведет, однако, архидиакон Уолеран. Как только Уолеран начал, Филип пробежал глазами по толпе прихожан, пытаясь отыскать семью, о которой только что рассказал архидиакон. В центральной части собора стояли около ста пятидесяти человек: те, что побогаче, в тяжелых зимних плащах и добротной кожаной обуви, а простые крестьяне в грубых куртках и валяной или деревянной обувке. Найти Хамлеев было проще простого. Они стояли в первых рядах, неподалеку от алтаря. Сначала Филип увидел леди Хамлей. Уолеран не преувеличивал — виду нее был действительно отталкивающий. Несмотря на поднятый капюшон, можно было разглядеть большую часть ее лица, покрытого отвратительными фурункулами, которые она беспрестанно трогала своими нервными руками. Рядом с ней находился грузный мужчина лет сорока — очевидно, Перси. По его одежде можно было сказать, что этот человек весьма богат и обладает властью, хотя и не принадлежит к высшей аристократии. Их сын прислонился к одной из массивных колонн нефа. Он был статным молодым человеком с ярко-желтыми волосами и узкими надменными глазами. Женитьба на дочери графа позволила бы Хамлеям перешагнуть черту, отделявшую мелкопоместное дворянство от королевской знати. Ничего удивительного, что они пришли в ярость из-за несостоявшейся свадьбы.

Филип вновь сосредоточился на службе. На его взгляд, Уолеран проводил ее, может быть, чуть быстрее, чем следовало бы. Его снова начали одолевать сомнения, правильно ли он поступил, согласившись поддержать кандидатуру Уолерана на пост нового епископа, когда нынешний умрет. Уолеран был человеком знающим, но, похоже, он недооценивал значения религиозных обрядов. Процветание и могущество Церкви были в конечном счете лишь средствами для достижения главной цели — спасения человеческих душ. Однако Филип решил, что не стоит особенно беспокоиться по поводу Уолерана. Дело было сделано, и — кто знает? — старый епископ, возможно, разрушит честолюбивые планы архидиакона и проживет еще лет двадцать.

Прихожане вели себя шумно. Конечно, никто не знал слов молитвы, и только священники да монахи принимали участие в службе, а остальные лишь подхватывали наиболее знакомые фразы да восклицали: «Аминь!» Одни из них в благоговейном молчании следили за службой, другие слонялись туда-сюда, приветствуя друг друга и болтая. «Это простые люди, — сказал себе Филип, — и ты должен что-то сделать, чтобы привлечь их внимание».

Месса тем временем подошла к концу, и архидиакон Уолеран обратился к собравшимся:

— Большинство из вас знают, что возлюбленный наш приор Кингсбриджский скончался. Его тело, которое покоится здесь, в соборе, будет погребено на монастырском кладбище сегодня вечером. Епископ и монахи избрали его преемника. Им стал брат Филип из Гуинедда.

Он замолчал, и Филип поднялся, чтобы вывести процессию из храма. Но Уолеран заговорил вновь:

— У меня есть для вас еще одно печальное известие.

Удивленный Филип снова сел.

— Я только что получил письмо, — продолжал Уолеран.

Не получал он никаких писем. Это Филип знал точно, так как все утро они были вместе. Что на этот раз задумал хитрый архидиакон?

— В этом письме говорится о потере, которая до глубины души огорчит вас. — Он снова сделал паузу.

Кто-то умер, но кто? Уолеран знал об этом еще до своего приезда, но держал в секрете и теперь притворялся, что только что узнал новость. Почему?

Филип мог предположить только одно, и, если его подозрение было верным, значит, Уолеран — человек гораздо более честолюбивый и вероломный, чем можно было вообразить. Неужели он обвел их вокруг пальца? Неужели Филип оказался простой пешкой в игре архидиакона?

Заключительные слова Уолерана подтвердили эту догадку.

— Горячо любимый епископ Кингсбриджский, — торжественно произнес он, — отошел в лучший мир.

I

И эта сучка там будет, — шипела мать Уильяма — я в этом уверена.

Уильям взглянул на замаячивший вдали фасад Кингсбриджского собора со смешанным чувством страха и желания. Если леди Алина будет присутствовать на крещенской службе, всем им придется испытать болезненное смущение, но тем не менее его сердце учащенно забилось при мысли, что снова увидит ее. Они рысью приближались к Кингсбриджу — Уильям и его отец на боевых конях, а мать на прекрасном жеребце.

За ними ехали три рыцаря и три конюха. Все вместе они составляли внушительный и грозный отряд, и Уильяму было приятно это. Шедшие по дороге крестьяне отскакивали в сторону перед их могучими конями, а мать продолжала кипятиться.

— Все уже знают, даже эти презренные рыбы, — бубнила она сквозь слезы. — Они еще смеются над нами: «Когда невеста не невеста? Когда жених Уилька Хамлей!» Ну, выпорола я одного мужичишку, все равно не помогло. Добраться бы до этой суки! Я бы с нее с живой сняла шкуру и повесила на гвоздь, а саму ее бросила бы воронам на съедение.

Уильяму не хотелось, чтобы она продолжала распространяться на эту тему. Семья была опозорена, виноват был он — или, вернее, так считала мать, — и он не желал, чтобы ему напоминали об этом.

Они прогрохотали по расшатанному мосту и, хлестнув коней, устремились вверх по улице, ведущей к монастырю. Возле кладбища, к северу от собора, два-три десятка коней уже щипали редкую травку, но ни один не мог сравниться с конями Хамлеев. Подъехав к конюшне, они оставили своих красавцев на попечение монастырских конюхов.

Затем они проследовали через лужайку в том же порядке, в котором ехали по дороге: Уильям и его отец по обе стороны от матери, за ними рыцари, а замыкали шествие стремянные. Люди перед ними расступались, но Уильям, видя, как они подталкивают друг друга локтями и кивают, был уверен, что они сплетничают по поводу несостоявшейся свадьбы. Он рискнул украдкой взглянуть на мать и по ее бешеным глазам понял, что мысли ее заняты тем же самым.

Они вошли в церковь.

Уильям ненавидел церкви. Даже в солнечную погоду в них было холодно и сумрачно, а в темных углах и низких проходах всегда стоял затхлый запах. Но что хуже всего, церкви навевали на него мысли о муках ада, а ада он боялся.

Он окинул взглядом собравшихся. Вначале лица людей были едва различимы в полумраке, но через несколько минут его глаза привыкли, однако Алины нигде не было видно. Они прошли боковым нефом, так и не встретив ее. Уильям почувствовал облегчение и одновременно сожаление. И тут он увидел ее, и сердце его замерло.

Алина стояла неподалеку от алтаря в сопровождении неизвестного Уильяму рыцаря, окруженная стражниками и фрейлинами. Он увидел ее со спины, но эта копна темных вьющихся волос могла принадлежать только ей. Она обернулась, и он смог разглядеть ее нежную щеку с ямочкой и гордый прямой нос. Ее почти черные глаза встретились с глазами Уильяма. Он затаил дыхание. Эти темные глаза — и без того большие — расширились еще сильнее, когда она увидела его. Он хотел было сделать вид, что не замечает ее, но не нашел в себе сил отвести взгляд. О, если бы она улыбнулась ему! Ну хотя бы незаметным движением уголков своих пухленьких губ — из вежливости, не более того. Он слегка наклонил голову — скорее кивнул, чем поклонился. Лицо Алины окаменело, и она отвернулась.

Уильям поморщился, словно от боли. Он почувствовал себя как собака, которую пнули прочь с дороги, и теперь ему захотелось забиться куда-нибудь в угол, подальше от посторонних глаз. Он посмотрел по сторонам, желая убедиться, что никто не заметил, как они обменялись взглядами. Продвигаясь вместе с родителями вдоль прохода, он видел, как прихожане, подталкивая друг друга и перешептываясь, посматривают то на него, то на леди Алину, то снова на него. Он сделал над собой усилие, чтобы заставить себя идти с высоко поднятой головой, притворяясь, что никого не замечает. «Да как она смела так поступить с нами? — думал он. — Ведь мы одна из достойнейших семей Южной Англии, а она заставила нас чувствовать себя ничтожествами». При этой мысли он пришел в бешенство, его так и подмывало вытащить меч и наброситься на кого-нибудь или на что-нибудь.

Шериф Ширинга поздоровался с отцом Уильяма, и люди перестали обращать на них внимание, переключившись на поиски новых объектов для сплетен. Уильям все еще кипел. Молодые дворяне бесконечной вереницей подходили к Алине и раскланивались. Им она с готовностью улыбалась.

Началась служба. «Почему все получилось из рук вон плохо?» — недоумевал Уильям. У графа Бартоломео был сын, который унаследует его титул, поэтому единственное, что могла дать ему дочь, — возможность заключить выгодный союз.

Алина была шестнадцатилетней девушкой, явно не расположенной становиться монашкой, значит, можно предположить, что она будет только рада выйти замуж за здорового девятнадцатилетнего дворянина. В конце концов политические соображения вполне могут заставить Бартоломео выдать дочь за какого-нибудь жирного, страдающего подагрой сорокапятилетнего графа или даже лысого лорда лет шестидесяти.

Договорившись о женитьбе, Уильям и его родители и не думали скрывать эту новость, а растрезвонили о ней по всей округе. Знакомство Уильяма со своей невестой рассматривалось всеми как чистая формальность — кроме самой Алины, как оказалось.

Вообще-то, они уже были знакомы. Он встречал ее, когда она была еще совсем маленькой девчушкой с курносым носиком на озорном личике и коротко остриженными непослушными волосами. Своенравная, упрямая, задиристая и бесстрашная Алина всегда была заводилой в ребячьих играх, сама решала, во что они будут играть и кто в какой команде, разнимала ссоры и вела счет. Уильям был очарован ею, хотя в то же время завидовал ее преимуществу в играх и нередко перехватывал инициативу, пытаясь развязать потасовку, но надолго его не хватало, и в конце концов она снова брала игру в свои руки, заставляя его чувствовать себя одураченным, проигравшим, униженным, разозленным… и завороженным. Так было и на этот раз.

После того как умерла ее мать, Алина много путешествовала с отцом, и Уильям встречал ее гораздо реже. Однако достаточно часто, чтобы заметить, что она превращается в восхитительную, неотразимую молодую девушку, и, когда ему сказали, что она должна стать его невестой, он был просто в восторге. Он был уверен в том, что, нравится он ей или нет, Алине придется выйти за него замуж, но он продолжал искать встречи с ней, намереваясь сделать все возможное, чтобы дорога к алтарю была гладкой.

Очевидно, она была девственница. У него же имелся опыт общения с женщинами. Некоторые из девиц, которых ему удалось окрутить, были так же милы, как и Алина. Почти. Хотя ни одна из них не была благородного происхождения. Эти девицы просто не могли устоять, глядя на его прекрасные одежды и горячих коней и на то, как небрежно он тратил деньги на сладкое вино и ленты. И коли уж ему удавалось заманить какую-нибудь в сараи, как правило, в конце концов она более или менее охотно ему отдавалась.

С девушками Уильям обычно обращался весьма бесцеремонно, сначала делая вид, что не испытывает к ним никакого особенного интереса. Но когда он очутился наедине с Алиной, то почувствовал себя не в силах разыгрывать безразличие. На ней было ярко-голубое шелковое платье, ниспадающее свободными складками, но единственное, о чем он мог в тот момент думать, это о теле, что скрывалось под ним, которое очень скоро он будет иметь возможность видеть обнаженным, когда ему заблагорассудится. Он застал ее за чтением книги. Это занятие было свойственно благородным светским дамам. Уильям спросил, что это за книга, пытаясь не думать о том, как под голубым шелком колышутся ее груди.

— «Роман об Александре». Это история о короле по имени Александр Великий, о том, как он завоевал волшебные страны Востока, в которых на виноградных лозах растут драгоценные камни, а растения могут разговаривать.

Уильям и представить себе не мог, что кому-то нравится тратить время на такую глупость, но промолчал. Затем он принялся рассказывать ей о своих лошадях, собаках и успехах в охоте, состязаниях по борьбе и рыцарских поединках. Однако это не произвело на нее особого впечатления. Тогда он заговорил о доме, который для них строил его отец и, чтобы было легче подготовиться к тому времени, когда Алина станет управлять его хозяйством, в общих чертах описал, каким ему видится их будущее жилище. Уильям почувствовал, что его слова все меньше привлекают ее внимание, хотя и не понимал почему. Он подсел к ней как можно ближе и хотел было обнять ее, чтобы облапать и убедиться, действительно ли эти сиськи были такими большими, какими он их воображал, но Алина отпрянула от него, прижав к себе руки и скрестив ноги, и бросила на него такой грозный взгляд, что он вынужден был оставить свою затею и утешиться мыслью, что скоро он сможет делать с ней все, что захочет.

Однако пока они были вдвоем, Алина и виду не подала, что позже собирается устроить какие-либо неприятности.

— Мне кажется, мы не очень подходим друг другу, — спокойно сказала она, но он воспринял ее слова как проявление очаровательной скромности и заверил, что она ему очень даже подойдет. Уильям понятия не имел, что, как только он покинет дом, она ворвется к отцу и заявит, что ни за что на свете не выйдет за него замуж, что лучше уж она уйдет в монастырь и что, если даже ее потащат к алтарю в цепях, супружеской клятвы от нее все равно не добьются. «Сука, — думал Уильям. — Ну и сука». Но в его словах не было той злобы, которая звучала в словах матери. Он вовсе не хотел сдирать кожу с живой Алины, а мечтал лечь на ее горячее тело и целовать ее соблазнительные губы.

Крещенская служба закончилась объявлением о кончине епископа. Уильям надеялся, что эта новость отодвинет на второй план разговоры о его несостоявшейся женитьбе. Процессия монахов покинула храм, и его своды наполнились шумом возбужденных голосов направлявшихся к выходу прихожан. Многие из них были связаны с епископом не только духовно, но и материально — одни арендовали его земли, другие работали на него по найму, — и всех интересовало, кто же станет его преемником и намерен ли этот преемник проводить какие-либо изменения. Смерть господина всегда оказывала то или иное влияние на дальнейшую жизнь находившихся под его властью людей.

Следовавший за своими родителями Уильям был немало удивлен, увидев идущего им навстречу архидиакона Уолерана. Он проворно лавировал в толпе прихожан, словно большой черный пес в стаде пасущихся коров; и, подобно коровам, люди обеспокоенно поглядывали на него и спешили уступить дорогу. Он шел, делая вид, что не замечает крестьян, однако местных дворян удостаивал двумя-тремя словами. Подойдя к Хамлеям, Уолеран поздоровался с Перси и, не взглянув на Уильяма, заговорил с матерью:

— Какой позор с этой свадьбой.

Уильям вспыхнул. Разве этот дурак не понимает, что подобное соболезнование звучит просто неприлично?

Мать не больше Уильяма была расположена говорить на эту тему.

— Я не из тех, кто держит на других злобу, — сказала она.

Уолеран пропустил ее слова мимо ушей.

— Я узнал о графе Бартоломео кое-что такое, что может вас заинтересовать. — Он понизил голос, чтобы не быть услышанным посторонними, и Уильяму пришлось напрячь слух. — Похоже, граф не собирается изменять своей клятве покойному королю.

— Бартоломео всегда был упрямым лицемером, — сказал Перси Хамлей.

Уолеран поморщился. Он хотел, чтобы они слушали, а не комментировали.

— Бартоломео и граф Роберт Глостер не признают короля Стефана, которого, как вам известно, поддерживают Церковь и лорды.

Уильям не мог понять, почему архидиакона так волнует ссора при дворе. Эта же мысль занимала и его отца.

— Но эти два графа не смогут ничего сделать, — вставил он.

Однако мать Уильяма разделяла раздражение Уолерана по поводу реплик Перси.

— Да подожди ты, — зашипела она на него.

— Что я знаю, — проговорил архидиакон, — так это то, что они собираются поднять мятеж и посадить на трон Мод.

Уильям не верил своим ушам. Неужели здесь, под сводами Кингсбриджского собора, своим тихим спокойным голосом, вот так просто, Уолеран действительно мог сделать это страшное, безрассудное заявление. Да за такое могут повесить, и не важно, правда это или нет.

Отец тоже до смерти перепугался, мать же задумчиво произнесла:

— Роберт Глостер — единокровный брат Мод… В этом что-то есть.

Уильям недоумевал, и как это она может так невозмутимо рассуждать о столь потрясающей новости. Но она была очень умной женщиной и почти никогда не ошибалась.

— Тот, кто смог бы избавить нас от графа Бартоломео и предотвратить бунт, — продолжал архидиакон, — заслужил бы вечную благодарность короля Стефана и святой матери Церкви.

— В самом деле? — изумился отец Уильяма, а мать понимающе закивала.

— Ожидается, что завтра Бартоломео вернется домой. — При этих словах Уолеран кого-то увидел и, вновь посмотрев на мать Уильяма, поспешно закончил: — Я думаю, вас, как никого других, это должно заинтересовать.

Он пошел прочь, а Уильям уставился ему вслед. Неужели это действительно было все, что он хотел сказать?

Родители Уильяма снова двинулись к выходу, и он, последовав за ними, вышел через массивную дверь на открытый воздух. Все трое молчали. За последние пять недель Уильям вдоволь наслушался разговоров по поводу того, кто же станет королем, но, когда за три дня до Рождества в Вестминстерском аббатстве короновали Стефана, он решил, что вопрос исчерпан. Теперь, если Уолеран сказал правду, эта проблема встала вновь. Но почему Уолеран обратился именно к ним?

Через лужайку они направились к конюшне. Как только толпа осталась позади и никто уже не мог их услышать, отец взволнованно сказал:

— Какой счастливый случай — тот самый человек, который нанес оскорбление нашей семье, уличен в государственной измене!

Уильям не вполне понимал, почему это был такой уж счастливый случай, однако его мамаша, очевидно, уже смекнула, так как в знак согласия кивнула головой.

— Мы можем схватить его и повесить на первом же дереве, — продолжал отец.

Об этом Уильям не подумал, но теперь и ему стало ясно. Если Бартоломео предатель, он заслуживает смерти.

— Ну теперь мы им отомстим! — воскликнул он. — И вместо наказания получим за это награду от самого короля! Хамлеи снова смогут держать головы высоко поднятыми и…

— Глупцы, — с внезапной злобой прошипела мать. — Вы просто слепые, безмозглые идиоты. Собрались повесить Бартоломео на первом же дереве. А хотите, я скажу, что будет потом?

Они ничего не ответили. Самое разумное — помалкивать, когда мать в таком настроении.

— Роберт Глостер, — сказала она, — начнет отпираться, а затем упадет на грудь королю Стефану и поклянется в любви и преданности, и на том все кончится, если не считать того, что вас двоих вздернут как убийц.

Уильям задрожал. Перспектива быть повешенным приводила его в ужас. Такое может только присниться в дурном сне. Однако он понимал, что мать права: король вполне мог поверить — или притвориться, что поверил, — что никто не осмеливался затевать против него мятеж, а для пущего правдоподобия он, не задумываясь, принесет в жертву парочку жизней.

— Верно, — согласился отец. — Мы свяжем его по рукам и ногам и живехонького доставим королю прямо в Винчестер, а там уже все расскажем и потребуем награду.

— Ну почему ты такой дурак! — презрительно сказала мать. Она была очень возбуждена, и все это волновало ее не меньше, чем отца, но только по-своему… — А разве архидиакон Уолеран не хотел бы притащить связанного изменника к королю? Разве он не хотел бы сам получить награду? Или ты не знаешь, что он спит и видит, как бы стать епископом Кингсбриджским? Почему он предоставил тебе честь арестовать изменника? Почему он предпочел встретиться с нами в церкви, как бы случайно, вместо того чтобы приехать к нам домой? Почему наша беседа была такой краткой и неопределенной?

Она сделала паузу, словно ожидая ответа, но и Уильям, и его отец знали, что в ответе она не нуждалась. Уильям вспомнил, что священники предпочитают быть подальше от кровопролития, и, возможно, поэтому Уолеран не хочет быть втянутым в арест Бартоломео, но, подумав немного, он пришел к выводу, что едва ли Уолерана можно заподозрить в подобной щепетильности.

— Я отвечу вам, — продолжала мать. — Просто он не уверен, что Бартоломео — предатель. Его сведения ненадежны. Не знаю уж, откуда он их взял — может быть, подслушал разговор пьяных, или перехватил письмо, содержавшее намеки на готовящийся заговор, или ему донес кто-то, кому он не больно-то верит. Как бы там ни было, он не горит желанием подставлять собственную шею. И он не станет открыто обвинять графа Бартоломео в предательстве, не будучи уверенным, что все это не окажется лишь пустым вымыслом и он сам не будет обвинен в клевете. Уолеран хочет, чтобы рисковали другие, сделав за него грязную работу, а уж потом, если измену удастся доказать, он будет тут как тут и не упустит случая присвоить себе основную часть заслуг, А если окажется, что Бартоломео невиновен, Уолеран просто не признает того, что сегодня рассказал нам.

Теперь, когда мать разложила им ситуацию по полочкам, все стало ясно. Но без нее Уильям и его отец непременно попались бы на удочку Уолерана. Они с готовностью бросились бы исполнять волю архидиакона, рискуя вместо него собственной шкурой. В политических махинациях у мамаши был острый нюх.

— Ты хочешь сказать, что нам следует забыть обо всем этом? — спросил отец.

— Конечно нет. — Глазки ее блеснули. — Несмотря ни на что, у нас еще есть шанс уничтожить наших обидчиков. — Слуга держал ее жеребца наготове. Мать взяла у него повод и взмахом руки велела убираться прочь. Задумчиво поглаживая шею грациозного животного, она, понизив голос, продолжала: — Нам нужны доказательства заговора, чтобы уже никто не смог усомниться в них, когда мы выдвинем наше обвинение. Добыть эти доказательства надо будет по-тихому, незаметно. Вот тогда мы сможем схватить графа Бартоломео и доставить к королю. Поставленный перед фактами, он во всем признается и станет молить о пощаде. Ну а мы потребуем себе награду.

— И скажем, что Уолеран тут ни при чем, — добавил отец.

Мамаша покачала головой.

— Пусть и он получит свою долю славы и свою награду. Зато архидиакон будет нашим должником. Это нам на руку.

— Ну а как же все-таки раздобыть доказательства? — засуетился Перси.

— Надо найти способ разнюхать обстановку вокруг графского замка, — нахмурив брови, сказала мать. — Дело это непростое. Никто не поверит, что мы приехали с дружеским визитом, — ведь всем известно, как ненавистен нам Бартоломео.

Уильяму в голову пришла мысль.

— Я бы мог поехать, — предложил он.

Его родители были несколько удивлены.

— Думаю, — проговорила мать, — ты действительно вызовешь меньше подозрений, чем твой отец. Но под каким предлогом ты собираешься ехать туда?

Об этом Уильям уже подумал.

— Я мог бы навестить Алину. — При мысли об этой девушке сердце его забилось быстрее. — Я мог бы попросить ее пересмотреть свое решение. В конце концов она меня даже не знает по-настоящему. После нашей встречи она составила обо мне неправильное представление. Я мог бы стать для нее хорошим мужем. Возможно, она хочет, чтобы ее немножко поуговаривали. — Он постарался изобразить на лице циничную улыбку, чтобы родители не догадались, что говорил он вполне серьезно.

— Отличный повод, — одобрила мать. Она пристально посмотрела на Уильяма. — Клянусь Богом, похоже, мальчик унаследовал от своей мамочки немножко ума.

Когда на следующий день после Крещения Уильям отправился к замку Бартоломео, он, впервые за последние месяцы, почувствовал себя бодрым. Было холодное ясное утро. Северный ветер обжигал уши, а под копытами его боевого коня хрустела замерзшая трава. Поверх алой туники на нем был надет серый плащ из прекрасной фландрской ткани, отделанный кроличьим мехом.

Он ехал в сопровождении своего слуги Уолтера. Когда Уильяму исполнилось двенадцать лет, Уолтер начал обучать его боевым искусствам: верховой езде, охоте, фехтованию и борьбе. Теперь Уолтер стал его слугой, товарищем и телохранителем. Это был громадный верзила. Будучи лет на девять-десять старше Уильяма, он все же был еще достаточно молод, чтобы участвовать в попойках и бегать за девками, но уже достаточно рассудителен, чтобы в случае необходимости уберечь своего хозяина от неприятностей. Короче, он был ближайшим другом Уильяма.

Предвкушение новой встречи с Алиной странным образом возбудило Уильяма, хотя он прекрасно понимал, что ему придется еще раз получить отказ и выслушать оскорбления. Та мимолетная встреча в Кингсбриджском соборе, когда удалось заглянуть в ее черные-черные глаза, вновь зажгла в нем желание овладеть ею. Ему не терпелось заговорить с ней, подойти поближе, увидеть, как она встряхивает копной своих вьющихся волос, как трепещет под платьем ее тело.

В то же время возможность отомстить обострила его ненависть. Волнение охватывало Уильяма при мысли о том, что, может быть, теперь ему удастся смыть позор и унижение, лежащие на нем и его семье.

Жаль только, что у него не было четкого плана действий. Он был абсолютно уверен, что сможет выяснить, насколько достоверно все то, о чем поведал им Уолеран, так как в замке обязательно должны быть какие-то признаки приготовления к войне — оседланные кони, вычищенное оружие, припасенная провизия, — даже если все это будет выдаваться за что-либо еще, например за сборы в дальнее путешествие. Однако убедиться в существовании заговора — это вовсе не то же самое, что найти его доказательства. А что может послужить таким доказательством, Уильям не знал. Он решил смотреть во все глаза и надеяться, что какие-нибудь улики появятся сами собой. И все же он очень беспокоился, что возможность отомстить в конце концов выскользнет из его рук.

Подъезжая, он все больше чувствовал напряжение. А могут ли его вообще не пустить в замок? Уильям чуть было не пришел в отчаяние, но тут осознал, что это едва ли возможно: замок в значительной мере был общественным местом, и закрыть его ворота было бы для графа равносильно объявлению о приближении вражеской армии.

Граф Бартоломео жил в нескольких милях от города Ширинга. Городской замок занимал шериф графства, а у Бартоломео был свой собственный, вокруг стен которого выросла небольшая деревенька, известная под названием Ерлскастл.[6] Уильям прежде уже бывал там, но сегодня он смотрел на него глазами захватчика.

Он увидел широкий и глубокий ров, имеющий форму цифры «8», причем верхний круг этой «восьмерки» был меньше нижнего. Вырытая из рва земля образовывала валы, насыпанные вдоль внутренних берегов обоих кругов.

У основания «восьмерки» через ров был перекинут мост, а земляной вал разрывался — здесь был вход в нижний круг. Единственный вход. Попасть в верхний круг можно было только пройдя через круг нижний и перебравшись через еще один мост, соединявший оба круга. Там-то и находился дворец графа.

Когда Уильям и Уолтер скакали через окружавшее замок поле, они видели множество входящих и выходящих людей. Двое воинов на быстроногих конях переехали через мост и помчались в разных направлениях, а группа из четырех верховых въехала в замок перед самым носом Уильяма и его слуги.

От внимания молодого Хамлея не ускользнуло, что последняя секция моста могла подниматься из массивной каменной сторожевой башни, которая служила входом в замок. Вдоль земляного вала на равных расстояниях также располагались надежные башни таким образом, что в случае нападения все пространство между ними легко простреливалось обороняющимися лучниками. Уильям мрачно подумал: чтобы штурмом овладеть этим замком, потребуется много времени и крови, да и не собрать Хамлеям достаточное для такого дела войско.

Конечно, сегодня замок был открыт. Уильям назвал караульному свое имя и без дальнейших расспросов был впущен. Внутри нижнего круга «восьмерки», спрятавшись от внешнего мира за земляными стенами, находились обычные хозяйственные постройки: конюшни, кухни, мастерские ремесленников, внутренняя башня и часовня.

Вся атмосфера была пропитана каким-то напряжением. Конюхи, оруженосцы, слуги и служанки — все суетились, разговаривая во весь голос, приветствуя друг друга, отпуская шуточки. Ничего не подозревающему человеку это всеобщее возбуждение и беготня могли показаться не более чем нормальной реакцией челяди на возвращение хозяина, но Уильям видел в этом нечто большее.

Он оставил Уолтера с конями, а сам прошел через двор, где, как раз напротив сторожевой башни, был еще один мост. Когда он пересек его, то снова был остановлен караульным. На этот раз его спрашивали, по какому делу он явился.

— Я пришел повидать леди Алину, — сказал Уильям.

Стражник его не знал, но, оглядев с головы до ног, обратил внимание на его дорогой плащ и алую тунику и решил, что это очередной поклонник.

— Ты сможешь найти молодую госпожу в большом зале, — ухмыльнулся он.

В центре двора стояло квадратное трехэтажное каменное здание с толстыми стенами. Это и был дворец. Как обычно, первый этаж занимали подсобные помещения. Большой зал находился на втором этаже. В него вела внешняя деревянная лестница, которую в случае необходимости можно было поднять вовнутрь. На верхнем этаже, очевидно, были расположены графские покои. Должно быть, там будет последнее укрытие Бартоломео, когда Хамлеи придут за ним.

Вся планировка территории представляла собой целый набор всевозможных препятствий для неприятеля. Конечно, это было существенно, но сейчас, когда Уильям старался понять, каким образом можно будет эти преграды преодолеть, он легко догадывался о назначении тех или иных оборонительных ухищрении. Даже если нападающие овладеют мостом и переправятся через ров, им предстоит прорваться через еще один мост и еще одну сторожевую башню и уж затем штурмовать этот надежный дворец. Каким-то образом надо будет попасть на второй этаж — предположим, построив собственную лестницу, — и даже тогда, по всей вероятности, придется выдержать еще один бой, чтобы из зала вверх по лестнице добраться до графских покоев. Этот замок можно взять только хитростью — к такому выводу пришел Уильям и стал так и сяк прикидывать разные способы овладеть зданием.

Поднявшись по ступенькам, он вошел в зал, который был полон людей, но графа среди них не было. В дальнем левом углу виднелась лестница, ведшая наверх, а около нее сидели пятнадцать или двадцать рыцарей и воинов, которые тихими голосами переговаривались между собой. Это было необычно, так как рыцари и воины представляли разные общественные сословия. Рыцари принадлежали к землевладельцам, жившим за счет доходов, получаемых от сдачи в аренду земли, в то время как воинам платили деньги за службу. Эти люди сближались только тогда, когда в воздухе начинало пахнуть войной.

Уильям узнал некоторых из присутствующих: там были Жильбер Кэтфейс, старый суровый вояка со старомодной бородой и длиннющими бакенбардами, еще крепкий, хотя ему уже было за сорок; Ральф из Лайма, любитель принарядиться, сегодня на нем был голубой плащ с красной шелковой подкладкой; Джек Фитц Гильом, уже рыцарь, хотя едва ли старше Уильяма, и некоторые другие, чьи лица казались знакомыми. Уильям кивнул в их сторону, но они не обратили на него особого внимания — его знали, но он был слишком молод, чтобы придавать ему значение.

Он повернулся и, посмотрев в другую сторону, увидел Алину.

Сегодня она была совсем другой. Вчера в соборе на ней была одежда из шелковых, шерстяных и льняных тканей, ее украшали кольца и ленты, на ногах — остроносые ботиночки. Сегодня она была одета в короткую тунику, какие обычно носят крестьянки или дети, ноги босые. Алина сидела на скамье, сосредоточившись над игральной доской, на которой лежали разноцветные фишки. Приподняв тунику, она положила ногу на ногу, открыв свои колени, затем, нахмурившись, сморщила носик. Вчера Алина была ужасно важная, сегодня же она превратилась в беззащитного ребенка, и оттого Уильям находил ее еще более привлекательной. Неожиданно он почувствовал себя уязвленным, что это дитя смогло причинить ему столько неприятностей, и он мучительно искал возможность продемонстрировать ей свое превосходство. Это было чувство, похожее на страсть.

Она играла с пареньком, который был года на три младше ее. Он выглядел беспокойным и непоседливым — игра ему не нравилась. Уильям заметил, что у игравших было семейное сходство. И действительно, этот мальчишка был похож на ту Алину, какую с детства помнил Уильям, с курносым носом и коротко остриженными волосами. Очевидно, это был ее младший брат Ричард, графский наследник.

Уильям подошел поближе. Ричард мельком взглянул на него и снова уставился на доску. Алина была вся в игре. Доска, за которой они играли, по форме напоминала крест и была разделена на квадраты разных цветов. Фишки были изготовлены из слоновой кости — черные и белые. Эта игра, похоже, была разновидностью игры в «девять камешков» и, возможно, привезена из Нормандии отцом в подарок детям. Но Уильяма больше интересовала Алина. Когда она склонилась над доской, ворот ее туники оттопырился и он увидел ее груди. Они были именно такими большими, какими он их и представлял. У него пересохло во рту.

Ричард сделал ход.

— Нет, — сказала Алина, — так нельзя.

— Почему нельзя? — разозлился мальчишка.

— Потому что так не по правилам, глупый.

— А мне наплевать на правила, — капризно заявил Ричард.

— Ты должен соблюдать правила! — вспыхнула Алина.

— Почему это я должен?

— Должен, потому что должен!

— А я не хочу, — сказал он и смахнул доску на пол. Фишки полетели в разные стороны.

Рванувшись с быстротой молнии, Алина влепила ему пощечину. Он вскрикнул. Его гордость была уязвлена столь же сильно, сколь жарко горела его щека.

— Ты… — Он подбирал слова. — Ты чертова потаскуха, — заорал он и, повернувшись, бросился прочь, но не успел пробежать и трех шагов, как врезался в Уильяма.

Тот одной рукой подхватил его и приподнял.

— Смотри, чтобы священник не услышал, какими словами ты называешь свою сестру.

— Больно! — завизжал извивающийся Ричард. — Отпусти!

Уильям еще некоторое время подержал его на весу. Ричард перестал сопротивляться и расплакался. Уильям опустил его на пол, и он убежал, обливаясь слезами.

Алина, широко раскрыв глаза, смотрела на Уильяма — игра забыта, морщинки удивления пролегли по лбу.

— Почему ты здесь? — Ее голос был тихий и ровный, голос умудренного жизнью человека.

Уильям уселся на скамью, чувствуя удовлетворение оттого, что он так по-хозяйски разделался с Ричардом.

— Пришел повидать тебя, — сказал он.

Ее лицо выражало недоверие.

— Зачем?

Уильям устроился так, чтобы можно было наблюдать за лестницей. Он увидел спускающегося в зал человека лет за сорок, одетого как старший слуга — круглая шапочка, короткая туника из дорогой ткани. Слуга сделал кому-то знак рукой, и рыцарь, а за ним воин пошли наверх. Уильям снова взглянул на Алину:

— Я хочу поговорить с тобой.

— О чем?

— О нас с тобой. — Через ее плечо он увидел, что слуга приближается к ним. В походке этого мужчины было что-то женское. В одной руке он держал конической формы кусок сахара грязно-коричневого цвета, в другой — какой-то скрученный корень, похожий на имбирь. Без сомнения, это был управляющий, который только что сходил за драгоценными приправами, хранившимися в графских покоях в закрывающемся шкафу, и теперь нес их повару: сахар, чтобы, по всей вероятности, подсластить пирог из диких яблок, а имбирь, чтобы придать аромат миногам.

Алина проследила за взглядом Уильяма.

— А, Мэттью, привет.

Управляющий улыбнулся и отколол для нее кусочек сахара. Уильям видел, что Мэттью просто обожал свою госпожу. Должно быть, что-то в ее поведении насторожило его, улыбка исчезла, он нахмурил брови и мягким голосом спросил:

— Все в порядке?

— Да, благодарю.

Мэттью взглянул на Уильяма, и на его лице отразилось удивление.

— Молодой Уильям Хамлей, не так ли?

Уильям был смущен тем, что слуга его узнал, но иначе и быть не могло.

— Прибереги свой сахар детям, — проворчал он, хотя сахара ему никто и не предлагал. — Это не для меня.

— Хорошо, господин. — Взгляд Мэттью говорил, что он не собирается связываться с сынками местных дворянчиков. Он повернулся к Алине: — Твой отец привез чудесного шелка. Потом покажу.

— Спасибо, — кивнула она.

Мэттью ушел.

— Женоподобный дурак, — зло сказал Уильям.

— Почему ты был с ним так груб?

— Я не позволяю слугам называть меня «молодой Уильям». — Он с досадой понял, что это было не лучшим началом беседы с дамой, которую он намеревался уговорить стать его женой. Надо быть обаятельным. Он улыбнулся и сказал: — Если бы ты была моей женой, слуги называли бы тебя «леди».

— Ты пришел сюда, чтобы говорить о женитьбе? — проговорила Алина, и Уильям заметил, что в ее голосе прозвучала скептическая нотка.

— Ты ведь не знаешь меня, — возразил он, повысив голос и с отчаянием сознавая, что не может спокойно вести беседу. Уильям собирался сначала немножко непринужденно поболтать, а уж затем приступить к главному, но она оказалась настолько пряма и откровенна, что он был вынужден сразу выложить причину своего прихода. — У тебя сложилось неверное представление обо мне. Уж не знаю, что я такого сделал во время нашей прошлой встречи, что ты так невзлюбила меня, но, какие бы ни были причины, твои выводы слишком поспешны.

Глядя в сторону, Алина обдумывала свой ответ. Уильям увидел, как позади нее в зале показались спустившиеся из графских покоев рыцарь с воином, которые с озадаченным видом поспешили к выходу. Через минуту вниз сошел одетый в церковные одежды человек — очевидно, секретарь графа — и кого-то поманил. Два рыцаря, поднявшись, пошли наверх. Одним из них был Ральф из Лайма, полыхавший алой подкладкой своего плаща, другим — человек постарше, лысый. Было ясно, что ожидавшие в зале были приглашены на аудиенцию к графу. Но зачем?

— И это теперь? — говорила Алина. Она старалась сдержать себя. Возможно, ее переполнял гнев, но у Уильяма было мерзкое ощущение, что ее просто разбирал смех. — После всех этих неприятностей, и злобы, и скандала, когда наконец все начало успокаиваться, ты говоришь, что я совершила ошибку?

Уильям понял, что надеяться ему не на что.

— Ничего не начало успокаиваться — все об этом только и говорят, моя мать все еще в бешенстве, а отец вынужден появляться на людях, опустив голову! — яростно закричал он. — Для нас все осталось по-прежнему.

— Может, хватит о репутации семьи?

В ее голосе прозвучала угроза, но Уильям не придал этому значения. Он вдруг понял, зачем граф вызвал всех этих людей: рассылает гонцов с посланиями.

— О репутации семьи? — рассеянно переспросил он. — А, да.

— Я знаю, мне следовало подумать и о репутации, и о семейных связях, и о прочих вещах, — сказала Алина. — Но это не главное, когда речь идет о замужестве. — На мгновение она задумалась, затем решилась: — Может быть, стоит рассказать тебе о моей матери. Она ненавидела отца. Он вовсе не плохой человек, более того — он великий человек, и я люблю его, но он ужасно черствый и требовательный и никогда не понимал маму. По натуре она была веселой и беззаботной, любила посмеяться, поболтать, послушать музыку, а он сделал ее несчастной. — Уильяму показалось, что на глаза у нее навернулись слезы, но мысли его были заняты графскими посланиями. — Поэтому она и умерла — просто потому, что он не позволил бы ей быть счастливой. Я знаю это. И отец тоже, как видно, знает. И он обещал, что никогда не выдаст меня замуж за нелюбимого человека. Теперь понимаешь?

«Эти послания — приказы, — размышлял Уильям. — Приказы дружкам и союзникам графа Бартоломео быть готовыми к битве. А гонцы — это свидетели».

Пристальный взгляд Алины заставил его встрепенуться.

— Замуж за нелюбимого человека? — повторил он ее последние слова. — А разве я не нравлюсь тебе?

В ее глазах вспыхнул гнев.

— Да ты не слушал меня! — возмущенно воскликнула она. — Ты такой эгоист, что и на минуту не способен проникнуться сочувствием к другому. Что ты делал, когда пришел сюда в прошлый раз? Ты только и болтал о собственной персоне и даже не задал мне ни единого вопроса!

Ее голос перешел в крик, и, когда она остановилась, Уильям заметил, что собравшиеся в зале прекратили разговоры и уставились на них. Он почувствовал себя неловко.

— Не так громко, — произнесен.

— Ты хочешь знать, почему я не люблю тебя? — продолжала она, не обращая внимания на его замечание. — Хорошо, я скажу. Я не люблю тебя, потому что ты грубый и невоспитанный. Я не люблю тебя, потому что ты даже читаешь с трудом. Я не люблю тебя, потому что тебя интересуют только твои собаки, твои лошади да твоя особа.

Жильбер Кэтфейс и Джек Фитц Гильом захохотали. Уильям почувствовал, как краснеет его лицо. Эти мужики были ничто, рыцари, и они смели смеяться над ним, сыном лорда Перси Хамлея. Он встал.

— Ну ладно, — отмахнулся он, пытаясь остановить Алину.

Но было уже поздно.

— Я не люблю тебя, потому что ты самовлюбленный, угрюмый и тупой! — вопила она. Теперь уже смеялись все рыцари. — Я тебя не люблю. Я тебя презираю, ненавижу, и ты мне просто противен. Вот поэтому я не выйду за тебя замуж никогда!

Рыцари наградили ее одобрительными возгласами и хлопками. Уильям весь сжался. Их смех заставил его почувствовать себя маленьким, слабым и беспомощным, как в детстве, когда он вечно всего пугался. Он повернулся и, стараясь справиться с выражением лица, чтобы скрыть свои чувства, под становившийся все громче смех быстрым шагом пошел к выходу. Добравшись наконец до двери, он распахнул ее и, зацепившись ногой за порог, вывалился наружу. Он с грохотом захлопнул за собой дверь и помчался вниз по лестнице. Его душил стыд, и всю дорогу, пока он шел до ворот, в его ушах звенел их издевательский смех.

На расстоянии около мили от Ерлскастла дорогу на Ширинг пересекал тракт. У этого перекрестка путник мог повернуть либо на север — в Глостер и к уэльсской границе, либо на юг — в Винчестер и к побережью. Уильям и Уолтер повернули на юг.

Обида Уильяма вылилась в ярость. Он был слишком взбешен для того, чтобы разговаривать. Ему хотелось ударить Алину, а всех этих рыцарей просто прикончить. С каким удовольствием он вогнал бы свой меч в каждый смеющийся рот, а потом бы еще и протолкнул — дальше, в глотку! В голове его уже созрел план, как отомстить за себя хотя бы одному из них. И если получится, он еще и добудет требуемое доказательство. Эта надежда дала ему некоторое утешение.

Прежде всего надо схватить графского гонца. Когда дорога пошла лесом, Уильям спешился и повел коня на поводу. Уолтер молча ехал следом, не решаясь заговорить. Дорога сузилась, и Уильям остановился. Он повернулся к Уолтеру.

— Кто лучше владеет ножом, ты или я?

— В ближнем бою сильнее я, — осторожно ответил слуга. — А вот метаешь точнее ты, милорд. — Когда у Уильяма было скверное настроение, все называли его милордом.

— Полагаю, ты сможешь сбить с ног несущегося коня? — продолжал Уильям.

— Если у меня будет хорошая крепкая жердь, то да.

— Тогда пойди и подбери небольшое дерево, выдерни его и обломай ветки. Вот и будет у тебя хорошая крепкая жердь.

Уолтер отправился выполнять приказание.

Уильям провел коней через заросли к небольшой полянке на приличном расстоянии от дороги и там привязал их, затем расседлал и запасся веревками и ремнями от сбруи — достаточной длины, чтобы хватило связать человека по рукам и ногам и еще осталось. Его план не был как следует продуман, но и времени для этого не было, так что оставалось надеяться на удачу.

На обратном пути к дороге он подобрал обломок ветви старого дуба, сухой и тяжелый, который можно будет использовать как дубину.

Уолтер уже ждал его, жердь была готова. Уильям указал место, где должен будет спрятаться слуга, за толстым стволом бука, что рос у дороги.

— Смотри не брось жердь раньше времени, а то конь перепрыгнет через нее, — предупредил он. — Но и не прозевай — если зацепишь за задние ноги, конь не свалится. Лучше всего попасть между передними ногами. И постарайся вогнать конец в землю — так надежнее.

— Мне уже случалось видеть, как это делается, — кивнул Уолтер.

Уильям вернулся ярдов на тридцать назад по дороге в сторону Ерлскастла. Его задачей будет заставить коня понести, чтобы он уже не смог увернуться от жерди Уолтера. Притаившись у самого края леса, он присел и стал ждать. Рано или поздно один из гонцов графа Бартоломео должен здесь проехать. Уильям надеялся, что ждать придется недолго. Он тревожился, сработает ли его план, и ему не терпелось побыстрее осуществить его.

«Когда эти рыцари смеялись надо мной, они и понятия не имели, что я за ними шпионил, — подумал он с некоторым удовлетворением. — Но очень скоро один из них поймет это. И тогда он горько пожалеет, что смеялся, вместо того чтобы упасть на колени и целовать мне ноги. Он будет рыдать, и просить, и умолять, чтобы я простил его, а я буду делать ему все больнее и больнее».

Но не только мысль о расправе утешала его. Если задуманное получится, это может в конечном счете привести к падению графа Бартоломео и возвышению Хамлеев. Тогда уж те, кто хихикал по поводу несостоявшейся свадьбы, задрожат от страха, а кое-кому будет и похуже.

Крах Бартоломео станет одновременно и крахом Алины, что доставляло Уильяму особое удовольствие. Ей придется расстаться со своими чванливыми и высокомерными манерами, когда ее папашу вздернут как изменника. И если она так любит шелка и сахар, то, чтобы получить их, ей придется выйти замуж за Уильяма. Он вообразил ее — робкая и кающаяся, несущая ему из кухни горячий пирог, смотрящая на него снизу вверх своими огромными черными глазами, готовая услужить ему, надеющаяся на ласку, с чуть приоткрытым нежным ртом, просящим поцелуев…

Полет его фантазии был прерван топотом копыт, ударявшихся о скованную зимними холодами дорожную грязь. Он вытащил нож и взвесил его в руке, чтобы получше приноровиться к тяжести и пропорциям клинка. Острие было заточено с обеих сторон, дабы легко входило в плоть. Уильям встал, прижался спиной к дереву, за которым прятался, и, держа нож за лезвие, чуть дыша, стал ждать. Его нервы были напряжены. Он боялся, что может промахнуться, или конь устоит на ногах, или всадник удачным ударом убьет Уолтера и ему придется драться в одиночку…

В приближавшемся топоте копыт что-то все больше настораживало Уильяма. Он увидел, как, озабоченно нахмурив брови, смотрит на него Уолтер — он тоже уже услышал. И тут Уильям понял, в чем дело. Конь был не один. Надо быстро принять решение. Нападать на двоих? Тогда это будет похоже на честный бой. Он решил пропустить их и дождаться одинокого гонца. Жаль, конечно, но в этой ситуации разумнее поступить именно так. Жестом он сделал Уолтеру знак сматываться. Тот кивнул и исчез в зарослях.

Через мгновение показались два всадника. Уильям увидел, как вспыхивает огненно-красный шелк — Ральф из Лайма, а за ним его лысый товарищ. Они рысью прошли милю и скрылись из виду.

Напряжение спало, и Уильям был рад получить подтверждение своему предположению, что граф действительно рассылает этих людей с определенной миссией. Однако его беспокоило, не посылает ли их Бартоломео парами. Это было бы вполне естественной предосторожностью. Обычно люди для большей безопасности старались путешествовать группами. Но, с другой стороны, Бартоломео нужно отправить очень много писем, а количество людей, имеющихся в его распоряжении, ограничено, так что ему может показаться излишней роскошью использовать двух рыцарей для доставки одного письма. Более того, рыцари — люди отчаянные, и определенно они способны дать разбойникам жестокий бой, от которого, правда, будет не много проку, ибо красть-то у рыцарей особенно нечего, если не считать меча, который не так просто продать без лишних расспросов, да коня, которого скорее всего покалечат во время нападения. Пожалуй, в лесу рыцарь мог чувствовать себя в большей безопасности, чем кто-либо другой.

Уильям рукояткой кинжала почесал затылок. И так и так может случиться.

Он снова сел и стал ждать. Лес стоял безмолвный. Выглянуло слабое зимнее солнце, пробиваясь своими дрожащими лучами сквозь густые кроны, и опять спряталось. Желудок Уильяма напомнил ему, что время обеда уже прошло. Совсем рядом дорогу перебежал олень, не подозревающий, что за ним наблюдает голодный человек. Уильям начинал терять терпение.

Если в следующий раз гонцы тоже будут вдвоем, решил Уильям, придется на них напасть. Рискованно, но его преимущество было во внезапности, и еще у него был Уолтер, который в драке просто дьявол. А кроме того, возможно, это будет его последний шанс. Он понимал, что его могут убить, и боялся, но это лучше, чем жить в постоянном унижении. В конце концов, умереть в бою — достойный конец.

Но лучше всего, думал Уильям, если бы появилась Алина, в полном одиночестве, верхом на белой лошади. Уж она бы у них грохнулась и — руки-ноги в синяках — покатилась в ежевику. Колючки до крови разодрали бы ее нежную кожу, а Уильям бы набросился на нее и прижал к земле. Ох уж и поиздевался бы он над ней.

Он забавлялся тем, что в подробностях воображал все ее раны, представлял, как будет вздыматься ее грудь, когда он будет сидеть на ней, и какой непередаваемый ужас застынет на ее лице, когда она поймет, что находится в полной его власти… Но тут он снова услышал топот копыт.

И на этот раз это был только один конь.

Уильям выпрямился, достал нож, прислонился к дереву и прислушался.

Это был добрый, быстроногий конь, не боевой, правда, но, очевидно, вполне приличный рысак. Он нес на себе умеренный вес, должно быть, на всаднике не было доспехов, и приближался ровной, размеренной рысью. Уильям взглянул на Уолтера и кивнул: вот он, свидетель. Затем он поднял правую руку, в которой держал за лезвие нож.

Вдали заржал конь Уильяма.

Несмотря на легкую дробь копыт приближавшегося коня, это ржание было отчетливо слышно в тихом лесу. Рысак замедлил свой бег. Всадник крикнул: «Тпру!» — и перевел его на шаг. Уильям, затаив дыхание, проклинал все на свете. Теперь гонец будет начеку, что сильно усложнит дело. Но было уже поздно, и Хамлею-младшему оставалось лишь пожалеть, что он не отвел своего коня подальше.

Рысак, на котором сидел графский посланник, шел шагом, и Уильям был не в состоянии определить, как велико было оставшееся между ними расстояние. Все получалось не так, как надо. Трудно было подавить искушение высунуться из-за дерева. Он напрягся и изо всех сил старался вслушаться. Внезапно совсем рядом раздался конский храп, а затем в ярде от того места, где стоял Уильям, появился и сам конь. Заметив незнакомого человека, животное отпрянуло, а его хозяин удивленно вскрикнул.

Уильям выругался. Он тотчас понял, что конь может с испугу понести не в ту сторону. Он нырнул обратно и, обойдя дерево, выскочил с другой стороны, сзади коня, с занесенной для броска рукой. Он мельком взглянул на бородатого всадника, который, нахмурив брови, натягивал поводья, — это был старый вояка Жильбер Кэтфейс. Уильям метнул нож.

Бросок получился отменный. Острие ножа вонзилось в крестец животного и на дюйм, а то и глубже вошло в мякоть. Конь подскочил и, прежде чем Жильбер успел среагировать, рванулся бешеным галопом прямо в направлении засады Уолтера.

Уильям побежал следом. В мгновение ока конь пролетел расстояние до того места, где засел слуга. Жильбер даже не пытался сдержать своего рысака — он изо всех сил старался удержаться в седле. Они поравнялись с Уолтером. «Ну же, Уолтер, давай!» — подумал Уильям.

Уолтер так здорово рассчитал свои действия, что Уильям фактически даже не заметил вылетевшую из-за дерева жердь. Он только увидел, как передние ноги коня подкосились, словно силы неожиданно оставили его. Затем задние и передние ноги перепутались, голова опустилась, зад приподнялся, и наконец бедное животное тяжело рухнуло.

Жильбер вылетел из седла. Бежавший за ним Уильям резко остановился подле лежавшего поперек дороги коня.

Приземлился Жильбер удачно. Он перевернулся через голову и встал на колени. Уильям испугался, что он может вскочить и убежать. Но в этот момент из зарослей выскочил Уолтер, который, бросившись вперед, накинулся на Жильбера сбоку и вместе с ним покатился по земле.

Однако очень быстро им удалось обрести равновесие, и вскоре, к своему ужасу, Уильям увидел, что в руке у хитрого Жильбера, встающего на ноги, блеснул клинок. Он перепрыгнул через лежащего коня и, когда Жильбер уже поднял свой кинжал, что было сил ударил его дубиной. Удар пришелся по голове.

Жильбер зашатался, но на ногах устоял. Проклиная стойкость своего противника, Уильям замахнулся для очередного удара, но Жильбер опередил его и успел сделать выпад. Уильям был одет для визита, а не для боя, поэтому отточенное лезвие кинжала без труда рассекло тонкую ткань его шерстяного плаща, и лишь благодаря тому, что он резко отскочил назад, кожа его осталась невредимой. Жильбер продолжал наступать, заставляя Уильяма пятиться и не давая ему взмахнуть дубиной. Яростно орудуя клинком, Жильбер все наседал. Уильям уже не на шутку испугался за свою жизнь, но тут сзади к Жильберу подбежал Уолтер и сбил его с ног.

Уильям с облегчением перевел дух. В какой-то момент он понял, что жизнь его висела на волоске, и теперь благодарил Бога, что тот ниспослал ему Уолтера.

Жильбер сделал отчаянную попытку встать, но Уолтер ударил его по лицу, а подоспевший Уильям пару раз огрел — для пущей уверенности — дубиной. После этого Жильбер наконец затих.

Они перевернули его на живот, и Уолтер сел несчастному на голову, а Уильям связал ему за спиной руки. Затем Уильям стянул с Жильбера высокие черные сапоги и обмотал его щиколотки крепким кожаным ремнем от сбруи.

Он встал и, глядя на Уолтера, осклабился. Тот улыбнулся в ответ. Теперь, когда этот старый хитрый вояка был связан по рукам и ногам, можно было облегченно вздохнуть.

Следующий шаг — заставить Жильбера признаться.

Он начал приходить в себя. Уолтер перевернул его на спину. Когда Жильбер увидел Уильяма, на его лице сначала отразилось то, что он узнал молодого Хамлея, затем удивление, затем испуг. Уильям был доволен. «Жильбер уже жалеет, что смеялся надо мной, — подумал он. — Скоро он будет жалеть об этом еще сильнее».

Конь Жильбера уже поднялся. Он отбежал на несколько ярдов, но остановился и оглянулся, тяжело дыша и вздрагивая каждый раз, когда ветер шелестел листвой в кронах деревьев. Уолтер отправился его ловить, а Уильям подобрал свой нож, выпавший из тела раненого животного.

Но тут послышался топот копыт приближающихся всадников. Они могли появиться с минуты на минуту. Поэтому надо было как можно быстрее оттащить Жильбера в сторону и заставить его лежать смирно. Но никто так и не показался, и Уолтер без особых трудностей поймал коня.

Они положили пленника поперек спины его же коня и отвезли в глубь леса, где Уильям оставил своих собственных лошадей, которые заволновались, почуяв запах крови, сочившейся из раны коня Жильбера. Поэтому Уильям привязал его несколько поодаль.

Уильям огляделся вокруг, подыскивая подходящее для задуманного им дерево. Он остановил свой выбор на старом вязе, из которого на высоте восьми-девяти футов от земли росла крепкая ветвь.

— Вот на этом суку я хочу подвесить Жильбера, — сказал он Уолтеру.

Слуга расплылся в садистской улыбке.

— Что ты собираешься делать с ним, господин?

— Увидишь.

Обветренное лицо Жильбера побелело от страха. Уильям пропустил у него под мышками веревку, завязал ее за спиной и перебросил через ветку.

— Поднимай, — приказал он Уолтеру.

Уолтер схватил Жильбера, но тот стал извиваться и, вырвавшись, упал на землю. Тогда слуга подхватил дубину Уильяма и принялся колотить ею несчастного по голове, пока он не начал терять сознание, затем снова поднял его. Уильям подтянул свободный конец веревки, несколько раз перебросил его через ветвь и надежно закрепил. Уолтер отпустил Жильбера, и его слегка обмякшее тело повисло в ярде от земли.

— Принеси-ка дровишек, — сказал Уильям.

Они сложили дрова под ногами Жильбера, и Уильям, достав огниво, запалил их. Через несколько минут языки пламени начали подниматься. Жар заставил Жильбера очнуться.

Когда он понял, что происходит, то застонал от ужаса.

— Пожалуйста, — взмолился Жильбер. — Пожалуйста, отпусти меня. Прости, что я смеялся над тобой. Прошу тебя, смилуйся.

Уильям молчал. Стенания Жильбера тешили его самолюбие, но не этого он добивался.

Когда огонь начал обжигать босые пятки Жильбера, он, спасаясь от жара, подогнул колени. По его лицу струился пот. От тлеющей одежды потянуло паленым. Уильям решил, что пора приступать к допросу. Он заговорил:

— Зачем ты сегодня явился в замок?

Жильбер уставился на него широко открытыми глазами.

— Засвидетельствовать почтение графу. Разве это возбраняется?

— С какой это стати?

— Граф только что вернулся из Нормандии.

— И ты не получал приказа приехать?

— Нет.

«Может быть, это на самом деле так», — размышлял Уильям. Допрос пленного оказался не таким простым делом, как ему казалось. Он задумался.

— Что сказал тебе граф, когда ты появился в его покоях?

— Он поприветствовал меня и поблагодарил за мой визит.

Уильяму показалось, что глаза Жильбера подозрительно забегали.

— Что еще? — спросил он.

— Он поинтересовался, как моя семья, как имение.

— Больше ничего?

— Ничего. Почему тебя интересует, что он сказал?

— А говорил ли он что-нибудь о короле Стефане и королеве Мод?

— Ничего. Поверь мне!

Жильбер не мог больше держать колени поджатыми, и его ноги стали опускаться в разгорающийся костер. Но через секунду он взвыл от нестерпимой боли, и его тело забилось в конвульсиях, а колени мгновенно согнулись. Он решил, что сможет ослабить свои страдания, если будет раскачивать ноги туда-сюда. Однако каждый раз, когда ступни оказывались в пламени, из его груди вырывался крик.

Уильяма мучили сомнения: может быть, Жильбер все же говорит правду? Поди узнай. И вероятно, наступит момент, когда муки станут просто невыносимыми и, отчаявшись получить облегчение, этот старый вояка будет готов сказать все, что угодно. Поэтому очень важно, чтобы он не догадался, что от него хотят услышать. И кто бы мог подумать, что пытать людей — такое трудное занятие.

Он заставил себя говорить спокойно и даже непринужденно.

— Ну и куда же ты сейчас направляешься?

— Ну тебе-то что до этого? — завопил Жильбер от боли и досады.

— Так куда же?

— Домой.

Похоже, способность быстро соображать покидала его. Уильям знал, где он живет: отсюда на север. Жильбер ехал не в том направлении.

— Куда ты направляешься? — снова спросил Уильям.

— Что тебе от меня надо?

— Я знаю, что ты врешь, и хочу, чтобы ты сказал мне правду. — Уильям услышал, как Уолтер одобрительно хрюкнул, и подумал: «У меня начинает получаться». — Итак, куда ты направляешься? — в четвертый раз повторил он.

Жильбер был слишком измучен, чтобы продолжать раскачиваться. Завывая от боли, он остановился над костром и, спасаясь от огня, вновь поджал ноги. Но уже разгоревшееся пламя лизало его колени. Уильям почувствовал показавшийся знакомым запах, от которого его слегка замутило, и через минуту он понял, что это был запах жарящегося мяса. Волосы, покрывавшие ноги Жильбера, обгорели, кожа начала чернеть и трескаться, а выступивший жир с шипением капал в костер. Уильям как зачарованный смотрел на мучения своего пленника. Крики несчастного приводили его в блаженный трепет. Ему было так приятно ощущать власть над этим человеком. Это чем-то напоминало ему ощущение, которое он испытывал, когда подкарауливал в каком-нибудь укромном месте девушку и, повалив ее на землю, задирал ей юбку, зная, что никто не услышит ее крики и ничто уже не сможет остановить его.

Почти с сожалением он снова произнес:

— Куда ты направляешься?

— В Шерборн! — завизжал Жильбер.

— Зачем?

— Во имя Иисуса Христа, умоляю, сними меня. Я все тебе расскажу.

Уильям почуял близкую победу. Его сердце радостно забилось. Осталось только чуть-чуть поднажать. Он повернулся к Уолтеру:

— Убери-ка его ноги из огня.

Схватив Жильбера за тунику, Уолтер потянул в сторону так, чтобы языки пламени больше не доставали до его ног.

— Ну, — сказал Уильям.

— В Шерборне и его окрестностях у графа Бартоломео пятьдесят рыцарей, — начал Жильбер, давясь от рыданий. — Я должен собрать их и привести в Ерлскастл.

Уильям улыбнулся. Ему было лестно осознавать, что все его догадки в точности подтвердились.

— И что же граф намерен предпринять с этими рыцарями?

— Этого он не сказал.

— Пусть он еще немного поджарится, — сказал Уильям Уолтеру.

— Нет! — взвизгнул Жильбер. — Я все скажу!

Уолтер колебался.

— Только быстро, — предупредил Уильям.

— Они собираются воевать за королеву Мод, против Стефана, — выложил Жильбер.

Вот оно — доказательство! Уильям наслаждался своим успехом.

— А если я спрошу тебя об этом перед моим отцом, подтвердишь ли ты сказанное только что? — спросил он.

— Да, да!

— А когда мой отец спросит тебя об этом перед сам им королем, скажешь правду?

— Да!

— Богом поклянись.

— Клянусь Господом Богом, я скажу правду!

— Аминь, — удовлетворенно произнес Уильям и начал затаптывать костер.

Они привязали Жильбера к седлу и, ведя его коня в поводу, шагом тронулись в путь. Несчастный рыцарь был чуть живой, и Уильям, опасаясь, что он умрет, старался обращаться с ним не слишком грубо, ибо от мертвого не будет никакого проку. А когда они переправлялись через ручей, он даже плеснул холодной воды на обожженные ноги Жильбера. Тот сначала застонал от боли, но, похоже, в конце концов это несколько облегчило его страдания.

Уильяма переполняло чудесное чувство триумфа, к которому примешивалось нечто вроде досады. Он еще никогда никого не убивал и теперь жалел, что не мог убить Жильбера. Ведь подвергнуть человека пытке и не убить его — это то же самое, что раздеть девчонку и не изнасиловать ее. И чем больше он об этом думал, тем больше ему хотелось женщину.

Может быть, когда доберется до дому… нет, там времени не будет. Ему придется обо всем рассказать родителям, и они захотят, чтобы Жильбер повторил свое признание в присутствии священника, а возможно, и еще каких-нибудь свидетелей, ну а затем они обдумают план захвата графа Бартоломео, который обязательно нужно осуществить завтра, пока Бартоломео не успел собрать слишком много воинов. И кроме того, Уильям еще не придумал, как исхитриться и овладеть замком без длительной осады…

Он ехал, погруженный в невеселые размышления о том, что, по всей вероятности, пройдет немало времени, прежде чем он хотя бы увидит более или менее привлекательную женщину. И тут прямо перед ним на дороге появилось то, о чем он сейчас мечтал.

Навстречу ему брела группка из пяти человек. И среди них была темноволосая женщина лет двадцати пяти, не девушка уже, но достаточно молодая. По мере ее приближения интерес Уильяма все возрастал: она была настоящей красавицей с мысиком сходящимися на лбу волосами и глубоко сидящими глазами насыщенного золотого цвета. У нее была стройная, гибкая фигурка и гладкая, загорелая кожа.

— Задержись, — сказал Уильям Уолтеру, — и загороди рыцаря, пока я буду с ними разговаривать.

Путники остановились и озабоченно посмотрели на Уильяма. Без сомнения, они составляли семью: высокий мужчина, бывший, очевидно, мужем, юноша, уже вполне взрослый, вот только без бороды, и две малявки. Мужчина показался Уильяму знакомым.

— Где-то мы уже встречались, — сказал он.

— Я знаю тебя, — отозвался мужчина. — И твоего коня знаю — вместе с ним вы чуть не убили мою дочь.

Уильям начал припоминать, как его конь пронесся совсем рядом с девчонкой, едва не раздавив ее.

— А-а, ты строил мне дом. И когда я всех уволил, ты стал требовать расчета и чуть ли не угрожал.

Мужчина не стал отрицать. Он продолжал стоять, молча глядя на Уильяма.

— Ну сейчас ты не так дерзок, — ухмыльнулся Уильям. Было видно, что вся семья голодает. Похоже, день складывался очень удачно для того, чтобы свести счеты с теми, кто посмел оскорбить Уильяма Хамлея. — Есть хотите?

— Хотим, — сердито буркнул строитель.

Уильям снова взглянул на женщину. Она стояла, слегка расставив ноги, и, гордо вздернув подбородок, бесстрашно смотрела ему прямо в глаза. Алина разожгла в нем желание, и теперь ему нужна была эта женщина, чтобы утолить свою похоть. Он был уверен, что уж она-то потешит его: будет извиваться и царапаться. Тем лучше.

— Ведь ты не женат на этой девке, а, строитель? — сказал Уильям. — Я помню твою жену — уродливую корову.

Страдание исказило лицо строителя.

— Моя жена умерла.

— Ну а с этой ты в церковь не ходил, не так ли? Просто у тебя нет ни пенни, чтобы заплатить священнику. — За спиной Уильяма кашлянул Уолтер, кони нетерпеливо били копытами. — Предположим, я дам тебе денег на еду, — продолжал Уильям, дразня строителя.

— Я с благодарностью возьму их, — ответил мужчина, хотя Уильям видел, что такое раболепство дается ему с огромным трудом.

— Я говорю не о подарке. Я хочу купить твою женщину.

Но тут женщина заговорила сама:

— Мальчик, я не продаюсь.

Очевидное презрение, звучавшее в ее словах, разозлило Уильяма. «Когда мы останемся наедине, — подумал он, — я тебе покажу, кто я есть, мальчик или мужчина». Он повернулся к строителю:

— Я дам тебе за нее фунт серебром.

— Она не продается.

Злость Уильяма закипала все сильней. Какая глупость! Он предлагает голодному целое состояние, а тот отказывается!

— Если ты, дурак, не возьмешь деньги, — пригрозил он, — я просто разрублю тебя мечом и выебу ее на глазах у детей!

Рука строителя скользнула под плащ. «Должно быть, у него есть оружие, — мелькнуло в голове Уильяма. — Кроме того, он очень большой и, хоть тощий, как лезвие ножа, может устроить отчаянную драку, чтобы спасти свою бабу». Тем временем женщина распахнула свой плащ, и ее ладонь легла на рукоятку длиннющего кинжала, висевшего у нее на поясе. Юноша тоже был достаточно крупным, чтобы наделать неприятностей.

Тихим, но твердым голосом заговорил Уолтер:

— Господин, сейчас не время для этого.

Уильям неохотно кивнул. Он должен был доставить Жильбера в имение Хамлеев. Дело было слишком важным и не могло быть отложено ради ссоры из-за бабы. Придется потерпеть.

Он взглянул на эту небольшую семью из пяти оборванных, голодных людей, которые были готовы до конца сражаться с двумя здоровенными мужчинами, вооруженными мечами и сидящими на конях. Он не мог их понять.

— Ладно, тогда подыхай с голоду, — бросил Уильям и, пришпорив своего коня, рысью помчался прочь.

II

Когда они прошли около мили от того места, где произошла встреча с Уильямом Хамлеем, Эллен сказала:

— Может, пойдем помедленнее?

До Тома наконец дошло, что он идет, делая немыслимо гигантские шаги. Да, он испугался. В какой-то момент казалось, ему и Альфреду уже не избежать схватки с двумя вооруженными всадниками! А у Тома даже не было оружия. Ведь потянувшись к своему молотку, он с досадой вспомнил, что давным-давно выменял его на мешочек овса. Он не знал, почему Уильям в конце концов отступил, но ему хотелось убраться как можно дальше от того места, а то, не ровен час, молодой лорд еще передумает.

Тому не удалось найти работу ни во дворце епископа Кингсбриджского, ни в других местах. Однако неподалеку от Ширинга была каменоломня, а, в отличие от строительных площадок, на каменоломнях работники требовались круглый год. Конечно, Том привык к более квалифицированной и высокооплачиваемой работе, но об этом не приходилось и мечтать. Он просто хотел прокормить семью. Каменоломня эта принадлежала графу Бартоломео, которого, как сказали Тому, можно было найти в его замке, что стоял в нескольких милях к западу от города.

Теперь, после того как он сошелся с Эллен, положение казалось ему еще более безвыходным, чем до того. Он знал, она бросилась в его объятия из одной лишь любви, не задумываясь о возможных последствиях. Очевидно, она просто не представляла, как непросто будет Тому получить работу. Она не могла даже допустить и мысли, что им не удастся пережить зиму, и Том старался не разрушать ее иллюзии, ибо всем сердцем желал, чтобы она осталась с ним. Но в конечном счете для женщины дороже всего на свете ее ребенок, и Том боялся, что однажды она все же покинет его.

Вместе они были уже неделю — семь дней отчаяния и семь ночей радости. Каждое утро Том просыпался, чувствуя себя счастливым и сильным. Но наступал день, и его начинал мучить голод, дети уставали, а Эллен впадала в уныние. Бывали дни, и добрые люди подкармливали несчастных — как в тот раз, когда монах угостил их сыром, — а случалось, что им приходилось жевать лишь тонко нарезанные кусочки высушенной на солнце оленины из запасов Эллен. И все же это было лучше, чем ничего. А когда опускалась ночь, они укладывались спать, жалкие и замерзшие, и, чтобы согреться, крепко прижимались друг к другу. Проходило несколько минут, и начинались ласки и поцелуи. Поначалу Том порывался как можно быстрее овладеть Эллен, но она деликатно останавливала его: ей хотелось продлить их любовную игру. Том старался удовлетворять все ее желания и в результате сам сполна испытал волшебную прелесть любви. Отбросив стыд, он изучал тело Эллен, лаская такие ее места, до которых у Агнес никогда даже не дотрагивался: подмышки, уши, ягодицы. Одни ночи они проводили, накрывшись с головой плащами и весело хихикая, а в другие их переполняла нежность. Как-то, когда они ночевали в монастырском доме для гостей и изнуренные дети уже спали крепким сном, Эллен была особенно настойчива; она направляла действия Тома и показывала ему, как можно возбудить ее пальцами. Он подчинялся, словно в сладком дурмане, чувствуя, как ее бесстыдство зажигает в нем страсть. Насытившись же любовью, они проваливались в глубокий, освежающий сон, в котором не было места страхам и мучениям прошедшего дня.

Был полдень. Том рассудил, что Уильям Хамлей уже далеко, и решил остановиться передохнуть. Из еды, кроме сушеной оленины, у них ничего не было. Правда, в то утро, когда на одном хуторе они попросили хлеба, крестьянка дала им немного эля в большой деревянной бутылке без пробки, которую она разрешила забрать с собой. Половину эля Эллен припасла к обеду.

Том уселся на краю большущего пня. Рядом с ним пристроилась Эллен. Сделав хороший глоток эля, она передала бутылку Тому.

— А мяса хочешь?

Он покачал головой и стал пить. Том легко мог бы выпить все до последней капли, но оставил немного и детям.

— Прибереги мясо, — сказал он Эллен. — Может, в замке нас покормят.

Альфред поднес ко рту бутылку и мигом ее осушил.

Увидя это, Джек явно упал духом, а Марта расплакалась. Альфред же довольно глупо осклабился.

Эллен посмотрела на Тома. Немного помолчав, она сказала:

— Не следует допускать, чтобы такие поступки оставались для Альфреда безнаказанными.

— Но ведь он больше их, — пожал плечами Том, — ему и надо больше.

— Да ему всегда достается львиная доля. А малыши тоже должны что-то получать.

— Вмешиваться в детские ссоры — только время тратить, — отмахнулся Том.

В голосе Эллен зазвенели металлические нотки:

— Ты хочешь сказать, что Альфред может как угодно издеваться над детьми, а тебе до этого и дела нет?

— Он вовсе не издевается над ними. А дети вечно ссорятся.

Она озадаченно покачала головой.

— Я не понимаю тебя. Ну во всем ты добрый и внимательный человек. И только там, где дело касается Альфреда, ты просто слепец.

Том чувствовал, что она преувеличивает, но, не желая расстраивать ее, сказал:

— В таком случае дай малышам мяса.

Эллен развязала свой мешок. Все еще сердясь, она отрезала по кусочку сушеной оленины для Марты и Джека. Альфред тоже протянул руку, но Эллен даже не взглянула на него. Том подумал, что ей все же следовало бы дать и ему кусочек — ничего страшного Альфред не сделал. Просто Эллен не понимает его. Он большой парень, с гордостью размышлял Том, и аппетит у него под стать. Ну вспыльчив немного, так если это грех, то надо проклинать добрую половину всех подростков.

Они немного отдохнули и снова двинулись в путь. Джек и Марта побежали вперед, все еще пережевывая жесткое как подошва мясо. Несмотря на разницу в возрасте — Марте было семь лет, а Джеку, наверное, одиннадцать или двенадцать, — дети здорово подружились. Марта находила Джека чрезвычайно привлекательным, а Джек, похоже, радовался совершенно новой для него возможности играть с другим ребенком. Жаль только, что он не нравился Альфреду. Это удивляло Тома: он-то надеялся, что Джек, который был еще совсем мальчишкой, будет слушаться Альфреда, однако этого не случилось. Конечно, Альфред был сильнее, но маленький Джек явно умнее.

Все же большого значения Том этому не придавал. Они были всего лишь мальчишками. Его голова была слишком забита другими вещами, чтобы тревожиться еще и по поводу ребячьих ссор. Порой он с беспокойством спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь получить работу. Так можно день за днем шататься по дорогам, пока один за другим все они не перемрут: однажды морозным утром найдут замерзшее и безжизненное тело кого-нибудь из детей, другие тоже ослабнут и не смогут перебороть лихорадку, Эллен изнасилует и убьет какой-нибудь проезжий головорез вроде Уильяма Хамлея, а сам Том совсем исхудает и в один прекрасный день уже не сможет подняться и останется лежать среди леса, пока сознание не покинет его.

Эллен, конечно же, бросит его еще до того, как все это случится. Она вернется в свою пещеру, где осталась кадушка с яблоками и мешок орехов, которых будет достаточно для двоих, чтобы дотянуть до весны, но для пятерых этого мало… Если она уйдет, его сердце не выдержит.

Он подумал о своем младенце. Монахи назвали его Джонатаном. Тому нравилось это имя. Монах, угостивший их сыром, сказал, что оно означает Дар Божий. Том представил себе маленького Джонатана таким, каким он родился: розовым, лысеньким, все тело в складочках. Должно быть, он теперь совсем другой, ведь для новорожденного неделя — это большой срок. Наверное, подрос и глазищи стали огромными. Он научился уже реагировать на окружающий его мир: вздрагивает от громких звуков и успокаивается, когда ему поют колыбельную. А чтобы отрыгнуть, он поднимает уголки ротика. Монахам-то, поди, невдомек, что это газики, и они принимают это за улыбку.

Том надеялся, что они хорошо заботятся о нем. Судя по тому монаху, что вез сыр, люди они были добрые и умелые. Да что там говорить, конечно, они смогут лучше ухаживать за малышом, чем Том, у которого нет ни дома, ни пенса за душой. «Если когда-нибудь мне доверят большое строительство и я буду зарабатывать по четыре шиллинга в неделю плюс питание, я непременно пожертвую деньги этому монастырю», — подумал он.

Они вынырнули из леса, и вскоре впереди показался графский замок.

Том воспрянул духом, но заставил себя несколько умерить свой энтузиазм: позади были месяцы разочарования, и теперь он пришел к выводу, что чем больше надежды питаешь, тем больнее переживаешь, получив отказ.

По дороге, что пролегла через голые поля, они подошли к замку. Марта и Джек наткнулись на подбитую птицу, взрослые тоже остановились посмотреть. Это был воробышек, такой маленький, что они запросто могли и не заметить его. Когда Марта наклонилась над ним, он метнулся в сторону, явно не в состоянии взлететь. Марта поймала и подняла его, бережно держа это крошечное создание в своих сложенных лодочкой ладошках.

— Дрожит! — прошептала она. — Я чувствую, как он дрожит. Испугался, должно быть.

Птичка перестала вырываться и спокойно сидела в руках Марты, уставившись своими блестящими глазками на окружавших ее людей.

— Похоже, у нее сломано крыло, — предположил Джек.

— Дай-ка посмотреть, — сказал Альфред и взял воробья из ручек сестры.

— Мы могли бы ухаживать за ним, — пролепетала Марта. — Может быть, он еще поправится.

— Не поправится, — отрезал Альфред и быстрым движением своих больших рук свернул птице шею.

— О Боже! — воскликнула Эллен.

Марта заплакала. Уже во второй раз за этот день.

Альфред рассмеялся и бросил воробья на землю.

Джек подхватил его.

— Мертвый, — вздохнул он.

— Да что с тобой, Альфред? — взорвалась Эллен.

— С ним все в порядке, — вмешался Том. — Все равно птица была обречена.

Он двинулся дальше, остальные последовали за ним. Эллен опять рассердилась на Альфреда, и это вывело Тома из себя. Ну стоит ли нервничать из-за какого-то проклятого воробья? Том-то помнил, что значит быть четырнадцатилетним мальчишкой с телом мужчины: все на свете раздражает. Эллен говорит: «Там, где дело касается Альфреда, ты просто слепец». Нет, она не может понять.

Деревянный мост, перекинутый через ров к воротам замка, был ветхим и ненадежным, однако, возможно, этого и хотел граф, ибо для нападающих мост служит проходом, и чем скорее он рухнет, тем целее будет замок. Оборонительные укрепления были земляные со стоящими на равных расстояниях каменными башнями. Сразу за мостом возвышались две надвратные башни, соединенные между собой галереей. «Каменных работ более чем достаточно, — подумал Том, — не то что все эти замки, построенные из глины и дерева. Завтра я мог бы уже работать». Он вспомнил, как лежит в руке хороший инструмент, когда он обрабатывает поверхность каменного блока и шлифует его лицевую сторону, как пересыхает от пыли в горле. «Завтра вечером, может быть, я наемся до отвала — едой, которую я заработаю, а не выпрошу».

Подойдя поближе. Том наметанным глазом каменщика заметил, что бойницы надвратных башен пришли в негодность. В некоторых местах камни вообще вывалились, оставив парапет без защиты. Да и в арке ворот многие блоки едва держались.

При входе в замок стояли два часовых, выглядевших весьма настороженно. Очевидно, они ожидали каких-то неприятностей. Один из них спросил Тома, чем тот занимается.

— Я каменщик, надеюсь получить работу на графской каменоломне.

— Поищи управляющего графа, — подсказал часовой. — Его зовут Мэттью. Скорее всего, ты найдешь его в большом зале.

— Спасибо, — кивнул Том. — А каков он из себя?

Часовой ухмыльнулся, бросив взгляд на своего напарника.

— Ни мужик, ни баба. — И они оба засмеялись.

Том решил, что скоро он поймет смысл этой шутки. Он вошел в ворота, за ним Эллен и дети. Внутренние постройки были, главным образом, деревянные, хотя некоторые стояли на каменных основаниях, а одно здание было полностью из камня — очевидно, часовня. Проходя по двору. Том обратил внимание на то, что стоящие вдоль рва башни нуждались в ремонте, бойницы были повреждены. Они пересекли еще один ров и остановились у вторых ворот, что преграждали вход на верхний остров. Том сказал стражнику, что ищет управляющего Мэттью. Войдя внутрь, они подошли к квадратному каменному дому. На уровне земли была расположена дверь, которая, по всей вероятности, вела в подземелье, а наверх вела деревянная лестница.

Поднявшись по этой лестнице, они вошли в зал и сразу же увидели и графа, и его управляющего. О том, что это были именно они. Том догадался по их одеждам. Граф Бартоломео был одет в вышитую по краям длинную тунику с широкими манжетами на рукавах. На Мэттью была короткая туника того же покроя, что и на Томе, но из более тонкой материи, а на голове у него красовалась маленькая круглая шапочка. Граф сидел подле очага, рядом с ним стоял управляющий. Том приблизился и остановился на почтительном расстоянии в ожидании, когда его заметят. Граф Бартоломео был высоким человеком лет эдак за пятьдесят, с седыми волосами и бледным, худым, высокомерным лицом. Великодушным он не выглядел. Управляющий был моложе. При виде его женоподобной фигуры Том невольно вспомнил брошенные стражником слова.

В зале были еще несколько человек, но ни один из них не обратил внимания на Тома. Он ждал со страхом и с надеждой. Беседе графа с управляющим, казалось, не будет конца. Наконец она закончилась, и, поклонившись, управляющий повернулся. Том сделал шаг вперед и с замирающим сердцем выговорил:

— Не ты ли будешь Мэттью?

— Я.

— Меня зовут Том. Я мастер-каменщик. Я хороший работник, а мои дети голодают. Я слышал, здесь есть каменоломня. — Он затаил дыхание.

— Каменоломня есть, но не думаю, что нам нужны на нее работники, — сказал Мэттью. Он оглянулся на графа, который почти незаметно покачал головой. — Нет. Мы не можем тебя нанять.

Сердце Тома разрывалось оттого, с какой быстротой было принято это решение. Если бы люди были более серьезными и как следует подумали над его предложением и отказали ему с сочувствием, ему легче было бы перенести это. Том видел, что Мэттью не был жестоким человеком, просто у него было слишком много забот, а Том с его голодной семьей — всего лишь очередная забота, от которой управляющий постарался отделаться как можно быстрее.

В отчаянии Том сказал:

— Я бы мог заняться ремонтом замка.

— У нас есть мастер, который делает все, что нам требуется.

Подобные мастера «на все руки от скуки» обычно были плотниками.

— Я каменщик, — не унимался Том. — Я умею складывать надежные стены.

Этот спор начал уже раздражать Мэттью, и он было собрался сказать что-нибудь грубое, но взглянул на детей, и его лицо смягчилось.

— Я бы рад дать тебе работу, но мы не нуждаемся в тебе.

Том кивнул. Теперь ему оставалось только смиренно принять то, что сказал управляющий, и с несчастным видом попросить Христа ради чего-нибудь поесть да пустить переночевать. Но с ним была Эллен, и он, боясь, что она повернется и уйдет, решил сделать еще одну попытку и заговорил голосом, достаточно громким, чтобы его услышал граф:

— В таком случае, надеюсь, в ближайшее время вам не придется воевать.

Его слова произвели такой эффект, которого он никак не ожидал. Мэттью вздрогнул, а граф, вскочив на ноги, резко спросил:

— Почему ты так говоришь?

Том понял, что задел за живое.

— Потому что оборонительные сооружения замка пришли в негодность, — сказал он.

— Что именно? — всполошился граф. — Говори по существу, человек!

Граф был раздражен, но внимателен. Том глубоко вздохнул. Другого шанса ему уже не представится.

— В кладке сторожевой башни осыпался раствор и образовались щели, в которые можно просунуть лом. Враг может запросто при помощи рычага вытащить один-два блока, и, когда в стене появятся бреши, ее очень легко разрушить. Кроме того… — Он тараторил на одном дыхании, боясь, что его прервут или начнут с ним спорить. — Кроме того, бойницы разрушены до самого парапета, в результате твои лучники и рыцари окажутся незащищенными от…

— Я знаю, для чего предназначены бойницы, — перебил его граф. — Что-нибудь еще?

— Да. Твой дворец имеет подвальное помещение, в которое ведет деревянная дверь. Если бы я был нападающим, я бы взломал эту дверь и поджег склад.

— А если бы ты был графом, как бы ты поступил?

— Я бы заранее подготовил каменные блоки и достаточное количество песка и извести для раствора да поставил бы каменщика, готового в случае опасности быстро замуровать эту самую дверь.

Граф Бартоломео уставился на Тома. Его светло-голубые глаза прищурились, а бледное чело нахмурилось. Выражение его лица не говорило ни о чем. Уж не обиделся ли он на Тома за то, что тот так отозвался об оборонительных сооружениях замка? Невозможно предсказать, какова будет реакция лорда на критику. Лучше уж не высовываться и предоставить господам самим совершать свои ошибки, но Том был отчаявшимся человеком.

Наконец граф, похоже, принял решение. Он повернулся к Мэттью и сказал:

— Найми этого человека.

Том заставил себя подавить подкативший к горлу крик радости. Он не мог поверить своим ушам. На губах Эллен засияла счастливая улыбка. «Ура!» — закричала Марта, которая не обладала сдержанностью взрослых.

Граф Бартоломео отвернулся и заговорил со стоявшим неподалеку рыцарем. Мэттью улыбнулся Тому.

— Вы сегодня обедали? — спросил он.

Том проглотил слюну. Он чуть не плакал от счастья.

— Нет еще.

— Я провожу вас на кухню.

С готовностью последовав за управляющим, они покинули зал и, пройдя по мосту, вернулись в нижний двор. Кухня представляла собой большую деревянную постройку, стоящую на каменном основании. Мэттью велел им подождать на улице. В воздухе висел сладковатый аромат: очевидно, пекли пирожные. У Тома потекли слюнки и от голода подвело живот.

Через минуту появился Мэттью, держа в руках кувшин с пивом, который он передал Тому.

— Сейчас вам вынесут хлеба и холодной свинины, — сказал он и ушел.

Том сделал глоток и протянул кувшин Эллен. Она дала немного Марте, попила сама и передала пиво Джеку. Прежде чем тот начал пить, Альфред попытался выхватить кувшин, но Джек отвернулся, держа его подальше от Альфреда. Тому не хотелось, чтобы между детьми разгорелась новая ссора, тем более сейчас, когда все складывалось так хорошо. Он уже было собрался вмешаться и тем самым нарушить свое правило не обращать внимания на ребячьи склоки, но тут Джек вдруг снова повернулся и покорно отдал кувшин Альфреду.

Тот, схватив сосуд, принялся жадно пить. Том, который сделал только глоток, думал, что кувшин пройдет по кругу еще разок, но Альфред, похоже, собрался осушить его. И в этот момент случилось нечто непонятное. Когда Альфред перевернул кувшин, чтобы прикончить последние капли пива, что-то, похожее на маленькую зверушку, упало ему на лицо.

Он заорал от испуга, бросил кувшин и, смахнув мохнатый комочек, отпрыгнул назад.

— Что это?! — завопил он. Непонятный предмет шлепнулся на землю. Побледнев и дрожа от омерзения, Альфред уставился на него.

Это был мертвый воробей.

Том поймал взгляд Эллен, и они оба посмотрели на Джека. Все было ясно: Джек взял у Эллен кувшин, затем на минуту отвернулся, словно стараясь увернуться от Альфреда, а затем с удивительной готовностью вдруг отдал его…

Сейчас он тихо-мирно стоял и смотрел на ошарашенного Альфреда. На его умном полудетском-полувзрослом лице играла чуть заметная улыбка.

Джек знал, что поплатится за это.

Альфред обязательно отомстит ему. Возможно, он ударит Джека в живот, когда остальные отвернутся. Это был его излюбленный удар, так как он очень болезненный и не оставляет следов. Джек уже несколько раз видел, как Альфред проделывал это с Мартой.

Но ради того, чтобы посмотреть, как завизжит перепуганный Альфред, когда мертвая птица упадет ему на физиономию, стоило стерпеть даже удар в живот.

Альфред ненавидел его. Дотоле это чувство было незнакомо Джеку. Мать всегда любила его, а других людей он просто не знал. Для враждебности у Альфреда не было никаких видимых причин. Казалось, точно так же он относился и к Марте. Он вечно ее щипал, таскал за волосы, толкал и с наслаждением ломал любую безделушку, которой она дорожила. Мать Джека видела это и не одобряла, но отец Альфреда, похоже, думал, что такое поведение абсолютно нормально, хотя сам он был человеком добрым и ласковым и, без сомнения, очень любил Марту, что одновременно и удручало, и трогало.

Никогда в жизни Джеку не было так интересно. Все вокруг буквально очаровывало его. И, несмотря на стычки с Альфредом, несмотря на постоянное чувство голода и то, как больно было ему видеть, что мать почти все внимание уделяет не ему, а Тому, Джека просто ошеломила эта беспрестанная череда непонятных явлений и новых ощущений.

Последним из увиденных им чудес был замок. До этого он только слышал о замках: в лесу длинными зимними вечерами мать учила его декламировать chansons[7], французские поэмы о рыцарях и чародеях, — большинство из них были очень длинные, порой в несколько тысяч строк, — и в этих историях все события происходили как раз в замках. Никогда прежде не видев настоящего замка, Джек думал, что это что-то вроде пещеры, в которой он жил, только несколько больших размеров. Действительность потрясла его воображение: замок был таким огромным, а внутри было так много зданий и такая толпа людей, и все заняты — подковывают лошадей, таскают воду, кормят кур, пекут хлеб и носят, и носят самые разные вещи: сено для полов, дрова для очагов, мешки с мукой, тюки материи, мечи, седла, кольчуги… Том рассказал ему, что земляной вал и ров были созданы не природой, а руками десятков людей, работавших сообща. Джек верил Тому, но ему казалось немыслимым, что все это было сделано человеком.

Ближе к вечеру, когда работать стало уже темно, все устремились в большой зал дворца. Зажгли свечи и развели побольше огонь в очаге. Собаки тоже прибежали погреться. Несколько мужчин и женщин взяли стоявшие в стороне доски и козлы и, соорудив столы, составили их в форме буквы «Т», затем к верхней перекладине «Т» придвинули стулья, а по обеим сторонам вертикальной линии поставили скамьи. Джек никогда не видел, как множество людей работают вместе, и был поражен тем, что это доставляло им удовольствие. Они улыбались и даже смеялись, поднимая тяжеленные доски, то и дело покрикивая «А-ап», или «На меня давай, на меня!», или «Опускай помалу». Джек завидовал тому духу товарищества, что царил среди них, и спрашивал себя, сможет ли и он когда-нибудь разделить его с ними.

Вскоре все уселись на скамьи. Слуга разложил на столе большие деревянные миски и деревянные же ложки, затем снова обошел вокруг стола и положил в каждую миску по толстому куску черствого ржаного хлеба. Другой слуга, принеся деревянные кружки, разливал в них пиво из нескольких больших кувшинов. И Джек, и Марта, и Альфред, сидевшие рядышком на самом дальнем конце стола, — все получили по кружке с пивом, так что воевать было не за что. Джек поднял было свою кружку, но мать велела ему немного подождать.

Когда пиво было разлито, зал погрузился в тишину. Джек ждал, как всегда, завороженно глядя, что же теперь произойдет. Минуту спустя на лестнице, ведущей в графские покои, появился сам Бартоломео. Он спустился в зал в сопровождении управляющего Мэттью, трех или четырех богато одетых людей, мальчика и прелестного создания, красивее которого Джек никогда не видел.

Это была девушка или женщина — он точно не знал, — одетая в белую тунику с невероятно длинными рукавами, которые, пока она плавно скользила по ступенькам, змейкой стелились следом. У нее были густые темные вьющиеся волосы, обрамлявшие очаровательное личико, и темные-темные глаза. Теперь Джек понял, что имелось в виду в chansons, когда в них шла речь о прекрасной принцессе, живущей в замке. Ничего удивительного, что все рыцари так безутешно плакали, когда принцесса умерла.

Когда девушка сошла вниз, Джек разглядел, что она была совсем еще юной, всего на несколько лет старше его самого. Гордо держа свою изящную головку, она, словно королева, прошла во главу стола и села рядом с графом Бартоломео.

— Кто это? — зашептал Джек.

— Должно быть, графская дочка, — ответила Марта.

— А как ее зовут?

Марта пожала плечами, однако сидевшая рядом с Джеком чумазая девчушка шепнула ему:

— Ее имя Алина. Красавица!

Граф поднял свою чашу за Алину, затем медленно обвел глазами сидевших за столом и выпил. Это был сигнал, которого ждали. Все по примеру своего господина, прежде чем выпить, в знак приветствия подняли чаши.

Ужин принесли в огромных дымящихся котлах. Сначала еда была подана графу, затем его дочери, потом мальчику, после него сидевшим во главе стола знатным особам, и уже после них каждый накладывал себе сам. В тот день на ужин была приготовлена тушенная со специями рыба. Джек сначала съел рыбу, а затем принялся за хлеб, обмакивая его в жирный соус, оставшийся на дне миски. Пережевывая, он неотрывно глядел на Алину, все в ней привлекало его: будь то грациозные движения, которыми она накалывала на кончик ножа кусочки рыбы, или властный голос, которым она подзывала слуг и отдавала им приказания. Казалось, все они любили ее и тут же подходили на ее зов, с улыбкой слушали ее распоряжения и спешили исполнить ее желания. Джек заметил, что сидевшие за столом молодые люди то и дело поглядывали на нее и некоторые из них начинали рисоваться, когда им казалось, что она смотрит в их сторону. Но ее больше заботили пожилые гости отца, и она постоянно следила, чтобы у них было достаточно хлеба и вина, задавала им вопросы и внимательно выслушивала ответы. Джек пытался понять, что должен чувствовать человек, когда с ним заговорит прекрасная принцесса, а затем, глядя своими огромными глазами, станет выслушивать его.

После ужина двое мужчин и женщина, взявши колокольцы, барабан и сделанные из костей животных и птиц дудочки, стали выводить протяжные мелодии. Граф закрыл глаза и весь, казалось, погрузился в музыку, но Джеку не понравился этот навязчивый, меланхоличный мотив. Ему больше по душе были веселые песни, что пела мать. Да и остальные, сидевшие в зале, похоже, были того же мнения, ибо они беспрестанно ерзали и шаркали ногами, а когда музыка закончилась, облегченно вздохнули.

Джек надеялся, что ему удастся поближе рассмотреть Алину, но, увы, как только музыканты кончили играть, она встала и пошла наверх, где, очевидно, у нее была собственная спальня.

Дети и кое-кто из взрослых, чтобы скоротать вечер, играли в шахматы и «девять камешков», а более трудолюбивые занялись изготовлением ремней, головных уборов, носков, перчаток, посуды, свистулек, игральных костей и прочих нужных вещей. Джек сыграл в шахматы несколько партий и все выиграл, но, когда проигравший ему воин не на шутку рассердился, Эллен постаралась побыстрее увести сына. Он бродил по залу, прислушиваясь к разговорам людей. Некоторые из них вполне разумно рассуждали о земледелии и домашней скотине или о епископах и королях, другие же просто шутили, хвастались или рассказывали забавные истории. Но для Джека все они были одинаково интересны.

Свечи одна за другой стали гаснуть, граф удалился в свои покои, а оставшиеся шестьдесят или семьдесят человек, завернувшись в одежду, стали укладываться спать на покрытом сеном полу.

Как обычно, мать легла с Томом, накрывшись его широченным плащом и обняв его так, как она обнимала Джека, когда тот был совсем маленьким. Он с завистью смотрел на них, слушая, как они о чем-то шепчутся, и его мама время от времени тихо, игриво смеется. А чуть позже их тела начали ритмично двигаться под плащом. Когда Джек впервые увидел, как они делают это, он ужасно разволновался, думая, что, чем бы они там ни занимались, должно быть, это очень больно, но они целовались, и, хотя его мать порой стонала, он чувствовал, что стонала она от удовольствия. Джек сам не понимал почему, но ему не хотелось задавать ей вопросы на эту тему. Сейчас же, при свете угасавшего в очаге огня, он увидел, как то же самое делает и другая пара, и вынужден был признать, что, должно быть, это нормально. «Еще одна загадка», — подумал он и через минуту заснул.

Ни свет ни заря дети были уже на ногах, но завтрак подавали только после мессы, а мессу служили, только когда встанет граф, и поэтому им пришлось ждать. Слуги, которые поднимались раньше всех, поручили им натаскать дров на весь день. Врывавшийся через постоянно открывавшуюся дверь холодный воздух выстудил помещение, и взрослые начали просыпаться. Когда дети покончили с дровами, они увидели Алину…

Как и в прошлый вечер, она спустилась в зал по лестнице, но сегодня она выглядела совсем иначе. На ней была надета короткая туника, на ногах — валеные башмаки. Вьющиеся волосы, убранные назад и затянутые лентой, открывали изящную линию подбородка, маленькие ушки и белоснежную шею. Ее темные глаза, казавшиеся вчера серьезными и взрослыми, сегодня искрились весельем и радостью; ее губы улыбались. Алину сопровождал тот самый мальчик, что во время ужина сидел рядом с ней и графом, выглядевший на год-два старше Джека. Он с любопытством разглядывал незнакомых детей, но первой заговорила Алина.

— Вы кто? — спросила она.

— Мой отец каменщик, который будет ремонтировать замок. Меня зовут Альфред, это моя сестра Марта, а это Джек.

Когда она подошла поближе, Джек с благоговением почувствовал запах лаванды. И как это человек может пахнуть цветами?

— Сколько тебе лет? — Алина продолжала разговаривать с Альфредом.

— Четырнадцать. — Джек видел, что Альфред тоже очарован ею. — А тебе сколько? — набравшись смелости, выпалил Альфред.

— Шестнадцать. Есть хотите?

— Хотим.

— Пошли со мной.

Следом за ней дети вышли из зала и спустились по ступенькам.

— Но до мессы они не дают завтрак, — снова заговорил Альфред.

— Они делают то, что говорю им я, — вскинув голову, сказала Алина.

Через мост она провела их в нижний двор и велела дожидаться возле кухни, сама же вошла внутрь.

— Правда, хорошенькая? — повернувшись к Джеку, прошептала Марта.

Он молча кивнул. Через несколько минут Алина вышла, держа в руках кувшин с пивом и буханку пшеничного хлеба. Разломив хлеб, она дала каждому по куску, а затем пустила по кругу кувшин.

— А где твоя мама? — робко спросила Марта.

— Моя мама умерла, — проговорила Алина.

— Тебе грустно?

— Было грустно, но это случилось давным-давно. — Она кивнула на стоящего рядом мальчика: — Ричард даже не помнит.

Джек понял, что Ричард, по всей вероятности, ее брат.

— Моя мама тоже умерла, — сказала Марта, и к ее глазам подступили слезы.

— Когда? — спросила Алина.

— Неделю назад.

Джек обратил внимание, что слезы Марты не сильно тронули Алину, если только таким образом она не пыталась спрятать собственное горе.

— Постой, — она вдруг удивленно посмотрела на Марту, — кто же тогда та женщина, что пришла с вами?

— Это моя мама, — подал голос Джек. Ему жуть как хотелось что-нибудь ей сказать.

Алина взглянула на него, словно впервые увидела.

— А где в таком случае твой отец?

— У меня нет его, — ответил Джек. Уже то, что она смотрела на него, заставляло его испытывать волнение.

— Он тоже умер?

— Нет, — сказал Джек. — Просто у меня никогда не было отца.

С минуту все молчали, а потом Алина, Ричард и Альфред грохнули от смеха. Озадаченный Джек смотрел на них непонимающими глазами, а они заливались все сильнее. Он почувствовал себя оскорбленным. Что смешного, если у него никогда не было отца? Даже Марта улыбалась, забыв про слезы.

— Тогда откуда же ты появился, — язвительно спросил Альфред, — если у тебя не было отца?

— Из мамы. Все малыши появляются из своих мам, — сказал совершенно сбитый с толку Джек. — Отцы-то здесь при чем?

Они захохотали еще громче. Ричард весело запрыгал, показывая на Джека пальцем, а Альфред, повернувшись к Алине, заявил:

— Да он ничего не понимает. Мы его в лесу нашли.

У Джека от стыда запылали щеки. Он был так счастлив говорить с Алиной, а теперь она считает его законченным дураком, лесным дикарем, и, что еще хуже, он действительно не знал, почему они смеялись над его словами. Ему хотелось плакать, отчего стало совсем противно. Хлеб застрял в горле, и не было сил проглотить его. Джек посмотрел на Алину. Ее милое личико раскраснелось от смеха. Это было невыносимо. Он бросил на землю хлеб и ушел.

Он брел куда глаза глядят, пока не уткнулся в земляной вал замка. По его пологому склону он вскарабкался на вершину и сел на холодную землю, глядя вдаль, жалея себя и ненавидя и Альфреда, и Ричарда, и даже Марту с Алиной. «У принцесс нет сердца», — решил он.

Зазвонили к утренней мессе. Церковные службы были для него еще одной загадкой. На языке, который не был ни английским, ни французским, священники пели гимны и разговаривали со статуями, с картинами и даже с существами, которые были вообще невидимы. Если это было возможно, мать Джека старалась избегать посещения служб. Поскольку население Ерлскастла потянулось к часовне, Джек, чтобы не быть замеченным, стремглав перебежал на другую сторону вала и притаился.

Замок был окружен ровными голыми полями, а вдалеке начинался лес. Два ранних путника шагали по направлению к воротам. Небо было затянуто низкими серыми тучами. «Может быть, пойдет снег?» — подумал Джек.

Он увидел еще двоих гостей, приближавшихся к замку. Эти были верхом. Они скакали во весь опор, быстро настигая первую пару. Подъехав к деревянному мосту, они перевели коней на шаг. Всем четверым придется дождаться окончания мессы, прежде чем они смогут заняться делами, ибо службу посещали все, кроме стоявших на часах стражников.

Внезапно раздавшийся совсем рядом голос заставил Джека подпрыгнуть.

— Ах, вот ты где. — То была его мать. Джек обернулся, и она сразу же поняла, что сын чем-то расстроен. — Что случилось?

Он хотел, чтобы она утешила его, но вместо этого заставил свое сердце ожесточиться и произнес:

— Скажи, мама, у меня был отец?

— Да. — Она опустилась рядом с ним. — У всех есть отцы.

Он отвернулся. Это она была виновата в его унижении, так как до сих пор ни разу не рассказывала об отце.

— И где он теперь?

— Он умер.

— Когда я был маленьким?

— Еще до того, как ты родился.

— Но как же он мог быть моим отцом, если умер еще до моего рождения?

— Видишь ли… дети получаются из семени. А семя выходит из мужского членика и сеется у женщины внутри. Затем у нее в животике из этого семени вырастает ребеночек, и, когда наступает срок, он выходит на свет Божий.

С минуту Джек молчал, переваривая услышанное. Он подозревал, что все это связано с тем, что они делают по ночам.

— Том собирается посеять в тебя семя?

— Может быть.

— И тогда у тебя будет еще один ребенок?

Она кивнула.

— Твой братишка. Ты хотел бы?

— Мне все равно, — сказал Джек. — Том уже отнял у меня тебя. Так что брат ничего не изменит.

Она обняла и прижала его к себе.

— Никто никогда не сможет отнять меня у тебя.

Ему стало немного лучше.

Они еще помолчали какое-то время, потом она сказала:

— Холодно здесь. Пойдем посидим до завтрака у огня.

Джек кивнул. Они встали и, перебравшись через земляной вал замка, сбежали по его внутреннему склону во двор. Тех четверых, что прибыли этим утром, видно не было. Возможно, они пошли в часовню.

Проходя по мосту в верхний двор, Джек спросил мать:

— А как звали моего отца?

— Так же, как и тебя, — Джек, — ответила она. — Джек Шербур.

Это было ему приятно. Он носил то же имя, что и его отец.

— Значит, если появится еще какой-нибудь Джек, я могу говорить, что меня зовут Джек Джексон.

— Можешь. Люди не всегда называют тебя так, как тебе хочется… Но ты можешь попробовать.

Джек кивнул. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше. Впредь он будет звать себя Джек Джексон. Ему уже не было так стыдно. В конце концов он узнал, что такое отцы. И еще он узнал имя своего папы. Джек Шербур.

Они подошли к сторожевой башне верхнего двора. Здесь часовых не было. Мать Джека остановилась и нахмурилась.

— Чует мое сердце, что-то здесь не то, — сказала она.

Ее голос звучал спокойно и обыденно, но в нем слышалась тревожная нотка, от которой по спине Джека пробежал холодок и появилось предчувствие беды.

Его мать направилась в сторожевую башню. Мгновение спустя Джек услышал ее сдавленный возглас. Он побежал за ней. Мать застыла от потрясения — ладони прижаты к губам, глаза уставились в пол.

Часовой лежал на спине, раскинув руки, с перерезанным горлом. Рядом с ним разлилась целая лужа свежей крови. Без сомнения, он был мертв.

III

Уильям Хамлей и его отец выехали в полночь. С ними была почти сотня конных рыцарей и воинов. В арьергарде ехала мать. Все это войско, освещаемое пылающими факелами, укутанные от морозного ночного воздуха лица, должно быть, наводили ужас на жителей деревень, через которые они проносились по пути в Ерлскастл. Когда они домчались до перекрестка дорог, было еще совсем темно. Здесь они пустили коней шагом, чтобы дать им отдохнуть и не создавать лишнего шума. А когда забрезжил рассвет, войско Хамлеев укрылось в лесу, что окружал замок графа Бартоломео.

Уильям не сосчитал точное количество ратников, которых он видел в замке, — за это упущение мать бранила его нещадно, даже несмотря на то что, как пытался он ей объяснить, многие из находившихся там воинов ждали, когда их пошлют с поручением, в то время как другие вполне могли прибыть и после его отъезда, так что на этот подсчет все равно нельзя было бы положиться. Но, как сказал отец, это было бы лучше, чем ничего. По приблизительной же оценке Уильяма, было там около сорока воинов. Таким образом, если за последние несколько часов не произошло серьезных изменений, Хамлеи будут иметь преимущество даже большее, чем два против одного.

Конечно, обложить замок им не удастся. Однако они разработали план, как его захватить, не прибегая к осаде. Трудность заключалась лишь в том, что дозорные непременно заметят приближение неприятеля и успеют закрыть ворота задолго до того, как отряд окажется у них. Нужно было найти способ сохранить ворота замка открытыми в течение того времени, которое потребуется войску, чтобы домчаться туда из своего лесного укрытия.

Конечно же, только мать Уильяма могла решить эту проблему.

— Нужен отвлекающий удар, — сказала она, почесывая на щеке фурункул. — Нечто такое, что посеет в них панику, и они заметят наше войско только тогда, когда будет уже слишком поздно. Что-нибудь вроде пожара.

— Если придет кто-то чужой, — возразил Перси Хамлей, — и устроит пожар, это тем более встревожит их.

— Все должно быть сделано по-хитрому, — подал голос Уильям.

— Именно так, — нетерпеливо сказала мать. — И ты должен будешь сделать это, когда они соберутся на мессу.

— Я? — опешил Уильям.

Итак, начало операции было возложено на него.

Утреннее небо светлело невыносимо медленно, Уильям нервничал, теряя терпение. Ночью он и его мать с отцом внесли в план некоторые уточнения, и все равно уверенности в его удачном осуществлении не было: Уильяма с товарищами могли по каким-то причинам просто не пустить в замок, или они могли вызвать подозрение, и тогда было бы уже невозможно действовать исподтишка, или их могли схватить прежде, чем они успеют хоть что-нибудь сделать. Но даже если план удастся, предстоит сражение, первое настоящее сражение Уильяма. Будут раненые и убитые, и одним из этих неудачников вполне может оказаться он сам. От страха у него сжались кишки. Там будет и Алина, а случись ему потерпеть поражение, она, конечно же, все узнает. Но, с другой стороны, если он станет победителем, это произойдет на ее глазах. Уильям вообразил, как ворвется в ее спальню с окровавленным мечом в руке. Вот тогда она пожалеет, что выставила его на посмешище.

Из замка донесся звон колокола, созывающего прихожан на утреннюю мессу.

Уильям кивнул, и двое, отделившись от его группы, полем пошли по направлению к замку. Это были Раймонд и Рэннульф, воины с суровыми лицами и крепкими мускулами, всего на несколько лет старше Уильяма. Он сам их выбрал: на то отец наделил его полной свободой действий. Что же касается старшего Хамлея, то он поведет главные силы атакующих.

Уильям смотрел, как Раймонд и Рэннульф быстро шагают по замерзшему полю. Когда до замка оставалось рукой подать, он взглянул на Уолтера, пнул его коня, и они рысью рванулись вперед. Часовые на башнях должны были увидеть, что к замку приближаются две пары первых посетителей: одна пара пешая, другая — конная. Все это выглядело абсолютно невинно.

Расчет Уильяма был верным. Они с Уолтером обогнули Раймонда и Рэннульфа примерно в сотне ярдов от замка. У моста они спешились. Сердце Уильяма замерло. Если он не справится со своим заданием, то и весь штурм сорвется.

У ворот стояли двое стражников, Уильям не мог отделаться от кошмарной мысли, что в замке его ждет засада и, как только он подойдет, на него набросится дюжина воинов, которые изрубят его на куски. Стражники выглядели настороженно, но волнения не проявляли. Они были без доспехов, в то время как у Уильяма и Уолтера под плащами были надеты кольчуги.

Страх буквально парализовал Уильяма, во рту у него пересохло. Один из стражников узнал его.

— Привет тебе, лорд Уильям, — весело крикнул он. — Снова пожаловал просить руки госпожи, а?

«Прости, Господи», — слабым голосом прошептал Уильям и вонзил в живот стражнику кинжал, резким движением направив лезвие вверх — под ребра, к сердцу.

Захрипев, несчастный изогнулся и широко раскрыл рот, словно собираясь закричать. Шум мог все испортить. Потеряв голову, не зная, что делать, Уильям рванул кинжал на себя и, ударив им в перекошенный от боли рот, пропихнул в горло. Крик умирающего захлебнулся в хлынувшей крови. Его глаза закрылись. Когда он уже рухнул на землю, Уильям выдернул свой кинжал.

Испуганный неожиданной возней, конь Уильяма попятился. Уильям поймал его за узду и взглянул на Уолтера, который только что расправился со вторым стражником. Слуга действовал более умело, одним движением перерезав своей жертве горло, так что тот умер, не издав ни звука. Про себя Уильям решил, что это надо запомнить: может пригодиться в следующий раз, когда ему потребуется добить кого-то без лишнего шума. И тут его словно осенило. «Я сделал это! — восторженно подумал он. — Я убил человека!»

Он почувствовал, что больше не испытывает страха.

Передав поводья Уолтеру, он побежал вверх по винтовой лестнице сторожевой башни. Наверху располагалось помещение, где находился механизм для подъема моста. Двух ударов мечом оказалось достаточно, чтобы разрубить толстый канат, конец которого Уильям выбросил в окно. Упав на берег рва, канат плавно и почти бесшумно сполз в воду. Теперь уже никто не сможет поднять этот мост, когда налетит отцово войско. Обрубить подъемный канат моста они решили, окончательно продумывая прошлой ночью все детали своего плана.

Раймонд и Рэннульф подошли как раз в тот момент, когда Уильям уже спускался вниз. Первым делом им надо было сломать гигантские обитые железом дубовые ворота, закрывавшие арку, под которой был проход с моста на внутреннюю территорию замка. Они вытащили принесенные с собой деревянные молотки и зубила и принялись выбивать строительный раствор, в котором крепились мощные металлические петли. Ударявшиеся о зубила молотки производили глухой, тяжелый грохот, который казался Уильяму невыносимо громким.

Между тем он, не теряя времени даром, оттащил мертвых стражников в сторожевую башню. Поскольку все местное население присутствовало на мессе, можно было надеяться, что тела убитых обнаружат, только когда будет уже слишком поздно.

Он взял у Уолтера поводья своего коня, и они вышли из-под арки и через двор направились к конюшне. Уильям, с трудом заставив себя идти нормальным, неторопливым шагом, тайком поглядывал на стоявших на сторожевых башнях часовых. А что, если кто-нибудь из них видел, как упал в ров канат подъемного моста? Не смущает ли их стук молотков? Но они безразлично смотрели на шедших по двору незнакомцев, а стук молотков, который начал уже таять в ушах Уильяма, должно быть, наверху был и вовсе не слышим. Уильям почувствовал облегчение. Задуманный Хамлеями план осуществлялся.

Они вошли в конюшни и, не завязывая, лишь набросили на жердь поводья своих коней, чтобы животные могли легко убежать. Затем Уильям достал огниво, высек искру и поджег лежавшее на полу сено. Оно было грязным, а местами и мокрым, но тем не менее начало медленно разгораться. Уильям запалил его еще в нескольких местах. Тем же самым был занят и Уолтер. С минуту они стояли, глядя, как разгорается огонь. Почуявшие запах дыма лошади начали волноваться в своих стойлах. Уже уходя, Уильям на мгновение задержался. Пламя набирало силу… как и их план.

Выбравшись из конюшен, они снова очутились посреди двора. Под аркой ворот Раймонд и Рэннульф все еще отбивали раствор вокруг петель. Уильям и Уолтер повернули в сторону кухни, делая вид, будто собираются попросить какой-нибудь еды, что выглядело бы вполне естественно. Во дворе не было ни души — все молились. Как бы мимоходом посмотрев на часовых, Уильям убедился, что они совсем не обращали внимания на то, что происходит внутри замка, а внимательно глядели вдаль, через окружавшие замок поля, как, в общем-то, и должно было быть. Тем не менее Уильям все время ожидал, что кто-нибудь выскочит из одного из домов и окликнет их, и тогда им придется убить его прямо здесь, посреди двора, и если это увидят, их песенка будет спета.

Они обогнули кухню и направились к мосту, что вел в верхний двор. Проходя мимо часовни, они услышали приглушенные звуки церковной службы. Уильям с замиранием сердца подумал, что и граф Бартоломео был там — ничего не подозревающий и не ведающий, что в миле от замка стоит войско, четверо врагов уже пробрались в его крепость, а его конюшни объяты пламенем. И Алина была в часовне — стоит, наверное, на коленях, молится. «Скоро она будет на коленях передо мной», — подумал Уильям, и кровь застучала у него в висках.

Они вступили на мост. Разрубив подъемный канат и сломав ворота, они обеспечили беспрепятственный проход своему войску по первому мосту. Но граф мог все же ускользнуть от них по второму и отсидеться за стенами верхнего двора. Поэтому следующей задачей Уильяма было поднять этот мост и тем самым запереть графа в нижнем дворе.

Они подошли ко вторым воротам. Из сторожевой башни навстречу им вышел часовой.

— Рано пожаловали, — сказал он.

— Нас вызвал к себе граф, — заявил Уильям. Он приблизился к стражнику, но тот сделал шаг назад. Нельзя было допустить, чтобы он отступил слишком далеко, ибо тогда он выйдет из-под арки и его увидят часовые, охраняющие крепостной вал верхнего двора.

— Граф сейчас в часовне, — сказал стражник.

— Что ж, нам придется подождать. — Этого человека надо было убить быстро и без шума, но Уильям не знал, как к нему подойти. Он бросил на Уолтера вопросительный взгляд, но тот с невозмутимым видом спокойно ждал.

— Во дворце есть очаг, — предложил стражник. — Пойдите обогрейтесь пока. — Уильям медлил, и стражник начал проявлять беспокойство. — Чего вы ждете? — с некоторым раздражением спросил он.

Уильям отчаянно искал, что бы такое еще сказать.

— А нельзя ли что-нибудь поесть? — нашелся он наконец.

— Только после мессы, — ответил часовой. — Завтрак подают во дворце.

Уильям увидел, как Уолтер незаметно отходит в сторону. Если бы только стражник немного повернулся, Уолтер смог бы подобраться к нему сзади. Уильям сделал несколько шагов, якобы собираясь пройти мимо. При этом он говорил:

— Я не в восторге от гостеприимства твоего графа. — Часовой, глядя на него, поворачивался. — Мы приехали издали…

Уолтер сделал прыжок.

Он набросился на часового, левой рукой резко запрокинул ему голову, а правой, сжимавшей нож, полоснул по горлу. Уильям облегченно выдохнул. Все было сделано мгновенно.

За это утро они вдвоем уже убили трех человек. Уильям ощутил волнующее чувство власти. «После сегодняшнего дня никто больше не посмеет смеяться надо мной!»

Уолтер оттащил убитого в башню. Ее конструкция была точно такой же, что и первой: винтовая лестница вела в помещение, где находился механизм подъема моста. Уильям побежал наверх, Уолтер за ним.

Вчера Уильяму не удалось разнюхать, что из себя представляет это помещение. Да он и не думал этого делать, а если бы даже захотел, ему было бы очень трудно найти подходящий предлог. Он предполагал, что там находится подъемное колесо или хотя бы крутящийся барабан с ручкой, но никакого механизма там не было и в помине — только канат да ворот. Единственный способ поднять мост — тянуть канат. Уильям и Уолтер ухватились за него и что было сил потащили, но мост даже не скрипнул. Для этого дела требовался десяток здоровых мужиков.

Некоторое время Уильям пребывал в растерянности. Странно. Первый мост имел здоровенное подъемное колесо, с которым они с Уолтером могли бы легко справиться. И тут он понял, что внешний мост поднимается каждую ночь, в то время как этот — только в случае нападения.

Так что сколько ни ломай голову, а придумать ничего не удастся. Теперь надо было решить, что делать дальше. Если им не удалось поднять мост, то по крайней мере они могли закрыть ворота, что должно будет хотя бы задержать графа.

Они поспешили вниз. Когда Уильям был уже у подножия лестницы, он вдруг остановился, словно пораженный громом. Похоже, не все были в часовне. Он увидел, что из башни выходят женщина и ребенок.

Ноги Уильяма задрожали. Он сразу узнал эту женщину. Она была женой строителя, которую вчера он пытался купить за фунт серебра. Она тоже увидала его, и ее сверлящие, медового цвета глаза словно заглянули ему внутрь. Уильям даже и не рассчитывал, что ему удастся притвориться невинным посетителем, ожидающим графа: он понял — ее не провести. Сейчас главное было не дать ей поднять тревогу. А сделать это можно было, только убив ее, быстро и тихо, так, как они убили стражников.

Ее всевидящие глаза читали его мысли. Схватив ребенка, она бросилась прочь. Уильям рванулся к ней, но она оказалась проворнее его. Со всех ног она побежала в сторону дворца. Уильям и Уолтер помчались за ней.

Женщина бежала легко, словно летела, а на них были надеты тяжелые кольчуги, да еще громоздкое оружие стесняло движения. Добежав до лестницы, что вела в большой зал дворца, она с визгом понеслась вверх по ступенькам. Уильям, подняв глаза, оглядел крепостной вал. По крайней мере двое часовых услышали ее крики. Игра закончилась. Тяжело дыша, Уильям и Уолтер остановились у подножия лестницы. Два, три, затем четыре стражника уже спешили с крепостного вала вниз. Женщина скрылась за дверью большого зала, крепко держа за руку своего сына. Больше она их не интересовала: теперь, когда часовые подняли тревогу, какой смысл убивать ее?

Уильям и его верный слуга вытащили мечи и, встав плечом к плечу, приготовились драться за свои жизни.

Когда священник поднял над алтарем гостию,[8] Том почувствовал, что с лошадьми что-то случилось. Он отчетливо слышал, как тревожно они ржали и били копытами. А через минуту кто-то, прервав монотонное пение священника, громко сказал:

— Пахнет дымом!

Теперь уже все ясно почувствовали запах гари. Том был выше других, и, встав на цыпочки, он выглянул из окна часовни. В конюшнях бушевало пламя.

— Пожар! — крикнул он, и, прежде чем успел сказать что-либо еще, его голос утонул в криках собравшихся. В дверях образовалась давка. Служба была забыта. Том задержал Марту, опасаясь, что в толчее ее могли покалечить, и велел Альфреду тоже оставаться со всеми. Его беспокоило, где сейчас были Эллен и Джек.

Не прошло и минуты, а в часовне, кроме них троих да раздосадованного священника, уже никого не осталось.

Том вывел детей на улицу. Кругом бегали возбужденные люди: одни спасали лошадей, другие таскали воду, чтобы заливать огонь. Эллен видно не было. Уцелевшие лошади носились по двору, обезумев от пожара и царившей в замке суматохи. Стоял ужасный топот копыт. Прислушавшись на мгновение, Том нахмурился: ужасный топот… даже слишком — словно не два-три десятка, а сотни лошадей несутся во весь опор. Внезапно ему в голову пришла страшная мысль.

— Марта, постой здесь минутку, — приказал он. — Посмотри за ней, Альфред.

Он подбежал к крепостному валу и начал карабкаться по насыпи. Склон был крутой. С трудом добравшись до вершины, тяжело дыша, он посмотрел вдаль.

Его догадка подтвердилась, и он почувствовал, как страх, словно ледяными тисками, сжал его сердце. Конное войско, человек под сто, мчалось через грязное поле по направлению к замку. Вид его был ужасен. Том уже мог разглядеть металлический блеск кольчуг и обнаженных мечей. Кони неслись во весь опор, из их ноздрей вырывались струи горячего пара, окутывая войско словно туманом. Их седоки пригнулись, устремленные вперед, суровые и беспощадные. И не было слышно ни гиканья, ни криков, а только оглушительный грохот сотен ударяющихся о землю копыт.

Том оглянулся. Почему же никто не слышит, что приближается вражеское войско? Да просто топот копыт глушится крепостным валом и сливается с шумом царящей во дворе паники. Но почему тогда часовые ничего не заметили? Потому что все они покинули свои посты и бросились тушить пожар. Да, тот, кто осуществил это нападение, должно быть, очень умен. Теперь только Том мог предупредить о приближении врага.

А где же Эллен?

В то время как топот копыт становился все слышнее, его глаза шарили по двору, большая часть которого была скрыта густым белым дымом от горящих конюшен. Эллен он не видел.

Неподалеку от пруда он узнал графа Бартоломео, который пытался организовать доставку воды для тушения пожара. Сбежав с насыпи. Том кинулся к пруду. Не слишком ласково он схватил графа за плечо и, стараясь перекричать всеобщий шум, завопил ему прямо в ухо:

— Это нападение!

— Что?

— Нас атакуют!

Мысли графа были заняты пожаром.

— Атакуют? Кто?

— Послушай! — закричал Том. — Сотня коней!

Граф насторожился. Том следил, как изменялось выражение его бледного аристократического лица.

— Клянусь Богом — ты прав. — Он вдруг испугался. — Ты видел их?

— Видел.

— Кто… Впрочем, какая разница кто! Сотня коней, говоришь?

— Да…

— Петер! Ральф! — призвал граф своих офицеров, отвернувшись от Тома. — Это набег. Пожар устроен, чтобы отвлечь внимание. Нас атакуют! — Так же как и граф, сначала они ничего не могли понять, но, когда прислушались, испугались. — Велите воинам приготовить мечи! Живей, живей! — приказал граф и снова повернулся к Тому. — Пойдешь со мной, каменщик. Ты крепкий — поможешь закрыть ворота. — Он побежал через двор, Том поспешил за ним. Если бы им удалось вовремя закрыть ворота и поднять мост, враг был бы остановлен.

Добравшись до сторожевой башни, сквозь арку они увидели приближающееся войско. Сейчас оно было уже совсем близко — меньше мили от замка — и, как заметил Том, начало постепенно растягиваться: впереди неслись самые быстроногие кони, а те, что похуже, отстали.

— Ты только посмотри на ворота! — завопил граф.

Том посмотрел. Две огромные, обитые железом дубовые створки ворот лежали на земле. Петли были вырваны из стены. «Кто-то здесь уже побывал», — догадался Том. В животе у него похолодело.

Оглянувшись, он посмотрел во двор, все еще стараясь отыскать Эллен. Но ее нигде не было видно. Что же с ней стало? Сейчас всякое могло случиться. Ему надо было быть рядом с ней, чтобы защитить ее.

— Мост! — крикнул граф.

Том понял, что лучший способ защитить Эллен — это остановить врага. Граф кинулся вверх по винтовой лестнице, и Том заставил себя последовать за ним. Если они поднимут мост, то и нескольких воинов будет достаточно, чтобы защитить вход в замок. Но когда он взглянул на подъемный механизм, его сердце упало. Трос был обрублен.

Граф Бартоломео проклинал все на свете.

— Чтобы придумать такое, надо быть коварным, как дьявол, — с горечью сказал он.

Тому стало ясно, что тот, кто разломал ворота, обрубил канат подъемного моста и устроил пожар, должно быть, все еще находится где-то в замке. Он с опаской озирался, пытаясь угадать, где могли спрятаться эти незваные гости.

Граф посмотрел в узкое окошко бойницы.

— О Боже! Они уже почти здесь. — Он побежал вниз по лестнице.

Том следовал за ним по пятам. Под аркой ворот несколько рыцарей торопливо застегивали пряжки ремней, на которых висели их мечи, и надевали шлемы. Граф Бартоломео принялся отдавать приказы:

— Ральф и Джон! Отгоните на ту сторону моста несколько лошадей и перегородите ими дорогу. Ричард, Петер, Робин! Возьмите еще кого-нибудь и займите позицию здесь. — Проход был узким, поэтому несколько воинов могли бы по крайней мере некоторое время сдерживать нападающих. — Ты, каменщик, уводи слуг и детей в верхний двор.

Том был рад, что у него появилась возможность поискать Эллен. Прежде всего он побежал к часовне. Испуганные Альфред и Марта стояли там, где он оставил их несколько минут назад.

— Идите во дворец! — крикнул он. — Встретите других детей или женщин, скажите им, чтобы шли с вами — приказ графа. Живо!

Они убежали.

Том огляделся вокруг. Чуть позже и он последует за ними: в нижнем дворе оставаться нельзя. Но сейчас у него было несколько минут, чтобы исполнить поручение графа. Он бросился к конюшням.

— Прекратите тушить огонь, замок атакуют, — заорал он что было мочи. — Уводите детей во дворец!

От едкого дыма у него выступили слезы. Протерев глаза, он побежал к небольшой кучке людей, смотревших, как пламя пожирает конюшни, и передал им приказание графа. Затем — к конюхам, окружавшим метавшихся лошадей. Однако Эллен нигде не было.

Задыхаясь в дыму и кашляя, Том помчался через двор назад к мосту, перекинутому на верхний остров. Там он остановился, хватая ртом воздух, и оглянулся. Людской поток устремился через мост. Том был почти уверен, что Эллен и Джек уже находятся в замке, но мысль о том, что, возможно, они все же не успели скрыться, приводила его в ужас. Он видел, как небольшой отряд рыцарей бился в рукопашном бою под аркой нижних ворот. Только это и можно было разглядеть — все остальное заволокло дымом. Внезапно рядом с ним, словно из-под земли, вырос граф Бартоломео.

— Спасайся! — крикнул он Тому, и в этот момент нападавшие хлынули в ворота замка, расшвыривая обороняющихся рыцарей. Том повернулся и побежал через мост.

Пятнадцать или двадцать графских воинов стояли у вторых ворот, готовые защищать верхний двор. Они расступились, чтобы пропустить графа и Тома. Когда их ряд снова сомкнулся, Том услыхал, как сзади по деревянному мосту застучали копыта. Шансов у оборонявшихся не было никаких. В глубине души Том прекрасно понимал, что это был хитро спланированный и отлично осуществленный набег. И все же главной его заботой была Эллен и дети. Сотня кровожадных, до зубов вооруженных головорезов с минуты на минуту могла ворваться и наброситься на них. Он кинулся ко дворцу.

На середине деревянной лестницы, что вела в большой зал, он оглянулся. Рыцари, оборонявшие ворота, почти моментально были сметены напавшими на них всадниками. Граф Бартоломео уже бежал по ступенькам вслед за Томом. Им оставались считанные минуты, чтобы войти внутрь и поднять лестницу. В мгновение ока Том преодолел оставшееся расстояние и влетел в зал… и тут он убедился, что нападавшие были еще умнее, чем он о них думал.

Вражеские лазутчики, которые сломали ворота, перерезали трос подъемного моста и подожгли конюшни, пробрались во дворец и теперь нападали на каждого, кто пытался найти в нем убежище.

Сейчас они стояли в большом зале дворца, четыре страшных воина, одетые в кольчуги. Вокруг них лежали окровавленные тела мертвых и раненых рыцарей, которые были безжалостно зарезаны, как только вошли внутрь. Потрясенный, Том увидел, что главарем этой банды был Уильям Хамлей.

Том уставился на него, застыв от удивления. Уильям словно опьянел от крови. Том уже собрался было попрощаться с жизнью, но тут один из людей Уильяма схватил его за руку и отшвырнул в сторону.

Итак, Хамлей напали на замок графа Бартоломео. Но почему?

Перепуганные слуги и дети сбились в кучу в дальнем конце зала. Похоже, убивали только воинов. Том пошарил глазами по залу и, к своему величайшему облегчению, вознося хвалу Господу, увидел и Альфреда, и Марту, и Эллен с Джеком, стоявших среди графской челяди, до смерти напуганных, но, несомненно, целых и невредимых.

Прежде чем он успел к ним подбежать, у двери начался бой. Ввалившиеся в зал Бартоломео и два его рыцаря были встречены поджидавшими их врагами. Один из людей графа был тут же убит, но другой, подняв меч, бросился защищать своего господина. На помощь Бартоломео прибежали еще несколько рыцарей, и на маленьком пятачке завязалась отчаянная схватка, а поскольку орудовать мечами было невозможно, в ход пошли кинжалы и кулаки. В какой-то момент показалось, что защитники графа начали одерживать верх, но затем они вынуждены были обороняться и с тыла, ибо прорвавшиеся в верхний двор воины Хамлеев уже взбирались по лестнице дворца.

— Довольно! — заревел чей-то могучий голос.

Противники замерли, и бой прекратился.

Тот же самый голос произнес:

— Бартоломео, граф Ширинг! Ты сдаешься?

Том увидел, как повернулся граф и взглянул на дверь. Рыцари расступились.

— Хамлей, — неуверенно прошептал граф. Затем он повысил голос и сказал: — Обещаешь ли ты, что не тронешь мою семью и моих слуг?

— Обещаю.

— Поклянись.

— Клянусь Богом.

— Я сдаюсь, — проговорил граф Бартоломео.

Том обернулся. Через весь зал к нему бежала Марта. Он подхватил ее на руки, а затем подошел и обнял Эллен.

— Мы спасены! — воскликнула она со слезами на глазах. — Мы все спасены.

— Спасены! — грустно сказал Том. — Но снова нищие.

Ликовавший Уильям вдруг посерьезнел и замолчал. Ведь он сын лорда Перси, и не к лицу ему вопить и улюлюкать, словно простому воину. Он придал лицу выражение надменного удовлетворения.

Они победили. Он справился со своей задачей. Не без трудностей, конечно, но справился, и нападение было осуществлено столь успешно главным образом благодаря проделанной им подготовительной работе. Он потерял счет своим жертвам, а сам уцелел. Внезапно он почувствовал, что его лицо в крови. Он вытер ее, но она снова выступила. Это была его кровь. Уильям провел рукой по лицу, затем по голове. Нащупал рану. Он не надел шлем специально, чтобы не вызвать подозрения, и только теперь, поняв, что ранен, ощутил боль. Он не расстроился. Ведь полученные в бою раны — это признак доблести.

Его отец остановился в дверях напротив графа Бартоломео. Жестом побежденного граф протянул ему свой меч — рукояткой вперед. Перси взял его, и вновь раздались победные крики воинов.

Когда они наконец смолкли, Уильям услышал голос Бартоломео:

— Почему ты это сделал?

— Ты замышлял мятеж против короля.

Осведомленность лорда изумила графа, и на его лице появился страх. Уильям, затаив дыхание, гадал, признает ли перед всем народом наголову разбитый Бартоломео свое участие в заговоре. Но тот, вновь обретя самообладание, расправил плечи и гордо произнес:

— Я буду защищать свою честь перед королем.

Отец кивнул:

— Как хочешь. Вели своим людям сложить оружие и покинуть замок.

Тихим голосом граф отдал своим рыцарям распоряжение, и они один за другим начали подходить к Перси, бросая к его ногам свои мечи. Уильям наслаждался, глядя на них. «Вы только посмотрите, как покорны они моему отцу!» — с гордостью думал он.

— Окружи графских лошадей и привяжи, — приказал Перси одному из своих рыцарей. — Возьми еще людей, пусть разоружат мертвых и раненых. — Конечно, оружие и лошади побежденных принадлежали победителям: воинов Бартоломео отпустят на все четыре стороны безоружных и, естественно, пешком. Люди Хамлея также опустошат графские закрома. Награбленное погрузят на конфискованных лошадей и отправят в Хамлей, деревню, чье имя носила эта семейка. Отец сделал знак подойти другому рыцарю и сказал: — Отбери тех, кто работал на кухне, и скажи им, чтобы готовили обед. Всех остальных — вон. — После битвы воины были голодны, и теперь им предстоял пир. Прежде чем войско отправится восвояси, лучшие продукты из запасов графа Бартоломео будут съедены, а отборные вина выпиты.

Минутой позже рыцари, окружавшие отца Уильяма и Бартоломео, расступились, образовав проход, и в зал явилась мамаша.

Среди всех этих здоровенных вояк мать выглядела просто крошечной, а когда она размотала закрывавший лицо шарф, те, кто видел леди Хамлей впервые, содрогнулись от ее уродства.

— Большая победа, — проговорила она довольным голосом, посмотрев на отца.

Уильяму хотелось сказать: «Все это благодаря мне. Правда, маменька?» — но он прикусил язык, а вместо него заговорил отец:

— Это Уильям постарался. Молодец!

Мать повернулась к сыну, с нетерпением ожидавшему от нее поздравления.

— В самом деле?

— Да, — сказал отец. — Мальчик неплохо поработал.

— Возможно, так оно и есть, — произнесла мать, согласно кивнув.

Обрадованный материнской похвалой, Уильям глупо осклабился.

Она взглянула на графа Бартоломео.

— Графу следовало бы поклониться мне.

— Этому не бывать, — возмутился Бартоломео.

— Притащите-ка сюда его дочь, — приказала мать.

Уильям посмотрел по сторонам. На какое-то время он совсем позабыл об Алине. Он пробежал глазами по лицам слуг и детей и сразу же увидел ее, стоящую рядом с Мэттью, этим женоподобным управляющим. Уильям подошел, взял ее за руку и подвел к матери. Мэттью последовал за ними.

— Отрежьте ей уши, — велела мать.

Алина пронзительно закричала.

Уильям почувствовал, как по его бедрам пробежало странное волнение.

Лицо Бартоломео сделалось серым.

— Ты обещал, что не тронешь ее, если я сдамся, — сказал он, обращаясь к Перси.

— Все будет зависеть от твоего послушания, — проговорила мать.

«Это разумно», — согласился Уильям.

Бартоломео все еще казался непокорным.

«Интересно, — думал Уильям, — кому маменька поручит отрезать Алине уши?» Может быть, ему? Эта мысль его ужасно волновала.

— На колени! — приказала мать графу.

Бартоломео медленно опустился на колени и склонил голову.

Уильям почувствовал легкое разочарование.

— Посмотрите на это! — воскликнула мать, обращаясь к собравшимся. — Вот что ожидает человека, который посмеет оскорбить Хамлеев! — Она вызывающе обвела взглядом зал. Сердце Уильяма затрепетало от гордости. Честь его семьи была восстановлена.

Мать, повернувшись, замолчала, и теперь вновь заговорил отец:

— Отведите его в спальню и хорошенько охраняйте.

Бартоломео встал.

— Девчонку тоже туда, — добавил отец.

Уильям крепко схватил Алину за руку. Ему доставляло удовольствие касаться ее. Он отведет ее в спальню, и неизвестно, что там может случиться. Если их оставят наедине, он сможет сделать все, что угодно: сорвать с нее одежды и любоваться ее наготой или…

— Разреши и Мэттью пойти с нами. Он позаботится о моей дочери, — попросил граф.

Отец мельком взглянул на Мэттью.

— Кажется, его можно не опасаться, — с ухмылкой сказал он. — Ладно.

Уильям посмотрел на лицо Алины. Оно было бледным, но, напуганная, она выглядела еще прекрасней. Ее беззащитный вид так возбуждал! Ему хотелось подмять под себя это, словно яблоко, налитое тело и, раздвигая ей ляжки, увидеть в ее глазах страх. В порыве страсти он приблизил к ней свое лицо и прошептал:

— Я все еще хочу на тебе жениться.

Отшатнувшись, Алина громким, полным презрения голосом воскликнула:

— Жениться? Да я лучше умру, чем выйду за тебя замуж! Ты мерзкая самодовольная жаба!

Ее слова вызвали у рыцарей улыбку, а кое-кто из челяди даже захихикал. Уильям почувствовал, как краснеет его лицо.

Неожиданно подскочившая мамаша влепила Алине звонкую пощечину. Бартоломео рванулся было, чтобы защитить ее, но рыцари держали его крепко.

— Заткнись! — рявкнула леди Хамлей на Алину. — Ты больше не знатная дама — ты дочь заговорщика и очень скоро будешь подыхать с голоду в нищете. Ты уже не подходишь моему сыну. Убирайся прочь с моих глаз! И чтобы я больше не слышала от тебя ни слова!

Алина отвернулась. Уильям отпустил руку девушки, и она пошла вслед за отцом. Провожая ее взглядом, Уильям почувствовал, что сладость победы приобрела горький привкус.

Джек подумал, что она вела себя как настоящая героиня, ну прямо как принцесса из старинной баллады. Он, благоговея от восторга, следил, как с высоко поднятой головой она поднималась по лестнице, и, пока не скрылась за дверью, в зале была полная тишина. Казалось, будто погасло небесное светило. Широко раскрытыми глазами Джек уставился на то место, где она только что стояла.

— Кто здесь повар? — очнувшись наконец, спросил один из рыцарей.

Вконец перепуганный повар не смел пошевельнуться, но кто-то указал на него.

— Приготовишь обед, — сказал ему рыцарь. — Возьми своих помощников и ступай на кухню. — Повар и еще с полдюжины человек вышли из толпы. Рыцарь повысил голос. — Все остальные выметайтесь! Проваливайте из замка. И если вам дороги ваши жизни, не пытайтесь прихватить с собой того, что вам не принадлежит. Живо! Наши мечи залиты кровью, но, если что, можем и добавить. Шевелитесь!

Все поспешили к выходу. Мать Джека взяла его за руку, а Том нес Марту. Альфред держался рядом. Они были одеты в плащи, а кроме одежды и ножей для еды, у них ничего не было. Вместе с остальными они спустились по лестнице, перешли по мосту в нижний двор, пересекли его и, ступая по валявшимся у сторожевой башни створкам ворот, без промедления покинули замок. Когда они, перебравшись через ров, ступили на поле, напряженное молчание оборвалось, словно обрезанная тетива, и все разом, громкими, взволнованными голосами; заговорили о выпавшем на их долю испытании. Джек просто шел и слушал. Каждый вспоминал, какую храбрость он проявил, защищая замок. Джек храбрости не проявил — он просто убежал. Честно говоря, храброй оказалась одна только Алина. Когда она пришла во дворец и обнаружила, что там была западня, она прежде всего проявила заботу о слугах и детях: велела им сидеть смирно, подальше от сражавшихся воинов, кричала на рыцарей Хамлея, когда те слишком грубо обращались со своими пленниками или поднимали мечи на безоружных мужчин и женщин, и вообще вела себя совершенно бесстрашно.

— О чем задумался? — спросила Джека мать, взъерошив ему волосы.

— Хотелось бы узнать, что теперь будет с принцессой.

Мать понимала, что он имел в виду леди Алину.

— Ведь она как принцесса из поэмы, живущая в замке. Вот только рыцари не такие благородные.

— Это правда, — согласилась мать.

— А что с ней станет?

Она покачала головой.

— Я действительно не знаю.

— Ее мама умерла.

— Тогда ее ждут тяжелые времена.

— Мне тоже так кажется. — Джек помолчал. — Она смеялась надо мной, потому что я не знал, что такое отцы. Но все равно она мне понравилась.

Мать положила руку ему на плечо.

— Прости, что я не рассказала тебе об этом раньше.

Он коснулся ее руки, как бы принимая извинения. Они молча шли вдоль дороги. Время от времени от идущих отделялась какая-нибудь семья и направлялась через поле к дому родственников или знакомых, у которых можно было попросить еды и подумать, что делать дальше. Но большинство так гурьбой и дошли до самого перекрестка дорог, а там одни направились на север, другие на юг, а третьи продолжили свой путь в город Ширинг. Мать отошла от Джека и, взяв под руку Тома, остановила его.

— Куда пойдем? — спросила она.

Казалось, он удивился, словно считал, что все должны идти туда, куда он их поведет, и не задавать лишних вопросов. Джек уже замечал, что мать частенько заставляла Тома делать вот такое же удивленное лицо. Должно быть, его предыдущая жена была совсем другим человеком.

— Мы идем в Кингсбриджский монастырь, — ответил Том.

— Кингсбриджский монастырь! — Похоже, мать была потрясена. Почему, Джек не знал.

Но Том ничего не заметил.

— Вчера вечером я слышал, там теперь новый приор, — продолжал он. — А новый настоятель обычно хочет подремонтировать или перестроить церковь.

— А старый приор умер?

— Да.

Эта новость почему-то успокоила мать. «Наверное, она знала старого приора, — подумал Джек, — и не любила его».

Наконец и Том услышал тревожную нотку в ее голосе.

— Ты не хочешь идти в Кингсбридж? — спросил он.

— Мне уже приходилось там бывать. Отсюда до него больше дня пути.

Джек-то знал, что длинных путешествии мать не боялась и это никак не могло послужить причиной ее беспокойства.

— Даже немного больше, — сказал ни о чем не догадывавшийся Том. — Мы сможем добраться туда только завтра к полудню.

— Ладно, — задумчиво проговорила мать, и они продолжили свои путь.

