Избранные произведения. I том

Глава 1

И снова сон разбудил его; он лежал на спине в темноте, а ветер завывал в окнах, и было слышно, как где-то хлопала створка ставни. Ему приснилось, что он был волком, которому снилось, что он человек, которому снилось, что он волк, которому снилось… В этом потоке снов были фрагменты и картинки из памяти, прыгавшие, как стеклышки в калейдоскопе. Лица отца, матери, сестры — в траурной рамке, как будто на обгоревшей по краям фотографии; белокаменный дворец, окруженный густым лесом, в котором был слышен волчий вой, устремленный к луне; поезд с паровозом, уходящий в туннель, за которым бежит мальчик — все быстрее и быстрее.

И из закоулков памяти появляется старое, морщинистое лицо с седой бородой, и губы шепчут: «Живи свободным!»

Он привстал, обнаружив, что лежит не в своей постели, а на холодном каменном полу перед камином. В камине тлели угольки, мечтая о том, чтобы их поворошили. Он встал, обнаженный и мускулистый, и подошел к высоким окнам, которые смотрели на дикие заросшие холмы Северного Уэльса. За окнами бушевал мартовский ветер; дождь и мокрый снег бились в стекла. Он смотрел из темноты в темноту и знал, что они скоро будут.

Они слишком долго его не беспокоили. Охваченные мщением советские войска теснили нацистов к Берлину, но Западная Европа с ее «Атлантическим валом» была в руках Гитлера. Теперь, в 1944 году, назревали великие события. События, которые могли привести как к победе, так и к страшному поражению. И он хорошо знал, какими были бы его последствия.

Жестокая схватка за каждый клочок земли шла между Берлином и Москвой. Ряды нацистов изрядно поредели, но они все еще оставались самыми дисциплинированными убийцами в мире. Они все еще могли отразить удары русского колосса и вновь двинуться к столице Советского Союза — родины Михаила Галатинова. Но сейчас он был Майкл Галлатин и жил в другой стране. Он говорил по-английски, думал по-русски, а ощущал все на языке более древнем, чем любое из этих человеческих наречий.

Они скоро будут. Он ощущал, как они приближались, так же уверенно, как ощущал вихревые ветры на опушке леса в шестидесяти ярдах отсюда. Буря, бушующая в мире, приносила их все ближе к этому дому на скалистом берегу, которого люди обычно избегали. Они шли к нему по одной причине: он был им нужен. «Живи свободным!» — подумал он, и на его губах появилась усмешка. Усмешка была горькой. Свобода — это иллюзия, она идет от уединенности этого дома в бушующем мире. До ближайшей деревни — Ручей Андора — пятнадцать миль. Для него смысл свободы в основном сводился к возможности уединения, и он начинал ощущать это все сильнее — прежде всего слушая радиопередачи из Лондона и с континента. Кодовые сигналы, перемежаемые треском радиопомех, говорили ему: люди вновь потребуют, чтобы он им послужил.

Он просто не смог бы ответить им отказом: он был человек, и они — люди. Он должен их выслушать, рассмотреть их предложения. Они приедут по дальней дороге, по каменистым ухабам, и ему, наверное, придется предложить им переночевать. Но с его службой в армии новой родины было покончено. Пришло время для молодых солдат с плохо вымытыми лицами и дрожащими пальцами на спусковых крючках автоматов. Пусть генералы и офицеры выкрикивают приказы, выполнять их придется молодым. Так было во все времена, и так будет во всех будущих войнах. Мужская натура не меняется.

Так что ни к чему запирать ворота. Он мог бы это сделать, но они все равно добрались бы до него — либо напрямую, либо сквозь колючую проволоку, окружающую дом. У англичан немалый опыт в преодолении изгородей из колючей проволоки. Уж лучше оставить ворота открытыми. Может быть, они приедут завтра, или послезавтра, или же на следующей неделе. Все равно, когда они приедут, он будет здесь.

Майкл постоял у окна, наклонив голову и слушая песню дикой природы. Потом прилег на каменном полу перед камином. Его руки обнимали колени; ему очень хотелось забыться.

Глава 2

— В эдакую глушь забрался!

Майор Шеклтон зажег сигару и открыл заднее боковое окно черного «форда», чтобы выпустить дым. Огонек сигары светился красным светом в мрачных сумерках заката.

— Неужто вам, британцам, нравится такая погода?

— У нас нет выбора, — отвечал капитан Хьюм-Тэлбот. Он вежливо улыбнулся, но при этом ноздри его аристократического носа расширились. — Мы должны принимать ее как неизбежность.

— Это верно.

Шеклтон, офицер армии Соединенных Штатов, с лицом, похожим на обух топора, взглянул через окно на низкие серые тучи и слякоть. Он уже две недели не видел солнца; холод и сырость пробирали до мозга костей.

Пожилой водитель с подчеркнутой военной выправкой, отделенный от пассажиров стеклянной перегородкой, вел машину по узкой, покрытой щебнем дороге, которая вилась вдоль скалистых утесов, перемежавшихся сосновыми рощами. Последняя деревня, Хулет, мимо которой они проехали, осталась в двенадцати милях позади.

— Поэтому-то вы все такие бледные? — продолжал майор с тактом слона в посудной лавке. — Здесь люди похожи на привидения. Если вы когда-нибудь попадете в Арканзас, я вам покажу весеннее солнце.

— Боюсь, что такой визит не входит в планы моего начальства, — сказал Хьюм-Тэлбот, приоткрывая боковое окно.

Он был бледен и худ, этот двадцативосьмилетний штабной офицер. С войной он впервые столкнулся, когда ему пришлось нырнуть в канаву, спасаясь от «мессершмитта», пролетавшего над его головой на бреющем полете. Но это было в августе 1940 года; теперь ни один самолет люфтваффе не рискнул бы пересечь Ла-Манш.

— Значит, Галлатин отличился в Северной Африке? — Зубы Шеклтона твердо сжимали сигару. — Это было два года назад. Два года вне армии — это немало. Почему ваши думают, что эта работа ему по плечу?

Хьюм-Тэлбот посмотрел на майора сквозь очки спокойными голубыми глазами.

— Потому что, — сказал он, — майор Галлатин — профессионал.

— Ну и что, сынок, я тоже профессионал. — Шеклтон был на десять лет старше Хьюм-Тэлбота. — Это, однако, не значит, что я могу прыгать с парашютом на территорию оккупированной Франции, не правда ли? Хотя, черт возьми, поверьте, последние двадцать четыре месяца я не зря просиживал штаны.

— Да, сэр, — согласился его собеседник, потому что ничего другого ему не оставалось. — Но ваши… хм… люди попросили помощи в этом деле, и, поскольку это нужно и нам, мое начальство сочло…

— Это все ясно, — отмахнулся майор от слов Хьюм-Тэлбота. — Я сказал своим, что я не очень-то купился на послужной список Галлатина, извините, майора Галлатина. Точнее, меня не устраивает его малый опыт полевых действий. Мне предлагают оценить его при личной встрече. Хотя у нас, в Штатах, так не делают. У нас оценка ведется по послужному списку.

— А мы оцениваем человека по его личным качествам, сэр, — холодно ответил Хьюм-Тэлбот.

По губам Шеклтона пробежала улыбка: «Наконец-то я немножко раззадорил этого напыщенного юнца».

— Возможно, ваша секретная служба и рекомендует Галлатина, но, по мне, эти рекомендации не стоят и куска дерьма. Ах, извините за выражение. — Он выпустил дым из ноздрей; огонек сигары отражался в его глазах. — Как я понимаю, его имя не Галлатин. Раньше он именовался Михаилом Галатиновым. Он русский, не так ли?

— Он родился в Санкт-Петербурге в тысяча девятьсот десятом году, — осторожно ответил Хьюм. — В тысяча девятьсот тридцать четвертом году он стал гражданином Великобритании.

— Да, но вся Россия в крови… Русским нельзя верить. Они пьют слишком много водки. — Он попытался стряхнуть пепел сигары в пепельницу на задней стенке сиденья водителя, но промахнулся, и пепел попал на его начищенные ботинки. — Почему он покинул Россию? А может, за ним тянется цепочка преступлений и его ищут?

— Отец майора Галлатина был генералом в царской армии и личным другом царя Николая Второго, — ответил Хьюм-Тэлбот, глядя на дорогу, освещенную желтым светом фар. — В мае тысяча девятьсот восемнадцатого года генерал Федор Галатинов, его жена и дочь были расстреляны комиссарами. Молодой Галатинов чудом уцелел.

— Да? — Шеклтон продолжал допрос. — Кто его привез в Англию?

— Он добрался сам, матросом на сухогрузе, в тысяча девятьсот тридцать втором году.

Шеклтон задумчиво курил сигару.

— Слушайте, — тихо сказал он, — вы утверждаете, что он прятался от большевиков в России с восьми до двадцати двух лет? Как это ему удалось?

— Не знаю, — признался Хьюм-Тэлбот.

— Вы не знаете? А я-то думал, что вы должны знать о Галатинове все. Или почти все. Разве вы не проверяли его досье?

— В его досье есть пробел.

Молодой человек увидел впереди в прогалинах сосен отблески света. Дорога заворачивала, выводя их на освещенное пространство.

— Вся информация относительно Галлатина засекречена. Доступ к ней имеют только верхи секретной службы.

— Да? Ну, лично мне этого было бы достаточно, чтобы не взять его для нашей работы.

— Я предполагаю, что майор Галлатин назвал тех, кто остался верным памяти царского окружения и кто помог ему выжить. Раскрыть эти имена было бы, мягко говоря, неэтично.

Из тумана дождя вдоль дороги появились строения и дот небольшой деревни. «Ручей Андора» — было написано на доске придорожного столба.

— По слухам, если им верить, — сказал Хьюм-Тэлбот, в душе горя желанием кинуть газовую гранату в постылого американца, — этот сумасшедший монах Распутин в Санкт-Петербурге имел успех у многих аристократок в тысяча девятьсот девятом и тысяча девятьсот десятом годах. Одной из них, рискну заметить, была Елена Галатинова. — Он посмотрел Шеклтону в лицо. — Вполне возможно, что Распутин — настоящий отец Майкла Галлатина. — Шеклтон задохнулся сигарным дымом.

Раздался стук в перегородку. Водитель Мэллори просигналил и нажал на тормоз. Машина замедлила ход, ее «дворники» продолжали сметать со стекла снег с дождем. Хьюм-Тэлбот опустил стеклянную перегородку, и Мэллори произнес с четким оксфордским акцентом:

— Извините, сэр, мне кажется, что нужно уточнить дорогу. Это можно сделать здесь. — Он указал на освещенную фонарем таверну.

— Вы правы, — согласился молодой человек и вновь поднял стекло.

Мэллори остановился у двери таверны.

— Я тотчас же вернусь, — сказал Хьюм-Тэлбот, поднимая воротник плаща и открывая дверцу машины.

— Пойдемте вместе, — сказал Шеклтон, — было бы неплохо принять стаканчик виски для разогрева.

Они оставили Мэллори в машине и по каменным ступенькам поднялись к таверне. Вывеска, укрепленная на цепях над дверью, гласила: «Баранья отбивная». От чугунной печки шел запах горелого торфа. На деревянных стенах висели керосиновые фонари. За большим столом сидели трое, они тихо разговаривали, попивая пиво.

— Добро пожаловать, джентльмены, — приветствовала вошедших черноволосая девушка с ярко-синими глазами. Она говорила с сильным уэльским акцентом. — Чего бы вы хотели?

— Виски, крошка, — заявил Шеклтон с улыбкой, посасывая сигару. — Лучшую отраву в вашем заведении.

Она вытащила пробку из кувшина и налила ему полный стакан.

— У нас только эта отрава, не считая пива и прочих сладостей, — сказала девушка с неопределенной усмешкой, в которой ощущался вызов.

— Мне ничего не нужно, кроме кое-каких сведений. — Хьюм-Тэлбот грел руки у огня. — Нас интересует один человек, который живет неподалеку отсюда. Его зовут Майкл Галлатин. Вы…

— Да-да, — кивнула она, и глаза ее засветились. — Я знаю Майкла Галлатина.

— Где он живет? — Шеклтон глотнул из стакана — ощущение было таким, будто ему опалило нёбо.

— Близко. Но он недолюбливает посетителей. — Она вытерла кувшин полотенцем.

— Он ждет нас, крошка. Важные дела.

Она подумала минуту, разглядывая блестящие пуговицы их мундиров.

— Поезжайте прямо через Ручей. Через восемь миль будет развилка. Левая дорога похуже, зато ведет прямо к воротам его дома. А уж открыты они будут или нет — дело случая.

— Мы их откроем, — заявил Шеклтон. Он вытащил сигару изо рта и, с улыбкой глядя на барменшу, опрокинул виски в рот.

— До дна, — сказала она.

Виски прокатилось по его глотке, как поток лавы. Ему показалось, что он проглотил дробленое стекло или обломки бритвенных лезвий. С невероятным трудом он подавил рвущийся кашель. Барменша глядела на него со всезнающей улыбкой, но будь он проклят, если осрамится перед женщиной.

— Как это вам понравилось? — спросила она с невинным видом.

Он побоялся сунуть сигару в рот, взрыв паров этого пойла мог оторвать голову. Из глаз у него бежали слезы; майор стиснул зубы и поставил стакан на стойку бара.

— Не мешало бы повторить, — с трудом проговорил он.

Его лицо вспыхнуло, когда он услышал хохот клиентов с заднего стола.

— Конечно, — согласилась она, и смех ее звучал как шелест шелка. Шеклтон потянулся за бумажником, но она сказала: — Это за счет заведения. Вы настоящий спортсмен-испытатель.

Он улыбнулся, но победной спортивности этой улыбке явно не хватало. Хьюм-Тэлбот прокашлялся и сказал:

— Спасибо за информацию и гостеприимство, мадам. Нам пора, пойдемте, майор.

Шеклтон издал звук, который можно было принять за согласие, и двинулся к двери вслед за Хьюм-Тэлботом.

— Вы — майор, вот как? — протянула барменша.

Он оглянулся, думая об одном: как можно скорее выбраться из этого местечка.

— Скажите Майклу спасибо за это пойло, когда его увидите. Это из его запасов. Никто, кроме него, этого не пьет.

Шеклтон вышел из двери «Бараньей отбивной», чувствуя себя так, будто он сам и есть тот баран, которого хорошо отбили.

Было уже совсем темно, когда Мэллори взял курс от ручья Андора. Дорога шла между деревьями, шумящими под ветром, и холмами, над которыми хорошо потрудилось время. Шеклтон, с лицом бледным, как тальк, заставил себя докурить сигару и выбросил окурок в окно — он описал огненную дугу, подобно комете.

Мэллори свернул с большой дороги — грязного проселка — налево. Оси «форда» стонали на выбоинах, а пружины сиденья, подбрасывающие Шеклтона, ревели, как паровые вентили. Молодой англичанин привык к таким дорогам, он уцепился за кромку окна и приподнял зад на два сантиметра над сиденьем.

— Да, этот парень… не хочет, чтобы его навещали, — изрек Шеклтон, когда «форд» тряхнуло сильнее, чем любой из танков, которые он водил.

«Боже, сжалься над моим копчиком», — подумал он. Дорога пыток все не кончалась. В конце концов через две или три жестоких мили фары осветили железные ворота. Они были широко открыты.

Дорога улучшилась, но не намного. Время от времени машина наскакивала на бугры, и Шеклтон несколько раз чуть не прикусил язык. Ветер свистел в деревьях по обе стороны дороги; мокрый снег бился о ветровое стекло машины, и тут Шеклтон ощутил, как далеко от него родной Арканзас.

Мэллори нажал на тормоз.

— Что там такое? — воскликнул Хьюм-Тэлбот.

На дороге стояли три громадные собаки. Ветер ворошил шерсть на их спинах.

— Боже мой! — Хьюм-Тэлбот снял очки и протер стекла. — Да это же волки!

— Проклятье! Заприте двери! — заорал Шеклтон.

«Форд» замедлил движение. Тем временем звери почуяли запах разогретого металла и масла и скрылись в лесу слева от дороги. «Форд» набрал скорость. Морщинистые руки Мэллори твердо лежали на руле, и наконец они выехали на мощеную дорожку перед домом.

Это и был дом Майкла Галлатина.

Строение было похоже на церковь, сложенную из красных камней, скрепленных белым раствором. Шеклтон понял, что когда-то это и вправду была церковь; об этом говорила башня с белым шпилем и смотровой площадкой в передней части дома. Но удивительно — сюда было проведено электричество. Окна дома на первом этаже ярко светились, а в верхней части башни витражи горели темно-синим и красным огнем. Справа от дома стоял небольшой каменный сарай, в котором, видимо, находились мастерские или гараж. Подъездная дорожка делала круг перед фасадом.

Мэллори остановил машину. Он постучал по стеклу и, когда Хьюм-Тэлбот опустил его, спросил с заминкой:

— Мне подождать здесь, сэр?

— Да, недолго. — Хьюм-Тэлбот знал, что старый шофер был из группы водителей секретной службы. Но ему не следовало знать больше, чем нужно.

Мэллори кивнул, как послушный слуга, и, заглушив двигатель, выключил фары.

— Пойдемте, майор. — Хьюм-Тэлбот показал на дом.

Офицеры, сгорбившись, вышли из машины. Лицо сек мокрый снег. Три каменные ступени вели к исцарапанной дубовой двери. Рукоятка дверного молотка изображала морду какого-то зверя с костью в зубах. Хьюм-Тэлбот взялся за кость; клыкастая нижняя челюсть зверя поднялась вместе с ней. Он постучал в дверь и стал ждать, сдерживая дрожь.

Послышался звук отодвигаемой задвижки. Дверь бесшумно открылась, и они увидели высокого темноволосого человека.

— Войдите, — сказал Майкл Галлатин.

Глава 3

В доме было тепло. Дубовый пол натерт, в камине, сложенном из белого камня, плясал огонь. Капитан Хьюм-Тэлбот вручил Майклу рекомендательное письмо, подписанное полковником Вивьеном из Лондонской паспортной конторы, а Шеклтон подошел к камину и протянул к нему озябшие руки.

— Добраться к вам непросто, — проворчал он. — Что, более глухого места не нашлось?

— А я и не искал, — тихо ответил Майкл, читая письмо. — Если бы мне нравились незваные гости, я бы снял дом в Лондоне.

Руки Шеклтона ожили; он повернулся, чтобы лучше рассмотреть человека, до которого так долго добирался.

Черный свитер с засученными рукавами и выгоревшие на солнце брюки цвета хаки, на ногах коричневые шлепанцы. Густые черные волосы с проседью на висках подстрижены по-военному: коротко на затылке и по бокам. Темная щетина на щеках говорила о том, что два-три дня бритва не касалась его лица. На левой щеке был шрам, начинающийся под глазом и уходящий к кромке волос. «След ножа», — подумал Шеклтон. Опасный удар. Видно, Галлатину пришлось побывать в рукопашном бою. Ну и что? Рост Майкла около 187 сантиметров, вес — 90–92 килограмма. Он был в хорошей спортивной форме, с атлетически развернутыми широкими плечами, похожий на футболиста или игрока в регби. В этом человеке чувствовалась уверенная мощь, как в пружине, сжатой до предела. Однако это еще не делало его безусловно пригодным для той задачи, которую он должен выполнить в оккупированной нацистами Франции. Похоже, Галлатин давно не был на солнце. Его кожа бледная, как у отшельника. В этом проклятом климате зимой, наверное, не бывает ничего, кроме мокрой мглы. Но зима шла на убыль, до весеннего равноденствия — 21 марта — оставалось только два дня.

— Вы знаете, что вокруг вас бродят волки? — спросил Шеклтон.

— Да, — ответил Майкл. Он дочитал письмо. Давно уже полковник Вивьен не писал ему. Дело было важным.

— На вашем месте я бы здесь особенно не разгуливал, — продолжал Шеклтон. Он вытащил сигару из внутреннего кармана мундира и обрезал ее кончик перочинным ножом. Затем зажег спичку о кладку камина. — Эти твари любят мясо.

— Это волчицы. — Майкл сунул письмо в карман.

— Не важно. — Шеклтон зажег спичку, глубоко затянулся и выдохнул белый клуб дыма. — Если хотите размяться, добудьте ружье и займитесь охотой на волков. Вы знаете, конечно, как пользоваться ружьем…

Он вдруг поперхнулся, потому что Майкл внезапно оказался прямо перед ним: его пронизывающие зеленые глаза приковали майора к месту.

Майкл поднял руку и выхватил сигару изо рта Шеклтона, сломал ее пополам и швырнул в огонь.

— Майор Шеклтон, — сказал он, обнаружив явный русский акцент, несколько смягченный английским воспитанием, — это мой дом. Вам следовало спросить меня, можно ли здесь курить. И я вам ответил бы: нет. Я надеюсь, что мы поняли друг друга?

Лицо Шеклтона побагровело. Он сказал, запинаясь:

— Слушайте, эта сигара стоит пятьдесят центов.

— А воняет на полушку, — сказал Майкл, глядя прямо в глаза майора в течение нескольких секунд, как бы убеждаясь, что его правильно поняли. Затем он повернулся к капитану и сказал. — Я вышел в отставку. Вот мой ответ.

— Но, сэр… Вы еще не слышали того, что мы должны вам сказать.

— Я догадываюсь.

Майкл подошел к окну и посмотрел на темную линию леса. Он унюхал запах старого виски из своего запаса от Шеклтона и улыбнулся, представив, каково пришлось американцу, привыкшему к выдержанным сортам. Неплохо пошутила Морин из «Бараньей отбивной».

— Предполагается совместное наступление союзных войск. Если бы это дело не было важным для американцев, я не был бы здесь.

— Последнее время я слушаю всю коротковолновую разноголосицу над Ла-Маншем. Все эти коды с цветами для Рудольфа и требованиями настраивать скрипку. Я, конечно, не знаю содержания донесений, но звучание голосов мне понятно: в них слышится крайнее возбуждение и страх. Ясно, что все это означает близкое вторжение союзников через Ла-Манш, атаку «Атлантического вала». — Он посмотрел на Хьюм-Тэлбота, который так и не двинулся с места и не снял мокрого плаща. — Я полагаю, что высадка войск намечена через три или четыре месяца, когда лето утихомирит Ла-Манш. Я уверен, что ни Черчилль, ни Рузвельт не захотят направить через Ла-Манш, на гитлеровские берега, армию, страдающую морской болезнью. Так что это произойдет в июне или июле. В августе будет слишком поздно: американцам придется двигаться на восток в худшее время. Если они займут опорные зоны в июне, они смогут организовать снабжение и зарыться в окопы на границе Германии к первым снегопадам. — Он вопросительно выгнул брови. — Я близок к истине?

Шеклтон выдохнул со свистом сквозь зубы.

— Ты уверен, что этот парень на нашей стороне? — спросил он Хьюм-Тэлбота.

— Можно, я продолжу? — сказал Майкл, переводя взгляд с капитана на майора. — Для того чтобы обеспечить успех высадки союзников на континент, нужно перерезать коммуникации немцев, взорвать склады боеприпасов и топлива и вообще создать в их тылу адскую атмосферу. Но этот ад должен быть тихим, горящим холодным огнем. Мне думается, что партизанам придется хорошо поработать ночью перед началом операции, взрывая железнодорожные пути. Возможно, в этом примут участие и американцы. Парашютный десант в тылу внесет панику, которая заставит немцев разбежаться в разные стороны. — Майкл подошел к камину и встал рядом с майором. — Я думаю, то, чего вы хотите от меня, связано с этим вторжением. Конечно, я не знаю, где и когда оно будет, и мне не нужны эти сведения. Наверное, вы понимаете, что главари нацистов безусловно ожидают попытку высадки войск в течение ближайших пяти месяцев. Советы наступают на востоке, и немцы знают, что пришло время для удара с запада. Этого требует хотя бы долг союзников. — Он потер руки. — Я думаю, что мои заключения недалеки от истины?

— Да, сэр, — признался Хьюм-Тэлбот, — в самую точку.

Майкл кивнул. Шеклтон спросил его:

— У вас что, шпионы в Лондоне?

— У меня есть глаза, уши и ум. Это все, что мне нужно.

— Сэр! — Хьюм-Тэлбот стоял почти по стойке «смирно», теперь он слегка расслабился и шагнул в сторону Майкла. — Разрешите нам, по крайней мере, ознакомить вас с той задачей, которая может быть поставлена перед вами.

— Пустая трата времени. Я уже сказал, что вышел в отставку.

— В отставку? Это после одного вшивого дела в Северной Африке?

Шеклтон презрительно фыркнул.

— Вы отвоевались во время сражения за Эль-Аламейн? — Он изучил послужной список Галлатина во время полета из Вашингтона. — Вы проникли в штаб нацистов и похитили оперативные карты. Ну и что? Все это в прошлом. Майор, вы, кажется, забыли, что война еще идет. И если мы не зацепимся в Европе сейчас, летом сорок четвертого года, наши зады долго будут мокнуть в море до следующей попытки.

— Майор Шеклтон! — Майкл повернулся к офицеру; его взгляд сверкал зеленым огнем такой силы, что тому показалось, будто он смотрит в зеленый глазок доменной печи. — Вам не следует напоминать мне о Северной Африке, — сказал он тихо, со скрытой угрозой. — Я… не смог помочь другу. — Огонь в глазах погас на секунду, затем разгорелся с новой силой. — Северная Африка — запретная тема!

«Вот гад!» — подумал Шеклтон. Если бы мог, он бы втоптал Майкла в пол.

— Я только думал…

— Мне все равно, что вы думали. — Майкл посмотрел на Хьюм-Тэлбота, которому не терпелось продолжить разговор, вздохнул и сказал: — Хорошо. Я выслушаю вас.

— Да, сэр. Разрешите?

Хьюм-Телбот выдержал паузу, намереваясь снять плащ. Майкл кивнул.

Пока офицеры снимали плащи, Майкл подошел к креслу с высокой спинкой, стоящему перед камином, и сел, глядя на огонь.

— Фактически это проблема, относящаяся к безопасности, — сказал Хьюм-Тэлбот, подойдя к Майклу так, чтобы видеть выражение его лица. Пока что на нем читалось полное безразличие. — Конечно, вы правы. Эта проблема прямо связана с планами высадки союзников. Мы и американцы стремимся завершить все недоделанное до первого июня. Вытащить тех агентов в Голландии и Франции, чья безопасность под угрозой. Есть британский агент и в Париже.

— Его кодовое имя — Адам, — включился Шеклтон.

— Да Париж сегодня — логово нацистских змей, а не земной рай, — проговорил Майкл, растирая пальцы.

— Точно, — сказал майор, овладевая разговором. — Однако ваша секретная служба получила от Адама кодовое донесение две недели назад. Он сообщил, что назревает нечто значительное, пока не ясное ему в деталях. Но что бы это ни было, все проводится под покровом сверхсекретности. Он получил свои сведения от берлинского художника по имени Тео фон Франкевитц.

— Минуту! — Майкл наклонился вперед, и Хьюм-Тэлбот заметил, что в глазах его промелькнула какая-то мысль. — Но почему художник?

— Не знаю. Нам не удалось ничего узнать о фон Франкевитце. Адам направил еще одно донесение восемь дней назад. Оно было коротким. Он сообщил, что за ним следят и что у него есть информация, которую следует переправить из Франции с курьером. Ему пришлось прервать передачу на полуслове.

— Гестапо? — Майкл вопросительно посмотрел на Хьюм-Тэлбота.

— Наши информаторы не указали на то, что Адам попал в гестапо, — сказал младший офицер. — Мы думаем, гестаповцы знают, что он наш, и не сводят с него глаз. Они, наверное, рассчитывают, что он выведет их на других агентов.

— И никто больше не может получить эту информацию и вывезти ее сюда?

— Нет, сэр. Нужен кто-то от нас. И они, конечно, следят за его радиоточкой. А может быть, обнаружили ее и уничтожили.

Майкл нахмурился, глядя на горящие дубовые поленья.

— Но почему художник? — повторил он. — Что может знать художник о военных секретах?

— Это нам неизвестно, — сказал Хьюм-Тэлбот. — И в этом главная трудность.

— Мы должны узнать, что за дьявольщина там затевается, — заявил Шеклтон.

— Первая волна высадки союзников будет включать двести тысяч солдат. Через девяносто дней там окажется более миллиона, чтобы дать Гитлеру под зад. Мы ставим на карту все. И нам просто необходимо знать, что задумали нацисты.

— Смерть, — сказал Майкл. Оба офицера промолчали.

Дрова в камине трещали, выплевывая искры. Майкл Галлатин приготовился слушать, что еще ему скажут.

— Вас сбросят с парашютом во Франции у деревни Базанкур, в шести — десяти милях к северо-западу от Парижа, — сказал Хьюм-Тэлбот. — Один из наших людей будет ждать вас на земле. Оттуда вас доставят в Париж и окажут всю необходимую помощь, чтобы войти в контакт с Адамом. Майор Галлатин, это наиважнейшее задание, для успеха операции мы должны знать все, что может нас ожидать.

Майкл все смотрел на огонь в камине. Наконец сказал:

— Извините. Поищите кого-нибудь другого.

— Но, сэр… Не принимайте поспешных…

— Я сказал, что вышел в отставку. И это все.

— Ничего себе! — взорвался Шеклтон. — Мы отшибаем задницы по дороге сюда, потому что какой-то осел сказал, что для этой цели лучше вас нет, а вы, оказывается, ушли в отставку! — Он придал последнему слову саркастический оттенок. — В тех местах, откуда я родом, отставка означает, что у человека просто сдали нервы.

Майкл мрачно усмехнулся, но ничего не ответил, что еще более взбесило Шеклтона.

— Майор! — не оставлял своих попыток Хьюм-Тэлбот. — Пожалуйста, не решайте окончательно. Ну хотя бы подумайте об этом еще раз. Может быть, нам можно будет остаться на ночь, с тем чтобы утром продолжить наш разговор?

Майкл слушал шорох мокрого снега, летящего в окна. Шеклтон подумал о дальней дороге домой, и его копчик заныл.

— Оставайтесь, — согласился Майкл. — Но в Париж я не поеду.

Хьюм-Тэлбот хотел продолжать, но передумал. Шеклтон тихо чертыхался, но Майкл, глядя на огонь в камине, не обратил на это никакого внимания.

— С нами водитель, — сказал Хьюм-Тэлбот. — Найдется ли для него место?

— Я поставлю раскладушку у камина.

Майкл пошел за раскладушкой в кладовку, а Хьюм-Тэлбот отправился звать Мэллори.

В их отсутствие Шеклтон решил осмотреть жилище. Он нашел старую витролу[3] красного дерева с пластинкой на роторе. Пластинка называлась «Весна священная», а автором был какой-то Стравинский. Ну конечно, русский любит русскую музыку. Скорее всего, какая-то славянская белиберда. В такую ночь неплохо бы послушать Бинга Кросби. Судя по всему, Галлатин был библиофилом. Тома с заголовками «От зверя к человеку», «Хищники», «История григорианской музыки», «Мир Шекспира» и другие книги с названиями на русском, немецком и французском заполняли полки его библиотеки.

— Вам нравится мой дом? — Шеклтон подпрыгнул. Майкл подкрался к нему бесшумно, подобрался тише тумана. Он принес раскладушку и поставил ее перед камином. — Этот дом в тысяча восемьсот сороковых годах был лютеранской церковью. Его построили люди, спасшиеся от кораблекрушения — морские утесы всего в сотне ярдов отсюда. Они выстроили и деревню рядом с церковью, но через восемь лет пришла бубонная чума. Развалины оказались крепкими, и я решил их восстановить. На это ушло четыре года, но дел все еще невпроворот. Если вам это интересно, у меня мотор-генератор на бензине, отсюда электричество.

— Теперь понятно, почему мы не видели проводов, ведущих к дому.

— Спать вы будете в башенной комнате, где умер местный пастор. Комната невелика, но на кровати могут уместиться двое.

Дверь открылась и закрылась. Майкл, оглянулся на Хьюм-Тэлбота и шофера. Несколько секунд он смотрел на них не мигая, пока старик снимал шляпу и плащ.

— Укладывайтесь здесь, — указал Майкл на раскладушку. — Кухня за дверью, там кофе и еда. Мой распорядок может показаться вам странным. И если вы услышите меня среди ночи, не покидайте комнаты, — сказал он, скользя по приезжим взглядом, от которого у Шеклтона по коже поползли мурашки. — Я иду спать наверх. — Майкл пошел к лестнице. Он остановился и выбрал себе книгу. — Да, ванная и душ — позади дома. Надеюсь, вас не разочарует холодная вода. Спокойной ночи, джентльмены.

Он поднялся по ступенькам, и через секунду они услышали стук захлопнувшейся двери.

— Все это выглядит довольно странно, — пробурчал Шеклтон, отправляясь на кухню за едой.

Глава 4

Майкл сел на кровать и зажег керосиновую лампу. Он не спал, он ждал. Взглянул на часы, лежавшие рядом на тумбочке, хотя и так знал, что пошел уже четвертый час. Он принюхался, глаза его сузились. Табачный запах. Смесь берли с латакией. Этот запах был ему хорошо знаком и манил к себе.

Майкл был все еще в своих брюках хаки и черном свитере. Он влез в шлепанцы, взял лампу и направился по винтовой лестнице вниз. Гости подбросили пару поленьев в угасающий огонь. Над обитым кожей стулом с высокой спинкой у камина поднимались клубы табачного дыма. Раскладушка была пуста.

— Поговорим, Майкл, — сказал человек, который называл себя Мэллори.

— Да, сэр. — Майкл придвинул стул и сел, поставив лампу на стол между ними.

Мэллори — одно из многих имен этого человека — тихо рассмеялся, сжимая в зубах мундштук трубки. В его глазах светился отблеск огня, и теперь он уже не казался таким старым и слабым.

— Не покидайте своей комнаты! — Он снова рассмеялся. Теперь его голос звучал совсем иначе. — Это было неплохо сказано. У бедного янки со страху в штанах кое-что чуть не оторвалось, Майкл.

— А было у него чему отрываться?

— Он весьма способный офицер, Майкл. Да не обманут тебя его болтовня и бравада. Майор Шеклтон знает свое дело. — Проницательный взгляд Мэллори скользнул по собеседнику. — Ты тоже знаешь свое дело.

Майкл не отвечал. Мэллори раскурил свою трубку, затем сказал:

— То, что случилось с Маргриттой Филип в Египте, — не твоя вина, Майкл, она знала, на что идет. Ты ликвидировал ее убийцу и раскрыл Гарри Сэндлера — агента нацистов. И свою работу ты выполнил хорошо.

— Недостаточно хорошо. — Острая боль все еще давала себя знать. — Если бы я не расслабился в ту ночь, я мог бы спасти жизнь Маргритты.

— Значит, пришло ее время, — жестко сказал Мэллори. Это была обычная точка зрения профессионала на проблемы жизни и смерти. — И пришло время покончить с твоими переживаниями по этому поводу.

— Это время придет, когда я найду Сэндлера. — Лицо Майкла побагровело. — Я понял, что он немецкий агент, когда Маргритта показала мне шкуру волка, которую он будто бы прислал ей из Канады. Для меня сразу стало ясно, что этот волк с Балкан, а не из Канады. Сэндлер мог убить балканского волка только во время совместной с нацистами охотничьей экспедиции на Балканы. Гарри Сэндлер, охотник на крупного зверя из Америки, о котором писал журнал «Лайф», пропал бесследно сразу же после убийства Маргритты. Я должен был заставить Маргритту уехать в ту же ночь. Немедленно. А вместо этого я… — Он стиснул руками подлокотники кресла. — Она мне доверяла, — сказал он глухим голосом.

— Майкл, — сказал Мэллори, — я хочу, чтобы ты поехал в Париж.

— Это настолько важно, что и вы завязаны в этом деле?

— Да, это так важно. — Мэллори выдохнул дым и вынул трубку изо рта. — У нас есть шанс обеспечить успех высадки, и этот шанс единственный. Мы должны это сделать в начале июня. Конечно, могут быть сдвиги, в зависимости от погоды. Мы должны быть уверены, что все возможные погрешности, несчастья, беды учтены, приняты во внимание. Могу тебе сказать, что я имел опыт работы с нашим командованием и убедился, что здесь возможна прорва самых непростительных ошибок. — Он невесело усмехнулся. — Мы должны сделать нашу работу так, чтобы проложить прямую дорогу к успеху. Если гестапо так пристально следит за Адамом, можно не сомневаться, что у него есть информация, которую они не могут позволить ему передать. Мы должны ее знать. Ты единственный, кто сумеет добраться до нее и доставить ее нам.

Майкл смотрел на огонь. Человек, сидящий в кресле рядом с ним, был одним из тех немногих людей в этом мире, кто знал, что он оборотень.

— Есть еще одна сторона этого дела, о которой тебе следует подумать. Четыре дня тому назад мы получили кодированную радиограмму от нашего агента Эхо в Берлине. Она видела Гарри Сэндлера.

Майкл посмотрел в лицо собеседнику.

— Сэндлера видели в компании с нацистским полковником по имени Джерек Блок, офицером СС, который ранее был комендантом концлагеря Фалькенхаузен, возле Берлина. Так что Сэндлер вращается в верхах нацистов.

— Значит, Сэндлер еще в Берлине?

— Пока у нас нет других сведений от Эхо. Она следит за ним по нашему указанию.

Майкл проворчал что-то. Он не знал, кто такая Эхо, но хорошо запомнил загорелую физиономию Сэндлера на фотографии из «Лайф», где тот попирал ногой поверженного льва в саваннах Кении.

— Мы можем ознакомить тебя с досье на Сэндлера и Блока, — продолжал Мэллори. — Что их связывает, мы не знаем. Эхо найдет тебя в Берлине. Ты сам решишь, что тебе делать дальше.

«Вежливый намек, — подумал Майкл, — что, если я решу убить Сэндлера, это будет моим личным делом».

— Но твоя первая задача — получить информацию от Адама. — Мэллори выпустил цепочку дымовых колец изо рта. — Это самое главное. Ты можешь передать сведения с помощью французов, с которыми войдешь в контакт.

— Вы хотите, чтобы Адама вывезли из Парижа?

— Если это возможно.

Майкл задумался. Человек по имени Мэллори славился искусством говорить только то, что он хотел, и умалчивать там, где это было нужно.

— Все нити должны быть связаны воедино, — сказал Мэллори после паузы. — Меня интересует то же, что и тебя, Майкл. Какое отношение имеет к этому делу художник? Фон Франкевитц — бродяга, который рисует моментальные портреты на бульварах Берлина. Что связывает его с государственными секретами? — Глаза Мэллори твердо уставились на Майкла. — Ты возьмешься за эту работу?

«Нет», — подумал он по-русски. Но в жилах у него росло давление, как в трубопроводах теплоэлектростанции. За последние два года не было дня, чтобы он не вспомнил, как его подруга, графиня Маргритта, была убита, пока он дремал в чувственной усталости. «Если я найду Гарри Сэндлера, это облегчит бремя тяжелых воспоминаний». Может быть, и нет, но все равно охота за Сэндлером казалась ему желанной. Ну а положение с Адамом и предстоящая высадка союзников — само по себе представляло важную задачу. Как могут сведения, которыми располагает Адам, повлиять на успех операции и на жизни солдат, которые будут участвовать в высадке в начале июня?

— Я согласен, — сказал Майкл как бы против воли.

— Я знал, что в решающий час могу рассчитывать на тебя, — сказал Мэллори, скупо улыбнувшись. — Час волка, не так ли?

— У меня есть одна просьба. Я давно не прыгал с парашютом. Хорошо было бы переправиться на подводной лодке.

Мэллори немного подумал, потом покачал головой.

— К сожалению, это невозможно. Слишком много риска, учитывая интенсивность немецкой патрульной службы и минные поля в Ла-Манше. Лучший вариант — небольшой транспортный самолет. Мы доставим тебя к месту, где ты наберешься опыта в парашютных прыжках. Дорого яичко ко Христову дню.

Ладони Майкла взмокли, и он сжал кулаки. Замкнутое пространство и высота — это было единственное, чего он боялся. Но выбора не было. Придется это все перетерпеть, хотя парашютные тренировки будут для него сплошной пыткой.

— Ну хорошо.

— Вот и отлично.

По тону голоса Мэллори можно было понять: он не сомневался, что Майкл примет его условия.

— Как ты живешь, Майкл? Спишь, надеюсь, достаточно? Питаешься разумно? Надеюсь, не ешь слишком много мяса?

— Не слишком. Хотя в лесу полно оленей, кабанов и зайцев.

— Слушай, иногда я беспокоюсь за тебя. Тебе нужно жениться.

Майкл рассмеялся, несмотря на серьезность тона Мэллори.

— Ну что ж, — признал Мэллори, — тебе виднее.

Они поговорили еще немного, конечно о войне, поскольку это была сфера их общих интересов. Огонь доедал дубовые поленья, и ветер, почуяв рассвет, завывал все сильнее, когда оборотень на службе Его Величества короля леса поднялся и отправился по винтовой лестнице в спальню. Мэллори спал на своей раскладушке возле камина; его лицо снова стало лицом пожилого шофера.

Глава 5

Рассвет оказался таким же бледным, как вчерашний закат. В шесть утра громкая музыка разбудила майора Шеклтона и капитана Хьюм-Тэлбота. Их позвоночники скрипели и стонали после близкого знакомства с коварной кроватью покойного пастора. Они спали не раздеваясь, чтоб не закоченеть от ветра, проникающего сквозь щели витражей башенных окон. Когда они спустились вниз, вид у них был далеко не бравый.

В окна бился мокрый снег. Шеклтон подумал, что от всего этого хочется выть.

— Доброе утро! — приветствовал их Майкл Галлатин, сидя в черном кожаном кресле перед ярко пылающим огнем очага, с чашкой горячего чая в руках.

На нем был темно-синий фланелевый халат. Шлепанцы надеть он не удосужился.

— Кофе и чай в кухне. А также яичница с местными сосисками.

— Если местные сосиски сродни вашему виски, я, пожалуй, воздержусь, — заявил Шеклтон.

— Нет, они очень нежные. Попробуйте.

— Где Мэллори? — спросил Хьюм-Тэлбот, оглядываясь вокруг.

— Он позавтракал и пошел сменить масло в машине. Я отправил его в гараж.

— Что это за грохот? — Шеклтону показалось, что музыка звучала, как битва адских сил. Он подошел к витроле и посмотрел на вращающуюся пластинку.

— Это, кажется, Стравинский? — спросил Хьюм-Тэлбот.

— Да, «Весна священная». Это моя любимая мелодия. В этой части, майор Шеклтон, старцы деревни стоят кругом и смотрят, как молодая девушка танцует танец смерти, согласно жертвенному ритуалу язычников. — Майкл на несколько секунд закрыл глаза. Скачущая мелодия вызывала в его мозгу пурпурно-алые ассоциации. Он открыл глаза и пристально глянул на майора. — В нынешние времена принесение жертвы становится популярным явлением.

Взгляд Галлатина приводил Шеклтона в дрожь; твердый и пронзительный, он нес заряд такой силы, что майор сразу обмяк, как мешок с грязным бельем.

— Что до меня, то я поклонник Бенни Гудмана.[4]

— Понятно. — Майкл продолжал слушать музыку, в которой слышались отзвуки мира и войны, мира, борющегося с собственным варварством, где варварство явно побеждало. Затем он встал, приподнял головку с иглой. — Я принимаю ваше предложение, господа. Я сделаю то, что вам необходимо.

— Вы беретесь?! Мне казалось… — Хьюм-Тэлбот запнулся. — Я думал, что вы уже приняли решение.

— Да, я принял решение. Но передумал.

— Понимаю вас. — Он ничего не понимал, но не собирался вникать в причины. — Рад услышать это от вас, сэр, очень рад. Мы дадим вам неделю на тренировки. Несколько парашютных прыжков и разговорная практика — хотя в этом вы вряд ли нуждаетесь. И мы соберем всю необходимую для вас информацию сразу же по прибытии в Лондон.

Мысль о полете через Ла-Манш во Францию вызывала у Майкла дрожь, но с этим придется справиться позже. Он глубоко вздохнул, довольный тем, что принял окончательное решение.

— Теперь извините меня, но по утрам я бегаю.

— Я так и знал, что вы бегун! — сказал Шеклтон. — Я тоже бегаю. А на какое расстояние? Я бегал на семь. В полном полевом снаряжении. Слушайте, если у вас есть лишний спортивный костюм и свитер, я побегу с вами. Неплохо разогнать кровь в жилах.

«Особенно, — подумал он, — после сна в этой кровати».

— Я не ношу спортивного костюма, — заявил Майкл, снимая халат. Под халатом на нем ничего не было. Он повесил халат на кресло. — Уже почти весна. Благодарю за предложение, майор, но я бегаю один.

Он обошел Шеклтона и Хьюм-Тэлбота, которые были так ошарашены, что онемели, и вышел через дверь в холодное снежное пространство.

Шеклтон схватился за дверь, прежде чем она закрылась. Он с удивлением смотрел, как голый человек крупными размеренными скачками побежал по дороге к лесу.

— Эй! — закричал он. — Вы забыли про волков.

Майкл Галлатин не обернулся и через несколько мгновений скрылся в лесу.

— Странный парень, не правда ли? — спросил Хьюм-Тэлбот.

— Может быть, и странный, — сказал Шеклтон, — однако теперь я верю, что майор Галлатин сможет выполнить задание.

В его лицо хлестал мокрый снег; даже в мундире он задрожал от холода и быстро захлопнул дверь.

Глава 6

— Мартин! Иди сюда и погляди!

Широкоплечий плотного телосложения человек по имени Мартин быстро встал из-за своего стола и вошел во внутреннее помещение, стуча каблуками по бетонному полу. На нем был дорогой коричневый костюм, ослепительно белая рубашка и черный галстук. Седеющие волосы зачесаны назад. Мясистым лицом он напоминал доброго дядюшку, который рассказывает детям сказки перед сном.

Стены внутренней конторы были увешаны картами с красными стрелками и кружками. Некоторые кружки были перечеркнуты нервным движением руки. В небольшой металлической коробке в идеальном порядке хранились акварельные краски и кисти. Человек за столом придвинул свой стул с жесткой спинкой к мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон; незаконченная картина на мольберте изображала белый деревенский дом на фоне пурпурно-красных гор. На полу перед художником громоздилась кипа других картин с похожими изображениями деревенского пейзажа. Ни одна из них не была закончена.

— Здесь. Вот здесь. Ты видишь? — Художник показывал кистью на смазанную тень в углу дома.

— Я вижу… тень, — отвечал Мартин.

— Внутри тени. Вот здесь! — Он снова постучал по рисунку, чуть пожестче. — Приглядись! — Он поднял рисунок, измазав руки красками, и сунул его в лицо Мартину.

Мартин проглотил слюну. Он не видел ничего, кроме тени. Но видимо, здесь скрывалось нечто важное, и к этому следовало отнестись соответственно.

— Да, — ответил он. — Мне кажется… я это вижу.

— А! — сказал человек, улыбаясь. — А! Так там это есть! — Он говорил по-немецки с густым, как некоторые могли бы сказать, неуклюжим австрийским акцентом. — Волк! Прямо здесь, в тени! — Он указывал концом кисти на кляксу в тени, смысла которой Мартин все еще не постиг. — Волк в засаде. И смотри сюда! — Он поднял другую картину, дурно исполненную, изображающую горный ручей. — Видишь? За этой скалой?

— Да, мой фюрер, — сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и вязь непонятных линий.

— А вот еще, на этом рисунке! — Гитлер поднял третью картину, изображающую поле белых эдельвейсов. Он тыкал своим измазанным краской пальцем в две темные точки среди солнечных цветов. — Глаза волка! Ты видишь, он подбирается! Ты, конечно, понимаешь, что это значит?

Мартин помедлил, потом отрицательно покачал головой.

— Волк — это мой талисман! — возбужденно сказал Гитлер. — Все это знают. И волк появляется на моих картинах не по моей воле. Нужно ли более ясное знамение?

«Докатились, — подумал секретарь Гитлера. — Теперь пойдет поток символов, знаков и знамений».

— Я — волк, пойми это! — Гитлер снял очки (только его близкое окружение видело его в очках), сложил их и спрятал в кожаный очечник. — Это — предзнаменование, мое будущее. — Его воспаленные голубые глаза часто мигали. — Вернее сказать, будущее рейха. Но я и так это знал.

Мартин молча рассматривал картину с деревенским домом и непонятной кляксой в тени.

— Мы разгромим славян и загоним их обратно в их крысиные норы, — продолжал Гитлер. — Ленинград, Москва, Сталинград, Курск — все это названия на карте. — Он схватил карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и презрительно сбросил ее со стола. — Фридрих Великий не признавал поражений. Никогда! У него были преданные генералы. И штаб, который всегда выполнял его приказы. Никогда в жизни я не встречал такого злонамеренного непослушания. Если они хотят меня погубить, то почему просто не приставят мне пистолет к затылку?

Мартин продолжал молчать. Щеки Гитлера приобрели багровый оттенок, а глаза налились слезами и пожелтели. Дурной признак.

— Я сказал им, что нам нужны тяжелые танки, — продолжал фюрер. — И знаешь, что мне ответили? Тяжелым танкам требуется больше топлива. Это отговорка. Они придумывают любые предлоги, чтобы затуманить мне мозги. Да, тяжелые танки требуют больше топлива. Ну а разве Россия — не гигантский резервуар с топливом? А мои офицеры в панике отступают и отказываются сражаться за кровь Германии. Как мы можем остановить славян, не имея топлива? Или о воздушных налетах, разрушающих подшипниковые заводы! Ты знаешь, что они говорят об этом? «Мой фюрер — они всегда говорят «мой фюрер» притворными голосами, — наша противовоздушная оборона требует больше снарядов. Наши грузовики, которые возят зенитную артиллерию, требуют больше топлива». Ты видишь, как работают их мозги? — Он снова замигал, и его собеседник увидел, что фюрер постепенно приходит в себя. — Ты ведь был с нами на совещании сегодня, не так ли?

— Да, мой… Да, — ответил Мартин. — На вчерашнем совещании. — Он посмотрел на часы. — Сейчас почти половина второго.

Гитлер кивнул с отсутствующим видом. На нем был кашемировый халат и кожаные шлепанцы: они с Борманом пребывали в полном одиночестве в административном крыле здания штаба. Гитлер взглянул на свои творения, на дома, выписанные нетвердой рукой, на искаженную перспективу и окунул кисть в стакан с водой.

— Это предзнаменование, что я непроизвольно рисую волка. Волк — символ победы, Мартин. Полного и окончательного разгрома всех этих врагов рейха. И внешних и внутренних, — сказал он, внимательно глядя на своего секретаря.

— Вы должны знать, мой фюрер, что никто не может противостоять вашим желаниям.

Казалось, Гитлер не слушает. Он укладывал краски и кисти в металлическую коробку, которую обычно держал в сейфе.

— Что у меня сегодня, Мартин?

— В восемь утра, за завтраком, встреча с полковником Блоком и доктором Хильдебрандтом. Затем штабное совещание от девяти до десяти тридцати. В час дня прибудет фельдмаршал Роммель с докладом о положении с «Атлантическим валом».

— А! — Глаза Гитлера снова заблестели. — Роммель. Это умный человек. Я простил ему поражение в Северной Африке. Теперь все превосходно.

— Да, господин. В семь сорок вечера вместе с фельдмаршалом мы полетим в Нормандию. Затем — в Роттердам.

— Роттердам. — Гитлер кивнул, запирая коробку красок в сейфе. — Я надеюсь, что эта работа ведется по графику. Это очень важно.

— Да, господин. После однодневного визита в Роттердам мы вылетим на неделю в Бергхоф.

— Бергхоф. Да, я и забыл. — Гитлер улыбнулся; под его глазами четче проступили черные круги.

Бергхоф, особняк Гитлера в Баварских Альпах над деревней Бертехсгаден, был его единственным настоящим домом с 1928 года. Место, где гуляли свежие ветры, где случались миражи, которые удивили бы Одина, и где жили приятные воспоминания. Кроме, конечно, воспоминания о Гели. Там он встретил Гели Payбал, свою единственную настоящую любовь. Гели, дорогую Гели, со светлыми волосами и смеющимися глазами. Зачем дорогая Гели прострелила себе сердце? «Я любил тебя, Гели, — думал он. — Разве этого было недостаточно?» В Бергхофе его будет ждать Ева; иногда, когда свет был направлен как надо и Ева зачесывала волосы назад, Гитлер, сощурив глаза, видел перед собой Гели, свою потерянную любовь и племянницу, которой было двадцать три года, когда она застрелилась в 1931 году.

У него заболела голова. Он посмотрел на календарь на столе среди бумаг. Март на дворе. Пришла весна, ясно ощутил он.

Снаружи, проникая сквозь толстые стены, доносился рев. «Волк!» — подумал Гитлер со вздохом надежды и ожидания. Нет-нет… это сирена воздушной тревоги. Звук сирены нарастал и переходил в стон: он более ощущался, чем слышался за стенами канцелярии рейха. Издалека были слышны взрывы бомб, они звучали как удары обуха о могучее дерево.

— Позови кого-нибудь, — приказал Гитлер; по его лицу катился холодный пот.

Мартин взял телефонную трубку и набрал номер.

Бомбы продолжали падать, грохот разрушений то нарастал, то затихал. Пальцы Гитлера впились в край стола. Грохот взрывов доносился откуда-то с юга, со стороны аэропорта Темпельхоф. Не так близко, но все-таки…

Звуки дальней бомбардировки затихли. Теперь был слышен только рев сирен, звучавший, как вой волчьей стаи.

— Всего лишь беспокоящий рейд, — сказал Мартин после того, как переговорил с шефом Службы безопасности Берлина. — Несколько бомбовых воронок на стартовых дорожках, несколько горящих домов. Бомбардировщики скрылись.

— Проклятые свиньи! — Гитлер, дрожа, встал. — Чтоб они сдохли! Куда делись истребители люфтваффе? Все спят, что ли?

Он подошел к одной из карт, на которую были нанесены защитные сооружения, минные поля и бетонные укрытия на берегах Нормандии.

— Слава богу, у нас есть Роммель. Черчилль и этот жид Рузвельт рано или поздно появятся во Франции. Мы приготовили для них теплую встречу, не так ли?

Мартин кивнул в знак согласия.

— И когда они пошлют сюда свое пушечное мясо, а сами будут сидеть в Лондоне за полированными столами и спокойно попивать чай с… Как это они называют эти штучки из теста?

— Рогалики, — сказал Мартин.

— Пить чай с рогаликами, — заикаясь, проговорил Гитлер, — мы их угостим еще кое-чем, а, Мартин?

— Да, мой фюрер, — ответил Мартин.

Гитлер что-то пробурчал и перешел к другой карте, более важной. На ней был прочерчен путь «славянской волны», которая грозила выплеснуться за границы России и накатить на Польшу и Румынию, оккупированные немецкими войсками. Небольшие красные кружки отмечали котлы, в которые попали немецкие дивизии, по пятнадцать тысяч человек в каждой. Судя по перечеркиваниям, число кружков убывало.

— Вот сюда нужно подбросить две бронетанковые дивизии. — Он показал на одну из точек на карте, где в настоящее время, за сотни миль отсюда, немецкие войска отражали атаки русских армий. — Их необходимо отправить в ближайшие двадцать четыре часа.

— Да, мой фюрер.

Тридцать тысяч солдат и триста танков, подумал Мартин. Откуда их взять? Генералы, воюющие на западе, закидают их телеграммами, если у них будут брать войска, ну а тем, кто на востоке, не до переписки. Но все равно солдаты и танки найдутся. Так пожелал фюрер. Точка.

Мартин устал: это был длинный, тяжелый день. Впрочем, все дни были такими. Прежде чем выключить лампу, он снова подошел к картине, на которой был изображен деревенский дом с темным пятном в тени. Он долго и упорно вглядывался в это пятно. Может быть… да, может быть, это был действительно волк, подкрадывающийся из-за угла. Да, Мартин увидел его. Все было так, как сказал фюрер. Знамение. Мартин поставил картину на мольберт. Гитлер, скорее всего, больше не подойдет к этой картине, впрочем, такая же судьба ожидает и все остальные.

Волк там был. Чем больше смотрел Мартин, тем яснее видел его.

Фюрер в таких вещах всегда был прав. И это, конечно, было частью его магии.

Мартин Борман выключил лампу, запер дверь канцелярии и по длинному коридору прошел в свою квартиру. Жена Герда уже крепко спала. Портрет Гитлера украшал семейную спальню.

Глава 7

— Майор Галлатин! — окликнул Майкла второй пилот, преодолевая шум пропеллера. — До прыжка шесть минут!