Чуть позже у Джека заболел живот. Какое-то время он не мог понять отчего. Во время нападения на замок он никак не пострадал, да и Альфред уже два дня и пальцем его не трогал. В конце концов до него дошло.

Просто он снова хотел есть.

I

Кингсбриджский собор имел неприветливый вид. Это было низкое, словно припавшее к земле, массивное строение с толстыми стенами и крошечными оконцами, построенное задолго до рождения тома, во времена, когда строители еще не понимали всей значимости архитектурных пропорций. Поколение же тома уже знало, что пусть и более тонкие, но прямые, идеально ровные стены могут быть прочнее толстых и что в таких стенах можно делать большие окна, имеющие форму арки, которую венчает идеальный полукруг. Издалека собор выглядел кривобоким, и, когда том подошел поближе, он увидел, что одна из двух башен западного фасада была разрушена. Это обрадовало его. Очень вероятно, что новый приор хотел бы восстановить ее. Надежда подгоняла Тома. Получить наконец работу, а затем, как случилось в Ерлскастле, быть свидетелем разгрома и пленения нового хозяина — это было просто ужасно. Он чувствовал, что второго такого удара судьбы ему уже не выдержать.

Том взглянул на Эллен. Он боялся, что придет день, когда она решит, что они скорее умрут с голоду, чем он найдет работу, и бросит его. Она улыбнулась ему, но затем, глядя на нечеткие контуры громадины Кингсбриджского собора, снова нахмурилась. Том уже заметил, что в присутствии священников или монахов она всегда чувствовала себя неуютно. Ему оставалось лишь строить догадки: может быть, это потому, что перед лицом Церкви они еще не были женаты?

Монастырский двор был полон деятельной суеты. Тому приходилось видеть разные монастыри, но Кингсбридж был особенным. Он выглядел так, будто уже три месяца в нем шла генеральная уборка. Возле конюшни двое монахов чистили лошадей, а третий драил сбруи, в то время как молодые послушники выгребали из стойла навоз. Еще несколько монахов мели и скребли дом для приезжих, что находился по соседству с конюшней, и тут же стоял воз сена, которое постелют на чистый пол.

Однако у разрушенной башни никто не работал. Том внимательно осмотрел груду камней, оставшуюся от нее. Было ясно, что башня развалилась несколько лет назад, ибо под действием дождей и морозов осколки камней уже притупились, строительный раствор был смыт водой, а сама куча просела на дюйм-два в мягкую землю. Было просто удивительно, что в течение столь долгого срока башню так и не восстановили — ведь кафедральные соборы считались престижными. Должно быть, старый приор был либо ленивым, либо бездарным, либо и то и другое. Похоже, Том прибыл сюда как раз вовремя.

— Никто не узнает меня, — сказала Эллен.

— А когда ты здесь была? — спросил Том.

— Тринадцать лет назад.

— Ничего удивительного, что они забыли тебя.

Проходя мимо западного фасада церкви. Том открыл большую деревянную дверь и заглянул внутрь. Неф был темным и мрачным, с толстыми колоннами и деревянным потолком. Однако и здесь несколько монахов белили стены длинными кистями и подметали утоптанный земляной пол. Новый приор явно собирался привести в порядок весь монастырь. Это был обнадеживающий знак. Том прикрыл дверь.

За церковью, на подсобном дворе, стайка послушников, собравшихся вокруг корыта с грязной водой, острыми камнями соскребала сажу и жир с котлов и разной другой посуды. От постоянного погружения в ледяную воду костяшки их пальцев покраснели. Увидев Эллен, они захихикали и отвернулись.

У одного из послушников Том спросил, где можно найти келаря. Строго говоря, ему нужно было обратиться к ризничему, в обязанности которого входило следить за состоянием церкви, но в монашеской среде келари обычно были гораздо более доступными. В конце концов, в любом случае решение будет принимать приор. Послушник направил его в подвал одного из зданий, окружавших подсобный двор. Том вошел в открытую дверь. Эллен и дети последовали за ним. Остановившись, они стали вглядываться в полумрак.

Том сразу определил, что это здание было новее и построено значительно добротнее, чем церковь. Воздух был сухим, и запаха гнили не чувствовалось. От целого букета ароматов хранившихся здесь продуктов у Тома заболел живот, ибо с тех пор, как он последний раз ел, прошло уже два дня. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что в этом помещении был хороший каменный пол, а низкие толстые колонны поддерживали сводчатый потолок. Через минуту он заметил высокого лысого человека с венчиком седых волос на голове, который из бочки ложкой насыпал в котел соль.

— Ты келарь? — спросил Том, но монах поднял руку, делая ему знак помолчать, и Том увидел, что он считает.

— Два по двадцать и девятнадцать, три по двадцать, — закончил наконец монах и положил ложку.

Том снова заговорил:

— Я Том, мастер-строитель, хотел бы восстановить северо-западную башню собора.

— А я Катберт, по прозвищу Белобрысый, келарь, и я хотел бы увидеть, как ты это сделаешь. Но нам надо спросить об этом приора Филипа. Слышал, что у нас теперь новый приор?

— Слышал. — Катберт показался Тому дружелюбным монахом, вполне мирским и добродушным. Он бы не прочь поболтать. — Судя по всему, новый приор намерен подновить монастырь?

Катберт кивнул.

— Но он не очень-то расположен платить за это. Заметил, что всю работу выполняют монахи? И он не собирается больше нанимать работников — говорит, что в монастыре и так уже слишком много служек.

Это была неприятная новость.

— А что монахи думают по этому поводу? — осторожно спросил Том.

Катберт рассмеялся, и его старческое лицо покрылось морщинами.

— А ты тактичный человек, Том Строитель. Ты думаешь, что не часто можно увидеть монахов, работающих усердно. Но новый приор никого не заставляет. Просто он трактует Завет Святого Бенедикта таким образом, что те, кто трудится физически, могут есть мясо и пить вино, те же, кто только читает и молится, должны питаться лишь соленой рыбой и разбавленным пивом. Он может продемонстрировать тебе и детальное теоретическое подтверждение этого, однако добровольцев у него хоть отбавляй, особенно среди молодежи. — Похоже, Катберт вовсе не осуждал нового приора, а просто был несколько озадачен.

— Но как бы хорошо ни питались монахи, — сказал Том, — они все равно не смогут построить каменную стену. — Говоря это, он вдруг услышал плач ребенка. Эти звуки словно тронули струны его сердца. Как странно, что в монастыре был младенец.

— Что ж, поговорим с приором, — согласился Катберт, но Том едва ли слышал его. Похоже было, что кричавший малыш был еще совсем маленьким — неделя ил и две от роду. И крик этот приближался. Том поймал взгляд Эллен. Она тоже казалась потрясенной. Затем в дверях появилась чья-то тень. У Тома пересохло в горле. Держа на руках младенца, вошел монах. Том посмотрел налицо малютки. Это был его сын.

Том с трудом сдерживал себя. Детское личико было красным, кулачки сжаты, в открытом ротике виднелись беззубые десны. Без сомнения, малыш плакал не от боли или слабости — просто он требовал пищи. Это был здоровый, сильный крик нормального ребенка, и, убедившись, что с его сыном все хорошо. Том почувствовал облегчение и слабость.

Монах, что держал на руках младенца, был веселым малым лет двадцати с непослушными волосами и довольно глупой ухмылкой. В отличие от большинства монахов, он никак не отреагировал на присутствие женщины. Улыбнувшись всем, он заговорил с Катбертом:

— Джонатану нужно еще молочка.

Тому хотелось взять ребенка на руки. Он изо всех сил старался сделать каменное лицо, чтобы его выражение не выдало того, что творилось у него в душе. Он незаметно взглянул на детей. Они знали только то, что брошенного младенца подобрал священник. Но им даже не было известно, что этот священник отвез его в маленький лесной монастырь. И сейчас на их лицах не было написано ничего, кроме легкого любопытства. Они никак не связывали этого ребенка с тем, что остался лежать в лесу.

Катберт взял черпак и небольшой кувшинчик и налил в него молока из стоявшей здесь же бадьи.

— Можно я подержу ребенка? — попросила Эллен молодого монаха. Она протянула руки, и он передал ей малыша. Том с завистью глядел на нее, всем сердцем стремясь прижать к себе этот теплый крохотный комочек. Эллен покачала младенца, и он на некоторое время успокоился.

— Ага, Джонни Восемь Пенсов — хорошая нянька, но у него нет женских рук, — заметил келарь.

Эллен улыбнулась монаху:

— Почему тебя зовут Джонни Восемь Пенсов?

Вместо него ответил Катберт.

— Потому что до шиллинга у него не хватает восьми пенсов, — сказал он, постучав по голове пальцем, как бы говоря, что у Джонни не все в порядке с мозгами. — Но он, кажется, понимает, что нужно бессловесным созданиям, лучше, чем любой нормальный человек. Воистину, на все воля Божия…

Эллен придвинулась к Тому и протянула ему ребенка. Она прочитала его мысли. Том взглянул на нее полными благодарности глазами и взял крохотное дитя в свои большие руки. Через одеяльце, в которое был завернут малыш, он чувствовал, как бьется его сердце. Материя была дорогой, и Том недоумевал, где удалось монахам раздобыть такую мягкую шерсть. Он прижал ребенка к груди и покачал его. Это получалось у него не так хорошо, как у Эллен, и малыш снова заплакал. Что ж, пусть поплачет: этот громкий, напористый крик, словно музыка, звучал в его ушах, ибо означал, что брошенный им сын был крепок и здоров. Как ни тяжело это было, но Том вынужден был признать, что, оставив ребенка в монастыре, он поступил верно.

— А где он спит? — спросила у Джонни Эллен.

На этот раз Джонни ответил сам:

— В нашей опочивальне у него есть своя кроватка.

— Наверное, он постоянно будит вас по ночам?

— Мы все равно встаем в полночь на заутреню, — сказал Джонни.

— Конечно! Я совсем забыла, что у монахов такие же бессонные ночи, как и у матерей.

Катберт вручил Джонни кувшинчик с молоком. Тот привычным движением одной руки взял у Тома ребенка. Расставаться со своим маленьким сынишкой Тому ни за что не хотелось, но в глазах монахов у него вообще не было никаких прав на этого малыша, и ему пришлось уступить. Через минуту Джонни с ребенком на руках вышел, и Том с трудом заставил себя подавить желание броситься вслед за ним и крикнуть: «Постой! Это мой сын. Верни мне его». Стоявшая рядом Эллен с трогательным сочувствием сжала ему руку.

Теперь у Тома появилась еще одна причина желать остаться в монастыре. Если он будет здесь работать, он сможет каждый день видеть маленького Джонатана, и получится так, что вроде бы он никогда его и не бросал. Но это казалось слишком чудесным, чтобы быть правдой. Он даже не смел надеяться на такой исход.

Своими проницательными глазами Катберт смотрел на Марту и Джека, у которых при виде наполненного жирным молоком кувшина, что забрал Джонни, глаза чуть не вылезли из орбит.

— Не хотят ли ребятишки молочка? — спросил он.

— О да, спасибо, отче, хотят, — с готовностью ответил Том. Он и сам бы не отказался.

Катберт, зачерпнув молока, разлил его в две деревянные кружки и протянул их Марте и Джеку. Они выпили залпом; вокруг ртов у них остались большие белые круги.

— Хотите еще? — предложил Катберт.

— Да! — хором ответили они. Том взглянул на Эллен, зная, что, должно быть, ее переполняет то же чувство, что и его: бесконечная благодарность за то, что малышей наконец покормили.

Вновь наполнив кружки, Катберт мимоходом спросил:

— А откуда же вы, люди добрые, пришли?

— Из Ерлскастла, что неподалеку от Ширинга, — ответил Том. — Мы ушли оттуда вчера утром.

— Ели что-нибудь с тех пор?

— Нет, — признался Том. Он знал, что Катберт спрашивал от чистого сердца, но ему было крайне неприятно признаваться в том, что сам он не смог накормить своих детей.

— Возьмите тогда яблок, чтобы подкрепиться до ужина, — сказал келарь, указывая на стоящую возле двери бочку.

Альфред, Эллен и Том подошли к бочке, в то время как Марта и Джек допивали свое молоко. Альфред, накинувшись на яблоки, старался набрать их столько, сколько мог удержать, но Том, стукнув его по рукам, тихо проговорил:

— Возьми только два или три.

Альфред взял три.

С чувством искренней благодарности Том съел свои яблоки, и боль в животе немного утихла; но он все-таки не мог не думать о том, скоро ли наступит время ужина. Он обрадовался, припомнив, что, как правило, чтобы сэкономить свечи, монахи ели до темноты.

Катберт внимательно рассматривал Эллен.

— Уж не знаю ли я тебя? — в конце концов произнес он.

— Не думаю, — смутилась Эллен.

— Ты кажешься мне знакомой, — неуверенно сказал он.

— Я жила неподалеку отсюда, когда была ребенком.

— Ах вот оно что. Хотя у меня-то чувство, что ты выглядишь старше, чем должна бы.

— Наверное, у тебя очень хорошая память.

— Видно, недостаточно хорошая, — нахмурился он, глядя на нее. — Уверен, здесь есть что-то еще… Ну да ладно. А почему вы ушли из Ерлскастла?

— Вчера на рассвете на него напали и захватили, — ответил Том. — Граф Бартоломео обвиняется в измене.

Катберт был просто потрясен.

— Господи, спаси нас! — воскликнул он и вдруг стал похож на старую деву, испугавшуюся быка. — Измена!

За дверью раздались чьи-то шаги. Том обернулся и увидел входящего монаха. Катберт сказал:

— А вот и наш новый приор.

Том сразу узнал его. Это был Филип, тот самый монах, которого они встретили, направляясь в епископский дворец, и который угостил их изумительным сыром. Теперь все встало на свои места: новый приор Кингсбриджа — это бывший приор лесной обители, и, когда он перебрался сюда, он привез с собой и маленького Джонатана. Сердце Тома забилось от новой надежды. Филип был человеком добрым, и Том, кажется, понравился ему. Наверняка новый приор даст ему работу.

Филип тоже узнал Тома.

— Привет тебе, мастер-строитель, — сказал он. — Не больно-то удалось подзаработать в епископском дворце, а?

— Нет, не больно, отец. Архидиакон мне отказал, а епископа в это время там не было.

— Воистину не было — он был на небесах, хотя тогда мы этого не знали.

— Епископ умер?

— Да.

— Это уже не новость, — нетерпеливо вмешался в их разговор Катберт. — Том и его семья только что пришли из Ерлскастла. Граф Бартоломео схвачен, а его замок разграблен!

Филип словно застыл.

— Уже, — прошептал он.

— Уже? — повторил Катберт. — Почему ты говоришь «уже»? — Было видно, что он души не чаял в Филипе, но беспокоился о нем, как беспокоится отец о сыне, который был на войне и вернулся домой с мечом на поясе и жутковатым блеском в глазах. — Ты знал, что это должно было случиться?

Филип пребывал в некотором смятении.

— Н-нет, не совсем, — неопределенно сказал он. — До меня доходили слухи, что граф Бартоломео занял враждебную королю Стефану позицию. — К нему вернулось самообладание. — Все мы можем благодарить Господа за содеянное. Стефан обещал защитить Церковь, в то время как Мод, возможно, стала бы притеснять нас, как это делал ее покойный отец. Да, конечно… Это хорошая новость. — Он выглядел таким удовлетворенным, словно это было дело его собственных рук.

Но Тому не хотелось продолжать разговор о графе Бартоломео.

— Для меня в ней нет ничего хорошего, — сказал он. — Днем раньше граф нанял меня, чтобы я укрепил оборонительные сооружения замка. Я не успел проработать и одного дня.

— Какой позор! — проговорил вдруг Филип. — Кто же захватил замок?

— Лорд Перси Хамлей.

— А-а, — кивнул Филип, и Том почувствовал, что новость, которую он сообщил, только подтвердила ожидания приора.

— Ты, я вижу, наводишь здесь порядок, — начал Том, стараясь направить тему разговора в нужное ему русло.

— Пытаюсь, — проговорил Филип.

— Уверен, ты хотел бы восстановить башню.

— Восстановить башню, отремонтировать крышу, намостить пол — да, все это я хочу сделать. А ты, конечно же, хочешь получить работу, — добавил он, очевидно только сейчас поняв, зачем Том здесь. — Я рад бы тебя нанять, но, боюсь, мне нечем будет тебе заплатить. Сей монастырь нищ.

Том почувствовал, будто получил удар кулаком. Он уже был почти уверен, что найдет здесь работу — все говорило за это. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа. Просто невероятно, что у монастыря не было денег. Правда, келарь говорил, что всю дополнительную работу монахи делали сами, но даже если и так, монастырь всегда мог одолжить денег у евреев-ростовщиков. Том чувствовал, здесь его дорога подошла к концу. Неизвестно, что придавало ему силы на протяжении всей зимы идти в поисках работы, но теперь этот источник иссяк — и силы и воля покинули его. «Все. Больше не могу, — подумал он. — Я выдохся».

Видя его страдания, Филип сказал:

— Могу предложить тебе ужин, место для ночлега и завтрак.

Злость и отчаяние переполняли Тома.

— Благодарю тебя, — раздраженно произнес он, — но я бы предпочел все это заработать.

Услышав в голосе Тома злые нотки, Филип приподнял брови, но голос его прозвучал мягко:

— Проси Бога. Молитва — это не попрошайничество. — Он повернулся и вышел.

Семейство Тома выглядело несколько испуганным, и он понял, что, должно быть, не смог скрыть своей злости. Раздосадованный, он вслед за Филипом выскочил во двор и остановился, уставившись на махину старой церкви и пытаясь справиться со своими чувствами.

Через минуту к нему подошли Эллен и дети. Желая успокоить его, Эллен обняла Тома за талию. При виде этого послушники начали толкать друг друга локтями и перешептываться. Том не замечал их.

— Я буду молиться, — мрачно сказал он. — Я буду молиться, чтобы молния ударила в эту церковь и сровняла ее с землей.

За последние два дня Джек научился бояться будущего.

В своей короткой жизни ему никогда не приходилось задумываться о том, что будет послезавтра, но, если бы и пришлось, он бы наверняка знал, чего следует ожидать. В лесу один день был похож на другой, а времена года сменялись медленно. Теперь же он понятия не имел, где завтра окажется, что будет делать и будет ли что-нибудь есть.

Самым худшим из всего был голод. Джек потихоньку ел траву и листья, стараясь облегчить приступы боли в животе, но желудок все равно болел, только по-другому. Марта, с которой они все время ходили вместе, была так голодна, что часто плакала. Она жалобно смотрела на него, и то, что он не мог облегчить ее страдания, было даже хуже его собственного голода.

Если бы они все еще жили в пещере, он бы знал, куда пойти, чтобы убить утку, или набрать орехов, или стащить яиц; но в городах, деревнях и на незнакомых дорогах он чувствовал себя в полной растерянности. Все, что он знал, — это то, что Том должен найти работу.

До вечера они просидели в доме для гостей, в котором была всего одна комната с земляным полом и очагом посередине, точно такая, в каких жили крестьяне, но Джеку, который всю жизнь провел в пещере, этот дом показался прекрасным. Его интересовало, как его строили, и Том рассказал ему. Надо свалить два молодых дерева и, обрубив ветки, соединить под углом, затем еще два обработать таким же образом и установить на расстоянии четырех ярдов от первых, верхушки двух получившихся треугольников соединить коньковым брусом. Параллельно этому брусу крепятся легкие планки, которые соединяют стороны треугольников и образуют скаты упирающейся в землю крыши. Из плетеного тростника делаются квадратные решетки и укладываются на планки, а чтобы не протекала вода, их обмазывают глиной. Стены строятся из воткнутых в землю палок, щели между ними замазывают той же глиной. В одной из стен есть дверь, а окон в таком доме нет.

Мать Джека постелила на пол свежее сено, и Джек при помощи огнива, которое он всегда носил при себе, разжег огонь. Когда рядом никого не было, он спросил мать, почему приор не нанял Тома, ведь совершенно очевидно, что работа для него есть.

— Кажется, он предпочитает экономить деньги, пока церковью еще можно пользоваться, — ответила она. — Вот если бы эта церковь рухнула, им бы пришлось ее отстраивать, а поскольку развалилась только одна башня, они думают, что и так проживут.

Когда дневной свет начал уже угасать, с кухни пришел служка и принес котелок с похлебкой да длиннющую — с человеческий рост! — буханку хлеба — все им. Похлебка была сварена на мясных костях, с овощами и приправами, и на ее поверхности блестел жир. Хлеб был приготовлен из смеси ржи, ячменя и овса, да еще в муку были добавлены сушеный горох и фасоль. Альфред сказал, что это самый дешевый хлеб, но для Джека, который лишь несколько дней назад впервые попробовал вкус хлеба, он казался просто волшебным. Джек ел, пока не заболел живот. Альфред ел, пока все не доел.

Когда они уселись у огня, стараясь переварить съеденное, Джек спросил Альфреда:

— А почему башня разрушилась?

— Возможно, молния ударила, — ответил Альфред, — или случился пожар.

— Но там же нечему гореть, — удивился Джек. — Ведь она вся каменная.

— Тупица, крыша-то не каменная, — презрительно сказал Альфред. — Крыша-то деревянная.

Джек на минуту задумался.

— А если крыша загорится, все здание обязательно рухнет?

— Когда как, — пожал плечами Альфред.

Какое-то время они сидели молча. По другую сторону очага Том и мать Джека о чем-то тихо разговаривали.

— Забавно получается с этим ребенком, — сказал вдруг Джек.

— Что забавно? — буркнул Альфред.

— Ну, ваш малыш пропал в лесу, далеко-далеко отсюда, и вот теперь в монастыре живет ребенок.

Казалось, ни Альфред, ни Марта не находили в таком совпадении ничего странного, и Джек выбросил это из головы.

Сразу после ужина монахи отправились спать, и, поскольку таким голодранцам, как семья Тома, свечи не полагались, они просто сидели и смотрели на огонь, пока он не угас, а потом все улеглись на сене.

Джеку не спалось, он думал. Ему в голову пришла мысль, что, если бы сегодня ночью собор сгорел, все их проблемы были бы разом решены. Приор нанял бы Тома отстраивать церковь, все они жили бы в этом прекрасном доме и на веки вечные были бы обеспечены мясной похлебкой и хлебом.

«Будь я на месте Тома, — размышлял он, — я бы сам поджег церковь. Я бы тихонько встал, пока все спят, и, прошмыгнув в церковь, запалил бы там огонек, а потом, пока он будет разгораться, проскользнул бы обратно и притворился спящим, когда поднимут тревогу. А когда все начнут заливать пламя водой, как это делали во время пожара в замке графа Бартоломео, я бы присоединился к ним, якобы желая помочь поскорее потушить огонь».

Альфред и Марта крепко спали — Джек слышал их ровное дыхание. Том и Эллен сначала занимались тем, чем они обычно занимались под плащом Тома, а затем тоже заснули. Судя по всему, идти поджигать собор Том не собирался.

Но на что же тогда он рассчитывал? Или они будут бродить по дорогам, пока не помрут с голоду?

Джек слышал, как все четверо медленно и ровно дышали, что указывало на их крепкий и безмятежный сон. И тут его осенило, что он и сам может поджечь собор.

При этой мысли сердце Джека заколотилось от страха.

Встать ему надо очень тихо. Чтобы было теплее, да и для безопасности, дверь дома была закрыта на задвижку, но, возможно, ему удастся открыть ее и выскользнуть на улицу, не разбудив никого. Двери церкви могут быть и закрыты, но наверняка найдется какой-нибудь лаз, достаточный для того, чтобы в него протиснулся ребенок.

Только бы пробраться внутрь, а там уже Джек сможет добраться до крыши. За последние две недели он многое узнал, ведь Том все время только и рассказывал Альфреду о том, как строятся дома, и хотя Альфреду все это было неинтересно, зато Джек слушал, затаив дыхание. Среди прочего он выяснил, что во всех больших церквах имеются встроенные в стены лестницы, для того чтобы во время ремонта можно было легко пробраться в верхнюю часть здания. Вот по такой лестнице он и залезет под крышу.

Он сел, прислушиваясь, как в темноте дышат спящие. Он различил хриплое дыхание Тома, вызванное (так сказала ему мать) тем, что он годами вдыхал каменную пыль. Альфред захрапел было, но перевернулся на другой бок и затих.

Устроив пожар, Джеку надо будет быстро вернуться в дом для приезжих. А что сделают монахи, если поймают его? В Ширинге он видел связанного мальчика его возраста, которого пороли за то, что тот украл из лавки кусок сахара. Мальчик ужасно визжал, а упругий хлыст оставлял на его попке кровавые следы. Это было даже страшнее, чем когда рыцари убивали друг друга во время битвы в Ерлскастле, и вид истекающего кровью мальчика потом долго преследовал Джека. Его ужасала мысль, что такое могло случиться и с ним.

«Если я сделаю это, — подумал он, — я никогда никому не расскажу».

Он снова лег, закутался в плащ и закрыл глаза.

Он лежал и гадал, закрыта дверь церкви или нет. Если закрыта, он сможет забраться в окно. Никто его не увидит, если он пойдет к собору с севера. Опочивальня монахов была с южной стороны, скрытая галереей, а на северной стороне не было ничего, кроме кладбища.

Он решил сначала пойти и посмотреть, возможно ли это.

Сено захрустело под его ногами. Он снова прислушался к дыханию спящих. Все было тихо: даже мыши перестали копошиться. Он сделал еще шаг и снова прислушался. Никто не проснулся. Потеряв терпение, он быстро сделал три шага по направлению к двери. Когда он остановился, мыши, решив, что больше нечего бояться, снова принялись скрестись, а люди продолжали спать.

Кончиками пальцев он дотронулся до двери, затем опустил руки на засов. Это был дубовый брус, лежавший на паре скоб. Джек ухватил его снизу и приподнял. Брус оказался тяжелее, чем он ожидал. Он снова опустил его. Брус с грохотом лег на скобы. Джек застыл, весь превратившись в слух. Хриплое дыхание Тома прервалось. «Что я скажу, если меня поймают? — растерянно думал Джек. — Я скажу, что хотел выйти… хотел выйти… Знаю. Я скажу, что хотел выйти пописать». Придумав отговорку, он облегченно вздохнул. Том заворочался. Джек ждал, когда раздастся его глубокий, хриплый голос, но так и не дождался: дыхание Тома снова стало ровным.

Дверная щель отливала серебряным светом. «Должно быть, луна», — смекнул Джек. Он опять взялся за брус, глубоко вдохнул и попытался его поднять. Теперь он уже знал его вес. Приподняв, он потянул засов на себя, но скобы не пускали. Джек поднатужился, поднял брус еще на дюйм и наконец освободил его. Затем он прижал его к груди, чтобы несколько ослабить напряжение рук, и начал медленно опускаться — сначала на одно колено, потом на другое. Положив брус на пол, он на минуту замер, стараясь успокоить дыхание. Боль в руках ослабла. В темноте слышалось только равномерное посапывание спящих.

Джек осторожно приоткрыл дверь. Скрипнула железная петля, и в щель ворвался поток холодного воздуха. Он поежился. Плотнее запахнув плащ, он выскользнул на улицу и прикрыл за собой дверь.

На тревожном небе сквозь рваные тучи проглядывала луна. Дул холодный ветер. Джеку захотелось вернуться в тепло дома. Неясные очертания громадной церкви с ее разрушенной башней поднимались над остальным и постройками монастыря, чернея и серебрясь в лунном свете; мощные стены и крохотные окна делали ее похожей на замок. Она была отвратительна.

Кругом ни души. Только в деревне, за монастырскими стенами, несколько крестьян еще засиделись у камелька за кружкой пива, да их жены — за рукоделием при свечах, но здесь ничто не нарушало ночного покоя. Джек в нерешительности стоял и смотрел на церковь, а она, мрачно насупившись, смотрела на него, словно догадываясь о том, что было у него на уме. Передернув плечами, он стряхнул страх и пошел через лужайку к западному фасаду.

Дверь оказалась закрытой.

Он зашел за угол, на северную сторону, и взглянул на окна собора. Нередко, чтобы внутрь не проникал холод, окна церквей затягивали полупрозрачными холстами, но здесь, похоже, этого не делали. Их размеры были достаточны для того, чтобы Джек смог пролезть, но располагались они слишком высоко. Он потрогал пальцами каменную кладку, пощупал трещины, из которых давно уже осыпался строительный раствор, однако они были чересчур малы, чтобы зацепиться за них. Нужно было найти что-то вроде лестницы.

Он хотел было притащить камни, что лежали у разрушенной башни, и соорудить из них импровизированные ступени, но уцелевшие блоки оказались неподъемными, а из бесформенных осколков лестница не получится. Джека не оставляло ощущение, что днем ему на глаза попадалось нечто такое, что идеально подошло бы для этой цели, и он изо всех сил старался вспомнить. Он чувствовал, что это «нечто» было где-то совсем рядом и просто ускользало из памяти. Но тут он взглянул через залитое лунным светом кладбище на конюшню, и его осенило: то, что он искал, было небольшой деревянной подставкой, состоявшей из двух ступенек и использовавшейся для посадки на высоких лошадей. Джек видел, как, расчесывая конскую гриву, на ней стоял один из монахов.

Он направился к конюшне. Вполне возможно, что подставку и не убирали на ночь, ибо никакой ценности она не представляла. Он шел тихо, но лошади все равно почуяли его, и одна-две обеспокоенно захрапели и зафыркали. Испугавшись, он остановился. Не исключено, что в конюшне спит конюх. С минуту Джек стоял неподвижно, вслушиваясь в темноту, но никаких звуков, которые свидетельствовали бы о присутствии человека, не было, да и лошади в конце концов успокоились.

Подставки нигде не было. Возможно, она стояла у стены. Джек всмотрелся. Но так как стена оказалась в тени, разглядеть что-либо было просто невозможно. Осторожно подойдя к конюшне справа, он пошел вдоль нее. Лошади снова услышали его, и близость чужого человека обеспокоила их. Одна из них заржала. Джек застыл. Мужской голос прикрикнул: «Тихо, тихо!» И тут он увидел подставку, стоящую прямо у него под носом, так близко, что, сделай он еще шаг, обязательно споткнулся бы о нее. Он подождал, когда стихнет возня в конюшне, наклонился и, подняв деревянные ступеньки, взвалил их на плечо. Стараясь не шуметь, он повернулся и пошел к церкви. В конюшне было тихо.

Взобравшись на верхнюю ступеньку подставки, Джек понял, что до окна ему все равно не достать. Какая досада! Он не мог даже заглянуть внутрь. Он еще ни на что не решился, но то, что он был не в состоянии что-либо сделать по причинам чисто практическим, раздражало его: он хотел сам принять решение. Жаль, что Джек не был таким же высоким, как Альфред.

Оставалось испробовать еще один способ. Он отошел, разбежался и, оттолкнувшись одной ногой от подставки, подпрыгнул. Без труда достав до подоконника, он ухватился за каменную раму, затем рывком подтянулся и продвинул тело вперед. Но когда он попытался пролезть в окно, его ожидал сюрприз: оно имело железную решетку, которую, возможно из-за ее черного цвета, он не заметил снизу. Стоя на коленях на подоконнике, Джек обеими руками обследовал ее. Она было надежной и предназначалась, очевидно, специально для того, чтобы, когда церковь закрыта, никто не мог пробраться внутрь.

Разочарованный, он спрыгнул на землю. Подняв деревянную подставку, он отнес ее на место. На этот раз лошади не всполошились.

Джек посмотрел на развалины башни, черневшие слева от главного входа. Он осторожно влез на кучу камней, пытаясь заглянуть в церковь и ища лаз среди беспорядочного нагромождения булыжников. Когда луна спряталась за тучу, он, дрожа от холода, стал ждать ее появления. Он опасался, что его вес, как бы мал он ни был, мог нарушить равновесие камней и вызвать обвал, который если не придавит его самого, то уж наверняка всех разбудит. Когда снова выглянула луна, Джек пробежал глазами по каменной кладке и решил рискнуть. С замирающим сердцем он начал карабкаться. В основном блоки надежно держались в стене, однако один или два раза камни под его весом угрожающе зашатались. Если бы он проделывал все это днем, когда рядом всегда есть кто-то, кто в случае чего готов помочь, и когда не о чем волноваться, ему наверняка было бы легче, но сейчас он был слишком встревожен и уверенность покинула его. Когда же его нога соскользнула с гладкого булыжника и он чуть не грохнулся вниз, Джек решил прекратить это занятие.

Он находился достаточно высоко, чтобы видеть крышу бокового придела, который с северной стороны примыкал к нефу. Он надеялся, что в ней могла быть дыра или хотя бы зазор между крышей и каменной кладкой, но ничего похожего там не оказалось: крыша уходила прямо в развалины башни, и было совершенно очевидно, что здесь пролезть негде. Джек почувствовал одновременно и разочарование и облегчение.

Он начал осторожно спускаться, глядя через плечо вниз и тщательно выбирая, куда поставить ногу. Чем ближе была земля, тем уверенней он себя чувствовал. Когда наконец осталось только несколько футов, он прыгнул и благополучно приземлился на траву.

Он решил обойти вокруг. За последние две недели Джек видел несколько церквей, и все они были приблизительно одинаковой формы. Самой большой их частью был неф, который всегда выходил на запад. С севера и с юга к нефу примыкали две пристройки, которые Том называл трансептами или поперечными нефами. А восточная часть церкви называлась алтарем. Алтарь был не такой большой, как неф. Кингсбриджский собор отличался от остальных церквей только тем, что по обеим сторонам западного входа у него имелись две башни, как бы в противовес поперечным нефам.

У северного трансепта была дверь. Джек попробовал ее открыть, но она оказалась запертой. Он пошел дальше: с востока двери не было вообще. Он остановился и посмотрел через поросший травой двор. В дальнем юго-восточном углу монастыря стояли два дома: больница и резиденция приора. В обоих было темно и тихо. Он завернул за угол и вдоль южной стены алтаря дошел до южного поперечного нефа, под прямым углом примыкавшего к основному зданию. Этот трансепт, как рука ладонью, заканчивался круглым зданием, которое все называли часовней. Между трансептом и часовней был узкий проход, ведущий к галерее. По этому-то проходу Джек и прошел.

Он очутился на квадратной соборной площади с лужайкой посередине и мощеной дорожкой по периметру. Светлый камень арок в сиянии луны казался призрачно белым, а на тенистой дорожке была кромешная тьма. Джек подождал, пока привыкнут глаза.

Он стоял на восточной стороне площади. Слева была видна дверь в часовню, еще дальше слева, у самого конца дорожки, — другая дверь, которая, как ему казалось, вела в опочивальню монахов. Справа же Джек увидел дверь в южный трансепт церкви. Он потянул ее. Закрыта.

Джек направился по дорожке вдоль северной стороны площади и наткнулся на дверь церковного нефа. Но она тоже была закрыта.

Западная дорожка упиралась в трапезную. Как, должно быть, много продуктов надо припасти, чтобы каждый день кормить всех этих монахов, подумал Джек. Тут же находился фонтанчик: в нем монахи мыли руки перед едой.

Джек продолжил путь по южной дорожке. Дойдя до ее середины, он увидел арку и, свернув в нее, очутился в маленьком проходе. Справа от него была трапезная, слева — опочивальня. Он вообразил, как по другую сторону каменной стены крепким сном спят монахи. В конце прохода не оказалось ничего, кроме грязной тропинки, спускавшейся к реке. Джек некоторое время постоял, глядя на блестевшую в сотне ярдов от него воду. Без всякой причины ему на память пришла история о рыцаре, которому отрубили голову, но он продолжал жить; и как-то непроизвольно Джек представил этого рыцаря без головы, выходящего из реки и идущего к нему по пологому склону. И, хотя никого не было, он струсил и, повернувшись, заспешил к галерее. Там он чувствовал себя в большей безопасности.

Под аркой Джек остановился, глядя на освещенную луной лужайку. Чутье подсказывало ему, что в таком громадном здании где-то должна быть лазейка, но где — он не знал. В глубине души он был даже рад этому. Ведь он намеревался сделать что-то ужасно опасное, и, коли уж это оказалось невозможно, тем лучше. С другой стороны, его страшила мысль, что им придется покинуть монастырь и утром снова пуститься в путь, — их ждали бесконечные дороги, голод, разочарование и озлобленность Тома, слезы Марты. И всего этого можно было избежать благодаря одной лишь искре, высеченной из огнива, которое он носил в подвешенном у пояса маленьком мешочке.

Краешком глаза Джек заметил какое-то движение. Он вздрогнул, его сердце забилось чаще. Он повернул голову и, к своему ужасу, увидел призрачную фигуру со свечой в руке, в молчании скользящую по направлению к церкви. Он с трудом подавил подступивший к горлу крик. За первой фигурой следовала вторая. Джек отступил в тень арки и, прижав ко рту кулак, впился в него зубами, чтобы заставить себя не расплакаться в голос. Он услышал какие-то жуткие стоны. В непередаваемом ужасе он вытаращил глаза. Затем сознание его начало проясняться: то, что он видел, было процессией монахов, шедших из опочивальни в церковь к полночной службе и певших псалом. Даже когда Джек понял, что к чему, паническое состояние еще какое-то время не оставляло его, но затем оно схлынуло, уступив место облегчению, и его охватила безудержная дрожь.

Монах, шедший во главе процессии, огромным железным ключом отпер дверь церкви, и вереница черных фигур проследовала внутрь. Никто не обернулся, никто не взглянул в сторону Джека. Похоже, большинство из них пребывало в полусне. Дверь церкви осталась открытой.

Ноги Джека так ослабли, что он был не в состоянии сдвинуться с места.

«Я мог бы войти, — подумал он. — Я не должен ничего делать, когда буду в церкви. Просто посмотрю, можно ли забраться наверх. Я вовсе не собираюсь устраивать пожар. Только посмотрю и все».

Он глубоко вздохнул, затем вышел из-под арки и перебежал через лужайку. Возле открытой двери он помедлил и заглянул внутрь. На алтаре и на хорах, где расположились монахи, горели свечи, но их свет выхватывал из пустоты очень незначительное пространство, оставляя стены и боковые проходы погруженными во мрак. Около алтаря один из монахов делал что-то странное, а другие время от времени монотонно бубнили какие-то непонятные фразы. Джеку казалось невероятным, что люди должны вылезать из своих теплых кроватей в середине ночи и заниматься подобными вещами.

Он проскользнул в дверь и встал возле стены.

Он был внутри. Темнота скрывала его. Однако оставаться здесь было нельзя, в противном случае на обратном пути монахи увидели бы его. Бочком-бочком он продвинулся дальше. Колеблющиеся огоньки свечей отбрасывали дрожащие тени. Стоявший возле алтаря монах мог бы увидеть Джека, если бы поднял глаза, но он, казалось, был полностью поглощен своим занятием. Джек быстро перебегал от одной могучей колонны к другой, делая остановки между перебежками, чтобы его продвижение было таким же хаотичным, как и беспорядочно мечущиеся тени. По мере того как он приближался к центру собора, свет становился все ярче, и он испугался, что проводящий службу монах вдруг оторвется от своей книги, увидит постороннего, бросится к нему, схватит за шкирку и…

Джек добрался до угла и благополучно завернул в более темный неф.

Он постоял немного, чувствуя, как спадает волнение. Затем стал отходить по боковому проходу в западную часть церкви, по-прежнему время от времени делая остановки, как если бы он выслеживал оленя. Добравшись наконец до самого дальнего и самого темного конца церкви, он сел на цоколь колонны и стал ждать, когда закончится служба.

Опустив голову на грудь и укутавшись в плащ, он пытался согреть себя собственным дыханием. За последние две недели жизнь Джека так сильно изменилась, что ему казалось, будто прошли годы с тех пор, как он безмятежно жил в лесу со своей мамой. Он понимал, что больше ему уже никогда не будет покоя. Теперь, когда он познал голод, холод, опасности и отчаяние, он всегда будет бояться их.

Джек выглянул из-за колонны. Над алтарем, где горели самые яркие свечи, он мог различить высокий деревянный потолок. Ему было известно, что новые церкви имели каменные своды, но Кингсбриджский собор был старым. Этот деревянный потолок, наверное, будет хорошо гореть.

«Нет, я не сделаю этого», — подумал он.

А Том был бы так счастлив, если бы сгорел собор… Джек не мог с уверенностью сказать, что ему нравится Том — он был слишком грубым и своенравным. Джек же привык к более мягкому обращению матери. Но Том внушал ему уважение и даже благоговение. Все остальные мужчины, которых Джеку доводилось встречать, были разбойниками, опасными и жестокими людьми, уважавшими только силу и коварство, людьми, для которых высшим достижением было всадить человеку из-за угла нож в спину. Том был совершенно другим — гордым и бесстрашным, даже тогда, когда у него не было оружия. Джек никогда не забудет, как смело Том встал на пути Уильяма Хамлея, когда тот предлагал продать маму за фунт. Но что больше всего поразило Джека, так это то, что лорд Уильям испугался. Потом он признался своей матери, что и представить себе не мог, что бывают такие смелые люди, как Том, а она сказала: «Вот потому-то мы и ушли из леса. Тебе нужен мужчина, которого бы ты уважал».

Ее замечание озадачило Джека, но, честно говоря, он хотел бы совершить нечто такое, что произвело бы на Тома впечатление. Хотя, конечно, поджечь собор — это не совсем то. И лучше, если об этом никто не узнает, по крайней мере, в течение многих лет. Но, может быть, придет день, и Джек скажет Тому: «Помнишь ту ночь, когда сгорел Кингсбриджский собор и приор нанял тебя отстраивать его, а мы все наконец получили еду и крышу над головой? Так вот, я хочу рассказать тебе кое-что о том, как начался пожар…» Какой же это будет чудесный момент!

«Но я не смею сделать это», — подумал он.

Пение прекратилось, и монахи, шаркая ногами, покинули свои места. Служба закончилась. Джек, притаившись, ждал, пока они гуськом выходили из церкви.

Уходя, они задули все свечи, кроме той, что горела на алтаре. Дверь захлопнулась. Джек еще немного подождал, прислушиваясь, не остался ли кто, потом вышел из-за колонны.

Он направился к алтарю. Непривычно и странно было находиться одному в этом огромном, холодном и пустом здании. Джек подумал, что, должно быть, так чувствуют себя мыши, когда разгуливают по пустому дому. Подойдя к алтарю, он взял толстую, яркую свечу, и от этого ему сразу стало уютнее.

Со свечой в руках он принялся изучать церковь. Возле угла, где к нефу примыкал южный трансепт, — в том самом месте, где он больше всего боялся, что его увидит стоявший у алтаря монах, — в стене была дверь, запиравшаяся на простую задвижку. Он отодвинул задвижку. Дверь открылась.

Свеча осветила винтовую лестницу, такую узкую, что толстый человек просто не смог бы протиснуться по ней, и такую низкую, что Тому пришлось бы согнуться пополам. Джек начал подниматься по ступенькам.

Он вынырнул на узенькую галерею. По одну ее сторону ряд небольших арок смотрел в пустоту темного нефа. С верхушек этих арок отлого спускался потолок, упираясь в другую сторону галереи. Пол здесь был не ровным, а выпуклым, с углублением в обе стороны. Джеку потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, где он находится. Он был над южным боковым приделом нефа. Сводчатый потолок этого придела как раз и являлся полом, на котором сейчас стоял Джек. Если посмотреть на церковь со стороны, то можно было увидеть, что боковой придел имеет покатую крышу — она-то и была тем отлогим потолком, под которым очутился Джек. Но поскольку боковой придел был гораздо ниже нефа, до главной крыши здания было еще далеко.

Он пошел вдоль по галерее к западу. Сейчас, когда монахи ушли и он больше не боялся, что его поймают, Джек испытывал настоящий восторг. Он чувствовал себя так, словно забрался на дерево и обнаружил, что вершины всех соседних деревьев, скрытые от посторонних глаз нижними ветками, соединены между собой, образуя высоко над землей совершенно иной, таинственный мир.

В конце галереи он увидел маленькую дверцу и, войдя в нее, оказался внутри юго-западной башни, той самой, которая осталась целой. Это место явно не предназначалось для посещения, ибо все здесь было сделано кое-как, а вместо пола виднелись голые балки с широкими щелями между ними. Однако вдоль внутренней стороны стены поднималась деревянная лестница без перил. Джек пошел наверх.

На середине лестницы в стене было полукруглое отверстие. Джек просунул в него голову и посветил свечой. Он увидел чердак, снизу был деревянный потолок нефа, сверху — свинцовая крыша. Разглядеть рисунок переплетения деревянных балок сначала было невозможно, но через минуту его глаза начали привыкать к темноте, и он увидел гигантские дубовые брусья, каждый из которых был в фут шириной и в два фута толщиной, с севера на юг перекинутые через неф. Над каждым брусом, образуя с ним треугольник, возвышались две мощные балки. Правильный ряд треугольников уходил вдаль, куда уже не доставал слабый свет свечи. Взглянув вниз, между брусьев, Джек увидел доски деревянного потолка нефа, которые крепились к нижним сторонам поперечных балок.

С краю, по всей длине чердака, поверх брусьев были постелены мостки. Джек пролез в отверстие, через которое он разглядывал чердак, и встал на эти мостки. Крыша была совсем рядом: взрослому человеку пришлось бы пригнуться. Джек сделал несколько шагов. Чтобы устроить пожар, дерева здесь было более чем достаточно. Он потянул носом воздух, стараясь определить какой-то странный запах. Пахло смолой — ею были обработаны балки крыши. Они будут гореть, как солома.

Внезапно внизу что-то зашевелилось. Он вздрогнул, и его сердце забилось. Он вспомнил о выходящем из реки обезглавленном рыцаре и о призрачной процессии монахов. Но потом подумал, что это, должно быть, мыши, и несколько успокоился. Однако, приглядевшись как следует, он увидел, что это были птицы, устроившие себе гнезда под крышей.

Чердак, в точности повторяя очертания находящегося под ним здания, разветвлялся на трансепты. Джек дошел до перекрестка и остановился. Он смекнул, что, должно быть, находится прямо над винтовой лестницей, по которой поднялся на галерею. Если бы он собирался поджечь церковь, он сделал бы это именно здесь. Отсюда пожар распространится в четырех направлениях: на запад — вдоль нефа, на юг — в южный трансепт и через центральную часть церкви перекинется в алтарь и в северный трансепт.

Несущие балки крыши были сделаны из сердцевины дуба, но, хотя они были просмоленные, все же могли и не загореться от пламени свечи. Однако под крышей тут и там валялись старые щепки и стружки, обрывки веревок и тряпок, а также покинутые птицами гнезда — это могло бы послужить великолепной растопкой. Все, что нужно было сделать Джеку, — это собрать их и подпалить.

Его свеча догорала.

А все ведь так просто. Собрать мусор, прикоснуться к нему пламенем свечи и уйти. Словно призрак, перебежать через двор, прошмыгнуть в дом для приезжих, свернуться клубочком на лежащем на полу сене и ждать, когда ударят в набат.

Но если его увидят…

Если бы его сейчас поймали, он бы мог сказать, что всего лишь исследует собор из простого любопытства, и самое страшное, что ему сделали бы, — это задали хорошенькую трепку. Но если его поймают, когда он будет поджигать церковь, трепкой уже не ограничатся. Он вспомнил маленького воришку из Ширинга, что украл сахар, и то, как кровоточила его попка. В его памяти воскресли воспоминания о наказаниях, которым подверглись известные ему разбойники: Фарамонд Открытый Рот лишился губ, Джек Лихач потерял руку, а Алана Кошачью Морду посадили в колодки и забросали камнями, и с тех пор он не может нормально говорить. Но еще хуже было с теми, кто не вынес своих наказаний: с убийцей, которого посадили в бочку, утыканную шипами, и спустили с горы, и шипы разодрали его тело; с конокрадом, которого заживо сожгли; с потаскухой-воровкой, посаженной на кол… А что сделают с мальчишкой, который поджег церковь?

Погруженный в свои мысли, он начал собирать мусор и складывать его в кучу прямо под одной из балок.

Когда куча стала высотой в фут, он сел и уставился на нее.

Его свеча поплыла. Через несколько мгновений она погаснет.

Быстрым движением он поднес догоравшую свечу к куску тряпки. Она занялась. Пламя моментально перекинулось на стружку, затем начало затухать, робко облизывая своими ленивыми язычками гнездо, и вдруг снова весело запылало.

«Я еще могу погасить его», — подумал Джек.

Мусор сгорал так стремительно, что казалось, прежде чем затлеет балка, от него уже ничего не останется. Джек торопливо набрал еще щепок и подбросил их в огонь. Пламя стало повыше. «И все же еще не поздно потушить его», — сказал он себе. Смола, которой была пропитана балка, начала чернеть и дымиться. Костер все разгорался. «Надо просто дать ему прогореть, тогда он и сам потухнет», — убеждал себя Джек. Затем он увидел, как запылали доски мостков, на которых он устроил костер. «Наверное, еще можно сбить огонь плащом», — подумал он, но вместо этого бросил в кучу несколько щепок и стал смотреть, как пламя поползло вверх.

Воздух чердака раскалился и наполнился дымом, хотя всего в дюйме, по другую сторону крыши, стояла морозная ночь. Одна за другой загорелись доски, к которым были прибиты свинцовые листы кровли. И наконец, вспыхнув маленьким язычком, занялась и массивная несущая балка.

Собор горел.

Теперь уже отступать было некуда.

Джек испугался. Ему захотелось как можно быстрее убраться отсюда и вернуться в дом для приезжих, а там, завернувшись в плащ, зарыться в сено и крепко зажмурить глаза, слушая ровное дыхание спящих.

Он начал отходить по деревянным мосткам.

Дойдя до выхода с чердака, он оглянулся. Возможно, благодаря тому, что балки были пропитаны смолой, огонь распространялся с удивительной быстротой. Все доски были объяты пламенем, несущие балки начали разгораться, и огонь уже бежал по мосткам. Джек отвернулся.

Он нырнул в башню и спустился по ступенькам вниз, затем галереей пробежал над боковым приделом и по винтовой лестнице кубарем скатился в неф. Он подбежал к двери, через которую вошел.

Она оказалась запертой.

Какой же он глупый! Ведь когда монахи входили в церковь, они открыли дверь, а выходя, естественно, снова закрыли ее.

К горлу, словно желчь, подступил страх. Он поджег церковь, а сам оказался ее пленником.

Подавив в себе панику, он постарался спокойно подумать. Когда он обходил вокруг церкви, он дергался в каждую дверь и обнаружил, что все они закрыты, но, возможно, некоторые из них были заперты на задвижку, а не на замок, и их можно открыть изнутри.

Он помчался в другой конец собора, в северный трансепт, и осмотрел дверь северной паперти. У нее был замок.

Через темный неф он бросился к главному входу и начал дергать каждую из трех массивных дверей. Все три оказались закрытыми на ключ. Наконец он попробовал открыть дверь южного придела. Тоже бесполезно.

Джеку хотелось зареветь, но он знал, что это не поможет. Он посмотрел на деревянный потолок. То ли это ему казалось, то ли он действительно видел, как в слабом свете луны возле угла южного трансепта сквозь потолок начали пробиваться струйки дыма.

«Что же делать?» — лихорадочно думал он.

Может быть, монахи в конце концов проснутся и прибегут тушить пожар и в этой суете он сможет незаметно проскочить в дверь? А может, они сразу же увидят его и схватят, крича проклятия? А может, они так и будут спать, как ни в чем не бывало, пока не рухнет все здание и не раздавит Джека гигантскими каменными обломками.

Слезы подступили к его глазам. Лучше бы уж он не поджигал эту кучу мусора.

Он дико озирался. А если подойти к окну и закричать, услышит кто-нибудь?

Сверху послышался треск. Джек поднял голову и увидел, что в деревянном потолке образовалась дыра, которую пробила рухнувшая балка. Эта дыра была похожа на красную заплату на черной ткани. А через минуту раздался новый треск и громадное бревно, пробив потолок и перевернувшись в воздухе, с такой силой грохнулось на землю, что даже содрогнулись могучие колонны церковного нефа. Вслед за ним сверху посыпался дождь искр и горящих углей. Джек прислушался, ожидая услышать крики, призывы на помощь или удары в колокол, но так ничего и не услышал. Если монахи не проснулись даже от этого грохота, то своим криком он и подавно никого не разбудит.

«Я погиб! — в истерике думал он. — Если я не найду выхода, я либо сгорю, либо меня раздавит!»

Он вспомнил про развалившуюся башню. Когда он осматривал ее снаружи, то никакого лаза не заметил, но тогда он боялся упасть или вызвать обвал. Может быть, если он посмотрит снова, на этот раз изнутри, он что-нибудь обнаружит, и отчаяние поможет ему протиснуться там, где прежде ему казалось невозможно сделать это.

Он побежал в западную часть собора. Отблеск бушующего пламени, проникавший в неф через проломленный потолок, и свет, исходивший от рухнувшего сверху бревна, окрасили сводчатую галерею в золотистый цвет. Джек внимательно осмотрел каменную кладку, что когда-то была северо-западной башней, Стена оказалась крепкой, без единого пролома. Он как-то нелепо раскрыл рот и тоненько заголосил: «Ма-ма-а!» — хотя ему было абсолютно ясно, что никто его не услышит.

Но через минуту он снова заставил себя собраться. Он чувствовал, что где-то в глубине сознания у него зреет план, связанный с этой башней. В другую, целую башню ему удалось попасть через галерею, проходящую над южным приделом. Если теперь ему удастся пройти через галерею северного придела, он, возможно, найдет пролом в стене башни, которого не было видно снизу.

Оставаясь под прикрытием потолка бокового придела — на случай, если начнут рушиться горящие балки, — Джек побежал к тому месту, где северный трансепт примыкал к нефу. С этой стороны тоже должна быть дверка, ведущая на винтовую лестницу. Он дошел до угла. Двери не было. Он заглянул за угол — там тоже ничего. Просто невероятно: должен же где-то быть проход на галерею!

Стараясь не потерять самообладания, он напряженно думал. Ход в рухнувшую башню был — просто его надо найти. «Я могу вернуться на чердак через юго-западную башню, — рассуждал он, — и по чердаку перебраться на другую сторону. А там обязательно должен быть проход в эту башню. Тогда, возможно, мне удастся выбраться отсюда».

Джек с опаской поглядел на потолок. Там уже, словно в аду, бушевало пламя. Но другого выхода он не мог придумать.

Прежде всею нужно было пересечь неф. Он снова посмотрел вверх. Насколько ему было видно, пока ничто не должно было рухнуть. Он сделал глубокий вдох и ринулся на другую сторону.

Благополучно добравшись до южного придела, Джек рванул ведущую на винтовую лестницу дверцу и помчался наверх. Оказавшись на галерее, он почувствовал горячее дыхание бушевавшего совсем рядом пожара. Со всех ног он бросился к юго-западной башне, вбежал в нее и стремительно понесся по лестнице.

Нырнув в чердачное отверстие, он наконец оказался под крышей. Все было в дыму, воздух раскалился. Доски, к которым крепилась кровля, пылали, а в дальнем конце чердака уже вовсю горели массивные балки. Удушливый запах горящей смолы вызвал у Джека приступ кашля. Лишь мгновение помедлив, он встал на перекинутый через неф брус и начал осторожно продвигаться по нему. От жары он покрылся испариной, его глаза начали слезиться, и он почти не видел, куда идет. Джек снова закашлялся, его правая нога соскользнула с бруса, он оступился и упал, проломив ею прогнивший потолок. Он в ужасе подумал о высоте нефа и о том, как будет лететь вниз, если не выдержат трухлявые доски. Он вспомнил, как падало рухнувшее бревно, и представил, как сам так же полетит, переворачиваясь в воздухе. Но дерево выдержало.

Потрясенный, он застыл, опираясь на руки и одно колено, в то время как его правая нога болталась в проломе потолка. Затем нестерпимый жар заставил его очнуться. Он осторожно вытащил из дыры ногу и, встав на четвереньки, пополз вдоль бруса.

Он уже приблизился к другой стороне чердака, когда в неф с грохотом рухнули сразу несколько балок. Казалось, все здание зашаталось, а брус под Джеком задрожал, как тетива лука. Остановившись, Джек крепко вцепился в него. Колебание прекратилось. Он пополз дальше и через минуту был на мостках северной стороны.

Если бы его предположение оказалось неверным и никакого прохода в развалины северо-западной башни он не нашел, ему пришлось бы возвращаться этой же дорогой.

Когда он встал на ноги, то почувствовал, как в лицо повеяло потоком холодного воздуха. Определенно здесь должна быть какая-то дыра. Но сумеет ли он пролезть в нее?

Джек сделал три шага и остановился за мгновение до того, как ступить в небытие.

Он застыл, глядя через огромный пролом на залитую лунным светом груду камней, и почувствовал слабость и облегчение. Ему все-таки удалось выбраться из преисподней.

Но Джек находился очень высоко, на уровне крыши, а куча булыжников была далеко внизу, слишком далеко, чтобы прыгнуть на нее. Сейчас он спасся от огня, но может ли он спуститься на землю, не сломав себе шею? Пламя за его спиной подступало все ближе, а сквозь пролом, в котором он стоял, валил дым.

В этой башне когда-то была лестница, шедшая вдоль внутренних сторон ее стен, — точно такая же, как в юго-западной башне, — но она почти полностью разрушилась во время обвала. Однако в тех местах, где в стене крепились деревянные ступени, с внешней стороны башни торчали коротенькие обрубки, иногда только в дюйм-два длиной, иногда чуть побольше. Джек сомневался, что по этим обрубкам он сможет спуститься вниз. Это был бы слишком рискованный спуск. И тут он почувствовал, как запахло паленым: его плащ начал дымиться. Через минуту он загорится. Выбора у него не было.

Джек сел, дотянулся до ближайшего обрубка, схватился за него обеими руками и, свесив одну ногу, пошарил ею, пока не наткнулся на опору. Затем он опустил другую ногу. Нащупывая ногами путь, он сделал первый шаг вниз. Деревянные обрубки выдержали. Он дотянулся до следующей деревяшки и, прежде чем перенести на нее вес, проверил ее на прочность. Эта немного шаталась. Он осторожно наступил, крепко держась руками на случай, если нога сорвется и он повиснет. Каждый шаг вниз приближал его к куче лежавших на земле булыжников. По мере того как он спускался, торчавшие обрубки, казалось, становились все короче, словно чем ниже они располагались, тем сильнее пострадали от падавших во время обвала камней. Джек переставил обутую в валяный башмак ногу на короткий, не длиннее дюйма, брусок, и, когда оперся на него, нога соскочила. Другая его нога стояла на более длинном обрубке, но, поскольку на него внезапно перешел весь вес, он обломился. Джек изо всех сил старался удержаться на руках, но деревяшки были такими маленькими, что не позволяли ему как следует схватиться за них, и он в ужасе полетел вниз.

Больно ударившись руками и коленями, он упал на груду камней. Он был так потрясен и испуган, что в какое-то мгновение подумал: «Я уже умер», но потом понял, что упал все-таки достаточно удачно. Его руки были в царапинах, коленки разбиты, но сам он остался невредим.

Через минуту Джек уже спускался с кучи камней, а когда до земли осталось несколько футов, спрыгнул.

Он уцелел. Страхи отхлынули, он почувствовал слабость, и ему захотелось расплакаться. Он спасся и был горд: какое удивительное приключение он пережил!

Но это было еще не все. Отсюда была видна только струйка дыма, а рев огня, такой оглушительный на чердаке, сейчас был похож на отдаленное завывание ветра. Только алое зарево за окнами собора говорило о том, что там бушует пожар. И тем не менее страшный грохот, с каким рухнули те последние балки, вполне возможно, все же разбудил кого-нибудь, и в любой момент из опочивальни мог выскочить монах с заспанными глазами, не понимающий, то ли он действительно почувствовал землетрясение, то ли оно ему приснилось. Джек поджег церковь — в глазах монахов это было ужаснейшее преступление. Надо было как можно быстрее сматываться.

Через лужайку он перебежал к дому для приезжих. Все было тихо и спокойно. Тяжело дыша, он остановился возле двери. Если бы он сейчас вошел в дом, то своим дыханием наверняка всех бы разбудил. Джек постарался справиться с одышкой, но из этого ничего не вышло. Тогда он решил просто дождаться, когда дыхание снова придет в норму.

Удары в колокол разорвали тишину. Без сомнения, это били в набат. Джек застыл. Если сейчас он войдет в дом, его увидят. Если нет…

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Марта. Испуганный Джек уставился на нее.

— Ты где был? — тихо спросила она. — От тебя пахнет дымом.

Джек придумал показавшееся ему правдоподобным объяснение.

— Да я только что вышел, — растерянно сказал он. — Услышал колокол и вышел.

— Врунишка, — пролепетала Марта. — Тебя не было целую вечность. Я знаю. Я же не спала.

Он понял, что ее не провести.

— А кто еще не спал? — взволнованно спросил он.

— Никто, только я.

— Пожалуйста, не говори им, что я уходил.

Она почувствовала в его голосе неподдельный страх и ласково сказала:

— Хорошо. Это будет моей тайной. Не беспокойся.

— Спасибо!

В этот момент, почесывая затылок, вышел Том.

Джек струсил. Что он подумает?

— Что происходит? — спросил Том сонным голосом. — Дымом воняет.

Трясущейся рукой Джек указал на собор.

— Мне кажется… — проговорил он и поперхнулся. С чувством громадного облегчения он начал понимать, что все складывалось как нельзя лучше. Том, конечно же, поверит, что Джек, как и Марта, поднялся только минутой раньше. Джек заговорил снова, на этот раз его голос звучал более уверенно. — Посмотри-ка на церковь, — сказал он Тому. — Мне кажется, она горит.

II

Филип еще не привык спать в отдельной спальне. Он скучал по духоте монашеской опочивальни, по ворочавшимся и сопевшим во сне братьям, по возне, которая поднималась, когда кто-нибудь из старых монахов отправлялся в отхожее место (обычно за ним следовали и другие старики — вся эта процессия ужасно забавляла молодежь). Одиночество не мешало Филипу только по вечерам, когда он смертельно уставал, но среди ночи, отслужив заутреню, он уже не мог заставить себя снова лечь спать. Вместо того чтобы вернуться в свою огромную мягкую постель (было даже неловко, как быстро он к ней привык), он разводил огонь и читал при свете свечи, или, встав на колени, молился, или просто сидел и думал.

А ему было о чем думать. Финансы монастыря находились даже в худшем состоянии, чем он ожидал. Возможно, главной причиной этого было то, что монастырь получал слишком мало наличных денег. Он владел обширными землями, но многие хозяйства были отданы в длительную аренду за низкую плату, и некоторые из них расплачивались с монастырем натурой: столько-то мешков муки, столько-то бочек яблок, столько-то телег репы. Теми же хозяйствами, которые не были сданы в аренду, управляли сами монахи, но они, казалось, были совершенно неспособны производить излишки продуктов для продажи. Другим важным источником доходов были находившиеся в собственности монастыря церкви, платившие ему десятину. К сожалению, большинство из них контролировались ризничим, и Филип столкнулся с некоторыми трудностями, когда решил точно выяснить, сколько же тот получал денег и как их тратил. Никаких записей на этот счет не велось, однако было ясно, что доходы ризничего были слишком малы или он слишком неумело распоряжался ими, чтобы поддерживать церковь в хорошем состоянии, хотя за многие годы он собрал внушительную коллекцию драгоценной посуды и украшений.

Филип не мог получить полную картину состояния дел, пока не найдет время лично объехать обширные владения монастыря, но общее представление он все же имел. И кроме того, чтобы оплатить текущие расходы, старый приор уже несколько лет занимал деньги у ростовщиков Винчестера и Лондона. Когда Филип узнал об этом, он пришел в полное уныние.

Однако, по мере того как он размышлял и молился, решение начало вырисовываться. Его план состоял из трех этапов. Он начнет с того, что приберет к рукам доходы монастыря. В настоящее время каждый монастырский чин сам осуществлял контроль за своей долей собственности и исполнял свои обязанности, используя для этого получаемые им деньги: келарь, ризничий, смотритель дома для приезжих, воспитатель послушников и надзиратель больницы — все они имели «свои» хозяйства и церкви. Естественно, ни один из них в жизни не признался бы, что у него слишком много денег, и, если у них появлялись хоть какие-то излишки, они старались как можно быстрее их потратить, боясь, что их отнимут. Филип решил учредить новую должность управляющего хозяйством, чьей заботой будет собирать все без исключения полагающиеся монастырю деньги и каждому отдельно выдавать ровно столько, сколько ему необходимо.

Разумеется, управляющим должен был быть кто-то, кому бы Филип полностью доверял. Сначала он склонялся к тому, чтобы эту работу поручить Белобрысому Катберту, келарю, но затем вспомнил, с каким отвращением Катберт относился ко всякого рода писанине. А это было плохо. Впредь все доходы и расходы должны будут заноситься в специальную книгу. В конце концов Филип решил назначить управляющим хозяйством брата Милиуса, молодого повара. Конечно, кому бы Филип ни доверил новую должность, монастырским чинам эта идея все равно пришлась бы не по нутру, но командовал здесь он, а большинство монахов, которые либо знали, либо догадывались о тяжелом положении монастыря, в любом случае поддержали бы его.

Когда он станет распоряжаться деньгами, Филип приступит к осуществлению второго этапа своего плана.

Арендная плата со всех дальних хозяйств будет взиматься деньгами. Это позволит положить конец дорогостоящим перевозкам продуктов на большие расстояния. Так, в Йоркшире у монастыря было владение, которое платило «ренту» в размере двенадцати барашков и каждый год честно посылало их в Кингсбридж, хотя стоимость перевозки превышала стоимость самих барашков, да еще половина из них всегда дохли по дороге. В будущем производить продукты для монастыря будут только ближние хозяйства.

Он также планировал изменить существующую систему, при которой каждое хозяйство производило всего понемногу: немного зерна, немного мяса, немного молока и так далее. Филип давно уже пришел к выводу, что это было расточительно. Каждое хозяйство могло произвести разного вида продукции в количестве, достаточном только для его собственных нужд, или, вернее сказать, каждое хозяйство могло потребить как раз столько, сколько оно производило. Филип же хотел, чтобы каждое хозяйство сосредоточило свои усилия на производстве чего-нибудь одного. Таким образом, все зерновые будут выращиваться в деревнях Сомерсета, где у монастыря, кроме всего прочего, было еще и несколько мельниц. На зеленых холмах Уилтшира будет пастись скот: там будут производить масло и мясо. А в маленькой обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу будут выращивать коз и делать сыр.

Но самой главной задумкой Филипа было превратить все средние хозяйства — те, что располагались на неплодородных или посредственных землях, особенно в гористой местности, — в овцеводческие.

Свое детство он провел в монастыре, который занимался разведением овец (в той части Уэльса все занимались овцеводством), и, сколько себя помнил, из года в год цена на шерсть медленно, но уверенно росла. Через несколько лет овцеводство могло бы решить денежную проблему монастыря.

Это было вторым этапом его плана. Третьим же этапом было разрушить собор и построить новый.

Существующий собор был старым, некрасивым и неудобным, а то, что рухнула северо-западная башня, свидетельствовало о возможной ветхости всего сооружения. Современные церкви были выше, длиннее и — что самое важное — светлее. В них также были предусмотрены места для гробниц и святых реликвий, которые привлекали паломников. Все чаще и чаще в соборах можно было увидеть небольшие дополнительные алтари и особые часовенки, воздвигнутые в честь отдельных святых. Хорошо спроектированная церковь, отвечающая многочисленным требованиям прихожан, могла бы привлечь гораздо больше верующих и паломников, чем Кингсбридж сейчас, и таким образом на многие годы обеспечить свое существование. Когда Филип приведет финансы монастыря в полный порядок, он обязательно построит новую церковь, которая будет символизировать возрождение Кингсбриджа.

Это станет венцом всей его жизни.

Он подумал, что деньги для начала строительства у него появятся только лет через десять. Боже! Ему тогда будет почти сорок лет! Однако где-то через год он надеялся, что сможет позволить себе сделать ремонт, который придаст собору если не великолепный, то хотя бы вполне приличный вид.

Теперь, когда у Филипа был четкий план, он снова чувствовал себя бодрым и полным оптимизма. Обдумывая детали, он услышал какой-то неясный стук, словно где-то далеко хлопнула тяжелая дверь. «Должно быть, кто-нибудь бродит в опочивальне или на галерее», — подумал он и, решив, что, если что случилось, он об этом очень скоро узнает, снова вернулся в своих мыслях к рентам и налогам. Еще одним важным источником богатства для монастыря были дары родителей мальчиков, которые становились послушниками, но для того, чтобы привлекать в монастырь больше детей из зажиточных семей, нужно иметь процветающую школу…

Его размышления снова были прерваны, на этот раз уже более мощным ударом, от которого весь дом слегка содрогнулся. Это уже совершенно не было похоже на хлопающую дверь. «Да что там происходит?» — недоумевал Филип. Он подошел к окну и распахнул ставни. От ударившего в лицо порыва холодного ветра он поежился. Выглянув, он обвел глазами церковь, часовню, крытую галерею, опочивальню и стоящую за ней кухню. В свете луны все выглядело тихо и мирно. Воздух был таким морозным, что, когда он вдохнул, у него заныли зубы. Но все же что-то здесь было не так. Филип принюхался. Он почувствовал запах дыма.

Он обеспокоенно нахмурился, однако огня нигде видно не было.

Отойдя от окна, он снова потянул носом воздух, думая, что, возможно, это был запах дыма из его очага. Нет, не похоже.

Озадаченный и встревоженный, он спешно обулся, подхватил сутану и выбежал из дома.

По мере того как он приближался к галерее, запах дыма становился сильнее. Сомнений уже не было: в монастыре что-то горело. Прежде всего он подумал, что это кухня — подавляющее большинство пожаров случалось именно там. Через проход между южным трансептом и часовней он очутился на площади возле крытой галереи. В дневное время он мог бы попасть на кухонный двор через трапезную, но на ночь она закрывалась, поэтому он прошел через арку и, свернув направо, оказался с задней стороны кухни. Никаких признаков пожара не было, как не было их и в пекарне с пивоварней, да и запах дыма здесь казался не таким сильным. Филип пробежал чуть дальше и посмотрел на стоявшие в другом конце двора дом для приезжих и конюшню. Там все было спокойно.

Уж нет ли пожара в опочивальне? Ведь она была единственным оставшимся зданием, в котором имелся очаг. Эта мысль привела его в ужас. Пока он бежал назад, его воображение нарисовало чудовищную картину угоревших от дыма монахов, без чувств лежащих в пылающей опочивальне. Но едва он подбежал к ней, дверь распахнулась и на пороге со свечой в руке появился Катберт.

— Чувствуешь? — тут же спросил он.

— Да. Монахи не пострадали?

— Здесь нет огня.

Филип облегченно вздохнул. В конце концов, его паства была невредима.

— Где же тогда?

— Может, на кухне? — предположил Катберт.

— Там нет — я проверил.

Теперь, когда Филип знал, что его людям опасность не грозила, он начал беспокоиться за имущество. Он только что думал о доходах монастыря и прекрасно понимал, что денег на ремонт зданий у него сейчас не было. Филип взглянул на церковь. Ему показалось, что в ее окнах он увидел слабый красноватый отблеск.

— Катберт, возьми у ризничего ключ от церкви.

— Я уже взял.

— Молодец!

Они поспешили к двери южного трансепта. Не мешкая, Катберт повернул ключ. Как только дверь распахнулась, из нее повалил густой дым.

У Филипа оборвалось сердце. Ну каким образом могла загореться церковь?

Он вошел внутрь. То, что он увидел, привело его в замешательство. На полу, вокруг алтаря и в южном трансепте, валялись огромные горящие бревна. Как они сюда попали? Почему от них так много дыма? И откуда исходит этот гул бушующего пламени?

— Посмотри наверх! — крикнул Катберт.

Филип поднял глаза, и ему все стало ясно. Он в ужасе уставился на яростно горевший потолок, словно наверху была преисподняя. В образовавшейся дыре виднелись почерневшие полыхающие балки крыши, языки пламени и клубы дыма, кружась, бешено метались в какой-то дьявольской пляске. Потрясенный, Филип неподвижно стоял, задрав голову, и смотрел, не в силах оторваться от этого зрелища, пока у него не заболела шея. Затем, очнувшись, он собрался с мыслями.

Он подбежал к алтарю и оглядел церковь. Вся крыша была в огне. Он в отчаянии подумал: «Как же мы будем ее заливать?» — но, представив бегущих с ведрами монахов, понял, что все это невозможно; даже если бы у него в распоряжении была сотня людей, они все равно не смогли бы поднять на крышу достаточное количество воды, чтобы залить весь этот бушующий ад. С упавшим сердцем он осознал, что крыша сгорит полностью и, пока он не найдет деньги на ее ремонт, в церковь будет падать снег и лить дождь.

Треск и грохот заставили его вновь посмотреть вверх. Прямо над ним начало медленно крениться огромное бревно. Он стремглав бросился назад, в южный трансепт, где стоял насмерть перепуганный Катберт.

Потрясенные Филип и Катберт, забыв о собственной безопасности, наблюдали, как целая секция крыши, состоявшая из трех треугольных конструкций балок и поперечных досок с прибитыми к ним свинцовыми листами кровли, проваливалась в церковный неф. Крыша рухнула на одну из массивных каменных арок центральной части собора и с грохотом, подобным раскатам грома, своим громадным весом раздавила ее. Все это происходило очень медленно: медленно падали балки, медленно разваливалась треснувшая арка и медленно летели в разные стороны обломки камней. За ними беспорядочно посыпались остальные балки крыши, и наконец с протяжным гулом задрожала часть стены алтаря и с грохотом завалилась в северный трансепт.

Филип был в смятении. То, как рушилось это массивное здание, просто ошеломляло. Прежде он никогда бы не подумал, что такое может случиться, и теперь с трудом верил собственным глазам. Сбитый с толку, он не знал, что делать.

Катберт потянул его за рукав.

— Уходим! — прокричал он.

Филип все стоял. Он вспомнил, что рассчитывал привести в порядок финансы монастыря за десять лет строжайшей экономии и упорного труда. И вот теперь он должен строить новую крышу, новую северную стену, а возможно, и еще что-нибудь, если разрушения будут продолжаться… «Воистину это дело рук дьявола, — подумал он. — Как иначе морозной январской ночью могла загореться крыша?»

— Мы погибнем! — заорал Катберт, и звучавшие в его голосе нотки обыкновенного человеческого страха дошли наконец до сознания Филипа. Он повернулся, и они выбежали из церкви.

Из опочивальни выскакивали встревоженные монахи. Естественно, они останавливались и смотрели на церковь, но стоявший возле двери повар Милиус отгонял их прочь от возможного обвала, приказывая бежать по дорожке соборной площади в направлении арки, где уже находился Том, указывавший монахам, в каком направлении следует уходить. Филип услышал, как он говорил им:

— Ступайте в дом для приезжих и держитесь подальше от церкви!

«Он перестраховывается, — подумал Филип. — Неужели здесь они не были бы в полной безопасности? Впрочем, лишняя предосторожность не повредит. Строго говоря, я сам должен был бы об этом позаботиться».

Но осмотрительность Тома заставила его задуматься над тем, как далеко могут разлететься обломки рушащейся церкви. Если церковная площадь не была абсолютно безопасным местом, то как насчет часовни? Там, в боковой комнатке с толстыми стенами и без окон, стоял обитый железом дубовый сундук, в котором хранились те небольшие деньги, что были у монастыря, да драгоценная посуда и все монастырские грамоты и документа на право владения. Через минуту он увидел казначея Алана, молодого монаха, работавшего с ризничим и следившего за церковным убранством.

— Надо забрать из часовни казну. Где ризничий? — спросил его Филип.

— Он уже ушел, отче.

— Ступай найди его и возьми ключи, затем вынеси из часовни казну и отнеси в дом для приезжих. Живо!

Алан убежал. Филип повернулся к Катберту.

— Ты бы на всякий случай проследил за ним.

Катберт кивнул и последовал за Аланом.

Филип снова взглянул на церковь. Огонь неистовствовал все сильнее, и теперь во всех окнах ярко полыхали языки пламени. Его мысли вновь вернулись к делам. Ризничий должен был бы подумать о казне, вместо того чтобы так поспешно спасать свою шкуру. Было ли еще что-нибудь, о чем он забыл? Все происходило с такой быстротой, что трудно было сосредоточиться. Монахи укрылись в безопасном месте, о казне позаботятся…

Он забыл о святых мощах.

В самом дальнем углу алтаря, за епископским троном, стояла каменная гробница древнеанглийского мученика святого Адольфа. В гробнице находился деревянный гроб с мощами святого. Время от времени для демонстрации гроба крышку гробницы поднимали. Сейчас святой Адольф уже не был столь почитаем, как в старые времена, когда к нему со всех концов стекались больные и от прикосновения к его гробнице чудесным образом исцелялись. Останки святых очень помогали церквам в привлечении верующих и паломников. Они приносили так много денег, что, стыдно сказать, известны случаи, когда монахи крали святые реликвии из других церквей. Филип намеревался возродить интерес к Адольфу.

Поэтому святые мощи надо было спасти.

Для того чтобы поднять крышку гробницы и вынести гроб, Филипу нужен был помощник. И о спасении этой реликвии тоже должен был бы позаботиться ризничий. Но его нигде не было видно. Следующим, кто выскочил из опочивальни, был заносчивый помощник приора Ремигиус. Филип подозвал его и сказал:

— Ты поможешь мне спасти мощи святого.

Светло-зеленые глаза Ремигиуса со страхом посмотрели на пылающую церковь, но после минутного колебания он последовал за своим приором.

Войдя, Филип остановился. С тех пор как он выбежал отсюда, прошло ничтожно мало времени, но пожар заметно разбушевался. Едкий запах горящей смолы раздражал ноздри. Несмотря на бушующее пламя, казалось, в церкви был сквозняк: дым вырывался в образовавшуюся в крыше дыру и огонь затягивал через окна холодный воздух. Тяга была отличной. Светящиеся угли дождем посыпались на пол, а несколько догоравших под крышей бревен, похоже, были готовы упасть в любой момент. До этого Филип сначала беспокоился за своих монахов, затем за имущество монастыря, а теперь он в первый раз испугался за себя и никак не мог решиться войти в этот пылающий ад.

Но чем дольше он медлил, тем больше становилась опасность, и, если бы он слишком долго думал об этом, присутствие духа окончательно покинуло бы его. Подобрав подол сутаны и крикнув Ремигиусу: «За мной!» — он ринулся вперед. Он бежал, петляя между горевшими на полу деревянными обломками и ежеминутно ожидая, что на него обрушится балка. Он бежал, чувствуя, как замирает сердце, и стараясь не закричать от напряжения. Наконец он добрался до бокового придела на другой стороне здания.

На мгновение он остановился. Здесь было безопасно, ибо боковые приделы имели каменные сводчатые потолки. Рядом стоял Ремигиус. Наглотавшись дыма, Филип задыхался и кашлял. Чтобы пересечь поперечный неф, потребовалось всего несколько мгновений, но это время показалось ему длиннее, чем полуночная месса.

— Мы погибнем! — заорал Ремигиус.

— Господь нам поможет, — отозвался Филип и подумал: «Тогда почему же мне так страшно?»

Но сейчас было неподходящее время для богословия.

Из поперечного нефа, держась поближе к боковому приделу, они повернули в алтарь. Филип почувствовал жар, исходивший от весело горевших на хорах скамеек, и его пронзила боль утраты: это были очень дорогие, покрытые чудесной резьбой скамьи. Однако он заставил себя выкинуть их из головы и, сосредоточившись на своей главной задаче, бросился в дальний конец алтаря.

Гробница святого стояла в середине восточной стены церкви и представляла собой массивное каменное сооружение на невысоком постаменте. Филип и Ремигиус должны были поднять каменную крышку, опустить ее рядом с гробницей, вытащить гроб и под падающими обломками крыши отнести его в боковой придел. Филип посмотрел на Ремигиуса. Выпученные зеленые глаза помощника приора от страха сделались совсем круглыми. Стараясь не показывать охватившего его ужаса, Филип крикнул: «Берись за один конец, а я — за другой!» — и, не дожидаясь ответа, подлетел к гробнице. Ремигиус — за ним.

Они встали друг против друга, ухватились за каменную крышку и рванули ее вверх.

Крышка даже не шелохнулась.

Филип понял, что ему надо было взять с собой несколько монахов. Но было уже слишком поздно: если бы он побежал за подмогой, то обратно они, возможно, просто не прошли бы. И все же он не мог бросить здесь святые мощи. С минуты на минуту могла рухнуть балка и раздавить гробницу, и тогда бы гроб сгорел, а прах развеялся по ветру — это было бы страшным святотатством и огромной потерей для собора.

Филипа осенило. Зайдя сбоку гробницы, он жестом приказал Ремигиусу встать рядом с ним, затем опустился на колени и, подставив обе руки под нависавший край крышки, изо всех сил стал его поднимать. Ремигиус последовал его примеру. Крышка подалась. Они медленно приподняли ее. Затем, продолжая поднимать, они осторожно встали с колен и наконец последним усилием опрокинули ее по другую сторону гробницы. Упавшая на пол каменная крышка раскололась надвое.

Филип заглянул внутрь. Гроб был в хорошем состоянии: дерево прекрасно сохранилось, и лишь железные ручки слегка потускнели. Филип и Ремигиус наклонились и с разных сторон взялись за ручки. Затем они на несколько дюймов приподняли гроб, но он оказался гораздо тяжелее, чем можно было ожидать, и через минуту Ремигиус, не выдержав, опустил его.

— Мне это не под силу — я ведь старше тебя, — проговорил он.

Филип подавил в себе желание нагрубить ему. Гроб, очевидно, был обит свинцом. Но теперь, когда они разбили крышку гробницы, он остался вовсе не защищенным.

— Подойди сюда! — крикнул Филип Ремигиусу. — Попробуем поставить его вертикально.

Ремигиус обошел гробницу и встал рядом с Филипом. Они довольно легко подняли одну сторону гроба. Но тут Филип понял, что в результате изголовье оказалось внизу и поэтому теперь святой стоял вверх ногами, за что Филип мысленно попросил у него прощения. Все это время вокруг них падали горящие головешки. Каждый раз, когда несколько искр попадало на сутану Ремигиуса, он неистово принимался по ним колотить, пока они не исчезали, и при каждом удобном случае исподволь озирался на горящую крышу. Филип видел, что храбрость этого человека быстро улетучивалась.

Они приставили гроб к внутренней стороне гробницы и стали осторожно заваливать его. Наконец изголовье оторвалось от пола и гроб накренился и закачался на каменной стенке гробницы, затем они потихоньку опустили другой его конец на землю. После этого они перевернули его еще раз, с тем чтобы он встал правильно — крышкой вверх. «Должно быть, — подумал Филип, — святые мощи кувыркаются в гробу, как игральные кости в стакане. Я еще никогда не совершал подобного святотатства, но в данном случае ничего больше не придумаешь».

Встав по одну сторону гроба, они взялись за ручки, приподняли его и поволокли в сторону относительно безопасного бокового придела. Его окованные железом углы оставляли на утрамбованном земляном полу небольшие бороздки. Они уже почти добрались до бокового придела, когда целая секция крыши с горящими бревнами и расплавленным свинцом рухнула прямо на то место, где стояла уже пустая гробница святого Адольфа. От оглушительного удара задрожал пол, а каменная гробница разлетелась на мелкие кусочки. Отскочившая балка, пролетев в нескольких дюймах от Филипа и Ремигиуса, ударилась о гроб, выбив его из их рук.

— Да это работа дьявола! — истерически заорал Ремигиус и бросился прочь.

Филип и сам уж готов был убежать. Если в эту ночь здесь промышлял дьявол, страшно сказать, что еще могло случиться. Сам Филип никогда не видел дьявола, но от людей, видевших его, слышал множество историй. Однако он твердо сказал себе: «Монахи для того и существуют, чтобы противостоять Сатане, а не бежать от него». Он с тоской взглянул на боковой придел, затем собрал волю в кулак, взялся за ручки гроба и стал тянуть.

Он вытащил гроб из-под упавшей на него балки. Дерево, из которого он был сделан, имело вмятину и слегка треснуло, но не раскололось. Филип оттащил его еще подальше. Вокруг посыпался дождь мерцающих углей. Он взглянул вверх. Что за двуногая фигура кривляется на крыше? Или то просто вьется струйка дыма? Он снова опустил голову и увидел, что загорелся подол его сутаны. Упав на колени, он руками начал сбивать пламя, прижимая к земле горящую ткань, и огонь тотчас потух, а затем он услышал зловещий звук — то ли то стонало измученное дерево, то ли это был бешеный, издевательский смех беса. «Святой Адольф, спаси меня», — вздохнул он и снова взялся за ручки гроба.

Дюйм за дюймом двигал он неподъемный ящик. На какое-то время дьявол оставил его в покое, а сам он старался не поднимать головы — на демонов лучше не смотреть. Наконец он добрался до бокового придела и почувствовал себя в относительной безопасности. Боль в спине заставила его разогнуться.

До ближайшей двери, которая находилась в южном поперечном нефе, было еще очень далеко. Филип не был уверен, что сможет дотащить до нее гроб прежде, чем крыша окончательно рухнет. Возможно, именно на это и рассчитывал дьявол. Едва Филип взглянул на почерневшую балку крыши, как за ней снова метнулась в дыму двуногая фигурка. «Он знает, что мне это не под силу», — мелькнуло у него в голове. Он в отчаянии посмотрел вдоль прохода бокового придела, борясь с соблазном бросить святого и бежать, чтобы спасти свою жизнь, и вдруг увидел три вполне материальные, из плоти и крови, фигуры, спешащие ему на помощь, — брат Милиус, Белобрысый Катберт и Том Строитель. Его сердце радостно забилось, и внезапно он почувствовал, что вовсе не уверен, действительно ли он видел на крыше дьявола.

— Слава Богу! — воскликнул он и, что было совсем необязательно, добавил: — Помогите мне.

Том Строитель метнул оценивающий взгляд на горящую крышу. Никаких демонов он там не увидел, однако сказал:

— Надо торопиться.

Взявшись за углы гроба, они подняли его на плечи. Даже вчетвером они удерживали его с большим трудом.

— Вперед! — скомандовал Филип, и, согнувшись под тяжелой ношей, они поспешили к выходу.

— Подождите, — крикнул Том, когда они дошли до южного трансепта. Дорогу им преграждали пылающие куски дерева, а сверху беспрестанно падали все новые и новые горящие обломки. Филип всматривался в разрывы между этими небольшими кострами, пытаясь наметить маршрут. В это время со стороны западного фасада церкви до них начал доноситься нарастающий гул, который постепенно перерос в настоящий грохот.

— Такая же ненадежная, как и другая, — сказал Том.

— Что? — в ужасе закричал Филип.

— Да юго-западная башня.

— О нет!

Грохот стал еще сильнее. Потрясенный, Филип увидел, что весь западный фасад церкви, казалось, сдвинулся на целый ярд, словно рука Господня ударила по нему. Больше десяти ярдов крыши с такой силой низверглось в неф, что затряслась земля, а затем юго-западная башня начала рассыпаться и наконец, словно горный обвал, рухнула в церковь.

Шок парализовал Филипа. На его глазах разваливалась его церковь. Даже если бы он нашел деньги, потребовались бы годы, чтобы все это восстановить. Что же теперь делать? Как дальше жить? Неужели это был конец Кингсбриджского монастыря?

Покачнувшийся на плече гроб вывел его из паралича — это остальные трое двинулись вперед. Филип шел, не разбирая дороги. Том прокладывал путь в лабиринте огня. Сверху на гроб упала горящая головешка и, никого не задев, скатилась на пол. Минуту спустя они добрались до двери и вышли на прохладный ночной воздух.

Филип был настолько опустошен потерей церкви, что даже не почувствовал облегчения от того, что опасность миновала. Все четверо быстро обогнули крытую галерею и прошли в арку. Когда они оказались достаточно далеко от горящего здания. Том сказал: «Хватит», и они опустили гроб на замерзшую землю.

Филипу потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Приходя в себя, он понял, что не должен терять голову, ведь он был приором и отвечал за все, что случилось. С чего начать? Может быть, разумнее прежде всего убедиться, что все монахи живы и здоровы? Он сделал еще один глубокий вдох, затем расправил плечи и сказал:

— Катберт, ты останься здесь охранять гроб. Остальные пойдут со мной.

Он повел их задворками кухни, затем они прошли между мельницей и пивоварней, а там через лужайку направились к дому для приезжих. Монахи, семейство Тома и почти все жители деревни стояли небольшими группами и, уставившись широко раскрытыми глазами на пылающую церковь, тихонько разговаривали. Прежде чем заговорить, Филип оглянулся и тоже посмотрел на нее. Зрелище было удручающее. Весь западный фасад превратился в груду камней; из того, что осталось от крыши, вырывались гигантские языки пламени.

Филип отвел взор.

— Все здесь? — крикнул он. — Если кому-то кажется, что кого-нибудь нет, пусть назовет имя.

— Белобрысый Катберт, — раздался чей-то голос.

— Он сторожит святые мощи. Кто-нибудь еще?

Больше никого не оказалось.

— На всякий случай сосчитай монахов, — сказал Филип Милиусу. — Должно быть сорок пять, включая тебя и меня. — Зная, что Милиусу можно было доверять, он выбросил эту проблему из головы и повернулся к Тому. — Твои все здесь?

Том кивнул и показал рукой на стоящих возле стены дома для приезжих женщину, взрослого сына и двух малышей. Маленький мальчик испуганно глядел на Филипа. «Должно быть, все это их ужасно напугало», — подумал приор.

На обитом железом сундуке, в котором хранилась монастырская казна, сидел ризничий. Про сундук-то Филип совсем забыл и теперь, увидев его в целости и сохранности, облегченно вздохнул.

— Брат Эндрю, — обратился он к ризничему, — гроб с мощами святого Адольфа находится возле трапезной. Возьми в помощь себе несколько братьев и отнесите его… — Он на минуту задумался. Возможно, самым надежным местом была резиденция приора. — Отнесите его в мой дом.

— В твой дом? — переспросил Эндрю, явно не согласный с таким решением. — За монастырские реликвии отвечаю я, а не ты.

— Тогда тебе и надо было выносить их из церкви! — вспыхнул Филип. — Делай, что тебе говорят, и ни слова больше!

Взбешенный ризничий неохотно поднялся.

— Шевелись! — закричал на него Филип. — Или я прямо здесь лишу тебя твоего сана! — Он отвернулся от Эндрю и посмотрел на Милиуса. — Сколько?

— Сорок четыре плюс Катберт. Одиннадцать послушников. Пять приезжих. Все пересчитаны.

— Это прямо счастье! — Филип посмотрел на бушующий огонь. Казалось чудом, что все уцелели и никто даже не пострадал. Он почувствовал, что невероятно устал, но был так взволнован, что просто не мог сесть и спокойно отдохнуть.

— Есть ли еще какие-нибудь ценности, которые надо спасти? — спросил он. — Казну и святые мощи мы вынесли…

— А как насчет книг? — подал голос казначей Алан.

Филип так и ахнул. Конечно — книги! Они хранились в закрытом шкафу в галерее рядом с часовней, откуда монахи брали их для занятий. Для того чтобы перетаскать книги по штуке, потребовалось бы очень много времени. Может быть, несколько крепких молодых людей смогут поднять этот шкаф вместе с содержимым и вынести в безопасное место? Филип огляделся вокруг. Через лужайку к гробу со святыми мощами шли ризничий и полдюжины монахов. Филип отобрал трех молодых монахов и трех старших послушников и велел им следовать за ним.

Он снова направился через площадь перед горевшей церковью. Для того чтобы бежать, у него уже не было сил. Они прошли между мельницей и пивоварней и обогнули сзади кухню и трапезную. Катберт и ризничий уже руководили переноской гроба. Филип провел свою группу по дорожке, что пролегла между трапезной и опочивальней, и, пройдя под аркой, они вошли в галерею.

Филип снова почувствовал жар, исходивший от пожарища. Двери огромного книжного шкафа были украшены резными изображениями Моисея. Филип приказал молодым людям сначала наклонить шкаф вперед, а затем поднять его на плечи. Они понесли его вокруг галереи к арке. Здесь Филип остановился и оглянулся, в то время как они продолжали идти дальше. При виде лежащей в развалинах церкви его сердце наполнилось скорбью. Теперь уже было меньше дыма, но больше огня. Исчезли целые секции крыши. Глядя, как оседает кровля над центральной частью здания, он понял, что с минуты на минуту она должна была провалиться. Раздался громоподобный треск, громче которого, пожалуй, еще и не было, и крыша южного трансепта рухнула. Филип ощутил почти физическую боль. А через мгновение стена трансепта словно нависла над галереей. «Господи, помоги нам — она падает!» — прошептал Филип. Когда начала разваливаться и рассыпаться каменная кладка, он понял, что все это летит на него, и бросился прочь, но не успел он сделать и трех шагов, как что-то ударило его по голове, и он потерял сознание.

Для Тома страшный пожар, разрушивший Кингсбриджский собор, был словно луч надежды. Он смотрел, как в развалинах церкви бушует пламя, и в голове у него была только одна мысль: «Это — работа!»

С того самого момента, когда, протирая заспанные глаза, он вышел из дома для приезжих и увидел в церковных окнах алые отблески, эта мысль прочно засела в его сознании. И все время, пока он выводил монахов в безопасное место, мчался в горящую церковь спасать приора Филипа и выносил из огня святые мощи, сердце Тома выпрыгивало из груди от этой бесстыдной и радостной надежды.

Теперь, когда ему выпала минутка, чтобы поразмыслить о случившемся, он сначала сказал себе, что негоже так радоваться пожару в церкви, но, еще немного пораскинув мозгами, решил, что коль никто не пострадал и монастырская казна уцелела, а церковь была старой и все равно постепенно разваливалась, то почему бы, собственно, и не возрадоваться?

Неся на своих плечах тяжеленный шкаф, подошли молодые монахи. «Все, что я должен сделать, — рассуждал Том, — это добиться, чтобы восстанавливать церковь поручили мне. И сейчас самое время поговорить об этом с приором Филипом».

Однако с монахами Филипа не оказалось. Дойдя до дома для приезжих, они опустили шкаф на землю.

— А где ваш приор? — спросил их Том.

Один из них удивленно оглянулся.

— Не знаю. Я думал, он идет следом за нами, — сказал он.

«Возможно, он задержался посмотреть пожар, — подумал Том, — а может, с ним приключилась беда».

Без дальнейших рассуждений Том пересек лужайку и обежал кухню. Он надеялся, что с Филипом все было в порядке, и не потому, что приор казался ему таким уж хорошим человеком, а потому, что он был опекуном Джонатана. Без него еще не известно, что могло случиться с малышом.

Том нашел Филипа в проходе между трапезной и опочивальней. Он сидел с несколько затуманенным взором, но к счастью, ничего серьезного с ним не случилось. Том помог ему встать.

— Что-то шарахнуло меня по голове, — заплетающимся языком пробормотал Филип.

Взглянув на рухнувшую на галерею стену южного трансепта. Том сказал:

— Тебе просто повезло, что ты остался жив. Должно быть, ты еще нужен Господу.

Стараясь прийти в себя, Филип встряхнул головой.

— Похоже, некоторое время я пребывал без чувств. Но сейчас все в порядке. Где книги?

— Их отнесли в дом для приезжих.

— Пойдем туда.

Филип шел, опираясь на руку Тома. Было видно, что приор не сильно пострадал, но настроение у него было подавленное.

Когда они добрались до дома для приезжих, пожар уже пошел на убыль, и языки пламени начали постепенно уменьшаться.

Филип снова принялся отдавать распоряжения. Он велел Милиусу приготовить кашу и поручил Белобрысому Катберту открыть бочку крепкого вина, чтобы все могли согреться. Затем он приказал развести огонь в доме для приезжих и отправил туда старых монахов. Начался дождь. Под ледяными потоками воды огонь в разрушенной церкви стал быстро гаснуть.

Когда все снова были заняты делами, Филип в одиночку побрел к собору. Том последовал за ним. Это был его шанс. Если ему удастся правильно оценить ситуацию, он получит работу на многие годы вперед.

Филип стоял, уставившись на то, что когда-то было западным фасадом церкви, и печально качал головой. Он выглядел так, словно в руинах лежала его собственная жизнь. Возле него молча стоял Том. Затем Филип двинулся дальше — через кладбище, вдоль северной стороны нефа. Рядом, невольно оценивая масштабы разрушений, шел Том.

Северная сторона нефа устояла, но северный трансепт и часть северной стены алтаря превратились в груду камней. Сохранилась и восточная сторона церкви. Обойдя ее, они взглянули на здание с южной стороны. Большая часть стены лежала в развалинах, а южный трансепт обрушился на галерею. Часовня осталась невредимой.

Они направились к арке, что вела к галерее. Здесь им преградила дорогу груда беспорядочно лежавших камней. Наметанным глазом Том определил, что проход галереи пострадал не сильно, а лишь был погребен под упавшими на него обломками. Вскарабкавшись по ним, он заглянул в церковь. Прямо перед алтарем была видна полузаваленная лестница, которая вела в крипту. Сама же крипта находилась под хорами. Том стал внимательно рассматривать каменный пол, что располагался над криптой, стараясь обнаружить в нем трещины, но ничего не увидел. Это означало, что, вполне возможно, крипта уцелела. Он решил пока не говорить о своем открытии Филипу, а приберечь эту новость до решающего момента.

Филип уже пошел дальше, в обход опочивальни. Том поспешил его догнать. Они нашли, что опочивальня осталась нетронутой. Обойдя прочие монастырские постройки. Том и Филип убедились, что все они — трапезная, кухня, пекарня и пивоварня — были более или менее в целости и сохранности. Это могло бы хоть как-то утешить приора, но выражение его лица оставалось мрачным.

Наконец они вернулись на то место, откуда вышли, — к развалинам западного фасада. Сделав полный круг по территории монастыря, они не проронили ни слова.

— Воистину только дьявол мог сделать все это, — вдохнув, нарушил молчание Филип.

«Настал мой час», — подумал Том и, глубоко вздохнув, сказал:

— А может, на то была воля Божия.

— То есть? — удивленно взглянул на него Филип.

Том, тщательно подбирая слова, начал:

— Ведь никто не пострадал. Книги, казна и святые мощи спасены. Только церковь разрушена. Может быть, Богу угодно, чтобы здесь была новая церковь.

Филип скептически усмехнулся.

— И, как я понимаю, Богу угодно, чтобы ее построил именно ты. — Он был не настолько ошеломлен, чтобы не заметить, что Том преследует прежде всего свои личные интересы.

Но Том не унимался.

— Может быть и так, — упрямо сказал он. — Не дьявол же прислал тебе мастера-строителя в ночь пожара.

Филип отвернулся.

— Что ж, новая церковь здесь будет, вот только не знаю когда. А пока что делать? Как продолжать жизнь монастыря? Ведь все мы здесь для того и существуем, чтобы молиться Господу Богу.

Филип пребывал в безутешном горе. Это был самый подходящий момент, чтобы дать ему надежду.

— Мой сын и я могли бы за неделю расчистить галерею, — сказал Том, стараясь придать своему голосу как можно больше искренности.

— Ну да? — оживился Филип, но через минуту он снова помрачнел. — А где взять церковь?

— Как насчет крипты? Можно же и там проводить службы?

— Пожалуй, что так. Она бы вполне подошла.

— Я уверен, что крипта уцелела, — заверил его Том, и это было почти правдой — он действительно был почти уверен.

Филип уставился на него, словно Том был ангелом-спасителем.

— Чтобы разобрать завал от галереи до ведущей в крипту лестницы, много времени не потребуется, — продолжал Том. — Большая часть церкви на этой стороне полностью развалилась, и, как ни странно, это хорошо, ибо рушиться здесь больше уже нечему. Кроме того, я осмотрю те стены, что устояли. Возможно, их придется укрепить. Потом надо будет каждый день проверять, не появятся ли в них трещины. Но даже в этом случае во время сильного ветра монахам не стоит заходить в церковь. — Все, что говорил Том, было очень важно, но он видел, что приор даже не пытался вникнуть в его слова. Филип хотел услышать нечто такое, от чего он воспрянул бы духом. И чтобы получить работу. Тому нужно было дать ему это «нечто». — С помощью нескольких твоих молодых монахов я через две недели сделаю так, что ты в основном сможешь возобновить нормальную жизнь монастыря.

— Через две недели? — воскликнул Филип.

— Дай еду и жилье для моей семьи, а то, что я заработаю, заплатишь, когда у тебя будут деньги.

— Через две недели ты мог бы вернуть к жизни мой монастырь? — недоверчиво переспросил Филип.

Полной уверенности у Тома не было, но, если пройдет не две, а три недели, никто же не умрет от этого.

— Через две недели, — твердо сказал он. — Затем мы разберем оставшиеся стены — имей в виду, эта работа требует умения, иначе она очень опасна, — после чего уберем обломки и сложим в сторонку пригодные для строительства камни. А тем временем можно подумать, каким будет новый собор. — Том затаил дыхание. Он сделал все, что мог. Теперь он просто должен был получить работу!

Филип кивнул и впервые улыбнулся.

— Похоже, ты действительно послан нам Господом, — проговорил он. — Давай позавтракаем и будем приниматься за работу.

От радости у Тома перехватило горло.

— Благодарю тебя, — произнес он дрожащим голосом, с которым никак не мог совладать; но внезапно ему стало все равно, и, едва сдерживая рыдание, он воскликнул: — Я просто не могу тебе объяснить, как много это для меня значит!

После завтрака Филип провел импровизированную службу в кладовой Катберта, что располагалась под кухней. Монахи пребывали в крайне возбужденном состоянии. Они были людьми, избравшими тихую, спокойную и вполне предсказуемую жизнь, и теперь большинство из них казались сбитыми с толку. Их растерянность трогала Филипа. Как никогда прежде он чувствовал себя пастырем, чьей обязанностью было заботиться о беспомощных и неразумных созданиях, но это были вовсе не бессловесные овцы, а его братья, и он любил их. Чтобы успокоить монахов, он решил рассказать им о своих планах, использовать их энергию для тяжелой физической работы и как можно скорее вернуться к нормальному течению жизни.

Несмотря на необычную обстановку, в которой они собрались, Филип не стал сокращать ритуал службы и велел зачитать соответствующий этому дню мартиролог, за которым последовали поминальные молитвы. Ведь именно для этого и предназначались монастыри: молитва была главным оправданием их существования. И так как некоторые монахи никак не могли прийти в себя, он выбрал двадцатую главу из Завета Святого Бенедикта, называвшуюся «О почитании молитвы». Затем было чтение поминальной книги. Привычный ход службы успокоил их нервы, и Филип заметил, что, по мере того как монахи осознавали, что для них вовсе не наступил конец света, испуганное выражение начало постепенно улетучиваться с их лиц.

В заключение Филип поднялся, для того чтобы обратиться к своей пастве.

— Катастрофа, что обрушилась на нас прошлой ночью, в конце концов только физическая, — начал он, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты и уверенности. — Однако наша жизнь духовная, а наша работа — молиться, служить Господу Богу и пребывать в раздумьях. — Он посмотрел вокруг, заглядывая в глаза монахам и убеждаясь, что они внимательно слушают его. — И я обещаю вам, что через несколько дней мы снова сможем предаться этой работе.

Он сделал паузу, чтобы его слова дошли до них. Чувствовалось, что напряжение спадало. Он продолжал:

— Господь Бог в мудрости своей, дабы помочь нам пережить эту трагедию, послал вчера монастырю мастера-строителя. Сей мастер заверил меня, что если мы будем работать под его началом, то уже через неделю сможем расчистить галерею.

Раздался приглушенный гул одобрения и удивления.

— Боюсь, что в нашей церкви нам уже никогда не провести службы — ее надо строить заново, а сие, конечно же, потребует многих лет. Однако Том Строитель считает, что крипта не пострадала, а так как она освящена, мы вполне можем проводить в ней службы. Том говорит, что он подготовит ее через неделю после расчистки галереи. Как видите, мы сможем возобновить нормальное богослужение К третьему воскресенью перед Великим Постом.

Снова послышался радостный шум голосов. Филип увидел, что ему удалось успокоить монахов и вселить в них уверенность. В начале службы они были испуганы и смущены, сейчас же — спокойны и полны надежд.

— Те братья, которые не чувствуют в себе достаточно сил, чтобы заниматься физическим трудом, будут от него освобождены. Тем же, кто целый день будет работать с Томом Строителем, я разрешу есть мясо и пить вино.

Филип сел. Первым заговорил Ремигиус.

— А сколько мы должны будем платить этому строителю? — подозрительно спросил он. Можно было ожидать, что Ремигиус попытается к чему-нибудь придраться.

— Пока ничего, — ответил Филип. — Том знает, сколь нищ наш монастырь, и до тех пор, пока мы не сможем платить ему жалованье, будет работать за еду и крышу над головой для него и его семьи. — Филип понял, что его слова можно было понять двояко: они могли означать, что Тому не будет начисляться жалованье до тех пор, пока у монастыря не появятся деньги, в то время как на самом деле монастырь должен будет рассчитаться с ним за каждый отработанный день, начиная с сегодняшнего. Но прежде чем Филип успел открыть рот, чтобы внести ясность, Ремигиус заговорил снова:

— И где же они будут жить?

— Я отдал им дом для приезжих.

— Они могли бы поселиться в какой-нибудь деревенской семье.

— Том сделал нам щедрое предложение, — раздраженно сказал Филип. — Нам повезло, что у нас есть этот мастер, и я не хочу, чтобы он спал в тесноте среди чьих-то коз и свиней, в то время как у нас пустует вполне приличный дом.

— Но в этой семье две женщины…

— Женщина и девочка, — поправил его Филип.

— Хорошо, одна женщина. Но мы не хотим, чтобы она жила в монастыре!

Монахи недовольно заворчали: препирательства Ремигиуса были им не по душе.

— Это абсолютно нормально, когда женщина живет в доме для приезжих, — твердо сказал Филип.

— Только не эта женщина! — выпалил Ремигиус, но тут же, казалось, пожалел об этом.

Филип нахмурился.

— Ты знаешь эту женщину, брат?

— Когда-то она жила в этих краях, — неохотно проговорил Ремигиус.

Филип был заинтригован. Уже второй раз он сталкивался со странной реакцией людей на жену строителя. Вот и Уолеран Бигод при виде ее как-то вдруг переменился в лице.

— Чем же она тебя не устраивает? — спросил Филип.

Однако ответить Ремигиус не успел — вместо него заговорил брат Поль, старый монах, который собирал дань за проезд по мосту.

— Помнится мне, — сонным голосом пробормотал он, — жила в этих лесах девчушка-дикарка. То было — о-ох! — лет пятнадцать назад. Вот кого она мне напоминает — возможно, это та самая и есть, только взрослая уже.

— Люди говорили, что она ведьма! — воскликнул Ремигиус. — Не можем же мы допустить, чтобы ведьма жила в монастыре!

— Об этом мне неизвестно, — все так же медленно и задумчиво проговорил брат Поль. — А рано или поздно любую живущую в лесу женщину у нас начинают называть ведьмой. Люди сами не знают, чего говорят. Я бы оставил это решать приору Филипу, пусть мудрость подскажет ему, опасна она или нет.

— Мудрость не приходит моментально, вместе с принятием сана, — буркнул Ремигиус.

— Истину говоришь, — медленно произнес брат Поль и, в упор взглянув на Ремигиуса, добавил: — Иногда она не приходит вовсе.

Монахи рассмеялись, услышав этот колкий ответ, который был тем более смешным оттого, что исходил с совершенно неожиданной стороны. Филип притворился, что не одобряет таких слов, и, призывая к тишине, хлопнул в ладоши.

— Довольно! — прикрикнул он. — Это серьезный вопрос. Я переговорю с женщиной. А сейчас давайте приниматься за дело. Те, кто не желает трудиться физически, могут удалиться для молитв и раздумий. Остальных прошу следовать за мной.

Он вышел и направился к галерее. Большинство братьев последовали за ним, и лишь несколько монахов пошли к монастырской больнице — среди них Ремигиус и ризничий Эндрю. Они не были ни больными, ни слабыми, но Филип обрадовался, увидя, как они уходят, ибо, останься они работать, от них было бы больше вреда, чем пользы.

Том уже распределил поручения среди монастырских служек, и все они дружно работали. Сам он, стоя на куче булыжников, помечал отдельные камни буквой «Т», своим инициалом.

Впервые в жизни Филип задумался: как же все-таки перемещаются такие огромные каменные глыбы? Одному человеку, конечно же, их не поднять. Не прошло и минуты, как он увидел ответ на свой вопрос. На землю клали пару жердей и накатывали на них камень, затем за концы этих жердей брались двое работников и поднимали. Должно быть, этому научил их Том Строитель.

Большинство из шестидесяти монастырских слуг, образовав живой ручеек, проворно оттаскивали здоровенные булыжники и возвращались за новыми. Работа спорилась. Глядя на эту картину, Филип воспрянул духом и в мыслях возблагодарил Господа за то, что он послал ему Тома.

Увидев приближающегося Филипа, Том спустился со своей каменной груды, но, прежде чем заговорить с приором, обратился к одному из слуг, монастырскому портному.

— Пусть монахи тоже начинают таскать, — сказал он ему. — И проследи, чтобы они брали только те камни, которые я пометил, а то вся куча осыплется и пришибет кого-нибудь. — Он повернулся к Филипу. — Я там наотмечал достаточно, пока хватит.

— А куда они носят камни? — спросил приор.

— Пойдем покажу. Я как раз хочу проверить, правильно ли они их складывают.

Камни относили к восточной стене монастыря.

— Некоторым слугам все же придется продолжать заниматься их обычной работой, — говорил Филип, шагая рядом с Томом. — Конюхи должны ухаживать за лошадьми, повара — готовить еду, и кто-то должен таскать дрова, кормить птицу и ходить на рынок. Но они вовсе не перерабатывают, так что я могу обойтись и половиной. А вдобавок у тебя будет около тридцати монахов.

— Хватит, — кивнул Том.

Они миновали восточную оконечность церкви. В нескольких ярдах от дома приора, возле восточной стены монастыря, работники складывали еще теплые камни.

— Их надо сохранить для новой церкви, — сказал Том. — На стены они не годятся, так как бывшие в употреблении камни непрочны, а вот для фундамента очень даже подойдут. И расколотые камни тоже надо сохранить. Их можно будет, смешав с раствором, использовать для заполнения пустот между внутренней и внешней кладками будущих стен.

Филип наблюдал, как Том показывал работникам, как нужно правильно складывать камни, чтобы штабель был надежным и не разваливался. Вне всякого сомнения, в своем ремесле он был настоящим мастером.

Когда Том наконец удовлетворился, Филип взял его за руку и, обогнув церковь, провел на кладбище, что располагалось в северной части монастыря. Дождь кончился, но могильные плиты были все еще мокрыми. Монахов хоронили на восточной половине кладбища, а жителей деревни — на западной. Разделительной линией служил лежавший сейчас в руинах северный трансепт церкви. Возле него они и остановились. Слабое солнце пробилось сквозь облака. В свете дня почерневшие бревна выглядели вполне безобидно, и Филипу стало стыдно, что прошлой ночью ему мерещился дьявол.

— Некоторых монахов, — сказал он, — смущает присутствие женщины в стенах монастыря. — Том переменился в лице. Он не просто выглядел встревоженным — казалось, он испугался, даже пришел в ужас. «Он и правда любит ее», — подумал Филип и поспешил продолжить: — Но я не хочу, чтобы вы жили в деревне и вынуждены были делить лачугу с какой-нибудь еще семьей. Чтобы избежать неприятностей, твоей жене следует быть очень осмотрительной. Скажи ей, чтобы держалась подальше от монахов, особенно молодых. И пусть прикрывает лицо, когда будет ходить по монастырю. И еще, она не должна делать ничего такого, что могло бы навлечь на нее подозрение в занятии колдовством.

— Будет исполнено, — проговорил Том. В голосе его звучала решимость, но выглядел он несколько обескураженным. Филип помнил, что жена строителя была проницательной и своевольной женщиной. Ей может и не понравиться, если ее станут заставлять сидеть тихо как мышь. Однако у ее семьи еще вчера не было ни кола ни двора, так что эти ограничения она могла бы рассматривать как скромную плату за крышу над головой и спокойную жизнь.

Они пошли дальше. Еще прошлой ночью Филип считал эти разрушения сверхъестественной трагедией, ужасным поражением сил добра и истинной веры, ударом по делу всей его жизни. Сейчас же это казалось ему лишь очередной проблемой, которую он должен был решить, — да, невероятно трудной, но не сверхчеловеческой. И эта перемена произошла в нем главным образом благодаря Тому. Филип был бесконечно благодарен ему.

Они добрели до западной части монастыря. Здесь Филип увидел, что возле конюшни седлали рысака. Интересно, кому это именно сегодня приспичило отправляться в дорогу? Он расстался с Томом, который тут же направился к галерее, а сам пошел к конюшне узнать, в чем дело.

Оказалось, что приготовить коня приказал один из помощников ризничего молодой монах Алан, тот самый, что вынес из часовни казну.

— И куда же ты собираешься, сын мой? — поинтересовался Филип.

— Во дворец епископа, — ответил Алан. — Брат Эндрю послал меня за свечами, святой водой и гостией, ибо все это сгорело, а мы собираемся как можно скорей возобновить службы.

В этом был смысл. Подобного рода вещи хранились в закрытом ящике в хорах, конечно же, этот ящик сгорел. Филип был рад, что ризничий наконец-то проявил инициативу.

— Хорошо, — сказал он. — Только подожди немного. Коли ты отправляешься во дворец, прихвати и мое письмо епископу Уолерану. — Благодаря некоторым весьма недостойным интригам хитрый Уолеран Бигод стал законно избранным епископом, но с этим Филип уже ничего не мог поделать и теперь должен был обходиться с ним в соответствии с его новым саном. — Я должен сообщить ему о пожаре.

— Слушаюсь, отче, — покорно проговорил Алан, — только я уже везу письмо епископу от Ремигиуса.

— О! — удивился Филип и подумал, что со стороны Ремигиуса это было очень предусмотрительно. — Ну тогда ладно. Будь осторожен в пути, и да хранит тебя Господь.

— Спасибо, отче.

Филип пошел обратно к церкви. К чему Ремигиусу и ризничему такая спешка? Филип почувствовал себя как-то неуютно. Только ли о пожаре было это письмо? Или в нем было еще что-то?

На полдороге к церкви Филип остановился и обернулся. Он имел полное право взять у Алана письмо и прочесть его. Но было поздно: Алан уже рысью выезжал из ворот. Несколько раздосадованный, Филип уставился ему вслед. В этот момент из дома для приезжих вышла жена Тома. Неся в руке ведерко, полное золы из очага, она направилась к мусорной куче, которая возвышалась возле конюшни. Филип посмотрел на нее. У этой женщины была легкая и привлекательная походка.

Он снова подумал о письме Ремигиуса к Уолерану. Почему-то он никак не мог отделаться от интуитивного, но тем не менее тревожного подозрения, что на самом деле главной темой этого послания был вовсе не пожар.

Без всякой видимой причины он вдруг понял, что это письмо… о жене Тома Строителя.

III

Джек проснулся с первыми петухами, открыл глаза и увидел встающего Тома. Он тихонько лежал и слушал доносившиеся с улицы звуки. За дверью Том мочился на мерзлую землю. Джек дернулся было на освободившееся под боком у матери теплое местечко, но, зная, что Альфред будет его за это нещадно дразнить, остался лежать где лежал. Снова вошел Том и разбудил сына.

Том и Альфред выпили оставшееся от вчерашнего обеда пиво и, пожевав черствого хлеба, вышли. Хлеб они не доели, и Джек надеялся, что сегодня они его оставят, но, увы, Альфред, как обычно, забрал его с собой.

Альфред целыми днями работал с Томом. Джек и его мать иногда уходили в лес. Там мать ставила капканы, а Джек гонялся со своей пращей за утками. Все, что им удавалось добыть, они продавали обитателям деревни или келарю Катберту, и, так как Тому не платили, это было их единственным источником получения денег, на которые они покупали ткани, кожу или сало для свечей. А в дни, когда они оставались в Кингсбридже, мать шила обувь или одежду либо изготавливала свечи, в то время как Джек и Марта играли с деревенскими ребятишками. По воскресеньям, после мессы, Том с матерью любили посидеть за разговорами у огня. Иногда они принимались целоваться, и Том запускал руку под платье матери, и тогда они отсылали детей погулять и запирали дверь. Из всей недели это было самое плохое время, так как у Альфреда сразу портилось настроение и он начинал обижать малышей.

Однако сегодня был обычный день, и Альфред будет занят от зари до темна. Джек встал и вышел. На улице было холодно, но сухо. Через минуту выбежала Марта. На развалинах собора уже кипела работа: монастырские служки и монахи таскали камни, сгребали мусор, мастерили деревянные подпорки для непрочных стен и разрушали безнадежно поврежденную кладку.

Среди жителей Кингсбриджа и монахов существовало общее мнение, что пожар устроил дьявол, и Джек порой на долгое время забывал о том, что поджег-то церковь именно он. А когда вспоминал, то аж подпрыгивал, однако он был чрезвычайно доволен собой. Ведь он страшно рисковал, но все же справился и спас семью от голода.

Первыми завтракали монахи, и мирские служащие должны были дожидаться, пока братья не удалятся в часовню. Для Джека и Марты это время тянулось ужасно долго. Джек всегда просыпался голодным, а холодный утренний воздух еще больше разжигал его аппетит.

— Пойдем на кухонный двор, — сказал он. Повара иногда давали им какие-нибудь объедки. Марта с готовностью согласилась: она обожала Джека и всегда поддерживала любое его предложение.

Когда они подошли к кухне, то обнаружили, что брат Бернард, в чьем ведении находилась пекарня, как раз выпекал хлеб. Так как все его помощники работали на развалинах церкви, таскать дрова ему приходилось самому. Он был молодым, но довольно толстым монахом и, неся поленья, жутко пыхтел и обливался потом.

— Давай мы натаскаем тебе дров, брат, — предложил Джек.

Бернард вывалил дрова возле своей печи и протянул Джеку широкую неглубокую корзину.

— Вот славные детки, — задыхаясь, проговорил он. — Да благословит вас Бог.

Джек взял корзину, и они с Мартой побежали к кладке дров, что была рядом с кухней. Нагрузив корзину поленьями, они взялись за нее с двух сторон и потащили обратно.

В печи уже жарко пылало пламя. Брат Бернард вытряхнул дрова прямо в огонь и послал малышей принести еще. У Джека ныли руки, но боль в животе была сильнее, и он поспешил снова нагрузить корзину.

Когда они вернулись во второй раз, Бернард раскладывал на противне маленькие кусочки теста.

— Принесите-ка мне еще одну корзинку и получите горячие булочки, — сказал он. Рот Джека моментально наполнился слюной.

Они с верхом наполнили третью корзину и, шатаясь, потащили ее в пекарню. По дороге им встретился Альфред, который с ведром в руке, вероятно, шел набрать воды из канала, что протекал от мельничного пруда, пересекая лужайку и возле пивоварни исчезая под землей. С тех пор как Джек подбросил ему в пиво мертвую птицу, Альфред лютой ненавистью возненавидел его. Обычно, когда Джек видел Альфреда, он поворачивал и уходил в противоположную сторону. Сейчас же он не знал, что ему делать: может быть, бросить корзину и убежать? Но тогда он будет выглядеть трусом, и, кроме того, он уже чувствовал аромат свежеиспеченного хлеба, который доносился из пекарни, и еще он был голодным как волк. Поэтому, хоть сердце у него и ушло в пятки, он упорно продолжал идти.

Альфред расхохотался, глядя, как малыши корячатся под весом, который он один мог бы нести, даже не напрягаясь. Они попробовали было обойти его, но он сделал в их сторону пару шагов и, пихнув Джека, сбил его с ног. Джек упал навзничь, больно ударившись позвоночником. Из выпавшей из рук корзины на землю посыпались дрова. Вызванные скорее обидой, чем болью, на глаза навернулись слезы. Как все-таки несправедливо, что Альфред мог безнаказанно вытворять такое! Джек поднялся и, стараясь не показать Марте, как сильно он переживает, начал терпеливо складывать поленья обратно в корзину. Они снова подхватили свою ношу и пошли в пекарню.

Там дети получили свою награду. На каменной полке остывал целый противень булочек. Когда они вошли, брат Бернард запихнул одну из них в рот и прочавкал:

— Хороши! Угощайтесь. Только осторожно — горячие.

Джек и Марта взяли по булочке. Боясь обжечь рот, Джек кусал свою очень осторожно, но она была такой вкусной, что он съел ее в мгновение ока. Он посмотрел на оставшиеся булки. Их было девять. Он перевел взгляд на добродушно улыбавшегося брата Бернарда.

— Я знаю, что ты хочешь, — сказал монах. — Давай забирай все.

Джек подставил подол своего плаща и высыпал в него оставшиеся булочки.

— Отнесем их маме, — сказал он Марте.

— Ну и правильно. Добрый мальчик, — похвалил Бернард. — А теперь бегите.

— Спасибо тебе, брат, — поблагодарил Джек.

Они вышли из пекарни и направились к дому для приезжих. От радости Джек весь трепетал. Наверное, маме будет очень приятно оттого, что он принесет такое угощение. Его так и подмывало съесть еще булочку перед тем, как остальное отдать матери, но он не поддался этому искушению.

Проходя по лужайке, они снова встретили Альфреда.

Очевидно, он уже успел наполнить ведро, вернуться и вылить воду, и теперь его снова послали к каналу. В надежде, что Альфред не обратит на него внимания, Джек решил сделать безразличный вид. Но завернутый подол плаща явно указывал на то, что он что-то прячет, и Альфред опять повернул к ним.

Джек с радостью дал бы ему булку, но он точно знал, что при первой же возможности Альфред отберет их все. Джек бросился наутек.

Альфред рванулся за ним и очень скоро начал догонять. Выставив вперед свою длинную ногу, он подсек Джека, и тот растянулся на земле. Горячие булочки разлетелись в разные стороны.

Альфред подхватил одну из них, вытер с нее грязь и запихал в рот. От удивления у него округлились глаза.

— Свежий хлеб! — воскликнул он и начал собирать остальные.

С трудом поднявшись, Джек попытался схватить хоть одну из валявшихся булок, но Альфред влепил ему такую оплеуху, что тот снова кубарем полетел на землю. Тем временем Альфред сгреб все булки и, чавкая, пошел своей дорогой. Слезы брызнули из глаз Джека.

Марта сочувственно смотрела на него, но Джек не нуждался в ее сострадании: он был страшно унижен, и это мучило его. Он побежал прочь, но, когда увидел, что Марта последовала за ним, повернулся и закричал на нее: «Отстань!» Она остановилась. В глазах у нее была обида.

Утирая рукавом слезы, он побрел к руинам сгоревшей церкви. В его душу закралась страшная мысль. «Я разрушил собор, — говорил он себе, — могу, если надо, и Альфреда убить».

Этим утром все были заняты наведением порядка. Джек вспомнил, что сегодня ожидался приезд какого-то важного духовного сановника с инспекцией масштабов нанесенного пожаром ущерба.

Физическое превосходство Альфреда просто сводило Джека с ума: только потому, что он был таким большим, он мог вытворять все, что хотел. Джек бродил среди развалин, настроение у него было мерзкое, и он очень жалел, что, когда падали все эти камни, Альфреда в церкви не оказалось.

И тут он снова увидел его. Серый от пыли, Альфред насыпал лопатой в тележку осколки камней. Неподалеку лежала почти уцелевшая и лишь слегка обгоревшая и покрытая слоем сажи балка крыши. Джек провел по ней пальцем: на поверхности балки остался белый след. В голову пришла идея. Он вывел: «Альфред — свинья».

Кое-кто из работников заметил это. То, что Джек умел писать, удивило их.

— Что это значит? — поинтересовался один из них.

— Спроси Альфреда, — ответил Джек.

Альфред вгляделся в написанные буквы и недовольно нахмурился. Джеку было известно, что он мог прочесть только собственное имя. Альфред начал злиться, так как догадывался, что здесь было что-то оскорбительное для него, но что именно — он не знал, и это уже само по себе было унизительно. Выглядел он довольно глупо. Злость Джека немного успокоилась. Пусть Альфред был сильнее, зато Джек — умнее.

По-прежнему никто из работников не знал, что означают написанные на балке слова. Но тут проходивший мимо послушник остановился, прочитал их и улыбнулся.

— Кто же этот Альфред? — спросил он.

— Вон тот, — пальцем показал Джек. Альфред был взбешен, но все еще не зная, что делать, с дурацким видом склонился над своей лопатой.

Послушник захохотал.

— Свинья, а? Чего это он там копает? Желуди?

— Должно быть! — подхватил Джек, обрадованный тем, что у него появился союзник.

Альфред отшвырнул лопату и бросился на Джека. Но тот был готов к этому и помчался прочь, словно выпущенная из лука стрела. Послушник, делая вид, что не одобряет поведение обеих сторон, выставил ногу, пытаясь зацепить Джека, но тот ловко перескочил через нее и побежал вдоль того, что когда-то было алтарем, петляя среди наваленных камней и перепрыгивая через лежащие тут и там балки. За спиной — уже совсем рядом — он слышал тяжелые шаги и хриплое дыхание Альфреда, но страх придавал ему силы.

Мгновение спустя он понял, что бежит не в ту сторону: в этом углу собора не было выхода. Он совершил ошибку. Ему стало ясно, что сейчас он будет жестоко избит.

Верхняя половина восточной стены рухнула внутрь, и теперь вдоль остатков кладки лежала груда каменных обломков. Поскольку бежать больше было некуда, Джек стал карабкаться по камням вверх, но Альфред не отставал. Добравшись до верха, Джек увидел, что стоит на краю отвесной стены. До земли было футов пятнадцать — слишком высоко, чтобы прыгнуть и не покалечиться. В этот момент Альфред схватил его за лодыжку. Джек нагнулся вперед и какое-то время, стоя на одной ноге и отчаянно размахивая руками, пытался вновь обрести равновесие. Но Альфред продолжал удерживать его ногу. Джек почувствовал, что неумолимо теряет опору. Альфред еще немного подержал ногу Джека, подталкивая его, и, когда тот окончательно потерял равновесие, разжал пальцы. Джек закричал и, переворачиваясь в воздухе, полетел вниз. Он упал на левый бок, к несчастью, ударившись лицом о камень.

Все вокруг потемнело.

Когда он открыл глаза, над ним стоял Альфред — он уже как-то слез со стены, — а рядом с ним монах. Джек узнал его: это был помощник приора Ремигиус.

— Вставай-ка, парень, — сказал он.

Джек не был уверен, что это ему удастся, ибо не мог шевельнуть левой рукой, а левая сторона лица онемела. Он сел. Бедняга уже подумал, что ему суждено умереть, и теперь удивлялся, что вообще был в состоянии двигаться. Опершись на правую руку и превозмогая боль, он встал, перенеся свой вес на правую ногу. По мере того как проходила онемелость, щека начинала все сильнее болеть.

Ремигиус взял его за левую руку. Джек вскрикнул от боли, но Ремигиус не обратил на него внимания и схватил Альфреда за ухо.

— Ну, мой мальчик, — сказал он Альфреду, — почему ты хочешь убить своего брата?

— Он мне не брат, — буркнул Альфред.

Выражение лица Ремигиуса изменилось.

— Не брат? Разве у вас не общие матери и отцы?

— Она не моя мать, — ответил Альфред. — Моя мать умерла.

Глаза Ремигиуса лукаво прищурились.

— А когда умерла твоя мать?

— На Рождество.

— На прошлое Рождество?

— Да.

Несмотря на боль, Джек заметил, что по какой-то причине слова Альфреда крайне заинтересовали Ремигиуса. Когда монах снова заговорил, его голос дрожал от с трудом сдерживаемого волнения:

— Из этого следует, что твой отец встретил мать этого мальчика совсем недавно?

— Да.

— А с тех пор как они… вместе, ходили ли они к священнику, чтобы освятить свой союз?

— Э-э… Я не знаю. — Было видно, что Альфред не понимал, о чем говорит Ремигиус, равно как и Джек.

— Ну свадьба у них была? — раздраженно спросил монах.

— Нет.

— Так-так. — Похоже, Ремигиус был доволен, хотя Джеку казалось, что он должен был бы огорчиться. На лице монаха было написано удовлетворение. Какое-то время он, думая о чем-то, молчал, затем вновь вспомнил о ребятах. — Вот что я вам скажу: если вы хотите жить в монастыре и есть монашеский хлеб, не деритесь, даже если вы не братья. Мы, люди Божии, не должны видеть кровопролития. Сие есть одна из причин, почему мы живем в стороне от мирской суеты. — Закончив эту маленькую речь, Ремигиус отпустил их. Наконец Джек мог побежать к матери.

Двух недель Тому не хватило, но за три он полностью восстановил крипту, сделав ее пригодной для использования в качестве временной замены церкви, и сегодня должен был приехать новый епископ и провести в ней службу. Галерею очистили от обломков, а Том исправил имевшиеся в ней повреждения: эта работа не была сложной, ибо галерея представляет собой довольно простую конструкцию — обыкновенная дорожка, только крытая сверху. Большая же часть церкви лежала в руинах, а те стены, которые все-таки устояли, грозили в любую минуту рухнуть. Однако Том расчистил проход из галереи через то, что когда-то было южным трансептом, к лестнице крипты.

Том огляделся. Крипта была довольно большая, она имела форму квадрата со сторонами длиной около пятидесяти футов, — для монашеских служб места вполне достаточно. Это было темное помещение с тяжелыми колоннами и низкими сводчатыми потолками, но построено оно было надежно и именно поэтому почти не пострадало во время пожара. Алтарь заменил доставленный сюда стол, а монашеские скамьи — лавки из трапезной. Когда ризничий принесет расшитое алтарное покрывало и изукрашенные драгоценными каменьями подсвечники, все будет выглядеть просто замечательно.

С возобновлением служб количество помощников у Тома заметно поубавится. Большинство монахов должны будут вернуться к своим молитвам, а многие из работников снова займутся привычным для них трудом. И все же в распоряжении Тома останется около половины монастырских служек. На этот счет позиция приора Филипа была твердой. Он считал, что их было слишком много в монастыре, и поэтому, если кто-то не захочет расстаться со своим местом конюха или помощника повара, приор его просто уволит. И некоторые действительно ушли, но большинство остались.

Монастырь уже должен был Тому плату за три недели. При жалованье мастера-строителя в четыре пенса в день это составило семьдесят два пенса. И с каждым днем этот долг все возрастал. Приору Филипу будет все труднее и труднее расплатиться с Томом. Где-то через полгода Том вполне мог бы потребовать, чтобы приор начал ему платить. К тому времени ему будут должны уже два с половиной фунта серебром, которые Филипу придется найти, прежде чем он сможет уволить Тома. Монастырский долг придавал Тому уверенность.

Не исключена даже возможность — едва ли он осмеливался об этом думать, — что эта работа будет кормить его всю оставшуюся жизнь. В конце концов, ведь здесь должен был быть кафедральный собор; и если бы сильные мира сего решили, что они хотят иметь престижное современное здание, и если бы они смогли найти деньги на его возведение, это был бы грандиознейший строительный проект во всем королевстве, который потребовал бы привлечения десятков каменщиков на несколько десятилетий.

Но на это вряд ли можно было надеяться. Из разговоров с монахами и жителями деревни Том узнал, что Кингсбридж никогда не был важным собором. Затерянный в маленькой деревеньке графства Уилтшир, монастырь долгие годы возглавлялся приорами, которые звезд с неба не хватали, и, совершенно очевидно, хирел. Он был ничем не примечательным и нищим. А ведь были монастыри, которые своим щедрым гостеприимством, своими великолепными школами, богатыми библиотеками, трудами монахов-философов и эрудицией приоров и аббатов привлекали внимание архиепископов и даже королей; но Кингсбридж ничем таким не отличался. Наиболее вероятным было то, что приор Филип построит небольшую, весьма простенькую, со скромным убранством церковь, и на все про все у него уйдет не более десяти лет.

Однако Тому и это вполне подходило.

Еще не успели остыть почерневшие от пожара камни, а он уже понял, что это был его шанс построить свой собственный собор.

Приор Филип был абсолютно убежден, что в Кингсбридж Тома послал сам Господь Бог. Том же знал, что, умело начав расчистку руин и вернув монастырь к жизни, он завоевал полное доверие Филипа. А когда придет подходящий момент, он осторожно заговорит с приором о постройке нового собора. И если ему удастся правильно обрисовать ситуацию, вполне возможно, что Филип поручит ему разработать проект. Тот факт, что новая церковь должна быть весьма скромной, делал еще более вероятным то, что ее строительство доверят именно ему, а не какому-нибудь другому мастеру, чей опыт в этом деле окажется богаче. Так что надежды Тома были велики.

Зазвонили к мессе. Для работников этот звон означал, что они могли идти завтракать. Том вышел из крипты и направился в трапезную. По дороге он столкнулся с Эллен.

Она стояла в агрессивной позе и явно преграждала ему путь. Злость горела в ее глазах. Рядом были Марта и Джек. Вид у Джека был ужасным: один глаз заплыл, левая сторона лица опухла и посинела, он с трудом опирался на правую ногу, боясь даже наступить на левую. Тому стало жаль парня.

— Что с тобой случилось? — спросил он.

— Это работа Альфреда! — крикнула Эллен.

Том выругался про себя. Ему сделалось стыдно за Альфреда, который был гораздо больше Джека. Однако Джек тоже не ангел. Возможно, он как-нибудь спровоцировал Альфреда. Том огляделся вокруг, ища глазами своего сына. Он увидел, как тот, покрытый слоем пыли, шагает к трапезной.

— Альфред! — заревел Том. — Иди сюда!

Альфред обернулся, увидел всю семью в сборе и с виноватым видом медленно подошел.

— Ты это сделал? — строго спросил его Том.

— Он упал со стены, — угрюмо пробурчал Альфред.

— А ты его толкнул?

— Я только бежал за ним.

— Кто зачинщик?

— Джек обозвал меня.

— Я назвал его свиньей за то, что он отобрал наш хлеб, — проговорил Джек, с трудом шевеля распухшими губами.

— Хлеб? — удивился Том. — Где вы до завтрака взяли хлеб?

— Нам дал его пекарь Бернард за то, что мы натаскали ему дров.

— Вам надо было поделиться с Альфредом, — сказал Том.

— Я бы так и сделал.

— Чего же ты тогда убегал? — влез в разговор Альфред.

— Я нес его домой, чтобы отдать маме, — с горечью в голосе возразил Джек. — А Альфред все съел!

Четырнадцатилетний опыт воспитания детей научил Тома, что нет никакого смысла пытаться узнать, кто в детских ссорах прав, а кто виноват.

— Все трое, марш на завтрак, — приказал он, — и если сегодня я еще раз увижу, что вы деретесь, у тебя, Альфред, будет такая же физиономия, как у Джека, — я уж об этом позабочусь. А сейчас — пошли прочь!

Дети ушли.

Том и Эллен медленным шагом последовали за ними. Немного погодя Эллен сказала:

— И это все?

Том мельком взглянул на нее. Она все еще злилась, но с этим он ничего поделать не мог. Он пожал плечами.

— Как обычно, виноваты и тот и другой.

— Том! Ну как ты можешь так говорить!

— Они оба хороши.

— Альфред отнял у них хлеб. Джек назвал его свиньей. Не пускать же за это кровь!

Том покачал головой:

— Мальчишки всегда дерутся. Если лезть в их ссоры, так жизни не хватит. Пусть лучше сами разбираются.

— Нет, Том. Этого не будет, — сказала она с угрозой в голосе. — Посмотри на лицо Джека, а потом полюбуйся на своего Альфреда. Это вовсе не результат детской потасовки. Это жестокое нападение взрослого мужчины на маленького мальчика.

Ее слова возмутили Тома. Он и сам знал, что Альфред вовсе не идеальный, но и Джек тоже не подарок. Том не хотел, чтобы Джек вырос баловнем.

— Альфред не взрослый мужчина, ему всего четырнадцать лет. Однако он уже работает. Он помогает семье, а Джек нет. Джек целыми днями играет, как дите малое. По моему разумению, он должен был бы уважать Альфреда. Он же этого не делает, как ты могла заметить.

— Да наплевать мне на это! — вспыхнула Эллен. — Можешь говорить что угодно, но мой сын жестоко избит, и он мог серьезно покалечиться, и я этого не до-пу-щу! — Она заплакала. Ее все еще злой голос задрожал. — Ведь он мой ребенок, и я не в состоянии вынести, когда с ним происходят такие вещи.

Том сочувствовал ей, и ему хотелось как-то утешить ее, но он боялся проявить слабость. У него было ощущение, что этот разговор мог стать в их отношениях поворотным пунктом. Живя с одной только матерью, Джек всегда был под ее постоянной защитой. Том не желал допустить, чтобы Джек рос огражденным от обычных ударов каждодневной жизни. Это создало бы прецедент, следствием которого могли стать бесконечные неприятности. По правде говоря. Том понимал, что на сей раз Альфред зашел слишком далеко, и втайне решил заставить сына оставить Джека в покое, но говорить об этом вслух не стоило.

— Побои — это часть нашей жизни, — сказал он Эллен. — Джек должен научиться терпеть и избегать их. Я не могу вечно защищать его.

— Но ты мог бы защитить его от своего хулиганистого сынка.

Том поморщился. Он ненавидел, когда она называла Альфреда хулиганом.

— Мог бы, но не стану, — зло проговорил он. — Джек должен уметь защищаться.

— О, иди ты к черту! — не выдержала Эллен и, повернувшись, бросилась прочь.

Том вошел в трапезную. Деревянная хижина, в которой обычно ели наемные работники, была повреждена во время падения юго-западной башни, так что теперь их кормили в трапезной, после того как, закончив есть, монахи удалялись на церковную службу. Общаться Тому ни с кем не хотелось, и он сел в стороне от всех остальных. Слуга принес ему кувшин с пивом и несколько кусков хлеба в корзине. Размочив хлеб в пиве, Том не спеша принялся за еду.

«Да-а, Альфред очень уж горячий парень», — с нежностью подумал он. Он вздохнул, потягивая пиво. В глубине души Том понимал, что сын действительно был несколько неуравновешенным, но со временем он должен был остепениться. А пока Том вовсе не собирался заставлять своих детей как-то по-особому относиться к новому члену семьи. Им и самим выпала несладкая доля: потеряли мать, многие месяцы вынуждены были бродить по дорогам и чуть не умерли с голоду. И если это будет в его силах, он не станет обременять их новыми заботами, — в конце концов, они тоже заслуживают некоторого снисхождения. А Джек пусть не путается у Альфреда под ногами. Не помрет же он от этого!

Раздоры с Эллен всегда камнем ложились на сердце Тома. Они ссорились уже несколько раз и почти всегда из-за детей, но последняя размолвка оказалась самой серьезной. Когда взгляд ее делался таким колючим и недружелюбным, он совсем забывал, что буквально несколько часов назад был страстно в нее влюблен: она казалась ему чужой и злой женщиной, бесцеремонно вторгшейся в его тихую и мирную жизнь.

Со своей первой женой он никогда не знал таких ожесточенных и яростных ссор. Вспоминая прожитые с ней годы, он думал о том, что они с Агнес во всех важных вопросах почти всегда находили общий язык, а если и случалось, что они были в чем-то друг с другом не согласны, то все равно она никогда не злилась. Вот так и должно было быть в отношениях между мужчиной и женщиной, и Эллен придется понять, что невозможно жить в семье и одновременно ни с кем не считаться.

Даже тогда, когда Эллен от ярости выходила из себя. Том никогда по-настоящему не желал, чтобы она ушла, но тем не менее он частенько с печалью думал об Агнес. Ведь она была с ним большую часть его самостоятельной жизни, и теперь его постоянно преследовало ощущение чего-то безвозвратно утраченного. Пока Агнес была жива, Тому и в голову не приходило, что ему повезло с женой, как не чувствовал он и благодарности к ней, но сейчас, после ее смерти, он тосковал, и ему было стыдно, что он так и не оценил ее по достоинству.

Иногда, когда все работники, получив от него наставления, были заняты делами и он мог заняться своим ремеслом: перестраивать стену галереи или чинить колонну крипты. Том в своем воображении разговаривал с Агнес. Чаще всего он рассказывал ей об их маленьком сынишке Джонатане. Том почти каждый день видел, как его кормили на кухне, гуляли с ним во дворе или укладывали спать в монашеской опочивальне. Малыш выглядел абсолютно здоровым и счастливым, и никто, кроме Эллен, не знал и даже не подозревал, что у Тома к нему был особый интерес. Он также беседовал с Агнес об Альфреде, о Филипе и даже об Эллен и рассказывал ей, как если бы она была жива, о чувствах, которые он питает к ним (кроме, конечно, Эллен). Он поведал ей и о планах на будущее: о надежде, что на ближайшие годы у него будет работа, и о своей мечте самостоятельно сделать проект и построить новый собор. Том словно слышал ее реплики и вопросы. Она то приходила в восхищение, то радовалась, то одобряла, а то вдруг становилась подозрительной и принималась осуждать его. Иногда он чувствовал, что она права, иногда — нет. Если бы он признался кому-нибудь в этих своих беседах, его обвинили бы в сношениях с духами усопших, это привело бы в смятение священников, и они стали бы брызгать на него святой водой и изгонять нечистую силу, но Том понимал: в том, что происходило с ним, не было ровным счетом ничего сверхъестественного. Просто он так хорошо знал Агнес, что мог легко представить, как она отнеслась бы к той или иной ситуации.

Сам того не желая, он то и дело думал о ней. Очищая ножом грушу для маленькой Марты, Том вспоминал, как Агнес всегда смеялась над его стараниями срезать шкурку одной неразрывной полоской. Когда ему надо было что-нибудь написать, мысли его обязательно возвращались к ней, ибо она научила его всему тому, что сама узнала от своего отца, священника, и в голове Тома оживали воспоминания о том, как Агнес учила его зачищать гусиное перо или писать слово caementarius, что по-латыни означает «каменщик». А когда, умываясь по воскресеньям, он намыливал бороду, то вновь вспоминал, как в молодости она заставляла его тщательно мыться с мылом, говоря, что это убережет его от вшей и чирьев. Дня не проходило без того, чтобы в его памяти не оживала Агнес.

Том знал, что и с Эллен ему повезло, и по достоинству ценил ее. Она была неповторима: в ней сидела какая-то чертовщинка, которая делала ее чрезвычайно привлекательной. Он чувствовал бесконечную благодарность к этой женщине за то, что в то страшное утро после смерти Агнес она утешила его горе, но порой ему казалось, что было бы лучше, если бы он встретил ее не через несколько часов, а через несколько дней после того, как он похоронил жену, ибо тогда у него было бы какое-то время, чтобы побыть в одиночестве и скорби. Конечно, он не стал бы соблюдать траур — это для лордов и монахов, простым людям не до того, — но зато, прежде чем вступить в сожительство с Эллен, он успел бы свыкнуться с мыслью, что Агнес покинула его навсегда. По правде говоря, сначала он не больно-то задумывался над всем этим, ибо в те дни угроза голодной смерти, смешанная со страстью к Эллен, приводила его в состояние, близкое к истерии. Но с тех пор как он обрел работу и уверенность в завтрашнем дне. Тома начали мучить приступы раскаяния. Порой казалось, что, вспоминая жену, он не просто тосковал по ней, но еще и оплакивал свою собственную молодость. Никогда уже больше не быть ему таким наивным, энергичным, ненасытным и сильным, каким он был тогда, когда впервые влюбился.

Он доел хлеб и, не дожидаясь других, вышел из трапезной и отправился в галерею. Проделанной здесь работой Том был доволен: трудно было представить, что всего три недели назад все это было завалено грудой камней. О катастрофе напоминали только треснутые плиты настила, которым он так и не сумел найти замены.

Правда, кругом было очень много пыли. Пожалуй, надо будет еще раз все подмести и сбрызнуть водой. Он прошел через развалины церкви и увидел лежавшую там почерневшую балку, на которой были написаны какие-то слова. Том медленно прочитал: «Альфред — свинья». Так вот что взбесило Альфреда! Вокруг валялось множество не сгоревших дотла бревен. Том решил отрядить несколько работников, чтобы они собрали весь этот уцелевший лес и распилили его на дрова. «Строительная площадка должна выглядеть опрятно, — говаривала Агнес, когда собирался приехать кто-то важный, — ведь ты хочешь, чтобы они были рады, что поставили тебя за главного». «Да, дорогая», — подумал Том и, улыбнувшись, пошел дальше.

Приблизительно в миле от Кингсбриджа показалась скакавшая полем группа всадников. Она состояла из трех человек. Впереди на черном коне мчался сам Уолеран в развевающейся черной мантии. Вышедшие, чтобы приветствовать их, Филип и старшие монастырские чины ждали возле конюшни.

Филип пока не решил, как ему следовало поступить с Уолераном. Бесспорно, скрыв, что старый епископ умер, Уолеран обманул его, а когда правда обнаружилась, на лице архидиакона не было и тени смущения, и теперь Филип просто не знал, что сказать, однако он догадывался, что своими жалобами все равно ничего не добьется. Как бы там ни было, после катастрофы все это уже отошло на второй план. Просто в будущем Филипу следует быть крайне осторожным с Уолераном.

Под новым епископом был норовистый и все еще резвый, несмотря на то что пробежал уже много миль, жеребец. Подъезжая к конюшне, Уолеран перевел его на шаг, с силой натянув поводья. Филип это не одобрил: не к лицу священнику нестись сломя голову на коне, именно поэтому люди Божий, как правило, предпочитали более спокойных животных.

Плавным движением Уолеран соскочил со своего жеребца и передал конюху поводья. Филип по всей форме приветствовал его. Уолеран повернулся и внимательно посмотрел на развалины церкви. Взгляд его стал суровым.

— Дорого же нам обойдется этот пожар, Филип, — проговорил он.

Прежде чем Филип успел ответить, раздался голос Ремигиуса:

— Дело рук дьявола, милорд.

— Да? — усмехнулся Уолеран. — Мой опыт подсказывает, что в таких делах дьяволу обычно помогают монахи, которые разводят в церкви огонь, чтобы не так холодно было служить заутреню, или оставляют на колокольне зажженные свечи.

Филип был доволен, что епископ одернул Ремигиуса, однако его намеки нельзя было оставить без ответа.

— Я постарался выяснить возможные причины возгорания, — сказал он. — В ту ночь в церкви никто не зажигал огня — в этом я уверен, ибо сам присутствовал на заутрене. И уж многие месяцы никто не поднимался под крышу.

— Тогда каково твое объяснение? Молния? — скептически спросил Уолеран.

Филип покачал головой.

— Грозы не было. Похоже, что пожар начался вблизи алтаря. После службы мы действительно оставили на алтаре горящую свечу. Мы всегда так делали. Возможно, загорелось алтарное покрывало и полетевшие вверх искры попали на потолок, а он у нас был очень старый и сухой. — Филип пожал плечами. — Может быть, это не слишком хорошее объяснение, но лучшего у меня нет.

Уолеран кивнул.

— Пойдем посмотрим на разрушения поближе.

Спутниками епископа были стражник и молодой священник. Стражник остался присматривать за конями, а священник, который был представлен Филипу как Дин Болдуин, пошел вместе с Уолераном. Когда они проходили через лужайку, Ремигиус, придержав епископа за руку, сказал:

— Как видишь, дом для приезжих не пострадал.

Все остановились и оглянулись. «О чем это он?» — раздраженно подумал Филип. Если дом для приезжих не пострадал, зачем же тогда на него смотреть? Как раз в это время из кухни возвращалась жена Тома. Филип украдкой взглянул на Уолерана. Тот выглядел слегка взволнованным. Филип вспомнил, как испугался Уолеран, увидев ее возле дворца епископа. Что же за тайна была связана с этой женщиной?

Уолеран быстро посмотрел на Ремигиуса и чуть заметно кивнул, затем он повернулся к Филипу и спросил:

— А кто там живет?

Филип был абсолютно уверен, что епископ узнал ее.

— Мастер-строитель с семьей, — сказал он.

Уолеран вновь кивнул, и они пошли дальше. Теперь Филип знал, почему Ремигиус привлек внимание к дому для приезжих: он хотел убедиться, что Уолеран видел эту женщину. Филип решил при первой же возможности сам расспросить ее обо всем.

Они подошли к лежавшей в руинах церкви. Семь или восемь монахов и монастырских служек под руководством Тома поднимали полусгоревшую башню. Кругом была рабочая суета, но относительный порядок. Филип чувствовал, что эта атмосфера всеобщей занятости создавала о нем благоприятное впечатление, хотя главная заслуга принадлежала Тому.

Возвышавшийся над всеми остальными Том пошел им навстречу.

— Вот наш мастер-строитель Том, — сказал Уолерану Филип. — Благодаря ему уже можно снова пользоваться галереей и криптой.

— А я тебя помню, — взглянул на Тома Уолеран. — Ты приходил ко мне сразу после Рождества, но у меня не было для тебя работы.

— Это так, — проговорил Том глухим, хриплым от пыли голосом. — Может быть, Господь приберег меня, чтобы в трудную минуту я смог помочь приору Филипу.

— А ты философ, строитель, — усмехнулся епископ.

Покрытое пылью лицо Тома слегка покраснело. Филип подумал, что у Уолерана, должно быть, крепкие нервы, коли он осмеливается подшучивать над таким верзилой, даже несмотря на то, что он епископ, а Том всего лишь каменщик.

— Что ты намерен делать дальше? — спросил Уолеран.

— Мы должны сделать так, чтобы здесь было безопасно, — смиренно ответил Том. — Для этого нужно разломать оставшиеся стены, прежде чем они на кого-нибудь упадут. Затем мы расчистим площадку для строительства новой церкви. Как можно быстрее нам надо найти высокие деревья для балок новой крыши — чем дольше они будут сушиться, тем лучше будет крыша.

— Прежде чем мы начнем валить деревья, мы должны найти деньги, чтобы заплатить за них, — поспешил сказать Филип.

— Об этом мы поговорим позже, — таинственно проговорил Уолеран.

Замечание епископа заинтриговало Филипа. Он надеялся, что у Уолерана был какой-то план, где раздобыть деньги для новой церкви. Если бы монастырь был вынужден положиться только на собственные средства, он не смог бы начать строительство еще много лет. Последние три недели Филип лихорадочно ломал голову над этой проблемой, но так ничего и не придумал.

Он повел гостей по расчищенной в развалинах дорожке к галерее. Уолерану было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что здесь все уже было приведено в порядок. Отсюда через лужайку они направились к дому приора, что стоял в юго-восточном углу территории монастыря.

Зайдя в помещение, Уолеран снял мантию и, протянув к огню свои бледные руки, сел. Брат Милиус принес горячее ароматное вино в небольших деревянных чашах. Отпив глоток, Уолеран сказал Филипу:

— Не приходило ли тебе в голову, что Том Строитель мог сам и устроить этот пожар, чтобы получить работу?

— Да, приходило, — признался Филип. — Но я не думаю, что он это сделал. Ему бы пришлось проникнуть в церковь, которая была надежно заперта.

— Но он мог войти в нее днем и спрятаться.

— Тогда он не смог бы оттуда выбраться после начала пожара, — покачал головой Филип. Однако не это было истинной причиной, по которой он был уверен, что Том невиновен. — Как бы там ни было, я не верю, что Том способен на такое. Он очень разумный человек — гораздо более разумный, чем тебе могло показаться с первого взгляда, — но вовсе не хитрый. Думаю, если бы он был виноват, я бы по его лицу смог догадаться об этом, когда, глядя ему в глаза, спрашивал, что он думает по поводу возможной причины пожара. К удивлению Филипа, Уолеран тут же с ним согласился.

— Сдается мне, ты прав, — сказал он. — Пожалуй, он действительно не смог бы поджечь церковь. Он не тот человек.

— Возможно, мы никогда так наверняка и не узнаем, как начался пожар, — проговорил Филип. — Но сейчас нам надо серьезно подумать о том, где достать денег для новой церкви. Я не знаю…

— Да-да, — прервал его Уолеран, делая знак рукой помолчать. Он повернулся к остальным присутствовавшим. — Мне надо поговорить с приором Филипом наедине. Прошу всех оставить нас.

Филип был заинтригован. Он понятия не имел, почему Уолеран хотел поговорить с ним с глазу на глаз.

— Прежде чем мы уйдем, милорд, — произнес Ремигиус, — дозволь поведать об одной проблеме, о которой братья просили меня доложить тебе.

«Что еще?» — подумал Филип.

Уолеран скептически поднял бровь.

— А почему они просят тебя, а не вашего приора поговорить со мной?

— Потому что приор Филип глух к их жалобам.

Филип был рассержен и озадачен. Никаких жалоб ему не поступало. Ремигиус просто пытался очернить Филипа, устроив сцену на глазах у нового епископа. Филип поймал на себе вопросительный взгляд Уолерана и, стараясь выглядеть как можно невиннее, пожал плечами.

— Мне не терпится услышать, в чем же состоит эта жалоба, — сказал он. — Пожалуйста, начинай, брат Ремигиус, если ты уверен, что вопрос настолько серьезный, что требует внимания епископа.

— В монастыре живет женщина, — начал Ремигиус.

— Опять об этом! — гневно воскликнул Филип. — Да она жена строителя и живет в доме для приезжих.

— Она ведьма, — прошипел Ремигиус.

Филип не мог понять, зачем Ремигиус делает это, ведь он уже пытался запрячь эту лошадку — не повезла. Вопрос был спорный, но главным здесь был приор, и Уолеран склонялся к тому, чтобы поддержать Филипа, поскольку вовсе не хотел, чтобы его звали каждый раз, когда Ремигиус будет не согласен со своим начальством.

— Никакая она не ведьма, — утомленным голосом сказал Филип.

— А ты допросил эту женщину? — спросил Уолеран.

Филип вспомнил, что обещал братьям поговорить с ней, но так и не сделал этого: он только беседовал с ее мужем и просил его, чтобы он велел ей держаться в тени. А жаль, ибо тем самым он давал Ремигиусу возможность критиковать себя, но все это было не так важно, и Филип чувствовал уверенность, что Уолеран все равно не примет сторону Ремигиуса.

— Я не допрашивал ее, — признался он. — Но никаких свидетельств колдовства нет, да и вся их семья вполне добропорядочная и весьма набожная.

— Она ведьма, живущая во грехе с мужчиной без благословения церкви! — вскричал Ремигиус, пылая праведным гневом.

— Что? — взорвался Филип. — Это с кем же она живет во грехе?

— Со строителем.

— Глупец! Он ее муж!

— Не муж он ей, — торжествующе проговорил Ремигиус. — Они не венчаны и только месяц как знакомы друг с другом.

Филип совсем растерялся. Этого он даже не подозревал. Ремигиус захватил его врасплох.

Если сказанное Ремигиусом было правдой, формально эта женщина действительно совершала грех. Обычно на такое сожительство смотрели сквозь пальцы, ибо очень многие пары не спешили освящать в церкви свой союз до тех пор, пока не проживут вместе какое-то время либо не зачнут первого ребенка. На самом деле в беднейших или наиболее отдаленных частях страны некоторые пары жили как муж с женой десятилетиями, растили детей, и, только когда уже нарождались внуки, они решались прийти к священнику с просьбой благословить их брак. Однако одно дело, когда приходский священник проявляет снисходительность к бедным крестьянам где-нибудь на окраинах христианского мира, и совсем другое, когда подобный грех совершается важным служащим монастыря прямо в стенах святой обители.

— Что заставляет тебя думать, что они не женаты? — скептически спросил Филип, хотя был уверен, что, прежде чем заговорить об этом перед Уолераном, Ремигиус все проверил.

— Я наткнулся на дравшихся мальчишек из этой семьи, которые сказали мне, что они не братья. А потом всплыло и все остальное.

Филип был очень разочарован в Томе. Хоть внебрачное сожительство и было весьма распространенным грехом, но монахи, которые покинули мир плотских страстей, относились к нему с особым неприятием. Как мог Том так поступить? Ему следовало бы знать, что это будет неприемлемо для приора. Филип почувствовал, что злится на Тома даже больше, чем на Ремигиуса, подлость которого была очевидна.

— Почему же ты ничего не сказал мне, твоему приору? — спросил он его.

— Я узнал об этом только сегодня утром.

Разбитый, Филип откинулся на спинку своего стула. Ремигиусу удалось-таки подловить его, и теперь он выглядел весьма глупо. Это была месть Ремигиуса за свое поражение на выборах. Филип посмотрел на Уолерана: жалоба была обращена к нему — ему и выносить приговор.

— Все ясно, — без колебании сказал епископ. — Женщина должна признаться в совершенных ею грехах и принести публичное покаяние. Затем она должна покинуть монастырь и в течение года жить в строгости и целомудрии отдельно от строителя. После этого они могут пожениться.

Год в разлуке — это суровое наказание. Филип считал, что, осквернив монастырь, она заслужила его. Однако Филипа очень беспокоило, какова будет ее реакция.

— Она может и не подчиниться твоему решению, — неуверенно сказал он.

Уолеран пожал плечами.

— Тогда гореть ей в аду.

— Я боюсь, если она покинет Кингсбридж, Том может уйти вместе с ней.

— Другие строители найдутся.

— Конечно. — Филипу было бы жаль потерять Тома. Но по выражению лица Уолерана он видел, что епископ был бы не против, если бы Том и его женщина навсегда убрались из Кингсбриджа; и снова он спрашивал себя, почему она так волновала их.

— А теперь уходите все и дайте мне побеседовать с вашим приором, — приказал Уолеран.

— Минуту, — резко заговорил Филип. В конце концов, это был его дом, а они были его монахами, и он, а не Уолеран, должен был собирать и отпускать их. — Об этом деле я сам поговорю со строителем. Никто из вас не смеет никому рассказывать об этом, слышите? Того, кто ослушается меня, ждет суровое наказание. Понятно, Ремигиус?

— Да, — процедил тот.

Филип, ничего не говоря, вопросительно взглянул на него. Наступило тягостное молчание.

— Да, отче, — выдавил наконец Ремигиус.

— Ладно, а теперь ступайте.

Ремигиус, Эндрю, Милиус, Катберт и Дин Болдуин — все удалились. Уолеран налил себе еще немного горячего вина и вытянул к огню ноги.

— От этих женщин всегда одни только неприятности, — проговорил он. — Когда в конюшне кобыла, жеребцы начинают кусать конюхов, лягаться и творить прочие безобразия. Даже мерины перестают слушаться. Вот и монахи, как мерины: плотская любовь им недоступна, но бабий дух они чуют издалека.

Филип смутился. Ни к чему были столь откровенные слова. Он уставился на свои руки и сказал:

— Как насчет постройки церкви?

— Ах да. Должно быть, ты слышал, что то дело, с которым ты приходил ко мне — по поводу графа Бартоломео и заговора против короля Стефана, — обернулось для нас наилучшим образом.

— Да. — Казалось, прошла уйма времени с тех пор, как, дрожа от страха, Филип ездил в епископский дворец, чтобы рассказать о готовившемся против избранного церковью короля заговоре. — Я слышал, что Перси Хамлей напал на Ерлскастл и захватил графа в плен.

— Так и есть. Сейчас Бартоломео в темнице в Винчестере ожидает решения своей участи, — удовлетворенно сказал Уолеран.

— А граф Роберт Глостер? Он был более могущественным заговорщиком.

— А потому и наказание его будет более легким. По сути дела, он вообще не понесет никакого наказания. Он поклялся в верности королю Стефану, и его участие в заговоре было… прощено.

— Но какая во всем этом связь с нашим собором?

Уолеран встал и подошел к окну. Когда он посмотрел на развалины церкви, его глаза наполнились неподдельной тоской, и Филип понял, что, несмотря на всю его светскость, в нем дремало подлинное благочестие.

— Наше участие в разгроме Бартоломео делает короля Стефана нашим должником. И пока еще свежа память, ты и я должны поехать к нему.

— К королю?! — опешил Филип. Это предложение его несколько напугало.

— Он спросит нас, какую мы желаем награду.

Филип понял, к чему клонит Уолеран, и весь затрепетал.

— И мы скажем ему…

Уолеран отвернулся от окна и посмотрел на Филипа; его глаза стали похожими на черные драгоценные камни, в которых блестела жажда власти.

— Мы скажем ему, что желаем иметь в Кингсбридже новый собор, — договорил он начатую Филипом фразу.

Том знал, что Эллен поднимет шум.

Она и так уж злилась за то, что случилось с Джеком, и Тому надо было как-то успокоить ее. Но известие о «покаянии», которое должна была принести Эллен, теперь могло лишь подлить масла в огонь. Тому очень хотелось отложить объяснение с ней на день-два, чтобы дать ей время немного остыть, но приор Филип сказал, что она должна покинуть монастырь до наступления ночи; и так как Филип сообщил ему об этом требовании в полдень, его разговор с Эллен состоялся во время обеда.

В трапезную они направились вместе с остальными монастырскими работниками после того, как монахи закончили свой обед и ушли. За столом было тесно, но Том подумал, что, возможно, это и неплохо, ибо присутствие посторонних должно было несколько сдержать Эллен.

Но Том ошибался, и очень скоро он это понял.

Он попытался сообщить ей эту неприятную весть осторожно, маленькими порциями.

— Они знают, что мы не женаты, — начал он.

— Кто им наболтал? — зло спросила Эллен. — Какой-нибудь скандалист?

— Альфред. Не вини его — хитрый монах Ремигиус вытянул из него все как есть. Как бы там ни было, мы ведь не просили детей держать это в тайне.

— Я не виню мальчишку, — сказала она уже более спокойным голосом. — Ну и что же они говорят?

Том, наклонившись над столом, подался вперед и прошептал:

— Они говорят, что ты вступила во внебрачную связь. — Он молил Бога, чтобы их никто не услышал.

— Я вступила во внебрачную связь? — громко переспросила она. — А как насчет тебя? Разве этим монахам неизвестно, что для того, чтобы вступить в связь, нужны двое?

Сидевшие поблизости люди засмеялись.

— Тише! — поморщился Том. — Они говорят, что мы должны пожениться.

Она в упор посмотрела на него.

— Если бы это было все, ты не выглядел бы таким жалким, Том Строитель. Выкладывай остальное.

— Они хотят, чтобы ты исповедалась в своем грехе.

— Притворные извращенцы! — с омерзением воскликнула она. — Каждую ночь проводят друг у друга в задницах, а потом у них хватает наглости называть то, что мы делаем, грехом.

Смех в трапезной усилился. Работники прекратили свои разговоры и принялись слушать Эллен.

— Не так громко, — взмолился Том.

— Как я понимаю, они хотят, чтобы я еще и принесла публичное покаяние. Им бы только унизить меня. Что им еще нужно? Давай, говори правду! Ведьме лгать нельзя.

— Перестань! — зашипел Том. — Этим ты только делаешь хуже.

— Тогда говори.

— Нам придется год прожить порознь, и ты должна будешь соблюдать целомудрие…

— Да нассать мне на это! — закричала Эллен.

Теперь на них уже смотрели все.

— И на тебя мне нассать, Том Строитель, — не унималась она. Только сейчас до нее дошло, что она была в центре всеобщего внимания. — И на всех вас тоже! — крикнула она сидевшим за столом работникам. Большинство из них весело улыбались. На нее было трудно обижаться, возможно, потому, что раскрасневшееся лицо и золотистые глаза делали ее такой очаровательной. Эллен встала. — Нассать мне на Кингсбриджский монастырь! — Под гром аплодисментов она вскочила на стол и пошла вдоль него. Обедавшие работяги с хохотом убирали с ее дороги свои миски с супом и кружки с пивом и, когда она проходила, ставили их обратно. — Нассать мне на приора! — продолжала Эллен. — И на его помощника нассать, и на ризничего, и на регента хора, и на казначея, и на все их дела и указы, и на их сундуки, полные серебряных монет! — Она дошла до конца стола. Рядом стоял другой стол, поменьше, на котором лежала раскрытая книга и за которым во время монашеской трапезы обычно сидел один из братьев и читал вслух. На него-то Эллен и перепрыгнула с обеденного стола.

Том вдруг понял, что должно было произойти дальше.

— Эллен! — заорал он. — Не надо! Пожалуйста…

— Нассать мне на Завет Святого Бенедикта! — визжала она изо всех сил. Затем, задрав юбку, она подогнула колени и стала мочиться прямо на раскрытую книгу.

Находившиеся в трапезной мужчины ревели от хохота, стучали кулаками по столу, топали ногами, выли, свистели и улюлюкали. Том не был уверен, разделяют ли они презрение Эллен к священному Завету или просто им доставляет удовольствие смотреть на красивую женщину, выставившую себя на всеобщее обозрение таким образом. В ее бесстыдной вульгарности было что-то эротическое, но в то же время невозможно было удержаться от волнения, глядя, как кто-то открыто оскверняет книгу, которую монахи считали своей святыней. Но какая бы на самом деле причина ни была, а зрелище им нравилось.

Эллен спрыгнула со стола и под бурю оваций выбежала в дверь.

Все разом заговорили. Никто в жизни не видел ничего подобного. Том был шокирован и смущен: он знал, что последствия будут ужасными. Хотя в то же время не мог отделаться от восхищения: «Какая женщина!»

Мгновение спустя Джек вскочил и с чуть заметной усмешкой на своем распухшем лице помчался за матерью.

Том посмотрел на Альфреда и Марту. Вид у Альфреда был озадаченный, а Марта хихикала.

— Вы тоже ступайте, — сказал Том и вместе с детьми вышел из трапезной.

На улице Эллен нигде не было видно. Они нашли ее в доме для приезжих. Она сидела на стуле и ждала его. На ней был надет плащ, в руке она держала свою большую кожаную сумку. Она была спокойна и собранна. Когда Том увидел приготовленную сумку, сердце его похолодело, но он сделал вид, что ничего не заметил.

— За такие вещи прямая дорога в ад, — сказал он.

— А я в ад не верю.

— Я все же надеюсь, они позволят тебе исповедаться и принести покаяние.

— Я не собираюсь исповедоваться.

Он вдруг почувствовал, что больше не в силах сдерживать себя.

— О Эллен, не уходи!

Ее глаза были полны печали.

— Послушай, Том. До того как я повстречала тебя, у меня была пища, чтобы есть, и жилье, чтобы жить. Я ни от кого не зависела и была уверена в завтрашнем дне. И никто мне не был нужен. Но с тех пор, как мы вместе, я узнала такой голод, какого не испытывала за всю свою жизнь. Сейчас у тебя есть работа, но нет никакой уверенности в том, что это надолго: ведь у монастыря нет денег на строительство новой церкви, а значит, следующей зимой ты снова можешь оказаться на дороге.

— Филип как-нибудь достанет деньги, — проговорил Том. — Я просто уверен.

— Ты не можешь быть уверен в этом.

— Не веришь! — с горечью сказал Том и, сам того не желая, добавил: — Ты, как Агнес, не хочешь поверить в мой собор.

— О Том, если бы дело было только во мне, я бы осталась. — Голос ее был грустным. — Но посмотри на моего сына.

Том взглянул на Джека. Лицо мальчика было пурпурное от ушибов, его ухо так распухло, что было вдвое больше обычного, в ноздрях запеклась кровь, а передний зуб был сломан.

— Я боялась, — продолжала Эллен, — что, если мы останемся в лесу, из него вырастет зверь. Но если это та цена, которую надо заплатить, чтобы научить его жить среди людей, то она мне не подходит. Я возвращаюсь в лес.

— Прошу тебя, не говори так, — в отчаянии взмолился Том. — Давай все обсудим. Не стоит принимать поспешное решение…

— Оно не поспешное, совсем не поспешное, Том, — тоскливо сказала Эллен. — Мне так грустно, что я даже не могу больше злиться: Я действительно хотела быть твоей женой. Но не любой ценой…

«Если бы Альфред не преследовал Джека, ничего этого бы не случилось», — подумал Том. Но ведь это были всего лишь мальчишеские стычки, разве не так? Или все же Эллен права, говоря, что, когда дело касается Альфреда, Том просто слепец? Том начал чувствовать, что был не прав. Возможно, ему следовало проявить больше твердости по отношению к Альфреду. Ребячьи потасовки — это одно дело, но ведь Джек и Марта гораздо меньше Альфреда. Наверное, он и правда хулиган.

Но теперь уже ничего нельзя было изменить.

— Поживи в деревне, — растерянно проговорил Том. — Подожди немного и увидишь, что будет.

— Не думаю, что теперь монахи мне это позволят.

Он понимал, она была права. Деревня принадлежала монастырю, и все ее жители платили монахам ренту — как правило, в виде нескольких дней работы на них, — так что, если монахам кто-либо был неугоден, они вполне могли отказать ему в жилье. И едва ли можно будет их осуждать, коли они откажут Эллен. Она сделала свой выбор и в буквальном смысле помочилась на свои шансы изменить его.

— Тогда я пойду с тобой, — сказал Том. — Монастырь должен мне уже семьдесят два пенса. Мы снова двинемся в путь. Нам же удавалось выжить до…

— А как же дети? — мягко прервала его Эллен.

Том вспомнил, как плакала от голода Марта. Он знал, что не может заставить ее снова пройти через все это. И кроме того, здесь, в монастыре, жил его маленький сынишка Джонатан. «Я не хочу больше бросать его, — сказал себе Том, — однажды я уже поступил так и возненавидел себя за это».

Но мысль о том, что ему придется потерять Эллен, была невыносима.

— Не рви себя на части, — успокоила его Эллен. — Все равно я больше не пойду бродить с тобой по дорогам. Это не выход, и с каждым днем нам будет только хуже. Я возвращаюсь в лес, а ты остаешься.

Он уставился на нее. Ему не хотелось верить, что все это она говорила серьезно, но, взглянув на ее лицо, он понял: надеяться было не на что. Том не знал, что еще сказать. Он раскрыл было рот, но так и не нашел подходящих слов. Он ощутил себя беспомощным. Эллен взволнованно дышала, ее грудь поднималась и опускалась. Том хотел прикоснуться к ней, но почувствовал, что она будет против этого. «Может быть, мне уже никогда не придется снова обнять ее», — подумал он. В это было трудно поверить. В течение нескольких недель он каждую ночь ложился рядом с ней и касался ее такого знакомого тела так же привычно, как касался своего собственного, и теперь оно вдруг стало недоступно, и Эллен сделалась будто чужая.

— Не смотри так печально, — сказала она. В ее глазах стояли слезы. — Мне жаль, что я сделала тебя несчастным.

— Не стоит жалеть об этом. Лучше помни, что ты подарила мне столько счастья. Вот от чего больно. Столько счастья…

Рыдание сорвалось с ее губ. Она отвернулась и, не проронив ни слова, вышла.

Джек и Марта пошли за ней. Альфред некоторое время в растерянности колебался, затем тоже вышел.

Том стоял и неотрывно глядел на стул, на котором она только что сидела. «Нет, — стучало у него в висках, — это не может быть правдой, она не бросит меня».

Он опустился на стул, все еще хранивший тепло ее тела, тела, которое он так любил. Сидя с окаменевшим лицом, он старался остановить подступившие слезы.

Том знал, Эллен уже не передумает. Она всегда была человеком, который, однажды приняв решение, доводит его до конца.

Хотя, возможно, в конце концов она пожалеет об этом.

Том ухватился за эту ниточку надежды. Он знал, что она его любит. Ее чувство к нему не изменилось. Не далее как прошлой ночью она так неистово его любила, словно утоляла нестерпимую жажду, и, после того как он удовлетворился, она легла на него сверху и никак не могла остановиться, жадно целуя его и задыхаясь в его бороде, снова и снова кончая, пока наслаждение не истощило ее до такой степени, что у нее уже больше не было сил продолжать. Но не только совокупление доставляло ей радость. Эллен и Том наслаждались каждой проведенной вместе минутой. Они постоянно разговаривали, гораздо больше, чем это было у него с Агнес даже в первые дни их знакомства. «Она будет скучать не меньше, чем я, — размышлял Том. — Через некоторое время, когда уляжется ее гнев и она свыкнется с новой жизнью, она начнет тосковать по кому-то, с кем можно поговорить, по крепкому телу, чтобы обнять его, и по бородатому лицу, которое можно целовать. И тогда она вспомнит обо мне».

Но она была гордой. Может быть, слишком гордой, чтобы вернуться, даже если она захочет этого.

Том вскочил со своего стула. Он должен был рассказать ей обо всем, что было у него на душе. Выбежав из дома, он увидел ее у монастырских ворот. Она прощалась с Мартой. Том помчался мимо конюшни и догнал ее.

Эллен грустно улыбнулась ему.

— Прощай, Том.

Он взял ее за руки.

— Ты вернешься когда-нибудь? Просто чтобы повидать нас. Если я буду знать, что ты ушла не навсегда, что в один прекрасный день я снова увижу тебя, пусть на несколько минут, — если я буду это знать, я смогу пережить нашу разлуку.

Она в нерешительности молчала.

— Прошу тебя!

— Хорошо, — тихо сказала Эллен.

— Поклянись.

— Я не верю клятвам.

— Зато я верю.

— Ну ладно. Клянусь.

— Спасибо тебе. — Он нежно притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Он крепко обнял ее, и самообладание покинуло его, по щекам потекли слезы. Наконец Эллен отстранилась. Том неохотно отпустил ее, и она повернулась к воротам.

В этот момент со стороны конюшни донесся какой-то шум. Было похоже, что норовистый конь не слушался своего хозяина, бил копытами и храпел. Они непроизвольно оглянулись. Это был черный жеребец Уолерана Бигода, которого как раз собирался оседлать сам епископ. Его глаза встретились с глазами Эллен, и он застыл на месте.

И тогда она запела.

Том не знал этой песни, хотя он много раз слышал пение Эллен. Голос ее звучал печально, и, несмотря на то что слова песни были французскими. Том понял их достаточно хорошо.

Жаворонок, пойманный в сети охотника, Песнь свою сладкую петь продолжает, Словно той песни мелодия звонкая Дорогу к свободе ему открывает.

Том оторвал взгляд от Эллен и посмотрел на епископа. Уолеран казался потрясенным: его рот приоткрылся, глаза вылезли из орбит, а лицо стало смертельно бледным. Том изумился: почему простая песенка смогла напугать такого человека?

Бедную пташку охотник схватил, Свободы лишив навсегда. Все люди и птицы должны умереть, Но песня жить будет всегда.

— До свидания, Уолеран Бигод! — крикнула Эллен. — Я покидаю Кингсбридж, но не покидаю тебя. Я буду приходить к тебе в твоих снах.

«И в моих», — подумал Том.

Какое-то время все стояли неподвижно.

Держа Джека за руку, Эллен пошла прочь. Все молча смотрели, как она миновала монастырские ворота и растворилась в сгущавшихся сумерках.

I

И после того как ушла Эллен, по воскресеньям в доме для приезжих стало тихо. Альфред на лугу за речкой гонял с деревенскими мальчишками мяч, а марта, которая очень скучала по Джеку, играла в дочки-матери, наряжая свою куклу, готовя ей похлебку и занимаясь воображаемым хозяйством. Том работал над проектом своего собора.

Разок-другой он намекнул Филипу, что тому следовало бы подумать насчет того, какую церковь он хотел бы построить, но приор то ли не заметил, то ли предпочел сделать вид, что не понял смысла этих намеков. Голова его была забита другими заботами. Однако том все продолжал размышлять об этом, особенно по воскресеньям.

Ему нравилось, сидя у двери дома для приезжих, смотреть через лужайку на развалины сгоревшего собора.

На куске шиферной плитки он иногда делал эскизы, но основную часть своего замысла держал в голове. Он знал, что большинству людей было трудно зримо представить себе большие и сложные архитектурные сооружения, хотя для него это всегда было проще простого.

Тем, как он справился с расчисткой руин. Том завоевал доверие и благодарность приора, но Филип все еще видел в нем лишь случайного, наемного каменщика, и потому Том должен был доказать, что способен создать проект настоящего собора, а затем и построить его.

Однажды воскресным днем, месяца через два после ухода Эллен, Том почувствовал, что созрел для того, чтобы начать делать чертеж.

Из тростника и гибких прутьев он сплел коврик размером три фута на два и по периметру прикрепил аккуратные деревянные планки — получилось нечто вроде подноса. Затем он, прокалив мел, приготовил известь, смешал ее с небольшим количеством штукатурки и залил этой кашицей коврик. Когда раствор начал подсыхать, он взял иглу и прочертил несколько линий. Для проведения прямых линий он использовал свою железную футовую линейку, для прямых углов — квадратную пластинку, а для закруглений — циркуль.

Том решил сделать три чертежа: поперечный разрез, чтобы объяснить, из каких конструкционных элементов состоит церковь; вертикальную проекцию, чтобы продемонстрировать великолепные пропорции здания, и общий план, из которого станет ясно, как будут располагаться внутренние помещения. Он начал с поперечного разреза.

В своем воображении он представил, как будет выглядеть собор, если с него срезать, словно горбушку с буханки хлеба, стену западного фасада и заглянуть внутрь, и начал рисовать.

Это было вовсе не трудно. Сначала Том изобразил проход под прямоугольной аркой. Получился внутренний вид нефа, если на него смотреть с торца. Потолок нефа, как это было и в старой церкви, будет ровный и деревянный. Вообще-то, Тому гораздо больше нравились сводчатые каменные потолки, но он знал, что это Филипу не по карману.

Над нефом он нарисовал треугольную крышу. Ширина здания определялась шириной крыши, а та, в свою очередь, зависела от длины деревянных балок. Было очень трудно раздобыть бревна длиннее тридцати пяти футов, и, кроме того, они стоили бешеные деньги. (Хороший строительный лес был так дорог, что идеально ровные деревья нередко срубались и продавались владельцами задолго до того, как они дорастут до этой длины.) Том рассчитывал, что неф его собора будет шириной в тридцать два фута.

Изображенный им неф получился высоким, просто невероятно высоким. Но ведь здание собора должно потрясать, воображение, вызывать своими размерами благоговейный трепет и своей величественностью заставлять прихожан обращать к небесам их взоры. Люди потому и приходили сюда, что соборы были самыми громадными сооружениями: простой человек, ни разу не побывавший в храме, мог так и прожить жизнь, даже не увидев здания, значительно превосходящего своими размерами лачугу, в которой он жил.

Увы, то, что нарисовал Том, непременно бы рухнуло. Стены ни за что не выдержали бы веса свинцовой крыши и деревянных балок. Их надо было надежно укрепить.

С этой целью по обеим сторонам Том пририсовал закругленные сверху арочные проходы высотой в половину нефа. Это были боковые приделы. У них должны были быть полукруглые каменные потолки: поскольку приделы были гораздо уже нефа, их каменные своды обойдутся не так дорого. У каждого бокового придела будет односкатная пологая крыша.

Пристроенные к нефу боковые приделы обеспечат его стенам некоторую поддержку. Но этого будет еще недостаточно. Между крышами и сводчатыми потолками приделов Том выстроит ряд дополнительных подпорок. Он изобразил одну из них: каменная арка протянулась от верхней части стены бокового придела к стене нефа. В том месте, где та арка опиралась на стену придела. Том связал ее с массивным контрфорсом, выпиравшим из стены церкви, а сверху приделал небольшую башенку, которая должна будет добавить контрфорсу веса и несколько украсить его.

Без усиливающих надежность всей конструкции элементов бокового придела, подпорок и контрфорсов построить захватывающую дух церковь просто не удастся, но может оказаться, что все это будет не так просто объяснить монаху, и, чтобы было понятнее, Том нарисовал еще и небольшой эскиз.

Затем он принялся чертить фундамент, который уходил далеко вниз под стены собора. Работники всегда поражались, что им приходилось рыть под фундаменты такие глубокие котлованы.

Рисунок получился простым, слишком простым, чтобы его можно было использовать в работе, но для показа приору он был в самый раз. Том хотел, чтобы Филип понял суть предлагаемой ему идеи, ясно представил себе будущее здание и пришел от него в восторг. Но это вовсе не просто, когда видишь лишь несколько начерченных на штукатурке линий. Поэтому, чтобы помочь Филипу разобраться. Том должен будет приложить максимум своего старания.

Изображенные на поперечном разрезе стены выглядели монолитными, но такими они, конечно же, не будут. Том принялся рисовать вертикальную проекцию стены нефа, ее вид изнутри. Она как бы имела три уровня. Нижнюю половину вообще едва ли можно было назвать стеной, ибо она представляла собой ряд колонн, на которых покоились полукруглые арки. Это называлось аркадой. Сквозь сводчатые проходы аркады были видны закругленные окна бокового придела. Эти окна должны будут располагаться четко на одной линии с арками, тогда уличный свет сможет беспрепятственно попадать в неф. Колонны же образуют один ряд с установленными на внешних стенах контрфорсами.

Над каждой аркой аркады Том изобразил по три маленькие арочки, которые образовали верхнюю галерею, или галерку. Она будет темной, ибо прямо за ней должна находиться пологая крыша бокового придела.

Под самым потолком разместится ряд окон, через которые будет освещаться верхняя часть нефа.

В те дни, когда строился старый Кингсбриджский собор, желая сделать здание более прочным, каменщики в основном полагались на толщину стен, в которых были такие низенькие и маленькие окна, что через них свет внутрь практически не попадал. Современные же строители уже поняли, что для того, чтобы здание было достаточно надежным, его стены прежде всего должны быть идеально прямыми и ровными.

По замыслу Тома три уровня стены нефа — аркада, галерка и верхний ряд окон — были расположены в пропорции 3:1:2. Аркада занимала половину высоты стены, а галерка — третью часть высоты верхней половины. При строительстве церкви пропорции играли решающую роль: они создавали подсознательное ощущение правильности всего сооружения. Рассматривая законченный чертеж. Том пришел к выводу, что он выглядел очень элегантно. Но будет ли и Филип того же мнения? Том отчетливо видел ярусы протянувшихся по всей длине церкви арок с их лепными украшениями и резьбой, на которых играло заходящее солнце… но сможет ли увидеть все это и Филип?

Он принялся за третий чертеж: общий план будущей церкви. В воображении Тома аркада состояла из двенадцати арок. Таким образом, церковь как бы делилась на двенадцать секций, которые назывались пролетами. Неф будет длиной в шесть пролетов, алтарь — в четыре, а между ними, занимая площадь седьмого и восьмого пролетов, расположится центральная часть собора с примыкающими к ней с двух сторон трансептами и поднимающейся высоко вверх башней.

Все соборы и почти все церкви строились тогда в форме лежащего креста. Конечно, в те времена крест являлся единственным наиболее важным символом христианства, но была в этом и практическая причина: трансепты обеспечивали здание дополнительной площадью для часовен и служебных помещений, таких как ризница или кладовая.

Начертив простой план церкви, он вернулся к своему предыдущему рисунку, на котором был изображен внутренний вид собора со стороны западного фасада. Теперь он пририсовал на нем поднимавшуюся за нефом над центральной частью здания башню.

Эта башня должна была быть либо в полтора, либо в два раза выше нефа. В первом случае здание будет иметь весьма привлекательные, гармоничные очертания, ибо тогда боковые приделы, неф и башня образуют одинаковые ступени, так как соотношение их высот будет равно 1:2:3. Если же башню сделать выше, то вся конструкция будет производить большее впечатление, в связи с тем что в этом случае неф будет в два раза выше боковых приделов, а башня — в два раза выше нефа, то есть они будут соотноситься в пропорции 1:2:4. Том выбрал второй вариант: другого собора ему уже не построить и он хотел дотянуться до самого неба. Он надеялся, что и Филип думает так же.

Если проект Тома будет одобрен приором, ему, конечно, придется все снова перерисовать, более тщательно и точно соблюдая масштаб. А потом надо будет сделать еще много-много других рисунков, сотни: цоколи, колонны, капители, консоли, дверные проемы, башенки, лестницы, горгульи[9] и бесчисленное количество деталей — чтобы все их нарисовать, у Тома уйдут годы. Но то, что он сейчас видел перед собой, было сущностью придуманного им собора, и собор этот был хорош: простой, недорогой, элегантный и с идеальными пропорциями.

Тому не терпелось кому-нибудь все это показать.

Он планировал сначала дать раствору как следует затвердеть, а затем, найдя подходящий момент, отнести свои чертежи к приору; но теперь, когда работа была закончена, он хотел, чтобы Филип незамедлительно увидел ее.

Однако не сочтет ли его Филип чересчур самонадеянным? Ведь он вовсе не просил Тома подготовить проект. Может быть, он уже решил доверить эту работу какому-нибудь другому мастеру, о котором слышал, что тот построил хороший собор для другого монастыря. Вполне возможно, что Филип просто поднимет его на смех.

Но, с другой стороны, если Том ничего ему не покажет, Филип может решить, что он не способен сделать проект, и наймет кого-нибудь еще, даже не принимая Тома в расчет. Этим рисковать было нельзя — пусть уж лучше приор считает Тома самонадеянным.

Близился вечер, но было еще светло. В монастыре в это время был час занятий. По всей вероятности, Филип сейчас находился у себя и читал Библию. Том решил пойти к нему.

Он осторожно взял свои чертежи и вышел из дома.

Проходя мимо развалин, он вдруг подумал, что построить новый собор будет невероятно трудно: потребуется столько камня, столько леса, столько строителей и столько лет жизни! И все это ему придется контролировать, добиваться того, чтобы поставки материалов осуществлялись постоянно, следить за качеством леса и камня, нанимать и увольнять строителей, неустанно при помощи отвеса и уровня проверять их работу, делать шаблоны для лепных украшений, придумывать и строить подъемные механизмы… Ему хотелось знать, сможет ли он с этим справиться.

Но потом он подумал о том, какой, должно быть, испытает восторг, создав что-то из ничего. Как, наверное, будет здорово в один прекрасный день на том месте, где сейчас лежит лишь груда камней, увидеть новую церковь и сказать: «Я построил ее».

Ему в голову пришла еще одна мысль, которая прежде была спрятана в самом дальнем и пыльном углу его сознания, то, в чем он боялся признаться даже самому себе. Агнес умерла без священника и была похоронена не на кладбище, а в неосвященной земле. Том хотел бы вернуться к ее могиле и привести туда священника, чтобы тот прочел над ней молитву, да еще, может быть, положить там небольшой надгробный камень, но он боялся, что если станет известно о месте ее захоронения, то рано или поздно наружу выйдет и вся правда о том, как он бросил своего ребенка, а это считалось убийством. По мере того как летели недели. Том все больше и больше беспокоился о душе Агнес, все чаще задумывался, как ей там, на небесах. Рассказать обо всем этом священнику он опасался, ибо не желал сообщать подробности. Но мысль о том, что, если он построит собор, на него снизойдет Божия благодать, утешала его, и он надеялся, что сможет попросить Господа позволить Агнес воспользоваться этой благодатью вместо него. Если бы Том мог посвятить свою работу над собором Агнес, он бы тогда знал, что душа ее пребывает в покое, и ему было бы легче.

Он подошел к дому приора. Это было небольшое одноэтажное здание. Хотя день выдался холодный, дверь оставалась открытой. «Я спокойный, умный человек, — сказал себе Том. — Мастер, всесторонне знающий все тонкости современного строительства. Именно тот, которому можно с радостью довериться».

Он вошел внутрь. Там была только одна комната. В одном углу стояла большая кровать с дорогими занавесками, в другом — маленький алтарь с распятием и свечой. Возле окна, озабоченно нахмурившись, приор Филип читал что-то, написанное на листе пергамента. Он поднял глаза и улыбнулся Тому.

— Что это у тебя?

— Рисунки, отче, — ответил Том, стараясь говорить ровным и уверенным голосом. — Для нового собора. Можно показать тебе?

Филип был удивлен и заинтригован.

— Обязательно.

Том увидел стоящий в углу большой аналой, перенес его к окну, поближе к свету, и пристроил на нем свою оштукатуренную раму. Филип взглянул на рисунки. Том следил за его лицом. Было ясно, что приор в жизни не видел чертежей зданий. Его лицо озадаченно нахмурилось.

Том принялся объяснять. Он указал на чертеж вертикальной проекции.

— Здесь показан один пролет нефа. Представь, что ты стоишь в центре и смотришь на стену. Вот колонны аркады. Они соединены арками. Через проход арки ты можешь видеть окна бокового придела. Над аркадой расположена галерка, а над ней — верхний ряд окон.

Филип начал понимать, что к чему, и выражение его лица прояснилось. Он быстро схватывал. Затем он посмотрел на общий план, и Том понял, что ему опять ничего не понятно.

— Когда нам надо разметить на строительной площадке, где должны будут подняться стены, — пояснил он, — где будут стоять колонны и как расположатся двери и опоры, мы пользуемся таким планом, который и показывает нам, где следует вбить колышки и натянуть веревки.

Лицо Филипа снова просветлело. То, что приор с трудом понимал чертежи, было даже хорошо: это давало Тому возможность быть более уверенным в себе и показать свою компетентность. Наконец Филип взглянул на поперечный разрез. Том объяснил:

— Вот это, в середине, неф с деревянным потолком. Над нефом башня. По обеим сторонам — боковые приделы, а на их внешних стенах — контрфорсы.

— Выглядит просто великолепно, — похвалил Филип. Рисунок поперечного разреза, на котором взору открывался весь интерьер церкви, словно западный фасад, подобно дверкам шкафа, был раскрыт настежь, произвел на него особое впечатление.

Он еще раз посмотрел на общий план.

— Неф будет занимать только шесть пролетов?

— Да, и четыре — алтарь.

— Не маловато?

— А ты можешь позволить больше?

— Я и это не могу позволить, — проговорил Филип. — Думаю, ты и понятия не имеешь, сколько будет стоить такая церковь.

— Я знаю точно, сколько она будет стоить, — сказал Том. На лице приора он увидел изумление: Филип не предполагал, что он мог делать расчеты. Том потратил несколько часов, чтобы до последнего пенни подсчитать, во что обойдется его проект. Однако Филипу он назвал округленную цифру. — Не больше трех тысяч фунтов.

Филип деланно рассмеялся.

— Я уже несколько недель потратил, вычисляя годовой доход монастыря. — Он помахал листком пергамента, который он столь озабоченно читал, когда вошел Том. — Это ответ. Три тысячи фунтов в год. И ни единого пенса не остается.

Том ничуть не удивился. Было очевидно, что в прошлом монастырским хозяйством управляли из рук вон плохо. Но он верил, что Филип сможет поправить финансовое положение Кингсбриджа.

— Ты найдешь деньги, святой отец, — сказал он и, как истинный христианин, добавил: — С Божией помощью.

Филип снова недоверчиво посмотрел на рисунки.

— Сколько времени ушло бы на строительство?

— Это зависит от того, сколько строителей будут у тебя работать, — ответил Том. — Если ты наймешь тридцать каменщиков с достаточным количеством помощников, подмастерьев, плотников и кузнецов, которые будут их обслуживать, на это потребуется пятнадцать лет: один год на фундамент, четыре года на алтарь, четыре на трансепты и шесть лет на неф.

Слова Тома, похоже, произвели на Филипа впечатление.

— Хотел бы, чтобы мои монахи могли так же, как ты, считать и думать на несколько лет вперед. — Он мечтательно разглядывал рисунки будущего собора. — Таким образом, от меня потребуется находить по двести фунтов в год. — Он задумался. Том почувствовал волнение: Филип начинал относиться к этому не как к абстрактному замыслу, а как вполне к осуществимому проекту. — Предположим, я смог бы достать больше денег, построим быстрее?

— Всему есть свой предел, — осторожно проговорил Том. Он опасался слишком обнадежить Филипа: в конце концов это могло привести к разочарованию. — Ты мог бы набрать шестьдесят каменщиков и, вместо того чтобы строить церковь частями, с востока на запад, сооружать все здание одновременно, тогда у тебя ушло бы на это лет восемь-десять. Будь у тебя народу еще больше, они станут только мешать друг другу, и работа пойдет медленнее.

Филип кивнул: это он понимал без труда.

— И все же даже с тридцатью каменщиками через пять лет восточная часть собора была бы закончена.

— Верно, и ты смог бы проводить там службы и соорудить новую раку для мощей святого Адольфа.

— А в самом деле. — Чувствовалось, что теперь Филип был сильно взволнован. — Я-то думал, что пройдут десятилетия, прежде чем у нас будет новая церковь. — Он внимательно посмотрел Тому в глаза: — Прежде ты когда-нибудь строил соборы?

— Нет, хотя мне приходилось проектировать и строить небольшие церкви. Однако я несколько лет работал на строительстве Эксетерского собора, закончив помощником мастера.

— Ты хочешь, чтобы это дело было поручено тебе, не так ли?

Том помедлил с ответом. С Филипом лучше быть откровенным: этот человек не терпит, когда с ним кривят душой.

— Да, отче. Я хочу, чтобы ты назначил меня мастером-строителем.

— Почему?

Том не ожидал этого вопроса. Причин было множество. «Потому что я видел, каким убогим был старый собор, и знаю, что смог бы сделать лучше, — подумал он. — Потому что ничто не способно дать большего удовлетворения мастеру, чем занятие его ремеслом, кроме, пожалуй, любви красивой женщины. Потому что именно такие дела наполняют человеческую жизнь смыслом». Какой ответ нужен Филипу? Возможно, приор хотел бы услышать от Тома нечто благочестивое. Отбросив сомнения, он решил сказать истинную правду.

— Потому, что это будет великолепный собор.

Филип странно посмотрел на него. Том не мог понять то ли приор рассердился, то ли еще что.

— Потому что это будет великолепный собор… — повторил Филип. Том почувствовал, что его слова прозвучали довольно глупо, и подумал, что надо бы добавить еще что-нибудь, но ничего подходящего ему в голову не приходило. А потом он вдруг понял, что Филип настроен вовсе не скептически — напротив, он был тронут до глубины души. Наконец приор кивнул, словно после некоторых раздумий с чем-то согласился. — Воистину. А что может быть лучше, чем сотворить нечто великолепное для Бога?

Том промолчал. Филип еще не сказал: «Да, ты будешь мастером-строителем». Том ждал.

Казалось, приор принял решение.

— Через три дня я и епископ Уолеран отправимся в Винчестер к королю, — проговорил он. — Не знаю, что на уме у епископа, но уверен, что мы будем просить короля Стефана помочь нам деньгами на строительство нового кафедрального собора в Кингсбридже.

— Будем надеяться, что он благосклонно отнесется к вашей просьбе, — заметил Том.

— В некотором роде он наш должник, — таинственно улыбаясь, сказал Филип, — и обязан бы нам помочь.

— И если он сделает это? — спросил Том.

— Думаю, сам Господь послал мне тебя, Том Строитель. Если король Стефан даст нам денег, можешь строить эту церковь.

Взволнованный, Том не знал, что сказать. Он получил награду, о которой мечтал всю свою жизнь, правда пока еще условно. Теперь все зависело от результатов поездки приора к королю.

— Благодарю тебя, святой отец, — кивнув в знак согласия, проговорил Том.

Зазвонили к вечерне. Том собрался было забрать свои чертежи.

— Тебе нужно это? — остановил его Филип.

Том сразу смекнул, как хорошо было бы оставить рисунки у приора: они будут служить ему постоянным напоминанием.

— Нет-нет. Я все держу в голове.

— Ну и хорошо. Я бы хотел, чтобы это осталось здесь.

Том кивнул и направился к двери.

Внезапно ему пришла мысль, что, если он не попросил за Агнес сейчас, он, возможно, уже не попросит об этом никогда.

— Отче. — Он повернулся к Филипу.

— Да?

— Моя первая жена… Агнес, так ее звали… она умерла без заупокойной молитвы и похоронена в неосвященной земле. Но это не ее грех, просто… так получилось. Я хотел узнать… Иногда человек строит часовню или основывает монастырь в надежде, что на том свете Господь припомнит его деяния и воздаст по заслугам… Как ты думаешь, мой проект мог бы послужить для того, чтобы защитить душу Агнес?

Филип нахмурил брови:

— Ради Господа Бога Аврааму пришлось пожертвовать сыном, и теперь Господь больше не требует, чтобы в жертву ему приносились живые существа. Однако история Авраама учит нас отдавать Богу лучшее из того, что мы можем предложить Ему, то, чем мы дорожим больше всего. Является ли этот проект лучшим из того, что ты мог бы отдать Всевышнему?

— Если не считать моих детей, то да.

— Тогда ступай себе с миром, Том Строитель. Господь примет твой дар.

II

Филип понятия не имел, почему Уолеран Бигод захотел встретиться с ним в разрушенном замке графа Бартоломео.

Ему пришлось проделать путь до города Ширинга, провести там ночь, а затем поутру отправиться в Ерлскастл. Сейчас, когда его лошадка трусцой бежала по направлению к вырисовывающемуся в утреннем тумане замку, он решил, что, возможно, так епископу было удобнее, ибо замок служил очень хорошим ориентиром.

Филип сожалел о том, что ему ничего не известно о планах Уолерана. Он не видел епископа с тех самых пор, как тот приезжал осматривать сгоревший собор. Уолеран не знал, сколько денег требуется Филипу для постройки новой церкви, а Филип не знал, с какой просьбой епископ едет к королю. Свои намерения Уолеран предпочитал держать при себе, что очень раздражало Филипа.

Приор был доволен, что выяснил у Тома Строителя точные сроки и стоимость строительства нового собора — пусть даже эта информация и не была слишком утешительной. Все-таки хорошо, что рядом оказался Том, чьи способности просто поражали. Он едва умел читать и писать, но мог самостоятельно разработать проект собора, чертить планы, подсчитать, сколько времени и работников будет необходимо для постройки, и даже вычислить ее стоимость. Он был человеком тихим, но, несмотря на это, имел весьма внушительную внешность: очень высокий, бородатый, с обветренным лицом, умными глазами и высоким лбом. Иногда Филип слегка робел перед ним и старался спрятать это чувство за своим спокойным, дружелюбным голосом. Однако, будучи человеком открытым, Том и помыслить не мог, что Филип побаивался его. Его рассказ о своей умершей жене был очень трогательным и продемонстрировал истинную набожность, поначалу вовсе не бросавшуюся в глаза. Том принадлежал к тем людям, которые свою веру хранят в сердце. Они-то и бывают самыми лучшими христианам и.

По мере приближения к Ерлскастлу в Филипе росло чувство тревоги. Когда-то это был процветающий замок, защищавший близлежащие селения, дававший работу и пропитание многим и многим людям. Сейчас он был разорен, и теснившиеся вокруг него домишки опустели и стали похожими на брошенные птицами гнезда, что чернеют зимой на голых ветвях деревьев. За все это нес ответственность Филип. Ведь именно он разоблачил вынашивавшийся здесь заговор и навлек гнев Божий — в образе Перси Хамлея — на замок и его обитателей.

Приор обратил внимание на то, что стены и сторожевая башня не сильно пострадали во время битвы. Это значило, что, очевидно, нападавшим удалось ворваться внутрь, прежде чем оборонявшиеся успели закрыть ворота. Филип шагом направил свою лошадь по деревянному мосту и въехал в первый из двух внутренних дворов замка. Здесь свидетельства недавней битвы были более явными: кроме каменной часовни от построек замка остались лишь несколько торчавших из земли обгоревших головешек да вдоль земляной насыпи кружились на ветру столбики пепла.

Ничто не указывало на присутствие епископа. Филип проскакал через двор, пересек еще один мост и очутился в верхней территории замка. Здесь был массивный каменный дворец с ненадежной на вид лестницей, ведущей на второй этаж. Филип взглянул на грозную стену с маленькими узкими окнами: как ни крепка она была, а защитить графа Бартоломео не смогла.

Поскольку из окон дворца открывался вид поверх крепостных стен на окрестности замка, из них можно будет наблюдать за приближением епископа. Приор привязал лошадь к перилам лестницы и поднялся наверх.

Он толкнул дверь и вошел. В большом зале было темно и пыльно, на полу валялся сухой тростник. Филип увидел давно остывший очаг и ведущую наверх винтовую лестницу. Он подошел к окну и от попавшей в нос пыли чихнул. Из окна почти ничего не было видно. Он решил подняться на верхний этаж.

Взойдя по спиральной лестнице, он очутился перед двумя дверями. Догадавшись, что маленькая дверь вела в отхожее место, а большая — в покои графа, он вошел в большую.

Комната не была пустой.

Изумленный, Филип остановился как вкопанный. Посредине комнаты, лицом к нему, стояла девушка, поражавшая своей красотой. На мгновение ему показалось, что он грезит, и его сердце учащенно забилось. Ее очаровательное лицо утопало в облаке темных кудрей. Она посмотрела на него своими большими черными глазами, и он понял, что она была взволнована не меньше его. Облегченно вздохнув, Филип собрался было сделать еще шаг, но тут кто-то схватил его сзади, и он почувствовал, как к его горлу прикоснулось холодное лезвие длинного ножа, а мужской голос произнес:

— Кто, черт побери, ты такой?

Девушка подошла поближе.

— Назови свое имя, или Мэттью убьет тебя, — царственным тоном сказала она.

Ее манеры выдавали ее благородное происхождение, но даже аристократам непозволительно угрожать монахам.

— Вели Мэттью убрать руки от приора Кингсбриджа, а не то ему будет худо, — спокойно проговорил Филип.

Мэттью отпустил его. Оглянувшись через плечо, Филип увидел хлипкого мужчину примерно его возраста, который, вероятно, прятался за другой дверью.

Приор снова повернулся к девушке. На вид ей было лет семнадцать. Несмотря на свои величественные манеры, одета она была весьма убого. Пока он рассматривал ее, крышка стоявшего возле стены сундука распахнулась, и из него вылез застенчивый подросток. В руке он держал меч. Филип не мог понять, то ли он лежал в засаде, то ли просто прятался.

— Ну а вы кто такие? — поинтересовался Филип.

— Я дочь графа Ширинга. Меня зовут Алина.

«Дочь! — мелькнуло в голове Филипа. — Вот уж не знал, что она все еще живет здесь». Он посмотрел на мальчика. Ему было лет около пятнадцати, и он был очень похож на Алину, только волосы острижены и нос курносый. Филип вопросительно поднял бровь.

— Я Ричард, наследник графского титула, — ломающимся юношеским голосом представился подросток.

— А я Мэттью, управляющий замка, — заговорил стоявший за спиной приора человек.

Филип догадался, что все трое скрывались здесь с тех самых пор, как был схвачен граф Бартоломео. Управляющий заботился о детях: должно быть, у него были где-то в замке съестные припасы или припрятанные деньги. Филип обратился к девушке:

— Где ваш отец, я знаю, а где ваша мать?

— Она умерла много лет назад.

Внезапно Филип почувствовал угрызения совести. По существу, дети остались круглыми сиротами, и до некоторой степени это было делом его рук.

— Но разве у вас нет родственников, которые смогли бы присмотреть за вами?

— Пока не вернется отец, я должна следить за порядком в замке, — заявила Алина.

«Да они живут в царстве грез», — понял Филип. Она пыталась вести себя так, словно до сих пор принадлежала к богатой и могущественной семье. С посаженным в темницу и обесчещенным отцом она становилась обыкновенной, заурядной девчонкой, а ее брату даже нечего было наследовать. Граф Бартоломео никогда не вернется в этот замок, если только король не решит повесить его здесь. Филип жалел девушку, но в то же время его восхищала ее сила воли, которая питала ее фантазию и заставляла верить в нее еще двух человек. «Из нее вполне вышла бы королева», — подумал он.

С улицы донесся топот копыт: по деревянному мосту проскакали несколько лошадей.

— Зачем ты пришел сюда? — спросила у Филипа Алина.

— Мне назначена встреча, — ответил он и, повернувшись, направился к двери. Дорогу ему преграждал Мэттью. Какое-то время они неподвижно стояли друг против друга. Филип старался сообразить, уж не собираются ли они помешать ему уйти. Но затем управляющий отступил в сторону.

Филип вышел. Приподняв подол сутаны, он поспешил вниз по винтовой лестнице. Спустившись, он услышал позади себя торопливые шаги. Это был Мэттью.

— Не говори никому, что мы здесь, — попросил он.

Филип понял, что управляющий ясно осознавал всю нереальность их положения.

— Как долго вы намерены оставаться в замке?

— Столько, сколько сможем.

— А когда вам все-таки придется уйти, что тогда будете делать?

— Не знаю.

Филип кивнул.

— Я сохраню вашу тайну, — сказал он.

— Благодарю тебя, святой отец.

Пройдя через покрытый пылью зал, Филип вышел на воздух. Внизу епископ Уолеран и два его спутника осаживали своих коней подле лошадки приора. На Уолеране были надеты тяжелая, отделанная мехом мантия и черная меховая шапка. Он поднял голову, и взгляд его тусклых глаз встретился со взглядом Филипа.

— Милорд епископ, — почтительно приветствовал его приор и по деревянным ступеням стал спускаться вниз. Из головы не выходил яркий образ прятавшейся наверху девушки, и, чтобы избавиться от него, Филип невольно тряхнул головой.

Уолеран слез с коня. С ним были те же двое, что сопровождали его в поездке в Кингсбридж: Дин Болдуин и стражник. Филип кивнул им, а затем, преклонив колена, поцеловал руку епископу.

Равнодушно приняв этот знак уважения, Уолеран мгновение спустя отдернул руку. Он любил саму власть, а не ее внешние проявления.

— Один, Филип? — проговорил епископ.

— Один. Мой монастырь беден, и я не могу позволить себе охрану. В бытность мою приором Святого-Иоанна-что-в-Лесу у меня никогда не было ее, и, как видишь, я все еще жив.

Уолеран пожал плечами.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Я хочу кое-что тебе показать.

Через дверь он направился к ближайшей башне. Филип следовал за ним. Уолеран вошел в дверь и стал карабкаться по внутренней лестнице. С низкого потолка гроздьями свисали летучие мыши, и Филип пригнул голову, чтобы не задеть их.

Вынырнув на верхней площадке башни, они посмотрели вокруг.

— Перед тобой одно из небольших графств королевства, — заговорил Уолеран.

Филип поежился. Здесь, наверху, дул сырой, холодный ветер, а его одежда была не такой теплой, как у епископа.

— Часть этой земли, — продолжал Уолеран, — вполне пригодна для посевов, но большую часть занимают леса и каменистые холмы.

— Все так, — согласился Филип.

В ясный день перед их взорами открылась бы картина бескрайних лесов и крестьянских угодий, но сейчас, хотя утренний туман уже рассеялся, они едва могли различить границу леса, начинавшегося сразу за окружавшими замок полями.

— Кроме того, в этом графстве находится огромная каменоломня, в которой добывают первоклассный известняк. Здесь растет прекрасный строевой лес. Местные крестьяне весьма зажиточны. Если бы у нас было это графство, Филип, мы смогли бы построить наш собор.

— Если бы у свиней были крылья, они смогли бы летать, — усмехнулся Филип.

— О ты, неверующий!

Филип пристально вгляделся в Уолерана:

— Ты серьезно?

— Вполне.

Несмотря на свое скептическое настроение, Филип почувствовал, что в его душе робко забрезжила надежда. Если бы только все это стало правдой! Однако он сказал:

— Королю нужна военная поддержка. Он отдаст графство тому, кто может повести рыцарей на битву.

— Своей короной король обязан Церкви, а своей победой над Бартоломео — тебе и мне. Рыцари — это отнюдь не все, что ему нужно.

Филип видел, что Уолеран не шутил. Возможно ли такое? Неужели действительно король подарит Церкви графство Ширинг, чтобы финансировать строительство Кингсбриджского собора? Несмотря на доводы епископа, в это трудно было поверить. Но Филип не мог не думать о том, как замечательно было бы иметь и камень, и строевой лес, и деньги для оплаты труда ремесленников — буквально все, принесенное ему на блюдечке. Он вспомнил слова Тома о том, что если нанять шестьдесят каменщиков, то церковь можно будет построить за восемь-десять лет. Одна лишь мысль об этом была так заманчива!

— А как же бывший граф? — спросил Филип.

— Бартоломео признался в измене. Он и не отрицал своего участия в заговоре, но некоторое время твердил, что то, в чем его обвиняют, вовсе не является изменой, ибо Стефан — узурпатор. Однако в конце концов королевский палач обломал его.

Филип вздрогнул и постарался отогнать от себя мысль о том, что нужно было сделать с этим суровым и непокорным человеком, чтобы заставить его уступить.

— Графство Ширинг… — чуть слышно пробормотал приор. В уме не укладывалось, как можно решиться потребовать это у короля. И все же идея была такой привлекательной! Он почувствовал прилив какого-то безрассудного оптимизма.

Уолеран взглянул на небо.

— Пора ехать, — сказал он. — Король ожидает нас послезавтра.

Укрывшись за бойницами соседней башни, Уильям Хамлей рассматривал двух Божьих слуг. Оба были известны ему. Высокий, с острым носом и одетый в черную мантию, что делало его похожим на дрозда, был новым епископом Кингсбриджским. Небольшой энергичный монах с бритой головой и ярко-голубыми глазами — это приор Филип. Уильям терялся в догадках, что привело их сюда.

Он видел, как, приехав, монах огляделся вокруг, словно ожидая встретить здесь кого-то еще, а затем поднялся во дворец. Однако было непонятно, встретил Филип трех живущих там людей или нет: он находился внутри лишь несколько минут и они могли просто спрятаться от него. Как только прибыл епископ, приор вышел из дворца, и они вдвоем поднялись на башню. Сейчас этот епископ хозяйским жестом указывал на окружавшие замок земли. Судя по тому, как они стояли и размахивали руками, было ясно, что из одного энергия била ключом, а другой был настроен скептически. Уильям не сомневался, что они что-то замышляют.

Однако он явился сюда вовсе не для того, чтобы шпионить за ними. Уильям подглядывал за Алиной.

Он делал это все чаще и чаще. Мысли о ней постоянно терзали его; ему то и дело грезилось, как он подходит к ней, лежащей среди колосьев пшеницы голой и связанной по рукам и ногам, или сжавшейся, словно испуганный щенок, в углу его спальни, или заблудившейся поздним вечером в лесу… После этих видений он уже не мог удержаться от того, чтобы снова и снова не искать возможности увидеть ее. Обычно он ни свет ни заря скакал в Ерлскастл, оставляя своего слугу Уолтера в лесу присматривать за лошадьми, и полем добирался до замка. Здесь он находил себе укромное место, откуда можно было наблюдать за дворцом и верхним двором. Иногда, чтобы увидеть ее, ждать приходилось очень долго. Порой его терпение уже готово было лопнуть, но мысль о том, что ему придется уехать, не увидав ее даже мельком, была невыносима, и он оставался. Затем, когда она наконец появлялась, у него пересыхало в горле, сердце начинало учащенно биться, а ладони становились влажными. Очень часто она выходила со своим братом или с этим женоподобным управляющим, но, случалось, была и одна. Уильям все не мог забыть, как однажды летним вечером, когда он прождал ее с раннего утра, она отправилась к пруду, зачерпнула воды и, раздевшись, собралась мыться. Одно лишь воспоминание об этом приводило Уильяма в возбуждение. У нее были пышные, упругие груди, которые так заманчиво колыхались, пока она, подняв руки, намыливала голову. А когда она плеснула на себя холодной водой, ее соски чудесным образом сморщились. Между ног у нее были поразительно густые, вьющиеся волосы, и, когда она стала энергично тереть их мыльной рукой, Уильям потерял над собой контроль и кончил прямо в одежду.

Ничего столь же замечательного больше не повторилось, и мыться в пруду зимой она, разумеется, не собиралась, но случались другие маленькие радости. Гуляя одна, она, бывало, пела или даже разговаривала сама с собой. Уильям видел, как она завязывала лентой волосы, танцевала или, словно дитя малое, гоняла на крепостном валу голубей. Тайно наблюдая за этими очень интимными сценками, Уильям ощущал свою власть над ней, и чувство это было восхитительно.

Управляющий набрал дров еще до приезда приора и епископа. Пищу он готовил во дворце. Скоро он должен был снова выйти, чтобы принести из пруда воды. Уильям догадывался, что они питались кашей, ибо печи для выпечки хлеба во дворце не было. Случалось, днем управляющий покидал замок, а иногда даже прихватывал с собой и мальчишку. Когда же они уходили, через какое-то время обязательно появлялась Алина.

Устав от ожидания, Уильям обычно вызывал в воображении картину ее купания. Воспоминание было почти столь же приятным, как действительность. Однако сегодня он был расстроен. Визит епископа и приора, казалось, отравил всю атмосферу. До сих пор замок и трое его обитателей были окружены каким-то волшебным очарованием, но приезд совершенно земных людей на забрызганных грязью животных разрушил неповторимую прелесть этого места. У Уильяма было такое чувство, будто его разбудили на самой середине волшебного сна, и теперь, как он ни старался, заснуть уже не мог.

Некоторое время он терялся в догадках, что нужно было здесь этим людям, но так ничего и не придумал. Тем не менее он был абсолютно уверен, что они что-то затевают. Разгадать же эту задачу мог, возможно, только один человек — его мать. Уильям решил на время покинуть Алину и поспешил домой, чтобы рассказать об увиденном.

К вечеру второго дня они добрались до Винчестера и, въехав через Королевские ворота, что располагались в южной стене города, направились прямо к собору. Там они расстались. Уолеран пошел в резиденцию епископа Винчестерского — дворец, примыкавший непосредственно к территории собора. Филип же отправился засвидетельствовать свое почтение местному приору и попросить разрешения переночевать в монашеской опочивальне.

После трех дней, проведенных в дороге, Филип нашел тишину и спокойствие монастыря столь же освежающими, как прохладный источник в жаркий день. Приор Винчестерский оказался толстым добродушным человеком с розовым лицом и седыми волосами. Он пригласил Филипа отужинать в его доме. За едой они разговорились о своих епископах. Было ясно, что приор Винчестерский просто трепетал перед епископом Генри и слепо повиновался ему. Правда, Филип догадывался, что, когда твой епископ так богат и могуществен, как Генри, ничего другого и не остается. В то же время сам он вовсе не собирался быть под башмаком своего епископа.

Филип заснул мертвым сном, а в полночь поднялся к заутрене.

Когда он впервые вошел в Винчестерский собор, он почувствовал робость.

Тамошний приор сказал, что это была самая большая церковь в мире, и, увидев ее, Филип подумал, что это правда. Собор был длиной в одну восьмую мили — иная деревня вполне могла разместиться в нем. Здание имело две башни: одну — над центральной частью, а другую — у западного входа. Тридцать лет назад центральная башня рухнула на гробницу Уильяма Руфеса, нечестивого короля, которого, возможно, и вообще-то не стоило хоронить в церкви, однако с тех пор ее уже отстроили. Стоя прямо под этой башней и распевая псалмы, Филип ощущал царившую в здании атмосферу величия и мощи. По сравнению с ним задуманный Томом собор будет гораздо скромнее, если вообще его когда-нибудь удастся построить. Понимая, что ему предстоит вращаться в самых высших кругах, Филип волновался. Ведь он был простым мальчишкой из горной деревушки Уэльса, которому выпало счастье стать монахом. А сегодня ему предстоит разговаривать с самим королем. Чем заслужил он это право?

Вместе с остальными монахами он вернулся в опочивальню, но, взволнованный, так и не смог заснуть. Он боялся, что скажет или сделает что-нибудь такое, что обидит короля Стефана или епископа Генри, и тогда они отвернутся от Кингсбриджа. Рожденные во Франции люди часто смеялись над тем, как англичане говорили на их языке. А что они подумают о его уэльском акценте? В монашеской среде Филипа всегда ценили за его благочестивость, послушание и набожность. Здесь же, в столице величайшего королевства мира, все эти добродетели не стоили ничего. Филип был бессилен. Его удручало чувство, что он просто-напросто какой-то самозванец, ничтожество, пытающееся строить из себя важную персону, и что его мгновенно раскусят и с позором вы гонят вон.

На рассвете он встал, сходил на утреннюю службу, а затем позавтракал крепким пивом и белым хлебом: это был богатый монастырь. После трапезы, когда монахи снова пошли в собор, Филип отправился во дворец епископа — великолепное каменное здание с большими окнами, окруженное несколькими акрами огороженного стеной сада.

Уолеран был уверен, что епископ Генри поддержит его. Помощь такого могущественного человека, как епископ Винчестерский, могла сделать его замысел вполне осуществимым, ведь Генри — младший брат короля. Будучи ближайшим родственником монарха, он был еще и самым состоятельным, ибо являлся аббатом богатого Гластонберийского монастыря и, как ожидали, должен был стать следующим архиепископом Кентерберийским. Кингсбридж просто не мог и мечтать о более сильном союзнике. «Что ж, — размышлял Филип, — возможно, так и будет. Может быть, король действительно поможет нам построить новый собор». Когда он об этом думал, то чувствовал, что его сердце начинало взволнованно биться.

Дворецкий сказал Филипу, что в ближайшее время епископ Генри выходить не собирается. Раздосадованный, приор решил не возвращаться в монастырь, а прогуляться по самому большому из когда-либо виденных им городов.

Епископский дворец располагался в юго-восточной части Винчестера. Филип побрел вдоль восточной стены, миновал аббатство Святой Девы Марии и очутился в квартале, где жили ремесленники, занимавшиеся выделкой кож и шерсти. Местность здесь пересекало множество ручейков. Приглядевшись, Филип обнаружил, что это были искусственно вырытые каналы, отведенные от реки Итчен и доставлявшие сюда необходимое для дубления кож и промывки овечьих шкур количество воды. Эти ремесла всегда развивались по берегам рек, и Филип искренне восхищался дерзостью людей, сумевших заставить речную воду течь возле их мастерских.

Несмотря на обилие производств, город был спокойнее и просторнее, чем другие города, в которых Филипу доводилось бывать. Взять Солсбери или Херефорд — они, словно толстяк узкой туникой, казались стянутыми городскими стенами: дома буквально жались друг к другу, задние дворы были крохотными, на рынке — столпотворение, улицы узкие, а люди и животные вынуждены были бороться за место под солнцем; там всегда было ощущение, что вот-вот может завязаться драка. Но Винчестер был так велик, что, казалось, места здесь хватало для всех. Шагая по городу, Филип постепенно начал приходить к выводу, что чувство свободного пространства отчасти объяснялось перпендикулярным расположением улиц. Почти все они были прямыми и пересекались под прямым углом. Прежде приор никогда такого не видел. Должно быть, город строился в соответствии с планом.

В Винчестере были десятки церквей — самых разных форм и размеров, деревянные и каменные; и каждая удовлетворяла потребности верующих своего небольшого квартала. Очевидно, город этот был очень богатым, коли мог позволить себе содержать такое большое количество священнослужителей.

Проходя по улице Мясников, Филип почувствовал легкий приступ тошноты. Столько сырого мяса он еще никогда не видел. Из лавок торговцев на улицу ручьями текла кровь, а под ногами покупателей шныряли жирные крысы.

Улица Мясников пролегала с севера на юг и прямо напротив королевского дворца выходила на главную улицу города, Хай-стрит. Филипу говорили, что с тех пор, как в замке построили новый королевский дворец, на Хай-стрит короли больше не жили, однако в подвалах старого дворца, за толстыми стенами и железными воротами все еще продолжали чеканить серебряные пенни. Некоторое время Филип постоял, глядя через решетку, как из-под с грохотом ударяющих по матрицам молотов вылетают огненные брызги, он был заворожен лежащим прямо перед его глазами богатством.

Рядом с приором горстка зевак тоже наблюдала, как чеканят монеты. Без сомнения, это было той достопримечательностью Винчестера, поглазеть на которую приходили все приезжие. Стоявшая неподалеку молодая женщина улыбнулась Филипу. Он улыбнулся в ответ.

— Всего за пенни можешь делать все, что захочешь, — сказала она.

Не понимая, что она имеет в виду, он снова растерянно улыбнулся. Тогда она распахнула плащ, и под ним, к своему ужасу, Филип увидел ее голое тело.

— Все, что захочешь, за один серебряный пенни, — повторила она.

Он ощутил легкий прилив возбуждения, словно память воскресила давно забытое чувство, затем, догадавшись наконец, что перед ним продажная девка, Филип покраснел от смущения и, быстро повернувшись, пошел прочь.

— Не бойся! — крикнула потаскуха. — Мне нравятся такие миленькие кругленькие головы. — Вдогонку ему послышался ее издевательский смех.

Взволнованный, Филип свернул с Хай-стрит на аллею и скоро очутился на рынке, над которым возвышались башни Винчестерского собора.

Не обращая внимания на уговоры продавцов, он торопливо пробился сквозь толпу и вышел к соборной площади.

Будто свежим ветерком, повеяло на него размеренной тишиной церкви. Он остановился возле кладбища, чтобы собраться с мыслями. Его преследовало чувство стыда и возмущения. Как смела она искушать мужчину в монашеских одеждах? Очевидно, она узнала в нем приезжего… Возможно ли, чтобы находящиеся вдалеке от своих обителей монахи были ее клиентами? Он понял, что, конечно, это было вполне возможно. Ведь монахи совершали те же грехи, что и обычные люди. Просто его поразило бесстыдство этой женщины. Ее голое тело стояло перед его взором, словно пламя горящей свечи, которое не исчезает сразу, если долго на него смотреть, а потом закрыть глаза.

Филип вздохнул. Столько впечатлений за одно утро! Искусственные русла каналов, крысы в мясных лавках, кучи только что отчеканенных серебряных монет и, наконец, обнаженные прелести этой женщины. Он знал, что еще некоторое время эти картины будут будоражить его мысли.

Филип вошел в собор, но почувствовал, что не может молиться, поскольку душа его так запачкана скверной мирской суеты. Он лишь прошел через неф и, несколько очистившись от грешных мыслей, вышел в южную дверь, затем пересек территорию монастыря и очутился возле епископского дворца.

На первом этаже располагалась молельня. Филип поднялся по ступенькам и вошел в зал. Неподалеку от двери он увидел несколько слуг и молодых священников. Одни из них прохаживались, другие сидели на стоящей вдоль стены скамье. В дальнем конце зала за столом сидели Уолеран и епископ Генри. Филипа остановил дворецкий.

— Епископы завтракают, — заявил он так, будто из этого следовало, что приор не мог увидеться с ними.

— Вот я и присоединюсь к ним, — спокойно сказал Филип.

— Тебе лучше подождать, — настаивал дворецкий. Решив, что его, должно быть, принимают за простого монаха, Филип с достоинством проговорил:

— Я приор Кингсбриджский.

Дворецкий, пожав плечами, отступил в сторону.

Филип приблизился к столу, во главе которого сидел епископ Генри, справа от него — Уолеран. Генри был невысоким широкоплечим человеком с недовольным лицом. Он был примерно того же возраста, что и Уолеран, то есть на год-два старше Филипа. Однако, в отличие от бледнолицего Уолерана и худого Филипа, у него были раскрасневшаяся физиономия и пухлые члены, выдававшие в нем большого любителя поесть. Глаза казались настороженными и проницательными, а на лице словно застыло выражение твердой решимости. Будучи младшим из четырех братьев, он, очевидно, вынужден был всего добиваться в борьбе. Филип удивился, что голова Генри была обрита — это говорило о том, что, дав однажды монашеский обет, он до сих пор продолжал считать себя монахом. Правда, домотканых одежд он уже не носил, а был одет в великолепную тунику, сшитую из красного шелка. На Уолеране была безупречно белая рубаха, поверх которой он надел свою неизменную черную сутану. Филип понял, что оба они приготовились к аудиенции у короля. Епископы ели холодное мясо и пили красное вино. Проголодавшийся после прогулки Филип сглотнул слюну.

Уолеран поднял глаза, и при виде приора по его лицу пробежала чуть заметная тень недовольства.

— Доброе утро, — приветствовал их Филип.

— Это мой приор, — сказал, обращаясь к Генри, Уолеран.

Филипу не понравилось, что его назвали приором Уолерана.

— Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, милорд епископ, — представился он и собрался было поцеловать руку епископу.

— Чудесно, — только и проговорил Генри, заталкивая в рот очередной кусок говядины.

Филип неловко переминался с ноги на ногу. Неужели они не собираются пригласить его к столу?

— Мы скоро придем, Филип, — сказал Уолеран.

Филип понял, что его выпроваживают, и, сгорая от обиды, повернулся прочь. Стоявший возле дверей дворецкий, ухмыльнувшись, бросил на него взгляд, который как бы говорил: «А я ведь предупреждал». Филип старался держаться в стороне от остальных. Он вдруг почувствовал стыд за свою замаранную коричневую сутану, которую он, не снимая, носил уже в течение полугода. Монахи-бенедиктинцы, как правило, красили свои одежды в черный цвет, однако Кингсбридж отказался от этого много лет назад из-за нехватки денег. Филип всегда считал, что обращать слишком большое внимание на одежду — значит проявлять суетность, которая совершенно не к лицу слуге Божьему, независимо от того, какое положение он занимает, но сейчас он начал находить в этом определенный смысл: будь он одет в шелка да меха, с ним не стали бы так пренебрежительно обращаться.

«Ну да ладно, — подумал он, — монах должен быть смиренным, так что это пойдет на пользу моей душе».

Епископы поднялись из-за стола и подошли к двери. Слуга принес Генри алую мантию, украшенную великолепной вышивкой и шелковой бахромой. Надевая ее, Генри произнес:

— Постарайся сегодня побольше молчать, Филип.

— Предоставь нам вести беседу, — добавил Уолеран.

— Предоставь мне вести беседу, — сказал Генри, сделав легкое ударение на «мне». — Если король задаст тебе один-два вопроса, отвечай просто и не старайся слишком исказить факты. Он и без твоих слез и причитаний поймет, как нужна тебе новая церковь.

Филип вовсе не нуждался, чтобы ему об этом говорили. Надменный тон Генри был неприятен ему, однако он, скрыв свое возмущение, покорно кивнул.

— Пожалуй, пора, — произнес Генри. — Мой брат — ранняя пташка, он обычно предпочитает как можно быстрее покончить с делами, а затем отправляется на охоту в Новый Лес.

Из епископского дворца они прошли к Хай-стрит и затем поднялись вверх, к Западным воротам. Впереди Генри с мечом у пояса и жезлом в руке шагал стражник. Люди расступались, давая дорогу двум епископам, но не обращая внимания на Филипа, так что ему пришлось плестись сзади. Время от времени кто-нибудь просил благословения, и Генри на ходу чертил в воздухе крест. Перед самыми воротами они повернули в сторону и по деревянному мосту перешли через окружавший замок ров. Хоть Филипу и сказали, что он должен будет в основном молчать, он ощущал легкую дрожь в животе: ведь ему предстояло увидеть короля.

Замок занимал юго-западную часть города, поэтому его западная и южная стены являлись одновременно и городскими, Однако отделявшие замок от города стены были столь же высоки, как и внешние оборонительные сооружения, словно в защите от горожан король нуждался не меньше, чем в защите от внешних врагов.

Они вошли в низенькие ворота и сразу же очутились возле массивного дворца, возвышавшегося над этой частью Винчестера. Он был похож на огромную квадратную башню. Судя по расположению стрельчатых окон, во дворце было четыре этажа. Как обычно, внизу размещались складские помещения, а внешняя деревянная лестница вела ко входу на второй этаж. Два стоявших у ее подножия часовых поклонились проходившему мимо них Генри.

Они вошли в зал. Пол был застелен соломой, несколько кресел стояли в нишах каменных стен, по бокам — деревянные скамьи, в очаге пылал огонь. В углу двое стражников охраняли ведущую наверх лестницу. Один из них тут же заметил епископа Генри и, кивнув, стал подниматься по ступеням, намереваясь, очевидно, сообщить королю, что его ждет брат.

От волнения Филипа слегка подташнивало. Через несколько минут могла решиться его судьба. Ему было жаль, что он не питал теплых чувств к своим союзникам, что не провел это утро в молитве за успех сегодняшней встречи, а шатался по Винчестеру, что, наконец, не надел чистую сутану.

В зале находились еще двадцать или тридцать человек — почти все мужчины. В основном это были рыцари, священники и преуспевающие горожане. Внезапно Филип застыл от удивления: возле очага, переговариваясь с женщиной и молодым человеком, стоял Перси Хамлей. Что он здесь делает? С ним были его уродина-жена и звереныш-сын. В нападении на графа Бартоломео они действовали заодно с Уолераном, и их присутствие здесь сегодня едва ли было случайным. Знал ли епископ, что встретит Хамлеев?

Филип повернулся к Уолерану:

— Ты видишь…

— Я все вижу, — резко оборвал его Уолеран. Он был явно раздражен.

Сам не понимая почему, Филип почувствовал, что присутствие здесь этой семейки таит какую-то зловещую опасность. Он уставился на них. Отец и сын были похожи как две капли воды: большие, крепкие, с желтыми волосами и угрюмыми лицами. Жена Перси выглядела словно изображенный на картине демон, терзающий грешников в аду. Своими костлявыми руками она беспрестанно трогала покрывавшие ее лицо фурункулы. На ней была желтая мантия, делавшая ее облик еще более отвратительным. Переминаясь с ноги на ногу и стреляя вокруг себя глазами, она увидела Филипа. Он быстро отвел взгляд.

Епископ Генри расхаживал по залу, приветствуя знакомых ему людей и благословляя тех, кого он в первый раз видел, однако, должно быть, он внимательно следил за лестницей, ибо, как только снова показался стражник, Генри посмотрел на него и, заметив, как тот кивнул, на полуслове оборвал беседу.

Уолеран вслед за Генри стал подниматься по лестнице, за ним с замирающим сердцем шел Филип.

Верхние покои имели точно такие же размеры и формы, как нижний зал, но все здесь выглядело совершенно иначе. На стенах висели гобелены, а тщательно вычищенные полы покрывали ковры из овечьих шкур. В очаге жарко пылали дрова, и вся комната была ярко освещена дюжиной горящих свечей. Около двери стоял дубовый стол, на котором поблескивала массивная чернильница и лежали перья и пачка листов пергамента. Здесь же сидел писарь, готовый записать все, что продиктует ему король. Возле очага, в большом деревянном кресле, покрытом шкурой, восседал сам Стефан.

Первое, что бросилось Филипу в глаза, — на короле не было короны. Он был одет в пурпурную тунику, на ногах — кожаные гетры, словно он с минуты на минуту должен был отправиться куда-то верхом. Две большие охотничьи собаки, как преданные слуги, лежали у его ног. Внешне он напоминал своего брата, епископа Генри, но у Стефана были более утонченные черты лица, что делало его весьма привлекательным, а также густые темно-рыжие волосы и такие же, как у брата, умные глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, которое Филип принял за трон, вытянув вперед ноги и положив руки на подлокотники, но, несмотря на его расслабленную позу, в комнате царила атмосфера напряженности. Казалось, король был единственным, кто чувствовал себя непринужденно.

Когда епископы и Филип вошли, от короля как раз уходил высокий человек в дорогих одеждах, который фамильярно кивнул Генри и полностью проигнорировал Уолерана. «Должно быть, какой-то могущественный барон», — подумал Филип.

— Доброе утро, Стефан, — приблизившись к королю и поклонившись, произнес епископ Генри.

— Этот ублюдок Рэннульф до сих пор не явился, — сказал король Стефан. — Если в ближайшее время он не объявится, я прикажу отрубить ему пальцы.

— Обещаю тебе, он будет здесь со дня на день, — заверил его Генри, — хотя, наверное, в любом случае пальцы ему отрубить надо.

Филип и понятия не имел, кто такой Рэннульф и зачем король хочет его видеть, но у него сложилось впечатление, что хоть Стефан и был рассержен, однако насчет того, чтобы так изувечить этого человека, он все же шутит.

Затем вперед выступил Уолеран и поклонился.

— Это Уолеран Бигод, новый епископ Кингсбриджский, — ты его помнишь, — сказал Генри.

— Да-да, — кивнул Стефан и перевел взгляд на Филипа. — А это кто?

— Мои приор, — ответил Уолеран.

Поскольку он не назвал даже имени, Филип дополнил его.

— Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, — представился он, пожалуй, несколько громче, чем намеревался, и поклонился.

— Подойди-ка, святой отец, — сказал Стефан. — Да у тебя испуганный вид. Что тебя беспокоит?

Филип не знал, что ответить. Его многое беспокоило.

— Меня беспокоит то, что у меня даже нет чистой сутаны, — в отчаянии выпалил он.

Стефан расхохотался, но не зло.

— Тогда пусть это тебя не беспокоит, — проговорил он и, взглянув на своего разодетого брата, добавил: — Мне нравятся монахи, которые выглядят как монахи, а не как короли.

Филипу стало немного легче.

— Я слышал о пожаре, — снова заговорил король. — Ну и как ты там управляешься?

— В день пожара Господь послал нам мастера-строителя. Он очень быстро отремонтировал галерею, а службы мы проводим в крипте. С его помощью мы расчищаем развалины пол строительство. Он уже сделал и чертежи новой церкви.

При этих словах брови Уолерана поползли вверх: ему не было известно о чертежах. Филип бы, конечно, рассказал ему о них, если бы он спросил, но ведь епископ даже не поинтересовался, как идут дела в Кингсбридже.

— Похвальная расторопность, — сказал Стефан. — Когда начнете строить?

— Как только я найду деньги.

— Вот поэтому-то, — влез в разговор Генри, — я и привел к тебе приора Филипа и епископа Уолерана. Ни у монастыря, ни у епархии нет средств для финансирования такого большого проекта.

— Как нет их и у короны, мой дорогой братец, — заметил Стефан.

У Филипа как-то сразу опустились руки: это было не слишком многообещающее начало.

— Знаю, — кивнул Генри. — Я искал способ помочь им построить собор, не затратив при этом ни пенса. Выражение лица Стефана было скептическим.

— Ну и как? Преуспел в разработке столь хитроумного, если не сказать магического, плана?

— Да. Для того чтобы финансировать строительство, я предлагаю отдать земли графа Ширинга епархии.

Филип затаил дыхание.

Король задумался.

Уолеран хотел было что-то сказать, но Генри жестом остановил его.

— Идея не глупая, — произнес король. — Мне она по душе.

Сердце Филипа забилось.

— К сожалению, — сказал Стефан, — я только что фактически пообещал это графство Перси Хамлею.

Филип буквально застонал. Он-то уже думал, что король собирается сказать «да». Разочарование, словно удар кинжалом, причиняло ему невыносимую боль.

Генри и Уолеран были ошеломлены. Этого не ожидал никто.

Первым опомнился Генри.

— Фактически? — переспросил он.

Король пожал плечами:

— Я, конечно, мог бы увильнуть от выполнения своего обещания, хотя все это будет выглядеть весьма неудобно. Но, в конце-то концов, ведь именно Перси заставил изменника Бартоломео предстать перед правосудием.

— Не без помощи, милорд, — выпалил Уолеран.

— Я знаю, что ты сыграл в этом определенную роль…

— Именно я сообщил Перси Хамлею о готовившемся против тебя заговоре.

— Да-да. Между прочим, а откуда ты узнал об этом?

У Филипа подкосились ноги. Разговор переходил в опасное русло. Никто не должен был знать, что эти сведения были получены от его брата Франциска, ибо он до сих пор служил у Роберта Глостера, который был прощен за свое участие в заговоре.

— Я узнал об этом из предсмертной исповеди, — ответил Уолеран.

Филип облегченно вздохнул. Уолеран повторил его же — Филипа — ложь, только сказал, что «исповедовал» он сам, а не Филип, который теперь был рад скрыть свое участие во всем этом.

— И все же Перси, а не ты, рискуя жизнью, напал на замок Бартоломео и захватил изменника, — настаивал Стефан.

— Ты мог бы как-нибудь еще наградить Перси, — вставил Генри.

— Но Перси хочет именно Ширинг. Он знает это место и будет с пользой для дела управлять им. Я мог бы дать ему Кембриджшир, но признают ли его тамошние жители?

— Сначала нужно отблагодарить Бога, а уж потом людей. Ведь Бог же сделал тебя королем.

— Но Бартоломео схватил все-таки Перси.

Такая непочтительность к Господу возмутила Генри:

— Все мы во власти Божией…

— Только не дави на меня! — воскликнул Стефан, поднимая руку.

— Слушаюсь, — смиренно сказал Генри.

Это была явная демонстрация королевской власти. Какое-то время они спорили почти как равные, но Стефану было достаточно одного слова, чтобы прекратить препирательства и продемонстрировать свою власть.

Горечь разочарования обожгла Филипа. Вначале он посчитал всю эту затею совершенно несбыточной, но постепенно в нем начала просыпаться надежда, и он даже представил, как будет использовать дарованное ему богатство. Теперь ему вновь пришлось опуститься на землю.

— Мой король, — заговорил Уолеран, — благодарю тебя за готовность вернуться к рассмотрению вопроса относительно будущего графства Ширинг. В тревогах и молитвах я буду покорно ждать твоего решения.

«Умный ход», — одобрил мысленно Филип. Слова Уолерана звучали так, словно он изящно соглашался. На самом же деле хитрый епископ, подытоживая разговор, оставлял вопрос открытым. Король вовсе не собирался возвращаться к этому вопросу, и, как ни крути, его ответ был определенно отрицательным. Но в то же время, настаивая, чтобы Стефан все же еще раз подумал над окончательным решением, Уолеран ни в коей мере не задевал его самолюбия. Филип даже отметил про себя, что такой прием надо запомнить: если тебе собираются в чем-то отказать, лучше всего окончание разговора отложить на потом.

Стефан помедлил, словно заподозрив, что им пытаются манипулировать, но затем вроде бы отбросил всякие сомнения и, прощаясь, произнес:

— Благодарю всех, что навестили меня.

Филип и Уолеран, откланявшись, направились к выходу, однако Генри остался на месте.

— Когда мы услышим о твоем решении? — спросил он.

Стефан выглядел несколько озадаченным.

— Послезавтра, — сказал он.

Генри поклонился, и все трое вышли.

Неопределенность почти так же неприятна, как и отказ. Свое вынужденное ожидание Филип находил невыносимым. Тот вечер он провел среди изумительных книг Винчестерского монастыря, но и они не смогли отвлечь его от тревожных мыслей. Какое решение примет король? Отречется ли он от обещания, данного Перси Хамлею? Насколько важен этот Перси? Он был обыкновенным мелкопоместным дворянчиком, который из кожи вон лез, чтобы получить графство, — Стефан мог абсолютно не бояться обидеть его. Но как велико желание короля помочь Кингсбриджу? Известно, что монархи становятся набожными с возрастом. Стефан же был молод.

Раскрыв перед собой сочинение Боэция «Утешение философское», Филип и так и сяк вертел в голове различные варианты, когда на цыпочках, робея, к нему подошел послушник.

— Там кто-то спрашивает тебя, отче, — прошептал юноша.

Поскольку пришедшего заставили дожидаться на улице, значит, он не монах.

— Кто? — спросил Филип.

— Женщина.

Первой мыслью приора, ужасно напугавшей его, было то, что это пришла та самая потаскуха, которая приставала к нему возле монетного двора, но что-то в выражении лица послушника говорило ему об обратном. Сегодня ему случилось обменяться взглядами еще с одной женщиной.

— Как она вы глядит?

Юноша скорчил отвратительную рожу.

Филип кивнул. Риган Хамлей. Какая нелегкая принесла ее?

— Сейчас приду.

Теряясь в догадках, он медленно прошел вдоль галереи и вышел во двор. Когда имеешь дело с этой женщиной, надо держать ухо востро.

Жена Перси Хамлея, завернувшись в тяжелый плащ и спрятав под капюшоном лицо, стояла возле монастырской приемной. Она метнула на Филипа такой злобный взгляд, что он чуть было не решил тут же развернуться и уйти, но не подобало мужчине бежать от женщины.

— Что тебе от меня надо? — сурово спросил он.

— Ты глупый монах! — набросилась она. — Ну как ты можешь быть таким бестолковым?

Филип почувствовал, как краснеет его лицо.

— Я приор Кингсбриджа, и тебе следует называть меня «отче», — проговорил он, но его слова, к сожалению, прозвучали скорее раздражительно, чем властно.

— Хорошо… отче. Как можешь ты позволять двум этим алчным епископам использовать тебя?

Филип глубоко вздохнул.

— Говори яснее, — зло сказал он.

— Трудно подобрать понятные слова для такого безмозглого человека, как ты. Но я попробую. Сгоревшую церковь Уолеран использует в качестве предлога для того, чтобы заграбастать себе земли графства Ширинг. Это тебе понятно? Теперь дошло?

Ее презрительный тон все еще раздражал Филипа, но он не мог устоять перед желанием хоть как-то защитить себя.

— Никто и не делает из этого тайны. Доходы, получаемые с этих земель, пойдут на строительство собора.

— С чего ты взял?

— Да в этом-то и весь смысл! — негодующе воскликнул Филип, но в глубине души он уже почувствовал, как зашевелился в нем червь сомнения.

Звучавшая в голосе Риган пренебрежительность сменилась лукавыми нотками.

— А новые земли, — сказала она, — будут принадлежать монастырю или епархии?

Смотревший на нее Филип отвернулся: слишком уж отталкивающим было ее лицо. Он-то рассчитывал, что земли графства отойдут монастырю, в его подчинение, а вовсе не епархии, где их хозяином станет Уолеран. Но сейчас он припомнил, что во время разговора с королем епископ Генри почему-то просил, чтобы эти земли были отданы именно епархии. Филип решил, что он просто оговорился, однако ни тогда, ни позже эта оговорка так и не была исправлена.

Приор подозрительно сверлил Риган глазами. Она никак не могла заранее знать, что Генри собирался говорить королю. Так что ее утверждение, вполне возможно, было правдой. С другой стороны, не исключено, что она просто строила свои козни. Ведь от ссоры между Филипом и Уолераном выигрывали бы именно Хамлей.

— Уолеран — епископ, — проговорил Филип, — он должен иметь собор.

— Он много чего должен иметь, — возразила леди Хамлей. Она несколько смягчилась и начала рассуждать, однако Филип все же не мог подолгу смотреть на ее лицо. — Для некоторых епископов действительно нет ничего важнее, чем иметь хороший собор. Но Уолеран не таков. Как бы там ни было, пока доходами графства распоряжается Уолеран, он будет давать тебе и твоим строителям столько, сколько найдет нужным.

Филип понимал, что она права, по крайней мере в этом. Если Уолеран получит ренту, он наверняка часть ее прикарманит для своих нужд. И только ему одному решать, какова будет эта часть. И уже ничто не сможет отвратить его от разбазаривания денег на цели, не имеющие ничего общего с собором. Филип же никогда не будет знать, сможет ли он в следующем месяце заплатить своим строителям.

Без сомнения, было бы гораздо лучше, если бы землей владел монастырь. Но Филип был уверен, что этому воспротивится Уолеран, которого наверняка поддержит епископ Генри. Тогда ему останется только обратиться непосредственно к королю. А король Стефан, видя, что церковники никак между собой не договорятся, запросто может решить проблему, отдав графство Перси Хамлею.

Этого-то и добивалась Риган.

Филип покачал головой:

— Коли Уолеран пытается обмануть меня, зачем тогда я вообще понадобился ему здесь? Он мог бы приехать сюда один и обратиться к королю с этой же просьбой.

Она кивнула:

— Мог бы. А если бы король спросил себя, насколько искренен Уолеран, утверждая, что графство нужно ему лишь для того, чтобы построить собор? Ты же убаюкал подозрение Стефана, явившись с поддержкой просьбы Уолерана. — В голосе ее снова послышалась презрительная интонация. — Ты ведь в своей грязной сутане выглядишь таким несчастным, что королю стало тебя жалко. Не-е-ет, Уолеран поступил умно, что прихватил тебя с собой.

Филип с ужасом чувствовал, что, похоже, она была права, но ему очень не хотелось признавать это.

— Просто ты хочешь оттяпать графство для своего мужа, — защищался он.

— Если бы я смогла представить тебе доказательство, согласился бы ты проскакать полдня, чтобы увидеть его?

Меньше всего Филип желал быть втянутым в интриги Риган Хамлей. Однако он должен был выяснить, действительно ли ее утверждение было правдой.

— Да, — неохотно проговорил он. — Я согласен.

— Завтра?

— Завтра.

— Тогда на рассвете будь готов.

На следующее утро, едва монахи удалились к утренней мессе, в монастырском дворе Филипа уже поджидал сын Перси и Риган — Уильям. Молодой Хамлей и Филип через Западные ворота выехали из Винчестера и тут же свернули к северу, на Княжескую дорогу. Приор знал, что в этом направлении, в полудне езды верхом, располагался дворец епископа Уолерана. Вот, значит, куда они направляются. Но зачем? Все это вызывало у Филипа сильное подозрение. Он решил быть начеку. Хамлей вполне могли попытаться использовать его в своих целях. Но каким образом? Возможно, у Уолерана хранился какой-нибудь документ, который Хамлей хотели увидеть или даже украсть, — что-то вроде грамоты. Молодой лорд Уильям мог сказать людям епископа, что они посланы забрать эту бумагу, а те поверят, так как вместе с ним будет приор Кингсбриджский. Уильям был вполне способен на такое, и Филипу следовало постоянно держать ухо востро.

Было мрачное, серое утро. Моросил дождь. Первые несколько миль Уильям скакал довольно быстро, затем, давая коню отдохнуть, перевел его на шаг.

— Ну что, монах, — проговорил он немного погодя, — ты хочешь отобрать у меня графство?

Филип несколько растерялся, услышав в голосе Уильяма враждебные нотки. Это обидело его, ведь он не сделал ничего дурного.

— У тебя? — резко спросил приор. — Никто и не собирается тебе его давать, мальчишка. Я, может быть, получу его, или твой отец, или епископ Уолеран; однако о тебе у короля речь не шла. Смешно даже слушать твои слова.

— Это графство я получу в наследство.

— Посмотрим. — Филип решил, что не стоит ссориться с Уильямом. — Зла я тебе не желаю, — примирительно сказал он. — Я просто хочу построить новый собор.

— Тогда забери графство у кого-нибудь еще! — воскликнул Уильям. — Ну почему люди вечно к нам цепляются?

Филип заметил, что в голосе этого молодца звучала неподдельная горечь.

— А разве люди цепляются к вам?

— Только подумай, ведь должны же они извлечь урок из того, что случилось с Бартоломео. Он осмелился оскорбить нашу семью, и посмотри, где он теперь.

— А я-то считал, что во всем виновата его дочь…

— Эта сучка такая же гордая и высокомерная, как и ее папаша. Но и она у меня еще хлебнет горя. Все они в конце концов будут стоять перед нами на коленях, вот увидишь.

Филип про себя отметил, что это не были обычные эмоции двадцатилетнего парня. Уильям кипятился, словно злобная старуха. Не по душе приору был этот заговор. Большинство людей хотя бы стараются прикрыть свою ненависть разумными оправданиями, но Уильям был для этого слишком наивным.

— Отмщение лучше всего отложить до Судного дня, — произнес Филип.

— А почему бы тебе не отложить до Судного дня строительство своей церкви?

— Потому что к тому времени будет уже поздно спасать души грешников от мук ада.

— Довольно! — почти в истерике вскричал Уильям. — Прибереги это для своих проповедей.

Филипу хотелось сказать еще что-нибудь резкое, однако он сдержался. С этим юнцом творилось нечто странное. У приора было чувство, что Уильям вот-вот впадет в неукротимую ярость и станет по-настоящему буйным. Филип не боялся его. Он вообще не испытывал страха перед разбушевавшимися людьми, возможно, потому, что еще ребенком видел самое ужасное, на что они способны, и все же остался жив. Но сейчас не стоило дразнить Уильяма своими замечаниями, поэтому он как можно спокойнее произнес:

— Рай и ад — это то, с чем я постоянно имею дело. Добродетель и грех, прощение и наказание, добро и зло. Боюсь, не говорить об этом мне не удастся.

— Тогда говори сам с собой, — прорычал Хамлей и, пришпорив коня, рысью помчался вперед.

Однако, отъехав ярдов на сорок-пятьдесят, он вновь перевел коня на шаг. Филип подумал было, что мальчишка поостыл и собирается опять ехать рядом, но он ошибался, и оставшееся время они ехали порознь.

На душе у приора было уныло и тревожно. Он чувствовал, что уже не способен управлять своей судьбой: сначала в Винчестере им как хотел вертел Уолеран Бигод, а теперь он позволяет Уильяму Хамлею тащить его в эту таинственную поездку. «Все они пытаются манипулировать мной, — размышлял Филип. — Почему я не сопротивляюсь? Пора что-то предпринять». Но что он мог сделать? Только повернуть обратно в Винчестер. А какой в этом смысл? И, уставившись на круп Хамлеева коня, приор следом за ним трясся на своей лошадке.

Ближе к полудню они добрались до долины, где стоял епископский дворец. Филип вспомнил, как, трепеща от страха, в начале года он приезжал сюда со своей смертельной тайной. С тех пор произошло столько событий!

К его удивлению, Уильям, не останавливаясь, проехал мимо дворца и поскакал дальше по бежавшей к вершине холма дороге, которая вскоре сузилась до ширины обычной тропинки. Филип знал, что ничего важного впереди не было. Когда они поднялись на холм, приор увидел нечто вроде стройки. Чуть ниже дорогу им преградил земляной вал, выглядевший так, словно он был насыпан совсем недавно. В голове Филипа мелькнуло ужасное подозрение.

Они повернули в сторону и поскакали вдоль вала, пока не нашли в нем проход. По другую сторону земляной насыпи был вырыт ров, на дне которого блестела вода.

— Это то, что я должен был увидеть? — проговорил приор.

Уильям лишь кивнул.

Подозрение Филипа подтвердилось: Уолеран строил замок. Приора охватило отчаяние.

Ударив пятками по бокам своей лошади, Филип пересек ров. Уильям следовал за ним. Земляной вал и ров кольцом тянулись вокруг холма. На внутреннем берегу рва на два-три фута уже поднялась кладка толстой крепостной стены. Было ясно, что эта стена еще не достроена и, судя по ее толщине, она будет очень высокой.

Да, Уолеран строил замок, но ни работников, ни инструментов, ни штабелей камня или леса нигде не было видно. За короткое время была проделана огромная работа, а затем она вдруг остановилась. Очевидно, у Уолерана кончились деньги.

— Я полагаю, — сказал Уильяму Филип, — можно не сомневаться, что этот замок возводит именно епископ.

— Кому еще, — отозвался тот, — Уолеран Бигод позволит строить замок рядом со своим дворцом?

Филип почувствовал горечь обиды. Все было абсолютно ясно: епископ Уолеран хотел получить графство Ширинг с его каменоломней и строевым лесом для того, чтобы построить собственный замок, а вовсе не церковь. Приор же оказался всего лишь орудием в его руках, а сгоревший Кингсбриджский собор — удобным предлогом. Их роль заключалась в том, чтобы разбудить набожность короля и склонить его принять решение о пожаловании графства Уолерану.

Филип увидел себя таким, каким он, должно быть, виделся епископам Генри и Уолерану: наивным, жалким, улыбающимся и покорно кивающим. Они хорошо знали, с кем имеют дело! А ведь он доверял им, прислушивался к ним и даже с храброй улыбкой сносил их пренебрежительное отношение, ибо думал, что они помогают ему, в то время как они просто дурачили его.

Беспринципность Уолерана поражала его. Ему вспомнилась неподдельная печаль в глазах епископа, когда тот смотрел на развалины собора. Тогда Филипу показалось, что в нем есть истинное благочестие. Уолеран, должно быть, думает, что в служении Церкви высокие цели оправдывают низкие средства. С этим Филип никогда не был согласен. «Я бы никогда не поступил с Уолераном так, как он пытается поступить со мной!» — возмутился приор.

Прежде он никогда не считал себя легковерным и сейчас недоумевал, в чем он совершил ошибку. В голову пришла мысль о том, что он совершенно напрасно с таким благоговением относился к епископу Генри и его шелковым одеждам, к великолепию Винчестера и его соборов, к стопкам серебра на монетном дворе и горам мяса в лавках мясников и, наконец, к мысли о встрече с королем. Он совсем забыл, что и через шелковые одежды Господь видит грешную душу, что единственное богатство, к которому стоит стремиться, — это сокровища на небесах и что в церкви даже король должен становиться на колени. Видя, что все вокруг были такими могущественными и такими искушенными, он совсем забыл об истинных ценностях, утратил способность критически мыслить и доверился епископам. В награду за это они предали его.

Он вновь обвел глазами мокрую от дождя строительную площадку, затем повернул лошадь и, уязвленный, поскакал прочь. За ним — Уильям.

— Ну что теперь скажешь, монах? — съязвил он.

Филип промолчал.

Он вспомнил, что сам же и помог Уолерану стать епископом. Тот еще говорил: «Ты хочешь, чтобы я сделал тебя приором Кингсбриджа, а я хочу, чтобы тм сделал меня епископом». Конечно же, Уолеран смолчал о смерти старого епископа, поэтому и данное Филипом обещание казалось вовсе не таким уж и важным, а давать его надо было, чтобы обеспечить свою победу на выборах. Но все это лишь отговорки. Истина же в том, что Филип должен был вверить избрание и приора, и епископа в руки Господни.

Но он забыл о Боге, и в наказание ему теперь придется бороться с самим епископом Уолераном.

Приор вспомнил о том, как его обманывали, унижали, как пренебрежительно к нему относились, и в нем закипела злость. «Послушание — это монашеская добродетель, но вне стен обители оно имеет свои изъяны, — с горечью размышлял он. — Чтобы жить среди сильных мира сего, надо быть недоверчивым, требовательным и настойчивым».

— Эти лживые епископы одурачили тебя, а? — злорадно сказал Уильям.

Филип осадил лошадь. Сотрясаясь от гнева, указуя перстом на Уильяма, он закричал:

— Заткнись, мальчишка! Как можешь ты так отзываться о святейших отцах? Еще одно слово, и гореть тебе в аду, это я обещаю!

Уильям как-то сразу сник и побледнел.

Филип поскакал дальше. Насмешливое замечание Уильяма напомнило приору, что у Хамлеев имелись скрытые мотивы для того, чтобы показать ему замок Уолерана. Они хотели стравить Филипа с епископом, с тем чтобы графство не досталось ни тому ни другому, а отошло бы к Перси. Что ж, Филип не станет орудием в их руках. Он больше не позволит манипулировать собой. С этого момента манипулировать другими будет он сам.

Все это хорошо, но как же следует поступить? Если Филип поссорится с Уолераном, земли получит Перси; а если ничего не предпримет, они достанутся епископу.

Что хочет король? Он хочет помочь построить новый собор: такого рода деяние выставит Стефана в весьма выгодном свете, да и на небесах ему зачтется. Однако и верность Перси нужно как-то отблагодарить. Странно, но у короля нет особых причин стараться угодить двум гораздо более могущественным персонам — епископам Генри и Уолерану. Филипу на ум пришла мысль, что решение дилеммы, которое мог бы одобрить Стефан, заключается в том, чтобы удовлетворить как его, Филипа, так и Перси Хамлея.

Теперь надо подумать.

Идея была хороша. Ни одна душа не могла предположить, что альянс между ним и Хамлеями возможен, и именно поэтому его замысел вполне мог осуществиться. Епископы окажутся совершенно неподготовленными к такому повороту событий и будут застигнуты врасплох. Вот удивятся-то!

Но сможет ли Филип договориться с алчными Хамлеями? Перси жаждал заполучить плодородные земли Уилтшира, графский титул, власть и рыцарское войско под свою команду. Филипу тоже хотелось иметь плодородные земли, а вот графский титул или рыцари ему были ни к чему: гораздо больше его интересовали каменоломня и лес.

В голове приора начал вырисовываться компромисс. Он почувствовал, что не все еще потеряно.

Как же здорово будет одержать победу — сейчас, после всего того, что произошло!

С растущим волнением Филип обдумывал, как лучше подкатить к Хамлеям. Он не станет играть роль просителя. Нужно сделать так, чтобы его предложение показалось им неотразимым.

К тому времени, когда они добрались до Винчестера, одежды Филипа промокли насквозь, уставшая лошадь уже плохо слушалась, но зато он нашел выход из создавшегося положения.

Проезжая под аркой Западных ворот, он бросил Уильяму:

— Поедем к твоей матери.

— А я думал, — удивился тот, — ты захочешь сразу повидать епископа Уолерана.

Без сомнения, эта мысль была подсказана Уильяму матерью.

— Рассказы о том, что ты думал, оставь при себе, юноша, — оборвал его Филип. — От тебя требуется только отвести меня к твоей матери. — Приор почувствовал, что готов к встрече с леди Риган. Он и так уже слишком долго был пассивным.

Уильям повернул на юг и повел Филипа к дому, стоявшему на Золотой улице между замком и собором. Это было просторное здание. До середины его стены были каменными, а выше — деревянными. Внутри находился зал, в который выходили двери нескольких апартаментов. Очевидно, Хамлеи снимали один из них: многие жители Винчестера сдавали жилье людям, явившимся к королевскому двору. Если Перси станет графом, у него будет собственный городской дом.

Уильям провел Филипа в переднюю комнату с большой кроватью и очагом. Риган сидела возле огня, а рядом с ней стоял Перси. Увидев Филипа, леди Хамлей не смогла скрыть своего удивления, однако, довольно быстро придя в себя, она проговорила:

— Ну что, монах, права я?

— Ты сильно ошиблась, глупая баба, — резко сказал Филип.

Она была так ошарашена его грубым тоном, что на какое-то время потеряла дар речи.

Приор был рад, что ему удалось дать ей попробовать ее же собственное лекарство.

— Ты думала, — продолжал он, — что сможешь посеять ссору между мной и Уолераном. Ты что, рассчитывала, что я не догадаюсь, чего ты добиваешься? Ты хитрая ведьма, но ты вовсе не единственная на этом свете, кто может шевелить мозгами.

По ее лицу Филип видел: она поняла, что ее план провалился, и теперь лихорадочно соображала, как поступить дальше. Пока она находилась в растерянности, он продолжал напирать:

— Ты проиграла, Риган. Сейчас у тебя есть два выхода. Один — это сидеть тихонько и надеяться на лучшее. Ждать королевского решения и положиться на то, какое у него будет настроение завтра утром. — Филип замолчал.

— А другой? — неохотно проговорила она.

— Другой — мы заключаем сделку, ты и я. Мы разделим графство между собой, ничего не оставив Уолерану. Мы сами обратимся к королю, скажем, что достигли компромисса, и, прежде чем епископы успеют что-либо возразить, получим его благословение. — С деланным безразличием Филип опустился на скамью. — Это лучшее, что я могу тебе предложить. Фактически у тебя просто нет выбора. — Желая скрыть свое волнение, он уставился на огонь. «Они обязательно должны ухватиться за это, — размышлял приор. — То ли они точно получат нечто весомое, то ли у них будет вероятность не получить вообще ничего». Но Хамлеи были жадными и могли предпочесть все или ничего.

Первым заговорил Перси:

— Разделим графство? А как?

«По крайней мере, они заинтересовались», — с облегчением подумал Филип.

— Мое предложение настолько щедрое, что вы будете просто безумцами, если откажетесь от него. — Филип повернулся к Риган: — Я предлагаю тебе лучшую половину.

Все ждали, что он начнет развивать свою мысль, но приор ничего больше не сказал.

— Что ты имеешь в виду под лучшей половиной? — спросила наконец Риган.

— Что представляет большую ценность — пахотные земли или лес?

— Конечно, пашня.

— Тогда вы ее и возьмете себе, а я — лес.

Риган прищурила глаза:

— Оттуда ты будешь брать дерево для строительства своего собора.

— Правильно.

— А как насчет пастбищ?

— Что вам больше нравится — коровьи пастбища или овечьи выпасы?

— Коровьи.

— Тогда я возьму себе горные хозяйства с их овцами. Какая прибыль вас больше устроит — от торговли или та, что дает каменоломня?

— От торг… — начал было Перси.

Однако Риган перебила его:

— Предположим, мы выберем каменоломню.

Филип понял, что она разгадала его намерения. Для собора ему нужен был камень, который добывали на каменоломне. Но он знал, что каменоломня им не нужна. Торговля приносила гораздо больше денег и требовала меньших усилий.

— Нет, не выберете, — уверенно сказал он.

— Верно, — согласилась она. — Мы возьмем торговлю.

Перси сделал вид, будто его пытаются обделить.

— Но мне нужен лес для охоты. Граф должен иметь свои охотничьи угодья.

— Можешь охотиться там сколько угодно, — моментально нашелся Филип. — Мне нужен только строевой лес.

— Это подходит, — поспешно согласилась Риган, что несколько обеспокоило Филипа. Может быть, он не учел что-то важное? Или ей просто не терпелось побыстрей покончить с этим не представляющим особой важности вопросом? Прежде чем он успел как следует все обдумать, она продолжила: — Предположим, при дележе собственности графа Бартоломео мы обнаружим участки земли, которые, по нашему мнению, должны принадлежать нам, а по твоему — тебе?

Тот факт, что она стала обсуждать частности, вселил в Филипа надежду, что Риган собиралась принять его предложение. Стараясь скрыть свое волнение, он холодно проговорил:

— Мы должны договориться о третейском суде. Как насчет епископа Генри?

— Священник? — презрительно фыркнула она. — Разве он будет объективным? Не-е-ет. А что, если им станет шериф Ширинга?

Филип подумал, что едва ли шериф будет объективнее епископа, но никого другого, кто смог бы удовлетворить обе стороны, он так и не придумал.

— Согласен, — кивнул он, — при условии, что, если мы захотим оспорить его решение, за нами останется право апеллировать к королю. — Это должно было стать существенной мерой предосторожности.

— Согласна, — сказала Риган и, взглянув на Перси, добавила: — Конечно, если у моего супруга нет возражений.

— Нет-нет. Я тоже согласен, — проговорил лорд Хамлей.

Филип чувствовал, что цель уже близка. Он перевел дух и сказал:

— Ну раз предложение принимается, тогда…

— Минутку, — остановила его Риган. — Мы еще не сказали последнего слова.

— Но я же уступил вам все, что вы хотели!

— Может быть, мы еще получим графство целиком, без всякой дележки.

— А может, и не получите ничего.

Риган колебалась:

— Как ты предлагаешь все это преподнести, если мы действительно согласимся?

Об этом Филип подумал заранее. Он посмотрел на Перси:

— Смог бы ты сегодня увидеться с королем?

Перси явно встревожился, однако сказал:

— Если у меня будет весомая причина — да.

— Пойди и скажи ему, что мы пришли к соглашению. Пусть завтра утром он объявит об этом как о своем собственном решении. Надо заверить его, что ты и я подтвердим наше полное удовлетворение.

— А что, если он спросит, согласны ли с этим епископы?

— Скажешь, что у тебя не было времени посвятить их в нашу договоренность. Напомни королю, что собор должен будет строить приор, а не епископ. Из этого вытекает, что, если я буду удовлетворен, епископы тоже должны поддержать такое решение.

— А если они начнут выражать свое неудовольствие?

— Каким образом? Они ведь притворяются, что просят графство исключительно для того, чтобы финансировать постройку собора. Едва ли Уолеран станет протестовать на том основании, что не сможет теперь использовать эти земли для собственного обогащения.

Риган даже крякнула от удовольствия. Хитрость Филипа пришлась ей по вкусу.

— План недурен, — одобрила она.

— Но есть одно важное условие. — Филип заглянул ей в глаза. — Король должен объявить, что моя часть графства отходит к монастырю. Если из его слов это не будет абсолютно ясно, я сам попрошу его внести уточнение. Назови он что-либо другое — епархия, ризничий, архиепископ, неважно, что еще, — я тут же откажусь от всех наших договоренностей. В этом прошу не сомневаться.

— Понятно, понятно, — несколько обиженно проговорила Риган.

Ее раздраженный тон заставил Филипа заподозрить, что она вынашивала мысль представить королю слегка измененный вариант их соглашения, и он был рад, что четко обозначил свое условие.

Приор собрался уходить, но ему хотелось как-то скрепить их сделку.

— Значит, договорились. — В голосе его звучала чуть заметная вопросительная интонация. — Теперь нас связывает серьезный договор. — Он посмотрел на Хамлеев.

В ответ Риган лишь кивнула.

— Между нами договор, — подтвердил Перси.

У Филипа забилось сердце.

— Хорошо, — сдержанно произнес он. — Увидимся завтра утром в замке. — С каменным лицом он вышел из комнаты, но, очутившись на темной улице, наконец дал выход своим чувствам, и его губы расплылись в широкой победной улыбке.

После ужина Филип заснул беспокойным, тревожным сном. В полночь он поднялся к заутрене, а затем до самого утра пролежал на своем соломенном матраце с открытыми глазами, размышляя о том, что уготовит ему грядущий день.

Он чувствовал, что Стефан должен был дать согласие на его предложение, ибо оно позволяло королю убить сразу двух зайцев: и сделать Хамлея графом, и построить новый собор. Несмотря на то что Филип говорил с леди Риган, он вовсе не был уверен, что Уолеран не предпримет никаких шагов. Епископ мог найти предлог, чтобы воспротивиться такому решению. Так, если Уолеран быстро сообразит, что к чему, он может возразить на том основании, что в результате этой сделки у монастыря не будет достаточно денег для постройки величественного, престижного и богато украшенного собора, о котором он якобы мечтает, и уговорить короля подумать еще раз.

Незадолго до рассвета в голову Филипу пришла еще одна неприятная мысль: а что, если Риган обманет его? Ведь она могла пойти на сделку с Уолераном. Что, если она предложит епископу точно такой же компромисс? Тогда тот получит необходимые для нового замка камень и строевой лес. Филип беспокойно заворочался на своем соломенном ложе. Он сожалел, что сам не отправился к Стефану, однако король, возможно, и не принял бы его, а кроме того, Уолеран мог узнать об этом визите и насторожиться. Нет, застраховаться от обмана приор никак не мог. Единственное, что ему оставалось, — молиться.

Этому он и посвятил оставшееся до рассвета время.

Утром Филип позавтракал вместе с остальными монахами. Он находил, что их белый хлеб ненадолго создавал ощущение сытости в животе, но все равно сегодня кусок не лез ему в горло. Затем приор отправился в замок, хотя и знал, что в столь ранний час король еще не принимает посетителей. Он вошел в зал и, сев на одно из стоявших в каменных нишах кресел, стал ждать.

Помещение медленно заполнялось просителями и придворными. Некоторые из них выглядели очень нарядно в своих желтых, голубых и розовых туниках и отороченных пышными мехами мантиях. Филип вспомнил, что где-то в этом замке хранится знаменитая Земельная Опись Вильгельма Завоевателя. Наверное, она находится в зале наверху, где его и епископов принимал король: тогда Филип не заметил ее, но он был слишком взволнован, чтобы смотреть по сторонам. Здесь же была и королевская казна, однако скорее всего она спрятана на самом верхнем этаже, под сводами королевской опочивальни. Филип вновь почувствовал, что испытывает благоговейный страх, и заставил себя отбросить его. Эти люди в дорогих одеждах, рыцари и лорды, купцы и епископы, в конце концов, были всего лишь простыми смертными. Большинство из них умели писать только собственное имя. И более того, все они явились сюда, чтобы выпросить что-нибудь для себя. Он же, Филип, находится здесь от имени Господа Бога. Его миссия и его грязная коричневая сутана ставят его выше, а не ниже остальных просителей.

Эта мысль придала ему храбрости.

Когда на ведущей наверх лестнице показался священник, по залу пробежала волна напряжения. Каждый надеялся, что сейчас король начнет прием. Священник шепотом обменялся несколькими словами со стражником и снова удалился в королевские покои. Стражник подозвал из толпы какого-то рыцаря, который оставил ему свой меч и поднялся по ступеням.

Филип подумал, что королевские священники, должно быть, ведут довольно странный образ жизни. Конечно, духовенство было необходимо королю не для того, чтобы просто бубнить молитвы, а для чтения и написания огромного количества связанных с управлением страной документов. Никто, кроме них, не справился бы с этим: те немногочисленные миряне, которые были грамотными, все равно не умели достаточно быстро читать и писать. Но жизнь королевского духовенства была далека от Бога. Вот и брат Филипа, Франциск, тоже избрал такую стезю и теперь служил у Роберта Глостера. «Если я когда-нибудь увижу его, — сказал себе приор, — надо будет спросить, что он думает об этой жизни».

Вскоре после того как к королю отправился первый проситель, в зал вошли Хамлеи.

Филип подавил в себе желание сразу же подойти к ним: ни одна душа не должна была знать о том, что они состоят в тайном сговоре. Он пристально посмотрел на них, стараясь по выражениям лиц угадать их мысли. Уильям имел бодрый вид. Перси казался встревоженным, а Риган была натянута, словно тетива лука. Несколько минут спустя Филип встал и, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно, пересек зал. Он вежливо поздоровался с ними, затем, обращаясь к Перси, спросил:

— Видел его?

— Да.

— И?

— Сказал, что подумает.

— Но почему? — теряя над собой контроль, воскликнул Филип. Он был явно раздосадован. — О чем здесь думать?

— Его спроси, — пожал плечами Перси.

— Ну хоть как он к этому отнесся — благосклонно или не очень?

Вместо Перси ответила его жена:

— Мне показалось, что сама идея ему понравилась, но его несколько насторожила простота такого решения.

Это было не лишено смысла, однако Филип все еще чувствовал беспокойство из-за того, что король Стефан не ухватился за его предложение обеими руками.

— Нам не стоит больше разговаривать, — сказал приор. — Ни к чему, чтобы епископы догадались, что мы что-то замышляем против них, — по крайней мере до того, как король объявит свою волю. — Он вежливо поклонился и отошел в сторону.

Вернувшись на свое место, Филип постарался убить время, размышляя о том, что он станет делать, если его план выгорит. Как скоро можно начать работу над новым собором? Это зависело от того, насколько быстро его новая собственность принесет ему доход. Он получит множество овец: летом можно будет продать их шкуры. Некоторые хозяйства надо сдать в аренду; плата за них поступит вскоре после сбора урожая. Возможно, к осени у него будет достаточно денег, чтобы нанять лесника и мастера на каменоломню и приступить к заготовке строевого леса и камня. Тогда же под руководством Тома работники могут начать рыть котлован для фундамента. А где-то в следующем году можно будет уже закладывать стены.

Все это были лишь чудесные мечты.

Придворные вверх-вниз носились по лестнице: сегодня король спешил побыстрее покончить с делами. Филип тревожился, что Стефан завершит свой рабочий день и уедет охотиться прежде, чем прибудут епископы.

Наконец они явились. Филип медленно встал. Уолеран выглядел напряженным, на лице же Генри была написана скука: для него это дело особого значения не имело — он просто обещал поддержку своему коллеге-епископу, а результат его не волновал. Однако что касается Уолерана, то для постройки его замка исход этого дела имел решающее значение, а замок был всего лишь ступенью лестницы, по которой епископ Бигод поднимался к власти.

Филип не знал, как вести себя с ними. Ведь они пытались обмануть его, и теперь ему хотелось обличить их, сказать, что он раскусил их вероломство, но такое поведение только насторожило бы епископов, предупредило бы их об опасности; а ему надо было, чтобы они ничего не подозревали и не имели возможности собраться с мыслями прежде, чем услышат окончательное решение короля. Поэтому, скрыв свои чувства, Филип вежливо улыбнулся. Однако, он мог не утруждаться: они полностью проигнорировали его.

Несколько минут спустя их пригласили к королю. Генри и Уолеран стали подниматься наверх, за ними — Филип. Последними шли Хамлеи. Сердце Филипа замерло.

Король Стефан стоял возле огня. Сегодня у него был более оживленный и деловой вид. Это и хорошо: он вряд ли станет терпеть словопрения епископов. Генри подошел и встал рядом с братом, все остальные в одну линию выстроились посередине зала. Филип почувствовал боль в руках и понял, что это его ногти от напряжения вонзились в ладони. Усилием воли он заставил пальцы разжаться.

Тихим голосом король о чем-то говорил епископу Генри. Тот нахмурился и так же тихо что-то ответил. Они беседовали еще некоторое время, затем Стефан, подняв руку, заставил брата замолчать и взглянул на Филипа.

Приор напомнил себе, что накануне король разговаривал с ним весьма дружелюбно и даже пошутил по поводу его волнения и сказал, что предпочитает, чтобы монахи одевались как монахи.

Однако на этот раз он явно не был расположен к шуткам, Король откашлялся и произнес:

— Мой верноподданный Перси Хамлей становится сегодня графом Ширингом.

Краем глаза Филип заметил, как Уолеран подался вперед, словно собираясь возразить, но епископ Генри быстрым запрещающим жестом остановил его.

— Из имущества бывшего графа, — продолжал король, — Перси получает замок, все арендованные рыцарями земли плюс все прочие пахотные земли и нижние пастбища.

Филип едва сдерживал волнение. Казалось, король согласился с их предложением! Приор украдкой взглянул на Уолерана — его лицо выражало крайнее разочарование.

Перси преклонил перед королем колена и сложил, как для молитвы, руки. Стефан накрыл их своими ладонями.

— Делаю тебя, Перси, графом Ширингом, дабы владел и пользовался ты вышеперечисленными землями и получаемыми с них доходами.

— Клянусь всеми святыми быть верным твоим вассалом и защищать тебя от любых врагов, — торжественно проговорил Хамлей.

Стефан отпустил руки Перси, и тот встал.

Король повернулся к остальным.

— Все прочие земли, принадлежавшие бывшему графу, я дарую, — он сделал паузу, глядя то на Филипа, то на Уолерана, — я дарую монастырю Кингсбриджа на строительство нового собора.

Филип с трудом удержался, чтобы от радости не закричать, — он победил! Он просто сиял от удовольствия. Уолеран был потрясен до глубины души и даже не пытался сохранить самообладание: челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись, он уставился на короля с нескрываемым удивлением. Его взгляд переполз на Филипа. Уолеран понимал, что каким-то образом проиграл и что плодами его поражения будет пользоваться Филип, но он просто не представлял себе, как все это могло случиться.

Король между тем говорил:

— Кингсбриджский монастырь также получает неограниченное право брать на строительство собора камень из графской каменоломни и строевой лес.

У Филипа пересохло в горле. Не такой был договор! Каменоломня и лес должны принадлежать монастырю, а у Перси будет право только охотиться там. Все-таки Риган изменила условия! Теперь Перси становился владельцем собственности, а монастырь лишь получал право брать камень и строевой лес. У Филипа было всего несколько секунд, чтобы решить, не расторгнуть ли всю эту сделку.

— В случае несогласия, — продолжал король, — третейским судьей будет выступать шериф Ширинга, однако стороны сохраняют право апеллировать ко мне.

«Риган повела себя возмутительно, — размышлял Филип, — но что от этого изменилось? Соглашение дает мне почти все, что я хотел».

Король же закончил:

— Надеюсь, сей договор уже рассматривался и одобрен обеими сторонами. Времени на раздумья больше не осталось.

— Да, мой король, — сказал Перси.

Уолеран открыл было рот, чтобы возразить, ибо ничего он не одобрял, но Филип опередил его.

— Да, мой король, — произнесен.

Епископы Генри и Уолеран оба повернули головы в сторону Филипа и уставились на него. Их лица выражали полнейшее изумление, когда они поняли, что Филип, этот молоденький приор, который даже не знает, что ко двору следует являться в чистой сутане, за их спинами сумел договориться с самим королем. Минуту спустя напряжение с лица Генри спало, и он сделал вид, будто все это его весьма позабавило; так обычно поступают взрослые, проиграв «в девять камешков» сообразительному ребенку. Во взгляде же Уолерана вспыхнула злость. Филип без труда мог угадать его мысли: до Уолерана начало доходить, что главную ошибку он совершил, недооценив своего противника. Такого унижения епископ еще не испытывал. Для Филипа этот момент был платой за все: за обман, оскорбление, пренебрежение. Приор поднял голову, рискуя оказаться во власти гордыни, и бросил на Уолерана взгляд, который говорил: «В следующий раз тебе придется сильнее постараться, чтобы провести Филипа из Гуинедда».

— Пусть о моем решении сообщат Бартоломео, — сказал король.

Как предполагал Филип, Бартоломео томился в темнице этого замка. Он вспомнил детей, что жили со своим слугой в Ерлскастле, и, подумав о том, что теперь с ними будет, почувствовал внезапную боль собственной вины.

Король отпустил всех, кроме епископа Генри. Филип стремительно направился к выходу и, подойдя к лестнице одновременно с Уолераном, остановился, чтобы пропустить его вперед. Епископ взглянул на него глазами, полными бешенства. Он заговорил желчным голосом, и, хотя Филип находился в приподнятом настроении, от слов Уолеранау него в жилах застыла кровь.

— Клянусь всеми святыми, — с ненавистью прошипел епископ, — ты никогда не построишь свою церковь! — Он закинул за плечо черную мантию и поспешил вниз.

Филип понял, что приобрел смертельного врага.

III

Подъезжая к Ерлскастлу, Уильям Хамлей с трудом сдерживал волнение.

Это было вечером на следующий день после того, как король объявил о своем решении. И хотя Уильям и Уолтер проскакали почти два дня, усталости не чувствовалось. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди молодого Хамлея. Скоро он снова увидит Алину.

Когда-то он мечтал жениться на ней, потому что она была дочерью графа, но получил отказ — трижды. Лицо Уильяма исказилось от гнева, когда он вспомнил, как она унижала его. Она обошлась с ним так, словно он был каким-то ничтожеством, презренным смердом, словно Хамлеи были семьей, которую можно не ставить ни в грош. Но счастье ей изменило. Теперь ее семья не стоила и ломаного пенса. Он стал сыном графа, она же превратилась в ничто. У нее не осталось ни титула, ни положения в обществе, ни земли, ни богатства. Через несколько минут он вступит во владение замком и вышвырнет ее вон, и тогда у нее не останется и дома. Это было так здорово, что даже не верилось.

До замка уже рукой подать. Уильям попридержал коня. Ни к чему Алине знать до поры о его приезде: он хотел, чтобы она получила внезапный, страшный, уничтожающий удар.

Граф Перси и графиня Риган вернулись в свое старое имение в Хамлее, чтобы собрать свои драгоценности и распорядиться о переводе лучших лошадей и слуг в графский замок. Задачей Уильяма было нанять кого-нибудь из местных жителей, с тем чтобы те привели замок в порядок, развели огонь в очагах и сделали дворец пригодным для жизни.

Тяжелые, серо-стального цвета облака так низко ползли по небу, что, казалось, почти касались бойниц сторожевых башен. К ночи пойдет дождь. Что ж, тем лучше. В такую погоду выгонять Алину на улицу будет еще приятнее.

Уильям и Уолтер спешились и по деревянному мосту перевели коней через ров. «Последний раз я был здесь, когда захватил замок», — с гордостью подумал Хамлей. В нижнем дворе уже зеленела трава. Они стреножили коней и оставили их пастись. Своему Уильям дал полную пригоршню зерна. Поскольку конюшня сгорела, седла они сложили в каменной часовне. Кони захрапели и начали бить копытами, но этот шум растаял в порыве налетевшего ветра. Уильям и его верный слуга перешли по второму мосту и очутились в верхнем дворе. Не было видно никаких признаков жизни. Уильям вдруг подумал, что Алина, возможно, уже ушла. Какое это будет разочарование! Ему с Уолтером придется тогда провести безрадостную, голодную ночь в холодном и грязном замке. Они поднялись по внешней лестнице, ведущей в большой зал дворца.

— Тихо! — прошептал Уолтеру Уильям. — Если они здесь, застанем их врасплох.

Он распахнул дверь. В зале было пусто и темно и пахло так, словно многие месяцы там не было ни души: как он и ожидал, они жили на верхнем этаже. Осторожно ступая, Уильям двинулся по направлению к лестнице. Под ногами захрустел сухой тростник. Следом шел Уолтер.

Они начали взбираться по ступенькам. Во дворце была полная тишина: толстые стены поглощали все звуки. На полпути Уильям остановился, обернулся к Уолтеру и, приложив палец к губам, показал наверх. Из-под двери выбивалась полоска света. Кто-то там был.

Поднявшись, они остановились возле двери. За ней раздался девичий смех. Уильям счастливо осклабился. Он нащупал ручку, тихонько повернул ее и резко открыл дверь. Смех превратился в испуганный визг.

То, что увидел Уильям, являло собой довольно милую картинку. Алина и ее брат Ричард, сидя за маленьким столиком подле огня, играли в какую-то настольную игру, а управляющий Мэттью стоял у нее за спиной, заглядывая ей через плечо. Отсвет пламени придавал лицу Алины розовый оттенок, ее темные локоны блестели золотисто-каштановым цветом. Девушка была одета в светлую льняную тунику. Она смотрела на Уильяма, округлив от удивления свои алые губки. Он разглядывал Алину, не говоря ни слова, наслаждаясь ее растерянностью и испугом. Придя наконец в себя, она встала и произнесла:

— Что тебе надо?

В своем воображении Уильям много раз повторял эту сцену. Он не спеша вошел в комнату и, подойдя к очагу, протянул к огню замерзшие руки.

— Я здесь живу, — сказал он. — А тебе что надо?

Алина оторвала от него взгляд и посмотрела на Уолтера. Она была ужасно напугана и смущена, но тем не менее ее голос звучал вызывающе:

— Этот замок принадлежит графу Ширингу. Говори, зачем пришел, и выметайся.

Уильям торжествующе улыбнулся.

— Граф Ширинг — это мой отец, — заявил он. Управляющий вздохнул, словно именно этого-то он и боялся. Алина была явно смущена. Уильям же продолжал: — Вчера в Винчестере король присвоил моему отцу титул графа. Теперь замок принадлежит нам. До приезда отца я здесь хозяин. — Взглянув на управляющего, он щелкнул пальцами. — И я голоден, так что подай мне хлеба, мяса и вина.

Мэттью колебался. Он встревоженными глазами посмотрел на Алину, боясь оставить ее одну. Но выбора не было. Он направился к двери.

Алина дернулась было за ним.

— Останься, — приказал ей Уильям.

Между ней и дверью, преграждая дорогу, стоял Уолтер.

— Ты не имеешь права командовать мной! — возмутилась Алина с налетом своей былой властности в голосе.

— Останься, моя госпожа, — испуганно проговорил Мэттью. — Не зли их. Я — скоро.

Алина нахмурила брови, однако осталась на месте. Мэттью вышел.

Уильям сел на стул Алины. Она подошла поближе к брату. Хамлей уставился на них. Между ними было много общего, но лицо девушки казалось более волевым. Ричард же был неуклюжим подростком, у которого и борода-то еще не росла. Уильям просто наслаждался своей властью над ними.

— Сколько тебе лет, Ричард? — презрительно спросил он.

— Четырнадцать, — сердито буркнул мальчишка.

— Приходилось уже кого-нибудь убивать?

— Н-нет, — ответил Ричард, но затем, поддавшись порыву охватившей его ребячьей бравады, добавил: — Нет еще.

«Ну ты у меня тоже попляшешь, стручок вонючий!» — подумал Уильям и повернулся к Алине:

— А тебе сколько лет?

Сначала она вроде бы решила не разговаривать с ним, но потом, похоже, передумала, возможно, вспомнив, что советовал Мэттью: «Не зли их».

— Семнадцать, — проговорила она.

— Ой, ой, ой! Вся семья умеет считать! — паясничал Уильям. — Ты девственница, Алина?

— Конечно! — вспыхнула она.

Внезапно Уильям рванулся вперед и схватил ее за грудь, которая заполнила его здоровенную лапищу. Он стиснул ее: она оказалась крепкой и упругой. Отпрянув, Алина вырвалась.