Майкл кивнул и встал. Его губы были плотно сжаты. Он посмотрел на крепление парашютного троса на штанге, расположенной вдоль самолета над головой и кончающейся у закрытой двери. Над дверью мерцала лампа, освещающая кабину самолета алым светом.

Двадцать шестое марта 2.19. Майкл, забыв на минуту о толчках и качке самолета С-47, сосредоточил внимание на тросах парашютного ранца, убеждаясь в том, что они одинаково давят с обеих сторон. Это так важно при спуске.

Он проверил застежки ремней на груди, а затем и верхнюю часть парашютного ранца, убедившись, что ничто не помешает развернуться стропам при раскрытии парашюта. Парашют должен быть черным, так как в небе светила луна.

— Три минуты, майор, — прозвучал вежливый голос второго пилота, молодого парня из Нью-Джерси.

— Спасибо.

Майкл ощутил, что самолет слегка накренился: по-видимому, пилот изменил курс, для того чтобы уйти от прожекторов противовоздушной обороны. Наблюдая за красной лампой над дверью, Майкл дышал медленно и глубоко. Сердце билось учащенно; он почувствовал, что пот пропитал изнанку его зеленого комбинезона. На голове — черная вязаная шапочка, на лице — полосы черно-зеленого камуфляжа.

К телу прикручена лопатка со складной ручкой, нож-пила, автоматический пистолет 45-го калибра, запас патронов и небольшая коробка с двумя плитками шоколада и копченой говядиной. Наверное, шоколад уже растаял от тепла его тела.

— Одна минута!

Красная лампа погасла. Парень из Нью-Джерси потянул за рычаг, и дверь самолета медленно открылась, впустив порыв ветра. Майкл встал на пороге двери и руками уперся в борта кабины. Внизу простиралась черная равнина, может быть, лес, а может быть, бездонный океан.

— Тридцать секунд! — прокричал пилот, перекрывая шум ветра и пропеллера.

Что-то сверкнуло далеко внизу. У Майкла перехватило дыхание. Еще один всплеск света: тонкий луч, подымающийся с земли, прочесывал небо.

— О боже! — выдохнул второй пилот.

Луч прожектора качнулся вперед. «Услышали шум наших моторов», — подумал Майкл. Охота началась. Луч описал дугу, пронизав темноту в трехстах метрах от сапог Майкла. Он стоял твердо, но все в нем напряглось. Слева от прожектора сверкнуло что-то красное, последовал грохот и белый всплеск взрыва в двухстах ярдах над самолетом. Самолет задрожал от ударной волны. Второй взрыв зенитного снаряда раздался выше и правее первого, но луч прожектора продолжал поиск. Побледнев, парень из Нью-Джерси схватил Майкла за плечо.

— Майор, нас засекли! — закричал он. — Вы не отменяете прыжок?

Самолет набирал скорость, уходя от зоны сброса. Майкл понял, что время ожидания иссякло.

— Я пошел, — ответил он, шагнув в пустоту.

Он падал во тьму; сердце его колотилось. Вытяжной тросик с шуршанием выдернул парашют из ранца, и он мягко раскрылся.

Падение резко затормозилось. Майкл всматривался в темное пространство, ища обещанного сигнала. Сигнал должен быть подан с востока. Лунный полумесяц висел над его левым плечом. Он медленно повернулся под парашютом, рассматривая землю.

Вот он! Зеленый свет, мигающий через короткие промежутки.

Затем снова темнота.

Он направил парашют в сторону света и взглянул вверх. Парашют оказался белым.

«Проклятые снабженцы!» — подумал он. Если немцы засекут белый купол, все пропало. Прожекторная служба, наверное, уже вызвала разведывательную машину или мотоциклистов. Теперь смертельной опасности подвергался не он один, но и тот, кто встречал его.

Вновь раздался выстрел зенитного орудия, уже далеко отсюда. С-47 давно улетел, уходя через Ла-Манш в Англию. Майкл пожелал двум американцам удачи. И перестал думать о своих проблемах. Сейчас ему оставалось только падать. Опустившись на землю, он будет готов действовать, а сейчас он просто болтается под белым куполом.

Майкл посмотрел наверх, слушая свист ветра в складках купола. И что-то пробудилось в памяти. Так давно… прошла целая жизнь, и пришел другой мир… Так давно, в мире его невинного детства.

И вдруг небо стало ярко-голубым, и над ним был не белый парашют, а белый змей, а в руках — катушка бечевы, разматывающаяся на российском ветру.

Женский голос, доносящийся с поляны, покрытой желтыми цветами, звал:

— Михаил, Михаил!

И Михаил Галатинов, восьмилетний Миша, еще в человеческом облике, счастливо улыбался майскому солнцу.

Глава 8

— Михаил! — звала женщина через время и расстояние. — Михаил, где ты?

Через секунду Елена Галатинова увидела змея, а потом ее зеленые глаза нашли сына, стоявшего в дальнем конце поляны, почти у леса. В этот день, 21 мая 1918 года, ветер дул с востока, принося с собой слабый запах порохового угара.

— Иди домой! — крикнула она сыну и долго смотрела, как он радостно машет ей рукой и принимается сматывать бечеву. Змей нырнул вниз, как белая рыбка.

Позади виднелся двухэтажный дом Галатиновых, дом, сложенный из коричневых камней, с заостренной красной крышей и рядом труб. Дорога, покрытая гравием, вела через железные ворота от помещичьей усадьбы к ближайшей деревне Морок, в шести километрах к югу. Ближайший город, Минск, находился в пятидесяти километрах к северу.

Россия — громадная страна, и поместье Галатиновых выглядело в ней пылинкой на острие иглы. Но двенадцать гектаров земли этого поместья были миром Галатиновых, особенно же с того момента, когда 2 марта 1917 года царь Николай Второй отрекся от престола. Но когда царь написал памятные слова в своем акте отречения «Да поможет России Бог», Родина-Мать стала убийцей собственных детей. Только Миша ничего не знал о политике, о войне между красными и белыми, о бессердечных людях по имени Ленин и Троцкий. Он счастливо не ведал о сожженных в кровавой схватке деревнях в каких-то ста километрах от их имения, о голоде, о повешенных женщинах и детях, о дулах револьверов, на которых остаются следы мозгов. Он знал, что его отец — герой войны, а мать — красавица, что сестра иногда щипала его за щечки и называла сорванцом и что сегодня будет долгожданный пикник. Он смотал катушку, подхватил змея под мышку и побежал через поле к матушке.

Но Елена знала о том, чего сын и не подозревал. Ей было тридцать семь лет. Она носила длинное белое льняное платье, седина уже начинала пробиваться на ее висках и на лбу. У глаз и у рта появились ранние морщинки: не от возраста, а от жизненных испытаний. Федор воевал и был тяжело ранен в кровавой схватке у Ковеля. Ушли в прошлое опера и балы в Санкт-Петербурге, шумные рыночные походы в Москве; ушли банкеты и роскошные приемы при дворе царя Николая и царицы Александры, контуры будущего скрывались в густом тумане.

— Мама, он взлетел! — кричал Миша, подбегая к матери. — Ты видела, как высоко?

— О, это был твой змей? — спросила она, изображая удивление. — Я думала, что это облачко на веревочке.

Он понял, что она его поддразнивает.

— Это был мой змей! — настаивал он.

Мать взяла его за руку и сказала:

— Спустись на землю, мое маленькое облачко. Нужно подготовить пикник.

Она сжала его руку и повела к дому; от возбуждения он дрожал, как пламя свечи.

В воротах они встретили кучера Дмитрия на коляске, запряженной двумя лошадьми, и двенадцатилетнюю сестру Миши Лизу, которая несла корзинку с едой для пикника.

Горничная и компаньонка Елены Софья вынесла еще одну корзинку. Софья и Лиза разместили корзинки в коляске.

Из дома вышел Федор, неся под мышкой свернутый коврик; другой рукой он опирался на трость. Его правая нога, искалеченная пулеметной очередью, не сгибалась и была намного тоньше левой, но он приноровился ходить с уверенной военной осанкой. Подойдя к коляске и разместив в ней коврик, он взглянул на солнце. Несмотря на прожитые вместе годы, сердце Елены замирало, когда она глядела на мужа. Он был высок и худощав, с фигурой фехтовальщика, и, хотя ему было сорок шесть лет и тело его избороздили шрамы от сабель и пуль, в нем все еще ощущалась молодость, любознательность и сила жизни, которая иногда заставляла ее чувствовать себя старой. Его лицо, с длинным тонким носом, квадратной челюстью и глубоко посаженными карими глазами, с недавнего времени обрело твердое и горькое выражение: лицо человека, дошедшего до края человеческих испытаний. Сейчас, однако, оно несколько смягчилось: он вышел в отставку и хотел бы жить до конца дней своих здесь, на клочке земли, далеком от круговерти событий. Его вынужденная отставка после отречения царя была для него большим потрясением, но он пережил ее и стал успокаиваться, чувствуя себя как после перенесенной операции.

— Чудесный день, — сказал он, рассматривая верхушки деревьев, трепещущие под ветром. На нем был коричневый, хорошо отглаженный мундир с рядом медалей и планок; на голове — черная фуражка с козырьком, все еще украшенная царской кокардой.

— Я запустил змея! — горячо сказал Миша отцу. — Он долетел почти до неба.

— Очень хорошо, — сказал отец и потянулся к Лизе. — Ангелок мой золотой, помоги мне забраться в коляску, пожалуйста.

Елена смотрела, как Лиза помогала отцу подняться в коляску, пока Миша стоял со змеем в руках. Она тронула сына за плечо:

— Пойдем, Миша. Посмотрим, все ли уложено.

Они уложили змея вместе с другими вещами, и Дмитрий закрыл сундук. Затем Елена и Миша уселись напротив Федора с Лизой на сиденья коляски, обитые красным бархатом, и махали Софье рукой на прощание, пока Дмитрий натягивал вожжи и лошади ускоряли бег. Миша смотрел в овальное окно коляски. Лиза рисовала, отец и мать говорили о чем-то, кажется о пасхальных праздниках в Петербурге, о поместье, где он родился и жил, о людях, чьи имена были ему известны только потому, что их упоминали родители. Он смотрел, как равнины, проплывающие мимо, уступали место дубравам и хвойным лесам, слушал скрип колес и переливчатый звон колокольчиков. Сладкий запах цветущих трав проникал в коляску, когда они ехали лугом. Лиза подняла глаза от своего рисунка и смотрела куда-то вдаль; тут и Миша увидел стайку оленей на опушке леса. С середины октября до конца апреля он сидел дома, терпеливо выполняя школьные задания вместе с Лизой, которые им задавала Магда, их домашняя учительница. С наступлением весны чувства Михаила взбунтовались — свинцовые оттенки зимы, по крайней мере на время, изгнаны, воцарились зеленые — цвета лета.

Их майский пикник был своеобразным ритуалом, унаследованным от жизни в Санкт-Петербурге. В этом году Дмитрий нашел для них уютное место на берегу озера на расстоянии часа неспешной езды от дома.

По голубому озеру бежала рябь, и, когда Дмитрий остановил коляску на лугу у озера, Мишу приветствовали карканьем вороны, гнездившиеся на вершине могучего дуба. Вокруг был лес! Далеко на север, юг и запад от озера — никаких признаков человеческого жилья. Дмитрий проверил колеса, сойдя с облучка, затем отпустил лошадей на водопой, а Галатиновы принялись разгружать корзинки со снедью и расстилать покрывало на берегу.

Они ели ветчину с жареной картошкой, темный пшеничный хлеб и глазированные ячменные пряники. Одна из лошадей заржала и нервно запрыгала по поляне, но Дмитрий быстро ее утихомирил.

— Она чует какого-то зверя в лесу, — сказал Федор. Он налил себе и Елене красного вина и добавил: — Дети, не уходите далеко от нас.

— Хорошо, папа, — сказала Лиза, хотя в эту минуту она разувалась, чтобы побродить по берегу.

Миша пошел к озеру вместе с ней, подбирая по дороге мелкие камушки. Дмитрий сидел неподалеку на упавшем дереве, следя за бегущими облаками. Рядом с ним лежало ружье.

С карманами, полными камней, Миша бродил по лугу, поглядывая на отца с матерью, которые мирно беседовали, сидя на покрывале. Лиза прилегла вздремнуть рядом с отцом; рука отца то и дело опускалась на ее плечо. Миша вдруг подумал, что отец никогда не прикасался к нему. Он не мог понять почему. Порой, когда отец смотрел на него, его взгляд дышал январским холодом. Иногда ему казалось, что он — маленькое существо, живущее под нависшей скалой. Временами он забывал об этом, однако сердце его не покидало щемящее ощущение.

Через некоторое время мать положила голову на плечо мужа, и они оба заснули под лучами яркого весеннего солнца. Миша смотрел на ворона, кружащегося вверху: лучи солнца темно-синими бликами играли на его крыльях. Затем он пошел к коляске за своим змеем. Он бегал вдоль поляны, позволяя бечевке разматываться с катушки в его руке. Ветер подхватил змея, раздул его, и змей плавно взмыл в воздух.

Он чуть было не закричал об этом родителям, но они спали. Лиза тоже спала, прижавшись к отцу.

Змей взлетал все выше и выше. Бечевка разматывалась. Михаил покрепче ухватился за катушку. Над верхушками деревьев ветер был весьма крепким. Он подхватил змея, бросая его то вправо, то влево; бечева звенела как струна. Змей поднимался все выше. Слишком высоко, вдруг решил он и начал сматывать нить. В этот момент удар ветра накренил змея и резко натянул бечевку: она со звоном лопнула в двух метрах от деревянного каркаса.

Не надо! — чуть ли не закричал он. Змей был маминым подарком на его восьмой день рождения, седьмого марта. И вот теперь змей улетал по воле ветра в глубину леса. Нет, нет! Он посмотрел на Дмитрия и хотел позвать его на помощь. Но Дмитрий сидел, опустив лицо на руки, в каком-то оцепенении. Все спали. Миша вспомнил, что отец не любил, когда его будили. Через секунду змей скроется за лесом, решение нужно принимать мгновенно.

«Дети, — вспомнил он слова отца, — не уходите далеко от нас».

Но это был его змей, и, если он его потеряет, мать огорчится. Он снова посмотрел на Дмитрия: тот сидел не двигаясь. Драгоценные секунды ускользали.

Миша решился и побежал через луг к лесу.

Глядя вверх, он видел змея сквозь зеленую листву деревьев. На бегу он вытащил горсть мелких камушков из кармана и стал бросать их по дороге, оставляя след. Змей летел вперед, за ним бежал мальчик.

Через две минуты после того, как Миша убежал в лес, к берегу озера со стороны большака подъехали трое всадников. На них была темная заплатанная одежда местных крестьян. У одного на плече висела винтовка, у двух других на поясах висели револьверы в кобуре. Они подъехали туда, где под солнцем спала семья Галатиновых. Одна из лошадей тихо заржала. Дмитрий поднял голову и встал, его лицо покрылось крупными каплями пота.

Глава 9

Федор Галатинов проснулся, когда на него легли тени незнакомцев. Он поморгал, глядя на лошадей и всадников, сел. Елена тоже проснулась. Лиза протирала глаза.

— День добрый, генерал Галатинов, — поздоровался один из всадников, мужчина с длинным тощим лицом и мохнатыми рыжими бровями. — Не видел вас со времен Ковеля.

— Ковель? Кто… кто вы такой?

— Поручик Сергей Щедрин. Из гвардейцев. Возможно, вы меня не помните, но уж Ковель-то вы, конечно, не забыли.

— Конечно. Каждый тот день. — Галатинов с трудом поднялся на ноги, опираясь на трость. Его лицо покрылось красными пятнами раздражения. — Что все это значит, поручик Щедрин?

— О нет! — Рыжебровый вытянул палец и помахал им, возражая Галатинову. — Теперь я просто товарищ Щедрин. Мои друзья Антон и Данилов также были в Ковеле.

Взгляд генерала скользнул по лицам спутников Щедрина. Антон был широкоплечим человеком с тяжелыми челюстями. Лицо Данилова украшал штыковой шрам, идущий от левой брови до линии волос. Смотрели они мрачновато-холодным, с оттенком любопытства взглядом, как будто разглядывали насекомое через увеличительное стекло.

— Мы привели с собой и всех остальных, — сказал Щедрин.

— Остальных? — Галатинов непонимающе покрутил головой.

— Слушайте! — Щедрин наклонил голову: ветер свистел в верхушках деревьев. — Вот они шепчут. Они говорят: справедливости, справедливости! Вы слышите их шепот, генерал?

— У нас здесь пикник, — твердо сказал Галатинов. — Было бы хорошо, если бы вы уехали, господа!

— Да, — сказал Щедрин, — конечно, вы хотите, чтобы мы уехали. Какая у вас прекрасная семья!

— Дмитрий! — крикнул генерал. — Дмитрий, выстрели вверх и…

Он повернулся к Дмитрию, и то, что он увидел, сжало его сердце железным обручем.

Дмитрий стоял в пятнадцати метрах от них и даже не шевельнулся. Он понурившись смотрел в землю, опустив плечи.

— Дмитрий! — вновь закричал Галатинов, но понял, что ответа не будет. Горло генерала пересохло, он схватил холодную руку Елены.

— Спасибо за то, что ты привел их сюда, товарищ Дмитрий, — сказал Щедрин. — Твоя работа будет отмечена.

Мише, бежавшему по лесу за змеем, показалось, что он слышит крик отца. Сердце у него застучало: отец, наверное, проснулся и зовет его. Миша подумал, что надо вернуться, но змей опускался, обрывок нити цеплялся за верхушки деревьев. Затем порыв ветра освободил его, и змей снова взмыл в небо. Миша продирался сквозь густые кусты, мягкие пружинящие груды умерших листьев и мха — и все бежал, бежал. Еще десять метров, еще двадцать, еще тридцать. Колючий куст схватил его за волосы, он вырвался, пригнулся и бросил еще один камешек на землю, чтобы пометить след.

Змей упал среди сосняка, затем, как бы дразня Мишу, снова взлетел. Миша смотрел на него с надеждой и отчаянием.

Что-то шевельнулось под кустом слева, совсем рядом.

Миша остановился и замер, пока змей не исчез из виду. То, что двигалось, тоже замерло. Выжидало.

Еще движение, теперь справа. Тихое шуршание сухих листьев.

Миша сглотнул. Он хотел было позвать мать, но она слишком далеко, чтоб услышать его, и ему не хотелось кричать.

Вокруг царила тишина, и только ветер свистел в верхушках деревьев.

Мальчик ощутил запах животного, из пасти которого пахло гниющим мясом. Кто-то смотрел на него с двух сторон, и он понимал, что, стоит ему побежать, они нападут на него сзади. Ему отчаянно хотелось закричать и убежать, но он не поддался своему желанию. Галатиновы не бегут, как говорил отец. Струйки пота побежали по спине. Звери, похоже, ожидали его решения.

Мальчик повернулся на дрожащих ногах и медленно пошел назад, по цепочке брошенных камней.

«Галатиновы не бегут», — подумал Федор. Он осмотрел луг. Где же Михаил?

— Наша группа была ликвидирована в Ковеле. — Щедрин нагнулся вперед, охватывая руками луку седла. — Ликвидирована, — повторил он. — Нам был дан приказ: после броска через болота атаковать укрепления с колючей проволокой, простреливаемые пулеметным огнем. Конечно, вы это помните.

— Я помню войну. Я помню, как одна трагедия следовала за другой.

— Трагедия — это для вас. Для нас это просто массовая бойня. Конечно, мы подчинялись приказам. Мы были хорошими солдатами царя. Как мы могли не подчиниться?

— Мы все подчинялись одним и тем же приказам в тот день.

— Да, мы все, — согласился Щедрин. — Но некоторые подчинялись им, расплачиваясь кровью невинных людей. Ваши руки все еще красны от этой крови, генерал. Я вижу, как кровь капает с них.

— Смотрите лучше. — Галатинов смело шагнул ему навстречу, хотя Елена удерживала его. — Моя собственная кровь пролита там же.

— Да, — кивнул Щедрин. — Но думаю, ее маловато.

Елена задохнулась. Антон вытащил револьвер из кобуры и взвел курок.

— Пусть они уйдут! — всхлипывала Лиза. — Пожалуйста, пусть они уйдут!

Данилов достал свой револьвер и также взвел курок.

Галатинов встал, загородив собой жену и дочь, его глаза потемнели от гнева.

— Как вы смеете направлять оружие на меня и мою семью? — Он поднял трость. — Проклятые, приказываю вам, опустите оружие!

— Мы должны зачитать решение, — сказал Щедрин, нимало не смутившись. Он достал смятую бумагу из седельного мешка и расправил ее. — Генералу Федору Галатинову, состоявшему на службе царя Николая Второго, герою… — тут он едко улыбнулся, — Ковеля, командиру гвардейской армии, от выживших солдат… гвардейской армии, которые пострадали и пережили массовое уничтожение в результате неумелости царя Николая и его двора. В связи с тем, что мы не можем добраться до царя, мы приговариваем вас. Таким образом, дело будет закончено к нашему удовлетворению.

Расстрельный отряд, понял Галатинов. Один Бог знает, сколько времени они его искали. Он оглянулся. Никакого выхода. Михаил… Где же мальчик? Его сердце громко билось, на ладонях выступил пот. Лиза рыдала, но Елена не проронила ни звука. Галатинов посмотрел на револьверы и на людей, которые их держали. Выхода не было.

— Отпустите мою семью, — потребовал он.

— Ни один из Галатиновых не уйдет живым, — ответил Щедрин. — Мы знаем, что такое хорошо завершенное дело, товарищ. Считайте, что это… ваш личный Ковель. — Он снял винтовку с плеча и оттянул затвор.

— Проклятые собаки! — воскликнул Галатинов и шагнул вперед, замахнувшись тростью на Щедрина.

Антон выстрелил ему в грудь. Стая ворон взлетела над верхушкой дуба и в страхе метнулась прочь.

Галатинов был отброшен ударом пули и упал на колени. На его груди расплылось красное пятно. Он задыхался. Елена закричала и упала рядом с мужем, обнимая его, как будто хотела защитить от следующего выстрела. Лиза побежала к озеру, но не успела сделать и нескольких шагов. Данилов выстрелил в нее дважды, и она упала, как мешок кровавой плоти и перебитых костей.

— Нет! — крикнул Галатинов и оперся на свою здоровую ногу.

Кровь текла у него изо рта, в глазах застыл ужас. Он стал подниматься, Елена держалась за него. Щедрин нажал на спусковой крючок — пуля ударила Галатинову в лицо. Осколки костей и брызги мозгов усеяли платье Елены. Содрогающееся тело рухнуло на покрывало с припасами, увлекая за собой Елену. И они упали на корзинки, бутылки с вином и тарелки с остатками пищи. Данилов выстрелил Галатинову в живот. Антон добавил еще две пули в голову. Елена продолжала кричать.

— О боже мой! — прохрипел Дмитрий и побежал к берегу озера в приступе рвоты.

Миша услышал громкий треск и затем крики. Он остановился, и звери, преследовавшие его, тоже остановились. Он узнал голос матери. Его лицо напряглось от страха, и он побежал из леса, забыв про опасность.

Ветки кустов хватали его за рубашку, словно пытаясь задержать. Он бежал, скользя на камнях, покрытых мхом, проваливаясь по щиколотку в ямы с пожухлыми листьями. Выскочив из леса на луг, он увидел трех удаляющихся всадников и тела, распростертые на траве в лужах чего-то красного. Его желудок сжался, колени подкосились, когда он увидел что один из всадников оттянул затвор и прицелился в…

— Мама! — закричал он в ужасе.

Антон и Данилов посмотрели в сторону мальчика. Елена Галатинова стояла на коленях, ее белое платье было залито кровью. Она увидела сына на опушке леса и закричала:

— Беги, Миша, бе…

Пуля из винтовки попала ей в лоб. Сын увидел, как раскололась голова его матери.

— Стреляй в мальчишку! — скомандовал Щедрин, и Антон поднял свой револьвер.

Миша стоял и смотрел в дуло. «Галатиновы не бегут», — подумал он. Палец стрелка нажал на спусковой крючок. Из дула выскочил язык пламени, и он услышал, как просвистела пуля, оставив царапину на его щеке и срезав ветку сзади.

— Да убейте его, черт возьми! — орал Щедрин, вгоняя очередной патрон в винтовку и разворачивая лошадь.

Данилов целился в Мишу. Антон собирался выстрелить во второй раз.

И мальчик побежал.

Крик матери все еще звучал в его ушах. Следующая пуля врезалась в дерево справа от него, осыпав его щепками. Он споткнулся о корень и чуть не упал. В этот миг еще одна пуля пролетела у него над головой. Он бежал и бежал, продираясь сквозь кусты, скользя на опавших листьях и отстраняя колючие ветки. Упав в канаву, мальчик выбрался из нее и продолжал бежать дальше в глубь леса.

— Догнать его! — кричал Щедрин. — Мы не можем дать уйти этому щенку!

Миша услышал стук копыт. Он взобрался на каменистый холм и скатился с противоположного склона.

— Вот он! — кричал один из преследователей. — Я видел его. Сюда!

Колючки-шипы вонзались Мише в лицо, рвали рубашку. Слезы катились из глаз. Но ноги сами несли его. Очередная пуля содрала кору с дерева в пяти метрах от него.

— Береги патроны, идиот! — орал Щедрин, увидев мелькнувший среди ветвей силуэт мальчика.

А Миша бежал пригнувшись, ожидая удара пули. Его легкие горели, сердце колотилось. Он осмелился оглянуться. Люди на лошадях скакали за ним, вздымая тучи сухих листьев. Он рванулся влево и вбежал в густой подлесок, перевитый ползучими растениями.

Нога лошади Антона попала в кротовую нору. Антон свалился на землю вместе с жалобно заржавшей лошадью, и его колено от удара об острый камень разбилось, как перезрелое яблоко. Он завопил от боли, лошадь дергалась, прилагая отчаянные усилия, чтобы встать, но Щедрин и Данилов не прекращали погони.

Миша продирался сквозь подлесок, стремясь добраться до заросшего кустами оврага. Он понимал, что с ним будет, если убийцы его настигнут, — от страха у него выросли крылья. Мальчик поскользнулся на ворохе сосновых игл и влетел в ложбинку, где росли грибы с красными шляпками. Но снова побежал, услышав за собой ржание лошади и крики:

— Вот он! Спускается по склону.

Впереди был хвойный лес и колючие заросли шиповника. Мальчик углубился в чащу, надеясь, что там всадники не смогут его преследовать, раздвинул кусты расцарапанными в кровь руками и — очутился лицом к лицу со зверем.

Это был волк, с темно-карими глазами и гладкой красновато-коричневой шерстью. Михаил упал на спину, крик застрял у него в горле.

Волк прыгнул. Пасть его была открыта, клыки пробороздили плечо мальчика, тело волка прижало его к земле, и он потерял сознание. Зверь был готов разорвать его на куски, но в этот момент лошадь Щедрина прорвалась через кусты и прянула назад, вдруг увидев волка. Щедрин выронил винтовку. Он в ужасе заорал и ухватился за шею лошади. Волк отпустил плечо Миши, плавно развернулся и вгрызся клыками в брюхо лошади. Лошадь забилась и упала со смертельным стоном, придавив Щедрину ноги.

— Боже мой! — закричал Данилов, остановив лошадь на склоне холма.

И тут же крупный серый волк вспрыгнул на лошадь сбоку и вонзил клыки Данилову в шею. Данилов содрогнулся, как соломенная кукла; его позвоночник был переломан — он свалился на землю. Лошадь скатилась по склону холма, вздымая тучи сухих листьев.

Третий волк, светлый, с ледяными голубыми глазами, подскочил и вцепился в свисающую руку Данилова. Одним рывком он сломал ее в локте. Осколки кости проткнули кожу. Тело Данилова дергалось и корчилось. Серый волк, который сбросил Данилова, схватил его зубами за горло и порвал глотку.

Пока Щедрин тщетно пытался освободить ноги, коричневый волк вспорол лошади брюхо. Из зияющей дыры вывалились кишки, лошадь ржала в ужасе. Пытаясь выбраться из-под нее, Щедрин визжал тонким голосом. В нескольких метрах от него лежал Миша, оглушенный, в полубессознательном состоянии; в ране на плече кровь перемешалась с волчьей слюной.

На вершине холма Антон, услышав шум схватки, сжал свое разбитое колено и пытался ползти, укрыться в чаще, а его лошадь, у которой была сломана нога, все еще не оставляла тщетных усилий подняться. Содрогаясь от боли, Антон прополз около восьми метров. И тут из-за кустов появились два небольших волка: один — темно-коричневый, другой — темно-рыжий. Бросившись на несчастного, они переломали ему кости рук. Антон взывал к Богу, но Бога в этой глуши, казалось, не было. Были дьяволы с острыми клыками.

Два волка, действуя в паре, разодрали плечи и грудь Антона. Затем рыжий схватил Антона за горло, а темно-коричневый терзал его лицо.

Щедрин все еще пытался освободиться из-под лошади, из его глаз текли слезы ужаса. Он ухватился за деревце, но то хрустнуло. И тут он глянул в глаза светло-коричневого волка. Из его пасти струилась кровь.

— Не надо… — прошептал Щедрин.

Волк вцепился в лицо Щедрина и сорвал с него кожу. На голом черепе торчали рваные розовые сухожилия. Волк оперся лапами на плечи Щедрина и жадно заглатывал мясо. Глаза Щедрина без век торчали из окровавленного черепа. Громадный серый зверь с тугими мышцами подскочил к несчастному и одним движением сломал Щедрину шею. Темно-коричневый зверь оторвал нижнюю челюсть Щедрина и откусил язык. Затем светло-коричневый волк раскусил череп мертвеца и присоединился к общему пиру.

Миша тихо простонал, пытаясь не потерять сознание от дикого зрелища.

Красно-коричневый волк, который укусил его в плечо, повернулся и направился к нему.

Остановившись, он принюхивался. Его темные глаза не мигая уставились на мальчика. Миша смотрел на волка, и ему померещилось, что волк спрашивает его: «Ты хочешь умереть?»

Михаил схватил ветку и, дрожа, поднял ее над головой, чтобы ударить зверя, если тот нападет.

Волк медлил. Он не двигался; его глаза были черны, как бездонный омут.

И тут могучий серый зверь резко толкнул коричневого в бок. Коричневый моргнул и тихо рыкнул.

Миша вцепился в ветку так, что суставы его пальцев побелели. На вершине холма один из волков, пожиравших тело Антона, вдруг завыл на низких тонах, он выл все громче и громче. Эхо раздавалось в лесу, распугивая птиц. Голубоглазый волк оставил тело Данилова и отозвался воем, от которого дрожь бежала по позвоночнику. Этот дуэт звучал кошмаром. Но тут поднял морду и завыл серый зверь — все остальные сразу затихли. А вой серого все нарастал, пока он не оборвал его на высокой ноте. И все волки, как по команде, вернулись к своему пиршеству.

Перед глазами Миши закружились черные точки. Он прижал руку к плечу; из плеча сочилась кровь. Ему захотелось позвать на помощь отца с матерью. Но тут он вспомнил все — их мертвые тела на поляне — и чуть не потерял сознание.

Но где-то глубоко жила мысль, что все это не кошмарная сказка, не сон — это жуткая игра за жизнь или смерть. Это не было игрой. Это не было сказкой, которую рассказывала мама.

Он тряхнул головой, чтобы прийти в себя. «Бежать?» — подумал он. Конечно, Галатиновы не бегут. Но нужно бежать… нужно…

Бурый волк с серыми пятнами и голубоглазый рычали друг на друга над багровыми кусками печени Данилова. Затем светлый отступил, позволив другому проглотить остатки. Крупный серый волк доедал лошадиное мясо.

Михаил отполз в сторону, отталкиваясь каблуками от земли. Он все время ждал нападения; голубоглазый покосился на него, но продолжал свою трапезу. Миша отползал в кусты. Среди терновника и повилики он потерял сознание, окунулся в ночь.

День подошел к концу. Солнце клонилось к закату. На лес легли голубые тени, похолодало. Тела убитых съежились. Волки наелись до отвала, набили брюхо про запас и растворились в густеющей тьме.

Кроме одного. Громадный серый волк, принюхиваясь, подошел к мальчику. Он почуял запах крови и волчьей слюны, и его морда почти коснулась раненого плеча человеческого детеныша. Зверь долго стоял, глядя на него, словно в раздумье.

Потом глубоко вздохнул.

Солнце почти зашло. На востоке над лесом загорелись первые звезды. Лунный серп повис над Россией.

Волк наклонился и кровавой мордой перевернул мальчика на живот. Михаил тихо застонал, шевельнулся и снова потерял сознание. Волк крепко, но бережно сомкнул челюсти вокруг шеи ребенка и легко поднял его. Зверь отправился через лес. Его светящиеся янтарем глаза рыскали по сторонам, волк был настороже. Ноги мальчика тащились по земле, чертя борозды в опавших листьях.

Глава 10

В угасающем сознании Миши звучал победный хор волков. Он несся над лесом и холмами, над озером и лугом, где лежали убитые и цвели одуванчики. Волчья песня летела, перемежаясь людскими воплями и вновь возвращаясь к своей мелодии. Миша услышал свой стон, словно соревнующийся с волчьим воем: боль пронизывала его тело. Лицо было в поту, раны горели. Он попытался открыть глаза, но не смог. Засохшие слезы склеили веки. В ноздрях стоял запах крови и сырого мяса; лицо его все еще ощущало горячее волчье дыхание, и что-то мерно урчало рядом, как кузнечные мехи.

Благодатная тьма вновь окутала его, и он скользнул в ее бархатные объятия.

Его разбудила высокая звонкая трель птичьих голосов. Он был в сознании, но на мгновение ему подумалось; не попал ли он на небо? Но тогда почему Бог не исцелил его плечо и ангелы не стерли поцелуями соленые слезы с глаз? Ему с трудом удалось разлепить веки.

Солнечный свет и тень. Холодные камни и запах древнего праха. Он сел; плечо его разрывалось от боли.

Нет, это не рай, он все еще был во вчерашнем аду. Сквозь овальное окно в комнату заглянул золотой луч утреннего солнца, ярким светом озаряя деревья, перевитые вьющимися растениями. Вьюны проникли сквозь окно и цеплялись за стены, на которых была видна поблекшая мозаика, изображающая фигуры со свечами.

Он посмотрел вверх; мышцы шеи у него одеревенели. Над ним был высокий потолок, перекрещенный деревянными балками. Он сидел на каменном полу огромной комнаты, освещенной солнечным светом, проходящим через ряд окон; в некоторых из них еще сохранились кусочки темно-красного стекла. Вьюны, опьяненные весенним солнцем, обвивали узорами стены и свисали с потолка. В одно из окон проникла ветка дуба, на которой ворковали голуби.

И вдруг ему стало ясно, что теперь он далеко, очень далеко от дома.

«Мама, — подумал он. — Папа, Лиза». Сердце его забилось, слезы потекли по щекам. Глаза жгло, как будто их опалил яркий свет. Все мертвы. Никого нет. Он мерно покачивался, глядя вперед невидящими глазами. Все мертвы. Все ушли. Прощайте.

Он принюхался, и на него хлынули запахи. Вдруг его обуял страх.

Волки. Где же волки?

Он решил, что останется здесь. Будет сидеть и ждать, пока кто-нибудь не придет за ним. Ждать придется недолго. Кто-нибудь обязательно придет. Иначе быть не может.

Он почувствовал металлический запах и осмотрелся. Справа, на камне, заросшем мхом, лежал кусок кровавого мяса, наверное печенки. А рядом с печенкой — несколько ягод голубики.

Михаил почувствовал озноб. Крик застрял в его истерзанном горле. Он с воплем отпрянул от страшного подношения и, дрожа, забился в угол. Его вырвало остатками вчерашнего пикника.

Никто не придет, подумал он. Никогда. Волки были здесь и, наверное, скоро вернутся. Чтобы жить, ему нужно выбраться отсюда. Он сидел, съежившись и унимая дрожь, пока наконец не заставил себя встать. Ноги плохо слушались его, и он чуть не упал. Прижимая рукой больное плечо, он выбрался из комнаты в длинный коридор, стены которого тоже были украшены мозаикой; вдоль стен стояли покрытые мхом безрукие и безголовые статуи.

Он вышел через ворота и попал в то место, которое десятилетия назад, наверное, было садом. Сад зарос и превратился в свалку мертвых листьев и желтых вьюнов, однако там и сям из земли упрямо пробивались цветы. Сад тоже украшали статуи в позах окаменевших стражников. В центре пересекающихся дорожек был фонтан, заполненный дождевой водой. Михаил остановился у фонтана, окунул руки в воду и напился. Поплескал водой на лицо и на рану; плечо горело, и по щекам его снова покатились слезы. Но он закусил губу и огляделся, силясь понять, где же он находится.

Свет и тени причудливо играли на стенах и башнях дворца, сложенного из камня цвета старой кости; крыши башен и выступов отсвечивали древней позеленевшей бронзой. Башни возвышались над верхушками деревьев. Витые каменные лестницы вели к смотровым площадкам. Почти все окна были разбиты, в них заглядывали ветви дуба, но в уцелевших окнах сохранились красные, зеленые, желтые и фиолетовые витражи. Дворец был покинутым королевством — каменные стены не остановили натиска леса. По тщательно проложенным дорожкам прошла поросль дубов, перечеркивая затеи человека грубым натиском природы. Проникнув сквозь трещины в стенах, вьюны сдвинули многопудовые камни. Поросль черного куста с шипами вылезла из земли прямо из-под статуи, опрокинув ее, сломала ей шею и обвила свою жертву.

Миша шел через зеленое забвение, увидел искореженные бронзовые ворота и попытался их открыть. Петли, скрипя, поддались. Перед ним возникла новая стена, теперь из леса. В этой стене не было ворот и не было дорожек к дому. Миша понял, что до дому много километров; и каждый сулит ему гибель.

Глупо счастливые птицы громко щебетали, и вдруг Миша услышал еще один удивительно знакомый трепещущий звук. Оглянувшись на дворец и подняв глаза к верхушкам деревьев, он увидел.

Бечевка его змея закрутилась вокруг тонкого шпиля одной из башен. Змей трепыхался на ветру, как белый флаг.

Справа, ниже по склону, что-то шевельнулось.

Миша вздрогнул от страха, сделал шаг назад и натолкнулся на стену.

В тридцати метрах от него, по ту сторону фонтана, стояла девушка в темном одеянии. Она была старше, чем Лиза, наверное, лет пятнадцати или шестнадцати. Длинные светлые волосы свисали ей на плечи. Она взглянула на Мишу холодными голубыми глазами, не сказав ни слова, нагнулась к фонтану и стала пить. Бросила на него настороженный взгляд и продолжала пить воду. Затем вытерла рот рукой, отвела свои золотые локоны от лица, отвернулась и вошла в портал дома, из которого вышел Миша.

— Подожди! — закричал он.

Но она не стала ждать и скрылась в доме.

Может быть, он спит? Нет, он ведь проснулся, режущая боль в плече — это не сон. А это значит, что девушка тоже не из сна. Он осторожно, не спеша пересек заросший сад и вернулся во дворец.

Девушки нигде не было.

— Эй! — закричал он, стоя в длинном коридоре. — Где ты?

Молчание.

Направляясь в ту комнату, где он проснулся, Миша рассмотрел и другие комнаты, высокие шкафы без дверок, кое-где — грубые деревянные столы и скамейки. Одна из комнат была, наверное, столовой, но по тарелкам и кувшинам бегали ящерицы; было ясно, что она давно заброшена.

— Эй! Эй! — кричал он слабеющим голосом: силы его убывали. — Не бойся меня.

Он повернул в другой проход, темный и длинный, ведущий к центру дворца. Со стен капала вода; все вокруг заросло мхом.

— Эй! Эй! — кричал мальчик из последних сил. — Где же ты?

— Здесь. — Ответ раздался сзади.

Перед ним стоял человек с бурыми седеющими волосами и растрепанной бородой… На нем была такая же темная одежда, как на девушке, — шкура какого-то животного.

— Ты чего шумишь? — спросил он раздраженно.

— Я… Я… не знаю… где я?

— Ты с нами, — был ответ, как будто это все сказало.

Кто-то подошел сзади и тронул его за плечо.

— Это наш новый малек, — сказала женщина. — Франко, будь с ним поласковее.

— Это ты будь с ним поласковее! Как можно спать при таком шуме? — закричал Франко.

Он резко повернулся и ушел, а Миша остался наедине с невысокой плотной женщиной с длинными каштановыми волосами.

Миша решил, что она старше его матери. Ее лицо прорезали глубокие морщины. На ней тоже была одежда из шкур.

— Меня зовут Рената, — сказала женщина. — А как тебя?

Миша промолчал. Он прижался к стене, поросшей мхом, и боялся двинуться.

— Я не кусаюсь, — сказала Рената.

Взгляд ее карих глаз скользнул по его ране.

— Сколько тебе лет?

— Семь, да нет, уже восемь, — вспомнил он.

— Восемь, — выдохнула она. — И как тебя звать? Например, если я буду тебя поздравлять с днем рождения?

— Михаилом, — сказал он. — Михаилом Галатиновым.

— О, я вижу, что ты очень гордый мальчик.

Она сдержанно улыбнулась, показывая неровные, но белые зубы. Ее улыбка была сдержанной, но дружелюбной.

— Миша, кое-кто хочет видеть тебя.

— Кто?

— Тот, кто ответит на твои вопросы. Ты хочешь знать, где ты, правда?

— Разве… я не на небе?

— Боюсь, что нет. — Она протянула ему руку. — Пойдем, малыш, пойдем со мной.

Миша замешкался.

— Волки, а где же волки?

Он вложил свою маленькую ладошку в ее твердую и сильную руку. Она повела его в глубь дворца. Они подошли к площадке; вниз от нее спускалась лестница. Ступеньки были ярко освещены лучами солнца, проникающими через овальные окна.

— Осторожно, — сказала Рената.

Внизу в клубящейся тьме просматривался ряд коридоров и комнат, откуда тянуло кладбищенским духом. Кое-где горели факелы, освещая дорогу в катакомбах. В стенах виднелись могильные плиты с надписями, стертыми временем. Наконец они вышли к большому залу; в центре его пылал огонь, потрескивая и выплевывая искры. Дымные струйки тянулись вверх.

— Вот он, Виктор, — сказала Рената.

Вокруг огня разместились люди, одетые в оленьи шкуры. Они повернулись, глядя на входную арку, и мальчик увидел, как сверкают их глаза.

— Подведи его поближе, — сказал человек, сидящий в кресле.

Рената почувствовала, как дрожит рука мальчика.

— Мужайся, — шепнула она и повела его за собой.

Глава 11

Человек по имени Виктор бесстрастно глядел на подходящего к нему мальчика. Мужчина был облачен в накидку из оленьих шкур, отороченную по вороту снежно-белыми заячьими шкурками, на ногах — сандалии из оленьих шкур, на шее — ожерелье из полированной кости. Рената остановилась, ее рука лежала на плече мальчика.

— Его зовут Михаилом, — сказала она. — А фамилия…

— Здесь нам не нужны фамилии, — прервал ее Виктор. По тону его голоса было ясно, что он привык к повиновению.

Его янтарные глаза отсвечивали блеском костра, когда он с любопытством как бы ощупывал взглядом Мишу — от грязных башмаков до взъерошенных черных волос. Михаил, в свою очередь, изучал того, кто, видимо, являлся главой подземного мира. Крупный человек, с широкими плечами и бычьей шеей; на его шишковатой голове совсем не было волос; седая борода сероватого цвета спускалась до пояса. Михаил заметил, что под накидкой Виктор был совсем голый. Во всех чертах лица была какая-то жесткость — острый нос с резко очерченными ноздрями, острый подбородок, глубоко посаженные глаза смотрели на мальчика не мигая.

— Он слишком мал, Рената, — сказал кто-то из окружения. — Выброси его.

Раздался недружный смех. Михаил огляделся. Человек, который говорил, сам был почти мальчик — лет девятнадцати, с длинными рыжими волосами. Уж он бы помолчал — слаб и мал так, что оленья накидка накрывала его почти до пят. Рядом с ним сидела стройная молодая женщина, примерно его возраста, с волнистыми каштановыми волосами и темно-серыми глазами. Напротив у костра молодая блондинка внимательно разглядывала Михаила, неподалеку пристроился мужчина лет сорока, темноволосый, с лицом монгольского типа. За костром поодаль лежала еще одна фигура, накрытая шкурами.

Виктор подался вперед.

— Скажи нам, Михаил, — спросил он, — кто были эти люди и как ты попал в наш лес?

«Наш лес», — подумал Михаил. Это звучало странно.

— Мои… мама и отец. Моя сестра. Все они…

— Мертвы. По-видимому, убиты, — просто сказал Виктор. — У тебя есть родные? Люди, которые станут тебя разыскивать?

«Дмитрий, — сначала подумал он. — Нет, Дмитрий был там же, на берегу озера, с винтовкой и не поднял ее против убийц. Он, видно, тоже был убийца, только тихий. Софья? Она одна сюда не придет. Или… Дмитрий ее убьет, или, может быть, она и сама такая же тихая убийца?»

— Я… не… — Его голос сорвался, но он заставил его окрепнуть. — Я не думаю, что кто-то придет за мной, господин, — ответил он.

— «Господин»! — передразнил рыжий и снова засмеялся.

Взгляд Виктора, сверкая желтым огнем, метнулся в сторону рыжего, и смех умолк.

— Михаил, расскажи нам о себе, — предложил Виктор.

— Мы… — Рассказывать было трудно. В памяти все было слишком свежо и глубоко ранило. — Мы… приехали на пикник, — начал он.

Затем он рассказал об улетевшем змее, о том, как он убежал в лес, о выстрелах и о кровожадных волках. Слезы закапали у него из глаз, его подташнивало от голода.

— Я проснулся здесь, — сказал он. — И… рядом со мной… лежал кусок мяса. Наверное, кусок мяса от тех, кого загрызли.

— Проклятье! — прорычал. Виктор. — Рыжий, я же тебе сказал, чтоб ты обжарил мясо!

— Я позабыл, как это делается, — ответил Рыжий, пожимая плечами.

— Ты водишь мясом над огнем, пока оно не подгорит. Это останавливает кровь. Что, я за вас все должен делать? — Виктор обернулся к Михаилу. — Но ты ел голубику?

— Голубика, — вспомнил Михаил. Еще одна странная вещь: он сам не упоминал о ягодах. Откуда Виктор знал про нее, если…

— Ты их не тронул… — Виктор нахмурил свои густые седоватые брови. — Да и не за что тебя упрекать. Рыжий просто дурак. Но ты должен что-нибудь есть, Михаил. Чтобы быть сильным, нужно есть. Сними рубашку! — скомандовал Виктор.

Пока онемевшие пальцы мальчика искали деревянные пуговицы, подошла Рената и быстро их расстегнула. Она осторожно оттянула ткань от раны на его плече и сняла рубашку. Затем поднесла окровавленную ткань к носу и вдохнула.

Виктор поднялся со стула и, подойдя к мальчику, навис над ним как скала. Михаил было отшатнулся, но Рената удержала его.

— Скверная рана, — сказал Виктор женщине. — Возможно воспаление. Чуть поглубже, и рука бы отсохла. Ты думала, что делаешь?

— Нет, — призналась она, — просто он показался мне вкусным.

— В таком случае твоя цель отвратительна! — Он сжал плечо мальчика. Михаил стиснул зубы, чтобы не застонать. Глаза Виктора сверкали. — Смотрите на него. Он не издал ни звука от боли. — Он снова сжал плечо, густая жидкость выступила из раны. Запах ее был ужасен. — Ты можешь терпеть боль, а? — сказал Виктор. — Это хорошо. — Он отпустил плечо мальчика. — Если ты можешь подружиться с болью, ты подружишься и с жизнью.

— Да, господин, — глухо сказал Михаил.

Он посмотрел вверх на Виктора; колени у него тряслись.

— Когда… когда я смогу уйти домой? Пожалуйста!..

Виктор не ответил.

— Я хотел бы представить тебе других, Михаил. Вот наш дурак Рыжий. Рядом с ним его сестра Павла. — Виктор кивнул на стройную девушку. — Вот этот — Никита. — Он показал на монгола. — Та, за костром, — Алекша. Твои зубы подрастают, подрастают, дорогуша. — Блондинка улыбнулась голодной ухмылкой. — Ты уже видел Франко. Он предпочитает спать наверху. С Ренатой ты знаком и теперь знаешь меня. — Тут послышался глухой кашель. Виктор показал на фигуру под накидками. — Это Андрей, он себя неважно чувствует, что-то съел не то.

Глухой кашель продолжался; Виктор и Рената подошли и наклонились над лежащей фигурой.

— Я хочу домой, господин, — настаивал Михаил.

— Да-да, — кивнул Виктор, и Михаил увидел, что взгляд его затуманился. — Вопрос о доме.

Он подошел к костру, присел на корточки и повернул ладони к огню.

— Михаил, — сказал он тихо, после того как Андрей перестал кашлять, — скоро тебе придется… — он замолчал, подыскивая нужные слова, — искать удобное прибежище, искать… как бы это сказать… семью.

— У меня есть… — Мальчик запнулся. Ведь вся его семья там, на берегу озера. Они мертвы. Боль в ране напомнила о себе.

Виктор протянул руку к огню и вытащил горящую ветку.

— Правда похожа на огонь, Михаил, — сказал он. — Она либо исцеляет, либо убивает. Но она никогда, никогда не оставляет того, чего она касается, неизменным. — Он медленно покачал головой и посмотрел на мальчика. — Ты сможешь выдержать испытание огнем правды, Михаил?

Мальчик промолчал: он не знал, что ответить.

— Я думаю, что сможешь, — сказал Виктор, — если бы нет, ты бы уже был мертв.

Он швырнул ветку в огонь и поднялся; сбросил сандалии, и его мощные руки легли на плечи мальчика. Виктор закрыл глаза.

— Отойди, — напряженно сказала Рената Алекше, — дай ему место.

Алекша села на корточки; густые золотые волосы покрывали ее до пят. Никита и Павла стояли на коленях по обе стороны от Алекши. Все чего-то ждали.

Глаза Виктора открылись. В них светилась тайна, которая уводила его далеко, в скрытую от всех глубину разума. На лице и груди его выступили капли пота, словно он преодолевал какое-то колоссальное внутреннее напряжение.

Михаил открыл рот, но Рената заставила его молчать.

Виктор снова закрыл глаза. Мышцы его плеч затрепетали, и темная накидка со снежно-белым воротником свалилась с плеч. Затем он наклонился, позвоночник его выгнулся, кончики пальцев коснулись земли. Он глубоко выдохнул, за этим последовал быстрый вдох. Борода коснулась земли.

Год назад родители взяли Мишу с сестрой в Минск на цирковое представление. Там он увидел циркача, номер которого запомнился ему надолго. Человек-резина гнулся наподобие того, как сейчас это делал Виктор, — позвоночник резинового человека растянулся с резким хрустом, как сухая ветка, когда на нее наступишь. Такие же звуки теперь сопровождали наклоны Виктора, только его позвоночник не растягивался, а, напротив, сжимался. Жгуты мышц выступили на его ребрах, побежали вдоль бедер, как рояльные струны. Пот, сверкающий на груди, спине и плечах, вдруг выступил на поросли волос, которая, как тень облаков, бегущая по летнему полю, стала покрывать его тело. Его плечи подались вперед. Под кожей напряглись бугры мышц.

Михаил отступил, натолкнувшись на Ренату. Она удержала его за руку, а он уже и сам не мог оторвать глаз от тела человека, из которого возникал демон.

Короткая серая опушка покрыла макушку Виктора, шею, руки и ягодицы, бедра и икры. Щеки и лоб покрылись волосами, а борода охватила глотку и грудь, как вьюн из адской сказки. Пот продолжал лить с него ручьем. Виктор громко фыркнул, и нос его начал менять форму. Он поднес руки к лицу, и Михаил увидел, как на пальцах, уже покрытых серым мехом, кожа стала сжиматься.

Михаил хотел удрать или хотя бы отвернуться, но Рената сказала:

— Нет! — и сжала его руку еще крепче.

Зрелище было невыносимым. Мальчик чувствовал, что его череп вот-вот лопнет. Он прикрыл глаза рукой, но оставил щелочку между пальцами и видел, как меняется тень Виктора на стене в пляшущих бликах костра.

Тень еще была тенью человека, но все больше приобретала очертания волка. Звуки хрустящих костей и скрипящих жил сводили мальчика с ума; в задымленном воздухе стояла вонь, как в клетке дикого зверя. Искаженная тень на стене подняла руки, как бы стараясь себе помочь. Слышны были учащенные вздохи. Михаил сомкнул пальцы. Быстрые вздохи замедлялись и углублялись, переходя в хрип; потом хрип перешел в мерный шум работающих мехов.

— Взгляни на него, — сказала Рената.

Слезы ужаса струились из его глаз. Он прошептал:

— Пожалуйста, не надо, не заставляй меня.

Рената отпустила его руку.

— Я не заставляю тебя, не смотри, если не хочешь.

Михаил по-прежнему закрывал глаза рукой. Шум мехов приблизился. Тепло коснулось его пальцев. Затем звук дыхания стих, будто это «что-то» отошло. Михаил задрожал, с трудом подавляя слезы. «Правда подобна огню», — подумал он. Он чувствовал себя как кучка золы, ничем не напоминающая того, что сгорело.

— Я же говорил вам, что он слишком мал, — с ухмылкой сказал Рыжий с другого конца зала.

Звук этого издевающегося голоса пробудил искру в кучке золы. Там что-то еще осталось для поддержания огня. Михаил глубоко вздохнул и задержал дыхание. Тело его трепетало. Затем он выдохнул и отвел руку от лица.

Не далее чем в десяти шагах от него на задних лапах сидел волк с янтарными глазами и смотрел на мальчика с напряженным вниманием.

— Ох! — прошептал Михаил; его колени подкосились, и он рухнул на пол.

Голова мальчика кружилась. Рената бросилась помогать ему, но волк заворчал, и она отошла прочь.

Михаил остался один. Слегка наклонив морду, волк смотрел, как он привстал на колени — это было все, что он смог сделать. Боль в плече была нестерпимой, в голове все крутилось и прыгало.

— Смотрите на него, — хмыкнул Рыжий, — он не знает, что ему делать: орать или срать.

Волк повернулся к Рыжему и щелкнул челюстями у самого его носа. Издевательская ухмылка Рыжего испарилась.

Михаил встал.

Виктор двинулся в его сторону и стал приближаться. Михаил отступил на шаг. Если умирать, то, значит, его дорога ведет на небо, туда, где его отец, мать и сестра, далеко отсюда. Будь что будет.

Виктор подошел к нему и обнюхал его руку. Михаил не шевельнулся. Видимо, удовлетворенный тем, что он унюхал, волк приподнял заднюю ногу и пустил струю мочи на левый ботинок Михаила. Теплая зловонная жидкость оросила его штаны.

Волк закончил свое дело и отошел. Он широко раскрыл свою пасть, в которой блестели клыки, и поднял голову к потолку.

Михаил, борясь с близким обмороком, почувствовал, как на его ладонь легла твердая рука Ренаты.

— Пошли, — потянула она его за собой. — Он хочет, чтобы ты поел. Сначала мы попробуем ягоды.

Михаил дал ей вывести себя из зала; ноги его не слушались.

— Ничего, теперь все будет хорошо, — сказала она удовлетворенно. — Он тебя отметил. Это значит, что ты под его защитой.

Прежде чем уйти, Михаил обернулся. На стене он увидел нарисованную огнем костра тень волка, встающего на задние лапы.

Рената взяла его за руку, и они стали подниматься по каменным ступенькам.

Глава 12

«Каменные ступеньки, — подумал Майкл. — Здесь легко поломать ноги». Он моргнул и вернулся из своего путешествия в прошлое.

Кругом — темнота. Над головой белый купол парашюта, ветер свистит в натянутых стропах. Он посмотрел вниз и по сторонам; зеленого сигнала «мигалки» нигде не было видно. Сломать лодыжку было бы весьма нежелательно, тем более в самом начале операции. Куда он опускается? На болото? В лес? На твердую каменистую землю, которая раздробит ему колени? У него было ощущение, что земля быстро приближается. Он крепко ухватился за стропы и подогнул колени, чтобы смягчить удар.

Его сапоги врезались в какую-то поверхность, которая раздалась под ним, как размокший картон, затем он ударился обо что-то более твердое, и это «что-то» затряслось и заскрипело, но задержало его дальнейшее падение. Ремни натянулись под мышками, купол, видимо, за что-то зацепился. Он посмотрел наверх и увидел рваную дыру, сквозь которую сверкали звезды.