Ричард сделал шаг вперед — увы, слишком поздно — и стукнул Хамлея по руке. Уильям только этого и ждал. Он вскочил со стула и с разворотом нанес ребенку удар кулаком по лицу. Как он и думал, Ричард оказался хлюпиком: он сразу завыл, схватившись руками за ушибленное место.

— Оставь его! — крикнула Алина.

Уильям удивленно посмотрел на нее. Казалось, она больше беспокоилась за брата, чем за себя. «Это надо иметь в виду», — отметил он.

С деревянным блюдом, на котором были буханка хлеба, кусок окорока и кувшин с вином, вернулся Мэттью. Увидя схватившегося за лицо Ричарда, он побледнел. Управляющий опустил блюдо на стол и подошел к мальчику. Он осторожно отвел руки Ричарда и взглянул на его лицо. Глаз уже заплыл…

— Я же говорил, не надо их злить, — запричитал управляющий, однако, похоже, он был рад, что не случилось ничего худшего. Уильям почувствовал некоторое разочарование: он-то надеялся, что Мэттью придет в ярость. Но управляющий даже боялся слово сказать поперек.

От вида пищи у Уильяма потекли слюнки. Он сел к столу, достал нож и отрезал себе толстый кусок окорока. Напротив него устроился Уолтер.

— Принеси чаши и налей вина, — набив полный рот хлебом и мясом, скомандовал Алине Уильям.

Мэттью пошел исполнять приказание.

— Не ты — она! — остановил его Хамлей.

Алина медлила. Управляющий бросил на нее встревоженный взгляд и слегка кивнул. Она подошла к столу и приподняла кувшин.

Когда она наклонилась, Уильям запустил руку под подол ее туники и быстро скользнул вверх по ноге девушки. Его пальцы сначала ощутили пушок на ее стройных икрах, затем крепкие мышцы на колене и, наконец, нежную кожу на внутренней стороне бедра. Алина отскочила, мгновенно повернулась, и в его голову полетел тяжелый кувшин с вином.

Подставив левую руку, Уильям отвел удар, а правой со всей силы влепил ей пощечину. Он с удовлетворением почувствовал, как защипало его ладонь. Алина взвизгнула. Краем глаза Уильям заметил, что к нему приближается Ричард. Вот на это он и надеялся! С силой отброшенная в сторону девушка с глухим ударом упала на пол. Ричард надвигался на Уильяма, словно олень, собирающийся в отчаянии броситься на охотника. Без труда увернувшись от его удара, Хамлей ткнул мальчика кулаком в живот и, когда тот сложился пополам, принялся бешено колотить его по лицу. Правда, это занятие было не столь захватывающим, как издевательство над Алиной, но все же оно доставляло ему удовольствие, и не прошло и минуты — лицо мальчика было залито кровью.

Внезапно Уолтер издал предостерегающий крик и, глядя Уильяму через плечо, вскочил на ноги. Тот резко обернулся и увидел, что, высоко подняв над собой нож, на него мчится Мэттью. Уильям был застигнут врасплох — он никак не ожидал от этого женоподобного существа такой отваги. Уолтер же находился слишком далеко, чтобы успеть предотвратить нападение. Единственное, что оставалось Уильяму, — защищаться от удара, подняв руки; в этот ужасный момент у него мелькнула мысль, что ему суждено умереть в минуту своего триумфа. Будь нападавший посильнее, его удар достиг бы цели, но Мэттью был человеком слабым, изнеженным жизнью во дворце, и нож так и не коснулся шеи негодяя. Уильям облегченно перевел дух, хотя опасность еще не миновала. Мэттью замахнулся в другой раз. Хамлей отступил на шаг и схватился за меч. Но тут обежавший вокруг стола Уолтер вонзил в спину несчастного управляющего свой длинный острый кинжал.

Лицо Мэттью исказилось от ужаса. Из его груди, пропоров ткань туники, показалось острие кинжала. Нож, что был у него в руке, выскользнул и со звоном упал на деревянный пол. Пытаясь сделать вдох, он жадно хватал ртом воздух, из его горла послышались булькающие звуки. Он обмяк, на губах показалась кровь, глаза закрылись… Уолтер выдернул свой кинжал. Из раны ударил фонтанчик крови, но почти тут же стал угасать и превратился в тоненькую струйку.

Уолтер, Уильям, Алина и Ричард — все уставились на распростертое на полу тело. Чудом избежав смерти, Уильям совсем потерял голову. Протянув руку, он схватил Алину за вырез туники. Материя была мягкая и тонкая — очень дорогая. Он резко дернул ее. Ткань надорвалась. Он с силой рванул вниз — широкая полоска осталась у него в руке. Алина завизжала, пытаясь соединить обрывки одежды. Разодранные края ткани не сходились. У Уильяма пересохло в горле. Ее внезапная беспомощность возбуждала. Это зрелище волновало его гораздо сильнее, чем то, что он видел, когда подглядывал во время ее купания, ибо сейчас она знала, что он на нее смотрит, и чувствовала стыд, и этот стыд все больше и больше разжигал в нем страсть. Одной рукой она прикрывала груди, а другой — низ живота. Уильям отшвырнул полоску ткани, которую все еще сжимал в кулаке, и схватил Алину за волосы. Резко повернув ее к себе спиной, он сорвал с девушки остатки туники.

У нее были изящные белые плечи, узкая талия и удивительно полные бедра. Уильям притянул девушку к себе и, прижавшись, начал тереться о ее ягодицы. Он нагнул голову и впился зубами в ее нежную шею, пока не ощутил вкус крови во рту. Алина снова закричала. Ричард зашевелился.

— Держи мальчишку! — приказал он Уолтеру.

Тот сгреб Ричарда и сдавил его в своих объятиях.

Крепко прижимая одной рукой Алину к себе, другой Уильям ощупывал ее тело. Он тискал ее пухлые груди и больно щипал маленькие соски; затем его рука скользнула вниз по животу девушки к треугольнику густых, вьющихся волос, точно таких же, как те, что росли у нее на голове. Он грубо протолкнул пальцы ей между ног. Алина заплакала. Член Уильяма сделался таким твердым, что, казалось, вот-вот лопнет.

Отступив на шаг, Хамлей зверски опрокинул ее навзничь. Девушка со всего маху ударилась о пол, у нее перехватило дыхание, и она начала судорожно глотать воздух.

Этого Уильям не ожидал, но теперь ничто уже не могло остановить его.

Он задрал тунику, показывая ей свой член. В глазах Алины застыл ужас: должно быть, прежде она никогда не видела подобного зрелища. Она действительно была девственницей. Что ж, тем лучше.

— Мальчишку сюда! — прорычал Уильям. — Хочу, чтобы он все видел! — Мысль изнасиловать ее на глазах у Ричарда почему-то казалась ему чрезвычайно пикантной.

Уолтер притащил мальчика и силой заставил его встать на колени.

Навалившись на Алину, Уильям попытался раздвинуть ей ноги. Она стала сопротивляться. Придавив ее, он старался заставить несчастную покориться, но та не давалась, и он никак не мог овладеть ею. Его охватило раздражение: это портило все дело. Он приподнялся и ударил ее кулаком по лицу. Алина вскрикнула, ее щека покраснела, но, как только он предпринял очередную попытку, она снова начала сопротивляться.

Можно было бы приказать Уолтеру подержать ее, но тот не мог отойти от Ричарда.

Уильяма вдруг осенило.

— Отрежь-ка мальчишке ухо, Уолтер! — рявкнул он.

Алина застыла.

— Нет! — прохрипела она. — Оставьте его, прекратите его мучить!

— Тогда раздвинь ноги, — сказал Уильям.

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами в ужасе от вставшего перед ней кошмарного выбора. Ее страдание доставляло Уильяму удовольствие. Уолтер великолепно исполнил свою роль: он вытащил нож, поднес его к правому уху Ричарда, помедлил с минуту, а затем легким, почти нежным движением отрезал ему мочку.

Ричард взвыл. Из ранки брызнула кровь. Кусочек отрезанной плоти упал на вздымающуюся грудь Алины.

— Остановитесь! — зарыдала девушка. — Хорошо. Я сделаю это. — И она раздвинула ноги.

Уильям плюнул на руку, размазал слюну у нее между ног и засунул внутрь пальцы. Алина закричала от боли. Это очень возбуждало его. Он навалился. Девушка лежала неподвижно, в напряженном оцепенении. Глаза закрыты. Тело — скользкое от пота после борьбы, но ее била дрожь. Уильям пристроился поудобнее и какое-то время помедлил, наслаждаясь предчувствием своего удовольствия и ее муки. Он взглянул на других. В глазах Ричарда застыл ужас. Уолтер наблюдал за происходящим с жадным интересом.

— После меня — ты, Уолтер, — ухмыльнулся Уильям.

Алина в отчаянии застонала.

Он вдруг резко ввел в нее свой член, стараясь протолкнуть его как можно сильнее и глубже. Он ощутил сопротивление ее девственной плевы — настоящая девица! — и стал давить, вкладывая в это усилие все свое зверство. Ему было больно, но ей — еще больнее. Она завизжала. Он снова надавил изо всех сил и почувствовал, что преграда разорвалась. Алина побледнела, ее голова склонилась набок, она потеряла сознание. Наконец Уильям кончил и, довольный собой, залился торжествующим смехом.

Всю ночь бушевала гроза, но к утру она прекратилась. Том Строитель проснулся от внезапно наступившей тишины. Лежа в темноте, слушая тяжелое дыхание Альфреда и слабое посапывание Марты, он подумал, что, возможно, сегодня будет ясное утро, а это значит, что впервые за последние две или три недели ненастья он сможет увидеть восход солнца. Он ждал этого дня.

Том встал и открыл дверь. Было еще темно. Он ткнул ногой сына:

— Альфред! Просыпайся! Похоже, будет восход.

Закряхтев, Альфред сел. Марта перевернулась на другой бок. Том подошел к столу и поднял крышку глиняного горшка. Он достал полбуханки хлеба и отрезал два толстых куска — себе и сыну. Усевшись на лавку, они позавтракали.

В кувшине еще оставалось пиво. Том сделал большой глоток и передал его Альфреду. Агнес заставила бы их пить из чашек, да и Эллен тоже, но сейчас женщин в доме не было. Когда Альфред напился, они вышли на улицу.

Пока они шагали через монастырский двор, небо начало сереть. Том намеревался зайти в дом приора и разбудить Филипа, однако, должно быть, тот думал о том же, о чем и Том, ибо на развалинах собора они увидели его, стоящего на коленях на мокрой земле, погруженного в молитву.

Их задачей было провести точную линию с востока на запад. Эта линия станет осью, вдоль которой будет возведен новый собор.

Все необходимое Том давно уже приготовил. С восточной стороны он воткнул в землю железный прут с небольшим, напоминающим игольное ушко отверстием на конце. Этот прут был почти такой же высоты, что и Том, поэтому «ушко» находилось на уровне его глаз. Чтобы случайно не сдвинуть его, Том закрепил прут смесью раствора и камней. Сегодня на другой стороне строительной площадки ему надо будет установить второй такой же прут — строго на запад от первого.

— Замеси немного раствора, Альфред, — распорядился Том.

Альфред отправился за песком и известью. Том же, зайдя в сарай, где хранились его инструменты, достал небольшой деревянный молоток и второй прут. Затем он прошел на западную часть строительной площадки и стал ждать восхода. Филип закончил молиться и присоединился к нему, в то время как Альфред готовил раствор.

Небо просветлело. Всех их охватило волнение. Они напряженно смотрели на восточную стену монастыря. Наконец из-за нее показался малиновый диск солнца.

Том передвинулся так, чтобы край солнца был виден через отверстие в восточном пруте. Затем — в это время Филип начал громко читать молитву по-латыни — он установил перед собой второй прут таким образом, чтобы на него падал солнечный луч, проходящий через отверстие первого прута. Помаленьку Том начал погружать заостренный конец прута во влажную почву, внимательно следя, чтобы стержень находился точно между его глазом и солнцем. Вытащив из-за пояса молоток, он стал осторожно вбивать прут в землю до тех пор, пока «ушко» не оказалось на уровне его глаз. Теперь, если он сделал все правильно и если не тряслись его руки, луч солнца должен был проходить через отверстия обоих прутов.

Прикрыв один глаз. Том посмотрел через «ушко» только что воткнутого прута. Солнце светило через оба отверстия. Два прута располагались на идеальной линии восток — запад, по которой будет сориентировано здание нового собора.

Ранее он все это уже объяснил Филипу и теперь, отступив в сторону, дал посмотреть приору.

— Идеально, — сказал Филип.

— Да, — кивнул Том.

— А знаешь ли ты, что сегодня за день? — спросил вдруг приор.

— Пятница.

— И кроме того, сегодня день святого Адольфа. Господь послал нам восход, чтобы мы смогли наметить ось церкви нашего покровителя. Разве это не добрый знак?

Том улыбнулся. По своему опыту он знал, что в строительном деле мастерство все же важнее любых примет. Однако он разделял радость Филипа.

— Да, воистину, — проговорил Том. — Это очень добрый знак.

I

Алина твердо решила навсегда вычеркнуть из памяти случившееся с ней.

Привалившись спиной к стене и уставившись в темноту, она всю ночь просидела на холодном каменном полу часовни. Сначала она была не в состоянии думать ни о чем, кроме того ужаса, который ей пришлось пережить, но постепенно боль начала отпускать, и она смогла заставить себя сосредоточиться на раскатах грома, на стуке дождя о крышу часовни и на завывании ветра за стенами разоренного замка.

Вначале она была голой, после того как Уильям и его слуга… Вволю натешившись, они вернулись к столу, оставив ее лежать на полу рядом с истекающим кровью Ричардом. Они принялись есть и пить, словно забыв о своих жертвах, и тогда она и Ричард, улучив момент, выскользнули из комнаты. К тому времени гроза уже бушевала вовсю, и, пробежав под проливным дождем по мосту, они укрылись в часовне. Однако Ричарду почти тут же пришлось вернуться обратно, чтобы забрать свой и Алинин плащи, и, прежде чем Уильям и Уолтер успеют опомниться, снова удрать.

Но разговаривать с ней он, похоже, не собирался. Протянув сестре плащ, Ричард завернулся в свой и, сев на пол в ярде от нее, тоже прислонился спиной к стене. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь нежно обнял и утешил ее, а Ричард вел себя так, будто она совершила что-то ужасно постыдное; но самым страшным было то, что она и сама так думала. Алина прекрасно понимала и разделяла его отвращение, его нежелание даже прикоснуться к ней.

Холод радовал ее: он помогал отрешиться от мира и, казалось, несколько притуплял боль. Она не спала, но в какой-то момент они оба впали в подобие забытья и надолго оцепенели.

Внезапно окончившаяся гроза заставила их прийти в себя. Алина начала различать очертания окон часовни — маленькие серые пятна в кромешной тьме. Ричард встал и подошел к двери. Она смотрела на него, чувствуя раздражение оттого, что кто-то потревожил ее покой: ей хотелось вот так сидеть до тех пор, пока не замерзнет вконец или не умрет с голоду, ибо самым желанным для нее сейчас было тихо отойти в царство вечного покоя. Ричард открыл дверь, робкий свет забрезжившего утра осветил его лицо.

Алина ахнула. Ричарда было трудно узнать. Лицо брата распухло и покрылось запекшейся кровью и синяками. Алина едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. Ричард всегда был полон пустой бравады. Словно дитя малое, он вечно скакал по замку на воображаемом коне, направо-налево пронзая людей воображаемой пикой. Отцовы рыцари обычно подзадоривали его, притворяясь, будто дрожат от страха перед его деревянным мечом. На самом же деле Ричард мог испугаться даже зашипевшего кота. Но прошлой ночью он сделал все, на что был способен, и за это его жестоко избили. Теперь ей придется заботиться о нем.

Она медленно поднялась. Все тело ломило, однако боль уже начала утихать. Интересно, что сейчас происходит во дворце? Должно быть, Уильям и его слуга прикончили кувшин вина и теперь отсыпаются. Скорее всего до восхода солнца они не проснутся.

К этому времени надо уйти из замка.

Алина подошла к алтарю, который представлял из себя обыкновенный деревянный ящик, покрашенный белой краской. Она уперлась в него и резким толчком опрокинула.

— Ты что делаешь? — испуганно спросил Ричард.

— Здесь тайник нашего отца, — ответила она. — Он рассказал мне о нем перед тем, как его увели.

На том месте, где стоял алтарь, лежал тряпичный сверток. Алина размотала его. Внутри оказались меч в ножнах на ремне и грозного вида кинжал в фут длиной.

Подошел Ричард. Он имел некоторый опыт обращения с мечом, ибо уже в течение года брал уроки фехтования, правда, не очень-то преуспел в этом деле. Алина же и вовсе не владела им, поэтому она протянула меч брату. Он застегнул ремень на талии.

Алина взглянула на кинжал. Ей никогда не приходилось носить оружия, так как всегда рядом был кто-то, кто мог ее защитить. Подумав, что этот ужасный нож понадобится ей, чтобы постоять за свою жизнь, она почувствовала себя страшно одинокой, да и сомнительно было, сможет ли она вообще когда-либо воспользоваться им. «Однажды я вонзила деревянное копье в кабана, — размышляла девушка, — почему тогда я не смогу вонзить эту штуку в человека, в кого-нибудь вроде Уильяма Хамлея?» Но она с омерзением отвергла эту идею.

Кинжал имел кожаные ножны с прорезью для ремня. Эта прорезь была достаточно большой, чтобы Алина смогла продеть в нее свое изящное запястье. Она нацепила ножны на левую руку, спрятав длинное лезвие под рукавом плаща. Если она и не сможет никого заколоть, то, возможно, ей удастся хотя бы припугнуть врага.

— Давай сматываться! — засуетился Ричард.

Алина кивнула, но на полпути к двери остановилась. За окнами часовни быстро светало, и она разглядела на полу два темных предмета, которых прежде не замечала. Подойдя поближе, она увидела, что это были седла — одно обычного размера, а другое невероятно большое. Перед глазами встали Уильям и его слуга, въезжающие в замок предыдущим вечером, сияющие своей победой в Винчестере и утомленные долгой дорогой, небрежно снимающие со своих коней седла и, перед тем как поспешить во дворец, закидывающие их в часовню. Этим двум наглецам и в голову не приходило, что кто-нибудь посмеет ограбить их. Но отчаяние придает людям храбрость.

Алина выглянула из-за двери. Двор замка был залит неярким утренним светом. Ветер стих, на небе ни облачка. Неподалеку валялось несколько дощечек, сорванных с кровли часовни ветром. Двор был пуст, если не считать двух щиплющих мокрую траву коней, которые уставились было на Алину, но затем вновь опустили головы. Один из них был огромным боевым конем, что объясняло сверхъестественные размеры седла, другой — жеребец в яблоках, не больно красивый, но ладно сбитый и крепкий. Алина внимательно посмотрела на них, затем — на седла, затем — снова на коней.

— Чего мы ждем? — беспокойно спросил Ричард.

Алина решилась.

— Возьмем их коней, — твердо сказала она.

Ричард выглядел испуганным:

— Они убьют нас.

— Не поймают. А вот если мы оставим им лошадей, они вполне могут догнать нас и убить.

— А вдруг они поймают нас прежде, чем мы ускачем?

— Поэтому надо поторапливаться. — Она вовсе не была так уверена, как делала вид, но надо было подбодрить Ричарда. — Давай сначала оседлаем жеребца — он выглядит более дружелюбно. Принеси седло, которое поменьше.

Алина побежала через двор. Оба коня были привязаны длинными веревками к торчавшим из земли столбам, оставшимся от сгоревших построек. Алина подхватила веревку жеребца и тихонько потянула. Конечно же, это был конь слуги. Она предпочла бы что-нибудь поменьше и поспокойнее, однако решила, что справится и с этим. Ричарду же придется взять боевого коня.

Жеребец настороженно посмотрел на Алину и прижал уши. От волнения ее трясло, но она заставила себя, подтягивая веревку, говорить ласково, и конь успокоился. Придерживая его голову, она гладила его по морде, а Ричард в это время набросил узду и протолкнул в пасть животного удила. Алина с облегчением вздохнула. Ричард опустил на коня седло и быстрыми, уверенными движениями закрепил его. Оба они с детских лет умели обращаться с лошадьми.

К седлу слуги с обеих сторон были пристегнуты сумы. Алина надеялась, что в них хранится что-нибудь полезное — огниво, еда или немного зерна для коней, но времени, чтобы посмотреть, не было. Она нервно поглядывала на мост, что вел ко дворцу. Там не было ни души.

Боевой конь наблюдал, как седлают жеребца. Он прекрасно знал, что будет дальше. Однако негоже помогать чужакам. Он захрапел и, когда натянулась веревка, стал упираться. «Тихо!» — взмолилась Алина. Она спокойно, но настойчиво подтягивала веревку, и конь неохотно подошел. Он был очень сильный, и, приди ему в голову сопротивляться, могли бы быть неприятности. Алина даже подумала, не сможет ли жеребец выдержать их вдвоем с Ричардом. Но тогда Уильям догонит их…

Когда конь подошел, она обмотала веревку вокруг столба, чтобы он не смог снова уйти. Но как только Ричард еще раз попытался надеть на него узду, могучее животное отдернуло голову.

— Попробуй сначала закрепить седло, — прошептала Алина. Пока Ричард поднимал здоровенное седло и прилаживал его на спине, Алина похлопывала коня по мощной шее, приговаривая: «Ну-ну, будь хорошим мальчиком». Голос ее звучал уверенно, однако животных не проведешь — они чувствуют, когда человек боится. Увидав приближающегося с уздой Ричарда, конь захрапел и отпрянул. «А вот у меня что-то есть для тебя», — сказала Алина, сунув руку в пустой карман плаща. Конь, похоже, поверил. Она вытащила из кармана пригоршню, в которой ничего не было; конь опустил голову и принялся обнюхивать ее руку в поисках лакомства. Она почувствовала его шершавый язык на своей ладони. Воспользовавшись тем, что голова коня была опущена, а пасть открыта, Ричард изловчился и набросил узду.

Алина вновь с опаской посмотрела в сторону дворца. Все спокойно.

— Садись на коня! — скомандовала она брату.

Тот вставил ногу в высокое стремя и не без труда взгромоздился на это могучее животное. Алина отвязала веревку.

Конь заржал.

Сердце Алины бешено колотилось. Их могли услышать во дворце. Такой человек, как Уильям, наверняка знает голос своего коня, особенно если этот конь такой дорогой. Может быть, он уже проснулся.

Она спешила отвязать жеребца. Ее замерзшие пальцы теребили тугой узел. Мысль о том, что Уильям, возможно, уже не спит, вывела ее из душевного равновесия. Наверное, он открыл глаза, сел, огляделся вокруг, припомнил, где находится, и удивился, почему ржет его конь. С минуты на минуту он должен был выйти. Она чувствовала, что не перенесет новой встречи с ним. То постыдное, грубое, мучительное, что он сотворил с ней, во всем своем ужасе вновь предстало перед ее глазами.

— Ну же, Алли! — встревоженно подгонял сестру Ричард. От страха и возбуждения его конь нетерпеливо подрагивал, и мальчику приходилось прилагать немало усилий, чтобы сдержать его. Необходимо было дать ему проскакать милю-другую, и тогда, утомившись, он стал бы более послушным. Конь снова зарычал и начал шарахаться из стороны в сторону.

Наконец узел развязался. Алина хотела было выбросить веревку, но, подумав, что им нечем будет стреножить коней, судорожными движениями кое-как смотала ее и подвязала к подпруге. Нужно бы еще подогнать стремена: они висели слишком низко, так как слуга Уильяма был на несколько дюймов выше Алины, и ее ноги, конечно же, не смогут до них достать. Однако она представила, как Хамлей уже спускается по лестнице, идет через зал, выходит из дворца…

— Я больше не могу удерживать его! — отчаянно закричал Ричард.

Алину трясло не меньше, чем коня. Выбросив из головы затею со стременами, она вскочила на жеребца. Сидеть в седле было ей нестерпимо больно. Ричард направил своего коня к воротам, жеребец Алины послушно следовал за ним. Как она и ожидала, ноги до стремян не доставали, и ей пришлось крепко сжать бока жеребца коленями. Как только они тронулись, сзади послышались крики. «Не-ет!» — простонала она. Ричард ударил пятками своего коня. Громадное животное не спеша перешло на рысь. Жеребец последовал его примеру. Алина воздала хвалу небесам, что ее скакун во всем повторял действия боевого коня, ибо сама она была не в состоянии управлять им. Проезжая под аркой ворот, Ричард вновь ударил пятками, и могучий конь пошел быстрее. Алина снова услышала крики — на этот раз гораздо ближе. Она бросила взгляд через плечо и увидела несущихся за ней Уильяма и его слугу.

Взвинченный до предела конь Ричарда увидел впереди себя чистое поле и, опустив голову, рванулся в бешеный галоп. Они прогрохотали по деревянному мосту. Алина почувствовала, как что-то цепляется за ее бедро, и краем глаза увидела мужскую лапищу, протянувшуюся к подпруге, но через мгновение рука исчезла, и она поняла, что побег удался. Она испытала облегчение, хотя почти тут же ощутила резкую боль. Жеребец во весь опор летел через поле, а ее пронзала острая внутренняя боль, такая же, как та, что терзала ее, когда над ней измывался негодяй Уильям. По ляжке потекла теплая струйка. Предоставив коня самому себе, она от боли изо всех сил сжала веки. Но тут же кошмары прошедшей ночи предстали перед глазами. Они мчались прочь, а она в такт ударам копыт не переставая твердила: «Я должна забыть, я должна забыть, я должна, я должна, я должна…»

Ее конь несколько отклонился вправо, и она поняла, что он скачет вверх по пологому склону. Она открыла глаза. Ричард, свернув с раскисшей дороги, по дуге мчался к лесу. Алина смекнула, что, прежде чем замедлить бег боевого коня, Ричард решил дать ему как следует устать. После хорошей скачки животными будет легче управлять. Вскоре она почувствовала, что ее жеребец начал выдыхаться. Сдерживая его, она откинулась в седле. Конь перешел в кентер, затем в рысь и наконец пошел шагом. Все еще полный энергии конь Ричарда умчался далеко вперед.

Алина оглянулась. До замка уже было не меньше мили, и — то ли ей почудилось, то ли она действительно видела это — на мосту, глядя им вслед, стояли две маленькие фигурки. «Теперь им придется изрядно протопать, чтобы достать других коней», — подумала она и на какое-то время ощутила себя в безопасности.

Согревшиеся ноги и руки слегка горели. Тепло, поднимавшееся от разгоряченного коня, окутывало ее, будто кокон. Наконец и Ричард замедлил бег своего коня и повернул ей навстречу. Вместе они въехали в знакомый с детства лес.

— Куда теперь? — спросил Ричард.

Алина сдвинула брови. Куда податься? Что делать? У них не было ни пищи, ни воды, ни денег. А на ней, кроме плаща, и одежды-то никакой — ни туники, ни сорочки, ни шляпы, ни ботинок. Она собиралась позаботиться о брате — но как?

Сейчас она отчетливо видела, что последние три месяца жила словно во сне. А ведь в глубине души понимала, что прежняя жизнь закончилась, но отказывалась признать это. Что ж, Уильям Хамлей разбудил ее. Она не сомневалась, что все сказанное им было чистейшей правдой и король Стефан действительно сделал Перси Хамлея графом Ширингом, однако, возможно, было и еще что-то. Может быть, король как-то позаботится о ней с Ричардом. А для этого они должны подать ему прошение. В любом случае надо идти в Винчестер. Там, по крайней мере, у них будет возможность выяснить судьбу отца.

«О отец, — внезапно пронеслось у нее в голове, — в чем же причина всех наших бед?»

С тех пор как умерла ее мать, отец стал как-то по-особому заботиться о ней. Алина знала, что он уделял ей гораздо больше внимания, чем это делали другие отцы по отношению к своим дочерям. Он так больше и не женился, так и не привел в дом новую мать для своей Алины, объясняя это тем, что память о жене делала его более счастливым, чем если бы он был с любой другой женщиной. Да и сама Алина другой матери не желала. Отец ухаживал за ней, а она ухаживала за Ричардом, и никому не было обидно.

Но тех дней уже не вернуть.

— Так куда мы едем? — снова проговорил Ричард.

— В Винчестер, — сказала она. — К королю.

— Правильно! — с энтузиазмом воскликнул Ричард. — И когда мы расскажем ему о том, что Уильям и его слуга сделали прошлой ночью, король обязательно…

Мгновенно Алину охватил безудержный гнев.

— Заткнись! — взвизгнула она. Кони испуганно шарахнулись в сторону. Она со злостью натянула поводья. — Никогда больше так не говори! — Задыхаясь от ярости, она едва выговаривала слова. — Мы никому не расскажем о том, что они сделали, — ни-ко-му! Никогда! Никогда! Никогда!

В сумках, что были подвязаны к седлу слуги, они нашли добрую головку сыра, немного вина в бурдюке, огниво и фунт или два зерна, предназначавшегося, как догадалась Алина, на корм коням. В полдень они с Ричардом съели сыр и выпили вино, а кони пощипали реденькую травку и вечнозеленые кусты да попили воды из прозрачного ручья. Кровотечение у нее прекратилось, однако нижняя часть туловища онемела.

По дороге им встретились несколько человек, но Алина не велела Ричарду ни с кем разговаривать. Случайному путнику они казались весьма грозной парой, особенно Ричард на огромном боевом коне и с мечом, однако стоило им с кем-нибудь заговорить, и стало бы ясно, что они — всего лишь двое беспризорных и беззащитных детей. Так что надо было держаться подальше от чужих.

Когда день начал угасать, они стали подыскивать подходящее для ночлега место и в ста ярдах от дороги нашли небольшую полянку, возле которой протекал ручей. Алина дала коням немного зерна, а Ричард развел огонь. Будь у них котелок, они смогли бы приготовить кашу, а так им придется грызть сырые зерна, пока не найдут каштанов, которые можно будет испечь в костре.

Она сидела, погрузившись в свои невеселые мысли. Ричард, отправившийся за дровами, скрылся из виду. Вдруг совсем рядом она услышала низкий глубокий голос:

— И кто ты такая, милочка?

От неожиданности Алина вскрикнула. Лошади, испугавшись, попятились. Она обернулась и увидела грязного бородатого мужчину в коричневых кожаных одеждах. Он сделал шаг по направлению к ней.

— Не подходи! — завизжала она.

— Не надо меня бояться, — проговорил бородатый.

Краешком глаза она увидела, как сзади незнакомца, неся здоровенную охапку дров, на полянку вышел Ричард. Он остановился и уставился на них. «Вынимай меч!» — хотелось крикнуть Алине, но он казался слишком испуганным и растерянным. Она подалась назад, стараясь хоть как-то загородиться стоявшим тут же конем.

— У нас нет денег, — сказала девушка. — У нас вообще ничего нет.

— Я королевский лесник, — пробасил незнакомец.

Алина почувствовала такое облегчение, что чуть не потеряла сознание. Ведь лесник — это человек, который находится на службе у короля для того, чтобы следить за порядком в лесах.

— Почему сразу не сказал, глупец? — вскипела она, злясь на то, что так испугалась. — Я-то приняла тебя за разбойника!

Он, похоже, был несколько обижен, словно она сказала что-то невежливое, однако вместо ответа лишь произнес:

— Сдается мне, ты благородная госпожа.

— Я дочь графа Ширинга.

— А мальчик, как я понимаю, его сын, — добавил лесник, хотя, казалось, Ричарда он не видел.

Тот наконец подошел и бросил дрова на землю.

— Это так, — заявил он. — Как тебя зовут?

— Брайан. Вы собираетесь здесь ночевать?

— Собираемся.

— Одни?

— Да. — Алина знала, что лесник недоумевает, почему они без свиты, но распространяться на эту тему она не собиралась.

— И ты говоришь, у вас нет денег?

— Ты не веришь мне? — нахмурилась Алина.

— О нет. То, что ты из благородных, видно по твоим манерам. — (Нет ли издевки в его голосе?) — Ну, если уж вы одни и у вас нет ни пенса, может быть, не откажетесь переночевать у меня? Это недалеко.

Алина и в мыслях не имела довериться этому неотесанному мужику и совсем уже было собралась отказаться, как он заговорил снова:

— Моя жена будет рада угостить вас ужином. И если вы предпочитаете спать одни, у меня есть отдельный теплый домик.

Жена — это другое дело. Воспользоваться гостеприимством почтенного семейства будет вполне безопасно. Однако Алина все еще колебалась, но затем, подумав об очаге, о миске горячей похлебки, чаше вина и постели из соломы да крыше над головой, согласилась.

— Благодарю, — молвила она. — Однако нам действительно нечего тебе дать — я сказала тебе правду о том, что у нас нет денег, но когда-нибудь мы вернемся и наградим тебя за доброту.

— Ну и ладно, — обрадовался лесник и, подойдя к костру, принялся его затаптывать.

Алина и Ричард сели на коней — они еще не успели расседлать их.

— Дайте мне поводья, — сказал лесник.

Алина не знала, что он собирается делать, однако послушалась; Ричард последовал ее примеру. Лесник повел коней через заросли. Вообще-то, Алина предпочла бы сама управлять жеребцом, но решила позволить ему прокладывать путь.

Дорога оказалась несколько длиннее, чем он обещал. Они одолели три или четыре мили, и к тому времени, когда приблизились к стоявшему на опушке леса небольшому домишке с соломенной крышей, наступила ночь. Но сквозь щели ставен лился свет, а в воздухе пахло приготовляемой пищей, и Алина с радостью спешилась.

В дверях показалась услышавшая конский топот жена лесника.

— Вот встретил в лесу молодых господ. Дай им напиться, — сказал он ей и повернулся к Алине. — Входите. Я присмотрю за конями.

Его повелительный тон не понравился Алине — она бы предпочла сама отдавать распоряжения, однако, поскольку у нее не было ни малейшего желания самой возиться с конем, она пошла в дом. Следом за ней — Ричард. Внутри было дымно и чем-то воняло, но зато тепло. В углу стояла корова. Алина обрадовалась, что хозяин обещал уложить их в другом домике: ей еще никогда не приходилось спать в одном помещении со скотиной. В подвешенном над огнем котелке что-то булькало. Они сели на лавку, и жена лесника дала им по миске горячего супа, приготовленного из дичи. Увидя при свете лицо Ричарда, она ахнула:

— Что случилось с тобой?

Ричард уже открыл рот, чтобы ответить, но Алина опередила его.

— У нас неприятности, — сказала она. — Сейчас мы как раз направляемся к королю.

— Понимаю, — проговорила жена лесника. Это была маленькая смуглолицая женщина с настороженным взглядом.

Больше она не докучала им своими вопросами.

Алина быстро съела свой суп и захотела еще. Она протянула миску. Женщина отвернулась. Такое поведение озадачило Алину. Она что, не понимает? Или у нее нет больше супа? Алина совсем уже было собралась прикрикнуть, но в этот момент вошел лесник.

— Я отведу вас в амбар, где вы можете переночевать, — заявил он, сняв с крюка висевший возле двери светильник. — Пошли.

Они встали.

— У меня есть просьба, — обратилась к женщине Алина. — Нет ли у тебя старого платья? Под плащом на мне нет никакой одежды.

Женщина почему-то казалась раздраженной.

— Что-нибудь поищу, — пробормотала она.

Алина направилась к двери. Лесник как-то странно уставился на ее плащ, словно мог разглядеть, что было под ним, если очень постарается.

— Показывай дорогу! — резко сказала девушка. Он повернулся и вышел в дверь.

Он провел их вокруг дома и мимо грядок. В дрожащем свете светильника показалось деревянное строение, больше похожее на сарай, чем на амбар. Он распахнул дверь. Она стукнулась о бочку, в которую стекала с крыши дождевая вода.

— Взгляните, — пригласил лесник. — Подходит?

Первым вошел Ричард.

— Посвети, Алли! — крикнул он изнутри.

Она повернулась было, чтобы взять у лесника светильник, но в этот самый момент получила сильнейший удар и полетела в сарай, сбив с ног брата. Ничего не понимая, они растянулись на полу. Дверь с грохотом захлопнулась, и на них навалилась кромешная тьма. Было слышно, как снаружи дверь придавили чем-то тяжелым.

Алина просто не могла поверить в случившееся.

— Что происходит, Алли?! — закричал Ричард.

Она села. Действительно этот мужик лесник или, может быть, он разбойник? Нет, для разбойника у него слишком хороший дом. Но если он и вправду лесник, почему он их запер? Разве они нарушали закон? Возможно, он догадался, что у них были чужие кони? А что, если он замыслил какую-то подлость?

— Алли, почему он так поступил? — допытывался Ричард.

— Не знаю, — утомленно проговорила Алина. У нее уже не осталось сил даже для того, чтобы расстраиваться или злиться. Поднявшись на ноги, она толкнула дверь. Безрезультатно. Алина поняла, что лесник приставил к двери бочку с водой. В темноте она ощупала стены сарая и нижний край покатой крыши. Это была добротная постройка из крепких, плотно пригнанных друг к другу бревен, служившая, очевидно, леснику тюрьмой, в которой он держал преступников, прежде чем отвезти их к шерифу. — Отсюда не выбраться, — проговорила бедняжка.

Она снова села. Сухой пол был покрыт соломой. — Мы будем торчать здесь, пока он нас не выпустит, — покорно сказала она. Рядом опустился Ричард. Посидев так какое-то время, они легли спина к спине. Алина чувствовала себя настолько разбитой, напуганной и взвинченной, что, казалось, не сможет заснуть, однако все случившееся так вымотало ее, что не прошло и нескольких минут, как она погрузилась в крепкий, здоровый сон.

Алина проснулась оттого, что открылась дверь и на ее лицо упал солнечный луч. Она тут же села, дрожа от страха и не понимая, где находится и почему ей пришлось спать на жесткой земле. Затем она вспомнила и испугалась еще больше: что этот лесник собирается с ними сделать? Однако вместо лесника она увидела его маленькую смуглолицую жену; и хотя, как и вчера, ее лицо было замкнутым и неприветливым, в руках она держала буханку хлеба и две чашки.

Ричард тоже сел. Они оба вытаращились на женщину, которая, ни слова не сказав, протянула им чашки и, разломив хлеб, дала каждому по половине. Внезапно Алина поняла, что ужасно голодна. Смочив хлеб в пиве, она принялась есть.

Пока они расправлялись со своим скромным завтраком, женщина стояла в дверях и наблюдала за ними. Затем она протянула Алине нечто похожее на свернутый кусок старого, пожелтевшего полотна. Развернув его, Алина увидела, что это было поношенное платье.

— Надень это и убирайся, — сказала женщина.

Алина была весьма озадачена сочетанием доброты и грубости, однако платье взяла без колебаний. Отвернувшись, она сбросила плащ, быстро натянула через голову платье и снова надела плащ.

Она почувствовала себя гораздо лучше.

Женщина протянула ей пару стоптанных деревянных башмаков, которые Алине были явно велики.

— Я не смогу ехать верхом в таких башмаках, — проговорила девушка.

— А тебе и не придется, — грубо рассмеялась женщина.

— Почему не придется?

— Он забрал ваших коней.

У Алины оборвалось сердце. Как же несправедливо, что на них продолжают сыпаться несчастья.

— Куда?

— Мне он не докладывает, но думаю — в Ширинг. Продаст их, а потом выяснит, кто вы такие и нельзя ли еще как-нибудь на вас заработать.

— Но тогда почему ты нас отпускаешь?

Женщина оглядела Алину с ног до головы.

— Потому что мне не понравилось, как он пялился на тебя, когда ты сказала, что под плащом на тебе ничего нет. Может быть, ты этого еще не понимаешь, но поймешь, когда сама станешь женой.

Алина это уже понимала, но промолчала.

— А он не убьет тебя, узнав, что ты отпустила нас? — спросил Ричард.

— Мне он не так страшен, как вам, — усмехнулась жена лесника. — Ну, проваливайте!

Они вышли. Алина подумала, что эта женщина не только научилась жить с грубым и бессердечным человеком, но и смогла сохранить в себе такие качества, как благородство и способность к состраданию.

— Спасибо тебе за платье, — неуклюже пробормотала она.

Лесничиха не нуждалась в ее благодарностях. Она ткнула пальцем в сторону убегающей в чащу тропинки и сказала:

— Винчестер там.

Не оглядываясь, они пошли прочь.

Прежде Алина никогда не носила деревянных башмаков — люди ее сословия обычно ходили в кожаных ботинках или сандалиях — и нашла их ужасно неудобными. Однако, когда земля была такой холодной, это было все же лучше, чем ничего.

— Алли, почему все это с нами происходит? — заговорил Ричард, когда домик лесника скрылся из виду.

Этот вопрос заставил Алину вздрогнуть. Никто не имел жалости к ним. Любой мог избить и ограбить их, словно они и людьми-то не были. И некому было их защитить. Мы слишком доверчивы, подумала она. Три месяца они прожили и замке, ни разу даже не заперев на засов дверь. Она решила, что в будущем никому больше не будет доверять. Никогда больше не отдаст она чужому человеку поводья своего коня, даже если для этого ей придется забыть о вежливости. Никогда больше не позволит она кому-либо стоять у нее за спиной, как это случилось с лесником, когда тот втолкнул ее в сарай. Впредь никогда уже она не примет приглашение незнакомца, никогда не оставит свою дверь открытой на ночь и никогда не доверится первому встречному.

— Пойдем быстрее, — сказала она Ричарду. — Может быть, мы сможем засветло добраться до Винчестера.

Тропинка вывела их к той самой полянке, на которой они встретили лесника. Здесь еще чернели потухшие головешки вчерашнего костра. Отсюда найти дорогу в Винчестер не представляло особого труда, ибо прежде они уже много раз ездили в этот город и прекрасно знали, как туда добраться. Очутившись на широкой дороге, они зашагали быстрее, тем более что мороз сковал раскисшую после недавней грозы грязь.

Лицо Ричарда начало приходить в норму. Вчера он смыл в ручье запекшуюся кровь, и теперь лишь на месте мочки правого уха осталась уродливая бурая корка. Губы все еще были вздутыми, но на остальной части лица опухоль уже спала. Однако синяки еще не прошли, и их лилово-фиолетовый цвет придавал внешности мальчика весьма устрашающий вид. Но, может, это и лучше.

Руки и ноги Алины ныли от холода, несмотря на то что быстрая ходьба согревала тело. Утро было морозное, и лишь к полудню стало несколько теплее. Она почувствовала голод и вспомнила, что только вчера ей было все равно, сможет ли она когда-нибудь снова согреться и поесть.

Каждый раз, заслышав топот копыт или увидя вдали людей, они ныряли в заросли леса и прятались там, пока встретившиеся путники не проходили мимо. Они старались как можно быстрее миновать деревни и ни с кем не вступать в разговор. Ричард хотел было попросить еды, но Алина запретила.

Ближе к вечеру они были уже в нескольких милях от своей цели, и никто на них не напал. Алина даже подумала, что при желании не так уж и трудно избежать неприятностей. Но тут, когда они очутились на безлюдном отрезке дороги, впереди появился внезапно вынырнувший из кустов верзила.

Прятаться было уже поздно.

— Продолжай идти, — шепнула Ричарду Алина, однако незнакомец явно намеревался преградить им дорогу. Пришлось остановиться. Алина оглянулась, прикидывая в уме возможность бегства, но в десяти или пятнадцати ярдах позади них из леса выскочил еще один детина и перекрыл путь к отступлению.

— Это кто же к нам пожаловал? — заговорил стоявший перед ними здоровяк. Это был толстый красномордый мужик с огромным животом и грязной спутавшейся бородой, в руках он держал тяжеленную дубину. Одного взгляда на его лицо Алине было достаточно, чтобы понять, что перед ней разбойник, который способен на любое преступление, и ее сердце похолодело от ужаса.

— Отпусти нас! — взмолилась девушка. — У нас и взять-то нечего.

— А я в этом не уверен, — прохрипел разбойник и шагнул в сторону Ричарда. — Эта штука смахивает на отличный меч, за который можно получить несколько шиллингов.

— Он мой! — возмутился Ричард, однако его слова были произнесены дрожащим, как у испуганного ребенка, голоском.

«Бесполезно, — подумала Алина. — Мы бессильны. Я женщина, а он всего лишь мальчишка. Любой может сделать с нами все, что захочет».

В это мгновение с проворством, которого трудно было ожидать, толстяк замахнулся дубиной и ударил Ричарда. Мальчик постарался увернуться. Нацеленный в голову удар пришелся в плечо, и несчастный ребенок рухнул на землю.

Алину охватила ярость. После всех этих унижений, оскорблений, издевательств и побоев, голодная и холодная, она уже не владела собой. Двух дней не прошло, как ее младший брат был избит до полусмерти, и вот уже какой-то негодяй снова колотит его дубиной. При виде этого Алина пришла в бешенство. Утратив чувство осторожности, она уже не могла трезво мыслить. Не отдавая отчета своим действиям, девушка выхватила из рукава кинжал, метнулась к разбойнику и пырнула его в огромное пузо.

— Оставь его, ты, собака! — завизжала она.

Толстяк был захвачен врасплох. Когда он ударил Ричарда, его плащ распахнулся, руки все еще были заняты дубиной, он явно не ожидал нападения со стороны казавшейся безоружной девчонки. Острие ножа пропороло шерстяную тунику и полотно нижней рубахи и уперлось в туго натянутую кожу его брюха. Алина почувствовала приступ отвращения и неподдельного ужаса при мысли, что вот сейчас она вонзит лезвие в тело живого человека, однако страх укрепил ее решимость, и она с силой надавила на нож, который, проткнув кожу, вошел в мягкие внутренности брюшной полости негодяя; но тут же она испугалась, что не убила его, что, может быть, он теперь отомстит ей, и потому все глубже и глубже пропихивала длинное лезвие кинжала, пока оно не вошло по самую рукоятку.

Внезапно этот страшный, самонадеянный и жестокий человек превратился в испуганное раненое животное. Он завопил от боли, выронил дубину и уставился на торчащий из него нож. Алина сразу же поняла, что эта рана смертельна. Она в ужасе отдернула руку. Разбойник отшатнулся. Алина вспомнила, что сзади находится еще один вор, и ее охватила паника: уж он-то наверняка жестоко отомстит за смерть своего сообщника. Она снова схватилась за рукоятку кинжала и дернула. Раненый уже несколько развернулся, и ей пришлось вытягивать клинок в сторону. Когда лезвие выходило из жирного брюха, она ощущала, как оно рассекает нежные ткани внутренних органов. Фонтан крови окатил ее руку, и, взревев, словно умирающий зверь, разбойник упал на землю. Она резко повернулась лицом к другому злодею — в окровавленной руке кинжал. В это же время Ричард наконец поднялся на ноги и вытащил свой меч.

Второй вор смотрел то на девушку, то на мальчика, затем, взглянув на умирающего товарища, без дальнейших колебаний развернулся и бросился в лес.

Алина просто не верила своим глазам. Они напугали его. Невероятно!

Она перевела взгляд на толстяка. Он лежал на спине; кишки вывалились из разверстой раны. Его глаза широко раскрылись; лицо исказила гримаса боли и страха.

Защитив себя и своего брата от этих ужасных разбойников, Алина не почувствовала ни облегчения, ни гордости: слишком уж велико было ее отвращение и омерзение от этого зрелища.

Ричард же подобных чувств не испытывал.

— Ты его зарезала, Алли! — воскликнул он голосом, в котором слышались одновременно и восторг и истерика. — Ты расправилась с ними!

Алина взглянула на брата. Должно же это хоть чему-то его научить!

— Убей его, — проговорила она.

Ричард вытаращился на сестру.

— Что?!

— Убей его, — повторила девушка, — ну хотя бы из милосердия. Прикончи же его!

— А почему я?

— Потому что ты ведешь себя как мальчишка, а мне нужен мужчина, — резко сказала она. — Потому что со своим мечом ты только в войну можешь играть. Надо же когда-то начать. Ну, чего ты боишься? Он все равно умирает и не может сопротивляться. Да пусти же в дело свой меч. Потренируйся. Убей его!

Ричард растерянно держал меч обеими руками.

— Как?

Разбойник снова застонал.

— Не знаю как! — вспылила Алина. — Отруби голову или проткни сердце! Как-нибудь! Только сделай так, чтобы он заткнулся!

Ричард поднял было меч, но тут же в нерешительности опустил.

— Клянусь всеми святыми, — твердо сказала Алина, — если ты не сделаешь этого, я уйду от тебя. Однажды ночью встану и уйду, а когда утром ты проснешься, то меня уже не будет рядом, и ты останешься один. Ну же, убей его!

Ричард вновь поднял меч. Но тут умирающий замолчал и попытался встать. Перевалившись на бок, он приподнялся на локте. Ричард издал вопль, похожий не то на крик страха, не то на боевой клич, и изо всех сил опустил меч на незащищенную шею разбойника. Оружие было тяжелым, лезвие острым, и удар разрубил толстую шею больше чем наполовину. Фонтаном брызнула кровь, и голова как-то нелепо склонилась набок. Изуродованное тело распростерлось на холодной земле.

Брат и сестра вытаращились на него. В зимнем воздухе от горячей крови поднимался пар. Оба были ошеломлены содеянным. Алина вдруг почувствовала, что не в силах больше здесь оставаться. Она бросилась прочь. Ричард — за ней.

Когда уже не осталось сил бежать, она наконец остановилась и только тут поняла, что рыдает. Не стесняясь своих слез, она медленно побрела вдоль дороги. Впрочем, Ричарда ее слезы мало трогали.

Постепенно Алина успокоилась. Деревянные башмаки натирали ноги, и, сняв их, она пошла босиком. До Винчестера уже рукой подать.

— Ну и дураки же мы, — немного погодя подал голос Ричард.

— Почему?

— Да тот мужик… Мы так и оставили его там… Надо же было снять с него сапоги.

Алина остановилась и, шокированная, уставилась на брата.

Обернувшись, он посмотрел на нее ясными глазами и, издав смешок, спокойно сказал:

— А что в этом такого?

II

В вечерних сумерках, входя в Западные ворота Винчестера, Алина вновь обрела надежду. В лесу она постоянно боялась, что ее убьют и никто об этом даже не узнает, сейчас же она возвращалась к цивилизации. Конечно, и в городе было полно воров и головорезов, но среди бела дня они не могли безнаказанно совершать свои преступления. Здесь действовали законы, и тех, кто их нарушал, либо изгоняли, либо подвергали пыткам, либо вешали.

Она вспомнила, как всего год назад они с отцом ехали верхом по Хай-стрит; он сидел на горячем гнедом жеребце, а она — на великолепной серой лошадке. Когда они скакали по широким улицам, люди сторонились, уступая им дорогу. В Винчестере у них был собственный дом с восемью или десятью слугами. К приезду хозяев этот дом прибирали, стелили на пол свежее сено и разводили огонь в очагах. Живя в городе, Алина всегда носила красивые одежды: дорогое белье, шелка и мягкие шерстяные ткани, выкрашенные в яркие цвета, сапожки и пояса из телячьей кожи, разукрашенные каменьями броши и браслеты. В ее обязанности входило следить, чтобы любому, кто пожалует в гости к графу, был оказан радушный прием: мясо и вино для богачей, хлеб и эль для бедных, а для тех и для других — улыбка и теплое местечко у огня. Гостеприимству отец придавал большое значение, хотя оно давалось ему нелегко — люди находили его холодным, замкнутым и чересчур властным. Алина восполняла эти недостатки.

Все уважали ее отца, и даже могущественнейшие особы обращались к нему за советом — и епископ, и приор, и шериф, и лорд-канцлер, и дворяне. Интересно, многие ли из них узнали бы меня теперь, босиком шлепающую по грязи все той же Хай-стрит, подумала Алина. Однако эта мысль не убавила ее оптимизма. Самое главное — она больше уже не чувствовала себя жертвой. Она вернулась в мир, где царили закон и порядок, что давало ей шанс вновь стать хозяйкой своей судьбы.

Они прошли мимо их дома. Он был пуст и наглухо закрыт: видно, Хамлеи еще не вступили во владение им. Алину так и подмывало войти внутрь. Это же мой дом, убеждала она себя конечно понимая, что это не так. Мысль провести там ночь напомнила о том, как она жила в замке, закрыв глаза на правду жизни. Твердым шагом Алина пошла дальше.

Город был хорош еще и тем, что в нем располагался монастырь, и монахи никогда не отказывали нуждающимся в ночлеге. Это значило, что сегодня они с Ричардом будут спать под крышей, в тепле и безопасности.

Отыскав собор, Алина вошла на территорию монастыря. Двое стоявших возле стола монахов отпускали грубый хлеб и пиво сотне, а то и поболее, страждущих. Прежде Алине и в голову не приходило, что здесь может оказаться так много людей, просящих у монахов милостыни и приюта. Она и Ричард встали в очередь. «Поразительно, — изумилась девушка, — как это люди, которые в обычной обстановке стали бы толкаться и отпихивать друг друга, лишь бы хапнуть бесплатной еды, спокойно стоят в этой очереди только потому, что так велел им монах».

Наконец они получили свой ужин и понесли его в дом для приезжих. Это было большое деревянное здание, смахивавшее на огромный сарай. Мебели внутри не было; несколько тусклых свечей освещали помещение; от набившегося народа воздух был спертым. Алина и Ричард уселись на земляном полу, покрытом не слишком свежим сеном, и принялись за еду. Алина подумывала, не стоит ли признаться монахам, кем она была на самом деле. Может быть, приор вспомнит ее. В таком большом монастыре наверняка должен быть еще один дом для приезжих, предназначенный для благородных посетителей. Но она выбросила из головы эту мысль, возможно, из боязни быть с презрением отвергнутой, а кроме того, она чувствовала, что, поступив так, снова попадет в чужую зависимость; и хотя нет причины опасаться приора, тем не менее она предпочла остаться инкогнито и никем не замеченной. Остальные постояльцы были главным образом паломники, да еще несколько ремесленников — о чем можно было догадаться по их инструментам — и бродячих торговцев, которые ходят от деревни к деревне, продавая то, что крестьяне не могут сделать сами: булавки, ножи, котелки специи. Некоторые были с женами и детьми. Малыши ужасно шумели, носились вокруг, дрались и валялись по полу. То и дело кто-нибудь из них врезался в какого-нибудь взрослого, получал затрещину и, конечно, пускал слезу. Многие дети не были приучены к жизни в нормальном доме, и Алина несколько раз видела, как малыши мочились прямо на покрытый сеном пол. Подобные вещи, возможно, не так уж и существенны в жилищах, где люди спали вместе со скотиной, однако в битком набитом помещении это было недопустимо. Ведь им же самим придется спать на этом сене, с отвращением подумала девушка.

Ее начало преследовать чувство, что все эти люди смотрят на нее, будто знают, что совсем недавно она лишилась девственности. Глупо, конечно, но это чувство не проходило. Она украдкой проверила, нет ли у нее кровотечения. Все в порядке. Но каждый раз, обернувшись, она ловила на себе чей-нибудь тяжелый, наглый взгляд. Увидя, что она оглянулась, люди обычно отводили глаза, однако буквально через минуту кто-нибудь другой начинал пялиться на нее. Она твердила себе, что все это пустое, что они вовсе не смотрят именно на нее, а просто из любопытства глазеют по сторонам. И все равно нечего пялиться: она ничем от них не отличается — такая же чумазая, оборванная и усталая. Но чувство неловкости ее не покидало, и, сама того не желая, она стала злиться. Сидевший неподалеку в окружении многочисленного семейства паломник то и дело пытался заглянуть ей в глаза. В конце концов она потеряла терпение и закричала:

— Ну чего глаза выпучил? Хватит на меня зыркать!

Он смутился и, ничего не ответив, отвернулся.

— Ты чего завелась, Алли? — спокойно спросил Ричард.

Раздраженная Алина велела брату заткнуться, что он и сделал.

Вскоре после ужина пришли монахи и унесли свечи. Они одобряли, когда люди ложились спать рано, ибо это уберегало простолюдинов от посещения пивных и публичных домов города, а утром это помогало монахам побыстрее выпроводить своих постояльцев. Когда свечи погасли, несколько одиноких мужчин, пробравшись к выходу, вышли на улицу и, очевидно, направились в злачные места, однако большинство улеглись на полу и поплотнее завернулись в свои плащи.

Прошло уже много лет с тех пор, как Алина в последний раз так спала. Маленькой девочкой она всегда завидовала тем, кто ночевал в большом зале их дворца, прижавшись друг к другу возле остывающего очага, где было дымно и пахло едой, где лежали сторожившие своих хозяев собаки: там витал дух какого-то единения, который отсутствовал в просторных пустых покоях графской семьи. В те дни она порой выпрыгивала из своей кроватки и на цыпочках пробиралась вниз, чтобы поспать рядом с любимыми слугами — прачкой Мэдж или старым Джоаном.

Вдыхая запахи своего детства, она провалилась в сон, в котором, словно живая, ей явилась мать. Алина плохо помнила, как выглядела ее мама, но сейчас, к своему удивлению, она ясно, в мельчайших подробностях, видела это родное лицо: его тонкие черты, робкую улыбку, неясный овал и тревогу в глазах. Ей снилось, как мама подходит, стараясь держаться поближе к стене, слышался ее голос — неожиданно богатое контральто, — всегда готовый запеть или рассмеяться, но боящийся сделать это. Во сне Алине было понятно то, чего наяву она никогда не понимала: отец так запугал маму, так подавил в ней способность радоваться, что она завяла и умерла, как цветок в безводной пустыне. Все эти картины пришли в сознание Алины как нечто очень знакомое, нечто давно известное. Однако поражало то, что она видела во сне и себя, да еще беременную, чему мама, казалось, была рада. Они вместе находились в какой-то спальне, и у Алины был такой большой живот, что ей приходилось сидеть, слегка раздвинув ноги, скрестив руки над своей выпирающей утробой, — в старой как мир позе будущей матери. Затем с длинным кинжалом в руке в комнату ворвался Уильям Хамлей, и Алине стало ясно, что он собирается пырнуть ее в живот точно так же, как она зарезала толстяка-разбойника в лесу. От страха бедняжка так громко закричала, что проснулась и села в темноте, но тут же поняла, что Уильяма там не было и в помине, да и сама она вовсе не кричала — ей все приснилось.

Она снова легла, терзаемая вопросом: уж не беременна ли она на самом деле? Эта мысль вселяла в нее неописуемый ужас. Родить ребенка от Уильяма Хамлея — какая мерзость! А может, даже и не от него, а от его слуги! Она так и не узнает наверняка. Как сможет она любить такого ребенка? Он будет постоянно напоминать ей о той кошмарной ночи. Алина поклялась себе держать в тайне свою беременность, а как только младенец родится, оставить его умирать где-нибудь на холоде, как это обычно делали крестьяне, в семьях которых было слишком много детей.

Утвердившись в принятом решении, она снова провалилась в сон. Едва забрезжил рассвет, монахи принесли завтрак. От шума она проснулась. В отличие от Алины, которая так намучилась, большинство постояльцев уже встали.

На завтрак была горячая овсяная каша с солью. Алина и Ричард ели с жадностью, жалея лишь о том, что к ней не дали хлеба. Между тем девушка обдумывала, что скажет королю Стефану. Она была уверена: он просто позабыл, что у графа Бартоломео осталось двое детей. Как только они напомнят ему об этом, он тут же поспешит назначить им довольствие.

Однако в том случае, если его придется уговаривать, ей надо иметь наготове несколько фраз. Алина решила, что не станет настаивать на том, что ее отец невиновен, ибо это могло быть истолковано как то, что суд короля был неправедным. Не станет она возражать и против жалования Перси Хамлею графского титула. Важные персоны не любят, когда обсуждаются уже принятые ими решения. «К добру ли, к худу ли, а дело сделано», — говаривал ее отец. Нет, она просто объяснит, что они с братом ни в чем не виноваты, и попросит короля выделить какое-нибудь рыцарское поместье, с тем чтобы они имели возможность скромно существовать, а Ричард мог готовиться стать через несколько лет одним из королевских воинов. Небольшое имение позволит ей позаботиться об отце, когда король соизволит освободить его из тюрьмы, — ведь он больше не представляет опасности, ибо у него нет ни титула, ни сторонников, ни денег. Она также напомнит Стефану, что отец верой и правдой служил его дядюшке, старому королю Генриху. Ей не следует быть настырной, а надо излагать свои мысли смиренно, ясно и просто.

После завтрака Алина спросила монаха, где она могла бы умыться. Физиономия у него вытянулась; очевидно, подобная просьба считалась здесь весьма странной. Но чистота была в чести у монахов, и он проводил ее к открытому водоводу, по которому в монастырь текла чистая холодная вода, предупредив, однако, чтобы она не мылась, как он выразился, «неприлично», ибо в любой момент ее мог случайно увидеть кто-нибудь из братьев, а созерцание сего оскверняет душу. Много хорошего делали монахи, но их взгляды порой вызывали раздражение.

Смыв со своих лиц дорожную пыль, Алина и Ричард покинули монастырь и вверх по Хай-стрит направились к замку, который стоял неподалеку от Западных ворот. Алина специально решила прийти туда пораньше в надежде расположить к себе или очаровать того, кто распоряжался пропуском просителей, дабы быть уверенной, что о ней не забудут, когда начнут съезжаться многочисленные важные особы. Но в стенах замка царила даже более спокойная атмосфера, чем она ожидала. Да был ли вообще здесь король, коли собралось такое ничтожное количество просителей? А когда он мог прибыть, Алина не знала и лишь подумала, что во время Великого поста король, как правило, был в Винчестере, но, живя в замке без священника, только с Ричардом и Мэттью, она потеряла счет дням и теперь понятия не имела, далеко ли еще до Пасхи.

У подножия ведущей во дворец лестницы стоял дородный седобородый стражник. Алина намеревалась было пройти мимо него, как она это делала, когда приезжала сюда с отцом, но стражник опустил копье и преградил ей путь.

— Что такое? — возмутилась она, метнув на него властный взор.

— И куда же это ты собралась, моя милая? — пробасил бородач.

Алина с прискорбием поняла, что этот человек принадлежит к категории людей, которым нравится быть стражниками только потому, что это дает им хоть какую-то власть над другими.

— Мы здесь с прошением к королю, — холодно сказала она. — А сейчас дай пройти.

— Это ты-то? — презрительно усмехнулся стражник. — В деревянных башмаках, которые моя жена постыдилась бы даже надеть! Пошла вон!

— Прочь с дороги! — закричала на него Алина. — Каждый житель страны имеет право обратиться с прошением к своему королю.

— Но у бедняков, как правило, хватает ума не использовать это право…

— Мы не бедняки! — вспыхнула девушка. — Я дочь графа Ширинга, а мой брат — его сын, так что пропусти, а не то гнить тебе в темнице.

Стражник, казалось, несколько поостыл и чопорно заявил:

— Невозможно обратиться к королю, ибо его здесь нет. Он в Вестминстере, что вам должно быть известно, коли вы действительно те, за кого себя выдаете.

Алина стояла как громом пораженная.

— Но зачем он уехал в Вестминстер? Он должен быть здесь на Пасху!

Стражник начал понимать, что перед ним действительно не простая уличная девчонка.

— Двор будет справлять Пасху в Вестминстере. Похоже, Стефан не собирается во всем следовать порядкам, заведенным прежним королем, да и почему он, собственно, обязан это делать?

Конечно, стражник был прав, но Алине и в голову не приходило, что новый король обычно заводит свои правила. Она была слишком молода, чтобы помнить то время, когда покойный Генрих сам только взошел на престол. Ее захлестнуло отчаяние. Ей казалось, она знает, что делать. Как же она ошибалась! Удача явно отвернулась от нее.

Она тряхнула головой, как бы отгоняя от себя мрачные мысли. Нет, это не поражение, это всего лишь препятствие на ее пути. Просить помощи у короля — вовсе не единственный способ позаботиться о брате и о себе. Она пришла в Винчестер с двумя целями, и второй было выяснить судьбу отца. Уж он-то ей подскажет, что делать дальше.

— В таком случае кто здесь есть? — спросила Алина. — Должен же кто-то представлять короля в его отсутствие. Я хочу повидаться с отцом.

— Сейчас здесь только писарь и дворецкий, — ответил стражник. — Ты говоришь, граф Ширинг — твой отец?

— Да. — У нее замерло сердце. — Тебе что-нибудь известно о нем?

— Я знаю, где он.

— Где же?

— В тюрьме этого замка.

Так близко!

— А где находится тюрьма?

Большим пальцем стражник указал через плечо.

— Внизу, возле часовни, напротив главных ворот. — Не пустив их во дворец, он чувствовал себя удовлетворенным и теперь был не прочь кое-что рассказать. — Вам надо найти тюремщика. Его зовут Одо. Только имейте в виду — у него глубокие карманы.

Замечание насчет глубоких карманов Алина не вполне поняла, но она была слишком взволнована, чтобы выяснять это.

До сего момента ее отец был в каком-то непонятном, далеком месте, называвшемся «тюрьма», теперь же он вдруг оказался совсем близко, в этом самом замке. Она и думать забыла о встрече с королем, и ее единственным желанием стало увидеть отца. Сознание того, что он был рядом, готовый помочь, еще острее заставило ее почувствовать опасность последних месяцев. Алине так хотелось броситься в его объятия и услышать: «Ну-ну, все хорошо. Теперь все будет в порядке».

Дворец стоял на пригорке в одном из углов на территории замка. Алина повернулась и посмотрела вниз. Ее взору открылся вид на беспорядочное нагромождение каменных и деревянных строений. Внизу, сказал стражник, возле часовни, — она отыскала глазами сооружение, похожее на часовню, — напротив главных ворот. Главным входом служили ворота во внешней стене, позволявшие королю входить в замок, не вступая на территорию Винчестера. Напротив этих ворот, ближе к стене, отделявшей замок от города, стояло каменное здание, которое, очевидно, и было тюрьмой.

Алина и Ричард поспешили вниз. Девушку мучил вопрос, каким она увидит своего отца. Хорошо ли его кормили в тюрьме? В Ерлскастле узникам графа всегда давали хлеб и похлебку, но она слышала, что в некоторых местах с заключенными обращались жестоко. Оставалось надеяться на лучшее.

С замирающим сердцем она пересекла внутренний двор замка, который, несмотря на внушительные размеры, был забит многочисленными постройками: кухнями, конюшнями и всевозможными сараями и амбарами. Здесь же были две часовни. Зная, что король находился в отъезде, Алина с тревогой повсюду замечала приметы его отсутствия: в замок забрели беспризорные свиньи и овцы, которые копошились в помойных кучах, мающиеся от безделья стражники отпускали проходящим мимо женщинам грубоватые шуточки, а на паперти одной из часовен какие-то мужики бились об заклад. Такая атмосфера неряшливости и расхлябанности беспокоила Алину. Она боялась: это может означать, что за ее отцом никто как следует не присматривает, и встреча с ним начала ее страшить.

Тюрьмой оказалось полузаброшенное здание, в котором, похоже, в прежние времена жил какой-нибудь королевский сановник — может быть, лорд-канцлер или бейлиф[10]. Верхний этаж, бывший когда-то залом, полностью разрушился. Невредимым остался лишь подвал, в который вела массивная, обитая железом деревянная дверь. Она была слегка приоткрыта. Пока Алина стояла в нерешительности, мимо нее прошла красивая женщина средних лет, одетая в добротный плащ; она распахнула дверь и вошла внутрь. Алина и Ричард последовали за ней.

В мрачном пыльном подвале стоял запах гнили. Давным-давно это помещение служило складом, но позже оно было разделено толстыми каменными стенами на крохотные кельи. Где-то в темноте какой-то узник, словно монах молитву, что-то монотонно бормотал. Здоровый, глуповатый на вид человек с подвязанным к поясу мечом равнодушно мел пол.

— Утро доброе, Мэг, — сказал он вошедшей женщине.

Она протянула ему пенни и исчезла в темноте. Он уставился на Алину и Ричарда.

— А вам чего надо?

— Я пришла повидать отца, — пробормотала Алина. — Он граф Ширинг.

— Никакой он не граф, — буркнул тюремщик. — Теперь он просто Бартоломео.

— Черт с ними, с титулами. Где он?

— А что я за это буду иметь?

— У меня нет денег, так что не трудись — взятку не получишь.

— Если нет денег, значит, и отца не увидишь. — Он снова принялся подметать.

Алина была готова завыть. Она находилась в нескольких ярдах от отца, и ее не пускали к нему. О том, чтобы силой справиться со здоровенным вооруженным тюремщиком, не могло быть и речи, а денег у нее действительно не было. Когда она увидела, как Мэг дает ему пенни, Алина уже тогда встревожилась, однако надеялась, что тюремщик брал деньги за какие-то особые услуги. Как видно, она ошибалась: пенни — это цена за вход.

— Я принесу тебе пенни, как только смогу раздобыть, — уговаривала Алина. — А сейчас, сделай милость, разреши нам повидаться с ним, ну хоть на несколько минут.

— Сначала найди деньги, — отрезал тюремщик и повернулся к ним спиной.

Алина едва сдерживала слезы. Отчаявшись, она хотела было крикнуть что-нибудь в надежде, что отец услышит, однако решила, что ее истошный крик может только испугать и взволновать его. Сходя с ума от собственного бессилия, она поплелась к двери.

На пороге она оглянулась.

— Как он? Хоть это ты можешь сказать? С ним все в порядке?

— Нет, не все, — ответил тюремщик. — Он умирает. А теперь проваливайте.

Слезы затуманили взор девушки; спотыкаясь, она вышла на улицу и побрела, не разбирая дороги. Столкнувшись с чем-то — то ли со свиньей, то ли с овцой, — она чуть не упала и разрыдалась. Ричард взял сестру за руку и повел. Через главные ворота они вышли из замка и очутились среди разбросанных лачуг и крохотных полей городской окраины, затем, дойдя до луга, сели на пенек.

— Ненавижу, когда ты плачешь, Алли, — жалостным голосом проговорил Ричард.

Она постаралась собраться. В конце концов ей удалось найти отца — а это уже кое-что. Она также узнала, что он болен, однако тюремщик — человек бессердечный и, вполне возможно, нарочно пугает ее, преувеличивая серьезность его недуга. Единственное, что сейчас требуется, — это найти пенни, тогда она сможет поговорить с отцом и сама во всем убедиться и спросить у него совета, как быть дальше.

— Как же нам раздобыть пенни, Ричард?

— Не знаю.

— Нам даже продать-то нечего и одолжить не у кого. Своровать ты не сможешь…

— А что, если попросить? — предложил Ричард.

Это была мысль. С холма по направлению к замку верхом на крепкой вороной лошадке спускался весьма зажиточный с виду крестьянин. Вскочив на ноги, Алина побежала к дороге и, когда он приблизился, произнесла:

— Господин, пожалуйста, дай мне один пенни.

— Убирайся! — рявкнул крестьянин и, пришпорив свою лошадь, пустил ее рысью.

Алина вернулась к брату.

— Нищие обычно выпрашивают еду или старые тряпки, — огорченно сказала она. — Денег им не дают.

— В таком случае откуда у людей деньги? — Очевидно, прежде Ричард никогда не задавался этим вопросом.

— Королям платят налоги, — объяснила Алина, — лорды собирают ренту, священники — подати, торговцы что-нибудь продают, ремесленники получают за свой труд, а у крестьян есть земля.

— Подмастерьям платят за работу.

— Как и работникам. Пожалуй, мы могли бы наняться.

— К кому?

— В Винчестере полно всяких мануфактур, где выделывают кожи и ткут ткани, — сказала Алина. Настроение у нее несколько поднялось. — В городе легко найти работу. — Она резко встала. — Давай попробуем?

Ричард колебался.

— Я не могу работать, как какой-нибудь простолюдин, — проговорил он. — Я же сын графа.

— Был когда-то, — зло отрезала Алина. — Слышал, что сказал тюремщик? Тебе пора бы понять, что теперь ты ничем не лучше других.

Ричард надулся, но промолчал.

— Что ж, я пошла. Можешь оставаться, если хочешь, — сказала Алина и направилась к Западным воротам. Она знала — через минуту его настроение изменится, и, не успела она дойти до города, он нагнал ее.

— Не злись, Алли. Ну, буду работать. Я очень сильный, из меня выйдет хороший работник.

Алина улыбнулась.

— Я в этом абсолютно уверена, — солгала она, желая хоть как-то подбодрить брата.

Они шагали по Хай-стрит. Алина помнила, что Винчестер был очень продуманно спланирован. Южная половина — справа от них — делилась на три части: первую занимал замок, вторую — район, где жили богатые горожане, а третью, юго-восточную, — собор и епископский дворец. Северная половина также имела три части: еврейский квартал, торговые ряды и в северо-восточном углу — мануфактуры.

По Хай-стрит Алина дошла до восточной окраины города и повернула налево — на улицу, вдоль которой проходил канал. На одной стороне этой улицы стояли обычные дома, главным образом деревянные, а на другой беспорядочно теснились сколоченные кое-как постройки, некоторые из которых представляли собой лишь опирающуюся на столбы крышу, и большинство из них, казалось, готовы были в любую минуту рухнуть. К одним домам вели мостки или доски, другие же здания просто оседлали канал. И кругом люди занимались ремеслами, которые требовали большого количества воды: они полоскали шерсть, дубили кожу, валяли и красили сукно, варили эль и делали многое другое, чего Алина просто не понимала. Ее ноздри щекотали запахи дрожжей, дыма, дерева и гнили. Все вокруг выглядели ужасно занятыми. Конечно, у крестьян тоже полно забот и они должны усердно трудиться, но свою работу они выполняют не спеша и всегда имеют возможность передохнуть, оглядеться и поболтать с проходящими мимо путниками. Те же, кто работал на мануфактурах, и головы-то не могли поднять. Их ремесло требовало полной отдачи. Таскали ли они тюки, черпали ли воду, выделывали ли кожу, валяли ли сукно — движения работающих были быстрыми и точными. Глядя, как они над чем-то колдуют в полумраке своих ветхих лачуг, Алина вспомнила картины ада, изображавшие чертей возле бурлящих котлов.

Она остановилась неподалеку от мануфактуры, где валяли сукно. Могучая на вид женщина черпала из канала воду и лила ее в огромное каменное корыто, время от времени добавляя в него из мешка определенное количество сукновальной глины. На дне корыта, полностью покрытый водой, лежал кусок материи, по которому увесистыми деревянными дубинами — они называются валяльные биты, вспомнила Алина, — колотили два мужика. В результате этой операции сукно садилось, уплотнялось и становилось более водонепроницаемым, а сукновальная глина выщелачивала из шерсти жиры. В глубине двора виднелись кипы еще не обработанной материи и мешки с сукновальной глиной.

Алина перебралась через ручей и подошла к работавшим возле корыта людям, которые, лишь мельком взглянув на нее, продолжили свое занятие. Земля вокруг них была залита водой, и они трудились, стоя босиком в холодной грязи. Поскольку никто не собирался бросать работу ради того, чтобы поинтересоваться причиной ее прихода, Алина сама громко спросила:

— Где ваш хозяин?

Вместо ответа женщина кивнула головой в сторону дальней части двора.

Сделав знак Ричарду следовать за ней, Алина прошла во двор, где на деревянных рамах сушились куски материи. Там она увидела, как, согнувшись над мокрым сукном, возится какой-то человек.

— Я ищу хозяина, — сказала девушка.

Человечек выпрямился и посмотрел на Алину. Он был уродлив, одноглаз и горбат, словно всю жизнь провел над сушильными рамами и теперь уже не мог разогнуться.

— Что такое? — проговорил горбун.

— Ты здесь главный?

— Почти сорок лет я вкалываю на этом дворе, так что надеюсь, теперь я действительно главный. Чего тебе?

Алина смекнула, что имеет дело с человеком, привыкшим вечно доказывать свое превосходство.

— Мой брат и я, — робко пролепетала она, — хотим получить работу. Не мог бы ты нанять нас?

Некоторое время ремесленник разглядывал ее с ног до головы.

— Боже милостивый! — наконец воскликнул он. — Да что я буду с вами делать?

— Мы согласны на любую работу, — твердо сказала Алина. — Нам нужны деньги.

— Мне вы не годитесь, — презрительно буркнул суконщик и отвернулся к своим рамам.

Но Алину это не удовлетворило.

— Но почему? — разозлилась она. — Мы же не клянчим у тебя деньги, мы хотим заработать.

Горбун снова обернулся.

— Ну пожалуйста! — взмолилась девушка, хотя она терпеть не могла унижаться.

Он раздраженно уставился на нее, как, наверное, уставился бы на собачонку, решая, дать ей пинка или не стоит. В то же время Алина видела, что его просто-таки подмывало продемонстрировать ей свою мудрость и их глупость.

— Ладно, — вздохнул он. — Я объясню тебе. Пошли!

Он подвел их к корыту. Работники потихоньку вытягивали из воды сукно, скручивая его в рулон.

— Поди сюда, Лиззи! — крикнул он женщине. — Покажи руки.

Женщина послушно подошла и вытянула вперед ладони. Они были корявыми и красными, с кровоточащими трещинами.

— Пощупай, — сказал Алине ремесленник.

Алина потрогала грубые и холодные как лед руки женщины, но больше всего ее потрясло, какими они были твердыми. Она украдкой взглянула на свои ладошки, показавшиеся ей вдруг такими мягкими, белыми и маленькими.

— Она работает в воде с детских лет, так что уже привыкла, — проговорил суконщик. — Ты — другое дело. Здесь тебе не выдержать и одного дня.

Алина понимала, что он прав, но, прежде чем она успела что-либо ответить, в разговор вступил Ричард:

— А я? Я больше твоих работников — я бы осилил эту работу.

Он и вправду был крупнее, чем орудовавшие валяльными битами мужичонки. Он даже справляется с боевым конем, подумала Алина, пожалуй, он смог бы.

Тем временем работники скатали сукно, и один из них, взвалив рулон на плечо, собрался было отнести его на просушку во двор.

— Генри, — остановил его горбун, — дай-ка молодому господину попробовать вес этой тряпицы.

Мужичок, которого звали Генри, перебросил скатанное сукно со своего плеча на плечо Ричарда. Тот зашатался под непосильным грузом, отчаянным усилием пытаясь удержать его, затем побледнел и рухнул на колени, так что провисавшие концы рулона шлепнулись в грязь.

— Н-не могу, — задыхаясь, простонал он.

Работники засмеялись, старый суконщик выглядел торжествующим, а Генри, подхватив рулон, привычным движением поднял его себе на плечо и унес.

— Здесь нужна особая сила, — поучал мастер. — Она приходит вместе с опытом.

Алина была вне себя от злости. Они смеялись над ней, хотя все, что она хотела, — это честно заработать один пенни. Было видно, что этому старику доставляло удовольствие делать из нее дурочку. Конечно же, он не собирался нанимать ни ее, ни Ричарда.

— Что ж, благодарю за учтивый прием, — язвительно сказала она и, повернувшись, зашагала прочь.

— Эта штука оказалась такой тяжелой, потому что она мокрая, — оправдывался расстроенный Ричард. — Я не ожидал этого.

Алина понимала: чтобы поддержать моральный дух брата, она не должна показывать своих чувств.

— Ну это вовсе не единственная работа здесь, — бодро заявила она, шлепая по грязной улице.

— А что еще может быть?

Она ответила не сразу. Они подошли к северной стене города и, повернув налево, двинулись в западном направлении. Здесь находились прилепившиеся к стене лачуги бедняков, а поскольку задних дворов они не имели, улица утопала в нечистотах. Наконец Алина заговорила:

— Помнишь, как в наш замок иногда приходили незамужние девушки, которых выставляли из дома? Отец всегда давал им приют. Они работали на кухне, или стирали белье, или чистили конюшни, и по праздникам отец дарил им пенни.

— Думаешь, мы могли бы устроиться в Винчестерском замке? — с сомнением спросил Ричард.

— Нет. Пока король отсутствует, они никого не возьмут — их и так там слишком много. Но в городе полно богачей. Может быть, кому-нибудь из них требуются слуги.

— Это не мужская работа.

Алину так и подмывало крикнуть: «Почему бы вместо того, чтобы придираться ко всем моим предложениям, тебе самому что-нибудь не придумать?» Однако она сдержалась и спокойно сказала:

— Чтобы заработать пенни, вполне достаточно наняться одному из нас, а потом мы сможем повидаться с отцом, и он нам скажет, что делать дальше.

— Ну хорошо. — Ричард не собирался отвергать идею о том, что работать придется только кому-то одному, особенно если это будет Алина.

Они снова повернули налево и вошли в еврейский квартал. Возле большого дома Алина остановилась.

— Здесь наверняка нанимают слуг, — проговорила она.

Ричард был потрясен.

— Но ведь ты не собираешься прислуживать евреям?

— А почему бы и нет? Ересь не блохи — не подхватишь.

Ричард пожал плечами и вслед за сестрой вошел внутрь.

Это был каменный дом. Как и большинство городских построек, он имел узкий фасад и был вытянут далеко вглубь. Они очутились в просторном вестибюле с очагом и несколькими скамьями. От доносившегося с кухни запаха у Алины потекли слюнки, хотя в нем и чувствовались незнакомые ароматы каких-то специй. К ним вышла смуглолицая кареглазая девушка. Поздоровавшись, она почтительно спросила:

— Так вы хотите увидеть ювелира?

Вот, оказывается, кто хозяин дома!

— Да, если можно, — ответила Алина. Девушка исчезла, и Алина огляделась. Конечно, чтобы уберечь свое золото, ювелиру нужен был каменный дом. Из вестибюля во внутренние покои вела массивная, обитая железом дубовая дверь. Окна были такими узкими, что в них не смог бы пролезть даже ребенок. Алина подумала, как, должно быть, действует на нервы, когда все свое состояние хранишь в золоте и серебре, которые в любой момент могут украсть, оставив тебя без средств к существованию. Правда, тут же вспомнила, что ее отец имел богатства совсем другого рода — у него были земли и титул, — и все равно он в один день потерял всё.

Вышел хозяин дома, маленький чернявый человечек, нахмурив брови, впился в них своими глазками, словно изучая драгоценный камень и определяя его стоимость. Через минуту он, казалось, подытожил впечатления и произнес:

— У вас есть что-то и это что-то вы хотите продать?

— Ты хорошо разбираешься в людях, ювелир, — ответила Алина. — Ты угадал: мы знатного происхождения, только вот сейчас оказались в несколько затруднительном положении. Но нам нечего продать.

Глазки еврея обеспокоенно забегали.

— Если вы хотите получить заем, боюсь…

— Мы и не надеемся, что кто-то одолжит нам денег, — перебила его Алина. — Поскольку нам нечего продать, нам нечего и заложить.

Он облегченно вздохнул:

— В таком случае как же я могу вам помочь?

— Не возьмешь ли ты меня в служанки?

Ошарашенный, он невольно попятился назад:

— Христианку? Да ни за что на свете!

— Но почему? — спросила расстроенная Алина.

— Нет-нет. Это невозможно.

Она почувствовала себя оскорбленной. То, что ее религия у кого-то вызывала негативное отношение, унижало ее. Вспомнив заумную фразу, сказанную Ричарду, Алина повторила ее, правда несколько переиначив:

— Религия не блохи — не подхватишь.

— Но горожане будут возражать, — парировал ювелир.

Алина понимала, что он использовал общественное мнение в качестве предлога, однако все равно в его словах была доля правды.

— Что ж, тогда нам лучше поискать богатого христианина, — проговорила она.

— Стоит, стоит поискать. — В голосе ювелира звучало сомнение. — Если молодая леди позволит, я скажу откровенно. Мудрый хозяин никогда не возьмет тебя в служанки. Ты ведь привыкла сама отдавать распоряжения, и тебе будет ой как трудно оказаться в роли исполнительницы. — Алина уже открыла рот, чтобы возразить, но он, подняв руку, остановил ее. — О, я знаю, сейчас ты готова на все. Но всю твою жизнь тебе прислуживали другие, и даже теперь в глубине души ты считаешь, что мир должен быть устроен так, чтобы доставлять тебе удовольствие. Из господ получаются никудышные слуги. Они непослушны, обидчивы, бестолковы, раздражительны и всегда думают, что очень хорошо работают, даже если делают гораздо меньше других, — от них одни только неприятности. — Он пожал плечами. — Это я говорю по своему собственному опыту.

С тех пор как Алина покинула замок, этот ювелир оказался первым человеком, который разговаривал с ней по-доброму. Она даже позабыла, что обиделась на еврея за то, что тот выказал неприятие ее религии.

— Но что же мне делать?! — воскликнула она.

— Я могу только сказать, что на твоем месте делал бы еврей. Он нашел бы, что продать. Вот когда я пришел в этот город, я начал с того, что стал скупать драгоценности у людей, которым нужны были наличные, затем расплавлял серебро и продавал его чеканщикам монет.

— Но где ты взял деньги, чтобы покупать драгоценности?

— Я позаимствовал их у моего дяди. Но потом я таки вернул их ему, и он еще имел интерес.

— Но нам-то никто не одолжит!

Он на минуту задумался.

— А что бы я делал, если бы у меня не было дяди? Думаю, я пошел бы в лес и набрал орехов, а потом принес бы их в город и продал хозяйкам, у которых нет времени, чтобы ходить в лес, и которые не могут выращивать деревья в своих дворах, потому что их дворы завалены всяким хламом.

— Сейчас нет орехов, — возразила Алина. — Сейчас вообще ничего не растет.

— О, свойственное молодости нетерпение! — улыбнулся ювелир. — Так подождите немного.

— Хорошо, — проговорила девушка. Ни к чему рассказывать ему об отце. Он как мог старался им помочь. — Спасибо тебе за совет.

— Прощайте. — Ювелир удалился, прикрыв за собой массивную дверь.

Алина и Ричард вышли на улицу. Уже полдня они провели в бесплодных поисках, и Алина не могла не чувствовать себя подавленной. Не представляя, что делать дальше, они миновали еврейский квартал и снова очутились на Хай-стрит. Было время обеда: у Алины проснулся аппетит, а Ричард так просто умирал с голоду. Завидуя откормленным крысам, шныряющим среди помойных куч, они бесцельно брели по Хай-стрит, пока не подошли к королевскому дворцу. Как и все приезжающие в Винчестер, они остановились поглазеть через решетку на работу чеканщиков. Алина уставилась на кучки серебряных пенни, думая о том, что ей нужна всего одна монетка, но даже ее она не может получить.

Через некоторое время она заметила девушку примерно ее же возраста, которая, улыбаясь Ричарду, стояла неподалеку Девушка выглядела дружелюбно. Алина помедлила, снова увидела, как та улыбается, и заговорила:

— Ты здесь живешь?

— Ага, — кивнула девушка, однако ее интересовал Ричард, а не Алина.

— Наш отец в тюрьме, — выпалила Алина, — и мы хотели бы заработать деньги на жизнь и на то, чтобы дать взятку тюремщику. Не знаешь, как это можно сделать?

Девушка наконец оторвала взгляд от Ричарда и посмотрела на Алину.

— У вас нет ни пенни и вы думаете, как бы подзаработать?

— Именно. Мы согласны на любую работу. Не можешь ли чем-нибудь помочь?

Девушка смерила Алину долгим, оценивающим взглядом.

— Да, могу, — сказала она в конце концов. — Я знаю, кто вам нужен.

От волнения Алина даже задрожала: впервые за весь день ей сказали «да».

— Когда можно его увидеть? — с готовностью спросила она.

— Ее.

— Что?

— Это женщина. И если пойдешь со мной, то прямо сейчас и увидишь.

Алина и Ричард обменялись восторженными взглядами. Просто не верилось, что удача наконец улыбнулась им.

Они зашагали вслед за девушкой, которая привела их в большой деревянный дом на южной стороне Хай-стрит. Все помещения располагались на первом этаже, а наверху был только небольшой мезонин. Туда-то и направилась по внешней лестнице девушка, жестом приглашая их следовать за ней.

Мезонин занимала спальня. Широко раскрытыми глазами Алина огляделась вокруг: спальня была украшена и обставлена гораздо богаче, чем любая из комнат в их замке даже в те времена, когда была еще жива мама. На стенах висели гобелены, пол покрывали ковры из меха, а кровать окружали вышитые занавески. На огромном, как трон, стуле восседала средних лет женщина в цветастом халате. Алина подумала, что, хотя ее лицо было покрыто морщинами, а волосы поредели, в молодости она, вероятно, была очень красива.

— Это госпожа Кейт, — проговорила приведшая их сюда девушка. — Кейт, у нее нет ни пенни, а отца посадили в тюрьму.

Кент улыбнулась. Алина с трудом заставила себя улыбнуться в ответ: в этой женщине было что-то неприятное.

— Отведи мальчика на кухню и угости его кружечкой пива, пока мы тут поговорим, — приказала она.

Девушка увела Ричарда. Алина обрадовалась, что ему дадут пива. А может, предложат и поесть, подумала она.

— Как тебя зовут? — спросила Кейт.

— Алина.

— Необычное имя. Но мне нравится. — Она встала и близко подошла к Алине, затем взяла ее за подбородок. — А у тебя очень милая мордашка. — От нее пахло вином. — Сними-ка свой плащик.

Этот осмотр весьма озадачил Алину, однако она подчинилась: особого вреда он ей не причинит, а после всех неудачных попыток найти работу она не хотела из-за своей несговорчивости вновь оказаться выброшенной на улицу. Сняв плащ, она бросила его на скамью и осталась стоять в старом полотняном платьице, подаренном женой лесника.

Кейт зашла Алине за спину. Она почему-то казалась пораженной.

— Дорогуша, ты никогда больше не будешь нуждаться в деньгах, как и ни в чем другом. Если ты станешь у меня работать, мы обе будем богатыми.

Алина нахмурилась. Это было похоже на бред. Все, что она хотела, — это наняться прачкой, кухаркой или швеей; непонятно, каким образом она могла сделать кого-то богатым.

— О какой работе ты говоришь? — поинтересовалась девушка.

Кейт стояла сзади. Она пробежала руками по бокам Алины, ощупала ее бедра, затем придвинулась к ней так близко, что Алина почувствовала, как к ее спине прижались груди Кейт.

— У тебя чудесная фигура, — прошептала женщина. — И кожа такая нежная. Сдается мне, ты из благородных, верно?

— Мой отец был графом Ширингом.

— Бартоломео! Ну и ну! Помню его. Правда, моим клиентом он не был. Весьма почтенный человек твой папаша. Что ж, теперь я понимаю, почему ты оказалась в таком положении.

Итак, у Кейт были клиенты.

— Чем же ты торгуешь? — спросила Алина.

Кейт уклонилась от ответа. Она снова подошла к Алине спереди и посмотрела ей в глаза.

— Ты девственница, душечка?

Алина зарделась от стыда.

— Не смущайся, — успокоила ее женщина. — Вижу, что нет. Ну ничего. Девственницы дороже, но они недолго остаются ими. — Она положила руки Алине на бедра и, слегка наклонившись, поцеловала ее в лоб. — Ты такая аппетитная, хотя и сама того не ведаешь. Клянусь всеми святыми, ты неотразима. — Рука Кейт скользнула с бедра девушки на грудь, нежно погладила ее и слегка сжала; затем, подавшись вперед, женщина впилась ей в губы.

Алина все поняла: и почему та девица улыбалась Ричарду, и откуда Кейт получала деньги, и что она, Алина, должна будет делать, если станет здесь работать, и кто такая эта Кейт. Она чувствовала себя глупой, что не догадалась обо всем раньше. Какое-то время она позволила Кейт целовать себя — все это так отличалось от того, что делал Уильям Хамлей, что она даже не сразу отпрянула, — но все же это было не то, что она должна делать, чтобы заработать деньги. Алина вырвалась из объятий Кейт.

— Ты хочешь, чтобы я стала шлюхой! — возмутилась она.

— Дамой для наслаждений, дорогуша, — сказала Кейт. — Ты будешь поздно вставать, красиво одеваться, делать мужчин счастливыми и богатеть. Ты была бы одной из лучших. Ты так хороша… Ты могла бы иметь все, что угодно, все, что угодно. Поверь мне, я знаю.

Алину передернуло. В их замке всегда шатались одна-две шлюхи — они были необходимы в таких местах, где жило слишком много мужчин без своих жен, — и все относились к ним как к низшим из низших, как к самым ничтожным. Но даже не их низкое положение заставило Алину содрогнуться, а мысль о том, что за пенни к ней будут приходить и насиловать ее такие же подонки, как Уильям Хамлей. В ней вновь ожили воспоминания о его большом теле, навалившемся на нее, в то время как, лежа с раздвинутыми ногами, она тряслась от ужаса и отвращения в ожидании, когда он проникнет в нее. С новой силой Алина ощутила весь кошмар пережитой сцены, и ее выдержка и уверенность в себе исчезли без следа. Она почувствовала, что, если пробудет здесь еще хоть минуту, это повторится вновь. Поддавшись паническому порыву выбраться отсюда, она попятилась к двери, боясь, что Кейт на нее может обидеться, боясь вызвать чей-либо гнев.

— Извини, — забормотала она. — Пожалуйста, прости меня, но я не могу этого делать…

— Подумай! — весело уговаривала ее Кейт. — А надумаешь, приходи. Я буду здесь.

— Спасибо, — пролепетала Алина и, найдя наконец дверь, выбежала.

Промчавшись вниз по ступенькам, она подскочила к двери первого этажа, распахнула ее, но войти побоялась.

— Ричард! — позвала Алина. — Ричард, выходи!

Ответа не было. В еле-еле освещенном помещении виднелись лишь какие-то расплывчатые силуэты женских фигур.

— Ричард! — в истерике завизжала она. — Где ты?

Вокруг стала собираться толпа зевак, что еще больше встревожило ее. И тут появился Ричард. В одной руке он держал чашу с элем, а в другой — куриную ножку.

— Что случилось? — с набитым ртом едва выговорил он, явно недовольный, что его побеспокоили.

— Пойдем отсюда, — схватив брата за руку, сказала Алина. — Это бордель!

При этих словах из толпы послышался смех, кто-то стал отпускать язвительные замечания.

— Они могли бы накормить тебя. — Ричард все еще колебался.

— Они хотят, чтобы я стала шлюхой! — вскипела Алина.

— Ну ладно, ладно. — Ричард допил пиво, поставил чашу у порога и сунул остатки курицы себе под рубаху.

— Пошли, — нетерпеливо подгоняла Алина, хотя необходимость заботиться о брате вновь заставила ее успокоиться. Казалось, его ничуть не шокировало, что кто-то хочет, чтобы его сестра стала потаскухой, но ему было жаль покидать место, где его угощали курицей и пивом.

Видя, что представление окончено, зеваки разошлись, осталась лишь одна женщина, та самая, которую они видели возле тюрьмы и которая дала тюремщику пенни. Он называл ее Мэг. Она смотрела на Алину со смешанным выражением любопытства и сочувствия. Не желая, чтобы на нее глазели, Алина со злостью отвернулась. Тогда женщина заговорила с ней:

— Похоже, у вас неприятности…

Добрые нотки в голосе Мэг заставили Алину обернуться.

— Да, — призналась она. — У нас неприятности.

— Я видела вас возле тюрьмы. Там сидит мой муж, и я каждый день навещаю его. А вы что там делали?

— Наш отец там.

— Почему же вы не вошли?

— У нас нет денег, чтобы заплатить тюремщику.

Через плечо Алины Мэг взглянула на дверь борделя.

— Поэтому вы здесь? Пытаетесь раздобыть денег?

— Да, но я не знала, что это, пока не…

— Бедняжка, — покачала головой Мэг. — Вот и моя Энни была бы сейчас такая, как ты, если бы не умерла… Почему бы тебе не пойти завтра в тюрьму вместе со мной? Может быть, нам двоим удастся уговорить Одо поступить, как подобает истинному христианину, и пожалеть двух несчастных детей.

— О, это было бы прекрасно! — воскликнула Алина. Тот факт, что кто-то желал помочь ей, растрогал ее до слез.

Мэг все еще не спускала с нее глаз.

— Вы обедали сегодня?

— Нет. Ричард кое-что поел в… в этом доме.

— Пойдем-ка лучше ко мне. Я дам вам хлеба и мяса. — Мэг заметила, что взгляд Алины сделался тревожным, и добавила: — И за это тебе ничего не надо делать.

Алина поверила.

— Спасибо тебе, — промолвила она. — Ты очень добра к нам. Уж не знаю, как тебя и отблагодарить.

— И не надо, — улыбнулась Мэг. — Пойдем.

Муж Мэг был купцом. В своем доме в южной части города, на рынке по базарным дням и на большой ежегодной ярмарке, что проводилась на горе святого Эгидия, он скупал овечью шерсть, которую привозили ему крестьяне окрестных деревень. Он набивал ею огромные тюки, каждый из которых вмещал настриг с двухсот сорока овец, и складывал их в стоявшем за домом амбаре. Раз в год, когда фламандские ткачи присылали своих посредников для закупки мягкой и прочной английской шерсти, муж Мэг продавал всю свою упакованную в тюки шерсть, которую грузили на корабли и через Дувр и Булонь доставляли в Брюгге и Гент, где из нее делали великолепные ткани и по ценам, совершенно недоступным для тех, кто этих овец выращивал, продавали по всему миру. Об этом Алине и Ричарду рассказала за обедом Мэг, при этом на ее губах постоянно светилась теплая улыбка, как бы говорившая: что бы ни случилось в жизни, люди не должны таить друг на друга злобу.

Ее мужа обвинили в том, что он обвешивал покупателей, а это преступление считалось в городе очень серьезным, ибо его процветание в огромной степени зависело от честной торговли. Из слов Мэг Алина поняла, что, возможно, он действительно был виноват. Однако для дела отсутствие хозяина особого значения не имело, так как его место заняла Мэг. Зимой работы у нее было не много: она совершила поездку во Фландрию, заверила торговых партнеров мужа, что все их договора остаются в силе, и провела ремонт амбара, одновременно немного его расширив. Когда же начнется сезон стрижки овец, она станет покупать шерсть так же, как это делал муж. Мэг знала, как определить качество товара и какую установить цену. Несмотря на несколько подмоченную репутацию супруга, ее приняли в городскую купеческую гильдию, ибо так уж было заведено среди купцов — помогать семьям попавших в трудное положение собратьев.

Поев и выпив вина, Ричард и Алина, сидя у огня, поболтали с Мэг, а когда стало смеркаться, отправились ночевать в монастырь. Алине вновь снились кошмары. На этот раз она увидела своего отца. Он сидел на троне в тюрьме, как всегда высокий и бледный, а когда она пришла навестить его, то должна была поклониться, словно он был королем. Затем он начал ругаться, обвиняя ее в том, что она предала его, оставив гнить в тюрьме и уйдя жить в бордель. Возмущенная такой несправедливостью, Алина в ярости закричала, что это он предал ее. Она собралась было добавить, что он бросил ее на милость Уильяма Хамлея, но ей не хотелось рассказывать о том, что этот негодяй с ней сделал; и тут она увидела сидящего здесь же на топчане Уильяма, который из миски ел вишню. Он плюнул в нее вишневой косточкой. Косточка попала в щеку и словно ужалила Алину. Отец улыбнулся, а Уильям начал бросать в нее вишнями. Ягоды забрызгали лицо и платье, и Алина заплакала, потому что это было хоть и старое, но ее единственное платье, и теперь все оно было покрыто, словно каплями крови, пятнами вишневого сока.

Ей стало так невыносимо тоскливо, что, когда она проснулась и обнаружила, что все это ей лишь пригрезилось, почувствовала огромное облегчение, даже несмотря на то, что действительность, возможно, была гораздо хуже, чем этот сон.

В трещинах деревянных стен забрезжил рассвет. Люди вокруг Алины начали просыпаться и вставать. Вскоре пришли монахи, открыли двери и ставни и позвали всех завтракать.

Быстро поев, Алина и Ричард поспешили к дому Мэг. Она уже собралась и ждала их. Мэг приготовила на обед мужу говяжье рагу со специями, и Алина велела Ричарду помочь дотащить тяжелый котелок. Ей было стыдно, что своему отцу они не могли принести ничего.

Они поднялись по Хай-стрит, вошли через задние ворота в замок, миновали дворец и спустились к тюрьме. Алина вспомнила, что вчера ответил ей Одо на вопрос о здоровье отца. «Он умирает», — сказал тюремщик. Тогда она подумала, что, будучи человеком злым, он преувеличивает, но сейчас она начала беспокоиться.

— Что-нибудь случилось с моим отцом? — спросила она Мэг.

— Не знаю, дорогая, — ответила женщина. — Я никогда не видела его.

— Тюремщик говорит, он при смерти.

— Этот человек подлый, как кот. Вполне возможно, он так сказал, чтобы причинить тебе боль. Как бы там ни было, через минуту ты все сама узнаешь.

Несмотря на доброе отношение Мэг, на душе у Алины было неспокойно, и, входя в зловонную, мрачную тюрьму, она чувствовала, как ее раздирают сомнения и страхи.

Одо грел руки возле огня. Кивнув Мэг, он уставился на Алину.

— Нашли деньги? — пробурчал он.

— Я заплачу за них, — сказала Мэг. — Вот два пенса — один за меня и один за них.

Тупая физиономия тюремщика приняла хитрое выражение.

— За них нужно два пенса: по пенни за каждого.

— Не будь таким псом! — разозлилась Мэг. — Пропусти обоих, или я устрою тебе неприятности через купеческую гильдию и ты потеряешь эту работу.

— Ну ладно, ладно, только не надо пугать, — проворчал Одо. Он ткнул пальцем в сторону арки в каменной стене. — Бартоломео там.

— Вам понадобится свет, — проговорила Мэг. Она вынула из кармана плаща пару свечей, зажгла их и одну протянула Алине. Лицо женщины было озабоченным. — Надеюсь, все будет хорошо, — сказала она и, поцеловав Алину, быстро пошла к противоположной арке.

— Спасибо тебе за пенни! — крикнула ей вдогонку Алина, но Мэг уже исчезла во мраке.

Вглядываясь в темноту, высоко подняв свечу, Алина прошла в арку и очутилась на крохотной квадратной площадке. Здесь она различила три тяжелые двери, запертые снаружи на засов.

— Прямо перед тобой! — крикнул Одо.

— Ричард, подними засов, — сказала Алина.

Сняв со скоб увесистый деревянный брус, Ричард приставил его к стене. Алина прошептала молитву и толкнула дверь. В келье была кромешная тьма. Алина посветила свечой и всмотрелась в дрожащие тени. Здесь стояла страшная вонь.

— Кто это? — раздался голос из темноты.

— Отец? — Она различила сидящую на покрытом сеном полу темную фигуру.

— Алина? — В голосе слышалось крайнее удивление. — Это Алина? — Голос был похож на отцовский, только он стал каким-то старым.

Держа над собой свечу, Алина подошла поближе. Отец поднял на нее глаза, и свет упал на его лицо. Алина вскрикнула от ужаса.

Его трудно было узнать.

Он всегда был худым, но сейчас он превратился в скелет, покрытый отвратительной грязью и одетый в лохмотья.

— Алина! — простонал отец. — Это ты! — Его лицо дернулось в похожей на оскал улыбке.

Из глаз Алины брызнули слезы. Ничто не могло подготовить ее к этому зрелищу. Ничего страшнее нельзя было и вообразить. Она сразу поняла, что дни отца сочтены: подлый Одо сказал правду. Но отец все еще был жив, все еще страдал и мучительно переживал встречу с ней. Она твердо решила сохранять спокойствие, но теперь полностью потеряла самообладание и упала перед ним на колени, захлебываясь в безутешных рыданиях.

Он наклонился вперед, обнял ее и стал гладить по спине, словно успокаивая разбившего коленку или сломавшего игрушку ребенка.

— Ну не плачь, — ласково приговаривал отец. — Не надо плакать сейчас, когда ты сделала своего отца таким счастливым.

Алина почувствовала, как он берет свечу, которую она держала в руке.

— А этот молодой человек — мой Ричард?

— Да, отец, — с трудом выдавил из себя Ричард.

Алина обняла отца. Его тело было словно мешок с костями. У него не осталось плоти. Ей хотелось сказать какие-нибудь слова любви или успокоения, но слезы душили ее.

— Ричард, — говорил отец, — как же ты вырос! У тебя уже растет борода?

— Только начала, отец, но она еще очень светлая.

Алина понимала, что Ричард с трудом сдерживает слезы и изо всех сил старается сохранить спокойствие. Будет стыдно, если он расплачется, и отец наверняка скажет, чтобы он немедленно прекратил и вел себя как подобает мужчине. Волнуясь из-за Ричарда, Алина перестала плакать и заставила себя собраться. Она еще раз сжала ужасно исхудавшее тело отца, затем отстранилась, вытерла слезы и высморкалась в рукав.

— С вами все в порядке? — спросил отец. Он говорил медленнее, чем обычно, и его голос временами дрожал. — Как вы управлялись без меня? Где жили? Мне ведь о вас ничего не сообщают — это самая страшная пытка, которую они смогли изобрести. Но кажется, с вами все нормально — живы и здоровы. Это чудесно!

Упоминание о пытке заставило Алину задуматься о муках, которые, возможно, он претерпел, но, боясь услышать ответ, она не стала спрашивать об этом.

— У нас все нормально, отец, — солгала Алина, зная, что правда могла совсем доконать его, испортить эти мгновения счастья и наполнить последние дни его жизни страданиями и угрызениями совести. — Мы жили в замке, и Мэттью заботился о нас.

— Но вы больше не можете там жить, — возразил отец. — Король сделал эту жирную уродину Перси Хамлея графом, и теперь замок принадлежит ему.

Это ему было известно.

— Да, отец, — сказала Алина. — Мы ушли оттуда.

Он дотронулся до ее старенького полотняного платья и резко спросил:

— Что это? Ты продала свои вещи?

Он все еще был очень проницательным, и обмануть его было не просто. Алина решила рассказать лишь часть правды:

— Нам пришлось покидать замок в спешке, так что мы остались без одежды.

— А где сейчас Мэттью? Почему его нет с вами?

Она боялась этого вопроса и теперь не знала, что ответить. Лишь несколько мгновений длилась пауза, но он ее заметил.

— Ну же! Не старайся что-либо от меня скрыть! — потребовал отец с ноткой былой властности в голосе. — Где Мэттью?

— Его убили Хамлеи, — призналась Алина. — Нонам они не сделали вреда. — Она затаила дыхание. Поверит?

— Бедный Мэттью, — с горечью прошептал отец. — Он никогда не был воином. Надеюсь, он попал прямо в рай.

«Он верит мне», — с облегчением подумала Алина и перевела разговор подальше от опасной темы.

— Мы решили отправиться в Винчестер, чтобы попросить короля выделить нам какие-нибудь средства, на которые мы могли бы существовать, но он…

— Бесполезно, — оборвал отец, прежде чем она успела объяснить, почему им не удалось встретиться с королем. — Для вас он ничего бы не стал делать.

Его не терпящий возражения тон обидел Алину. Она сделала все, что могла, и хотела услышать от него «молодец», а не «бесполезно». Он всегда был так быстр на замечания, и так трудно было дождаться от него похвалы. «Мне следовало бы уже привыкнуть к этому», — подумала Алина и смиренно спросила:

— Так что же нам делать, отец?

Он слегка подвинулся; раздался лязгающий звук. Алина с ужасом поняла, что отец был закован в цепи.

— У меня была возможность припрятать немного денег, — заговорил он. — Не очень велико состояние, но какое уж было. В поясе под рубашкой я спрятал пятьдесят византинов. Этот пояс я отдал священнику.

— Пятьдесят! — изумилась Алина. Византины — это золотые монеты, которые в Англии не чеканили, а привозили из Византии. Алина в жизни не видала больше одной такой монеты сразу. Стоил Византии двадцать четыре серебряных пенса. А пятьдесят византинов — это… она не могла сосчитать.

— Что за священник? — по-деловому спросил Ричард.

— Отец Ральф из церкви Святого Михаила, что возле Северных ворот.

— Он порядочный человек? — заволновалась Алина.

— Надеюсь. Однако не знаю. В тот день, когда Хамлеи привезли меня в Винчестер, прежде чем меня заперли здесь, я на несколько минут оказался с ним наедине и, зная, что это мой единственный шанс, отдал ему пояс и попросил сохранить, пока вы не явитесь за ним. Пятьдесят византинов стоят пять фунтов серебра.

Пять фунтов. Алина понимала, что эти деньги способны изменить их жизнь. Они больше не будут нищими, не будут голодать. Они смогут купить хлеба, пару ботинок вместо этих ужасных деревянных башмаков и даже двух недорогих лошадок, если им понадобится отправиться в дальнюю дорогу. Конечно, эти деньги не смогут решить всех проблем, но они избавят их от страшного ощущения постоянного существования на грани жизни и смерти. Ей уже не придется день и ночь ломать голову, как выжить. Вместо этого она сможет бросить все силы на что-нибудь другое, например, попытаться вызволить отца из этого кошмарного места.

— А когда мы получим деньги, мы освободим тебя, — сказала Алина.

— Мне не выйти отсюда, — отрезал он. — Забудьте об этом. Если бы я не был при смерти, они бы меня уже повесили.

Алина задохнулась от возмущения. Ну как он может так говорить?

— Чем ты так поражена? — продолжал отец. — Король должен от меня избавиться, а если я умру сам, моя смерть не будет на его совести.

— Отец, — заговорил Ричард, — когда король в отъезде, охрана здесь никудышная. Думаю, с помощью нескольких воинов я смог бы освободить тебя.

Алина прекрасно понимала, что этого никогда не случится. У Ричарда не было ни возможности, ни опыта, чтобы сколотить отряд для спасения отца, да к тому же он был слишком юн, чтобы повести за собой воинов. Она боялась, что отец обидит Ричарда, облив презрением его предложение, но он лишь проговорил:

— Даже не думай об этом. Если ты ворвешься сюда, я откажусь выйти.

Алина знала, что, коли отец принял решение, спорить с ним бесполезно. Но сердце разрывалось при мысли, что он окончит свои дни в этой вонючей тюрьме. Она подумала, что может еще многое сделать, чтобы хоть как-то скрасить его пребывание здесь.

— Что ж, если ты решил остаться, мы можем вычистить эту келью и принести свежего сена. Мы каждый день будем приносить тебе горячую пищу, достанем свечи и, возможно, Библию, чтобы ты мог ее читать. И еще…

— Прекрати! — отрезал отец. — Вы ничего этого делать не будете. Мои дети не станут проводить жизнь, слоняясь вокруг тюрьмы в ожидании смерти своего старого отца.

К глазам Алины снова подступили слезы.

— Но мы не можем оставить тебя в таком положении!

Он оставил без внимания ее слова, что было его обычным ответом дуракам, пытавшимся с ним спорить.

— У вашей дорогой матушки была сестра, вам она тетя Эдит. Она живет в деревне Хантлей, что на Глостерской дороге. Ее муж рыцарь. Вот туда вы и пойдете.

Алине в голову пришла мысль, что они смогут время от времени навещать отца. И возможно, он разрешит им устроить его поудобнее. Она попыталась вспомнить тетушку Эдит и дядюшку Симона, которых не видела с того дня, когда умерла мама. У нее осталось лишь тусклое воспоминание о хрупкой и робкой женщине и большом и радушном мужчине, который много ел и много пил.

— И они позаботятся о нас? — неуверенно спросила Алина.

— Конечно. Они же ваши родственники.

Алина была не вполне уверена, что это достаточно серьезная причина для того, чтобы скромная семья рыцаря с радостью приняла двух голодных подростков, однако отец сказал, что все будет хорошо, а она ему верила.

— А что потом?

— Ричард станет оруженосцем своего дядюшки и начнет обучаться рыцарскому искусству, а ты до замужества будешь фрейлиной тети.

Алина чувствовала себя так, будто многие мили несла тяжелую ношу и, пока не свалила ее на землю, даже не замечала, как болит спина. Теперь снова все решал отец, и ей казалось, что ответственность последних дней была слишком велика для нее. А его авторитет и способность управлять ходом событий, даже когда он был больным и закованным в цепи, успокаивали и смягчали скорбь, ибо можно вроде бы и не особенно беспокоиться о человеке, который сам всем командует.

А сейчас его тон стал даже еще более повелительным:

— И прежде чем вы покинете меня, я хочу, чтобы вы оба дали клятву.

Алина была потрясена. Ведь отец всегда советовал воздерживаться от клятв. «Давать клятву — значит подвергать душу риску, — обычно говорил он. — Никогда не клянись, пока не будешь уверена, что скорее умрешь, чем нарушишь свой обет». Вот и здесь он оказался из-за того, что дал слово; другие бароны отреклись от своих обетов и признали короля Стефана, а отец остался до конца верен клятве. И теперь он умирал.

— Дай мне твой меч, — сказал он Ричарду.

Ричард обнажил меч и протянул отцу, который, повернув его рукояткой от себя, приказал:

— На колени!

Ричард повиновался.

— Положи руку на эфес. — Отец сделал паузу, словно собираясь с силами, а затем его голос зазвенел, как набатный колокол. — Клянись Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что не будет тебе покоя, пока не станешь ты графом Ширингом и господином всех тех земель, коими владел я.

Изумленная Алина следила за происходящим, преисполненная благоговейного страха. Она ожидала, что отец потребует от них расплывчатого обещания — например, всегда говорить правду или быть богопослушными, — так нет же, он ставил перед Ричардом вполне конкретную задачу, задачу, на решение которой могла уйти вся жизнь.

Ричард сделал глубокий вдох и с дрожью в голосе произнес:

— Клянусь Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что не будет мне покоя, пока не стану я графом Ширингом и господином всех тех земель, коими владел ты.

Отец вздохнул, будто закончил тяжелую работу. Однако затем вновь увидел Алину. Повернувшись, он направил рукоятку меча на нее.

— Клянись Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что будешь заботиться о брате твоем Ричарде до тех пор, пока он не исполнит своего обета.

Чувство обреченности захлестнуло Алину. Значит, это должно было стать ее судьбой: Ричард будет мстить за отца, а она — заботиться о Ричарде. Для нее это тоже миссия отмщения, ибо, если Ричард станет графом, Уильям Хамлей потеряет право наследования. В сознании Алины пронеслась мысль, что никто даже не спросил ее, как она сама хотела бы прожить свою жизнь, но эта дурацкая мысль исчезла так же быстро, как и пришла. Итак, таково ее предназначение. Она не противилась ему, просто она понимала, что наступала роковая минута, что обратной дороги уже не будет и что ее жизненный путь определяется окончательно и бесповоротно. Она дотронулась до рукоятки меча и произнесла клятву, сама удивляясь своему голосу, в котором слышались сила и непреклонная воля:

— Клянусь Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что буду заботиться о брате моем Ричарде до тех пор, пока он не исполнит своего обета.

Она перекрестилась. «Все, — подумала Алина. — Я дала клятву, и я скорее умру, чем нарушу ее». Она почувствовала нечто вроде злого удовлетворения.

— Ну вот, — проговорил отец. Его голос снова стал слабым. — Теперь вам никогда больше не надо приходить сюда.

Алина не верила своим ушам.

— Но дядя Симон мог бы иногда привозить нас, чтобы мы убедились, что ты сыт и обогрет…

— Нет, — твердо сказал отец. — У вас есть цель, и вы не будете растрачивать свои силы на визиты в тюрьму.

Она слышала непреклонные нотки в его голосе, но не могла не воспротивиться столь суровому решению.

— Тогда позволь нам прийти еще только раз лишь затем, чтобы принести тебе самое необходимое.

— Мне ничего не надо!

— Ну пожалуйста…

— Нет!

К себе он был не менее жесток, чем к другим. Не в силах что-либо сделать, она зарыдала.

— А теперь идите, — приказал отец.

— Уже?

— Да. Это место отчаяния и смерти. После того как я увидел вас, убедился, что вы живы и здоровы, и вы поклялись возвратить то, что я потерял, я удовлетворен. Единственное, что может разрушить мое счастье, — это видеть, как вы теряете время на посещения тюрьмы. Идите же.

— Нет, папа! — взмолилась Алина, хотя и знала, что все уговоры бесполезны.

— Послушай. — Его голос смягчился. — Я прожил славную жизнь, и вот я умираю. Я уже исповедался и готов предстать перед вратами вечности. Молитесь за спасение моей души. Ступайте.

Алина наклонилась и поцеловала отца в лоб. Ее слезы окропили его щеки.

— Прощай, мой дорогой отец, — прошептала она и встала.

— Прощай, отец, — дрожащим голосом промолвил Ричард.

— Да благословит вас Господь, и да поможет Он вам исполнить ваши обеты.

Оставив ему свечу, они пошли к двери. На пороге Алина оглянулась и в последний раз взглянула на освещенного неверным светом тусклой свечи отца. На его лице застыло знакомое ей с детства выражение спокойствия и решимости. Она смотрела на него, пока слезы не затуманили ее взор, затем отвернулась и, пройдя мимо тюремщика, шатаясь, вышла на свежий воздух.

III

Впереди шел Ричард. За ним плелась убитая горем Алина. Ей казалось, что отец уже умер, хотя на самом деле было еще хуже, ибо он продолжал страдать. Она слышала, как Ричард спрашивал, куда идти, но не обращала на его вопросы внимания — у нее не осталось сил ни думать, ни отвечать. Она остановилась возле маленькой деревянной церкви с притулившейся к ней сбоку жалкой лачугой. Алина огляделась. Они стояли среди убогих развалюх на утопающей в мерзостях улице, на которой свирепые собаки гонялись за крысами, а в грязи играли босоногие ребятишки.

— Похоже, это и есть церковь Святого Михаила, — проговорил Ричард.

Прилепившаяся к церкви лачуга, должно быть, служила священнику жилищем. Единственное окно было закрыто ставнями, дверь распахнута. Они вошли внутрь.

Посередине комнаты в очаге горел огонь. Вся обстановка здесь состояла из корявого стола, нескольких табуреток да стоящей в углу пивной бочки. Пол покрыт соломой. Возле огня с кружкой в руках сидел маленький, тощий человечек лет пятидесяти с сизым носом и редкими растрепанными волосами. На нем были надеты грязная нижняя рубаха, коричневая туника и деревянные башмаки.

— Отец Ральф? — с сомнением спросил Ричард.

— А если и так, то что? — огрызнулся сидящий.

Алина вздохнула. Ну зачем люди нарочно создают неприятности, когда их и без того в этом мире более чем достаточно? Но у нее уже не осталось сил на пререкания, и она предоставила Ричарду вести разговор.

— Так да или нет? — наседал он.

На этот вопрос ответил раздавшийся с улицы голос:

— Ральф, ты дома? — Вошла средних лет женщина и протянула священнику буханку хлеба и здоровую миску, от которой исходил аромат тушеного мяса. Но Алина была так измучена, что даже не посмотрела на еду. Женщина, очевидно, являлась одной из прихожанок Ральфа; одета она была бедно. Не проронив ни слова, он взял миску и хлеб и принялся за еду. Женщина же, с любопытством взглянув на Алину, вышла.

— Так вот, отец Ральф, — сказал Ричард, — я сын Бартоломео, бывшего графа Ширинга.

Священник перестал есть и уставился на них. Его лицо приняло выражение враждебности и чего-то еще, чего Алина никак не могла понять, — может быть, испуга? Или вины? Он отвел глаза и пробормотал:

— Чего тебе от меня надо?

Алина вздрогнула.

— Ты сам знаешь, — ответил Ричард. — Мои деньги. Пятьдесят византинов.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — заюлил Ральф.

Алина смотрела на него во все глаза, не в силах поверить своим ушам. Ведь отец сказал, что оставил деньги именно этому священнику! В таких вещах он никогда не ошибается.

— Что ты имеешь в виду? — побледнев, проговорил Ричард.

— Я имею в виду, что не знаю, о чем ты. А теперь проваливайте. — Он зачерпнул ложкой жаркое.

Конечно, этот человек лгал, но что они могли поделать?

— Мой отец оставил тебе пятьдесят византинов и сказал, чтобы ты отдал их мне. Где они? — продолжал настаивать Ричард.

— Ничего он мне не давал.

— Он сказал, что…

— Значит, врет.

Вот за что можно было поручиться, так за это — отец никогда не обманывал.

— Ты лжец! — не выдержав, закричала Алина. — Мы знаем, что ты лжец!

— Можете пожаловаться шерифу, — пожал плечами Ральф.

— Если мы это сделаем, тебе не поздоровится. В этом городе ворам отрубают руки.

Тень страха пробежала по лицу священника, но через мгновение она исчезла, и он дерзко заявил:

— Поверят мне, а не сидящему в тюрьме изменнику, если, конечно, ваш папаша доживет до того дня, когда надо будет давать показания.

Алина поняла, что он прав. Им не найти независимого свидетеля того, что отец действительно передал Ральфу деньги, ибо это было сделано втайне, дабы они не достались ни королю, ни Перси Хамлею, ни другому воронью, слетевшемуся поживиться имуществом поверженного графа. Алина с горечью осознала, что и здесь они были словно в лесу. Ее и Ричарда могли безнаказанно ограбить только лишь потому, что они были детьми опального дворянина. «Почему я всех боюсь? — со злостью вопрошала она. — Почему они не боятся меня?»

— Похоже, он прав, — взглянув на нее, прошептал Ричард.

— Да, — гневно выдавила Алина. — Не стоит жаловаться шерифу. — Она вспомнила тот единственный случай, когда другие испугались ее: тогда, в лесу, она пырнула ножом толстого разбойника и его компаньон в страхе сбежал. Этот священник был ничем не лучше тех негодяев, да к тому же еще старый и хлипкий, и, наверное, уж никак не думал, что повстречается со своими жертвами. Может быть, его удастся запугать?

— Что будем делать? — спросил Ричард.

Поддавшись нахлынувшей на нее ярости, Алина выпалила:

— А мы сожжем его лачугу!

Она подошла к очагу и деревянным башмаком пнула горящие поленья. Лежавшая на полу солома мгновенно занялась.

— Эй! — завопил Ральф. Он приподнялся, уронив хлеб и расплескав жаркое, но, прежде чем он успел встать, к нему подскочила Алина. Полностью утратив над собой контроль, она действовала, не отдавая отчета в своих поступках. Получив удар, Ральф свалился с табуретки и шлепнулся на пол. Как же легко оказалось сбить его с ног!

Алина прыгнула на него, уперев колени ему в грудь, отчего старик начал задыхаться. Совсем потеряв от ярости голову, она наклонилась к нему и завизжала:

— Ты лживый безбожный вор! Сейчас я сожгу тебя!

Он скосил в сторону глаза, и его физиономия сделалась еще более испуганной. Проследив за взглядом священника, Алина увидела, что Ричард обнажил меч и готовился пустить его в дело. Грязная рожа Ральфа побледнела.

— Ах ты, дьявол… — прохрипел он.

— Ты обворовываешь несчастных детей! — Краем глаза Алина заметила валявшуюся неподалеку палку, один конец которой ярко горел. Схватив ее, она поднесла горящий конец к лицу старика. — За это я выжгу тебе глаза — один за другим. Сначала левый…

— Умоляю, не надо, — зашептал он. — Прошу тебя, не делай этого.

Алина удивилась, как быстро он пошел на попятную. Вокруг уже горела солома.

— Тогда говори, где деньги? — неожиданно спокойным голосом сказала она.

— В церкви. — Священник все еще дрожал от страха.

— Точнее!

— За алтарем, под камнем.

Алина взглянула на Ричарда.

— Стереги его, — приказала она. — Я пойду посмотрю. Если шевельнется, убей.

— Алли! — воскликнул Ричард. — Да за это время весь дом сгорит!

Алина подошла к бочке и подняла крышку. Бочка была наполовину полна пивом. Взявшись за обод, она перевернула ее. Разлившееся по полу пиво намочило солому, и огонь погас.

Алина вышла во двор. Она знала, что действительно была способна выжечь глаза священнику, однако вместо стыда ее охватило чувство гордости за свою силу. Она твердо решила никогда не давать себя в обиду и сейчас доказала, что это ей по плечу. Большими шагами она приблизилась к двери церкви и дернула ее. Дверь оказалась заперта на небольшой замок. Можно было вернуться и потребовать у Ральфа ключ, но вместо этого она вытащила из рукава кинжал, вставила его в дверную щель и сломала замок. Дверь распахнулась. Девушка шагнула внутрь.

Церковь представляла собой жалкое зрелище. В ней не было никакой мебели, кроме алтаря, а все ее украшение составляли лишь несколько убогих рисунков на покрытых известкой деревянных стенах. В углу, под маленькой, вырезанной из дерева фигуркой, изображавшей, очевидно, святого Михаила, тускло мерцала одинокая свеча. Победное настроение Алины на мгновение сменилось тревогой, когда она подумала, что пять фунтов представляют ужасный соблазн для такого ничтожества, как отец Ральф, но она выбросила эту мысль из головы.

Пол был земляной, и только позади алтаря лежал большой плоский камень, явно прикрывавший тайник. Однако, конечно же, никому и в голову не могло прийти грабить столь нищую церковь, как эта. Опустившись на одно колено, Алина попробовала сдвинуть камень. Он оказался очень тяжелым и не поддавался. Она начала нервничать. На Ричарда нельзя было положиться: Ральф мог в любую минуту сбежать от него и позвать на помощь, и тогда Алине пришлось бы доказывать, что это действительно ее деньги. Но, что самое страшное, она напала на священнослужителя и вломилась в церковь. Тревожный холодок пробежал по ее спине, когда она поняла, что преступила закон.

Страх придал силы. Она изо всех сил налегла на камень и сдвинула его на дюйм-два. Он прикрывал ямку глубиной около фута. Она еще чуть-чуть подвинула камень. На дне тайника лежал кожаный пояс. Просунув в щель руку, Алина вытащила его.

— Вот он! — сказала она вслух. — Я получила-таки его. — Мысль о том, что она победила бесчестного священника и вернула отцовские деньги, давала ей огромное удовлетворение. Но, встав, Алина поняла, что ее победа весьма спорная: пояс был подозрительно легким. Она высыпала монеты. Их оказалось только десять. Десять византинов стоили один фунт серебра.

А где же остальные? Их спустил отец Ральф! Она снова пришла в бешенство. Отцовские деньги — это все, что у нее осталось на этом свете, а воришка-священник забрал четыре пятых из них. Размахивая поясом, Алина выбежала из церкви. На улице какой-то прохожий удивленно уставился на нее, словно в ее внешнем виде было что-то необыкновенное. Не обращая на него внимания, она вошла в жилище священника.

Ричард стоял над отцом Ральфом, приставив ему к горлу меч.

— Где остальные деньги моего отца?! — закричала ввалившаяся в дверь Алина.

— Нету, — прохрипел старик.

Она наклонилась и поднесла к его лицу нож.

— Где же они?

— Я потратил их, — осипшим голосом признался Ральф.

Алине хотелось зарезать его, или избить, или утопить в реке, но это уже ничего бы не изменило. Он говорил правду. Она бросила взгляд на перевернутую бочку: пьяница способен все пропить. Она готова была лопнуть от досады.

— Я бы отрезала тебе ухо, если бы за него дали хоть пенни, — прошипела Алина. У Ральфа был такой вид, словно он думал, что она в любом случае сделает это.

— Он спустил наши деньги, — обеспокоенно проговорил Ричард. — Давай возьмем, что есть, и уйдем.

Алина вынуждена была признать, что он прав. Ее злость начала испаряться, оставляя после себя горький осадок. Запугиваниями от священника все равно уже ничего не добьешься, а чем дольше они здесь находились, тем больше вероятность, что кто-нибудь войдет, и тогда им не избежать беды. Алина встала.

— Ладно, — согласилась она и, сложив золотые монеты обратно в пояс, надела его на себя. Она ткнула пальцем в отца Ральфа. — Может быть, я еще вернусь и убью тебя.

Алина вышла и торопливо зашагала по узкой улице.

— Ты была просто великолепна, Алли! — восторженно сказал нагнавший ее Ричард. — Запугала его до полусмерти и вернула наши денежки!

— Да, ничего, — угрюмо кивнула она. Ее нервы все еще были напряжены, но сейчас, когда ярость постепенно утихла, она почувствовала себя опустошенной и несчастной.

— А что мы купим? — нетерпеливо спросил Ричард.

— Немного еды в дорогу.

— А как же лошади?

— За фунт лошадей не купишь.

— Ну тогда можно купить тебе ботинки.

Она думала об этом. Деревянные башмаки страшно мучили ее, и босиком не пойдешь — земля была еще слишком холодна. Однако ботинки стоили очень дорого, и Алина не хотела так быстро потратить деньги.

— Нет, — решила она. — Лучше пока приберечь деньги, а я как-нибудь проживу еще несколько дней и без ботинок.

Ричард немного расстроился, но спорить не стал.

— А какую еду мы купим?

— Хлеб, сыр и вино.

— И пирожки…

— Нет, они слишком дорогие.

— Ох! — Он помолчал с минуту, затем сказал: — Ну и зануда же ты, Алли.

— Я знаю, — вздохнула Алина. «Почему мне так плохо? — подумала она. — Я должна гордиться собой. Мне удалось добраться сюда из замка, я защитила своего брата, нашла отца и вернула наши деньги. Да, и еще я вспорола брюхо толстяку и заставила Ричарда прикончить его, и чуть было не выжгла глаза священнику».

— Переживаешь за отца? — сочувственно спросил Ричард.

— Нет, — откликнулась она. — Просто на душе противно.

Алина пожалела, что отказалась от покупки ботинок. Она ковыляла по дороге в Глостер в своих башмаках до тех пор, пока они не стерли ноги ей до крови, затем разулась и, сколько хватило сил терпеть холод, шла босиком, потом снова надела башмаки. На ноги лучше было не смотреть: когда видишь кровавые мозоли, они болят еще сильнее.

Среди холмов тут и там были разбросаны небольшие участки, где на акре земли крестьяне выращивали овес или рис и держали несколько тощих животных. Решив, что, должно быть, Хантлей находится где-то неподалеку, Алина остановилась на околице какой-то деревушки, чтобы расспросить крестьянина, который на огороженном рядом с низенькой мазанкой дворе стриг овцу. Зажав голову животного в специальное деревянное устройство, он ловко орудовал длинным ножом. Еще две овцы в сторонке беспокойно ждали своей очереди, а в поле щипала травку уже остриженная. В такую холодную погоду она выглядела словно голая.

— Рановато стричь-то, — сказала Алина.

Крестьянин поднял на нее глаза и добродушно улыбнулся. Это был рыжеволосый веснушчатый парень; закатанные рукава обнажали его волосатые руки.

— Эх, деньги нужны. Пусть лучше овцы замерзнут, чем я проголодаюсь.

— А сколько тебе платят?

— За шерсть с одной овцы — пенни. Но приходится таскаться в Глостер и терять целый день, а сейчас весна и в поле полно работы, — пожаловался он, однако голос его звучал весело.

— А что это за деревня? — спросила Алина.

— Пришлые люди называют ее Хантлей, — ответил он. Крестьяне никогда не пользовались названием своей деревни — для них она была просто деревня. Названия — это для чужаков. — А ты кто такая? — поинтересовался он. — Как тебя сюда занесло?

— Я племянница Симона Хантлея, — сказала Алина.

— Да ну! Он сейчас в большом доме. Тебе надо немного вернуться назад. Увидишь тропинку через поле — по ней и иди.

— Спасибо.

Деревня стояла посреди распаханного поля, словно свинья в луже. Вокруг господского дома, который был не намного больше, чем дом преуспевающего крестьянина, теснились два десятка домишек. Казалось, тетушка Эдит и дядюшка Симон действительно жили не слишком богато. На главном дворе собралась группка мужиков, разглядывавших пару коней. Среди них, похоже, был и сам господин в алой мантии на плечах. Алина присмотрелась к нему. Прошло уже двенадцать или тринадцать лет с тех пор, как она видела дядюшку Симона, и все же, наверное, это был именно он. В ее памяти он остался огромным мужчиной, а сейчас выглядел не таким уж и большим, но это потому, что тогда она была совсем малышкой. Его волосы поредели, и появился двойной подбородок.

— А какой высокий в холке… — услышала Алина и узнала его скрипучий, с легким придыханием голос.

Она облегченно вздохнула. С этого момента они будут сыты и обуты, о них будут заботиться — всё, конец черствому хлебу с сухим сыром, ночевкам в сараях и бесконечным, полным опасностей путешествиям. Теперь у нее будут мягкая постель, новое платье и жареное мясо на обед.

Дядя Симон поймал ее взгляд и, не узнав сначала, весело бросил стоявшим рядом крестьянам:

— Посмотрите-ка! К нам пожаловали милашка и юный воин. — Затем что-то промелькнуло в его глазах, и он почувствовал, что это не совсем случайные прохожие. — Эй, а ведь я тебя знаю.

— Да, дядюшка Симон, знаешь, — сказала Алина.

— Свят-свят! — Он подпрыгнул, словно испугавшись чего-то. — Я слышу голос призрака!

Алина не вполне поняла, что он имел в виду, но через минуту дядя Симон подошел поближе и стал в упор разглядывать лицо девушки — казалось, он вот-вот захочет посмотреть ее зубы, как это делают с лошадьми, — а затем проговорил:

— У твоей матери был такой же голосок: будто мед льется из кувшина. Богом клянусь, ты и красивая-то такая же. — Он протянул руку, собираясь погладить ее по щеке, но она резко отпрянула. — Но, вижу, ты такая же упрямая, как и твой проклятый отец. Чаю я, это он послал вас сюда, а?

Алина сжалась от негодования. Ей было больно, что про отца говорили «твой проклятый отец», но, если бы она стала спорить, дядя Симон посчитал бы это еще одним доказательством ее упрямства, поэтому она прикусила язык и покорно промолвила:

— Да, он сказал, что тетушка Эдит позаботится о нас.

— Так вот, он ошибался, — проскрипел дядя Симон. — Тетушка Эдит умерла. Хуже того, из-за позора твоего папаши я потерял половину своей земли, которая отошла этому жирному мошеннику Перси Хамлею. Трудные времена настали. Так что можешь поворачивать и возвращаться в Винчестер. Я не пущу тебя к себе.

Алина опешила. Он казался таким жестоким.

— Но ведь мы твои родственники.

У него хватило приличия, чтобы несколько устыдиться, но его ответ был резок:

— Вы мне не родственники. Вы были племянниками моей первой жены. Но, даже когда Эдит еще была жива, она никогда не встречалась со своей сестрой из-за этого надутого осла, за которого имела несчастье выйти замуж твоя мать.

— Мы будем работать! — взмолилась Алина. — Мы оба готовы…

— Зря стараешься, — перебил ее дядя Симон. — Я отказываю вам.

Алина была потрясена. В его голосе звучала такая непоколебимость, что ей стало ясно: все споры или уговоры бесполезны. За последнее время она пережила столько разочарований и поражений, что теперь почувствовала скорее горечь обиды, чем тоску. Случись такое неделю назад, она бы, наверное, расплакалась. Ей захотелось плюнуть ему в рожу.

— Я тебе это припомню, — зло выпалила она, — когда Ричард станет графом и мы вернем свой замок!

— Да неужели я проживу так долго? — рассмеялся дядя Симон.

Не стоило больше унижаться.

— Пойдем, — сказала Алина брату. — Мы сами позаботимся о себе.

Дядя Симон уже отвернулся и снова принялся рассматривать коня с высокой холкой. Стоявшие там же крестьяне выглядели несколько смущенными. Алина и Ричард пошли прочь.

Когда их уже не могли услышать чужие, Ричард грустно спросил:

— Что же мы теперь будем делать, Алли?

— Мы докажем этим бессердечным людям, что мы лучше их, — решительно проговорила она, хотя и не чувствовала достаточно сил, просто ее переполняла ненависть — ненависть к дяде Симону, к отцу Ральфу, к тюремщику Одо, к разбойникам, к леснику, а больше всего к Уильяму Хамлею.

— Хорошо, что у нас есть немного денег, — снова заговорил Ричард.

Хорошо. Но рано или поздно они кончатся.

— Мы не можем просто взять и потратить их, — рассуждала Алина, шагая по тропинке, что вела к большой дороге. — Если мы их спустим на еду и всякие вещи, то очень скоро снова останемся без пенни в кармане. Мы должны с ними что-то сделать.

— Не понимаю, что именно. Лучше уж купить лошадь.

Она посмотрела на него. Он что, шутит? Нет, лицо Ричарда оставалось серьезным. Он просто не понимал.

— У нас нет ни положения, ни титула, ни земли, — принялась терпеливо объяснять Алина. — Король нам не поможет. Наняться работниками мы не можем — уже пытались в Винчестере, никому мы не нужны. Но мы как-то должны заработать себе на жизнь и сделать из тебя рыцаря.

— Понимаю, — кивнул он, хотя Алина видела, что это не совсем так.

— Нам надо утвердиться в каком-то деле, которое кормило бы нас и, по крайней мере, дало бы возможность заработать достаточно денег, чтобы купить тебе приличного коня.

— Ты хочешь сказать, что мне следует пойти в ученики к ремесленнику?

Алина покачала головой:

— Ты должен стать рыцарем, а не плотником. А мы когда-нибудь встречали человека, который зарабатывал бы себе на жизнь, не занимаясь никаким ремеслом?

— Да, — неожиданно ответил Ричард. — Мэг в Винчестере.

Он был прав. Мэг занималась торговлей шерстью, хотя ремеслу никогда не училась.

Но у нее было место на рынке.

Они прошли мимо рыжего парня, который показал им дорогу к дому дяди Симона. Четыре остриженные овечки паслись в поле, а он сделанной из тростника веревкой завязывал набитые шерстью узелки. Оторвавшись от своей работы, крестьянин помахал им рукой. Вот такие-то люди и привозили шерсть в Винчестер, чтобы продать ее купцам. Но купец должен иметь определенное место для торговых сделок…

Или не должен?

В голове Алины начал созревать план.

Она резко повернула назад.

— Ты куда? — закричал Ричард.

Алина была слишком взволнована, чтобы отвечать ему. Она облокотилась на изгородь.

— Так сколько, ты говоришь, тебе платят за шерсть?

— Пенни за настриг с одной овцы.

— Но ты теряешь целый день на дорогу в Глостер и обратно.

— В том-то и беда.

— А что, если я куплю твою шерсть? Тебе бы не пришлось никуда таскаться.

— Алли! Не нужна нам никакая шерсть, — зашептал Ричард.

— Заткнись! — отрезала Алина, вовсе не собираясь объяснять брату суть своей идеи. Сейчас ей не терпелось испробовать ее на крестьянине.

— Здорово было бы, — ответил тот, однако выглядел он нерешительно, словно подозревая подвох.

— Но я не могу предложить тебе по пенни за каждый настриг.

— Ага! Так я и думал: что-то здесь не то.

— За шерсть четырех овец я дам тебе два пенса.

— Да они каждая по пенни стоят! — возмутился рыжий.

— В Глостере. А это Хантлей.

— Не-ет, — закачал он головой. — Лучше уж я потеряю день, но получу четыре пенса, чем выгадаю лишний денек, но останусь с двумя пенсами.

— А предположим, я дам тебе три пенса.

— Я теряю пенни.

— Зато выигрываешь день.

— В жизни не слыхал ни о чем подобном. — Крестьянин казался явно озадаченным.

— Ну это то же самое, как если бы я была извозчиком и ты заплатил бы мне пенни, чтобы я отвезла твою шерсть на базар. — Его неспособность быстро соображать начинала раздражать ее. — Весь вопрос в том, стоит ли для тебя день работы в поле один пенни или не стоит.

— Это зависит от того, что я буду делать, — задумчиво произнес он.

— Алли, на что тебе шерсть четырех овец? — снова зашептал Ричард.

— Чтобы продать ее Мэг, — нетерпеливо сказала Алина. — По пенни за каждую. Таким образом мы заработаем лишний пенни.

— Но всего за один пенни нам придется тащиться в Винчестер!

— Да нет же, глупый. Мы купим шерсть у пятидесяти крестьян и повезем в Винчестер всю партию. Неужели не понимаешь? Мы могли бы заработать пятьдесят пенсов! Мы могли бы и себя кормить, и денежки копить на покупку доброго коня для тебя!

Она снова повернулась к крестьянину. От его веселой улыбки не осталось и следа, теперь он почесывал свою огненно-рыжую голову. Алина даже пожалела, что поставила его в тупик, но она очень хотела, чтобы он принял ее предложение.

Если он согласится, она будет знать, что сможет исполнить данный отцу обет. Крестьянин оказался упрямым. Ей хотелось взять его за шиворот и как следует встряхнуть. Но вместо этого она, сунув руку под плащ, нащупала кошелек. Еще в Винчестере у ювелира они разменяли золотые византины на серебряные пенни, и теперь она вытащила три монетки и показала их рыжему парню.

— Вот. Хочешь — бери, не хочешь — не бери.

Вид серебра помог крестьянину принять решение.

— Договорились, — сказал он и взял деньги.

Алина улыбнулась. Похоже, она нашла выход.

В ту ночь подушкой ей служил узелок с овечьей шерстью. Исходивший от него запах напоминал о доме Мэг.

Проснувшись на следующее утро, Алина обнаружила, что она не беременна. Дела пошли на лад.

Через четыре недели после Пасхи Алина и Ричард входили в Винчестер, ведя под уздцы старую лошаденку, запряженную в кое-как сколоченную телегу, на которой лежал огромный тюк, вместивший в себя шерсть двухсот сорока овец.

И здесь выяснилось, что они должны заплатить налог.

Раньше они без проблем входили в город, но сейчас узнали, почему городские ворота были такими узкими и постоянно открывались и закрывались офицерами таможенной службы. За каждую ввозимую в Винчестер телегу с грузом полагалось оплатить пошлину в размере одного пенни. К счастью, у них еще осталось несколько пенсов, в противном случае им пришлось бы поворачивать назад.

Большую часть шерсти они купили по ценам от половины до трех четвертых пенни за каждый настриг с одной овцы. Шесть шиллингов заплатили за старую кобылу с полуразвалившейся телегой в придачу. Почти все остальные деньги они проели. Но уже сегодня вечером у них будет целый фунт серебром, да еще и лошадь с телегой.

Таким образом, план Алины состоял в том, чтобы, продав этот тюк, отправиться за следующим, затем за третьим, четвертым и так далее, до тех пор, пока не закончится сезон стрижки овец. К концу лета она рассчитывала купить крепкую лошадь и новую телегу.

Ведя свою старую клячу по улицам города, Алина очень волновалась. К концу дня она, возможно, докажет, что в состоянии без посторонней помощи позаботиться и о себе, и о своем брате. От этого она чувствовала себя очень взрослой и самостоятельной. Она сама отвечала за свою судьбу. Ей больше не нужны были ни король, ни родственники, ни муж.

Она ждала встречи с Мэг — своим истинным вдохновителем. Мэг оказалась одной из немногих, кто протянул Алине руку помощи и не пытался при этом ни ограбить, ни изнасиловать, ни заставить ее что-то делать. Алина собиралась задать ей массу вопросов относительно того, как вести дела вообще и торговлю шерстью в частности.

Был базарный день. Они с трудом проталкивались по улице, где жила Мэг. Наконец они добрались до ее дома, и Алина вошла. Там она увидела незнакомую женщину.

— Ой! — вскрикнула Алина и остановилась как вкопанная.

— Чего тебе? — спросила женщина.

— Я подруга Мэг.

— Она больше не живет здесь, — резко ответила женщина.

— О Боже! — Алина старалась быть вежливой. — А куда она уехала?

— Она покинула город с опозоренным мужем.

Алина расстроилась и испугалась. Она так рассчитывала, что Мэг поможет ей продать шерсть.

— Ужасное известие!

— Он оказался нечестным торговцем, и на твоем месте я не стала бы хвастать своей дружбой с ней. А теперь убирайся.

Алина пришла в ярость от того, что кто-то посмел говорить о Мэг гадости.

— Мне наплевать на то, что сделал ее муж, а Мэг была прекрасной женщиной, гораздо лучшей, чем все эти воры и продажные девки, что населяют этот вонючий город! — выпалила она и прежде, чем женщина успела придумать достойный ответ, вышла. Лишь на мгновение она почувствовала удовлетворение от своей словесной победы. — Плохие новости, — сказала Алина брату. — Мэг уехала из Винчестера.

— А тот, кто теперь живет в ее доме, он не торговец шерстью? — спросил Ричард.

— Я так увлеклась перепалкой, что даже не спросила. — Алина поняла, что вела себя глупо.

— Что будем делать, Алли?

— Мы должны продать эту шерсть, — с тревогой проговорила она. — Пойдем на рынок.

Они развернули свою лошаденку и побрели обратно к Хай-стрит, а затем, протискиваясь в толпе, направились к находившемуся неподалеку от собора рынку. Алина вела под уздцы лошадь, Ричард же шел позади телеги, толкая ее, когда старой кляче требовалась помощь, а помощь ей требовалась почти постоянно. На рыночной площади бурлил народ. Люди с трудом пробирались по узким проходам между торговыми рядами, дорогу им то и дело преграждали телеги с товарами вроде той, что была у Алины. Она остановилась, залезла на свой тюк и осмотрелась в поисках торговцев овечьей шерстью. Она увидела только одного и, спрыгнув на землю, поспешила к нему.

Торговля у купца шла бойко. На рынке у него было свое довольно просторное место, отгороженное веревкой. Здесь же стоял сделанный из переплетенных реек, прутьев и камыша сарай. Очевидно, это была временная конструкция, которую каждый раз по базарным дням воздвигали, а потом вновь разбирали. Хозяином всего этого оказался смуглолицый мужик с отрубленной по локоть левой рукой. К его культе был привязан деревянный гребень, и, когда ему приносили на продажу товар, он цеплял этим гребнем из кипы небольшое количество шерсти, а затем брал ее в правую руку и, прежде чем назвать свою цену, внимательно ощупывал, после чего отсчитывал нужное количество пенсов. При закупке больших партий товара он просто взвешивал монеты на весах.

Алина пробилась поближе к прилавку. Какой-то крестьянин принес шерсть с трех овец, связанную кожаным ремнем.

— Жидковата, — сказал купец. — Могу дать по три фартинга за каждую. Фартинг — это четверть пенни. — Купец отсчитал два пенса, затем взял топорик и ловко разрубил третью монету на четыре части. Он дал крестьянину два пенса и одну четвертушку. — Три раза по три фартинга будет два пенса и один фартинг.

Крестьянин развязал ремень и вывалил на прилавок шерсть. Потом двое парней притащили целый тюк. Купец внимательно обследовал товар и произнес:

— Тюк полный, но качество паршивое. Даю фунт.

Алина недоумевала, как это он определил, что тюк полный. Может быть, ему подсказал опыт? Она следила, как он взвешивает фунт серебряных пенсов.

К ним приближались несколько монахов с огромной телегой, доверху груженной тюками с шерстью. Алина решила больше не ждать. Она сделала Ричарду знак рукой, и тот, стащив с телеги их шерсть, поднес ее к прилавку.

— Качество среднее, — сказал, пощупав предлагаемый товар, купец. — Полфунта.

— Что?! — не веря своим ушам, воскликнула Алина.

— Сто двадцать пенсов, — пояснил он.

Алина ужаснулась:

— Но ты только что заплатил за тюк фунт!

— От качества все зависит.

— Но ты заплатил фунт за плохое качество!

— Даю полфунта, — упрямо повторил купец.

Подошедшие монахи окружили прилавок, но Алина уходить не собиралась: вся ее дальнейшая жизнь была поставлена на карту, и нищенское существование пугало ее больше, чем этот бесчестный купец.

— Но почему? — настаивала она. — Шерсть плоха?

— Нет, нормальная.

— Тогда дай мне столько же, сколько ты заплатил тем двум парням.

— Нет.

— Да почему же нет?! — почти завизжала Алина.

— Потому что девчонке никто не платит такие же деньги, как взрослому мужчине.

Ей хотелось удавить его. Он предлагал ей даже меньше, чем она потратила. Это просто безумие! Если она согласится с его ценой, весь ее труд пойдет коту под хвост. Хуже того, провалится задуманный ею план, как обеспечить нормальную жизнь себе и своему брату, и период ее самостоятельности, едва начавшись, закончится. И почему? Потому что он отказывается заплатить девушке столько же, сколько он платит мужчинам!

Монах, который, похоже, был старшим, уставился на нее. Этого Алина не переносила.

— Прекрати глазеть! — грубо крикнула она. — Давай, обделывай свои делишки с этим безбожником.

— Хорошо, — мягко сказал монах. Он подал своим товарищам знак, и они принялись разгружать тюки.

— Бери десять шиллингов, Алли, — прошептал Ричард. — А то так и останемся с тюком шерсти.

Алина сверлила купца глазами, пока тот оценивал привезенную монахами шерсть.

— Качество среднее, — заключил купец. Интересно, он когда-нибудь говорит «качество хорошее»? — Один фунт и двенадцать пенсов за тюк.

«Ну почему так случилось, что Мэг уехала! — с горечью подумала Алина. — Если бы она осталась, все было бы в порядке».

— Сколько у вас мешков? — спросил купец.

— Десять, — ответил молоденький послушник.

— Нет, одиннадцать, — поправил его старший монах.

Послушник собрался было возразить, однако промолчал.

— Это будет одиннадцать с половиной фунтов серебром да еще двенадцать пенсов. — Купец начал отвешивать монеты.

— Я не уступлю, — заявила Алина Ричарду. — Повезем шерсть еще куда-нибудь — в Ширинг, например, или в Глостер.

— В такую даль! А что, если мы и там ее не продадим?

Он был прав — эта же проблема могла возникнуть у них где угодно. Вся беда в том, что у них нет ни положения, ни поддержки, ни того, кто бы их защитил. Этот купчишка не посмеет обидеть монахов, и даже бедные крестьяне могли устроить ему массу неприятностей, попытайся он торговать с ними нечестно, а бессовестно обманывать двух детей, у которых в целом свете нет ни души, — это совершенно безопасно.

Монахи таскали тюки в сарай купца. И каждый раз, как только тюк оказывался в сарае, купец передавал старшему монаху мешочек с фунтом серебра и двенадцать пенсов. Когда все тюки были перенесены, на прилавке все еще оставался один мешочек.

— Только десять тюков, — подвел итог купец.

— Я же говорил, что только десять, — затараторил послушник.

— Вот одиннадцатый, — сказал монах и положил руку на тюк Алины.

Она с изумлением уставилась на него.

Купец удивился не меньше ее.

— Я уже предлагал ей полфунта…

— А я уже купил эту шерсть, — отрезал монах, — и продал ее тебе. — Он кивнул своим спутникам, и они живо отнесли тюк Алины в сарай.

Купец был явно недоволен, однако все же протянул последний мешочек с серебром и добавил к нему двенадцать пенсов. Взяв деньги, монах передал их Алине.

На какое-то время она лишилась дара речи. Казалось, все пропало, и вдруг этот совершенно незнакомый человек спасает ее, да еще после того, как она нагрубила ему!

— Спасибо тебе за помощь, святой отец, — проговорил Ричард.

— Бога благодарите, — откликнулся монах.

Алина не знала, что сказать. Она с трепетом прижала деньги к груди. Чем могла она отплатить ему? Она смотрела на своего спасителя. Он был небольшим, худощавым, энергичным человеком, своими быстрыми движениями и настороженным взглядом напоминавшим птицу с невзрачным оперением и яркими голубыми глазами. Венчик его черных волос вокруг выбритой макушки уже тронула седина, но лицо оставалось молодым. Алина начала чувствовать, что это лицо ей знакомо. Где же она его видела?

Похоже, монах угадал ее мысли.

— Не помните меня? А я вас знаю, — заговорил он. — Вы дети Бартоломео, бывшего графа Ширинга. Мне известно, сколь тяжкие испытания выпали на вашу долю, и я рад, что имею возможность помочь вам. Я всегда буду покупать у вас шерсть.

Алина едва сдерживалась, чтобы не расцеловать его. Он не просто спас ее в этот раз, он готов был гарантировать ее будущее! Наконец она нашлась:

— Не знаю, как выразить тебе свою благодарность. Бог свидетель — нам нужен покровитель.

— Что ж, теперь у тебя их два, — улыбнулся монах. — Господь и я.

Алина была тронута до глубины души.

— Ты спас мне жизнь, — проговорила она, — а я даже не знаю, кто ты.

— Мое имя Филип, — сказал он. — Я приор Кингсбриджа.

I

Это был великий день, когда Том Строитель повел каменотесов в каменоломню.

Они отправились туда за несколько дней до пасхи, через пятнадцать месяцев после того, как сгорел старый собор. Так много времени ушло на то, чтобы приор Филип смог собрать достаточно денег для найма ремесленников.

В Солсбери, где почти заканчивалось строительство епископского дворца, том подыскал лесоруба и мастера-каменотеса. Лесоруб и его люди уже две недели трудились, подбирая и валя высокие сосны и вековые дубы, что росли вдоль берегов реки вверх по течению от Кингсбриджа. Так как перевозка грузов по извилистым раскисшим дорогам обходилась очень дорого, то, просто сплавляя лес по реке, можно было сэкономить уйму денег. Грубо обтесанные бревна шли на строительные леса, распиливались на доски для мостков, на которых будут работать каменщики и резчики, а самые высокие деревья откладывались в сторонку для того, чтобы в будущем использовать их в качестве балок крыши. Теперь в Кингсбридж равномерным потоком прибывал добротный строевой лес, и все, что требовалось от Тома, — это каждую субботу после окончания рабочего дня рассчитываться с лесорубами.

А несколько дней назад приехали и каменотесы. Старшим у них был Черномазый Отто. Он привел с собой двух сыновей, тоже каменотесов, четырех внуков — они будут подмастерьями — и двух работников — один был его двоюродным братом, а другой зятем. Том вовсе не возражал против такой семейственности: родственники обычно хорошо работают сообща.

На самой же строительной площадке в Кингсбридже пока, кроме Тома и монастырского плотника, никого не было. Сейчас необходимо запастись строительными материалами. Однако скоро Том начнет нанимать мастеров, которые составят костяк строителей. Именно они будут класть стены, заставляя их подниматься все выше и выше. И закипит работа. Том шел, словно в пятках у него были пружины: сбывалось то, о чем он мечтал и ради чего работал столько лет.

Первым принятым на работу каменщиком, решил он, станет его сын Альфред. Сейчас Альфреду было около шестнадцати лет, и он уже освоил основы строительного ремесла: умел обтесывать квадратные блоки и ровно класть стену. Как только начнется стройка, ему будут платить полное жалованье.

Другому сыну Тома, Джонатану, исполнилось пятнадцать месяцев, и рос он не по дням, а по часам. Крепкий карапуз, он был баловнем всего монастыря. Сначала Том немного беспокоился, что малыш находится под присмотром полоумного Джонни Восемь Пенсов, но этот самый Джонни оказался не менее внимательным, чем настоящая мать, да и времени для ухода за ребенком у него было гораздо больше. Никто из монахов так и не заподозрил, что отцом Джонатана является Том, и теперь это, похоже, никого уже и не интересовало.

У девятилетней Марты выпали передние зубки. Она очень скучала без Джека и Эллен, и Том волновался за нее больше всего, ибо девочке нужна была мать.

Том не испытывал недостатка в женщинах, которые хотели бы выйти за него замуж и взять на себя заботу о его маленькой дочке. Мужчина он был видный — это он и сам знал, — а теперь, когда приор Филип всерьез начал строительство собора, его жизнь выглядела вполне обеспеченной. Из дома для приезжих Том перебрался в двухкомнатный дом с печью и трубой, который построил для себя в деревне. Как старший строитель, он в конечном итоге мог рассчитывать на жалованье, коему позавидовал бы и иной мелкопоместный дворянин. Но он и мысли не допускал, что может жениться на ком-нибудь другом, кроме Эллен. Том был подобен человеку, привыкшему пить отборное вино, и теперь, пробуя вина попроще, он находил, что они имеют вкус уксуса. В то время в деревне жила одна вдовушка, пухленькая, миловидная бабенка с улыбчивым лицом, пышной грудью и двумя хорошо воспитанными детишками, которая на Рождество напекла Тому пирожков, а потом жадно с ним целовалась. Уж она-то готова была выскочить за него в любой момент. Но он знал, что это не принесет ему счастья, и он всегда будет тосковать по непредсказуемой, неистовой, чарующей и страстной Эллен.

Она ведь обещала, что когда-нибудь придет навестить их. Том всем сердцем верил, что она сдержит слово, и упорно цеплялся за свою веру, хотя с тех пор, как Эллен ушла, прошло уже больше года. Когда же она все-таки придет, он собирался сделать ей предложение.

Том надеялся, что теперь Эллен примет его. Он уже не был нищим и вполне мог прокормить и свою семью, и ее. Он чувствовал, что при правильном подходе Джека и Альфреда можно удержать от драк. Если бы Джека пристроить на работу, рассуждал Том, Альфред стал бы относиться к нему более терпимо. А что, если взять Джека в подмастерья? Парнишка-то смышленый и выказывал интерес к строительному ремеслу, а через годик-два, глядишь, подрастет и будет выполнять тяжелую мужскую работу. Тогда уж Альфред не сможет сказать, что Джек дармоед. Еще одной проблемой было то, что Джек умел читать, а Альфред нет. Том собирался попросить Эллен обучить Альфреда грамоте. Она могла бы давать ему уроки по воскресеньям. Тогда бы мальчишки стали равными — оба образованные, оба работающие, а потом и ростом бы сравнялись.

Он знал, что, несмотря на все их ссоры, Эллен действительно нравилось с ним жить. Она любила его тело и любила его душу. Определенно она захочет вернуться к нему.

Другой вопрос — удастся ли Тому уладить отношения с приором Филипом. Эллен страшно оскорбила религиозные чувства Филипа. Трудно даже представить более отвратительный поступок, чем то, что сделала она. Как быть здесь. Том еще не решил.

Между тем всю свою умственную энергию он бросил на организацию строительства собора. Отто и его каменотесы должны будут соорудить возле каменоломни хибарку для ночлега. Когда же они обоснуются там, то построят настоящие домики, и те, у кого есть семьи, будут жить в них со своими чадами и домочадцами.

Из всех строительных ремесел добыча камня требовала минимума профессиональных навыков и максимума физической силы. Умственную работу выполнял лишь старший каменотес: он решал, какие участки разрабатывать и в каком порядке, устанавливал лестницы и подъемные механизмы, если добыча шла на отвесной стене, проектировал леса и, кроме того, следил за тем, чтобы инструменты из кузницы поступали бесперебойно. А в общем, добыча камня была делом относительно простым. Сначала каменотес киркой делал в камне желобок, а затем при помощи молотка и зубила углублял его. После этого в желоб вставлялся деревянный клин. При правильно выполненной работе камень раскалывался точно в требуемом месте.

Работники вытаскивали камни из каменоломни, либо неся их на носилках, либо поднимая на веревке при помощи гигантского блока. Затем каменотесы специальными топорами придавали каменным глыбам форму, заданную старшим строителем, а уж окончательная обработка блоков, конечно же, производилась непосредственно на строительной площадке.

Самой значительной проблемой являлась перевозка. От каменоломни до Кингсбриджа был целый день пути, и погонщик телеги, пожалуй, запросил бы четыре пенса за каждую ездку, а увезти за раз он мог лишь восемь-девять блоков. Поэтому Том решил, что, как только каменотесы устроятся, он обязательно обследует окрестности каменоломни и постарается найти водный путь в Кингсбридж.

Они тронулись в дорогу, когда только-только забрезжил рассвет. Шагая под зелеными сводами леса, Том размышлял о колоннах собора, который ему предстояло построить. Над головой весело шумела молодая листва. Современные зодчие украшали опоры капителей орнаментом из зигзагов или завитков, но он понял, что вырезанные из камня листья будут смотреться гораздо лучше.

Времени даром они не теряли и, когда солнце было еще высоко, уже подошли к каменоломне. К своему удивлению, Том услышал отдаленные лязгающие удары, как будто там кипела работа. Строго говоря, каменоломня принадлежала Перси Хамлею, графу Ширингу, однако король даровал Кингсбриджскому монастырю право вести в ней добычу камня для нового собора. Может быть, рассуждал Том, граф Перси собирается использовать каменоломню для собственных нужд одновременно с монастырем? Это королем запрещено не было, но наверняка могло создать массу неудобств.

По мере приближения к каменоломне Черномазый Отто тоже нахмурился, хотя и ничего не сказал. Остальные начали недовольно ворчать. Не обращая на них внимания. Том ускорил шаг, сгорая от нетерпения выяснить, что происходит.

Дорога свернула в заросли и уперлась в подножие холма. Этот холм, со срезанной предыдущими каменотесами стороной, и был каменоломней. Том сразу подумал, что работать здесь будет легко: холм гораздо удобнее шахты, ибо опускать камни вниз значительно проще, чем поднимать их из глубины.

Здесь будет легко: холм гораздо удобнее шахты, ибо опускать камни вниз значительно проще, чем поднимать их из глубины.

Сомнений не было: в каменоломне кто-то работал. У подножия холма стоял дом, крепкие леса поднимались на двадцать, а то и больше футов вдоль отвесной стены, уложенные штабелями каменные глыбы ждали отправки. Том увидел по крайней мере десяток работников. Хуже того, возле дома, маясь от безделья, сидели стражники и бросали в стоящую неподалеку бочку камешки.

— Не нравится мне все это, — пробасил Отто.

Тому это тоже не нравилось, однако с невозмутимым видом, словно каменоломня принадлежала ему, он направился прямо к стражникам. Они, кряхтя, поднялись. Их лица выражали тревогу и некоторую растерянность людей, в течение многих дней пребывавших в праздности. Том бросил быстрый взгляд на их оружие: у каждого были меч и кинжал, вместо доспехов — толстые кожаные куртки. Что же касается Тома, то все его вооружение состояло лишь из висевшего у пояса железного молотка. Драться ему было не резон. Широким шагом он двинулся прямо на стражников, но в последнее мгновение повернул в сторону, обошел их и как ни в чем не бывало продолжил свой путь к дому. Они переглянулись, не зная, что делать: будь Том поменьше или не имей он молотка, может быть, они постарались бы его остановить, но сейчас было уже поздно.

Том вошел внутрь. Дом представлял собой добротную деревянную постройку с очагом. По стенам были развешаны чистенькие инструменты, а в углу лежал здоровенный точильный камень. Возле массивной деревянной скамьи стояли два каменотеса и топорами обрабатывали каменную глыбу.

— Привет вам, братья, — сказал Том, используя принятое среди ремесленников обращение. — Кто здесь у вас за главного?

— Ну я, — отозвался один из них. — А кличут меня Гарольдом из Ширинга.

— Я старший строитель Кингсбриджского собора. Мое имя Том.

Какое-то время Том изучающе вглядывался в лицо Гарольда. Это был бледный, запыленный человек с блекло-зелеными глазами, которые он беспрестанно щурил, словно защищаясь от летящей в них каменной пыли. Небрежно облокотившись на скамью, он напустил на себя безразличный вид, однако явно нервничал и побаивался. «Прекрасно знает, зачем я здесь», — отметил про себя Том, а вслух сказал:

— Да вот, привел своих людей добывать камень.

Вслед за Томом в дом вошли стражники, а за ними — Отто и остальные каменотесы. Теперь же в дверь протискивались еще и несколько работников Гарольда, прибежавших узнать, по какому поводу суматоха.

— Каменоломня принадлежит графу, — возразил Гарольд. — Хочешь брать камень — получи у него разрешение.

— Не нужно мне никакого разрешения, — заявил Том. — Когда король пожаловал графу Перси Хамлею каменоломню, он также даровал Кингсбриджскому монастырю право добывать здесь камень.

— Что ж, по-твоему, мы должны убираться?

— Вовсе нет. Я совсем не хочу лишать твоих людей работы. Камня-то вон — целая гора, на несколько соборов хватит. Можно же договориться, места здесь достаточно для всех.

— Я не согласен, — уперся Гарольд. — Я подчиняюсь лишь графу.

— Ну а я подчиняюсь приору Кингсбриджа, и, нравится тебе это или нет, завтра утром мои люди приступят к работе.

Но тут раздался голос одного из стражников:

— Не приступят — ни завтра, ни в другой день.

До этого момента Том еще лелеял надежду на то, что, хотя Перси и нарушал королевский указ, если на него поднажать, он выполнит условие их договора и позволит монастырю брать камень. Однако стражник ясно дал понять, что ему ведено гнать прочь монастырских каменотесов. А это в корне меняло дело. С упавшим сердцем Том осознал, что добром камня ему не получить.

Говоривший стражник был коренастым, задиристым на вид малым лет двадцати пяти. Выглядел он глуповатым, но упрямым — с таким черта с два договоришься. Бросив на него вызывающий взгляд. Том спросил:

— А ты кто такой?

— Я управляющий графа Ширинга. Он приказал мне охранять эту каменоломню, что я и собираюсь делать.

— Интересно — как?

— Мечом. — Он положил руку на эфес висящего у пояса оружия.

— А как, ты думаешь, поступит с тобой король, когда ты предстанешь перед его судом за нарушение мира в королевстве?

— Что ж, значит, так тому и быть.

— Но вас только двое, — не унимался Том. — Нас же семь мужчин да четверо мальчишек, и к тому же сам король разрешил нам работать здесь. Если мы вас убьем, нас не повесят.

Стражники, похоже, призадумались, но, прежде чем Том успел продолжить, за его спиной раздался голос Отто.

— Минуточку, — пробасил он. — Я привел сюда своих людей, чтобы добывать камень, а не драться.

У Тома упало сердце. Если каменотесы не собирались постоять за себя, надеяться было не на что.

— Да не трусь ты! — Том укоризненно посмотрел на Отто. — Неужели ты позволишь паре сопляков лишить тебя работы?

Старый каменотес насупился.

— Я не стану драться с вооруженными людьми, — буркнул он. — Я уже десять лет зарабатываю денежки, так что не так уж мне эта работа и нужна. А кроме того, еще не известно, кто здесь прав, а кто виноват, — мое дело маленькое, разбирайтесь сами.

Том взглянул на остальных. Оба сына Отто имели такой же упрямый вид, как и их отец. Конечно, они во всем будут следовать за своим родителем, который к тому же был еще и их мастером. Том вполне понимал Отто и, окажись он на его месте, наверное, гнул бы ту же линию. Он не стал бы без крайней надобности ссориться с вооруженными людьми.

Но от понимания того, что Отто по-своему прав, было не легче. Напротив, Том еще сильнее расстроился. Он решил попытаться еще раз.

— Никакой драки и не будет, — заговорил Том. — Они знают, что король их повесит, если они нас хоть пальцем тронут. Давайте-ка разводить огонь и устраиваться на ночлег, а утром — задело.

— Да как же мы будем спать под боком у этих головорезов? — воскликнул один из сыновей Отто.

Послышался ропот одобрения.

— Выставим часовых, — в отчаянии проговорил Том.

Отто решительно затряс головой:

— Нет. Мы сегодня же уходим. Сейчас же.

Том оглядел собравшихся и понял, что проиграл. Еще утром он был полон великих надежд, и вот эти негодяи разрушили все его планы. Просто слов не было! Он не удержался и, уходя, с горечью бросил Гарольду:

— Вы пошли против воли короля, а это опасно. Так и передай своему графу Ширингу. И еще скажи ему, что если я, Том Строитель из Кингсбриджа, когда-нибудь доберусь до его жирной шеи, я вот этими руками удавлю его.

Джонни Восемь Пенсов сшил для маленького Джонатана миниатюрную монашескую сутану с широкими рукавами и клобуком. Малыш выглядел в ней настолько очаровательным, что вызывал всеобщее умиление, хотя, по правде говоря, она была не очень практична: клобук беспрестанно сваливался на глаза, а когда Джонатан ползал, его ноги путались в длинных полах.

Во второй половине дня, когда Джонатан уже проснулся после дневного сна (да и монахи успели подремать), Филип встретил его гуляющим с Джонни на том месте, которое когда-то было нефом церкви, а теперь служило площадкой для игры. В это время дня послушникам разрешали немного побегать, и Джонни наблюдал, как они играют в пятнашки, тогда как Джонатан внимательно изучал натянутые на колышки веревки, с помощью которых Том Строитель разметил план восточной части будущего собора.

Филип в приветливом молчании немного постоял возле Джонни, глядя, как носятся будущие монахи. Приор очень любил Джонни, которому необычайно доброе сердце компенсировало отсутствие ума.

Джонатан поднялся на ножки, схватившись за палку, вбитую Томом в землю в том месте, где будет северный вход церкви. Держась за привязанную к палке веревку, служившую весьма ненадежной опорой, он сделал пару неловких, осторожных шажков.

— Скоро пойдет, — сказал Филип Джонни.

— Он очень старается, отче, да только все падает на попку.

Присев на корточки, приор протянул к малютке руки:

— Иди ко мне. Ну же!

Джонатан заулыбался, обнажив неровные зубки. Продолжая держаться за натянутую веревку, он сделал еще шаг. Затем малыш повернулся к Филипу и с неожиданной отвагой тремя быстрыми, решительными шажками пересек разделявшее их расстояние.

— Вот молодец! — воскликнул Филип, поймав Джонатана в свои объятия. Он крепко прижал его к себе, чувствуя такую гордость, словно это было его собственным достижением, а вовсе не ребенка.

Джонни был взволнован не меньше.

— Пошел! Пошел! — закричал он.

Малыш начал вырываться. Филип поставил его на ножки в надежде, что он снова пойдет, но, как видно, для первого раза было достаточно, и, тотчас упав на коленки, ребенок пополз к Джонни.

Филип вспомнил, как возмущались некоторые монахи, когда он привез в Кингсбридж Джонни с маленьким Джонатаном, однако с Джонни было очень легко ужиться, если только не забывать, что он, по существу, является ребенком с телом взрослого человека, а Джонатан завоевал симпатии обитателей монастыря исключительно силой своего детского обаяния.

Но Джонатан был вовсе не единственной причиной волнений приора. Проголосовав за человека, который, как им казалось, способен сделать их жизнь более сытой, монахи почувствовали себя обманутыми, когда Филип ввел режим строжайшей экономии, дабы сократить ежедневные расходы монастыря. Это огорчало приора: ведь только так можно было выполнить задачу, которую он считал для себя главной, — построить новый собор. Монастырские чины тоже оказывали сопротивление осуществлению его планов: им никак не хотелось расставаться со своей финансовой независимостью, несмотря на то что они прекрасно понимали: без коренных преобразований монастырь обречен на гибель. А когда он потратил деньги на увеличение поголовья овец, дело чуть было не дошло до бунта. Но монахи по сути своей являются людьми, которым постоянно нужен кто-то, кто стал бы направлять их поступки, а епископ Уолеран — уж он-то мог бы подбить их на бунт — больше года провел, путешествуя в Рим, так что в конце концов братья поворчали-поворчали, да и успокоились.

Все это очень расстраивало Филипа, но он твердо верил, что результаты оправдают его. Проводимые им реформы уже начали приносить свои плоды. Цена на шерсть вновь поднялась, и Филип приступил к стрижке овец, что позволило ему нанять лесорубов и каменотесов. По мере того как улучшалось положение с деньгами и разворачивалось строительство собора, креп и его авторитет.

Ласково потрепав Джонни Восемь Пенсов по голове, Филип направился на строительную площадку. Там с помощью монастырских служек и молодых монахов Том и Альфред уже приступили к рытью котлованов под фундамент. Однако пока их глубина была не больше пяти-шести футов. Том говорил Филипу, что в некоторых местах котлованы должны достигать двадцати пяти футов в глубину, а для этого ему понадобится значительное количество землекопов да плюс несколько подъемных механизмов.

Новая церковь будет больше старой, но все же не такая большая, как настоящий собор. Конечно, Филипу хотелось, чтобы она стала просторнейшим, высочайшим, богатейшим и красивейшим храмом королевства, но он заставил себя подавить это желание, понимая, что должен молить Бога о том, чтобы у него была хоть какая-нибудь церковь.

Зайдя в сарай Тома, он принялся разглядывать лежащие на лавке деревянные заготовки. Здесь Том Строитель провел большую часть зимы, изготовляя с помощью железной линейки и целого набора резцов то, что он называл шаблонами, — деревянные лекала, по которым каменщики должны будут вытачивать каменные глыбы. Наблюдая за работой Тома, Филип всегда восхищался, как этот большой человек с большими руками старательно и точно вырезает из дерева мудреные завитки и совершенные геометрические фигуры. Приор взял в руки один из шаблонов, похожий своими очертаниями на маргаритку: четвертинка круга с несколькими закругленными, словно лепестки, выступами. Из какого камня можно вырезать такое? Филип подумал, как, должно быть, непросто все это придумать, недаром он всегда поражался силе воображения Тома. Затем он взглянул на рисунки, начерченные по штукатурке, и постепенно до него начало доходить, что он держит макет фрагмента арочной опоры, которая будет выглядеть как связка переплетенных стеблей, однако это лишь иллюзия: опорами будут служить массивные колонны, имеющие форму стеблей растений.

Пять лет, обещал Том, и восточная часть собора будет построена. Пять лет, и Филип снова сможет проводить службы в храме. Были бы средства. В этом году он с трудом собрал столько денег, чтобы потихоньку начать строительство, ибо его реформы не сразу дали отдачу, но в следующем году, после того как он продаст шерсть, которую настрижет будущей весной, можно будет нанять достаточное число ремесленников и тогда уже в полную силу развернуть строительство.

Зазвонили к вечерне. Филип вышел из сарая и направился к входу в крипту. Бросив взгляд на монастырские ворота, он с изумлением увидел входящих в них Тома и всех каменотесов. Почему они вернулись? Том сказал, что будет отсутствовать не меньше недели, а каменотесы вообще должны были остаться там на неопределенное время. Филип поспешил навстречу.

Приблизившись, он увидел, что они были уставшими и подавленными, словно произошло что-то непоправимое.

— Что случилось? — заговорил он. — Почему вернулись?

— Плохие вести, — мрачно отозвался Том Строитель.

На протяжении всей службы Филип едва сдерживал клокотавшую в нем ярость. То, что сделал граф Перси, было возмутительно. Нет никаких сомнений, кто здесь прав, а кто виноват, нет никакой двусмысленности в королевском указе: граф лично присутствовал, когда Стефан объявлял свою волю, и право монастыря пользоваться каменоломней охраняется монаршей грамотой. Нога Филипа отбивала на каменном полу крипты тревожный, злой ритм. Его ограбили. Точно так же Перси мог бы обокрасть и монастырскую казну. И нет ему за это прощения. Сие было вопиющим вызовом и Богу, и королю. Но что еще хуже, без этой каменоломни новый собор Филипу не построить. И так-то он едва-едва сводил концы с концами, а если теперь придется покупать камень по рыночным ценам да еще тратить деньги на его доставку, о строительстве лучше пока забыть. Значит, все откладывается на год, а то и больше, и тогда надо ждать уже шесть или семь лет, прежде чем он снова начнет проводить службы в соборе. Нет, сама эта мысль была Филипу невыносима.

Сразу же после окончания вечерней молитвы он провел собрание капитула,[11] на котором поведал монахам о случившемся.

Приор выработал особую методику управления подобными собраниями. Его помощник Ремигиус все еще имел на Филипа зуб за поражение на выборах и нередко, когда обсуждались монастырские дела, давал выход своей обиде. Это был консервативно настроенный, лишенный всякого воображения, мелочный человек, и его взгляд на то, как следует управлять монастырем, в корне отличался от взгляда Филипа. На собраниях капитула на стороне Ремигиуса обычно выступали те же братья, которые поддерживали его на выборах: склонный к апоплексии ризничий Эндрю, надзиратель Пьер, отвечавший за дисциплину и имевший весьма ограниченное представление о своих обязанностях, и Малыш Джон, хранитель монастырской казны. Соответственно те, кто агитировал на выборах за Филипа, стали ближайшими товарищами приора: старый келарь Белобрысый Катберт, молодой Милиус, которому Филип доверил новообразованное место казначея и в ведении которого находились все финансы монастыря. Спорить с Ремигиусом приор всегда предоставлял Милиусу, с которым он обычно заранее обсуждал все проблемы, но, даже если это не удавалось, можно было быть уверенным, что точка зрения молодого казначея окажется весьма близкой к его собственной позиции. Филип же мог выступать как независимый арбитр, и, хотя Ремигиус очень редко соглашался с ним, приор старался почаще принимать во внимание его аргументы и прислушиваться к его предложениям, тем самым создавая впечатление консенсуса среди членов капитула.

От содеянного графом Перси монахи пришли в ярость. Все они возрадовались, услышав о том, что король даровал им право неограниченно брать строевой лес и камень, и теперь дружно возмущались, что Перси посмел ослушаться королевского указа.

Однако, когда стихли негодующие возгласы, выяснилось, что у Ремигиуса было на этот счет особое мнение.

— Помнится, я еще год назад предупреждал, — начал он. — Соглашение, в соответствии с которым каменоломня принадлежит графу, а нам дается право добывать там камень, меня никогда не устраивало. Мы должны были требовать, чтобы ее отдали в нашу полную собственность.

То, что в этом замечании была доля истины, вовсе не заставило приора согласиться со своим помощником. Именно о том, что каменоломня должна была перейти в собственность монастыря, он договорился с леди Риган, однако в последнюю минуту она обвела его вокруг пальца. Филипа так и подмывало сказать, что он сделал все, что было в его силах, и хотел бы он посмотреть, как смог бы Ремигиус добиться большего в коварных лабиринтах королевского двора, однако прикусил язык, ибо он был приором, а приор обязан за все нести ответственность.

— Можно, конечно, рассуждать, как хорошо было бы, если бы король отдал нам каменоломню, — пришел на помощь Милиус, — однако он этого не сделал, так что сейчас нам нужно решить, как быть дальше.

— По мне так все абсолютно ясно, — немедленно отозвался Ремигиус. — Сами выгнать людей графа мы не можем, поэтому нам надо добиться, чтобы это сделал король. Мы должны послать к нему представителей и просить его заставить графа Перси подчиниться.

Монахи одобрительно зашумели.

— Надо послать самых мудрых и самых речистых, — добавил ризничий Эндрю.

Филип не сомневался, что во главе делегации Ремигиус и Эндрю видели именно себя.

— Не думаю, — продолжал Ремигиус, — что после того, как король узнает о том, что случилось. Перси Хамлей будет долго оставаться графом Ширингом.

Этой уверенности Филип не разделял.

— А где сейчас король? — спохватился Эндрю. — Кто-нибудь знает?

Филип недавно вернулся из Винчестера и был в курсе.

— Он отправился в Нормандию, — сказал приор.

— Понадобится уйма времени, чтобы догнать его, — заметил Милиус.

— Поиски справедливости требуют терпения, — высокопарно произнес Ремигиус.

— Но пока мы будем тратить время на поиски справедливости, строительство собора будет стоять на месте, — парировал Милиус. В своем голосе он не скрывал раздражения, которое вызывала в нем готовность Ремигиуса отложить программу строительства. Филип разделял это чувство. Милиус между тем продолжал: — Однако проблема не только в этом. Даже добравшись до короля, надо будет еще уговорить его выслушать нас. А на это могут уйти недели. Затем он, вполне вероятно, предоставит Перси Хамлею возможность защищаться — и тогда снова задержка…

— Да как, интересно, Перси станет защищаться? — вспылил Ремигиус.

— Не знаю, — проговорил Милиус, — но уверен, он что-нибудь придумает.

— Но в конце концов король обязан держать свое слово.

— Не будь так уверен, — раздался чей-то голос, и все обернулись. Говорившим был брат Тимоти, старейший среди монахов монастыря. Маленький благопристойный старичок, он очень редко участвовал в их дискуссиях, но, когда все же начинал говорить, его стоило послушать. Не раз Филип думал, что Тимоти вполне мог бы стать приором. Как правило, на собраниях капитула брат Тимоти сидел и дремал, но сейчас он подался вперед, глаза блестят. — Король есть лишь раб обстоятельств, — продолжал старик. — Он живет в постоянном страхе перед собственными бунтовщиками и монархами соседних стран. Ему нужны союзники. Граф Перси — человек могущественный, у него много рыцарей. И если в тот момент, когда мы представим королю наше прошение, он будет испытывать нужду в таких людях, как Перси, он откажет нам, невзирая на всю законность нашей просьбы. Короли не безгрешны. Есть только один истинный судья, и он есть Бог. — Тимоти снова откинулся назад, прислонившись к стене и полуприкрыв глаза, словно то, как будет воспринята его речь, не представляло для него ни малейшего интереса. Филип сдержал улыбку: Тимоти абсолютно точно выразил опасения приора по поводу поисков правды у короля.

Ремигиус не хотел отказываться от захватывающей поездки во Францию и возможности пожить некоторое время при королевском дворе, но в то же время ему нечего было противопоставить логике брата Тимоти.

— Что еще в таком случае мы можем предпринять? — сказал он.

Ответа Филип не знал. Шериф не сможет вмешаться в это дело: Перси был слишком могущественной персоной, чтобы подчиниться простому шерифу. На епископа также нельзя положиться. Досадно. Однако Филип не собирался сидеть сложа руки, смирившись с поражением. Каменоломню можно заполучить, если…

У него родилась идея.

— Минутку, — задумчиво проговорил он.

Потребуется помощь всех физически сильных братьев… все должно быть тщательно организовано, как военная операция, только без оружия… надо на два дня запастись едой…

— Не знаю, получится ли, но попробовать стоит. Слушайте, — сказал он и изложил им свой план.

Вскоре они вышли из монастыря. Отряд состоял из тридцати монахов, десяти послушников. Черномазого Отто и его каменотесов, Тома Строителя с Альфредом да двух запряженных в телегу лошадей. Когда спустились сумерки, они зажгли факелы. В полночь процессия остановилась, чтобы ее участники смогли поужинать тем, что второпях удалось собрать на кухне: курами, белым хлебом и красным вином. Филип всегда считал, что тяжкий труд должен вознаграждаться хорошей пищей. Когда они снова двинулись в путь, монахи запели псалмы.

Еще стояла кромешная тьма, когда Том, который шел впереди, указывая дорогу, вдруг поднял руку, веля отряду остановиться.

— Осталось пройти милю, — сказал он Филипу.

— Хорошо, — кивнул приор. Он повернулся к монахам. — Снимите свои башмаки и сандалии и наденьте валенки. — Он и сам переобулся в пару мягких валяных башмаков, какие в зимнюю пору обычно носили крестьяне. Затем, подозвав к себе двух послушников, Филип приказал: — Эдвард и Филемон, вы останетесь здесь, с лошадьми. И чтобы не шуметь. Дождетесь рассвета и присоединитесь к нам. Все ясно?

— Да, отче, — хором ответили они.

— Отлично. Остальным следовать за Томом Строителем. И соблюдайте полную тишину.

Процессия снова тронулась.

Дул легкий западный ветерок. Шелест молодой листвы скрывал тяжелое дыхание пятидесяти мужчин и шарканье пятидесяти пар валенок. Филип начал ощущать волнение. Теперь, когда его план был близок к осуществлению, он стал казаться приору несколько сумасбродным. В мыслях своих Филип молил Господа даровать ему удачу.

Дорога свернула влево, и в мерцающем свете факелов проступили очертания деревянного дома, кладки грубо обтесанных каменных блоков, нескольких лестниц и стоек лесов на фоне темного холма, обезображенного белыми шрамами каменных разрезов. «А нет ли здесь собак?» — подумал вдруг Филип. Если на каменоломне держат собак, то элемент внезапности будет утерян, а сам план поставлен под угрозу срыва. Но отступать было уже поздно.

Шаркая ногами, процессия миновала дом. Филип затаил дыхание, в любой момент ожидая услышать беспорядочный лай собак. Однако все было тихо.

Монахи полукругом встали у основания лесов. Приор почувствовал гордость за своих братьев, которые столь бесшумно смогли все это проделать. Не так просто соблюдать тишину даже в церкви. Правда, может быть, они были слишком напуганы, чтобы шуметь.

Том Строитель и Черномазый Отто начали расставлять по местам каменотесов. Они разделили их на две группы. Одна группа собралась там, где пласт известняка подходил к поверхности земли у подножия холма, а другая взобралась по лесам наверх. Когда каменотесы заняли свои позиции, их по приказу Филипа окружили монахи. Сам же приор встал между ними и домом.

Все было точно рассчитано. Через несколько минут после того, как Филип отдал последние распоряжения, небо начало светлеть. Вытащив свечу, он зажег ее от факела и, повернувшись к монахам, поднял. Это был условный сигнал. Все сорок монахов и послушников тоже достали и зажгли свечи. Зрелище было волнующее. В предрассветных сумерках каменоломню заполнили призрачные фигуры, держащие маленькие дрожащие огоньки.

Филип снова повернулся к дому. Там пока не было никаких признаков жизни. Он приготовился ждать. Это монахи умели, ведь им ежедневно приходилось часами неподвижно стоять. Однако работникам это давалось непросто, и через некоторое время они начали терять терпение и стали шаркать ногами и вполголоса переговариваться. Но теперь было уже все равно.

Вскоре проснулись обитатели дома. Внутри кто-то откашливался, а затем послышался скрежет поднимающегося за дверью засова. Филип поднял руку, требуя мертвой тишины.

Дверь распахнулась. Протирая глаза, на улицу вышел какой-то мужик. Из описания Тома Филип догадался, что это был Гарольд из Ширинга, старший каменотес. Сначала ничего необычного Гарольд не заметил. Прислонившись к дверному косяку, он снова разразился глубоким, булькающим кашлем человека, чьи легкие забиты каменной пылью. Филип взмахнул рукой. Где-то за его спиной регент монастырского хора вывел ноту, показывая тональность, и в то же мгновение все сорок монахов запели псалом. Каменоломня наполнилась леденящей душу гармонией.

Эффект был ошеломляющим. При виде этого хора привидений, появившегося, словно по волшебству, на его каменоломне, голова Гарольда дернулась, глаза вылезли из орбит, а челюсть отвисла. Из открытого рта вырвался крик ужаса, и видавший виды каменотес ввалился обратно в дом.

Филип позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Неплохо для начала.

Однако суеверный страх продлился недолго. Приор, не поворачиваясь, снова взмахнул рукой. В ответ на его сигнал каменотесы принялись за работу. Клацающий звук ударяющегося о камень железа отбивал ритм звучащей мелодии.

В дверь боязливо просунулись две или три физиономии. Наконец до людей графа дошло, что перед ними обыкновенные, из плоти и крови, монахи и работники, а вовсе не привидения, и они вышли из дома, чтобы получше все рассмотреть. Показались и двое стражников. Застегивая ремни, на которых висели мечи, они уставились на монахов. Филип понял, что наступил критический момент: как поведут себя эти вояки?

Их вид — здоровенных, бородатых и грязных, с мечами и кинжалами, одетых в толстые кожаные куртки — вызвал в памяти Филипа давнишнюю сцену, когда в его дом ворвались двое солдат и убили и мать, и отца. Внезапно его пронзила боль утраты родителей, которых он едва помнил. Приор с ненавистью смотрел на стражников, но вместо них видел кривоносого урода и темноволосого верзилу с забрызганной кровью бородой. Его переполняли ярость, отвращение и непоколебимая уверенность в том, что эти тупые, безбожные негодяи должны получить отпор.

Один за другим на улицу высыпали все графские каменотесы. Их было двенадцать.

Из-за горизонта выглянуло солнце.

Монастырские работники уже откалывали камни. Если бы стражники вздумали их остановить, им пришлось бы сначала поднять руку на монахов. Филип же как раз и рассчитывал на то, что воины не посмеют применить силу к молящимся братьям.

Похоже, он был прав: стражники колебались.

Оставленные в лесу послушники привели запряженных в телегу лошадей. Они с опаской посмотрели вокруг. Филип жестом показал им, где встать, затем повернулся к Тому Строителю, встретился с его взглядом и кивнул.

К этому времени несколько камней уже были отколоты, и теперь Том велел молодым монахам отнести их в телегу. Люди графа с любопытством следили за дальнейшим развитием событий. Каменные глыбы были очень тяжелыми, поэтому с лесов их опускали на веревке, а затем перетаскивали на носилках. Когда на телегу погрузили первый камень, стражники начали о чем-то шептаться с Гарольдом. Тем временем на повозку лег второй камень. Стражники отделились от собравшихся возле дома и направились к телеге. На нее вскарабкался один из послушников, Филемон, и с вызывающим видом уселся на камень. «Храбрый юноша», — подумал Филип.

Дорогу подошедшим к повозке стражникам преградили четверо монахов, которые только что принесли две каменные глыбы. Филип напрягся. Люди графа остановились, положив ладони на рукоятки своих мечей. Пение прекратилось, ибо все сейчас от волнения едва дышали.

«Нет, — размышлял Филип, — они не посмеют поднять меч на безоружных людей». Но затем он осознал, как легко было бы для них, таких сильных, привыкших к кровавой бойне сражений, скосить своими острыми клинками этих монахов, которых и бояться-то нечего. И все же они должны помнить о каре Господней, что ждет их за убийство Божьих людей. Даже такие отпетые головорезы, как эти, должны знать, что в конце концов и они предстанут перед судом Всевышнего. Но страшатся ли они геенны огненной? Возможно, однако, они также боятся и своего хозяина графа Перси. Филип понял, что мысли стражников сейчас были заняты тем, как отнесется их господин к тому, что они не смогли изгнать монахов и работников Кингсбриджа из каменоломни. Приор видел, как они в нерешительности стоят перед горсткой молоденьких братьев, взвешивая, что страшнее — не выполнить приказа Перси или навлечь на себя гнев Божий.

Стражники переглянулись. Один из них покачал головой. Другой пожал плечами. А затем оба пошли прочь.

Снова раздался чистый голос регента, и монахи грянули торжественный псалом. Послышались победные возгласы каменотесов. От наступившего облегчения Филип почувствовал слабость. В какой-то момент дело, казалось, могло принять очень опасный оборот, но сейчас приор просто сиял от радости. Теперь у него была каменоломня.

Задув свечу, Филип направился к телеге. Он обнял всех четырех монахов, которые не дрогнули перед графскими стражниками, и двух послушников, что привели коней.

— Горжусь вами, — тепло сказал он. — Верю, что и Господь вами гордится.

Монахи и каменотесы поздравляли друг друга. Подошедший к Филипу Черномазый Отто пробасил:

— Ловко это у тебя получилось, отец Филип. А ты, смею сказать, храбрый человек.

— Бог уберег нас, — улыбнулся приор. Ему на глаза попались графские каменотесы, уныло стоящие возле двери дома. Он не хотел превращать их в своих врагов, ибо, оказавшись в столь затруднительном положении, они могли стать причиной дальнейших неприятностей. Филип решил с ними поговорить.

Он взял Отто под руку и повел к дому.

— Сегодня здесь свершилась воля Всевышнего, — обратился к Гарольду приор. — Надеюсь, в ваших сердцах нет места обидам и огорчениям.

— Мы остались без работы, — отозвался Гарольд. — Это ли не огорчение?

Неожиданно Филип увидел возможность переманить людей Гарольда на свою сторону.

— Если хотите, можете приступить к работе хоть сейчас. Я готов нанять и тебя, и всех твоих товарищей. Можете даже оставаться в своем доме.

Такой поворот событий удивил Гарольда. Старый мастер выглядел явно озадаченным, затем к нему наконец вернулось самообладание, и он спросил:

— А какова плата?

— Обычная, — не раздумывая, ответил Филип. — Два пенса в день ремесленнику, по пенни работнику, четыре пенса тебе, а с подмастерьями будешь расплачиваться сам.

Гарольд, обернувшись, взглянул на своих товарищей. Филип отвел Отто в сторонку, чтобы дать им возможность обсудить предложение без свидетелей. По правде говоря, у приора не было средств для найма еще двенадцати каменотесов, и, если они согласятся, ему придется еще дальше отложить день, когда начнут работу строители. Это значило, что все деньги придется потратить на добычу камня, который будет просто складываться в штабеля. Однако будет гораздо безопаснее, если каменотесы графа Перси станут работать на монастырь. А уж коли Перси снова вздумается добывать для себя камень, ему придется сначала найти ремесленников, что, может статься, окажется весьма затруднительным после того, как весть о сегодняшних событиях облетит окрестности. И если когда-нибудь в отдаленном будущем Перси все же попробует закрыть каменоломню, у Филипа уже будет хороший запас камня.

Гарольд и его люди о чем-то спорили. Затем через несколько минут он подошел к приору.

— Если мы станем на тебя работать, кто будет главным — я или твой старший каменотес?

— Здесь главный Отто, — не колеблясь, сказал Филип. Без сомнения, Гарольда нельзя было оставлять за главного, ибо Перси в любой момент мог заставить его вернуться. И двух начальников тоже быть не должно, так как это могло привести к ссорам. — Ты можешь оставаться старшим над своими людьми, — предложил приор, — но Отто будет командовать всеми.

Разочарованный, Гарольд вернулся к своим товарищам. Обсуждение продолжалось. Между тем к Филипу и Отто подошел Том Строитель.

— Твой план удался, святой отец, — широко улыбаясь, заговорил он. — Мы возвратили себе каменоломню, не пролив ни капли крови. Ты просто волшебник.

Филип не прочь был бы согласиться с ним, но убоялся греха гордыни.

— Это Господь сотворил чудо, — заметил он, обращаясь не столько к Тому, сколько к себе самому.

— Отец Филип предложил Гарольду и его людям работу, — сказал Отто.

— Ну да! — Том был неприятно удивлен. Нанимать работников — дело старшего строителя, а не приора. — Я и не знал, что у тебя есть средства на это.

— А у меня их и нет, — признался Филип. — Но я не хочу, чтобы эти работяги болтались без дела в ожидании, когда Перси придумает, как вернуть себе каменоломню.

Том поразмыслил немного, затем кивнул:

— Не вредно иметь запас камня на случай, если Перси преуспеет в своих планах.

Приор был рад, что Том понял смысл его поступка. Гарольд и его товарищи наконец договорились. Он снова подошел к Филипу и спросил:

— Согласен ли ты платить деньги мне, чтобы я уже распределял их по своему усмотрению?

Филип засомневался. Это значило, что Гарольд мог присвоить себе больше, чем ему полагалось. Однако он сказал:

— Это на усмотрение старшего строителя.

— Такое встречается сплошь и рядом, — заявил Том. — Если твои люди не возражают, я согласен.

— В таком случае мы принимаем предложение, — решился наконец Гарольд.

Они обменялись рукопожатиями.

— Итак, — подвел черту Филип, — каждый получил то, что он хочет. Вот и хорошо.

— Увы, это не так, — возразил Гарольд.

— Кто же еще не удовлетворен? — удивился приор.

— Леди Риган, жена графа Перси, — мрачно сказал каменотес. — Когда она узнает о случившемся, здесь будет море крови.

II

Охоты в этот день не было, поэтому мужчины Ерлскастла играли в одну из любимых игр Уильяма Хамлея — забивали камнями кота.

В замке всегда жило множество кошек, так что одной больше, одной меньше — какая разница? Уильям и его товарищи закрыли окна и двери большого зала дворца, сдвинули к стене мебель, чтобы кот не мог за ней спрятаться, а в центре сложили на полу горстку камней. Оказавшийся запертым здесь кот — старый мышелов с серой шерсткой — почуял опасность и сел возле двери в надежде, что ему удастся выскочить.

Каждый из игроков за право бросить камень должен был положить в кувшин один пенни; тот же, чей бросок окажется смертельным, забирал все деньги.

Пока они тянули жребий, в каком порядке играть, кот, все больше волнуясь, метался туда-сюда перед дверью.

Первым выпало бросать Уолтеру. Ему повезло, ибо, хоть кот и был встревожен, он еще не знал, в чем суть игры, и его можно было застать врасплох. Стоя спиной к животному, Уолтер незаметно поднял камень и спрятал его в кулаке, затем медленно повернулся и неожиданно бросил.

Он промахнулся. Камень с грохотом ударился о дверь, и кот, подпрыгнув, помчался по залу. На Уолтера посыпались презрительные насмешки.

Бросать вторым было плохо, так как еще не уставший кот носился как бешеный. Эта очередь досталась молодому сквайру. Он подождал, пока мечущееся в поисках спасительного выхода животное немного замедлило бег, и бросил. Бросок был хорош, однако кот все же заметил летящий в него камень и увернулся. Мужчины загоготали.

Охваченная паническим страхом несчастная тварь понеслась еще быстрее, запрыгивая на приставленные к стене козлы и доски столов и снова спрыгивая на пол. Следующим кидал уже немолодой рыцарь. Он сделал ложный замах, чтобы посмотреть, в каком направлении побежит кот, а затем бросил, целясь немного впереди головы животного. Играющие зааплодировали его находчивости, но и на этот раз кот заметил камень и резко остановился, избежав попадания.

В отчаянии он попытался протиснуться за стоящий в углу дубовый сундук. Следующий бросавший увидел в этом хорошую для себя возможность и постарался не упустить ее: он без промедления, пока кот был неподвижен, метнул камень и попал несчастному в крестец. Раздались одобрительные возгласы. Оставив попытки спрятаться за сундуком, кот вновь понесся по залу, но теперь он хромал и двигался гораздо медленнее.

Наконец наступил черед Уильяма.

У него были хорошие шансы нанести смертельный удар. Чтобы посильнее вымотать кота, Уильям заорал на него, заставляя какое-то время бежать быстрее, затем с той же целью замахнулся. Если бы кто-то другой из игроков стал так затягивать с броском, на него наверняка начали бы шикать, но Уильям был графским сынком, и все терпеливо ждали. Измученный, раненый кот замедлил бег и с надеждой направился к выходу. Уильям отвел руку. Неожиданно кот остановился у стены рядом с дверью. Уильям начал бросок, но, прежде чем камень полетел в кота, дверь распахнулась, и на пороге появилась черная фигура священника. Уильям бросил, но кот с радостным воплем рванулся, словно выпущенная из лука стрела. Священник испуганно взвизгнул и подхватил полы своей сутаны. Игравшие грохнули от смеха. Кот, со всего маху ударившись в ноги вошедшему, вылетел вон из зала. Священник застыл в испуганной позе, словно женщина, увидевшая мышь, а мужчины покатывались от хохота.

Уильям узнал его. Это был епископ Уолеран.

Молодой Хамлей смеялся громче всех. Тот факт, что священник, который, словно баба, перепугался при виде кошки, оказался соперником его семьи, доставлял ему еще большее удовольствие.

Однако епископ очень быстро пришел в себя. Вспыхнув от гнева, он ткнул перстом в Уильяма и скрипучим голосом произнес:

— Гореть тебе за это в геенне огненной!

Веселье Уильяма мгновенно сменилось ужасом. Его с детства мучили ночные кошмары, после того как мать рассказала ему о том, что делают с людьми черти в аду, как они поджаривают грешников на огне, как выковыривают им глаза и отрезают острыми ножами половые органы. С тех пор он не выносил разговоров на эту тему.

— Заткнись! — заорал на епископа Уильям. Все притихли. Выхватив кинжал, Хамлей двинулся на Уолерана. — Уж не явился ли ты сюда читать проповеди? Ты, змея! — В глазах епископа не было и тени испуга, казалось, он был удивлен, узнав о том, что сын графа испытывает такой ужас при одном упоминании ада. Это еще больше взбесило Уильяма. — Пусть меня из-за тебя повесят, но…

Он так вышел из себя, что вполне мог зарезать епископа, если бы не раздавшийся с ведущей наверх лестницы голос:

— Уильям! Прекрати!

То был его отец.

Уильям замер и немного погодя вложил кинжал в ножны.

Уолеран прошел в зал. Вслед за ним вошел еще один священник — Дин Болдуин.

— Не ожидал увидеть тебя здесь, епископ, — сказал Перси.

— Потому что, когда мы встречались в последний раз, ты подбил приора Кингсбриджа на то, чтобы он обманул меня. Да-а. Я знал, что мой визит удивит тебя. Я ведь не из тех людей, кто легко прощает обиды. — Он перевел взгляд своих ледяных глаз на Уильяма, затем снова повернулся к отцу: — Но я не держу злобы, когда это не совпадает с моими интересами. Нам надо поговорить.

Отец, подумав, кивнул:

— Пойдем наверх. Ты тоже, Уильям.

Епископ Уолеран и Дин Болдуин поднялись в графские покои, где их ожидала Риган, за ними туда вошел Уильям. Он чувствовал досаду, что коту удалось спастись. С другой стороны, он понимал, что и ему тоже удалось спастись: тронь он епископа хоть пальцем, вполне возможно, его бы за это повесили. Но в утонченности Уолерана, в его изысканных манерах было нечто такое, что вызывало отвращение Уильяма.

Они прошли в отцову комнату, ту самую, в которой Уильям насиловал Алину. Каждый раз, заходя сюда, он вспоминал ту сцену: ее пышное белое тело, страх, застывший у нее в глазах, то, как она визжала, перекошенное лицо ее младшего брата, когда его силой заставляли смотреть на них, а затем — это Уильяму очень понравилось — то, как после него ее насиловал Уолтер. Жаль, что ему не удалось сделать ее своей пленницей, — можно было бы иметь ее в любое время, как только захочется.

С тех пор мысль об Алине неотступно преследовала его. Он даже предпринял было кое-какие шаги, чтобы выследить ее. В Ширинге поймали лесника, который хотел продать боевого коня Уильяма, и тот под пыткой сознался, что выкрал его у девицы, отвечавшей внешнему виду Алины. От винчестерского тюремщика Уильям узнал, что она приходила навестить отца перед самой его смертью. А его подруга госпожа Кейт, владелица публичного дома, завсегдатаем которого он был, рассказала молодому Хамлею, что она звала Алину к себе. Но на этом след дочери Бартоломео обрывался.

— Да не терзайся ты так из-за нее, Уилли, мальчик мой, — успокаивала его Кейт. — Хочешь большие груди и длинные волосы? У нас есть. Вон, возьми Бетти и Милли, обеих, четыре сиськи — и все твои! А?

Но Бетти и Милли не были так невинны, так белокожи и так пугливы, да и вообще они не нравились ему. По правде говоря, с той самой ночи с Алиной он так и не смог получить истинного удовлетворения ни с одной другой женщиной.

Отогнав от себя мысли о девушке, Уильям прислушался к разговору.

— Полагаю, вам известно, что приор Кингсбриджа захватил вашу каменоломню? — сказал Уолеран.

Они ничего не знали. Уильям был потрясен, а мать пришла в ярость.

— Что? — взвизгнула она. — Каким образом?

— По-видимому, вашим стражникам удалось прогнать монастырских каменотесов, но когда они проснулись на следующее утро, то обнаружили, что каменоломня окружена распевающими псалмы монахами, и не решились поднять руку на людей Божьих. А затем приор Филип нанял ваших каменотесов, и теперь все они работают вместе в полном согласии. Странно, однако, что не пришли стражники и не доложили вам о случившемся.

— Где эти слюнтяи? — истошным голосом завопила мать. — Я им покажу! Я их заставлю отрезать собственные яйца…

— А мне ясно, почему они не вернулись, — проговорил Уолеран.

— Бог с ними, со стражниками, — махнул рукой Перси. — Они всего лишь солдаты. Во всем виноват этот проныра-приор. Вот уж не думал, что он способен на такое. Лихо он нас провел.

— Это точно, — проскрипел епископ. — Несмотря на внешность святоши, он хитер, как крыса.

Уильям отметил про себя, что Уолеран тоже хитер, как крыса, — черная крыса с остренькой мордочкой и лоснящейся шерстью, сидящая в углу с коркой в лапках и беспокойно стреляющая по сторонам своими маленькими глазками. Ему-то какое дело до того, кому принадлежит каменоломня? Уж в нем-то коварства не меньше, чем в приоре Филипе: тоже что-то задумал.

— Ну это ему даром не пройдет! — кипятилась мать. — Никто не должен видеть поражения Хамлеев. Этого приора надо растоптать!

Однако отец не был настроен столь же решительно.

— Это только каменоломня, — сказал он. — И к тому же король…

— Нет, это не только каменоломня, — перебила его мать, — это честь семьи! Не имеет значения, что сказал король.

Уильям был полностью согласен с матерью. Приор Кингсбриджа бросил Хамлеям вызов и должен поплатиться за это. У человека, которого не боятся другие, никогда не будет ни власти, ни богатства.

— А почему бы не отправиться туда с небольшим отрядом наших людей и не вышвырнуть вон монастырских каменотесов? — предложил Уильям.

Отец покачал головой:

— Одно дело препятствовать исполнению воли короля, просто добывая для себя камень, и совсем другое — послать вооруженных людей, чтобы они выгнали каменотесов, которые работают там с разрешения монарха. Да за это можно графства лишиться.

Уильям вынужден был признать, что отец прав. Лорд Перси всегда был очень осторожен, но обычно на то имелись основания.

— У меня есть предложение, — снова заговорил епископ Уолеран. То, что он явился сюда не с пустыми руками, Уильям понял сразу. — Думаю, что сей собор ни к чему строить в Кингсбридже.

Последняя фраза озадачила молодого Хамлея. Она показалась ему несколько неуместной. Отец тоже не мог уяснить ее смысл. А вот глаза матери расширились, она на какое-то мгновение перестала почесывать свою отвратительную физиономию и задумчиво произнесла:

— Интересная мысль…

— В старые времена большинство соборов располагались в таких деревнях, как Кингсбридж, — продолжал Уолеран. — Однако лет шестьдесят-семьдесят назад — тогда правил наш первый король Уильям — многие из них переместились в города. Кингсбридж же — это маленькая деревушка, стоящая в чистом поле. Там ничего нет, кроме хиреющего монастыря, который слишком беден, чтобы содержать собор, не говоря уже о его постройке.

— А где бы ты хотел построить его? — спросила мать.

— В Ширинге, — ответил Уолеран. — Это большой город — в нем, должно быть, тысяча жителей, а то и больше, со своим рынком. Там проводится ежегодная овчинная ярмарка. Он стоит на большой дороге. Так что Ширинг — хорошее место. И если мы — епископ и граф — объединимся, мы протолкнем это дело.

— Но если собор будет в Ширинге, — сказал отец, — кингсбриджские монахи не смогут служить в нем.

— В том-то и дело, — засуетилась мать. — Без собора Кингсбридж — пустое место, монастырь опять придет в упадок, а приор Филип снова превратится в ничтожество, чего он и заслуживает.

— В таком случае кто же будет содержать собор? — не унимался отец.

— Я назначу новый капитул каноников, — заявил Уолеран.

Уильям был озадачен не меньше отца, но сейчас он начинал понимать ход мыслей епископа: построив в Ширинге собор, Уолеран намеревался лично управлять им.

— А деньги? — продолжал задавать вопросы отец. — Если не Кингсбриджский монастырь, то кто станет платить за новый собор?

— Как я понимаю, большая часть монастырской собственности как раз и была дана Кингсбриджу на постройку собора. Если собор перейдет в другое место, за ним последует и собственность. Например, когда король Стефан разделил графство Ширинг, как нам прекрасно известно, горные пастбища он отдал монастырю для того, чтобы оказать финансовую поддержку при строительстве нового собора. Если бы сказали ему, что новый собор будет строить кто-то другой, он, естественно, отписал бы эти земли в пользу нового строителя. Конечно, монахи стали бы возмущаться, но тщательная проверка грамот живо уладила бы это дело.

Картина окончательно прояснилась. Уолеран намеревался не только взять в свои руки контроль над собором, но и оттяпать львиную долю монастырского богатства.

— Для тебя это очень выгодная затея, епископ, — задумчиво проговорил отец, — а я-то что буду иметь?

Вместо Уолерана на этот вопрос ответила мать.

— Разве не понимаешь? — вспылила она. — Ты владеешь Ширингом. Подумай только, какое богатство потечет в город вместе с собором. Сотни ремесленников и работников будут многие годы строить эту церковь. Всем им надо где-то жить, а значит, платить тебе налоги и покупать еду и одежду на твоем рынке. А потом понаедут священники, чтобы служить службы в соборе, да богомольны, которые на Пасху и на Троицу будут собираться теперь не в Кингсбридже, а в Ширинге, да еще паломники к святым мощам… И всем им придется тратить денежки. — Ее глаза жадно заблестели. Давно уже не видел Уильям свою мать в таком возбуждении. — Если мы все сделаем как надо, мы превратим Ширинг в один из самых влиятельных городов королевства!

«И все это будет мое! — подумал Уильям. — Ведь когда отец умрет, я стану графом».

— Ну хорошо, — сказал отец. — Это уничтожит Филипа и даст тебе власть, а мне богатство. Но как все это осуществить?

— Теоретически решение о перенесении места кафедрального собора принимается архиепископом Кентерберийским.

— Почему теоретически? — встрепенулась мать.

— Потому что сейчас у нас нет архиепископа. Уильям Корбельский умер на Рождество, и король Стефан еще не назначил его преемника. Однако нам известно, кто скорее всего получит эту должность: наш старый приятель Генри Винчестерский. Он спит и видит, как бы занять место архиепископа; к тому же папа уже поручил ему временно исполнять обязанности главы католической церкви королевства, а его брат — король.

— Такой ли уж он приятель? — усомнился отец. — Не больно-то он тебе помог, когда ты пытался заграбастать графство.

Уолеран пожал плечами:

— Если сможет, поможет. Нам же необходимо придумать убедительные доводы.

— Сейчас, когда он надеется стать архиепископом, он не захочет наживать себе могущественных врагов, — возразила мать.

— Это верно. Но Филип не настолько влиятелен, чтобы принимать его во внимание. При избрании архиепископа с ним едва ли будут советоваться.

— Тогда почему бы Генри просто не дать нам то, что мы хотим? — спросил Уильям.

— Потому что он еще не архиепископ. Пока еще. И он знает, что люди внимательно следят за тем, как он поступает, исполняя возложенные на него временные обязанности. Генри нужно, чтобы все видели, что он принимает праведные решения, а не раздает милости своим дружкам. На это у него будет достаточно времени после выборов.

— Таким образом, — задумчиво проговорила мать, — самое большее, о чем мы можем сейчас говорить, это о том, что он согласится благосклонно выслушать наши доводы. Каковы же они?

— Нам надо убедить его, что Филип не может построить собор, а мы можем.

— И как же мы это сделаем?

— Вы в последнее время были в Кингсбридже?

— Нет.

— Я там был на Пасху. — Уолеран улыбнулся. — Строительство еще не начато. Все, что им удалось сделать, это расчистить кусок земли да разметить воткнутыми палками и веревками, где они будут возводить стены. Правда, уже начали рыть котлован под фундамент, но он пока всего несколько футов глубиной. Там работает только какой-то каменщик со своим подмастерьем, да монастырский плотник, да время от времени им помогают один-два монаха. В общем, картина весьма удручающая, особенно когда идет дождь. Хотел бы я, чтобы на нее полюбовался епископ Генри.

Мать понимающе закивала. Уильям признавал, что план хорош, несмотря на то что сама мысль о сотрудничестве с такой тварью, как Уолеран Бигод, была ему отвратительна.

Епископ между тем продолжал:

— Мы заранее расскажем Генри о том, что Кингсбридж — это самое настоящее захолустье и что тамошний монастырь крайне беден, затем покажем ему строительную площадку с несколькими мелкими ямами, на рытье которых ушло больше года, а потом повезем его в Ширинг и распишем, как быстро мы могли бы построить там собор, если в этом проекте объединят всю свою энергию и епископ, и граф, и жители города.

— А Генри приедет? — обеспокоенно спросила мать.

— Мы можем только просить, — ответил Уолеран. — Я приглашу его на Троицын день нанести нам визит в качестве архиепископа. Эта ему очень польстит.

— Важно, чтоб приор Филип ни о чем не пронюхал, — вставил отец.

— Не думаю, что сие возможно, — возразил Уолеран. — Столь важная персона, как епископ Генри, не может неожиданно нагрянуть в Кингсбридж.

— Но если Филип заранее узнает о приезде епископа, он может предпринять максимум усилий, чтобы значительно продвинуть строительство и представить все в наиболее выгодном для себя свете.

— Как? У него же нет денег, особенно сейчас, когда он нанял всех ваших каменотесов. А каменотесы не умеют класть стены. — Качая из стороны в сторону головой, Уолеран удовлетворенно улыбался. — Строго говоря, он вообще ничего не может сделать, кроме как надеяться, что на Троицу над Кингсбриджем будет светить солнце.

Сначала Филип обрадовался, узнав, что епископ Винчестерский собирается посетить Кингсбридж. Конечно, придется отслужить молебен под открытым небом, но это ничего. Они проведут службу на том месте, где стоял старый собор. На случай дождя монастырский плотник соорудит временный навес над алтарем и вокруг него, дабы епископ остался сухим, ну а монахи могут немного и подмокнуть. Такой визит выглядел как акт доверия со стороны Генри, ибо этим он как бы давал понять, что по-прежнему считает Кингсбридж кафедральным собором, а отсутствие церкви — это всего лишь временная трудность.

Однако затем приор начал размышлять о том, что побудило Генри приехать. Обычно епископ посещал монастырь, чтобы вместе со своим окружением поесть-попить на дармовщинку да пожить в свое удовольствие. Но Кингсбриджский монастырь был известен — если не сказать, пользовался дурной славой — простотой подаваемой в нем пищи и крайним аскетизмом жизненных условий. Мало что изменили здесь и проводимые Филипом преобразования. К тому же Генри был богатейшим священнослужителем королевства, так что совершенно очевидно, что в Кингсбридж он ехал не за этим. Но приор знал, что без причины этот человек никогда ничего не делает.

И чем больше Филип думал, тем больше начинал подозревать, что в этом деле замешан епископ Уолеран. Приор ожидал, что, получив от Генри письмо, Уолеран тут же примчится в Кингсбридж, дабы обсудить вопросы подготовки и проведения торжественной литургии, а также убедиться, что Генри будет оказан теплый прием и что Кингсбридж произведет на гостя самое благоприятное впечатление. Но шли дни, а Уолеран так и не показывался, и подозрения Филипа стали перерастать в уверенность.

Однако даже в минуты крайнего отчаяния он и помыслить не мог о страшном коварстве, которое открылось ему за десять дней до Троицы, когда он получил письмо от приора Кентерберийского монастыря. Как и Кингсбридж, Кентербери имел свой собор, которым управляли монахи-бенедиктинцы, а когда могли, они всегда помогали друг другу. Приор Кентербери, будучи близко связан с архиепископом, узнал, что Уолеран пригласил Генри в Кингсбридж с целью убедить его в небери, будучи близко связан с архиепископом, узнал, что Уолеран пригласил Генри в Кингсбридж с целью убедить его в необходимости перенести строительство нового кафедрального собора в Ширинг.

Филип был потрясен. Сердце его бешено колотилось, а державшая письмо рука дрожала. Затея Уолерана была дьявольски умна. Этого приор никак не ожидал; он даже представить себе не мог ничего подобного.

Именно неспособность предвидеть такой поворот событий угнетала его больше всего. А ведь он знал, сколь вероломен Уолеран. Год назад епископ уже пытался одурачить его с графством Ширинг. И Филипу никогда не забыть, в какую ярость пришел Уолеран, когда узнал, что приор все же перехитрил его. До сих пор перед глазами Филипа стоит перекошенное гневом лицо епископа, а в ушах звучат его слова: «Клянусь всеми святыми, ты никогда не построишь свою церковь!» Но по мере того как проходило время, эта угроза начала казаться не такой реальной, и бдительность Филипа притупилась. И вот теперь он держал в руках письмо с суровым напоминанием о том, что у епископа Уолерана была хорошая память.

«Епископ Уолеран говорит, что у тебя нет денег и что за пятнадцать месяцев тебе так и не удалось ничего построить, — писал приор Кентерберийский. — Он также говорит, что епископ Генри сам убедится: если строительство нового собора будет оставлено за Кингсбриджским монастырем, то сей собор не будет построен никогда. И еще он доказывает, что сейчас самое время принять решение о переезде в Ширинг, пока у тебя еще не развернулись работы в полную силу».

Уолеран был слишком хитер, чтобы попасться на откровенной лжи, поэтому он предпочитал лишь сильно преувеличивать. На самом деле Филипу удалось сделать очень многое. Он расчистил развалины, утвердил планы и начал копать котлованы, валить деревья и добывать камень. Вот только показывать особенно было нечего. И для достижения всего этого ему пришлось преодолеть страшные препятствия: реформировать финансы монастыря, добиться благословения короля.

Все еще держа в руке письмо от приора Кентерберийского, Филип подошел к окну и взглянул на строительную площадку, которую весенние дожди превратили в море грязи. Два молодых монаха в накинутых клобуках несли с берега реки бревно. Из блока и веревки Том Строитель смастерил хитрый механизм для подъема земли со дна котлована и теперь, в то время как внизу его сын Альфред насыпал в бадьи грунт, крутил ворот своего изобретения. Казалось, так они могли работать бесконечно и ничто не изменится. Непосвященный человек, глядя на эту сцену, вполне мог прийти к выводу, что собор здесь не будет построен до дня Страшного суда.

Филип отвернулся от окна и подошел к письменному столу. Что же делать? В какой-то момент ему захотелось все бросить. Пусть епископ Генри приезжает, смотрит сам и сам принимает решение. И коли собору суждено быть построенным в Ширинге, так тому и быть. Пусть Уолеран приберет его к рукам, и пусть сей Божий храм принесет процветание городу Ширингу и дьявольскому семейству Хамлеев. Да исполнится воля Господня.

Однако, конечно же, приор понимал, что не прав. Уповать на Бога — это не значит сидеть сложа руки. Напротив, надо твердо верить, что успех придет только тогда, когда все, что в твоих силах, делаешь честно и настойчиво. И уберечь собор от того, чтобы он попал в руки циничных, безнравственных людей, собиравшихся использовать его лишь для собственного возвеличивания, — святой долг Филипа. А потому необходимо доказать епископу Генри, что план строительства осуществляется нормально и у Кингсбриджа достаточно сил и решимости, чтобы успешно его завершить.

Так ли это? В действительности Филип чувствовал, что воздвигнуть в Кингсбридже собор — дело невероятно трудное. И когда граф запретил ему пользоваться каменоломней, он был близок к тому, чтобы вообще отказаться от своей затеи. Но все же он знал, что в конце концов достигнет своей цели, ибо Господь не оставит его. Однако одной его веры недостаточно, чтобы убедить епископа Генри.

Приор решил во что бы то ни стало сделать так, чтобы строительная площадка выглядела более впечатляюще. Для этого он заставит всех монахов работать в течение оставшихся до Троицы десяти дней. Может быть, им удастся выкопать хотя бы часть котлованов на полную глубину, с тем чтобы Том и Альфред смогли начать закладку фундамента. А может, кое-где успеют закончить фундамент, и тогда Том приступит к возведению стены. В этом случае общая картина уже улучшится, но не сильно. Что нужно было Филипу, так это сотня добрых работников, а у него не было денег даже для десяти.

Конечно же, епископ Генри приедет в воскресенье, когда работать никто не будет, разве только Филипу удастся привлечь для этого паству. Тогда у него будет сотня работников. Приор представил себя стоящим перед прихожанами и обращающимся к ним с весьма странной речью: «Чада мои, сегодня вместо пения псалмов и молитвы мы будем копать ямы и таскать камни». Вот они изумятся-то! Они, наверное, станут…

А действительно, что они станут делать?

Может быть, и вправду от всего сердца захотят помочь.

Филип нахмурился. «Или я сумасшедший, — подумал он, — или все это вполне возможно… В конце службы я встану и скажу, что сегодня каждому, кто полдня проработает на строительстве нового собора, будут отпущены его грехи. А на обед все получат хлеб и эль».

Они согласятся. Наверняка они согласятся.

Приор почувствовал необходимость поделиться своей идеей с кем-нибудь еще. Он вспомнил о Милиусе, но затем отверг его: слишком уж часто мнение Милиуса совпадало с мнением Филипа. Ему нужен был кто-то, кто имел более самостоятельный взгляд на вещи. Приор решил поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Он накинул плащ и, подняв от дождя капюшон, вышел из дома.

Быстрым шагом Филип пересек утопающую в грязи строительную площадку, помахав на ходу Тому, и направился в сторону подсобного двора. Окружавшие его постройки включали теперь курятник, коровник и маслодельню, ибо приор не хотел тратить последние деньги на продукты, которые монахи вполне могли производить сами, такие как яйца или масло.

Он спустился в расположившуюся под кухней кладовую и вдохнул сухой, ароматный воздух, полный запахов трав и специй. Катберт вполголоса считал головки чеснока. Филип с грустью для себя отметил, что келарь стареет: его плоть словно усохла под дряблой кожей.

— Тридцать семь, — закончил Катберт. — Хочешь чарочку вина?

— Нет, спасибо. — Филип находил, что выпитое днем вино делало его ленивым и несдержанным. Без сомнения, поэтому и святой Бенедикт советовал монахам пить умеренно. — Я хочу получить от тебя не пищу, а совет. Подойди и сядь.

Протиснувшись между ящиками и бочками и едва не упав, споткнувшись о мешок, Катберт уселся на стоявший перед Филипом треногий табурет. Кладовая уже не казалась такой опрятной, как когда-то. Внезапная догадка поразила приора.

— Что, Катберт, слабеют глаза-то?

— Да, глаза уже не те, но ничего, — коротко ответил келарь.

Очевидно, зрение Катберта ухудшилось давным-давно, поэтому-то он так и не научился как следует читать. Однако это явно беспокоило его, так что Филип переменил тему, отметив про себя, что пора подыскивать старому келарю замену.

— Я получил тревожное письмо от приора Кентерберийского, — сказал он и поведал Катберту о кознях епископа Уолерана, закончив словами: — Единственное, что могу придумать для того, чтобы придать стройке вид пчелиного улья, — это заставить паству работать на ней. Можешь что-нибудь возразить?

— Наоборот, — не раздумывая, согласился Катберт. — Идея хорошая.

— Но несколько необычная, а?

— И раньше так уже делали.

— Ну да?! — Филип был приятно удивлен. — Где?

— В разных местах. Я не раз слышал об этом.

— Ну и как? Получалось? — разволновался Филип.

— Иногда. Многое зависит от погоды.

— А как это делается? Священник должен выступить после мессы или что-нибудь еще?

— Нет, это требует более тщательной организации. Епископ или приор посылает гонцов в приходские церкви, объявляя, что грехи будут отпускаться в обмен на работу на строительной площадке.

— Блестящая идея! — восторженно воскликнул Филип. — Эта новинка могла бы привлечь даже больше народу, чем обычно.

— Или меньше, — проговорил Катберт. — Многие предпочитают заплатить священнику или поставить свечу в церкви, чем целый день месить грязь и таскать камни.

— Об этом я не подумал, — Настроение Филипа сразу упало. — Возможно, моя идея не так уж и хороша.

— А у тебя есть другие?

— Других нет.

— Тогда тебе остается только попробовать осуществить эту и надеяться на лучшее.

— Да, — согласился Филип. — Надеяться на луч шее…

III

В ночь перед Троицей Филип не сомкнул глаз. Всю предыдущую неделю светило солнце, что идеально отвечало его планам — в хорошую погоду добровольцев будет больше, но с субботнего вечера пошел дождь. Приор лежал с открытыми глазами и с тоской слушал, как стучат по крыше капли дождя да шумят под порывами ветра деревья. Он уже достаточно помолился, и Господь, должно быть, прекрасно знал о всех его чаяниях.

В прошлое воскресенье каждый монах монастыря посетил одну-две церкви и объявил прихожанам, что они могут искупить свои грехи, отработав день на строительстве Кингсбриджского собора. На Троицу они получат отпущение грехов, совершенных в прошлом году, а каждое следующее воскресенье позволит им обрести прощение за грехи, кои накопятся у них в предшествующую неделю, за исключением убийства и святотатства. Сам Филип ездил в Ширинг и лично выступил в каждой из четырех находящихся там приходских церквей. Двух монахов он послал в Винчестер, дабы они побывали в возможно большем количестве маленьких церквушек этого города. До Винчестера было два дня пути, но Троица празднуется целых шесть дней, и люди вполне могли совершить это путешествие, чтобы принять участие в благотворительном базаре и посмотреть великолепную мессу. Так что приглашение получили тысячи прихожан. Сколько из них собирались откликнуться на него — было неизвестно.

Все остальное время монахи работали на строительной площадке. Хорошая погода и длинные дни начала лета сослужили добрую службу, и они смогли сделать максимум того, на что смел надеяться Филип. В самой восточной части алтаря полностью заложили фундамент, выкопали значительную часть котлована под северную стену, а Том соорудил несколько подъемных механизмов, чтобы использовать на рытье котлованов максимальное количество людей. Кроме того, берег реки был завален бревнами, которые сплавляли лесорубы, и каменными глыбами, доставленными сюда из каменоломни, — все это нужно было перенести на стройку. Так что работы здесь хватило бы на сотни людей.

Но придет ли хоть кто-нибудь?

В полночь Филип поднялся и пошел в крипту на заутреню. Когда он вернулся после службы, дождь уже прекратился. Приор не стал больше ложиться, а сел подле свечи с книгой в руках. В последнее время возможность почитать и поразмышлять была у него только в период между полуночью и рассветом, ибо в течение дня он был занят монастырскими делами.

Однако сегодня Филип никак не мог сосредоточиться — думы его беспрестанно возвращались ко дню грядущему. Что принесет он ему — удачу или поражение? Завтра он вполне может потерять все, ради чего работал последний год. В голову пришла мысль, что ему негоже жаждать личного успеха.

Разве его гордость поставлена на карту? Нет, от греха гордыни он был хорошо защищен. И тогда мысли свои Филип обратил к людям, кои нуждались в его поддержке и защите: братья-монахи, монастырские служки, каменотесы, Том с Альфредом, жители Кингсбриджа и богомольцы всего графства. Епископ Уолеран не станет проявлять о них той заботы, которую проявляет Филип. Похоже, Уолеран думал, что его сан давал ему право, служа Богу, использовать прихожан так, как ему вздумается. Приор же считал, что забота о людях и есть служба Богу. Вот в чем спасение души. Нет, не может Господь пожелать, чтобы епископ Уолеран одержал верх. «Что ж, возможно, моя гордыня тоже поставлена на карту, — признался себе Филип, — но и человеческие души брошены на чашу весов».

Наконец забрезжил рассвет, и он снова отправился в крипту. Собравшиеся там монахи были взволнованы: они понимали, что сегодняшний день должен решить их будущее.

Ризничий наспех провел службу, но на этот раз Филип простил его.

Когда они вышли из крипты и направились на завтрак к трапезной, уже совсем рассвело и над их головами синело безоблачное небо. Бог ниспослал им погоду, о коей они молились. Что ж, начало было хорошим.

Том Строитель тоже знал, как важен был сегодняшний день.

Филип показал ему письмо от приора Кентерберийского. Если собор будут строить в Ширинге, Уолеран наймет своего старшего строителя, в этом Том не сомневался. Епископ не захочет воспользоваться проектом, одобренным приором, как не станет и нанимать работников, которые могли бы оказаться верными Филипу. Для Тома выбора не было: Кингсбридж или ничего. С монастырем он связывал единственную возможность когда-нибудь построить собор, и сейчас эта возможность была поставлена под угрозу.

Утром его пригласили присутствовать на собрании капитула. Время от времени такое случалось. Обычно это происходило, когда монахи собирались обсуждать план строительства и им могло потребоваться его мнение относительно проекта, стоимости и сроков проведения тех или иных работ. Сегодня он должен был рассказать о том, как он собирается использовать работников-добровольцев, если таковые вообще явятся. Его задачей было сделать так, чтобы, когда прибудет епископ Генри, строительная площадка выглядела гудящим ульем.

Пока читали молитву. Том терпеливо сидел, не понимая смысла латинских слов, и думал о своих планах на день. Затем Филип переключился на английский и предложил Тому доложить свои соображения по поводу организации работы.

— Я буду строить восточную стену, а Альфред продолжит закладку фундамента, — начал Том. — Таким образом, епископ Генри сможет увидеть, что строительство идет полным ходом.

— Сколько помощников нужно вам обоим? — спросил Филип.

— Альфреду понадобятся подносчики камней. Он будет использовать осколки блоков старой церкви. И еще нужно, чтобы кто-то замешивал для него раствор. Мне тоже необходимо иметь мешальщика раствора и двух работников. При закладке фундамента подойдут бесформенные камни, лишь бы только у них были ровными верх и низ, мне же нужны тщательно обработанные блоки, поскольку они будут видны снаружи и изнутри, поэтому я вернул с каменоломни двух каменотесов.

— Для того чтобы произвести впечатление на епископа Генри, все это очень важно, но большинство добровольцев будут рыть котлованы, — заметил Филип.

— Правильно. Котлованы размечены для всего алтаря, однако их глубина пока всего несколько футов. Монахи должны будут крутить ворота подъемных механизмов — некоторым из вас я уже показал, как это делается, — а добровольцы станут насыпать землю в бадьи.

— А что, если добровольцев окажется больше, чем нам требуется? — спросил Ремигиус.

— Работа найдется практически для любого количества людей, — ответил Том. — Если у нас не хватит подъемных механизмов, можно таскать землю в мешках или корзинах.

Плотник должен быть всегда под рукой, если понадобятся дополнительные лестницы. Лес у нас есть.

— Но есть же предел количеству работающих на рытье котлована, — настаивал Ремигиус.

Том чувствовал, что Ремигиусу просто захотелось поспорить.

— Там вполне могут работать несколько сотен человек, — сказал он. — Яма должна быть большая.

— А кроме того, есть и другая работа, — вставил Филип.

— Верно, — подхватил Том. — Другой большой участок работы — это переноска строевого леса и камней с берега на строительную площадку. И вы, монахи, должны будете следить за тем, чтобы все эти материалы аккуратно складывались в определенных местах. Камни должны лежать возле котлованов, но с внешней стороны церкви, чтобы они не мешали. А куда класть лес, вам покажет плотник.

— Все ли волонтеры будут простыми работниками? — поинтересовался Филип.

— Не обязательно. Если придут горожане, я надеюсь, среди них могут оказаться и ремесленники. Это надо будет выяснить и использовать их. Плотники будут строить сарай для зимних работ, каменщики — обтесывать блоки и класть фундамент, а кузнецы — ковать в деревенской кузне инструменты. Нам позарез нужны любые мастера.

— Все абсолютно ясно! — выкрикнул казначей Милиус. — Давайте-ка начинать. Некоторые из деревенских уже явились и теперь ждут, когда им скажут, что делать.

Но было еще нечто важное, о чем Том не договорил и теперь подбирал нужные слова. Дело в том, что монахи своим высокомерием могли охладить пыл добровольцев, а Том хотел, чтобы сегодня все работали дружно и весело.

— Мне уже приходилось работать с добровольцами, — начал он. — Очень важно, чтобы вы не… чтобы вы не обращались с ними как со слугами. Мы можем думать, что они трудятся, дабы обрести Божью благодарность, и потому должны делать это более усердно, чем за деньги, но они вовсе не обязаны разделять эту точку зрения. Они ведь понимают, что работают задаром и тем самым оказывают нам великую услугу. И если они увидят, что мы неблагодарны, то станут работать медленнее и менее старательно.

Он встретился глазами с Филипом и заметил, что тот старается сдержать улыбку, словно догадывается, какие опасения скрываются за вкрадчивыми словами Тома. — Это верно, — проговорил Филип. — Если мы будем правильно ими управлять, у них будет приподнятое настроение и они почувствуют себя счастливыми, что создаст радостную атмосферу, которая произведет на епископа Генри хорошее впечатление. — Он взглянул на собравшихся монахов. — Коли ни у кого больше нет вопросов, давайте начинать.

Под крылом приора Филипа Алина в благополучии и безопасности прожила год.

Все, что она задумала, сбылось. Вместе с Ричардом всю весну и все лето они ходили из деревни в деревню, скупая у крестьян шерсть и затем продавая ее Филипу. И в конце года у них было уже пять фунтов серебром.

Буквально через несколько дней после их посещения отец умер, но узнала об этом Алина только на Рождество. Потратив на взятки большую часть с таким трудом заработанных денег, она нашла его могилу на Винчестерском кладбище нищих. Она горько плакала, и не столько по отцу, сколько по той беззаботной жизни в родительском доме, которая никогда уже не вернется. С одной стороны, она успела попрощаться с ним: покидая тюрьму, она знала, что никогда больше не увидит своего отца. Но с другой — он все еще был с ней, ибо ее связывала данная ему клятва, и она уже свыклась с мыслью, что всю свою жизнь посвятит исполнению его воли.

Зиму Алина и Ричард прожили в маленьком доме прямо под стенами Кингсбриджского монастыря. Купив у местного каретника колеса, они соорудили новую телегу, а весной приобрели еще и бычка. Сейчас сезон стрижки овец был в полном разгаре, и они уже вернули себе деньги, потраченные на бычка и телегу. На следующий год, возможно, она сможет нанять себе работника и найдет для Ричарда место пажа у какого-нибудь мелкого дворянина, чтобы мальчик мог начать обучение рыцарскому искусству.

Но все это зависело от приора Филипа.

Будучи самостоятельной восемнадцатилетней девушкой, она все еще оставалась легкой добычей для воров и купцов. Однажды она попыталась продать тюк шерсти в Ширинге, а потом в Глостере, чтобы только посмотреть, что произойдет, и оба раза ей предложили лишь полцены. А поскольку в каждом городе было по одному торговцу шерстью, она знала, что выбора у нее не было. Но когда-нибудь и у нее будет собственный торговый дом, и она станет продавать весь свой запас фламандским купцам. Правда, до этого времени еще очень-очень далеко. А пока Алина полностью зависела от Филипа.

Но позиции Филипа внезапно пошатнулись.

Она была постоянно начеку, ожидая опасности со стороны разбойников и воров, и почувствовала настоящее потрясение, когда угроза всей ее жизни пришла с такой неожиданной стороны.

На Троицу Ричард не проявил ни малейшего желания работать на строительстве собора, но Алина заставила его, и сразу после восхода солнца оба они вошли на территорию монастыря. Не все деревенские явились: только тридцать или сорок мужчин, некоторые из них были с женами и детьми. Это удивило Алину, так как, по ее разумению, приор Филип являлся их господином, а когда господин просит явиться добровольцев, наверное, неразумно отказываться.

Том Строитель раздавал пришедшим задания. Ричард тут же принялся болтать с сыном Тома Альфредом. Они были почти ровесниками — Ричарду было пятнадцать лет, а Альфреду на год больше — и каждое воскресенье играли с деревенскими мальчишками в футбол. Маленькая Марта тоже бегала здесь, а вот женщина по имени Эллен и забавный рыжеволосый парнишка исчезли неизвестно куда. Алина помнила, как Том со своей семьей приходил в Ерлскастл. Тогда они были в страшной нужде. Как и Алину, их спас приор Филип.

Алине и Ричарду вручили по лопате и велели копать котлован. Земля была мокрой, но солнце поднималось все выше, и скоро она должна была просохнуть. Алина начала энергично работать. Ричард же то и дело отдыхал, опершись на лопату.

— Если хочешь когда-нибудь стать рыцарем, копай! — не вытерпела Алина. Но ее слова не сильно подействовали.

За этот год, благодаря бесконечным походам и поднятию тяжелых тюков, набитых шерстью, она стала тоньше и сильнее, и все же от этой работы у нее заболела спина. Когда же приор Филип позвонил в колокол, приглашая всех завтракать, Алина облегченно вздохнула. Монахи принесли горячий хлеб и слабое пиво. Солнце начало припекать, и некоторые мужчины разделись до пояса.

Пока они отдыхали, в ворота вошла небольшая кучка незнакомых людей. Алина с надеждой смотрела на них. Может быть, за ними придет настоящая толпа помощников? Они подошли к столу, где им протянули хлеб и пиво, и приор Филип приветствовал их.

— Откуда вы? — спросил он, когда незнакомцы сделали по доброму глотку из кувшинов.

— Из Хорстеда, — ответил один из них, вытирая рукавом рот.

Это обнадеживало, ибо Хорстед был деревней, расположенной в нескольких милях к западу от Кингсбриджа, в которой жили триста или четыреста жителей. Пожалуй, можно надеяться, что оттуда придет сотня добровольцев.

— А сколько всего вас должно прийти? — продолжил расспросы Филип.

Незнакомец удивленно уставился на него.

— Вот, только мы четверо, — ответил он.

В течение следующего часа люди тоненькой струйкой просачивались через монастырские ворота, пока к полудню не набралось семьдесят или восемьдесят добровольцев, включая жителей Кингсбриджа. Но затем и этот ручеек иссяк.

Столько работников было явно недостаточно.

Филип стоял возле восточной части стройки и смотрел, как Том клал стену. Он уже построил основания двух контрфорсов до уровня третьего ряда каменных блоков и теперь возводил между ними стену. «Конца и края этому нет», — уныло подумал приор.

Когда работники подносили Тому каменный блок, он первым делом брал железный угольник и с его помощью проверял правильность углов блока. После этого он лопатой клал на стену слой раствора, делал на нем несколько бороздок острым углом мастерка, осторожно устанавливал новый блок и выравнивал его по туго натянутой между контрфорсами бечеве.

Филип обратил внимание на то, что верхние и нижние плоскости каменных блоков были почти такими же гладкими, как и их лицевые стороны. Это удивило его, и он попросил Тома объяснить.

— Камни никогда не должны соприкасаться, — сказал Том. — Для того-то и существует раствор.

— Почему они не должны соприкасаться?

— Иначе они потрескаются. — Том выпрямился. — Если ты наступишь на шиферную крышу, то наверняка провалишься, а вот если сначала положить на нее доску, то по ней можно спокойно ходить. Доска равномерно распределяет вес по всей поверхности. То же самое делает и раствор.

Прежде Филип не задумывался над этим. Оказывается, строительство — это увлекательное ремесло, особенно когда имеешь дело с таким человеком, как Том, который может так здорово все объяснить.

Установив на раствор каменный блок, Том подхватил инструмент, называющийся уровнем, — железный треугольник с прикрепленным к его вершине кожаным ремешком и несколькими отметками на основании. На конце ремешка был подвязан свинцовый грузик, так что ремешок всегда висел строго вертикально. Том устанавливал треугольник основанием на каменный блок и, если висящий ремешок отклонялся от центральной отметки, постукивал своим молотком по камню, добиваясь, чтобы блок принял идеально горизонтальное положение.

Филип окинул взором строительную площадку. Она была такой огромной, что восемьдесят мужчин и женщин да несколько детей на ней просто потерялись. Работали они весело, но их было так мало, что приору казалось: все их усилия были напрасны. Вначале он надеялся на сотню работников, но теперь ему стало ясно, что и сотни будет недостаточно.

В ворота вошла еще одна маленькая группка, и Филип заставил себя пойти им навстречу и с улыбкой поприветствовать. Ни к чему им знать, что их старания окажутся тщетными, ведь в любом случае отпущение грехов они получат.

Приблизившись к прибывшим, Филип насчитал двенадцать человек, а затем подошли еще двое. К середине дня, когда ожидали приезда епископа, возможно, у него уже будет сотня работников.

— Да благослови вас Господь, — проговорил приор и уже было собрался показать им, где копать, как услышал, что кто-то кричит ему: «Филип!»

Он недовольно нахмурил брови. Голос принадлежал брату Милиусу, но даже Милиусу полагалось, обращаясь к приору, называть его «отец». Филип посмотрел в том направлении, откуда донесся крик. В какой-то непристойной позе Милиус балансировал на монастырской стене.

— Брат Милиус, спустись-ка вниз, — спокойным, но требовательным голосом приказал Филип.

К его удивлению, Милиус, вместо того чтобы повиноваться, снова закричал:

— Лучше залезай сюда и полюбуйся на это!

«Хорошенькое впечатление сложится у посторонних о монашеском послушании», — подумал Филип, однако ему было страшно интересно, что могло так взволновать Милиуса, что тот даже позабыл о приличии.

— Подойди и расскажи, Милиус, — потребовал он голосом, которым обычно приструнял расшумевшихся послушников.

— Да ты сам должен это увидеть! — буквально завизжал Милиус.

«Для такого поведения должна быть очень серьезная причина», — сердито подумал Филип и, не желая отчитывать на людях своего ближайшего помощника, заставил себя улыбнуться и полез на стену.

— Что все сие значит? — прошипел он.

— Да посмотри же! — воскликнул Милиус.

Филип взглянул через крыши деревенских домов за реку, в направлении дороги, что бежала на запад по холмистой равнине. Сначала он не мог поверить собственным глазам. Между зеленых полей в сторону Кингсбриджа по дороге двигалась огромная толпа людей, несколько сотен человек.

— Что это? Армия? — ничего не понимая, пробормотал приор. Но затем до него дошло, что, конечно же, это его добровольцы. Его сердце подпрыгнуло от радости. — Глянь! — закричал он. — Их, должно быть, человек пятьсот… нет, тысяча… да нет же, больше!

— Ну да! — счастливо улыбнулся Милиус. — Пришли-таки!

— Мы спасены! — Филип так разволновался, что и думать забыл о поведении Милиуса. Толпа людей, заполнившая всю дорогу от моста, протянулась через деревню до самого монастыря, затем хлынула в ворота и, окружив западную часть строительной площадки, остановилась в ожидании дальнейших распоряжений.

— Слава Богу! — потеряв голову, возопил Филип.

Но радоваться еще не время — пришедших надо занять работой. Приор спрыгнул со стены.

— Пошли! — крикнул он Милиусу. — Созови всех монахов — нам понадобятся организаторы. Скажи пекарю, чтобы испек хлеба сколько сможет, да пусть выкатят несколько бочек пива. Нужны еще ведра и лопаты. Все эти люди должны начать работать до того, как прибудет епископ Генри!

Весь последующий час Филип носился как угорелый. Прежде всего надо было убрать толпу с дороги и направить сотню, а то и больше человек таскать с берега строительные материалы. Как только Милиус собрал монахов, они начали распределять добровольцев на рытье котлованов. Вскоре кончились лопаты, бадьи и ведра. Тогда Филип приказал принести из кухни все котелки и выделил несколько человек, чтобы они делали деревянные ящики и плели корзины для переноски земли. Недостаточно было и лестниц, и подъемных машин, так что в самом большом котловане пришлось соорудить наклонный помост, по которому можно было спускаться вниз и подниматься наверх. Выяснилось, что забыли как следует продумать, куда девать огромную массу выкопанного грунта, и Филип велел сваливать его в кучу на каменистом берегу реки. Вероятно, эту землю еще можно будет использовать. Пока он отдавал это распоряжение, к нему подбежал перепуганный повар Бернард и сказал, что продуктов у него хватит только на двести человек, не больше, а народу набралось аж за тысячу.

— Разведи во дворе костер, — крикнул ему Филип, — и вари суп в железном котле. Пиво разбавь водой. Тащи из кладовой все, что есть. Пусть деревенские тоже готовят пишу в своих домах. Выкручивайся! — Он отвернулся от повара и снова принялся раздавать поручения.

Внезапно Филип почувствовал, как кто-то взял его за плечо и произнес по-французски:

— Приор Филип, не мог бы ты уделить нам минуточку внимания? — Это был Дин Болдуин, помощник Уолерана Бигода.

Филип обернулся и увидел кавалькаду разодетых гостей, в изумлении взирающих на все происходящее вокруг. Коренастый епископ Генри имел задиристый вид, его монашеская прическа странным образом контрастировала с расшитой мантией алого цвета. Рядом с ним на коне восседал епископ Уолеран, одетый, как всегда, в черное; ему с трудом удавалось скрыть тревогу под маской холодного презрения. Здесь же были толстый Перси Хамлей, его отвратительная жена Риган и бугай-сынок Уильям. Представшая перед их взорами картина, казалось, забавляла Перси и Уильяма, однако Риган сразу поняла, что к чему, и пришла в бешенство.

Филип снова посмотрел на Генри и, к своему удивлению, обнаружил во взгляде епископа одобрение и неподдельный интерес; его лицо выражало восхищение, любопытство и что-то вроде уважения. Через мгновение Филип подошел к епископу, взял под уздцы его коня и поцеловал унизанную кольцами руку Генри.

Проворным движением Генри соскочил с коня. Остальные последовали его примеру. Филип подозвал пару монахов и велел им отвести коней в конюшню. Генри был примерно того же возраста, что и приор, но его вечно красная физиономия и тучная фигура несколько старили его.

— Ну, отец Филип, — проговорил он, — я приехал, чтобы убедиться в правильности сообщений, в коих говорится, что ты не способен воздвигнуть в Кингсбридже новый собор. — Он замолчал, оглядывая сотни работающих людей, затем снова остановил взор на Филипе. — Кажется, меня ввели в заблуждение.

У Филипа замерло сердце. Едва ли Генри мог выразиться яснее: это победа!

Филип повернулся к Уолерану. Тот с трудом сдерживал ярость, понимая, что снова проиграл. Филип преклонил колена и, пряча в глубоком поклоне светящееся на его лице выражение радости и торжества, поцеловал руку епископа Уолерана.

Работа доставляла Тому истинное удовольствие. С тех пор как он последний раз клал стену, прошло так много времени, что уже позабылось то непередаваемое чувство глубокого успокоения, которое исходило от созерцания лежащих идеально ровной линией каменных блоков.

Когда сотнями стали прибывать добровольцы и он понял, что план Филипа, по всей видимости, удастся, радость его усилилась еще больше. Эти камни станут частью построенного Томом собора, и эта стена, что была пока лишь в три фута высотой, когда-нибудь поднимется до самого неба. Жизнь его только начиналась!

Том знал, что приехал епископ Генри. Подобно брошенному в воду камню, епископ создавал вокруг себя волны, достигавшие сотен работающих людей, которые замирали на мгновение, чтобы поглазеть на богато одетых господ, изящно вышагивающих по раскисшей грязи строительной площадки. А Том все клал стену. Епископ должен быть потрясен видом тысячи добровольцев, дружно и весело строящих свой новый собор. Конечно же, и Том должен произвести самое благоприятное впечатление. С разодетыми людьми он всегда чувствовал себя неловко, но сегодня ему необходимо показать себя знающим и умным, спокойным и уверенным в себе человеком, которому можно с радостью доверить осуществление громадного и дорогостоящего строительства.

Свита епископа Генри приблизилась к Тому. Он отложил мастерок и, встав на колени, поцеловал руку епископа.

— Это Том, наш строитель, — представил его Филип. — Господь послал нам его в день, когда сгорела старая церковь.

Том опустился на колени перед епископом Уолераном, затем взглянул на остальных. Он напомнил себе, что все-таки является старшим мастером и не стоит ему быть слишком уж подобострастным. Узнав Перси Хамлея, которому он когда-то построил полдома, Том слегка кивнул и проговорил:

— Милорд Перси. — Он взглянул на уродину-жену Хамлея. — Миледи Риган. — Затем ему на глаза попался их сын. Том помнил, как Уильям едва не растоптал Марту своим огромным боевым конем и как он пытался в лесу купить Эллен. Это был мерзкий тип. Однако Том заставил себя придать своему лицу вежливое выражение. — И молодой лорд Уильям. Приветствую вас.

Епископ Генри внимательно разглядывал Тома.

— У тебя есть чертежи будущего собора, Том Строитель?

— Да, милорд епископ. Желаешь взглянуть?

— Непременно.

— Не соизволишь ли пройти туда?

Генри кивнул, и Том повел его в свой сарай, что стоял в нескольких ярдах от стройки. Он вошел в маленькое деревянное строение и достал общий план, начерченный на оштукатуренной раме. Приставив его к стене сарая, Том отступил назад.

Момент был щекотливый. Большинство людей ничего не понимали в чертежах, но епископы и лорды не любили признаваться в этом, поэтому надо было объяснить суть, не обнаруживая их безграмотность. Однако некоторые епископы разбирались в строительных чертежах и могли разгневаться, если бы простой строитель осмелился их поучать.

Волнуясь, Том указал на план и сказал:

— Вот стена, которую я строю.

— Да, восточный фасад. Это ясно, — откликнулся Генри. Он прекрасно разбирался в чертежах. — А почему у трансептов нет боковых проходов?

— Ради экономии, — кротко ответил Том. — Но в ближайшие пять лет мы не начнем их строительство, и, если дела монастыря будут продолжать идти в гору, как это происходит с тех пор, как сию святую обитель возглавил приор Филип, вполне возможно, что мы сможем позволить себе построить трансепты, имеющие боковые проходы. — Он был доволен собой: ему удалось одновременно и ответить на вопрос, и похвалить Филипа.

Генри согласно кивнул.

— Планировать скромное здание и оставлять место для расширения — это разумно. Покажи-ка мне вертикальную проекцию.

Том достал план поперечного разреза. Зная, что епископ все сам отлично понимает, он не стал комментировать.

— Очень привлекательные пропорции, — одобрил Генри.

— Благодарю тебя, — проговорил Том. Епископ казался довольным тем, что ему показывали. — Это весьма скромный собор, но он будет светлее и красивее, чем прежний.

— И сколько времени потребуется на его постройку?

— Пятнадцать лет, если работа не будет прерываться.

— Что никогда не получается. Увы. А можешь ты нам показать, как он будет выглядеть… Я имею в виду, каков он будет снаружи?

— Ты желаешь взглянуть на рисунок внешнего вида? — догадался Том.

— Да.

— Конечно. — Том снова отвел епископа и его свиту к строившейся стене. Здесь он разровнял на доске строительный раствор, а затем острым концом своего мастерка начал рисовать в мягком растворе западный фасад будущей церкви. Том знал, что у него это хорошо получается. Епископ, его свита, все монахи и оказавшиеся неподалеку работники смотрели как зачарованные. Для людей, не умеющих рисовать, это казалось настоящим чудом. Через несколько минут Том изобразил западную стену церкви с тремя арками-проходами, большими окнами и башенками по бокам. Все было очень просто, но это всегда поражало людей.

— Замечательно! — воскликнул епископ Генри, когда рисунок был закончен. — Да благословит Бог твой талант.

Том улыбнулся. Это значило, что епископ Генри поддерживает его.

— Милорд епископ, — заговорил Филип, — не желаешь ли немного отдохнуть перед тем, как начать торжественную мессу?

— С удовольствием.

Том облегченно вздохнул. Его испытание закончилось, и он выдержал его.

— В таком случае соизволь пройти в мой дом. Это рядом, — сказал епископу Филип. Гости начали выходить. Приор сжал руку Тома и, едва сдерживая свое торжество, прошептал:

— Порядок!

Когда сановники оставили его, Том перевел дух. Он был горд и чувствовал радость. «Да, порядок». Епископ Генри был не просто доволен, он был ошеломлен, несмотря на свою сдержанность. Очевидно, Уолеран обещал ему, что здесь он увидит сонное царство и запустение, и поэтому действительность поразила Генри еще сильнее. В конце концов злоба Уолерана обернулась против него же самого и лишь возвысила победу Филипа и Тома.

Вдруг разомлевший от своего триумфа Том услышал знакомый голос:

— Привет, Том Строитель.

Он обернулся и увидел Эллен.

Теперь пришла его очередь почувствовать себя ошеломленным. Последние события настолько заполнили его сознание, что сегодня он ни разу даже не вспомнил о ней. Том уставился на Эллен счастливыми глазами. Со дня своего ухода она ничуть не изменилась: такая же стройная, смуглая, с темными волосами, колышущимися, словно волны прибоя, и все те же глубоко посаженные светящиеся золотистые глаза. Она улыбнулась ему своими пухлыми губами, которые всегда вызывали в нем желание поцеловать их.

Ему так хотелось обнять ее, однако он заставил себя сдержаться.

— Привет, Эллен, — с трудом выдавил он.

— Привет, Том, — сказал стоявший рядом с ней юноша.

Том озадаченно посмотрел на него.

— Ты что, не помнишь Джека? — засмеялась Эллен.

— Джек! — воскликнул изумленный Том. Парнишка сильно изменился. Теперь он был уже чуть выше матери и очень худ. Однако волосы Джека остались такими же огненно-рыжими, кожа — белой, а глаза — зелеными, но его внешность стала более привлекательной, и, похоже, в один прекрасный день из него мог выйти настоящий красавец.

Том снова посмотрел на Эллен. Какое-то время он просто любовался ею. Ему хотелось сказать: «Я по тебе так скучал!» Он уже открыл рот, чтобы все это произнести, но как-то растерялся и лишь пробормотал:

— Ну, где же ты была?

— Там, где всегда, — жила в лесу.

— А почему ты решила прийти именно сегодня?

— Мы услыхали, что зовут добровольцев, да и любопытно было посмотреть, как у тебя дела. А кроме того, я не забыла о своем обещании однажды вернуться.

— Я рад этому, — сказал Том. — Мне ужасно хотелось увидеть тебя.

— Ой ли? — усомнилась Эллен.

Наступил момент, которого он ждал и к которому готовился в течение целого года. И вот теперь Том испугался. Все это время он мог жить в надежде, но если сейчас она его отвергнет, он будет знать, что потерял ее навсегда. Он боялся начать. Пауза затянулась. Наконец Том глубоко вздохнул и сказал:

— Послушай. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Сейчас. Пожалуйста, не говори ничего — выслушай меня сначала.

— Ну хорошо, — с деланным безразличием согласилась она.

— Филип — очень хороший приор. Благодаря его умелому руководству монастырь богатеет. У меня здесь надежная работа. Нам больше никогда не придется бродить по дорогам — это я обещаю.

— Дело не в том…

— Знаю, дай же мне договорить.

— Ладно, давай.

— Я построил дом в деревне. В нем две комнаты и печь с трубой. Если надо, его можно еще расширить. Так что мы больше не будем жить в монастыре.

— Но деревня-то принадлежит Филипу.

— Да Филип — мой должник. — Том взмахнул рукой. — Он прекрасно знает, что без меня ему не удалось бы сделать все это. Если я попрошу его простить тебя и считать, что год изгнания — достаточное наказание, он не сможет мне отказать. А сегодня — тем более.

— А как насчет мальчишек? Мне снова придется смотреть, как Альфред пускает Джеку кровь каждый раз, когда у него плохое настроение?

— Думаю, я знаю выход, — заверил Том. — Альфред уже стал каменщиком. Джека я возьму к себе подмастерьем, и тогда Альфред не сможет больше сказать, что он дармоед. А ты могла бы обучить Альфреда читать и писать, и оба парня станут равны — оба работящие и оба грамотные.

— Долго же ты об этом думал, а? — усмехнулась Эллен.

— Долго, — признался Том.

Он ждал, как она отнесется к его предложению. Не мастер он был до уговоров. Вот если бы он мог нарисовать ей! Однако ему казалось, что он предусмотрел все возможные возражения с ее стороны. Она должна согласиться! Но Эллен все медлила.

— Не уверена я… — проговорила она.

— О, Эллен! — потеряв голову, воскликнул Том. — Не говори так. — Он боялся расплакаться на глазах у посторонних людей. Его начал душить кашель. — Я ведь тебя так люблю. Пожалуйста, не уходи! — взмолился он. — Единственное, что держало меня здесь, — это надежда, что ты вернешься. Я просто не могу жить без тебя! Не закрывай же ворота рая. Разве ты не видишь, как я люблю тебя?

Ее тон мгновенно изменился.

— Что же ты раньше не говорил этого? — прильнув к Тому, прошептала Эллен. — Я ведь тоже тебя люблю, дурачок.

От радости у него задрожали ноги. «Она любит меня! Любит!» — стучало у него в висках. Он крепко обнял ее и посмотрел в глаза.

— Эллен, ты пойдешь за меня замуж?

В ее глазах стояли слезы, но губы улыбались.

— Да, Том, пойду, — сказала она.

Он прижал ее к себе и поцеловал. Целый год Том мечтал об этом. Он закрыл глаза и позабыл обо всем, чувствуя лишь восторг от прикосновения ее пухлых, чуть влажных губ.

— Эй, мастер, не проглоти ее! — крикнул проходивший неподалеку работник.

Том смущенно отпрянул.

— Да мы ведь в церкви! — воскликнул он.

— Ну и пусть, — весело сказала Эллен и вновь поцеловала его.

Филип снова обвел их вокруг пальца, с горечью думал Уильям, сидя в доме приора и потягивая жиденькое монастырское вино, которое закусывал принесенными из кухни цукатами. Потребовалось некоторое время, чтобы Уильям смог по-настоящему понять, сколь блестяща была победа Филипа. А ведь епископ Уолеран абсолютно верно оценил ситуацию: у Филипа действительно не было денег и построить собор в Кингсбридже ему будет невероятно трудно. Но, несмотря на это, хитрому монаху удалось-таки чертовски много сделать: он взял к себе на работу старшего строителя, начал стройку, а затем устроил здесь картину такой кипучей деятельности, что одурачил епископа Генри. И Генри был просто потрясен, тем более что Уолеран заранее описал все такими мрачными красками.

Этот проклятый монах знал, что победил. Он даже не в состоянии скрыть своей торжествующей улыбки. И сейчас он с головой погрузился в беседу с епископом Генри об овцеводстве и ценах на шерсть, а Генри слушает раскрыв рот и даже не обращает внимания на родителей Уильяма, которые уж куда как более важные особы, чем какой-то простой приор.

Но Филип еще пожалеет об этом дне. Никто не смеет безнаказанно ставить себя выше Хамлеев, которые никогда не достигли бы таких высот, если бы позволяли всяким монахам оскорблять себя. Бартоломео из Ширинга осмелился унизить их — да помер в темнице. Вот и Филип кончит не лучше.

Том Строитель был еще одним человеком, кто пожалеет, что встал у Хамлеев на пути. Уильям не забыл, как он вызывающе вел себя, заставляя его расплатиться с работниками. А сегодня этот самый Том пренебрежительно назвал его «молодым лордом Уильямом». Совершенно очевидно, что он стал закадычным дружком Филипа. Но он еще узнает, что лучше бы ему было держаться Хамлеев, а не прибиваться к стану их врагов.

Уильям сидел и кипел от злости, пока епископ Генри не встал и не заявил, что готов к мессе. Приор Филип сделал знак послушнику, и тот стремглав выбежал из комнаты, а через минуту зазвонил колокол.

Все вышли из дома: первым епископ Генри, вторым епископ Уолеран, за ними приор Филип, а следом — все остальные. Ждавшие на улице монахи пристроились за Филипом, образовав процессию. Хамлеям пришлось замыкать шествие.

Работники-добровольцы, усевшись на крышах и стенах, заполонили всю западную половину монастыря. Генри забрался на стоявший посередине строительной площадки помост. За ним в ряд встали монахи. Хамлеи и вся свита епископа прошли в то место, которое в будущем должно было стать церковным нефом.

Едва расположившись, Уильям увидел Алину.

Она очень изменилась. На ней были грубая, дешевая одежда и деревянные башмаки; обрамлявшие ее лицо кудри слиплись от пота. Но определенно это была Алина, по-прежнему такая прекрасная, что у Уильяма пересохло в горле и он уставился на нее, не в силах оторвать глаз. Между тем служба началась, и стены монастыря заполнили тысячи голосов, распевающих «Отче наш».

Казалось, она почувствовала на себе его взгляд, стала беспокойно переминаться с ноги на ногу, а затем оглянулась, словно ища кого-то. Наконец их глаза встретились. Лицо Алины исказила гримаса ужаса и страха, и она отпрянула, хотя расстояние между ними было более десяти ярдов, и друг от друга их отделяла не одна дюжина богомольцев. Перепуганная, она показалась Уильяму еще более желанной, и впервые за последний год он почувствовал, как его тело наполняется истомой вожделения. Она вспыхнула и, словно устыдившись, отвела взор. Что-то быстро сказав стоящему рядом парнишке — без сомнения, это был ее брат, — Алина повернулась и растворилась в толпе.

Уильяма так и подмывало броситься за ней, но, конечно же, сейчас, в середине службы, на глазах у родителей, двух епископов, сорока монахов и тысячи молящихся он не мог этого сделать. Раздосадованный, он снова повернулся к алтарю. Он упустил шанс выяснить, где она живет.

Хотя Алина и ушла, она все еще занимала его мысли. «Не грех ли это, когда в церкви вздымается плоть?» — в волнении дум ал он.

Вдруг он заметил, что отец почему-то всполошился.

— Посмотри! — зашептал Перси жене. — Посмотри на ту женщину!

Сначала Уильям решил, что отец, должно быть, говорит про Алину. Но ее нигде не было видно, и, проследив за отцовским взглядом, он увидел женщину лет тридцати, может быть, не такую привлекательную, как Алина, но имевшую яркую внешность, которая делала ее весьма интересной. Она стояла неподалеку от Тома, и Уильям догадался, что, очевидно, она была его женой, которую с год назад он однажды пытался купить. Но откуда ее знает отец?

— Это она? — пробормотал Перси.

Женщина повернула голову, словно услышала их, и посмотрела прямо на Хамлеев. И вновь Уильям увидел ее светлые, заглядывающие в самую душу золотистые глаза.

— Клянусь Богом, это она! — прошипела мать.

Взгляд этой женщины потряс отца. Его красная физиономия побледнела, а руки затряслись.

— Иисус Христос, спаси нас! — простонал он. — Я думал, она умерла.

«Что, черт возьми, все это значит?» — терялся в догадках Уильям.

Этого-то Джек и боялся.

В течение всего года он видел, как скучала по Тому мать. Она стала менее уравновешенной, чем раньше, часто обретала мечтательный, отчужденный вид, а по ночам иногда стонала, словно ей снилось, как она занимается с Томом любовью. Джек всегда знал, что мать вернется, и вот сегодня она согласилась остаться.

Не нравилось ему все это.

Они были счастливы вдвоем. Он любил мать, а мать любила его, и никто им больше не нужен.

По правде говоря, жизнь в лесу была скучновата. Он тосковал по многоголосице толпы и очарованию городов, в которых ему приходилось останавливаться, путешествуя с семьей Тома. Он тосковал по Марте. Странно, но он все чаще скрашивал лесную скуку, грезя о той девушке, которую в мыслях называл Принцессой, хотя и знал, что звали ее Алиной. И еще ему было бы интересно поработать с Томом и узнать, как строятся настоящие дома. Но свободным он уже больше не будет. Чужие люди станут указывать ему, что делать. Хочет он или нет, ему придется работать. И теперь уже он вынужден будет делить мать со всем остальным миром.

Так он и сидел, погруженный в эти невеселые раздумья, когда, к своему изумлению, увидел Принцессу.

Он часто заморгал. С несчастным видом она проталкивалась в толпе, направляясь к воротам. Принцесса стала даже еще красивее, чем раньше. Тогда у нее было пухленькое девичье тело, одетое в дорогие одежды, теперь же она стала тоньше и более женственной. Влажное от пота полотняное платье облепило ее фигурку, обозначив полные груди, плоский живот, узкие бедра и длинные ноги. Лицо девушки было запачкано грязью, пышные кудри растрепались. Она была чем-то расстроена и напугана, но волнение делало ее лицо еще более притягательным. Вид ее просто очаровал Джека, и он почувствовал незнакомое прежде сладкое возбуждение в паху.

Сам не понимая зачем, он поспешил за ней. Еще мгновение назад он сидел на монастырской стене и, раскрыв рот, глядел на свою Принцессу, и вот он уже выбегает в распахнутые ворота. На улице он догнал ее. После тяжелой работы от нее исходил кисловатый запах, и Джек припомнил, что раньше от нее всегда пахло цветами.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Все так, — отмахнулась от него Принцесса и ускорила шаг.

Джек не отставал.

— Ты забыла меня? А мы ведь встречались. Ты тогда еще объясняла мне, откуда берутся дети.

— Да отстань ты! — закричала она.

Он остановился, чувствуя ужасную досаду. Должно быть, он опять что-то ляпнул.

Она обошлась с ним, как с надоедливым ребенком. А ведь Джеку было уже тринадцать лет, хотя с высоты ее восемнадцати он, наверное, казался ей просто младенцем.

Он смотрел, как она подошла к дому, вынула ключ, висевший на надетом на шею шнуре, и отперла дверь.

Так она здесь живет!

Это меняло дело.

Перспектива уйти из леса и жить в Кингсбридже теперь вдруг представлялась не такой уж и плохой. Он сможет каждый день видеть свою Принцессу. А ради этого можно многим поступиться.

Он неподвижно стоял и глядел на дверь, но она так больше и не выходила. Глупо, конечно, стоять посреди улицы в надежде увидеть кого-то, кто и знать-то его не знал, но уходить Джеку не хотелось. Его закружил сонм совершенно новых чувств. Ничто уже не казалось ему достойным внимания, кроме Принцессы. Она завладела всеми его мыслями. Он был очарован. Он был одержим.

Он был влюблен.

I

Шлюха, что выбрал себе Уильям, была не больно мила, но его привлекли ее пышные груди и копна вьющихся волос. Покачивая бедрами, она неторопливо приблизилась к нему, и он увидел, что на самом деле она была несколько старше, чем показалось с первого взгляда, — лет двадцать пять, тридцать, — и в то время, как ее рот невинно улыбался, глаза оставались холодными и расчетливыми. Право второго выбора было за Уолтером. Он взял беззащитную на вид девицу с плоской мальчишеской фигуркой. Пришедшие с Хамлеем еще четыре рыцаря вынуждены были довольствоваться теми девками, что остались после Уильяма и его слуги.

Уильям Хамлей привел их в бордель, потому что им нужно было немного расслабиться. Уже несколько месяцев они прозябали без битв, отчего становились угрюмыми и сварливыми.

Начавшаяся год назад гражданская война между королем Стефаном и его соперницей принцессой Мод сейчас вступила в полосу затишья. Уильям и его воины прошли со Стефаном через всю Юго-Западную Англию. Военная стратегия короля носила энергичный, но сумбурный характер. Он мог с бешеным энтузиазмом атаковать какую-нибудь принадлежащую Мод крепость, но, если не добивался скорой победы, осада ему быстро надоедала, и он двигал свои войска дальше. Однако истинным военным лидером мятежников была не Мод, а ее единокровный брат граф Роберт Глостер, и до сей поры Стефану так и не удалось вынудить его принять открытый бой. Это была какая-то непонятная война, в которой армиям приходилось больше передвигаться, чем участвовать в настоящих сражениях, что вызывало недовольство воинов.

Бордель был разделен занавесками на крохотные закутки, в каждом из которых лежал набитый соломой матрац. По этим закуткам и разошлись, разобрав девок, Уильям и его рыцари. Вошедшая вслед за Хамлеем потаскуха задернула занавеску и стянула с себя верхнюю часть своей сорочки, демонстрируя ему свои груди. Они были действительно большие, но с огромными сосками и проступающими венами, как у женщины, вскормившей уже не одного ребенка. Уильям слегка огорчился. Тем не менее он притянул ее к себе, принялся, пощипывая соски, тискать эти массивные груди.

— Полегче, — проговорила она и, обняв Уильяма, стала тереться о его бедра, затем ее рука протиснулась между их телами и скользнула ему в пах.

Он выругался. Ее ласки не возбуждали его.

— Не волнуйся, — прошептала девка.

Ее снисходительный тон разозлил Уильяма, однако он промолчал, поскольку, высвободившись из его объятий, она опустилась на колени, задрала ему тунику и принялась работать ртом.

Ощущение было приятным, и Уильям уже подумал, что все будет хорошо, но после первого импульса желания он вновь потерял интерес. Он взглянул на ее лицо — порой это расшевеливало его, но на этот раз напомнило ему лишь о том, как жалко он выглядит. Уильям начал злиться, отчего его мужское бессилие стало еще более очевидным.

Девка на мгновение остановилась.

— Постарайся расслабиться, — шепнула она и принялась сосать так усердно, что сделала ему больно. Он невольно дернулся, и ее зубы царапнули чувствительную кожу его органа. Уильям взвыл и наотмашь ударил ее по лицу. Вскрикнув, она завалилась на бок.

— Сука неуклюжая! — прорычал он.

Шлюха лежала у его ног, в ее глазах застыл страх. Больше от раздражения, нежели от злости, он наобум пнул ее ногой. Удар пришелся в живот и получился несколько сильнее, чем рассчитывал Уильям. Девица скорчилась от боли.

Он почувствовал, что в нем пробудилось желание.

Опустившись на колени, Уильям перевернул несчастную на спину и сел на нее верхом. Она в ужасе смотрела на него. Уильям повернулся и задрал ей юбку. Волосы между ног потаскухи были густыми и кудрявыми. Это ему нравилось. Глядя на ее тело, он принялся мастурбировать, так как его член еще не стал достаточно твердым, в то время как ее глаза все больше расширялись от страха. Внезапно ему взбрело в голову, что эта девка нарочно отвлекает его, пытаясь отбить у него всякую охоту, чтобы он не смог овладеть ею. Эта мысль взбесила Уильяма, и, сжав кулак, он с силой ударил ее по лицу.

Она завизжала и, стараясь выбраться из-под него, начала извиваться. Уильям всем телом навалился на нее, прижав к матрацу, однако она продолжала вырываться и кричать. Вот теперь его член полностью встал. Он попробовал было раздвинуть ей ляжки, но она не давалась.

Занавеска дернулась, и из-за нее появился Уолтер в одних башмаках и нижней рубахе с торчащим, словно древко флага, возбужденным пенисом. За его спиной стояли еще два рыцаря: Страшила Гервас и Хуг Секира.

— А ну-ка, парни, подержите-ка мне ее, — сказал им Уильям.

Трое мужиков, опустившись вокруг потаскухи на колени, заставили ее лежать смирно.

Уильям пристроился поудобнее, затем на мгновение замер в предвкушении удовольствия.

— Что здесь произошло, господин? — спросил Уолтер.

— Увидела, какого у меня размера, и передумала, — осклабился Уильям.

Все заржали. Уильям ввел член. Ему нравилось делать это на глазах у посторонних. Его таз пришел в движение.

— Только я собрался вставить — ты меня прервал, — с деланной обидой пожаловался Уолтер.

Уильям видел, что слуга еще не удовлетворил своей похоти.

— А ты засунь свой конец ей в рот, — прохрипел он. — Она это любит.

— А что, давай попробуем. — Уолтер поменял позу и, схватив женщину за волосы, приподнял ей голову. Она так испугалась, что была готова на все. Помощь Герваса и Хуга больше не требовалась, но они остались и в изумлении наблюдали за этой сценой: должно быть, прежде им не приходилось видеть, как женщина удовлетворяет двух мужчин одновременно. Уильям тоже видел такое впервые. Зрелище было захватывающее. Очевидно, и Уолтера все это сильно возбудило, ибо не прошло и минуты — дыхание его стало прерывистым, движения судорожными, и он кончил. Глядя на него, почти тут же кончил и Уильям.

Немного погодя они поднялись. Уильям еще не успокоился.

— Может, теперь вы двое отделаете ее? — предложил он Гервасу и Хугу. Ему очень хотелось посмотреть повторение спектакля.

Однако у рыцарей особого восторга это предложение не вызвало.

— Не могу, там меня ждет одна милашка, — отказался Хуг.

— И меня тоже, — подхватил Гервас.

Потаскуха встала и поправила одежду. Ее лицо не выражало ничего.

— Неплохо, а? — ухмыльнулся Уильям.

Подойдя к нему, она какое-то время разглядывала его рожу, затем оттопырила губы и плюнула. Уильям почувствовал, что его лицо покрылось какой-то теплой, липкой слизью: то была сперма Уолтера, оставшаяся у нее во рту. Глаза Уильяма оказались залепленными. Разозлившись, он поднял было руку, чтобы ударить ее, но она проворно нырнула за занавеску. Уолтер и рыцари покатились со смеху. Уильяму все это не казалось таким уж смешным, но преследовать девку с покрытой спермой физиономией он не мог и понял, что единственный способ сохранить собственное достоинство — это сделать вид, будто это его не больно-то тронуло, так что он тоже рассмеялся.

— Ну, господин, надеюсь, у тебя не будет ребенка от Уолтера! — воскликнул Страшила Гервас, и все дружно загоготали. Даже Уильям нашел эту шутку забавной. Обнявшись и вытирая выступившие от смеха слезы, они вышли из закутка. На них с тревогой уставились публичные девки: они слышали, как визжала девица Уильяма, и были изрядно напуганы. Из-за занавесок высунулось несколько любопытных клиентов.

— Первый раз вижу, чтоб из девки извергалось семя! — сказал Уолтер, и все снова захохотали.

Возле двери с озабоченным видом стоял один из сквайров Уильяма. Он был еще совсем юный и, возможно, никогда прежде не переступал порога борделя. Сквайр натянуто улыбнулся, не будучи уверенным, имеет ли он право присоединиться к общему веселью.

— А ты что здесь делаешь, чурбан ты этакий? — заорал на него Уильям.

— Милорд, у меня для тебя известие, — пролепетал парнишка.

— Так не теряй время, говори!

— Мне очень жаль, милорд, — вымолвил сквайр. Он был настолько испуган, что Уильяму даже показалось, что он вот-вот повернется и даст деру.

— Чего это тебе жаль, ты, придурок? — зарычал Уильям. — Выкладывай!

— Милорд, скончался твой отец, — выдавил наконец из себя мальчишка и захлюпал.

Уильям, ошарашенный, уставился на него. Умер? Он не верил своим ушам. Умер?

— Но ведь он был абсолютно здоров! — воскликнул он. Хотя отец уже и не мог сражаться на поле брани, но это и неудивительно для мужчины, которому почти пятьдесят лет. Сквайр продолжал плакать. Уильям вспомнил, как выглядел отец в их последнюю встречу: крепкий, розовощекий, энергичный, порывистый, полный жизненных сил. И было-то это всего… Уильям ахнул. С тех пор как он видел отца, прошел почти год. — Но что случилось? — спросил он паренька. — Почему он умер?

— У него был удар, — шмыгая носом, проговорил сквайр.

Удар. Уильям начал понимать. Отец мертв. Этот большой, могучий, грозный и вспыльчивый человек лежит сейчас беспомощный и холодный на каменном одре где-нибудь…

— Я должен ехать домой, — сказал вдруг Уильям.

— Только сначала попроси короля отпустить тебя, — осторожно посоветовал Уолтер.

— Да, ты прав, — согласился Уильям. — Я должен получить разрешение. — В голове у него творилась чехарда.

— Заплатить содержательнице борделя? — спросил Уолтер.

— Заплати. — Уильям протянул слуге кошелек. Кто-то набросил ему на плечи плащ. Уолтер прошептал что-то хозяйке борделя и дал несколько монет. Хуг Секира открыл перед Уильямом дверь. Все вышли.

В молчании они шагали по улицам маленького городка. Уильям почувствовал себя страшно одиноким. Он все не мог поверить, что отца больше нет. Когда они подошли к ставке короля, он заставил себя собраться.

Двор короля Стефана расположился в церкви, так как ни замка, ни ратуши здесь не было. Стены этой небольшой каменной церкви были выкрашены яркими красными, голубыми и оранжевыми красками. Посредине, прямо на полу, горел огонь, возле которого на деревянном троне восседал по-мужски красивый, темноволосый король. Его ноги были как обычно вытянуты вперед. Одет он был по-военному: в высокие сапоги и кожаную тунику, однако вместо шлема на голове красовалась корона. Уильям и Уолтер протиснулись сквозь толпу собравшихся у двери просителей, постучали стражникам, которые сдерживали простолюдинов, и вошли внутрь. Стефан беседовал с каким-то только что прибывшим графом, но, заметив Уильяма, он тут же прервал разговор.

— Уильям, друг мой. Я все уже знаю.

— О, мой король! — Уильям поклонился.

Стефан встал.

— Скорблю вместе с тобой, — сказал он и обнял Уильяма.

Растроганный сочувствием короля Уильям прослезился.

— Я вынужден просить тебя отпустить меня домой, — проговорил он.

— Разрешаю. Разрешаю с готовностью, но без радости. Нам будет не хватать твоей сильной и верной руки.

— Благодарю тебя, милорд.

— Также дарую тебе опеку над графством Ширинг и всеми его доходами, пока не решится вопрос с наследованием. Ступай, похорони отца и как можно скорее возвращайся к нам.

Уильям откланялся, а король возобновил беседу с графом. Придворные окружили Уильяма, дабы выразить ему свое сочувствие. В то время как он принимал их соболезнования, до него вдруг дошло истинное значение слов короля. Стефан даровал ему опеку над графством, пока не решится вопрос с наследованием. Какой вопрос? Уильям был единственным сыном у своего отца. Какие еще тут могут быть вопросы? Он оглядел окружавшие его лица и остановил взор на молодом священнике, бывшем одним из наиболее осведомленных в королевской канцелярии. Уильям притянул его к себе и прошептал:

— Джозеф, что, черт возьми, он имеет в виду, говоря о «вопросе с наследованием»?

— На это графство есть еще один претендент, — объяснил Джозеф.

— Еще один претендент? — изумленно повторил Уильям. У него не было никаких братьев — ни родных, ни сводных, ни двоюродных… — Да кто он?

Джозеф указал пальцем на стоявшего к ним спиной человека из свиты того графа, что разговаривал с королем. Судя по одежде, он был сквайром.

— Но он ведь даже не рыцарь! — не сдержавшись, громко воскликнул Уильям. — А мой отец был графом Ширингом!

Услыхавший его сквайр обернулся.

— Мой отец тоже был графом Ширингом, — заявил он.

Сначала Уильям не узнал его. Это был красивый, широкоплечий молодой человек лет восемнадцати, изысканно одетый, с великолепным мечом. В том, как он держался, чувствовалась самоуверенность и даже надменность. Но самое поразительное — он взглянул на Уильяма с такой неприкрытой ненавистью, что тот попятился.

Лицо сквайра казалось знакомым, и Уильям все никак не мог вспомнить, где он его видел. Но затем он заметил, что на правом ухе юноши отсутствует мочка, и, словно вспышка, перед его глазами предстал маленький белый кусочек человеческой плоти, упавший на вздымающуюся грудь обезумевшей от страха девушки, а в ушах зазвучал вопль плачущего от боли ребенка. Это был Ричард, сын заговорщика Бартоломео, брат Алины. Мальчик, которого заставили смотреть, как два мужика насилуют его сестру, превратился в грозного мужа с пылающими жаждой мести ярко-голубыми глазами. Уильяму вдруг стало страшно.

— Ты помнишь, не так ли? — медленно проговорил Ричард, но неторопливая манера речи была не в силах скрыть бушевавшую в его душе ярость.

Уильям кивнул:

— Помню.

— И я помню, Уильям Хамлей, — сказал Ричард. — Все помню.

Уильям сидел на высоком стуле во главе стола, где прежде сидел его отец. Он всегда знал, что придет день, когда он займет это место, и думал, что будет чувствовать себя ужасно могущественным, но теперь ему стало немного страшно. Он боялся, вдруг люди скажут, что он вовсе не такой, каким был отец, и не станут его уважать.

По правую руку от Уильяма сидела мать. Он часто наблюдал за ней, когда был жив отец, и видел, как она играла на отцовских страхах и слабостях, заставляя его делать то, что считала нужным. Уильям твердо решил, что не позволит ей так же обходиться и с ним.

По левую руку сидел Артур, мягкий, седовласый человек, который вел хозяйство в замке еще при графе Бартоломео. Став графом, отец нанял Артура, потому что тот отлично знал имение. К этому решению Уильям всегда относился с подозрением: слуги частенько остаются верными своим бывшим хозяевам.

— Король Стефан, возможно, сделает Ричарда графом, — зло говорила мать. — Это простого-то сквайра!

— Не пойму, как ему это удалось, — раздраженно сказал Уильям. — Я думал, у них нет ни пенни. А он отлично одет, и меч у него такой великолепный. Где он, интересно, взял деньги?

— Заделался торговцем шерстью, — прошипела мать. — Так что денежки у него водятся. А вернее, у его сестры — я слышала, дела у них ведет Алина.

Алина. Вот кто, оказывается, за всем этим стоит! Уильям так и не смог окончательно забыть ее, но, с тех пор как началась война и до самой встречи с Ричардом, она не слишком занимала его мысли. Однако теперь она вновь неотступно преследовала его — такая же румяная и красивая, аппетитная и желанная, как всегда. И он ненавидел ее за это.

— Так, значит, Алина теперь богата? — с притворным безразличием сказал Уильям.

— Да. Но ты-то целый год воевал за короля. Он не может отказать тебе в праве наследования.

— Вероятно, Ричард тоже показал себя храбрым воином, — возразил Уильям. — Я навел кое-какие справки. Что самое неприятное — его доблесть попала в поле зрения короля.

Выражение лица матери из злого стало задумчивым.

— Тогда у него действительно есть шанс.

— Боюсь, что да.

— Ну что же, в таком случае мы должны обойти его.

— Как? — не подумав, спросил Уильям. Он решил не позволять матери командовать собой и вот уступил.

— Тебе необходимо вернуться к королю с большим отрядом рыцарей, новым оружием, отличными конями и целой толпой сквайров и воинов.

Уильям и рад был бы возразить, да понимал, что она права. В конце концов король скорее всего отдаст графство тому, от кого сможет получить большую поддержку, независимо от того, чьи права предпочтительнее.

— И это еще не все, — продолжала мать. — Ты должен постараться выглядеть и вести себя как настоящий граф. Таким образом, король начнет думать о твоем назначении как о свершившемся факте.

Уильям был явно заинтригован.

— А как должен выглядеть и вести себя граф? — спросил он.

— Чаще высказывай свое мнение. Имей точку зрения на все: как королю следует вести войну, какую тактику избрать в той или иной битве, какова политическая ситуация на севере и, что самое главное, каковы возможности и лояльность прочих графов. С одним говори об одном, с другим — о другом. Скажи графу Хантингдону, что граф Уоренн блестящий воин, а епископу Илийскому — что не доверяешь шерифу Линкольна. И люди станут говорить королю: «Уильям из Ширинга — человек Уоренна» или «Уильям из Ширинга и его окружение замышляют против шерифа Линкольна». Если ты станешь казаться могущественным, королю будет легче добавить тебе еще немного власти.

Эта уловка не слишком понравилась Уильяму.

— Думаю, размер моего войска будет играть большую роль, — сказал он и повернулся к управляющему. — Сколько там у меня в казне, Артур?

— Ничего, милорд, — ответил Артур.

— Что за чертовщину ты несешь? — вскипел Уильям. — Там должно быть что-то. Сколько?

У Артура был несколько надменный вид, словно он вовсе не испытывал страха перед Уильямом.

— Господин, в казне нет ни пенни.

Уильям готов был придушить его.

— Это графство Ширинг! — вскричал он так громко, что сидевшие на дальнем конце стола рыцари и служащие замка уставились на него. — Деньги должны быть.

— Конечно, господин, деньги поступают постоянно, — спокойно сказал Артур, — но они тут же снова уходят, особенно в военное время.

Уильям сверлил глазами его бледное, гладко выбритое лицо. Слишком самодовольный был этот Артур. А честен ли он? Трудно сказать. Если бы у Уильяма были глаза, способные заглянуть в чужую душу!

Мать угадала его мысли.

— Артур честный, — заверила она, не обращая внимания на то, что этот человек был рядом. — Он стар, ленив и себе на уме, но честен.

Уильям был удручен. Едва он успел занять место хозяина, как его могущество, словно по волшебству, начало испаряться. Вот проклятие! Казалось, ему вечно суждено оставаться мальчишкой среди мужчин, и не важно, сколько ему уже лет.

— Как же это случилось? — слабым голосом проговорил он.

— Перед смертью твой отец почти все время болел, — объяснила мать. — Я видела, что он запустил дела, но поделать ничего не могла.

То, что его мать не всесильна, было для Уильяма откровением. Он обратился к Артуру:

— Наши земельные угодья одни из лучших в королевстве. Как могли мы оказаться без пенни?

— Некоторые поля пришли в негодность, а кое-кто из арендаторов просто не может заплатить нам ренту.

— Но почему?

— Я все время слышу одно и то же объяснение: молодежь не хочет работать на земле и уезжает в города.

— Тогда нужно запретить им это!

Артур пожал плечами:

— Крепостной, проживший в городе год, становится свободным человеком. Таков закон.

— И как же ты поступил с должниками?