«Крыша», — понял он. Он сидел на четвереньках под гнилой деревянной крышей. Где-то в ночи залаяли собаки. Майкл быстро освободился от ремней и сразу понял, что пробил крышу сеновала.

Он находился в оккупированной нацистами Франции, похоже, милях в шестидесяти северо-западнее Парижа. Немецкие посыльные на своих мотоциклах и бронемашинах быстро прибудут сюда, и их радиосредства станут передавать кодированные сигналы: «Внимание! Парашютист над Базанкуром. Прочесать все ближайшие поля и деревни!» Да, в ближайшее время можно ожидать горячих дел.

Он сложил парашют в ранец и запрятал его в сено.

Через несколько секунд послышался лязг засова. Он замер. Заскрипели дверные петли. Через дверь проникал красноватый свет. Майкл неслышно извлек кинжал из ножен и тут вдруг понял, что лежит на самом краю крыши. Еще немного — и он бы свалился.

Луч фонаря обшарил сарай. Майкл услышал хрипловатый женский голос:

— Мсье, где вы? Почему вы не отвечаете?

Фонарь осветил верхнюю часть сарая.

— Мне говорили, чтобы я вас ждала, но я не думала, что вы свалитесь мне на голову.

— Я здесь, — тихо сказал Майкл.

Она вздрогнула и отскочила, направив луч фонаря прямо ему в лицо.

— Не надо в глаза, — сказал он.

Она отвела фонарь в сторону. Он разглядел ее лицо: темноволосая, высокие скулы, впалые щеки, густые черные брови, глаза цвета сапфира. Стройное сухопарое тело: чувствовалось, что она способна быстро двигаться, когда это понадобится. На ней был серый шерстяной свитер и черные брюки.

— Где Базанкур? — спросил он.

Она указала на дыру в крыше в метре над ним.

— Посмотри сам.

Майкл просунул голову в дыру и осмотрелся.

Менее чем в ста ярдах от сарая он увидел освещенные окна домов с соломенными крышами, расположенных вокруг пахотного поля. Майклу подумалось, что он должен быть благодарен пилоту С-47 за точность наведения, если он выберется из всех передряг.

— Идем, — торопила его девушка, — я доставлю тебя в безопасное место.

Майкл хотел было спуститься на пол сеновала, но тут услышал рычание моторов. Сердце его забилось. Три пары фар быстро приближались. Машины разведки, понял он, полные солдат. Сзади доносился рокот четвертой, более тяжелой. Услышав грохот гусениц, он понял, что, опасаясь партизан, нацисты прихватили с собой танк.

— Поздно, — сказал Майкл.

Машины разведки окружали Базанкур с трех сторон: с запада, севера и юга. Послышался голос командира:

— Спешиться, разгружайтесь!

Темные фигуры солдат прыгали с машин. Танк, гремя гусеницами, подъехал к сараю. Майкл понял, что они в ловушке, и слез с сеновала.

— Как тебя зовут? — спросил он француженку.

— Габриэль, — сказала она. — Габи.

— Хорошо, Габи. Я не знаю, сколько у тебя опыта в этих делах, но он тебе понадобится — весь. Здесь в деревне есть профашисты?

— Нет. Здесь мы все ненавидим наци.

Майкл услышал скрежет. Приближаясь к сараю, танк разворачивал башню.

— Я попытаюсь затаиться, сколько смогу. Если начнется стрельба, держись подальше.

Он достал пистолет и вставил обойму.

— Желаю удачи, — сказал он ей вслед, но и ее, и фонаря не было.

Засов двери сарая, скрипя, закрылся. Майкл стал смотреть через щель между досками и увидел солдат с фонарями, которые вламывались в двери домов. Один из солдат установил фонарь, который залил деревню ослепительным светом. Затем нацисты выгнали жителей деревни из домов и выстроили их вокруг фонаря. Высокая худая фигура офицера вышагивала перед ними, рядом с тощим высилась громадина с широкими плечами и толстенными слоновьими ногами.

Майкл выглянул через дырку в задней стенке сарая: танк остановился менее чем в пяти метрах, его экипаж из трех человек вышел наружу, все закурили; на плече у одного из них висел автомат.

— Внимание! — услышал Майкл голос офицера, обратившегося на ломаном французском языке к крестьянам, и бесшумно вернулся к щели. Свет лампы освещал пистолеты, винтовки и автоматы в руках солдат, окруживших крестьян. — Мы знаем, что парашютист приземлился на вашей территории, — продолжал офицер. — Мы хотим поймать этого незваного гостя. Я спрашиваю вас, люди из Базанкура, где этот человек, которого мы хотим схватить?

«Черта лысого!» — подумал Майкл, вытаскивая пистолет.

Он вернулся к щели в стене сарая. Экипаж танка расположился у своей машины, солдаты беззаботно трепались, как ребята на прогулке.

«Смогу ли я взять их? — размышлял Майкл. — Первым делом надо пристрелить того, что с автоматом, затем второго — у башни, чтобы этот гад не успел запрыгнуть в танк».

Он услышал рычание еще одного мотора и грохот гусениц. Танкисты закричали и замахали руками, и Майкл увидел, что второй танк остановился на пыльной дороге. Из люка вылезли двое и начали разговор о парашютисте, о котором сообщали по радио.

— Мы сделаем из него котлету, — заявил кто-то из экипажа первого танка, размахивая сигаретой, как саблей.

Дверь сарая заскрипела. Майкл пригнулся; дверь открылась, и лучи двух фонарей пронизали тьму.

— Иди первым, — услышал он.

Другой голос:

— Тише ты, осел!

Трое с фонариками вошли в сарай. Майкл стоял в темном углу сеновала, держа палец на спусковом крючке. Через несколько секунд ему стало ясно, что солдаты действуют наугад, они не знают, что он здесь. На деревенской площади офицер кричал:

— Все, кто вступит в связь с врагом, будут сурово наказаны!

Трое солдат разгребали сено, с шумом разбрасывая банки и какие-то предметы, стараясь показать, что они честно выполняют свою работу. Затем один из них остановился и направил луч фонаря на сеновал.

Майкл почувствовал укол в плечо, когда луч скользнул по нему. Луч ушел вправо, в сторону крыши. Остро запахло потом. Майкл так и не понял, кто больше боялся: он или солдат.

Луч фонаря осветил крышу: пятно света медленно перемещалось к дыре. Ближе, ближе.

— Черт возьми! — воскликнул один из вошедших. — Смотри, Руди!

Движение луча остановилось, не дойдя метра до кромки дыры.

— Что такое?

— Кальвадос! — Раздался звон бутылок. — Кто-то припрятал здесь это добро.

— Наверное, кто-нибудь из офицеров. Вот свиньи! — Луч фонаря скользнул по коленям Майкла, но в этот момент Руди уже направлялся к бутылкам яблочной водки, которые обнаружил в тайнике.

— Только не показывай их Гарцеру, — предупредил третий солдат испуганным мальчишеским голосом. — Этот проклятый Сапог может поломать тебя за это.

«Не старше семнадцати», — подумал Майкл.

— Пошли отсюда, — сказал второй солдат. Снова звякнули бутылки. — Погоди, давай закончим дело перед уходом.

Лязгнул затвор автомата.

Майкл прижался всем телом к стене, по лбу его катился холодный пот. Автоматная очередь пронизала стену сеновала и пол. Щепки и клочки сена кружились в воздухе. Третий солдат пустил очередь поверху.

— Эй вы, идиоты! — заорал один из экипажа танка, когда очередь стихла. — Кончайте стрельбу. У нас здесь канистры с бензином.

— Е… я этих эсэсовцев, — тихо сказал Руди.

Он и двое других с бутылками кальвадоса вышли из сарая, оставив дверь открытой.

— Кто здесь староста? — кричал Гарцер раздраженным и гневным голосом. — Кто здесь главный? Выходи вперед.

Майкл снова посмотрел в щель в стене в поисках выхода. Он почуял запах бензина. Один из экипажа второго танка, остановившегося у дороги, заливал бензин из канистры в бак. Рядом стояли две другие.

— А теперь поговорим, — сказал кто-то внизу, под сеновалом.

Майкл неслышно повернулся, присел на корточки и застыл в ожидании. Лампа осветила часть сарая.

— Я — капитан Гарцер, — продолжил говоривший, — а это мой напарник Сапог. Как вы можете отметить, его имя соответствует его виду.

— Да, господин, — со страхом отвечал старик.

Майкл отгреб сено от пулевых дыр в полу сеновала: он увидел пятерых немцев и старого, седовласого француза, вошедших в сарай. Трое немцев были пехотинцами в серых полевых мундирах и касках; они стояли у двери с автоматами. Гарцер был высок и худощав; его прямая стойка у Майкла ассоциировалась с образом нацизма: как будто железный штырь шел от его задницы прямо к шее. Рядом с ним стоял человек, которого Гарцер называл Сапогом — громадная, толстоногая фигура, его Майкл видел раньше. На нем был мундир адъютанта, серая кепка на волосах соломенного цвета, а на ногах — начищенные до блеска сапоги с толстыми подошвами. В неярком свете ламп, которые держали двое пехотинцев, лицо Сапога выглядело серьезным и внушительным — лицо убийцы, который хорошо знает и любит свое дело.

— Теперь мы одни, мсье Жервез. Можете не бояться других. О них мы позаботимся. — Под ногами Гарцера, ходившего взад-вперед по сараю, хрустело сено, пока он говорил, коверкая французский: — Мы знаем, что парашютист опустился где-то здесь. Мы знаем, что кто-то в деревне должен иметь с ним связь… быть его агентом. Мсье Жервез, кто же этот агент?

— Господин, пожалуйста, я не… я не могу что-либо вам сказать.

— Не будьте так категоричны. Скажите, а как вас зовут?

— Ан… Анри. — Старик дрожал; зубы его стучали.

— Анри, — повторил Гарцер. — Я хочу, чтобы ты хорошо подумал, прежде чем ответить. Ты знаешь, где сел парашютист и кто здесь ему помогает?

— Нет, капитан, пожалуйста, я клянусь, что ничего не знаю.

— Ну-ну! — вздохнул Гарцер.

Майкл увидел, что он ткнул пальцем в сторону Сапога, Громила шагнул к старику и ударил его ногой в левое колено. Было слышно, как хрустнули кости. Жервез громко застонал.

— Теперь ты что-то понял? — спросил Гарцер.

Запахло мочой. Старик не выдержал. В воздухе стоял запах боли, нечто похожее на горький дух ветра перед штормом. Майкл почувствовал, как задвигались и стали бугриться его мышцы под кожей; его тело под маскировочной одеждой прошиб пот. Если бы он захотел, в нем бы свершилось превращение. Но он остановил себя. Ничего хорошего из этого бы не вышло. «Шмайссеры» разорвут волка на куски так же, как человека. А эти пехотинцы с автоматами! Да и танки снаружи… Он остановил превращение — оно ушло, сползая, как шкура. Некоторые вещи нужно делать в человеческом облике. Человек, по крайней мере, знает предел своих возможностей.

Старик рыдал и просил пощады. Гарцер сказал:

— Мы всегда подозревали, что Базанкур — это гнездо шпионов. Моя работа — уничтожать шпионов. Ты понимаешь, что это моя работа?

— Пожалуйста, не бейте меня больше! — шептал Жервез.

— Мы тебя убьем, — бесстрастно заявил Гарцер. — Мы вытащим твой труп, чтобы показать другим. А потом мы зададим наши вопросы. Так что, видишь, твоя смерть спасет жизнь другим, наверняка найдется кто-то, кто заговорит. А если никто не заговорит, мы спалим деревню. Впрочем, тебе будет уже все равно. — Он кивнул Сапогу.

Майкл был вне себя, но понимал, что он бессилен.

Рот старика открылся в крике ужаса: на раздробленных ногах он пытался уползти от ударов. Сапог ударил его по ребрам, ребра треснули, как пустая бочка. Сапог методично добивал старика, работая медленно и точно. Удар в живот, по рукам, чтобы раздробить пальцы, по челюсти. Зубы старика рассыпались по полу.

— Это моя работа, — говорил Гарцер в искалеченное, окровавленное лицо старика. — За это мне деньги платят, понимаешь?

Сапог ударом ноги перебил старику горло. Сапог вспотел, но лицо громилы было безмятежно, его черты окаменели, и в глазах светилось удовольствие. Майкл вглядывался в это лицо. Он должен очень хорошо его запомнить. Жервез все еще пытался ползти по полу сарая, оставляя кровавый след. Сапог дал ему проползти немного и ударом сапога сломал его позвоночник, как соломинку.

— Вытащите его наружу.

Гарцер отвернулся и, не теряя времени, направился туда, где его ожидали крестьяне и солдаты.

— Я нашел серебряный. — Один из солдат держал в руке зуб. — А может быть, есть еще?

Сапог ударил трепещущее тело по скуле, и изо рта вылетело еще несколько зубов. Солдаты нагнулись в поисках серебра. Сапог отправился вслед за Гарцером, а двое солдат вытащили тело Жервеза из сарая, ухватив его за лодыжки.

Майкл остался в темноте, наедине с запахом крови и ужаса. Он дрожал, волосы на шее у него встали дыбом.

— Внимание! — раздался крик Гарцера снаружи. — Ваш староста покинул этот мир и оставил вас одних. Я задам вам два вопроса и хочу, чтобы вы хорошо подумали, прежде чем ответить.

«Хватит», — подумал Майкл. Настало время действовать. Он поднялся и подошел к щели в стене. Запах бензина усилился. Человек у второго танка заливал последнюю канистру. Майкл понял, что нужно делать, и безотлагательно. Он пролез через дыру на крышу и притаился.

Гарцер спрашивал:

— Где сел парашютист? Кто его прячет?

Пуля Майкла пробила канистру, бензин загорелся, выплеснувшись на одежду танкиста. Канистра взорвалась, и танкист вспыхнул, как факел.

Тем временем Майкл обернулся к троим солдатам из первого танка, стоящим у сарая. Один из них увидел вспышку выстрела и поднял автомат. Майкл прострелил ему горло, но автомат успел выплюнуть струю трассирующих пуль в небо. Второй попытался укрыться в башне танка. Первая пуля Майкла отскочила от брони, но вторая поразила танкиста в спину, и тот с криком вывалился из танка. Третий танкист бросился к укрытию. Майкл спрыгнул с крыши сарая на танк.

Он услышал, что Гарцер зовет автоматчиков, приказывая солдатам окружить сарай. Люк в башне был открыт; по краям алела кровь. Майкл почувствовал движение сзади и успел развернуться. Пуля прошла у него между ногами и отскочила от башни. У Майкла не было времени прицелиться, да этого и не понадобилось: очередь из автомата ударила немца в грудь.

— Залезай! — закричала Габи, держа в руках «шмайссер», который она выхватила у первого немца, подстреленного Майклом. — Скорее! — Она подтянулась, схватившись за железную рукоятку.

Майкл стоял ошеломленный.

— Ты что, не понимаешь по-французски? — крикнула Габи. Ее глаза горели.

Две пули отскочили от брони танка. Майкла упрашивать не пришлось. Он прыгнул в люк. Габи последовала за ним и захлопнула за собой крышку люка башни.

Габи толкнула его еще глубже внутрь танка, и он очутился на неудобном кожаном сиденье. Перед ним была панель приборов. На полу несколько педалей, а возле глаз — смотровая щель. Смотровые щели были также справа и слева; через левую он увидел горящего танкиста и услышал, как другой танкист, выглянувший из башни, кричал:

— Башню вправо на шестьдесят шесть градусов!

Башня танка и его пушка начали со скрипом поворачиваться. Майкл прижал пистолет к смотровой щели и прострелил навылет плечо солдата. Немец рухнул внутрь танка, но башня не остановилась.

— Заводи танк! — отчаянно заорала Габи. — Идем на таран!

Пули стучали о стенки танка, как кулаки разъяренной толпы. Майкл видел танк этого типа в Северной Африке и знал, как он управляется — с помощью рычагов, фрикционов и коробки скоростей, но танк ему водить не приходилось. Он искал стартер, и тут рука Габи перед его лицом, добравшись до панели, повернула ключ зажигания. Танк затрясся, двигатель заработал. Майкл опустил ногу на педаль, которая, как он надеялся, была педалью сцепления, и нажал на кулису коробки скоростей. Это не был, конечно, «ягуар» в туристском исполнении. Шестерни загрохотали, танк дернулся, Майкл ударился головой о заднюю подушку. Над ним в башне заряжающего Габи увидела сквозь свою смотровую щель немцев, запрыгивающих на танк. Она просунула ствол «шмайссера» и дала очередь им по ногам. Майкл выжал акселератор до отказа и включил один из рычагов. Танк повернул направо, не туда, куда было нужно, и Майкл включил другой. На этот раз машина повернула прямо на врага. Танк дрожал, но был готов подчиняться кому угодно: и немцам, и союзникам. Башня второго танка была уже почти в боевой готовности.

Он нажал на тормоз. В этот момент пушка второго танка выстрелила. Волна раскаленных газов ударила в лицо Майкла сквозь смотровую щель. На какую-то секунду он потерял сознание, но взрыв снаряда в поле, наверное в трех сотнях ярдов от Базанкура, привел его в чувство.

Терять сознание было некогда. Майкл нажал на акселератор, и танк продолжил левый поворот. Гусеницы подымали тучи земли. И тут второй танк попал в поле зрения центральной смотровой щели; его пушка еще дымилась.

— Коробка сзади! — закричала Габи. — Доставай скорее!

Майкл нагнулся и вытащил снаряд со стальным наконечником. Габи потянула за рычаг; послышался звук открываемого затвора.

— Давай сюда, — сказала она и помогла ему вложить снаряд в казенную часть. По ее лицу катился пот. — А теперь вперед!

Второй танк попятился назад, его башня поворачивалась. Майкл ринулся на него. Из люка высунулась голова танкиста, который что-то кричал. Можно было догадаться, что он приказывал нацелить башню.

Дуло пушки искало цель. Майкл хотел было затормозить, но передумал. Наверное, этого от него и ждали. Он изо всех сил давил на акселератор.

— Держись! — предупредила Габи и потянула за красный рычаг.

Майклу почудилось, что у него лопнули барабанные перепонки. Но он тут же понял, что все его неприятности — ничто по сравнению с участью экипажа второго танка.

В сверкающем красном блеске взрыва и пламени Майкл увидел, что башня танка слетела, как скальп с головы воина. Из танка выпрыгнули две горящие фигуры и, крича, помчались навстречу смерти.

Пахло бездымным порохом и горелым мясом. Майкл резко затормозил и повернул направо, чтобы не врезаться в горящий остов.

Немецкие солдаты кричали и разбегались в стороны. Сквозь смотровую щель Майкл увидел две фигуры. Гарцер с пистолетом в руке кричал:

— Огонь! Огонь! — Но все были в панике.

Сапог невозмутимо стоял в стороне.

— Вот этот сукин сын! — крикнула Габи.

Она подняла крышку люка. Майкл не успел ее остановить. Она вылезла по плечи из люка, тщательно прицелилась и очередью из «шмайссера» снесла напрочь полголовы Гарцера. Его тело дернулось назад и рухнуло. Сапог упал, прижавшись к земле.

Танк с ревом пронесся дальше. Майкл схватил Габи за ногу и втянул ее в танк. Она захлопнула крышку люка. Из дула ее «шмайссера» струился голубой дымок.

— Через поле! — скомандовала Габи.

Он выжимал из танка все, что мог.

Гусеницы танка выбрасывали желтую пыль. Танк несся в сторону от деревни, откуда все еще доносились выстрелы.

— Они нас выследят машинами разведки, — сказала Габи. — Наверное, уже вызвали подмогу. Нам лучше оставить танк.

Майкл не возражал. Он достал снаряд и заклинил им педаль акселератора. Габи вылезла из люка, ожидая Майкла; она бросила свой автомат на землю и спрыгнула вниз. Через две секунды за ней последовал Майкл, ступив наконец на почву Франции.

На миг он потерял ее. Она удивленно ахнула, когда он, тихо подойдя сзади, взял ее за руку. Она показала вперед автоматом:

— Там лес. Ты можешь бежать?

— Всегда готов, — ответил он.

Лес был в тридцати ярдах. Майкл придержал бег, чтобы не обогнать ее. Из-за деревьев Майкл и Габи наблюдали, как две машины разведки проскочили мимо, еще на порядочном расстоянии от убегающего танка. Танк уведет их вдаль, по крайней мере на несколько миль.

— Ну что ж, добро пожаловать во Францию, — сказала Габи. — Ты веришь в большие начинания?

— В любые начинания, из которых я выбираюсь целым.

— Пока рано радоваться. Нам еще далековато топать. — Она закинула автомат за плечо. — Надеюсь, у тебя хорошее сердце. Я быстро хожу.

— Постараюсь не отставать, — ответил он.

Она повернулась, весь ее вид выражал деловитую целеустремленность; она уверенно шла вперед сквозь молодую поросль леса. Майкл следовал за ней метрах в четырех, прислушиваясь, нет ли погони. Погони не было. По-видимому, со смертью Гарцера операция захлебнулась, и солдаты не стали прочесывать лес. Он подумал о громиле в начищенных до блеска сапогах. Убить старика просто. Интересно, как бы выглядел Сапог в схватке с сильным противником?

Ну что ж, жизнь полна иных возможностей. Майкл следовал за француженкой, и лес их укрывал.

Глава 13

За час быстрой ходьбы в юго-западном направлении они пересекли несколько дорог и полей. Автомат Габи был постоянно в боевой готовности, а Майкл держал ухо востро в ожидании враждебных звуков. Наконец она сказала:

— Мы подождем здесь…

Они дошли до опушки леса; впереди виднелся одинокий сельский дом, вернее его руины, с провалившейся крышей. Может быть, он был разрушен случайной бомбой союзников, или при артиллерийском обстреле, или же при налете эсэсовцев на партизан. Даже земля вокруг дома обуглена; от сада осталось несколько обгоревших стволов.

— Ты уверена, что мы на месте? — спросил Майкл. Ее холодный взгляд показал бессмысленность его вопроса.

— Мы пришли раньше времени, — сказала она, присаживаясь с автоматом на коленях. — Нам нужно подождать, — она посмотрела на часы, — двенадцать минут.

Майкл присел рядом с ней, ее чутье приятно его удивило. Как она находила дорогу? Наверное, по звездам или же просто знала ее наизусть! Однако, хотя он понял, что они на месте, в пределах видимости не было ничего, кроме разрушенного деревенского дома.

— У тебя, видно, немалый опыт обращения с танками, — сказал он.

— Да нет, пожалуй. У меня был немец любовник, командир танка. Я всему научилась от этого человека.

Майкл поднял брови.

— Всему?

Она быстро взглянула на него и отвернулась; ее глаза сверкали, как светящиеся стрелки часов, и смотрели в одну точку.

— Я должна была выполнить свой долг перед страной, — сказала девушка с трудом. Она ощущала, что Майкл смотрит на нее. — И это все.

Он кивнул. Она назвала любовника «этот человек». Без эмоций, не уточняя имени. Эта война была простой, как перерезанное горло.

— Я очень сожалею о том, что случилось в деревне…

— Забудь об этом, — прервала она. — Ты не виноват.

— Я видел, как умирал старик, — продолжил Майкл.

Он видел много смертей. Но холодная точность ударов Сапога потрясла его. Кто же убил старика? Как его имя? Гарцер звал его Сапог.

— Сапог был телохранителем Гарцера. Эсэсовский убийца. Теперь, со смертью Гарцера, они, наверное, приставят Сапога к кому-нибудь другому, возможно, отправят на Восточный фронт. — Габи замолчала, глядя на блики луны на стволе автомата. — Этот старик, Жервез, — мой дядя. Моя мать, отец и двое братьев были убиты нацистами в тысяча девятьсот сороковом году.

Она просто перечисляла факты — без всяких эмоций. Чувства, подумал Майкл, сгорели в этой девушке, как деревья в саду.

— Если бы я знал, — сказал Майкл, — я бы…

— Никаких «бы»! — твердо заявила она. — Ты сделал то, что сделал, а иначе твоя миссия сорвалась бы, а ты превратился в мертвеца. Моя деревня все равно сгорела бы дотла и всех жителей казнили. Мой дядя знал, на что идет. Это он привел меня в подполье. — Ее взгляд скрестился с взглядом Майкла. — Твоя миссия — самое главное дело. Одна жизнь, десять жизней, целая деревня — это все не важно. У нас великая цель.

Она отвернулась от его светящегося, проникающего взгляда. То, что она говорила, возможно, делало смерть менее бессмысленной, думал Майкл. Но в глубине своей искалеченной души она, наверное, сомневалась в этом.

— Пора, — сказала Габи, посмотрев на часы.

Они пересекли открытое место. Габи — с автоматом на изготовку; Майкл, обнюхивая воздух, чуял сено, жженую траву, тонкий виноградно-яблочный аромат волос Габи, но ниоткуда не ощущался запах человеческого пота, который мог бы означать засаду. Когда Майкл, следуя за Габи, вошел в руины сельского дома, он почувствовал странный маслянистый запах. Масло на металле? Она вела его сквозь путаницу потрескавшихся досок и камней к куче золы. Он снова почувствовал маслянистый запах около этой кучи. Габи нагнулась и запустила руку в золу. Майкл услышал, как заскрипели петли двери. Нет, это была не зола, а хорошо замаскированная резина. Пальцы Габи нащупали маховик, который она повернула на несколько оборотов вправо. Затем Майкл услышал под полом дома звук отодвигаемых засовов. Габи встала. Бесшумно поднялся люк в полу; вниз вели ступени деревянной лестницы.

— Входите, — сказал темноволосый худой молодой француз и предложил Майклу сойти по лестнице в подпол.

Майкл последовал его приглашению, за ним на лестницу ступила Габи. Еще один мужчина, постарше, с седой бородой, ждал их внизу, при входе в коридор, держа фонарь. Первый француз закрыл люк и задвинул три засова. Коридор был узким и низким, так что Майклу пришлось пригибаться, когда он следовал за человеком с фонарем.

Дальше начиналась каменная лестница. На выходе была большая комната с расходящимися от нее коридорами. Что-то вроде средневековой крепости, подумал Майкл. В коридоре, куда они вошли, висели круглые лампы, освещавшие помещение неярким светом. Откуда-то доносились вибрирующие звуки, похожие на стук швейных машинок. На большом столе прямо под лампами лежала карта. Подойдя к ней, Майкл увидел, что это подробный план парижских улиц. Из соседней комнаты слышались голоса, стук пишущей машинки. Привлекательная женщина средних лет вошла в помещение с папкой, которую положила в один из шкафов. Она окинула Майкла беглым взглядом, кивнула Габи и вернулась к своим делам.

— Ну, парень, — сказал кто-то по-английски голосом, похожим на звук ручной пилы, — ты не шотландец, но, наверное, сойдешь.

Тяжелые шаги говорящего Майкл услышал издалека и не был застигнут врасплох. Он обернулся и увидел рыжебородого гиганта в шотландской юбке.

— Пэрри Маккеррен к вашим услугам, — отрекомендовался гигант с рокочущим шотландским акцентом. Пар и слюна говорящего вылетали изо рта в холодный воздух подполья. — Король Шотландской Франции. Это от этой стены до другой, вон той, — добавил он и залился смехом. — Эй, Андре! — сказал он человеку с фонарем. — Как насчет пары стаканов вина для меня и гостя?

Человек удалился в один из коридоров.

— Его зовут не Андре, — сказал Маккеррен Майклу, держа руку у рта, как будто передавая секрет. — Но я не могу произносить их имена, так что зову их всех Андре. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Майкл с улыбкой, хотя ему не хотелось улыбаться.

— У вас были небольшие проблемы, не так ли, а? — Маккеррен повернулся к Габи. — Эти сволочи проорали радио за последний час. Они почти сели вам на хвост?

— Почти, — ответила Габи на английском. — Дядя Жервез погиб. — Она не ждала слов сочувствия. — Убит Гарцер и еще несколько нацистов. Наш гость — хороший стрелок. Мы также захватили танк «Пантера-два», со знаком принадлежности к Двенадцатой дивизии СС.

— Славная работа. — Он черкнул несколько слов в блокноте и нажал на кнопку звонка на столе рядом с картой. — Надо дать знать нашим парням, что здесь в округе части Двенадцатой танковой дивизии. Эти «номер два» — старые машины, они, видимо, дошли до ручки. — Он отдал лист из блокнота вошедшей женщине, которая приносила папку. — Очень жаль Жервеза, — сказал Маккеррен. — Он прекрасно делал свое дело. Вы шлепнули Сапога?

Она покачала головой:

— Гарцер был более важной целью.

— Да, ты права. Но очень неприятно знать, что эта сучья харя все еще дышит и брыкается. Как в поговорке.

Его бледно-голубые глаза на лунообразном скуластом лице цвета меловых утесов его родины безошибочно выдают в нем шотландца, отметил Майкл.

— Подойди сюда и посмотри на петлю, в которую тебе придется залезть.

Майкл обошел вокруг стола и стал рядом с Маккерреном, который возвышался над ним почти на восемь сантиметров и был широким, как ворота сарая. Его облегал коричневый свитер с заплатами на локтях и темная сине-зеленая шотландская юбка — цвета «черной стражи». Волосы были несколько темнее его всклокоченной бороды, которая отдавала огненным багровым блеском.

— Наш друг Адам живет здесь. — Он ткнул толстым пальцем в переплетение бульваров, авеню и кривых переулков. — Серое каменное здание на рю Тоба. Да, черт, они все серые. Его номер восемь, на углу. Адам — клерк в конторе офицера, который поставляет припасы для нацистов во Франции — еду, одежду, писчую бумагу, топливо и патроны. Из всего этого можно извлечь немало информации о войсках. — Он постучал по карте. — Адам ходит на работу каждый день вот по этому маршруту.

Майкл смотрел, как палец гиганта скользил по карте вдоль улицы рю Тоба, далее сворачивал на рю Сен-Ражо, и заканчивался маршрут на авеню Гамбетта.

— Здание конторы — здесь, за высоким забором с колючей проволокой.

— Адам все еще работает? — спросил Майкл. — Хотя гестапо знает, что он — шпион?

— Да. Но я думаю, они не дают ему ничего, кроме бессмысленной текучки. Смотри. — Маккеррен взял папку, лежащую рядом с картой, и открыл ее. Там были зернистые старые черно-белые фотографии. Портреты двух мужчин: одного — в костюме с галстуком, другого — в легком жакете и берете. — Эти гестаповцы следуют за Адамом повсюду. Не эти, так другие. Они разместились в квартире в здании напротив его дома и следят за ним непрерывно. Наверняка все его телефонные звонки прослушиваются. — Взгляд Маккеррена уперся в глаза Майкла. — Они ждут, понимаешь?

Майкл кивнул.

— Ждут, чтобы убить двух птиц одним камнем.

— Точно. И может быть, вместе с двумя пташками схватить все гнездо, что выключит нас в критический момент. Во всяком случае, они понимают, что у Адама есть важная информация, и хотят быть уверенными, что она не попадет в наши руки.

— Ты знаешь что-нибудь об этой информации?

— Нет. И никто в подполье не знает. Как только гестапо стало известно, что он проведал что-то важное, они насели на него, как блохи на собаку.

Седобородый француз, которого Маккеррен называл Андре, принес запыленную бутылку и три стакана. Он поставил их на стол рядом с картой и ушел. Маккеррен наполнил стаканы.

— Смерть нацистам! — сказал Маккеррен, поднимая стакан. — И в память Анри Жервеза. — Майкл и Габи поддержали тост. Маккеррен выпил вино залпом. — Теперь ты понимаешь свою задачу, парень? — спросил Маккеррен. — Гестапо держит Адама в невидимой клетке.

Майкл потягивал терпкое крепкое вино и изучал карту.

— Адам ходит на работу и обратно по одному и тому же маршруту? — спросил он.

— Да. Я могу тебе дать точное время, если необходимо.

— Да, это нужно. — Глаза Майкла высматривали переулки, пересекающие маршрут. — Мы должны добраться до Адама, когда он идет по этому маршруту на работу или домой.

— Забудьте про эту затею. — Маккеррен налил еще немного вина в свой стакан. — Мы уже думали об этом. Мы хотели подскочить в машине, пристрелить гестаповских мерзавцев и вывезти его оттуда. Но…

— Но, — прервал Майкл, — вы поняли, что первым будет убит Адам, если кто-либо кроме этих двух следит за ним, и что все равно из Парижа его не вывезти, даже если бы он и уцелел при захвате. А кроме того, каждый, кто примет участие в операции, будет либо изрешечен пулями, либо попадет в руки гестапо. Правильно?

— Более или менее, — сказал Маккеррен, пожимая мощными плечами.

— Так как же войти в контакт с Адамом на улице? — спросила Габи. — Всякий, кто остановит его хоть на несколько секунд, будет немедленно схвачен.

— Не знаю, — признался Майкл. — Но мне кажется, что это надо делать в два этапа: сначала дать знать Адаму, что ему хотят помочь. А затем вытащить его. Но этот второй этап, — он вздохнул, — будет весьма непростым.

— Да, верно, — сказал Маккеррен. Он отставил стакан и тянул бургундское прямо из горлышка. — Это что-то вроде того, о чем мои напарники по черной охране говорили в Дюнкерке четыре года назад, когда наци прижали нас к берегу: нужен фокус, чтобы выбраться. Вот и нам, черт возьми, нужно его придумать. — Он горько усмехнулся. — Но большинство моих друзей лежат под двумя метрами земли, а я вот тут, все еще во Франции. — Он вернул бутылку на стол. — Просчитывали все возможные варианты, дружище. Любой, кто пойдет на контакт с Адамом, будет схвачен гестапо. Точка.

— У тебя, конечно, есть фотографии Адама, — сказал Майкл.

Габи открыла еще одну папку и передала ему черно-белые фотографии — лицо Адама анфас и в профиль, типа фотокарточек для удостоверений личности. На фото был изображен хмурый худой блондин сорока с лишним лет, в круглых очках с проволочной оправой. Адам был человеком без отличительных черт, без какого-либо выражения на лице — словом, из тех, лица которых трудно запомнить, но легко забыть. Бухгалтер, подумал Майкл. Или банковский служащий. Майкл просмотрел досье агента, известного под кодовым именем «Адам». Рост — 177 см. Вес — 62 кг. Не левша. Сфера интересов — коллекционирование марок, садоводство, любовь к опере. Родственники в Берлине. Одна сестра в…

Майкл вернулся к слову «опера».

— Адам ходит в парижскую Оперу?

— Очень часто, — ответил Маккеррен. — Денег у него немного, но все, что он имеет, он тратит на эту чепуху.

— У него постоянная ложа, которую он делит еще с двумя любителями, — сказала Габи, понимая, куда клонит Майкл. — Мы можем уточнить номер этой ложи, если нужно.

— Могли бы мы передать записку кому-нибудь из этих друзей?

Габи подумала секунду, потом решительно покачала головой:

— Нет. Насколько мы знаем, они не друзья, а просто служащие, которые снимают ложу вместе с ним. Любой из них может работать в гестапо.

Майкл вернулся к изучению фотографий Адама, чтобы убедиться, что он запомнил каждую деталь этого невыразительного лица. За этим лицом, подумал он, кроется нечто очень важное. Он чувствовал это нюхом, как запах бургундского изо рта Маккеррена или жесткий запах пороха от кожи Габи.

— Я найду, как до него добраться, — сказал Майкл.

— Средь бела дня? — Маккеррен приподнял свои мохнатые рыжие брови. — На глазах у нацистов?

— Да, — уверенно ответил Майкл. Он выдержал тяжелый взгляд Маккеррена.

Тот что-то промычал и отвернулся. Майкл не знал, как он выполнит это задание, но путь должен найтись.

— Мне нужно удостоверение личности и пропуск по дорогам к Парижу, — сказал он. — Не хочется, чтобы меня задержали по пути.

— Пойдем.

Маккеррен повел его по коридору в другую комнату; там два человека работали с фотокамерой, тщательно внося последние штрихи в поддельные нацистские пропуска и удостоверения.

— Здесь тебя сфотографируют как надо. Ребята хорошо знают свое дело.

Они прошли в соседнюю комнату, где Майкл увидел нацистские мундиры — полевые серые и зеленые; кепи, шлемы и сапоги. На трех швейных машинках работали женщины, пришивая пуговицы и знаки отличия.

— Мы сделаем из тебя офицера связи, отвечающего за телефонные линии. К тому времени, как ты уйдешь отсюда, ты узнаешь все о немецких системах связи, про все их узлы. Чтобы усвоить это назубок, тебе понадобится не менее двух дней упорной работы. Потом мы отправим тебя в Париж с водителем. С одним из моих Андре. У нас неподалеку хранится прекрасная штабная машина. Шеф говорил, что твой немецкий вполне хорош, но требует практики, так что начиная с восьми часов завтрашнего дня это — твой единственный язык.

Он достал карманные часы.

— У тебя остается около четырех часов, чтобы помыться и поспать. Сейчас это необходимо.

Майкл кивнул. Четыре часа сна — больше чем достаточно. Кроме того, надо смыть гарь и пыль с лица.

— Неужели у вас здесь есть душ?

— Не совсем. — Маккеррен усмехнулся и глянул на Габи, которая последовала за ним. — Это сооружение построено при римлянах, когда Цезарь был на вершине славы. А они любили помыться. Габи, ты покажешь что и где нашему другу?

— Пойдем со мной, — сказала Габи.

Майкл последовал за ней.

— Габи! — сказал Маккеррен. — Ты великолепно сделала свое дело.

— Мерси, — ответила она, не подавая виду, что похвала ей приятна.

Ее сапфировые глаза, сверкающие на запыленном точеном лице, были устремлены на Майкла Галлатина. Они оценивали его с холодным, профессиональным уважением. Майкл подумал: так один убийца оценивает другого. Ему было приятно от мысли, что они сражаются по одну сторону фронта.

— Пошли, — сказала Габи, и они двинулись по холодным подземным коридорам.

Глава 14

— Вот твоя ванна, — сказала Габи.

Майкл стоял, глядя на каменный бассейн размером 5 на 1,2 метра, заполненный водой, в которой плавали листья и травинки.

— А вот мыло. — Она передала ему белый брусок с деревянной полки, на которой висели истрепанные, но чистые полотенца. — Мы залили воду дня два назад. — Она показала на большую каменную пробку, которая торчала из стены над бассейном. — Я надеюсь, ты не станешь возражать против купания в воде, которой уже пользовались?

Он постарался изобразить вежливую улыбку.

— Нет, если вода использовалась только по прямому назначению.

— Для этих целей у нас есть другое место.

— Почти как дома, — заметил Майкл.

Тут Габи неожиданно скинула свой пыльный свитер и стала расстегивать блузку. Он был немного ошарашен. Она сняла блузку.

— Ты не против? — сказала она, расстегивая бюстгальтер. — Мне тоже нужно помыться.

— О нет, — пробормотал Майкл.

— Это хорошо. Впрочем, даже если бы ты и был против, это ни на что бы не повлияло. Ты знаешь, некоторые мужчины… стесняются купаться вместе с женщинами.

— Не знаю, — сказал Майкл.

Он снял шапку и расстегнул комбинезон. Габи избавилась от последних покровов и, голая, спустилась по ступенькам. Майкл услышал, как у нее перехватило дыхание, когда вода, подымаясь по бедрам, дошла до живота. Вешняя вода, подумал он. Прошедшая сквозь систему древнеримских труб в бассейн, который когда-то служил общей баней.

Габи ступила на последнюю ступеньку. Вода едва покрывала ее грудь; она перевела дыхание. Здесь было прохладно и без вешней воды, но Майкл решил, что, прежде чем отправиться в Париж, он должен смыть с тела всю грязь. Он сбросил с себя белье и двинулся вниз по ступенькам. Вода сначала обожгла щиколотки, потом колени, потом… словом, это было ощущение, которое он вряд ли когда-нибудь забудет.

— Ничего себе, — сказал Майкл, стискивая зубы.

— Ты меня поражаешь. Наверное, не привык к холодным купаниям?

Майкл не успел ответить; она добралась до середины бассейна и окунулась с головой, быстро поднялась и откинула назад мокрую копну черных волос.

— Передай мыло, пожалуйста.

Она поймала кусок мыла на лету и принялась намыливать волосы. От мыла пахло дегтем и овсом. Его явно покупали не в парижских салонах.

— Там, в Базанкуре, ты решал быстро и четко, — сказала она.

— Не очень. Я только использовал возможности.

Он окунулся по шею в воду, превозмогая холод.

— Ты часто это делаешь? — спросила она. Хлопья пены сваливались с ее волос. — Используешь возможности?

— Это мой единственный способ… способ волка, — ответил он. — Берешь все, что предлагает судьба.

Габи намылила руки, плечи, грудь. Она действовала быстро и решительно, без медленного соблазна. Здесь ничего не предлагается, подумал Майкл. Габи просто делает свое дело. Ей, кажется, было абсолютно все равно, что ее подтянутое, стройное тело в такой близости от него. И это равнодушие к ситуации или, точнее, уверенность в том, что она во всех случаях с ней справится, заинтриговали его. Но холодная вода позволяла возбуждаться только внутренне, а не внешне. Майкл смотрел, как она намылила спину, как смогла, куда дотянулись руки. Она не попросила его помочь. Затем намылила лицо, снова нырнула под воду и вынырнула, вся розовая. Она бросила ему мыло.

— Теперь твоя очередь.

Жесткое мыло пощипывало лицо.

— Слушай, — спросил он, — откуда у вас здесь электричество?

— Мы включились в линию питания одного из домов в двух милях отсюда, — сказала Габи. — Нацисты используют этот дом как командный пост. — Она взъерошила волосы, стряхивая остатки мыльной пены. Пузырьки плавали вокруг нее, как ледяные жемчужины. — Мы не пользуемся электричеством от полуночи до пяти утра и забираем как можно меньше, чтобы они не заметили.

— Жаль, что у вас нет подогревателя для воды.

Майкл намылился, окунул голову, хорошенько потер грудь, руки, лицо, еще раз окунулся. Тут он заметил, что Габи разглядывает его.

— Ты не англичанин, — вдруг заявила она.

— Я — гражданин Великобритании.

— Может быть, но ты не англичанин.

Она подошла к нему. Он ощутил естественный запах ее чистой кожи, который напоминал ему запах яблоневого сада, цветущего по весне.

— Я видела многих англичан, захваченных немцами в тысяча девятьсот сороковом году. Ты не похож на них.

— Ну и как они выглядели?

Она пожала плечами. Подошла поближе. Она чувствовала, что его зеленые глаза могут подавить ее волю, и старалась смотреть ему в рот.

— Не знаю, мне кажется… они были похожи на детей, играющих в войну. Им было непонятно, что такое борьба против нацистов. Ты выглядишь… — Она приумолкла, пытаясь точно выразить свою мысль. Капли холодной воды покрывали ее груди. — Ты выглядишь так, как будто ты воюешь очень давно.

— Я был в Северной Африке, — сказал он.

— Я не об этом. Ты выглядишь так, словно твоя война здесь. — Габи прижала пальцы к его груди. — Твоя война здесь?

Майкл отвернулся; она заглянула слишком глубоко.

— Разве это не у всех так? — спросил он, направляясь к ступенькам. Пора было вылезать и подумать о деле.

Лампы замигали. Раз, другой. Потом свет погас. Майкл стоял в полной темноте по пояс в воде.

— Воздушный налет, — сказала Габи; голос ее дрогнул.

Он понял, что мрак ее пугает.

— Немцы выключили электричество.

Где-то в отдалении послышался глухой звук, словно молотом ударили по мягкому. Взрыв бомбы или выстрел крупной пушки, подумал Майкл. Последовали новые взрывы; камни под ногами Майкла дрожали.

— Я боюсь, — прошептала Габи.

— Не робей, ребята! — крикнул кто-то по-французски из соседней комнаты. Раздался грохот; все затряслось.

Майклу показалось, что треснула крыша; камни падали в воду. Либо близко падали бомбы, либо стреляли зенитки. Пыль забила Майклу ноздри. Следующая бомба взорвалась совсем рядом.

К нему прижалось теплое, дрожащее тело Габи. Майкл обвил ее руками.

Вокруг них падали камни. Пять или шесть камней размером в среднюю гальку угодили в спину Майкла. Новый взрыв заставил Габи еще плотнее прижаться к нему, ее пальцы вдавились в его тело; между взрывами он слышал, как она жалобно стонет в ожидании следующего. Мышцы его были напряжены, он гладил голову Габи, пока падали бомбы и гремели зенитные пушки. А потом, минутой позже, стало слышно только их дыхание и биение сердец. В соседней комнате кто-то кашлял.

— Никто не ранен? — раздался громовой голос Маккеррена.

— К счастью, никто не пострадал.

— Габи! — закричал Маккеррен. — Как вы там с англичанином?

Она пыталась ответить, но пыль забила ей нос и глотку, и она чуть не потеряла сознание. Мрак, ощущение замкнутого пространства, страшные удары взрывов воскресили в ее памяти те жуткие минуты, когда она сидела с матерью и всей семьей в подвале, а самолеты люфтваффе уничтожали их деревню.

— Габи! — отчаянно кричал Маккеррен.

— У нас все в порядке, — спокойно ответил Майкл. — Легкое потрясение, понимаешь?

Шотландец вздохнул с облегчением и вернулся к своим делам.

Габи никак не могла унять дрожь. Она прижалась к плечу мужчины, и вдруг до нее дошло, что она даже не знает, как его зовут. И не должна знать. Это — одно из правил игры. Сквозь пыль она ощутила его запах, и ей показалось, что от него пахнет дикой звериной плотью. Запах этот не был отталкивающим, просто был непонятен.

Лампы замигали — то вспыхивали, то гасли. Немцы, видимо, что-то исправляли в своей сети. Затем свет стал более ровным, но чуть тусклее, чем раньше.

— Все, — сказал Майкл, и Габи взглянула ему в лицо.

Его глаза светились, как будто впитывали весь оставшийся в подполье свет. Это пугало ее, хотя она не понимала почему. Этот человек был другим. В нем было нечто непостижимое. Она взглянула в его глаза. Ей подумалось, что она смотрит в окно и видит дикую основу жизни, элементарную основу — огонь за ледяными зелеными глазами. Она ощущала тепло его тела, хотела заговорить, не зная, что скажет, чувствовала только, что, если заговорит, голос ее будет дрожать.

Майкл первым нарушил молчание; он повернулся к ней спиной, поднялся по ступеням до полки и взял полотенца для нее и для себя.

— Ты простудишься, — сказал он Габи, передавая ей полотенце, как предложение выбраться из воды.

Она вышла, и Майкл ощутил, как ее тело, груди, плоский живот и гладкие бедра откликнулись на его живое тепло. Она стояла перед ним, с ее черных волос стекали струйки холодной воды. Майкл нежно окутал ее полотенцем. Ему было трудно говорить, но он все-таки сказал, смотря ей в глаза:

— Слушай, мне нужно отдохнуть. Это была забавная ночь.

— Да… — сказала Габи. — И мне тоже.

Она завернулась в полотенце и побежала к своей одежде, оставляя на каменном полу влажные следы.

— Твоя комната внизу, по коридору вперед и направо, через арку. Там раскладушка, но одеяло плотное и теплое.

— Вот и прекрасно. — Он так устал, что уснул бы даже в грязной луже. И он знал, что погрузится в сладостный сон, как только рухнет на раскладушку.

— Утром я тебя разбужу, — сказала она.

— Хорошо, — ответил он, вытирая волосы полотенцем.

Он слышал, как она вышла из комнаты. Когда он опустил полотенце, Габи уже не было. Майкл вытерся, взял свою одежду и пошел по коридору. Возле двери была незажженная свеча и коробка спичек. Майкл зажег свечу и вошел в комнату — темную, с сырыми стенами, узкой раскладушкой и вешалкой. Майкл повесил свою одежду; от нее несло потом, пылью, выхлопными газами немецкого танка и горелым мясом. Он подумал, что после войны ему следует заняться бизнесом, связанным с дегустацией запахов, например в производстве духов. Как-то раз на улице Лондона он нашел белую женскую перчатку и в этой перчатке почувствовал запах медных ключей, чая с лимоном, духов «Шанель», чудесного белого вина, запахи пота нескольких мужчин, слабый аромат увядшей розы и, конечно, резиновое зловоние шины «Данлоп», которая переехала перчатку на улице.

Годы научили его, что обоняние — источник информации, почти такой же верный, как зрение. Конечно, его личные способности обострились после превращения, но он не терял их, оставаясь человеком.

Майкл откинул одеяло и опустился на раскладушку. Пружины врезались в спину, но это было ему не внове. Он устроился поудобнее под одеялом, задул свечу, поставил подсвечник на пол рядом с раскладушкой и положил голову на пуховую подушку. Тело его устало, но мысли метались, как голодный зверь в клетке. Он смотрел в темень и слышал звук воды, медленно текущей по трубам внутри стен.

«Твоя война внутри? — спросила Габи. — Да или нет?»

«Да», — подумал Майкл. И вдруг на него опрокинулось то, что случилось с ним в далекие детские годы в русском лесу. Он думал: «Я не человек. И не зверь. Так кто же я?» Ликантроп.[5] Слово, придуманное психиатром, человеком, изучающим тех, кто бредит, путая слова, у кого глаза стекленеют в полнолуние. Русские, румынские, немецкие, австрийские, югославские и греческие крестьяне называли их по-разному, но всегда это понятие означало: оборотень.

«Не человек. Не зверь, — думал Майкл. — Кто же я тогда в глазах Господа?»

И еще одна мысль мучила его. Майкл часто представлял себе Бога как громадного белого волка, бредущего по белому снежному полю под сверкающими звездами; глаза Бога — золотые и ясные; клыки у Бога — белые-белые и острые. Бог чует ложь и предательство, несмотря ни на что, и вырывает сердца у предателей острыми клыками. Нет возможности уйти от Божьего суда, холодного суда Бога, короля волков.

Но как же Бог людей смотрел на ликантропов? Как на что-то вроде отбросов или как на чудо? Майкл мог только предполагать, но в его голове крепко засело одно: он мечтал вечно оставаться зверем и быть свободным и диким в зеленых холмах Бога. Две ноги мешали ему. С четырьмя он мог бы летать…

Но теперь спать. К утру нужно восстановить силы для предстоящей работы. Нужно многое узнать и многое предвидеть. Париж — это прекрасный капкан с острыми челюстями, которые безмятежно сломают хребет как зверю, так и человеку. Майкл закрыл глаза, уходя от темноты наружной в темноту внутреннюю. Он слышал голос падающих капель: кап-кап-кап… Потом он глубоко вдохнул, тихо выдохнул и погрузился в мир сна.

Глава 15

Он проснулся и снова услышал звук падающих вдоль древней стены капель. Сонный туман и нервное возбуждение все еще мешали ему ясно видеть, но в середине камеры горел маленький костер из сосновых сучьев, и его красноватый свет падал на фигуру человека, который стоял рядом с ним. Миша сказал первое, что пришло на ум:

— Папа?

— Малыш, я не твой отец. — Голос Виктора звучал напряженно. — Ты не должен меня так называть.

— Мой… отец. — Миша несколько раз моргнул, пытаясь восстановить резкость очертаний того, что он видел.

Виктор возвышался над ним, как башня; на нем была накидка из оленьих шкур с белоснежным заячьим воротником, его седая борода покрывала грудь.

— Где моя мама?

— Умерла. Все они умерли. Что тебя тянет к привидениям?

Мальчик провел рукой по лицу. Он вспотел, но внутри был холод — лето снаружи и зима внутри. «Где же я? — вспоминал он. — Мать, отец, сестра — где они?» Наконец он вспомнил пикник и расстрел на лугу. Тела, лежащие на залитой кровью траве. Погоню всадников, адский топот копыт по подлеску. И волков. Тут память изменила ему, мысли его разбежались, как дети на кладбище. Но где-то внутри он знал, что человек, стоящий перед ним и похожий одновременно и на отца, и на первобытного человека, — и больше, и меньше обычного человеческого существа.

— Ты здесь уже шесть дней, — сказал ему Виктор. — Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты что, хочешь умереть?

— Я хочу домой, — ответил Миша слабым голосом. — Я хочу к папе и маме.

— Ты здесь дома, — сказал Виктор.

Кто-то рядом громко закашлялся, и Виктор перевёл взгляд своих острых янтарных глаз на лежащую под покрывалом фигуру Андрея. Тот кашлял так, словно его душили; тело его судорожно извивалось. Когда адский кашель утих, Виктор обратился к мальчику тоном приказа:

— Слушай меня, скоро ты сильно заболеешь. Тебе понадобятся все силы, чтобы перебороть эту болезнь.

Миша пощупал живот. Живот был горячий и побаливал.

— Я уже заболел?

— Главная болезнь впереди. — В тусклом красном свете глаза Виктора мерцали, как медные пятаки. — Ты очень худой, — сказал он. — Неужели твои родители не кормили тебя мясом?

Он не стал ждать ответа, схватил Мишу за подбородок жесткими пальцами и поднял лицо мальчика, чтобы на него падал отсвет огня.

— Ты бледен, как манная каша, — сказал Виктор. — Тебе не выдержать. Я это вижу.

— Не выдержать чего, господин?

— Перемены. Той болезни, которая тебя ждет. — Виктор отпустил ребенка. — Тогда не ешь. Это будет пустой тратой еды. С тобой покончено, не так ли?

— Я не знаю, господин, — признался Миша. По его телу пробежала холодная дрожь.

— А я знаю. Я научился отличать здоровые побеги от больных. В нашем саду немало больных побегов. — Виктор показал в сторону сада. Андрей снова закатился в приступе кашля. — Все мы рождаемся слабыми. Нужно либо стать сильным, либо умереть. Простой выбор между жизнью и смертью.

Миша устал. Он вспомнил о старой щетке, которой Дмитрий чистил коляску, и почувствовал себя такой же мокрой старой щеткой. Он снова улегся на подстилку из травы и сосновых веток.

— Малыш, — сказал Виктор, — ты понимаешь, что с тобой происходит?

— Нет, господин. — Миша зажмурился. Ему казалось, что лицо его вылеплено из воска. Когда-то он тыкал пальцем в расплавленный воск и смотрел, как он твердеет.

— Этого никто не знает, — сказал Виктор, словно разговаривая сам с собой. — Ты что-нибудь знаешь о микробах?

— О микробах?

— Да. О микробах, бактериях, вирусах. Ты знаешь, что это такое? — И на этот раз он не ждал ответа. — Взгляни сюда. — Виктор плюнул на ладонь и поднес руку к глазам мальчика; тот послушно посмотрел на ладонь, но не увидел ничего, кроме слюны. — Это здесь. В моей руке и беда и чудо. — И он слизнул слюну с ладони. — Я полон этого. Оно в моей крови и во внутренностях. В моем сердце, легких, в кишках, в мозгу. — Он постучал по своему лысому черепу. — Я целиком заражен этим, — сказал он и значительно посмотрел на Мишу. — Так же, как и ты сейчас.

Миша не понимал, о чем говорит этот человек. В висках у него стучало. Холод и жар терзали его тело.

— Это было в слюне Ренаты.

Виктор коснулся плеча мальчика, где на воспаленную гнойную рану была наложена повязка с листьями и коричневой мазью, которую приготовила Рената. Прикосновение почти неощутимое, но от боли у Миши перехватило дыхание.

— Они в тебе, и от них ты либо умрешь, либо… — он выдержал паузу и пожал плечами, — либо узнаешь правду.

— Правду? — Миша покачал головой; он был озадачен и плохо соображал. — Правду о чем?

— Правду о жизни.

Дыхание Виктора донеслось до лица мальчика, от него пахло кровью и сырым мясом. В его бороде Миша увидел клочья чего-то красного и обрывки листьев и травы.

— Правду о жизни без снов или кошмаров, смотря как посмотреть. Некоторые могут называть это заразой, болезнью, проклятием. — Последнее слово он произнес со злобной усмешкой. — Я называю это благородством и, если бы я заново родился, предпочел бы только одну жизнь — жизнь волка и хотел бы ничего не знать о том звере, который называется человеком. Ты понимаешь, мальчик, о чем я говорю?

В голове у Миши была только одна мысль.

— Я хочу домой, — сказал он.

— Черт возьми! Мы чуть ли не приняли дурачка в свою стаю! — взорвался Виктор.

Он встал.

— У тебя больше нет другого дома, кроме этого, среди нас.

От ткнул пальцем в нетронутый кусок мяса, который лежал на полу вблизи подстилки мальчика. Мясо было заячье. И хотя Рената подержала его над пламенем, оно все еще сочилось кровью.