— А что с ними можно сделать? — вздохнул Артур. — Забрать у них орудия труда, так они тем более не заплатят. Остается только набраться терпения и надеяться на хороший урожай, который позволит им рассчитаться с нами.

Уильяма раздражало то спокойствие, с которым Артур относился к своей неспособности решить эти проблемы, однако он заставил себя сдержаться.

— Ну ладно, если молодежь подалась в города, то как насчет доходов от наших домов в Ширинге? Они должны приносить нам кое-какие деньги.

— Как это ни странно, но и с них мы ничего не имеем, — ответил Артур. — Много домов в Ширинге стоят пустыми. Должно быть, молодые люди уезжают еще куда-то.

— Или тебя просто обманывают, — начал закипать Уильям. — Кажется, ты хочешь сказать, что и торговля Ширинга, и овчинная ярмарка не приносят доходов?

— Да…

— Тогда почему ты не повышаешь налоги?

— Уже повышали, господин, по приказу твоего покойного отца, но результатов это не дало.

— Как же тогда Бартоломео удавалось сводить концы с концами, коли от этого хозяйства одни убытки?

На этот вопрос у Артура был готов ответ:

— У него была каменоломня, которая в старые времена приносила огромные деньги.

— А теперь она в руках этого проклятого монаха! — Уильям негодовал. Именно сейчас, когда ему необходимо было пустить королю пыль в глаза, управляющий говорит, что у него нет ни пенни. Положение хуже некуда. Король сделал его лишь опекуном графства, дав ему своего рода испытательный срок. Если Уильям вернется ко двору с ничтожно маленькой армией, это будет воспринято как неблагодарность, а то и как предательство.

Однако картина, которую ему нарисовал Артур, явно не соответствовала действительности. Уильям был абсолютно уверен, что его просто дурачат, и не исключено, что жители графства даже смеются над ним. Эта мысль взбесила его. Он не станет терпеть. Он им покажет. Прежде чем он признает свое поражение, прольется море крови.

— У тебя всему есть оправдание! — закричал он на Артура. — А на самом деле именно из-за твоей халатности хозяйство пришло в упадок, пока болел мой отец.

— Но господин…

— Заткни свой поганый рот, — еще громче заорал Уильям, — или я прикажу тебя высечь!

Артур побледнел и замолчал.

— Завтра же, — продолжал Уильям, — мы отправимся в поездку по графству. Заедем в каждую принадлежащую мне деревню и вытрясем из должников деньги. Очевидно, ты не знаешь, как следует обращаться с жалкими, лживыми крестьянами, зато я знаю. Скоро мы выясним, действительно ли мое графство такое нищее. И если ты мне наврал, клянусь Богом, ты будешь первым, кого я повешу.

Кроме Артура он взял с собой Уолтера и четырех рыцарей, которые весь последний год сражались рядом с ним: Страшилу Герваса, Хуга Секиру, Жильбера де Ренна и Майлза Дайса. Все они были могучими, отчаянными вояками, злыми и жадными до драки. Чтобы запугать крестьян, они оседлали своих лучших коней и вооружились до зубов, ибо Уильям считал, что, если тебя не боятся люди, ты беспомощен.

Был жаркий день на закате лета, и на полях повсюду стояли толстые снопы пшеницы. Это богатство еще больше разозлило Уильяма. Наверняка кто-то обворовывал его. Этих подлых крестьян надо так застращать, чтоб им неповадно было. Хамлеи мечом добыли себе графство, когда Бартоломео был уличен в предательстве, и вот теперь Уильям не знает, где взять деньги, в то время как у сынка изменника их полная мошна! Мысль о том, что крестьяне грабят его, да еще и смеются над его неведением, сверлила Уильяма, как зубная боль, и чем дальше он ехал, тем сильнее в нем закипала злость.

Уильям Хамлей решил начать с Нортбрука, маленькой, отдаленной деревушки. Ее жителями были как крепостные, так и свободные граждане. Крепостные крестьяне являлись собственностью Уильяма и на все обязаны были спрашивать его разрешения. В определенное время года они должны были отрабатывать на господских полях барщину и, кроме того, отдавать своему хозяину часть собственного урожая. Свободные же граждане лишь платили ренту — деньгами или продуктами. В Нортбруке у Уильяма было пятеро должников. Он считал, что они уклонялись от уплаты, так как, зная, что деревня находится далеко от замка, надеялись, что до них не доберутся.

Дорога была неблизкой, и, когда они подъезжали к деревне, солнце уже стояло высоко. Двадцать или тридцать домишек окружали три больших поля, урожай на которых был уже убран. На краю деревни росли три старых дуба. В их тени сидели крестьяне и обедали. Туда-то и поскакал Уильям, пустив своего коня в кентер. Его свита последовала за ним. Подняв облако пыли, они остановили коней прямо перед сидевшими людьми.

Пока деревенские, кряхтя, поднимались на ноги, дожевывая свой грубый хлеб и прищурив от пыли глаза, Уильям наблюдал любопытную сцену. Средних лет мужик с черной бородой что-то спокойно, но настойчиво говорил пухленькой, розовощекой девушке, державшей на руках такого же пухленького и розовощекого ребенка. К ним подошел какой-то парень, но бородач прогнал его прочь. Затем девушка, явно чем-то возмущенная, направилась в сторону домов и исчезла в облаке пыли. Уильям был заинтригован. Во всем этом просматривался какой-то тайный смысл, и он пожалел, что рядом не было матери. Уж она-то наверняка бы растолковала ему, что к чему.

Решив пока ничего не предпринимать, голосом, достаточно громким, чтобы все его слышали, он обратился к Артуру:

— Пятеро свободных крестьян из этой деревни — мои должники, я правильно говорю?

— Да, милорд.

— Кто самый злостный неплательщик?

— Этельстан не платил уже два года, но его свиньи…

— Кто из вас Этельстан? — не дослушав, выкрикнул Уильям.

Вперед вышел высокий сутулый мужик лет сорока пяти с редеющими волосами и слезящимися глазами.

— Почему не платишь мне ренту? — спросил Уильям.

— Господин, земли у меня мало, да и помочь мне некому: сыновья отправились в город на заработки, да тут еще чума всех свиней скосила…

— Постой, — перебил его Уильям. — А куда ушли твои сыновья?

— В Кингсбридж, господин, строить новый собор, так как надумали они жениться, а мой клочок земли не прокормит три семьи.

То, что молодые люди ушли в Кингсбридж, Уильям запомнил — надо будет об этом поразмышлять.

— Но в любом случае у тебя достаточно земли, чтобы прокормить одну семью, а ты все равно не платишь.

Этельстан начал снова говорить о своих свиньях. Не слушая, Уильям злобно уставился на него. «Мне-то известно, почему ты не платил, — подумал он, — ты узнал, что твой господин заболел, и решил обмануть его, надеясь, что он не сможет настоять на своих правах. И четверо других должников тоже так решили. Вы всегда грабите нас, когда мы слабы!»

На какое-то время ему даже стало жаль себя. Что ж, он их проучит.

— Жильбер, Хуг, — тихо позвал Уильям, — подержите-ка этого крестьянина.

Этельстан все еще причитал. Двое рыцарей спешились и подошли к нему. Его сказку про свиную чуму никто не слушал. Рыцари схватили несчастного за руки, и он побледнел от страха.

Уильям повернулся к Уолтеру и все тем же тихим, спокойным голосом спросил:

— Латные рукавицы у тебя с собой?

— Да, милорд.

— Надень. Всыпь-ка как следует этому Этельстану. Но смотри, чтобы он не помер, — он еще должен другим рассказать обо мне.

— Хорошо, милорд. — Уолтер достал из переметной сумы пару кожаных рукавиц с пришитыми к ним железными пластинками и не спеша натянул их. Крестьяне в страхе следили за ним, а Этельстан от ужаса застонал.

Уолтер слез с коня и, подойдя к Этельстану, ударил его в живот. Тот скорчился, не в силах даже кричать от боли. Жильбер и Хуг подняли его на ноги, и Уолтер ударил его по лицу. Из носа и рта хлынула кровь. Из толпы наблюдавших с криком вырвалась какая-то женщина — очевидно, жена Этельстана — и, набросившись на Уолтера, завизжала:

— Остановись! Отпусти его! Не убивай!

Уолтер отпихнул ее от себя, и две крестьянки, подхватив женщину, оттащили ее назад. Но она продолжала выть и сопротивляться. Остальные крестьяне в угрюмом молчании смотрели, как Уолтер избивает Этельстана, пока его окровавленное тело не обмякло. Глаза закрылись. Он потерял сознание.

— Отпустите его, — приказал наконец Уильям.

Жильбер и Хуг отпустили несчастного. Он неподвижно распластался на земле. Рядом с ним, рыдая, опустилась на колени его жена. Уолтер снял рукавицы и аккуратно стер с металлических пластин кровь и прилипшие к ним куски мяса.

Этельстан больше не интересовал Уильяма. Оглядев деревню, Хамлей увидел стоящее на берегу ручья двухэтажное деревянное строение.

— Что это? — указав на него пальцем, спросил он Артура.

— Раньше я этого не видел, господин, — робко проговорил Артур.

Уильям подумал, что управляющий лжет.

— Мельница, не так ли?

Артур с деланным безразличием пожал плечами:

— Не знаю, что еще может быть построено прямо у ручья. Как смеет он так дерзко разговаривать, когда только что прямо на его глазах по приказу Уильяма до полусмерти избили крестьянина?

— А разве моим крестьянам позволено строить мельницы без моего разрешения?

— Нет, господин.

— А известно ли тебе, почему это запрещено?

— Для того чтобы они приносили свое зерно на мельницу господина и платили ему за помол деньги.

— И их господин богател бы.

— Правильно, милорд, — сказал Артур снисходительным тоном человека, объясняющего ребенку что-то совершенно очевидное. — Но если заставить их заплатить за строительство мельницы выкуп, то выгода для их господина будет та же.

Наглость Артура приводила Уильяма в бешенство.

— Нет, не та же! — рявкнул он. — Выкуп всегда меньше, чем доход от мельницы. Вот поэтому-то мой отец никогда не разрешал крестьянам строить их.

Не дав управляющему возможности ответить, Уильям хлестнул своего коня и помчался к мельнице. Следом поскакали рыцари, а за ними потянулась поредевшая толпа жителей деревни.

Уильям спрыгнул с коня. Сомнений относительно предназначения постройки быть не могло. Огромное водяное колесо медленно вращалось под напором стремительно бегущего ручья. Колесо поворачивало массивный вал, проходивший сквозь боковую стену дома. Это было крепкое деревянное строение, сработанное на многие годы. Тот, кто его соорудил, очевидно, надеялся, что долго сможет им пользоваться.

Возле открытой двери с покорным видом стоял мельник. Внутри за его спиной виднелась аккуратно сложенная груда мешков с зерном. Мельник учтиво поклонился Уильяму, но не было ли в его взгляде издевки? Уильям снова ощутил болезненное чувство, что все эти люди ни во что его не ставят, и его неспособность заставить их подчиниться его воде внушала ему навязчивую идею о собственном бессилии. Его захлестнули возмущение и досада.

— С чего это ты взял, что можешь этим заниматься? — обрушился на мельника Уильям. — Ты что думаешь, я дурак? Да? Это ты думаешь? — Он ударил мужчину по лицу.

Мельник заорал во все горло, делая вид, что ему очень больно, и без особой на то причины шлепнулся на землю.

Перешагнув через него, Уильям вошел внутрь. Вал водяного колеса при помощи деревянной зубчатой передачи был соединен с валом находящегося на верхнем этаже жернова. Второй этаж, который должен был нести вес каменного жернова, подпирали четыре толстых бревна (взятых, вне всякого сомнения, из хамлеевского леса без разрешения). Стоит подрубить эти опоры, и все строение рухнет.

Уильям выбежал наружу. К седлу Хуга Секиры было привязано оружие, за которое он и получил свое прозвище.

— Дай-ка мне твою секиру, — крикнул ему Уильям. Хуг повиновался.

Уильям снова бросился внутрь и принялся неистово крушить опоры.

Ему доставляло огромную радость чувствовать, как лезвие боевого топора вонзается в бревна мельницы, которую в надежде обмануть своего господина с такой любовью строили крестьяне. «Теперь они уже не будут смеяться надо мной», — злорадствовал он.

Вошел Уолтер и остановился, глядя на своего хозяина. Сделав глубокую зарубку на одной опоре, Уильям стал подрубать вторую. Несущая платформа второго этажа начала угрожающе дрожать.

— Принеси веревку, — приказал Уильям.

Уолтер вышел.

Уильям подрубил и две другие опоры. Наконец все было готово. Вернулся Уолтер с веревкой. Уильям привязал ее к одной из опор, затем вытянул другой конец веревки наружу и обвязал его вокруг шеи своего боевого коня.

Собравшиеся вокруг крестьяне мрачно следили за происходящим.

— Где мельник? — рявкнул Уильям.

Все еще пытаясь притвориться несправедливо обиженным, подошел мельник.

— Гервас, — приказал Уильям, — свяжи его и брось внутрь.

Мельник рванулся прочь, но Жильбер поставил ему подножку, а затем уселся на него верхом. Гервас скрутил кожаными ремнями руки и ноги несчастного, и двое рыцарей потащили его к мельнице. Мельник начал вырываться и просить пощады.

В этот момент из толпы вышел один из крестьян и закричал:

— Вы не имеете права делать это! Это убийство! Даже лордам не позволено убивать людей.

— Если ты еще раз откроешь рот, — ткнув в него трясущимся пальцем, прорычал Уильям, — то пойдешь вслед за ним.

Дерзкий крестьянин, подумав хорошенько, попятился назад.

Из мельницы вышли рыцари. Уильям тронул коня с потянувшейся за ним веревкой. Наконец она натянулась как струна.

Внутри постройки взвыл мельник. Это был вопль, от которого у присутствующих застыла в жилах кровь, вопль обреченного человека, знающего, что через несколько мгновений он будет раздавлен.

Конь вскинул голову, стараясь ослабить обвязанную вокруг шеи веревку. Уильям прикрикнул на него и ударил по крупу, заставляя могучее животное тянуть сильнее, затем обернулся к своим рыцарям:

— Вы тоже хватайтесь за веревку!

Все четверо бросились исполнять приказание. В толпе раздавались возмущенные голоса, но крестьяне были слишком напуганы, чтобы вмешаться. Артур стоял в стороне, в глазах у него была тоска.

Крики мельника стали еще пронзительней. Уильям представил, какой ужас охватил этого человека, ожидающего своей страшной смерти. «Ни один из этих подлых крестьян не забудет теперь месть Хамлеев», — подумал он.

Опора затрещала и наконец с грохотом обломилась. Конь рванулся вперед, и рыцари отпустили веревку. Угол крыши провис. Женщины заголосили. Деревянная стена задрожала, вопль мельника перешел в визг, второй этаж со страшным треском начал проваливаться, визг внезапно оборвался, и земля содрогнулась от упавшего на нее жернова. Затем повалились стены, крыша осела, и через минуту от мельницы осталась лишь куча дров с лежащим под ней мертвецом.

Настроение Уильяма улучшилось.

Несколько крестьян подбежали к развалинам и стали неистово растаскивать обломки. Если они надеялись, что мельник еще жив, то их ждало разочарование. Его тело представляло ужасное зрелище. Ну и замечательно!

Оглядевшись, Уильям заметил розовощекую девушку с таким же розовощеким малышом, стоящую позади толпы и словно старающуюся остаться незамеченной. Он вспомнил, как бородатый мужик — должно быть, ее отец — гнал ее с глаз долой. Уильям решил, прежде чем покинуть эту деревню, дознаться, в чем тут дело. Он пальцем поманил ее к себе. Она оглянулась, надеясь, что он зовет кого-то еще.

— Ты, ты, — сказал Уильям. — Подойди.

Бородатый мужик увидал ее и что-то гневно забормотал.

— Кто твой муж, ведьма? — заговорил с ней Уильям.

— У нее нет му… — начал было ее отец, но опоздал.

— Эдмунд, — успела сказать девушка.

— Так ты замужем! А отца твоего как зовут?

— Мое имя Теобальд, — проговорил чернобородый.

Уильям повернулся к Артуру:

— Теобальд — свободный гражданин?

— Он крепостной, милорд.

— А когда дочь крепостного выходит замуж, разве это не право господина, как ее хозяина, провести с ней первую брачную ночь?

Артур был потрясен.

— Милорд! Да этот первобытный обычай уже давным-давно не соблюдается!

— Верно, — кивнул Уильям. — Вместо этого отец должен заплатить выкуп. Сколько нам заплатил Теобальд?

— Он еще не заплатил, милорд, но…

— Еще не заплатил! А у нее уже пузатый, розовощекий карапуз!

— У нас не было денег, господин, — оправдывался Теобальд, — а у нее родился от Эдмунда ребенок, и они хотели обвенчаться, но я могу заплатить сейчас, ведь мы только что собрали урожай.

Уильям улыбнулся девушке.

— Дай-ка мне посмотреть твоего малыша.

Трясясь от страха, она широко раскрытыми глазами уставилась на него.

— Подойди. Дай мне его.

Хоть ей и было страшно, однако заставить себя отдать своего ребенка она не могла. Уильям подошел сам и осторожно взял на руки младенца. В ее глазах застыл ужас, но она не противилась.

Ребенок пронзительно заплакал. Уильям с минуту подержал его, затем схватил за ножки и резким движением, что было силы, подбросил вверх.

Девушка издала леденящий душу вопль, неотрывно глядя на кувыркающегося в воздухе младенца.

Растопырив руки, вперед рванулся Теобальд, пытаясь поймать внука.

Пока девушка, задрав вверх голову, вопила, Уильям схватил ее за вырез платья и разорвал его. У нее было розовое округлое молодое тело.

Теобальд благополучно поймал ребенка.

Девушка повернулась и собралась бежать, но Уильям схватил ее и швырнул на землю.

Теобальд передал малыша одной из стоявших в толпе женщин и взглянул на Уильяма.

— Поскольку мне не предоставили право первой ночи и не заплатили выкуп, я возьму то, что мне полагается, сейчас, — заявил Хамлей.

Теобальд метнулся к нему.

Уильям достал меч.

Теобальд остановился.

Уильям посмотрел на лежащую на земле, пытающуюся прикрыть руками свою наготу девушку. Ее страх возбуждал его.

— А после меня — мои рыцари, — осклабился он.

II

За три года Кингсбридж изменился до неузнаваемости.

Уильям не был здесь с той Троицы, когда Филип и его добровольные помощники расстроили задуманный Уолераном Бигодом план. В то время тут было лишь сорок или пятьдесят деревянных домишек, сгрудившихся вокруг монастырских ворот да разбросанных вдоль спускавшейся к реке раскисшей от грязи дороги. Сейчас же, подъезжая к деревне по полю, на котором колыхались волны спелой пшеницы, Хамлей увидел по крайней мере в три раза больше домов. Они коричневым кольцом окружили серые стены обители и полностью заполнили пространство от монастыря до реки. Некоторые из них были весьма внушительных размеров. В самом же монастыре появились новые каменные здания, а стены строящегося собора стремительно ползли вверх. На берегу реки соорудили два новых причала. Кингсбридж стал городом.

Облик этого места окончательно подтвердил подозрение Уильяма, которое с тех пор, как он вернулся с войны, постоянно росло в его сознании. Пока, вытрясая из должников деньги и терроризируя смердов, он объезжал свои владения, ему беспрестанно приходилось слышать разговоры о Кингсбридже. Туда уходили на заработки безземельные крестьяне, зажиточные семьи посылали в монастырскую школу своих сыновей, мелкие собственники продавали строителям собора яйца и сыр, а по церковным праздникам туда отправлялись все, кто только мог. Вот и сегодня праздник — Михайлов день, который в этом году пришелся на воскресенье. Было теплое утро ранней осени, погода для поездок стояла прекрасная, так что в Кингсбридже, очевидно, соберется масса народу. Уильям рассчитывал выяснить, что их так влечет сюда.

Рядом с ним скакали пятеро его слуг. Они неплохо поработали в окрестных деревнях. Слава о набегах Уильяма распространилась с невероятной быстротой, и теперь люди точно знали, что им следует ожидать от его визитов. При приближении Хамлея они отсылали всех детей и молодых женщин прятаться в леса. Уильяму нравилось наводить на крестьян ужас: это помогало держать их в узде. Теперь они точно знали, кто их господин!

Подъезжая к Кингсбриджу, он пустил коня рысью: в город нужно въезжать на скорости — это сильнее впечатляет. Люди в страхе шарахались в стороны, уступая дорогу бешено несущейся кавалькаде.

Не обращая внимания на сборщика пошлин, всадники прогрохотали по деревянному мосту, но начинавшаяся впереди узкая улица была перегорожена груженной бочками с известью телегой, которую тянули два огромных, неповоротливых вола, и кони рыцарей вынуждены были резко замедлить свой бег.

Двигаясь за телегой, Уильям с любопытством оглядывался по сторонам. Между старыми постройками поднялись новые, добротные дома. Он заметил харчевню, трактир, кузницу и лавку сапожника. Во всем безошибочно угадывались приметы достатка и процветания. Уильямом овладела зависть.

Однако народу на улицах было немного. Должно быть, большинство жителей были сейчас в монастыре.

Впереди своих рыцарей Уильям вслед за телегой въехал в монастырские ворота. Нет, не о таком въезде он мечтал и теперь беспокоился, как бы, увидя его, люди не стали смеяться над ним, но, к счастью, никто на него даже не взглянул.

В отличие от пустынного города, в монастыре кипела жизнь.

Уильям остановил коня и огляделся, стараясь понять, что к чему. Здесь было так много народу и происходило столько событий, что сначала он даже пришел в недоумение. Но затем представившаяся его взору картина как бы распалась на три части.

Ближайшая к нему — западная часть территории монастыря — являла собой рынок. С севера на юг тянулись ровные ряды, между которыми толкались сотни людей, покупавших еду, питье, шляпы, обувь, ножи, пояса, утят, щенков, котелки, серьги, шерсть, нитки, веревки и много-много других нужных и не очень нужных вещей. Было ясно, что торговля шла успешно, и все эти переходившие из рук в руки пенни, полупенсы и фартинги, очевидно, составляли огромную сумму денег.

Неудивительно, с горечью подумал Уильям, что в Ширинге рынок совсем зачах, когда у него есть такой процветающий конкурент в Кингсбридже. Налоги с торговцев и пошлины с ввозимых товаров, вместо того чтобы идти в казну графства Ширинг, теперь наполняют сундуки Кингсбриджского монастыря.

Но для устройства в городе рынка необходимо получить разрешение короля, а Уильям не сомневался, что у приора Филипа такого разрешения не было. Наверное, подобно нортбрукскому мельнику, Филип ждал, когда его схватят за руку. Вот только проучить его будет не так легко.

За рынком располагалась зона относительного спокойствия. В том месте, где в свое время была центральная часть старой церкви, под навесом возвышался алтарь, а стоящий рядом с ним седой монах, держа перед собой книгу, читал молитву. Позади алтаря ровными рядами расположились монахи, распевающие псалмы, однако их пение заглушалось разноголосицей рынка. Богомольцев было немного. Однако, конечно же, работа и торговля прекратятся к началу праздничной литургии.

В самой дальней части монастыря шло строительство собора. «Вот куда приор Филип вкладывает нахапанные денежки», — с тоской подумал Уильям. Стены поднялись на тридцать-сорок футов, и уже можно было разглядеть очертания окон и арок сводчатой галереи. Замысловатые, непрочные на вид деревянные конструкции облепили стены, словно гнезда чаек на отвесной скале. Строительная площадка была битком забита работающими. Уильям отметил, что выглядели они как-то странно, но через минуту понял, что его смутили их яркие одежды. Значит, они не были постоянными работниками — у тех-то сегодня выходной. Эти люди трудились добровольно.

То, что их будет так много, он не ожидал. Сотни мужиков и баб таскали камни, пилили бревна, катили бочки, носили речной песок — и все это они делали не за деньги, лишь во искупление своих прегрешений.

«Ловко все обтяпал хитрый монах!» — лопался от зависти Уильям. Люди, строившие собор, тратили деньги на рынке. А люди, приходившие на рынок, дабы получить отпущение грехов, несколько часов работали на строительстве. Воистину, рука руку моет!

Желая получше все разглядеть, он проехал к строительной площадке.

По обе стороны алтаря четырьмя стоящими друг против друга парами поднялись восемь массивных колонн сводчатой галереи. Издалека Уильяму показалось, что эти колонны соединялись округлыми арками, но сейчас он увидел, что это была лишь деревянная опалубка, построенная в форме арок, которая предназначалась для того, чтобы поддерживать каменную кладку уже настоящих арок, пока будет сохнуть строительный раствор. Опалубка покоилась на выступах, венчавших каждую из колонн капителей.

Параллельно сводчатой галерее вверх поднимались наружные стены боковых приделов, в которых уже угадывались правильные очертания широких окон. Между окнами из стен выпирали массивные контрфорсы. Посмотрев на торец незаконченной кладки, Уильям увидел, что стены, по сути, были двойными и их внутреннее пространство заполнялось осколками камней и раствором.

Строительные леса были сделаны из крепких жердей, скрепленных между собой веревками, с подмостками из гибких перекладин и уложенных на них подстилок из тростника.

«Недешево все это обходится», — заметил Уильям.

В сопровождении рыцарей он объехал вокруг алтаря. Вдоль монастырской стены громоздились прилепившиеся к ней деревянные сараи, мастерские и подсобные помещения ремесленников. Большинство из них сейчас было закрыто, ибо каменщики, выкладывающие стены, и плотники, делающие опалубку, сегодня не работали, кроме нескольких мастеров, которые руководили добровольцами, указывая им, где следует складывать камни, бревна, песок и известь.

Уильям обогнул восточную часть собора, где дорогу ему преградили монастырские строения, и повернул назад, дивясь ловкости приора Филипа, сумевшего заставить столько людей бесплатно работать в воскресенье.

Размышляя над увиденным, он пришел к выводу, что приор Филип является главным виновником увядания графства Ширинг. Ведь сюда, на стройку, уходила молодежь из крестьянских хозяйств, и Ширинг — жемчужина графства — потускнел рядом с растущим Кингсбриджем, жители которого платили налоги Филипу, а не Уильяму, и люди, привозившие товары на рынок, обогащали монастырь, а не графство. И еще Филипу принадлежали лес, овцы да каменоломни, которые в былые времена приносили огромные доходы графу.

Уильям и его свита вернулись к рынку. Он решил взглянуть, как идет торговля, поближе и направил своего коня прямо в толпу. Могучее животное медленно продвигалось вперед. Однако люди здесь вовсе не выказывали страха и не спешили уступать ему дорогу. Когда же конь толкал их, они бросали на Уильяма скорее недовольные и раздраженные, чем испуганные взгляды и сторонились лишь тогда, когда считали нужным, да и то с каким-то снисходительным видом. Никто его не боялся. И это пугало его. Коли люди не испытывали страха, они были способны на что угодно.

С рыцарями, следовавшими за ним по пятам, он проехался вдоль рядов. Медленное движение толпы действовало ему на нервы. Он был уверен, что у этих дерзких людей, вполне возможно, хватит наглости и на то, чтобы потеснить его.

Уильям уже выбирался из рыночной толчеи, когда неожиданно увидел Алину.

Он резко натянул вожжи и, ошеломленный, уставился на нее.

Алина уже не была той тоненькой, робкой, дрожащей от страха девушкой, которую он видел три года назад на Троицын день. Ее тогда перекошенное от ужаса лицо вновь обрело свои нормальные черты, и она выглядела счастливой и здоровой. В ее темных глазах то и дело вспыхивало веселье, а когда она встряхивала головой, вокруг лица рассыпались ее шикарные локоны.

Она была так прекрасна, что от нахлынувшего желания у Уильяма закружилась голова.

На ней было надето богато расшитое алое платье, на изящных руках блестели кольца. Рядом с ней в полупоклоне, словно служанка, стояла женщина постарше. Да, деньги у нее водились… Вот, оказывается, как Ричард смог стать сквайром и, получив прекрасное вооружение, вступить в армию короля Стефана. Черт бы ее побрал! У нее же не было ни крыши над головой, ни пенни в кармане, ни положения — и как ей все это далось?

Алина стояла у прилавка, на котором были разложены костяные иголки, шелковые нитки, деревянные наперстки и другие предметы для рукоделия, и оживленно торговалась с продававшим их низеньким темноволосым евреем. Ее поза была расслабленной, независимой и самоуверенной. Она вновь обрела манеры дочери графа.

Теперь Алина выглядела значительно старше. Но она и стала старше: Уильяму было двадцать четыре года, значит, ей сейчас, должно быть, двадцать один. Но Алине можно было дать даже больше. Ничего детского в ней уже не осталось. Она превратилась в зрелую женщину.

Алина подняла глаза и увидела его.

В прошлый раз, когда они встретились взглядами, она зарделась от стыда и убежала прочь. Сейчас же она спокойно и открыто смотрела ему в глаза.

Он попытался многозначительно улыбнуться.

На лице Алины появилось выражение полного презрения.

Уильям почувствовал, что краснеет. Она осталась все такой же надменной и ненавидела его так же, как и пять лет назад. Он унизил и оскорбил ее, но она больше не боялась его. Уильям хотел заговорить с ней, чтобы сказать, что то, что он сделал с ней раньше, он может сделать и еще раз, но кричать через головы толпы было как-то неудобно. Ее уверенный взгляд заставил его почувствовать себя ничтожным. Уильям попробовал было ухмыльнуться, но вместо этого у него получилась какая-то дурацкая гримаса. В смятении он повернул коня и погнал его прочь, но и сейчас толпа не давала ему прохода, а испепеляющий взгляд Алины жег спину.

Когда наконец он выбрался из рыночной толчеи, то наткнулся на приора Филипа.

Этот невысокий валлиец[12] стоял, уперев руки в бока и враждебно выставив вперед подбородок. Он уже не был таким худым, как когда-то, а его коротко остриженные волосы из черных стали седыми. Теперь он уже не выглядел слишком молодым для своего сана. Голубые глаза приора пылали гневом.

— Лорд Уильям! — вскричал он.

Уильям отбросил мысли об Алине и вспомнил, что его главным врагом являлся Филип.

— Хорошо, что ты мне попался, приор.

— А ты мне, — зло произнес Филип, но на его чело легла тень сомнения.

— Ты устроил здесь рынок, — обвинительным тоном проговорил Уильям.

— Ну и что?

— Не думаю, что король Стефан давал разрешение на рынок в Кингсбридже. Как, впрочем, и ни один другой король, насколько мне известно.

— Как смеешь ты? — возмутился Филип.

— Я или кто-либо…

— Ты! — не дав ему договорить, закричал приор. — Как смеешь ты являться сюда и толковать о королевском разрешении, — ты, кто за последний месяц пронесся по всему графству, творя поджоги, грабежи, насилия и даже убийства?!

— Это не имеет отношения к…

— Как смеешь ты вступать в святой монастырь и рассуждать о каком-то там разрешении?! — вопил Филип. Он шагнул к Уильяму, грозя ему пальцем. Боевой конь начал нервно переступать ногами. Голос приора звучал пронзительно, и Уильям не мог даже слово вставить. Вокруг них собиралась толпа монахов, работников и посетителей рынка, наблюдавших за этим скандалом. А Филип все кричал: — После того, что ты содеял, ты должен рыдать со словами: «Отче, я грешен!» Пади на колени в сей святой обители! Моли о прощении, коли хочешь избежать геенны огненной!

Уильям побледнел. Упоминание об адовых муках наполнило его непреодолимым ужасом. Он сделал отчаянную попытку прервать приора, бормоча:

— А как насчет твоего рынка? С рынком-то как?

Но кипевший праведным гневом Филип едва ли слышал его.

— Моли о прощении за свои страшные деяния! — гремел он. — На колени! На колени или гореть тебе в аду!

Уильям был так напуган, что уже готов был поверить в проклятие приора, упасть перед ним на колени и молиться. Он знал, что ему давно уже пора покаяться в грехах, ибо множество душ он загубил на войне, а самые отвратительные преступления совершил во время своего недавнего набега на деревни графства. Что, если он так и умрет, не исповедавшись? От мысли об адском огне и орудующих острыми ножами чертях его начало трясти.

— На колени! — наседал Филип, тыча в него перстом.

Уильям попятился, растерянно озираясь по сторонам. Со всех сторон его окружала толпа. За спиной сбились в кучку его ошеломленные рыцари: они не знали, как реагировать на угрозы безоружного монаха. Уильям не мог больше терпеть унижение. Это уже слишком! Он натянул поводья, подняв на дыбы своего огромного боевого коня. Перед его могучими копытами толпа расступилась. Когда передние ноги животного снова коснулись земли, Уильям с силой хлестнул его, и конь рванулся вперед. Зеваки рассыпались кто куда. Уильям ударил коня еще раз, и тот пустился в кентер. Сгорая от стыда, Хамлей, а следом за ним и его рыцари выскочили из монастырских ворот, словно свора псов, испугавшихся старухиного веника.

Дрожа от страха, Уильям исповедовался в грехах, стоя на коленях на холодном каменном полу маленькой часовни епископского дворца. С отвращением на лице епископ Уолеран молча слушал, пока Уильям перечислял совершенные им убийства, грабежи и насилия. Даже исповедавшись, Уильям продолжал испытывать ненависть к этому высокомерному человеку с его сложенными на груди чистыми, белыми руками и тонкими, слегка трепещущими ноздрями, словно в пыльном воздухе часовни чем-то воняло. Уильяму было противно просить Уолерана об отпущении грехов, но грехи его были столь тяжки, что ни один простой священник не решился бы отпустить их. Так что он смиренно стоял на коленях, объятый страхом, в то время как Уолеран приказал ему зажечь в часовне Ерлскастла неугасимую свечу, после чего объявил, что грехи его отпущены.

И страх рассеялся как туман.

Они вошли в пахнущий дымом большой зал дворца и сели подле огня. Приближалась зима, и в большом каменном здании было довольно холодно. Слуга принес горячий ароматный хлеб с медом и имбирем. Уильям начал приходить в себя.

Он вспомнил о своих проблемах. Ричард, сынок Бартоломео, домогается получить графство, а Уильям слишком беден, чтобы собрать большое войско, кое могло бы произвести на короля благоприятное впечатление. За последнее время ему удалось собрать значительную сумму, но все равно этого было недостаточно. Вздохнув, Уильям проговорил:

— Этот проклятый монах пьет кровь из графства Ширинг.

Бледный, с длинными пальцами, похожей на клешню рукой Уолеран взял кусочек хлеба.

— А я-то думал, сколько времени тебе понадобится, чтобы понять это.

Конечно же, Уолеран все взвесил и рассчитал гораздо раньше Уильяма. Лучше уж с ним не говорить на эту тему. Однако Хамлею было интересно узнать точку зрения епископа на некоторые правовые вопросы.

— Король не давал разрешения на рынок в Кингсбридже, не так ли? — начал он.

— Уверен, что нет.

— Значит, Филип нарушает закон.

Уолеран пожал своими костлявыми, покрытыми черной мантией плечами:

— Выходит, так.

Епископ казался абсолютно безразличным, но Уильям продолжал:

— Его нужно остановить.

Уолеран чуть заметно улыбнулся:

— С ним нельзя обращаться так, как ты обращаешься со своим смердом, выдавшим дочку замуж без разрешения.

Уильям покраснел: епископ намекал на один из грехов, в которых он только что исповедался.

— Тогда как же с ним следует обращаться?

— Рынки — это прерогатива короля, — задумчиво проговорил Уолеран. — В более спокойное время он, возможно, сам бы занялся этим.

Уильям пренебрежительно усмехнулся. Несмотря на весь свой ум, епископ не знал короля так же хорошо, как знал его Уильям.

— Даже в мирное время он не стал бы благодарить меня, если бы я пожаловался ему, что кто-то открыл без разрешения рынок.

— Что ж, в таком случае с данным вопросом следует обратиться к шерифу Ширинга.

— А что он может сделать?

— Он может подать иск на монастырь в суд графства.

— Нет, нет, — затряс головой Уильям. — Этого я хочу меньше всего. Суд назначит штраф, монастырь заплатит его, и рынок будет продолжать существовать. Да это почти то же самое, что получить разрешение.

— Беда в том, что на самом деле нет никакой причины отказывать Кингсбриджу в возможности иметь собственный рынок.

— А вот есть! — раздраженно воскликнул Уильям. — Он отвлекает торговлю из Ширинга.

— От Кингсбриджа до Ширинга целый день пути.

— Людей это не смущает.

Уолеран снова пожал плечами. Уильям понял, что епископ пожимал плечами, когда он был с чем-то не согласен.

— Существует правило, — сказал Уолеран, — в соответствии с которым человек должен тратить треть дня на дорогу к рынку, треть дня на покупки и треть дня на возвращение домой. Таким образом, каждый рынок обслуживает людей, живущих на расстоянии не далее чем треть дня пути, что соответствует семи милям. Если два рынка отстоят друг от друга более чем на четырнадцать миль, относящиеся к ним территории не перекрываются. Ширинг находится в двадцати милях от Кингсбриджа. Следуя сему правилу, Кингсбридж имеет право на собственный рынок, и король не должен отказать ему в этом праве.

— Король делает то, что захочет, — возразил Уильям, однако встревожился. Он не знал о существовании такого правила. Это делало положение Филипа более прочным.

— Как бы там ни было, мы не станем иметь дела с королем, а обратимся к шерифу, — продолжал Уолеран. — Шериф может просто приказать монастырю закрыть рынок.

— Пустая трата времени, — презрительно сказал Уильям. — Кто обращает внимание на приказы, которые не подкреплены силой?

— Филип.

— А он-то почему? — недоверчиво спросил Уильям.

На бескровных губах Уолерана заиграла издевательская улыбка.

— Боюсь, не смогу тебе этого объяснить, — заявил он. — Филип считает, что закон — это и есть король.

— Какая глупость! — раздраженно воскликнул Уильям. — Король — это король.

— Я же сказал, что ты не поймешь.

Всезнающий вид епископа взбесил Уильяма. Он встал и подошел к окну. Взглянув в него, он увидел на вершине ближайшего холма земляную насыпь: там четыре года назад Уолеран начал строительство своего нового замка, надеясь расплатиться за него из доходов графства Ширинг. Однако Филип разрушил его планы, и теперь на этой насыпи зеленела трава, а пересохший ров зарос ежевикой. Уильям вспомнил, что Уолеран рассчитывал брать на строительство камень из каменоломни Ширинга. Теперь каменоломня принадлежала Филипу.

— Если бы я вернул свою каменоломню, — размышлял Уильям, — я смог бы под нее получить деньги на войско.

— Что же ты не возвращаешь ее? — сказал Уолеран.

Уильям покачал головой:

— Уже пробовал.

— А Филип тебя обхитрил. Но сейчас-то там нет монахов. Пошли туда отряд воинов и вышвырни каменотесов.

— А как я помешаю Филипу снова прийти туда и повторить свой трюк?

— Построй забор и выстави стражу.

«Это возможно», — радостно подумал Уильям. Таким образом он разом решил бы все свои проблемы. Но Уолеран-то почему советует ему это? Предупреждала ведь мать, чтобы он остерегался этого бессовестного епископа. «Единственное, что ты должен знать об Уолеране Бигоде, — говорила она, — это то, что все, что он делает, тщательно взвешено. Ничего случайного, ничего непродуманного, ничего небрежного, ничего ненужного. Но самое главное — ничего благородного». Однако епископ ненавидел приора Филипа и поклялся, что не даст ему построить собор. Что ж, это достаточно веская причина.

Уильям задумчиво посмотрел на Уолерана. Его продвижение по иерархической лестнице остановилось. Он рано стал епископом, но Кингсбридж был для него лишь бедной и ничего не значащей епархией, которую Уолеран рассчитывал использовать как ступеньку для дальнейшего подъема к вершине. Однако сейчас и слава, и богатство доставались приору, а не епископу. В тени Филипа Уолеран чах не меньше, чем Уильям. У них обоих была причина желать уничтожить его.

И ради их общих долговременных интересов Уильям решил подавить свою ненависть к Уолерану.

— Ладно, — сказал он. — Это могло бы помочь. А что, если Филип пожалуется королю?

— Скажешь, что сделал это в ответ на незаконное открытие Филипом рынка.

Уильям кивнул:

— Любое оправдание сгодится, если только я вернусь на войну с достаточно сильным войском.

В глазах Уолерана сверкнула злоба.

— Я знаю, что Филип не сможет построить собор, если ему придется покупать камень по рыночным ценам. А если он прекратит строительство, Кингсбридж зачахнет. И это будет решением всех твоих проблем, Уильям.

Уильям и не думал выказывать епископу свою признательность за совет.

— Ты действительно ненавидишь Филипа, а?

— Он мне мешает, — проговорил Уолеран, но на какое-то мгновение Уильям заметил неприкрытую жестокость, промелькнувшую в холодных расчетливых глазах епископа.

— Должно быть, — Уильям вернулся к практической стороне дела, — на каменоломне около тридцати работников, некоторые из них с женами и детьми.

— Ну и что?

— Может пролиться кровь.

Уолеран поднял свои черные брови:

— Правда? — Он взглянул на Уильяма. — Ну, тогда я отпущу тебе грехи.

III

Они тронулись в путь, когда было еще темно, для того чтобы на рассвете прибыть на место. В руках они держали пылающие факелы, от пламени которых кони боязливо вздрагивали. Кроме Уолтера и четырех своих ближайших рыцарей Уильям ваял с собой еще шестерых воинов. За ними тащилась дюжина крестьян, которым предстояло выкопать ров и поставить забор.

Уильям твердо верил в необходимость тщательного планирования военных действий — поэтому-то его самого и его дружину так ценил король Стефан, — но в данном случае никакого плана у него не имелось. Это была такая простая операция, что готовиться к ней как к настоящей битве он считал ниже своего достоинства. Несколько каменотесов и их семьи просто не могли оказать серьезного сопротивления, а кроме того, Уильям помнил, что ему рассказывали, как их мастер — как бишь его зовут? Отто? Да, Черномазый Отто — отказался драться в тот день, когда Том Строитель привел их на каменоломню.

Занималось студеное декабрьское утро. Среди деревьев висели клочья тумана, словно развешанные лохмотья бедняков. Не любил Уильям это время года: утром холодно, по вечерам темно, в замке сыро; к столу подают то соленое мясо, то соленую рыбу; у маменьки вечно плохое настроение, да и слуги угрюмые, а рыцари то и дело ссорятся. Небольшое сражение им не повредит. Ему тоже оно будет полезно: он уже договорился с лондонскими евреями о том, что они дадут ему взаймы двести фунтов под залог каменоломни. К концу сегодняшнего дня его будущее будет обеспечено.

Когда до каменоломни оставалось около мили, Уильям остановился и приказал двум своим воинам спешиться и идти вперед.

— Там могут быть часовые и собаки, — предупредил он. — Держите луки наготове.

Чуть позже дорога свернула влево и неожиданно уперлась в отвесную стену изуродованного холма. Вот и каменоломня. Все тихо-спокойно. Возле дороги воины Уильяма держали испуганного мальчишку — очевидно, подмастерье, которого оставили часовым, — а у его ног с пронзенной стрелой шеей истекала кровью собака.

Отряд двинулся дальше, стараясь производить как можно меньше шума. Уильям натянул поводья и оглядел местность. С тех пор как он был здесь в последний раз, холм заметно уменьшился. Деревянные подмостки поднимались вверх на недоступную высоту и спускались в вырытую у подножия холма яму. Каменные блоки различных форм и размеров лежали сложенными возле дороги, а рядом стояли готовые к отправке две массивные телеги с огромными колесами, груженные камнем. Все, даже кусты и деревья, было покрыто серой пылью. Большой участок леса («Моего леса!» — со злостью подумал Уильям) был вырублен, и здесь же стояли десять-двенадцать деревянных домишек с маленькими огородиками, а возле одного из них был построен свинарник.

Наверное, мальчишка-часовой (как и его собака) спал, когда его схватили. Уильям повернулся к нему.

— А ну-ка, парень, говори, сколько здесь мужчин?

Хоть мальчик и казался испуганным, он был не робкого десятка.

— Так ты лорд Уильям? — храбро проговорил он.

— Отвечай на вопрос, щенок, а не то вот этим мечом снесу тебе башку!

Парнишка побледнел, но ответ его был дерзким:

— Ты хочешь украсть у приора Филипа эту каменоломню?

«Да что это со мной? — недоумевал Уильям. — Я не могу запугать даже этого тощего сопляка! Почему люди думают, что им позволено мне дерзить?»

— Это моя каменоломня! — прошипел он. — Забудь о приоре Филипе — сейчас он тебе не поможет. Так сколько там мужчин?

Но вместо ответа мальчишка повернул назад голову и что было мочи завопил:

— Помогите! На помощь! На нас напали!

Уильям взялся за меч. Он медлил, внимательно следя за домами. Из-за двери одного из них выглянула испуганная физиономия. Забыв о подмастерье, он выхватил у стоящего рядом рыцаря горящий факел и хлестнул своего коня.

Подняв высоко над головой факел и слыша за спиной гулкую дробь копыт коней своих рыцарей, Уильям мчался к домишкам каменотесов. Дверь ближайшей хибары распахнулась, и из нее высунулся, протирая со сна глаза, мужик в исподнем. Поверх его головы Уильям швырнул пылающий факел. Он упал на застеленный соломой пол, и огонь мгновенно начал распространяться во все стороны. Уильям издал победный клич и поскакал дальше.

Он несся среди горстки домишек, а следом за ним с гиканьем мчались его воины, бросая факелы на крытые соломой крыши. Двери начали распахиваться, и на улицу высыпали объятые ужасом мужчины, женщины и дети, которые с воплями старались увернуться от могучих копыт. Они в панике метались возле своих разгоравшихся жилищ. На краю этой свалки Уильям остановил коня и какое-то время наблюдал за происходящим. Из горящих построек выгоняли домашний скот, и обезумевшая свинья, не разбирая пути, носилась среди всеобщей суматохи, а посредине всего этого стояла корова и раскачивала из стороны в сторону своей тупой головой. Даже молодые мужчины, которые обычно быстры до драки, были растеряны и напуганы. Определенно, раннее утро — самое подходящее время для подобного рода набегов: когда человек полуголый, он менее агрессивен.

Выскочивший из одной из хибар смуглолицый черноволосый мужик принялся отдавать команды. По всей видимости, это и был Черномазый Отто. Его слов Уильям не слышал, но по жестам догадался, что Отто приказывает женщинам хватать детей и бежать прятаться в лес, однако что он говорит мужчинам? Через минуту Уильям понял. Двое молодых мужиков мотнулись к стоявшему в стороне сараю и открыли запертую снаружи дверь. Они заскочили внутрь, а мгновение спустя появились, держа в руках тяжелые молотки. Очевидно, это был их склад инструментов, и сюда Отто посылал и других мужчин. Так, значит, они собирались драться!

Три года назад Отто отказался постоять за Филипа. Что же изменилось теперь?

Как бы там ни было, его надо убить. Уильям зловеще улыбнулся и обнажил меч.

Уже шесть или восемь мужиков были вооружены кувалдами и длинными топорами. Уильям пришпорил коня и помчался к толкавшимся возле сарая ремесленникам. Они бросились врассыпную, но Уильям взмахнул мечом и рубанул по державшей топор руке одного из каменотесов. Топор упал.

Уильям галопом пронесся мимо и развернул коня. Он тяжело дышал, но чувствовал себя прекрасно: в пылу сражения нет страха — только восторг. Его воины следили за происходящим, глядя на своего господина в ожидании приказаний. Уильям сделал им знак следовать за ним и вновь поскакал к ремесленникам. От шести рыцарей они уже не смогут так легко увернуться. Уильям зарубил двоих из них, и еще несколько мужиков пали от мечей его воинов, правда, он мчался слишком быстро, чтобы точно сосчитать погибших, и не знал, все ли мертвы или лишь ранены.

Когда он в очередной раз развернулся, Отто уже организовал силы ремесленников, а как только рыцари снова бросились в атаку, каменотесы рассеялись среди пылающих строений. Уильям с досадой понял, что это была умная тактика. Мужикам стало легче избегать схватки с преследовавшими их рыцарями, когда они оказались разрозненными, да и кони шарахались от пламени горящих домов. Уильям погнался за седовласым ремесленником, державшим в руке кувалду, но несколько раз промахнулся, и в конце концов тот спрятался от него, вбежав в дом с горящей крышей.

Отто оказался крепким орешком. Он не только руководил каменотесами, но и воодушевлял их. Если его убить, остальные наверняка сразу все сдадутся. Уильям натянул поводья и поискал его глазами. Большинство женщин и детей уже исчезли, но посредине поля боя остались стоять, плача и держась за ручки, два пятилетних малыша. Хамлеевы рыцари рыскали между домов в поисках мужиков. К своему удивлению, Уильям увидел, что на земле, стеная и истекая кровью, распластался один из его воинов. Уильям даже растерялся: со своей стороны он никак не ожидал потерь.

Обезумевшая женщина металась от дома к дому, зовя кого-то. Наконец она увидела двух малышей и подхватила их на руки. Убегая, она чуть было не столкнулась с рыцарем Жильбером де Ренном. Жильбер поднял меч, чтобы зарубить ее, но вдруг из-за дома выскочил Отто и взмахнул топором. Старый мастер умел обращаться с этим орудием, и, пройдя через бедро Жильбера, лезвие топора вонзилось в деревянное седло. Отсеченная нога шлепнулась на землю, и визжащий Жильбер упал с коня.

Он отвоевался навсегда.

Жильбер был славным рыцарем. Разозлившись, Уильям пришпорил коня. Женщина с детьми исчезла. Отто пытался выдернуть свой топор из седла. Он поднял глаза и увидел приближающегося Уильяма. Если бы он сразу же побежал, то еще успел бы спрятаться, но он продолжал стоять и тянуть топор. Наконец лезвие вышло, но Уильям был уже рядом. Он взмахнул мечом. Отто не дрогнул и поднял топор. В последнее мгновение Уильям понял, что топор каменотеса нацелен на коня и он покалечит животное прежде, чем Уильям окажется достаточно близко, чтобы достать Отто мечом. В отчаянии он изо всех сил натянул поводья, и его боевой конь, остановившись как вкопанный, встал на дыбы. Удар пришелся в шею, и лезвие топора глубоко вошло в могучие мускулы животного. Фонтаном брызнула кровь, и конь пал. Прежде чем огромное тело успело придавить его к земле, Уильям выскочил из седла.

Он был в ярости. Боевой конь стоил целое состояние и прошел с ним через всю гражданскую войну. Просто в уме не укладывалось, что он мог погибнуть от топора каменотеса.

Уильям перепрыгнул через труп животного и в бешенстве ринулся на Отто.

Старый каменотес был серьезным противником. Держа топор обеими руками, он ручкой, сделанной из сердцевины дуба, парировал удары хамлеевского меча. Уильям бил все сильнее и сильнее, заставляя его отступать. Несмотря на свой возраст, Отто имел крепкие мышцы, и атаки Уильяма едва ли слишком сильно его задевали. Уильям схватился за рукоятку меча двумя руками и обрушил его изо всех сил. И снова клинок вонзился в дерево топорища. Затем Отто начал напирать, и Уильяму пришлось отступить. Но Отто все наседал.

Внезапно Уильям испугался за свою жизнь.

Отто поднял топор. Уильям отскочил назад, но его пятка за что-то зацепилась, он споткнулся и стал падать через труп своего коня. Шлепнувшись в лужу теплой крови, он все же смог удержать в руках меч. Над ним с поднятым топором стоял Отто. Грозное орудие уже низвергалось на него, но обезумевший от страха Уильям в последнее мгновение перекатился в сторону, почувствовав, как рассекающее воздух лезвие топора обдало его легким ветерком. Он вскочил на ноги и, сделав выпад, вонзил меч в каменотеса.

Будь Отто воином, он бы знал, что после неудачного удара человек находится в наиболее уязвимом положении, и отскочил бы в сторону, прежде чем вытягивать из земли топор. Но Отто воином не был, а был он просто храбрым чудаком и потому остался на месте, выставив для равновесия одну руку вбок, а другой держась за рукоятку топора и превратив свое тело в великолепную мишень. Выпад Уильяма был почти безадресным, но тем не менее он достиг цели. Острие клинка уперлось в грудь Отто. Уильям надавил сильнее, и лезвие меча вошло между ребер каменотеса. Отто отпустил топор, и его лицо приняло выражение, которое так хорошо было знакомо Уильяму. В его глазах застыло удивление, рот раскрылся, словно он хотел закричать, но крика не получилось, а кожа вдруг стала серой. Сомнений не было: его рана смертельна. На всякий случай Уильям вогнал меч еще глубже, а затем выдернул. Глаза Отто закатились, на рубахе расплылось ярко-красное пятно, и он упал.

Уильям обернулся и обвел глазами все поле боя. Он увидел двух удиравших каменотесов, очевидно, видевших, как погиб их мастер. На бегу они что-то крикнули своим товарищам, и те тоже начали отступать, отбиваясь от преследовавших их рыцарей.

Уильям неподвижно стоял и тяжело дышал. Проклятые каменотесы приняли бои! Он посмотрел на Жильбера. Его верный рыцарь, закрыв глаза, без движения лежал в луже крови. Уильям приложил к его груди руку: сердце не билось. Жильбер был мертв.

Уильям обошел вокруг все еще горящих домов и пересчитал тела. Убиты были трое каменотесов да еще женщина с ребенком, которых, по-видимому, растоптали кони. Трое хамлеевских воинов были ранены, один рыцарь погиб и четыре коня убиты или покалечены.

Закончив подсчет, он остановился возле трупа своего боевого коня. Он любил его больше, чем кого-либо из людей. Обычно после битвы Уильям чувствовал себя в приподнятом настроении, но сейчас он был подавлен. Получилась настоящая бойня. Он-то рассчитывал, что они просто вышвырнут кучку беспомощных работников, а все обернулось кровавым сражением с серьезными потерями.

Рыцари гнались за каменотесами до самого леса, но там всадникам оказалось трудно преследовать пеших, и они повернули назад. К стоявшему над мертвым Жильбером Уильяму подъехал Уолтер. Перекрестившись, он произнес:

— Жильбер убил даже больше людей, чем я.

— Слишком мало таких, как он, чтобы я мог позволить себе потерять хотя бы одного из-за ссоры с проклятым монахом, — мрачно сказал Уильям. — О конях уж и говорить нечего.

— Ну и дела, — вздохнул Уолтер. — Эти люди сражались лучше, чем мятежники Роберта Глостера.

Уильям удрученно покачал головой.

— Не понимаю, — проговорил он, оглядывая тела убитых. — Ради чего, черт возьми, они так дрались?

I

На рассвете, когда большинство братьев собрались в крипте на утреннюю молитву, в опочивальне остались только двое: Джонни восемь пенсов, подметавший пол в одном конце комнаты, да маленький Джонатан, игравший в школу — в другом.

Приор Филип остановился в дверях и стал наблюдать за Джонатаном. Мальчику было уже почти пять лет. Он рос живым и смышленым и своей детской серьезностью очаровывал буквально всех. Джонни по-прежнему одевал его в крохотную монашескую сутану. Сегодня Джонатан играл роль учителя, дающего урок своим ученикам.

— Неправильно, Годфри! — строго говорил он, обращаясь к пустой лавке. — Останешься без обеда, если не выучишь главолы! — Он хотел сказать «глаголы». Филип умиленно улыбнулся. Сильнее любить он не смог бы даже собственного сына. Единственное, что давало ему истинную, не неподдельную радость в жизни, — это Джонатан.

Ребенок бегал по монастырю, как смешной щенок, обласканный монахами. Для большинства из них он был просто баловнем, забавной игрушкой, но для Филипа и Джонни он значил гораздо больше. Джонни любил его как мать, а Филип — хотя он и пытался скрыть это — чувствовал себя отцом мальчика. Сам Филип с детских лет воспитывался добрым аббатом, и теперь он находил вполне естественным, что должен сыграть в судьбе Джонатана ту же самую роль. Он не щекотал малыша и не сюсюкал с ним, как это делали другие монахи, а рассказывал ему библейские истории, учил читать и следил, чтобы Джонни хорошо заботился о нем.

Филип вошел в комнату и, улыбнувшись Джонни, сел на лавку с воображаемыми учениками.

— Доброе утро, отче, — с важным видом поздоровался Джонатан. Джонни научил его быть безупречно вежливым.

— Ну, хочешь в школу? — спросил Филип.

— А я уже знаю латынь, — похвастался Джонатан.

— Да ну?

— Да, вот послушай. Омниус плювиус бувиус тувиус номине патри амен.

Филип постарался не рассмеяться.

— Звучит действительно как латынь, однако не совсем верно. Брат Осмунд, наш учитель, научит тебя говорить правильно.

Джонатан был немного расстроен открытием, что латыни он, оказывается, не знает.

— Ну, тогда я могу быстро-быстро бегать. Смотри! — сказал малыш и пробежал из одного конца комнаты в другой.

— Прекрасно! — похвалил Филип. — Вот это действительно быстро.

— Ага… а могу еще быстрее…

— Только не сейчас, — попросил Филип. — Послушай меня минуточку. Я должен ненадолго уехать.

— А завтра вернешься?

— Нет, не так скоро.

— На следующей неделе?

— И даже не на следующей.

Джонатан выглядел озадаченным. В своем сознании он еще не мог заглянуть дальше следующей недели.

— Но почему?

— Мне нужно увидеть короля.

— А-а. — Слова приора мало что значили для мальчика.

— И пока я буду в отъезде, я хотел бы, чтобы ты ходил в школу. А ты хочешь?

— Конечно!

— Тебе уже почти пять лет. На следующей неделе твой день рождения, ведь ты попал к нам в первый день года.

— А откуда я появился?

— От Бога. Все в мире приходит от Бога.

Но этот ответ не удовлетворил Джонатана.

— Но где я был до того? — настаивал он.

— Мне сие неведомо.

Джонатан нахмурился. От этого его детское личико выглядело очень забавно.

— Но должен же я был где-то быть.

Филип понимал, что наступит день, когда кто-то должен будет объяснить Джонатану, как рождаются младенцы К счастью, это время еще не пришло. Он переменил тему.

— Пока меня не будет, я хочу, чтобы ты научился считать до ста.

— А я уже умею. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятырнадцать, шестырнадцать, семырнадцать…

— Что ж, почти правильно, — сказал Филип, — но брат Осмунд научит тебя считать дальше. В классе ты должен будешь сидеть смирно и во всем слушаться своего учителя.

— Я буду самым лучшим учеником в школе! — заверил его Джонатан.

— Посмотрим. — Филип внимательно посмотрел на малыша. Приор восхищался успехами ребенка, тем, как легко он все схватывает, как упорно он пытается говорить по-латыни, считать, быстро бегать. А может быть, это лишь прелюдия к истинной учености? На все Божья воля. Придет день, и Джонатан станет мужчиной. Каким он будет? Филипу не терпелось увидеть его взрослым. Но на это уйдут годы — столько же, сколько требуется на строительство собора.

— Дай я тебя поцелую и скажи «до свидания», — проговорил Филип.

Джонатан поднял личико, и Филип поцеловал его мягкую щечку.

— До свидания, отче, — пролепетал малыш.

— До свидания, сын мой, — тихо сказал приор.

Он ласково сжал руку Джонни Восемь Пенсов и вышел.

Выходящие из крипты монахи направлялись в трапезную. Филип прошел им навстречу и спустился в крипту, дабы помолиться за успех своей поездки.

Он был убит горем, когда узнал о случившемся на каменоломне. Пять человек погибли, и среди них — одна маленькая девочка! В тот день Филип закрылся в своем доме и плакал как дитя. Пятеро из его паствы, загубленные Уильямом Хамлеем и теми тварями, что были с ним… Филип знал их всех: Гарольд из Ширинга, бывший когда-то каменотесом лорда Перси; Черномазый Отто, с самого начала руководивший работами на каменоломне; красавец Марк, сын Отто; жена Марка Эльвина, любившая по вечерам играть на колокольцах, и маленькая Норма, семилетняя внучка Отто, отрада его души. Сердечные, богобоязненные, трудолюбивые люди, которые вправе были ожидать от своих господ доброго и справедливого отношения. Уильям перерезал их, как лис цыплят.

Филип очень горевал по ним, а затем отправился в Ширинг требовать справедливости. Однако тамошний шериф наотрез отказался что-либо предпринимать.

— У лорда Уильяма здесь целое войско, — оправдывался шериф Юстас. — Как я его арестую? Королю нужны рыцари, чтобы сражаться с Мод. Что он скажет, если я брошу в тюрьму одного из лучших его воинов? Вздумай я обвинить Уильяма в убийстве, я буду либо тут же убит его рыцарями, либо чуть позже повешен за измену королем Стефаном.

А затем шериф рассказал приору, что Уильям подал официальную жалобу по поводу незаконного открытия рынка в Кингсбридже.

Казалось нелепым, что Уильям мог безнаказанно творить убийства да еще и выдвигать против Филипа формальные обвинения, однако приор чувствовал себя абсолютно беспомощным. У него и правда не было разрешения на открытие рынка, и, строго говоря, он нарушал закон. Однако его дело было правое. Он являлся приором Кингсбриджа. Все, что он имел, — это духовная власть. Уильям мог собрать войско; епископ Уолеран мог использовать свои связи с сильными мира сего; шериф мог заявить, что представляет короля; Филип же мог только сказать, что правильно, а что нет, и если он потеряет и это, то действительно окажется беспомощным. Поэтому он приказал закрыть рынок.

В результате его положение стало просто отчаянным.

Благодаря строжайшему контролю и постоянно растущим доходам от рынка и овцеводства дела с монастырскими финансами резко пошли в гору, но каждый заработанный пенни Филип тратил на строительство, а ведь он еще влез в долг к винчестерским евреям и пока не возвратил его. Сейчас же одним ударом он потерял источник бесплатного камня, доходы от торговли и своих работников-добровольцев, ибо большинство из них приходили прежде всего на рынок. Теперь ему придется распустить половину строителей и оставить надежду дожить до того дня, когда будет закончен собор. Этого он не мог допустить.

Он спрашивал себя, есть ли его вина во всех этих бедах? Может быть, он был слишком самонадеянным, слишком честолюбивым? Шериф Юстас ясно дал ему это понять. «Ты зарываешься, Филип, — гневно говорил он. — У тебя есть только маленький монастырь, и ты всего лишь ничтожный приор, а хочешь командовать и епископом, и графом, и шерифом. Не выйдет. Тебе это не по зубам. От тебя одни только неприятности». Юстас был человеком озлобленным, с кривыми зубами и бельмом на глазу, но, каким бы неприятным он ни был, его слова ранили Филипа в самое сердце. Больно было осознавать приору, что, не будь он врагом Уильяма Хамлея, не погибли бы каменотесы. Он не мог не быть врагом Уильяма. Если он отступит, то пострадает еще больше людей, таких как мельник, которого убил этот негодяй, или крестьянская дочь, изнасилованная им и его рыцарями. Филип должен бороться.

А значит, он должен ехать к королю.

Не лежала у него душа к этой поездке. Однажды, четыре года назад, Филип уже встречался со Стефаном, и, хотя тогда он получил все, о чем просил, при королевском дворе он чувствовал себя ужасно неловко. Монарха окружали коварные, бессовестные люди, готовые растоптать друг друга ради получения королевских милостей. Какими ничтожествами казались они приору! Как старались захапать побольше богатства и привилегий! Их дворцовые игры были чужды Филипу: по его разумению, чтобы получить что-то, надо заслужить это, а не выклянчивать. Но сейчас иного выхода у него не было — придется окунуться в их мир и принять их правила игры. Только король мог дать разрешение на открытие рынка, и только король мог теперь спасти собор.

Он закончил свою молитву и вышел из крипты. Солнце уже поднималось, и стены будущего собора окрасились розовым светом. Строители, что трудились от рассветало заката, приступали к работе: они отпирали свои сараи, точили инструменты и замешивали первые порции раствора. Потеря каменоломни пока не сказалась на строительстве, ибо с самого начала добыча камня велась быстрее, чем его использование, и имевшихся запасов должно было хватить на многие месяцы.

Пришло время отправляться в путь. Все приготовления были уже сделаны. Король находился в Линкольне. У Филипа будет попутчик: брат Алины Ричард. В течение года провоевав сквайром, Ричард был произведен Стефаном в рыцари. Он приезжал домой, чтобы обновить свое вооружение, и теперь возвращался в королевскую армию.

Торговля Алины шла поразительно бойко. Она уже больше не продавала шерсть Филипу, а напрямую заключала сделки с фламандскими купцами. И в этом году она хотела скупить всю произведенную монастырем шерсть. Конечно, она рассчитывала заплатить меньше, чем фламандцы, но зато Филип раньше получил бы деньги. Он не согласился. Однако тот факт, что Алина могла сделать подобное предложение, говорил о степени ее успеха.

Филип увидел Алину, прощавшуюся с братом возле конюшни. Проводить отъезжающих собралась целая толпа. Ричард сидел на гнедом боевом коне, который, по-видимому, обошелся Алине фунтов в двадцать. Он стал красивым, широкоплечим мужчиной; его внешность портил лишь уродливый шрам на правом ухе: никто не сомневался, что свою мочку он потерял в какой-нибудь схватке. Он был одет в великолепную красно-зеленую одежду, которую дополняли новый меч, копье, секира и кинжал. Его вещи были погружены на второго коня. Ричарда сопровождали два воина, сидевших на резвых жеребцах, и сквайр на невысокой лошадке.

Алина была вся в слезах, правда, Филип не знал, плачет ли она от жалости к брату, или от гордости за него, или от страха, что он может не вернуться с войны. Возможно, и то, и другое, и третье. Попрощаться пришли многие жители Кингсбриджа, включая большинство юношей и мальчишек. Без сомнения, в их глазах Ричард был героем. Здесь же были и все монахи, пришедшие пожелать своему приору счастливого пути.

Конюхи вывели двух лошадей: одну для Филипа, а другую для его скромной поклажи. Строители отложили на время свои инструменты и во главе с Томом Строителем и его рыжеволосым пасынком Джеком тоже присоединились к провожающим.

Филип для проформы обнял своего помощника Ремигиуса, затем тепло простился с Милиусом и Катбертом и взобрался на лошадь. Он с тоской подумал, что в этом жестком седле ему предстоит сидеть каждый день в течение целых четырех недель. Уже сидя на лошади, он благословил свою паству. Когда они с Ричардом выезжали через монастырские ворота, монахи, строители и жители деревни махали им руками и кричали слова прощания.

Они проехали по узкой улочке, прогрохотали по деревянному мосту и поскакали по бегущей полем дороге. Немного погодя Филип оглянулся и увидел, как в оконных проемах строящейся восточной стены собора золотится восходящее солнце. Если его поездка будет неудачной, эта стена может так и остаться недостроенной. Но сейчас негоже было думать о поражении, и, отвернувшись от Кингсбриджа, он сосредоточился на лежащей перед ним дороге.

Город Линкольн стоял на высоком холме. Филип и Ричард подъехали к нему с южной стороны по старинной оживленной дороге, которую все называли Горностаевой улицей. Даже издалека они могли различить на вершине холма башни собора и бойницы замка. До них еще оставалось мили три-четыре, когда путники въехали в городские ворота. «Огромный город, — подумал Филип. — Должно быть, здесь живут тысячи людей».

На Рождество город был захвачен Ранульфом Честерским, могущественнейшим лордом Северной Англии и родственником Мод. Но король Стефан вновь отбил город, однако войско Ранульфа все еще удерживало замок. Таким образом, Линкольн оказался в весьма необычном положении, когда внутри городских стен расположились две враждующие армии.

За четыре недели путешествия Филип не проникся симпатией к Ричарду. Брат Алины был злым юношей, ненавидел Хамлеев и горел жаждой мести; он считал, что и чувства Филипа были такими же. Однако они существенно отличались. Филип ненавидел Хамлеев за тот произвол, который они творили: без них мир стал бы лучше. Для Ричарда же главным было разбить Хамлеев: его мотивы были корыстными.

Ричард был сильным, храбрым, всегда готовым к бою рыцарем, но в остальном в нем чувствовалась слабость. Нередко он приводил в замешательство своих воинов, то обращаясь с ними как с равными, то шпыняя их, словно слуг. В кабаках он вечно старался произвести впечатление, покупая пиво случайным посетителям. Порой, не будучи уверенным, он делал вид, что точно знает дорогу, и из-за его нежелания признать свою ошибку его попутчикам приходилось делать огромные крюки. Так что к тому времени, когда они добрались до Линкольна, Филип пришел к твердому выводу, что Алина стоит десяти таких, как Ричард.

Они миновали большое озеро со снующими по нему судами, а затем у подножия холма пересекли реку, образующую южную границу центральной части города. Без сомнения, Линкольн существовал благодаря судоходству. Возле моста располагался рыбный рынок. Они прошли через еще одни ворота, которые охраняли часовые, и, оставив позади себя городские окраины, вошли в тесный и суетный центр Линкольна. Прямо перед ними уходила вверх узкая, кишащая людьми улица. Дома, лепившиеся друг к другу по обеим сторонам, были полностью или частично каменными, что говорило о солидном достатке их хозяев. Холм был настолько крутым, что у большинства домов одна сторона первого этажа возвышалась на несколько футов над поверхностью, а другая уходила под землю. В поднятой над землей части строений, как правило, размещались либо мастерские ремесленников, либо магазины. Единственными открытыми пятачками были только церковные кладбища, на которых шла бойкая торговля зерном, птицей, шерстью, кожей и прочим. Филип и Ричард со своей маленькой свитой проталкивались в толпе горожан, воинов, животных и повозок. Филип с изумлением обнаружил, что под ногами у него были каменные плиты. Вся улица была вымощена! «Сколько же здесь богатства! — восхищался он. — Если уже улицы мостят, словно дворцы или соборы». От помоев и навоза ноги слегка скользили, но это было гораздо лучше, чем реки грязи, в которые зимой превращалось большинство городских улиц.

Они добрались до вершины холма и вошли в третьи ворота. Теперь они оказались во внутреннем городе; атмосфера здесь была совсем иной: менее суетная, но более напряженная. Сразу слева от них находился вход в замок. Огромная, обитая железом дверь наглухо закрывала проход под аркой. В стрельчатых окнах надвратной башни мелькали серые силуэты, вдоль зубчатых стен расхаживали часовые в доспехах, и в их начищенных шлемах отражалось тусклое солнце. Никто из них не разговаривал, не смеялся, не свистел, облокотившись на балюстраду, проходящим мимо девушкам: они были напряжены до предела.

Справа от Филипа, не больше чем в четверти мили от ворот замка, виднелся западный фасад собора, и, несмотря на близость замка, он служил военным штабом короля. Шеренга часовых перегородила узкую улочку, что вела к церкви. За спинами часовых в три двери собора то и дело входили и выходили рыцари и стражники. На кладбище располагался лагерь армии с палатками, кострами и щиплющими чахлую траву лошадьми. Монашеских строений здесь не было: Линкольнский собор обслуживался не монахами, а священниками, которых называли канониками и которые жили в стоящих неподалеку от церкви обычных городских домах.

Пространство между собором и замком было пустым; там и оказались Филип и его попутчики. Неожиданно он понял, что к ним приковано все внимание как стражников короля, так и часовых на стенах замка. Они стояли на ничейной земле, разделявшей два военных лагеря, возможно, в самой опасной точке Линкольна. Оглядевшись, он увидел, что Ричард и его свита уже двинулись дальше, и поспешил за ними.

Королевская стража тут же их пропустила: Ричарда здесь хорошо знали. От западного фасада собора Филип пришел в восторг. Центральная арка входа была невероятно высока, а боковые — в половину ее высоты, но тоже внушительные. Все это выглядело как врата рая, и Филип мгновенно решил, что хотел бы, чтобы и у Кингсбриджского собора был такой же главный вход.

Оставив лошадей под присмотром сквайра, Филип и Ричард прошли в собор. Внутри народу было еще больше, чем снаружи. Боковые проходы превратили в стойла, и сотни коней стояли привязанными к колоннам сводчатой галереи. Воины собрались в нефе, и здесь тоже горели костры. Одни говорили по-английски, другие — по-французски, а кое-кто — по-фламандски, на этом гортанном языке фландрийских купцов, В общем, рыцари расположились в соборе, а воины попроще — на улице. Филип был огорчен, увидев, что некоторые мужчины играют на деньги в «девять камешков», но еще больше его удручило появление нескольких женщин, которые были одеты слишком легко для этого времени года и явно заигрывали с мужчинами. «Прямо-таки как грешные женщины, — подумал он, — или даже, прости Господи, шлюхи».

Дабы не смотреть на них, он поднял глаза к потолку. Потолок был деревянным, расписанным яркими красками, но горевшие в нефе костры, на которых готовили пищу, представляли для него ужасную опасность. Филип протискивался в толпе следом за Ричардом, который чувствовал себя здесь как дома, то и дело отвечал на приветствия баронов и лордов да похлопывал рыцарей по спинам.

Центральная и восточная части собора были отгорожены веревкой. Восточную часть занимали священнослужители, а в центральной находилась ставка короля.

За веревкой стояла еще одна шеренга стражников, за ними — толпа придворных, а в самом центре на деревянном троне сидел окруженный графами король Стефан. С тех пор как четыре года назад Филип видел его в Винчестере, король сильно возмужал. На его красивом лице пролегли тревожные морщины, темные волосы слегка посеребрила седина, а проведенный в сражениях год сделал его более поджарым. Он о чем-то весьма дружелюбно спорил со своими графами. Ричард подошел к нему и склонился в глубоком поклоне. Король взглянул на него, узнал и воскликнул рокочущим голосом:

— Ричард из Кингсбриджа! Рад, что ты вернулся!

— Благодарю тебя, мой король, — проговорил Ричард.

Филип встал рядом с ним и так же почтительно поклонился.

— Ты взял себе в сквайры монаха? — сострил Стефан, и придворные весело засмеялись.

— Это приор Кингсбриджа, милорд, — объяснил Ричард.

Стефан взглянул на Филипа еще раз, и в его глазах вспыхнул огонек.

— Конечно! Знаю, знаю: приор… Филип, — сказал он, но его голос звучал уже не столь сердечно. — Пришел повоевать за меня? — Придворные снова загоготали.

Филипу было приятно, что король помнил его имя.

— Я здесь, ибо Божье дело — строительство Кингсбриджского собора — нуждается в срочной помощи моего короля.

— Ты должен мне все подробно рассказать, — резко прервал его Стефан. — Приходи завтра, когда у меня будет больше времени. — Он повернулся к графам и тихим голосом возобновил беседу.

Ричард поклонился и направился к выходу. Филип последовал его примеру.

Филипу не удалось поговорить с королем на следующий день, как не удалось ему это сделать ни через день, ни через два.

Первую ночь он провел в пивной, но постоянный запах жарящегося мяса и смех распутниц действовали на него удручающе. К сожалению, в городе не было монастыря. Обычно в таких случаях место для ночлега предоставлял ему епископ, однако на этот раз в епископском дворце жил король, а все близлежащие дома были заняты придворными. На вторую ночь Филип отправился из города в местечко Уигфорд, где находился монастырь, при котором был приют для прокаженных. Там Филип получил кусок черствого хлеба с разбавленным пивом на ужин, жесткий матрац на полу, тишину с заката до полуночи, заутреннюю молитву и жидкую, несоленую кашу на завтрак и был абсолютно счастлив.

Каждое утро он приходил в собор, неся с собой драгоценную грамоту, которая давала монастырю право пользоваться каменоломней. Увы, один день сменял другой, а король все не обращал на него внимания. И пока остальные просители разговаривали между собой, обсуждая дворцовые сплетни, Филип отчужденно стоял в стороне.

Он знал, почему его заставляют ждать. Между Церковью и королем произошел конфликт. Стефан не сдержал своих щедрых обещаний, которые он раздавал в начале царствования. К тому же он поссорился со своим братом, хитрым епископом Генри Винчестерским, поддержав другую кандидатуру на место архиепископа Кентерберийского, что весьма огорчило Уолерана Бигода, рассчитывавшего на хвосте Генри возвыситься самому. Но самым страшным проступком Стефана в глазах Церкви был арест в один и тот же день по обвинению в незаконном строительстве замков епископа Роджера Солсберийского и двух его племянников, являвшихся епископами Линкольна и Или. В ответ на такое святотатство в соборах и монастырях королевства раздался дружный хор возмущенных голосов. Король обиделся. «Епископам, как людям Божьим, — оправдываясь, говорил он, — не нужны замки, а уж если они их построили, то пусть не ждут, чтобы с ними обращались, как с людьми Божьими». Это звучало откровенно, но наивно.

В конце концов ссора была улажена, однако король Стефан больше не горел желанием выслушивать жалобы святых отцов, а посему Филип должен был ждать. Это время он использовал для раздумий, на которые, будучи приором, не имел ни минуты. Теперь же у него вдруг появилось много свободных часов, и он погружался в свои думы.

И вот как-то незаметно окружавшие короля придворные разошлись, оставив Филипа в полном одиночестве, и Стефану стало уже трудно делать вид, что он не замечает его. То было утро седьмого дня нахождения Филипа в Линкольне. Он пребывал в глубоком раздумье о великом таинстве Божественного триединства, когда вдруг почувствовал, что прямо перед ним кто-то стоит и что-то ему говорит. Это был король.

— Ты что, любезный, спишь с открытыми глазами? — Голос Стефана звучал не то шутливо, не то раздраженно.

— Прости, милорд. Я думал, — сказал Филип и поспешил поклониться.

— Ну да ладно. Я хочу позаимствовать твои одежды.

— Что? — опешил Филип.

— Мне надо разведать обстановку вокруг замка, и, если я буду одет как монах, лучники не станут в меня стрелять. Ступай в часовню и сними свою сутану.

Под монашеским одеянием на Филипе было лишь исподнее.

— Но, милорд, — воскликнул он, — а в чем я буду ходить?

— Я совсем забыл, как стеснительны вы, монахи. — Стефан щелкнул пальцами молодому рыцарю. — Роберт, одолжи-ка мне твою тунику. Живо!

Рыцарь, кокетничавший в это время с какой-то девушкой, проворно скинул тунику и с поклоном подал ее королю. Его подружка весело захихикала.

Стефан протянул тунику Филипу.

Филип проскользнул в крохотную часовенку Святого Данстана, перекрестившись, попросил у этого праведника прощения и, сняв сутану, облачился в короткую алую тунику рыцаря. Воистину выглядел он очень странно: с шести лет Филип носил монашеские одежды и теперь чувствовал себя более чем неловко. Он вышел из часовни и вручил сутану Стефану, который тут же через голову натянул ее на себя.

— Если хочешь, пойдем со мной, — ошарашил его король. — Ты сможешь рассказать мне о Кингсбриджском соборе.

Филип колебался. Первым его желанием было отказаться. Часовые на стенах замка могли убить приора, ибо одежды священнослужителя уже не будут защищать его. Но ему предоставлялась возможность побыть наедине с королем и подробно рассказать ему и о каменоломне, и о рынке. Такой шанс может уже не представиться.

Стефан поднял свою отделанную белым мехом пурпурную мантию.

— Надень это, — сказал он Филипу. — Если они начнут стрелять, ты будешь отвлекать их стрелы на себя.

Стоявшие поблизости придворные притихли, следя за тем, что будет дальше.

Филипу стало ясно, что король уже все решил. Он считал, что приору нечего делать в военном лагере, и не собирался тратить на него время за счет воинов, кои рисковали жизнями за своего короля. Возможно, это было справедливо. Но коли так, Филипу придется возвращаться домой и оставить надежду вернуть себе каменоломню и вновь открыть рынок. Принимая предложение короля и глубоко вздохнув, Филип проговорил:

— Наверное, Господу угодно, чтобы я умер, спасая жизнь своего короля. — Он взял пурпурную мантию и надел ее.

В толпе придворных послышался шепот изумления; да и сам Стефан, казалось, был весьма удивлен. Все ожидали, что Филип откажется. Он и сам тут же пожалел о своих словах, однако выбор был уже сделан.

Стефан повернулся и направился к северному входу в собор. Филип последовал за ним. Несколько придворных хотели было пойти с ними, но Стефан сделал им знак остаться и сказал:

— Даже монах может вызвать подозрение, если его будет сопровождать целая свита придворных. — Он поднял капюшон сутаны, и они пошли через кладбище.

Когда они проходили мимо лагеря, дорогая мантия Филипа притягивала любопытные взгляды воинов, которые принимали его за знатного вельможу и были озадачены тем, что не узнают его. От этих взоров Филип чувствовал себя каким-то самозванцем. На Стефана же никто внимания не обращал.

Они не пошли прямо к главным воротам замка, а, попетляв в лабиринте узеньких улочек, очутились возле церкви Святого Павла, что стояла напротив северо-восточного угла замка, стены которого были возведены на вершине массивного земляного вала и окружены пересохшим рвом. Между рвом и ближайшими домами имелся проход шириной около пятидесяти футов. Держась поближе к городским домам, Стефан зашагал по траве в западном направлении, внимательно разглядывая северную стену замка. Рядом шел Филип, которого король заставил идти слева от себя, между собой и замком. Здесь лучники имели прекрасную возможность сразить любого, кто посмел бы приблизиться к стенам. Умереть Филип не боялся, но его пугала боль, и он все думал, больно ли будет, если в него попадет стрела.

— Что, страшно, Филип? — спросил Стефан.

— Ужасно, — честно признался приор и довольно бесцеремонно добавил: — А тебе?

Стефан натянуто засмеялся:

— Немного.

Филип помнил, что это был его шанс поговорить насчет собора, но, когда его жизнь была в такой опасности, он не мог сосредоточиться. Его глаза постоянно косили в сторону замка и шарили по стене, выглядывая прицеливающегося в него лучника.

Замок занимал всю юго-западную часть внутреннего города. Его западная стена являлась частью городских укреплении, так что, чтобы обойти его кругом, нужно было выйти из города. Стефан провел Филипа через западные ворота, и они очутились в районе, который назывался Ньюлэнд. Дома здесь напоминали крестьянские избы с большими садами. С полей, расположенных за этими домами, дул холодный, промозглый ветер. Продолжая осматривать укрепления замка, Стефан повернул на юг. Он указал на маленькую дверь в крепостной стене и произнес:

— Вот где проскочил сбежавший от меня Ранульф Честерский, когда я взял город.

Здесь было уже не так страшно. По дорожкам ходили люди, а стены охранялись уже не столь усиленно, ибо засевшие в замке ожидали нападения прежде всего со стороны внутреннего города. Филип набрал в себя побольше воздуха и выпалил:

— Мой король, если меня убьют, не мог бы ты разрешить открыть в Кингсбридже рынок и заставить Уильяма Хамлея вернуть каменоломню?

Стефан медлил с ответом. Они спустились к юго-западному углу замка и посмотрели на сторожевую башню. Отсюда она казалась высокой и неприступной. Чтобы пройти вдоль южных укреплений, они через еще одни ворота вошли в нижний город. Филипа вновь охватил страх. Тем, кто находился в замке, было вовсе не трудно догадаться, что двое неизвестных, обходивших его укрепления, являются вражескими шпионами, а потому они превратились в прекрасные мишени, особенно тот, что в пурпурной мантии. Чтобы отвлечься от своих страхов, Филип тоже принялся рассматривать крепость. В стене виднелись небольшие отверстия, через которые выбрасывались грязь, мусор и нечистоты из отхожих мест — все это стекало вниз и гнило. Неудивительно, что здесь стояла жуткая вонь. Филип старался дышать не слишком глубоко. Они ускорили шаг.

На юго-восточном углу была еще одна башня, поменьше. Филип и Стефан уже преодолели три стороны квадрата. Филип гадал: уж не забыл ли король про его вопрос? А спросить снова он не решался. Стефан мог подумать, что на него нажимают, и обидеться.

Они добрались до главной улицы, что проходила через центр города, и вновь повернули, однако, прежде чем Филипп успел облегченно вздохнуть, они, пройдя через ворота внутреннего города, очутились на нейтральной территории между собором и замком. Здесь, к ужасу приора, король остановился.

Он заставил Филипа встать таким образом, чтобы через его плечо можно было обозревать замок. Незащищенная спина приора, покрытая отделанной горностаем пурпурной мантией, оказалась обращенной к ощетинившейся копьями часовых и стрелами лучников надвратной башне. Филип замер как статуя, в любую минуту ожидая получить в спину копье или стрелу. Несмотря на морозный ветер, его прошиб пот.

— Я дал тебе каменоломню несколько лет назад, так? — заговорил король Стефан.

— Не совсем, — скрипя зубами, ответил Филип. — Ты позволил нам брать из нее камень для собора. А саму каменоломню ты отдал Перси Хамлею. И теперь сын Перси Уильям выгнал оттуда моих каменотесов, убив пять человек, включая женщину и ребенка.

— Не следует ему так поступать, особенно если он хочет, чтобы я сделал его графом Ширингом, — задумчиво произнес Стефан. Филип воспрянул духом. Но через мгновение король воскликнул: — Будь я проклят, если знаю, как проникнуть в этот замок!

— Прошу тебя, заставь Уильяма вернуть каменоломню, — твердил Филип. — Он пренебрегает твоей волею и обкрадывает Господа.

Казалось, Стефан не слышит его.

— Не думаю, что там много воинов, — все так же задумчиво рассуждал он. — Я подозреваю, что почти все они на стенах, дабы ввести нас в заблуждение относительно их силы. А что там насчет рынка?

«Он испытывает меня, — решил Филип, — заставляя стоять спиной к вражеским лучникам». Он вытер лоб отделанной мехом полой королевской мантии.

— Мой король, каждое воскресенье в Кингсбридж приходят люди со всего графства, дабы помолиться и бесплатно потрудиться на строительстве собора. Когда это только началось, там появились несколько предприимчивых мужчин и женщин, которые стали продавать добровольным работникам пироги с мясом, вино, шляпы, ножи и прочее. И так, постепенно, образовался рынок. И вот я прошу тебя дать разрешение на его существование.

— А будешь ли ты платить налоги с доходов от рынка?

Филип знал, что это требование короля было вполне естественным, однако он также знал, что религиозные общины могли быть освобождены от налогов.

— Да, милорд, я буду платить, если только ты не пожелаешь во славу Божию освободить нас от этого.

Впервые Стефан взглянул прямо в глаза Филипу.

— А ты храбрый человек, приор. Стоишь тут, повернувшись спиной к врагу, и торгуешься со мной.

Филип открыто смотрел на короля.

— Если Господь решит, что моя жизнь закончилась, ничто уже не спасет меня, — проговорил он, стараясь выглядеть бодрее, чем он чувствовал себя на самом деле. — Но если Господу угодно, чтобы я продолжал жить и строить Кингсбриджский собор, то и десять тысяч лучников не в силах сразить меня.

— Хорошо сказано, — заметил король и, хлопнув Филипа по плечу, направился к собору. Сдерживая дрожь в ногах, приор шел рядом с ним и с каждым шагом, отдалявшим его от замка, чувствовал себя все лучше и лучше. Похоже, он выдержал испытание. Теперь важно было получить от короля недвусмысленное обязательство, ибо скоро он снова будет окружен толпой придворных. Когда они проходили мимо первой шеренги часовых, Филип собрал всю свою храбрость и произнес:

— Мой король, если бы ты соблаговолил написать письмо шерифу Ширинга…

Договорить ему не дали. В смятении к Стефану подбежал один из графов и закричал:

— Милорд, сюда движется Роберт Глостер!

— Что-о-о?! Далеко ли он?

— Близко…

— Почему меня не предупредили? Я ведь выставил дозоры!

— Они двигались Нижним трактом, затем свернули с дороги и пошли напрямик.

— Кто с ним?

— Все графы и рыцари, которые за последние два года лишились своих земель. Ранульф Честерский тоже…

— Уж конечно. Коварный пес!

— Он привел с собой из Честера всех рыцарей да еще целую орду кровожадных валлийцев.

— Сколько их всего?

— Около тысячи.

— Проклятие! Это на сотню больше, чем у меня.

Несколько баронов уже окружили короля.

— Милорд, — обратился к Стефану один из них, — если он подходит к городу по бездорожью, ему придется переходить реку вброд…

— Верно, Эдвард! — согласился король. — Бери своих людей, мчись к броду и подумай, как его удержать. Прихвати с собой лучников.

— Кто-нибудь знает, далеко ли враг? — спросил Эдвард.

— Очень близко, если верить нашему лазутчику, — ответил граф, что первым подбежал к королю. — Они могут добраться до брода раньше тебя.

— Я отправляюсь немедленно, — заявил Эдвард.

— Славный воин! — похвалил король Стефан. Он стукнул кулаком о ладонь. — Наконец-то я встречусь с Робертом Глостером на поле боя. Жаль только, у меня людей маловато. Впрочем, сотня воинов — не такое уж большое преимущество.

Все это Филип слушал в мрачном молчании. Он был уверен, что приблизился к цели, однако теперь королю было не до него. Но Филип не хотел сдаваться. На нем все еще была королевская мантия, и, сняв, он протянул ее Стефану:

— Мой король, вернемся к своим истинным обличьям.

С отсутствующим видом Стефан кивнул. К нему подошел придворный и помог стянуть монашескую сутану.

— Милорд, — подавая королю мантию, сказал Филип. — Мне показалось, ты благосклонно отнесся к моей просьбе.

Стефан выглядел раздраженным; он хотел было что-то ответить, когда вдруг услышал окликнувший его голос:

— Мой король!

Этот голос Филип сразу узнал. Сердце его оборвалось. Он обернулся и увидел Уильяма Хамлея.

— Уильям, мальчик мой! — тепло приветствовал его Стефан. — Ты прибыл вовремя!

— Милорд, — поклонившись, заговорил Уильям, — я привел пятьдесят рыцарей и две сотни воинов из моего графства.

Надежды Филипа обратились в прах.

Стефан не скрывал своего восторга.

— Ну что за молодчина! — радостно воскликнул он. — Теперь у нас преимущество над врагом! — Король обнял Уильяма за плечи, и они направились в собор.

Филип так и стоял, глядя им вслед. Он был почти на пороге успеха, но в конечном счете приходилось признать, что Хамлеево войско оказалось важнее справедливости. Придворный, помогавший королю раздеваться, протянул Филипу его сутану. Филип взял ее, а придворный поспешил догнать короля и его свиту. Филип вновь облачился в монашеское одеяние. Он был страшно расстроен. Приор взглянул на гигантские арки фасада собора. Такие же он надеялся построить и в Кингсбридже. Но Стефан занял сторону Уильяма Хамлея. Король должен был сделать выбор: просьба Филипа или войско Хамлея. Он сделал неправильный выбор.

Единственное, что теперь оставалось приору Филипу, — это надеяться, что в предстоящей битве король Стефан будет разбит.

II

Когда черное небо только начало светлеть, епископ отслужил в соборе молебен. Кони уже были оседланы, рыцари надели свои кольчуги, воины позавтракали, и каждый получил по чарке вина для поднятия боевого духа.

И пока боевые кони в боковых приделах нетерпеливо били копытами и фыркали, Уильям Хамлей вместе с остальными рыцарями и графами стоял коленопреклоненно в нефе и заранее получал прощение за те убийства, которые сегодня ему предстояло совершить.

От страха и возбуждения у него слегка кружилась голова. Если король одержит победу, имя Уильяма навеки будут связывать с ней, ибо люди станут говорить, что именно он привел подкрепление, которое решило исход битвы. Если же король потерпит поражение… всякое может случиться в этом случае. Его била дрожь.

В чистой белой рубахе, со свечой в руке впереди стоял король Стефан. Когда подняли гостию, дабы начать обряд причащения, его свеча надломилась и погасла: это был дурной знак. Уильям в ужасе затрясся. Священник принес новую свечу, а сломанную убрал. Стефан беспечно улыбнулся, однако чувство сверхъестественного страха не оставляло Уильяма, и, оглянувшись, он увидел, что и другие пребывали в таком же смятении.

После молебна король с помощью своего камердинера облачился в доспехи. На нем была длинная, до колен, кольчуга, изготовленная из кожи с пришитыми к ней железными кольцами.

Спереди и сзади она имела разрезы до талии, чтобы король мог сидеть в седле. Камердинер туго зашнуровал ее на груди, затем надел на голову Стефана маленькую, плотно облегающую шапочку, с прикрепленной к ней сзади полоской кольчуги, которая должна была защитить шею короля, а сверху — железный шлем с прикрывающей переносицу пластинкой. Кожаные сапоги монарха были отделаны металлическими кольцами и имели острые шпоры.

Когда он закончил одеваться, вокруг него собрались графы и бароны. Уильям, вспомнив совет матери, тоже протиснулся к ним. Он прислушался к тому, что говорили вельможи, и понял, что они старались уговорить Стефана оставить Линкольн и отступить.

— Ты владеешь большей территорией, чем Мод, и мог бы собрать более сильную армию, — сказал пожилой вельможа, в котором Уильям узнал лорда Хуга. — Ступай на юг, укрепи и приумножь ряды своего войска и тогда возвращайся.

После того как в сломанной свече Уильям увидел дурное предзнаменование, он уже почти желал отступления, но король и слушать об этом не хотел.

— У нас достаточно сил, чтобы разгромить их сейчас, — бодро возразил он. — Да где ваш боевой дух? — Он надел пояс, с одной стороны которого свисал меч, а с другой — кинжал, и тот и другой в сделанных из кожи и дерева ножнах.

— Обе армии равны, — заговорил низкорослый седой граф Суррей. — Слишком рискованно.

Уильям знал, что для Стефана это был неубедительный довод.

— Равны? — презрительно переспросил он. — Что ж, я предпочитаю честный бой. — Он натянул кожаные перчатки с металлическими пластинами вдоль пальцев. Камердинер подал ему обтянутый кожей деревянный щит.

— Мы не много потеряем, если оставим этот город, — настаивал Хуг. — Мы ведь даже замком не владеем.

— Я потеряю шанс сразиться с Робертом Глостером, — заявил Стефан. — Уже два года он ускользает от меня. И теперь, когда мне представилась возможность раз и навсегда разделаться с этим предателем, я не собираюсь упустить ее только лишь потому, что мы не имеем значительного численного превосходства.

Стременной подвел королю коня. Когда Стефан уже собирался вскочить в седло, у входа в собор началось какое-то волнение и внутрь ворвался грязный, истекающий кровью рыцарь. Уильям сразу почувствовал, что он принес плохое известие. Пока рыцарь кланялся королю, Уильям узнал в нем одного из людей Эдварда, посланного защищать брод.

— Мы опоздали, милорд, — тяжело дыша, охрипшим голосом проговорил прибывший. — Враг уже переправился через реку.

Еще один дурной знак. Уильяму вдруг стало холодно. Теперь между Линкольном и вражеской армией лежало лишь чистое поле.

Какое-то время Стефан тоже казался ошарашенным, однако он быстро взял себя в руки.

— Ну и пусть! Тем раньше мы сразимся! — воскликнул он и вскочил на коня.

К седлу его скакуна была привязана секира. Камердинер протянул ему деревянное копье со сверкающим металлическим наконечником. Стефан цокнул языком, и его боевой конь послушно двинулся вперед.

В то время как король ехал вдоль нефа, его графы, бароны и рыцари садились в седла и пристраивались за ним, образуя своеобразную процессию. На улице к своим господам присоединились и простые ратники. Кое-кто из них порядком испугался и был не прочь улизнуть, однако они продолжали важно вышагивать, создавая почти торжественную атмосферу марша под взглядом сотен горожан, и было ясно, что уклониться от сражения едва ли удастся даже трусам.

Численность армии была увеличена за счет жителей Линкольна — толстых пекарей, близоруких ткачей и красномордых пивоваров, — кое-как вооруженных, сидевших верхом на малорослых кобылах. Их присутствие было свидетельством того, что горожане не поддерживают Ранульфа.

Армия короля не могла пройти мимо замка, поскольку в этом случае она попала бы под обстрел засевших на стенах лучников, поэтому ей пришлось покидать город через северные ворота, которые называли Ньюпортской аркой, а затем повернуть на запад. Здесь-то и должно было произойти сражение.

Опытным взглядом Уильям осмотрел местность. Хотя южный склон городского холма круто спускался к реке, здесь, на западе, тянулся длинный кряж, который плавно переходил в равнину. Уильям сразу понял, что Стефан выбрал удачную позицию для защиты города, ибо независимо оттого, с какой стороны подойдет враг, он все равно окажется ниже расположения королевской армии.

Когда Стефан находился уже в четверти мили от города, примчались два его лазутчика. Отыскав глазами короля, они направились прямо к нему. Уильям старался держаться поближе, чтобы слышать их донесение.

— Милорд, вражеская армия уже совсем близко! — крикнул один из лазутчиков.

Уильям посмотрел вдаль. Сомнении не было: он различил темную массу, медленно надвигавшуюся на равнину, — враги! Он почувствовал, что дрожит от страха. Уильям встряхнулся, но страх не отпускал. Ничего, это пройдет, когда начнется бой.

— Каковы боевые порядки? — спросил Стефан.

— Ранульф и честерские рыцари в центре, — докладывал лазутчик. — Пешие.

Уильям удивился, что этому человеку известны такие подробности. Должно быть, ему удалось пробраться прямо в лагерь противника и подслушать приказ к наступлению. Для этого нужно иметь крепкие нервы.

— Ранульф в центре? — изумился король. — Как будто он даже главнее Роберта!

— Роберт Глостер на левом фланге с воинами, которые называют себя «лишенными наследства», — продолжал воин. Уильяму было ясно, почему они так зовутся: в ходе гражданской войны они потеряли свои земли.

— Роберт предоставил Ранульфу командовать операцией, — задумчиво проговорил Стефан. — Жаль. Я хорошо знаю Роберта — мы практически выросли с ним вместе — и мог бы предугадать его тактику. А Ранульф для меня чужой. Ну ничего. Кто на правом фланге?

— Валлийцы, милорд.

— Как я понимаю, лучники. — Выходцы из Южного Уэльса были отменными стрелками из лука.

— Нет, милорд, — проговорил лазутчик. — Это орда звероподобных дикарей с раскрашенными рожами, распевающих варварские песни и вооруженных молотами и дубинами.

— Значит, они из Северного Уэльса, — заключил король. — Полагаю, Ранульф обещал им отдать на разграбление город. Помилуй, Господи, Линкольн, если они ворвутся в него. Но этому не бывать! Как тебя зовут, лазутчик?

— Роджер, по прозвищу Безземельный, — ответил воин.

— Безземельный? За свою работу ты получишь десять акров.

Роджер аж весь затрепетал.

— Итак… — Стефан обвел взглядом своих приближенных, собираясь объявить о своем решении по поводу боевых порядков армии. Уильям напрягся, ломая себе голову, куда его направит король. — Где мой верный Алан из Бретани?

Алан выехал вперед. Он был предводителем отряда бретонских наемников, людей без родины, готовых за деньги сражаться за кого угодно.

— Ты со своими храбрыми бретонцами, — сказал ему Стефан, — будешь в первой линии моего левого фланга.

Уильям отметил разумность такого решения: бретонские наемники против дикой, неорганизованной орды валлийцев.

— Уильям Ипрский![13] — позвал Стефан.

— Мой король! — Смуглый воин на черном боевом коне поднял копье. Этот Уильям стоял во главе другого отряда наемников, фламандских, которые считались более благонадежными, чем бретонцы.

— Ты тоже будешь на левом фланге, — приказал король, — но за бретонцами.

Оба предводителя наемников развернулись и поскакали к своим отрядам делать необходимые приготовления. А Уильям все терзался, где будет его место. Только бы не на передней линии. Он уже внес достаточный вклад, приведя свое войско. Сегодня он предпочитал отсидеться где-нибудь в арьергарде.

Король продолжал:

— Лорды Вустер, Суррей, Нортгемптон, Йорк и Хартфорд со своими рыцарями будут драться на правом фланге.

И снова Уильям увидел в решении Стефана здравый смысл. Конница графов и их рыцарей должна была сразиться с Робертом Глостером и поддерживающими его «лишенными наследства» дворянами. Однако Уильям был удручен, не услышав среди графов своего имени. Не мог же король забыть про него!

— Я буду в центре, с пешими ратниками.

Сначала Уильяму это не понравилось. Всегда лучше оставаться на коне. Но, как донесли лазутчики, Ранульф и ведомые им воины были пешими, и навязчивое стремление Стефана вести честную игру вынудило его встретить неприятеля в равных условиях.

— Вместе со мной в центре будет Уильям из Ширинга и его рыцари, — сказал король.

Уильям не знал, как ему реагировать: трепетать ли от счастья или дрожать от страха. Это была великая честь — сражаться рядом с королем — мать будет довольна, — но это ставило его в наиболее опасное положение. Хуже того, он будет пешим. Стефан сможет постоянно наблюдать за ним и судить о его доблести, а значит, Уильяму придется демонстрировать свою храбрость и биться не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы придерживаться своей излюбленной тактики и не лезть без особой нужды в самое пекло.

— Верные мне граждане Линкольна будут прикрывать тылы, — закончил король. В таком решении чувствовались одновременно и милосердие, и мудрость, ибо толку от горожан было немного, а в тылу они могли принести хоть какую-то пользу и не так сильно пострадать.

Уильям поднял знамя графа Ширинга — еще одна идея матери, — хотя, строго говоря, оно ему не полагалось, ибо графом он не был, но, если бы ему стали пенять за это, он сказал бы что-нибудь вроде того, что его воины привыкли сражаться, видя перед собой боевой стяг Ширинга. А к концу дня, если, конечно, битва завершится победой короля, он может стать графом.

Рыцари Уильяма собрались вокруг него. Как всегда, рядом стоял здоровенный, вселяющий уверенность Уолтер. Здесь же были Страшила Гервас, Хуг Секира и Майлз Дайс. Погибшего на каменоломне Жильбера заменил Гийом де Сент-Клер, румяный юноша со злобным характером.

Оглядевшись, Уильям, к своему крайнему неудовольствию, заметил Ричарда из Кингсбриджа в сияющих латах, сидящего на великолепном боевом коне. Он держался подле графа Суррея. Он не привел, как Уильям, целого войска в армию короля, но выглядел впечатляюще — свежий, бодрый, бесстрашный, и, если сегодня ему удастся совершить какой-нибудь подвиг, он вполне может заслужить благосклонность короля. Сражения непредсказуемы, как, впрочем, и короли.

С другой стороны, вполне возможно, сегодня Ричард погибнет. Какая это была бы удача! Уильям желал этого так страстно, как никогда не желал даже женщину.

Он посмотрел на запад. Враг приближался.

Филип стоял на крыше собора. Перед ним как на ладони лежал Линкольн. Собор окружал расположенный на холме старый город. Здесь были прямые улицы, крохотные садики, а в юго-западном углу — замок. Новый город — шумный, густонаселенный — раскинулся на крутом южном склоне холма между старым городом и рекой Уитем. В этом районе обычно кипела торговля, однако сегодня его словно окутала пелена тревожного молчания: люди забрались на крыши своих домов и ждали начала битвы. Река с востока на запад протекала у подножия холма и сворачивала в большую, созданную природой гавань, называвшуюся Брэйфилд Пул, окруженную причалами, возле которых стояло множество лодок и кораблей. К западу от гавани был прорыт канал Фосдайк, соединявший ее с рекой Трент. Филипу рассказывали, что этот канал был построен еще в древние времена.

Вдоль Фосдайка и проходила граница поля боя. Филип видел, как рваной толпой вышедшая из города армия короля Стефана построилась в три колонны. Было ясно, что Стефан поместил графов на правом фланге, ибо в своих красных и желтых туниках, с яркими знаменами выглядели они очень красочно. Они постоянно скакали взад-вперед, отдавая приказания рыцарям, советуясь друг с другом и координируя действия. Слева от короля с холма спускалось войско наемников: они двигались меньше, экономя силы, и были одеты в мрачные одежды серого и коричневого цвета.

А впереди армии Стефана, где голубая полоска канала, становясь едва заметной, исчезала среди деревьев, на поле наползало похожее на пчелиный рой войско мятежников. Сначала они казались неподвижными, но стоило посмотреть на них несколько минут, как становилось ясно, что они приближались, и сейчас, внимательно вглядевшись, Филип уже различал их размеренное движение. Он пытался прикинуть, какова численность вражеского войска. Похоже было на то, что обе армии приблизительно равны.

Филип ненавидел ситуации, когда он никак не мог повлиять на исход событий. Он заставил себя успокоиться и довериться провидению. Если Господу угодно, чтобы в Кингсбридже был новый собор, Он поможет Роберту Глостеру разбить короля Стефана, дабы Филип мог обратиться со своей просьбой к победившей принцессе Мод. А коли верх возьмет Стефан, Филипу придется смириться с Божьей волей, оставить свои честолюбивые планы и позволить Кингсбриджу снова скатиться во мрак и прозябание.

Как ни старался Филип, он и помыслить не мог о подобном исходе. Он жаждал победы Роберта.

Порыв налетевшего ветра грозил сбросить людей со свинцовой крыши собора на находившееся внизу кладбище. Ветер был обжигающе холодным. Филип почувствовал озноб и поплотнее закутался в свою сутану.

Когда до армии короля осталось не больше мили, войско мятежников остановилось. Мучительно было видеть перед собой противника и не иметь возможности разглядеть подробности. Уильяму хотелось знать, как он вооружен, каков его боевой дух, даже насколько сильны были вражеские воины. Мятежники снова медленно поползли, а сзади на Уильяма напирали рыцари, движимые тем же желанием получше рассмотреть неприятеля.

Конные рыцари Стефана выстроились в линию, держа, словно на турнире, наготове копья. Уильям неохотно приказал отвести коней своего отряда в тыл. Он велел сквайрам возвращаться в город и держать там коней под седлами на случай, если они вдруг понадобятся (он имел в виду — для бегства, но, разумеется, вслух этого не сказал). Если битва будет проиграна, лучше уж сбежать, чем умереть.

Наступило затишье, и казалось, что сражение так и не начнется. Ветер стих, а лошади успокоились, чего нельзя было сказать о людях. Король Стефан снял шлем и почесал голову. Уильям нервничал. Драться — это еще куда ни шло, но ожидание битвы вызывало у него тошноту.

Затем, как-то внезапно, атмосфера вокруг вновь накалилась. Откуда-то донесся боевой клич. Кони оробели. Раздавшиеся крики «ура!» почти тут же утонули в топоте копыт. Бой начался.

Отчаянно пытаясь разобраться, что происходит, Уильям огляделся вокруг, но все перемешалось, и, будучи пешим, он мог видеть только то, что творится рядом с ним. На правом фланге королевские рыцари, казалось, атакуют врага. Очевидно, их противник — войско графа Роберта и лишившиеся своих земель дворяне — давал достойный отпор. Тут же слева раздался крик, и, повернувшись в эту сторону, Уильям увидел среди наемников-бретонцев несущихся конников. При этом над армией мятежников раздался леденящий душу вой, исходивший, по-видимому, из толпы головорезов-валлийцев. На чьей стороне перевес, понять было невозможно.

Уильям потерял Ричарда из виду.

Вокруг начали падать десятки стрел, поднявшихся, словно стая птиц, из середины вражеского войска. Уильям поднял щит, прикрывая им голову. Он ненавидел стрелы — они разили без разбору.

Король Стефан с боевым кличем ринулся в атаку. Уильям обнажил меч и, увлекая за собой своих воинов, тоже бросился вперед. Но скакавшие справа и слева конники рассыпались веером и очутились между ним и вражеской армией.

Справа от Уильяма слышался оглушительный лязг железа, и воздух наполнился таким знакомым ему металлическим запахом. Это лорды короля бились с «лишенными наследства» дворянами. Ему было видно только, как сталкивались, вертелись, бросались друг на друга и падали воины и кони. Ржание животных смешалось с криками людей, и в этой какофонии Уильям уже слышал ужасающие вопли умирающих в страшных мучениях раненых. Его согревала надежда, что одним из них был Ричард.

Уильям вновь посмотрел налево и задрожал, увидев, как падают под ударами дубин и топоров валлийских дикарей бретонцы. В своем стремлении убить врага неистовые валлийцы выли, визжали и топтали друг друга. Возможно, они жаждали поскорее разграбить город. Бретонцев же ожидало лишь очередное недельное жалованье, и потому они дрались не так ожесточенно и постепенно отступали. Уильям был возмущен.

Его удручало и то, что до сих пор он ни с кем не сразился. Вокруг него были его рыцари, а впереди — конница. Он стал пробиваться вперед, поближе к королю. Вокруг кипело сражение: упавшие лошади, яростно дерущиеся люди, оглушительный звон мечей и тошнотворный запах крови. Но Уильям и король Стефан находились в этот момент в месте, где противника не было.

Филип все это видел, но ничего не понимал. Он понятия не имел о том, что происходит. Все смешалось: сверкающие клинки, мечущиеся кони, взлетающие и падающие знамена, приносимый ветром грохот сражения. Ад кромешный! Одни падали и умирали, другие вставали и продолжали драться, но кто побеждал, а кто проигрывал в этой битве, сказать было невозможно.

Стоявший неподалеку каноник в меховой мантии взглянул на Филипа и спросил:

— Что там делается?

— Не знаю. — Филип покачал головой.

Однако он продолжал во все глаза следить за развитием событий. На левой стороне поля боя какие-то люди бежали вниз по направлению к каналу. Это были одетые в серо-коричневые туники наемники, и, насколько мог судить Филип, они были воинами короля и спасались бегством, преследуемые раскрашенными дикарями из армии мятежников. Победные вопли валлийцев доносились даже сюда. У Филипа затеплилась надежда: воины Роберта Глостера побеждали!

Затем серьезные изменения произошли на другой стороне. Справа, где сражались конные рыцари, армия короля дрогнула и начала откатываться назад. Сначала ее отступление было чуть заметным, потом оно несколько ускорилось и наконец превратилось в настоящее бегство. На глазах у Филипа десятки королевских воинов повернули своих коней и во весь опор помчались прочь с поля боя.

Филип ликовал: на то была воля Господня!

Возможно ли, чтобы все закончилось так быстро? Мятежники наступали на обоих флангах; и лишь центр все еще продолжал удерживать свои позиции. Окружавшие короля рыцари дрались отчаянно. Но смогут ли они остановить бегство? Вполне возможно, что Стефан лично сразится с Робертом Глостером: порой один-единственный поединок между полководцами решал исход всей битвы, независимо от того, как проходило сражение. Так что это еще не конец.

Счастье изменило королю с невероятной быстротой. В какой-то момент обе армии были равны, с обеих сторон воины бились отчаянно, и вдруг люди Стефана ударились в бегство. Уильям пришел в уныние. Слева от него бежали по склону холма наемники-бретонцы, которых догоняли и сбрасывали в канал валлийцы, а справа графы со своими знаменами на боевых конях мчались прочь от врага в направлении Линкольна. Только центр держался: король Стефан находился в самой гуще событий, круша направо и налево своим огромным мечом, а вокруг него, словно стая волков, яростно бились воины графства Ширинг. Но положение было ненадежным. Король мог оказаться в окружении. Уильям молил Бога, чтобы король поскорее начал отступать, но у Стефана было больше храбрости, чем здравого смысла, и он продолжал драться.

Уильям почувствовал, что основное сражение переместилось влево. Осмотревшись, он увидел, что стоявшие за бретонцами фламандские наемники пошли в атаку и начали теснить валлийцев, которые теперь вынуждены были защищаться. Завязался рукопашный бой. Воины Ранульфа Честерского, сражавшегося в центре, бросились на фламандцев, и те оказались зажатыми между отрядом Ранульфа и валлийцами.

Видя такое дело, король Стефан бросил своих рыцарей вперед. Уильям решил, что Ранульф совершил ошибку, ибо, если к его отряду подойдут королевские воины, он сам окажется зажатым с двух сторон.

Внезапно Уильям очутился в самой середине сражения. Прямо перед ним упал один из его рыцарей.

На Уильяма набросился здоровенный рубака с окровавленным мечом. Уильям легко парировал удар: он был еще полон сил, а его противник уже устал. Уильям сделал выпад, целясь в лицо врагу, но промахнулся и отразил еще один удар, затем поднял над головой меч, который держал двумя руками, умышленно подставляя себя под клинок противника, и, когда тот сделал шаг вперед, со всей силы обрушил его на плечо нападавшего. Лезвие меча разрубило латы мятежника, его ключица хрустнула, и он замертво упал.

Уильям возликовал, его страх прошел, и он злобно прорычал:

— Ну же, собаки! Вот он я!

Место погибшего рыцаря заняли два других воина. Держа их на расстоянии, Уильям вынужден был отступить.

Справа к ним кто-то спешил, и один из его противников повернулся, чтобы защититься от вооруженного огромным тесаком красномордого верзилы, похожего на взбесившегося мясника. Перед Уильямом остался только один мятежник, и, зловеще осклабившись, он ринулся на него. Тот, потеряв самообладание, сплеча рубанул своим мечом. Уильям нагнулся и вонзил клинок в бедро противника — как раз чуть ниже его короткой кольчуги. Нога несчастного подкосилась, и он рухнул на землю.

Опять рядом с Уильямом не было ни одного мятежника. Он неподвижно стоял и тяжело дышал. В какой-то момент ему показалось, что армия короля вот-вот дрогнет, но положение выровнялось, и теперь ни одна из сторон преимущества, похоже, не имела. Уильям взглянул направо, привлеченный творившейся там неразберихой, и, к своему изумлению, увидел, что жители Линкольна дают противнику жестокий бой. Наверное, они так неистово дрались потому, что защищали свои собственные жилища. Но кто мог возглавить их, когда рыцари и графы уже сбежали? Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать: к его величайшей ярости, командовал горожанами сидевший на своем великолепном боевом коне Ричард из Кингсбриджа. Уильям упал духом. Если король увидит столь отважное поведение Ричарда, все усилия Уильяма могут быть сведены на нет. Он оглянулся на короля. В этот самый момент Стефан встретился глазами с Ричардом и одобрительно помахал ему рукой. Уильям разразился проклятиями.

Однако сопротивление горожан лишь на короткое время смогло ослабить натиск на позицию короля. Слева воины Ранульфа уже погнали наемников-фламандцев, и теперь Ранульф бросил свой отряд на центр. В это же время «лишенные наследства» перегруппировались против Ричарда и жителей Линкольна, и началось настоящее побоище.

Уильям был атакован каким-то громилой с боевым топором. Он вдруг испугался за свою шкуру и начал отчаянно увертываться, отскакивая назад каждый раз, когда страшное оружие проносилось возле его шеи. Уильям в ужасе понял, что теперь уже бежит вся королевская армия. Слева взобравшиеся на холм валлийцы начали — какая глупость! — бросаться камнями, и удивительно, но это было довольно эффективно, так как в результате Уильяму приходилось не только отмахиваться от этого гиганта с топором, но еще и следить за летящими булыжниками. Казалось, мятежников становилось все больше и больше, и Уильям с отчаянием заметил, что своей численностью они значительно превосходили армию короля. Истерический страх сдавил его горло, когда он понял, что битва почти проиграна и ему угрожает смертельная опасность. Королю пора бежать. Но почему он продолжает сражаться? Это безрассудство. Его убьют! Да всех их убьют! Противник Уильяма поднял топор. Повинуясь инстинкту, вместо того чтобы отскочить назад, как делал до этого, Уильям ринулся вперед и ткнул мечом в лицо гиганта. Острие клинка вошло в шею прямо под подбородком, глаза воина закрылись. Уильям облегченно вздохнул и, выдернув меч, отскочил в сторону от выпавшего из мертвых рук топора.

Он отыскал глазами короля, который в этот момент с силой обрушил свои меч на шлем какого-то рыцаря. Его меч сломался, словно хворостинка. «Ну наконец-то! — радостно подумал Уильям. — Теперь сражение закончено». Король должен был удирать, дабы спасти себя для будущих битв. Но радость Уильяма оказалась преждевременной. Он уже повернулся, готовый к бегству, когда кто-то из горожан протянул Стефану топор дровосека. Увы, схватив это оружие, король продолжил бой.

Уильяма так и подмывало побыстрее удрать. Посмотрев направо, он увидел Ричарда — уже пешего, — который дрался как обезумевший, круша все на своем пути. Не мог Уильям бежать, когда его соперник продолжал сражаться.

Уильям был атакован каким-то коротышкой в легких латах. Нападавший был очень быстр; его меч сверкал в лучах солнца. Когда скрестились их клинки, Уильям понял, что перед ним грозный противник. Ему вновь пришлось защищаться, дрожа за свою шкуру, а уверенность в том, что битва проиграна, окончательно подрывала его боевой дух. Он парировал быстрые выпады, жалея, что не имеет возможности рубануть сплеча. Но вскоре такой шанс ему представился. Однако коротышка увернулся и сделал выпад. Левую руку Уильяма пронзила боль. Он был ранен. От страха его начало подташнивать. Под натиском противника он продолжал отступать, чувствуя, как кружится голова и земля уходит из-под ног. Его щит бесполезно болтался на надетом на шее ремне: левая рука повисла. Коротышка, почуяв победу, все наседал. Уильяма охватил смертельный ужас.

Неожиданно рядом с ним вырос Уолтер.

Уильям отступил назад, а Уолтер, держа меч двумя руками, что было сил рубанул им застигнутого врасплох коротышку и скосил его, словно молодое деревце. От пережитого страха у Уильяма все плыло перед глазами. Он схватился за плечо Уолтера.

— Мы разбиты! — крикнул ему слуга. — Бежим!

Уильям заставил себя собраться. Хоть битва и была проиграна, король продолжал драться. Если бы он сейчас попытался убежать, он мог бы вернуться на юг и набрать новое войско. Но чем дольше он продолжал бой, тем больше была вероятность, что его схватят или убьют, а это могло значить только одно: Мод станет королевой.

Уильям и Уолтер потихоньку стали выбираться из боя. Ну почему их король так глуп? Он хотел доказать свою храбрость. Доблесть обернется для него смертью. Уильям уже совсем был готов бросить короля, но здесь все еще оставался Ричард из Кингсбриджа, словно скала стоявший на правом фланге и будто косой косивший своим мечом неприятельских воинов.

— Еще не время! — прорычал Уолтеру Уильям. — Следи за королем!

Они медленно отступали. Когда исход битвы стал очевиден для всех, накал сражения сразу спал, ибо никто уже не хотел лишний раз рисковать. Уильям и Уолтер скрестили мечи с двумя рыцарями, но тех вполне удовлетворяло, что их противники отходили назад и оборонялись. Удары рыцарей были сильны, но опасности не представляли. Уильям, отступив на пару шагов, улучил мгновение, чтобы взглянуть на короля. В этот самый момент в шлем Стефана попал увесистый камень. Король зашатался и упал на колени. Противник Уильяма остановился и посмотрел в направлении его взгляда. Топор выпал из рук короля Стефана. К нему подбежал какой-то рыцарь и сдернул с него шлем.

— Король! — победно закричал он. — Я захватил короля!

Уильям, Уолтер и вся королевская армия обратились в бегство.

Филип был в восторге. Начавшееся в центре королевской армии отступление захлестнуло все войско и превратилось во всеобщее паническое бегство. Так судьба покарала короля Стефана за его несправедливость.

Мятежники бросились в погоню. В тылу королевской армии сквайры держали наготове сорок или пятьдесят коней, и удиравшие рыцари вскакивали на них и во весь опор мчались прочь, причем не в Линкольн, а в чисто поле, куда глаза глядят.

Филип недоумевал: что же случилось с королем?

Горожане в спешке слезали со своих крыш. Дети и домашний скот загонялись в дома. Некоторые семьи прятались в своих жилищах, наглухо закрывая ставни и запирая на массивные запоры двери. На озере вокруг суденышек началась жуткая неразбериха: многие пытались выбраться из города по реке. В надежде найти спасение люди стали набиваться в собор.

Жители Линкольна кинулись закрывать все массивные, обитые железом городские ворота. Внезапно из замка вырвались воины Ранульфа Честерского. Очевидно, в соответствии с заранее обдуманным планом они разделились на несколько групп, каждая из которых направилась к определенным воротам. Они пробились среди горожан, разя их направо и налево, и, открыв ворота, впустили победивших мятежников.

Филип решил спуститься с крыши собора. Бывшие с ним каноники последовали его примеру. Все они нырнули в низенькую дверь, что вела в башню. Там они встретили епископа и архидиакона, которые наблюдали за битвой из этой башни и теперь тоже спускались вниз. Епископ Александр показался Филипу испуганным. Это огорчило его, ибо в подобные дни священнослужителям необходимо иметь мужество, коим они могли бы поделиться со своей паствой.

Они осторожно спустились по узкой винтовой лестнице и очутились в нефе церкви. Здесь уже было не меньше сотни горожан, а через три огромные двери собора сплошным потоком прибывали все новые и новые люди. Филип увидел, как, отчаянно стегая лошадей, через кладбище проскакали два забрызганных кровью и грязью рыцаря, явно только что примчавшиеся с поля боя, и, даже не спешившись, въехали прямо в церковь. Увидев епископа, один из них крикнул:

— Король сдался!

У Филипа забилось сердце. Король Стефан был не просто разбит, он схвачен! Теперь падут и все его сторонники в королевстве. Но прежде чем приор успел об этом подумать, он услышал голос епископа Александра:

— Закройте двери!

Филип не верил своим ушам.

— Нет! — закричал он. — Ты не посмеешь сделать этого!

Бледный от панического страха епископ уставился на него. Филип был ему практически незнаком. Приехав в Линкольн, он лишь нанес ему визит вежливости, и с тех пор они даже не разговаривали. Теперь, не без труда правда, Александр вспомнил его.

— Сей собор мой, а не твой, приор Филип. Закрыть двери! — Несколько священников отправились выполнять его приказание.

Филип был потрясен такой демонстрацией неприкрытого эгоизма со стороны священнослужителя.

— Ты не смеешь оставлять людей на улице! — гневно вскричал он. — Их могут убить!

— Если мы не запрем двери, всех нас убьют! — в истерике завизжал Александр.

Филип схватил его за сутану и встряхнул.

— Опомнись! — прошипел он. — Подумай, кто ты есть. Ничто не должно страшить нас, слуг Божьих, а тем более смерть. Возьми же себя в руки!

— Уберите его! — завопил епископ.

Несколько каноников оттащили приора.

— Слепцы! — кричал им Филип. — Неужели вы не видите, что он творит?

— Коли ты столь храбр, — сказал ему один из каноников, — почему бы тебе не выйти и не защитить их?

Филип вырвался.

— Именно это я и собираюсь сделать, — проговорил он.

Единственная еще не запертая центральная дверь уже закрывалась. Приор побежал к ней. Трое священников, что было сил, налегали на нее, в то время как в сужающуюся щель протискивались все новые и новые люди. Но прежде чем она окончательно захлопнулась, Филип все же вырвался наружу.

В течение нескольких минут на паперти собралась целая толпа. Мужчины и женщины колотили в двери собора, умоляя впустить их, но, увы, каноники остались глухи к их мольбам.

Внезапно Филипом овладел страх, который вселила в него застывшая на лицах беззащитных людей паника. Он почувствовал, что дрожит. Однажды Филипу уже довелось познать нашествие победившей армии. Ему было шесть лет, и пережитый тогда ужас вновь вернулся к нему. Перед его глазами живо предстала картина ворвавшихся в дом его родителей опьяневших от крови солдат. Приор словно прирос к земле, стараясь унять дрожь, а вокруг него бурлила толпа. Много лет прошло с тех пор, как его мучили ночные кошмары: перекошенные от жажды крови лица воинов, вонзенный в мать меч, ужасный вид вываливающихся из живота отца внутренностей. Но сейчас он снова ощутил тот необъяснимый, всепоглощающий, истерический, безумный страх. И вновь Филип увидел входящего в дверь монаха с крестом в руке, который лишь словом своим прекратил резню и показал им с братом, как закрыть родителям глаза, дабы они заснули вечным сном. Все это Филип вспомнил, словно только что проснулся ото сна, но теперь он был уже не испуганный ребенок, а взрослый мужчина, монах, и, подобно аббату Питеру, спасшему его и его брата в тот страшный день двадцать семь лет назад, он, укрепленный верой и защищенный Богом, должен был прийти на помощь тем, чьи жизни в опасности.

Он заставил себя сделать шаг, затем второй, третий…

Когда Филип вышел на улицу, что вела к западным воротам, его чуть не сбил с ног озверевший валлиец, преследовавший горожан — мужчину и мальчика, бежавших с узелками, в которые были сложены их пожитки, задыхающихся стариков, визжащих девушек, женщин с зашедшимися в крике младенцами на руках. Бегущие оттеснили его на несколько ярдов назад, но затем он собрался с силами и пошел навстречу общему потоку. Они стремились к собору. Филип хотел остановить их и сказать, чтобы они прятались по своим домам, но все дико кричали, и никто его не слушал.

Он медленно продвигался против людского потока. Не прошел он и нескольких ярдов, как на улицу ворвались четверо всадников. Все бросились врассыпную, стараясь прижаться к стенам домов, те же, кто не успел, попали под копыта коней. Филип был потрясен, но сделать ничего не мог и, чтобы самому не стать жертвой, нырнул в какой-то проход. Всадники промчались мимо, оставив после себя опустевшую улицу и несколько распластавшихся на земле тел.

Выйдя из своего укрытия, Филип заметил, что один из лежащих еще шевелится. Это был мужчина средних лет в алой мантии, пытавшийся, несмотря на поврежденную ногу, ползти. Филип направился ему на помощь, но в это мгновение появились два воина в железных шлемах и с деревянными мечами.

— Этот еще жив, Джейк, — сказал один из них.

Филип содрогнулся. Их поведение, их голоса, их одежды и даже их лица напоминали ему тех головорезов, что убили его родителей.

— Пусть платит выкуп, — прохрипел тот, которого звали Джейком. — Смотри, какая у него мантия! — Он обернулся и, засунув в рот пальцы, свистнул. К ним подбежал еще один воин. — Оттащи этого в замок и свяжи, — приказал ему Джейк.

Прибежавший воин схватил раненого и поволок его к замку. Несчастный застонал от боли.

— Остановитесь! — закричал Филип. Они на мгновение замерли, посмотрели на него и, захохотав, снова принялись тянуть горожанина.

Филип вновь окрикнул их, но они не обращали на него внимания. Бессильный что-либо сделать, он стоял и глядел им вслед. Из дома вышел еще один воин в длинной шубе с серебряными тарелками под мышкой. Джейк увидел награбленное.

— Это дома богачей, — заявил он своему товарищу. — Надо бы наведаться в них. Посмотрим, какая будет добыча.

Они подошли к запертой двери каменного дома и принялись взламывать ее своими секирами.

Филип чувствовал свою бесполезность, но мириться с этим не собирался. Однако Господь наделил его духовным саном не для того, чтобы он защищал имущество богачей, а посему, оставив Джейка и его компаньонов, Филип поспешил к Западным воротам. По улице бежало все больше и больше воинов. Среди них встречались и низкорослые темноволосые варвары с раскрашенными лицами, одетые в овечьи шкуры и вооруженные дубинами. Это были дикари-валлийцы, догадался Филип и устыдился, что он тоже был родом из Уэльса. Прислонившись к стене дома, он старался оставаться незамеченным.

Из стоявшего неподалеку каменного дома вывалились два верзилы, таща за ноги седобородого старика в ермолке. Один из них приставил к его горлу нож и заорал:

— Ну, евреи, говори, где деньги?

— У меня нет денег, — пробормотал старик.

«В это никто не поверит», — подумал Филип. Богатство линкольнских евреев всем известно, да и жил этот человек в каменном доме.

Еще один негодяй выволок за волосы средних лет женщину, очевидно, жену еврея.

Тот, что грозил седобородому ножом, снова заорал:

— Рассказывай, где деньги, а не то мой меч будет торчать у нее между ног. — Он задрал женщине юбку, выставив напоказ покрытый седеющими волосами лобок, и ткнул ей в пах длинным кинжалом.

Филип уже готов был вмешаться, но старик тут же сдался.

— Не трогайте ее, — взмолился он. — Деньги за домом. Они зарыты в саду под кладкой дров. Пожалуйста, отпустите ее!

Все трое кинулись к дому, а женщина помогла старику подняться на ноги. По узкой улице загрохотал отряд конников, и Филип бросился прочь с дороги. Когда он снова высунулся на улицу, евреи уже исчезли.

Но навстречу приору бежал со всех ног, спасаясь от трех преследовавших его валлийцев, юноша в латах. Они догнали его, как раз когда он поравнялся с Филипом. Меч одного из валлийцев скользнул по ноге юноши. Рана была не глубокая, но достаточная для того, чтобы беглец споткнулся и кубарем полетел на землю. Другой преследователь остановился над распростертым человеком и схватился поудобней за свою секиру.

С замирающим сердцем Филип шагнул им навстречу и возопил:

— Прекрати!

Валлиец поднял секиру.

Филип бросился к нему.

Боевой топор уже опускался на свою жертву, когда в последнее мгновение Филип толкнул валлийца. Лезвие секиры со звоном ударилось о булыжную мостовую в нескольких дюймах от головы юноши. Нападавший в изумлении вытаращился на приора. Филип смотрел ему прямо в глаза, стараясь не дрожать и тщетно пытаясь вспомнить одно-два слова по-валлийски. Однако двое других негодяев быстро опомнились, и один из них сбил Филипа с ног. Тот растянулся на земле, и когда пришел в себя, то понял, что, возможно, это спасло ему жизнь, ибо о нем уже все позабыли и были заняты тем, что с невероятной жестокостью приканчивали несчастного юношу. Филип кое-как встал, но было уже поздно: их дубины и топоры с глухими ударами молотили бездыханное тело. Устремив взор к небесам, Филип гневно воскликнул:

— Господи, если я не в силах спасти ни единой человеческой жизни, зачем Ты послал меня сюда?

И, словно в ответ, из стоявшего неподалеку дома до него донесся истошный вопль. Этот дом, построенный из камня и дерева, был не таким дорогим, как те, что стояли по соседству. Филип вбежал в распахнутую дверь. Здесь были две комнаты, соединенные между собой проходом в форме арки. Пол застелен соломой. В углу жалась смертельно напуганная женщина с двумя младенцами. Посередине, напротив лысого человечка, находились три вооруженных до зубов головореза. На полу лежала девушка лет восемнадцати. Ее одежда была разодрана в клочья, и один из негодяев, встав коленями на грудь девушки, пытался раздвинуть ей ноги. Когда Филип вошел, лысый, бывший, очевидно, ее отцом, кинулся на одного из воинов. Тот оттолкнул его и, выхватив меч, пырнул несчастного в живот. Забившаяся в угол женщина душераздирающе завизжала.

— Остановитесь! — прокричал им Филип.

Они уставились на него как на сумасшедшего.

— Если вы сделаете это, всех вас будут ждать муки ада! — властным голосом проговорил он.

Тот негодяй, что убил отца, вновь поднял меч, собираясь расправиться и с Филипом.

— Подожди, — сказал ему державший ноги девушки воин, — Ты кто такой, монах?

— Я Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, и я приказываю вам именем Господа Бога отпустить девушку, если вас заботит бессмертие ваших заблудших душ!

— А-а, приор… Я так и думал. За него можно получить выкуп.

Убийца отца девушки вложил меч в ножны и гаркнул:

— А ну марш в угол — к бабе! Ты ведь и сам как баба.

— Не смей прикасаться к монашеским одеждам! — Филип старался, чтобы его слова звучали грозно, но он и сам слышал в своем голосе нотки отчаяния.

— Отведи его в замок, Джон, — сказал тот, что держал девушку. Похоже, он был у них главным.

— Да пошел ты к черту, — огрызнулся Джон. — Сначала я хочу позабавиться с девкой. — Он схватил Филипа за руки и, прежде чем тот успел что-либо сделать, швырнул его в угол. Филип растянулся на полу рядом с женщиной.

Негодяй, которого звали Джоном, задрал перед своей туники и повалился на девушку.

Ее мать отвернулась и зарыдала.

— Ну нет! — взорвался Филип. — Глаза мои не могут видеть этого!

Он встал и, схватив насильника за волосы, оттащил его от девушки. Тот взвыл от боли.

Третий солдат поднял дубину. Филип заметил ее, но было уже поздно. Удар пришелся по голове. На мгновение он почувствовал нестерпимую боль, затем в глазах потемнело, и, прежде чем он упал на землю, сознание покинуло его.

Все пленники были брошены в тюрьму замка, которая представляла собой ряд маленьких, но прочных деревянных строений в шесть футов длиной, три шириной и высотой чуть больше человеческого роста. Вместо стен здесь были вбитые в землю на небольшом расстоянии друг от друга столбы, что позволяло тюремщикам видеть, что происходит внутри. В мирные времена, когда эти клети использовались для содержания воров, убийц да еретиков, в каждой из них сидели один-два человека. Сегодня же мятежники затолкали в них по восемь-десять пленных, и все равно места хватило не на всех. Оставшихся заключенных связали веревками и согнали в одну кучу. При желании они могли бы довольно легко сбежать, но они этого не делали, возможно, потому, что здесь чувствовали себя в большей безопасности, чем за пределами замка.

Филип сидел в углу одной из клетей, обхватив руками голову и чувствуя себя круглым дураком и неудачником. В конце концов от него было так же мало толку, как и от епископа Александра. Он не спас ни одной человеческой жизни и даже не предотвратил ни одного удара. Для жителей Линкольна проку от него не было никакого. В отличие от аббата Питера он оказался бессильным не допустить насилия. «Нет, я не такой человек, каким был отец Питер», — печально думал Филип.

Хуже того, в своих тщетных попытках помочь горожанам он, вполне возможно, упустил шанс добиться расположения принцессы Мод, когда она станет королевой. Теперь он стал пленником ее армии, в результате чего его будут считать сторонником короля Стефана, и Кингсбриджскому монастырю придется заплатить выкуп за освобождение своего приора. Он ощущал себя больным, расстроенным и полным раскаяния.

В течение всего дня приводили все новых и новых пленных. Их поток прекратился лишь к ночи, однако не прекратилось разграбление города: из-за стен замка до Филипа то и дело доносились крики, вопли и грохот рушащихся зданий. Ближе к полуночи наступила тишина, должно быть, потому, что солдаты так упились ворованным вином и так пресытились грабежами и насилием, что больше уже не могли причинить никакого вреда. Несколько таких вояк, шатаясь, ввалились в замок, похваляясь своими победами, затем переругались друг с другом и наконец, проблевавшись, упали без чувств и захрапели.

Филип тоже заснул, хотя для того, чтобы лечь, места было слишком мало, и ему приходилось ворочаться в углу, прислонившись спиной к деревянным бревнам своей клетки. Он проснулся на рассвете, дрожа от холода, однако голова, к счастью, болела уже гораздо меньше. Он встал, чтобы размять ноги, и похлопал себя по бокам, пытаясь таким образом хоть как-то согреться. Все постройки замка были до отказа забиты людьми. Даже в открытых летних конюшнях спали воины победившей армии, в то время как их кони были стреножены на дворе. Пары ног торчали из двери пекарни и из кухонной кладовой. И лишь ничтожное количество солдат, сумевших остаться трезвыми, разбили себе палатки. В юго-восточном углу замка располагался построенный на высокой насыпи дворец — своего рода замок в замке, его мощные каменные стены окружали с полдюжины, если не больше, деревянных зданий. Там разместились графы и рыцари победившей стороны, которые сейчас тоже отсыпались после своей праздничной попойки.

Мысли Филипа обратились к последствиям, которые могло иметь вчерашнее сражение. Значит ли это, что война теперь закончена? Возможно. Хотя у Стефана была жена, королева Матильда, и не исключено, что она продолжит войну: она являлась герцогиней Булонской и в начале войны вместе со своими рыцарями захватила Дувр и сейчас от имени своего мужа властвовала в большей части графства Кент. Однако, пока Стефан в тюрьме, ей будет нелегко получить поддержку баронов. Конечно, она может продолжать удерживать Кент, но на большее едва ли может рассчитывать.

Тем не менее положение Мод тоже оставалось сложным. Ей необходимо было закрепить свою военную победу, завоевать доверие Церкви и короноваться в Вестминстере. Однако, имея достаточно решимости и немножко ума, она, очевидно, справится с этими задачами.

А это было добрым известием для Кингсбриджа или, вернее, могло бы быть, если бы Филипу удалось выбраться отсюда, не будучи обвиненным в пособничестве Стефану.

Погода стояла пасмурная, но с приходом дня воздух немного прогрелся. Сидевшие в одной клетке с Филипом заключенные начали постепенно просыпаться, кряхтя и постанывая от боли: большинство из них были избиты и после холодной ночи, проведенной в этой каталажке, состоявшей лишь из крыши да редких бревен, их самочувствие ухудшилось. В основном здесь находились зажиточные горожане и схваченные в плен рыцари.

— Не видел ли кто-нибудь, что случилось с Ричардом из Кингсбриджа? — обратился к ним Филип. Ради Алины он лелеял надежду, что Ричарду удалось спастись.

Ему ответил рыцарь с окровавленной повязкой на голове:

— Он дрался как лев. А когда дела стали совсем плохи, повел за собой горожан.

— Но его не убили?

Рыцарь медленно покачал раненой головой:

— Не знаю. В конце битвы я его не видел.

— А Уильям Хамлей? — Вот было бы счастье узнать, что Уильям погиб!

— Почти все время он сражался подле короля. Но в конце дал деру: я сам видел, как он удирал на своем коне, намного опередив остальных.

— Ах так. — И без того слабая надежда улетучилась.

На этом их беседа прекратилась. Просыпавшиеся солдаты стряхивали с себя похмелье, перебирали награбленное вчера добро, проверяли, не сбежали ли их заложники, и принимались за завтрак. Филип гадал, собирались ли победители кормить своих пленников. «Должны, — рассуждал он, — в противном случае мы умрем с голоду и они останутся без выкупа. Однако в чьи обязанности входит давать пищу заключенным?» Он начал прикидывать, долго ли ему придется здесь сидеть. Те, кто его схватил, пошлют в Кингсбридж гонца с требованием заплатить выкуп, и братья направят кого-нибудь вести переговоры об освобождении. Кто это будет? Хорошо бы Милиус. Но в отсутствие Филипа за главного оставался Ремигиус, и он мог послать одного из своих дружков, а то и сам явиться. Помощник приора все делал очень медленно: он был просто не способен на быстрые, решительные действия, даже когда это было в его собственных интересах. Так что могли пройти месяцы. Филип помрачнел.

Другие пленники оказались более удачливыми. Вскоре после восхода солнца их жены, дети и родственники начали — сначала робко, а затем более уверенно — просачиваться в замок, чтобы договориться о выкупе за своих близких. Какое-то время они торговались, жалуясь на отсутствие денег и предлагая взамен всякие безделушки, но потом приходили к соглашению, уходили, а через час-другой возвращались, принося с собой условленный выкуп, чаще всего наличные. Кучи добра постепенно росли, а тюремные клетки пустели.

К полудню половина пленников уже разошлись по домам. Как догадался Филип, это были местные жители. Те же, что остались, должно быть, являлись рыцарями, взятыми в плен во время сражения, и жили в других городах. Вывод Филипа подтвердился, когда заключенных стал обходить констебль замка, спрашивая их имена. Большинство оставшихся были рыцарями из южных графств. Филип обратил внимание, что в одной из клеток сидел человек в колодках, словно кто-то хотел быть вдвойне уверенным, что он не убежит. Присмотревшись повнимательнее, Филип узнал его.

— Взгляните! — обратился он к сидевшим вместе с ним трем пленникам. — Тот человек… Неужели это он?

— Иисус Христос! Это же король! — воскликнул один из них.

Филип уставился на грязного темноволосого узника, руки и ноги которого были зажаты в деревянные тиски. Сейчас он ничем не отличался от остальных, а ведь еще вчера он был королем Англии! Вчера он отказал Кингсбриджу в разрешении на открытие рынка, а сегодня он не мог даже самостоятельно встать. Король получил по заслугам, но все равно Филипу было жаль его.

В полдень пленникам принесли еду. Это были чуть теплые остатки от обеда воинов, но и они сгодились умиравшим с голоду заключенным. Филип откинулся назад, давая остальным съесть побольше, ибо считал, что голод порождает слабость, а воздержание от пищи смиряет плоть.

Пока его товарищи по несчастью выскребали котелок, во дворце началось какое-то движение и из него вышли несколько очень важных персон. В то время как они спускались по ступеням дворца и шагали через двор замка, Филип мог разглядеть, что впереди группы шли два вельможи, и догадался, что это были Ранульф Честерский и Роберт Глостер. Правда, он не знал, кто из них кто. Они подошли к клетке Стефана.

— Здравствуй, кузен Роберт, — сказал Стефан, сделав ударение на слове «кузен».

Тот из двоих, что был повыше ростом, ответил:

— Я не хотел заставлять тебя проводить ночь в колодках и приказал устроить тебя поудобнее, но, как видно, мой приказ не выполнили. Однако, похоже, ты еще живой.

От группы дворян отделился человек в одеждах священнослужителя и подошел к клетке, где сидел Филип. Сначала приор не обратил на него внимания, ибо Стефан как раз спросил, какая его ждет участь, и Филипу было интересно услышать ответ, однако священник произнес:

— Кто из вас приор Кингсбриджский?

— Я, — отозвался Филип.

— Отпусти его, — приказал священник воину, что притащил сюда Филипа.

Приор изумился. Он в жизни не встречал этого священника. Очевидно, его имя узнали из списка, ранее составленного констеблем. Но почему? Конечно, он был рад выбраться из этой клетки, но, не зная, что стоит за его освобождением, радоваться не спешил.

— Это мой пленник, — возмутился воин.

— Уже не твой, — заявил священник. — Освободи его.

— Почему я должен его освобождать, не получив выкупа?! — в негодовании заорал пленитель Филипа.

Ответ священнослужителя был категоричен:

— Во-первых, потому что он не является ни воином армии короля, ни жителем этого города, и, взяв его в плен, ты совершил преступление. Во-вторых, потому что он монах, и, подняв руку на Божьего человека, ты совершил святотатство. И, в-третьих, потому что секретарь принцессы Мод повелевает тебе отпустить его, и если ты посмеешь ослушаться, то не успеешь и глазом моргнуть, как сам окажешься в этой клетке. Так что пошевеливайся!

Воин неохотно подчинился.

Филип был встревожен. Он-то надеялся, что Мод не узнает о том, что он оказался ее пленником. Но если его потребовал к себе секретарь Мод, значит, надежду эту можно оставить.

Чувствуя, будто его придавила каменная глыба, он вышел из клетки.

— Иди со мной, — сказал священник.

Филип поплелся за ним.

— Так я свободен? — спросил он.

— Думаю, что да. — Вопрос приора удивил его. — А знаешь ли ты, кто тебя ждет?

— Понятия не имею.

Священник улыбнулся:

— Что ж, пусть это будет для тебя сюрпризом.

Они подошли к дворцу и поднялись по длинной лестнице. Филип изо всех сил напрягал мозги, но так и не мог понять, с какой это стати секретарь принцессы Мод проявил к нему такой интерес.

Они вошли на территорию дворца. Вдоль его стен располагались двухэтажные здания, а в середине крохотного двора виднелся колодец. Священник привел Филипа в одно из этих зданий.

Там спиной к двери возле очага стоял другой священник. У него была такая же, как у Филипа, фигура, такие же черные волосы, правда, его голова не была выбрита и в волосах еще не серебрилась седина. Филип не верил своему счастью. На его лице заиграла широкая улыбка.

Священник обернулся. У него были такие же, как у Филипа, ярко-голубые глаза, и он тоже широко улыбался.

— Филип! — воскликнул он, протягивая вперед руки.

— Слава тебе, Господи! — проговорил изумленный Филип. — Франциск!

Братья обнялись, и на глаза Филипа навернулись слезы.

III

Королевский зал приемов Винчестерского дворца стал совсем другим. Отсюда исчезли собаки, как исчезли и незамысловатый деревянный трон короля Стефана, скамьи и висевшие на стенах шкуры животных. Вместо них появились расшитые портьеры, дорогие расписные ковры, вазы с цукатами и нарядные стулья. В воздухе витал аромат цветов.

Филип всегда чувствовал себя неловко при королевском дворе, а при дворе, во главе которого стояла женщина, так просто дрожал от страха. Принцесса Мод была его последней надеждой вернуть себе каменоломню и получить разрешение на открытие рынка, но уверенности в том, что эта надменная, властная женщина примет справедливое решение, у него не было.

Принцесса восседала на изящном резном позолоченном троне в платье цвета колокольчиков. Она была высокой и стройной, с гордыми темными глазами и прямыми блестящими черными волосами. Поверх нижнего платья на ней было надето еще одно — шелковое, длиной до колен, с облегающим лифом и расклешенной юбкой: до ее приезда этот фасон в Англии был неизвестен и теперь входил в моду. Одиннадцать лет она прожила со своим первым мужем и четырнадцать — со вторым, однако выглядела гораздо моложе сорока. Люди восхищались ее красотой. Филипу же она показалась несколько угловатой и неприветливой, хотя, конечно, ценителем женской красоты он был никудышным.

Филип, Франциск, а также Уильям Хамлей и епископ Уолеран поклонились принцессе и стали ждать. Она, не удостоив их даже взглядом, продолжала разговаривать со своей фрейлиной. Они беседовали о каких-то пустяках и мило смеялись, но Мод и не думала прерывать эту болтовню, чтобы поприветствовать своих посетителей.

По роду своей работы Франциск имел возможность почти ежедневно видеть принцессу, но близкими друзьями они так и не стали. Когда она прибыла в Англию, ее брат Роберт уступил ей Франциска, ибо она нуждалась в первоклассном секретаре. Однако это была не единственная причина. Франциск служил своеобразным связующим звеном между братом и сестрой, а заодно и следил за взбалмошной Мод. В полной интриг жизни королевского двора предательство считалось вполне обычным делом, и истинная роль Франциска заключалась в том, чтобы помешать Мод что-либо тайно предпринять. Мод обо всем этом знала и не противилась, но ее отношения с Франциском были тем не менее весьма натянутыми.

Со времени битвы при Линкольне прошло уже два месяца, и для Мод все складывалось как нельзя лучше. Епископ Генри с распростертыми объятиями принял ее в Винчестере (тем самым предав своего родного брата короля Стефана) и собрал поместный собор высших церковных иерархов, который и благословил ее на царствие, и теперь Мод была занята тем, что вела переговоры с общиной Лондона об организации своей коронации в Вестминстере. Шотландский король Дэвид, приходившийся ей дядей, уже был на пути в Англию, дабы, как суверен суверену, нанести королеве Мод официальный визит вежливости.

Епископа Генри всячески поддерживал епископ Кингсбриджский Уолеран, и, по словам Франциска, этот самый Уолеран как раз и уговорил Уильяма Хамлея переметнуться на другую сторону и дать клятву верности Мод. И сейчас Уильям явился за наградой за свое предательство.

Все четверо стояли и ждали: граф Уильям с поставившим на него епископом Уолераном и приор Филип со своим поручителем Франциском. Филип видел Мод впервые. Ее вид не внушал ему уверенности: несмотря на свою царственную внешность, она выглядела несколько ветреной.

Закончив болтовню. Мод чопорно повернулась к ним, как бы говоря: «Посмотрите, какие вы ничтожные, — даже моя фрейлина для меня важнее, чем вы». Несколько мгновений она не отрываясь глядела на Филипа, чем привела его в крайнее смущение, затем произнесла:

— Ну, Франциск, ты привел ко мне своего близнеца?

— Это мой брат Филип, миледи, он является приором Кингсбриджа, — представил Филипа Франциск.

Филип снова поклонился и сказал:

— Малость староват да седоват я, миледи, для того, чтобы быть его близнецом. — Это было незамысловатое, самоуничижительное замечание, которое придворные, похоже, нашли весьма забавным, однако Мод проигнорировала его и смерила Филипа ледяным взглядом. Он решил оставить свои попытки показаться обаятельным.

Она повернулась к Уильяму:

— А вот и граф Ширинг, храбро сражавшийся против моей армии в битве при Линкольне, но теперь осознавший свою ошибку.

Уильям поклонился. У него хватило ума, чтобы промолчать.

Она снова повернулась к Филипу:

— Ты просил меня даровать тебе право иметь рынок в Кингсбридже.

— Да, миледи.

— Все доходы от этого рынка пойдут на строительство собора, госпожа, — пояснил Франциск.

— По каким дням ты хочешь, чтобы работал твой рынок?

— По воскресеньям.

Она приподняла свои выщипанные брови:

— Вы, святые отцы, обычно выступаете против воскресных рынков. Разве они не отвлекают прихожан от посещения церкви?

— В нашем случае нет, — проговорил Филип. — Люди приходят потрудиться на строительстве и помолиться, а заодно кое-что покупают и продают.

— То есть рынок у тебя уже действует? — в упор спросила Мод.

Филип понял, что допустил промах. Он клял себя последними словами.

— Нет, миледи, — пришел ему на помощь Франциск. — В настоящее время рынка там нет. Он образовался стихийно, но приор Филип приказал закрыть его до тех пор, пока не получит разрешение.

Это было правдой, хотя и не всей правдой. Однако Мод, казалось, поверила. Филип в мыслях молил Бога простить Франциску его маленькое лукавство.

— А нет ли в том краю еще одного рынка? — продолжала задавать вопросы Мод.

— Есть, в Ширинге, — заговорил граф Уильям, — и Кингсбриджский рынок мешает его торговле.

— Но ведь Ширинг в двадцати милях от Кингсбриджа! — возразил Филип.

— Миледи, — спокойно сказал Франциск, — правило гласит, что рынки должны располагаться не ближе чем в четырнадцати милях друг от друга. В соответствии с этим правилом Кингсбридж и Ширинг не являются конкурентами.

Она кивнула, давая понять, что согласна с упомянутым Франциском пунктом закона. «Пока, — отметил про себя Филип, — все идет как надо».

— Ты также просишь, — продолжала Мод, — дать тебе право брать камень из каменоломни графа Ширинга.

— В течение многих лет у нас было это право, но недавно граф Уильям вышвырнул наших каменотесов, убив пять…

— А кто разрешил тебе брать камень? — перебила его она.

— Король Стефан…

— Узурпатор!

— Миледи, — поспешно заговорил Франциск, — естественно, приор Филип считает, что все эдикты обманщика Стефана не имеют юридической силы до тех пор, пока они не будут одобрены тобой.

Филип вовсе так не считал, но счел за благо промолчать.

— Я закрыл каменоломню, — заявил Уильям, — в ответ на незаконное открытие рынка.

«Просто поразительно, — подумал Филип, — как совершенно очевидная несправедливость может представиться весьма спорной на судебном разбирательстве».

— Вся эта тяжба, — сделала вывод Мод, — порождена дурацкими указами Стефана.

— Полностью с тобой согласен, миледи, — угодливо поддакнул впервые подавший голос епископ Уолеран.

— Конечно начнутся ссоры, если одному отдать каменоломню, а другому — право брать из нее камень, — возмущенно сказала она. — Каменоломня должна полностью принадлежать кому-то одному.

Филип вынужден был признать, что Мод права, и если бы она намеревалась следовать логике «дурацких указов» Стефана, то лишь в этом случае каменоломня досталась бы Кингсбриджу.

— А посему повелеваю, — продолжала Мод, — отдать ее моему верному слуге графу Ширингу.

Филип упал духом. Без свободного доступа к каменоломне строительство собора уже не могло успешно продолжаться. Его придется свернуть до тех пор, пока Филип не найдет деньги на покупку камня. И все из-за прихоти этой капризной женщины!

— Благодарю тебя, миледи, — сказал Уильям.

— Однако, — вновь заговорила Мод, — Кингсбридж получает равные с Ширингом права иметь собственный рынок.

Филип несколько приободрился. Доходов от рынка, конечно, недостаточно, чтобы оплатить покупку камня, но все же это огромное подспорье. А значит, приору снова придется наскребать деньги, как в самом начале строительства. Что же, ничего не поделаешь…

Мод лишь частично удовлетворила каждую из сторон. В конечном итоге, возможно, она была не такая уж и пустоголовая.

— Миледи, я правильно понял: «равные с Ширингом права иметь собственный рынок»? — переспросил Франциск.

Филип не вполне понимал, зачем Франциску нужно было задавать этот вопрос. Совершенно естественно, что, давая разрешение на открытие рынка. Мод ссылалась на права, коими обладал другой город: так было справедливо, да и проще. Филип даже лично сможет проверить, что написано в грамоте, данной Ширингу. А там могли быть какие-то ограничения или дополнительные привилегии.

— Итак, — подвела черту Мод, — каждый получил, что ему положено: граф Уильям каменоломню, а приор Филип рынок. А взамен каждый из вас заплатит мне по сто фунтов. Кончено. — И она снова повернулась к своей фрейлине.

Филип был ошеломлен. Сто фунтов! Да в этот момент у монастыря нет и ста пенсов. Где он наберет столько денег? Рынок за несколько лет не приносит такой суммы! Это был сокрушительный удар по всей программе строительства. Филип уставился на Мод, но было ясно, что она уже с головой ушла в беседу с фрейлиной. Франциск слегка потянул его за рукав.

— Но… — начал уже говорить Филип, однако Франциск приложил палец к губам и строго покачал головой.

Филип понял, что Франциск был прав. Его плечи опустились, и, беспомощно повернувшись, он поплелся из королевского дворца.

То, что Франциск увидел в Кингсбриджском монастыре, потрясло его до глубины души.

— Последний раз я приезжал сюда десять лет назад. Здесь была тоска зеленая, — говорил он Филипу. — Воистину ты вернул монастырь к жизни!

Особенно его потрясла комната для письма, которую, пока Филип был в Линкольне, закончил Том. Она располагалась в маленьком домике рядом с часовней и имела большие окна, камин с дымоходом, ряд письменных столов и большой дубовый книжный шкаф. Здесь уже работали четверо братьев. Стоя за высокими столами, они гусиными перьями писали на листах пергамента. Трое из них занимались перепиской: один — Псалмов Давидовых, другой — Евангелия от Матфея, а третий — Заветов Святого Бенедикта. Брат Тимоти писал историю Англии, правда, поскольку он начал с сотворения мира, Филип боялся, что старик мог так никогда и не закончить ее. Комната была небольшая — Филип пожалел предназначенный для собора камень, — но теплая, сухая и светлая.

— В монастыре постыдно мало книг, а поскольку они чудовищно дорогие, это единственный способ создать собственное собрание, — объяснил Филип.

В подвале домика разместилась мастерская, где старый монах учил двух послушников, как делать переплеты из овечьих шкур, приготавливать чернила и сшивать пергаментные листы в книгу.

— Да ты даже сможешь продавать книги! — воскликнул Франциск.

— О да. Комната для письма окупится многократно.

Они вышли из домика и направились в галерею. Был час занятий. Большинство монахов читали, а несколько сидели, погрузившись в раздумья — род занятий, подозрительно напоминавший дремоту, как скептически заметил Франциск. В дальнем углу два десятка учеников зубрили латинские глаголы. Филип остановился.

— Видишь сидящего на краю лавки мальчонку?

— Так старательно пишущего, что даже язык высунул? — улыбнулся Франциск.

— Это тот самый младенец, которого ты нашел в лесу.

— Такой большой!

— Пять с половиной лет уже, и весьма способный.

Франциск удивленно покачал головой:

— Да-а. Время так скоротечно… Ну как он?

— Монахи его балуют, однако, даст Бог, он это переживет. Мы-то с тобой пережили.

— А другие ученики кто?

— Либо послушники, либо дети местных купцов и мелких дворян. Учатся писать и считать.

Покинув галерею, они прошли на строительную площадку. Восточная часть нового собора была построена уже более чем наполовину. Два ряда массивных, высотой в сорок футов, колонн были соединены огромными арками. Над аркадой уже просматривались очертания верхней галереи. С обеих сторон аркады были построены стены боковых приделов с выступающими из них контрфорсами. Обходя стройку, Филип заметил, что сейчас каменщики были заняты сооружением полуарок, которые должны были соединить внутреннюю стену верхней галереи с этими контрфорсами, дабы они могли принять на себя огромный вес крыши.

Франциск казался просто ошеломленным.

— И все это сделал ты, Филип! — изумленно прошептал он. — Комната для письма, школа, новая церковь, даже эти городские дома — все это появилось по твоей воле!

Филип был тронут. Никто еще не говорил ему таких слов. Спросить его, так он бы сказал, что это Господь благословил его старания. Но в глубине души Филип знал, что то, что сказал Франциск, чистая правда: этот процветающий, кипящий деловой активностью город — его детище. И ему было очень приятно услышать признание своих заслуг, особенно из уст такого умудренного опытом и циничного человека, как его младший брат.

К ним подошел увидевший их Том Строитель.

— Ты проделал великолепную работу, — сказал ему Филип.

— Да, но посмотри на это. — Том кивнул в сторону северо-восточного угла монастырского двора, где хранились привезенные из каменоломни блоки. Обычно там лежали сотни уложенных в штабеля каменных глыб. Теперь же на земле валялись лишь двадцать-тридцать камней. — К сожалению, эта «великолепная работа» означает, что мы израсходовали все наши запасы.

Ликование Филипа тут же улетучилось. Все, что достигнуто, было поставлено под вопрос из-за необдуманного решения Мод.

Они шли вдоль северной части строительной площадки, где наиболее искусные мастера при помощи молотков и резцов обтачивали камни, придавая им нужную форму. Остановившись возле одного из ремесленников, Филип стал наблюдать, как тот обрабатывает капитель, массивную каменную деталь, венчавшую колонну. Постукивая легким молоточком по небольшому резцу, мастер вырезал орнамент из листьев. Это была очень тонкая работа. К удивлению Филипа, ремесленником оказался молодой Джек, пасынок Тома.

— А я-то думал, Джек все еще ходит в учениках! — воскликнул приор.

— Так и есть, — сказал Том, но, когда они отошли на приличное расстояние, добавил: — Мальчишка просто выдающийся. Здесь у меня работают мастера, которые начали резать камень, когда он еще не родился, но ни один из них не может с ним сравниться. — Он как-то смущенно усмехнулся. — Подумать только! А ведь он даже не мой сын!

Родной же сын Тома, Альфред, был уже мастером и имел в своем подчинении несколько работников и подмастерьев, однако Филип знал, что Альфред и его подручные обычно выполняли более грубую работу. «Интересно, — размышлял приор, — как ко всему этому относится Том?»

— Уверен, рынок принесет нам хорошие деньги, — сказал Том Строитель, возвращаясь к разговору о делах.

— Да, но их не хватит. В первый год он даст не больше пятидесяти фунтов.

Том мрачно кивнул:

— Этого еле-еле хватит, чтобы купить камень.

— Мы бы справились как-нибудь, если бы я не должен был отдать сотню фунтов Мод.

— А шерсть?

Овечья шерсть, что была сложена в монастырских амбарах, должна была быть продана через несколько недель на овчинной ярмарке, которая устраивалась в Ширинге. Филип рассчитывал получить за нее около ста фунтов.

— Эти-то деньги и уйдут на уплату Мод, — сказал он. — Но у меня до следующего года не будет ни пенни на жалованье ремесленникам.

— А занять не можешь?

— Уже занимал. Евреи мне больше не дадут. Я пытался, когда был в Винчестере, но они никогда не дают денег, если не уверены, что смогут получить их обратно.

— А Алина?

Филип даже вздрогнул. У него никогда и в мыслях не было попросить у нее взаймы. После овчинной ярмарки у Алины, должно быть, будет фунтов двести.

— Но ей самой нужны деньги. И, кроме того, христиане не занимаются ростовщичеством. Если она одолжит мне деньги, ей не на что будет делать свои закупки. Хотя… — Пока Филип говорил, у него зародилась новая идея. Он вспомнил, как Алина хотела скупить у него весь годовой настриг. Не исключено, что здесь можно было что-нибудь придумать… — Думаю, с ней надо поговорить, — задумчиво произнес он. — Где она сейчас? Дома?

— Наверное. Утром я ее видел.

— Пойдем, Франциск. Ты встретишься с замечательной женщиной, — сказал Филип, и, оставив Тома, они поспешили в город. У Алины было два стоявших рядышком дома неподалеку от западной стены монастыря. В одном она жила, а другой использовался под склад. Она была очень богатой и, возможно, могла бы помочь монастырю заплатить Мод этот грабительский налог за разрешение на открытие рынка. Зародившаяся в голове Филипа идея начинала принимать конкретные очертания.

Они застали Алину на складе следившей за разгрузкой телеги с тюками шерсти. Она была одета в парчовое платье такого же фасона, какое было на Мод; волосы убраны под полотняный чепец. Она держалась как всегда властно, и двое мужиков, разгружавших телегу, без лишних вопросов послушно выполняли ее распоряжения. Алину уважали все, хотя — странно — близких друзей у нее не было. Она тепло поздоровалась с Филипом и сказала:

— Когда мы услышали о битве при Линкольне, мы так испугались! Ведь тебя могли убить! — В ее глазах светилось искреннее участие, и Филип был тронут, узнав, что есть люди, которые беспокоятся о нем. Он познакомил ее с Франциском.

— Ну как, нашел правду в Винчестере? — спросила Алина.

— Не совсем, — ответил Филип. — Принцесса Мод разрешила нам открыть рынок, а каменоломню отобрала. И это бы еще ничего, но она требует за свое разрешение сто фунтов.

— Вот кошмар! — воскликнула потрясенная Алина. — А ты сказал ей, что все доходы от рынка пойдут на строительство собора?

— Ну конечно.

— Где же ты найдешь сто фунтов?

— Я подумал, может, ты поможешь.

— Я?! — опешила Алина.

— Через несколько недель, после того как ты продашь фламандцам свою шерсть, у тебя будет фунтов двести, а то и больше…

Алина выглядела явно озадаченной.

— Я бы с радостью дала тебе эти деньги, но мне они нужны, чтобы в следующем году купить новую шерсть.

— А помнишь, ты хотела купить у меня всю шерсть?

— Да, но теперь уже поздно. Я хотела купить ее в начале сезона. А кроме того, ты и сам можешь ее продать.

— Я вот что думаю… — Филип замялся. — А не хотела бы ты купить у меня шерсть следующего года?

— Но у тебя же ее еще нет. — Алина нахмурила брови.

— Но я могу продать тебе ее заранее.

— Как это?

— Очень просто. Ты заплатишь сейчас, а шерсть получишь в следующем году.

Алина просто не знала, как отнестись к подобному предложению: о таких сделках ей еще не доводилось слышать. Для Филипа это тоже было ново: он только что сам все это и придумал.

Наконец она медленно, взвешивая каждое слово, проговорила:

— Но мне придется предложить тебе несколько меньшую цену, чем ты мог бы получить. Более того, цена на шерсть к следующему лету может еще подняться — сколько лет я занимаюсь этим делом, так бывает каждый год.

— Ну, тогда я немного потеряю, а ты немного выиграешь, — сказал Филип. — Но зато я смогу еще год продолжать строительство.

— А что ты будешь делать потом?

— Не знаю. Может быть, опять продам тебе шерсть следующего года.

Алина кивнула:

— В этом что-то есть.

Филип взял ее за руку и заглянул в глаза.

— Если ты согласишься, Алина, ты спасешь собор! — с жаром проговорил он.

— Ты ведь тоже меня однажды спас, — как-то торжественно заявила девушка.

— Было дело…

— Ну вот я и отплачу тебе тем же.

— Да благословит тебя Господь! — В порыве благодарности он обнял ее, однако, вспомнив, что она женщина, поспешно отпрянул. — Не знаю, как тебя благодарить. У меня просто не было выхода.

Алина засмеялась:

— Я вовсе не уверена, что заслуживаю благодарности. Вполне возможно, на этой сделке я хорошо заработаю.

— Я надеюсь.

— Ну, тогда давайте скрепим наше соглашение чарочкой вина, — предложила она. — Вот с возчиком только расплачусь.

Телега уже стояла пустая, а шерсть была аккуратно уложена. Филип и Франциск вышли на улицу, оставив Алину разбираться с хозяином телеги. Солнце уже клонилось к закату, и строительные рабочие начали возвращаться по домам. Настроение Филипа вновь поднялось. Несмотря на все трудности, он нашел способ продолжить строительство.

— Слава Богу, что есть Алина! — воскликнул приор.

— Ты даже не сказал мне, что она такая красавица, — заметил Франциск.

— Красавица? Да, пожалуй…

Франциск рассмеялся:

— Филип, да ты же слепец! Она одна из самых прекрасных женщин, которых мне довелось видеть. Она вполне способна заставить любого священника забыть о своем сане.

Филип строго посмотрел на Франциска:

— Негоже тебе вести подобные речи.

— Извини.

Алина вышла и закрыла склад. Они направились в ее дом. Это было просторное жилище с большой гостиной и отдельной спальней. В углу стояла бочка с пивом, с потолка свисал копченый окорок, а стол был застелен белой скатертью. Средних лет служанка наполнила из бутыли серебряные стаканчики. Дом Алины был очень уютным. «Если она так красива, — подумал Филип, — почему же тогда не выходит замуж?» В ухажерах у нее недостатка не было: к ней сватались почти все женихи графства, но всем им она отказала. Филип чувствовал к ней такую благодарность, что искренне желал ей счастья.

Однако мысли Алины все еще были заняты делами.

— Но до завершения ярмарки в Ширинге денег у меня не будет, — сказала она, когда все выпили за успех их сделки.

Филип повернулся к Франциску:

— Как думаешь, Мод подождет?

— Долго?

— Ярмарка начнется через три недели.

Франциск кивнул:

— Я ей скажу. Подождет.

Алина сняла свой чепец и, тряхнув черными кудрями, устало вздохнула:

— Дни такие короткие! Ничего не успеваю. Хочу прикупить еще шерсти, но прежде нужно найти достаточно возчиков, чтобы свезли все это в Ширинг.

— А в следующем году у тебя будет еще больше, — заметил Филип.

— Жаль, что мы не можем заставить фламандских купцов приезжать прямо сюда. Это было бы гораздо удобнее.

— Почему? Приглашайте, ради Бога, — возразил Франциск.

И Филип, и Алина уставились на него.

— Каким образом? — спросил Филип.

— Проводите собственную овчинную ярмарку.

Филип начал понимать, к чему клонит его брат.

— А мы можем?

— Мод дала вам точно такие же права, какие имеет Ширинг! Я сам писал вашу грамоту. Если Ширинг проводит ярмарки, то и вы можете.

— А что, — воскликнула Алина, — это было бы просто замечательно: нам не пришлось бы больше возить все эти тюки в Ширинг. Мы могли бы здесь заключать сделки и прямо отсюда отправлять шерсть аж во Фландрию!

— Это еще мелочи, — взволнованно проговорил Филип. — Овчинная ярмарка за неделю приносит такой же доход, как воскресный рынок — за год. Конечно, в этом году мы уже опоздали, но в Ширинге мы оповестим всех, что собираемся проводить собственную ярмарку, и объявим точные сроки ее проведения.

— Для Ширинга это обернется огромными последствиями, — заявила Алина. — Ты да я — крупнейшие продавцы шерсти в графстве, и, если мы оба уйдем из Ширинга, от тамошней ярмарки не останется и половины.

— И Уильям Хамлей потеряет уйму денег, — добавил Франциск. — Он будет как взбесившийся бык.

Филип вздрогнул от отвращения. Взбесившийся бык — это как раз то, что из себя представляет Уильям.

— Ну и что? — махнула рукой Алина. — Если Мод дала нам разрешение, бояться нечего. Здесь уже Уильям не сможет помешать, так ведь?

— Надеюсь, что нет, — горячо подхватил Филип. — Я очень надеюсь, что нет.

I

В день Святого Августина все работы прекратились уже к обеду. Заслышав полуденный звон колокола, строители облегченно вздохнули. Шесть дней в неделю они трудились от рассвета до заката и теперь были рады, что наконец могли отдохнуть. Только Джек так увлекся своей работой, что даже не слышал колокола.

Как зачарованный он, забыв обо всем на свете, корпел над неподатливым камнем, придавая ему мягкие, округлые формы. Камень тоже имел свой характер, и, если Джек пытался сделать что-то, что камню не нравилось, он сопротивлялся и зубило соскакивало или врезалось слишком глубоко, лишь портя красоту линий. Но стоило Джеку поближе познакомиться с лежавшей перед ним бесформенной глыбой, и он уже мог преобразить ее. И чем труднее была задача, тем больше она притягивала его. Он все ловил себя на мысли, что те узоры, которые заставлял вырезать Том, были слишком просты и неинтересны. Джеку очень хотелось создать орнамент из листьев, которые выглядели бы как живые — причудливо изогнутые, беспорядочно разбросанные, дубовые, ясеневые, березовые, — но Том не разрешил бы ему этого. А больше всего он мечтал вырезать сцены из известных ему историй: про Адама и Еву, Давида и Голиафа или Страшный суд с чудищами, чертями и обнаженными людьми, но об этом он не смел и заикнуться.

В конце концов Том заставил его прекратить работу.

— Сегодня праздник, парень, — сказал он. — А кроме того, ты все-таки мой ученик, и прошу тебя помочь мне с уборкой. До начала обеда чтобы все инструменты были сложены и заперты в сарае!

Джек отложил молоток и зубило и осторожно отнес в сарай Тома камень, над которым работал, затем вместе с Томом обошел строительную площадку. Остальные подмастерья уже наводили порядок и выметали разбросанные повсюду осколки камней, песок, куски засохшего раствора и деревянную стружку. Том подобрал свои циркуль и уровень, а Джек собрал измерительные линейки и отвесы, и все это они отнесли в сарай.

Здесь Том хранил свои мерные шесты — абсолютно одинаковые, длинные, идеально прямые железные пруты, квадратные в поперечном сечении. Они были сложены на специальной, закрытой на замок деревянной полке.

Снова обходя стройку и собирая лопаты и прочие инструменты, Джек вспомнил об этих шестах.

— А какова длина шеста? — спросил он.

Бывшие неподалеку каменщики, услыхав его, засмеялись. Они частенько находили вопросы Джека забавными. Коротышка Эдвард, тщедушный старый каменщик с шершавой кожей и кривым носом, крикнул ему:

— Шест имеет длину шеста. — И все снова засмеялись.

Они любили поддразнивать подмастерьев, особенно когда это давало им возможность продемонстрировать свое умственное превосходство. Джек же ненавидел, когда смеялись над его невежеством, но, будучи чрезвычайно любопытным, мирился с этим.

— Не понимаю, — набравшись терпения, проговорил он.

— Дюйм длиной в дюйм, фут длиной в фут, а шест длиной в шест, — продолжая смеяться, сказал Эдвард.

«Значит, шест — это мера длины», — сделал вывод Джек и снова спросил:

— В таком случае сколько футов в шесте?

— Это где как. В Линкольне — восемнадцать, в Восточной Англии — шестнадцать…

— У нас в шесте пятнадцать футов, — перебил Эдварда Том.

— А в Париже вообще шестами не пользуются — все измеряют в ярдах, — добавила средних лет женщина-каменщица.

— Вся планировка собора основана на шестах, — сказал Джеку Том и протянул ему ключ. — Принеси-ка, я покажу. Пора тебе уже разбираться в таких вещах.

Джек побежал в сарай и достал с полки шест. Он оказался очень тяжелым. Тому нравилось объяснять, а Джек любил слушать, ибо в строительстве собора его интересовало буквально все, и чем больше он узнавал, тем сильнее очаровывался.

Том стоял в боковом приделе полупостроенного алтаря, в том месте, где когда-то будет центральная часть собора. Он взял шест и положил его поперек бокового придела.

— От наружной стены до центра опоры аркады — один шест. — Он перевернул железный прут. — От центра опоры до середины нефа — один шест. — Он снова перевернул прут, и тот лег возле центра противоположной опоры. — Ширина нефа — два шеста. — Когда же шест был перевернут еще раз, его конец уперся в стену дальнего бокового придела. — Ширина всей церкви — четыре шеста.

— Понятно, — кивнул Джек. — И должно быть, длина каждого пролета между колоннами тоже один шест.

Том казался несколько раздраженным.

— Кто это тебе сказал?

— Никто. В боковых приделах пролеты квадратные, так что если их ширина — один шест, то и длина тоже один шест. А пролеты нефа такой же длины, что и пролеты боковых приделов, — это же очевидно.

— Очевидно! — проворчал Том. — Тебе бы философом быть. — В его голосе слышались одновременно и гордость, и восхищение, и досада. Ему было приятно, что Джек быстро все схватывает, но то, что обыкновенный мальчишка так легко овладевает секретами строительного искусства, раздражало его.

Однако Джек был слишком захвачен своими логическими рассуждениями и даже не обратил внимания на интонацию Тома.

— Значит, длина алтаря — четыре шеста, — продолжал он. — А когда вся церковь будет построена, ее длина составит двенадцать шестов. — Ему в голову пришла еще одна мысль. — А какой она будет высоты?

— Шесть шестов: три — аркада, один — верхняя галерея и два — верхний ряд окон.

— А почему все надо измерять шестами? Разве нельзя строить без всяких измерений? Строят же так дома.

— Во-первых, потому, что так дешевле. Все арки аркады одинаковые, а значит, опалубку можно использовать несколько раз. Чем меньше у нас будет разных деталей, тем меньше придется изготавливать шаблонов. Ну и так далее. Во-вторых, это упрощает все виды работ — от первоначальной разметки будущего здания (все расчеты делаются в квадратных шестах) до покраски стен. А чем проще дело, тем меньше ошибок. Самая дорогая штука — это ошибки. И в-третьих, когда все основано на шестах, церковь выглядит идеальной. Пропорции — это сердце красоты.

Джек завороженно кивнул. Его стремление познать все тонкости такого непростого и увлекательного дела, как возведение собора, не имело предела. Точка зрения Тома, что принципы правильности и повторяемости могли как упростить процесс строительства, так и придать зданию гармоничный облик, была очень любопытна, однако Джек вовсе не был уверен, что пропорции — это сердце красоты. Гораздо красивее ему казались буйные, дикие, необъятные предметы: высокие горы, вековые дубы… или волосы Алины.

Голодный как волк, он быстро проглотил свой обед и, выйдя из города, пошел в северном направлении. Стояли теплые дни начала лета, и Джек ходил босиком. Хоть и хорошо, что они с матерью вернулись в Кингсбридж и он стал работником, время от времени его тянуло в лес. Сначала Джек проводил время, давая выход излишкам энергии: бегая, прыгая, лазая по деревьям и охотясь с пращей за утками. Так было, когда он только привыкал к своему телу, ставшему вдруг каким-то непривычным, высоким и сильным. Теперь же, приходя в лес, он думал о самых разных вещах: почему пропорции должны быть обязательно красивыми, почему дома стоят и не падают и что будет, если погладить Алинины груди?

Вот уже несколько лет он тайно боготворил ее. Ее светлый образ не покидал его с того самого раза, когда он впервые увидел Алину, спускавшуюся по ступенькам в большой зал дворца в Ерлскастле, и подумал, что она, должно быть, принцесса из какой-то старинной баллады. Но она продолжала оставаться далекой и недоступной. Она запросто разговаривала с приором Филипом, Томом Строителем, евреем Малачи и другими богатыми и важными людьми Кингсбриджа, а Джеку так ни разу и не представилась возможность перекинуться с ней хоть словечком. Он только украдкой смотрел, как она молится в церкви, или скачет по мосту на своей лошадке, или сидит на солнышке возле своего дома — всегда изысканно одетая: зимой — в дорогих мехах, а летом — в тонких льняных платьях; ее буйные волосы обрамляют прекрасное лицо. Засыпая, он постоянно думал, какая она без всех этих одежд и какие чувства он испытал бы, если бы нежно поцеловал ее мягкие губы.

В последнее время эти грезы стали буквально сводить его с ума. Видеть ее, слышать, как она разговаривает с другими, и воображать себя в ее объятиях было уже недостаточно. Он жаждал плотской любви.

В Кингсбридже жили несколько девушек его возраста, которые вполне могли бы одарить его плотской любовью. Среди подмастерьев велись постоянные разговоры относительно того, кто из этих девушек и — самое главное — на что была способна. Однако большинство из них были полны решимости в соответствии с учением Церкви сохранить свою невинность до замужества, хотя, как уверяли подмастерья, существуют определенные вещи, которые они могли себе позволить, не боясь потерять девственности. Что же касается Джека, то девушки считали его чудаковатым — скорее всего они были правы, и он это сам чувствовал, — но одна или две из них находили его чудаковатость весьма привлекательной. Однажды в воскресенье после церковной службы Джек разговорился с сестрой одного из подмастерьев Эдит, но, когда он стал рассказывать ей, как ему нравится заниматься резьбой по камню, она начала хихикать. В следующее воскресенье Джек пошел прогуляться по полю с белокурой дочкой портного Энн. Без лишних слов он поцеловал ее, а затем предложил лечь прямо на поле среди зеленеющего ячменя. Он снова принялся целовать Энн и трогать ее груди, и она пылко ему отвечала, но спустя несколько минут неожиданно отпрянула и спросила:

— Кто она?

Джек страшно смутился, ибо в этот самый момент думал об Алине. Он попытался было отмахнуться и снова поцеловать Энн, но та, повернув в сторону лицо, тихо проговорила:

— Кто бы она ни была, ей повезло.

Они вместе вернулись в Кингсбридж, и, уже расставаясь, Энн сказала:

— Не трать время, стараясь забыть ее. Бесполезно. Лучше постарайся добиться ее любви. — Она нежно улыбнулась ему и добавила: — А у тебя милое лицо: Может, это окажется гораздо легче, чем ты думаешь.

От ее доброты ему стало совсем тоскливо, тем более что она была одной из тех, которых подмастерья считали «прилипалами», и Джек уже успел трепануть, что собирается к ней подкатить. Сейчас все эти разговоры показались ему такими глупыми, что он просто не знал, куда себя деть от стыда. Но если бы Энн узнала имя той женщины, что не выходила у него из головы, она, наверное, не стала бы его так обнадеживать. Трудно было придумать более неподходящую пару, чем Джек и Алина. Алине уже исполнилось двадцать два года, а Джеку — только семнадцать; она дочь графа, а он незаконнорожденный; она богачка, торгует шерстью, а у него ни пенни в кармане. Хуже того, все знали, скольких поклонников она отвергла. Наверное, все молодые дворяне графства и все старшие сыновья самых зажиточных купцов приезжали в Кингсбридж просить ее руки, но все они так ни с чем и уехали. Какой же шанс был у Джека, которому и предложить-то было нечего, кроме своего «милого лица»?

Но что у них с Алиной было общего, так это любовь к лесу. В этом они отличались от других людей, предпочитавших держаться подальше от весьма небезопасных лесов. У Алины же там было свое уединенное место, где она любила отдыхать, сидя в теньке. Джек пару раз видел ее там, хотя она его не замечала: когда ему приходилось добывать себе пропитание в лесу, он научился ходить неслышно.

Вот сейчас-то Джек и направлялся на Алинину полянку, понятия не имея, что станет делать, если найдет ее там. Он только знал, что хотел бы делать: лежать рядом с ней и ласкать ее тело. Он мог бы поговорить с ней, но о чем? Это ведь не то что болтать с девушками своего возраста. Например, Эдит он сказал: «Я не верю ни одной из тех ужасных сплетен, которые твой брат распускает про тебя», — и, конечно, она тут же захотела узнать, что это были за «ужасные сплетни». А Энн он так прямо и заявил: «Пойдем погуляем по полю». Но когда он пытался завязать разговор с Алиной, у него тут же все вылетало из головы. Рядом с ней он чувствовал себя ребенком, а она была такая серьезная и важная. Джек понимал, что Алина не всегда была такой: в семнадцать лет она очень даже любила повеселиться. С тех пор на ее долю выпало много бед, но наверняка где-то внутри этой чопорной женщины еще сидела озорная девчонка.

Он подходил к ее полянке. Стоял жаркий день, и в лесу не было слышно ни малейшего дуновения ветерка. Джек бесшумно пробирался сквозь заросли. Он хотел увидеть ее прежде, чем она заметит его. Правда, он все еще не был уверен, что у него хватит духу приблизиться к ней. Но больше всего он боялся, что Алина не пожелает с ним даже разговаривать, как случилось в день их возвращения в Кингсбридж, на Троицу. Тогда он ляпнул какую-то глупость, и в результате целых четыре года не мог найти повода снова к ней подойти. Ему очень не хотелось допустить такой же промах и сейчас.

Минуту спустя он выглянул из-за ствола старого бука и увидел Алину.

Она облюбовала себе чрезвычайно славное местечко. Струйки маленького водопада с веселыми брызгами разбивались о поверхность глубокой заводи, окруженной покрытыми мхом валунами. Берега заводи были залиты солнечным светом, но сама полянка оставалась в тени буков. Алина сидела и читала книгу.

Джек изумился. Женщина? Читает книгу? В лесу? Единственными людьми, которые читали книги, были монахи, да и среди них мало кто читал что-нибудь, кроме Библии. Да и книга-то эта была необычная — гораздо меньше, чем хранившиеся в монастырской библиотеке фолианты, словно ее специально изготовили для женщины или для кого-то, кто хотел постоянно носить ее с собой. Джек был так удивлен, что даже позабыл о своей робости. Он вылез из кустов на полянку и проговорил:

— Что ты читаешь?

Алина подскочила и уставилась на него полными ужаса глазами. Джек понял, что напугал ее. Он почувствовал себя страшно неуклюжим и уже подумал, что снова все сделал не так, как надо. Ее правая рука скользнула под левый рукав. Мгновение спустя Алина его узнала, и ее страх моментально прошел. Она казалась спокойной и — к досаде Джека — слегка раздраженной. Он видел, что Алина не рада его приходу, и уже готов был повернуться и скрыться в лесу, но когда еще у него будет возможность заговорить с ней? И он продолжал стоять под ее весьма недружелюбным взглядом.

— Извини, я испугал тебя, — пробормотал он.

— Вовсе ты меня не испугал, — тут же возразила Алина.

Джек знал, что это была неправда, но спорить не собирался.

— Что ты читаешь? — повторил он свой вопрос.

Она бросила взгляд на лежащий на коленях томик, и выражение ее лица снова изменилось: теперь она казалась задумчивой и грустной.

— Эту книгу мне привез отец из своей последней поездки в Нормандию. А через несколько дней его бросили в темницу…

Джек придвинулся чуть ближе и посмотрел на открытую страницу.

— На французском! — воскликнул он.

— А ты откуда знаешь? — изумилась Алина. — Ты что, умеешь читать?

— Да… но я думал, что книги бывают только на латыни.

— Почти все. Но это совсем другая книжка, поэма, и называется «Роман об Александре».

«Я говорю с ней! — с восторгом думал Джек. — Как чудесно! Но что бы такое еще сказать? Надо поддержать разговор».

— Гм… да-а… — Он лихорадочно соображал, о чем бы еще спросить Алину. — А про что она?

— В ней рассказывается о короле, которого звали Александр Великий, и о том, как он завоевывал сказочные земли Востока, где драгоценные камни растут, как виноград, и растения разговаривают.

— Как же они разговаривают? У них есть рты?

— Об этом здесь ничего не говорится.

— Как ты думаешь, это правда?

Она взглянула на него с интересом, и он смущенно уставился в ее прекрасные глаза.

— Не знаю, — сказала Алина. — Я всегда пытаюсь разобраться, что в книге правда, а что вымысел. А большинство людей не обращают на это внимания — им просто нравятся разные истории.

— Кроме священников. Они считают, что в Священном Писании ничего не выдумано.

— Что ж, наверное, они правы.

Но к библейским историям Джек относился с некоторым скептицизмом, как, впрочем, и ко всем остальным, однако его мать, которая привила ему этот скептицизм, научила его также быть сдержанным, так что спорить он не стал. Джек изо всех сил старался не смотреть на грудь Алины: он знал, что, если только скосит глаза, она сразу это заметит.

— А я знаю много историй, — сказал он, чтобы хоть как-то поддержать разговор. — Например, «Песнь о Роланде» и «Паломничество Уильяма Оранского»…

— Что значит «знаю»? — перебила Алина.

— Ну, могу их рассказать.

— Как жонглер?[14]

— А кто такой жонглер?

— Ну, человек, который ходит по разным городам и рассказывает истории. Еще таких людей называют менестрелями.

— Впервые слышу о таких людях, — искренне удивился Джек.

— Во Франции их полным-полно. Когда я была маленькой, отец брал меня с собой за моря. Мне очень нравились менестрели.

— А что они делают? Просто стоят посреди улицы и говорят?

— Всяко бывает. Они приходят во дворцы знатных лордов в дни праздников, выступают на рынках и ярмарках, развлекают паломников возле церквей… Некоторые бароны иногда даже заводят своих собственных менестрелей.

Джеку в голову пришла мысль, что он не просто разговаривает с ней, а ведет беседу на такую тему, на которую не смог бы говорить ни с одной другой девушкой Кингсбриджа. Он да Алина были единственными в городе людьми — если, конечно, не считать его матери, — которые знали о французских романтических поэмах. У них был общий интерес! Эта мысль так его взволновала, что он забыл, о чем шла речь, и почувствовал себя смущенным и глупым.

К счастью, Алина продолжала:

— Обычно во время выступлений менестрель подыгрывает себе на струнах. Когда он рассказывает о битвах, он играет быстро и громко, когда говорит о влюбленных, мелодия становится медленной и нежной, а когда о чем-нибудь забавном — порывистой и веселой.

Эта идея понравилась Джеку: музыкальное сопровождение, должно быть, делает восприятие поэмы значительно глубже.

— Я бы тоже хотел научиться играть на струнах, — вздохнул он.

— А ты правда умеешь рассказывать поэмы? — недоверчиво спросила Алина.

Джек с трудом верил, что она действительно проявляет к нему интерес и даже задает вопросы о нем самом! А оживленное ее лицо казалось еще прелестнее.

— Меня научила моя мать, — сказал он. — Когда-то мы жили с ней в лесу, в полном одиночестве. И она все время рассказывала мне эти истории.

— Но как же ты смог их запомнить? Ведь некоторые из них такие длинные, что нескольких дней не хватит рассказать их.

— Не знаю. Это как дорога в лесу. Ведь ты же не запоминаешь каждый кустик, а просто идешь от какого-то одного места до другого. — Он вновь заглянул в ее книгу и чему-то страшно удивился. Сев рядом с Алиной на траву, Джек посмотрел на текст более внимательно. — Это совсем другие стихи, — задумчиво проговорил он.

— То есть? — Она явно не понимала, что он имел в виду.

— Эти рифмы лучше. В «Песне о Роланде» слово «меч» рифмуется со словами «конь», или «потеря», или «держава». В твоей же книге «меч» рифмуется со словами «сечь», или «с плеч», или «лечь». Здесь совершенно другой способ стихосложения. Эти рифмы лучше, гораздо лучше. Они просто великолепны!

— А не мог бы ты… — Алина замялась. — Не мог бы рассказать мне кусочек из «Песни о Роланде»?

Джек немного отодвинулся, чтобы лучше видеть ее. От пристального взгляда Алины и жгучего интереса, горевшего в ее волшебных глазах, у него перехватило дыхание. Страшно волнуясь, он сглотнул слюну и начал:

Джек сделал паузу, и Алина восторженно закричала:

— Ты знаешь! Ты действительно умеешь их рассказывать! Ну прямо как менестрель!

— Так ты теперь видишь, что я имел в виду, говоря про рифмы в твоей книге?

— Да, но эта поэма мне все равно нравится. — Ее глаза сверкали от восхищения. — А расскажи еще…

Джек почувствовал такой прилив счастья, что у него даже затряслись колени.

— Ну… если тебе хочется, — чуть слышно пробормотал он и, посмотрев ей в глаза, начал следующий стих.

II

В день летнего солнцестояния жители Кингсбриджа отмечали веселый праздник Середины Лета, который начинался с игры, называвшейся «ответь-мне-хлеб». Как и многие другие игры, она была связана со старинными поверьями, что заставляло Филипа чувствовать себя немного неловко. Однако, если бы он попытался отменить все уходящие в язычество обряды, ему пришлось бы запретить половину народных традиций, а это было вряд ли возможно, так что к таким вещам он относился со сдержанной терпимостью.

На лужайке в западной части монастыря монахи установили столы, и помощники повара уже тащили к ним дымящиеся котелки. Поскольку хозяином Кингсбриджа являлся приор, то по большим праздникам он устраивал угощение для всех жителей города. Организовывая подобные застолья, Филип старался быть щедрым в еде и скупым в питье, поэтому гостям подали лишь слабое пиво и ни капли вина. Тем не менее в Кинге-бридже жили пять-шесть неисправимых пьяниц, которые каждый праздник умудрялись напиться до бесчувствия.

За столом Филипа сидели наиболее уважаемые горожане: Том Строитель с семьей, старшие мастера-ремесленники (среди них был и сын Тома Альфред), а также все купцы, включая Алину. Отсутствовал только еврей Малачи, который должен был присоединиться к гостям позже, после молитвы.

Филип призвал всех к тишине и прочитал молитву, а затем протянул Тому «ответь-мне-хлеб». С течением лет Филип ценил Тома все больше и больше. Не много было людей, которые всегда говорили то, что думали, и делали то, что говорили. Том обладал удивительной способностью противостоять всем бедам и несчастьям, умел трезво взвешивать обстоятельства, определять размеры понесенного урона и планировать ответные шаги. Филип с любопытством посмотрел на него. Сейчас в нем уже нельзя было узнать того человека, что пять лет назад пришел в монастырь, умоляя дать ему какую-нибудь работу. Тогда он был таким изможденным и худым, что, казалось, кости вот-вот проткнут его обветренную кожу. За прошедшие с тех пор годы он раздобрел, особенно после того, как вернулась его женщина, и от того полного отчаяния взгляда не осталось и следа. Он был одет в дорогую зеленую тунику из линкольнского сукна, мягкие кожаные сандалии и подпоясан широким ремнем с серебряной пряжкой.

По условию игры Филип должен был задать вопрос, ответ на который был спрятан в буханке хлеба, что держал сейчас Том.

— Через сколько лет мы построим собор? — сказал приор.

Том откусил хлеб, в который были запечены хлебные зерна, и стал выплевывать их себе в ладонь. Все громко считали. Порой, когда во время этой игры у кого-то во рту оказывалось слишком много зерен, выяснялось, что никто из сидящих за столом не мог сосчитать больше чем до двадцати-тридцати, но сегодня этого можно было не бояться, поскольку здесь собрались все купцы и ремесленники. На ладони у Тома оказалось тридцать зерен. Филип притворно испугался.

— Долго же мне еще жить! — воскликнул Том, и все засмеялись.

Он передал хлеб Эллен. Эта женщина очень тревожила Филипа. Подобно принцессе Мод, она обладала над мужчинами той властью, с которой он не в силах был тягаться. В тот день, когда Эллен изгнали из монастыря, она совершила страшное святотатство, о котором Филип до сих пор вспоминал с содроганием. Он думал, что уже никогда больше ее не увидит, но, к его ужасу, она вернулась, и Том уговорил приора простить ее. Однако Филип подозревал, что эта женщина не больно-то раскаивается. Но Том просил его как раз в тот день, когда пришедшие добровольцы спасли собор, и Филип, вопреки своему желанию, не смог отказать ему. Они обвенчались в маленькой деревянной церквушке, что была построена в Кингсбридже задолго до того, как здесь основали монастырь. С тех пор Эллен вела себя очень скромно и ни разу не дала Филипу повода пожалеть о своем решении. Тем не менее рядом с ней он всегда чувствовал себя как-то неловко.

— Сколько мужчин любят тебя? — задал свой вопрос Том.

Она откусила от буханки крошечный кусочек, что вызвало новый взрыв смеха. В этой игре в вопросах всегда был скрыт определенный смысл. Филип знал, что, если бы его сейчас здесь не было, они были бы откровенно скабрезные.

Эллен выплюнула три зернышка. Том притворился разъяренным.

— Я скажу тебе, кто эти три моих любовника, — улыбнулась Эллен. Филип очень надеялся, что она не ляпнет что-нибудь неприличное. — Первый — Том, второй — Джек, а третий — Альфред.

Все зааплодировали, отдавая должное ее находчивости, и «ответь-мне-хлеб» пошел дальше вокруг стола. Следующей настала очередь дочери Тома Марты. Это была застенчивая девочка лет тринадцати. Хлеб «предсказал» ей трех мужей, во что поверить было довольно трудно.

Марта передала буханку Джеку, и, когда она это делала, Филип заметил, как засветились обожанием ее глаза, и понял, что она просто боготворила своего сводного брата.

Для Филипа Джек был загадкой. Он помнил его еще совсем мальчишкой с морковного цвета волосами, бледной кожей и выпученными зелеными глазами, но сейчас, когда Джек вырос, его лицо сделалось настолько привлекательным, что даже прохожие оборачивались. Однако характер у него был такой же дикий, как и у его матери. Он не любил порядок и понятия не имел, что такое дисциплина. Как помощник каменщика он был почти бесполезным, ибо вместо того, чтобы размеренно подавать раствор и блоки, он старался навалить их разом, а затем уходил и занимался чем-то еще. Джек вообще постоянно исчезал. Однажды, решив, что ни один из имевшихся на стройке камней не подходит для той детали, которую ему поручили вырезать, он, не сказав никому ни слова, отправился на каменоломню, там подобрал подходящий камень и два дня спустя на позаимствованной лошадке привез его в Кингсбридж. Но люди прощали Джеку его проступки отчасти потому, что он действительно был исключительный резчик, а отчасти из-за того, что он почти всем внушал симпатию — это свойство, по мнению Филипа, он унаследовал от кого угодно, только не от своей матери. Филип уже не раз задумывался над тем, как устроится жизнь Джека. Если бы он посвятил себя Церкви, то без труда дослужился бы до епископского сана.

— Сколько лет до твоей свадьбы? — спросила Марта.

Джек постарался откусить как можно меньше: очевидно, он очень хотел побыстрее жениться. «Уж не приметил ли он кого?» — гадал Филип. К явному разочарованию Джека, во рту у него оказалось полно зерен, и, когда их сосчитали, его лицо стало чернее тучи. До свадьбы ему оставался тридцать один год.

— Да мне же тогда будет сорок восемь! — возмутился Джек. Все решили, что он просто шутит. Все, кроме Филипа, который тоже произвел подсчет и, найдя его правильным, изумился способности Джека считать столь быстро. Даже казначей Милиус не был способен на такое.

Джек сидел рядом с Алиной. Филип отметил про себя, что этим летом он уже несколько раз видел их вдвоем. Возможно, это потому, что оба они были такими образованными. Не много людей в Кингсбридже могли разговаривать с Алиной на равных. И все же Филипа удивляла эта дружба, ибо в их возрасте пять лет — это огромная разница. Джек передал Алине хлеб и повторил тот же вопрос, который был задан ему:

— Сколько лет до твоей свадьбы?

Все неодобрительно загудели, так как Джек даже не потрудился придумать новый вопрос. Ведь эта игра предполагала состязание в находчивости и умении добродушно пошутить. Однако Алина, прославившаяся тем, что отшила уже целую кучу женихов, вызвала всеобщий хохот, откусив гигантский кусок хлеба и демонстрируя тем самым, что замуж она вовсе не собирается. Но ее хитрость не удалась: она выплюнула лишь одно-единственное зернышко.

«В следующем году должна выйти замуж, а жениха пока не видно», — подумал Филип, хотя, конечно, он не верил в пророчество хлеба. Вполне возможно, что она так и останется до конца своих дней старой девой, правда, девой, если верить молве, она уже не была. Ходили слухи, что ее не то соблазнил, не то изнасиловал Уильям Хамлей.

Алина протянула хлеб своему брату Ричарду, но все еще погруженный в раздумья о ней Филип не слышал ее вопроса. Совершенно неожиданно в этом году ни Алине, ни Филипу не удалось продать всю свою шерсть. Остаток оказался небольшим — у Филипа десятая часть товара, а у Алины и того меньше, — но это было весьма неприятно. Филип даже беспокоился, как бы Алина на следующий год вообще не отказалась от торговли шерстью, но она осталась верна их договору и выплатила ему сто семь фунтов.

Сенсацией ярмарки в Ширинге явилось сделанное Филипом заявление о том, что в следующем году Кингсбридж будет устраивать собственную овчинную ярмарку. Большинство людей приветствовали эту идею, ибо налоги и пошлины, которые взимал Уильям Хамлей в Ширинге, были просто грабительскими, а Филип намеревался установить у себя гораздо более умеренные ставки. Однако граф Уильям на эту новость пока не отреагировал никак.

В целом Филип чувствовал, что дела монастыря идут даже лучше, чем он рассчитывал. Ему удалось решить проблему, вызванную тем, что каменоломня теперь уже была недоступна, и преодолеть попытки Уильяма закрыть кингсбриджский рынок, что вновь кипел каждое воскресенье и приносил деньги, необходимые для оплаты камня, который теперь покупали на каменоломне близ Марлборо. И несмотря ни на какие трудности, строительство собора не прекращалось ни на минуту, хотя и было очень близко к тому. Единственное, что сейчас тревожило Филипа, — это то, что Мод все еще не была коронована. И хотя она бесспорно оставалась у власти и получила поддержку епископов, до тех пор, пока не состоится коронация, ее авторитет зиждился на одной лишь военной силе. Жена Стефана все еще удерживала Кент, а община города Лондона занимала весьма двойственную позицию. Один удар судьбы или одно неудачно принятое решение могли опрокинуть ее, как опрокинула Стефана битва при Линкольне, и тогда снова воцарится анархия.

Филип заставил себя отбросить мрачные мысли. Он оглядел сидевших за столом людей. Игра закончилась, и они дружно навалились на угощение. Все они были честными и добродушными горожанами, привыкшими усердно трудиться и аккуратно посещать церковь. Господь их не оставит.

Они ели овощную похлебку, запеченную рыбу, приправленную перцем и имбирем, всяческие блюда из уток и сладкий крем. После обеда, прихватив с собой скамьи, на которых сидели, все направились в пустую недостроенную церковь смотреть представление.

Плотники смастерили две ширмы и установили их в боковых приделах восточной части собора, перегородив пространство между наружной стеной собора и первой опорой аркады так, чтобы скрыть от глаз зрителей последний пролет каждого из боковых приделов. Получилось нечто вроде кулис. Монахи, которые должны были исполнять роли, уже собрались за ширмами и ждали своего выхода. В дальнем конце нефа на столе лежал игравший роль святого Адольфа завернутый в саван безбородый послушник с ангельским лицом и, притворяясь мертвым, изо всех сил старался не хихикать.

К этой пьесе у Филипа было такое же двойственное отношение, как и к игре в «ответь-мне-хлеб». Ведь здесь очень просто можно было скатиться до непристойности и пошлости. Но людям она так нравилась, что, если бы он запретил ее, они наверняка поставили бы собственную пьесу, и за стенами монастыря, без надзора со стороны Филипа, она скорее всего получилась бы откровенно похабной. И кроме того, больше всего этот спектакль нравился самим игравшим в нем монахам. Сам процесс переодевания, лицедейства, совершения каких-то невероятных — порой даже кощунственных — поступков, казалось, давал что-то вроде разрядки, столь необходимой им, ибо всю остальную жизнь они проводили в обстановке торжественности и серьезности.

Перед началом представления ризничий наспех отслужил молебен, после чего выступил Филип и вкратце рассказал собравшимся о незапятнанной жизни святого Адольфа и сотворенных сим праведником чудесах. Затем он занял свое место среди зрителей и приготовился смотреть.

Из-за левой ширмы вынырнула здоровенная фигура, одетая в нечто, что с первого взгляда выглядело как цветастая одежда, а при ближайшем рассмотрении оказалось кусками яркой ткани, заколотой булавками. Лицо актера было измазано краской; в руках он держал мешок с деньгами. Очевидно, это был богатый варвар. При его появлении среди публики послышался восторженный шепот, сменившийся затем смехом, ибо люди начали узнавать актера: им был повар брат Бернар, которого все знали и любили.

Он несколько раз прошелся взад-вперед, чтобы зрители смогли вволю насладиться его видом, и кинулся насидевших в первом ряду детей, вызвав у них пронзительные вопли и крики, затем подкрался к алтарю, постоянно озираясь, якобы желая убедиться, что за ним никто не подсматривает, и спрятал там свой мешок с деньгами. Потом он повернулся к публике и, злобно прищурившись, воскликнул:

— Эти глупые христиане побоятся украсть мои денежки, ибо они думают, что их охраняет святой Адольф. Ха-ха-ха! — Закончив свой монолог, варвар убежал за ширму.

С противоположной стороны появилась шайка одетых в лохмотья разбойников с мечами и тесаками; их лица были испачканы сажей и мелом. Они с опаской стали рыскать по нефу, пока один из них не увидел лежащий за алтарем мешок с деньгами. Разбойники принялись спорить: украсть его или нет? Хороший Разбойник доказывал, что, если они украдут деньги, это обязательно навлечет на них несчастье, в то время как Плохой Разбойник говорил, что мертвый праведник не может причинить им никакого вреда. В конце концов они все-таки схватили мешок и, удалившись в дальний угол нефа, стали делить деньги.

Снова прибежал варвар и, увидев, что его обокрали, пришел в неописуемую ярость. Он подскочил к гробнице святого Адольфа и начал проклинать его за то, что тот не смог уберечь его сокровище.

И тут праведник «восстал из могилы».

Варвар от страха бешено затрясся. Не обращая на него внимания, святой Адольф подошел к разбойникам и весьма театрально, только лишь указуя на них перстом, начал разить их одного за другим. Они стали биться в предсмертной агонии, кататься по земле, нелепо извиваться и корчить ужасные гримасы.

Святой пощадил лишь Хорошего Разбойника, который снова положил деньги за алтарь. Засим святой Адольф обратил свой лик к публике и торжественно провозгласил:

— Да убоится каждый, кто сомневается в чудодейственной силе святого Адольфа!

Публика взорвалась одобрительными криками и аплодисментами. Вышедшие на середину нефа актеры застенчиво улыбались. Главная идея пьесы, конечно же, заключалась в финальных словах праведника, однако Филип прекрасно понимал, что зрителям больше всего понравились эпизоды дикой ярости варвара и предсмертных мук разбойников.

Когда стихли аплодисменты, Филип встал, поблагодарил актеров и объявил, что в скором времени на пастбище возле реки начнутся соревнования по бегу.

В этот день пятилетний Джонатан сделал открытие: оказывается, он вовсе не самый быстрый бегун в Кингсбридже. Он явился на старт детского забега в специально сшитой для него монашеской сутане и вызвал настоящий взрыв хохота, когда задрал ее выше пупа и что было силенок побежал, выставив на всеобщее обозрение свою крохотную попку. Однако все его соперники были уже постарше, и к финишу он пришел одним из последних. Узнав, что проиграл, малыш был так потрясен и расстроен, что от жалости к нему у Тома защемило сердце, и, подхватив Джонатана на руки, он принялся его утешать.

Отношения между Томом и монастырским сиротой делались все ближе и ближе, но никому и в голову не приходило, что на это имелась тайная причина. Весь день Том проводил в монастыре, где бегал Джонатан, так что они постоянно видели друг друга, а Том был как раз в том возрасте, когда собственные дети уже взрослые, а внуков еще нет и порой очень хочется повозиться с чужими малышами. Насколько Тому было известно, ни одна живая душа в городе так и не заподозрила, что он — отец Джонатана. Если уж кто и пытался строить догадки, то, может быть, только Филип. Вполне естественно было предположить такое, хотя, узнай Филип об этом, он пришел бы в ужас.

Джонатан увидел старшего сына Малачи Арона и, вырвавшись из рук Тома, побежал играть со своим приятелем — от обиды не осталось и следа.

Когда проходили состязания среди послушников, рядом с Томом на травку опустился Филип. Был жаркий солнечный день, и на выбритой голове приора выступили капельки пота. С каждым годом Том все больше восхищался Филипом. Глядя вокруг на бегающих юношей, на дремлющих в тенечке стариков и на плещущихся в реке детей, он размышлял о том, что все это происходит исключительно благодаря Филипу. Филип управлял Кингсбриджем, решая, где строить новые дома, отправляя правосудие и решая споры; он давал работу большинству мужчин и многим женщинам города, нанимая их либо как строительных работников, либо как монастырских служек; и он руководил монастырем, который был словно бьющееся сердце живого организма. Он отбивался от хищников-баронов, вел переговоры с монархами и держал епископа на расстоянии. Все эти сытые люди, отдыхающие на солнышке, в той ли иной мере своим благополучием были обязаны Филипу. И в первую очередь — сам Том.

Том ясно осознавал истинную глубину милосердия Филипа, простившего Эллен. Для монаха это было совсем не просто… и так много значило для Тома! Когда она ушла, одиночество, словно черная тень, омрачило его существование. Сейчас она вернулась, и он был полностью счастлив. Она осталась такой же упрямой, неистовой, буйной и нетерпимой, но все эти черты характера были лишь внешней оболочкой — внутри же ее пылала истинная страсть, которая, словно свеча, освещала его жизнь.

Том и Филип смотрели, как мальчишки состязаются в умении ходить на руках. Победителем стал Джек.

— Незаурядный парень, — проговорил Филип.

— Не многие могут так ходить на руках, — кивнул Том.

Филип рассмеялся:

— Это точно, но я подразумеваю не его акробатические способности.

— Я знаю. — Давно уже одаренность Джека являлась для Тома источником и радости, и досады. Джек живо интересовался строительством — чего всегда недоставало Альфреду, — и Том с удовольствием делился с ним секретами этого ремесла. Но у Джека не было чувства такта, и он вечно спорил со старшими. Порой лучше скрыть свое превосходство, но Джек так и не научился этому, даже несмотря на постоянные преследования со стороны Альфреда.

— Мальчику надо учиться, — продолжал Филип.

Том нахмурился. Джек уже и так учился. Он был подмастерьем.

— Что ты имеешь в виду?

— Ему надо выучиться каллиграфии, овладеть латынью, прочитать труды древних философов.

Том совсем опешил:

— Чего ради? Он же будет каменщиком.

— Ты уверен? — Филип заглянул ему в глаза. — Он не из тех ребят, которые делают то, что им говорят.

Об этом Том никогда не задумывался. А ведь действительно, встречались молодые люди, которые всегда все делали не так, как от них ожидали: графские сынки, отказывавшиеся воевать; дети монархов, уходившие в монастырь; незаконнорожденные крестьяне, становившиеся епископами. Что верно, то верно: у Джека тоже был такой характер.

— Ну и что же, ты думаешь, он будет делать?

— Это зависит от того, чему его учить, — сказал Филип. — Я хочу, чтобы он посвятил себя Церкви.

Заявление приора удивило Тома — едва ли из Джека мог выйти священник, — но оно одновременно и задело его за живое. Он надеялся, что Джек станет каменщиком, и был бы страшно разочарован, если бы мальчишка выбрал другой путь в жизни.

Между тем Филип продолжал:

— Господу надо, чтобы ему служили самые лучшие и одаренные молодые люди. Посмотри на всех этих юношей, прыгающих в высоту. Любой из них может быть плотником, или каменщиком, или резчиком. А многие ли могли бы стать епископом? Только один — Джек.

«А ведь и правда», — подумал Том. Если у Джека была возможность сделать карьеру священнослужителя, да еще с таким могущественным покровителем, как Филип, пожалуй, ему стоило воспользоваться ею, ибо это даст ему гораздо больше богатства и власти, чем он мог бы надеяться получить, будучи каменщиком.

— А точнее ты что-нибудь уже решил? — спросил Том.

— Я хочу, чтобы Джек стал монахом.

— Монахом! — Это звучало и вовсе невероятно. Парень на строительной-то площадке не желал подчиняться дисциплине — как же он смирится с монастырским уставом?

— Большую часть времени, — словно угадав мысли Тома, сказал Филип, — он будет проводить в занятиях. Он научится всему, что только знает наш учитель, да и я сам буду давать ему уроки.

Когда ребенка отдавали в монахи, его родители обычно должны были сделать щедрый подарок монастырю, и Тома мучил вопрос, во что ему обойдется это предложение.

Филип догадался, о чем думал Том.

— Я не жду от тебя никаких даров, — заявил он. — Будет вполне достаточно, если ты отдашь Господу сына.

Но чего Филип не знал, так это того, что Том уже отдал одного своего сына монастырю: маленького Джонатана, который сейчас шлепал по воде возле берега, снова задрав до пупа свою сутану. Однако Том понимал, что в данном случае ему лучше помалкивать. Предложение Филипа было поистине великодушным: очевидно, он действительно жаждал заполучить к себе Джека. Да и для самого Джека открывались огромные возможности. Любой отец отдал бы свою правую руку, чтобы так пристроить своего сына. Том даже почувствовал приступ некоторого раздражения, что такой великолепный шанс представился его пасынку, а не родному сыну Альфреду. Однако он подавил в себе это недостойное чувство. Ему ведь надобно радоваться, и подбодрить Джека, и надеяться, что юноша сможет все-таки примириться с монастырским режимом.

— И сделать это нужно быстро, — добавил Филип. — Пока он не влюбился в какую-нибудь девушку.

Том кивнул. На другой стороне луга подходили к концу состязания по бегу среди женщин. Том вгляделся и через мгновение понял, что первой бежала Эллен. Алина буквально наступала ей на пятки, но, когда они пересекли финишную линию, Эллен все же была чуть-чуть впереди и в победном жесте вскинула вверх руки.

Том показал на нее пальцем.

— Не меня надо уговаривать, — сказал он Филипу. — Ее.

Победа Эллен оказалась полной неожиданностью для Алины. Конечно, Эллен выглядела очень молодой для матери семнадцатилетнего сына, и все же она была по крайней мере на десять лет старше Алины. Сейчас они стояли за финишной чертой и, тяжело дыша и обливаясь потом, улыбались друг другу. У Эллен были стройные, мускулистые ноги и изящная фигурка. Долгие годы жизни в лесу сделали ее выносливой.

Поздравить мать с победой подошел Джек. Алина видела, что они просто души не чаяли друг в друге. Они были совершенно разными: Эллен — брюнетка с глубоко посаженными золотистыми глазами, а Джек — рыжеволосый и зеленоглазый. Должно быть, он пошел в отца, решила Алина. Почему-то о первом муже Эллен никто никогда не упоминал. Возможно, мать с сыном стыдились его.

Глядя на них, Алина подумала, что, по-видимому, Джек напоминал Эллен человека, которого она потеряла, и поэтому она так обожает его. Очевидно, сын — это все, что у нее осталось от ее первой любви. Внешнее сходство порой может оказывать чрезвычайно сильное влияние на окружающих людей. Вот и брат Алины Ричард иногда взглядом или жестом напоминал ей отца, и тогда она ощущала прилив нежных чувств к нему, хотя это и не мешало ей желать, чтобы и характер Ричарда тоже был бы похожим на отцовский.

Алина считала, что она не вправе быть недовольной своим братом. Он воевал, и воевал храбро, — и это все, что от него требовалось. А вот чем она была действительно не удовлетворена, так это тем, как в последнее время шли ее дела. У нее были богатство и положение, дом и слуги, прекрасные одежды, изящные украшения и уважение в городе. И если бы ее спросили, счастлива ли она, Алина, не задумываясь, ответила бы, что да. Но где-то внутри ее жила какая-то непонятная тревога. Она никогда не теряла увлеченности своей работой, но порой, проснувшись утром, спрашивала себя, а имеет ли значение, какое она наденет платье и какие на ней будут драгоценности. Зачем все это, если никому до нее нет дела? Парадоксально, но она стала как-то по-новому ощущать свое тело. Она чувствовала, как колышутся при ходьбе ее тяжелые груди, а когда вместе с другими женщинами купалась в реке, то жутко смущалась оттого, что у нее между ног были такие густые волосы. Сидя же на лошади, Алина постоянно чувствовала, как напоминают о себе те части ее тела, которые касаются седла. Это были какие-то необычные ощущения, словно кто-то все время шпионил за ней, пытаясь заглянуть под ее одежды и увидеть ее голое тело, и этим назойливым и нескромным шпионом была она сама. Она постигала свои собственные интимные секреты.

Струйка пота пробежала между ее грудей и скатилась в низ живота. Запыхавшаяся Алина легла на траву. Раздраженная своими навязчивыми мыслями, она заставила себя задуматься о текущих делах. В этом году ей так и не удалось продать весь свой товар. В этом не было ее вины: большинство торговцев (и среди них Филип) остались с нераспроданной шерстью. Филип отнесся к случившемуся совершенно спокойно, но Алина была встревожена. Куда теперь девать всю эту шерсть? Конечно, она могла сохранить ее до следующего года. А что, если она снова не сможет продать ее? И сколько вообще допустимо хранить необработанную шерсть? Ведь если она пересохнет, то сделается ломкой и непригодной для обработки.

И если дела пойдут совсем ни к черту, Алина будет не в состоянии поддерживать Ричарда. Быть рыцарем — занятие очень дорогое. После битвы при Линкольне боевой конь, за которого она заплатила двадцать фунтов, стал трусливым и теперь практически ни на что не годится, так что скоро Ричард запросит себе другого. Алина сможет купить его, но это пробьет огромную брешь в ее бюджете. Ричарда смущала его зависимость от сестры — для рыцаря такое положение было весьма необычным, — и он надеялся, что в военных походах сможет набрать достаточно трофеев, чтобы жить самостоятельно, однако с тех пор, как король Стефан посвятил его в рыцари, Ричард принадлежал к побежденной стороне. И чтобы он вернул себе графство, Алина должна была делать все для успешного продолжения своей торговли.

Однажды ей привиделся страшный сон, в котором она потеряла все свои деньги и они снова стали нищими; их снова грабили бесчестные священники, распутные вельможи и кровожадные разбойники; и в конце концов они очутились в той самой вонючей темнице, где она в последний раз видела прикованного к стене умирающего отца.

Правда, ей приснился и счастливый сон, в котором она и Ричард жили в их старом замке. Ричард был таким же мудрым господином, как и отец, а Алина помогала ему, как помогала когда-то отцу, приветствуя знатных гостей, оказывая им знаки внимания и сидя слева от брата за высоким обеденным столом.

Чтобы отогнать от себя меланхолию, Алина встряхнула головой и снова стала думать, как поступить с шерстью. Проще всего было вообще ничего не делать. Можно отложить шерсть до будущего года, однако, если и тогда ей не удастся продать ее, придется понести некоторые убытки. Это она могла пережить. А что, если то же самое повторится и на следующий год?! Тогда это станет началом ее разорения. Нет, надо придумать другое решение. Продать шерсть кингсбриджскому ткачу она уже пробовала, но он отказался, ибо у него был достаточный запас и больше ему не требовалось.

Глядя на приходивших в себя после бега женщин, Алина подумала, что большинство из них, наверное, умеют делать ткани из сырой шерсти. Это утомительное, но простое занятие: крестьяне ткут себе одежду со времен Адама и Евы. Шерсть нужно промыть, затем расчесать, а потом спрясть из нее пряжу. Из пряжи изготавливается ткань, которую необходимо свалять, чтобы она осела и уплотнилась. Возможно, кое-кто из городских женщин захочет заняться этой работой за пенни в день. Но сколько времени это займет? И какова будет цена готовой материи?

Алина решила для начала опробовать свой план на небольшом количестве шерсти. Если дело пойдет, она сможет найти несколько желающих, которые займутся этой работой в долгие зимние вечера.

Взволнованная своей новой идеей, она села. Рядом лежала Эллен, а по другую сторону от нее сидел Джек. Он встретился с Алиной глазами и, чуть заметно улыбнувшись, отвел взгляд, словно застеснявшись, что она увидела, как он смотрит на нее. Алина помнила Джека еще совсем маленьким, чудаковатым ребенком, который не знал, откуда берутся дети. Сейчас он стал совершенно другим, как будто появился неизвестно откуда, подобно цветку, распустившемуся в одно прекрасное утро там, где еще вчера вечером не было ничего, кроме голой земли. Прежде всего, он уже больше не казался чудаковатым. «Наверное, — рассматривая Джека с едва уловимой улыбкой, подумала Алина, — девушки находят его ужасно привлекательным». У него действительно была очень милая улыбка. Сама-то она не обращала внимания на его взгляды, а вот его поразительное воображение не могло оставить ее равнодушной. Она убедилась, что он не только знал наизусть несколько баллад — некоторые из них состояли из многих тысяч строк, — но и сам мог сочинять их, так что она никогда не была уверена, рассказывает ли он по памяти или просто импровизирует. Но не только умение читать баллады удивляло в нем. Он интересовался буквально всем и нередко задумывался о таких вещах, которые другие люди воспринимали как само собой разумеющееся. Однажды Джек спросил, откуда берется вода в реке. «Каждый час, — рассуждал он, — тысячи и тысячи галлонов воды протекают мимо Кингсбриджа — день и ночь, круглый год. И так было еще до того, как мы родились, и до того, как родились наши родители, и до того, как родились родители наших родителей. Откуда она взялась? Или она вытекает из какого-то гигантского озера? Тогда это озеро должно быть величиной с Англию! А что, если однажды оно пересохнет?» Подобные вещи он говорил постоянно, и Алина начала ловить себя на мысли, что без этих заумных разговоров ей становится скучно. Большинство жителей Кингсбриджа могли вести беседу только о видах на урожай да о супружеской неверности, однако ни то ни другое ее не интересовало. Конечно, приор Филип был совсем другим, но он редко мог позволить себе праздные разговоры, ибо вечно пребывал в делах, касающихся строительства собора, жизни монастыря или городских забот. Алина подозревала, что Том Строитель обладал незаурядным умом, но он больше думал, чем говорил. Джек был первым, с кем она по-настоящему подружилась. Несмотря на свой юный возраст, он оказался для нее истинным открытием. И в самом деле, уезжая из Кингсбриджа, она чувствовала, что ждет не дождется своего возвращения, когда снова сможет увидеть его.

Алину удивляло: и как это в голове Джека рождались такие идеи? Мысли о нем как-то незаметно заставили ее вспомнить об Эллен. Какая, должно быть, она странная: вырастила ребенка в лесу! Алина уже несколько раз разговаривала с Эллен и нашла в ней родственную душу — это была независимая, самостоятельная женщина, несколько обиженная на свою судьбу.

— Эллен, — обратилась к ней Алина, — откуда ты знаешь все эти истории?

— От отца Джека, — не раздумывая ответила Эллен, но ее лицо тут же сделалось настороженным, и Алина решила, что не стоит больше об этом спрашивать.

Однако ей в голову пришла мысль.

— Ты умеешь ткать?

— Конечно, — удивилась Эллен. — А что, кто-нибудь не умеет?

— А не хотела бы ты заняться этим за плату?

— Почему бы нет? Что ты там придумала?

Алина объяснила. Конечно, Эллен не нуждалась в деньгах, но деньги-то эти приносил Том, и Алина подозревала, что Эллен была не прочь и сама немного подзаработать.

Ее предположение оказалось верным.

— Ладно, попробую, — согласилась Эллен.

В это время подошел Альфред. Как и его отец, он был гигантского роста. Большая часть лица Альфреда была скрыта под мохнатой бородой, над которой блестели близко посаженные лукавые глаза. Он умел читать, писать и складывать числа, но, несмотря на это, все же был туповат. Тем не менее в ремесле он преуспел и имел под своим началом несколько каменщиков, работников и подмастерьев. Алина заметила, что крупные мужчины очень часто получают власть над людьми независимо от их умственных способностей. Без сомнения, у Альфреда, как у старшего каменщика, было одно преимущество: он всегда был уверен, что его люди будут обеспечены работой, так как его родной отец являлся старшим строителем Кингсбриджского собора.

Альфред сел на траву рядом с Алиной. У него были огромные ноги, обутые в серые от каменной пыли, тяжелые кожаные башмаки. Как единственные в Кингсбридже молодые люди, относившиеся к классу имущих, они могли бы иметь много общего, но Альфред всегда казался Алине ужасно скучным. Помолчав немного, он проговорил:

— Церковь-то должна быть каменной.

По-видимому, он считал, что все должны были сами додумывать смысл его замечания.

— Ты ведь говоришь о приходской церкви? — спросила Алина.

— Да, — буркнул он, словно это было совершенно очевидно.

Поскольку крипта собора использовалась монахами и была очень тесной, а население Кингсбриджа выросло, старая деревянная приходская церковь с соломенной крышей и земляным полом всегда была набита битком.

— Ты прав, — согласилась Алина. — Каменная церковь нам нужна.

Альфред выжидающе уставился на нее. Что еще он хочет, чтобы она сказала, недоумевала Алина.

— Что ты задумал, Альфред? — спросила Эллен, которая, должно быть, уже привыкла к неясности его замечаний.

— А как начинают строить церкви? — спросил он. — Я имею в виду, что мы должны сделать, если хотим иметь каменную церковь?

— Понятия не имею, — пожала плечами Эллен.

Алина задумчиво нахмурила брови.

— Ну, ты можешь организовать приходскую гильдию, — предложила она. Приходская гильдия представляла собой объединение людей, которые время от времени устраивали обеды и собирали деньги на покупку свечей для местной церкви или делали пожертвования в пользу вдов и сирот. В деревнях гильдий не было, но ведь Кингсбридж уже стал городом.

— А дальше что? — заинтересовался Альфред.

— Члены гильдии будут оплачивать строительство новой церкви, — объяснила Алина.

— Значит, нужно основать гильдию, — сделал вывод Альфред.

Алина даже подумала, что у нее сложилось неверное представление об Альфреде. Уж набожным-то он ей никогда не казался, а здесь вдруг хочет собрать деньги на постройку новой церкви. Но затем до нее дошло, что Альфред оказался единственным в Кингсбридже строительным подрядчиком и мог быть уверен, что эта работа достанется ему. Может, он и не слишком умен, но зато достаточно расчетлив.

Тем не менее эта идея Алине понравилась. Кингсбридж стал городом, а в городах всегда было несколько церквей. Кроме того, если у людей будет выбор, монастырь уже не сможет оказывать такое влияние на город. А сейчас Филип являлся единоличным хозяином и господином в Кингсбридже. Он был великодушным тираном, а Алина уже предвидела то время, когда городским купцам будет удобнее иметь собственную церковь.

— А не могла бы ты потолковать насчет гильдии с другими? — попросил Альфред.

Алина уже восстановила дыхание после бега. Ей не очень-то хотелось продолжать разговор с Альфредом, но его идея ей действительно пришлась по душе, да и невежливо было бы ему отказывать.

— Охотно, — сказала она и, встав, пошла с ним.

Солнце клонилось к закату. Монахи развели костры и разливали традиционный эль с имбирем. Джек хотел кое о чем спросить мать, пока они были одни, но очень нервничал. Тут кто-то начал петь, и он, зная, что она обязательно присоединится к поющим, решился:

— Мой отец был менестрелем?

Она посмотрела на него с удивлением:

— Кто тебя научил этому слову? Ты ведь никогда не видал менестрелей.

— Алина. Она бывала во Франции со своим отцом.

Мать пристально смотрела на горевшие на другой стороне погружавшегося в сумерки луга костры.

— Да, он был менестрелем. И он рассказывал мне эти поэмы точно так же, как рассказывала тебе их я. А ты рассказываешь их теперь Алине?

— Да, — смущенно проговорил Джек.

— Ты очень любишь ее, а?

— А что, так заметно?

Она нежно улыбнулась:

— Только мне. Она гораздо старше тебя…

— На пять лет.

— Что ж, она будет твоей. Ты же весь в отца. Он мог завоевать сердце любой женщины.

Джек чувствовал смущение, говоря об Алине, но ему очень хотелось побольше узнать о своем отце, однако, к его великой досаде, в этот момент подошел Том и, подсев к ним, произнес:

— Я тут потолковал о Джеке с приором Филипом. — Том старался казаться спокойным, но в его голосе Джек уловил волнение и почувствовал приближение беды. — Филип говорит, малый должен учиться.

— И так уже ученый! — возмутилась мать. — Умеет читать и писать по-английски и по-французски, знает счет и помнит наизусть целые книги стихов…

— Не надо передергивать, — твердо сказал Том. — Филип вовсе не говорит, что Джек неграмотный. Наоборот. Он считает, что Джек так умен, что ему необходимо продолжать образование.

Эта похвала радости Джеку не доставила. Он разделял недоверие матери к служителям Церкви. Где-то здесь таился подвох.

— Продолжать? — презрительно проговорила Эллен. — Чему еще хочет научить его этот монах? Я скажу тебе. Теологии. Латыни. Риторике. Метафизике. И прочему дерьму собачьему.

— Не отвергай это предложение столь поспешно, — принялся уговаривать Том. — Если Джек согласится, он пойдет в школу, научится быстро писать, выучит латынь, теологию и другие науки, которые ты называешь «дерьмом собачьим», и станет секретарем какого-нибудь графа или епископа, он будет богатым и могущественным человеком. Как говорится, не все господа господские дети.

Глаза Эллен зловеще прищурились.

— Предложение Филипа, говоришь? А что, собственно, он предлагает?

— Чтобы Джек стал монахом…

— Только через мои труп! — вскочив на ноги, закричала Эллен. — Эта проклятая Церковь не получит моего сына! Эти лживые, лукавые попы уже отняли у меня его отца, но его они не отнимут! Клянусь всеми богами, я, скорее, прирежу Филипа.

Том не раз уже видел, как буйствует Эллен, так что ее поведение произвело на него не слишком большое впечатление.

— Что за дьявол вселился в тебя, женщина? — спокойно сказал он. — Мальчику представилась великолепная возможность.

Джека же больше всего заинтриговали слова «эти лживые, лукавые попы уже отняли у меня его отца». Что она имела в виду? Он хотел спросить ее, но сейчас было не до этого.

— Он не станет монахом! — визжала Эллен.

— Если он не хочет становиться монахом, никто его не заставляет.

— Этот хитрый приор умеет добиваться своего, — мрачно проговорила она.

Том повернулся к Джеку:

— Пора и тебе, парень, что-то сказать. Сам-то ты кем хочешь стать?

Об этом важном вопросе Джек прежде не задумывался, но ответ вырвался у него молниеносно, словно он давным-давно уже все решил.

— Я хочу стать старшим строителем, как ты, — заявил он, — и построить самый красивый собор на свете.

Красный диск солнца скрылся за горизонтом, и наступила ночь. Пришло время заключительного обряда праздника Середины Лета — загадывания желаний. Джек держал наготове деревяшку и огарок свечи. Он взглянул на Тома и Эллен. Оба они как-то растерянно смотрели на него: их поразило, с какой решимостью Джек сделал свой жизненный выбор. Что же, ничего удивительного: он и сам был поражен.

Видя, что им больше нечего сказать, Джек вскочил и побежал через луг в сторону костров. Он запалил хворостинку, слегка оплавил основание свечи и прикрепил ее к деревяшке, а затем зажег фитиль.

Совсем рядом с ним стояла Алина. Контуры ее лица окрашивались красными отблесками костра; казалось, она глубоко задумалась.

— Что ты загадаешь, Алина? — неожиданно для себя спросил ее Джек.

Она ответила ему, не раздумывая и не колеблясь:

— Чтобы настал мир, — и, бросив на него тревожный взгляд, отвернулась.

Джек подумал, что он, наверное, сошел с ума, полюбив ее.

Алина действительно хорошо относилась к нему — они стали друзьями, — но сама мысль о том, что они могут лежать нагими и целовать друг друга в жаркие уста, казалась ей столь же невероятной, сколь сладостной и желанной она была для Джека.

Когда все были готовы, одни зашли на мелководье, а другие опустились на колени на берегу реки. Держа в руках свои дрожащие огоньки, жители Кингсбриджа загадывали желания. Джек крепко зажмурил глаза и увидел Алину. Лежа на кровати, обнаженная, она протягивала к нему руки и шептала: «Люби меня, муж мой». Затем все осторожно опустили свои кораблики на воду. Если свечка погаснет или потонет кораблик, значит, не сбудется желание. Как только суденышко Джека чуть-чуть отплыло, оно растворилось в темноте, и видимым осталось лишь тусклое пламя свечи. Какое-то время он пристально всматривался ему вслед, но затем потерял из виду среди сотен других качающихся на поверхности воды, пляшущих огоньков — этих мерцающих желаний, уплывавших все дальше и дальше и исчезавших за поворотом реки.

III

Все лето Джек рассказывал Алине истории.

Они встречались — сначала время от времени, а потом регулярно — по воскресеньям на полянке возле маленького водопада. Он поведал ей о Карле Великом и его рыцарях, об Уильяме Оранском и загадочных сарацинах. Рассказывая эти истории, Джек полностью погружался в их содержание, и Алина любила наблюдать, как меняется выражение его юного лица. Он возмущался несправедливостью, приходил в отчаяние от коварства, восхищался доблестью рыцарей и до слез расстраивался, когда герои умирали. Его эмоции были настолько заразительными, что Алина тоже начинала переживать вместе с ним. Некоторые из поэм невозможно было пересказать за один вечер, и, когда Джек откладывал продолжение повествования до следующего раза, он всегда обрывал свой рассказ на самом интересном месте, и всю следующую неделю Алина мучилась в догадках, что же случилось дальше.

Об этих встречах, сама не зная почему, она никогда никому не рассказывала. Может быть, так было потому, что другие все равно не смогли бы понять того очарования, которое таилось в балладах. Какой бы ни была истинная причина, она просто делала вид, что отправляется на свою обычную воскресную прогулку, и, не договариваясь с ней, Джек поступал так же, а потом стало ясно, что никому уже нельзя объяснить цель их свиданий, не признавшись в чем-то постыдном, так что, как-то само собой, их встречи стали тайными.

В одно из таких воскресений Алина — ну просто для разнообразия — читала Джеку «Роман об Александре». В отличие от его баллад о дворцовых интригах, завоеваниях чужих земель и сражениях поэма Алины была о волшебной любви. Джеку эта тема показалась настолько интересной, что в следующее воскресенье он уже читал Алине новую историю, которую сам же и сочинил.

Стоял жаркий день конца августа. Алина была одета в легкое полотняное платье, на ногах — сандалии. В притихшем лесу слышалось лишь, как журчат струи крошечного водопада, да то громче, то тише звучит голос Джека. Его история начиналась как обычно: с описания храброго рыцаря, большого и сильного, непобедимого в битвах и вооруженного волшебным мечом, которому было приказано совершить подвиг — отправиться в далекую восточную страну и привезти оттуда виноградную лозу, на которой вместо ягод росли рубины. Но вскоре повествование повернуло в совершенно неожиданное русло. Рыцаря все-таки убили, и в центре внимания оказался его сквайр, смелый, но бедный семнадцатилетний юноша, который был безнадежно влюблен в дочь короля, прекрасную принцессу. Сквайр поклялся, что выполнит данное его господину поручение, хотя и был он очень молод и неопытен и имел лишь пегую лошадку да лук.

Вместо того чтобы направо и налево крушить врагов своим волшебным мечом, как это обычно делали герои подобных историй, сквайр отчаянно дрался и, будучи на волосок от смерти, лишь чудом избегал ее. В отличие от бесстрашных рыцарей Карла Великого он часто испытывал ужас перед своими противниками, но преодолевал себя и твердо шел к намеченной цели. Однако цель эта казалась такой же безнадежной, как и его любовь.

Алина слушала эту историю, открыв рот. Она покусывала от волнения пальцы, когда юный сквайр скакал по вражеским землям, вскрикивала, когда меч великана проносился возле его головы, и вздыхала, когда он преклонял свою одинокую головушку и засыпал, мечтая о далекой принцессе.

В конце концов он привез королю лозу, на которой росли рубины, чем поверг в изумление всех придворных.

— Но сквайру до этого и дела не было, — сказал Джек, презрительно щелкнув пальцами. — Его интересовала лишь принцесса. В ту ночь он, обхитрив стражу, пробрался в ее спальню. Наконец-то он стоял подле ложа дочери короля и любовался ее прекрасным лицом. — Говоря это, Джек заглянул Алине в глаза. — Она тут же проснулась, но ничуть не испугалась. Сквайр протянул руки и бережно взял в них ее ладонь. — Подражая своему герою, Джек обеими руками ласково сжал ладошку Алины. Очарованная глубиной его глаз и силой любви юного сквайра, она даже не замечала, что Джек держит ее руку. — «Я люблю тебя», — сказал он принцессе и поцеловал ее в губы. — Джек наклонился и поцеловал Алину. Его прикосновение было таким нежным, что она почти ничего не почувствовала. Это длилось всего мгновение. — И принцесса заснула, — продолжал Джек. «Что это? — пронеслось в голове Алины. — Джек меня поцеловал?» Она не могла поверить в случившееся, но ее уста еще хранили прикосновение его губ. — На следующий день сквайр попросил короля в награду за совершенный подвиг отдать ему принцессу в жены. — «Джек поцеловал меня не нарочно, — решила Алина. — Просто это лишь эпизод из его рассказа, и он так увлечен, что не отдает отчета своим поступкам. Я сейчас об этом забуду». — Но король отказал ему, и все придворные стали над ним смеяться. А убитый горем сквайр в тот же день сел на свою пегую лошадку и уехал в дальние страны, но перед этим он дал обет, что обязательно вернется и женится на прекрасной принцессе. — Джек замолчал и отпустил Алинину руку.

— А что потом? — спросила она.

— Не знаю, — ответил Джек. — Я еще не придумал.

В гильдию вступили все знатные люди Кингсбриджа. Для большинства из них это было совершенно новым делом, но мысль о том, что Кингсбридж стал настоящим городом, льстила их тщеславию, и они не могли остаться в стороне от строительства каменной церкви.

В середине сентября Алина и Альфред устроили первый обед, на который пригласили всех членов гильдии. Из известных в городе людей отсутствовали лишь приор Филип, относившийся к этой затее весьма враждебно, хотя и не настолько, чтобы вообще запретить ее; Том Строитель, поддерживавший Филипа; да Малачи, которого не приняли в гильдию из-за его веры.

Тем временем из оставшейся у Алины шерсти Эллен соткала целый рулон ткани. Материя получилась грубая и бесцветная, но для монашеских одежд она вполне подходила, и монастырский келарь Белобрысый Катберт купил ее. Цена ткани была невысока, однако все равно она вдвое превышала стоимость затраченной на нее шерсти, и после уплаты Эллен полагавшихся ей за работу денег у Алины еще осталось полфунта. Поскольку Катберт выразил желание и впредь покупать материю по этой цене, Алина вдобавок к своим запасам скупила и все остатки шерсти у Филипа и наняла еще дюжину ткачей, преимущественно женщин. Эллен согласилась соткать еще один рулон, хотя сказала, что отказывается заниматься валянием шерсти, ибо эта работа оказалась слишком тяжелой. Большинство других ткачей поставили такое же условие.

Алина отнеслась к этому с пониманием, ибо помнила, как в Винчестере они с Ричардом в поисках работы приходили к валяльщику. Большинство людей могли обвалять небольшое количество ткани, необходимое для их семей, но только очень крепким мужчинам было под силу заниматься этим целый день. Так что Алина согласилась, решив, что впоследствии наймет мужиков-сукновалов или продаст ткань винчестерскому валяльщику.

Обед проходил в деревянной церкви. Угощение организовала Алина: она распределила готовку между членами гильдии, каждый из которых имел по крайней мере одного слугу. А Альфред и его работники соорудили длинный стол. Также купили изрядное количество крепкого эля и бочку вина.

Собравшиеся расселись по обеим сторонам стола, во главе которого не было никого: тем самым подчеркивалось, что все члены гильдии имели равные права. Алина была одета в темно-красное платье, украшенное золотой брошью с рубинами, поверх которого на ней была серая мантия с широкими — по последней моде — рукавами. Приходский священник прочитал молитву: он, естественно, был в восторге от всей этой затеи, ибо новая церковь наверняка поднимет его престиж и приумножит доходы.

Альфред представил расчеты стоимости и сроки строительства новой церкви. Он говорил так, будто всю эту работу проделал сам, но Алина знала, что большую ее часть сделал за него Том. Сооружение церкви должно было продлиться два года и обойтись в девяносто фунтов. Альфред предложил, чтобы каждый из сорока членов гильдии вносил по шесть пенсов в неделю. По лицам собравшихся Алина видела, что это было несколько больше, чем они рассчитывали. Однако все согласились, хотя Алина была уверена, что среди них обязательно будут один-два должника.

Сама же она могла без труда выплачивать эту сумму. Оглядев сидевших за столом людей, она подумала, что, должно быть, является самой богатой среди них. Женщин здесь было немного: кроме нее только пивоварша, славившаяся своим крепким пивом, портниха, нанимавшая двух швей и нескольких подмастерьев, да вдова сапожника, которая продолжала дело своего умершего мужа. Из всех членов гильдии Алина была самой молодой, если не считать Альфреда, который был на два года младше ее.

Алина скучала по Джеку. Она ведь еще так и не узнала, чем закончилась история о юном сквайре. Сегодня был выходной, и ей очень хотелось вновь очутиться на своей лесной полянке. Может, ей еще удастся вырваться туда. Попозже.

За столом шел разговор о гражданской войне. Жена Стефана королева Матильда оказалась деятельнее, чем можно было ожидать: недавно она заняла Винчестер и взяла в плен Роберта Глостера. Роберт был братом принцессы Мод и главнокомандующим ее войсками. Некоторые утверждали, что Мод являлась лишь формальной правительницей, а истинным лидером мятежников был все же Роберт. Для Мод его пленение стало таким же ударом, каким было пленение Стефана для его верноподданных, так что теперь все ломали головы, как дальше повернутся события в войне.

Напитки на этом обеде были гораздо крепче, чем те, что подавал своим гостям приор Филип, и очень скоро голоса за столом стали громкими и резкими. Не мог сдержать разгулявшихся и приходский священник, должно быть, потому, что сам пил не меньше других. Альфред, сидевший рядом с Алиной, казался погруженным в свои мысли, но даже и у него физиономия раскраснелась. Алина же крепких напитков не любила и выпила за обедом лишь чашку яблочного сидра.

Когда пирушка уже подходила к концу, кто-то предложил тост за Альфреда и Алину. Альфред засиял от удовольствия. Затем все затянули песню, и Алина начала соображать, как бы потихоньку выскользнуть отсюда.

— Неплохо мы с тобой поработали, — зашептал ей на ухо Альфред.

Алина улыбнулась:

— Посмотрим через год, многие ли из них будут продолжать платить по шесть пенсов в неделю.

Но сейчас Альфреду не хотелось говорить о неприятных вещах.

— Мы славно поработали, — повторил он. — У нас с тобой хорошо получается. — Он поднял свой стакан и выпил. — Как ты считаешь, хорошо у нас получается?

— Конечно хорошо, — из деликатности согласилась Алина.

— Мне понравилось, — продолжал он, — делать все это с тобой — я имею в виду гильдию.

— Мне тоже понравилось, — вежливо сказала она.

— Правда? Я просто счастлив.

Она повнимательнее посмотрела на Альфреда. Чего ради он затеял весь этот разговор? Язык у него не заплетался, и пьяным он не выглядел.

— Все было очень мило, — неопределенно проговорила Алина.

Он положил руку ей на плечо. Она ненавидела, когда до нее дотрагивались, но научила себя терпеть и не отстраняться, ибо мужчин это очень обижало.

— Скажи мне, — он понизил голос, — какого ты хочешь иметь мужа?

«Надеюсь, он не собирается просить моей руки», — мрачно подумала она.

— Я вообще не хочу никакого мужа — у меня и с братом достаточно хлопот.

— Но нужна же тебе любовь, — не отставал Альфред.

Алина про себя застонала.

Она уже готова была ответить, но он поднял руку, жестом останавливая ее, — эту мужскую привычку она находила особенно идиотской.

— Только не говори, что тебе не нужна любовь, — сказал Альфред. — Любовь нужна всем.

Она уставилась на него неподвижными глазами. Алина знала, что она не такая, как все: большинство женщин стремились выйти замуж, и если в ее возрасте они все еще оставались одинокими, то уже не просто стремились, а отчаянно рвались. «Может быть, со мной что-нибудь не так?» — думала она. Альфред молодой, крепкий, преуспевающий: половина девушек Кингсбриджа с радостью пошли бы за него. А что, если сказать «да»? Но сама мысль о том, что ей придется жить с Альфредом, каждый вечер ужинать с ним, рожать ему детей, казалась ужасной. Лучше уж быть одной.

— Забудь об этом, Альфред, — качая головой, твердо сказала она. — Мне не нужен муж — ни для любви, ни для чего другого.

Однако ее слова не охладили его пыл.

— Я люблю тебя, Алина, — не унимался он. — Работая с тобой, я был по-настоящему счастлив. Ты нужна мне. Будь моей женой.

Он все-таки сказал это! Жаль. Это значило, что ей придется уже прямо в глаза заявить ему о своем отказе. Она давно пришла к выводу, что не стоит стараться сделать это мягко, ибо мужчины обычно принимали вежливый отказ за нерешительность и начинали домогаться еще сильнее.

— Нет, — решительно ответила Алина. — Я не люблю тебя, и не больно-то приятно мне было с тобой работать, и я не вышла бы за тебя замуж, даже если бы ты был единственным мужчиной на земле.

Альфред чувствовал себя оскорбленным. По-видимому, он считал, что у него были хорошие шансы. Но Алина знала, что ничем не дала ему повода надеяться. Она обращалась с ним как с равным партнером, выслушивала его, прямо и откровенно говорила свое мнение, выполняла взятые на себя обязательства и требовала, чтобы он выполнял свои.

— Да как ты можешь так говорить? — прошипел он.

Она вздохнула Он был обижен, и ей было жаль его, однако скоро он начнет возмущаться и вести себя так, будто она в чем-то несправедливо обвинила его, и наконец, посчитав себя оскорбленным, станет откровенно агрессивным. Не все отвергнутые ею женихи поступали именно так — лишь определенный тип мужчин, к которому принадлежал и Альфред. Она собралась уходить.

— Я с уважением отношусь к твоему предложению и благодарю тебя за оказанную мне честь, — сказала Алина. — Пожалуйста, уважай и ты мой отказ и не проси больше.

— Как я понимаю, тебе не терпится поскорее увидеться с моим сопливым сводным братцем, — мерзким тоном съязвил он.

Алина зарделась от смущения. Итак, люди стали обращать внимание на ее дружбу с Джеком. И, судя по словам Альфреда, распускают про них грязные слухи. Что ж, она действительно бежала на встречу с Джеком и не собиралась позволить Альфреду помешать ей в этом. Она наклонилась и почти вплотную приблизила к нему свое лицо. Он удивленно вытаращился на нее.

— Пошел… к… черту, — спокойно, с расстановкой проговорила она и, повернувшись, вышла.

Раз в месяц в уцелевшей крипте собора приор Филип вершил суд. В старые времена суды проходили раз в год, и даже тогда все дела редко занимали целый день. Но, когда население вырастало втрое, численность преступлений обычно возрастала десятикратно.

Изменилась и природа преступлений. Прежде большинство правонарушений было связано с земельными участками, урожаями или имуществом: бесчестные крестьяне порой пытались тайком передвинуть границу поля, с тем чтобы расширить свои участки за счет соседей; работник мог украсть мешок зерна у вдовы, на которую работал; бедная женщина с двумя детьми, бывало, доила чужую корову. Теперь же, как отмечал про себя Филип, преступления в основном стали связаны с деньгами: подмастерья воровали их у своих хозяев, зять присваивал себе сбережения тещи, торговцы подсовывали фальшивые монеты, богатые хозяйки недоплачивали своим бесхитростным слугам, которые считать-то едва умели. Пять лет назад в Кингсбридже не было так много нарушений закона потому, что, наверное, тогда и денег-то столько у людей не было.

Почти за все виды преступлений Филип налагал штрафы. Он также мог применить порку, или заковать преступника в колодки, или посадить его в темницу, что находилась под монашеской опочивальней, однако он редко прибегал к этим наказаниям, оставляя их для более серьезных случаев. Он имел право вешать воров, и в монастыре была крепкая деревянная виселица, но правом этим он так ни разу и не воспользовался и лелеял тайную надежду, что и впредь этого не сделает. Самые страшные преступления — убийство человека, убийство королевского оленя и грабеж на большой дороге — разбирались королевским судом Ширинга, возглавляемым шерифом, так вот шериф Юстас повесил уже более чем достаточно негодяев.

Сегодня, в первый день декабря, Филипу предстояло вынести приговоры по семи случаям незаконного помола зерна. Он оставил их напоследок, чтобы разобраться со всеми одновременно. Монастырь только что построил новую водяную мельницу вдобавок к своей старой — одной-то в Кингсбридже стало уже мало. Но за помол надо было платить, и горожане обязывались молоть свое зерно только в монастыре. Строго говоря, такой закон давно существовал во всех поместьях графства: крестьянам не разрешалось изготавливать муку у себя дома, а должны они были делать это на господских мельницах, за что и платили своим лордам деньги. В недавние годы, пока рос город, а старая мельница нередко ломалась, Филип смотрел на частые случаи незаконного помола сквозь пальцы, но сейчас ему было необходимо навести здесь порядок.

Имена нарушителей были написаны на доске, и Филип вызывал их одного за другим, начиная с тех, кто побогаче.

— Ричард Лонгакр, брат Франциск говорит, что у тебя есть большой жернов. — Франциск был монастырским мельником.

Вперед вышел зажиточный крестьянин:

— Да, милорд приор, но я его уже разломал.

— Заплатишь шестьдесят пенсов. Энид Брюстер, у тебя была ручная мельница в пивоварне. Твоего сына Эрика видели, когда он пользовался ею, за что тоже будет наказан.

— Твоя воля, господин, — сказала Энид, краснолицая женщина с могучими плечами.

— А где сейчас эта мельница? — спросил ее Филип.

— Я выбросила ее в реку, господин.

Филип ей, конечно, не поверил, но поделать ничего не мог.

— Приговариваешься к уплате двадцати четырех пенсов за себя и двенадцати пенсов за своего сына. Уолтер Таннер!

Филип продолжал вызывать по списку нарушителей, назначая им штрафы в зависимости от тяжести совершенных ими проступков, пока не дошел до последнего.

— Вдова Года!

Вперед протиснулась худая старушка в черной выцветшей одежонке.

— Брат Франциск видел, как ты толкла камнем зерно.

— У меня не было ни пенни заплатить за помол, господин, — обиженно пробормотала вдова Года.

— Тем не менее ты нашла пенни, чтобы купить зерно, — возразил Филип. — Ты будешь наказана, как и все остальные.

— Хочешь уморить меня голодом? — дерзко сказала она.

Филип вздохнул. Уж лучше бы брат Франциск сделал вид, что не заметил, как она нарушала закон.

— Когда последний раз в Кингсбридже кто-нибудь умер с голоду? — воскликнул приор, обводя взглядом собравшихся горожан. — Есть такие, кто помнит, что в нашем городе кто-то умер с голоду? — Он сделал паузу, словно ожидая ответа на свой вопрос, и добавил: — Думаю, если и вспомнит кто, так то было до меня.

— Дик Шортхауз умер прошлой зимой, — пролепетала вдруг вдова Года.

Филип помнил этого человека, попрошайку, который ночевал в свинарниках да конюшнях.

— Дик пьяный упал ночью на улице и замерз, — заявил Филип. — Он умер не с голоду, а будь он потрезвее, чтобы дойти до монастыря, то и не замерз бы. Если ты хочешь есть, не старайся обмануть меня, а приди и попроси милостыню. А коли ты слишком горда для этого и тебе легче нарушить закон, то и наказание должна нести наравне с остальными. Слышишь меня?

— Да, господин, — мрачно ответила старушка.

— Приговариваешься к штрафу в один фартинг. Суд окончен.

Филип встал и, поднявшись по ведущей из крипты лестнице, вышел.

Работа на стройке резко замедлилась, как это всегда бывало за месяц до Рождества. Открытые торцы и верхние края незаконченной каменной кладки были укрыты сеном и навозом из монастырской конюшни, дабы уберечь от мороза еще свежий раствор. Так что зимой стены класть вообще не будут. Филип однажды предложил Тому открывать кладку каждое утро, а вечером снова закрывать: днем-то морозы бывают редко. Однако тот сказал, что построенные зимой стены скоро развалятся. Филип с ним согласился, но считал, что дело здесь не в морозе, а в том, что раствору требуется несколько месяцев, чтобы как следует осесть, и зимний перерыв как раз и дает такую возможность. Это также объясняло поверье каменщиков, что класть больше двадцати футов стены в год — плохая примета: в этом случае нижние ряды, в которых раствор еще не затвердел, могли не выдержать огромного веса верхних блоков и деформироваться.

Филип с удивлением увидел, что все каменщики собрались на площадке внутри строящегося алтаря, и направился к ним посмотреть, в чем дело.

Они смастерили полукруглую деревянную арку и поставили ее вертикально, подперев с двух сторон шестами. Филип знал, что подобная деревянная конструкция является частью того, что строители называли опалубкой: она предназначалась для поддержания каменных элементов строящейся арки. Однако сейчас ремесленники собрали ее прямо на земле и без раствора, чтобы убедиться, что все фигурные блоки идеально прилегают друг к другу. В то время как подмастерья и работники укладывали камни на опалубку, мастера-каменщики критически изучали каждый шов.

Филип перехватил взгляд Тома и спросил:

— Что это?

— Арка верхней галереи.

Филип задумчиво посмотрел вверх. В этом году было закончено строительство аркады, а в следующем году будет построена верхняя галерея. И тогда перед тем, как начинать крыть крышу, останется лишь соорудить верхний ряд окон. Теперь же, когда стены уже были укрыты на зиму, каменщики заготавливали блоки на следующий год. Если данная арка окажется идеальной, то камни для всех остальных арок верхней галереи будут обрабатываться по этому же шаблону.

Подмастерья, среди которых был и пасынок Тома, Джек, выкладывали арку с двух сторон из каменных деталей, имевших форму клина. Хотя эта конструкция должна была помещаться на большой высоте, ее украшала замысловатая резьба в виде выступов, медальонов, свитков, образующих как бы три вставленные одна в другую арки.

Филип проследил, как Джек водрузил на место замковый камень свода арки. Конструкция была собрана. Четыре ремесленника, взяв кувалды, выбили поддерживавшие деревянную опалубку клинья, и она весьма эффектно отвалилась. Хотя между камнями арки раствора не было, она осталась стоять. Том Строитель удовлетворенно крякнул.

Кто-то потянул Филипа за рукав. Он обернулся и увидел молодого монаха.

— К тебе посетитель, отче. Он ждет в твоем доме.

— Спасибо, сын мой, — сказал Филип и поспешил к гостю. Если монахи проводили туда посетителя, значит, это был кто-то очень важный.

Посетителем оказался его брат Франциск. Филип тепло обнял его. Франциск выглядел измученным.

— Тебе предложили поесть? — заботливо спросил Филип. — У тебя усталый вид.

— Мне дали хлеба и мяса, спасибо. Я всю осень метался между Бристолем, где держали короля Стефана, и Рочестером, где был попавший в плен граф Роберт.

— Ты сказал «был».

Франциск кивнул.

— Я вел переговоры по поводу обмена Стефана на Роберта. И в День Всех Святых этот обмен состоялся. Так что король Стефан теперь снова в Винчестере.

Филип удивился:

— Мне кажется, принцесса Мод заключила невыгодную сделку: обменяла короля на графа.

— Без Роберта она совершенно беспомощна, — покачал головой Франциск. — Никто ее не любит, и никто ей не верит. Она была близка к краху. Ей необходимо было его вернуть. Королева Матильда — умная женщина, и она не обменяла бы его ни на кого, кроме Стефана. На этом она настаивала и добилась-таки своего.

Филип подошел к окну и выглянул на улицу. Начался дождь, холодные косые струи хлестали по высоким стенам собора и стекали с крытых соломой крыш сараев ремесленников.

— И что все это значит? — проговорил он.

— Это значит, что Мод вновь стала всего лишь претенденткой на трон. В конце концов, Стефан-то действительно был коронован, а Мод так и не была.

— Да, но именно она дала мне разрешение на открытие рынка.

— Верно. Здесь у тебя могут быть сложности.

— Так мое разрешение больше не имеет законной силы?

— Не совсем так. Оно было дано законным правителем, которого поддержала Церковь. И то, что она не была коронована, значения не имеет. Однако Стефан может отменить его.

— Благодаря рынку я имею возможность платить за камень, — озабоченно произнес Филип. — Без него я не смогу продолжать строительство. Воистину это плохая новость.

— Я сожалею.

— А как же мои сто фунтов?

Франциск пожал плечами.

— Стефан скажет, чтобы ты получил их с Мод.

Филипу стало не по себе.

— Такая куча денег! — сокрушался он. — Ведь это Божьи деньги, а я их потерял.

— Ты еще не потерял их, — сказал Франциск. — Возможно, Стефан и не отменит это разрешение. Он никогда не проявлял особого интереса крынкам.

— Граф Уильям может надавить на него.

— Уильям-то изменил королю, помнишь? Он сделал ставку на Мод. Теперь уже он не сможет больше оказывать влияние на Стефана.

— Надеюсь, ты прав, — с жаром проговорил Филип. — Очень надеюсь, что ты прав.

Когда сидеть на полянке стало слишком холодно, Алина начала захаживать по вечерам в дом Тома Строителя. Альфред, как правило, в это время сидел в пивной, а Том, Эллен, Джек да Марта были дома. Теперь, когда Том так преуспевал, они обзавелись удобными стульями, в очаге всегда жарко пылали дрова, и повсюду стояло множество свечей. Обычно в такие вечера Эллен и Алина ткали материю. Том рисовал планы и схемы, а Джек делал вид, что чинит пояс, или точит нож, или плетет корзину, хотя на самом деле он почти неотрывно смотрел на освещенное свечами лицо Алины, следя, как шевелятся ее губы, когда она говорила, или любуясь ее белой шеей, когда она потягивала из стаканчика эль. В эту зиму они много смеялись. Джек очень любил смешить Алину. Она всегда была такой сдержанной и уравновешенной, что ему доставляло огромную радость видеть, как она расслаблялась. Джек постоянно что-то выдумывал, чтобы позабавить ее: то он имитировал акцент каменщика-француза, работавшего на строительстве собора, то изображал походку кривоносого кузнеца. А однажды сочинил комическую историю о своей жизни среди кингсбриджских монахов, приписав каждому из них вполне соответствующий грех: Ремигиусу — гордыню, повару Бернарду — чревоугодие, смотрителю дома для приезжих — пьянство, а надзирателю Пьеру — похоть. Марта просто каталась от смеха, и даже молчаливый Том не мог сдержать улыбки.

В один из таких вечеров Алина вдруг сказала:

— Уж не знаю, удастся ли мне продать всю эту материю.

Все как-то растерялись.

— Тогда зачем мы ее ткем? — удивленно спросила Эллен.

— Я еще не потеряла надежду, — ответила Алина. — Просто у меня возникла проблема.

— Я думал, монастырь охотно покупает ее, — оторвавшись от своего чертежа, проговорил Том.

— Не в этом дело. Я никак не могу найти сукновалов, а несвалянную ткань никто брать не хочет.

— Валяние — непосильная работа, — сказала Эллен. — Ничего удивительного, что никто не хочет за это браться.

— А если нанять мужиков? — предложил Том.

— Только не в Кингсбридже. Здесь у всех мужчин есть работа. В больших городах много валяльщиков, но все они работают на ткачей, и им запрещено принимать заказы от конкурентов. Да и в любом случае доставка ткани в Винчестер и обратно обойдется слишком дорого.

— И правда, проблема, — подтвердил Том и вернулся к своему чертежу.

— Жаль, буйволов нельзя заставить это делать, — заявил Джек, пораженный пришедшей ему в голову мыслью.

Все рассмеялись.

— Такты и церкви строить научишь буйволов, — пошутил Том.

— Или мельницу, — не унимался Джек. — Всегда есть способ облегчить тяжелую работу.

— Да она хочет свалять ткань, а не муку из нее сделать, — улыбнулся Том.

Но Джек его не слушал и продолжал:

— Мы же используем подъемные механизмы, чтобы доставлять камни на самый верх строительных лесов.

— О, было бы здорово, если бы существовал механизм, способный валять ткань, — сказала Алина.

Джек подумал, как, должно быть, ей было бы приятно, если бы он смог справиться с этой проблемой, и твердо решил найти выход.

— Я слышал о водяных мельницах, — задумчиво проговорил Том, — которые используют, чтобы сжимать и растягивать кузнечные мехи. Сам, правда, никогда этого не видел.

— Ну вот! — воодушевился Джек. — Значит, можно что-то придумать!

— Мельничное колесо вращается, — поучительным тоном проговорил Том, — и жернов вращается, так что одно вертит другое, а валяльная бита должна подниматься и опускаться. Не можешь же ты заставить круглое колесо поднимать и опускать биту.

— Но ведь кузнечные меха поднимаются и опускаются.

— Что верно, то верно, однако я никогда не видел такой кузницы — только слышал.

Джек представил себе устройство мельницы. Сила текущей воды вращает мельничное колесо. От этого колеса внутрь мельницы идет вал, соединенный еще с одним колесом. Внутреннее колесо расположено вертикально и имеет зубцы, которые сцепляются с зубцами другого, лежащего горизонтально колеса. И это горизонтальное колесо вращает жернов.

— Вертикальное колесо вращает горизонтальное… — пробормотал Джек.

— Да остановись ты, Джек! — засмеялась Марта. — Если бы мельницы могли валять сукно, умные люди давно уже додумались бы до этого.

Но Джек не обратил на нее внимания.

— Валяльные биты можно закрепить на валу мельничного колеса, — продолжал рассуждать он, — а в том месте, куда будут падать биты, поместить материю.

— Но биты шлепнут разок и заклинят колесо, — заявил Том. — Говорю же тебе: колеса вращаются, а биты должны ходить вверх-вниз.

— Так надо что-то придумать, — упрямо твердил Джек.

— Нечего здесь придумывать, — отрезал Том тоном, которым он обычно прекращал разговор.

— А я уверен, что есть, — настаивал на своем Джек, но Том притворился, что не слышит его.

В следующее воскресенье Джек исчез.

Утром он, как обычно, сходил в церковь, днем пришел домой пообедать, а к ужину не явился. Когда зашла разыскивающая Джека Эллен, Алина у себя на кухне готовила наваристый суп из окорока с капустой и перцем.

— Последний раз я видела его во время утренней мессы, — сказала Алина.

— Он испарился после обеда, — растерянно объяснила Эллен. — Я решила, что вы были вместе.

Алина несколько смутилась.

— Волнуешься? — спросила она.

Эллен пожала плечами:

— Мать всегда волнуется.

— А с Альфредом они не ссорились? — встревожилась Алина.

— Этот же вопрос я задавала Альфреду. Говорит «нет». — Эллен вздохнула. — Не думаю, что с ним случилось что-то серьезное. Он так уже поступал и, уверена, будет поступать. Я ведь никогда не заставляла его жить по расписанию.

Поздно вечером, перед самым сном, Алина забежала к Тому узнать, не появился ли Джек. Его все еще не было. Она легла спать, терзаемая тревогой. Ричард уехал в Винчестер, а Алина лежала в пустом доме, не в силах от волнения заснуть. Может, Джек упал в реку и утонул? Или какая другая беда? Это было бы страшным горем для Эллен, ведь Джек ее единственный сын. Когда Алина представила убивающуюся по Джеку Эллен, у нее на глазах выступили слезы. «Что за ерунда, — подумала она. — Плачу о чужом горе, которое к тому же не случилось». Алина заставила себя успокоиться и попыталась направить мысли в другое русло. Обычно она могла полночи думать о делах, но сегодня Джек никак не выходил у нее из головы. А если он сломал ногу и лежит где-нибудь в лесу, не в силах пошевелиться?

В конце концов она провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Однако с первыми лучами солнца Алина встала, набросила прямо на ночную рубашку свой тяжелый плащ, сунула ноги в отделанные мехом сапожки и выбежала на поиски Джека.

В саду за пивной, где частенько засыпали пьяные мужики и только потому не замерзали, что их согревало тепло, исходившее от навозной кучи, его не оказалось. Она спустилась к мосту и прошла до излучины реки, где на берег выбрасывался всякий речной мусор. Тут среди деревянного хлама, старых башмаков, ржавых выброшенных ножей и гниющих костей копошилась утиная семейка. Слава Богу, Джека здесь не было.

Алина поднялась на холм и вошла в монастырь. Строители уже начинали свой рабочий день. Она нашла Тома в его сарае.

— Вернулся Джек? — с надеждой спросила Алина.

Том покачал головой:

— Пока нет.

Когда она собралась уходить, подбежал озабоченный старший плотник.

— Пропали все наши молотки, — сказал он Тому.

— Веселенькое дело, — удивился Том. — Я тоже искал молоток, да так и не нашел.

Из-за двери показалась голова Альфреда.

— Где наши рейки? — пробасил он.

Том почесал затылок.

— Такое впечатление, что со стройки исчезли все молотки, — озадаченно произнес он, но затем его голос изменился. — Держу пари, здесь не обошлось без Джека.

«Конечно, — осенило Алину. — Молотки. Валяние. Мельница».

Не говоря ни слова, она вышла из сарая Тома и мимо кухни направилась к юго-западному углу монастыря, где отведенный от реки канал вращал колеса двух мельниц — старой и только что построенной. Как она и подозревала, колесо старой мельницы крутилось. Алина вошла внутрь.

То, что она увидела, смутило и испугало ее. Закрепленные на горизонтальном шесте молотки подняли, словно выглядывающие из стойла кони, свои головки; затем все вместе со страшным грохотом одновременно упали вниз. Алина даже вскрикнула от неожиданности. Будто услышав ее крик, молотки снова начали подниматься, а потом снова упали. Они били по куску ткани, лежавшему под небольшим слоем воды в мелком деревянном корыте, в котором обычно замешивали раствор. Алина поняла, что молотки действительно валяли материю, и, хотя они выглядели как живые, Алина перестала бояться. Но как же это получается? Она увидела, что стержень, на котором крепились молотки, проходил параллельно валу мельничного колеса. К самому валу была прикреплена вращавшаяся вместе с ним планка. Сделав круг, планка упиралась в рукоятки молотков и опускала их вниз, заставляя головки подниматься. Поскольку планка продолжала вращаться, наступал момент, когда рукоятки соскакивали и молотки падали, ударяя по лежащей в корыте ткани. Это было именно то, о чем недавно говорил Джек: при помощи мельницы можно валять сукно!

— Молотки надо бы потяжелее, чтобы они сильнее били, — услышала Алина голос Джека. Она обернулась и увидела его. Он выглядел усталым и очень довольным. — Кажется, я решил твою проблему, — смущенно улыбаясь, сказал он.

— Как я рада, что с тобой все в порядке — мы страшно беспокоились о тебе! — проговорила Алина и, не задумываясь, обняла его и поцеловала. Это был очень легкий поцелуй, не более чем мимолетное прикосновение, однако, когда их губы разъединились, его руки нежно, но крепко притянули ее тело. Алина смотрела Джеку в глаза и думала лишь о том, какое счастье, что он цел и невредим. Она ласково погладила его. Внезапно ее собственная кожа стала невероятно чувствительной: Алина ощущала грубость полотна своей ночной рубашки и мягкий мех сапожек; и ее прижатые к груди Джека соски как-то странно затрепетали.

— Ты беспокоилась обо мне? — изумленно спросил он.

— Ну конечно! Даже не могла заснуть!

Она счастливо улыбалась, а он выглядел ужасно серьезным; через минуту и она почувствовала охватившее ее незнакомое дотоле волнение. Она слышала, как бьется сердце. Ее дыхание участилось. А сзади били в унисон молотки, каждый своим ударом сотрясая деревянную конструкцию, и Алине казалось, что она чувствует, как вместе с мельницей что-то дрожит в самой глубине ее существа.

— Со мной все в порядке, — сказал Джек. — Вообще все в порядке.

— Я так рада, — повторила она, однако голос ее почему-то превратился в шепот.

Алина увидела, как Джек закрыл глаза и наклонил к ней свое лицо, а затем их уста сомкнулись. Его поцелуй был нежным. У него были пухлые губы и мягкая юношеская бородка. Закрыв глаза, она вся сосредоточилась на своих ощущениях. Джек впился в ее рот, и, отвечая на его поцелуй, она слегка разомкнула губы, которые внезапно стали невероятно чувствительными, улавливающими малейшее прикосновение и едва заметное движение. Кончик его языка ласкал внутреннюю поверхность ее верхней губы. Алину охватило такое непередаваемое счастье, что ей захотелось плакать. Всем телом она прижалась к Джеку, расплющив свои упругие груди о его грудь, чувствуя, как его худые бедра вдавливаются в ее живот. Алина была уже не просто рада, что с ним ничего не случилось и что он опять был с ней. Сейчас ею овладело совершенно новое состояние души. Его физическая близость наполнила ее исступлением, от которого слегка кружилась голова. Обнимая его тело, Алина жаждала новых и новых прикосновений, новых и новых ощущений; ей хотелось стать ближе к нему, еще ближе. Она гладила спину Джека, жалея, что одежда не позволяет ласкать его кожу. Забыв обо всем на свете, она раскрыла рот и протиснула язык между его губ. Из груди Джека послышался приглушенный звук, похожий на стон восторга.

Дверь мельницы распахнулась. Алина отпрянула, чувствуя потрясение, будто она крепко спала, а кто-то ее грубо разбудил. Она была в ужасе от того, что они делали: целовались и тискали друг друга, как паскудная девка и пьяный мужик в пивной! Отступив на шаг, она, сгорая от стыда, обернулась. Вошедшим оказался не кто иной, как Альфред. От этого ей стало еще хуже. Три месяца назад Альфред сделал ей предложение, но Алина надменно отвергла его. А вот теперь он увидел, как она вела себя, словно сука во время течки. Какой лицемерной, должно быть, она казалась! Альфред уставился на нее; на его лице изобразилось смешанное выражение похоти и презрения, живо напомнившее ей отвратительную рожу Уильяма Хамлея. Она кляла себя последними словами, что дала Альфреду повод так смотреть на нее, да и Джек ее бесил — он тоже был в этом виноват.

Алина отвернулась от Альфреда и взглянула на Джека. Когда их глаза встретились, он вздрогнул, потрясенный, и ей стало ясно, что вся ее злость была написана у нее на лице. Его состояние ошалелого счастья сменилось растерянностью и обидой. В другое время это могло бы растопить ее сердце, но сейчас Алина была слишком расстроена. Она ненавидела Джека за то, что он заставил ее сделать. И резко — словно вспыхнула молния — она влепила ему пощечину. Он не шевельнулся, и только взгляд его зеленых глаз наполнился таким непередаваемым страданием, такой болью, что, не в силах видеть все это, Алина отвела взор.

В ее ушах отдавался беспрестанный шум молотков. Она рванулась к двери. Альфред почти испуганно отступил в сторону, пропуская ее. Как раз в это время к мельнице подходил Том Строитель с несколькими работниками. Не говоря ни слова, Алина пронеслась мимо них. Строители с любопытством уставились на нее, отчего Алина покраснела еще сильнее, однако их больше интересовал доносившийся из мельницы грохот. Умом Алина понимала, что Джек смог-таки решить ее проблему, но при мысли о том, что ради нее он работал всю ночь, ей становилось еще хуже. Скользя своими сапожками по раскисшей грязи, она пробежала мимо конюшни, через монастырские ворота, вдоль по улице и ввалилась в дом.

За кухонным столом с куском хлеба и кружкой пива в руках сидел Ричард.

— Король Стефан выступает в поход, — сказал он. — Снова война. Мне нужен новый конь.

IV

За следующие три месяца Алина не сказала Джеку и двух слов кряду.

Сердце у него разрывалось. Ошибки быть не могло: она целовала его так, как целуют только своих любимых, и, когда она убежала с мельницы, он не сомневался, что скоро они снова будут вот так же целоваться. Джек ходил словно в дурмане, твердя себе: «Алина любит меня! Алина любит меня!» Она гладила его спину, и прижималась к нему, и так страстно целовала его. Сначала, когда она стала его избегать, Джек думал, что Алина просто стесняется, ведь не могла же она после таких поцелуев делать вид, что не любит его. Он искал встречи с ней, чтобы совладать с ее застенчивостью. С помощью монастырского плотника он смастерил на старой мельнице более мощный и эффективный валяльный механизм. Алина искренне благодарила его, но ее голос оставался холодным, и она старалась не смотреть ему в глаза.

Когда все это продлилось не несколько дней, а много недель, Джек вынужден был признать, что здесь была какая-то серьезная причина. Его захлестнула волна разочарования и сожаления. Он был сбит с толку. Ему ужасно хотелось быть старше и опытнее в отношениях с женщинами, чтобы понять, действительно ли ее поведение нормально или в нем есть что-то необычное, пройдет ли когда-нибудь ее отчужденность или останется навсегда, и должен ли он с этим бороться или не стоит обращать внимания. Не зная, что делать, и боясь словом или поступком обидеть ее, он вообще ничего не предпринимал, но затем им овладело навязчивое чувство, что он ей не нужен, и Джек стал казаться себе никчемным, глупым и бессильным. Какой же он дурак, что подумал, что самая привлекательная и недосягаемая женщина графства могла влюбиться в него, простого мальчишку! Какое-то время она забавлялась его историями и шутками, но, как только он осмелился поцеловать ее как мужчина, она тут же сбежала. Как мог он надеяться на что-то большее?

Неделю-другую Джек ругал себя на чем свет стоит, а потом начал злиться. На работе он стал таким раздражительным, что к нему боялись подходить. Он ни за что оскорбил свою сводную сестру Марту, которая переживала эту обиду почти так же, как он размолвку с Алиной, а в воскресенье спустил все свои деньги на петушиных боях. Однако с особой силой он давал выход своей страсти в работе, вырезая поддерживающие арки консоли и верхние части колонн. Чаще всею они украшались орнаментом из листьев, но иногда им придавали форму фигур атлантов, якобы держащих на своих руках или плечах арку. Джек лишь немного изменил традиционно принятое изображение, вырезав фигуру согбенного человека с перекошенным болью лицом, как бы обреченного вечно страдать, подпирая своими плечами массивный каменный свод. Джек знал, что у него получилось блестяще: никто прежде не делал такого! Когда его творение увидел Том, он лишь покачал головой, не зная, то ли ему восторгаться этой изумительной работой, то ли осуждать необычность подобного изображения. Филип же был глубоко потрясен ею. Однако Джека их мнение не интересовало: он считал, что любой, кому это не нравится, просто слепец.

В один из понедельников Великого поста, когда люди были весьма раздражительными, ибо в течение уже трех недель не ели мяса, Альфред явился на стройку с сияющим выражением лица. За день до этого он ездил в Ширинг. Джек не знал, что он там делал, но был рад его отлучке.

Во время первого перерыва, когда Энид Брюстер выкатила на середину строящегося алтаря бочку эля и начала торговать им, Альфред, протягивая пенни, крикнул:

— Эй, Джек Томсон! Принеси-ка мне пивка!

Джек пропустил слова Альфреда мимо ушей.

Пожилой плотник по имени Питер сказал Джеку:

— Тебе бы лучше сделать, что тебе говорят. — Считалось, что подмастерья были обязаны во всем слушаться мастеров.

— Я не Томсон, — ответил Джек. — Том мой отчим, и Альфред знает это.

— Все равно делай, что он тебе говорит, — увещевал Джека Питер.

Неохотно Джек взял у Альфреда деньги и встал в очередь.

— Моего отца звали Джек Шербур, — громко заявил он. — Так что, если кто желает подчеркнуть разницу между мной и Джеком Кузнецом, пусть зовет меня Джеком Джексоном.

— Больше подойдет Джек Ублюдок, — сказал Альфред.

— А задумывались ли вы, почему Альфред никогда не завязывает шнурки на ботинках? — обратился Джек к собравшимся. Все посмотрели Альфреду на ноги. Его тяжелые, грязные башмаки были, естественно, развязаны. — Так вот, это для того, чтобы, если ему потребуется сосчитать больше чем до десяти, он мог быстро добраться до пальцев на своих ногах. — Ремесленники заулыбались, а подмастерья прыснули в кулаки. Джек протянул Энид пенни и получил кружку пива. Взяв ее, он подошел к Альфреду и, комично поклонившись, подал. Альфред был раздражен, но не очень: у него в запасе имелось кое-что еще. Джек отошел и вместе с другими подмастерьями стал пить эль, надеясь, что Альфред от него отстанет.

Не тут-то было. Через несколько минут притащился Альфред.

— Если бы Джек Шербур был моим отцом, я бы не спешил трепаться об этом повсюду. Не знаешь, что ли, кем он был?

— Он был жонглером, менестрелем, — заявил Джек, стараясь придать своему голосу уверенность, однако с тревогой думал, что еще скажет Альфред. — Сдается мне, ты и понятия не имеешь, кто такой жонглер.

— Он был вором! — выпалил Альфред.

— А-а, пошел ты, кусок дерьма! — Джек отвернулся и отпил глоток, но пиво не шло ему в горло. У Альфреда наверняка была причина так говорить.

— А известно ли тебе, как он помер? — не унимался Альфред.

«Вот в чем дело, — мелькнуло в голове Джека. — Вот что он узнал вчера в Ширинге. Поэтому-то так и лыбится». Он неохотно повернулся и посмотрел Альфреду в лицо.

— Нет, Альфред, я не знаю, как умер мой отец, но думаю, ты собираешься мне об этом рассказать.

— Его вздернули как паршивого вора, коим он и был на самом деле.

У Джека вырвался непроизвольный вскрик. Он нутром чувствовал, что это было правдой. У Альфреда просто ума не хватило бы выдумать такое. Джек мгновенно понял, чем объяснялось молчание матери. Многие годы он втайне боялся узнать что-либо подобное. Все это время он делал вид, что все нормально, что он вовсе не ублюдок, что у него был настоящий отец с настоящим именем. Но на самом деле он всегда подозревал, что с его отцом связано что-то постыдное, что насмешки, которые он слышал, имели под собой основание и что действительно было что-то, чего он должен был стыдиться. Он и так уже чувствовал себя униженным: Алина отвергла его, дав тем самым понять, какой он жалкий и ничтожный. А теперь правда об отце обожгла его, словно еще одна пощечина.

Рядом стоял и улыбался необычайно довольный собой Альфред: он был в восторге оттого эффекта, который произвело его откровение. Для Джека правда об отце явилась страшным ударом, но видеть, как радуется его горю Альфред, — это уж слишком, и, потеряв голову, Джек выплеснул свое пиво в осклабившуюся физиономию своего сводного брата.

С удовольствием наблюдавшие за происходящим подмастерья поспешно попятились. Взревев от ярости, Альфред протер глаза и неожиданно быстро для такого верзилы ударил Джека своим огромным кулаком по лицу, да так сильно, что вместо боли тот почувствовал, как у него онемела щека. Но прежде, чем Джек успел опомниться, другой кулак Альфреда вошел ему в живот. Этот удар оказался ужасно болезненным. Джек подумал, что ему уже никогда не удастся снова вздохнуть, и, согнувшись пополам, он рухнул на землю. Но когда Джек упал, Альфред пнул его в голову обутой в тяжеленный башмак ногой.

Ничего перед собой не видя, Джек попытался подняться на ноги. Однако Альфред еще не был удовлетворен и схватил вставшего наконец Джека. Тот, не на шутку испугавшись, начал что было сил вырываться. Он знал, что жалости от Альфреда все равно не дождется и, если не сможет убежать, будет избит до полусмерти. Альфред держал его очень крепко, но в какой-то момент отвел для очередного удара руку, и тут, отчаянно рванувшись, Джек от него ускользнул.

Он стрелой помчался прочь — Альфред бросился вдогонку. Джек обежал вокруг бочки с известью и опрокинул ее под ноги Альфреду. Тот перепрыгнул через бочку, но, к несчастью, врезался в бадью с водой. Расплескавшаяся вода, залив известь, закипела и свирепо зашипела. Строители, видя, как уничтожаются такие дорогие материалы, возмущенно закричали, но Альфред был глух к ним, а Джек думал лишь о том, как спастись. Он бежал, все еще скрюченный от боли и полуослепший от полученного по голове удара.

Альфред почти догнал Джека и, изловчившись, зацепил его ногу. Джек полетел вперед головой. «Сейчас я умру, — пронеслось у него в мозгу, пока он кувыркался по земле. — Сейчас Альфред меня убьет». Он закатился под приставленную к строительным лесам лестницу. Альфред устремился за ним. Джек чувствовал себя загнанным в угол кроликом. Только лестница спасала его, и, как только Альфред нырнул под нее, Джек выскочил с другой стороны и помчался вверх по ступенькам. Он карабкался с проворством крысы.

Следом за ним, сотрясая лестницу, стал подниматься Альфред. Обычно Джек без труда убегал от него, но сейчас у него кружилась голова и ему все еще было тяжело дышать. Он долез до самой вершины лестницы и нетвердой походкой ступил на деревянный помост строительных лесов, но, споткнувшись, повалился на стену. Ее кладка была уложена только сегодня утром, и раствор еще не успел схватиться. Как только Джек взлетел на нее, вся секция стены зашаталась, а три или четыре блока, соскользнув, полетели вниз. Раскачиваясь на самом краю и глядя, как низвергающиеся с высоты восьмидесяти футов огромные камни пробивают крыши построенных возле самой стены сараев, Джек подумал, что через мгновение и он полетит следом за ними. Однако ему удалось обрести равновесие, и он молил лишь о том, чтобы в этот момент в сараях никого не оказалось. Добравшийся до конца лестницы Альфред стал надвигаться на Джека.

Он раскраснелся и тяжело дышал; глаза полны ненависти. Джек не сомневался, что в таком состоянии Альфред был способен на убийство. «Если он поймает меня, — думал Джек, — то просто сбросит отсюда». Альфред наседал, Джек пятился. Наступив на что-то мягкое, Джек догадался, что это была куча раствора. Быстро нагнувшись, он зачерпнул полную пригоршню и швырнул ее прямо в глаза своего преследователя.

Ослепленный, Альфред остановился, тряся головой и стараясь разлепить глаза. Наконец-то Джеку представилась возможность спастись. Он помчался на дальний конец помоста строительных лесов, намереваясь спуститься, убежать из монастыря и остаток дня провести, скрываясь в лесу. Но, к его ужасу, лестницы там не было. И слезть по стойкам лесов тоже было невозможно, ибо на этом конце они крепились на вставленных в кладку стены бревнах. Джек был в ловушке.

Он оглянулся. Альфред уже прочистил глаза и теперь шел на него.

Оставался последний путь.

На недостроенном торце стены, где алтарь должен был примыкать к трансепту, каждый ряд кладки был на полблока длиннее верхнего, образуя узенькую лестницу, которой иногда пользовались наиболее отважные строители, чтобы забраться на строительные леса. Затаив дыхание, Джек шагнул на верхушку стены и осторожно, но быстро стал продвигаться вперед, стараясь не задумываться, что случится, если он поскользнется. Дойдя до края, он взглянул вниз. Его замутило. Он оглянулся: Альфред шел по стене. Джек начал спускаться.

Невозможно было понять, почему Альфред не боялся: смелым он не был никогда. Казалось, ненависть притупила его чувство страха. Пока они спускались по крутым и скользким ступенькам, Альфред начал настигать Джека. До земли оставалось еще более двенадцати футов, когда Джек понял, что Альфред был уже слишком близко. Отчаявшись, он прыгнул на соломенную крышу сарая плотника, а с нее на землю, однако приземлился он неудачно и, подвернув ногу, упал.

Шатаясь, Джек поднялся, но те секунды, которые он потерял, пока лежал на земле, позволили Альфреду спуститься и подбежать к сараю. В мгновение ока он очутился перед Джеком и остановился, выжидая, в какую сторону тот побежит. Некоторое время Джек в нерешительности колебался, но затем, сделав шаг в сторону, юркнул в сарай.

Внутри никого из ремесленников не было, ибо все они в это время собрались вокруг пивной бочки. На скамьях лежали их молотки, пилы, стамески и деревянные заготовки, над которыми они работали. Посредине, на полу, возвышалась недоделанная опалубка под будущую арку, а сзади, прямо возле стены собора, полыхал очаг, который топили стружкой и всякими деревянными обрубками и обрезками.

Отступать было некуда.

Зажатый в угол, Джек повернулся лицом к Альфреду. От страха он какое-то время не мог сдвинуться с места, но затем в нем прорвалась злость. «Раз уж мне все равно помирать, — подумал он, — то перед смертью я пущу Альфреду кровь». И, не дожидаясь, когда Альфред его ударит, он наклонил голову и в бешенстве бросился на него.

Этого Альфред ждал меньше всего. Джек своим лбом протаранил его физиономию. И хотя юноша был на два-три дюйма ниже и гораздо легче, удар оказался настолько сильным, что Альфред отскочил назад. Взглянув через мгновение на своего врага, Джек с удовлетворением увидел, что губы его были в крови.

Несколько секунд ошарашенный Альфред не мог прийти в себя. В этот момент Джек краем глаза заметил прислоненную к скамье кувалду, и, когда Альфред очухался и ринулся на него, тот, схватив эту кувалду, яростно взмахнул ею. Альфред увернулся и начал пятиться. Внезапно Джек стал брать верх. Воодушевленный, он ринулся вперед, уже предвосхищая ощущение, которое испытает, когда затрещат под его ударами кости Альфреда. Собрав все свои силы, Джек вновь обрушил кувалду на Альфреда, но тот снова увернулся, и тяжеленная кувалда, пройдя мимо, врезалась в опорный столб крыши сарая и выбила его. Соломенная крыша провисла. Альфред с опаской поглядывал вверх. Отступая, он наткнулся на невысокий штабель бревен и, потеряв равновесие, тяжело сел на него. Джек поднял кувалду, полный решимости нанести смертельный удар. И тут кто-то крепко схватил его за руку. Он оглянулся и увидел перед собой грозное лицо приора Филипа.

В этот момент крыша сарая начала проваливаться. Упавшая на огонь сухая солома мгновенно загорелась, и не прошло и минуты — все было объято пламенем.

Прибежал Том и, ткнув пальцем в трех оказавшихся рядом работников, крикнул:

— Ты, ты и ты! Тащите кадушку с водой. — Он повернулся к трем другим. — Питер, Рольф, Даниель! Принесите ведра. Вы, подмастерья, хватайте лопаты и забрасывайте огонь землей! Живо!

В течение следующих нескольких минут все были заняты тушением пожара и про Джека с Альфредом пока забыли. Ошеломленный Джек отошел в сторонку, чувствуя себя совершенно бесполезным. Чуть поодаль стоял Альфред. «Неужели я действительно мог размозжить ему голову?» — спрашивал себя Джек. Все было словно во сне. Он все еще пребывал в состоянии шока, когда с помощью земли и воды строители потушили огонь.

После всей этой суматохи Филип стоял, тяжело дыша, и глядел на обломки сарая. Приор был взбешен.

— Полюбуйся, — сказал он Тому. — Сарай разрушен. Работа плотников пошла насмарку. Перевернута бочка извести, и целая секция кладки разрушена.

Джек понял, что у Тома будут большие неприятности: ведь это он отвечал за порядок на стройке, и потому в нанесенном ущербе Филип винил именно его. Тот факт, что виновники были сыновьями Тома, лишь усугублял его положение.

Том взял Филипа за руку и мягко проговорил:

— Ложа каменщиков разберется с этим.

Однако Филип был неумолим.

— Разбираться буду я сам, — бушевал он. — Я здесь приор, и все вы работаете на меня.

— Тогда позволь каменщикам хотя бы обсудить случившееся, прежде чем ты вынесешь свое решение, — спокойным голосом убеждал Том. — Возможно, ты согласишься с нашим предложением. Если нет, ты волен поступить по-своему.