— Не ешь?! — заорал Виктор. — Я требую, чтобы ты не ел! Чем скорее ты умрешь, тем скорее мы разорвем тебя и сожрем!

Эта угроза привела Мишу в ужас; но ужас не отразился на его залитом потом лице.

— Так что не трогай этого, слышишь меня? — Он подтолкнул кусок мяса в его сторону. — Мы хотим, чтобы ты ослаб и умер… — Эту фразу прервал очередной приступ кашля Андрея.

Виктор отвернулся от мальчика, подошел, нагнулся к Андрею и приподнял одеяло. Михаил услышал свист дыхания Виктора сквозь сжатые зубы. Виктор вздохнул и сказал тихо и смиренно:

— Бедняга Андрей!

Затем поднялся, бросил на мальчика мрачный взгляд и быстро вышел из комнаты.

Миша лежал тихо, слушая звук удаляющихся вверх по лестнице шагов Виктора. Дрова в костерке потрескивали и время от времени выбрасывали снопы искр; дыхание Андрея напоминало рокот колес отдаленного поезда. Миша дрожал от холода и смотрел на кровавый кусок заячьего мяса.

«Я требую, чтобы ты не ел», — сказал Виктор.

Миша смотрел на мясо и на муху, которая кружилась над ним. Муха села на мясо и блаженно бегала по нему, отыскивая кусочек повкуснее.

«Я требую, чтобы ты не ел».

Михаил взглянул в сторону Андрея. Андрей снова закашлялся, вздрогнул и затих. «Что с ним? — подумал Михаил. — Чем он болен?» Взгляд мальчика снова привлек кусок мяса. Он подумал о клыках волка, с которых стекала кровь, и ему вспомнилась куча костей, обглоданных и белых, как первый снег. И вдруг его желудок замяукал, как котенок. Он снова отвернулся от мяса. Оно было таким кровавым, таким страшным! Сырому мясу было не место на золоченых тарелках стола Галатиновых. Когда он поедет домой, к отцу и матери… Ах да! Они мертвы. Все мертвы. В его мозгу что-то сжалось, как в зажатом кулаке. Он снова посмотрел на кусок мяса, и у него потекли слюнки.

«Только кусочек, — подумал он. — Только один. Может быть, не так уж и страшно?»

Недовольная муха летала над ним, он ее отогнал. Миша отвел руку и посмотрел на красные пятна на пальцах. Он понюхал руку. Пахло металлом. Он вспомнил отца, смазывающего маслом серебристую саблю. Михаил облизал пальцы и почувствовал вкус крови. Вкус не был приятным, но и не был противным. Немного припахивал дымом, с привкусом горечи. Его желудок заурчал, и слюнные железы заработали вовсю. Если он умрет, волки — и Виктор был одним из них — разорвут его на части.

Нужно жить, а для этого надо есть мясо, даже через силу. Он отогнал назойливую муху и протянул руку. Мясо было чуть сальным и скользким. Он закрыл глаза и открыл рот. Его желудок урчал, но, перед тем как его опустошить, нужно было его заполнить. И Михаил вонзил зубы в мясо.

Мясной сок обмывал его язык, он был сладок, и от него пахло дичью. В висках у него стучало, по хребту ползла боль, но зубы были хозяевами положения и отменно работали. Он отрывал клочья мяса и жевал. Заяц был старым и жилистым, а мясо — жестким, есть было нелегко. Кровь и сок струились по подбородку. Михаил Галатинов, старый мир которого навсегда ушел шесть дней назад, рвал мясо и с наслаждением его глотал. Добравшись до костей, он очистил их добела и попытался раскусить, чтобы узнать вкус мозга. Одна из них поддалась, и он с наслаждением впился в кровавую массу. Это было так вкусно! Вкуснее всего, что он ел раньше!

Через некоторое время высосанные начисто кости выпали из его кровавых ладоней. Миша сидел на корточках и облизывался. И вдруг его поразила мысль, что кровавое мясо ему по вкусу. И даже очень. Мало того, ему хочется еще.

Андрей снова зашелся в кашле и чуть не задохнулся. Тело его шевельнулось.

— Виктор! Виктор! — позвал Андрей.

— Его здесь нет, — сказал Миша, но Андрей продолжал звать Виктора прерывающимся голосом. В его голосе слышался страх и безмерная усталость.

Миша перебрался по камням к Андрею. Пахло чем-то кислым. Это был запах разложения.

— Виктор? — прошептал Андрей. Его голова была замотана тряпкой, из-под нее выглядывал клок влажных волос. — Виктор… пожалуйста… помоги мне!

Миша протянул руку и снял тряпку с его головы.

Андрею было лет семнадцать-восемнадцать, его потное лицо приобрело уже смертельно-серый оттенок. Он взглянул на Мишу мутными карими глазами и ухватил его за руку тонкими пальцами.

— Виктор! — прошептал он, безуспешно пытаясь поднять голову. — Виктор… не дай мне умереть!

— Виктора здесь нет.

Миша попытался вырвать руку, но тонкие пальцы не отпускали его.

— Не дай мне умереть. Не дай мне умереть… — умолял юноша с тусклыми глазами.

Он слабо кашлянул, его тощая грудь задрожала, И он снова закатился в жутком кашле. В груди Андрея слышался страшный урчащий рокот. Рот его был широко открыт, и он громко кашлянул. Слезы катились у него из глаз.

И вдруг что-то вывалилось из его рта, белое и извивающееся.

Михаил с ужасом увидел белого червя, ползущего по камням рядом с головой Андрея. Андрей еще раз кашлянул, и теперь уже клубок белых червей вывалился у него изо рта. За белыми последовали красные, обагренные кровью легких. Михаил в диком ужасе судорожно вырвал руку из пальцев Андрея, оставив куски кожи под его ногтями. Он попытался подняться, но упал на копчик, запутавшись в своих собственных ногах. Андрей тянулся к нему, пытаясь подняться; из него вываливались груды червей. Михаила тошнило, но, помня угрозы Виктора, он сдержался.

Андрей с трудом встал на колени; после клубка черных червей, которые изверглись из его рта, хлынула струя крови. Он упал вниз лицом. Он был гол, кожа его тела приобрела желто-трупный оттенок. Вдруг его мышцы задергались, по хребту побежала полоска шерсти. Тело начало покрываться бурой порослью, кости затрещали, лицо начало вытягиваться…

Чья-то рука схватила Михаила за шиворот и подняла его с пола. Другая рука, жесткая и решительная, отвернула лицо мальчика, чтобы он не видел этого зрелища. К его плечу прижалось тело, от которого пахло знакомым запахом оленьей шкуры.

— Не смотри, — услышал он голос Ренаты. — Не смотри, малыш, — сказала она и крепко обхватила его голову рукой.

Он не смотрел, но слышал, и это было достаточно страшно. Андрей ревел получеловечьим-полуволчьим воем; треск костей продолжался. Кто-то еще вошел в камеру. Рената крикнула:

— Пошел вон, кто бы ты ни был!

Тот мгновенно выскочил. Вой приобретал все более тонкий, тоскливый оттенок. Мальчику стало страшно. Он сходил с ума. Рената с силой прижала его голову к себе. Миша вдруг понял, что его руки обхватили шею Ренаты. Стены отражали агонизирующий вой. Он закончился последним выдохом — машина заглохла. Наступила тишина.

Никита, косоглазый монгол с угольно-черными волосами, вошел в камеру и сказал:

— Андрей умер.

Рената кивнула.

— Где Виктор?

— Пошел на охоту. Ради него. — Он ткнул пальцем в сторону Миши.

— Это хорошо. — Рената нагнулась, захватила горсть кровавых червей и швырнула их в огонь.

Никита подошел к Ренате. Они заговорили о чем-то, кажется о саде, а Мишу любопытство потянуло к Андрею. Он стоял между Никитой и Ренатой и смотрел на труп.

Перед ним лежало тело бурого волка с темными невидящими глазницами. Вывалившийся язык купался в луже крови. Правая нога была еще человечьей. Пальцы человечьих кистей рук впились в камни пола.

Миша не ощущал ужаса. В его сердце шевельнулась щемящая боль. Пальцы были тонкими и белыми, и это были те самые пальцы, которые только что судорожно сжимали его руку. Сила смерти ударила ему в лицо. Но этот удар просветлил его сознание: он наконец понял, что мать, отец и сестра ушли навсегда как ушла и его мечта, когда он запускал змея.

— Назад! — скомандовала Рената.

Миша подчинился; он вздрогнул, заметив, что стоит на червях.

Никита и Рената завернули труп в оленью шкуру, подняли и отнесли в ту часть дворца, где царили тени. Миша присел на корточки у огня: кровь едва двигалась в жилах, холодная, как река в ледоход. Он посмотрел на темную кровь Андрея на камнях, задрожал и протянул ладони к костру.

«Ты скоро заболеешь, — вспомнил он слова Виктора. — Очень скоро».

Миша никак не мог согреться. Он сел поближе к огню, но даже пламя не помогло ему; что-то защемило у него в груди, и он кашлянул. Звуки резкого, как выстрел, кашля эхом отлетели от стен камеры.

Глава 16

День шел за днем. В камеру не проникал свет солнца или луны, она освещалась только отблесками костра, когда кто-нибудь — Рената, Франко, Никита, Павла, Рыжий или Алекша — подбрасывал сосновые сучья в огонь. Виктор никогда этого не делал: всеми было признано, что этой работой ему заниматься не пристало. Миша чувствовал слабость, он почти все время спал, а когда просыпался, рядом с ним лежал кусок слегка обжаренного мяса, ягоды и немного воды в каменной чаше. Еда уже не вызывала у него отвращения, каменная чаша была слишком тяжела для него, и он лакал воду, нагнувшись над ней. Он приметил, что мясо, которое кто-то готовил для него, становилось все менее обжаренным. Да и не всегда это было мясо, все чаще попадались окровавленные куски внутренностей. Миша сначала не прикасался к этим неприятным кускам, но ничего другого ему не давали, так что приходилось есть что дают. Он постепенно привык доедать все, как бы это ни было неприятно, до того как еду обсидят мухи. Все до конца, объедки убирать было некому.

Как-то, проснувшись в лихорадке, он услышал вдали хор волчьих голосов. Сначала его охватил ужас. Он готов был, вопреки всему, мчаться отсюда через лес к тому месту, где лежали мертвые родители, где он, может быть, найдет ружье и вышибет себе мозги, но паника прошла, как тень от далекого облака, и он сидел и слушал то, что уже казалось ему дальней музыкой — то взмывающей вверх, в небо, то кружащейся, как летние вьюнки.

Ему даже показалось, что он начинает понимать отдельные ноты этой музыки — будто вдруг научился китайскому языку.

Музыка говорила об удовольствии и жажде чего-то нового, как будто кто-то стоит на лугу среди желтых цветов и над ним — бескрайнее голубое небо, а в руках — оборванная нить улетевшего змея. Это был язык знания того, что жизнь пусть и жестока, но хороша. Вой вызывал у Миши слезы на глазах; он почувствовал себя маленьким, как пылинка, несомая ветром над скалами и пропастями.

Как-то раз, проснувшись, он увидел морду волка в нескольких сантиметрах от своего лица. Волк внимательно рассматривал его холодными голубыми глазами, из пасти его пахло свежей кровью. Этот запах смешивался с запахом дождевой сырости от шерсти волка. Мальчик лежал не двигаясь; светлый волк обнюхал его грудь и шею и затем выбросил из пасти горсть лесных ягод. Потом волк отошел, присел на задние лапы у кромки огня и смотрел, как Миша ест ягоды и лакает воду из каменной чаши.

В теле мальчика нарастала тяжелая тупая боль. Было трудно двигаться, даже дышать. А боль все нарастала и нарастала — час за часом, день за днем. Но с ним носились как с ребенком.

Он задрожал от холода, эта дрожь пронеслась по всему его телу; он застонал и заплакал. Сквозь туман пробуждения он услышал голоса. Первый голос — Франко:

— Я же говорил тебе, что он слишком мал. Маленькие не выживают. Рената, неужели тебе так был нужен ребенок?

Второй, разгневанный, — Ренаты:

— Мне не нужны мнения дурака. Держи их при себе и не лезь к нам.

Затем голос Виктора, неторопливый и четкий:

— У него плохой цвет кала. Как ты думаешь, нет ли у него глистов? Попробуй дать ему мяса. Посмотрим, станет ли он его есть.

Кусок кровавого мяса был прижат к губам Миши.

— Не ешь, я приказываю тебе не есть.

Чувство дерзкого вызова раздвинуло его челюсти. Боль снова пронизала его тело; слезы покатились по щекам, но он сжал кусок мяса зубами так, чтобы никто не смог его вырвать. В голосе Никиты прозвучало восхищение:

— Да он сильнее, чем кажется. Смотри, как бы он не откусил тебе пальцы.

Михаил ел все, что ему давали. Он полюбил вкус крови и мясного сока. И стал разбирать, чье мясо он ест: зайца, оленя, кабана, белки или крысы. И даже было ли это мясо только что убитого зверя или умершего час назад. Он перестал шарахаться от мяса, пропитанного кровью, он просто ел, потому что был голоден и ничего другого не было. Иногда приходилось довольствоваться одними ягодами или даже травой, и все съедалось без остатка.

Зрение его затуманилось, очертания всех предметов размывались. Глаза болели, даже слабый свет костра был для них мукой. Затем — и он не мог вспомнить когда — он ослеп, его окружила тьма.

Боль не оставляла его; она стала еще нестерпимее, мышцы напряглись и трещали, как доски готового развалиться дома. Ему было трудно даже раздвинуть челюсти, и скоро он почувствовал, как кто-то запихивает ему в рот разжеванную пищу. Холодная рука прижалась к его лбу; однако даже это слабое давление заставило его вздрогнуть.

— Я хочу, чтобы ты жил, — услышал он шепот Ренаты. — Я хочу, чтобы ты одолел смерть, слышишь? Если ты переживешь это, малыш, ты познаешь чудо.

— Ну как он? — спросил Франко с явной нотой сочувствия. — Он сильно похудел.

— Но пока еще не скелет, — резко ответила Рената, потом голос ее смягчился. — Он будет жить. Я знаю, что он будет жить. Он борец, Франко. Смотри, как он скрипит зубами. Да. Он будет жить.

— До этого еще далеко, — сказал Франко. — Самое худшее впереди.

— Я-то знаю. — Она помолчала. Михаил ощутил, как ее пальцы нежно прошлись по его слипшимся от пота волосам. — Сколько же их было — таких, что не жили так долго, как он? Десятки и десятки. Ты только посмотри на него, Франко!

— Это не от борьбы. По-моему, он сейчас опорожнится.

— Да, его кишки работают! Это хороший признак! Когда кишки перестанут напрягаться и вздуются, вот тогда смерть близка. Нет, у малыша в душе железо, Франко. Уж я-то в этом разбираюсь.

— Надеюсь, что ты права. — Он отошел на несколько шагов и снова заговорил: — Рената, если он умрет… ты не виновата. Все в руках природы. Ты понимаешь?

Рената тихо вздохнула, соглашаясь. Она продолжала гладить его волосы и лоб. И Михаил услышал, как она напевает почти шепотом, только для него русскую колыбельную о синичке, которая искала свой дом и наконец обрела покой, когда вешнее солнце растопило зимний лед. Она пела нежным, успокаивающим голосом. Он вспомнил, как кто-то еще пел эту песню для него, но очень давно. Это была его мать. Да. Его мать, которая теперь спала вечным сном на лугу. И пока Рената пела, боли не было.

Время шло, и дни становились все темнее. Такой страшной боли Михаил еще не знал, и если бы знал, что его ожидает, то забился бы в угол с молитвой к Богу, чтобы тот забрал его к себе. Ему казалось, что его зубы двигаются в гнездах челюстей, оставляя в них кровавые конусы, что все его суставы переломаны; он был как живая тряпичная кукла, которую пронизали десятки иголок. Пульс звучал как барабанный бой для осужденного. Михаил пытался открыть рот, чтобы закричать, но мускулы челюстей свело, и они цеплялись друг задруга как колючая проволока. Боль росла, взрывалась, нарастала. Он чувствовал себя то раскаленной печью, то глыбой льда. Тело его дергалось, корчилось, приобретая новую форму. Кости гнулись и скручивались, как сахарные палочки. Сам он был не властен над судорогами, его тело словно превратилось в странную машину, стремящуюся к саморазрушению.

Слепой, не в силах говорить или кричать, страшась вдохнуть воздух из-за боли в легких и трепещущем сердце, Михаил чувствовал, что его хребет начинает выгибаться. Его мышцы словно обезумели, они утянули вверх торс, загнули руки за спину, закрутили шею и зажали его лицо, как в тисках. Он опрокинулся на спину, когда мышцы расслабились, затем его снова подкинуло вверх, когда они сжались, как высохшая на солнце кожа. И в центре этого болевого вихря внутренняя основа Михаила Галатинова стремилась не потерять волю к жизни.

Пока его тело растягивалось, скручивалось и сжималось, он вдруг вспомнил о человеке-резине и подумал, что, если это закончится и он останется жив, он пойдет в цирк и станет величайшим артистом, которого когда-либо видел мир. И здесь боль снова впилась в него, стиснула внутренности и затрясла. Миша почувствовал, что его позвоночник начал растягиваться, нервы стонали. Извне до него донеслись голоса, как из страны привидений:

— Держите его, держите его, он сломает себе шею… он горит в лихорадке… он не выживет, он слишком слаб… Разожмите ему рот! Он откусит себе язык!

Голоса растаяли в вихре шума. Миша ощущал свои движения, но был не в состоянии ими управлять. Его колени прижались к подбородку и застыли. Его зубы скрежетали, он услышал стон, подобный шуму штормового ветра, разрывающего основы всего, чем он был. Штормовой ветер разросся до урагана, и его рев поглотил все остальные звуки. Михаилу представилось, что он бежит через поле желтых цветов, а над домом Галатиновых собираются черные тучи. Он остановился, повернулся и закричал:

— Папа! Мама! Лиза!

Но со стороны дома ответа не было; тучи были голодными. Михаил вновь обернулся и побежал к дому с бьющимся сердцем, услышал грохот, обернулся и увидел, как дом рухнул под напором ураганного ветра. А тучи гнались за ним, стремясь его поглотить. Он бежал все быстрее. Быстрее. Быстрее. Шторм догонял его. Еще быстрее. Сердце грохотало. Душераздирающий крик в ушах. Еще быстрее…

И тут свершилось преображение. На его руках пробилась черная шерсть. Он почувствовал, что хребет его сжался, пригибая плечи вниз. Его руки — это были уже не руки — касались земли. Он побежал быстрее, нахлыстом, и стал избавляться от одежды. Шторм подхватил ее и швырнул в небо. Михаил отбросил башмаки. Он бежал, откидывая лапами землю и полевые цветы. Шторм пытался его догнать, но теперь он бежал на четвереньках, бежал из прошлого в будущее. Его хлестал дождь: холодный, очищающий дождь. Он поднял лицо к небу и… проснулся.

Кромешная тьма. Он разодрал веки, склеенные слезами, и увидел красные блики. Костерок все горел, в камере стоял резкий запах сгоревших сосновых сучьев. Миша сел; каждое движение было для него болезненным испытанием. В мышцах все еще пульсировала боль. Болело все — и голова, и спина, и копчик. Он попытался встать, но его позвоночник запротестовал. Он жаждал свежего воздуха, запаха лесного ветра. Это было как голод, и это чувство двинуло его вперед. Он голый пополз по грубым камням, подальше от огня.

Несколько раз он попытался встать, но его кости еще не были к этому готовы. Он подполз на руках и коленях к лестнице и поднялся по ней, как четвероногое. Наверху он полз по замшелому коридору, только мельком глянув на груду оленьих скелетов… Впереди был виден свет, красноватый свет зари или заката. Он проникал сквозь открытые окна и освещал потолок. Там, куда доходил свет, мох был чист от насекомых. Михаил ощутил запах свежего воздуха. Этот воздух был сух, пахло не цветами расцветающей весны, а сухими ароматами уходящего лета.

Да, прошло немало времени, и это он понимал. Его рука непроизвольно потянулась к левому плечу. Пальцы нащупали шершавые следы розовых заживших шрамов, несколько клочков отмершей кожи отвалились от прикосновения. Колени болели, и ему захотелось встать. Он попробовал. Если у костей могли быть нервы, то они у него пылали. Ему даже казалось, что его мышцы скрипят, как несмазанные дверные петли. Пот выступил у него на лице, груди и плечах. Но он не сдался и не закричал. Он вдруг ощутил, что его скелет ему не знаком. Что это за кости, связанные в его теле непонятными суставами? Вставай, сказал он себе. Вставай и иди… как мужчина.

Он встал.

Первый шаг был как у ребенка. Второй — не многим лучше. Однако на третьем и четвертом он обнаружил, что не разучился ходить, и прошел по коридору в комнату с высоким потолком, в которой свет солнца окрасил стены в оранжевый цвет, а наверху ворковали голуби.

Что-то шевельнулось в тени справа от Михаила. Он услышал хруст листьев. Там смутно виднелись два сплетенных колышущихся тела. Михаил вытряхнул остатки сонного тумана из глаз. Одна из фигур на полу стонала женским голосом, и Михаил увидел, как человеческая плоть, обрамленная волосами животного, входит и выходит из другой влажной человеческой плоти.

Пара холодных голубых глаз уставилась на мальчика из полутьмы. Алекша обхватила себя за плечи, по которым струились русые волосы. Франко повернулся и увидел мальчика, стоящего на пороге света и тени.

— Боже мой! — прошептал Франко. — Он это сделал! — Франко оторвался от Алекши и вскочил на ноги. — Виктор! — закричал он. — Рената! — Его крики пронеслись эхом по коридорам и комнатам белого дворца. — Эй, кто-нибудь! Скорее сюда!

Михаил смотрел на обнаженное тело Алекши. Она не сделала ни единого движения, чтобы прикрыться. Ее тело блестело от пота.

— Виктор! Рената! Он жив!

Глава 17

Утром в конце сентября Виктор сказал ему:

— Следуй за мной.

И Михаил последовал за ним. Они миновали комнаты, залитые солнечным светом, и спустились в подвалы белого дворца. Михаил был одет в робу из оленьей шкуры, которую сшила ему Рената. Он закутался в нее, спускаясь в подвал вслед за Виктором. За последние недели Михаил подметил, что его глаза быстро привыкли к темноте, а днем его зрение настолько обострялось, что он мог пересчитать листья на дубе в сотне ярдов от него. Сейчас Виктор хотел что-то ему рассказать и показать внизу, в подвале, в темноте. Он остановился, чтобы зажечь от костра факел из тряпок, пропитанных медвежьим жиром. Факел горел, испуская запах, от которого у Михаила потекли слюнки.

Они спустились в помещение, где на стенах сохранились цветные фрески религиозного содержания. Через арку и дверь ход вел в большую комнату. Михаил посмотрел вверх, но не увидел потолка. Виктор сказал:

— Мы пришли. Стой на месте.

Михаил подчинился, а Виктор пошел вдоль стен комнаты. Свет факела освещал полки, заставленные томами книг в старых кожаных переплетах. Книг было много, сотни, а может быть, тысячи. Они заполняли все полки на стенах и были свалены грудами на полу.

— В этой комнате, — сказал Виктор, — сто лет тому назад трудились монахи — переписчики древних рукописей и, возможно, исследователи. Здесь три тысячи четыреста тридцать девять томов.

Он произнес это с гордостью, как будто говорил о своем любимом детище.

— Книги по теологии, истории, архитектуре, технике, математике, лингвистике, философии — все это здесь. — Он обвел факелом стеллажи и чуть приметно усмехнулся. — Ты знаешь, у монахов было мало развлечений. А ну, покажи мне ладони.

— Ладони?

— Ну да. Покажи их мне.

Михаил поднял ладони к свету факела.

Виктор внимательно оглядел их, вздохнул с удовлетворением и кивнул:

— У тебя ладони будущего ученого. Ты из привилегированной семьи, не так ли?

Михаил, не понимая, пожал плечами.

— О тебе хорошо заботились, — продолжал Виктор. — Ты вышел из родовитой семьи.

Он видел по одежде Михаила и его родителей, что она была хорошего качества. Теперь ее успешно использовали как пропиточный материал в факелах. Он поднял свою ладонь к свету.

— Я работал в Киевском университете. Это было очень давно, — сказал он. В его голосе не было ностальгии. Только бесстрастное воспоминание. — Я преподавал языки. Немецкий, английский и французский. — В его глазах появился жесткий блеск. — Я выучил три иностранных языка только для того, чтобы просить милостыню, для того, чтобы прокормить жену и сына. Россия не очень-то щедро платит за человеческий ум.

Виктор ходил взад-вперед, освещая факелом книжные полки.

— Конечно, если ты не придумаешь чего-то, чтобы лучше убивать, — добавил он. — Впрочем, я думаю, что правительства всех стран мира мало чем отличаются друг от друга: все они жадны и близоруки. Это проклятие для человека — иметь разум и не уметь пользоваться его результатами.

Он остановился и осторожно достал один из фолиантов с полки; задней обложки у книги не было.

— «Республика» Платона. На русском. Слава тебе господи. Я не знаю греческого. — Он обнюхал тыл переплета, как будто вдыхая великолепные духи, затем вернул книгу на место. — Юлий Цезарь, «Хроники», теоретические работы Коперника, Данте — «Ад», путешествия Марко Поло… все это вокруг нас, двери к трем тысячам миров. — Он с благоговением обвел факелом вокруг и прошептал: — Тихо, тише. Ты сможешь услышать звуки поворачивающихся ключей в замках этих дверей.

Михаил прислушался. Он услышал скребущий звук — не ключа в замке, а крысы где-то в большой комнате.

— Да. — Виктор пожал плечами и продолжил осмотр. — Теперь они мои. — И снова с тенью улыбки: — Я могу с гордостью сказать, что у меня самая большая библиотека среди ликантропов мира.

— А ваша жена и сын? — спросил Михаил. — Где они?

— Мертвы. Да, мертвы. — Виктор остановился, чтобы смахнуть паутину с книг. — Они оба умерли с голоду, когда я потерял работу. Мои политические взгляды вызвали гнев власть имущих. Некоторое время мы были бродягами. И нищими. — Он глянул на огонь факела. Михаил заметил, что его янтарные глаза горели. — Я был плохим нищим, — сказал он тихо. — После того как они умерли, я решил отправиться пешком куда-нибудь из России, может быть в Англию. В Англии есть образованные люди. Я шел по дороге через этот лес… И меня укусил волк. Его звали Густав: он и стал моим учителем. — Виктор придвинул факел поближе к Михаилу. — У моего сына были темные волосы, как у тебя. Ему было одиннадцать. Он был хорошим мальчиком.

Виктор направился вдоль стен комнаты.

— Ты прошел большой путь, Михаил. Но дорога ведет еще дальше. Ты, конечно, слышал истории об оборотнях? Каждого из мальчишек пугают этими рассказами.

— Да, господин, — ответил Михаил.

Отец рассказывал ему и Лизе о проклятых людях, которые становятся волками и терзают бедных овец.

— Все эти рассказы — вранье, — сказал Виктор. — Полнолуние никак не связано с оборотнями. И ночь. Переход из одного состояния в другое может произойти в любое время. Но чтобы научиться этому, нужно немало времени и терпения. У тебя есть первое, нужно обрести второе. Некоторые из нас делают по своему выбору. Ты знаешь, что это означает?

— Нет, господин.

— Мы можем следить за тем, какая часть меняется первой. Например, как руки обретают когти. Или кости черепа и зубы. Эта работа — мастерство ума и тела, Михаил. Совершенно недопустимо, когда волк или человек теряет контроль над собой. Как я сказал, этому тебе придется научиться. И это совсем не просто. Пройдут годы, пока тебе станет подвластно все, а может быть, ты никогда не достигнешь совершенства.

Михаил чувствовал себя раздвоенным. Половина разума прислушивалась к рассуждениям Виктора, а другая — к скребущейся в темноте крысе.

— Ты когда-нибудь слышал об анатомии? — Виктор достал толстую книгу с полки. Михаил тупо посмотрел на него. — «Анатомия: изучение человеческого тела», — перевёл Виктор. — Эта книга написана на немецком, в ней подробно показывается, как устроен мозг. Я много думал о вирусе, который находится в наших телах, и о том, почему мы способны на преображение, в то время как другие люди этого не могут. Я думаю, что вирус воздействует на глубины мозга. На что-то давно заложенное и обреченное на забвение. — В его голосе звучало возбуждение, словно он опять находился за университетской кафедрой. — Вот эта книга, — он вернул «Анатомию» на полку и взял другой том, — это средневековый манускрипт о философии разума. В нем предполагается, что наш мозг многослоен. В его центре — животные инстинкты, другими словами, природа зверя.

Михаил отвлекся: крыса все еще скреблась. Желудок требовал своего.

— …и это — та часть мозга, которую освобождает вирус. Как мало мы знаем о том великолепном механизме, который находится в наших черепах! Ты понимаешь, о чем я говорю?

Михаил не понимал. Весь этот разговор о зверях и мозге не произвел на него никакого впечатления. Он огляделся: где же все-таки она скребется?

— Ты можешь иметь три тысячи миров, если захочешь, — сказал Виктор. — Я буду твоим ключом к ним, если ты захочешь учиться.

— Учиться? Учиться чему?

Терпение Виктора было на пределе.

— Слушай, ты же полудурок. Слушай, что я тебе говорю. Я хочу научить тебя всему, что есть в этих книгах, и тому, что я сам знаю о мире. Языкам — французскому, английскому, немецкому. Истории, философии и…

— Зачем? — перебил его Михаил. Рената сказала ему, что белый дворец и лес, окружающий его, будут его обиталищем до конца жизни, так же как и для других из стаи. — К чему мне это все, если я буду здесь до скончания века?

— Зачем? — гневно передразнил его Виктор. — Он говорит: зачем? — Виктор пошел вперед, светя факелом, и остановился перед Михаилом. — Быть волком — великолепно. Это чудо. Но мы были рождены людьми и не должны этого забывать, даже если слово «человек» иногда заставляет нас умирать от стыда. Ты знаешь, почему я не все время волк? Почему я не провожу в лесу день и ночь?

Михаил отрицательно покачал головой.

— Потому что, когда мы волки, мы и стареем как волки, и один год в шкуре волка состарит нас на семь лет, когда мы вернем себе человеческий облик. И как бы я ни любил свободу, ее запахи и… все ее чудеса, еще больше я люблю жизнь. Я хочу жить так долго, как смогу, и я хочу знать. Мое сердце рвется к знаниям. Я говорю: научись бегать как волк, это да. Но также научись думать как человек. — Он постучал пальцем по своему лысому черепу. — Если ты этого не сделаешь, ты зря растратишь чудо.

Михаил посмотрел на ряды книг, освещенные светом факела. Книги были очень толстые и пыльные.

— Ну как можно изучить хотя бы одну такую толстую книгу, уже не говоря обо всех?

— Я — учитель, — сказал Виктор. — И я тебя научу.

Михаил подумал. Эти книги наводили на него страх. Они были такие большие и выглядели грозно и внушительно. У его отца тоже была библиотека, но там книги были тоньше, хотя и с золочеными корешками. Он вспомнил домашнюю учительницу Магду, пожилую женщину, которая приезжала к ним. Нужно знать окружающий мир, всегда говорила Магда, чтобы найти в нем свое место, если ты вдруг заблудишься. Михаил никогда раньше не чувствовал себя таким потерянным. Он пожал плечами, все еще в сомнении; он терпеть не мог домашние задания.

— Хорошо, — сказал он.

— Прекрасно! О, если бы эти университетские чиновники видели сейчас профессора, которого они уволили! — зарычал Виктор. — Я бы вырвал их сердца и показал им, как они бьются. — Он прислушался к шороху крысы. — Первым уроком будет то, что не описано в книге. Твой желудок урчит; я тоже голоден. Поймай крысу, и у нас будет мясо.

Он ударил факелом об пол и погасил его. Комната погрузилась во мрак. Михаил прислушался, но ему мешал стук собственного сердца. Крыса была отличной пищей, если она достаточно велика. Судя по звуку, этой могло хватить на двоих. Он ел крыс, которых приносила ему Рената. По вкусу они были похожи на цыплят, особенно вкусными были мозги. Он медленно повернул голову вправо и влево, стараясь угадать, откуда исходит звук. Крыса продолжала скрестись, но точно определить, где она, было нелегко.

— Снизойди до крысы, — посоветовал Виктор. — Думай как она.

Михаил встал на колени. Затем лег на живот. Теперь все стало ясно. Звук доносился справа. Она у дальней стены, решил он. Наверное, в углу. Внезапно крыса перестала скрестись.

— Она тебя слышит, — сказал Виктор. — И читает твои мысли.

Михаил натолкнулся плечом на груду книг. Книги развалились, и он услышал стук коготков по полу. Крыса бежала вдоль стены. «Справа налево», — подумал Михаил. Его желудок громко ворчал, и он услышал, как смеется Виктор. Крыса остановилась и замерла. Михаил лежал на животе и прислушивался. Внезапно его ноздрей коснулся острый кислый запах. Крыса смертельно напугана. Запах ее мочи давал такое же верное направление, как луч фонарика. Михаил пока еще не понимал, почему это так. Он разглядел несколько книжных груд вокруг себя; все они слегка светились. «Если бы я был крысой, — подумал он, — я бы забился в угол и прикрыл себя со спины». Михаил полз вперед очень медленно. Сзади до него доносились тихие звуки. «Наверное, это бьется сердце Виктора», — подумал он. Стук его собственного сердца почти оглушал его, он замер и переждал, пока сердце успокоится. Затем стал вертеть головой из стороны в сторону, прислушиваясь.

Вон там. Быстрые «тик-тик-тик» — как маленькие часики. Справа от Михаила метрах в пяти. Конечно же в углу. За грудой светящихся книг. Движения Михаила были бесшумными и плавными.

Сердце крысы билось все сильнее. Она уловила его запах, и тут же он сам почувствовал запах ее пыльной шерсти. Теперь он точно знал, где она. Крыса была неподвижна, но биение ее сердца говорило, что долго она не выдержит. Михаил точно знал, где находятся ее клыки, и тут она сделала рывок, пытаясь удрать в дальний угол.

Михаил был голоден, и ему очень хотелось схватить крысу, но мозг его работал словно в автоматическом режиме, безошибочно и хладнокровно рассчитывая направление и скорость крысы. Михаил двинулся влево. Крыса запищала и попыталась проскочить мимо, как серая молния, но Михаил тут же повернул направо, вытянул руку и схватил ее за загривок.

Крыса отчаянно билась, пытаясь его укусить. Это была крупная и сильная крыса. Вот-вот она вырвется!

Михаил разинул рот и впился зубами в крысиную шею.

В его движениях не было страсти или гнева, просто голод. Захрустели кости, и горячая кровь полилась ему в рот. Лапы крысы подергались и затихли, и это было концом неравной борьбы.

— Молодец, — сказал Виктор. Но в его голосе звучал упрек. — Еще пять сантиметров — и ты бы промазал. Крыса двигалась медленней кукольной прабабушки.

Михаил выплюнул голову крысы на ладонь. Он смотрел, как Виктор подходит к нему, в темноте контур его светился. По обычаю, лучшие куски отдавали Виктору, и Михаил протянул ему голову крысы.

— Это твое, — сказал Виктор и поднял с пола теплый трупик.

Михаил раскусил череп крысы и добрался до мозга. Вкус мозга напомнил ему сладкую картофельную шаньгу, которую он когда-то ел в другом мире.

Виктор расчленил тело крысы. Он вдохнул запах крови и теплого мяса, вытащил внутренности пальцами и отделил куски жира и мяса от костей. Он преподнес часть добычи Михаилу, и тот принял с благодарностью.

В темной комнате мужчина и мальчик ели крысу, а в книгах на полках вокруг них стояли книги — немеркнущие творения лучших умов человечества.

Глава 18

Цепь золотых дней приобретала серебристый оттенок. Мороз блестел инеем в лесу; лиственные деревья стояли обнаженными под жестоким ветром.

— Суровая будет зима, — сказала Рената, разглядывая изморозь на ветвях деревьев.

Первый снег выпал в начале октября и набросил на белокаменный дворец белый покров.

Пока свистели и кричали ветры ноября и снег летел, как шрапнель, стая собиралась в глубинах дворца вокруг костра, который никогда сильно не разгорался, но никогда и не гас. Тело Михаила отяжелело, и его все время клонило ко сну, хотя Виктор неустанно забивал ему голову вопросами из книг. Михаил никогда не подозревал, что этих вопросов так много; они не оставляли его даже во сне. Через некоторое время его сны заговорили на немецком и английском языках. Здесь Виктор был беспощаден. Но ум Михаила, который отсчитывал время, играя на палочках, обострился так же, как и его инстинкты, и он учился.

Живот Алекши округлялся. Она много лежала, свернувшись в клубок, а другие часто приносили ей кровавые лакомства. Вся стая никогда не превращалась в волков на глазах у Михаила. Они всегда выходили в коридор или на лестницу на двух ногах, а покидали белый дворец, отправляясь на охоту, на четвереньках. Иногда они возвращались со свежей добычей, истекающей кровью, иногда — мрачными и с пустыми руками. Но кругом сновало множество крыс, которых манило тепло костра, а их поймать было нетрудно. Михаил был одним из стаи, но все еще чувствовал себя человеком: замерзшим мальчиком, которому здесь было неуютно. Боль в костях часто становилась такой нестерпимой, что ему хотелось плакать. Все же он не плакал. Он страдал от боли, но взгляды, которые бросали на него Виктор и Рената, говорили ему, что слезы здесь неуместны.

Преображение все еще оставалось для него тайной. Одно дело — жить со стаей, другое — жить ее жизнью. Как они преображались? Эта мысль — еще одно звено в цепи вопросов Михаила. Делали они глубокий вдох, как перед прыжком в темную ледяную воду? Вытягивались настолько, что из-под человеческой кожи проступала волчья шерсть и волчья натура? Как они совершали это? Никто не говорил ему об этом, а детеныш стаи был слишком робок, чтобы спросить. Он только знал, что, когда после удачной охоты доносились их победные голоса, его кровь кипела.

С севера задул жестокий ветер. Пока он бушевал в стенах дворца, Павла пела народную песню о пташке, которая улетела к звездам, а ее брат Рыжий ритмично, в такт играл на палочках. Северный ветер надолго приютился в верхних палатах дворца, завывая свою песню. Костер утратил тепло, и пища иссякла. Желудкам оставалось только петь. Но Виктор, Никита и Рыжий уходили на охоту, невзирая на мороз. Как-то раз их не было три дня, потом Виктор и Никита притащили полузамороженное тело лося. Рыжий не вернулся. Он погнался за косулей. Виктор и Никита видели его в последний раз, когда он зигзагами несся вслед за своей добычей.

Павла немного поплакала, другие ей не докучали. Плакала она недолго, и горе не лишило ее аппетита. Она накинулась на кровавую пищу так же жадно, как и другие, не исключая Михаила. Он получил новый урок: каким бы ни был удар судьбы и крик души, жизнь продолжалась. Как-то утром он проснулся и лежал, прислушиваясь в темноте. Буря затихла. На камнях дворца и на ветвях деревьев лежал снег. Светило яркое солнце. Над белым миром небо было светло-голубым. Виктор, Никита и Франко протоптали во дворе дорожку, и Михаил шел по ней вместе с другими, вдыхая острый, свежий морозный воздух.

Он глубоко дышал, пока не ощутил жжение в легких. Солнце светило ярко, но не грело, и пелена снега была не тронута. Михаил был захвачен красотой зимнего леса; и вдруг получил удар снежком по голове.

— Точное попадание! — прокричал Виктор. — Давай еще!

Никита улыбался, скатывая новый снежок. Замахнулся, но в последнюю минуту изменил прицел, развернулся и влепил снежком в лицо Франко, который стоял в семи метрах сзади.

— Осел! — заорал Франко, нагибаясь за снегом.

Рената бросила снежок, который скользнул по голове Никиты, Павла ухитрилась запустить свой прямо в лицо Алекше, которая со смехом упала на спину, держась за свой круглый живот.

— Ага, ты хочешь войны? — сказал Никита, глядя на Ренату с улыбкой. — Ты ее получишь.

Он кинул снежок, который попал ей в плечо. Затем Михаил, который стоял за ее спиной, залепил снежком Франко между глаз с такой силой, что тот отшатнулся.

— Ах ты… звереныш! — выдохнул Франко.

Виктор улыбнулся и ловко увернулся от снежка, летевшего ему в голову. В Ренату попало сразу два — от Франко и Павлы. Михаил снова сунул озябшие руки в снег. Никита увернулся от броска Ренаты и добрался до места, где лежал нетронутый снег. Он погрузил обе руки в снег и достал нечто другое, замерзшее и окровавленное.

Смех Ренаты как отрезало. Последний снежок, брошенный Франко, взорвался на ее плече, но она смотрела на то, что держал Никита. Снежок выпал у Михаила из рук. Павла замерла, лицо ее вытянулось; волосы растрепались.

Никита вытащил из снега руку. Она была гладкой и голубой, как полированный мрамор: у нее не хватало двух пальцев. Большой и указательный пальцы были сведены в последней судороге, тыльную сторону ладони покрывал рыжий пушок.

Павла шагнула вперед. Еще один шаг, еще один по колено в снегу. Она заморгала, ошеломленная, и затем простонала:

— Рыжий!

— Уведите ее, — сказал Виктор Ренате.

Она взяла Павлу за руку и попыталась отвести ее во дворец. Но Павла не послушалась.

— Иди домой, — сказал ей Виктор, заслоняя собой то, что Никита и Франко вырывали из-под снега. — Иди сейчас же.

Ноги Павлы подкосились. Алекша подхватила ее под другую руку, и женщины повели ее во дворец. Глаза Павлы были пустыми и тусклыми, как у лунатика.

Михаил двинулся было за ними, но Виктор остановил его:

— А ты куда? Иди сюда и помоги нам.

Виктор нагнулся и начал отбрасывать снег, помогая Никите и Франко. Они отрыли груду кровавых костей. Почти все мышцы были разорваны. Некоторые кости были человеческими, другие — волчьими: тело Рыжего перед смертью находилось в стадии превращения.

— Взгляни, — сказал Франко, протягивая кусок кости. На ее поверхности были глубокие борозды.

Виктор кивнул:

— Клыки.

Следы мощных челюстей зверя были видны повсюду. И затем, разгребая снег, Никита нашел голову.

Череп был оскальпирован и разгрызен, мозг съеден, но лицо Рыжего частично сохранилось. Нижней челюсти не было, язык вырван с корнем. Глаза Рыжего были открыты, и в них Михаил увидел выражение звериного ужаса. Он вздрогнул и отвернулся. Дрожь не от холода; он отступил на несколько шагов. Франко поднял кость ноги, на которой торчали ошметки мышц, и стал рассматривать ее.

— Громадная сила челюстей, — сказал он. — Он перекусил ногу с одного укуса.

— И обе руки так же, — добавил Никита.

Он сидел на корточках, глядя на кости, лежавшие перед ним в снегу. Лицо Рыжего было обращено к солнцу, лед на единственном уцелевшем веке растаял, и Михаил с ужасом смотрел, как по лицу его скатилась, как слеза, капля воды.

Виктор поднялся со сверкающими глазами и огляделся. Его кулаки сжимались. Михаил знал, о чем он думает: они — не единственные убийцы в этом лесу. Какое-то существо наблюдало за ними и знало, где их логово. Оно размозжило кости Рыжего, вырвало ему язык и вылизало мозги. Затем притащило сюда разгрызенные кости. Это был вызов.

— Заверни его. — Виктор снял накидку и передал ее Франко. — Не нужно, чтобы Павла видела это.

И он двинулся, обнаженный, решительным шагом в сторону от белого дворца.

— Куда ты? — спросил Никита.

— На охоту, — ответил Виктор, похрустывая снегом под ногами. Затем он побежал, длинная тень двинулась за ним.

Михаил смотрел, как он мчался зигзагами по лесу и подлеску; он увидел, как серые волосы появились на широкой спине Виктора, как начал сжиматься его позвоночник, и затем Виктор исчез в лесу.

Никита и Франко завернули кости Рыжего в накидку. Последней они положили голову — без челюсти, с застывшим ужасом в глазах. Франко поднял сверток; лицо его вытянулось и посерело; он посмотрел на Михаила, и на губах его заиграла злая ухмылка.

— Тащи их, заяц, сам, — сказан он и швырнул мешок с костями в руки Михаила.

От непомерной ноши тот упал на колени. Никита кинулся было помочь ему, но Франко остановил его:

— Пусть заяц тащит это сам, если хочет быть одним из нас.

Михаил взглянул в глаза Франко: они откровенно издевались, ожидая, что он сдастся. В нем загорелся огонь гнева, который заставил его приподняться. Но он поскользнулся и снова упал. Франко отступил на несколько шагов.

— Пошли, — сказал он нетерпеливо, и Никита поплелся вслед за ним.

Михаил напрягся, стиснул зубы; силы его были на пределе. Нет, такой болью его не испугаешь. Франко не увидит его побитым. Он никому никогда не даст увидеть себя побежденным! Михаил поднялся и с трудом зашагал, держа в руках то, что недавно было Рыжим.

— Хороший заяц всегда делает то, что ему сказано, — сказал Франко.

Михаил нес свою ношу к белому дворцу.

От останков Рыжего исходил медный запах застывшей крови. Кожа оленя имела свой запах — более высокий и сладкий, а от Виктора пахло солью и мускусом. Но к ним примешивался еще один запах в холодном воздухе; он достиг ноздрей Михаила у дверей дворца; запах был диким и неприятным, запах жестокости и коварства. Запах зверя, так отличающийся от запахов стаи Михаила, как черное отличается от красного; запах шел, как теперь понял Михаил, от костей Рыжего: дух зверя, который сломил его. Тот самый дух, по следам которого на гладком сверкающем снегу шел Виктор.

Ожидание насилия повисло в воздухе. Михаил почувствовал его, как прикосновение когтей к хребту. Франко и Никитой тоже овладело это чувство, они прощупывали взглядами лес, задавали вопросы, искали ответы, делали выводы с той скоростью, которая была теперь их второй натурой. Рыжий не был сильнейшим из стаи. Но он был умным и быстрым. Тот, кто разорвал его на части, был умнее и быстрее. Он был там, в лесу, ожидая, как отзовутся те, кому он послал свой зловещий вызов.

Михаил переступил порог дворца и увидел Павлу рядом с Ренатой и Алекшей. Ее губы беззвучно шевелились, она не сводила взгляда с мешка костей в руках у Михаила. Рената быстро шагнула вперед, забрала и унесла мешок.

Солнце зашло. В черном небе повисли сверкающие звезды. В глубинах белокаменного дворца потрескивал костер. Михаил и остальные члены стаи собрались у огня. Они сидели и ждали, а вверху ветер крепчал и свистел по коридорам. Они ждали. Но Виктор не появился.

Глава 19

В шесть утра 29 марта Майкл Галлатин надел полевую серую немецкую форму, армейские ботинки, кепи связиста и приколол наградные знаки — за Норвегию, Ленинградский фронт и Сталинград. Его снабдили профессионально изготовленными документами. По ним он являлся оберстом, то есть полковником, отвечающим за координацию сигнальных линий и систем контроля между Парижем и подразделениями армии, расположенными на побережье Нормандии. По бумагам, он родился в деревне Брагдонау в Южной Австрии. У него была жена по имени Лана и двое сыновей. Его политические убеждения были прогитлеровскими: лоялен к рейху, хотя и не состоял в нацистской партии. Был ранен осколком гранаты, брошенной русским партизаном, от чего у него остался шрам под глазом. Под шинелью у него был пояс со старым, хорошо вычищенным «люгером» в кобуре и в кармане шинели — две обоймы с патронами. В кармане мундира лежали серебряные швейцарские часы с изображением на крышке охоты на оленей. И ничего британского — вплоть до носков. Все необходимое он держал в голове: все въезды и выезды из Парижа, улицы вокруг квартиры Адама и места его работы и лицо Адама — лицо малозаметного клерка… Основательно позавтракав яичницей с ветчиной в компании Маккеррена, подкрепившись крепким черным кофе, он был готов к отъезду.

Маккеррен, всклокоченная гора в юбке гвардейцев «черной бригады», и молодой француз, которого шотландец называл Андре, вели Майкла по длинному сырому коридору. Каблуки его ботинок, снятых с убитого немецкого офицера, стучали по каменному полу. Маккеррен тихо обговаривал последние мелочи, по его голосу чувствовалось, что он волнуется. Майкл внимательно его слушал. Все детали крепко засели в его голове, и он был доволен, что все так хорошо продумано. Теперь ему предстояло идти по лезвию бритвы, зная каждый шаг.

Серебряные карманные часы имели одну пикантную подробность. Стоило дважды повернуть завод, фальшкрышка откидывалась и открывалось маленькое отделение с серой капсулой. Капсула была смертельной, с цианидом. Майклу пришлось согласиться взять капсулу с собой — таковы были неписаные правила службы разведки, но в душе он был уверен, что гестапо не возьмет его живым. Все-таки то, что он взял капсулу, видимо, облегчило душу Маккеррена. Майкл и Маккеррен в последние два дня стали друзьями.

Шотландец был отменным игроком в покер, и, когда они отдыхали от зубрежки и проверки знаний, он неизменно обыгрывал Майкла. Майкла огорчало только одно: в последний день он не видел Габи, и Маккеррен даже не упомянул о ней. Майкл решил, что ей дано новое поручение. «Оревуар, — мысленно попрощался с ней Майкл. — Желаю тебе счастья». Шотландец и молодой партизан-француз подвели Майкла к каменной лестнице, по ней они поднялись в небольшую пещеру, освещенную зелеными лампами. Здесь стоял длинный черный «мерседес-бенц». Машина была как новенькая. Майкл даже не смог найти на ней пулевые пробоины, так хорошо они были залатаны.

— Прекрасная машина, не так ли? — спросил Маккеррен, читая мысли Майкла, пока тот любовно гладил ее крылья рукой в перчатках. — Немцы умеют делать их, этого у них не отнимешь. У этих гадов вместо мозгов — рычаги и шестеренки. — Он показал на сиденье водителя, где за рулем сидела фигура в мундире. — Андре — прекрасный водитель. Он знает Париж вдоль и поперек.

Маккеррен постучал по стеклу, водитель кивнул и завел машину. Двигатель заработал с глухим приятным, мягким урчанием. Маккеррен открыл заднюю дверь Майклу; тем временем молодой француз открывал задвижки ворот. В пещеру ворвался утренний солнечный свет.

Француз сдвинул ветки, маскирующие вход.

Маккеррен протянул руку, и Майкл пожал ее.

— Ты береги себя, парень, — сказал шотландец. — Но задай этим сволочам перцу, передай привет от гвардейцев «черной стражи», а?

— Яволь.[6] — Майкл расположился на заднем сиденье, роскошном, покрытом черной кожей; водитель отпустил ручной тормоз и выехал из ворот.

Кусты были поставлены на место. Теперь все это выглядело как склон холма. «Мерседес» развернулся среди деревьев и выехал на проселок.

Майкл принюхался: кожа, свежая краска, едва ощутимый запах пороховой гари, смазка и тонкий аромат яблочного вина. «Ну и ну!» — подумал он и улыбнулся. В голубом небе плыли кружевные облака.

— Слушай, а Маккеррен знает? — спросил он Габи.

Она глянула на него в зеркало заднего вида. Ее черные волосы упрятаны под пилотку водителя штабной машины, поверх мундира надета бесформенная накидка. Пронзительный взгляд его зеленых глаз встретился с ее глазами.

— Нет, — сказала она. — Он думает, что я вчера вернулась в деревню.

— А почему ты не вернулась?

Она подумала минуту, осторожно ведя машину на ухабистом участке дороги.

— У меня было задание доставить тебя до места, — ответила она.

— Твое задание было выполнено, когда ты передала меня Маккеррену.

— Это ты так считаешь. А я думаю по-другому.

— У Маккеррена был для меня водитель. Что с ним?

Габи пожала плечами.

— Он решил… что работа там для него слишком опасна.

— Ты знаешь Париж?

— Достаточно хорошо. А то, чего я не знала, изучила вчера по карте. — Она снова взглянула в зеркало заднего вида; его глаза смотрели на нее не отрываясь. — Я же не всегда жила в деревне.

— А что подумают немцы, если мы наткнемся на дорожный патруль? — спросил он. — Наверное, красивые девушки не часто водят штабные машины.

— У многих офицеров водители — женщины. — Она внимательно следила за дорогой. — Секретарши или любовницы. И конечно, француженки тоже. Здесь престижно иметь водителем женщину.

Он задумался: что же сподвигло ее на это? От нее этого не требовалось. Ее часть задания была выполнена. Может быть, сказалась ночь их купания в римском бассейне? Или позднее, когда они с Габи делили черствую булку, запивая густым красным вином? Ну да ладно, она — профессионал. Она знает опасности, которые ее поджидают, знает и то, что с ней будет, если ее схватят. Он посмотрел в окно на зеленеющие поля, и вдруг ему подумалось: есть ли у нее капсула с цианидом?

Габи доехала до перекрестка, где проселок пересекал шоссе, покрытое гравием, — дорогу к Городу Мира. Она повернула направо и пересекла поле. Крестьяне ворошили сено. Французы отвлеклись от работы и стояли, опершись на свои грабли и глядя на проезжавшую мимо черную немецкую автомашину. Габи была хорошим водителем. Она держала постоянную скорость; ее взгляд был устремлен на дорогу и время от времени — на зеркало заднего вида. Она вела машину так, будто немецкий офицер имел определенную цель поездки, но не торопился.

— Я некрасивая, — сказала она тихо, через шесть или семь минут после их разговора.

Майкл улыбнулся, прикрыв рот рукой в перчатке, и разместился поудобнее на сиденье, чтобы в полной мере насладиться дорогой.

Они ехали в молчании. Мотор мягко урчал. Габи все пыталась понять, почему ей вдруг так захотелось быть вместе с ним. Да, это было просто необходимо, от этого никуда не денешься. Но дело не в нем, а в той тайне, которая с ним связана. Скорее всего, думала она, эта схватка с танком разожгла страсть в ее крови, а ведь этого уже не было так давно. Случались только искры, а здесь — целый костер. Вот что значит быть рядом с человеком, который создан для действия, думала она. С человеком, который хорошо знает свое дело. И вообще по-настоящему… хорош. Она прожила достаточно, чтобы суметь оценить характер; человек на заднем сиденье был особенным. Возможно, в нем много жестокого, даже… звериного. Ну что ж, такая у него работа. Да, когда она стояла голая в холодной воде, в его глазах светилась доброта. Ему присуща какая-то грация, он целеустремлен, и конечно же он джентльмен, подумала она, если такие еще живут на земле. Что бы там ни было, он нуждается в ее помощи. И она сделает все для того, чтобы он попал в Париж и выбрался из него. И это самое важное.

Она взглянула в зеркало, и сердце ее екнуло.

Их догонял «БМВ» с коляской.

Ее руки плотно обхватили руль, машина слегка вильнула. Майкл услышал знакомый звук, в последний раз он слышал такой в Северной Африке.

— Это за нами, — жестко сказала Габи, но Майкл уже посмотрел назад и оценил ситуацию.

Его рука потянулась к «люгеру». «Нет, еще не время, — решил он. — Спокойно».

Габи поддерживала постоянную скорость; это нелегко, когда у водителя сердце прыгает в груди. Водитель в шлеме и его спутник были в очках. Ей казалось, что они пристально смотрят на нее, со значением, как говорится. Рядом на полу лежал «люгер»; при необходимости она тотчас же могла выстрелить в окно.

— Не останавливайся, — сказал Майкл.

Он откинулся на спинку сиденья и ждал. Мотоцикл с коляской был в двух метрах от бампера, Габи посмотрела в зеркало и увидела, что водитель мотоцикла делает им сигнал остановиться.

— Они требуют, чтобы мы остановились. Что мне делать?

Майкл долго не раздумывал.

— Остановись.

Если он принял неверное решение, об этом они узнают сразу же.

Габи притормозила, свернула на обочину, и мотоцикл оказался перед ними.

— Не вмешивайся в разговор, — сказал Майкл и опустил стекло.

Сидевший в коляске, лейтенант — судя по знакам отличия на его пыльном мундире, уже вытягивал из нее свои длинные ноги. Майкл высунулся в открытое окно и заорал по-немецки:

— Что вам нужно, идиот? Ради чего вы нас остановили?

Лейтенант замер.

— Извините, герр, виноват, герр, — забормотал он, увидев, что имеет дело с полковником.