Филип явно не хотел выпускать инициативу из своих рук, но традиции ремесленников были на стороне Тома: каменщики всегда сами наводили у себя порядок. Помедлив, Филип сказал:

— Ладно. Но что бы вы там ни решили, я не потерплю, чтобы оба твоих сына работали на этой стройке. Один из них должен уйти. — Все еще негодуя, он зашагал прочь.

Смерив Джека и Альфреда мрачным взглядом. Том отвернулся и направился в самый большой из сараев каменщиков.

Джек понял, что он серьезно влип, и поплелся следом за Томом. Каменщики разбирались с кем-нибудь из членов своей ложи, когда совершались такие проступки, как пьянство на работе или кража строительных материалов, которые, как правило, карались штрафом. Драки между подмастерьями чаще всего кончались тем, что обоих драчунов на день сажали в колодки, но Альфред-то не был подмастерьем, да и драки мальчишек никогда не наносили такого большого ущерба. Ложа могла также изгнать своего члена за то, что он согласился работать за меньшую, чем было договорено, плату. Кроме того, она могла наказать каменщика за то, что тот совершил прелюбодеяние с женой своего товарища по работе, хотя Джек о подобных случаях никогда не слышал. Теоретически подмастерьев могли высечь, но, хотя их этим постоянно пугали, он ни разу не видел, чтобы кого-то выпороли.

Собравшиеся в деревянном сарае мастера расселись на скамьях, прислонившись спиной к стене, которая одновременно являлась и стеной строящегося собора. Когда все были в сборе, Том сказал:

— Наш хозяин разгневан, и гнев его справедлив. То, что произошло сегодня, наделало много бед. Но что еще хуже, это бросает тень на нас, каменщиков. Мы должны строго разобраться с теми, кто в этом виноват. Только так мы сможем вернуть свое доброе имя гордых и дисциплинированных строителей, людей, умеющих владеть собой так же хорошо, как и своим ремеслом.

— Отлично сказано! — крикнул Джек Кузнец, и все одобрительно зашумели.

— Сам я видел только конец драки, — сказал Том. — А кто-нибудь видел, как она началась?

— Альфред погнался за этим парнем, — заявил Питер Плотник, тот самый, который советовал Джеку послушаться Альфреда и принести ему эля.

Молодой каменщик по имели Дан, работавший под началом Альфреда, сказал:

— Джек плеснул Альфреду в лицо пиво.

— Но парень был вынужден это сделать, — снова заговорил Питер. — Альфред оскорбил его родного отца.

Том посмотрел на Альфреда.

— Это правда?

— Я сказал, что его отец был вором, — ответил Альфред. — И это так и есть. Он был повешен в Ширинге. Вчера мне поведал об этом шериф Юстас.

— Дело дрянь, если мастер-ремесленник должен держать язык за зубами, опасаясь, что его слова не понравятся подмастерью, — подал голос Джек Кузнец.

Послышался одобрительный гул. Джеку стало ясно: что бы ни случилось, легко он не отделается. «Наверное, я обречен стать преступником, как мои отец, — уныло думал он. — Наверное, я тоже кончу на виселице».

Питер Плотник, защищавший Джека, сказал:

— А я говорю, что это меняет дело, если ремесленник позволяет себе выходить за рамки дозволенного, чтобы позлить мальчишку-ученика.

— И все равно парень должен быть наказан, — потребовал Джек Кузнец.

— Я этого и не отрицаю, — сказал Питер. — Я только считаю, что следует наказать и ремесленника. Истинные мастера должны использовать всю свою мудрость, дабы на строительной площадке царили мир и согласие. А если они провоцируют драки, значит, они не справляются со своими обязанностями.

С этим многие, похоже, согласились, однако Дан вновь взял слово.

— Весьма опасно, — заявил он, — прощать подмастерье только потому, что мастер с ним не слишком добр. Подмастерья всегда считают своих мастеров злыми. И если вы начнете это обсуждать, то можете договориться до того, что мастеру уж и рта нельзя будет открыть, не боясь, что подмастерье его изобьет, найдя его слова не слишком любезными.

К отчаянию Джека, речь Дана была горячо поддержана. Это говорило о том, что, независимо от того, кто прав, а кто виноват, авторитет ремесленника должен был оставаться незыблемым. Теперь Джека волновало лишь, какое он получит наказание. Денег, чтобы заплатить штраф, у него не было. Мысль о том, что его могут посадить в колодки, казалась ему омерзительной: что о нем подумает Алина? Но будет еще хуже, если его высекут. Нет, он зарежет любого, кто попробует это сделать.

— Мы не должны забывать, — заговорил Том, — что наш хозяин в этом деле настроен очень серьезно. Он сказал, что не потерпит, чтобы на этой стройке работали и Альфред, и Джек. Одному из них придется уйти.

— А нельзя ли его переубедить? — спросил Питер.

Том задумался.

— Нет, — помолчав, проговорил он.

Джек был потрясен. Он не принял всерьез требование приора Филипа. Однако Том, как видно, считал иначе.

— Коли один из них должен уйти, я полагаю, обсуждать здесь нечего, — заявил Дан. Он был одним из каменщиков, работавших непосредственно на Альфреда, а не на монастырь, и, если бы Альфред ушел, Дану, очевидно, пришлось бы последовать за ним.

Том снова задумался и снова проговорил:

— Да. Обсуждать здесь нечего. — Он посмотрел на Джека. — Уйти должен Джек.

Боже, как Джек недооценивал серьезность случившегося! И все же он не мог поверить, что его собираются вышвырнуть вон. На что станет похожа его жизнь, если он не будет больше строить Кингсбриджский собор? С тех пор как он потерял Алину, у него не осталось ничего, кроме собора. Как теперь жить?

— Монастырь мог бы пойти на компромисс, — предложил Питер Плотник. — Джека можно было бы на месяц отстранить от работы.

«Да! Ну пожалуйста!» — мысленно взмолился Джек.

— Слишком слабое наказание, — сказал Том. — Мы должны показать себя строгими судьями, иначе приор Филип не согласится.

— Что ж, значит, так тому и быть, — сдался Питер. — Сей собор теряет самого талантливого резчика, которого большинство из нас когда-либо видели, и все из-за того, что Альфред не может заткнуть свой поганый рот. — Несколько каменщиков, поддерживая это мнение, сокрушенно закивали. Ободренный, Питер продолжал: — Я уважаю тебя. Том Строитель, как никогда не уважал ни одного другого старшего строителя, с которым мне доводилось работать, но, надо сказать, когда дело касается твоего тупицы сынка Альфреда, ты просто слепец.

— Прошу не оскорблять, — сказал Том. — Давай по существу вопроса.

— Хорошо, — согласился Питер. — Я считаю, что должен быть наказан и Альфред.

— Согласен, — к всеобщему удивлению, поддержал его Том, а Джек подумал, что на него подействовало замечание Питера насчет его отцовской слепоты. — Альфред должен понести наказание.

— За что? — возмутился Альфред. — За то, что поколотил подмастерье?

— Он не твой подмастерье, а мой, — одернул его Том. — И ты не просто избил его. Ты гонялся за ним по всей стройке. Если бы ты дал ему убежать, не разлилась бы известь, не пострадала бы кладка и не сгорел бы плотничий сарай, а ты смог бы разобраться с ним, как только бы он вернулся. Не было никакой необходимости так поступать.

С этим каменщики были согласны.

Снова заговорил Дан, который, похоже, заделался постоянным выступающим от лица работников Альфреда:

— Я надеюсь, ты не предлагаешь исключить Альфреда из ложи? Предупреждаю: я категорически против этого.

— Нет, — успокоил его Том. — Достаточно уже, что мы потеряли талантливого ученика. Я не хочу терять еще и отличного мастера, который возглавляет надежную команду каменщиков. Альфред должен остаться, но, думаю, на него должен быть наложен штраф.

Работавшие под началом Альфреда каменщики заметно повеселели.

— Суровый штраф, — сказал Питер.

— Недельное жалованье, — предложил Дан.

— Месячное, — заявил Том. — Сомневаюсь, что приор Филип удовлетворится меньшим.

— Правильно! — поддержали его собравшиеся.

— Итак, братья-каменщики, можно считать, что это единое мнение? — используя принятое среди ремесленников обращение, спросил Том.

— Да! — хором ответили строители.

— Тогда я сообщу приору. Возвращайтесь к работе.

Несчастными глазами Джек смотрел, как каменщики один за другим выходили из сарая. Альфред бросил на него самодовольный, торжествующий взгляд. Том подождал, пока все выйдут, а потом сказал Джеку:

— Я сделал для тебя все что мог. Надеюсь, твоя мать поймет это.

— Ты никогда ничего для меня не делал! — взорвался Джек. — Ты не мог ни накормить меня, ни одеть, ни приютить. До встречи с тобой мы были счастливы, а потом лишь голодали!

— Но в конце концов…

— Ты не мог даже защитить меня от этой безмозглой твари, которую ты называешь своим сыном!

— Я старался…

— Да у тебя бы даже той работы не было, если бы я не сжег старый собор!

— Что ты сказал?

— Да, это я сжег старый собор.

Том побледнел:

— Ведь это молния…

— Не было никакой молнии! Ночь была прекрасная. И никто не оставлял в церкви огня. Просто я поджег крышу.

— Незачем?

— Чтобы ты получил работу. В противном случае моя мать умерла бы где-нибудь в лесу.

— Она бы не…

— Однако умерла же твоя первая жена! Разве нет?

Том вдруг сделался совсем белым и стал казаться каким-то старым. Джек понял, что сильно задел его за живое. Этот спор он выиграл, но друга, похоже, потерял. Его охватило чувство горечи и досады.

— Убирайся вон, — прошептал Том.

Джек ушел.

Едва не плача, он поплелся прочь от поднимающихся стен собора. Вся его жизнь оказалась исковерканной. Невозможно было поверить, что он навсегда покидал эту церковь. В воротах монастыря Джек обернулся. Так много он задумал здесь сделать! Он мечтал сам вырезать все украшения центрального входа, надеялся уговорить Тома поместить под самым потолком собора каменные изображения ангелов и даже разработал совершенно новый проект декоративных аркад трансептов, который никому еще и не показал. Теперь он уже ничего не сможет осуществить. Как же все это несправедливо! К глазам подступили слезы, и все вокруг начало расплываться.

Джек вошел в дом. За кухонным столом мать учила Марту писать. Они удивленно посмотрели на него.

— Разве уже пора обедать? — спросила Марта.

Взглянув на лицо Джека, мать безошибочно поняла, что стряслась беда.

— Что произошло? — с тревогой спросила она.

— Я подрался с Альфредом, и меня выгнали со стройки, — мрачно проговорил Джек.

— А Альфреда тоже выгнали? — снова спросила Марта.

Джек покачал головой.

— Но ведь это несправедливо! — возмущенно воскликнула девочка.

— А из-за чего подрались на этот раз? — В голосе матери звучали усталость и раздражение.

— Правда, что моего отца повесили в Ширинге за воровство? — вместо ответа выпалил Джек.

Марта так и ахнула.

— Да, — печально сказала мать. — Его действительно повесили в Ширинге, но вором он не был.

Сытый по горло уклончивыми ответами про своего отца, Джек вспылил:

— Ну почему ты не хочешь сказать мне всю правду?

— Потому что мне больно об этом говорить! — выпалила мать и, к его ужасу, заплакала.

Он никогда не видел, как она плачет. Мать была такой сильной. Джек и сам готов был разрыдаться. Тяжело вздохнув, он все же спросил:

— Если мой отец не был вором, почему тогда его повесили?

— Не знаю! — закричала мать. — Я никогда этого не знала, и он не знал. Говорили, что он украл дорогую чашу.

— Откуда?

— Отсюда — из Кингсбриджского монастыря.

— Из монастыря?! Так его обвинил приор Филип?

— Нет, нет, это случилось задолго до того, как сюда пришел Филип. — Она сквозь слезы посмотрела на Джека. — Не спрашивай меня, кто его обвинил и почему. Не надо. Иначе ты можешь провести остаток своей жизни, стараясь найти правых и виноватых в преступлении, совершенном еще до того, как ты появился на свет. Я никогда не воспитывала в тебе чувство мести и не хочу, чтобы оно стало смыслом твоей жизни.

Несмотря на ее слова, Джек поклялся, что когда-нибудь он узнает об этом, но сейчас он желал лишь, чтобы она перестала плакать. Он сел рядом с ней на скамью и нежно обнял ее за плечи.

— Что ж, похоже, собор мне уже не строить.

— Чем же ты будешь заниматься, Джек? — спросила Марта.

— Не знаю. В Кингсбридже я больше не могу оставаться, так ведь?

— Но почему? — опешила Марта.

— Альфред хотел меня убить, а Том выгнал со стройки. С ними жить я не буду. Но как бы там ни было, я уже мужчина, и мне пора оставить свою мать.

— Но что ты будешь делать?

Джек пожал плечами:

— Я умею только строить.

— Тогда ты мог бы подыскать себе работу на строительстве какой-нибудь другой церкви.

— Наверное, я смог бы полюбить другой собор так же, как я люблю этот, — уныло проговорил Джек. «Но я никогда не смогу полюбить другую женщину так, как я люблю Алину», — подумал он.

— Как смел Том так поступить с тобой? — сокрушалась мать.

Джек вздохнул:

— Не думаю, что он действительно хотел этого. Но приор Филип сказал, что не потерпит, чтобы мы с Альфредом оба работали на этой стройке.

— Так за всем стоит этот проклятый монах?! — кипя от злости, воскликнула мать. — Могу поклясться…

— Он очень разгневался оттого, что мы нанесли собору такой урон.

— Интересно, а можно ли его заставить разобраться во всем этом?

— Что ты имеешь в виду?

— Господь милостив, может, и монахи тоже могут быть милостивыми?

— Ты думаешь, мне стоит попросить Филипа? — изумленно спросил Джек.

— Думаю, я сама должна с ним поговорить, — заявила мать.

— Ты?! — Это уж совсем не похоже на нее. Джек был просто потрясен. Очевидно, мать страшно расстроена, если собирается умолять Филипа о снисхождении.

— Как ты считаешь? — спросила она.

Джек вспомнил, как Том говорил, что Филип будет неумолим. Но тогда главной заботой Тома было заставить ложу принять суровое решение. Пообещав Филипу, что они проявят твердость, Том не мог просить о снисхождении. Мать же была в ином положении. У Джека затеплилась надежда. Возможно, в конце концов ему разрешат остаться, и он сможет жить в Кингсбридже возле собора и Алины. Он уже не надеялся, что она полюбит его, но тем не менее сама мысль о том, что ему придется уехать и никогда уже больше не видеть ее, была невыносима Джеку.

— Хорошо, — согласился он. — Пойдем и попробуем умолить приора Филипа. Кроме гордости, нам терять нечего.

Мать надела плащ, и, оставив встревоженную Марту, они вышли.

Джек редко ходил рядом с матерью, и сейчас его поразило, какая же она была маленькая. Внезапно он ощутил, сколь сильно любит ее. Ради него она, словно кошка, всегда готова была к любой драке. Джек обнял ее за плечи. Мать улыбнулась ему, как будто ей было известно, о чем он думает.

Они вошли в монастырь и направились к дому приора. Вместе с Филипом там был и Том. По их лицам Джек сразу понял, что Том не рассказал приору о том, кто поджег старый собор. Теперь, должно быть, уже не расскажет. Эта тайна останется между ними.

Увидя Эллен, Том сразу встревожился, если не сказать, испугался. Джек припомнил его слова: «Я сделал для тебя все, что мог. Надеюсь, твоя мать поймет это». Том не забыл, как в прошлый раз, когда Альфред подрался с Джеком, мать ушла от него, и сейчас он боялся, что все повторится снова.

Разозленным Филип уже не казался. По-видимому, решение ложи каменщиков удовлетворило его. Возможно, он даже немного корил себя за чрезмерную суровость.

— Я пришла, чтобы просить тебя быть милосердным, приор Филип, — обратилась к нему мать.

Том облегченно вздохнул.

— Я слушаю, — проговорил Филип.

— Ты предлагаешь отнять у моего сына все, что он любит, — его дом, его семью, его работу.

«И женщину, которую он боготворит», — добавил про себя Джек.

— Я? — удивился Филип. — Я считал, что его просто уволили с работы.

— Ничему, кроме ремесла каменщика, он не обучен, а другой стройки в Кингсбридже нет. Желание строить такой огромный храм охватило все его существо. Он готов уйти куда угодно, лишь бы работать на строительстве собора, — хоть в Иерусалим, если только там есть камни, из которых можно вырезать ангелов и дьяволов. — «Откуда она знает?» — изумился Джек. Он и сам-то об этом не думал, но это была чистая правда. — И, может статься, я никогда уже больше не увижу его. — Ее голос слегка задрожал, и Джек подумал, как, должно быть, она любит его. Он знал, что за себя она никогда бы не стала так просить.

Филип с сочувствием смотрел на мать, но заговорил Том:

— Джек и Альфред не могут работать на одной стройке. Они снова подерутся. Ты же сама это знаешь.

— Пусть Альфред и уходит! — заявила мать.

— Он же мой сын, — мрачно сказал Том.

— Но ему уже двадцать один год, и он здоровый, как медведь! — Хотя голос матери и звучал настойчиво, по ее щекам текли слезы. — Этот собор волнует его не больше, чем меня. Да он был бы просто счастлив строить дома для пекарей да мясников где-нибудь в Ширинге или Винчестере.

— Не может же ложа выгнать Альфреда, а Джека оставить, — возразил Том. — И, кроме того, решение уже принято.

— Но это неверное решение!

— Есть другой выход, — снова заговорил Филип.

Все уставились на него.

— Можно сделать так, что Джек останется в Кингсбридже и даже будет работать на строительстве собора, причем не сталкиваясь с Альфредом.

Джек недоумевал, что значат слова приора. Все выглядело слишком заманчиво, чтобы быть правдой.

— Мне нужен помощник, — продолжал Филип. — Я трачу слишком много времени на решение мелких вопросов, касающихся строительства. Мне нужен помощник, который мог бы выполнять роль управляющего делами. Он будет все решать сам, советуясь со мной лишь по самым важным вопросам. Он также будет следить за деньгами и расходами строительных материалов, выплачивая жалованье работникам и рассчитываясь с поставщиками и возчиками. Джек умеет читать и писать, считает быстрее, чем кто-либо из виденных мной прежде людей…

— И прекрасно разбирается в строительстве, — вставил Том. — Я в этом убедился.

В голове Джека проносились разные мысли. Итак, он мог остаться! Он станет управляющим делами. Резчиком он уже не будет, но зато от лица приора Филипа будет осуществлять надзор за всем строительством. Ему придется на равных общаться с Томом, но он знал, что это ему по плечу. И Том тоже знал это.

Была, правда, одна загвоздка.

— С Альфредом я больше жить не могу, — признался Джек.

— Все равно Альфреду пора уже иметь собственный дом, — сказала Эллен. — Может, если он станет жить самостоятельно, это заставит его серьезнее подумать о женитьбе.

— Ты только и думаешь, как бы избавиться от Альфреда, — разозлился Том. — Я не собираюсь выгонять своего сына из дома!

— Вы оба не поняли меня, — вмешался в спор Филип. — Вероятно, вы не совсем правильно уразумели суть моего предложения. Джек не будет жить с вами.

Он сделал паузу. Джеку сразу стало все ясно, и это было последнее и, пожалуй, самое сильное потрясение этого дня.

Филип же продолжал:

— Джеку придется жить здесь, в монастыре. — Приор смотрел на них, слегка нахмурившись, словно не мог понять, почему они никак не уловят значения его слов.

Но Джек понял его прекрасно. На память ему пришла фраза, сказанная матерью на прошлогоднем празднике Середины Лета: «Этот хитрый монах умеет добиваться своего». Она была права. Филип лишь несколько изменил свое старое предложение. Но теперь все было по-другому. Сейчас перед Джеком встал суровый выбор. Он мог покинуть Кингсбридж и навсегда потерять все, что он любит, или остаться и потерять свободу.

— Естественно, мой управляющий делам и не может работать по найму, — подвел черту Филип тоном человека, объясняющего совершенно очевидные вещи. — Джеку придется стать монахом.

V

Перед самым открытием кингсбриджской овчинной ярмарки, после полночной службы, как это обычно и бывало, Филип спать не пошел, но, вместо того чтобы сесть за книги или углубиться в раздумья, он решил пройтись по территории монастыря. Стояла теплая летняя ночь, и на безоблачном небе ярко светила луна.

Весь двор, за исключением монастырских зданий и крытой галереи, был отдан под ярмарку. В каждом из четырех углов территории были выкопаны огромные ямы, которые должны были служить отхожими местами, дабы сохранить в чистоте остальную часть монастыря, а чтобы не смущать чувствительных монахов, эти ямы огородили деревянными загородками. Повсюду выросли сотни торговых лавок. Простейшие из них представляли собой лишь положенную на козлы доску. Однако большинство было построено более основательно: на них имелись специальные таблички, на которых значились имя владельца лавки и перечень его товаров, стояли специальный стол для взвешивания и закрывающийся шкаф или сарайчик, в которых торговцы могли хранить свое добро. Некоторые лавки имели крышу и стены как на случай дождя, так и для того, чтобы можно было совершать сделки без посторонних глаз. А самые богатые лавки представляли собой маленькие домики с просторными складами, несколькими прилавками и столами и стульями, предназначенными для приема наиболее важных клиентов. Филип очень удивился, когда за целую неделю до ярмарки в монастырь явился первый присланный одним из купцов плотник и потребовал предоставить ему место для строительства лавки, однако его работа заняла полных четыре дня, а потом в течение двух дней завозили товары.

Сначала Филип планировал разместить все лавки двумя широкими рядами вдоль западной стены монастыря, так же как обычно стояли прилавки во время работы воскресного рынка, но вскоре он понял, что этого будет недостаточно. Сейчас два ряда лавок доходили аж до северной стены собора, а затем поворачивали и тянулись почти до самого дома Филипа. И, кроме того, множество лавчонок и лотков расположились прямо между колонн недостроенной церкви. Далеко не все купцы были торговцами шерстью: на ярмарке продавалось все — от дешевого хлеба до дорогих рубинов.

Филип шел вдоль залитых лунным светом рядов. Все уже готово: строить новые лавки никому больше не разрешат. И товары уже были завезены. Еще до открытия ярмарки доход монастыря от пошлин и налогов составил более десяти фунтов. Во время работы ярмарки сюда можно будет завозить лишь свежеприготовленные продукты, хлеб да горячие пироги и печеные яблоки. Даже бочки пива и те привезли заранее.

На шедшего Филипа постоянно смотрели дюжины полузакрытых глаз, и то и дело его приветствовали какие-то сонные голоса. Владельцы лавок не оставляли свое добро без присмотра: большинство из них прямо здесь и спали, а купцы побогаче оставили сторожить товары своих слуг.

Приор еще не знал наверняка, какую прибыль принесет ярмарка, но то, что ее успех гарантирован, было очевидно, и он надеялся получить гораздо больше, чем первоначально предполагавшиеся двадцать пять фунтов. В прошедшие несколько месяцев были моменты, когда он серьезно опасался, что эта ярмарка не состоится вообще. Все еще тянулась гражданская война, не принося успеха ни Стефану, ни Мод, и было не вполне понятно, остается ли в силе разрешение на открытие рынка. Уильям Хамлей разными способами пытался помешать ярмарке. Он потребовал у шерифа закрыть ее, но тот, спрашивая совета, отправил письмо одному из враждующих монархов, да, похоже, ответа не дождался. Тогда Уильям запретил своим подданным продавать шерсть в Кингсбридже, но большинство из них предпочитали иметь дело с купцами, такими как Алина, а не торговать самим, и в результате этого запрета у нее только стало еще больше товара. Наконец, он объявил о снижении налогов с участников ярмарки в Ширинге, но было поздно, ибо наиболее серьезные купцы уже составили свои планы.

Теперь, когда небо на востоке стало светлеть, говоря о скором приближении этого великого дня, Филип решил, что Уильям ничего больше не сможет предпринять. Продавцы с товарами были уже здесь, а в скором времени начнут прибывать и покупатели. Филип считал, что в конце концов Уильям поймет: кингсбриджская ярмарка не так уж и страшна Ширингу, так как из года в год торговля шерстью постоянно росла и товара вполне хватило бы и на две ярмарки.

Приор обошел вокруг монастырской территории и очутился в ее юго-западном углу, где располагались мельницы и рыбный пруд. Здесь он немного постоял, глядя, как вода течет мимо двух неподвижных мельничных колес. Старая мельница сейчас использовалась исключительно для валяния сукна и приносила солидный доход. За ее работу отвечал молодой Джек. Он обладал незаурядным умом и должен был стать настоящим сокровищем монастыря. Казалось, в качестве послушника Джек неплохо прижился, хотя порой и склонен был считать, что церковные службы только мешают строительству собора. Однако он еще образумится. Филип был уверен, что Господь предназначил Джеку особую долю, и в самой глубине души давно лелеял тайную надежду, что однажды Джек займет его место и станет приором Кингсбриджа.

Джек проснулся на рассвете и выскользнул из опочивальни, чтобы успеть до начала службы проверить, все ли в порядке на стройке. Утренний воздух был свеж и чист, как родниковая вода. Занимался теплый солнечный день — хороший и для торговли, и для обыденной монастырской жизни.

Он обошел вокруг стен собора и убедился, что все инструменты и заготовки убраны и надежно заперты в сараях. Чтобы уберечь строительные материалы от беспечных или подвыпивших гостей ярмарки, Том соорудил вокруг них деревянный забор. А чтобы какие-нибудь удальцы не вздумали лазать по стройке, все лестницы спрятали, ступенчатые торцы каменной кладки загородили деревянными щитами, а винтовые лестницы в стенах перекрыли временными дверями. И вдобавок несколько ремесленников должны были дежурить в течение всего дня.

Под тем или иным предлогом Джеку частенько удавалось пропускать службы. На строительной площадке у него всегда находились дела. В отличие от своей матери он не питал ненависти к христианской религии, а был к ней просто равнодушен. Однако, чтобы достичь своей цели, Джек готов был переступить через любое дерьмо. Во избежание неприятностей раз в день он обязательно посещал службу, стараясь попасть именно на ту, на которой присутствовал приор Филип или наставник послушников, которые являлись двумя старшими монахами, наиболее рьяно следившими за ним. Но если бы ему пришлось быть на всех службах, он бы этого не выдержал. Нельзя даже представить себе более странную и неестественную жизнь, чем та, которой жили монахи. Половину своего времени они проводили в трудностях и лишениях, коих можно было бы легко избежать, а другую половину — бормотали бессмысленную тарабарщину в пустой церкви, причем и днем и ночью. Они умышленно избегали всего, что могло доставить радость, — девушек, физических упражнений, застолий, семейной жизни… Однако Джек заметил, что наиболее жизнерадостные из них находили утешение в каком-нибудь деле, которое приносило им глубокое удовлетворение: иллюстрировали манускрипты, писали труды по истории, готовили пищу, изучали философию или — как Филип — превращали Кингсбридж из сонной деревни в деловой город с собственным кафедральным собором.

Филипа Джек не любил, но ему нравилось с ним работать. К Божьим людям он питал не больше симпатии, чем его мать. А набожность Филипа просто приводила его в замешательство: Джек недолюбливал его исступленную безгрешность и с подозрением относился к его непреклонной вере, что обо всем том, с чем он, Филип, не справится, позаботится Господь. Но тем не менее работать с Филипом было хорошо. Его распоряжения отличались четкостью, он оставлял Джеку возможность для принятия самостоятельных решений и никогда не винил своих подчиненных за собственные ошибки.

Послушником Джек был только три месяца, так что до того, как ему придется давать монашеские обеты, оставалось еще девять месяцев. Это были обеты нищеты, безбрачия и послушания. Обет нищеты на самом деле представлял из себя не совсем то, что под ним подразумевалось. Монахи не имели личной собственности и своих денег, но жили они скорее как лорды, нежели как бедные крестьяне: ели вволю, носили теплые одежды и спали в добротных каменных домах. Джек с горечью думал, что обет безбрачия тоже не будет ему в тягость. Он получил определенное удовлетворение, когда сам объявил Алине, что уходит в монастырь. Хотя она показалась ему потрясенной и даже какой-то виноватой. Сейчас, когда он чувствовал некоторое смятение, вызванное отсутствием женского общества, он сразу вспоминал о том, как складывались его отношения с Алиной: их тайные свидания на лесной полянке, милые зимние вечера, поцелуи, но затем она вдруг стала холодной как лед… Вспоминая обо всем этом, Джек считал, что уже никогда не захочет иметь дело с женщинами. А вот что касается обета послушания, он уже сейчас видел, что соблюдать его будет весьма непросто. Он с удовольствием исполнял приказания Филипа, который был умным и знающим, но ему было чрезвычайно трудно слушаться тупого помощника приора Ремигиуса, или вечно пьяного смотрителя дома для приезжих, или надутого как индюк ризничего.

Как бы там ни было, а давать монашеские обеты Джек готовился, но относился к этому с полным равнодушием. Единственное, что его заботило, — это возведение собора. Вопросы, связанные с поставкой материалов, строительством и управлением, казались ему бесконечно увлекательными. То он помогал Тому учитывать количество привозимых на стройку камней, то разбирал жалобы каменщиков относительно того, что плотники неудовлетворительно делают опалубку, но самыми захватывающими были задачи по изобретению и созданию механизмов для поднятия многих тонн каменных блоков на самый верх стен. Том обсуждал с ним эти вопросы как с равным. Казалось, он простил Джеку его злые слова. Том вел себя так, словно забыл, что Джек поджег старый собор. Они с подъемом трудились бок о бок, не замечая, как летят дни. Даже во время скучных служб мысли Джека были постоянно заняты проблемами строительства собора. Он очень быстро набирался знаний. Вместо того чтобы проводить годы, долбя камень, Джек изучал искусство зодчества. Едва ли можно было придумать лучшую школу для будущего старшего строителя.

И ради этого он готов был отстоять сколько угодно полночных служб.

Над восточной стеной монастыря выглянуло солнце. Владельцы лавок, ночевавшие возле своего добра, начали сворачивать матрацы и выкладывать товары. Скоро придут первые покупатели. Мимо Джека прошла булочница с лотком свежеиспеченного ароматного хлеба. Джек проглотил слюну. Он повернулся и направился к монастырской трапезной, где через несколько минут должны были подать завтрак.

Первыми посетителями были члены семей торговцев и городские жители, которые хотели не столько что-то купить, сколько поглазеть на кингсбриджскую овчинную ярмарку. Бережливые горожане перед тем, как выйти из своих домов, набили животы хлебом да кашей, дабы легче было устоять перед соблазном купить посыпанные пряностями яркие сладости. Повсюду, широко раскрыв глаза, ошалев от такого количества диковинных товаров, бегали ребятишки. Вставшая ни свет ни заря потаскуха с красными губами и в красных ботиночках уже медленно прогуливалась туда-сюда, с надеждой улыбаясь мужчинам средних лет, но в столь ранний час им было не до нее.

На все это поглядывала Алина из своей лавки, которая была одной из самых больших. В течение последних нескольких недель она получила от Кингсбриджского монастыря всю шерсть, за которую прошлым летом она заплатила сто семь фунтов. Как всегда, Алина покупала шерсть и у крестьян; и торговцев в этом году было даже больше, чем обычно, из-за того, что Уильям Хамлей запретил своим подданным продавать товары в Кингсбридже, так что все произведенное они оптом сплавили купцам. И из всех купцов Алина имела наибольшее количество шерсти, ибо жила она в Кингсбридже, где и проводилась ярмарка. В эти закупки она вложила все свои деньги да еще позаимствовала сорок фунтов у Малачи. Сейчас в ее сарае, располагавшемся прямо за лавкой, хранились сто шестьдесят тюков шерсти — настриг с сорока тысяч овец, и это обошлось ей более чем в двести фунтов, однако она рассчитывала продать весь свой товар за триста. Когда она задумывалась о таких суммах, то сама поражалась размаху своей торговли.

Раньше полудня Алина не ждала своих покупателей. Их всего-то будет пять или шесть. Все они знакомы друг с другом, и она всех их знала еще по прошлым годам. Каждого она угостит чаркой вина, и пригласит посидеть, и немного поболтает, затем продемонстрирует ему свой товар. Он обязательно попросит открыть тюк-другой, и, конечно, не тот, что лежит сверху. Он засунет руку поглубже в тюк и вытянет оттуда пучок шерсти, потом разгладит прядь, чтобы определить длину волоса, потрет шерсть между пальцев, помнет ее, оценивая, насколько она мягка, и даже понюхает. Наконец он предложит купить весь товар за смехотворно низкую цену, и Алина откажется. Она назовет ему свою цену, и он затрясет головой. И тогда они выпьют еще по чарочке.

Через эту церемонию Алине придется пройти с каждым из своих клиентов. А тех, кто явится к ней в полдень, еще и накормить обедом. В конце концов кто-нибудь предложит купить большую партию шерсти по цене чуть выше той, что заплатила Алина. Тогда она немного снизит свою цену. А после полудня начнутся заключительные торги. Первую партию шерсти она продаст по самой низкой цене. Остальные покупатели тоже захотят купить у нее товар за такие деньги, но она откажет им, и в течение вечера ее цена будет постоянно подниматься. Но если цена подскочит слишком высоко, торговля сразу застопорится, и клиенты могут уйти к другим продавцам. Если же Алина запросит меньше, чем они готовы заплатить, она сразу же поймет это по той спешке, с которой они будут соглашаться. Наконец дело будет сделано, и ее слуги начнут грузить гигантские тюки на запряженные волами телеги с невероятных размеров деревянными колесами, а Алина тем временем станет взвешивать фунтовые мешочки серебряных пенни и гульденов.

Без сомнения, сегодня ее доходы будут как никогда высоки. Товара она припасла вдвое больше обычного, а цены на шерсть ползут вверх. Алина полагала снова купить у монастыря весь настриг следующего года и вынашивала тайную мечту построить себе каменный дом с просторным амбаром для хранения шерсти, удобной и элегантной гостиной и симпатичной спаленкой наверху. Будущее ее было обеспечено, и Алина твердо знала, что сможет поддерживать Ричарда столько, сколько это понадобится. Все шло прекрасно.

Только, странное дело, она чувствовала себя совершенно несчастной.

С тех пор как Эллен вернулась в Кингсбридж, прошло почти четыре года, и эти годы стали самыми счастливыми в жизни Тома.

Боль утраты Агнес притупилась. Она все еще была с ним, но он больше уже не ловил себя на мысли, что готов ни с того ни с сего разрыдаться. В своем воображении Том продолжал вести с ней беседы, в которых рассказывал ей о детях, о приоре Филипе и о соборе, но эти беседы стали происходить все реже и реже. Сладостно-горькие воспоминания о первой жене не мешали его любви к Эллен. Он умел жить в настоящем; и видеть Эллен, касаться ее, говорить с ней, спать с ней было для него ежедневной радостью.

Тома больно задели слова Джека о том, что он якобы никогда не заботился о нем, и это обвинение еще сильнее было омрачено страшным признанием Джека, что он поджег старый собор. Том мучился несколько недель, но в конце концов решил, что Джек просто ошибался. Том сделал для него все, что мог, и ни один другой человек не сделал бы большего. Придя к этому выводу, он успокоился.

Никакая другая работа не приносила Тому такого глубочайшего удовлетворения, как строительство Кингсбриджского собора. Здесь он отвечал и за проект, и за его осуществление. Никто ему не мешал, и некого было винить за ошибки. По мере того как поднимались могучие стены собора с его ровными рядами арок, изящными лепными украшениями и каменной резьбой, он все чаще оглядывал эту красоту и говорил себе: «Все это сделал я, и сделал хорошо».

Его ночные страхи, что он вновь окажется на дороге без денег, без работы и без возможности прокормить собственных детей, давно ушли в прошлое, и теперь у него на кухне под сеном был зарыт сундучок, доверху набитый серебряными пенни. Он до сих пор содрогался, вспоминая ту холодную-холодную ночь, когда Агнес родила Джонатана, а сама умерла; но он чувствовал уверенность, что ничего подобного больше уже не повторится.

Из своего прошлого опыта Том знал, что лучше всего наслаждаться ярмаркой, прохаживаясь между рядами с ребенком, а потому с утра, когда уже начали валить толпы покупателей, он отправился за Джонатаном. Маленький Джонатан, одетый в крохотную сутану, сам по себе был умилительным зрелищем. Недавно он признался, что хотел бы иметь такую же прическу, как монахи, и Филип милостиво разрешил — приор обожал ребенка не меньше Тома, в результате малыш стал выглядеть еще комичнее. На ярмарке давали представление несколько настоящих карликов, которые просто очаровали Джонатана. Однако, когда один из них, дабы привлечь публику, стал демонстрировать свой вставший член. Том поспешил поскорее увести ребенка. Были здесь и фокусники, и акробаты, и музыканты, пускавшие во время выступлений шапку по кругу; были и гадалки да непотребные девки, пристававшие к прохожим, а также состязания борцов и силачей и, конечно, азартные игры. Люди надели свои самые лучшие наряды, а те, кому позволяли деньги, умастились благовониями и смазали для пущей красоты волосы маслом. Казалось, у всех было что потратить, и в воздухе стоял беспрерывный звон серебра.

Начиналась травля медведя. Джонатан, который прежде никогда не видел медведей, смотрел раскрыв рот. Серо-бурая шуба зверя в нескольких местах имела проплешины, что указывало на то, что это был уже не первый его бой. На него была надета тяжелая цепь, крепившаяся к вбитому глубоко в землю колу. Медведь расхаживал по кругу, свирепо поглядывая на собравшуюся толпу зевак. В его глазах Том заметил лукавый блеск. Будь Том человеком азартным, он бы сделал на него ставку.

Из стоящей неподалеку запертой клетки доносился неистовый лай. Сидевшие в ней собаки почуяли врага. Время от времени медведь останавливался и, взглянув на клетку, разражался страшным ревом, и тогда собачий лай переходил в истерический визг.

Хозяин животных принимал ставки. Джонатан начал проявлять нетерпение, и Том собрался уже идти дальше, когда наконец стали открывать клетку. Натянув цепь, медведь стоял на задних лапах и неистово рычал. Клетка распахнулась.

Пятеро борзых вырвались на волю. Они были быстрыми и легкими; пасти оскалились, обнажив острые маленькие зубы. Собаки бросились прямо на медведя. Огромный зверь стал отбиваться своими могучими лапами. Он ударил одну из собак, и она, визжа, полетела в сторону, остальные попятились.

Толпа напирала. Том проверил, здесь ли Джонатан: он стоял в первом ряду, но все же на весьма безопасном расстоянии. Медведь оказался на удивление умным и приблизился к колу, ослабив тем самым цепь, чтобы легче было бросаться. Но собаки тоже проявили находчивость и после первой неудачной атаки распределились по всему кругу. Медведь неистово завертелся, стараясь всех их держать в поле зрения.

Яростно тявкая, на него бросилась одна из собак. Медведь повернулся к ней, собираясь ударить лапой, но она быстро отступила, и в этот момент с четырех сторон на него накинулись остальные борзые. Медведь заметался, нанося им страшные удары. Когда три собаки вцепились в него, толпа восторженно взвыла. Заревев от боли, медведь поднялся на задние лапы и стряхнул их. Собаки тут же бросились врассыпную.

Они, похоже, вновь собирались применить ту же тактику, и Том было подумал, что медведь снова попадется на их хитрость. Первая борзая подскочила к зверю, тот ринулся на нее, собака отпрыгнула назад, но, когда на него кинулись остальные, медведь уже был готов к этому и, быстро повернувшись, бросился к той, что была поближе, и разодрал ей бок. Толпа снова одобрительно загудела. Собака жалобно заскулила и, поджав хвост, убежала зализывать раны.

Четыре оставшиеся борзые окружили медведя и время от времени предпринимали новые попытки наброситься, но при первой же опасности поспешно убегали. И тут одна из собак с быстротой молнии метнулась на лесного гиганта, увернулась от его удара и вцепилась ему в глотку. Толпа дико заревела. Остальные собаки тоже рванулись вперед. Медведь поднялся на дыбы, пытаясь лапами сорвать висевшую на горле собаку, затем упал и принялся кататься по земле. Сначала Том не мог даже понять, что происходит: это был какой-то сплошной клубок шерсти. Затем три собаки отскочили в сторону и медведь наконец встал, оставив лежать одну растерзанной.

Толпа заволновалась. Медведь уже задрал двух из пяти собак, но и сам он истекал кровью. Зрелище было ужасное. В воздухе стоял неприятный запах пота и крови. Собаки перестали брехать и медленно окружали медведя. Они тоже казались испуганными, но уже вкусили медвежьей крови и теперь жаждали убить этого страшного зверя.

Свое нападение они начали как всегда: одна борзая подбежала к медведю и тут же отскочила. Тот как-то нерешительно огрызнулся в ее сторону и повернулся, чтобы встретить вторую собаку. Но она тоже, лишь сделав вид, что собирается броситься, отбежала назад, и точно так же поступила и третья. Собаки дразнили медведя, заставляя его постоянно вертеться. Но с каждым броском они подбирались все ближе. Зрители следили за происходящим, и их волнение с каждой минутой росло. Тихонечко стоявший неподалеку от Тома Джонатан казался завороженным и слегка испуганным. Том снова стал наблюдать за травлей. И как раз вовремя. Медведь неожиданно полоснул когтями одну из собак, но другая, проскользнув между задних ног огромного животного, вцепилась в его мягкий живот. Медведь издал звук, больше похожий на визг. Собака отпустила его и стремглав отбежала. Но другая тут же ринулась вперед и, вцепившись в пах зверя, вырвала кусок мяса, оставив в месте укуса глубокую рану. Медведь заметался. Том решил, что все кончено, но он ошибался. Когда следующая собака бросилась на медведя, он замахнулся на нее, затем тут же повернул голову, увидел несущуюся на него другую собаку, на удивление быстро развернулся и нанес ей такой мощный удар, что та несколько ярдов пролетела по воздуху. Толпа заревела от восторга. Собака шлепнулась, как мешок с мясом. Она была еще жива, но двигаться уже не могла. Очевидно, у нее был сломан хребет.

Теперь остались только две борзые. Они раз за разом кидались на медведя и мгновенно отскакивали, пока его ответные броски не стали более вялыми и неточными. Тогда они начали кружить вокруг него, двигаясь все быстрее и быстрее. Медведь вертелся во все стороны, стараясь не упускать их из виду. Измотанный, истекающий кровью, он едва держался на ногах. Собаки постепенно сужали круг. Земля под могучими лапами медведя от крови превратилась в грязное месиво. Так или иначе, конец был близок. Собаки вновь бросились в атаку. Одна вцепилась ему в горло, а другая — в живот. Последний отчаянный удар медведь обрушил на висевшую у горла собаку. Хлынул ужасный фонтан крови. Толпа удовлетворенно завыла. Сначала Том подумал, что медведю настал конец, но оказалось все наоборот: это была кровь собаки, которая теперь валялась на земле с разверстой раной на шее. Она была мертва. Однако тем временем последняя борзая разодрала живот зверя, и его внутренности начали вываливаться наружу. Теряя силы, медведь пытался достать собаку лапой, но она, легко уворачиваясь и снова бросаясь вперед, рвала кишки раненого животного. Медведь зашатался. Толпа ревела все громче. Разорванные внутренности отвратительно смердели. Умирающий зверь собрал последние силы и снова попытался ударить собаку. На этот раз он ее достал. Собака с визгом отскочила в сторону; у нее на боку выступила кровь, но эта рана была несерьезной, а собака, понимая, что медведь умирает, без промедления снова бросилась на него и снова принялась рвать медвежьи внутренности, пока наконец громадный зверь не закрыл глаза и не рухнул мертвый на землю.

Хозяин животных подошел и поднял за шкирку собаку-победительницу. Из толпы вышли кингсбриджский мясник и его ученик и стали разделывать медвежью тушу: как полагал Том, они заранее договорились о цене с хозяином медведя. Те, кто выиграл свои пари, требовали платы. Все хотели приласкать оставшуюся в живых собаку. Том опустил глаза на Джонатана. Его не было.

В течение всего представления ребенок стоял буквально в паре ярдов от Тома. Как ему удалось исчезнуть? Должно быть, это случилось, когда травля медведя достигла своей кульминации и Том слишком увлекся спектаклем. Сейчас он ругал себя последними словами. Он пробежал глазами по толпе. Том был на голову выше любого из присутствующих, а Джонатан сразу бросался в глаза своей миниатюрной монашеской одежонкой и выбритой головкой. Однако мальчика нигде не было видно.

Особой беды с малышом в монастыре случиться не могло, но он мог наткнуться на такие вещи, которые приор Филип предпочел бы, чтобы он не видел: например, на потаскух, обслуживающих своих клиентов прямо возле монастырской стены. Осмотревшись по сторонам, Том взглянул на строительные леса, закрепленные на самом верху строящегося собора, и там, к своему ужасу, он увидел маленькую фигурку в монашеской сутане.

На какой-то момент его охватила паника. Он хотел было крикнуть: «Не шевелись, упадешь!» — но его слова все равно растворились бы в ярмарочном шуме. Том пробился сквозь толпу к собору. Джонатан бегал по настилу лесов, увлеченный какой-то своей игрой, не обращая внимания на то, что он может запросто поскользнуться и упасть с высоты восьмидесяти футов…

Том подавил ужас, словно желчь, подступивший к горлу.

Строительные леса стояли не на земле, а покоились на вставленных в специальные отверстия в стене бревнах, выступавших футов на шесть. К ним были привязаны веревками крепкие шесты, положенные поперек, а на них укладывался настил из тонких веток и плетеного тростника. Обычно на леса можно было забраться по встроенной в толщу стены винтовой лестнице. Но сегодня лестницы были наглухо закрыты. Как же тогда Джонатан смог туда залезть? Приставных лестниц не было — Том лично проверял, а после него еще и Джек. Возможно, ребенок взобрался по ступенчатому торцу незаконченной стены. Хотя он и был огорожен деревянными щитами, но Джонатан мог запросто между ними пролезть. Ребенок чувствовал себя очень уверенно, но это не мешало ему хоть раз в день да шлепнуться.

Том подбежал к стене и со страхом посмотрел вверх. В восьмидесяти футах над землей Джонатан во что-то играл. Сердце Тома похолодело. Он изо всех сил закричал:

— Джонатан!

Стоявшие возле него люди с удивлением задрали головы, чтобы выяснить, кому это он так кричит. Вскоре собралась целая толпа.

Но Джонатан не слышал.

— Джонатан! Джонатан! — все кричал Том, сложив вокруг рта ладони.

Наконец мальчик услышал. Он посмотрел вниз, увидел Тома и помахал ему ручкой.

— Спускайся! — крикнул Том.

Сначала малыш вроде бы послушался, но затем взглянул на стену, по которой ему предстояло пройти, да на крутые ступени, по которым он должен был спуститься, и испугался.

— Не могу! — донесся до собравшихся внизу людей его тоненький голосок.

Том понял, что без его помощи Джонатан не слезет.

— Стой где стоишь! Я иду! — прокричал ему Том и, отодвинув прикрывавшие доступ к торцу стены щиты, стал подниматься вверх.

В самом низу стена была толщиной в четыре фута, но выше она сужалась. Том уверенно карабкался по ступеням. Волнение подгоняло его, но он заставил себя успокоиться. Посмотрев вверх, Том увидел, что Джонатан уселся на краешке настила лесов и беззаботно болтал ножками.

Наверху толщина стены была только два фута. Этого было вполне достаточно, чтобы по ней пройти, если, конечно, иметь крепкие нервы, и Том без труда пробежал по стене, спрыгнул на леса и взял на руки Джонатана. Его захлестнула волна облегчения.

— Вот глупый мальчик, — сказал он голосом, полным любви, и Джонатан крепко обнял его.

Том бросил взгляд вниз. Он увидел целое море следящих за ним лиц. Возможно, многие подумали, что это еще одно представление — вроде травли медведя.

— Ну ладно, а теперь давай спускаться, — проговорил Том. Он поставил Джонатана на стену. — Не волнуйся, я все время буду рядом с тобой.

Малыша это не убедило.

— Я боюсь, — захныкал он и протянул к Тому ручки, а когда тот начал колебаться, совсем расплакался.

— Хорошо, хорошо, я понесу тебя, — сказал Том. Это был не лучший выход из положения, но в таком состоянии Джонатану нельзя было доверить спускаться самостоятельно. Том забрался на стену, присел, взял мальчика на руки и встал.

Джонатан крепко вцепился в него ручонками.

Том шагнул вперед. С ребенком на руках он не мог смотреть себе под ноги. Затаив дыхание. Том осторожно продвигался по стене. За свою жизнь он не боялся, но оттого, что у него на руках был ребенок, сердце его похолодело от страха. Наконец он добрался до начала ступенек и начал потихоньку спускаться. С каждой ступенькой он чувствовал себя все увереннее. Когда он дошел до уровня верхней галереи, толщина стены увеличилась до трех футов, и Том остановился, чтобы немного успокоиться.

Он обвел глазами открывающийся ему вид Кингсбриджа и простирающихся за городом полей, но в увиденном было нечто, что привело его в замешательство. В полумиле от монастыря над ведущей к городу дорогой поднималось облако пыли. Через мгновение он понял, что смотрит на большой отряд всадников, размашистой рысью мчащихся по направлению к Кингсбриджу. Том вгляделся, стараясь рассмотреть, из кого состоит отряд. Сначала он подумал, что, должно быть, это богатый купец или даже несколько купцов со своими свитами, хотя все равно их было слишком много и на торговых людей они не больно-то походили. Но по мере того как они приближались все ближе и ближе, Том увидел, что некоторые из них скакали на боевых конях, большинство были в шлемах и вооружены до зубов.

Внезапно его охватил страх.

— Иисус Христос, кто эти люди? — воскликнул Том.

— Нельзя всуе поминать Христа, — сделал ему замечание Джонатан.

Кто бы они ни были, они несли с собой беду. Том заспешил вниз. Когда он спрыгнул на землю, из толпы раздались одобрительные возгласы. Том не обращал на них внимания. Где Эллен и дети? Он посмотрел вокруг, но их не было видно.

Джонатан попытался вырваться из его объятий, но Том держал его крепко. Первым делом он должен был спрятать своего младшего сынишку, а потом разыскать остальных. Том стал пробираться сквозь толпу к двери, что вела в крытую галерею. Она оказалась запертой изнутри. Том забарабанил в нее и завопил:

— Откройте! Откройте!

Никакого ответа.

Том не был уверен, что там кто-нибудь есть, однако рассуждать было некогда. Он отступил на шаг, поставил Джонатана на землю и, размахнувшись обутой в башмак ногой, ударил по двери. Дерево возле замка треснуло. Он ударил еще раз, сильнее. Дверь открылась. За ней стоял испуганный престарелый монах. Том поднял Джонатана и внес его внутрь.

— Спрячь его здесь, — сказал он монаху. — Надвигается беда.

Не проронив ни слова, монах кивнул и взял Джонатана за руку.

Том закрыл дверь.

Теперь надо было найти семью в огромной толпе.

Он с ужасом понял, что это не так просто. Том не видел ни одного знакомого лица. Он взобрался на пустую пивную бочку. Уже наступил полдень, и ярмарка была в самом разгаре. Толпа, словно река, медленно двигалась вдоль рядов, образуя водовороты в тех местах, где люди выстраивались в очереди. Том обшарил толпу глазами, но никого из родных не увидел. Придя в отчаяние, он бросил взгляд поверх крыш городских домов. Всадники уже подъезжали к мосту; они мчались галопом. Все они были воинами, и каждый держал в руках горящий факел. Том ужаснулся: сейчас начнется бойня.

Внезапно прямо рядом с собой он увидел Джека, удивленно уставившегося на него.

— Чего это ты залез на бочку? — спросил Джек.

— Беда! — тревожно крикнул ему Том. — Где твоя мать?

— В лавке Алины. А что за беда?

— Где Альфред с Мартой?

— Марта с мамон, а Альфред смотрит петушиный бои. Так в чем дело?

— Сам посмотри. — Том подал Джеку руку. Тот осторожно встал на край бочки впереди Тома. Копыта коней уже барабанили по мосту.

— Господи Иисусе, — пробормотал Джек, — кто это?

Том вгляделся в скакавшего впереди могучего человека на боевом коне и узнал его желтые волосы и грузную фигуру.

— Это Уильям Хамлей, — проговорил он.

Проезжая мимо домов, всадники тыкали горящие головешки в соломенные крыши.

— Они поджигают город! — вскричал Джек.

— Дело оборачивается даже хуже, чем я думал, — покачал головой Том. — Слезай.

Они спрыгнули на землю.

— Я позову маму и Марту, — сказал Джек.

— Отведи их в галерею, — велел ему Том. — Это будет единственное безопасное место. — Если монахи станут возражать, скажи им, чтобы заткнулись.

— А что, если они заперли дверь?

— Я только что ее сломал. Торопись! Я — за Альфредом. Живо!

Джек убежал. Том направился к площадке для петушиных боев, грубо расталкивая в стороны людей. Несколько мужиков пытались было возмутиться, но, увидев его могучий рост и каменное выражение лица, тут же замолкли. Вскоре дым пожаров донесся и до монастыря. Том заметил, как некоторые прохожие стали озабоченно принюхиваться. До того как начнется паника, у него оставались считанные минуты.

Петушиные бои проходили неподалеку от монастырских ворот. Здесь собралась шумная толпа зевак. Том стал протискиваться сквозь нее, высматривая Альфреда. В середине толпы образовался небольшой пятачок диаметром в несколько футов, в центре которого два петуха драли друг друга своими клювами и острыми шпорами. Все вокруг было в перьях и крови. Альфред стоял в первом ряду с разинутым ртом и во всю глотку орал, подбадривая дерущихся птиц. Том пролез среди зрителей и схватил его за плечо.

— Пошли! — крикнул он.

— Я поставил шесть пенсов на черного! — заорал в ответ Альфред.

— Надо уходить! — еще громче прокричал Том. В этот момент порыв ветра донес запах гари. — Пожар! Ты что, не чувствуешь?

Несколько стоявших по соседству зрителей услышали слово «пожар» и беспокойно взглянули на Тома. Они тоже почувствовали запах дыма. До Альфреда наконец дошло.

— Что случилось? — спросил он.

— Город горит, — ответил Том.

Внезапно началась паника. Люди начали метаться, толкая друг друга. Черный петух забил рябого, но это никого уже не волновало. Альфред бросился было бежать, да не в ту сторону. Том схватил его.

— Идем в галерею! — сказал он. — Только там можно будет спастись.

Дым повалил клубами, и толпу охватил страх. Царила всеобщая паника, но никто не знал, что делать. Глядя поверх голов, Том видел, как через монастырские ворота выбегали люди, но выход был узким, а кроме того, там было еще опаснее, чем здесь. Тем не менее большинство старались вырваться из монастыря, и ему с Альфредом пришлось пробиваться против потока обезумевших людей. Затем, совершенно неожиданно, толпа повернула, и все устремились в противоположную сторону. Том оглянулся и сразу понял, чем объяснялась эта перемена: в монастырь въезжали всадники.

В этот момент толпа превратилась в неуправляемое стадо.

Всадники являли собой жуткое зрелище. Их огромные кони, такие же ошалевшие, как и толпа, врезались в это волнующееся людское море, мечась из стороны в сторону, вставая на дыбы и топча всех, кто попадался им на пути. Вооруженные, одетые в доспехи воины палицами и факелами наносили удары направо и налево, разя мужчин, женщин и детей, поджигая их одежду и волосы и предавая огню лавки купцов. Стоял невообразимый визг. В ворота монастыря въезжали все новые всадники, и все новые люди падали под копытами их коней.

— Ступай в галерею! — закричал Том прямо в ухо Альфреду. — Мне надо убедиться, что остальные успели уйти. Бегом! — Он подтолкнул Альфреда, и тот скрылся.

Том направился к лавке Алины, однако почти тут же обо что-то споткнулся и упал. Проклиная все на свете, он поднялся на колени, но прежде, чем успел встать, увидел, как на него надвигается боевой конь. Уши животного были прижаты, ноздри раздувались, и Том разглядел сверкающие белки его безумных глаз. Из-за головы коня показалась перекошенная гримасой ненависти и триумфа физиономия Уильяма Хамлея. В сознании Тома промелькнула мысль, как хорошо было бы еще раз обнять Эллен. Огромное копыто обрушилось ему на голову, и Тома обожгла страшная, непереносимая боль, словно надвое раскололся его череп, и все вокруг стало черным…

Когда Алина впервые почувствовала запах дыма, она подумала, что он доносится от очага, на котором готовился обед.

В ее лавке за столом сидели три фламандских купца. Это были дородные бородатые люди, говорившие с сильным германским акцентом и облаченные в великолепные одежды. Все шло хорошо. Алина уже была близка к заключению сделки, но решила сначала у гостить своих клиентов, дабы заставить их немного поволноваться. Она поставила перед своими гостями блюдо зажаренной до золотистой корочки свинины и налила вина. Но тут один из купцов потянул носом воздух, и все тревожно переглянулись. Алина вдруг почувствовала необъяснимый страх. Торговцы шерстью обычно видели пожары в ночных кошмарах. Она посмотрела на Эллен и Марту, которые помогали ей подавать угощение.

— Похоже, пахнет дымом, — сказала она.

Но прежде, чем они успели ответить, появился Джек. Алина еще не привыкла видеть его в монашеской сутане, с выбритыми на макушке волосами. На его миловидном лице отпечаталась тревога. Она почувствовала внезапное желание обнять Джека и поцеловать, дабы разгладилось его нахмуренное чело, но, вспомнив о том, что случилось шесть месяцев назад на старой мельнице, быстро отвернулась. Алина до сих пор краснела каждый раз, когда думала об этом.

— Беда! — крикнул Джек. — Мы все должны бежать в галерею!

Она обернулась к нему:

— Да что случилось? Пожар, что ли?

— Граф Уильям и его люди! — только и сказал Джек.

На Алину словно повеяло могильным холодом. Уильям. Опять он.

— Они подожгли город! — снова закричал Джек. — Том и Альфред уже отправились в галерею. Пожалуйста, пошли со мной.

Эллен бесцеремонно швырнула миску с овощами на стол, за которым сидели изумленные фламандские купцы.

— Правильно! — воскликнула она и схватила Марту за руку. — Пойдем!

Алина испуганно оглянулась на свой забитый тюками сарай. Здесь у нее хранилось шерсти на три сотни фунтов, и она должна была уберечь все это добро от огня. Но как? Она встретила взгляд Джека. Он выжидающе уставился на нее. Заморские купцы уже куда-то скрылись.

— Идите, — сказала Алина. — Я должна присмотреть за лавкой.

— Давай же, Джек! — торопила Эллен.

— Сейчас, — бросил он и снова повернулся к Алине. Эллен в нерешительности стояла, не зная, что делать — спасать Марту или ждать Джека.

— Джек! Джек! — звала она.

Он посмотрел на нее:

— Мама! Уводи Марту!

— Хорошо, — наконец согласилась Эллен. — Только прошу тебя, поторопись! — И, схватив Марту, она выбежала из лавки.

— Весь город в огне, — сказал Джек. — Галерея — это единственное безопасное место, она каменная. Ну пойдем же.

Алина слышала доносившиеся со стороны монастырских ворот крики. Внезапно все вокруг заволокло дымом. Стараясь понять, что происходит, она огляделась. От страха у нее засосало под ложечкой. Все богатство, созданное ею за шесть лет, было сложено в этом сарае.

— Алина! — умолял ее Джек. — Ну пойдем в галерею — там нам ничто не будет угрожать!

— Нет! Но могу! — закричала Алина. — Моя шерсть!

— К черту твою шерсть!

— Это все, что у меня есть!

— Тебе уже ничего не понадобится, если ты погибнешь!

— Легко тебе так говорить, а я все эти годы потратила, чтобы…

— Алина! Ну пожалуйста!

Внезапно прямо возле лавки Алины раздался дикий крик. Всадники, ворвавшиеся в монастырь, бросали своих коней прямо на толпу, топча всех подряд и поджигая лавки с товарами. Объятые ужасом люди давили друг друга, отчаянно пытаясь увернуться от копыт и горящих факелов. Толпа навалилась на непрочную деревянную загородку, образовывавшую переднюю стенку лавки Алины, которая тут же рухнула. Люди мгновенно заполнили пространство перед сараем, перевернув стол с угощениями и вином. Джека и Алину оттеснили назад. В лавку въехали два всадника. Один наобум размахивал палицей, а другой — пылающим факелом. Джек загородил собой Алину. Увидев, как на ее голову обрушивается палица, он подставил руку. Алина почувствовала удар, но всю тяжесть его принял на себя Джек. Когда она подняла глаза, то увидела лицо второго негодяя.

Им был Уильям Хамлей.

Алина закричала.

Какое-то время он не отрываясь смотрел на нее, держа в руке шипящий факел; его глаза пылали победным блеском. Затем он направил своего коня к сараю.

— Нет! — взвизгнула Алина.

Она стала вырываться из толпы, расталкивая окружающих. Наконец Алина выбралась из этого людского месива и бросилась к своему складу. Уильям, нагнувшись в седле, поджигал тюки с шерстью.

— Нет! — снова закричала она и накинулась на Хамлея, пытаясь стащить его с коня. Он отпихнул ее, и она полетела на землю. Уильям снова поднес к тюкам факел. Огонь коснулся шерсти, и она с треском начала разгораться. Испугавшийся конь заржал и встал на дыбы. Подоспевший Джек стал оттаскивать Алину в сторону, Уильям развернул коня и умчался прочь. Алина встала. Схватив пустой мешок, она принялась сбивать огонь.

— Алина, тебя же убьют! — кричал ей Джек.

Жар сделался невыносимым. Алина ухватилась за еще незагоревшийся тюк и попыталась вытащить его. Внезапно возле самого уха она услышала какой-то треск, почувствовала, как горячо стало ее лицу, и в ужасе поняла, что у нее загорелись волосы. В мгновение ока Джек метнулся к ней и, обхватив руками горящую голову девушки, крепко прижал ее к себе. Они упали на землю. С минуту он держал ее в своих объятиях, затем немного отстранился. От волос Алины пахло паленым, но они уже не горели. Она посмотрела на Джека: его лицо тоже было опалено, от бровей не осталось и следа. Джек схватил Алину за локоть и вытащил в дверь пылающего сарая. Он продолжал тянуть, не обращая внимания на ее сопротивление, пока они не оказались на безопасном расстоянии от пожарища.

Ее лавка опустела. Джек выпустил Алину, но она тут же попыталась встать, и ему снова пришлось силой удерживать ее. Она яростно вырывалась, безумным взором уставившись на огонь, пожиравший все, что она создала за многие годы работы и тревог, все ее богатство и уверенность в завтрашнем дне. Наконец силы оставили ее и, распластавшись на земле, она зарыдала.

Когда Филип услышал шум, он находился в кладовой под монастырской кухней, где вместе с Белобрысым Катбертом пересчитывал деньги. Они с Катбертом обеспокоенно переглянулись и пошли взглянуть, что происходит.

Лишь переступив порог, они сразу же очутились в каком-то кошмаре.

Филип пришел в ужас. Кругом, толкая, падая и топча друг друга, метались люди. Женщины и мужчины кричали, дети визжали. Все заволокло дымом. Казалось, все старались вырваться из монастыря. Кроме главных ворот единственным выходом было пространство между кухней и мельницей. Стены здесь не было, но зато была глубокая канава, в которой текла вода от мельничной запруды к пивоварне. Филип хотел было предупредить людей, чтобы они осторожнее переправлялись через канаву, но никто никого не слушал.

Было очевидно, что причиной суматохи явился пожар, и притом очень большой. От дыма стало трудно дышать. Филип испугался, что в такой толпе может случиться страшная давка. Что делать?

Прежде всего надо было разобраться в происходящем. Чтобы лучше видеть, он бегом поднялся по ступенькам на крыльцо кухни. То, что открылось взору приора, потрясло его.

Весь город Кингсбридж был объят пожаром.

Из груди Филипа вырвался крик ужаса и отчаяния.

Как же все это могло случиться?

Вдруг он увидел скачущих в толпе всадников с горящими факелами в руках и понял, что произошедшее не было случайностью. Сначала Филип решил, что это каким-то образом достигшее Кингсбриджа сражение между двумя враждующими сторонами гражданской войны. Но воины нападали на горожан, а не друг на друга. Это была не битва, а самая настоящая резня.

И тут он заметил здоровенного желтоволосого детину, сидящего на боевом коне и скачущего прямо сквозь толпу людей.

Он узнал Уильяма Хамлея.

Ненависть сдавила горло Филипа. Мысль, что эта бойня и страшные разрушения были вызваны лишь алчностью и гордыней этого негодяя, едва не сводила приора с ума.

— Я тебя вижу, Уильям Хамлей! — возопил Филип.

Сквозь крики толпы Уильям услышал свое имя. Он осадил коня и, повернувшись, поймал на себе гневный взгляд Филипа.

— Ждут тебя муки адовы за содеянное тобой! — вскричал приор.

Лицо Уильяма было искажено жаждой крови. Даже проклятие, коего он боялся больше всего на свете, не возымело сегодня на него действия. Он был как безумный.

— Вот он — ад, монах! — взмахнув, словно знаменем, своим факелом, прорычал Уильям и, развернув коня, помчался дальше.

Все вдруг стихло — исчезли и всадники, и горожане. Джек отпустил Алину и встал. Его правая рука ныла. Он вспомнил, как принял на себя направленный в голову Алины удар. Джек был рад, что у него болела рука, и надеялся, что она еще долго будет болеть, напоминая ему об Алине.

Ее сарай был объят адским пламенем, а вокруг горели постройки поменьше. Землю покрывали сотни тел — одни шевелились, другие истекали кровью, а третьи обмякли и лежали неподвижно. И кроме треска пожаров — ни звука. Толпы людей бежали, бросив погибших и раненых. Джек был ошеломлен. Он никогда не видел поля битвы, но, наверное, оно должно выглядеть именно так.

Алина плакала. Желая успокоить ее, Джек положил ей на плечо руку. Она стряхнула ее. Он спас Алине жизнь, но ей до этого и дела не было: ее волновала только эта проклятая шерсть, безвозвратно исчезнувшая в дыму. С минуту Джек грустно смотрел на Алину. Почти все ее дивные кудри сгорели, и она уже не казалась такой красивой, но он все равно любил ее. Ему было обидно, что она в таком отчаянии, а он не может ее утешить.

Джек мог больше не бояться, что она попытается снова войти в свой сарай, и сейчас его все больше беспокоила судьба остальных членов его семьи. Поэтому он оставил Алину и отправился на поиски своих близких.

Его лицо саднило. Джек приложил к щеке руку и почувствовал жгучую боль. Должно быть, он тоже обгорел. Глядя на распростертые на земле тела, Джек хотел хоть чем-то помочь раненым, но не знал, с чего начать. Он поискал глазами знакомые лица, моля Бога, чтобы ни одного не увидеть. «Мама и Марта успели укрыться в галерее, — подумал он. — Они пошли туда еще до того, как началась паника. А Альфреда Том нашел?» Джек повернул к галерее. И тут он увидел Тома.

Огромное тело его отчима лежало, вытянувшись во всю длину, на раскисшей от крови земле. Том не шевелился. До бровей его лицо казалось абсолютно обыкновенным, разве что более умиротворенным, чем обычно, но его лоб и череп были размозжены. В ужасе Джек уставился на него. Он не верил своим глазам. Том не мог умереть. Но то, что лежало перед Джеком, живым быть не могло. Он отвернулся, затем снова взглянул на неподвижное тело. Да, это был Том, и он был мертв.

Джек опустился на колени. Он почувствовал, что просто обязан что-то сделать или что-то сказать, и только теперь он впервые понял, почему люди так часто причитают над усопшими.

— Мама будет ужасно скучать без тебя, — сказал Джек. Он вспомнил свои злые слова, которые бросил Тому в тот день, когда подрался с Альфредом. — Почти все это неправда, — проговорил Джек, и по его щекам покатились слезы. — Ты многое для меня сделал. Ты кормил меня и заботился обо мне, и ты сделал мою маму счастливой… по-настоящему счастливой. — Джек чувствовал, что есть еще что-то очень-очень важное. Дело не в пище и крыше над головой. Том дал ему нечто такое, что не мог бы дать ему ни один другой человек, даже его родной отец; нечто такое, что стало его страстью, его талантом, его искусством, его образом жизни. — Ты дал мне собор, — прошептал Джек. — Спасибо тебе.

I

Торжество Уильяма было омрачено пророчеством Филипа: вместо радости и ликования его охватил ужас оттого, что за содеянное он мог оказаться в аду.

Тогда, в пылу сражения, он, усмехнувшись, с вызовом бросил Филипу: «Вот он — ад, монах!» Теперь, когда все было кончено и он увел своих людей из пылающего города, когда сердца их перестали учащенно биться, а лошади перешли на шаг, когда он смог наконец оглянуться назад и увидел, сколько людей было ранено, убито и сожжено заживо во время набега, — только теперь в его памяти всплыло пылавшее гневом лицо Филипа, который, перстом указывая на груды изуродованной человеческой плоти, произнес свое роковое: «ждут тебя муки адовы за содеянное».

С наступлением темноты чувство угнетения и подавленности целиком овладело им. Его воины начали было наперебой, смакуя детали, обсуждать все перипетии кровавой бойни, но вскоре настроение Уильяма передалось и им, и вокруг воцарилась гнетущая тишина. Эту ночь они провели в поместье одного из людей Уильяма. За ужином все до бесчувствия напились. Хозяин поместья, зная, что обычно мужчины испытывают после боя, привел из Ширинга нескольких потаскух, но заработать тем так и не удалось: воякам было явно не до женских прелестей. Уильям всю ночь не сомкнул глаз, трясясь от страха и с ужасом думая, что может умереть во сне и попасть прямиком в ад.

Наутро, вместо того чтобы вернуться в Ерлскастл, он со своими людьми направился к епископу Уолерану. В резиденции они его не застали, но Дин Болдуин сказал, что епископ должен быть после полудня. Уильям ждал в часовне, не сводя глаз с креста над алтарем и дрожа всем телом, несмотря на летнюю жару.

Когда Уолеран наконец появился, Уильям готов был целовать ему ноги.

Епископ, в своих черных одеждах, величаво вошел в часовню и холодно спросил:

— Что привело тебя сюда?

Уильям поднялся с колен, стараясь скрыть свой малодушный страх за внешним самообладанием.

— Я только что сжег Кингсбридж…

— Знаю, — перебил Уолеран. — Весь день только об этом и слышу. Какая муха тебя укусила? Ты что, сошел с ума?

Такой реакции Уильям совершенно не ожидал. Он не стал заранее обсуждать с Уолераном план набега, поскольку был абсолютно уверен, что тот одобрит его: Уолерану было ненавистно все связанное с Кингсбриджем и особенно приор Филип. Уильям полагал, что епископ, если и не будет ликовать по этому поводу, по крайней мере останется довольным.

— Я только что уничтожил твоего главного врага, — сказал Уильям, — и теперь хотел бы исповедаться.

— Не удивлен, — ответил Уолеран. — Говорят, больше ста человек сгорели заживо. — Его передернуло. — Страшная смерть.

— Я готов исповедаться, — повторил Уильям.

Уолеран покачал головой:

— Не знаю, смогу ли я отпустить тебе грехи.

Крик ужаса вырвался из уст Уильяма.

— Но почему?!

— Ты ведь знаешь, что мы с епископом Генри Винчестерским вновь приняли сторону короля Стефана. Вряд ли король одобрит отпущение грехов стороннику принцессы Мод.

— Проклятие, Уолеран, ведь это же ты уговорил меня перейти на службу к ней.

Уолеран пожал плечами:

— Ну и что? Остановить ее никогда не поздно.

Уильям понял, что этого епископ и добивался. Он хотел, чтобы Уильям стал верой и правдой служить Стефану. А его возмущение по поводу Кингсбриджа было явно наигранным: он просто решил поторговаться. Эта мысль принесла Уильяму огромное облегчение. Он понял, что отказ Уолерана отпустить ему грехи был не таким категоричным. Но вот хотел ли он, Уильям, вновь менять хозяина? Какое-то время он молчал, стараясь спокойно обдумать.

— Все лето Стефан одерживает победы, — продолжал Уолеран. — Мод умоляет мужа прийти ей на помощь из Нормандии, но ему это не по силам.

Положение Уильяма было хуже некуда: Церковь отказывала ему в прощении за преступления, шериф обвинял в убийстве, король-победитель Стефан поддерживал и Церковь, и шерифа… Что оставалось ему?..

— Последуй моему примеру и присягни на верность епископу Генри. Он знает, в какую сторону ветер дует, — настаивал Уолеран. — Если все пойдет как задумано. Винчестер вскоре объявят его епархией и Генри станет архиепископом Кентерберийским. А когда он умрет — кто знает? — я мог бы стать его преемником. И потом… есть ведь уже английские кардиналы — может появиться и английский Папа.

Ощущение страха не покидало Уильяма, но теперь он неотрывно следил за Уолераном, словно зачарованный выражением неприкрытого честолюбия, появившимся на его обычно каменном лице. Уолеран в роли Папы? Впрочем, все возможно в этом мире. Однако куда важнее было то, какие последствия могли иметь устремления Уолерана сейчас, в самое ближайшее время. Уильям понимал, что он — всего лишь пешка в сложной игре, затеянной Уолераном, которому удалось завоевать большой авторитет у епископа Генри благодаря своей способности умело использовать Уильяма и рыцарей из Ширинга, ставя их под знамена то одной, то другой участвующих в гражданской войне сторон. Такова была цена, которую Уильям должен был заплатить за то, чтобы Церковь закрыла глаза на его преступления.

— Ты хочешь сказать… — Голос его дрогнул. Он прокашлялся и начал снова: — Ты хочешь сказать, что выслушаешь мою исповедь, если я присягну Стефану и вновь приму его сторону?

Глаза Уолерана сверкнули, и лицо вновь стало каменным.

— Именно так.

Выбора не было, но в любом случае Уильям не видел причин отказываться. В свое время он служил принцессе Мод, пока та одерживала верх, но теперь, когда чаша весов, похоже, качнулась в пользу Стефана, готов был вновь стать его союзником. Как бы то ни было, он пойдет на все, лишь бы освободиться от кошмарного страха, преследующего его последние дни.

— В таком случае — согласен, — сказал он, отбросив все сомнения. — Только прими мою исповедь немедленно.

— Прекрасно, — ответил Уолеран. — Помолимся.

Обряд богослужения проходил торопливо, и, по мере того как он близился к завершению, Уильям явственно ощущал, как тяжкий груз вины падает с его плеч. Он вновь чувствовал себя победителем.

Увидев его выходящим из часовни в приподнятом настроении, его люди и сами приободрились. Уильям объяснил им, что по вине Всевышнего, выраженной епископом Уолераном, они будут теперь сражаться за короля Стефана, и его слова были восприняты как повод отпраздновать это событие.

Уолеран тем временем приказал подать вина. В ожидании ужина Уильям обратился к нему:

— Теперь Стефан вполне мог бы пожаловать мне графство.

— Думаю, ему следовало бы сделать это, — согласился Уолеран. — Хотя не берусь утверждать, что так и будет.

— Но ведь я его союзник!

— Ричард все еще в Кингсбридже.

Уильям позволил себе самодовольную улыбку.

— Полагаю, теперь он не опасен.

— Вот как? Что ты хочешь этим сказать?

— Ричард никогда не владел землей. Своих рыцарей он всегда содержал только на деньги сестры.

— Конечно, это против традиций, но до сего дня так было.

— Зато теперь у его сестры денег нет. Вчера я сжег ее склады. Она разорена. И Ричард тоже.

Уолеран согласно кивнул:

— В таком случае его уход со сцены — вопрос времени, и графство станет твоим.

Подали ужин. Воины Уильяма расположились на нижнем конце стола и весело заигрывали с прислужницами. Уильям восседал во главе стола вместе с Уолераном и его архидиаконами. Сейчас, когда напряжение спало, он, пожалуй, даже завидовал беспечному флирту своих людей и молоденьких служанок: в компании архидиаконов ему было явно скучновато.

Дин Болдуин протянул Уильяму блюдо с грушами и сказал:

— Лорд Уильям, а если кто-то по примеру приора Филипа попытается открыть ярмарку, чтобы торговать шерстью, ты сможешь этому помешать?

Уильям был очень удивлен вопросом.

— Никто не осмелится!

— Какой-нибудь монах, может, и не осмелится, а граф — вполне.

— Для начала ему понадобится лицензия.

— У любого, кто воевал за Стефана, такая лицензия будет. Не сомневайся.

— Только не в этом графстве.

— Болдуин прав, Уильям, — сказал Уолеран. — По границам твоего графства есть немало городов, которые могли бы открыть у себя овчинные ярмарки: Уилтон, Девайзес, Уэллс, Марлборо, Уоллингфорд…

— Я сжег Кингсбридж, сожгу и любой другой город, — раздраженно бросил Уильям. Он сделал глоток вина. Попытки поставить под сомнение его победы вызывали у него приступы ярости.

Уолеран взял буханку свежего хлеба, разломил ее пополам, но есть не стал.

— Кингсбридж — слишком легкая добыча, — возразил он. — Нет ни городской стены, ни замка; нет даже большой церкви, где люди могли бы найти убежище. А правил им монах, у которого не было ни рыцарей, ни просто вооруженных людей. Кингсбридж был беззащитен. Другие города так просто не возьмешь.

Дин Болдуин добавил:

— А когда гражданская война закончится — не важно, кто победит, — ты уже не сможешь сжечь город, подобно Кингсбриджу, просто так. Это будет считаться преступлением против порядка. Ни один король не допустит такого в мирное время.

Уильям вдруг понял, куда они клонили, и это вывело его из себя.

— Тогда, похоже, все было напрасно, — сказал он и положил нож на стол. В желудке у него начались спазмы, есть он больше не мог.

— Конечно, если Алина разорится, кто-то займет ее место, — вновь вступил в разговор Уолеран.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Уильям.

— В этом году почти вся шерсть была продана ей. А что будет через год?

— Не знаю.

— Кроме приора Филипа, все производители шерсти в округе — арендаторы либо графа, либо епископа. Ты — граф во всем, кроме официального титула, а я — епископ. Если бы мы заставили наших людей продавать все руно нам, то смогли бы взять в свои руки почти всю торговлю шерстью в графстве. А продавали бы ее на ярмарке в Ширинге. Так что, даже если кто-то еще получит лицензию, открывать свою ярмарку ему будет просто невыгодно.

Блестящая мысль! Уильям сразу понял, в чем дело.

— Мы получили бы столько же денег, сколько и Алина, — заметил он.

— Именно. — Уолеран откусил кусочек нежного мяса и стал медленно жевать, размышляя о чем-то своем. — Итак, ты сжег Кингсбридж — раз, уничтожил своего злейшего врага — два и открыл новый источник дохода — три. И все за один день. Неплохо.

Уильям влил в себя хорошую порцию вина и сразу почувствовал, как по телу разливается жар. Он посмотрел на нижний край стола, и взгляд его выхватил пухлую черноволосую девицу, которая заигрывала с двумя его воинами. Сегодня ночью он, пожалуй, ею займется. Уильям уже отчетливо представлял, как это все произойдет: он прижмет ее в углу, разложит на полу и задерет юбку, затем в его глазах на мгновение мелькнет лицо Алины с выражением ужаса и отчаяния от вида горящих складов с шерстью и он яростно ринется на девку.

Разыгравшаяся в сознании бурная сцена заставила его улыбнуться, и он медленно отрезал тонкий кусочек оленины.

Пожар в Кингсбридже потряс приора Филипа до глубины души. Неожиданный налет Уильяма и его людей, их жестокость, леденящие кровь сцены кровавой бойни и крики обезумевших жителей, его собственная беспомощность — все ошеломило и повергло его в ужас.

Самой тяжелой утратой стала смерть Тома. Он погиб в расцвете сил и таланта, так и не завершив начатого им строительства собора. Для Филипа он был самым близким другом за пределами монастыря. Каждый день они проводили в беседах и жарких спорах, вместе пытались справиться с трудностями, которые постоянно возникали то здесь то там. В Томе редкостно сочетались мудрость и скромность, и работа с ним доставляла огромное удовольствие. Невозможно было поверить в то, что он ушел навсегда.

Филип пребывал в полной растерянности. Он не обладал больше реальной властью. Сейчас ему нельзя было доверить даже коровник, не то что такой город, как Кингсбридж. Он привык считать, что, если человек добросовестно трудится и верит в Бога, его ждет в жизни только хорошее. Пожар в Кингсбридже напрочь развеял эти иллюзии. Он потерял всякий интерес к жизни и теперь, забросив работу, целыми днями просиживал в своем доме в монастыре, наблюдая, как пламя пожирает свечи на небольшом алтаре, а в голову ему лезли несвязные скорбные мысли.

И только молодой Джек знал, что надо делать. По его приказу мертвых снесли в склеп, раненых разместили в монастыре, для тех, кто жил в лугах, на другом берегу реки, организовали срочную помощь съестным. Погода стояла теплая, и все спали на воздухе. Потрясенных несчастьем горожан Джек собрал в команды по очистке территории монастыря от руин и человеческих останков, в то время как Белобрысый Катберт и брат Милиус занялись доставкой продовольствия с окрестных ферм. Через день после пожара у северных ворот монастыря выкопали сто девяносто три новые могилы, где похоронили погибших. Филип только успевал подписывать распоряжения, которые готовил Джек.

Джек считал, что большинство переживших пожар материально не сильно пострадали: в основном сгорели лачуги и кое-какая мебель. Хлеба колосились в полях, весь скот был на пастбищах, а скопленные людьми деньги лежали целыми-невредимыми там, где и были до поры зарыты, — под очагами. Больше других досталось торговцам: многие, чьи склады сгорели, были разорены, как Алина; те же, кто предусмотрительно держал часть своего состояния в серебряных монетах, могли заново начать дело.

Джек предложил немедленно приступить к восстановлению города. По его совету Филип выдал чрезвычайное распоряжение на бесплатную рубку леса в монастырских угодьях, правда, всего на неделю. В результате семь дней Кингсбридж пустовал: все жители сами выбирали и валили деревья для своих будущих домов. Джек попросил Филипа набросать план нового города, и эта идея настолько того захватила, что он моментально забыл о своей печали.

Филип, не отрываясь, работал над планом четверо суток. Вдоль монастырских стен поднимутся большие дома состоятельных ремесленников и торговцев. Он вспомнил улицы Винчестера и решил сделать Кингсбридж таким же удобным: прямые улицы, достаточно широкие для двух повозок, будут спускаться к реке, а более узкие — пересекать их. Под каждый новый дом он отвел на плане участок земли шириной двадцать четыре фута и сто двадцать футов вглубь от улиц, чтобы каждый мог иметь просторный задний двор с уборной, огородом, конюшней, коровником или свинарником. Старый мост сгорел, и необходимо было построить новый, в более удобном месте, в конце главной улицы, которая пойдет от моста в гору, мимо собора, прямо на другой конец города, как в Линкольне. Другая широкая улица будет начинаться у ворот монастыря и свяжет его с пристанью за поворотом реки по ее течению, так что все грузы можно будет перевозить в монастырь, минуя главную торговую улицу. Вокруг пристани вырастут новые небольшие домики, а бедняки поселятся ниже по течению, чтобы простота их нравов в быту не сказывалась на чистоте питьевой воды для монастыря.

И хотя работа над планом восстановления города действительно захватила Филипа, он, всякий раз на минуту отвлекаясь от нее, ощущал приступы то ярости, то глубокой скорби по погибшим. Уильям Хамлей казался ему воплощением дьявола: вряд ли кто другой мог принести столько горя людям. На лицах горожан, возвращавшихся из леса с повозками, груженными срубленными деревьями, Филип читал выражение неутешного страдания и робкой надежды.

А Джек с монахами уже переносили план Филипа с бумаги на реальную почву: разметив колышками и бечевкой участки земли, они предлагали жителям самим выбрать себе наделы. Правда, то здесь то там раздавались мрачные возгласы: «А на кой нам это? Ну как, на будущий год опять кто-нибудь все спалит?» Возможно, будь у людей хоть какая-то вера в справедливость, надежда на то, что злодеи понесут наказание, они бы воспрянули духом, но Филип, хотя и обратился с посланием к Стефану, Мод, епископу Генри, архиепископу Кентерберийскому и даже к Папе Римскому, прекрасно понимал, что во время воины привлечь к суду таких могущественных и влиятельных людей, как Уильям, было делом безнадежным.

Филип вынужден был по ходу вносить изменения в свой план-схему: самые крупные участки земли под застройку пользовались большим спросом, несмотря на высокую арендную плату, и ему пришлось увеличивать их количество. Почти никто не хотел строиться в бедняцких кварталах, но Филип решил ничего не менять в этой части плана и оставить ее в запасе. Через десять дней после пожара на большинстве участков стали подниматься новые деревянные дома, а еще через неделю их строительство в основном было завершено. Настала пора приниматься за возведение собора. Работа закипела. Строители теперь получали деньги и хотели их тратить — вновь открывались магазинчики; крестьяне повезли продукты в город; засуетились судомойки и прачки; и так, понемногу, жизнь в Кингсбридже вошла в нормальное русло.

И все же так много людей погибло во время пожара, что Кингсбридж порой напоминал город-призрак. Каждая семья потеряла кто сына, кто мать, кто мужа, кто сестру. Никаких особых знаков траура люди не носили, но на их лицах так же явственно отражалась скорбь, как опавшая листва означает скорый приход зимы. На шестилетнего Джонатана нельзя было смотреть без сострадания. Он, как потерянный, слонялся по монастырскому двору, и Филип вдруг осознал, что смерть Тома, который, казалось, уделял мальчику больше внимания, чем остальным, стала для него потрясением. Поэтому Филип взял себе за правило каждый день навещать Джонатана, рассказывать ему всякие истории, играть с ним в считалки и слушать его неуемлемую детскую болтовню.

Филип разослал письма к настоятелям всех крупнейших бенедиктинских монастырей Англии и Франции с просьбой порекомендовать опытного строителя вместо погибшего Тома. Любой приор на месте Филипа в первую очередь обратился бы за этим к епископу, поскольку тот много ездил по миру и наверняка знал о таких мастерах. Но на помощь епископа Уолерана надежды было мало, слишком часто они ссорились. Так что рассчитывать Филип решил только на самого себя.

Пока он ожидал ответов на свои послания, рабочие стали все больше поговаривать о том, чтобы строительство возглавил Альфред: ведь он был сыном Тома, хорошим каменщиком и к тому же какое-то время командовал на одном из участков стройки. В сравнении с Томом звезде неба он, к сожалению, не хватал, но знал грамоту, все его слушались, и поэтому казалось вполне естественным, если бы он занял место отца.

Трудностей на стройке было хоть отбавляй. Альфред без конца приставал к Филипу с вопросами. К Джеку он не обращался: все знали, что сводные братья ненавидят друг друга.

Но с каждым днем Альфред чувствовал себя все увереннее и однажды, придя к Филипу, сказал:

— Может, лучше увенчать собор большим центральным куполом?

По плану приора потолок над центром собора должен был быть деревянным, а в боковых пределах — каменным сводчатым.

— Я думал над этим. Но дерево намного дешевле, а нам надо экономить деньги.

Альфред кивнул.

— Беда в том, что деревянный потолок может в любой момент сгореть, а каменный купол — на века.

Какое-то время Филип изучающе смотрел на Альфреда. Неужели он недооценил его? Вот уж не думал, что тот предложит изменить проект отца; скорее, подобной смелости можно было ждать от Джека. Но идея выглядела очень уж привлекательной, тем более после всего, что случилось с городом.

Альфред, судя по всему, думал о том же.

— Единственное здание, которое уцелело в огне, — новая приходская церковь.

Строил ее Альфред, и там — каменные своды, вспомнил Филип, но тут же спохватился:

— А стены выдержат такую нагрузку?

— Придется укрепить опоры, тогда выдержат.

«А он действительно все предусмотрел», — вновь подумал про себя Филип.

— И во что нам это обойдется?

— Ну конечно, строительство встанет дороже, да и все работы мы завершим не раньше чем через три-четыре года. Но на казне монастыря это особенно не отразится.

Это решение нравилось Филипу все больше и больше.

— Значит, нам придется ждать минимум год, прежде чем мы сможем пользоваться алтарем для службы?

— Да нет. Камень или дерево — все равно раньше следующей весны мы к потолку не приступим. Кладка верхнего яруса окон должна затвердеть, прежде чем ставить крышу. Деревянный потолок мы бы закончили на несколько месяцев раньше, но в любом случае не раньше будущего года.

Филип взвешивал все «за» и «против». Выбирать приходилось между преимуществами каменного купола и недостатками этого проекта из-за его дороговизны и сроков. Но если дополнительные расходы предполагались в будущем, то выигрыш в надежности был немедленным.

— Думаю, твое предложение придется обсудить на собрании капитула, — сказал Филип. — Но я лично тебя поддержал бы.

Альфред поблагодарил и ушел. А Филип молча смотрел ему вслед, размышляя о том, надо ли искать нового мастера на стороне.

Праздник урожая в Кингсбридже удался на славу. С раннего утра в каждом доме напекли хлеба — муки было у всех вдосталь. Те, кто не имел своей печи, шли к соседям, многие воспользовались монастырскими печами. Помогли и два городских пекаря — Пегги Бакстер и Джекэт-Новен. К полудню воздух настолько наполнился ароматом свежего хлеба, что все горели одним желанием — поскорее его попробовать. На лугу за речкой накрыли столы, выложили на них пышущие, с румяной корочкой караваи, и горожане ходили вокруг, любуясь этой красотой. Какого хлеба здесь только не было! С фруктами и специями: сливовый и виноградный, имбирный и сахарный, луковый и чесночный и еще, и еще… Булки и буханки всех цветов — зеленые, подкрашенные петрушкой, желтые, запеченные в яичном желтке, красные, цвета сандалового дерева, фиолетовые, цвета лакмуса, — и самых невероятных форм: треугольники, конусы, шары, овалы, пирамиды, цилиндры, тонкие длинные палки, восьмерки… Самые искусные хлебопеки принесли калачи в форме зайцев, медведей, обезьян, драконов, над столами высились домики и замки из хлеба. Но самый красивый каравай, по общему признанию, удался Эллен и Марте: точная копия собора, который строился по проекту Тома.

Горе Эллен было безграничным. Ночи напролет сердце ее разрывалось от боли, и никто не мог облегчить ей страдания. Даже сейчас, через два месяца после трагедии, она выглядела изможденной, когда-то красивые глаза ввалились, вокруг обозначились черные круги. Изо всех сил они с Мартой старались поддерживать друг друга и сегодня, увидев творение своих рук, почувствовали нечто вроде утешения.

Алина долго и внимательно рассматривала каравай Эллен. Она тоже дорого бы сейчас заплатила, чтобы хоть немного успокоиться, прийти в себя. Пока же у нее все валилось из рук. Дегустация уже шла вовсю, а она по-прежнему ходила вдоль столов, равнодушно взирая на происходящее. Строить себе новый дом ей до крайности не хотелось, пока Филип не прикрикнул на нее, а Альфред не привез леса и не выделил людей в помощь. Питалась она в монастыре, но часто вовсе забывала о еде. Даже когда ей вдруг приходило в голову что-то сделать по хозяйству — сколотить ли из старых досок лавку, замазать ли речным илом трещины в стене или смастерить капкан для птиц, — она тут же теряла всякое желание, потому что ее обуревали неотвязные воспоминания. Каких трудов стоило ей наладить свою торговлю, и как неожиданно, в одночасье, все это обратилось в прах. Жизнь ее текла монотонно: вставала поздно, потом шла в монастырь поесть; если чувствовала, что силы на исходе, часами сидела на берегу реки и, вернувшись, с наступлением темноты засыпала прямо на полу, подстелив соломы.

Несмотря на свое полное безразличие ко всему, она прекрасно понимала, что сегодняшний праздник — не более чем самообман. Да, город был восстановлен, каждый вновь занимался делом, как и прежде, но недавнее побоище оставило след на всем, и за внешним фасадом спокойствия и благополучия Алине повсюду виделся затаившийся страх. Многие жители испытывали те же чувства, хотя старались всячески скрыть это. Мир, считали они, долго не продержится, и скоро все опять будет уничтожено.

Пока Алина безучастно смотрела на горы хлеба, из опустевшего Кингсбриджа прискакал ее брат Ричард. Он еще до пожара покинул город, сражался где-то в войсках Стефана и, вернувшись, был поражен увиденным.

— Какого черта, что здесь произошло? — спросил он, обращаясь к сестре. — Не могу найти собственный дом, город — как чужой!

— Во время ярмарки Уильям Хамлей со своими воинами сжег его дотла.

Ричард, ужаснувшись, побелел. Шрам на его правом ухе стал лилово-синим.

— Уильям, дьявол! — прошипел он.

— Теперь у нас новый дом, на берегу, возле пристани, — бесстрастно сказала Алина. — Люди Альфреда помогли мне. Правда, он намного меньше прежнего.

— Что они сделали с тобой? — Он, не узнавая, смотрел на сестру. — Где твои волосы, брови?

— Сгорели.

— А он не?..

Алина покачала головой:

— На этот раз нет.

Какая-то девушка принесла Ричарду попробовать соленого хлеба. Он отщипнул кусочек, но есть не стал. Вид у него был подавленный.

— Как я рада, что ты жив, — сказала Алина.

Ричард кивнул.

— Стефан сейчас наступает на Оксфорд. Там прячется Мод. Скоро войне конец. Но мне нужен новый меч, я приехал за деньгами. — Он откусил немного хлеба, и лицо его ожило. — Боже, как здорово пахнет. Попозже приготовь мне мяса.

Алине вдруг стало страшно. Она испугалась, что Ричард разгневается и станет срывать на ней свою злобу.

— У меня нет мяса, — сказала она.

— Ну так сходи к мяснику.

— Не злись, Ричард. — Ее всю затрясло.

— Никто и не злится, — раздраженно ответил он. — Что с тобой?

— Все мои склады с шерстью сгорели. — Она с ужасом смотрела на брата, ожидая, что он вот-вот взорвется.

Ричард нахмурился, посмотрел на сестру, проглотил мякиш хлеба и выбросил корку.

— Все сгорело?

— Все.

— А деньги… Неужели ничего не осталось?

— Ни гроша.

— Но почему? Ты же всегда держала в подполе сундук с монетами.

— Еще в мае от них ничего не осталось. Я все потратила на шерсть, до последнего пенни. Пришлось даже занять сорок фунтов у бедного Малачи. Как теперь отдавать долг, не знаю. Так что на новый меч денег нет. Я не могу купить тебе даже кусок мяса на ужин. Мы нищие.

— И что же мне теперь делать? — зло крикнул Ричард.

Его лошадь пряднула ушами и испуганно дернулась.

— Не знаю, — В глазах у Алины стояли слезы. — И пожалуйста, не кричи так. Ты напугаешь лошадь. — Она разрыдалась.

— Ну, Уильям Хамлей, берегись, — процедил сквозь зубы Ричард, — скоро я прирежу тебя, как жирную свинью. Клянусь всеми святыми.

Подошел Альфред, вся борода в крошках хлеба, в руке — четвертушка сливового калача.

— Попробуй вот этого, — сказал он Ричарду.

— Я не голоден, — неблагодарно ответил тот. Альфред посмотрел на Алину и спросил:

— Что случилось?

— Она только что обрадовала меня: мы разорены, — ответил за сестру Ричард.

Альфред понимающе кивнул.

— Да, каждый что-то потерял, но Алина лишилась всего.

— Ты же понимаешь, что это значит для меня. — Ричард обращался к Альфреду, но осуждающе смотрел при этом на сестру. — Мне конец. Если я не смогу покупать оружие, лошадей, платить жалованье моим людям, как сражаться за Стефана? На моей карьере рыцаря можно будет ставить крест. Я никогда не получу графство Ширинг.

— Но Алина может выйти замуж за состоятельного человека, — сказал Альфред.

— Она им всем до одного отказала. — Ричард презрительно рассмеялся.

— Не исключено, что кто-то из них вновь предложит ей руку и сердце.

— Ну да, — на лице Ричарда появилась гримаса злой ухмылки, — мы разошлем послания и известим всех отвергнутых ею ухажеров, что разорены и готовы изменить решение.

— Довольно, — прервал Ричарда Альфред.

Рыцарь замолчал. Альфред повернулся к Алине.

— Ты помнишь, что я сказал тебе год назад на обеде гильдии прихожан?

У Алины перехватило дыхание. Она никак не ожидала, что Альфред вернется к тому давнему разговору, и почувствовала, как выходит из себя.

— Я помню, — сказала она. — И надеюсь, ты запомнил мой ответ.

— Я по-прежнему люблю тебя.

Ричарда словно громом поразило. А Альфред продолжал:

— И я все еще жду тебя. Алина, будь моей женой.

— Нет. — Она хотела добавить еще что-нибудь, раз и навсегда поставить точку, но сил больше не было. Еще какое-то время она растерянно переводила взгляд с Альфреда на Ричарда и обратно и вдруг, почувствовав, что может не выдержать, повернулась и пошла через луг к мосту, в город.

Всю дорогу Алина злилась на Альфреда за сделанное ей при Ричарде предложение. Она предпочла бы не посвящать брата в свою личную жизнь. И почему Альфред заговорил о женитьбе только сейчас — ведь после пожара прошло уже три месяца? Казалось, он специально ждал приезда Ричарда.

Она медленно брела по пустынным улицам: все горожане были в монастыре на дегустации хлеба. Ее новый дом был теперь в бедняцком квартале, неподалеку от пристани. И хотя арендная плата была вполне божеской, но даже эти деньги надо было где-то найти.

Ричард нагнал ее верхом, слез с лошади и пошел рядом.

— Весь город пахнет свежим деревом, — сказал он довольно бодро. — И такая чистота вокруг!

Алина уже успела привыкнуть к новому облику города, а для брата все было, конечно, в новинку. Чистота действительно была необыкновенной. Огонь смел с лица земли прогнившие деревянные постройки с соломенными крышами, насквозь прокопченными сажей, старые грязные конюшни, зловонные лачуги бедняков. Теперь все пахло новизной: и дерево, и свежая солома, и чистые коврики в комнатах, и побелка в богатых домах. Даже земле пожар, казалось, придал новые силы: дикие цветы теперь росли в самых неожиданных местах. Кто-то заметил, что после пожара люди стали намного реже болеть, и все стали упорно поговаривать о том, что правы, мол, те ученые, которые утверждали, что все болезни переносятся дьявольскими парами, и только огонь способен их победить.

Алина отсутствующе смотрела себе под ноги, мысли ее были сейчас далеко. Ричард что-то сказал.

— А, что?.. — Она вздрогнула.

— Я говорю, не знал, что Альфред делал тебе предложение в прошлом году.

— Ты был слишком занят другими делами. Примерно в это время Роберт Глостерский попал в плен.

— Это было благородно с его стороны — помочь тебе в строительстве дома.

— Да, он молодец. А вот и мой дом.

Алина внимательно следила за реакцией брата. Тот был явно удручен, и она понимала его: Ричард жил в графском замке, и даже переступать порог того большого дома, сгоревшего во время пожара, считал для себя унизительным. А уж в таких хибарах и вовсе жили только батраки и вдовы.

Алина взяла лошадь за уздечку и повела огромное животное через единственную в доме комнату на задний двор. Там она привязала лошадь к забору и сняла с нее тяжелое деревянное седло. Весь двор зарос травой и сорняками. Алина совсем не обрабатывала землю, хотя все ее соседи уже давно вскопали огороды, посадили овощи, построили свинарники и конюшни.

Ричард задержался в доме, но, поскольку смотреть там было не на что, вышел во двор вслед за сестрой.

— Да, дом, конечно, пустоват: ни мебели, ни посуды…

— На все нужны деньги. — Алина глубоко вздохнула.

— И огородом ты совсем не занимаешься, — с обидой в голосе сказал Ричард.

— У меня нет сил на это. — Алина рассердилась, швырнула ему под ноги тяжелое седло и вошла внутрь. В комнате было холодно. Она уселась на полу, прислонившись к стене. Ричард во дворе возился с лошадью. Вдруг из кучи соломы показалось крысиное рыльце. Во время пожара почти все мыши и крысы сгорели или передохли, но сейчас снова стали появляться. Алина поискала глазами, чем бы прибить эту тварь, но ничего подходящего под рукой не нашлось. А противное создание, почуяв неладное, само исчезло.

«Что же мне теперь делать, — думала Алина. — Так больше не может продолжаться». Но сама мысль о том, что надо все начинать заново, лишала ее последних сил. Однажды она уже вытащила себя и брата из нищеты, и стоило это слишком дорого. Второй раз ей не подняться. Надо доверить свою жизнь кому-то, кто заботился бы о ней, принимал бы за нее все решения. Она вспомнила госпожу Кейт из Винчестера, которая однажды, поцеловав ее в губы и сжав ее грудь, сказала: «Девочка моя, ты никогда не будешь ни в чем нуждаться, если станешь работать на меня. Мы обе будем богатыми». Нет, подумала Алина, только не это. Никогда.

Вошел Ричард с тюками в руках.

— Если ты не в состоянии сама вести хозяйство, надо найти кого-то, кто мог бы взять на себя твои заботы, — сказал он.

— Но у меня есть ты.

— Мне не до этого.

— Но почему?! — Искорка гнева промелькнула в ее глазах. — Я ведь помогала тебе целых шесть лет!

— Я воевал. А тебе надо было только торговать шерстью, вот и все.

«И отбиваться от преступников, — хотела добавить Алина. — И еще кормить, одевать и защищать тебя в минуты опасности». Но гнев ее отступил, и она сказала только:

— Извини, я пошутила.

Ричард что-то пробурчал, потом, неуверенный, стоит ли обижаться на сестру, раздраженно вскинул голову и сказал:

— Во всяком случае, тебе не следовало сразу отказывать Альфреду.

— Ради Бога, умоляю, замолчи.

— Чем, собственно, он тебя не устраивает?

— Да не в Альфреде дело. Неужели ты не понимаешь? Дело во мне.

Ричард опустил на пол седло и, тыча в сестру пальцем, сказал:

— Вот именно. И я знаю причину: ты — эгоистка. Ты думаешь только о себе.

Обвинение было настолько чудовищно несправедливым, что Алина не смогла даже возмутиться. На глаза навернулись слезы.

— Как ты можешь говорить такое? — жалобно промолвила она.

— Если бы ты вышла замуж за Альфреда, все бы разом решилось. Но ты гордая, ты упорно стоишь на своем.

— Мое замужество тебе все равно не поможет.

— Поможет.

— Чем же?

— Альфред сказал, что обеспечит меня всем необходимым, чтобы я мог продолжать воевать, если мы породнимся.

Конечно, придется сократить мое войско, стольких ему не прокормить, но он обещал мне боевого коня и оружие для моей свиты.

— Когда? — Алина была поражена. — Когда он сказал тебе это?

— Только что. В монастыре. — Ричард сделал вид, что смущен.

Алина почувствовала себя униженной. Мужчины торговались за ее спиной, как при покупке лошади. Она встала и, не говоря ни слова, вышла из дома.

Дойдя до монастыря, она через южные ворота прошла на церковный двор. Как она и ожидала, там никого не было. На стройке тоже стояла тишина. Монахи в это время обычно корпели над книгами или отдыхали, а горожане сегодня веселились на лугу. Алина прошлась по кладбищу. Ухоженные могилы с аккуратными деревянными крестами и букетами живых цветов говорили об одном: город еще не оправился от страшной трагедии. Она остановилась рядом с тем местом, где лежал Том: могильный камень венчало мраморное изваяние ангела, сделанное Джеком. Семь лет назад, подумала Алина, мой отец устроил мне прекрасную партию: Уильям Хамлей был не стар, недурен собой, богат. На моем месте любая девушка с благодарностью согласилась бы. А я заупрямилась, и вот что из этого вышло: наш замок захвачен, отец — в тюрьме, мой брат и я разорены. Даже пожар в Кингсбридже и гибель Тома в какой-то степени на моей совести.

В городе смерть Тома все переживали очень тяжело, ведь он был общим любимцем, а Джек потерял уже второго отца.

И вот я опять отказываюсь от самого, может быть, разумного шага в моей жизни, размышляла Алина. А что, собственно, я собой представляю? Моя разборчивость и так уже стала причиной многих бед. Надо принять предложение Альфреда и благодарить Бога, что не оказалась в руках госпожи Кейт.

Алина бросила прощальный взгляд на могилу Тома и пошла по направлению к строящемуся алтарю. Он был почти закончен, оставалась только крыша, а строители уже готовились к следующему этапу: возведению поперечных нефов. Уже копали фундамент, вся земля вокруг была утыкана колышками с натянутой между ними веревкой. Высящиеся готовые стены ближе к вечеру отбрасывали длинные тени. День был довольно теплым, но от собора веяло холодом. Алина завороженно смотрела на ряды арок, широких у основания и сужающихся кверху: в этом строгом чередовании арок и пролетов, пролетов и арок была какая-то потрясающая гармония. Прямо перед собой, в восточной стене, она увидела очень красивое круглое окошко: через его ажурную решетку во время утренней молитвы яркий солнечный свет будет литься на головы прихожан.

Если Альфред и в самом деле серьезно настроен помогать Ричарду, то у Алины оставался еще шанс исполнить обещание, данное отцу: заботиться о Ричарде до тех пор, пока он не вернет себе графство. И хотя разум подсказывал ей, что она должна стать женой Альфреда, сердце всеми силами протестовало.

Она прошла вдоль южного придела собора, рукой касаясь стен, ощущая под пальцами все неровности камня, желобки и канавки, оставленные зубилом каменотеса. Здесь, в приделах, под окнами, стена была украшена сводчатыми нишами, которые еще больше усиливали ощущение гармонии, так поразившее Алину. Каждая деталь в проекте Тома была тщательно продумана. Так, наверное, и в ее жизни все могло быть предопределено, вот только она оказалась, скорее, похожей на взбалмошного строителя, задумавшего вдруг устроить водопад над алтарем.

В юго-восточном крыле собора Алина увидела низенькую дверь, за которой начиналась узкая винтовая лестница наверх. Поддавшись внезапному порыву, она открыла ее и стала подниматься. Когда дверь скрылась из виду, а до конца пути было, судя по всему, еще далеко, она испытала странное чувство: казалось, этот подъем будет продолжаться вечно. Но вдруг она увидела свет, он пробивался из узкого башенного оконца, прорезанного специально для освещения ступенек. Неизвестность пугала и одновременно манила, и она все увереннее шла к цели, пока не вышла в широкую галерею, нависавшую над приделом, где не было ни одного окна наружу, а изнутри открывался вид на церковь с недостроенной крышей. Алина присела на пороге одной из внутренних арок и прижалась щекой к каменной колонне. Ее холодок приятно ласкал кожу. Неужели сам Джек обрабатывал этот камень? Неожиданно мелькнула мысль: а ведь она может разбиться насмерть, если упадет отсюда. На самом деле высота была не опасной, разве что ноги можно поломать и потом мучиться и стонать, пока монахи тебя не найдут.

Алина решила подняться до верхнего ряда окон. Вернувшись к винтовой лестнице, она продолжила подъем. Остаток пути был коротким, но на самом верху сердце ее от страха колотилось так, что готово было вырваться из груди. Она вступила в узкий проход в стене и дошла по нему до одного из окон верхнего ряда. Держась одной рукой за перегородку, делившую окно пополам, она посмотрела вниз с высоты семидесяти пяти футов и задрожала всем телом.

Внезапно с винтовой лестницы послышались чьи-то шаги. У Алины перехватило дыхание, как после быстрого бега. Неужели за ней крались по пятам? Кто-то невидимый шел теперь по проходу. Она больше не держалась за перегородку и стояла, качаясь, на самом краю. И вдруг увидела Джека. Сердце забилось еще сильнее, она почти слышала его глухие удары.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он осторожно.

— Я… я просто хотела посмотреть, как идет строительство…

Джек показал на капитель над ее головой и сказал:

— Моя работа.

Алина взглянула вверх. Высеченный из камня гигант, казалось, держал на своих плечах всю тяжесть свода. Тело его свело от напряжения. Немигающим взглядом смотрела она на это чудо: ничего подобного в жизни ей видеть не доводилось.

— Я чувствую то же, что и он, — произнесла Алина, обращаясь, скорее, к себе самой.

Когда она вновь взглянула на Джека, тот уже стоял рядом с ней. Рука его нежно, но в то же время решительно легла на ее руку.

— Я знаю, — сказал он.

Алина еще раз посмотрела с высоты вниз, и от страха ей стало не по себе. Джек крепче сжал ее руку и повел к выходу. Она не сопротивлялась.

Вместе они спустились по винтовой лестнице и вышли во двор. Джек повернулся к совсем ослабевшей Алине и как бы между прочим сказал:

— Я сидел за книгой и вдруг увидел тебя.

Его молодое лицо светилось нежностью и участием, а она вдруг вспомнила, почему убежала сюда ото всех, зачем так искала одиночества. Ей хотелось поцеловать Джека, и в его глазах она читала то же страстное желание. Каждой клеточкой своего тела стремилась Алина в его объятия, с губ готовы были сорваться слова: «Моя любовь подобна грому, мятущемуся льву, бессильной ярости»; но вместо этого лишь обреченно сказала:

— Я, наверное, выйду замуж за Альфреда.

Ошеломленный Джек не сводил с нее глаз. Затем на лице его появилось выражение глубокой печали, какое бывает у умудренных жизнью старцев. Алина боялась, что он сейчас расплачется, но вместо этого в глазах его вспыхнул злой огонек. Он хотел было что-то сказать, но потом передумал, какое-то время колебался и наконец голосом, холодным, как северный ветер, произнес:

— Лучше бы ты тогда прыгнула вниз.

Резко развернувшись, он пошел прочь.

«Я потеряла его навсегда», — подумала Алина. Сердце ее готово было разорваться от боли.

II

Свидетелей тайной вылазки Джека из монастыря в праздник урожая было много. Само по себе деяние это преступлением не являлось, но, поскольку юноша уже не раз был замечен в подобных шалостях, а на этот раз еще и позволил себе заговорить с незамужней женщиной, это было расценено как серьезный проступок. Поведение его осуждалось на следующий день на собрании капитула, где было решено запретить Джеку выходить на улицу, а из здания в здание он мог переходить только в сопровождении старших.

Джек на это никак не отреагировал. Он был настолько подавлен словами Алины, что все остальное перестало для него существовать. И пусть его даже высекут — это ничего не изменит, решил он.

Ни о каком строительстве собора теперь не могло быть речи; да и, сказать по правде, с тех пор как Альфред взял все в свои руки, никакой радости от работы Джек не испытывал. Свободное время он проводил за чтением, делая поразительные успехи в латыни, и мог справляться с любыми текстами; а поскольку все полагали, что читает он только для того, чтобы совершенствовать язык, и ни для чего другого, ему было позволено пользоваться любыми книгами.

И хотя библиотека была совсем небольшая, в ней имелось несколько работ по философии и математике, и Джек с энтузиазмом погрузился в них.

Многое из того, что он читал, оставляло у него чувство разочарования: целые страницы с генеалогическими таблицами, скучные описания всевозможных чудес, творимых давно почившими святыми, бесконечные теологические премудрости… Первой книгой, которая по-настоящему запала Джеку в душу, стала «Всемирная история». Здесь было все: от сотворения мира до основания монастыря в Кингсбридже, — и, закрыв ее, он почувствовал, что теперь знает обо всем на свете. Через некоторое время ему стало ясно, что всего в одной книге не опишешь: в конце концов, жизнь не ограничивалась только Кингсбриджем и Англией, были еще Нормандия и Анжу, Париж и Рим, Эфиопия и Иерусалим, так что автор о многом умолчал. И тем не менее ощущение, которое испытал Джек, было ни с чем не сравнимо. Прошлое предстало перед ним удивительной чередой событий, а мир казался не безграничной тайной, а доступной для понимания стройной системой.

Но еще более увлекательными были всевозможные загадки. Один философ задавал вопрос: почему даже слабый человек мог сдвинуть тяжелый камень с помощью рычага? До сих пор Джек считал это вполне естественным, но сейчас эта загадка не давала ему покоя. Он вспомнил, как когда-то на каменоломнях люди ворочали огромные глыбы: если камень не удавалось сдвинуть с помощью короткого лома, обычно применяли длинный. Почему один и тот же человек мог передвигать тяжесть с помощью длинного рычага и не мог, когда рычаг был короткий? Из этого вопроса рождались все новые и новые. Строители собора поднимали на крышу камни и бревна огромным воротом. Грузы были настолько тяжелыми, что голыми руками их никто никогда бы с места не сдвинул. А с помощью колеса, на которое наматывался канат, они легко доставлялись наверх. Вот задачка! Все эти размышления на какое-то время снимали душевную боль, но мысли его вновь и вновь возвращались к Алине. Даже стоя за аналоем с раскрытой книгой, он вспоминал то утро на старой мельнице, когда впервые поцеловал ее. Каждое мгновение того поцелуя, от первого легкого прикосновения губ до пронизавшей его дрожи, когда он поймал ее трепещущий язычок, жило в памяти. Они прижались друг к другу так крепко, что Джек почувствовал под одеждой очертания ее груди и бедер. Ощущения от этих воспоминаний были настолько сильными, что ему казалось, он вновь наяву переживает эти мгновения.

Почему она так изменилась? Джек все еще верил, что настоящим был тот их поцелуй, а ее недавняя холодность — лишь маской. Ведь он, казалось, хорошо знал Алину: такую нежную, чувственную, романтичную, страстную, впечатлительную. Она могла быть и беспечной, и высокомерной, временами непреклонной, но никогда не была холодной, жесткой и бессердечной. Не в ее характере решиться на замужество без любви, только из-за денег. Джек знал: это не принесло бы ей счастья, она бы всю жизнь жалела об этом. И Алина сердцем наверняка чувствовала то же самое.

Однажды, когда Джек сидел в конторке, один из служек монастыря, прибиравшийся в комнате, прервав свое занятие и облокотившись о щетку, сказал ему:

— Кажется, в вашей семье грядут большие торжества.

Джек оторвался от карты мира, изображенной на большом листе пергамента, и взглянул на старика. «Он, наверное, принял меня за кого-то другого», — подумал Джек.

— Ты о чем, Джозеф?

— А ты разве не знаешь? Твой брат женится.

— У меня нет братьев, — не раздумывая ответил Джек и тут же почувствовал, как холодом обдало сердце.

— Ну не родной, так сводный, — сказал Джозеф.

— Нет, я об этом ничего не знаю. — Надо было о чем-нибудь спросить старика. Он стиснул зубы и процедил: — И на ком же он женится?

— На той самой Алине.

Так, значит, она все-таки решилась. В глубине души у Джека теплилась надежда, что она изменит свое решение. Он отвернулся, чтобы Джозеф не увидел отчаяния на его лице.

— Ну-ну, — по возможности безразлично буркнул Джек.

— Да, на той самой, которая когда-то была всемогущей, а теперь осталась ни с чем.

— Когда, ты говоришь, это будет?

— Завтра. Обряд пройдет в новой церкви, которую построил Альфред.

Завтра!

Алина станет женой Альфреда завтра. До последнего Джек не хотел верить в это. И вот реальность обрушилась на него, как удар грома. Завтра Алина выходит замуж. Завтра его жизни наступит конец.

Он взглянул на карту, разложенную перед ним на аналое. Какая разница, где находится центр мира — в Иерусалиме или в Уоллингфорде? Что, он будет более счастлив, если узнает, как работают рычаги? Недавно он сказал Алине, что лучше бы она прыгнула вниз со стены и разбилась, чем стала женой Альфреда. А если бы ему кто-нибудь сказал то же самое, как поступил бы он?

Он ненавидел монастырь. Уйти в монахи — что может быть глупее. Зачем ему жизнь, если Алина выйдет замуж за другого и если он не может больше работать на строительстве собора?

Хуже всего было то, что он понимал, какой несчастной она будет с Альфредом. И не только потому, что ненавидел сводного брата. Многие девушки были бы довольны таким мужем. Эдит, например. Когда Джек рассказывал ей однажды, как он любит работать с камнем, она вовсю хохотала. Ей-то от Альфреда многого не требовалось: она бы только и делала, что ублажала его и слушалась покорно, до тех пор пока бы тот процветал и любил их детей.

Алина же проклинала бы каждую минуту, проведенную с Альфредом. Его мужская грубость вызывала бы у нее отвращение, она презирала бы его за скупость, а своим тупоумием он довел бы ее в конце концов до сумасшествия. Брак с Альфредом стал бы для нее сущим адом.

Почему она не хочет этого видеть? Джек недоумевал. Что с ней происходит? Любой другой выход был бы лучше, чем жить с нелюбимым человеком. Семь лет назад она удивила всех, отказав Уильяму Хамлею, а сейчас приняла предложение человека, ничуть не лучше первого. О чем она думала?

Джек должен был узнать это. Ему необходимо было поговорить с ней, и — к черту монастырские порядки.

Он свернул карту, положив ее на место, в шкаф, и направился к двери. Джозеф все еще стоял, опершись на щетку.

— Ты что, уходишь? — спросил он Джека. — Я думал, тебе велено оставаться здесь до тех пор, пока за тобой не придут.

— Да пусть они все обосрутся! — сказал Джек и вышел из комнаты.

Приор Филип заметил его входящим в восточную арку монастыря. Джек быстро развернулся и попытался скрыться, но Филип окликнул его:

— Ты куда, Джек? Тебе ведь запрещено выходить.

Но тот уже забыл о всякой дисциплине. Никак не реагируя на слова Филипа, он побежал по другому коридору, который вел на южную сторону, и оттуда уже был спуск к набережной, где ютились маленькие домики. Но удача сегодня отвернулась от него. Навстречу ему шли брат Пьер, монастырский надзиратель, и два его помощника. Увидев Джека, они остановились как вкопанные. Лицо брата Пьера, похожее на полную луну, горело негодованием.

— Задержите послушника, брат надзиратель! — донесся до него голос Филипа.

Пьер протянул руку, надеясь остановить Джека, но тот оттолкнул его. Пьер побагровел и схватил юношу за руку. Джек вырвался и двинул Пьера по носу. Раздался дикий вопль, скорее от злости, чем от боли. И тут на Джека навалились помощники надзирателя.

Джек дрался отчаянно, и ему совсем было удалось освободиться, но тут подоспел Пьер, немного отошедший после удара, и втроем они прижали Джека к земле. Тот еще пытался вырваться, кляня всех монастырских последними словами за то, что оторвали его от самого, может быть, важного дела в его жизни — от разговора с Алиной.

— Пустите меня, тупицы! — без конца выкрикивал он.

Тогда оба помощника уселись на него. Пьер стоял, вытирая рукавом разбитый нос. Подошел Филип. Джек понимал, что тот зол не меньше его самого. Никогда его таким не видел.

— Я не потерплю, чтобы кто-либо вел себя подобным образом. — В голосе Филипа звучал металл. — Ты монах, к тому же послушник, и я заставлю тебя подчиняться мне. — Он повернулся к Пьеру. — Отведи его в карцер.

— Нет! — закричал Джек. — Вы не имеете права!

— Я — имею, — разгневанно ответил Филип.

Карцер представлял собой маленькую комнатушку без окон, в подвале рядом с отхожим местом. В основном здесь держали преступников в ожидании суда либо перед отправкой в тюрьму Ширинга, но частенько сюда попадали и монахи в наказание за серьезные проступки, как, например, непристойное поведение по отношению к служащим в монастыре женщинам.

Джека пугало не заточение в одиночестве, а то, что он не сможет увидеть Алину.

— Ну как ты не понимаешь?! — кричал он Филипу. — Я должен поговорить с ней.

Лучше бы он не говорил этого. Филип разозлился:

— За подобные разговоры тебя и наказали!

— Но я должен с ней поговорить.

— Единственное, что ты должен, — это бояться Господа и слушаться своих наставников.

— Никакой ты мне не наставник, глупый осел! Ты мне никто! Выпустите меня, черт вас дери!

— Уведите его, — мрачно сказал Филип.

Вокруг них уже собралась небольшая толпа, и несколько монахов подхватили Джека за руки и за ноги. Он попытался вырваться, все еще не веря, что это происходит наяву, но силы были неравны. Его с трудом дотащили до карцера, кто-то открыл дверь, и мстительный голос брата Пьера скомандовал:

— Бросьте его в темницу.

Джека раскачали и швырнули внутрь, прямо на каменный пол. Он поднялся на ноги и, несмотря на ушибы, рванулся к двери. Но не успел. Она захлопнулась перед самым носом, с грохотом опустился тяжелый засов снаружи, и в замке лязгнул ключ.

Изо всех сил Джек забарабанил кулаками по двери.

— Выпустите меня! — яростно кричал он. — Я должен остановить ее! Нельзя ей выходить за Альфреда! Пустите.

Ответа не было. Он продолжал кричать, но его требования все больше походили на мольбу, голос слабел, потом перешел в жалобный вой, потом в шепот, а по лицу потекли слезы отчаяния.

Но вот глаза его высохли, кричать он больше не мог. Отвернувшись от двери, Джек осмотрел камеру. Темно, но не так, что хоть глаз выколи: из-под двери пробивалась полоска света, и можно было с трудом различить обстановку. Он на ощупь прошелся вдоль стен. По способу обработки камня определил, что сооружение это старинное. Ничего особенного собой комната не представляла: около шести квадратных футов, с колонной в углу и высоким сводчатым потолком. Наверняка раньше она была больших размеров, а затем ее специально перегородили под карцер. В одной стене была, похоже, прорезь для окна, плотно закрытая ставнем и слишком узкая, чтобы пролезть через нее, будь она даже открыта. От каменного пола веяло сыростью. Джек ясно слышал шум какого-то потока под ногами; он догадался, что это был водовод, который шел от водяной мельницы через монастырь к отхожим местам. Теперь понятно, почему пол каменный, а не земляной.

Совершенно обессилевший, Джек уселся на пол, прислонившись к стене, и уставился на проблеск света под дверью. Свет этот был единственным, к чему он сейчас стремился. Как он умудрился попасть в эту историю? Ведь он никогда не доверял священникам, у него и в мыслях не было посвятить себя Богу, да и в самого Бога он по-настоящему не верил. Стать послушником! Тогда такой шаг, казалось, избавлял от всех трудностей. Он давал единственную возможность остаться в Кингсбридже. Джек думал тогда, что сможет в любой момент уехать. И вот сейчас рвался прочь из этого города, но не в силах был это осуществить. Он был пленником. «Как только выйду отсюда, — твердо решил Джек, — задушу приора Филипа, и пусть меня повесят».

Интересно, когда же его освободят, вдруг пришла в голову мысль. Прозвонили к ужину. Наверняка продержат здесь всю ночь. Возможно, сейчас как раз о нем и говорят. Самые вредные из монахов будут требовать, чтобы он оставался в заточении минимум неделю, — он уже представил себе Пьера и Ремигиуса, призывающих к ужесточению дисциплины. Те же, кто хорошо относился к Джеку, возможно, скажут, что одной ночи вполне достаточно. А что скажет Филип? Ведь он любил Джека, хотя после всего, что тот ему наговорил, рассчитывать на его благосклонность было трудно. У Филипа будет большой соблазн отдать его в лапы сторонников жесткого порядка. Оставалась одна надежда: его немедленно вышвырнут из монастыря, и это, по их мнению, будет самым страшным приговором Джеку. Только в этом случае он успеет поговорить с Алиной до ее свадьбы. Но Филип будет, конечно, против: изгнание Джека из монастыря означало бы его, Филипа, поражение.

Свет под дверью тускнел, на улице темнело. Джеку захотелось облегчиться. Он поискал глазами, но никакого горшка не нашел. Не похоже на монахов: уж они-то, всегда пекущиеся о соблюдении чистоты, обязаны были предусмотреть такую мелочь. Он тщательно обследовал пол и в самом углу нашел маленькое отверстие. Вероятно, это и было отхожее место.

Вскоре узенький ставень открылся. На подоконнике появилась миска и кусок хлеба. Джек вскочил на ноги. Он не видел лица человека, который принес еду.

— Кто ты? — спросил Джек.

— Мне запрещено говорить с тобой, — отозвался голос. Джек узнал его. Это был старый монах по имени Люк.

— Люк, они не сказали, сколько я здесь пробуду? — почти закричал юноша.

Монах повторил заученную фразу:

— Мне запрещено говорить с тобой.

— Пожалуйста, Люк, скажи мне, если знаешь, — умолял Джек, даже не замечая, как жалобно звучит его голос.

Люк ответил шепотом:

— Пьер сказал — неделю, но Филип решил — два дня.

Ставень закрылся.

— Два дня! — в отчаянии произнес Джек. — Но она в это время выйдет замуж.

Ответа не последовало.

Он стоял, уставясь в пустоту. Свет из открывшегося на мгновение оконца был очень ярким по сравнению с почти полным мраком внутри, и какое-то время Джек, ослепленный, ничего не видел, пока наконец глаза не привыкли к темноте. Потом они опять наполнились слезами…

Он лег на пол, больше ничего не оставалось. Его заперли здесь до понедельника. А к понедельнику Алина станет женой Альфреда, будет по утрам просыпаться в его постели, с его семенем в своем чреве. Мысль эта вызвала у Джека отвращение.

В камере была уже кромешная тьма. Он на ощупь добрался до подоконника и отпил из миски. Обычная вода. Откусил кусочек хлеба и с трудом стал жевать. Выпив остатки воды, он опять улегся на пол.

Сон не шел, он пребывал в странной дремоте, похожей на оцепенение, в которой ему, как видение, как сон, являлись прошлогодние воскресные вечера с Алиной. Тогда он рассказывал ей удивительную историю про рыцаря, который влюбился в принцессу и отправился на поиски виноградной лозы, плодоносящей драгоценными камнями.

Полуночный звон вырвал его из этого состояния. Он уже привык к монастырскому распорядку, и в полночь чувствовал себя бодро, хотя днем частенько хотелось спать, особенно если на обед давали мясо. Монахи уже наверняка повскакивали с кроватей и строились в колонны, чтобы прошествовать в церковь. Сейчас они стояли прямо над Джеком, но он ничего не слышал: стены камеры не пропускали звук. Через какое-то время опять зазвонили, на этот раз к мессе, которая проходила в час ночи. Время летело быстро, слишком быстро, ведь завтра Алина выходит замуж.

Под утро Джек все-таки заснул.

Внезапно он пробудился ото сна. Кто-то еще находился в камере.

Страх сковал его.

Вокруг была темнота. Шум воды, казалось, усилился.

— Кто здесь? — сказал он дрожащим голосом.

— Это я, не бойся.

— Мама! — От облегчения у него даже закружилась голова. — Как ты узнала, что я здесь?

— Старый Джозеф рассказал мне, что случилось, — спокойно ответила мать.

— Тише, монахи услышат.

— Не услышат. Здесь хоть кричи, хоть пой — наверху никто не хватится. Уж я-то знаю.

В голове у него родилось сразу столько вопросов, что он не знал, с какого начать: «Как ты попала сюда?», «Открыта ли дверь?..». В темноте он шагнул к ней, выставив вперед руки.

— Да ты же вся мокрая!

— Под нами — водовод. А один камень в полу не закреплен и свободно вынимается.

— Откуда ты это знаешь?

— Твой отец просидел в этом карцере десять месяцев. — В ее голосе слышалась горечь прожитых лет.

— Мой отец? В этой камере? Десять месяцев? Но за что?

— Мы этого так и не узнали, — сказала она с возмущением. — Его похитили или арестовали — он так и не понял — в Нормандии и привезли сюда. Он не знал ни английского, ни латыни, поэтому понятия не имел, куда попал. Около года отработал на конюшнях — там мы с ним и познакомились. — Нотки ностальгии смягчили ее голос. — Я полюбила его с первого взгляда. Он был очень добрый, но выглядел таким запуганным, несчастным, хотя пел, как соловей. С ним месяцами никто не разговаривал, поэтому, когда я сказала ему несколько слов по-французски, он обрадовался несказанно и, наверное, только за одно это полюбил меня. — В ее голосе опять зазвучала злоба. — Вскоре его посадили в эту камеру. Тогда-то я и раскрыла секрет, как сюда пробраться.

Джек вдруг подумал, что зачат он был наверняка прямо здесь, на каменном полу. От этой мысли он страшно смутился и возблагодарил Бога, что в камере темно и они с мамой не видят друг друга.

— Но ведь отца не могли арестовать просто так, должна была быть какая-то причина.

— Он не нашел ответа. В конце концов они сами придумали для него преступление. Кто-то дал ему чашу, украшенную драгоценными камнями, и выпустил на свободу. Не успел он отойти от монастыря на милю-другую, как его схватили, обвинили в том, что он украл эту реликвию, и повесили. — Эллен расплакалась.

— Кто это сделал?

— Шериф Ширинга, приор Кингсбриджа… какая теперь разница кто.

— А что стало с семьей отца? Ведь у него были родители, братья, сестры…

— Да, у него была большая семья, там, во Франции.

— Так почему же он не бежал и не вернулся туда?

— Однажды он попытался, но его поймали, привезли обратно и бросили в эту темницу. Можно было попробовать еще раз, тем более выбраться отсюда мы могли. Но он не знал дороги домой, не говорил по-английски и к тому же не имел ни гроша в кармане. Шансов почти не было. Конечно, он должен был рискнуть еще раз, теперь-то это ясно как Божий день, но тогда никто не мог даже предположить, что его могут повесить.

Джек обнял мать, пытаясь успокоить. Она насквозь промокла и дрожала от холода. Ей надо было срочно уходить и высушиться. И тут его словно молнией пронзило: ведь если она может выйти отсюда, значит, и он может последовать за ней. Пока мать рассказывала об отце, он ненадолго забыл об Алине, но сейчас вдруг осознал, что его страстное желание может осуществиться — он успеет поговорить с Алиной до ее свадьбы.

— Покажи мне этот лаз, — коротко сказал он.

Она всхлипнула и вытерла слезы.

— Держи руку. Я тебя выведу.

Вместе они прошли в дальний угол камеры, и Джек почувствовал, что мать спускается вниз.

— Глубоко вдохни, ныряй в воду и плыви против течения что есть сил. Иначе тебя унесет прямо в монастырский сортир. Дыхания должно хватить как раз, чтобы добраться до выхода. Только не бойся, и у тебя все получится. — Она опустилась еще ниже, и он отпустил ее руку.

Нащупав лаз, Джек стал спускаться. Его ноги сразу же оказались в воде. Когда он уперся в дно, плечи все еще были в камере. Перед тем как совсем погрузиться в несущийся поток, он нашел камень и установил его на прежнее место. Озорная улыбка тронула его губы: монахи сойдут с ума, увидев камеру пустой.

Вода оказалась жутко холодной. Джек сделал глубокий вдох, нырнул и поплыл против течения, вовсю работая руками и ногами. По мере продвижения он отмечал про себя, под какими помещениями находился в данный момент: вот здесь должен быть коридор, здесь — трапезная, вот — кухня, пекарня… Казалось, этому пути не будет конца. Он попытался вынырнуть на поверхность, но ударился головой о камень туннеля. Паника охватила его, но на память пришли слова матери, и Джек сделал последний отчаянный рывок. Он был почти у цели. Мгновение — и впереди показался свет. Пока они разговаривали в камере, взошло солнце. Еще одно движение — и свет был уже над его головой. Джек коснулся ногами дна, встал в полный рост и с благодарностью вдохнул свежего воздуха. Когда дыхание восстановилось, он вылез из канала.

Мать уже переоделась, на ней было чистое сухое платье. Свое старое она отжала и принесла сухую одежду для сына. Аккуратной стопкой на берегу лежали вещи, которые Джек не надевал уже полгода: льняная рубашка, зеленая шерстяная туника, серые рейтузы и кожаные башмаки. Она отвернулась, и Джек скинул с себя тяжелое монашеское платье, сандалии и быстро оделся в новое.

Все монашеское одеяние он швырнул в канал. Больше оно ему никогда не понадобится.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила мать.

— Пойду к Алине.

— Прямо сейчас? Но еще слишком рано.

— Я не могу ждать.

Она кивнула.

— Будь великодушным. Ей сейчас очень нелегко.

Джек склонился и поцеловал мать, потом обхватил ее руками и крепко прижал к себе.

— Ты спасла меня от тюрьмы, — сказал он. И рассмеялся: — Вот это мама!

Она улыбнулась, но глаза ее были влажными.

Джек еще раз на прощание покрепче обнял мать и ушел.

Уже совсем рассвело, но вокруг никого не было видно, ведь сегодня — воскресенье, люди не работали и могли позволить себе понежиться в постели подольше. Джек не был уверен, стоит ли ему опасаться, что его заметят. Имел ли Филип право преследовать сбежавшего послушника и силой заставить его вернуться? А если и имел, то хотел ли? Этого Джек не знал. Филип олицетворял закон в Кингсбридже, а юноша открыто нарушил его, так что надо быть готовым к любым неприятностям. Но сейчас Джек думал только о том, что ждало его в ближайшие несколько минут.

Он добрался до домика Алины. А вдруг там Ричард? Будем надеяться на лучшее, подумал Джек, ничего другого не остается. Он подошел к двери, легонько постучал и стал внимательно прислушиваться. Никакого движения внутри. Постучал еще раз, сильнее, и наконец услышал, как хрустит солома под чьими-то шагами.

— Алина! — шепотом позвал Джек.

Он слышал, как она подошла к двери. Испуганный голос произнес:

— Кто там?

— Это я, Джек. Открой!

— Джек?!

Последовала пауза. Джек ждал. Алина в отчаянии закрыла глаза, потом рванулась вперед и прижалась щекой к грубой дощатой двери. Нет, Джек, не сегодня, не сейчас, билась тревожная мысль.

До нее вновь донесся его настойчивый шепот:

— Алина, пожалуйста, открой скорее! Если меня схватят, я опять окажусь в тюрьме!

Она слышала о его заточении, весь город об этом говорил. Ясно, что он сбежал. И пришел прямо к ней. Сердце часто забилось. Она не могла его прогнать.

Скрипнул засов, и дверь отворилась.

Его подсохшие волосы, казалось, прилипли к голове. Одет он был не в монашеское платье, а в обычную одежду. Улыбка сияла на лице, словно встреча с возлюбленной была самой большой радостью в его жизни. Вдруг он помрачнел и сказал:

— Ты плакала.

— Зачем ты пришел?

— Я должен был тебя увидеть.

— Сегодня у меня свадьба.

— Я знаю. Можно мне войти?

Впустить его было бы ошибкой, она понимала это. Но ведь завтра она уже будет женой Альфреда, и это последняя возможность поговорить с Джеком наедине. Будь что будет, подумала Алина. Она шире открыла дверь. Джек вошел. Дверь снова закрылась, и засов опустился.

Они стояли лицом к лицу. Алина была в замешательстве: в глазах Джека горело безнадежное страстное желание; так умирающий от жажды тянется к далекому источнику.

— Не смотри на меня так, — сказала она и отвернулась.

— Не выходи за него.

— Я должна.

— Ты всю жизнь будешь несчастна.

— Я и теперь несчастна.

— Посмотри на меня. Пожалуйста.

Она повернулась к нему и заглянула в глаза.

— Скажи, зачем ты это делаешь?

— А почему бы и нет?

— Но ведь когда-то, у старой мельницы, ты так меня поцеловала…

Алина опустила взгляд и почувствовала, как жар охватил ее. В то утро она позволила себе расслабиться, и с тех пор ей было стыдно за свою беспечность. Теперь Джек пользовался этим. Она молчала. Защищаться было нечем.

— Но после этого ты охладела ко мне, — сказал Джек.

Алина не поднимала глаз.

— Мы были друзьями, — безжалостно продолжал Джек. — Все то лето, на поляне… возле водопада… Я рассказывал тебе… мы были так счастливы. Однажды я поцеловал тебя. Помнишь?

Конечно же, она помнила, хотя изо всех сил старалась забыть о том, что произошло между ними. Сейчас воспоминания смягчили ее сердце, и на глаза навернулись слезы.

— Потом я помог тебе с войлочной мастерской. Я был счастлив, что смог быть полезным в твоем деле. И ты так обрадовалась этому… Потом мы еще раз поцеловались, но это был уже не простой поцелуй… не как первый. На этот раз он был… страстным. — «О Боже, да, да, именно таким», — подумала Алина, и краска залила ее лицо, и она задышала часто-часто, умоляя Джека только об одном — остановиться!.. Но все было бесполезно. — Мы держали друг друга в объятиях. Наш поцелуй длился долго-долго, и губы твои раскрылись…

— Хватит! — крикнула Алина.

— Но почему? — строго спросил Джек. — Что случилось потом? Почему ты так изменилась?

— Потому что я боюсь! — ответила она не раздумывая и разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Вдруг она почувствовала, что его руки легли на ее вздрагивающие плечи. Алина не пошевелилась, и Джек нежно обнял ее. Она отняла руки от лица и, уткнувшись в его зеленую тунику, заплакала.

Потом обхватила его за талию.

Он склонился щекой к ее волосам — безобразным, торчащим клоками, не успевшим отрасти после пожара, и мягко гладил по спине, как ребенка. Ей хотелось, чтобы миг этот длился вечно. Но Джек слегка отступил, так чтобы видеть ее лицо, и сказал:

— Чего же ты боишься?

Алина знала ответ, но промолчала. Вместо этого она покачала головой и сделала шаг назад. Но Джек крепко держал ее за запястья, не отпуская.

— Послушай, Алина, я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело сейчас. Сначала казалось, ты любишь меня, потом любовь сменилась ненавистью, и вот ты выходишь замуж за моего сводного брата. Я ничего не понимаю, я ничего не знаю о подобных вещах, ведь я никогда раньше не любил. Но мне так больно. Я даже не могу выразить словами, как мне плохо. Может, хоть ты объяснишь, за что эти муки и страдания на мою голову?

Внутри у нее все кипело от возмущения. Подумать только, причина его боли в ней, а ведь она безумно любила его! Алине стало стыдно за свое отношение к Джеку. Он сделал ей столько хорошего, а она разрушила ему жизнь. Да, он имел право просить объяснений. Она вдруг ожесточилась:

— Джек, когда-то, очень давно, со мной случилось… нечто ужасное, то, что я приказала себе забыть на годы. Я старалась никогда не вспоминать об этом. Но когда ты впервые поцеловал меня, все вернулось, стало преследовать меня, и я не смогла вынести этого.

— Что… что с тобой произошло?

— Когда моего отца посадили в тюрьму, мы с Ричардом и наш слуга по имени Мэттью жили в замке. И вот однажды пришел Уильям Хамлей и с ним еще кто-то и вышвырнул нас на улицу.

Джек сощурился:

— А дальше?

— Они убили Мэттью.

Он чувствовал, что Алина недоговаривает.

— За что?

— Что ты имеешь в виду?

— За что они убили слугу?

— Он пытался остановить их. — Слезы катились по ее щекам, а горло сжималось всякий раз, когда она хотела что-то сказать, слова будто душили ее. Алина встряхнула головой и попыталась отвернуться, но Джек удержал ее.

Голосом нежным, как легкий поцелуй, он спросил:

— Остановить их… от чего?

И внезапно она поняла, что может теперь все рассказать ему, ее ничто больше не удерживало.

— Они взяли меня силой, — сказала она. — Один из воинов Уильяма навалился и держал за руки, а тот залез на меня, но я сопротивлялась, и тогда они отрезали Ричарду кусочек уха и пригрозили, что отрежут целиком. — От облегчения Алина всхлипнула. Наконец-то она смогла рассказать обо всем! Она посмотрела в глаза Джеку и продолжала: — Я вынуждена была уступить, и Уильям сделал все, что хотел. А его человек заставлял Ричарда смотреть на это.

— Прости меня, — прошептал Джек. — Я слышал какие-то разговоры, но никогда не думал… Алина, милая, как они могли?..

Она обязана была рассказать все до конца.

— Потом, когда Уильям насытился, его сменил второй.

Джек закрыл глаза. Его лицо побелело, скулы напряглись.

Алина вновь заговорила:

— И вот, когда мы поцеловались с тобой… ты понимаешь… я хотела, чтобы ты сделал это, но тут же вспомнила тот ужасный день… и мне стало страшно, я испугалась и убежала. Вот почему я так плохо стала относиться к тебе. Прости!

— Я прощаю тебя, — снова прошептал Джек. Он обнял ее, и она почувствовала себя такой защищенной в его объятиях.

Джек вздрогнул. Алина взволнованно спросила:

— Ты презираешь меня?

Джек посмотрел на нее.

— Я обожаю тебя, — сказал он и, склонив голову, поцеловал ее в губы.

Мороз пробежал у нее по коже — это было не то, что она хотела. Джек слегка отклонился и снова поцеловал ее.

Губы его нежно коснулась ее рта. Она испытывала огромную благодарность к нему и все же инстинктивно слегка поджала губы, но, влекомая рождающимся в ней чувством, открыла их и вернула Джеку поцелуи. Джек, воодушевленный, снова приник к ее губам. Она ощутила его горячее дыхание на своем лице. Джек на секунду приоткрыл рот, и Алина тут же высвободилась из его объятий.

— Тебе неприятно? — Он, казалось, был обижен.

На самом деле она уже не так боялась. Джек знал теперь всю страшную правду и не испытывал к ней отвращения, а был по-прежнему добр и нежен. Алина чуть откинула назад голову, и он опять поцеловал ее. Ничего ужасного, грозящего опасностью, жестоко неукротимого, никакого принуждения, никакой ненависти, скорее, наоборот — оба испытывали наслаждение. Джек раскрыл рот, и она почувствовала кончик его языка; он пытался проникнуть сквозь ее сомкнутые губы. Тело ее на мгновение напряглось, но тут же расслабилось. Джек нежно посасывал ее нижнюю губу, и голова у Алины приятно кружилась.