— Ну, не стойте столбом! Что вам нужно?

Ладонь Майкла крепко сжимала рукоятку «люгера».

— Извините, герр. Хайль Гитлер! — Лейтенант отдал нацистский салют, на который Майкл не ответил. — Куда вы направляетесь, герр?

— Идиотское любопытство, лейтенант. Я вижу, вам не терпится попробовать свои силы в рытье окопов.

— Нет, герр! — Лицо лейтенанта стало белым как мел. В черных очках он был похож на какое-то гигантское насекомое. — Простите, что я задержал вас, но я считаю своим долгом…

— Вашим долгом? В чем состоит ваш долг? Делать глупости?

«Вооружен ли лейтенант? — думал Майкл. — Кобуры у него нет. Наверное, оружие в коляске, водитель мотоцикла также без оружия. Ну что ж, тем лучше».

— Нет, герр. Я просто хотел сказать вам, что перед закатом дорога обстреливается с воздуха, Я не знаю, предупреждали ли вас об этом.

— Меня предупреждали, — сказал Майкл.

— Несколько грузовых машин разбиты. Ничего страшного не произошло, — продолжал лейтенант. — Но нам сообщили, что при ясном небе возможны новые атаки с воздуха. Ваша машина… красивая, прекрасная мишень, понимаете?

— Так что ж, измазать ее грязью? Или поросячьим дерьмом? — Майкл продолжал говорить холодным тоном.

— Нет, герр. Я не собирался нарушать правила, но… вы знаете… эти американские самолеты… пикируют со страшной скоростью…

Майкл смотрел на него несколько секунд. Лейтенант стоял перед ним навытяжку, как солдат перед фельдмаршалом. Совсем мальчик, ему не более двадцати, решил Майкл. Эти мерзавцы уже выгребают пушечное мясо с самого дна запасника. Он снял руку с рукоятки «люгера».

— Да, вы и в самом деле правы. Я благодарен вам за участие, лейтенант…

— Меня зовут Крабель, герр, — гордо ответил юноша, не зная, что был на полшага от гибели.

— Спасибо, лейтенант Крабель. Я запомню ваше имя.

«Скорее всего, это имя будет начертано на деревянном кресте, воткнутом в грязь на французской земле, после нашего вторжения», — подумал он.

— Да, герр. До свидания, герр.

Молодой человек снова выбросил руку, как кукла, и вернулся в коляску. Водитель завел мотоцикл и отъехал.

— Погоди, — сказал Майкл Габи. Она немного подождала, пока Майкл не тронул ее за плечо. — А теперь поехали.

Она повела машину, сохраняя постоянную скорость и поглядывая попеременно то на зеркало, то на облака, нет ли серебряной точки, которая свалится на них с пулеметным треском. Истребители союзников часто охотились на дорогах в складских зонах и атаковали любые воинские части, которые им попадались. В ясный день вроде сегодняшнего вполне можно было ожидать, что истребители станут охотиться за целями, разумеется не упуская блестящие штабные машины. От напряжения ее слегка подташнивало. Они проехали мимо нескольких грузовиков с сеном, работающих крестьян и заметили первый дорожный знак, на котором было указано расстояние до Парижа. Через четыре мили после этого знака они увидели, что впереди — дорожный патруль.

— Спокойно, — сказал Майкл. — Не тормози слишком резко.

Он насчитал восемь или девять солдат с винтовками и двух офицеров с автоматами. И снова его рука легла на рукоятку «люгера».

Он опустил окно, готовясь изобразить гнев.

Но его актерские способности на этот раз не понадобились. Два офицера безопасности, взглянув на знаки отличия на его мундире и блестящую машину, были, видимо, вполне удовлетворены.

— Пустая формальность, — заявил старший из них, виновато пожимая плечами. — Полковник, конечно, знает об активности партизан в этой зоне? Что можно сделать в этой ситуации, кроме того что уничтожить этих крыс? Мы посмотрим ваши документы и тут же пропустим вас.

Майкл ворчливо заметил, что опаздывает на совещание в Париже, и молча передал документы. Двое из Службы безопасности просмотрели их, скорее демонстрируя внимание, чем реально его проявляя. Майкл подумал, что, если такие же олухи работали бы на союзников, он бы сажал их в кутузку. Прошло не более тридцати секунд, и бумаги ему возвратили, отсалютовали и пожелали приятного пути в Париж и хорошенькой фрейлейн. Габи поехала дальше, солдаты дорожного патруля вернулись за свои деревянные укрепления, и Михаил услышал, как она облегченно вздохнула.

— Они кого-то высматривают, — заметил Майкл, когда они отъехали от патруля, — но не знают точно кого. Им сообщили, что парашютист может попытаться проникнуть в Париж, и они выставили патрули. Однако, если все такие, как эти двое, нам нечего опасаться.

— Я бы на это не рассчитывала.

Габи вновь глянула на небо. Пусто и чисто. Пока. Дорога тоже свободна. Холмистая равнина перемежалась яблоневыми садами и лиственными рощами. Земля Наполеона, подумала она. Сердцебиение улеглось. Миновать патруль оказалось легче, чем она ожидала.

— Ну а Адам? — спросила она. — Как ты думаешь, что он хочет передать?

— Об этом я не думал.

— Ну нет, ты думал. — Их глаза встретились в зеркале. — Я уверена, что ты много думал об этом, как и я. Не так ли?

Этот разговор выходил за рамки необходимого, и они оба это понимали. Общее знание — это общие страдания, если они попадут в руки гестапо. Но Габи ждала ответа, поэтому Майкл сказал:

— Да. — Габи молчала, ожидая продолжения. Он скрестил руки на груди. — Я думаю, что Адам набрел на что-то достаточно важное, чтобы рисковать жизнью многих людей для передачи этих сведений союзникам. Так думают мои боссы, иначе я не был бы здесь. И твой дядя не был бы убит. — Она вздрогнула; эта сильная женщина была сделана не из железа. — Адам — профессионал. Он знает свое дело. Он также знает, что за информацию стоит умереть, если она приведет к победе в войне. Или — к поражению. Информацию о всех перемещениях войск и транспорта, систем снабжения мы получаем из других источников, по радио, от той дюжины агентов, которых имеем во Франции. Но эта информация есть только у Адама, и поэтому гестапо держит его под колпаком. Это означает, что она гораздо важнее того, что мы обычно получаем. Или, по крайней мере, Адам так думает, иначе бы не просил помощи.

— Ну а ты? — спросила Габи.

Он в недоумении поднял брови, не понимая вопроса.

— За что бы ты готов был умереть?

Габи быстро глянула на него в зеркало и опустила глаза.

— Надеюсь, мне не придется искать ответ.

По лицу его скользнула тень улыбки, но ее вопрос застрял в мозгу колючим шипом. Ясно, что он готов умереть для выполнения задания. Но это скорее ответ отлаженной машины, а не человека. За что же как человек — или получеловек-полузверь — он готов отдать жизнь? За удавку политических амбиций? За какое-то узкое представление о свободе? За любовь? Или за успех? Он искал ответ на этот вопрос и простого ответа не находил.

Внезапно интуиция дала ему сигнал — внимание! — и он услышал, как Габи тихо произнесла:

— О!

Впереди виднелся дорожный патруль с дюжиной солдат, броневиком с пушкой и черным «ситроеном», который мог быть только гестаповской машиной.

Солдат с автоматом сделал им знак остановиться. Все лица повернулись к ним. Человек в черной шляпе и длинном плаще ступил на дорогу в ожидании. Габи нажала на тормоза резче, чем следовало.

— Спокойно, — сказал Майкл и, пока «мерседес» тормозил, снял перчатки.

Глава 20

Человек, который смотрел в открытое окно машины на Майкла Галлатина, был красив и чем-то похож на спортсмена Лыжник, подумал Майкл, а может быть, копьеметатель или стайер. Вокруг голубых, точнее, бесцветных глаз собраны морщинки; на рыжеватых висках проглядывала проседь. Несколько неожиданной была темная кожаная шляпа с веселеньким красным перышком.

— Доброе утро, полковник, — сказал он. — Небольшое осложнение. Разрешите ваши бумаги.

— Надеюсь, осложнения будут действительно небольшими, — холодно ответил Майкл.

Лицо офицера сохраняло вежливую улыбку. Пока Майкл тянулся к карману пальто за документами, он заметил, что солдат, сопровождавший «спортсмена», взял автомат наперевес. У Майкла сжалось горло. Солдат изрешетит его прежде, чем он успеет достать свой «люгер».

Габи держала руки на руле. Агент гестапо взял документы из рук Майкла и глянул на Габи:

— И ваши документы, будьте добры.

— Она мой секретарь, — сказал Майкл.

— Понятно. Но я должен взглянуть на ее бумаги. — Он пожал плечами. — Таково правило.

Габи сунула руку в карман, достала бумаги, которые были изготовлены для нее вчера, и передала их с четким кивком.

— Спасибо.

Гестаповец принялся внимательно рассматривать фотографии и документы. Майкл смотрел на его лицо. Оно выглядело хладнокровным и интеллигентным. Этот человек не был дураком и знал свое дело. Майкл взглянул на обочину и увидел, что Крабель с его водителем также проходили проверку. Водитель возился с мотоциклом, в то время как гестаповец занимался их документами.

— С чем это связано? — спросил Майкл.

— Вы не слышали? — Блондин поднял глаза от бумаг: в них читалось недоумение.

— Если бы слышал, не спрашивал бы.

— Для офицера связи вы недостаточно информированы. — Легкая улыбка, показавшая ровные квадратные зубы. — Но вы знаете, конечно, что три дня назад в этот район был заброшен парашютист. Партизаны в Базанкуре помогли ему удрать. В этом участвовала женщина.

Он перевёл взгляд на Габи.

— Дорогуша, вы говорите по-немецки? — спросил он ее по-французски.

— Немного, — ответила Габи.

Ее голос звучал ровно. Майкл оценил ее мужество. Она посмотрела гестаповцу прямо в лицо и спокойно спросила:

— Что бы вы хотели от меня услышать?

— За вас скажут ваши документы.

Он не торопился изучать бумаги.

— Назовите ваше имя. — Майкл решил перехватить инициативу. — Я бы хотел знать имя офицера, на которого я вынужден буду подать жалобу за задержку выполнения мной срочной миссии в Париже.

— Джольман Хейнц Рихтер, — ответил немец. — Полковник, кто ваш высший офицер?

— Адольф Гитлер! — ответил Майкл.

— О да, конечно, — согласился немец с той же легкой улыбкой, демонстрируя крепкие зубы. Они выглядели весьма подходящими для перемалывания мяса. — Я подразумеваю вашего непосредственного командира.

Ладони Майкла вспотели, но его сердце перестало стучать: так, он не должен дать себя провести этому нахалу. Майкл бросил взгляд на солдата, который держал палец на спусковом крючке.

— Я подотчетен генерал-майору Фридриху Бому, в Аббевиле. Наш радиокод — «Цилиндр».

— Спасибо. Я могу связаться с генералом Бомом в течение десяти минут по нашему радио. — Немец кивнул в сторону бронемашины.

— Пожалуйста. Ему будет интересно узнать, почему меня задержали. — Взгляды Майкла и Джольмана встретились в молчаливой дуэли. Но она затянулась, и Габи стиснула зубы, чтобы не закричать.

Джольман улыбнулся и отвел взгляд. Он продолжал изучать полковника и его секретаря.

— А! — сказал он, обращаясь к Майклу; его глаза засветились. — Вы австриец! Из Браугдонау, не правда ли?

— Да.

— Но это же чудесно! Я знаю Браугдонау.

У Габи было такое ощущение, будто ее ударили в живот. Ее «люгер» так близко! Успеет она до него дотянуться? Вряд ли.

— У меня кузен в Эссене, к западу от вашего городка. Я бывал в Браугдонау несколько раз. Там очень интересный зимний карнавал.

— Действительно, это так, — кивнул Майкл, подумав: «Да он и вправду лыжник!»

— Хороший снег на этих горах. Плотный. Меньше забот о снежных лавинах. Спасибо, дорогая.

Он вернул бумаги Габи. Она взяла их и положила в карман, заметив при этом, что двое солдат подошли ближе. Джольман осторожно сложил бумаги Майкла.

— Я вспомнил фонтан в Браугдонау. Вы, конечно, знаете его. Там, где скульптуры ледяного короля и королевы. — Он блеснул зубами. — Помните?

— Боюсь, что вы ошибаетесь. В Браугдонау нет фонтана. Господин Джольман, мне кажется, что нам пора ехать. — Майкл протянул руку за документами.

— Да? — сказал Джольман, пожимая плечами. — Может быть, я и ошибаюсь.

Он вложил пакет с бумагами в руку Майкла. Как хорошо, что он внимательно слушал и запомнил все детали, которые Маккеррен рассказал ему о Браугдонау! Его пальцы сжались на пакете. Однако рука Джольмана его не выпускала.

— У меня нет кузена в Эссене, полковник, — сказал он. — Святая ложь, как говорят. Я надеюсь, что вы меня простите. Но я катался на лыжах в этих местах. Есть знаменитая трасса в двадцати километрах к северу от Эссена. — Улыбка вернулась на его лицо, и выражала она высшую степень удовлетворения. — Конечно, вы ее знаете. Ее называют Дедушка. Верно?

«Он меня раскусил, — подумал Майкл. — Унюхал во мне британца». Майкл почувствовал себя на краю пропасти, на дне которой шевелятся чудовища. Проклятье, почему он не положил «люгер» рядом с собой на сиденье! Джольман ожидал ответа, слегка склонив голову; красное перышко на шляпе плясало под ветром.

— Герр Джольман! — крикнул со страхом в голосе солдат с автоматом. — Герр Джольман, скорее!

— Да, — сказал Майкл. Его желудок напрягся. — Дедушка.

Улыбка Джольмана исчезла.

— Да нет. Трассу называли Бабушка.

— Герр Джольман! — снова закричал солдат.

Двое других солдат с криком побежали к деревьям. Двигатель бронемашины завелся с ревом.

Джольман посмотрел вверх.

— Что происходит, черт возьми?! — И тут он, так же как и Майкл, услышал визгливый рев, доносящийся сверху, и увидел что-то серебристое, пикирующее на дорогу.

«Истребитель, — понял Майкл. — Пикирует на нас».

Солдат с автоматом крикнул:

— В укрытие! — И побежал к обочине.

Джольман задыхался от гнева:

— Стойте! Стойте! Ты…

Но солдаты бежали к деревьям, бронемашина ползла, как таракан, в укрытие. Джольман выругался и полез в карман за пистолетом, чтобы пристрелить лжеполковника.

Но «люгер» был уже у Майкла в руке. Джольман не успел, Майкл первым нажал на спусковой крючок. Раздался рокот, как от приближающейся лавины. Треск пулеметов с крыльев истребителя заглушил звук пистолетного выстрела. Две пулеметные очереди прочертили шоссе, высекая искры из камней, и Хейнц Рихтер Джольман, теперь уже бывший гестаповец, запрокинулся назад с дымящейся дыркой во лбу — как раз под полями его веселенькой шляпы. Бумаги Майкл держал в другой руке, и, пока тень истребителя скользила по земле, Джольман рухнул на колени; на лице его застыло выражение ужаса. С него слетела шляпа, набитая тем, во что превратился его мозг, и горячий вихрь от истребителя, пронесшегося мимо, покатил ее по шоссе. Красное перышко торчало позади, как точка в красном восклицательном знаке.

— Крабель! — крикнул Майкл.

Молодой лейтенант собрался бежать к деревьям, его водитель никак не мог завести мотоцикл. Он повернулся к «мерседесу».

— Этот человек ранен! — сказал Майкл. — Найди врача, но сначала убери эту чертову баррикаду с дороги.

Крабелю и его водителю страстно хотелось укрыться, прежде чем истребитель вернется.

— Делайте, как я говорю! — скомандовал Майкл.

И немцы послушно побежали к завалам. Они сдвинули их вбок; с неба уже слышался вой второго захода.

— Поехали! — крикнул он Габи.

Она нажала на педаль, и машина рванула — мимо Крабеля и его водителя по остаткам завалов на шоссе. Двое немцев бросились к деревьям, под которыми уже лежали, уткнувшись лицом в землю, остальные. Майкл обернулся и увидел американский истребитель Р-47, «молния»; похоже, его целью был «мерседес». Каскад выстрелов ударил по шоссе. Габи резко свернула влево, на обочину. Последовал сильный удар, который потряс Майкла от копчика до шеи. Габи вцепилась в руль, не теряя контроля над машиной. «В нас попало!» — подумала она, но двигатель работал, и Габи не сбавляла скорости. В машине пыль поднялась столбом. Когда она рассеялась, Майкл увидел, что в крыше пробиты дыры величиной с кулак, сквозь них весело заглядывало солнце. На сиденьях сверкали осколки стекла. Габи оглянулась. «Молния» делала круг для очередного захода.

— Давай вон туда! — крикнул он, схватив Габи за плечо и показывая вправо на яблоневый сад.

Габи резко рванула рулевое колесо, «мерседес» преодолел хлипкий забор и устремился мимо брошенного фургона с сеном под спасительную сень цветущего сада. Через три секунды «молния» проскочила над ними, срезая пулями сучья и белые бутоны. Габи остановила машину и включила ручной тормоз. Сердце ее стучало как бешеное, легкие были полны пыли. К дырам на крыше добавились пробоины на заднем сиденье и в полу машины. Габи была как в полусне, она боялась потерять сознание. Закрыв глаза, она опустила голову на руль.

Самолет снова взревел над ними, на этот раз он не стрелял. Майклу стало легче. «Молния» развернулась и пошла на запад искать другую цель — колонну солдат или бронетранспортер. Она спикировала снова, поливая пулями цель — нечто достойное ее внимания, затем стремительно набрала высоту и повернула к побережью.

Глава 21

— Улетел наконец, — сказал Майкл.

Он глубоко вздохнул и ощутил запах пыли, собственного пота и сладкий аромат яблоневых бутонов. Лепестки яблоневых цветов осыпали машину и все еще летели и летели. Габи кашлянула. Майкл нагнулся, схватил ее за плечо и оттянул от руля.

— С тобой все в порядке? — Его голос звенел от напряжения.

Габи кивнула; ее глаза были влажными и туманными.

Майкл облегченно вздохнул. Он испугался, что в нее попала пуля; если бы это случилось, его миссия была бы под угрозой.

— Да, — сказала она; силы возвращались к ней. — Только пыль забила глотку. — Она прокашлялась.

Больше всего ее ужаснуло то, что она была в руках судьбы — не могла отстреливаться сама.

— Надо ехать. Они скоро обнаружат, что Джольмана застрелили из пистолета.

Габи собралась. Простое дело — воля сильнее натянутых нервов. Она сняла ручной тормоз, вывела «мерседес» на дорогу и направила машину на восток.

Радиатор чуть позвякивал, но приборы на панели и рокот двигателя говорили, что все в порядке. Майкл поглядывал на небо с неослабным вниманием волка, но самолеты больше не появлялись. Никто их не преследовал, и Майкл решил — вернее, понадеялся, — что солдаты и второй гестаповец на бронемашине зализывали собственные раны. Колеса «мерседеса» пожирали дорогу, вскоре щебенка сменилась асфальтом. Появились признаки приближения к Парижу. Деревянные дома почти не встречались, все чаще попадались кирпичные, окрашенные в белую полоску. Да, Париж приближался. На фоне кружевных облаков появилась ажурная Эйфелева башня, разноцветные крыши Мон-мартра. «Мерседес» пересек по украшенному херувимами мосту бледно-зеленые, пахнущие тиной воды Сены. Поток транспорта усилился, когда они выехали на бульвар Бертье — одну из центральных улиц, названную в честь наполеоновского маршала.

Габи спокойно влилась в поток «ситроенов», фургонов с лошадьми, велосипедистов и прохожих; большинство из них уступали дорогу «мерседесу».

Пока Габи уверенно вела машину по улицам — одна рука на рулевом колесе, вторая, с согнутым локтем, — в окне, — вписавшись в поток автомобилистов и пешеходов, Майкл впитывал в себя сложные запахи города — от ароматов уличных кафе до зловония помоек. Майкла всегда волновали запахи, когда он попадал в большой город. Здесь, в Париже, запахи жизни и человеческой деятельности были куда ярче, чем во влажно-туманном Лондоне. На улицах многие люди разговаривали. Улыбок, однако, было мало, почти совсем не было слышно смеха. Объяснялось это, по-видимому, обилием немецких солдат и особенно офицеров, которые с видом победителей, развалясь в креслах кафе, попивали кофе. На многих зданиях висели немецкие флаги со свастикой; развеваясь под ветром, они прикрывали памятники и скульптуры, украшающие парижские здания. Уличное движение регулировали немецкие солдаты, многие улицы были перекрыты баррикадами и сигнальными щитами с надписями на немецком: «Внимание, въезд запрещен!» «Немецкие вывески и дорожные знаки не просто подавляют психику, они оскорбляют парижан», — подумал Майкл. Ясно, почему многие прохожие не скрывали неприязни при виде проезжающего «мерседеса».

Движение по улицам усложнялось обилием грузовиков со свастиками, которые, рыча и отстреливаясь выстрелами из выхлопных труб, проносились по городу. Майкл увидел много грузовиков с солдатами и даже пару танков, стоявших на краю проезжей части, экипажи которых, дымя сигаретами, грелись на солнце. Судя по всему, немцы были уверены, что они пришли, чтобы остаться; и пусть французы тихо живут здесь своими маленькими жизнями, бразды правления — в руках у победителей. Майкл сидел на заднем сиденье, впитывая все ощущения, главное из них — над Городом Мира нависла тяжкая коричневая тень.

«Мерседес» притормозил. Габи просигналила группе велосипедистов, чтобы те уступили ей дорогу. Майкл учуял запах лошади и увидел рядом с собой конного полицейского. Полицейский отдал ему честь.

Майкл кивнул в ответ, подумав, что ему очень хотелось бы повстречаться с этим гадом в лесу.

Габи вела машину на восток по бульвару Батиньоль, через район, забитый многоквартирными домами и особняками в стиле рококо. Они пересекли авеню де Клини, повернули на север. Поворот направо на рю Квентон — и они попали в район улиц, мощенных коричневой брусчаткой; на окнах домов висело белье. Здания окрашены в пастельные тона; стены почти сплошь в трещинах, из-под которых выступала древняя желтая кладка. Здесь велосипедисты попадались куда реже и совсем не было придорожных кафе и уличных художников. Дома напоминали толпу мирных пьяниц, опирающихся друг на друга; Майкл ощутил, что здесь даже воздух пропах горьким вином. На улицах торчали неопрятные фигуры зевак, которые провожали «мерседес» тупыми, безразличными взглядами. Ветер от проезжающей машины поднимал с тротуаров обрывки пожелтевших газет, и они летели по грязным тротуарам вслед за ней.

Габи быстро проскакивала блоки кварталов, почти не притормаживая на слепых поворотах. Она повернула влево, потом направо, потом проскочила несколько блоков прямо. Майкл увидел покосившуюся надпись: «Рю Лафарг».

— Приехали, — сказала Габи, глуша двигатель и мигая фарами.

Двое пожилых мужчин открыли ворота. За ними начиналась брусчатка — всего на несколько сантиметров шире «мерседеса». Габи вела машину очень осторожно. Двое мужчин заперли ворота. Аллея заканчивалась зеленым гаражом. Габи сказала:

— Выходи, — и выключила мотор.

Майкл вышел. Пожилой мужчина с обветренным худым лицом и седыми волосами сказал:

— Следуйте за мной, пожалуйста, — и быстро пошел вперед.

Оглянувшись, Майкл увидел, как Габи открыла багажник и достала из него коричневый саквояж. Затем закрыла багажник и гаражную дверь. Один из встречавших запер гаражную и положил ключ в карман.

— Будьте добры, поскорее, — вежливо, но твердо поторопил Майкла седовласый.

Каблуки Майкла громко стучали по брусчатке. Ставни окон были закрыты. Майкл последовал за стариком через калитку с решеткой в розарий и далее — в дверцу голубого домика. Они прошли на второй этаж по узкому коридору и гулкой лестнице. Открылась дверь, и седой предложил им войти. Майкл, вошел в комнату с ветхим ковром на полу. Пахло хлебом и жареным луком.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то.

Майкл увидел перед собой тощую старушку с седыми волосами, гладко зачесанными назад. За ее круглыми очками виднелись острые карие глаза, которые вбирали все и ничего не выдавали, прячась за сеточку морщин. Она улыбнулась, обнажив зубы цвета спитого чая.

— Снимите вашу одежду, пожалуйста.

— Мою… одежду?

— Да, этот проклятый мундир. Снимите его.

Вошла Габи с мужчиной, закрывавшим гараж. Старуха посмотрела на нее; ее лицо вытянулось.

— Мы ожидали двоих мужчин.

— Все в порядке, — сказал Майкл. — Маккеррен…

— Никаких имен, — резко возразила старуха. — Haw сказали, что будут двое мужчин. Водитель и пассажир. Почему это не так? — Ее глаза, черные, как дуло винтовки, смотрели на Габи.

— Планы изменились, — сказала Габи. — Я решила…

— Измененные планы — испорченные планы. Кто ты такая, чтобы решать?

— Я сказал, что все в порядке, — повторил Майкл.

Теперь огонь ее глаз был устремлен на него. Двое мужчин стояли у него за спиной. Майкл был уверен, что они вооружены. Один — справа, другой — слева. Каждому локтем в лицо, если они вытащат пистолеты.

— Я ручаюсь за нее, — сказал Майкл.

— А кто поручится за тебя, зеленоглазый? — спросила старуха. — Это непрофессионально. — Ее взгляд переходил от Майкла к Габи, затем замер на девушке. — А! — решила она. — Ты его любишь, да?

— Конечно нет! — Лицо Габи залилось краской.

— Ну, возможно, сегодня это называется по-другому. — Она снова улыбнулась. — Любовь — всегда любовь. А тебе, зеленоглазый, я сказала сбросить этот поганый мундир!

— Я предпочитаю, чтобы меня пристрелили в штанах.

Старуха хрипло рассмеялась.

— По-моему, ты не из тех, кто в основном стреляет без штанов. — Она махнула рукой. — Раздевайся. Никто никого не собирается убивать. По крайней мере, сегодня.

Майкл снял китель. Один из мужчин принял его и начал отрывать подкладку. Другой взял у Габи саквояж, поставил на стол и открыл. Он перебирал одежду, которая лежала в нем. Старуха оторвала медаль за Сталинград с груди кителя и стала рассматривать ее при свете лампы.

— Эта дрянь не обманет даже слепого медника! — заявила она с презрительным смехом.

— Эта медаль настоящая, — сухо заметила Габи.

— Да? А откуда это тебе известно, красотка?

— Известно, — сказала Габи. — Известно потому, что я сняла ее с трупа, после того как перерезала ему глотку.

— Что ж, неплохо для тебя. — Старуха отложила медаль в сторону. — Худо для того. Ты тоже раздевайся, красотка. Скорее, мне некогда.

Майкл разделся до белья, то же сделала Габи.

— Ты — волосатый молодец, — заметила старуха. — Что за зверь был у тебя папашей? — Она кивнула одному из двоих мужчин: — Принеси ему одежду и ботинки. — Старуха взяла пистолет Майкла и понюхала дуло. Она сморщила нос, учуяв запах недавнего выстрела. — Значит, по дороге что-то было?

— Небольшие неприятности, — ответил Майкл.

— Подробностей не нужно. — Она завела карманные часы и увидела капсулу с цианидом. Закрыв крышку, она вернула часы Майклу. — Возьми, могут пригодиться. По нынешним временам хорошо знать точное время.

Седовласый вернулся с одеждой и парой черных ботинок.

— Ваши размеры нам передали по радио, — сказала старуха. — Но мы ожидали двоих мужчин. Ты, кажется, привезла свою одежду с собой. Весьма предусмотрительно. У нас нет для вас гражданских документов. Их слишком легко проследить в городе. Если кого из вас поймают… — Она глянула на Майкла жестким взглядом. — Вы знаете, какое сейчас время.

Майкл понимающе кивнул.

— Вашу военную форму и машину вы больше не увидите. Вам дадут велосипеды. Если вдруг понадобится машина, мы поговорим об этом. У нас мало денег, но много друзей. Называйте меня Камиллой. Вы будете говорить только со мной. Оставьте при себе пистолет. Здесь его добыть нелегко. — Она несколько секунд смотрела на Габи, оценивая ее, затем снова обратилась к Майклу: — Похоже, в этом деле у вас достаточно опыта. Я не хочу ничего знать о вас и о ваших делах. Важно одно — от того, насколько вы умны, в Париже зависят жизни многих людей. Мы, как умеем, поможем вам, но, если вас поймают, мы вас не знаем. Это понятно?

— Понятно, — ответил Майкл.

— Хорошо. Если вы хотите отдохнуть, ваша комната — прямо. — Камилла показала на коридор. — Я только что сварила луковый суп. Милости просим.

Майкл взял свою одежду, а Габи — саквояж.

Камилла сказала:

— Детки, ведите себя хорошо, — и направилась на кухню, где на чугунке кипел котелок с луковым супом.

Майкл последовал за Габи по коридору к своему новому жилью. Дверь заскрипела в петлях, когда Габи толкнула ее. В комнате стояла двуспальная кровать с белым покрывалом. Комната небольшая, но чистая, с верхним дневным светом. Окно выходило на здания пастельных цветов, которые как пьяные валились друг на друга.

Габи уверенно поставила саквояж на двуспальную кровать, Майкл уныло взглянул на раскладушку. Он предчувствовал грядущие испытания. Подошел к окну и раскрыл его, впуская свежий парижский воздух.

Он все еще был в нижнем белье, так же как Габи, но его не тянуло ни одеваться, ни раздеваться. Габи легла на кровать и накрылась свежей хрустящей простыней. Она различала его силуэт на фоне окна. Ее взгляд бродил по рельефу его мышц, мощной спине, по его длинным волосатым ногам.

— Я отдохну немного, — сказала она, подтянув простыню к подбородку.

— Как хочешь.

— На этой кровати нет места для двоих, — сказала она.

— Да, конечно, — согласился он. Он посмотрел на копну ее длинных темных волос, раскинувшихся веером на подушке.

— Даже если я подвинусь, — продолжила Габи. — Так что тебе придется спать на раскладушке.

— Что ж поделаешь.

Она подвигалась на перине, устраиваясь поудобнее. Простыни были прохладными, пахли гвоздикой. Этот запах Майкл ощутил сразу, как вошел. Только сейчас Габи поняла, что она смертельно устала; она встала в пять, да и всю ночь почти не сомкнула глаз. Почему она за ним увязалась? — спрашивала она себя. Она его почти не знала. Да вообще не знала. Кто он был для нее? Ее глаза закрылись сами собой. Она с усилием разомкнула веки и увидела, что он стоит у ее кровати и смотрит на нее. Так близко, что даже страшно. Ее голая нога выскользнула из-под простыни. Пальцы Майкла скользнули по ее лодыжке, и по коже у нее побежали мурашки. Он мягко взял ее за лодыжку и накрыл ногу простыней. Кожа ее горела под его пальцами.

— Спи, малышка, — сказал он, надел поношенные брюки, заплатанные на коленях, и направился к двери.

Габи села, придерживая простыню на груди.

— Ты куда?

— За тарелкой супа, — ответил Майкл. — Я хочу есть. — Он повернулся и вышел, неслышно закрыв за собой дверь.

Габи снова легла, но теперь ей не спалось. Она все еще чувствовала ужас, который они ощутили, когда над ними пролетел истребитель.

Но завтра наступит завтра.

Она нагнулась и придвинула раскладушку чуть-чуть поближе. Он не догадается. Теперь в полном удовлетворении и в объятиях пуховой перины Габи закрыла глаза. Прошло несколько минут, тени самолета и звуки выстрелов еще тревожили мозг. Потом все уплыло, как худые сны в свете дня.

Она заснула.

Глава 22

Майкл спрыгнул, и пружины звякнули. Он прислонил старый велосипед «пежо» к фонарному столбу на пересечении рю де Бельвиль и рю де Пирене и посмотрел на часы. Девять сорок три. Камилла сказала, что комендантский час начинается ровно в одиннадцать. После этого улицы Парижа кишат военными патрулями. Мимо него по рю де Пирене проехала Габи и скрылась в темноте.

Кругом стояли старые доходные дома, когда-то элегантные и украшенные лепниной; почти во всех окнах не было света. Движение по улице вялое: несколько велотакси да колясок с лошадьми. По пути из Монмартра на кривых улицах попадалось много немецких солдат, гуляющих по бульварам или засевших в придорожных кафе, грузовиков с солдатами и бронемашин, деловито торопящихся по брусчатке. Однако Майкл и Габи в новом обличье не привлекали внимания. На Майкле были заплатанные брюки, синяя рубашка и поношенный коричневый плисовый пиджак. На ногах — темные потертые ботинки, на голове — коричневая кепка. Габи была в брюках, желтой блузке и широком сером свитере, который хорошо скрывал пистолет. Они выглядели как обычные парижане, основная цель которых в данное время — выжить.

Она отъехала, и Майкл вскоре последовал за ней. Некоторые постаменты опустели: статуи были украдены нацистами. Ехал он не торопясь. Доехал до рю де Тоба и повернул направо. Здесь дома стояли теснее и света было меньше. Этот район, когда-то модный и богатый, носил следы разрушения и упадка. Дома украшали сплошь и рядом искалеченные статуи, многие окна разбиты и заклеены бумагой. Майклу пришла в голову аналогия с балериной, ноги которой со временем опухают и покрываются синими венами. На фонтанах стояли обезглавленные фигуры; внутри фонтанов вместо воды копился мусор и старые газеты. На каменной стене пауком раскинулась огромная черная свастика и лозунг: «Германия побеждает на всех фронтах».

«Это мы еще посмотрим», — подумал Майкл, проезжая мимо.

Он знал эту улицу, хорошо изучив ее по картам. Справа высилось большое серое здание с монументальной лестницей. Он знал и его. На втором этаже в угловом окне сквозь жалюзи пробивался свет. Квартира номер восемь. Здесь жил Адам. Майкл не посмотрел на серый дом напротив, но он знал, что там гестаповцы держат своих наблюдателей. Прохожих на улице не было. Габи уже проехала вперед к месту встречи. Майкл миновал дом Адама, ощущая, что за ним наблюдают. Возможно, с крыши дома напротив, возможно, из затемненных окон. Да, подумал он, это мышеловка, где Адам — приманка, а коты не дремлют.

Слева в подворотне кто-то прикуривал сигарету. Огонек погас, появился дымок. «Мяу», — подумал Майкл. Он ехал, опустив голову, как бы машинально свернул вправо, на аллею, и метров через семь остановился. Прислонив свой «пежо» к серой кирпичной стене, он вернулся к входу в аллею, спрятался за помойными баками и, опустившись на корточки, посмотрел туда, где светился огонек сигареты и был смутно виден силуэт человека в плаще. Прошло семь или восемь минут, и на третьем этаже здания послышался звук отодвигаемой шторы и появилась полоска света шириной в десять сантиметров. Через несколько секунд полоска света исчезла.

Майклу стало ясно, что несколько групп гестаповцев вели постоянное — круглосуточное — наблюдение за квартирой Адама. С поста на третьем этаже хорошо просматривалась рю де Тоба, а также вход и выход из дома Адама. Конечно, в квартире Адама были установлены «жучки», и его телефон прослушивался. Так что установить с ним контакт можно только по пути из дома на работу. Но как это сделать при постоянной слежке гестапо?

Майкл вернулся в аллею, продолжая наблюдать за курильщиком. Тот его не видел — по движениям огонька сигареты было ясно, что в его задачу входило слежение за перемещениями вдоль улицы. Майкл отступил на пару шагов в глубь аллеи и внезапно уловил запах. Запах пота испуганного человека. Позади него кто-то был. Кто-то очень тихий, однако Майкл расслышал прерывистое дыхание.

И тут к его спине прикоснулось лезвие ножа.

— Давай деньги, — прошипели по-французски, но с явным немецким акцентом.

«Вор, — подумал Майкл, — вор из задворок».

У Майкла не было кошелька, а любая драка привлечет внимание гестаповца. Он сразу решил, что делать. Встал во весь рост и тихо спросил по-немецки:

— Ты что, смерти захотел?

Последовала пауза. Потом:

— Я сказал… давай… — Голос дрогнул. Вор трусил, трусил до смерти.

— Убери нож, — спокойно сказал Майкл. — Или я убью тебя в два счета.

Прошла секунда. Вторая. Майкл напрягся, готовый к броску.

Вор бросился бежать. Первой мыслью Майкла было отпустить воришку, но тут в голове у него созрела идея, и он погнался за вором. Тот бежал во всю прыть, но сравниться с Майклом не мог. Не успел он добежать до рю де ла Шин, как Майкл схватил его за полу занюханного, обвисшего пальто и чуть не выдернул его из башмаков. Коротышка, не целясь, попытался ударить его ножом. Майкл одним ударом ребра ладони по кисти вышиб нож. Еще одно движение — и коротышка прижат к кирпичной стене.

Под нечесаной шапкой грязных темно-русых волос бледно-голубые глаза воришки вылезли из орбит. Майкл ухватил его за шиворот и зажал ему рот.

— Тихо, — шепнул он. Где-то на аллее завизжал кот и бросился прочь. — Не дергайся, — сказал Майкл по-немецки. — Торопиться тебе некуда. Я задам тебе несколько вопросов и хочу слышать только правду. Понятно?

Дрожащий и перепуганный вор кивнул.

— Хорошо. Я уберу руку с твоей пасти. Только крикнешь, и я сверну тебе шею. — Он крепко встряхнул коротышку и отнял руку от его рта.

Воришка тихо простонал.

— Ты немец? — спросил Майкл.

Тот кивнул.

— Дезертир?

— Да.

— Сколько пробыл в Париже?

— Полгода. Пожалуйста… отпустите меня. Я же вас не наколол, а?

«Он смог скрываться в Париже, в окружении немцев, целых полгода. Не так уж плохо», — подумал Майкл.

— Не скули. А чем ты еще занимаешься, кроме попыток грабить с ножом в руке? Воруешь на рынке хлеб, фрукты, а то и пирожок?

— Да, да, да! Все это так. Я не гожусь в солдаты… у меня слабые нервы. Отпустите меня, ну пожалуйста!

— Нет. А по карманам ты шаришь?

— Иногда приходится. — Глаза воришки сузились. — А вы-то кто такой? Не из военной полиции? Чем вы сами-то промышляете?

Майкл не ответил на его вопрос.

— Умеешь ты ловко чистить чужие карманы? — спросил он.

Воришка усмехнулся с профессиональной гордостью. Из-за густой щетины и грязи казалось, что ему лет сорок пять — сорок восемь.

— Да, немцы дошли до ручки с пушечным мясом. А я живу, не так ли? Но кто же вы сами-то, черт возьми? — Его глаза осветились пониманием. — А, конечно! Подпольщик, да? — Воришка саркастически рассмеялся и смачно сплюнул на кирпичную стену. — Значит, ты — трупоед.

Майкл усмехнулся. Может быть, они с воришкой были и не по одну сторону, но что-то общее их связывало. Он опустил воришку на землю, но все еще держал его за шиворот. Со стороны аллеи, выходящей на рю де ла Шин, прикатила Габи.

— Эй! — встревоженно прошептала она. — Что-нибудь случилось?

— Я тут встретил одного парня, — ответил Майкл, — который нам может пригодиться.

— Я? Пригожусь подпольщикам? Ха-ха! — Воришка дернулся, и Майкл отпустил его. — По мне, пусть бы вы оба сгорели в аду.

— На твоем месте я бы не орал. — Майкл показал в сторону рю де Тоба. — Вон там, у здания, стоит гестаповец. А внутри его, должно быть, целая свора. Вряд ли ты стремишься с ними познакомиться.

— А вы? — ответил коротышка. — И вообще, что это мне даст?

— У меня есть работа для карманника, — сказал Майкл.

— Что? — Габи соскочила с велосипеда. — О чем ты говоришь?

— Мне нужны ловкие пальцы, — продолжал Майкл. — Не для того, чтобы вытащить что-то из кармана, а чтобы туда кое-что засунуть.

— Ты просто псих, — заявил воришка с ухмылкой, которая делала его некрасивое лицо на редкость уродливым. — Может быть, мне стоит пойти самому в гестапо?

— Это как ты хочешь, — ответил Майкл.

Воришка осклабился, взглянул на Майкла и Габи. Его плечи дергались от смеха.

— Ну их к чертовой матери! — заявил он.

— Слушай, когда в последний раз ты обедал?

— Не помню. Наверное, вчера. А что? Ты собираешься угостить меня пивом с сосисками?

— Нет, луковым супом. — Майкл услышал, как у Габи перехватило дыхание, когда она поняла, что он задумал. — Ты пешком?

— Мой драндулет за углом. — Он показал большим пальцем в сторону рю де ла Шин. — Я работаю на местных задворках.

— Ты поедешь с нами. Мы зажмем тебя с боков, и, если ты позовешь солдата или создашь нам какие-то неприятности, мы тебя просто убьем.

— Какого черта я должен с вами ехать? Вы, наверное, и так меня убьете.

— Может быть, да, — сказал Майкл, — а может быть, и нет. Во всяком случае, ты умрешь сытым. Кроме того, возможно, мы заключим с тобой финансовое соглашение. — Он увидел интерес в глазах коротышки и понял, что нажал на нужную кнопку. — Как тебя звать?

Воришка не торопился ответить и бросил взгляд вдоль аллеи, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— Меня зовут Арнольд Маузенфельд. Бывший ротный повар.

— Я буду звать тебя Мышонок, — сказал Майкл. — Поехали, пока не наступил комендантский час.

Глава 23

Разъяренная Камилла уже никак не напоминала милую пожилую даму. Ее глаза пылали огнем.

— Привести немца в мой дом! — визжала она. — Я потребую, чтобы тебя казнили как предателя! — яростно кричала она на Майкла.

На Мышонка она смотрела как на последнее дерьмо.

— А ты проваливай! У меня здесь не ночлежка для нацистских бродяг!

— Мадам, я не нацист, — с достоинством отвечал Мышонок. Он выпрямился и подтянулся, но все равно был на семь сантиметров ниже Камиллы. — И я не бродяга.

— Проваливай! Проваливай, или я… — Камилла рванулась к буфету и вытащила из ящика допотопный пистолет. — Не то я вышибу твои дурацкие мозги! — Все ее галльское изящество испарилось.

Майкл схватил старуху за запястье и отнял у нее пистолет.

— Ах, оставьте, мадам! — остановил он ее. — Эта древность оторвет вам руку.

— Ты нарочно привел этого нациста в мой дом! — ярилась Камилла, оскалив зубы. — Ты нарушил правила безопасности! Ради чего?

— Он нужен мне для моего дела, — сказал Майкл.

Мышонок забрел в кухню; на свету его одежда выглядела еще более непривлекательной.

— Мне нужен кто-то, кто бы передал записку человеку, ради которого я здесь… Это надо сделать быстро, не привлекая внимания. Короче, мне нужен карманник, и я его нашел. — Майкл кивнул на немца.

— Ты сошел с ума! — сказала Камилла. — Это безумие! О боже мой, маньяк под моей крышей!

— Нет, мадам, — отвечал Мышонок. С его немытого лица на Камиллу глядели широко раскрытые глаза. — Доктора сказали, что я не сумасшедший.

Он посмотрел на котелок с супом и принюхался.

— Неплохо, — сказал он, — но пресновато. Не мешало бы немного перца. Если у вас есть, я засыплю сколько нужно.

— Доктора? — спросила Габи, хмурясь. — Какие доктора?

— Из дома чокнутых, — отвечал Мышонок. Он откинул свои грязные волосы от глаз грязными руками и сунул грязные пальцы в котелок. Затем, обсосав пальцы, посмаковал суп. — Да, — сказал, он, — здесь нужен перец. И немного чеснока.

— Что это за дом чокнутых? — Камилла визжала, как расстроенная флейта.

— Это тот дом, откуда я удрал полгода назад, — сказал Мышонок.

Он набрал в половник супу и глотал, чавкая, прямо из него. Все молча глядели на немца. Рот Камиллы был открыт, как будто она вот-вот испустит вопль.

— Это в западной части города, — пояснил Мышонок. — Для чокнутых и самострелов. Когда они меня взяли, я сказал им, что я — слабоумный. Думаете, они меня послушали? — Он глотнул еще супу, проливая его на рубашку. — Нет, они меня не послушали. Они сказали, что я буду работать на кухне, вдали от боевых действий. А про воздушные налеты они что-нибудь мне сказали? Никак нет. — Он хлебнул супу и побулькал им во рту. — А вы знаете, что Гитлер подрисовывает себе усы? — спросил он. — У этого кастрата усы не растут, а на ноги он надевает дамское белье. Спросите кого угодно.

— Боже, спаси нас! Нацист, да еще и псих к тому же! — простонала Камилла.

Ее лицо приобретало цвет ее волос. Она качнулась и упала бы, если бы Габи не пришла ей на помощь.

— Сюда бы еще чесночку, — заявил Мышонок. — Было бы объедение.

— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросила. Габи. — Придется от него избавиться. — Она бросила взгляд на пистолет.

Это был один из немногих случаев в жизни Майкла, когда он ощущал себя последним идиотом. Он понимал, что ухватился за соломинку, а соломинка оказалась сломанной… Мышонок спокойно хлебал из половника и оглядывал кухню как привычное место. «Немецкий беглец, да еще контуженный при воздушных налетах, — ничего себе опора в моей миссии, — думал Майкл. — Но у меня нет ничего лучшего. Проклятье! И чего я его тогда не отпустил? Черт знает что может случиться, если…»

— Насколько я помню, вы говорили что-то о финансовом обеспечении, — сказал Мышонок, снова запуская половник в котел. — В чем оно может выразиться?

— В двух медяках на глаза, когда твой труп поплывет по Сене! — закричала Камилла, но Габи ее утихомирила.

«Можно ли использовать этого типа? — размышлял Майкл. — А может быть, именно псих и сможет здесь сработать? У нас только один шанс, и, если Мышонок провалится, он погубит всех».

— Я работаю на британскую разведку, — тихо сказал он. Мышонок бродил по кухне. Камилла опять чуть не упала в обморок. — Гестапо следит за нашим агентом. Ему необходимо передать послание.

— Гестапо, — повторил Мышонок. — Набор мерзавцев. Ты знаешь, они везде.

— Да, я это знаю. Поэтому мне и нужна твоя помощь.

Мышонок посмотрел на него:

— Я — немец.

— Это я тоже знаю. Но ты не нацист, и тебе не хочется снова попасть в психушку.

— Это точно. Да и харч там отвратный.

— Мне кажется, что как вору тебе здесь ничего не светит, — продолжал Майкл. — То, что ты должен сделать для меня, займет не более двух секунд, если ты мастер своего дела. Если нет, гестапо возьмет тебя прямо на улице. Тогда мне придется тебя убить.

Мышонок смотрел на Майкла; на фоне грязного лица его глаза вдруг стали ярко-голубыми.

— Я дам тебе записку, — сказал Майкл. — Ее нужно засунуть в карман пальто человека, которого я тебе опишу и покажу на улице. Сделай это быстро и незаметно, будто ты случайно наткнулся на него на улице. Две секунды — не больше. За агентом непрерывно следят гестаповцы. При малейшем подозрении тебя схватят. Моя напарница, — он кивнул на Габи, — и я будем следить за тобой. Если что-то получится не так, мы тебе поможем. Но для нас самое главное — наш агент. То есть в крайнем случае я пристрелю тебя вместе с гестаповцами. Это ты должен знать.

— Я понимаю, — сказал Мышонок и потянулся за яблоком в глиняной миске. Он проверил, не червивое ли оно, и впился в него зубами. — Ты из Англии? — спросил он, продолжая жевать. — Поздравляю. Ты говоришь как немец. — Он еще раз оглядел аккуратную кухоньку. — Вот не думал, что подполье такое. Мне казалось, что партизаны прячутся по сточным трубам.

— Для таких, как ты, у нас хватит сточных труб, — отрезала Камилла, все еще полная яда.

— Для таких, как я, — повторил Мышонок. — Да, мы живем в сточных трубах с тысяча девятьсот тридцать восьмого года, мадам. Нас приучили есть дерьмо настолько, что нам это даже нравится. Я в армии два года, четыре месяца и одиннадцать дней. Великий патриотический долг… шанс расширить рейх… создать новый мир для истинных немцев — чистых сердцем, разумом и кровью… да, вы все это слыхали. — Он скривил лицо — ему попали в больное место. — Не все немцы — нацисты, — тихо сказал он. — Но у нацистов луженые глотки и большие дубинки, и они выбили разум из моей страны. Так что, мадам, я очень хорошо знаю сточные трубы. — Глаза его словно опалил внутренний огонь; он швырнул огрызок яблока в корзину для мусора и снова уставился на Майкла. — И все же я немец. Может быть, я и чокнутый, но я люблю свою страну. Возможно, не ту, какая она сегодня, а память о ней. Так чего же ради я буду помогать вам?

— Я прошу тебя помочь спасти моих соотечественников. Может быть, тысячи из них погибнут, если я не налажу связь с этим человеком.

— Ясно, — кивнул Мышонок. — Это, конечно, связано с высадкой союзников.

— Боже, накажи нас, — простонала Камилла. — Мы пропали.

— Каждый солдат знает, что высадка неминуема, — сказал Мышонок. — Это не секрет. Только пока никому не известно, когда она состоится и где. Но то, что она будет, знают даже ротные повара. Ясно одно: никакой «Атлантический вал» не остановит янки и британцев, когда они вторгнутся. Они дойдут до самого Берлина. Дай только бог, чтобы они дошли туда раньше проклятых русских.

Майкл промолчал. Русские яростно наступали на западе начиная с 1943 года.

— Мои жена и двое детей в Берлине. — Мышонок тихо вздохнул и провел рукой по лицу. — Моему старшему сыну исполнилось девятнадцать, когда его отправили на войну. На Восточный фронт. Они даже не смогли собрать его останки, чтобы вернуть в гробу. Мне прислали его медаль. Я повесил ее на стену, где она очень красиво блестит.

Его глаза увлажнились и снова затвердели.

— Если русские придут в Берлин, мои жена и дети… Но этого не случится. Русских остановят задолго до того, как они доберутся до Германии. — В голосе его, однако, не было уверенности.

— Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, приблизишь конец войны, — добавил Майкл. — От побережья до Берлина далеко.

Мышонок промолчал. Он стоял, уставившись в пространство.

— Сколько денег тебе нужно? — давил на него Майкл.

— Я хочу попасть домой, — тихо сказал Мышонок.

— Сколько денег тебе нужно для этого?

— Дело тут не в деньгах. — Мышонок посмотрел на Майкла. — Я хочу, чтобы вы доставили меня в Берлин. К жене и детям. Я пытался найти дорогу из Парижа с тех пор, как удрал из госпиталя. Через две мили от Парижа меня схватил дорожный патруль. Тебе нужен карманник, а мне — сопровождающий до Берлина. На этих условиях я согласен.

— Это невозможно! — сказала Габи.

— Погоди, — возразил Майкл.

Ему все равно предстоит добираться до Берлина, чтобы установить контакт с агентом Эхо и найти охотника на крупного зверя, который подстроил убийство графини Маргриты. Фотография Гарри Сэндлера с убитым львом крепко запечатлелась в его памяти.

— Но как я тебя туда доставлю?

— Это уж твоя забота, — сказал Мышонок. — Моя — опустить записку в карман агента. Я это сделаю, а ты доставишь меня в Берлин.

Теперь решение нужно было принимать Майклу. Добраться до Берлина самому — это одно. Вывезти Мышонка гораздо сложнее. Инстинкты редко обманывали. Но тут уж как повезет. Выбирать не приходилось.

— Решено, — сказал Майкл.

— Ты сумасшедший, — заявила Камилла. — Как и он. — Но в ее голосе уже не было надрывных ноток. В этом сумасшествии, по крайней мере, была система.

— Это будет завтра, — заявил Майкл. — Наш агент выходит из дому в восемь тридцать две. Дорога занимает десять минут. Я уточню по карте, где тебе придется работать. Сегодня ты будешь спать здесь.

Камилла снова вспыхнула, но возразить ей было нечего.

— Пусть спит на полу, — отрезала она. — Я не дам ему пачкать мои простыни.

— Я лягу прямо здесь. — Мышонок показал на кухонный пол. — Тем более что ночью мне захочется есть.

— Если я услышу хоть какой-либо звук, буду стрелять на поражение.

— Мадам, — сказал Мышонок, — учтите только, что я храплю.

— Пора спать. Завтра трудный день.

Майкл направился в спальню, но его остановил Мышонок:

— Слушай, обожди. В какой карман пальто нужно положить записку — во внутренний или внешний?

— Можно во внешний. Но лучше — во внутренний.

Мышонок взял еще одно яблоко и вонзил в него зубы. Он глядел на Камиллу.

— Может, кто-нибудь предложит мне еще супа, если уж мне придется голодать до утра?

Камилла фыркнула, но открыла шкаф и достала тарелку. В спальне Майкл снял рубашку и сел на край кровати изучать карту Парижа при свете свечи. Еще одна свеча горела по другую сторону кровати, и Майкл видел тень раздевающейся Габи. Он ощутил аромат ее волос, пахнущих сидром… Записку нужно вложить где-то посредине пути между домом Адама и его конторой. Он нашел нужную точку и пометил ее на карте. Потом снова поднял глаза на тень Габи.

По спине у него забегали мурашки. Завтра им придется идти по лезвию бритвы, возможно, их ждет гибель. Сердце его забилось. Он видел, как Габи стягивала с себя брюки. Завтра, может быть, для них все будет кончено. Но сегодня они — живы.

Когда Габи, подняв простыню, скользнула в постель, на него повеяло едва слышным ароматом гвоздики. Он свернул карту Парижа и отложил ее в сторону.

Майкл взглянул на нее. В ее сапфировых глазах отражался свет свечи, темные волосы рассыпались по подушке, простыня едва прикрывала грудь. Она смотрела на него, и сердце ее трепетало. Габи чуть-чуть приспустила простыню. Майкл понял, что это приглашение.

Он нагнулся и поцеловал ее. Очень нежно, сначала в уголки губ, затем ее губы раскрылись, и поцелуй превратился в пламя. Их кожа излучала жар. Ее губы не отпускали его, но он отодвинулся и посмотрел ей в глаза.

— Ты ведь ничего не знаешь обо мне, — тихо сказал он. — После завтрашнего дня мы, может быть, никогда больше не увидимся.

— Я знаю. Но сейчас я хочу быть твоей, — сказала Габи. — Я хочу, чтобы ты сейчас был мой.

Она притянула его к себе, и Майкл отбросил простыню. Девушка была обнаженной; ее тело ждало. Свеча рисовала их огромные тени на стене; их тела прижались друг к другу. Его язык щекотал ее шею так нежно, что она чуть не задохнулась от восторга. Затем он опустился ниже и стал ласкать ее груди. Она схватила его за волосы; внутренний жар сжигал ее. Майкл чувствовал ее дрожь, ощущал вкус ее сладкой плоти, и его губы коснулись завитков черных волос у нее между ног.

Тело Габи выгнулось в дугу, и ей пришлось стиснуть зубы, чтобы удержать стон. Его нежные пальцы раскрыли ее как пунцовый цветок. Его язык неспешно бродил по путям, которые были раскрыты. От его ласки у нее перехватило дыхание, ей хотелось прошептать его имя, но она вспомнила, что не знает его и никогда не узнает, и этих ощущений радости было довольно. Ее глаза стали влажными, как и жаждущее лоно. Майкл поцеловал ее в шею горящими губами и мягко вошел в нее.

Майкл был велик, но в ее теле нашлось для него место. Он наполнил ее бархатным теплом; она почувствовала, как напряглись его мышцы. Майкл, глубоко вошел в нее и начал плавно двигаться. Габи стонала и всхлипывала, от медленных движений Майкла ее тело словно расплавилось — она отдавалась ему целиком.

От смятой простыни исходил запах гвоздики, а тело Габи излучало жгучий аромат страсти. Ее ноги обвились вокруг его бедер, не выпуская его из себя. Потом он лег на спину, и она оказалась на нем; глаза ее были закрыты, а черные волосы рассыпались по плечам.

Габи плыла как белый корабль под парусами, и его вела твердая рука. Они лежали рядом, дыша единым дыханием. Дальние часы на часовне пробили полночь.

Перед самым рассветом Майкл отвел волосы с ее лица и поцеловал ее в лоб. Он поднялся тихо, чтобы не разбудить ее, и подошел к окну. Он смотрел на Париж, и на фоне голубой ночи показалась алая кромка солнца. На земле Сталина было светло; горящий глаз солнца поднимался над страной Гитлера. Это было началом дня, ради которого он прилетел сюда из Уэльса. Через двадцать четыре часа он получит либо нужную информацию, либо пулю в лоб. Он вдыхал утренний воздух и ощущал в нем аромат Габи.

«Живи свободным, — подумал он. — Последняя заповедь погибшего короля».

Холодный свежий воздух напомнил ему о лесе и о белом дворце ушедших лет. Эти воспоминания принесли дрожь, которую ничто не могло унять — ни женщина, ни любовь, ни какой-либо город, построенный человеком. Его кожу словно пронизали тысячи иголок. Дикость оживала в нем быстро и мощно. По спине, рукам и по бедрам потекла черная шерсть. Он почувствовал запах волка, идущий от его плоти. Клочки черных волос, подернутых сединой, выступили на руках и подрагивали, гладкие и живые. Он поднял правую руку и смотрел, как она покрывается шерстью и меняет форму, превращаясь из руки в волчью лапу.

Позвоночник с потрескиванием начал выгибаться.

— Что такое?

Майкл опустил лапу и прижал ее к боку. Сердце его подпрыгнуло. Он повернулся к Габи. Она приподнялась; глаза ее припухли от сна и бурной ночи.

— Что случилось? — спросила она. Ее голос был еще во власти сна, но в нем звучала тревога.

— Ничего, — сказал он. Его собственный голос был хриплым шепотом. — Все хорошо. Спи.

Она сонно мигнула и опустилась на постель. Шерсть на теле Майкла поредела, кожа снова стала человеческой.

— Обними меня, — сказала Габи. — Хорошо?

Он немного подождал. Взглянул на правую руку. Она обрела человеческую форму. Майкл глубоко вздохнул. Он почувствовал, что его позвоночник распрямляется. Желание перевоплощения пропало.

— Да, конечно, — сказал он, скользнув в постель и обняв ее уже полностью человеческой правой рукой.

Она положила голову на его плечо и сонно сказала:

— Мне мерещится запах мокрой псины!

Он слышал, как дыхание Габи становится ровным и сонным, и по лицу его скользнула улыбка. Прокричал петух. Ночь подходила к концу. Наступало утро решающего дня.

Глава 24

— Ты считаешь, что ему можно доверять? — спросила Габи, когда они с Майклом медленно двигались на велосипедах по рю де Пирене.

Они смотрели на Мышонка, маленького человечка в грязном пальто на раздрызганном велосипеде. Он направлялся к перекрестку, где ему следовало свернуть с рю де Менильмонтан на восток, на авеню Гамбетта.

— Нет, — ответил Майкл, — но мы это скоро узнаем.

Он тронул пистолет под курткой и свернул на аллею в сторону от дороги. Габи следовала за ним. Солнечная заря обманула — небо затянули серые облака, дул холодный ветер. Майкл проверил часы: 8.29. Адам выйдет из дома через три минуты. Он пройдет от рю де Тоба до авеню Гамбетта, там свернет на север к серому зданию с фашистскими флагами на рю де Бельвиль. На углу авеню Гамбетта и рю Сен-Фаржо его должен ждать Мышонок.

Майкл разбудил Мышонка в пять тридцать. Камилла не без воркотни накормила всех завтраком. Майкл еще раз подробно описал Мышонку Адама. В этот час утра улицы были почти пусты. В кармане у Мышонка лежала записка: «Ваша ложа в Опера. Сегодня, в третьем акте».

Они выехали из аллеи на рю де ла Шин, причем Майкл чуть не врезался в двух немецких солдат. Габи легко объехала их; один из солдат что-то прокричал ей вслед, чтобы выразить свое восхищение. Она еще не забыла прошлой ночи, привстала с сиденья велосипеда и похлопала себя по попке, словно приглашая их поцеловать ее в это место. Солдаты захохотали, причмокивая. Она последовала за Майклом по улице до аллеи, где Майкл вчера встретил Мышонка. Там Майкл, как и договорились, свернул в аллею, а Габи проехала дальше.

Майкл остановился и стал ждать. Улица рю де Тоба была всего в десяти метрах отсюда. Прошел темноволосый человек, нет, не Адам; за ним воркующая парочка. «Любовники», — подумал Майкл. Проехали несколько велосипедистов, потом молоковоз.

Человек в черном длинном плаще остановился у входа в аллею. Привычно осмотрелся и заглянул в аллею. Майкл вжался в стену за грудой картонных ящиков. Человек у входа, с резкими чертами лица и ястребиным носом, в длинном плаще и кожаной шляпе с перышком («Гестаповец», — подумал Майкл), снял шляпу и сдул с перышка воображаемую пылинку. Наверняка это сигнал тому, кто ждет дальше по улице.

Времени для раздумий не было. Через пять секунд мимо входа в аллею прошел стройный блондин в сером плаще, с черным портфелем в руке и в очках. Адам был точен.

Майкл подождал. Секунд через тридцать после Адама появились двое, между ними был интервал в семь-восемь шагов. Первый был в коричневом костюме и шляпе; второй — в суконной куртке, плисовых брюках и в темном берете. В руке он держал газету. Майкл не сомневался, что газета прикрывала пистолет. Майкл выждал несколько секунд и выехал из аллеи на рю де Тоба, повернул направо к авеню Гамбетта и увидел всю картину: человек в кожаной шляпе быстро шагал впереди по левой стороне улицы; Адам шел по правой, за ним следовал человек в коричневом костюме и чуть позади — человек с газетой.

«Славное шествие», — подумал Майкл. Наверняка впереди, у авеню Гамбетта их ждут другие. И этот ритуал они повторяют, как минимум, дважды в день, с тех пор как их приставили к Адаму. Однообразие этой процедуры притупило их бдительность, но рассчитывать на это не следует. Он не торопясь проехал мимо человека с газетой. Какой-то велосипедист обогнал его, яростно сигналя. Майкл опередил агента в коричневом костюме. Габи ехала за ним в сотне метров позади — на случай, если вдруг что-нибудь пойдет не так. Адам подходил к перекрестку между рю де Тоба и авеню Гамбетта. Он посмотрел по сторонам и пропустил грузовик, пересек улицу и направился на северо-восток. Майкл последовал за ним и тут же увидел, что человек в кожаной шляпе вошел в дверь дома, оттуда вышел гестаповец в сером костюме и двуцветных ботинках. Этот новый двинулся дальше, то и дело поглядывая на улицу.

Майкл прибавил скорости и проехал мимо Адама. Навстречу приближалась фигура на раздрызганном велосипеде. Майкл поравнялся с Мышонком и коротко кивнул. Мышонка трясло от страха, но делать было нечего: теперь или никогда. Майкл проехал мимо, дальше все зависело от воришки.

Заметив кивок Майкла, Мышонок чуть не потерял сознание. Какого черта он согласился? Но ему нужно попасть домой. Вернуться домой к жене и детям, и это была единственная возможность.

Он увидел, как человек в сером костюме бросил на него быстрый взгляд, потом посмотрел в сторону. В двадцати шагах от него шел блондин в круглых очках, которого Майкл так тщательно ему описал. Мышонок заметил, что к нему не торопясь приближается брюнетка на велосипеде. Ночью от нее было столько шума, что это возбудило бы даже мертвеца. Черт возьми, как ему недоставало жены! Блондин в сером плаще с черным портфелем подходил к перекрестку рю Сен-Фаржо. «Боже, помоги мне!» — думал Мышонок, обмирая от страха. Сердце его трепыхалось. От порыва ветра он чуть не упал. В правой руке у него была зажата записка. Блондин ступил с тротуара на мостовую и начал переходить рю Сен-Фаржо. «Боже, помоги!» Мимо некстати проскочило велотакси. Переднее колесо велосипеда виляло. Блондин почти перешагнул дорогу, и тут Мышонок, стиснув зубы, свернул направо. Он потерял равновесие, свалился с велосипеда и плечом налетел на блондина, протянул руки вперед, словно хватаясь за воздух. Его правая рука скользнула под пальто; он нащупал подкладку и кромку кармана. Пальцы его разжались. В его потной правой руке ничего не было.

Блондин сделал три шага вперед, обернулся, посмотрел на жалкую фигуру упавшего и приостановился.

— Ты не разбился? — спросил он.

Мышонок глупо ухмыльнулся и махнул рукой.

Когда блондин двинулся дальше, порыв ветра распахнул складки его пальто, оттуда вылетела какая-то бумажка, и ее подхватил ветер.

Мышонок был в панике. Бумажка летела, как предательская бабочка. Мышонок потянулся за ней, но промахнулся. Она приземлилась на тротуаре. Мышонок был весь в поту, и тут на его руку, тянущуюся за бумажкой, наступил до блеска начищенный ботинок. Маус все еще глупо улыбался. Человек, который стоял над ним, был в коричневом костюме и шляпе. Он тоже улыбался, но улыбка была фальшивая, глаза — холодными, а губы вовсе не были предназначены для улыбок. Человек поднял бумажку с тротуара и развернул ее.

В это время Габи была не более чем в десяти метрах от них и сжимала под свитером рукоятку «люгера».

Человек в коричневом костюме вчитывался в написанное на бумажке. Габи была уже готова вытянуть «люгер» из-под ремня: она заметила, что гестаповец в берете стремительно подошел к компаньону.

— Подайте бедняку, добрый господин! — пролепетал Мышонок по-французски, стараясь говорить без акцента. Его голос дрожал.

— Ах ты подонок! — Человек в коричневом костюме скомкал бумажку. — Я отобью тебе яйца. Впредь смотри, куда едешь. — Он бросил бумажку в грязь, кивнул напарнику, и они последовали за блондином.

Мышонка тошнило. Габи была ошарашена. Она опустила рукоятку пистолета и направилась на рю Сен-Фаржо.

Мышонок поднял смятую бумажку из грязи, его пальцы дрожали. Он моргал и читал то, что было там написано по-французски: «Голубой костюм — не хватает средней пуговицы. Белые рубашки крахмалить. Цветные рубашки — не крахмалить. Заменить воротнички».

Это был счет из прачечной. До Мышонка дошло, что счет лежал во внутреннем кармане и вылетел, когда он засунул туда записку.

Он засмеялся, но это был невеселый смех. Пощупав пальцы правой руки, он убедился, что переломов нет, хотя два пальца уже посинели.

«Я сделал это! — думал Мышонок; слезы навернулись у него на глаза. — Боже мой, я сделал это!»

— Быстро вставай! — Сделав круг, Майкл вернулся и стоял со своим велосипедом в нескольких шагах от Мышонка. — Вставай, вставай.

Адам и его гестаповская стража приближались к нацистской конторе.

— Я сделал это! — сказал возбужденно Мышонок. — Правда, правда!

— Садись на велосипед и следуй за мной. Сразу. — Майкл отъехал и направился в тайное убежище мимо лозунга «Германия побеждает на всех фронтах».

Мышонок поднялся из грязи, сел на свой помятый велосипед и последовал за ним. Может быть, его можно было назвать предателем, но ему показалось, что его жена и дети почти что рядом, и он чувствовал себя победителем…

Глава 25

В Гранд-опера давали «Тоску» — история обреченных на гибель влюбленных. Когда они подъехали по авеню д’Опера на потрепанном, старом «ситроене», громадное здание возникло перед Майклом и Габи как каменный король Скульптуры. За рулем был Мышонок, хорошо вымытый, почищенный и побритый. Майкл, в сером костюме, сидел сзади, рядом с Габи — в темно-синем платье, купленном сегодня на бульваре де ля Шанель. Цвет платья очень шел к ее глазам, и Майклу подумалось, что она красивее всех женщин, каких он когда-либо знал.

Небо очистилось, появились первые звезды. Здание Гранд-опера в свете уличных фонарей стояло во всем блеске своего величия. С двух сторон куполообразной крыши возвышались фигуры Пегасов, а в центре — Аполлон с лирой; здесь царила музыка, а не Гитлер. Перед гигантским порталом одна за другой останавливались машины. Майкл объяснил Мышонку, где поставить «ситроен», и он умело припарковался.

— Ты знаешь, когда я выйду? — спросил Майкл. Он посмотрел на часы и невольно вспомнил про капсулу.

— Да, — сказал Мышонок. — Камилла уточнила в театральной конторе, когда заканчивается третий акт.

К этому моменту Мышонок должен был ждать Майкла в машине. У Габи были тут некоторые сомнения, ей не хотелось доверять Мышонку машину. Но Майкл сказал, что Мышонку деваться некуда.

— В Берлин без моей помощи он не попадет. Ну а если он и в самом деле чокнутый, то кто может предугадать, как это проявится?

Майкл вышел из машины и открыл дверь перед Габи.

— Ну как, договорились? — сказал он Мышонку.

Тот кивнул и уехал. Затем Майкл предложил Габи руку, и они отправились в оперу. Прошли мимо конного немецкого солдата как обычная французская парочка. С той небольшой разницей, что под мышкой у Майкла был «люгер», а у Габи в ее черной лакированной сумочке — небольшой, но острый стилет.

В огромном вестибюле позолоченная люстра высвечивала статуи Генделя, Люлли, Глюка и Рамо.

Майкл разглядел в толпе нацистских офицеров с подружками. Он провел Габи сквозь толпу по десяти ступеням зеленого шведского мрамора во второй вестибюль, где продавали билеты.

Майкл был поражен невероятной роскошью здания Гранд-опера. Он надеялся только на то, что Габи хорошо знает местную топографию, так как был просто ошарашен обилием переходов и коридоров, украшенных лепниной и статуями. Наконец они попали в зал, где пожилая дама указала им их места.

Майкл чуть не одурел здесь от разнообразия театральных ароматов. В зале было холодно: из-за ограничений на топливо отопительная система не работала. Габи взглянула на ложи третьего яруса и нашла ложу Адама. Ложа была пуста.

— Терпение, — сказал Майкл. — Если Адам нашел записку, он придет. А если нет… то нет… — Он сжал руку Габи. — Ты прекрасно выглядишь, — сказал он.

Непривычная к комплиментам, она пожала плечами.

— Я не часто так одеваюсь.

— Я тоже.

На нем была накрахмаленная белая рубашка, серый костюм и новенький полосатый галстук с жемчужной заколкой, которую Камилла дала ему «на счастье». Он еще раз взглянул на третий ярус. Адама еще не было. Оркестр настраивал инструменты. Чего только не могло произойти! Гестаповцы могли залезть в пальто, когда он пришел на работу. Записка могла выпасть. Адам мог повесить пальто, не заглянув в карман. «Да ладно, — говорил себе Майкл. — Сиди и жди».

Свет в зале потускнел. Тяжелый красный занавес раздвинулся, и на сцене развернулась история Флории Тоски, поведанная Пуччини. К концу второго акта, когда Тоска заколола своего мучителя кинжалом, Адам все еще не появился в ложе.

«Проклятье! — подумал Майкл. — Он знает, что за ним следят».

Может быть, он по какой-то причине решил не приходить. Начался третий акт, сцена в тюрьме. Минуты бежали, и тут Майкл почувствовал, что пальцы Габи сжали его руку.

Он понял: Адам появился.

— В ложу кто-то вошел, — прошептала она ему, приблизив лицо. Он почувствовал сладкий запах сидра. — Лица его не видно.

Майкл подождал секунду, затем взглянул наверх и увидел сидящую фигуру.

— Я иду, — прошептал он. — Жди меня здесь.

— Нет, я пойду с тобой.

— Ш-ш-ш! — гневно зашептали сзади.

— Жди меня здесь, — повторил Майкл. — Я вернусь сразу же, как смогу. Если что-нибудь случится, уходи.

Габи не успела возразить: он нагнулся и поцеловал ее в губы. Поцелуй был как удар тока. Майкл вышел в проход и покинул зал. Габи смотрела на сцену, но ничего не видела и не слышала.

Майкл поднялся по широкой лестнице. Коридорный, молодой человек в белом жакете, черных брюках и белых перчатках, дежурил на третьем этаже.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он Майкла.

— Спасибо. Я должен встретиться с другом. — Майкл постучал в дверь ложи номер шесть. Дверь открылась.

В ложе был Адам. В глазах за круглыми очками стоял ужас.

— За мной следят, — сказал он дрожащим голосом. — Они здесь повсюду.

Майкл вошел в ложу и запер дверь на задвижку.

— У нас нет времени. Что вы можете сообщить?

— Одну минуту. — Он поднял бледную руку с тонкими длинными пальцами. — Откуда я знаю… что вы не один из них?

— Я бы мог назвать имена людей, с которыми вы встречались в Лондоне, но нужно ли это? Вам придется мне довериться. Если нет, мы забудем все это и мне придется вернуться назад через Ла-Манш.

— Простите. Но я не верю никому. Никому.

— Придется поверить мне, — сказал Майкл.

Адам опустился в кресло, обитое красным бархатом. Он склонил голову и провел дрожащей рукой по лицу. Лицо у него изможденное, казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Внизу, на сцене, Каварадосси выводили из камеры на расстрел.

— О боже! — прошептал Адам. Он посмотрел на Майкла и глубоко вздохнул. — Тео фон Франкевитц, — начал Адам. — Вы знаете, кто он?

— Малоизвестный художник из Берлина.

— Да, он… он мой друг. В феврале ему поручили специальную работу. Эсэсовский полковник по имени Джерек Блок, который был ранее комендантом.

— Концентрационного лагеря в Фалькенхаузене, с мая по декабрь тысяча девятьсот сорок третьего года, — перебил его Майкл. — Я читал досье Блока. То малое, что было в нем. Там было сказано только, что Джереку Блоку сорок семь лет, что он родился в немецкой военно-аристократической семье и что он фанатик-нацист. Фотографии не было.

Майкла все время мучил вопрос: Блока видели в Берлине с Гарри Сэндлером. Какая связь между ними и какое отношение этот охотник на крупного зверя имел к данному делу?

— Продолжайте.

— Тео посадили в самолет с завязанными глазами; самолет летел на запад. Он это определил по свету солнца. Художники разбираются в таких вещах. С ним был Блок и несколько других эсэсовцев. Когда они приземлились, Тео ощутил запах моря. Его отвели в ангар. Там он пробыл более двух недель, в течение которых рисовал красками.

— Рисовал? — Майкл отошел в глубь ложи, чтобы его не было видно из зала. — И что он рисовал?

— Отверстия от пуль. Больше чем две недели он рисовал отверстия от пуль на металлических листах. Эти листы были частью чего-то большего: в них были отверстия для клепки, и листы были покрашены в оливково-зеленый цвет. Тео пришлось также рисовать куски стекла. Следы пуль на стекле и стали должны были иметь форму направленного следа. Когда Тео закончил, Блоку не понравилось, как он разрисовал стекло, и ему пришлось его перерисовывать. А потом они доставили Тео обратно в Берлин.

— Хорошо. Ваш друг разрисовывал металлические листы и стекло. Но что это может означать?

— Не знаю, но это заботит меня. — Он провел по губам тыльной стороной ладони. — Немцы знают, что предстоит высадка союзников. Для чего они тратят время на то, чтобы рисовать пулевые отверстия на зеленых металлических листах? И еще одно: когда Тео рисовал, Блок показывал его работу другому немцу. Блок называл его «доктор Хильдебранд». Вы знаете это имя?

Майкл, покачал головой. На сцене солдаты заряжали мушкеты.

— Отец Хильдебранда был создателем химического оружия, которое немцы использовали в Первую мировую войну, — сказал Адам. — Сын, как и отец, владеет компанией по производству химикатов, и он — ярый пропагандист использования химического и бактериологического оружия. Если Хильдебранд работает над чем-то, это может быть использовано против высадки союзников.

Майклу сделалось тошно. Если во время высадки немцы применят снаряды с химическим оружием, погибнут тысячи солдат, и, если операция не удастся, она будет отложена на годы — время, достаточное для того, чтобы Гитлер укрепил «Атлантический вал» и создал оружие нового поколения.

— Но я не понимаю, при чем тут Франкевитц?

— Я тоже не понимаю. С тех пор как немцы нашли и разбили мое радио, я лишен источников информации. Но я чувствую, что тут необходимо разобраться. Если нет… — Он не закончил фразы, но Майкл понял. — Тео случайно слышал разговор между Блоком и Хильдебрандом. Они дважды упомянули «Железный кулак».

— Железный кулак, — повторил Майкл.

Кто-то постучал в дверь. Адам вскочил с кресла. На сцене солдаты подняли мушкеты, оркестр играл траурную мелодию, а Каварадосси приготовился к смерти.

— Мсье! — Это был голос коридорного. — Вам послание.

По голосу коридорного Майкл понял, что он не один. Это послание — приглашение в гестапо.

— Вставайте, — сказал он Адаму.

Адам встал, но дверь в ложу уже вышибло чье-то могучее плечо; в этот момент на сцене раздался залп, и Каварадосси упал. Звуки залпа на сцене заглушили шум сломанной двери. Двое в мундирах гестапо ворвались в ложу. У первого в руке был маузер.

Майкл ударил его по черепу кастетом. Тот отлетел назад, успев нажать на спуск. Пуля пролетела над плечом Майкла. Майкл ухватил немца за кисть, взвалил на плечо, шагнул к барьеру ложи и швырнул вниз.

Немец летел пятнадцать метров и визжал, пока не грохнулся в партер. Оркестр остановился в замешательстве, певица на сцене безуспешно пыталась довести свою арию до конца.

Майкл твердо решил, что этот эпизод не должен стать его лебединой песней. Второй гестаповец потянулся к карману плаща, но не успел — Майкл ударом кулака разбил ему лицо. Следующий удар перебил ему глотку. Гестаповец рухнул на спину. Но в дверь ложи рвались еще двое — человек в клетчатом костюме с «люгером» в руках и за ним — солдат с пистолетом. Майкл крикнул Адаму:

— Лезь ко мне на спину!

Адам обхватил Майкла и повис на нем. Он весил не более пятидесяти килограммов. Майкл видел: вошедший понял, что сейчас будет, и вытаращил глаза.

Глава 26

У Майкла не было желания повторить путь первого гестаповца от балкона до партера; его пальцы вцепились в узорчатую колонну рядом с ложей. Он напряг все силы, чтобы взобраться по ней на верхний ярус. Снизу доносились вопли и визг. Даже примадонна закричала то ли от ужаса, то ли от негодования. Майкл карабкался наверх, цепляясь за все, что попадало под руку. Сердце его бешено билось, но он не терял хладнокровия — все, чему суждено произойти, должно было решиться очень скоро.

Так и случилось. Он услышал резкий звук выстрела. Тело Адама вздрогнуло и замерло. Руки, обхватившие его шею, словно окаменели. По шее и спине Майкла поползла теплая влага. Майкл понял, что пуля попала Адаму в голову. Он полз вверх по колонне с мертвецом, прикованным к его спине. Он перекинулся через балкон верхнего яруса, и тут вторая пуля раздробила позолоту в десяти сантиметрах от его правого локтя.

— Вверх по лестнице! — услышал он команду гестаповца. — Живо!

В ложе, куда попал Майкл, никого не было. Он затратил несколько секунд, пытаясь оторвать от себя Адама; два его пальца, скрюченные на груди Майкла, отлетели, как сухие сучья, но остальные не поддавались. Майкл выбрался из ложи в холл, от которого ответвлялись коридоры, покрытые темно-красным ковром.

— Сюда! — раздался голос слева.

Майкл повернул направо и, шатаясь, пошел по коридору. Труп висел у него на спине; носки ботинок Адама волочились по полу, на ковер капала кровь. Майкл остановился, пытаясь стряхнуть тело, но понял, что зря тратит силы. Труп висел на нем, как сиамский близнец.

Над плечом Майкла взорвался светильник, который держала Диана, и, обернувшись, он увидел двух солдат с винтовками. Он попытался достать свой пистолет, но мертвая хватка Адама не дала ему это сделать. Сзади раздавались голоса немцев, словно лай собачьей своры. Теперь вес Адама казался ему непомерным бременем, но он заставил себя бежать.

Впереди была украшенная херувимами лестница, которая вела вверх. Майкл направился к ней и вдруг почуял горький запах незнакомого пота. Немецкий солдат с пистолетом шагнул вперед из арки слева.

— Руки вверх! — скомандовал он.

Майкл лягнул солдата в правую коленную чашечку и услышал, как треснули кости. Пуля пистолета попала в потолок. Немец, с лицом, искаженным от боли, отступил назад, но пистолета из рук не выронил. Майкл ухватил немца за запястье. Вторая пуля просвистела у щеки Майкла. Немец попытался ткнуть пальцами в глаза Майкла.

— Я его взял! На помощь! Я его взял! — кричал он.

Даже с раздробленным коленом, солдат не сдавался. Они боролись за пистолет. Солдат ударил Майкла в челюсть, но Майкл не отпустил его руку с пистолетом. В ответ Майкл выбил немцу два зуба, и тот замолчал. Немец ухитрился ударить Майкла коленом в живот. Майкл с Адамом, висящим у него на спине, отлетел назад и услышал, как череп Адама треснул, ударившись о мраморную стену. Солдат, удерживая равновесие на одной ноге, поднял «люгер».

И тут Майкл увидел, как за немцем мелькнуло что-то темно-синее. В тело немца вонзился стилет. Немец задохнулся и, выронив пистолет, свалился на пол.

Габи моргала, ошарашенная представившимся ей зрелищем; Майкл — с окровавленными волосами и запекшейся кровью на лице, и труп — с открытым ртом и с кровавым месивом вместо головы, намертво вцепившийся в Майкла. Ее тошнило. Она подняла пистолет окровавленной рукой. Майкл поднялся.

Из глубины коридора раздался мужской голос:

— Гессен! Где ты, черт тебя возьми?

Габи попыталась помочь Майклу разомкнуть руки мертвеца, но тут послышался топот приближающихся ног. Единственный путь — вверх по лестнице. Вес Адама казался теперь Майклу невыносимым. Поворот лестницы вывел их на площадку перед дверью. Когда Габи отодвинула задвижку и открыла дверь, на них пахнул ночной ветер Парижа. Они поднялись на крышу Гранд-опера.

Носки башмаков Адама скребли по крыше. Майкл тащился за Габи. Она обернулась и увидела фигуры преследователей. Она знала, что есть и другие пути вниз, но долго ли перекрыть их все? Она побежала бы вперед, но силы Майкла были на исходе, он сгорбился от усилий.

— Уходи! — сказал он. — Не жди меня!

Она ждала с бьющимся сердцем, следя за бегущими солдатами. Вот они на середине крыши, откуда сверкающий город виден во всем своем великолепии. Над ними нависала статуя Аполлона, с нее взлетели голуби, когда они подошли ближе. У Майкла подгибались ноги, он не поспевал за Габи. Он остановился, оперевшись телом Адама о пьедестал Аполлона.

— Уходи! — сказал он Габи, когда она остановилась. — Ищи дорогу вниз.

— Я не оставлю тебя, — сказала Габи, глядя на него сапфировыми глазами.

— Не дури. Сейчас не время препираться! — Он слышал, как перекликались преследователи.

Майкл сунул руку в карман пальто — не за «люгером», который был недоступен из-за мертвой хватки Адама, а за часами с капсулой. Он нащупал часы, но не мог заставить себя их вытащить.

— Уходи, — сказал он ей.

— Я не уйду, — сказала Габи. — Я люблю тебя.

— Нет, Габи. Ты любишь только минутную память. Ты ничего не знаешь обо мне, да и не захотела бы знать. — Он посмотрел на фигуры солдат в тридцати метрах от них. Фигуры Майкла и Габи не были видны в тени статуи Аполлона. Часы тикали, и время убегало. — Не губи свою жизнь. Ни для меня, ни для кого, — сказал он.

Габи колебалась. Майкл видел напряжение на ее лице. Она взглянула на подходящих немцев и затем снова на Майкла. Может быть, ей в самом деле была дорога минутная память, но что такое жизнь, как не память о проходящих минутах?! Майкл достал часы и открыл крышку. Капсула была на месте.

— Ты сделала что смогла, — сказал Майкл. — А теперь уходи. — И он положил капсулу в рот.

— Вот они! Сюда! — закричал один из немцев.

Раздался выстрел, и пуля выбила искру из ноги Аполлона.

Майкл Галлатин задрожал и упал на колени. Он посмотрел на Габи; на лице его блестели капли пота.

Она не могла смотреть, как он умирает. Еще одна пуля просвистела так близко, что Габи не выдержала. Она глядела на Майкла, слезы катились у нее из глаз; она побежала и в пятнадцати метрах от Майкла наткнулась на ручку люка. Она открыла люк и взглянула на лестницу, потом назад, на Майкла. Его окружили фигуры солдат, у них был вид удачливых охотников. Она ступила на лестницу, и люк закрылся за ней.

Шесть солдат и три гестаповца окружили Майкла. Тот из них, кто застрелил Адама, сказал со злобной усмешкой:

— Теперь ты попался, скотина.

Майкл выплюнул пилюлю, которую держал во рту. Под трупом Адама его тело задрожало. Агент гестапо нагнулся над ним, когда Майкл начал превращение.

Это было — как выход из убежища в вихревой поток, и, после того как решение принято, его было трудно повернуть назад. При смене облика он непроизвольно застонал.

Рука гестаповца повисла в воздухе. Один из солдат рассмеялся.

— Он просит пощады, — сказал он.

— Вставай! — заорал гестаповец. — Вставай, скотина!

Стонущий звук изменился. Он уже не был человеческим, в нем слышалось нечто звериное.

— Принесите фонарь! — заорал гестаповец; он не понимал, что происходит с этим человеком, который скрючился перед ним, но ему хотелось быть от него подальше. — Эй, кто-нибудь! Принесите фонарь…

Раздался звук разрываемой ткани и треск хрустящих костей. Солдаты отступили назад. Усмешки превратились в гримасы. Один из солдат достал карманный фонарик. Гестаповец попытался его включить. Что-то перед ним колыхалось под грузом мертвого тела. Его руки тряслись, и ему никак не удавалось нажать на кнопку фонаря.

— Проклятье! — закричал он, и тут фонарь зажегся.

От того, что он увидел, у него перехватило дыхание.

У исчадия ада были сверкающие зеленые глаза и гладкое мускулистое тело, покрытое черной шерстью с проблесками седины. У него были белые клыки, и оно двигалось на четвереньках.

Зверь мощно встряхнулся, руки мертвеца сломались как спички, и его откинуло в сторону. Одновременно он избавился от человеческой одежды: окровавленного серого костюма, белой рубашки и галстука, разорванного воротничка, белых носков, ботинок, а также от «люгера» в кобуре. У зверя было более грозное оружие.

— О! Мой… — Но гитлеровец не успел обратиться к своему святому; Гитлера здесь не было, а Бог знал, что такое справедливость. Зверь прыгнул, и его челюсти сомкнулись на глотке гестаповца.

Все, кроме двоих, с воплями пустились в бегство. Один солдат, потеряв голову, побежал к кромке крыши и с воплем полетел вниз. Второй гестаповец, герой из дурачков, поднял маузер. Гипноз сверкающего взгляда зеленых глаз задержал его на полсекунды, и этого было достаточно. Зверь разорвал когтями его лицо; убегающие в ужасе солдаты услыхали предсмертный вопль гестаповца. Двое упали. Майкл, пробегая мимо них, увидел, что один — мальчишка лет семнадцати — с гримасой ужаса на лице тянулся к винтовке. «Мальчишка, — подумал Майкл, — развращенный винтовкой в руках и гитлеровской книгой «Майн кампф»!» Майкл походя прокусил ему кисть, чтобы лишить его возможности баловаться оружием. Мальчишка заорал и замахал руками. Майкл отвернулся и спокойно погнался по крыше за другими.

Один из солдат обернулся и выстрелил; пуля отскочила от камня слева от Майкла. Тогда Майкл догнал его и отбросил как чучело. Он увидел, что группа солдат пыталась закрыть дверь за собой на задвижку, но последний из них застрял, и его затаскивали внутрь. Майкл нагнул голову и ринулся вперед.

Он прыгнул, и дверь рухнула под натиском его тела. Солдаты покатились вниз по лестнице. Майкл настиг их и рвал когтями и клыками без разбора.

Когда он выскочил в фойе партера, из зала в смятении валила толпа обезумевших зрителей. Майкл проскочил прыжком последние шесть ступенек и чуть не врезался в бородатого аристократа, глаза у которого выскочили на лоб, а на передней части брюк появилось мокрое пятно. Толпа в панике разбегалась.

Майкл бежал, мощь и вдохновение пели в его крови. Сердце работало ровно, легкие мощно качали воздух, мышцы и жилы работали как стальные пружины. Он выскочил на улицу, с ходу перемахнул через чуть не наехавшую на него машину и понесся дальше через авеню д’Опера.

— Боже мой! — вскричал Мышонок, когда «ситроен» остановился, заскрежетав тормозами перед промелькнувшей черной фигурой. Он посмотрел на Габи. — Что это такое?

— Я не знаю.

Она выглядела подавленной, ее мозги словно заржавели. Она посмотрела на толпу, вытекающую из здания театра, где было много немецких офицеров, и скомандовала:

— Едем!

Мышонок нажал на акселератор, развернул машину и рванул прочь, салютуя свое отбытие черными выхлопами и треском.

Глава 27

Около двух часов ночи Камилла услышала стук в дверь. Встревоженная, она села на постели, достала из-под подушки «вальтер». Стук стал настойчивее. Это не гестапо, решила она, те стучат колотушками, а не пальцами.

Засветив керосиновую лампу и с пистолетом в руке, она пошла в своем длинном белом халате открывать дверь. В коридоре она едва не наткнулась на Мышонка. Тот стоял настороженный, с широко раскрытыми испуганными глазами. Она приложила палец к губам, когда Мышонок попытался заговорить, и прошла мимо него к двери. «Ну и чертова суета!» — подумала она гневно. Только двадцать минут назад она угомонила эту убитую горем девку. Дурак англичанин умудрился погубить Адама и погибнуть сам, а теперь она не знает, что делать с этим нацистом. Только чудо могло спасти положение, а от Жанны д’Арк остались одни воспоминания.

— Кто там? — спросила Камилла, пытаясь говорить сонным голосом. Сердце ее билось, палец лежал на спусковом крючке.

— Зеленоглазый, — сказал человек по ту сторону двери.

Никогда дверь в Париже не открывалась так быстро.

Там стоял Майкл; у него был усталый вид, лицо покрыто щетиной. На нем были плисовые брюки двумя размерами меньше нужного, белая рубашка на толстяка и носки — ботинок не было. Он прошел мимо Камиллы, которая стояла с открытым ртом. Мышонок издал какой-то глухой звук. Майкл тихо закрыл за собой дверь и запер ее.

— Миссия, — сказал он, — завершена.

— О! — выдохнул кто-то.

В дверях спальни возникла Габи, с бледным лицом и красными кругами под глазами. На ней все еще было изрядно помятое синее платье.

— Ты же… умер. Я видела, как ты проглотил капсулу.

— Она не подействовала, — ответил Майкл.

Мышцы его ныли, и в голове была тупая боль — как всегда, после обратного превращения. Он подошел к баку с водой в кухне и сполоснул лицо, взял яблоко и вонзил в него зубы. Камилла, Габи и Мышонок следовали за ним как тени.

— Я получил нужные сведения, — сказал он, вгрызаясь в яблоко. Ему нужно было очистить рот от крови. — Но их недостаточно. — Он посмотрел на Камиллу; его зеленые глаза сверкали в свете лампы. — Я обещал Мышонку отвезти его в Берлин. Мне тоже необходимо туда попасть. Вы нам поможете?

— Девушка видела, что тебя окружили наци, — сказала Камилла. — Если капсула не сработала, как же ты удрал от них?

Ее глаза сузились. Было невозможно себе представить, как этот человек оказался здесь. Просто невозможно.

Он смотрел на нее не мигая.

— Просто я оказался быстрее.

Она пыталась было заговорить, но не знала, что сказать.

Куда девалась его одежда, которая была на нем, когда он шел в Оперу? Она взглянула на его украденные брюки и рубашку.

— Мне пришлось переодеться, — сказал он тихим и успокаивающим голосом. — За мной гнались немцы. Я снял одежду с веревки, где она сушилась.

— Я не… — Она взглянула на его босые ноги. Он доел яблоко и потянулся за другим. — Я не понимаю.

Габи смотрела на них, недоумевая.

— По радио сообщили, — вмешался Мышонок, — что в Опере какая-то собака создала переполох. Мы ее тоже видели, пролетела прямо перед машиной. Это так? — спросил он Габи.

— Да, — ответила она. — Видели.

— Те сведения, которые я получил вечером, — словно не слыша Мышонка и Габи, продолжал Майкл, — требуют подкрепления действиями в Берлине. Нам нужно туда попасть как можно скорее. Вы можете нам помочь с организацией маршрута?

— Это… так неожиданно. Я не уверена, что смогу…

— Сможете, — сказал он. — Нам нужна новая одежда, удостоверения личности. И надо сделать так, чтобы Эхо встретила меня в Берлине.

— Мне не даны права…

— Я вам даю это право. Я и Мышонок едем в Берлин, и как можно скорее. Свяжитесь с кем надо. Сделайте все, что для этого нужно. Но нам совершенно необходимо туда попасть. Ясно? — Он улыбнулся.

Его улыбка охладила ее пыл.

— Да, — сказала она. — Понятно.

— А меня вы забыли?

Габи, стряхнув оцепенение, подошла и тронула Майкла за плечо, чтобы убедиться, что это не привидение.

Он не был привидением и сжал ее руку.

— Я еду в Берлин с тобой.

Он глянул в ее чудесные глаза, и его улыбка смягчилась.

— Нет, — сказал он тихо. — Ты поедешь на запад, туда, где ты знаешь свое дело и делаешь его очень хорошо. — Она было запротестовала, но Майкл приложил палец к ее губам. — Ты сделала что могла для меня. Но ты не выживешь к востоку от Парижа, и тут я не смогу тебе помочь. Габи, я его беру с собой только потому, что я ему обещал.

— Да-да, ты обещал! — сказал Мышонок.

— И я должен сдержать свое слово. Но ты поняла, что для меня лучше всего работать в одиночку? — спросил он Габи.

Конечно, она не поняла. Пока. В конце концов, когда война закончится и она станет зрелой женщиной со своими детьми и своим виноградником, где когда-то немецкие танки оставляли свои борозды, она поймет, что Майкл Галлатин спас ей жизнь, сохранил ее будущее.

— Когда мы сможем уехать? — Майкл вновь переключился на Камиллу, которая уже обмозговывала, как попасть из Парижа в больное сердце рейха.

— Через неделю. Не раньше.

— Через четыре дня, — возразил Майкл.

И глядел на нее, пока она, смутившись, не кивнула.

«Домой! — подумал Мышонок, охваченный возбуждением. — Я еду домой!»

Камилла думала: «В такую передрягу я еще никогда не попадала».

Душа Габи раздваивалась: она любила Майкла, который чудом вырвался из лап смерти, но, наверное, еще больше она любила свою Родину.

А Майкл размышлял о Берлине, о том, как туда добраться, и о том, что такое «Железный кулак».

В спальне, где уже почти догорели свечи, Габи легла на свою пуховую перину, Майкл нагнулся и поцеловал ее в губы. Они прильнули друг к другу.

Габи потянулась к нему, и он взял ее руку…

Ночь проходила, просыпалась алая заря.

Глава 28

Рука! Нечеловеческий ужас охватил Мишу, и он мгновенно очнулся ото сна, сев на охапке соломы, служившей ему постелью. Что у него с рукой?

Было еще совсем темно. Он одиноко сидел на полу, корчась от нестерпимой боли, обжигающей правую руку изнутри, как если бы по жилам вместо крови вдруг потек раскаленный свинец. А боль, мгновением раньше заставившая его проснуться, продолжала нарастать, мучительно разливаясь по всей руке, поднимаясь до самого плеча. Пальцы свело ужасной судорогой, и Мише пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы подавить в себе рвущийся наружу крик. Правой рукой он схватился за запястье, но подступивший новый спазм заставил его непроизвольно растопырить скрюченные пальцы и тут же снова сжать их. Стали слышны странные, едва различимые ухом звуки, отдаленно напоминающие не то тихие хлопки, не то потрескивание, каждый из которых словно с новой силой вонзал кинжал агонии в страдающее тело. Лоб покрылся испариной, по лицу катились тяжелые капли пота. Он не посмел закричать, ведь тогда остальные наверняка стали бы смеяться над ним. Всего за несколько сводящих с ума мучительных секунд вся ладонь успела измениться до неузнаваемости, оставаясь уродливо чернеть на конце пока еще белевшего в полумраке запястья. Ему хотелось закричать во все горло, позвать на помощь, но вместо этого он смог лишь тихонько захныкать. Вся рука у него на глазах начинала быстро зарастать грубой черной шерстью, суставы пальцев с хрустом изменяли форму, делаясь короче. От охватившего его ужаса Миша едва не лишился чувств. Он по-прежнему сидел на полу, в безмолвном изумлении разглядывая неведомо откуда появившиеся густые жесткие волосы и заменившие пальцы крепкие острые когти с мягкими розовыми подушечками кожи между ними. Густая черная растительность тем временем достигла локтя, продолжив затем взбираться выше, поднимаясь к плечу, и Миша уже знал наперед, что еще минута — и он не выдержит, с криком вскочит на ноги и бросится будить Ренату.

Но и в следующий момент, и в момент, последовавший за ним, он не шелохнулся, не двинулся с места. Шерсть на руке разом встала дыбом и вдруг начала исчезать, уходя обратно в плоть, скрываясь под кожей, терзая страдающее тело все той же пронзительной, колющей болью; суставы изуродованных пальцев вновь хрустнули и стали вытягиваться. Кривые когти тоже укорачивались, и на их месте отчетливо прорезывались его прежние, человеческие ногти. Рука была такой же, как и прежде, в темноте призрачно белела сделавшаяся гладкой кожа, а безвольные пальцы походили на свисавшие с кисти куски сырого мяса. Боль потихоньку отступала и наконец утихла совсем. Все это длилось, наверное, с четверть минуты, не дольше.

Миша перевёл дыхание и чуть слышно застонал.

— Превращение, — тихо проговорил Виктор. Он сидел на корточках метрах в двух от мальчика. — Оно все ближе. Время пришло.

На каменном полу подле него лежали, все еще истекая кровью, два больших зайца.

Миша испуганно вздрогнул от неожиданности. Услышав сквозь сон голос Виктора, проснулись устроившиеся тут же Никита, Франко и Алекша. Павла все еще переживала смерть Рыжего. Она казалась медлительной как никогда и безразличной ко всему, но теперь и она пошевелилась на своей соломенной подстилке и открыла глаза. За спиной у Виктора стояла Рената, которая на протяжении вот уже целых трех дней, с тех пор как ему удалось напасть на след того, кто убил брата Павлы, преданно ждала возвращения вожака. Виктор не спеша поднялся. Запорошенная снегом одежда задубела на нем, талый снег поблескивал маленькими капельками прозрачной воды на обветренном морщинистом лице, а в бороде запутались холодные снежинки. Костер уже почти догорел, и язычкам умирающего пламени оставалось лишь лениво лизать остатки прогоревших сосновых поленьев.

— Пока вы здесь спите, — заговорил он наконец, — по нашему лесу бродит смерть.

Виктор тут же знаком приказал всем подойти поближе; его горячее дыхание застывало в морозном воздухе маленькими облачками белого пара. Заячья кровь на каменном полу уже успела заледенеть.

— Это был берсеркер.[7]

— Кто-кто? — переспросил Франко, вставая и с явной неохотой покидая свое нагретое местечко на подстилке рядом с беременной Алекшей.

— Берсеркер, — повторил Виктор. — Волк, который убивает лишь ради живущей в нем неистребимой потребности убивать. Это он погубил нашего Рыжего. — С этими словами взгляд его темно-янтарных глаз устремился на Павлу. Она была безутешна в своем горе, и в таком состоянии проку от нее было мало. — Я наткнулся на его следы милях в двух к северу отсюда. Ну и здоровый же черт, килограммов на восемьдесят потянет. Он ушел на север. Я не терял его следов. — Виктор опустился на колени перед догорающим костерком, протягивая к огню озябшие руки. На лицо его легли дрожащие кроваво-красные блики. — К тому же и ловкий, зараза. Я все время старался держаться подветренной стороны — так, чтобы ветер дул в лицо, — и ума не приложу, как ему это удалось, но он все-таки учуял меня и, вместо того чтобы возвратиться к себе в логово, отправился на болото. Там он подстроил ловушку, в которую я чуть было не угодил, в том месте, где он проломил лед, чтобы избавиться от преследователя. — Замолчав и продолжая пристально глядеть на огонь, Виктор еле заметно улыбнулся. — Если бы я вовремя не заметил его меток на льду, то мне вряд ли удалось бы выбраться оттуда живым. Он рыжий, это я точно знаю; по пути мне приходилось видеть клоки его шерсти, зацепившиеся за колючки. Ну вот, пожалуй, и все. — Он снова потер руки одну о другую, осторожно массируя сбитые до синяков суставы, и поднялся, выпрямляясь во весь рост. — Скорее всего, на его территории стало совсем плохо с охотой, и теперь он положил глаз на наш лес. А для этого ему прежде всего нужно будет разделаться с нами. — С этими словами он окинул суровым взглядом притихшую стаю, собравшуюся в кружок вокруг него. — Итак, отныне ни один из вас не должен выходить в лес в одиночку. Никуда и ни за чем, даже за горстью снега. Отныне все мы будем охотиться парами, всегда оставаясь на виду друг у друга. Всем ясно? — Он дождался, чтобы все: и Никита, и Рената, и Франко, и Алекша — кивнули ему в ответ. Павла изумленно молчала; в ее длинных русых волосах торчали сухие травинки. Виктор перевёл строгий взгляд на Мишу. — Понял? — повторил он.

— Да, господин.

Время шло, дни и ночи сменяли друг друга. Живот у Алекши продолжал расти, и все это время Виктор учил Мишу по пыльным книгам. С латынью или немецким языком особых трудностей не возникало, но вот английский не давался ему никак. Труднопроизносимые иностранные слова застревали в горле.

Язык англичан казался непроходимыми дебрями, через которые он все же, хоть и с превеликим трудом, начинал прокладывать себе дорогу, продвигаясь вперед медленно, но верно.

В один из таких уроков Виктор взял в руки и раскрыл огромный тяжелый манускрипт, страницы которого были заполнены английскими стихами, переписанными замысловатым почерком.

— Сейчас я прочитаю тебе кое-что. Вот послушай, — объявил Виктор и начал читать:

Он оторвался от книги.

— Ты знаешь, кто написал эти стихи?

Миша лишь отрицательно покачал головой, и тогда Виктор назвал ему имя поэта.

— А теперь повтори сам, — приказал он.

— Шее… Шех… Шейхспир?…

— Шекспир, — отчетливо произнес Виктор, и после этого он благоговейно прочитал еще несколько строк:

Закончив читать, он снова взглянул на Михаила.

— Все же есть на белом свете страна, где ученых людей не расстреливают, — задумчиво проговорил он. — По крайней мере, пока. Мне всегда хотелось побывать в Англии. Человек может жить там, оставаясь свободным. — Взгляд Виктора был мечтательно устремлен куда-то поверх головы ученика, в видимую только ему одному даль. — Там, в Англии, не сжигают книг и уж тем более не ставят к стенке тех, кто их читает. — Тут он, словно опомнившись, снова посмотрел на мальчика. — Да и что уж теперь говорить, сам я там не был и побывать там мне не суждено. А вот ты… У тебя еще все впереди. Если ты когда-нибудь выберешься отсюда, то отправляйся в Англию. Вот тогда и узнаешь, что это за «священная земля». Договорились?

— Да, господин, — кивнул Миша, еще даже толком не понимая, на что он с такой легкостью соглашается.

И вот наконец над лесом пронеслась последняя той зимой снежная буря, и на бескрайние просторы России пришла весна. Потом на землю пролился первый весенний ливень, и леса начали одеваться зеленым великолепием. Мише не давали покоя одолевавшие его все это время странные сны: он видел себя зверем, стремительно бегущим вперед, пробирающимся сквозь темное лесное царство. И каждый раз он просыпался в холодном поту, дрожа от ужаса. Иногда он вдруг замечал, что то на руках, то на груди или ногах вдруг начинает показываться и тут же прячется обратно под кожу густая черная шерсть. Время от времени начинали болеть кости, как если бы они когда-то были сломаны и теперь начинали срастаться заново. И всякий раз, когда ему доводилось слышать доносившуюся издалека перекличку уходивших на охоту Никиты, Виктора или Ренаты, у него неизменно перехватывало дыхание и непонятная, ноющая боль пронизывала сердце. Превращение еще только ждало его, оно приближалось, надвигаясь уверенно и неотступно.

Роды у Алекши пришлись на самое начало мая. В ту ночь она извивалась и пронзительно визжала. Павла и Никита все еще держали ее, когда при тусклом свете дрожащего пламени перепачканные кровью руки Ренаты приняли наконец новорожденных — сразу двоих. Миша успел мельком взглянуть на них, прежде чем Рената, шепнув что-то Виктору, завернула тельца в лохмотья; один из малюток появился на свет без левой ручки и ножки, его маленькое, безжизненное тельце было сплошь покрыто язвами. На шейке другого трупика темнела тугая петля пуповины, и у этого совсем крошечного человечка были заметны когти и волчьи клыки. Лицо Алекши блестело от пота, но она тут же беспокойно приподняла, голову и нетерпеливо зашептала:

— Кто? Мальчики? Да? У меня мальчики?

Миша отвернулся и пошел к двери, прежде чем Рената успела ей ответить, а вслед ему теперь неслись безутешный плач и стенания Алекши. В полутемном коридоре он лицом к лицу столкнулся с Франко; тот грубо отпихнул мальчика в сторону и тут же заспешил прочь.

На следующее утро, когда взошло солнце, два спеленутых трупика отнесли в Сад. «Это Сад, — пояснила Рената, когда Миша спросил у нее об этом, — Сад наших покойных малюток». Путь туда оказался недолгим, не больше полумили, если идти к югу от белокаменного дворца.

Со всех сторон небольшую поляну окружали высоченные березы, а на мягкой, усеянной прошлогодними листьями земле камнями были отмечены могилы. Франко и Алекша опустились на колени и голыми руками принялись рыть могилы, в то время как Виктор стоял рядом, держа в руках завернутых в тряпки мертвых младенцев. Поначалу Мише казалось, что это несправедливо и слишком жестоко. Он слышал тихие всхлипы Алекши и видел, как слезы катятся у нее по щекам. Но не прошло и нескольких минут, как она перестала плакать и с еще большим усердием принялась разгребать руками землю. Именно тогда он понял, что таков закон стаи, вот так они хоронили своих собратьев: слезы их быстро высыхали, и из-под пальцев летели комья земли. Франко и Алекше было дозволено копать так глубоко, как они того пожелают, и затем Виктор положил тела младенцев в свежевырытые могилки, которые были тут же забросаны землей вперемешку с прошлогодними листьями.

Миша огляделся по сторонам, обводя взглядом маленькие, выложенные камнями холмики. В этом уголке Сада хоронили только младенцев; дальше же виднелись могилы побольше. Он знал, что где-то здесь, неподалеку, наверное, был похоронен и Андрей, и те другие члены стаи, умершие задолго до того, как Мишу искусала волчица. Он на глаз прикинул, что в Саду было не меньше трех десятков детских могил. Все это наводило на мысль о том, что стая, несмотря ни на что, не прекращает попыток обзавестись потомством, но по какой-то причине малыши неизменно умирают. И в самом деле, разве может появиться на свет и затем выжить ребенок, который с самого рождения был бы получеловеком-полузверем? Юный Миша задавался этим непростым вопросом, а теплый весенний ветерок слегка касался веток и тихонько шелестел в верхушках деревьев. Он даже представить себе не мог, что беззащитному новорожденному младенцу может оказаться по силам вынести эту боль; но если кому-либо из детей и в самом деле удастся пережить эту пытку, то можно быть заранее уверенным, что из него вырастет человек с несгибаемой, железной волей.

Франко и Алекша набрали камней и выложили ими могилы. За все это время Виктор не произнес ни слова. Он не утешал, не уговаривал опечаленных родителей и не стал ни о чем молить Бога. Когда дело было сделано, он повернулся ко всем спиной и зашагал прочь. В лесной тишине было слышно, как хрустят и с треском ломаются сухие ветки под подошвами его сандалий. Миша видел, как Алекша хотела было взять Франко за руку, но тот быстро выдернул свою ладонь из ее пальцев и отправился в обратный путь в одиночку. Еще какое-то время она неподвижно стояла, глядя ему вслед, и ослепительные лучи утреннего солнца играли в ее длинных золотистых волосах. Миша видел, как у нее дрожат губы, и ему показалось, что еще немного, и она снова расплачется. Но тут Алекша решительно расправила плечи, и взгляд ее прищуренных глаз исполнился холодным презрением. Они с Франко больше не любили друг друга; только что им пришлось похоронить детей, и смерть обоих малюток положила конец их взаимной привязанности. Надо полагать, Франко не было больше никакого дела до нее. Миша оставался стоять, не сводя глаз с Алекши. Вот она повернула голову, и их взгляды встретились. Миша зачарованно смотрел на нее.

— Все равно у меня будет мальчик. Все равно будет, — сказала вдруг Алекша вслух, ни к кому не обращаясь.

— Ты устала, — принялась уговаривать ее Рената, стоявшая у Миши за спиной, и он понял, что Алекша смотрела, скорее всего, на Ренату, а вовсе не на него, как ему показалось с самого начала. — Подожди хотя бы годик.

— Все равно у меня будет мальчик, — упрямо повторила Алекша.

Тут она пристально посмотрела на Мишу. Он почувствовал, что под взглядом этих холодных глаз его начинает пронизывать невольная дрожь. И тут Алекша резко повернулась и вслед за Никитой и Павлой отправилась прочь из Сада.

Рената осталась стоять над свежими могилками. Она покачала головой.

— Дети… — задумчиво и тихо сказала она. — Наши малыши… Царствие вам небесное. — Она посмотрела на Мишу. — Ты ведь, наверное, меня ненавидишь?

— Ненавидеть тебя? — Он был потрясен этим вопросом. — Нет конечно.

— А знаешь, даже если бы ты и возненавидел меня, то я бы все равно не обиделась, — со вздохом продолжала Рената. — В конце концов, это из-за меня ты оказался здесь… А вот я злопамятная. Я очень долго ненавидела того, кто в свое время покусал меня. Ее похоронили недалеко отсюда, вон у того края. — Рената кивнула в ту сторону, где деревья отбрасывали на землю длинные тени. — Я была тогда замужем за сапожником. В тот день мою сестру выдавали замуж, и мы с мужем отправились на свадьбу. И ведь говорила я Темке, что рано еще сворачивать с дороги! Думаешь, он послушал? Конечно же нет! — С этими словами она указала рукой в сторону холмиков большего размера, так же выложенных камнями по краям. — Темка тоже умер. Не дано ему было пережить превращение. Это было… ну надо же, целых двенадцать весен назад! Он был хилым парнем, наверняка волка из него не получилось бы. А я его все равно любила, — улыбнулась Рената, но улыбка эта была вымученной. — У каждой могилы здесь своя история, ведь тут начали хоронить давным-давно, еще до того, как Виктор попал в стаю, и теперь уже никто и никогда не узнает их тайн.

— А когда… как давно здесь живет стая? — задал вопрос Миша.

— Ну-у… этого я не знаю. Виктор говорит, что старик, который умер год спустя после того, как я попала сюда, прожил здесь больше двадцати лет и что он знавал и других, кто жил в стае еще двадцать лет до него. А там кто знает? — пожала плечами Рената.

— И что, были такие, кто рождался здесь? И жили потом?

— Виктор говорит, что ему доводилось слышать о семи или восьми таких членах стаи, будто бы они были из тех, кто был рожден здесь и выжил. Но это было давно, и теперь никого из них не осталось в живых. Но чаще всего малыши в стае появляются на свет мертвыми или умирают в первые недели после рождения. Безнадежное это дело. Павла больше и не пытается. И я тоже. А Алекша молода, у нее есть силы, и она может позволить себе поупрямиться. Она похоронила здесь уже столько малышей, что сердце ее, наверное, окаменело. Да что тут говорить… Жаль ее, конечно. — Рената обвела Сад долгим взглядом и, задрав голову, посмотрела вверх, где сквозь кроны высоченных берез пробивались золотистые солнечные лучи. — Я знаю, о чем еще ты хочешь спросить у меня, — вдруг снова заговорила она, упреждая следующий вопрос, который Миша и в самом деле собирался задать. — И я отвечу тебе: нет, никто и никогда. Еще никто из стаи никогда не покидал этих лесов. Наш дом здесь; и так будет всегда.

Миша все еще донашивал лохмотья, оставшиеся от его прошлогоднего детского костюмчика. Тот мир, что казался когда-то таким привычным, тот другой мир, мир людей, представлялся ему теперь не более чем всего-навсего далеким, смутным воспоминанием из прошлого. Он слышал пение птиц среди деревьев и видел, как они порхают, перелетая с ветки на ветку. Это были замечательные птички, и Миша начинал подумывать о том, что неплохо было бы попробовать их на вкус.

— Ладно, пора возвращаться.

Церемония похорон — если это можно было так назвать — закончилась. Рената направилась в лес, удаляясь в сторону белокаменного дворца, и Миша покорно поплелся вслед за ней. Они прошли совсем немного, когда откуда-то из-за деревьев до его слуха донесся далекий, пронзительный свист. Миша быстро сообразил, что источник этого необычного звука находился где-то в миле к юго-востоку. Он остановился и прислушался. На птицу вроде бы не похоже… Нет, это не птица, а…

— Ну вот, — сказала Рената, — скоро лето. Слышишь? Это поезд. Дорога совсем недалеко отсюда, она идет через лес. — Вновь раздался паровозный гудок, это был высокий, пронзительный звук. — Должно быть, олень вышел на рельсы. Иногда на нашей чугунке можно найти попавшего под поезд оленя. Это хорошая, легкая добыча, если, конечно, туша не успела долго пролежать на солнце и если не успели слететься стервятники. — Снова послышался паровозный гудок, и наступила тишина. — Ну ты как, идешь?

Но Миша все еще продолжал неподвижно стоять, напряженно прислушиваясь к вновь наступившему лесному безмолвию; гудок далекого паровоза заставил томиться и тосковать душу, а сам он не мог понять, что было тому причиной. Рената по-прежнему терпеливо дожидалась его, а где-то в глубине темных лесных чащоб рыскал ужасный волк-берсеркер. Пора идти. Миша оглянулся, бросил прощальный взгляд на Сад с его невысокими холмиками, выложенными по краям камнями, и покорно зашагал вслед за Ренатой. Он шел домой.

Глава 29

На второй день после того, как стая похоронила малышей, Франко решительно подошел к Мише, когда тот, стоя на четвереньках под стеной белокаменного дворца, разгребал пальцами мягкую землю в надежде найти хоть что-нибудь из еды. Франко ухватил его за руку и одним рывком поставил на ноги.

— Пойдем, — приказал он. — Нам надо идти, есть тут одно место…

Вместе они зашагали прочь, быстрым шагом направляясь к зарослям, раскинувшимся к югу от дворца. И только здесь Франко оглянулся. Им удалось остаться незамеченными. А это было как нельзя кстати.

— Куда мы идем? — испуганно спросил Миша у продолжавшего тянуть его за собой Франко.

— В Сад, — ответил тот. — Я хочу видеть своих детей.

Услышав об этом, Миша попытался вырваться, но Франко еще крепче сжал его руку в своей. Конечно, еще не поздно было закричать, позвать на помощь, но он ни за что на свете не стал бы этого делать. Его мало волновало, что подумает о нем Франко, но у остальных из их стаи такой его шаг вряд ли бы нашел одобрение и поддержку. Да и Виктор тоже будет наверняка очень недоволен. Нет, он должен научиться сам постоять за себя.

— А я тут при чем?

— Ты будешь копать! — огрызнулся в ответ Франко. — А теперь заткнись и топай быстрее.

Белокаменный дворец давно остался позади, и, лишь когда они далеко углубились в лес, Миша начал понимать, что Франко, видимо, задумал что-то крайне предосудительное, то, чего делать было никак нельзя. Может быть, законы стаи запрещали раскапывать могилы после похорон, может быть, отцу запрещалось видеть своих мертвых детей. Миша не знал, откуда у него такая уверенность, но ему начинало казаться, что Франко хочет его руками совершить какой-то ужасный проступок, который не найдет одобрения у Виктора. Размышляя об этом, Миша неохотно тащился за Франко, который, крепко ухватив его за руку, быстро шагал впереди, заставляя его идти еще быстрее.

Поспевать за Франко было делом непростым. Он шагал слишком широко, и очень скоро Миша совсем выдохся.

— Ну и слабак же ты! — зарычал на него Франко. — А ну, давай топай быстрее! Я кому сказал!

Миша споткнулся о торчавший из земли корень и упал на колени. Франко одним рывком вновь поднял его с земли, и они снова продолжили путь. На мертвенно-бледное, искаженное злобой лицо Франко было страшно смотреть; даже теперь, когда он был вроде бы в человечьем обличье, с его лица не сходило зверское выражение и в нем угадывался свирепый волк. В голове у Миши промелькнула мимолетная мысль о том, что, может быть, раскапывание могил считалось у стаи недоброй, приносившей несчастье приметой. Вот, наверное, почему Сад был устроен далеко от дворца, но только теперь в душе Франко заговорил человек; человеческое начало взяло верх, и, как и всякому отцу, ему не терпелось увидеть те ростки жизни, что взошли из его семени. «Скорее! Скорее!» — время от времени приказывал он Мише, несмотря на то что они и так давно бежали, пробираясь сквозь заросли.

Когда они добрались наконец до заветной поляны с выложенными по краю камнями могильными холмиками, Франко остановился как вкопанный. От неожиданности Миша со всего размаху налетел на него сзади, но даже это почему-то не разозлило Франко.

— Боже милосердный! — беспомощно прошептал Франко.

Миша поднял голову, и его глазам предстала ужасная картина: все могилы Сада были разрыты, и выброшенные из них кости раскиданы по земле. Разбитые черепа — маленькие и большие, человеческие и волчьи, а некоторые, сочетавшие в себе признаки и зверя, и человека, — валялись прямо у них под ногами. Франко побрел дальше, углубляясь в Сад. Почти все могилы лесного кладбища оказались вскрытыми, все переломано, разбито и разметано по всей поляне. Михаил взглянул под ноги на потемневший, оскалившийся человеческий череп с острыми клыками и редкими прядями седых волос. Неподалеку валялась кисть, а немного поодаль и целая рука, оторванная от скелета. Потом на глаза ему попались останки крошечного, изогнутого позвоночника, и тут же рядом оказался и размозженный вдребезги череп младенца. Франко шел вперед, направляясь к тому месту, где были похоронены его близнецы. Он шел напролом, не разбирая дороги, перешагивая через старые кости, и все же неловко наступил по пути на маленький череп, нижняя челюсть которого с хрустом отлетела, переломившись, словно веточка сухого дерева. Наконец он остановился, во все глаза глядя на разрытые ямки, в которые два дня назад были опущены малыши. На земле перед ним валялись изодранные лохмотья. Франко наклонился и поднял истерзанный сверток с земли. И тут же что-то красное, кишащее мухами, вывалилось из тряпок и мягко плюхнулось к его ногам на бурые прошлогодние листья.

Мертвый младенец был разорван пополам, Франко видел следы, оставленные большими острыми клыками. Верхней части тельца не было. Мухи кружились у лица Франко, в воздухе витал сладковатый запах с металлическим привкусом — запах крови, смешанный со зловонным смрадом гниющей плоти. Он взглянул вправо, на другой валявшийся на земле комок скользкого красного мяса. Это была маленькая ножка, покрытая густой темной шерстью. Из груди его вырвался тихий, жуткий стон, и он отступил на шаг назад, пятясь от истерзанных останков, наступая на старые кости, жалобно хрустящие у него под ногами.

— Берсеркер! — услышал Миша его шепот.

Птицы весело и беззаботно щебетали в ветвях деревьев. А вокруг зияли разрытые могилы и земля была усеяна останками скелетов, больших и маленьких, человеческих и волчьих. Франко развернулся к Мише, и мальчик увидел его лицо — бледное, осунувшееся лицо с неподвижными, словно остекленевшими, глазами. Миша оставался стоять; тошнотворное, гнилостное зловоние сводило его с ума.

— Берсеркер! — повторил Франко слабым, дрожащим голосом. Он огляделся вокруг; ноздри его гневно раздувались, на лице выступили капли пота. — Где ты? — вдруг закричал Франко; птичье пение стихло. — Где ты, подлец? — Он метнулся было в одну сторону, затем в другую. — Выходи! — вопил он, оскалив зубы, задыхаясь от охватившей его ненависти. — Я убью тебя! — Подняв с земли волчий череп, он с силой хватил им о ствол ближайшего дерева. — Будь ты проклят! Слышишь, выходи!

Мухи жужжали у самого лица Миши. Франко был вне себя, он продолжал безумствовать; на его впалых щеках разгорелся густой румянец, а все тело дрожало, словно натянутая до отказа тугая пружина. Голос его срывался на визг:

— Выходи и защищайся! — И этот пронзительный крик заставил скрывшихся в зарослях невидимых птиц разом вспорхнуть со своих веток.

Но на вызов Франко никто не ответил. Разбросанные вокруг черепа скалили острые зубы и волчьи клыки, оставаясь единственными немыми свидетелями разыгравшейся здесь трагедии. Темные полчища деловито жужжавших мух снова облепили куски кровавой плоти на земле — все, что осталось от двух младенцев. И тут, не находя другого выхода своей злобе, Франко набросился на Мишу. Ухватив до смерти перепуганного мальчишку за ворот, он приподнял его и со всей силы ударил спиной о дерево.

— Ты ничтожество! — неистовствовал Франко. — Слышишь? Ты ничтожество!

От боли и обиды в глазах у маленького Миши стояли слезы, но он стиснул зубы и не заплакал. Франко обуяла жажда мщения, он был готов крушить все у себя на пути, выбрать жертву и разделаться с ней с такой же жестокостью, как берсеркер обошелся с телами его детей.

— Ты нам не нужен! — вопил он. — Ты маленький гаденыш, слабак, дерь…

Все произошло очень быстро. Миша весьма смутно припоминал, как это началось и что было с ним потом. Пришедшее к нему новое ощущение было схоже с тем, как если бы вдруг где-то внутри его вдруг вспыхнуло жаркое пламя, мгновенно опалившее все внутренности; испепеляющая боль на секунду охватила всего его, и тут, сам того не ожидая, он вдруг ударил Франко по лицу, но не рукой, а волчьей лапой с острыми когтями и заросшей до локтя лоснящейся черной шерстью. Франко откинул голову, на щеке у него заалели кровавые отметины. Он, видимо, никак не ожидал такого поворота событий и, выпустив Мишу, с опаской отступил назад. Капли алой крови медленно ползли у него по щеке. Сердце мальчика бешено колотилось; он был удивлен ничуть не меньше Франко и в ужасе глядел на яркую кровь и следы кожи Франко на кончиках белых и острых когтей молодого волка. Черная шерсть начала подниматься выше локтя, и он почувствовал, словно что-то сдавливает кости, которые на глазах стали вдруг изменять прежнюю форму. Хрясь! И локоть выскочил из сустава, рука стала короче, а кости под влажной от пота, зарастающей черной шерстью плотью делались все прочнее и толще. Волосы на руке росли, подбираясь к плечу; это была жесткая, густая, иссиня-черная, лоснящаяся на солнце волчья шерсть. Миша почувствовал пульсирующую боль в висках, как будто вокруг его головы стягивался железный обруч. Вслед за правой превращение перекинулось и на левую руку: суставы хрустели, пальцы укорачивались, и на их месте росли белые острые когти. Перепуганный Миша чувствовал, что и с зубами тоже творится что-то неладное: им вдруг стало тесно, десны пронзила режущая боль, и он почувствовал вкус крови во рту. Было больно и страшно, и в отчаянии мальчик недоуменно смотрел на Франко. Взгляд его молил о помощи, но тот безразлично глядел на Мишу, и по щеке у него все еще катились яркие капли крови. Они напомнили Мише красное вино и то, как тогда, в той, другой, жизни, мать и отец пили его из высоких хрустальных бокалов. Мышцы его судорожно напряглись, плечи и спина под грязной одеждой стали обрастать жесткими волосами.

— Не надо! — простонал Миша. Это был отчаянный крик испуганного зверя. — Пожалуйста… нет…

Он не хотел этого, он еще совсем не был к этому готов, он ни за что не переживет… С этой мыслью он беспомощно упал на колени, на устилавшие землю листья, сгибаясь под тяжестью стремительно нарастающих мышц.

Но уже в следующее мгновение черная шерсть у правого плеча вдруг начала уходить обратно под кожу, и это движение продолжилось дальше, опускаясь все ниже по руке. Когти захрустели, и на их месте снова начали вытягиваться пальцы. Кости выпрямлялись, упругие, тяжелые мускулы исчезали, и мальчик вновь обретал свое привычное тело. С легким треском череп становился таким, как был прежде. Миша чувствовал, как зубы уходят обратно в десны, и это подобие зубной боли было, пожалуй, хуже всего. С начала превращения прошло меньше сорока секунд. Теперь все было позади. Миша рассеянно моргал, с опаской поглядывая на свои руки, и в глазах у него стояли слезы. Из-под ногтей сочилась кровь. Он больше не ощущал непривычной и от этого путающей тяжести нового тела. Осторожно проведя языком по зубам, он почувствовал во рту вкус крови, смешавшейся со слюной.

Вот и все.

— Ну ты, паршивец! — угрожающе заговорил Франко, но по всему было видно, что приступ охватившего его безумного гнева пошел на убыль; он выглядел опустошенным. — Не получилось у тебя ничего, да? То-то же… — Он провел рукой по расцарапанной щеке и взглянул на перепачканную в собственной крови ладонь. — А за это следовало бы, конечно, свернуть тебе шею. Ну вот, теперь шрам на морде останется. В клочья бы тебя разорвать. Ты, маленький урод!

Миша попытался подняться с земли. Но ноги отказывались слушаться.

— Только руки неохота марать. Слишком жирно для тебя, — вынес свой приговор Франко. — Ты еще совсем как человек. Оставлю-ка я тебя здесь, чтобы ты не нашел дорогу к дому. А ведь ты не найдешь ее, не-е-т… не найдешь… — Он провел рукой по кровоточащей ране и вновь взглянул на ладонь. — Мать твою!.. — зло выругался он.

— За что ты так меня ненавидишь? — только и сумел выдавить из себя Миша. — Ведь я не сделал тебе ничего плохого.

Франко ответил не сразу, и мальчик стал уже думать, что тот пропустил его вопрос мимо ушей. Но Франко вдруг ядовито заговорил:

— Виктор считает тебя особенным. — Последнее слово он произнес невнятно, как будто за этим крылось что-то неприличное. — Он говорит, что еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так отчаянно хотел выжить и боролся со смертью, как ты. Он уверен, что ты далеко пойдешь. Ты для него как свет в окошке! — Франко обиженно фыркнул. — А я скажу тебе, что ты сопливый щенок, просто очень везучий, гад. У нас всегда каждый был сам за себя, прежде Виктор никогда и ни для кого не охотился. А тебе он таскает жратву, да еще твердит все время, что ты, видишь ли, пока не готов к превращению. Но вот что я тебе скажу: запомни, или ты станешь одним из нас, или же мы сожрем тебя. И тогда я, именно я, размозжу тебе череп и проглочу мозги. Что ты на это скажешь?

— Я. Я скажу… — Миша снова попытался встать. По лицу его струился липкий пот. Но он не сдавался. Земля уходила у него из-под ног, но мальчик устоял, пошатываясь и тяжело дыша, он не отступил. — Я думаю… когда-нибудь… мне придется убить тебя, — выдохнул он.

Франко даже рот разинул от неожиданности. Молчание затянулось; где-то вдалеке перекликались вороны. Франко невольно усмехнулся — даже и не усмехнулся, а презрительно фыркнул, но тут же поморщился, прикоснувшись к кровоточащей щеке.

— Ты? Убьешь меня? — Он снова усмехнулся и снова поморщился. Он разглядывал мальчика в упор, и взгляд его безжалостных глаз был холоден. — Ну, да ладно. Так уж и быть. На этот раз я тебя прощаю, — великодушно объявил Франко; но Миша догадался, что он, должно быть, просто боялся гнева Виктора. — Как я уже сказал, ты везучий.

Прищурившись, он снова огляделся по сторонам. Берсеркер не оставил здесь иных следов своего пребывания, кроме разоренных могил; нигде не было видно ни клочка его шерсти, зацепившегося за нижние ветви кустов, и, видимо, для того чтобы скрыть собственный запах, берсеркер вывалялся в гниющих на земле останках. Франко подумал, что это святотатство свершилось здесь не менее шести-семи часов назад, а значит, берсеркер давным-давно убрался из этих мест. Он сделал еще несколько шагов, наклонился, взмахом руки отогнал мух, поднял с земли оторванную от тельца ручку с крошечной ладошкой и выпрямился. Он осторожно дотрагивался до пальчиков, разглядывая их, словно лепестки диковинного цветка.

— Это был мой сын, — чуть слышно проговорил он.

Франко нагнулся и, захватив горсть земли, положил ручонку растерзанного малыша в образовавшуюся ямку, разровнял землю и сгреб на это место пожухлые листья. Он долго еще неподвижно сидел на корточках, а мухи продолжали кружить у него над головой. Несколько из них опустились на кровавую рану на щеке, но Франко не шелохнулся. Он сидел, отрешенно глядя на прошлогодние листья, лоскутным одеялом покрывавшие темную лесную землю.

Затем он резко выпрямился и, не удостоив Мишу даже взглядом, решительно зашагал прочь.

Миша дождался, пока Франко скроется в лесу; он и сам знал дорогу домой. В конце концов, если он даже вдруг и заблудится, то его наведет на след запах свежей крови Франко. Силы возвращались к нему, сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Напоследок он окинул взглядом разоренное лесное кладбище, отчего-то вдруг задавшись вопросом: где суждено быть его могиле, когда он умрет, и кто тогда засыплет землей его кости? Но, опомнившись, он отогнал от себя мрачные мысли и отправился в обратный путь, не отрывая глаз от следов Франко, едва различимых на темной земле.

Глава 30

С того дня минуло еще три весны. Наступило лето. Михаилу шел уже двенадцатый год. Ренату одолели глисты, и она чуть не умерла, заразившись от мяса убитого кабана. Виктор заботливо выхаживал ее, и дело пошло на поправку. Он ради нее ходил на охоту, доказывая тем самым, что и ему не чужды человеческие чувства. У Павлы от Франко родилась девочка; малышка умерла в страшных муках, когда ей было всего два месяца от роду. Ее маленькое тельце билось в конвульсиях, покрываясь светло-коричневой шерстью. Никита с Алекшей тоже готовились произвести на свет потомство, но эта беременность закончилась неудачей на четвертом месяце, и младенец, которому так и не суждено было родиться на свет, покинул утробу матери вместе с потоком крови и бесформенными комками плоти.

Михаил теперь носил сандалии и накидку из оленьей шкуры, которую Рената сшила для него. Старая одежка поистрепалась, и он давно вырос из нее. Михаил рос, превращаясь в неуклюжего, долговязого подростка, и на груди и плечах у него уже начинали расти черные волосы. Он рос не только физически; не прерывались занятия с Виктором математика русская история, языки, классическая литература — все, чему Виктор мог его научить. Временами знания давались ему легко, но иногда учение не шло, и тогда лишь громогласные окрики Виктора, раздававшиеся в полутемной, освещенной единственным факелом келье подвала, могли заставить его взять себя в руки и сосредоточиться. Шекспира Михаил читал, можно сказать, даже с удовольствием, и больше всего ему нравились мрачные эпизоды и призраки из «Гамлета».

Со временем все данные ему природой чувства обострились. Во всяком случае, такого понятия, как темнота, для него больше не существовало; даже самая темная ночь была лишь серыми сумерками, а звери и люди виделись на этом фоне жутковатыми голубыми силуэтами. Когда ему удавалось как следует сосредоточиться, не отвлекаясь на посторонние звуки, он мог с закрытыми глазами отыскать в пределах стен белого дворца любого из стаи лишь по стуку их сердец: сердце Алекши, например, билось быстро, словно маленький беспокойный барабанчик, а ритм Виктора был неторопливым и размеренным, его сердце стучало, словно хорошо отлаженный, испытанный механизм. Цвета, звуки, запахи — все они теперь казались намного сильнее, ярче, чем раньше. Днем он мог запросто увидеть оленя, бегущего сквозь густые лесные заросли на расстоянии в добрую сотню ярдов. Михаил на собственном опыте познал, как важно быть быстрым и ловким; он с легкостью ловил крыс, белок и зайцев, которые становились частью общей добычи, но вот охота за чем-нибудь более крупным не удавалась ему никак. Часто он просыпался посреди ночи и обнаруживал, что рука или нога вдруг начинает обрастать темной шерстью, принимая очертания волчьей лапы, но мысль о полном превращении все еще вызывала у него панический страх. Физически он был готов к этому, но душа его сопротивлялась. Его всегда удивляла та легкость, с которой другие члены стаи могли переходить из одного мира в другой, как будто для этого было достаточно одного лишь хотения. Быстрее всех это получалось, конечно же, у Виктора; на то, чтобы полностью закончить превращение и оказаться в обличье зверя — большого серого волка, — у него уходило меньше сорока секунд. Вторым по ловкости был Никита; ему на это требовалось немногим более сорока пяти секунд. У Алекши был самый красивый мех, а у Франко — самый громкий голос. Павла была самой застенчивой, зато Ренату можно было назвать самой жалостливой из всей стаи. Иногда она давала уйти от себя какой-нибудь маленькой беззащитной зверушке, даже если на погоню были потрачены все ее силы и она валилась с ног от усталости. Виктор бранил ее за эту блажь, а Франко просто угрюмо молчал и недовольно хмурился, но она все равно всякий раз поступала по-своему.

После разорения Сада негодующий Виктор вместе с Никитой и Франко отправились на поиски логова волка-берсеркера, которые, увы, и на этот раз ни к чему не привели. За прошедшие с того дня три года берсеркер еще не раз объявлялся в тех местах, и однажды ночью стая даже услышала его: это был низкий, хриплый вой, и по тому, как вдруг он доносился то с одной, то с другой стороны, можно было судить, как быстро берсеркер переходит с места на место. Это был вызов на бой, который Виктор решительно отклонил: он был уверен, что это еще одна хитроумная ловушка, подстроенная берсеркером. Павла уверяла, что однажды она видела берсеркера, и будто бы это произошло в одну из снежных ночей начала ноября, когда они с Никитой гнали оленя. Она рассказывала, что из-за стены снегопада огромный рыжий волчище вышел прямо на нее, и она явно ощутила, что его захлестывает волна неукротимого бешенства, а в глазах у него разгорается пламя ненависти. По словам Павлы, чужак широко разинул пасть и собирался вцепиться ей в горло, но тут из темноты появился Никита, берсеркер бесшумно метнулся в заросли и исчез в ночи. Павла клялась и божилась, что это было с ней на самом деле, но все знали, что она зачастую путала с реальностью ночные кошмары, тем более что сам Никита так и не смог припомнить, видел ли он тогда что-нибудь, кроме валивших с неба снежных хлопьев.

Однажды ночью в середине июля, когда в воздухе кружились не холодные снежинки, а стайки золотистых светлячков, Михаил и Никита молча бежали по ночному лесу. Из-за стоявшей в то лето сильной засухи зверья в лесу порядком поубавилось, стада поредели, и в последнее время охота не ладилась. Виктор приказал им отправиться на ночной промысел, принести хоть что-нибудь из еды, и Михаил изо всех сил старался не отстать от Никиты, прокладывающего путь через чащу и бегущего метрах в шести впереди. Некоторое время спустя Никита сбавил шаг.

— А куда мы идем? — шепотом спросил у него Михаил, оглядываясь по сторонам, стараясь высмотреть в сумраке ночи хоть какого-нибудь зверька. Но все было напрасно, даже белки попрятались, да так, что нельзя было заметить и блеска их черных глаз-бусинок.

— На чугунку, — ответил Никита. — Пойдем посмотрим, может быть, удастся упростить себе жизнь на сегодня. Раньше мы частенько находили там, если повезет, сбитого поездом оленя или какую зверушку поменьше. Паровоз проходит через наш лес дважды в день: днем — на восток, а ночью — на запад; и так каждый день с мая по август.

В том месте, где южный склон скал делался более пологим, а в лесу то здесь, то там появлялись завалы из огромных валунов, была проложена железнодорожная колея. Рельсы выходили из туннеля в скале, тянулись по дну оврага, к которому вплотную подступал лес, а затем уходили в темноту западного туннеля. Михаил последовал за Никитой вниз по каменистому склону, а затем они зашагали вдоль полотна, в поисках добычи вглядываясь в темноту впереди себя, напряженно принюхиваясь, не принесет ли дуновение ночного ветерка запаха свежей крови. Этой ночью им не повезло. Они шли в сторону восточного туннеля, и вдруг Никита внезапно замер на месте и сказал:

— Слушай…

Михаил прислушался: это было похоже на далекие раскаты грома, но в ясном ночном небе мерцали звезды. Приближался поезд.

Никита нагнулся и дотронулся ладонью до рельса. Железо гудело у него под рукой: в этом месте колея шла под уклон, и поезд, видимо, набирал скорость, приближаясь к долгому спуску. Всего через несколько мгновений паровоз вырвется из туннеля в нескольких шагах от них.

— Давай лучше уйдем отсюда, — с опаской оглядываясь, предложил Миша.

Никита стоял, не отнимая руки с рельса. Он тоже оглянулся и посмотрел на темневший у него за спиной провал туннеля. Михаил видел, как он перевёл взгляд на въезд в западный туннель.

— Раньше я часто приходил сюда один. Мне нравилось смотреть, как поезд грохочет мимо. Это было давно, еще до берсеркера. Чтоб ему пусто было! Я видел много раз, как поезд проносится мимо оврага. Наверное, он идет в Минск, по крайней мере мне так кажется. Паровоз выходит из туннеля, — Никита кивнул в ту сторону, — и потом въезжает вон туда. Бывают вечера, когда машинист спешит, наверное, торопится поскорее добраться домой. Поезд доезжает до того туннеля за тридцать секунд. Если же он выпимши, то начинает тормозить, и тогда до дальнего туннеля он доезжает за тридцать пять секунд. Я знаю, я все давно рассчитал.

— А зачем это тебе? — удивился Михаил. Стук колес поезда, этот блуждающий гром становился все ближе и ближе.

— А затем! Когда-нибудь я все равно обставлю его! — Никита выпрямился, убирая руку с гудящего чугунного рельса. — Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? — Его миндалевидные азиатские глаза в упор глядели из темноты на Михаила. В ответ тот лишь молча замотал головой. — Быть быстрее всех, — взволнованно сказал Никита. — Быть самым быстрым во всей стае. Самым быстрым и не знающим себе равных. Чтобы за то время, когда поезд выходит из одного туннеля и въезжает в другой, успеть превратиться в волка. Теперь понял?

Михаил замотал головой.

— Ну тогда смотри, — объявил Никита.

Где-то в глубине западного туннеля показался далекий свет, рельсы задрожали, загудели под колесами приближающегося паровоза. Никита сбросил с себя одежду и остался неподвижно стоять, чего-то терпеливо дожидаясь. И вот внезапно из темного узкого туннеля вынырнул паровоз, черная громадина, похожая на вырвавшееся на свободу чудовище, во лбу которого ярко горел желтый глаз. Клубы его жаркого дыхания с ног до головы окутали Михаила, и тот поспешно отшатнулся назад. Никита же, стоя на краю насыпи, почти у самых рельсов, не повел и бровью. Мимо громыхали товарные вагоны, из-под колес во все стороны разлетались искры. Михаил видел, как Никита напрягся всем телом, начиная обрастать черной шерстью, потом он, вдруг сорвавшись с места, бросился бежать вдоль путей, а кожи на спине и ногах уже не было видно под темной волчьей шкурой. Он во весь опор мчался в сторону восточного туннеля. Позвоночник его вдруг выгнулся, кости ног укорачивались на глазах. Михаил видел, как полоса черной шерсти спустилась ниже пояса, и у самого основания позвоночника показалось и начало быстро расти что-то темное, всего за несколько мгновений ставшее мохнатым волчьим хвостом. Спина Никиты уже изогнулась дугой, и он бежал, низко пригнувшись к земле; руки, покрытые жесткой шерстью, все обрастали крепкими мускулами, а человеческие ладони превращались в волчьи лапы с острыми когтями. Он поравнялся с паровозом и теперь мчался вдоль рельсов, вместе с ним направляясь ко въезду в восточный туннель. Машинист никуда не спешил и притормозил перед началом пологого спуска, но из трубы паровоза по-прежнему вылетали яркие искры. Скрежещущие тяжелые колеса гремели всего в полуметре от ног Никиты. Он бежал что было сил. На бегу ноги у него внезапно свело судорогой, он чуть было не потерял равновесие, и это мимолетное замешательство решило исход необычного поединка. Паровоз вырвался вперед, оставив после себя клубы дыма и снопы кружащихся в воздухе искр. В этом черном вихре Михаил потерял Никиту из виду.

Поезд с ревом ушел в восточный туннель, направляясь домой, в город Минск. На площадке последнего вагона раскачивался из стороны в сторону красный фонарь. У быстро рассеивающегося дыма был горький запах сырых дров. Михаил зашагал вдоль рельсов, все еще чувствуя висевший в воздухе раскаленный жар. Искры быстро гасли, и зола, кружась, оседала на землю. Близился рассвет.

— Никита! — позвал он. — Где…

Кто-то большой и черный, выскочив из темноты, тут же набросился на него. Огромный черный волчище, со всего размаху поставив лапы Михаилу на плечи, повалил его на землю, наступая передними лапами ему на грудь, пристально глядя в лицо раскосыми карими глазами и скаля острые белые клыки.

— Прекрати, — недовольно сказал Михаил, отталкивая от себя волчью голову. Волк; зарычал, щелкая зубами у самого его носа. — Перестань, слышишь? — снова приказал Михаил. — Мне же больно. Ты меня раздавишь!

Волк оскалился, обнажая крепкие клыки, и вдруг принялся радостно лизать ему лицо розовым шершавым языком. Миша взвизгнул и попытался отпихнуть волка, но и на этот раз у него ничего не вышло: Никита оказался слишком тяжелым. Наконец Никита убрал лапы с его груди, и мальчик тут же сел на земле, подумав о том, что к утру в том месте, где Никита упирался своими лапами, наверняка появятся синяки. Никита принялся кружиться на месте, пытаясь поймать зубами собственный хвост, а затем бросился в густую высокую траву на склоне оврага и стал валяться в ней.

— Вот ведь сумасшедший, — пробормотал Михаил, поднимаясь с земли.

В то время как Никита нежился в траве, тело его вновь начало принимать человеческий облик. Трещали сухожилия, кости занимали привычное положение. Никита тихонько вскрикнул от боли, и Михаил поспешил пройти вперед на несколько шагов, давая ему возможность остаться в эти минуты наедине с самим собой. Примерно секунд через тридцать Михаил услышал у себя за спиной негромкое:

— Фу ты черт!

По пути Никита обогнал его, направляясь к брошенной на земле одежде.

— Запутался в собственных ногах, — бормотал он. — Все из-за них, вечно они мешаются…

Михаил зашагал рядом; черный дым постепенно улетучивался из оврага, и вместе с ним рассеивался принесший с собой запах раскаленного железа дух цивилизации.

— Все равно непонятно, — робко проговорил Миша наконец. — А что ты там пытался сделать?

— Я уже говорил: мне нужно стать быстрым. — С этими словами Никита оглянулся назад, с сожалением глядя на туннель, в котором скрылся поезд. — Завтра ночью он снова пройдет здесь. И послезавтра тоже. И тогда можно будет опять попробовать. — Оказавшись на месте, он поднял одежду с земли и небрежно набросил накидку на плечи. Все это время Михаил недоуменно смотрел на него, не понимая, к чему все это. — Если ты спросишь у Виктора, то он наверняка расскажет тебе одну историю, — продолжал Никита. — Виктор говорит, что старик, который был тут вожаком, когда он сам только-только пришел в стаю, знавал одного человека, когда-то жившего в нашей стае, который мог пройти превращение всего за двадцать четыре секунды. Можешь себе представить? Полностью превратиться из человека в волка за двадцать четыре секунды! Даже у самого Виктора уходит больше чем полминуты. А уж я… Да куда мне! Я так себе…

— Нет, ты не так себе! Ты быстрый.

— Недостаточно быстрый, — с горечью поправил его Никита. — Я не самый ловкий, не самый сильный, не самый находчивый. Но всю жизнь, даже мальчишкой, даже тогда, когда мне было не больше лет, чем тебе сейчас, — а я тогда надрывался в угольной шахте, — уже тогда мне хотелось совершить что-нибудь такое… особенное, понимаешь? Если долго работать на самом дне шахты, глубоко под землей, тобой в конце концов начинает овладевать какое-то навязчивое желание, начинаешь мечтать стать птицей. Возможно, эта мечта меня все еще преследует, и теперь я хочу, чтобы мои ноги стали крыльями.

— Ну а что из того, самый ты ловкий или…

— Для меня это важно, — перебил Мишу Никита. — Цель у меня такая есть, понимаешь? — И он тут же продолжил, не дожидаясь ответа: — Я прихожу сюда каждый день летом, из года в год, но только ночью. Я не хочу, чтобы машинист меня увидел. И в самом деле становлюсь быстрее. Вот только ноги меня подводят. — Он махнул рукой в сторону дальнего, восточного туннеля. — Но все же когда-нибудь я сумею обставить поезд. Я начну вот отсюда, еще человеком, и, до того как поезд войдет в тот туннель, волком перепрыгну через рельсы перед самым носом у паровоза.

— Прыгнешь через рельсы?

— Да. Волком, — ответил Никита. — А теперь будет лучше, если мы с тобой найдем чего-нибудь пожрать, а не то придется всю ночь блуждать по лесу.

Сказав это, Никита зашагал на восток, вдоль полотна, и Михаил последовал за ним. Примерно в полумиле от того места, где Никита бегал наперегонки с поездом, им удалось отыскать валявшегося на рельсах истекающего кровью кролика. Паровоз сбил его только что. Мертвые глаза зверька были широко распахнуты, как будто он был зачарован ослепительным желтым взглядом налетевшего на него монстра. Одного кролика никак нельзя было назвать добычей, но, в конце концов, это было только начало. Никита поднял его за уши с земли и отправился дальше, неся свою находку в опущенной руке, размахивая ею на ходу, словно сломанной игрушкой.

От одного только запаха свежей кроличьей крови у Миши потекли слюнки. Ему даже показалось, что у него из горла вот-вот вырвется дикий звериный рык. С каждым днем он начинал все больше и больше походить на остальных из их стаи. Впереди же его ждало неизведанное пока превращение. Ему самому нужно было сделать лишь один-единственный шаг навстречу, превращение казалось близким и далеким одновременно, манило его к себе и в то же время пугало. Михаил не знал, как управлять им, и даже не имел представления о том, как нужно пожелать превращения, чтобы оно произошло с такой же легкостью, как это получалось у остальных. На что это было похоже? На внутренний приказ или же нужно было представить себе что-то? Мише было страшно расставаться с тем, что делало его похожим на человека, ведь полное превращение неизбежно перенесет его в совершенно другой мир, войти в который он никак не решался.

А сейчас он шел рядом с Никитой, исходя слюной. Он слышал урчание, но на зверя это было вовсе не похоже: просто в животе у него урчало от голода. В конце концов, в нем до сих пор сохранялись повадки, присущие обыкновенному мальчику, а не волку.

И еще много ночей в продолжение длинного, испепеленного горячим дыханием засухи лета Михаил вместе с Никитой охотились у железной дороги. Однажды, это было в самом начале августа, они нашли на путях попавшего под поезд олененка, которому поездом переехало ноги. Михаил видел, как Никита наклонился к нему, глядя во влажные глаза обезумевшего от боли животного, а потом стал поглаживать бока. Никита тихо разговаривал с олененком, пытаясь успокоить его, а затем, проведя еще несколько раз руками по гладкой шерсти, он взял голову оленя в свои ладони и вдруг одним резким, сильным движением свернул ему шею, разом положив конец его страданиям. Никита тогда еще сказал Михаилу, что в этом и есть подлинное милосердие.

Поезд ходил строго по расписанию. Иногда он громыхал по рельсам стремительно, без задержки проносясь от одного туннеля до другого; но бывали и такие ночи, когда скрежетали тормоза и из-под колес летели искры. Михаил обычно сидел на поросшем соснами склоне, глядя, как Никита во весь дух бежит вдоль колеи, принимая на бегу обличье зверя, изо всех сил стараясь при этом удержаться на ногах. Казалось, что еще совсем немного, и он оторвется от земли и поднимется в воздух, но помехой всему по-прежнему оставались ноги, которые не пускали его, они словно приросли к земле. Никита научился бегать еще быстрее, но, видимо, и этого было мало; поезд неизменно обгонял его, оставляя позади в клубах темного дыма, и на полном ходу влетал в восточный туннель.

Наступил конец августа, вот уже последний поезд на Минск прогрохотал по чугунным рельсам, и красный фонарь на площадке удаляющегося последнего вагона, словно дрязнясь, издевательски раскачивался из стороны в сторону. Никита понуро брел обратно, к тому месту, где лежала его одежда. Михаил разглядывал его тело, покрытое лоснящейся черной шерстью. Переждав превращение, Никита оделся и полной грудью вдохнул терпкий воздух со все еще витавшим в нем горьковатым запахом паровозного дыма, словно это был и не дым вовсе, а запах пота отчаянного и уважаемого соперника.

— Ну ничего, — заговорил наконец Никита. — Если не этим летом, то тогда на будущий год.

А потом они пошли домой, навстречу осени.

Глава 31

Зима, суровая дама в белом, стала полновластной хозяйкой в лесу, заковав его в ледяные оковы. Деревья трещали от мороза, пруды и небольшие озера промерзли до дна, а небо затянула пелена низких облаков и тумана. Вот уже много дней подряд солнце не появлялось в небе, и весь мир превратился в безбрежное море белого снега и черных, безжизненных деревьев. Даже вороны и те замерзали, рассевшись по веткам деревьев, или же изо всех сил пытались долететь до солнца, поднимаясь высоко в небо на отмороженных крыльях. В мертвой тишине зимнего леса вольготно жилось лишь зайцам-белякам, но задувавший холодный, словно долетавший сюда из просторов Сибири, ветер не давал покоя и им, зайцы, дрожа от холода, забивались глубоко в норы.

Продрогшая стая схоронилась в глубине белокаменного дворца. Они сидели, сбившись в кучку вокруг костерка, потрескивавшего сухими сосновыми ветками. Но учение Михаила продолжалось, несмотря ни на что: Виктор оказался строгим учителем и мог часами заниматься со своим единственным учеником, пока тот читал вслух что-нибудь из Шекспира или Данте, решал задачи по математике или изучал европейскую историю.

Как-то раз, это было в январе, Павла и Никита отправились в лес за сушняком для костра. Виктор строго-настрого наказал им не уходить далеко и ни в коем случае не упускать друг друга из виду. На землю лег туман, в котором было трудно что-нибудь разглядеть, но делать было нечего: для костра нужны дрова. Не прошло и получаса, как Никита возвратился в логово стаи, бессознательно, словно во сне, переставляя негнущиеся ноги; его брови и волосы были посеребрены инеем. В руках он нес целую охапку дров, которые падали ему под ноги, пока он шел к огню, глядя перед собой безумными, словно ничего не видящими глазами. Виктор поспешно встал и спросил:

— А Павла где?

Она все время находилась не больше чем в двадцати шагах от него, рассказал Никита. Всего в двадцати шагах. Время от времени они переговаривались между собой в надежде, что, разговаривая, им удастся забыть о холоде. И вдруг Павла просто замолчала. Не было слышно ни крика о помощи, ни звуков борьбы.

Никита повел за собой Виктора и Франко, чтобы на месте показать им, как было дело. На снегу, меньше чем в сорока шагах от оледеневшего дворца, виднелись следы крови. Тут же, на снегу, валялась окровавленная накидка Павлы и несколько оброненных сухих веток, которые, словно старые обглоданные кости, сиротливо торчали из сугроба. Следы Павлы заканчивались у густых зарослей колючего кустарника, где были видны следы берсеркера. По примятому снегу и оставленным следам было видно, что тело утащили волоком через сугробы на вершину холма и дальше — в глубь лесной чащобы. Следы волка-берсеркера и кровавая полоса, тянувшаяся за телом Павлы, уводили еще дальше в лес. Виктор, Франко и Никита сбросили одежду и, дрожа от холода, быстро перешли к превращению. Три волка — серый, светло-коричневый и черный — стремительно бросились через высокие сугробы в погоню за своим заклятым врагом. Путь их лежал на восток, и через милю они наткнулись на руку Павлы, застрявшую между двумя большими валунами, торчавшими из-под снега. Затем они оказались между скалами, со всех сторон продуваемыми ветром; снег на них не держался, и здесь кончались следы берсеркера, тащившего в зубах растерзанное тело Павлы.

Волки несколько часов не прекращали поиски, прочесывая округу, уходили все дальше и дальше от дворца. В какой-то момент Франко почудился неясный рыжий силуэт на скальном выступе высоко над ними, но снег валил не переставая, он забивал глаза, и, когда Франко пригляделся, на склоне никого не было. Никита учуял запах Павлы — настоянный на ароматах трав терпкий запах лета. Они прошли еще полмили на север и на дне одного оврага обнаружили ее голову с раскроенным черепом и выеденным мозгом.

Следы берсеркера привели преследователей к краю пропасти и исчезли среди острых камней. На склонах обрыва виднелись пещеры; сползать вниз было опасно, но это не остановило бы их. Любой из ходов мог оказаться лазом в логово берсеркера. А если нет? Тогда всем троим придется рисковать жизнью впустую. К тому же валил снег, мела метель — на лес надвигалась снежная буря. Виктор подал остальным знак, зафыркав и мотнув головой, и все трое повернули к дому.

Обо всем этом Виктор рассказал, когда стая снова собралась вокруг костра. Умолкнув, он отодвинулся ото всех и остался в гордом одиночестве. Привалившись спиной к стене, он рассеянно грыз кость убитого кабана, не сводя глаз с брошенной на пол охапки соломы, на которой обычно спала Павла, и глаза его жутко светились в холодной темноте.

— Да мы прямо сейчас пойдем и изловим этого гада! — выкрикнул Франко, не обращая внимания на вой пурги за окном. — Не можем же мы просто сидеть здесь, как… как будто мы…

— Как будто мы люди какие-то? — тихо спросил Виктор. Он вытащил из огня горящую ветку и сидел, держа ее перед собой и пристально глядя на огонь.

— Как трусы! — сказал Франко. — Сначала Рыжий, потом от Сада камня на камне не осталось, и вот теперь Павла!.. Он не угомонится, пока не прикончит всех нас!

— В такую бурю мы все равно далеко не уйдем, — рассудительно сказал Никита, сидевший тут же на корточках. — И берсеркер в такую погоду носа из норы не высунет.

— Тем более. Все говорит за то, что мы должны поскорее разыскать эту нору и прикончить его. — Франко нервно прохаживался перед костром, едва не наступая Михаилу на ноги. — Если б я только смог добраться своими когтями до его чертовой глотки, то я бы уж тогда…

— Тогда бы ты попал к нему на завтрак, — насмешливо фыркнула Рената.

— А ты заткнись, старая карга! Тебя никто не спрашивает.

Рената вскочила с пола. Она решительно шагнула к Франко, и он тоже повернулся к ней. На руках у нее показалась рыжеватая шерсть, пальцы начали превращаться в когти.

— Перестаньте! — приказал им Виктор. Рената бросила в его сторону беглый взгляд. Лицо ее уже начало преображаться, превращаясь в волчью морду. — Рената, пожалуйста, перестань, — повторил он.

— Не мешай, пусть она убьет его, — сказала вслух Алекша. Ее голубые, похожие на прозрачные льдинки глаза смотрели с холодным безразличием. — Так ему и надо.

— Рената… — Виктор поднялся с пола.

У Ренаты тем временем уже начинала изгибаться спина.

— Ну давай, давай, — снисходительно посмеивался Франко. Он выставил вперед правую руку с острыми когтями, покрывшуюся светло-коричневой шерстью. — Я уже во всеоружии!

— Прекратите немедленно! — вскричал Виктор так громко, что Миша даже подпрыгнул от неожиданности; это уже был ставший таким привычным громоподобный окрик его наставника. Испуганное эхо заметалось между каменными стенами. — Если мы с вами начнем убивать друг друга, стае конец. Берсеркер сможет без опаски прийти прямо сюда и занять наше логово. Ему уже никто не сможет помешать, ведь в живых не останется никого. Так что перестаньте, угомонитесь оба. Ведь мы все-таки должны мыслить как люди и не уподобляться в этом зверям.

Рената зажмурилась; челюсти ее еще не успели окончательно превратиться в волчью пасть, и из полуоткрытого рта показалась тонкая нитка слюны, которая стекла по нижней губе и поползла по заросшему рыжеватой шерстью подбородку. Но вот лицо ее мало-помалу начало принимать привычные черты, мускулы сокращались, а волчьи клыки с тихим хрустом уходили обратно в десны. Рената нервно почесывала тыльные стороны ладоней, где исчезали последние волоски.

— Сопляк! — обиженно бросила она, в упор глядя на Франко. — Только попробуй мне еще нахамить.

Франко фыркнул и усмехнулся. Презрительно махнув ставшей вновь человеческой рукой, он отошел от костра.

Виктор стоял между Ренатой и Франко. Он дождался, пока они оба немного успокоились, и сказал:

— Мы с вами одна семья, а не враги. Берсеркеру, наверное, очень хотелось бы стравить нас друг с другом; это весьма упростило бы его задачу. — Он бросил тлеющую ветку обратно в огонь. — Но Франко прав. Мы должны разыскать берсеркера и убить его. В противном случае он убьет нас, просто переловит одного за другим.

— Ну что, видела? — победоносно обернулся Франко к Ренате. — Он согласен со мной!

— Я согласен с законами логики, — поправил его Виктор, — которым ты сам, к моему великому сожалению, следуешь далеко не всегда. — Здесь он на мгновение замолчал, прислушиваясь, как заунывно воет ветер, залетая внутрь сквозь разбитые окна верхнего этажа. — Я думаю, что берсеркер обитает в одной из тех пещер, — продолжал он. — Никита прав: он не станет выползать из своей норы в такую бурю. А вот мы могли бы.

— Да ты что, на улице не видно ни зги! — воскликнула Рената. — Ты только послушай, как воет ветер.

— Я слышу. — Виктор обошел вокруг костра, потирая ладони. — Когда метель утихнет, берсеркер вылезет из норы и снова отправится на охоту. Мы не знаем его повадок, но если он учует, что мы приходили к его пещере, он наверняка никогда уже не вернется туда и устроит себе логово в другом месте… А что, если мы все-таки разыщем его нору и застанем его дома в самый разгар непогоды, пока бушует пурга?

— Это невозможно, — покачал головой Никита. — Ты же сам видел, какая там пропасть. Так недолго и шею свернуть.

— Берсеркер спускается по скале, а значит, и мы должны суметь это сделать. — Виктор многозначительно помолчал. — Вся сложность в том, чтобы разыскать нору. Я бы на его месте отметил каждую из них, но, может, он до этого не додумался, и тогда, спустившись на дно обрыва, мы по запаху дойдем до самого его логова. Может быть, он спит; если бы я, к примеру, до отказа набил себе брюхо и был уверен, что мне ничто не угрожает, то на его месте поступил именно так.

— Ты прав! — взволнованно подхватил Франко. — Убить гада, пока он дрыхнет!

— Нет. Берсеркер — зверь большой и очень сильный, и никто из нас не сможет с ним тягаться. Для начала мы разыщем его нору, а потом вход в нее завалим валунами. Будем работать на совесть, быстро и тихо, и замуруем его так, чтобы он не смог вырваться наружу.

— Это в том случае, если у него только один вход, — заметила Рената.

— А я и не настаиваю на том, что это идеальный план. Идеальных планов не бывает. Но берсеркер не такой, как все остальные волки. Он бешеный и рассуждает не так, как обычный волк. Для чего, скажи на милость, ему понадобилось бы готовить себе путь к отступлению, если он считает себя лучше всех и уверен, что запросто расправится с любым, будь то зверь или человек? Я бы предположил, что он выбрал себе замечательную теплую пещеру без черного хода и сквозняков, такое уютненькое местечко, где можно свернуться в клубок на полу и спокойно грызть кости, обдумывая, как бы разделаться с очередной жертвой. Я уверен, что рискнуть стоит в любом случае.

— А я так не считаю, — объявила Рената, хмуря брови. — Слишком уж метет. И потом, сначала надо добраться до обрыва, а там еще по такой погоде отыскать нужную пещеру. Нет, риск слишком велик.

— А сама-то ты что предлагаешь? — спросил Виктор. — Сидеть и дожидаться, пока утихнет буря и берсеркер вновь начнет охоту на нас? Сейчас у нас еще есть некоторое преимущество, им нужно воспользоваться, и не забывай, что он совсем недавно набил брюхо и отяжелел. Я настаиваю: идти надо прямо сейчас.

— Да! — согласился Франко. — Изловить гада, когда он этого не ждет.

— Тогда решено. Я иду. — Виктор оглядел притихшую стаю, и взгляд его лишь на мгновение задержался на лице Михаила. — Франко, ну как, ты идешь со мной?

— Я? — переспросил Франко. — Да-да, конечно. — Голос его казался неуверенным. — Я… я надеюсь, что не задержу тебя в дороге.

— Задержишь меня?

— Ну… я раньше об этом не говорил… Ерунда, в общем-то… Я тут ударился о камень и ссадил себе ногу. Вот, видишь? — С этими словами он сбросил с ноги сандалию: и в самом деле, на ноге был лиловый синяк. — Вот и щиколотка как будто опухла… Даже не знаю, где это меня угораздило. — Он дотронулся до синяка и страдальчески поморщился. — Но я все равно пойду. Конечно, не так быстро, но можешь быть уверен, что я…

— …законченный придурок, — докончила за него Рената. — Да плюнь ты на этого Франко с его бедной больной ножкой. Я пойду вместе с тобой.

— Мне нужно, чтобы ты осталась здесь, присмотреть за Михаилом и Алекшей.

— Они сами могут о себе позаботиться.

Но Виктор уже отвернулся от нее. Он посмотрел на Никиту.

— А у тебя что, тоже синяки на ногах?

— Несколько дюжин, и не только на ногах, — ответил Никита, поднимаясь с пола. — Когда выходим?

— У меня вправду болит нога — возмутился Франко. — Видите, как опухла?! Я оступился, наверное, когда…

— Я уже все понял, — спокойно ответил Виктор, и Франко замолчал. — Мы пойдем вдвоем с Никитой. Ты, если хочешь, можешь остаться здесь.

Франко, видимо, хотел было что-то возразить, но передумал.

— Чем быстрее мы уйдем, тем скорее вернемся, — сказал Виктор, обращаясь к Никите. — Я готов.

Никита кивнул ему в ответ, и тогда Виктор обратился к Ренате:

— Если нам повезет и удастся разыскать пещеру с берсеркером и замуровать его, мы задержимся там на некоторое время, чтобы убедиться, что он не сможет выбраться. Но в любом случае мы постараемся вернуться не позднее чем через два дня. Если ветер и снег не утихнут и станет совсем невмоготу, мы поищем себе место для ночлега, А ты уж позаботься, чтобы здесь все было в порядке, ладно?

— Ладно, — мрачно ответила Рената.

— И не хватайте с Франко друг друга за глотку. Это приказ. — Виктор взглянул на Михаила. — Ведь ты не дашь им расправиться друг с другом?

— Да, господин, — ответил Михаил, хотя, честно говоря, он не представлял, что сможет сделать, если Рената и Франко снова затеют драку.

— Я хочу, чтобы к моему возвращению ты самостоятельно разобрал тот урок, что мы начали с тобой вчера. — Это была глава из учебника истории, посвященная падению Римской империи. — Уж ты постарайся. Я буду строго спрашивать.

Михаил кивнул. Виктор сбросил одежду и сандалии. Никита последовал его примеру. Двое обнаженных мужчин стояли рядом, и дыхание вырывалось у них из ноздрей маленькими облачками белого пара. Никита первым приступил к превращению, и его тело начало быстро обрастать черной шерстью. Виктор перевёл взгляд на Ренату, и было видно, как в полумраке зрачки его сверкнули зеленым светом.

— И еще, — заговорил он, — если вдруг случится так… если на четвертый день мы не вернемся, то вожаком стаи станешь ты.

— Баба?! — взвизгнул Франко. — Чтобы баба командовала мной?!

— Всей стаей, — повторил Виктор. Широкая полоса серой волчьей шерсти тем временем уже добралась до плечей и стала спускаться вниз по рукам. Кожа на вид казалась скользкой, на лбу выступил пот. Над его разгоряченным телом клубился пар. — А ты что, возражаешь? — Голос становился хриплым, человеческое лицо начинало преображаться в волчью морду, а изо рта показались острые клыки.

— Нет-нет, — быстро ответил Франко. — Нет, я не возражаю.

— Тогда пожелайте нам удачи. — Голос его превратился в низкий гортанный рык.

Дрожащее тело Виктора зарастало жесткой серой шерстью. Лицо и голова Никиты тоже почти полностью преобразились, и теперь из черного волчьего носа вырывался пар. Морда черного волка все еще вытягивалась, кости трещали, хрустели и удлинялись. Было время, когда все эти звуки не вызывали у Михаила ничего, кроме отвращения, теперь же он, затаив дыхание, внимал этой необычной и оттого казавшейся еще более прекрасной музыке перевоплощения. Тела изгибались и судорожно вздрагивали, волчья шкура отвоевывала все новые и новые участки у человеческой кожи, пальцы на руках и ногах становились когтями, на смену зубам приходили клыки, нос и челюсти вытягивались, превращаясь в волчью морду. Виктор зарычал и бросился к лестнице, ведущей наружу; Никита последовал за ним.

— У меня распухла щиколотка, — снова принялся доказывать Франко Ренате. — Видишь? Я все равно не смог бы уйти далеко, разве не так?

— Нам нужна вода. — Не обращая внимания на оправдания Франко, Рената взяла в руки старую глиняную чашу, доставшуюся от здешних монахов. Вода в ней уже успела подернуться грязным ледком, но и ее оставалось очень мало. — Михаил, может, вы сходите вместе с Алекшей наверх, принесете снегу?

Михаил взял у нее посудину. Теперь оставалось только подняться по лестнице и зачерпнуть снегу, который вьюга нанесла во дворец сквозь разбитые окна.

— Франко, теперь решим, кому первому сторожить.

— Ты тут за главного, — ответил он. — Как скажешь, так и будет.

— Ну ладно, тогда первым будешь ты. А потом я тебя сменю, — распорядилась Рената, поудобнее устраиваясь у костра.

Франко тихо выругался; не слишком-то приятно лезть на самый верх этой чертовой холодной башни и сидеть там перед разбитыми окнами, когда вокруг бушует метель. Франко поплелся наверх, Михаил и Алекша, взяв чашу, ушли за снегом. А Рената, оставшись одна, подперев рукой подбородок, сидела у костра, беспокоясь о любимом человеке и думая о чем-то своем.

Глава 32

Ночью буря утихла, оставив в лесу после себя глубокие сугробы и замерзшие деревья, ветви которых сгибались под тяжестью снега. Холод пробирал до костей. Утро нового дня опустилось на землю еще одним белым рассветом. Все небо над землей было затянуто низкими тучами, цвета намокшей ваты, наглухо скрывшими за собой солнце.

Близилось время завтрака.

— Ну и холодина! — поежился Франко, когда они вместе с Михаилом прокладывали себе путь через белую пустыню, раскинувшуюся на месте зеленевших летом зарослей.

Михаил ничего не ответил; разговоры отнимали слишком много сил, да и сам он так продрог, что, казалось, челюсти смерзлись. Оглянувшись, он через плечо посмотрел на белый дворец, до которого было ярдов пятьдесят, не больше. Каменные стены дворца исчезали, растворяясь в подступившей к ним белесой пустоте.

— Будь проклято это чертою место! — продолжал Франко. — К черту эту страну, к черту Виктора, к черту Алекшу, чтоб ей пусто было, и пропади пропадом эта скотина Рената! Что она там о себе возомнила?! Ишь ты, раскомандовалась! Я ей что, мальчик на побегушках?

— Если ты будешь орать на весь лес, мы останемся без добычи.

— Так ведь в этом лесу уже давно не осталось ничего живого. Откуда я им здесь возьму жратву? Сотворю из ничего?! Но я не волшебник и не Господь Бог! — Франко остановился и напряженно принюхался. Морозный воздух обжигал нос, и это притупляло нюх. — Если Рената отвечает за все, почему тогда она сама не желает отправляться на поиски жратвы? Нет, ты мне ответь, почему это так?!

Ответ на этот вопрос был очевиден. Они тянули жребий — самую короткую палочку из костра, — кому выходить на охоту. Вообще-то самая короткая палочка оказалась у Михаила, а палочка, доставшаяся Франко, была чуть-чуть длиннее, но зато короче, чем у остальных.

— Если здесь где-нибудь поблизости еще уцелела какая-нибудь зверушка, — продолжал Франко, — она наверняка заползла поглубже в свою теплую нору и лежит греется там. Неплохо было бы и нам последовать ее примеру. Принюхайся. Чуешь? Совсем ничего.

И тут, словно ради того, чтобы лишний раз доказать неправоту Франко, на снег перед ними внезапно выскочил и стремительно пронесся по сугробам жирный заяц-русак, огромными скачками направлявшийся к рощице стоявших по колено в снегу деревьев.

— Вон он! — воскликнул Михаил. — Гляди!

— У меня глаза замерзли.

Михаил снова обернулся к Франко.

— А ты что, разве не собираешься превращаться? Ведь его еще можно поймать.

— Черта с два! — На щеках Франко алел густой румянец. — Никаких превращений. Это на таком-то морозе?… Да так недолго и яйца отморозить, если это уже не случилось.

С этими словами он запустил руку под полу и пошарил там, видимо желая удостовериться, что его опасения лишены оснований.

— Но тогда мы вообще ничего не поймаем, — напомнил ему Михаил. — Неужели так трудно…

— Ах так! И ты тоже заделался командиром?! — угрожающе зарычал на него Франко. — Ну а теперь послушай меня, ты, маленький говнюк! Это ты вытянул самую короткую палку, так вот теперь и превращайся сам, сколько тебе влезет. Хватит бездельничать.

Это обвинение Франко больно ударило по самолюбию. Михаил понимал, что Франко отчасти прав. Ни слова не говоря, он зашагал дальше, и в наступившей тишине было слышно, как хрустит, ломаясь под ногами, намерзшая на сугробах за ночь корка колючего наста.

— Сам-то ты чего не хочешь превратиться? — подначивал его Франко. Он плелся позади. — А зря. Бегал бы сейчас себе, гонял по лесу зайцев и выл бы по ночам на эту чертову луну.

Михаил не ответил; он не знал, что сказать. Он все еще высматривал зайца, но тот словно сквозь землю провалился, исчез среди этой безбрежной, ослепительной белизны. Обернувшись, он снова бросил взгляд в сторону белокаменного дворца, который теперь наподобие далекого миража, казалось, парил между небом и землей. В воздухе вновь закружились снежные хлопья, и, если бы Михаилу не было так холодно и он не чувствовал бы себя глубоко несчастным, никому не нужным и беспомощным, ему, наверное, пришла бы в голову мысль, что зимний лес прекрасен.

Франко остановился в нескольких шагах от него и принялся дышать на сложенные ковшиком руки. Снежинки запутывались у него в волосах и оседали на ресницах.

— Может быть, Виктору такая жизнь и по душе, — угрюмо сказал он. — И Никите тоже. Но кто они такие, кем они были прежде? Мой отец был человеком состоятельным, я сын богача. — Он тряхнул головой. — В тот день мы всей семьей уселись в бричку и отправились в гости к бабушке с дедушкой. В пути мы попали в пургу. Мама не вынесла холода и умерла, но отец, мой младший брат и я разыскали в лесу небольшую хижину — это совсем недалеко отсюда. Конечно, на том месте сейчас уже ничего нет, она давным-давно развалилась. — Задрав голову, Франко посмотрел на небо — между облаками по-прежнему не было просвета. — Потом умер братик, — продолжал он. — Перед смертью он даже не мог открыть глаза. Он плакал, и веки у него смерзлись. Отец знал, что оставаться там больше нельзя. Нужно было во что бы то ни стало выйти из леса и добраться до какой-нибудь деревни. И мы пошли. Я помню… у нас были подбитые мехом пальто и дорогие штиблеты. У меня на рубашке была вышита монограмма, а на отце был кашемировый шарф. Но это все не согревало, ветер валил с ног. Мы с отцом нашли ложбинку и попытались разжечь костер, но все ветки оледенели и не загорались. — Он снова перевёл взгляд на Михаила. — И знаешь, что мы сделали? Мы сожгли все деньги из отцовского портмоне. Они горели очень ярко, но тепла от них не было. Боже мой! Тогда мы, наверное, отдали бы целое состояние за три кусочка угля. Отец замерз в сугробе. И я в семнадцать лет остался сиротой. Я знал, что тоже погибну, если не найду приюта. Я встал и пошел, надев на себя два пальто. Тогда-то я и нарвался на волков. — Он снова подышал на руки и принялся растирать застывшие суставы. — Один из них укусил меня в руку. А я со всей силы двинул ему ногой прямо в морду, у него вылетело сразу три зуба. А тот подонок — Йозеф его звали — после этого как будто даже умом тронулся. Они растерзали моего отца; маму и братишку они, наверное, тоже сожрали. Я об этом никогда не спрашивал. — Франко стоял, задрав голову и глядя, как падает снег. — Они взяли меня в стаю как производителя. Тебя мы подобрали в лесу для того же.

— Как?… Производителем?

— Ну да, чтобы детей делать, — объяснил Франко. — Стае нужны детеныши, пополнение, иначе она вымрет. Но дети не выживают. — Он пожал плечами. — Ну да ладно, наверное, Бог знает, что делает, и, видно, в этом и есть промысел Божий. — Он оглянулся и посмотрел в сторону деревьев, за которыми скрылся заяц. — А ты и уши развесил. Ты побольше слушай Виктора. Он любит распинаться о том, как это здорово и благородно и что все мы должны гордиться, что именно нам было дано Богом стать теми, кем мы стали. Но я лично не вижу особого благородства в том, чтобы отращивать шерсть на заднице и грызть эти проклятые кости. Да пропади пропадом такая жизнь! — Он смачно сплюнул на снег. — Так что превращайся сам, — сказал он Михаилу. — Будешь бегать по лесу на четырех и ссать на деревья. Я же Божьей волею был рожден человеком и впредь им останусь, — сказал он и поплелся обратно в сторону белого дворца, до которого предстояло пройти метров двадцать.

— Подожди! — окликнул его Михаил. — Франко, куда же ты?!

Но Франко не желал ничего слушать. Он только раз оглянулся.

— Принеси нам большого и жирного зайца, — ядовито проговорил он. — Или, может быть, тебе повезет, и ты найдешь что-нибудь посущественнее. А я пока пойду домой и постараюсь со…

Договорить он не успел, потому что в следующее мгновение то, что казалось снежным бугорком всего в двух-трех метрах от него, вдруг зашевелилось, взрывая снег, из-под сугроба выскочил огромный рыжий волк и вонзил клыки в ногу Франко.

Берсеркер повалил Франко на снег, и было слышно, как с треском ломаются кости, а острые волчьи зубы раздирают мясо в кровавые клочья. Франко хотел было закричать, но словно онемел. Михаил в ужасе замер, мысли лихорадочно метались у него в голове. Одно из двух: или берсеркер лежал под снегом, принюхиваясь, дожидаясь их, или же он пробрался сюда под сугробами, чтобы наброситься на своих жертв, неожиданно выскочив из засады. Времени, чтобы размышлять над тем, что могло случиться с Виктором и Никитой, уже не оставалось, берсеркер у него на глазах набросился на Франко, и снег стал красным от крови.

Михаил начал было кричать, звать на помощь, но к тому времени, как Рената и Алекша доберутся сюда, если они вообще услышат его, сидя в подвале, Франко ничто не поможет. Берсеркер отпустил ногу Франко и тут же вцепился ему в плечо, а Франко изо всех сил пытался уберечь горло от острых клыков. Лицо его стало мертвенно-бледным.

Михаил взглянул вверх. Всего в каком-нибудь метре над его головой покачивалась заледенелая ветка. Изловчившись, он подпрыгнул и ухватился за нее. Ветка сухо хрустнула и осталась у него в руках. Берсеркер тем временем, не обращая на него никакого внимания, вонзил клыки в плечо Франко. И тут, увязая в снегу, Михаил бросился вперед и что было сил ткнул острым концом палки в глаз берсеркера.

Удар попал в цель, волк яростно взвыл от боли и разжал зубы. Франко, не теряя времени, попытался отползти в сторону. Он не успел проползти по снегу и двух метров, как силы покинули его и он потерял сознание. Берсеркер яростно щелкал зубами, и наконец его единственный глаз остановился на Мише Галатинове.

У Михаила появилось непонятное чувство, неведомое доселе, но теперь он ощущал его так же отчетливо, как биение собственного сердца. Возможно, это и был тот самый язык ненависти, начальное осознание неизбежного насилия. Когда берсеркер устремился к нему, перепрыгивая через сугробы, он еще крепче сжал в руках палку и, держа ее наперевес, словно копье, приготовился защищаться.

Огромный рыжий волк широко разинул пасть, готовясь к прыжку. Михаил стоял неподвижно; трусливый человеческий инстинкт самосохранения призывал его повернуться и убежать, но волчья натура с холодной расчетливостью заставляла не двигаться и ждать. Берсеркер метнулся влево — Михаил сразу же понял, что это лишь ложный маневр, — а затем рыжий волк, оттолкнувшись мощными задними лапами от земли, набросился на него.

Под тяжестью навалившегося зверя Михаил не сумел устоять на ногах, упал на колени и тут же вонзил острый конец палки в заросшее светлой шерстью брюхо чужака; палка с треском переломилась, и острие ее глубоко засело в животе у берсеркеpa. Волк взвился от боли, перебирая лапами в воздухе, задевая по пути и Михаила; два острых когтя вонзились в сшитую из оленьей шкуры накидку и без труда пропороли ее. Михаилу показалось, словно его огрели молотом; он упал, зарываясь в снег лицом, слыша, как берсеркер, захрипев, приземлился на брюхо всего в нескольких шагах от него. Судорожно вдыхая морозный воздух, Михаил успел развернуться и оказался как раз напротив берсеркера, прежде чем тот успел наброситься на него со спины. Одноглазый волк уже поднялся с земли, острый конец деревянного копья так глубоко вошел ему в живот, что конца обломка было почти не видно. Михаил поднялся на ноги, тяжело дыша, чувствуя, как по спине начинают струиться теплые ручейки липкой крови. Берсеркер отскочил вправо, оказываясь таким образом между Михаилом и белокаменным дворцом. Обломок палки, который Михаил все еще крепко сжимал в кулаке, был по длине не больше кухонного ножа, сантиметров пятнадцать, а может быть, и того меньше. Берсеркер шумно дышал, из его ноздрей вырывались облачка белого пара; он сделал еще один маневр, сначала было приблизившись к Михаилу и тут же снова отскочив назад. Все пути для отступления оказались отрезаны, бежать было больше некуда.

— Помогите! — закричал Михаил в сторону дворца, но голос его оказался приглушен кружившимися в воздухе пушистыми хлопьями белого снега. — Рената! На помощь!..

Тут зверь бросился вперед, и Михаил снова ткнул в него обломком палки, метясь в уцелевший глаз, но берсеркер, тормозя на бегу и взрывая лапами рыхлый снег, сумел уклониться от удара. Ловко изогнувшись, он зашел к Михаилу с другой стороны и набросился на него, прежде чем тот успел ударить во второй раз.

Берсеркер одним махом сбил его с ног, и Мише вдруг почему-то подумалось о наводящем ужас огромном паровозе, тащившем тяжелый грохочущий состав под уклон по чугунным рельсам. Волк швырнул его на землю, словно тряпичную куклу, и если бы он упал на голую землю, а не в мягкий сугроб, то у него все кости были бы переломаны. От неожиданного удара у Михаила перехватило дыхание, воздух с шумом вырвался из легких и в глазах потемнело. В лицо пахнуло кровью, смешанной со звериной слюной. Непомерная тяжесть обрушилась на плечо, намертво прижимая к земле руку, все еще сжимавшую обломок острого сука. Он зажмурился, а открыв глаза, увидел над собой разинутую пасть берсеркера, его огромные острые клыки, готовые вонзиться ему в лицо и содрать, словно тонкую папиросную бумагу, кожу с черепа вместе с мясом и скальпом. Рука болела, казалось, кости вот-вот выскочат из суставов. Берсеркер подался вперед, бока его вздымались, и хрипящее прерывистое дыхание доносило до него запах крови Франко. Волк широко разинул пасть, готовясь размозжить ему череп.

Но тут за морду берсеркера ухватились две человеческие руки. Франко сумел-таки подняться и всем телом навалился на рыжего зверя. Его заросшее жесткой щетиной лицо было искажено от боли.

— Беги! — судорожно выдохнул Франко, а сам он изо всех сил пытался свернуть берсеркеру шею.

Волк неистово бился под ним, но Франко крепко держал его. Пасть захлопнулась, зверь сомкнул челюсти, и острые зубы впились Франко в ладони. Высвободив руку, чувствуя в суставах резкую боль, Михаил из последних сил ткнул обломком ветки в горло берсеркеру. Вонзившись в косматую плоть, крепкий еще обломок сухого дерева погрузился в тело сантиметров на семь. Берсеркер выл и метался, из ноздрей у него потекла кровь, и Михаилу в конце концов удалось выбраться из-под волка, который, взбрыкивая, пятился назад, пытаясь сбросить с себя Франко.

— Беги! — кричал Франко и, срывая кровоточащие ногти, упорно цеплялся за волка.

Весь в снегу, Михаил поднялся на ноги и бросился бежать, отбросив жалкий деревянный обломок, который все еще был зажат у него в кулаке. Легкие снежинки, словно танцующие ангелы, кружились в студеном воздухе. Плечо нестерпимо болело, мышцы ныли, как после сильного ушиба. Оглянувшись, он увидел, как охваченный бешенством берсеркер, извиваясь, шарахался из стороны в сторону, и в конце концов ему все-таки удалось отделаться от Франко. Огромный волк изготовился к последнему прыжку, чтобы наброситься на зарвавшегося соперника и прикончить его, но тут его остановил пронзительный окрик Михаила.

— Эй! — что было мочи закричал он, и рыжая голова берсеркера мгновенно повернулась в его сторону, яростно сверкая своим единственным глазом.

Михаил вздрогнул, почувствовав, как в груди у него разгорается неведомый огонь; для того чтобы спасти Франко и уцелеть самому, ему надо было лишь протянуть руку и вынуть из ослепительного пламени то оружие, что уже давно было выковано и теперь дождалось своего часа.

«Я хочу этого», — подумал вдруг он и мысленно представил себе, как его белая ладонь начинает превращаться в волчью лапу, отчетливо видя, как это должно происходить. Ему показалось, что он слышит исходящий из глубины души звериный вой, похожий на пронзительное завывание диких вихрей, рвущихся на волю. Вместе с этим пришло и ощущение колющей боли, пробежавшей по позвоночнику. «Я сам этого хочу». От кожи повалил пар, и Михаил задрожал, словно в лихорадке, чувствуя, как все у него внутри начинает сжиматься. Бешено колотилось сердце. Мышцы на руках и ногах пронзила острая боль, и ему стало казаться, что вокруг головы стягивается тугое железное кольцо. Он тихо застонал и испугался собственного голоса, показавшегося ему чужим, доносившимся откуда-то со стороны.

Видимо, заинтересовавшись столь неожиданным зрелищем, берсеркер неотрывно глядел в его сторону, но пасть с острыми клыками все еще была широко разинута и зверь мог в любое мгновение вцепиться Франко в горло.

Михаил поднес к глазам правую руку, которая уже до запястья покрылась лоснящейся черной шерстью, а сами пальцы успели превратиться в белые когти молодого волка. «Я хочу, чтобы со мной это случилось». Черная шерсть продолжала расти, стремительно поднимаясь вверх по руке. Превращение перешло на левую руку. Боль в голове усилилась, как будто ее сжимали тисками, а нижняя челюсть, неожиданно хрустнув, стала вытягиваться. «Я хочу». Пути назад не было. Михаил поспешил сбросить с себя накидку, сшитую из шкур, и она, покорно соскользнув с плечей, легла на снег. Он принялся стаскивать сандалии, и едва успел избавиться от них, как внезапная судорога свела ему ноги. Потеряв равновесие, он со всего размаху сел в снег.

Потянув носом воздух, берсеркер недовольно фыркнул, но продолжал смотреть, как существо перед ним принимает новые очертания.

Грудь и плечи Михаила поросли черной шерстью, она быстро поднялась вверх по шее и начала покрывать лицо. Нос и подбородок вытягивались, превращаясь в волчью морду, неожиданно и стремительно появились клыки, слюна приобрела металлический привкус крови. Накатила новая волна боли, и позвоночник начал изгибаться. Руки и ноги, делаясь короче, на глазах обрастали крепкими мускулами, сухожилия трещали, мягкие хрящи лопались. Михаила бил озноб, тело его содрогалось, оно словно само торопилось избавиться поскорее от всего того, что еще делало его похожим на человека. Из основания позвоночника появился и начал расти лохматый волчий хвост; Михаил встал на четвереньки. Мускулы дрожали от напряжения, словно туго натянутые струны, внутри все пылало. Шерсть покрылась смазкой с терпким мускусным запахом. Правое ухо, зарастая шерстью, меняло очертания, становясь треугольным, но вот с левым ухом этого почему-то не произошло, и оно по-прежнему оставалось розовым ухом обыкновенного мальчика. Боль усилилась, но теперь она уже была не в тягость, это было совершенно новое, граничащее с блаженством чувство, которое быстро прошло. Не ощущая больше боли, Михаил хотел было крикнуть Франко, чтобы тот поскорее отползал, но стоило ему лишь открыть рот, как вместо человеческих слов из груди его вырвалось визгливое тявканье.

В душе он благодарил Бога, что в эти минуты ему не дано увидеть себя со стороны, красноречивого изумления, отразившегося в единственном глазу берсеркера, было вполне достаточно. Только что он сам возжелал превращения, и оно не заставило себя ждать.

Михаил окропил белый снег желтой струйкой метки. Он увидел, как берсеркер, потеряв к нему всякий интерес, начал вновь склоняться над Франко. Франко лежал без сознания и защитить себя не мог. Михаил бросился вперед, но тут же упал на живот, запутавшись в собственных лапах. Он поднялся и стоял, неуверенно покачиваясь на широко расставленных лапах, словно новорожденный волчонок. Он попробовал отогнать берсеркера криком, но вырвавшийся из груди срывающийся визг даже не привлек к себе внимания рыжего волка. Неуклюже перескочив через сугроб, Михаил снова запутался в лапах и упал, но теперь он оказался на расстоянии одного шага от противника, и то, что случилось дальше, произошло, казалось, само собой: разинув пасть, он вонзил клыки в ухо берсеркера. Зверь взвыл от неожиданности и боли, рванулся в сторону, и ухо его, вырванное с мясом из поросшей рыжей шерстью плоти, осталось в зубах у Михаила.

Ощутив во рту вкус свежей чужой крови, Михаил почувствовал, что у него перехватило горло, и, натужно сглотнув, он невольно проглотил ухо берсеркера Щелкая зубами, берсеркер бешено кружился на месте. Михаил повернулся, с трудом удерживаясь на ногах, резкий взмах собственного хвоста чуть не нарушил его равновесия, и он побежал.

Ноги не слушались. Земля была совсем близко, почти у самого его носа, открывающиеся перспективы были самыми безрадостными. Споткнувшись в очередной раз, он проехался по снегу на животе, с трудом вновь поднялся на ноги и попробовал опять пуститься наутек, но даже это оказалось делом непростым, ему никак не удавалось управлять движением сразу всех четырех лап. Позади себя он слышал тяжелое дыхание берсеркера, чувствовал близость врага и понимал, что тот, должно быть, успел изготовиться для прыжка. Михаил сделал обманное движение влево, тут же метнулся вправо и вновь потерял равновесие. В этот момент берсеркер прыгнул и проскочил мимо, взрывая лапами снег и изо всех сил пытаясь на лету изменить направление. Хоть и не без труда, Михаилу удалось наконец подняться на ноги, густая жесткая шерсть на спине встала дыбом; он резко отшатнулся в сторону, удивляясь, какой необычайно гибкой вдруг сделалась его спина. Он слышал, как где-то совсем рядом с ним щелкнули клыки; берсеркер едва не вцепился ему в бок, но, к счастью, и на этот раз он промахнулся. Михаил остановился и, чувствуя, как у него дрожат лапы, развернулся, оказавшись напротив рыжего зверя. Берсеркер набросился на него, храпя, выдыхая пар из ноздрей, роняя на землю капли алой крови. Михаил стоял на широко расставленных лапах, казалось, еще совсем немного, и его сердце не выдержит этого бешеного ритма, разорвется или выскочит из груди. Берсеркер, ожидая, видимо, от противника, что тот снова попытается уйти от него, внезапно остановился, глубоко провалившись лапами в снег. И тогда Михаил, слегка попятившись, как это обычно делает человек, выбирая себе побольше места для разбега, оттолкнулся от земли сильными задними лапами и бросился вперед.

За время секундного полета он успел широко разинуть пасть — это получилось скорее инстинктивно, во всяком случае, тогда ему показалось, что все вышло само собой. Всего через мгновение он сомкнул челюсти на морде берсеркера, чувствуя, как легко проходят они сквозь шкуру и плоть, впиваясь в хрящи и кости. Вцепившись мертвой хваткой в противника, он тут же хищно замахнулся лапой, которая, описав в воздухе стремительную дугу, полоснула когтем берсеркера по морде, захватывая и уцелевший глаз.

Ослепленный зверь взвыл, содрогаясь и извиваясь всем телом, изо всех сил стараясь стряхнуть с себя маленького черного волка, но Михаил держался крепко. Берсеркер для начала резко отпрянул назад и тут же навалился на него всей своей тушей. Михаил почувствовал, как у него треснуло ребро, нестерпимая боль пронзила все его существо, но и на этот раз, благодаря глубокому снегу, позвоночник остался цел. Берсеркер снова поднялся с земли, увлекая за собой и Михаила. Молодой волк разжал челюсти и, выпустив из зубов окровавленную морду врага, начал потихоньку отползать прочь; боль от сломанного ребра была нестерпимой, у него перехватило дыхание, и ему никак не удавалось вздохнуть полной грудью.

Берсеркер кружил по снегу, то и дело подскакивая и рассекая когтями воздух. Он метался из стороны в сторону, пытаясь вновь разыскать Михаила, и в конце концов ударился с размаху головой о ствол старого дуба. Ошалев от боли, зверь, хищно щелкая зубами, снова принялся кружиться на одном месте. Михаил отступил, давая врагу больше места, и наконец оказался рядом с Франко. Он стоял, опустив плечи, стараясь как-то облегчить боль в ребрах. Берсеркер негодующе захрипел; на снег упали темные сгустки крови. Он остался неподвижно стоять, медленно поводя головой из стороны в сторону и пытаясь учуять запах противника.

Рыжевато-бурая волчица метнулась из-за сугроба прямо к берсеркеру. Рената вцепилась ему в бок, и было видно, как под ее острыми когтями на снег сползают кровавые полосы поросшей рыжей шерстью плоти, а сам берсеркер, не ожидая нападения, не устоял на ногах и ввалился в заросли колючего кустарника. Прежде чем он успел нанести ответный удар, Рената отскочила в сторону и тут же настороженно обернулась. Еще одна волчица со светлой шерстью и небесно-голубыми, словно холодные льдинки, глазами накинулась на берсеркера с другой стороны. Алекша, не теряя времени, вонзила когти в другой бок рыжего волка; когда же тот обернулся, чтобы схватить ее, Алекша быстро отскочила прочь и поскакала по снегу, а Рената, подбежав сзади, вцепилась зубами в одну из задних лап берсеркера. Сжав челюсти, она мотнула головой, и кость хрустнула. Рената отступила назад, а рыжий волк заскакал на трех лапах. Алекша устремилась вперед, ухватившись зубами за уцелевшее ухо берсеркера, оторвала его и в то же мгновение ловко отпрыгнула назад, не позволяя врагу задеть себя. Движения огромного рыжего зверя тем временем становились все медлительнее и неувереннее. Он сделал несколько шагов в одну сторону, остановился и затем заковылял в другую, оставляя за собой тянущийся по снегу кровавый след.

Но он был еще очень силен. Михаил неподвижно стоял, глядя на то, как Рената и Алекша гоняли рыжего волка по сугробам, кусая и раздирая когтями его лохматую шкуру. В конце концов берсеркер попытался позорно бежать с поля боя, волоча за собой сломанную лапу. Рената снова набросилась на него, сбила волка с ног и перекусила ему переднюю лапу, а Алекша ухватила его за хвост. Берсеркер еще пытался встать, и тогда Рената вонзила свои острые когти в брюхо ненавистного врага и одним ударом вспорола его. Берсеркер дернулся и, судорожно извиваясь, остался лежать на залитом кровью снегу.

Рената подалась немного вперед, склонилась над ним и прихватила зубами горло рыжего волка. Берсеркер не пытался сопротивляться. Михаил видел, как у Ренаты под шкурой перекатываются упругие мускулы, но неожиданно она выпустила противника и отошла от него. Рената и Алекша выжидающе глядели на Михаила.

Сначала он ничего не понял. Почему Рената не перегрызла берсеркеру горло? Но затем ему стало ясно, отчего обе волчицы вдруг сразу потеряли всякий интерес к своей жертве: они уступали это право ему.

— Давай, — хрипло прошептал Франко.

Он сидел на снегу, зажимая окровавленными ладонями рану на плече. Тут Михаил удивился еще больше, чем прежде: даже став волком, он по-прежнему без труда понимал человеческую речь.

— Убей его, — продолжал Франко, — он твой.

Рената и Алекша терпеливо ждали, а пушистые снежные хлопья, медленно кружа в воздухе, неслышно ложились на землю. Михаил снова взглянул в их сторону; именно этого они и ожидали от него. Неуверенно переставляя ноги, он подошел поближе и встал над поверженным волком.

Берсеркер был в два раза больше его. Это был старый волк, и в шерсти у него местами начинала проглядывать седина, а могучие мускулы после недавнего боя были изранены. Заслышав приближение Михаила, рыжий волк слегка приподнял голову, словно прислушиваясь к биению его сердца. Из пустых глазниц текла кровь, сломанная лапа подергивалась.

Он молил о смерти. Михаил понял это.

Берсеркер глухо застонал, это был вопль томящейся души. Михаилом овладело новое чувство, вовсе не жестокость, нет; скорее всего, это было нечто вроде жалости.

Наклонив голову, он глубоко вонзил клыки в горло и крепко сжал челюсти. Берсеркер не шевельнулся. И тут Михаил уперся передними лапами в тушу рыжего волка и рванул вверх. Он еще не успел осознать пределов собственной силы, не знал, что он будет способен на такое; все это было похоже на то, как разрывается тонкая яркая обертка на рождественском подарке. Берсеркер забился в снегу, отчаянно дергая лапами, наверное, вовсе не для того, чтобы отогнать от себя смерть, а, скорее всего, спеша поскорее свести последние счеты с жизнью. Михаил попятился; пережитое потрясение оказалось настолько сильным, что он даже забыл о том, что в зубах он все еще держит кусок окровавленной плоти, заросшей рыжей шерстью. Ему доводилось и раньше наблюдать за тем, как другие приканчивают своих жертв, перегрызая им горло, но еще никогда ему не дано было самому познать это чувство — ощущение верховной власти над жертвой.

Рената задрала голову к небу и протяжно завыла. Алекша тут же присоединилась к ней, забирая еще выше; их голоса звучали в унисон, и мелодия эта неспешно плыла над заснеженным лесом. Михаилу показалось, что он понимает, о чем эта песня: враг убит, стая одержала победу, и в ней только что родился новый волк. Он выплюнул на снег застрявший в зубах клок шкуры берсеркера, но вкус крови распалил его еще больше. Все теперь казалось гораздо яснее и четче, цвета, звуки и запахи воспринимались совсем по-иному, и это одновременно и пугало, и радовало. Вместе с новым состоянием пришло и ясное осознание того, что до сего времени, до этого своего самого первого превращения он и не жил вовсе, а лишь влачил жалкое существование; теперь же ему удалось пожить настоящей, подлинной жизнью, он был исполнен новых жизненных сил, окончательно уверившись в том, что волчья шкура, заросшая черной, жесткой шерстью, перекатывающиеся под ней железные мускулы должны отныне сделаться его новым телом, раз и навсегда заменив собой легкоранимую, тонкую, бледную оболочку беззащитного мальчика.

Вдыхая густой запах крови, чувствуя озноб во всем теле, Михаил скакал по снегу, перепрыгивая через сугробы и дурачась, в то время как две волчицы старательно выводили каждая свою арию. Глядя на них, он тоже задрал кверху голову и широко разинул пасть, и пусть его пение больше походило на воронье карканье, чем на стройную волчью мелодию, в конце концов, у него впереди еще целая жизнь и уйма времени для того, чтобы научиться петь. Но вот песня двух волчиц начала затихать, последние ее аккорды отдались эхом среди деревьев, и тогда Рената начала превращаться, вновь принимая человеческий облик. Всего сорок секунд, не больше, ушло у нее на то, чтобы превратиться из поджарой волчицы в обнаженную женщину с обвислой грудью. Переждав превращение, она опустилась на колени рядом с Франко. Алекша тоже занялась собой, и Михаил, затаив дыхание, зачарованно следил за каждым ее движением. Суставы вытягивались на глазах, руки и ноги становились длиннее, светлая шерсть исчезала, уступая место длинным светлым волосам, тут же разметавшимся по плечам, и образуя маленький островок золотистых волос между бедрами. И вот наконец она встала со снега, выпрямившись во весь рост. Обнаженная Алекша была неотразима. Пройдя по снегу, она опустилась на колени возле Франко, и, продолжая глядеть на нее, Михаил вдруг почувствовал непривычную тяжесть в паху.

Рената осмотрела изуродованную ногу Франко и сурово нахмурилась.

— Что, совсем дела плохи? — с трудом выговаривая слова, слабым голосом спросил у нее Франко.

— Помолчи, — бросила ему Рената.

Она зябко поежилась, по ее посиневшей от холода коже побежали мурашки; нужно было поскорее отнести Франко домой, пока они все тут не замерзли. Она посмотрела в сторону Михаила, все еще остававшегося волком.

— Хватит, превращайся обратно, — строго приказала она. — Теперь нам будут нужны руки, а не клыки.

«Как же это так? Зачем обратно? — думал он. — И когда? Теперь, когда у меня все получилось, нужно будет снова возвращаться туда?»

— Помоги мне, — сказала Рената, обращаясь к Алекше, и они вдвоем попытались поднять Франко с земли. — Ну, чего ты ждешь? Да помоги же ты нам! — обернулась она к Михаилу.

Он всей душой не желал этого превращения. Ему становилось дурно от одной лишь мысли о том, что сейчас надо будет снова вернуться назад, в свое прежнее беззащитное тело с тонкой бледно-розовой кожей. Но это должно было произойти, и в первое же мгновение после того, как к нему пришло это осознание, он почувствовал, как превращение вновь нисходит на него, увлекая за собой, на этот раз в противоположном направлении, превращая его из волка в обыкновенного мальчика. К тому времени Михаил уже достаточно хорошо уяснил себе: превращение всегда начинается с мысли о нем. Закрыв глаза, он представил свою кожу белой и гладкой, мысленно пожелав, чтобы вместо когтей на руках появились пальцы, представив, как, поднявшись со снега, он выпрямится и останется стоять на двух ногах, как и подобает человеку. Так оно и получилось. Стоило Михаилу лишь задуматься об этом, как в тот же миг черная шерсть, когти и клыки исчезли, и вместе с этим пришло мгновение ослепляющей, нестерпимой боли, заставившей его тут же опуститься на колени; сломанное волчье ребро становилось ребром человека, но оно так и осталось сломанным, и было достаточно одного неловкого движения, чтобы обломки его сместились, задев острыми концами друг друга. Михаил схватился за бок и, когда боль понемногу улеглась, встал со снега. Ноги в коленях предательски дрожали. Скулы, хрустнув напоследок, заняли свое привычное положение, последние черные шерстинки уходили обратно в поры, а кожа зудела и чесалась. От разгоряченного тела поднимался пар, и Михаил стоял в его белых клубах. Он услышал, как Алекша вдруг засмеялась. Взглянув вниз, он увидел, что, несмотря на боль и холод, неожиданно пережитое возбуждение не оставило его. Михаил поспешно прикрылся руками и густо покраснел. Он слышал, как Рената строго сказала:

— Сейчас не время. Лучше помоги нам.

Вместе с Алекшей они пытались поднять Франко; собрав последние силы, Михаил поспешил им на подмогу.

Они донесли Франко до белокаменного дворца, по пути Михаилу удалось подобрать оброненную на снег накидку и торопливо набросить ее на плечи. Одежда Ренаты и Алекши валялась в сугробе рядом со стеной дворца. Они не спешили одеться, для начала нужно было снести Франко по крутой коварной лестнице вниз и положить его у костра. Когда Рената отправилась наверх за одеждой, Франко с трудом открыл налитые кровью глаза и здоровой рукой крепко ухватил Михаила за ворот, заставляя его наклониться поближе.

— Спасибо, — только и успел проговорить Франко. Пальцы его разжались, и рука безвольно упала. Он снова впал в забытье.

Михаил почувствовал у себя за спиной какое-то легкое движение. На него пахнуло свежестью раннего морозного утра; это была она. Он оглянулся и чуть было не уткнулся носом в маленький островок золотистой поросли между стройными бедрами подкравшейся к нему вплотную Алекши.

Она смотрела на него сверху вниз, и в глазах ее то и дело вспыхивали и тут же гасли красноватые отблески пламени костра.

— Ну и как тебе это? Нравится? — спросила она тихим голосом.

— Я… — ощущение тяжести в паху начинало возвращаться, — я не знаю.

Она понимающе кивнула и еле заметно, одними уголками губ улыбнулась.

— Еще узнаешь, очень скоро узнаешь. Я все равно дождусь.

— Да что же это такое! Отстань от мальчика, Алекша! — возмущенно воскликнула Рената, спускаясь по лестнице. — Он ведь еще ребенок! — И она швырнула Алекше ее одежду.

— Нет, — упрямо отозвалась Алекша, все еще глядя на него сверху вниз. — Нет, он уже не ребенок.

Одним изящным, чувственным движением она набросила себе на плечи длинную накидку, но вовсе не спешила запахнуться в нее. Их взгляды встретились, и, чувствуя, как пылает, заливаясь краской стыда, разгоряченное лицо, Михаил опустил глаза, переводя взгляд ниже.

— Бесстыжая! Да раньше тебя за такое сожгли бы у позорного столба! — отчитывала Рената девушку. Затем, оттолкнув Михаила, она снова склонилась над Франко, прижимая горсть чистого снега к изувеченной ноге.

Онемевшими от холода пальцами Алекша наконец запахнула на себе полы сшитой из звериных шкур накидки и затем слегка дотронулась до двух кровоточащих шрамов, оставшихся на спине у Михаила от когтей берсеркера; поднеся ладонь к глазам, она разглядывала перепачканные его кровью пальцы, словно принюхиваясь, а затем быстро слизнула ее.

Виктор и Никита вернулись часа четыре спустя. Они собирались рассказать, что их опасные поиски ни к чему не привели: берсеркер наследил в каждой из пещер, а после они еще попали в пургу, которую им пришлось пережидать, просидев целую ночь на узком каменном выступе на склоне скалы. И, вне всякого сомнения, так или почти так они и рассказали бы дожидавшейся их возвращения стае обо всем, что с ними случилось, если бы не натолкнулись на мертвого рыжего волка на снегу и если бы им не пришлось увидеть по дороге домой следы недавней кровавой расправы. Виктор внимательно слушал рассказ Ренаты о том, как они с Алекшей услышали вой берсеркера и, выбежав на улицу, обнаружили Михаила, сошедшегося с ним в неравной схватке. Виктор ничего не сказал, но по всему было видно, что он гордится своим учеником. С того дня он уже больше не относился к Михаилу как к беспомощному ребенку, а видел в нем равного себе.

Потом здесь же, у костра, Франко пришлось подставить изуродованную правую ногу под острый как нож кусок кремня. Кости были раздроблены, так что оставалось лишь перерезать истерзанные мышцы и остатки кожи. Пот лился с Франко в три ручья, он не выпускал рук Ренаты из своих и, пока Виктор орудовал кремнем, крепко сжимал в зубах палку. Михаил помогал удерживать Франко на полу. Но вот наконец дело было сделано, и отрезанная нога лежала на каменном полу. Стая собралась тут же. Все сидели молча, вдыхая запах свежей крови.

Снаружи снова начал жалобно завывать ветер. Над заснеженными просторами России кружила злая вьюга. Сидя на полу, обхватив руками колени, Виктор тихонько спросил:

— И все же кто есть ликантроп в глазах Господа?

Все молчали. Никто не знал ответа.

Немного погодя Михаил встал и, держась за все еще болевший бок, начал подниматься вверх по лестнице. И вот он стоял наверху, под потоками холодного ветра, врывавшегося сюда сквозь выбитые окна. Снег белел у него в волосах, ложился на плечи, и могло показаться, что всего за эти несколько секунд он превратился в седого старика. Задрав голову, Михаил взглянул вверх, на облупившийся потолок, где все еще были видны потускневшие от времени и непогоды лики святых, и тыльной стороной ладони вытер кровь с губ.

Глава 33

Германия была родиной самого дьявола, в этом Майкл Галлатин был уверен.

Он сидел рядом с Мышонком на груженной сеном повозке, неторопливо катившей по дороге. На них была сильно заношенная одежда, а на лицах темнела успевшая отрасти за две недели пути жесткая щетина. Майкл разглядывал военнопленных, занятых на порубке деревьев по обеим сторонам дороги. Большинство заключенных были истощены и производили впечатление дряхлых, немощных стариков. Но есть у войны и еще одно особое свойство: она не различает возраста, не щадит никого, и поэтому подчас бывает затруднительно с первого взгляда отличить подростка от человека взрослого или даже пожилого. Облаченные все как один в мешковатые серые робы, военнопленные не переставая махали топорами, что делало их похожими на древние, износившиеся механизмы. Приставленные к заключенным конвоиры — нацистские солдаты, вооруженные автоматами и винтовками, — находились рядом со стоявшим у обочины грузовиком или же прохаживались вдоль дороги. Они курили и непринужденно разговаривали между собой. Вдали что-то горело: над восточным горизонтом висело густое облако черного дыма. Бомбовый удар! Майкл сразу же догадался об этом. По мере того как близилось время высадки союзных войск в Европе, в небе над Германией все чаще появлялись бомбардировщики союзников.

— Стой! — Один из конвоиров вдруг вышел на дорогу, преграждая путь повозке, и возница — боец немецкого Сопротивления, осмотрительный парень по имени Гюнтер — тут же с силой натянул вожжи. — Приехали! Давай выгружай этих дармоедов из своего тарантаса! — продолжал разоряться совсем юный лейтенантик, обладатель командного голоса и самодовольной, откормленной физиономии. — У нас тут для них имеется кое-какая работенка!

— Это добровольцы, — принялся весьма учтиво и с достоинством объяснять ему Гюнтер, несмотря на то что на нем была линялая и выгоревшая на солнце одежда фермера. — Я должен доставить их в Берлин. Их там ждет предписание.

— Тогда я своим приказом предписываю им сию же минуту отправиться на дорожные работы, — с ходу возразил лейтенант. — Отставить разговоры! Выгружай их! Да поживее!

— Фу ты, черт! — чуть слышно проворчал Мышонок.

Майкл приподнялся на сене. Рядом с ним сидели Дитц и Фридрих, двое бойцов немецкого Сопротивления, сопровождавшие их от деревни Зулинген, до которой они добрались четырьмя днями раньше. На возу под сеном были спрятаны три автомата, два «люгера», полдюжины ручных гранат и один противотанковый гранатомет.

Гюнтер хотел было еще что-то возразить, но лейтенант продолжал вертеться вокруг их повозки, не переставая орать:

— Хватит! Вылезайте! Все вылезайте! Я кому сказал! А ну, пошевеливайтесь! Что, боитесь растрясти свои жирные задницы?!

Понимая, что спорить бесполезно, Фридрих и Дитц тут же сошли с повозки. Майкл последовал за ними. Самым последним из повозки вылез Мышонок. Тогда лейтенант повернулся к Гюнтеру:

— Тебя это тоже касается! Убирай к чертовой матери с дороги свой вонючий тарантас и следуй за мной!

Гюнтер хлестнул вожжами лошадей и, отогнав повозку в сторону, оставил ее под соснами. Майкл, Мышонок, Гюнтер и двое других их спутников подошли к стоявшему на обочине грузовику, где им выдали топоры. Майкл огляделся по сторонам, успев насчитать кроме юного лейтенантика еще по меньшей мере тринадцать немецких солдат. Военнопленных, валивших сосны, было больше тридцати.

— Значит, так! — рявкнул лейтенант. — Вы двое — сюда, — махнул он рукой, указывая Майклу и Мышонку направо. — Остальные — туда! — Гюнтер, Дитц и Фридрих были отправлены на противоположную сторону дороги.

— Э-э… Прощу прощения, господин офицер, — робко заговорил Мышонок. — Э-э… а что мы там будем делать?

— Деревья рубить, что же еще?! — Презрительно прищурившись, лейтенант взглянул сверху вниз на маленького, грязного, заросшего щетиной Мышонка. — Ты что, слепой или туп до невозможности?

— Нет, господин офицер. Я просто хотел узнать у вас, почему…

— Ты здесь будешь просто делать то, что тебе прикажут! А теперь давай катись отсюда и принимайся за работу.

— Да, господин офицер.

Сжимая в руке топор и с трудом переставляя ноги, Мышонок поплелся за офицером, Майкл последовал за ним. Трое же их спутников перешли на другую сторону дороги.

— Эй, ты! Недомерок! — прокричал лейтенант. Мышонок остановился, замирая от страха на месте и втягивая голову в плечи. — Единственная польза, которую сможет извлечь из тебя немецкая армия, — засунуть тебя в пушку вместо снаряда и потом выстрелить!

Стоявшие поблизости солдаты громко расхохотались, очевидно, эта шутка показалась им ужасно остроумной.

— Так точно, господин офицер, — смиренно ответил Мышонок и зашагал дальше, направляясь к лесу.

Майкл занял место между двумя заключенными и тоже принялся махать топором. Пленные ни на мгновение не отрывались от своей работы, и могло показаться, что они вообще не обратили на их появление никакого внимания. Из-под топоров во все стороны летели сосновые щепки, а запах свежей смолы смешивался с терпким запахом пота. Майкл заметил, что на робах многих заключенных были намалеваны желтой краской шестиконечные Звезды Давида. Здесь работали одни мужчины. С лиц их не сходило выражение безразличного равнодушия ко всему, отрешенные взгляды устремлены прямо перед собой, мыслями они были далеко отсюда, хоть ненадолго перенесясь в совсем другой мир — мир воспоминаний. Топоры взлетали и опускались, выстукивая свой неизменный ритм. Майкл срубил тонкое деревце и отступил назад, утирая ладонью потный лоб.

— Работай, работай, нечего сачковать! — приказал какой-то солдат, в этот момент оказавшийся позади него.

— Я не заключенный, — ответил Майкл, — а гражданин рейха, и поэтому со мной тебе придется разговаривать уважительно… сынок, — добавил он, потому что на вид прикрикнувшему на него солдату было не больше девятнадцати лет.

В ответ солдат недовольно нахмурился. Наступила тишина, нарушаемая лишь глухим стуком топоров; затем, презрительно хмыкнув и не выпуская из рук автомат, он отправился дальше, вдоль длинной шеренги работавших на лесной опушке заключенных Майкл вновь принялся за работу. Лезвие топора сверкало серебряным блеском. Он скрипел зубами от охватившей его досады. Уже двадцать второе апреля. Целых восемнадцать дней прошло с тех пор, как они с Мышонком выбрались из Парижа, отправившись в путь по маршруту, который подготовила для них Камилла и товарищи из французского Сопротивления. За эти две с лишним недели они достаточно попутешествовали, пересекая владения Гитлера: и в повозке, запряженной волами, и в вагоне товарного поезда, и по реке на лодке. По пути ночевали где придется: в погребах, на чердаках, в пещерах, в лесу и даже в устроенных в стенах тайниках. В довершение им пришлось поститься — провиант, который удавалось раздобыть их помощникам, был весьма скуден. Когда же становилось совсем невмоготу и голод брал свое, Майкл старался под любым предлогом на некоторое время покинуть Мышонка, чтобы, уединившись, сбросив с себя одежду, отправиться на охоту, не брезгуя никакой добычей. И все же и Майкл, и Мышонок за это время потеряли в весе килограммов пять каждый, и теперь, исхудавшие, с запавшими глазами, они производили впечатление заморенных голодом людей. Но именно это по большей части и делало их похожими на немцев из гражданского населения, по крайней мере на тех, кто за это время попадался Майклу на глаза. Провиант был нужен армии, и он вывозился для поддержания солдат, находившихся в составе оккупационных войск в Норвегии, Голландии, Франции, Польше, Греции, Италии, и конечно же для тех, кому выпало воевать в России, в то время как в самой Германии с каждым днем умирало от голода все больше ее граждан. Не обращая внимания на такие пустяки, Гитлер мог гордиться своей железной волей и железным сердцем, которые больше всего способствовали крушению его же страны.

И что это за «Железный кулак» такой? Майкл думал об этом, в то время как из-под его топора во все стороны летели щепки. Похожий вопрос он задавал и нескольким агентам, с кем ему удалось встретиться по пути из Парижа в Зулинген, но никто из них не имел ни малейшего представления о том, что это могло бы означать. Хотя, конечно, в принципе все они сходились во мнении, что если это кодовое название, то оно, бесспорно, выдержано в присущем Гитлеру духе.

Но Майклу во что бы то ни стало нужно было выяснить, что скрывалось за названием «Железный кулак». Июнь был не за горами, высадка союзных войск в Европе неизбежна, а потому для союзников будет самым настоящим самоубийством высаживаться на побережье, не зная, что же там их может ожидать. Размышляя об этом, он повалил еще одно дерево. До Берлина оставалось около тридцати миль. И надо же такому случиться! Они прошли через всю страну, где земля была сплошь изрыта воронками от снарядов, а ночное небо озарялось всполохами пожаров, прошли весь этот путь, благополучно избегая встреч с патрулями СС, сумев не привлечь к себе внимание осторожных деревенских жителей, и все ради того, чтобы вот так, нежданно-негаданно, не дойдя всего нескольких миль до цели, попасть под начало возомнившего о себе лейтенанта-молокососа, озадаченного порубкой деревьев. Эхо должна связаться с ним в Берлине, и это тоже было заранее оговорено Камиллой. Поэтому сейчас любые проволочки или задержки могли повлечь за собой самые непредсказуемые и рискованные последствия. Всего каких-то тридцать миль… А у дороги все стучали и стучали топоры.

Мышонок срубил наконец свое первое дерево и дождался, когда оно рухнет на землю. По обеим сторонам от него размеренно стучали топоры заключенных. Во все стороны разлетались острые щепки. Мышонок облокотился на длинное топорище. Где-то вдалеке, в лесной чаще раздавалась дробь дятла, словно передразнивавшего глухой, неторопливый стук топоров.

— Давай работай! — Солдат с карабином в руках остановился рядом с Мышонком.

— Сейчас, только отдохну минутку. Я…

Не дожидаясь продолжения, солдат пнул его по щиколотке — не настолько сильно, чтобы сбить с ног, но достаточно чувствительно. Мышонок поморщился, но, отведя взгляд в сторону, заметил, что его приятель — человек, скрывавший свое подлинное имя за кличкой Зеленоглазый — прекратил работу и, стоя поодаль, наблюдал за происходящим.

— А ну, работай давай, тебе говорят! — приказал солдат, ему было наплевать на то, что Мышонок — немец, такой же, как он сам.

— Хорошо-хорошо. — Мышонок снова взялся за топор и, прихрамывая, заковылял среди деревьев, углубляясь в лес.

Солдат шел за ним по пятам, только и выжидая, не подвернется ли еще какой удобный случай пнуть этого маленького беззащитного человечка. Сосновые иголки царапали лицо Мышонку, а для того, чтобы добраться до ствола очередного дерева, ему пришлось руками раздвигать в стороны колючие ветви.

И вот, избавившись от очередной ветки, он прямо перед глазами увидел чьи-то серые, иссохшие босые ступни.

Мышонок взглянул вверх и обомлел. Душа у него ушла в пятки.

На ветке висел мертвец. На сломанной шее была туго затянута веревочная петля, руки связаны за спиной, а выцветшая и истлевшая одежда по цвету напоминала весеннюю грязь в апрельскую распутицу. Трудно сказать, сколько ему было лет, когда его казнили, хотя, если судить по его волнистым, чуть рыжеватым волосам, он был довольно молод. Глаз и щек у повешенного не было — их выклевали вороны. Висельник превратился в костлявую, иссохшую мумию, с шеи которой на куске проволоки свисала табличка с выгоревшей на солнце надписью: «Я ДЕЗЕРТИРОВАЛ ИЗ ЧАСТИ». И под ней виднелась еле различимая торопливая приписка, нацарапанная черным карандашом: «И отправился домой ко всем чертям».

Рядом кто-то захрипел, словно ему не хватало воздуха. И только мгновение спустя Мышонок сообразил, что это хрипел он сам, это у него перехватило горло, когда внезапно почудилось, что вокруг его шеи затягивается петля виселицы.

— Что рот разинул?! Нечего тут пялиться. Пойди сними его.

Вздрогнув, Мышонок испуганно обернулся.

— Кто? Я? Нет… нет… я… я не могу… пожалуйста…

— Ну, недомерок ты эдакий, я кому сказал?! А ну давай! Хоть какая-то польза от тебя будет.

— Умоляю вас, не надо… я не могу… мне станет плохо…

Солдату не терпелось дать Мышонку нового пинка.

— Если я приказал тебе, ты сейчас же пойдешь и снимешь его. Я не намерен дважды отдавать один и тот же приказ. Понятно, ты, маленький…

Неожиданно чья-то сильная рука оттолкнула его в сторону. Солдат споткнулся о сосновый пенек и, не сумев удержать равновесия, повалился на землю. Ни слова не говоря, Майкл ухватил труп за щиколотки и что было силы рванул вниз. Гнилая веревка треснула, и по счастливой случайности это произошло прежде, чем у мертвеца отлетела голова. Майкл рванул снова, и веревка оборвалась. Покойник упал и лежал на земле у ног Мышонка, словно большой лоскут глянцевой кожи.

— Мать твою! — Солдат вскочил на ноги, лицо его пылало. Одним движением сняв карабин с предохранителя, он ткнул дулом в грудь Майклу. Указательный палец — на спусковом крючке.

Майкл, стоял не шелохнувшись, глядя ему в глаза — это были глаза обиженного ребенка.

— Побереги патроны для русских, — сказал он наконец, выговаривая слова с таким баварским акцентом, на какой только был способен, так как по новым документам он значился свиноводом из Баварии.

Солдат прищурился, но пальца со спускового крючка не убрал.

— Маннерхайм! — взревел лейтенант, гигантскими шагами направляясь в их сторону. — Опусти пушку, придурок чертов! Это же немцы, а не славяне!

Солдат повиновался. Он поставил свой карабин на предохранитель и стоял, не отрывая глаз от Майкла. Лейтенант встал между ними.

— Последи лучше вон за теми, — приказал он Маннерхайму, указывая на другую группу заключенных. Маннерхайм поплелся прочь, и тогда румяный лейтенант с пухлыми, круглыми щечками, напоминавшими запеченные в тесте яблоки, переключил свое внимание на Майкла. — Нечего тут руки распускать, понял? Я бы запросто мог позволить ему пристрелить себя, и мне за это ничего не было бы.

— Но ведь мы не враги, мы по одну сторону, — напомнил ему Майкл, в упор глядя на собеседника.

Наступила долгая пауза. Может быть, лейтенант усмотрел что-то подозрительное в его акценте? При мысли об этом Майклу стало не по себе.

— А ну-ка, покажи мне свой пропуск, — сказал наконец лейтенант.

Майкл полез во внутренний карман заляпанного грязью пальто и вытащил бумаги. Лейтенант развернул их и принялся внимательно изучать отпечатанные на машинке листы. В правом нижнем углу под подписью должностного лица каждый документ был скреплен печатью.

— Значит, свиней разводишь, — тихо пробормотал немец и покачал головой. — Господи, неужели все это зашло уже так далеко?…

— Я могу воевать, — сказал Майкл.

— В этом я не сомневаюсь, и, возможно, вам и в самом деле придется взяться за оружие, если русские прорвут фронт. Эти вонючки не успокоятся, пока не доберутся до Берлина. И что же ты собираешься делать в армии?

— Буду бить скотов, — ответил Майкл.

— Что ж, сдается мне, что некоторый опыт в этом деле у тебя имеется. — Все это время лейтенант брезгливо разглядывал заношенную одежду Майкла. — Стрелять-то хоть умеешь?

— Нет, господин офицер.

— А почему ты только сейчас едешь записываться в добровольцы? Почему не сделал этого раньше?

— Я свиней растил.

Тут Майкл краем глаза уловил в стороне какое-то движение. Взглянув лейтенанту через плечо, он увидел, как один из солдат направился в сторону повозки Гюнтера — туда, где под сеном было спрятано оружие. Он услышал тихое покашливание Мышонка и тут же сообразил, что и Мышонок, надо думать, тоже заметил это.

— Проклятье! — с горечью сказал лейтенант. — Ведь ты почти ровесник моему отцу.

Майкл видел, что солдат остановился возле их повозки. По спине у него пробежал холодок. Немец влез на сено и начал устраиваться поудобнее. Кое-кто из его товарищей засвистел, заулюлюкал ему вслед, но он, не обращая на них внимания, снял каску и, блаженно улыбаясь, растянулся на сене, закинув руки за голову. Майкл заметил, что трое конвоиров сидели в грузовике, а остальные разбрелись среди военнопленных. Посмотрев на противоположную обочину дороги, он отыскал взглядом Гюнтера, Тот стоял, опустив топор, и во все глаза смотрел на фашиста, устроившегося на отдых на его возу, даже не подозревая, что в сене под ним спрятан целый арсенал.

— Выглядишь ты достаточно крепким, я не думаю, что мое решение задержать вас здесь, на вырубке деревьев, на несколько дней встретит возражение у кого-либо в Берлине. — Лейтенант свернул бумаги и протянул их обратно Майклу. — Мы должны расширить эту дорогу, чтобы по ней могли пройти наши танки. Понятно тебе теперь? Ты уже сейчас, прямо здесь заступишь на службу во благо рейха и при этом тебе даже не придется марать руки кровью.

«Значит, еще несколько дней, — угрюмо подумал про себя Майкл. — Нет, так дело не пойдет».

— А теперь идите и продолжайте работать, — проговорил лейтенант. — Как только мы управимся здесь, вас немедленно отпустят.

Майкл видел, как лежавший на сене солдат принялся ворочаться, стараясь устроиться поудобнее. Он примял сено под собой, и теперь, если только станет известно, что под сеном они прячут оружие…

Времени на то, чтобы оставаться в бездействии и дожидаться, обнаружат фашисты автоматы или нет, не было. Широко шагая, лейтенант отправился в обратный путь, к грузовику. Он был весьма доволен собой и твердо уверен в том, что он несомненно владеет искусством убеждать других в своей правоте. Майкл ухватил Мышонка за локоть, заставляя его идти рядом с собой, а сам быстро направился к обочине.

— Молчи! — яростным шепотом приказал Мышонку Майкл.

— Эй, вы! — окликнул их один из конвоиров. — Кто разрешил вам бросить работу?!

— Пить очень хочется, — оправдывался Майкл, обращаясь к оглянувшемуся на окрик лейтенанту. — А фляжка осталась в повозке. Чего ж тут особенного?

Лейтенант великодушно махнул рукой и забрался в кузов грузовика, где сел, давая отдых ногам. Майкл и Мышонок перешли через дорогу, военнопленные тем временем продолжали стучать топорами, и сосны со скрипом и треском валились на землю. Гюнтер испуганно взглянул на Майкла, но Майкл уже заметил, как устроившийся на их возу солдат запустил руку в сено, очевидно пытаясь нащупать там некий предмет, мешавший ему устроиться поудобнее.

Мышонок принялся беспокойно шептать:

— Он нашел…

— Ага! — воскликнул солдат, находя наконец искомое и вытаскивая его на свет божий. — Лейтенант Целлер! Вы только посмотрите, что эти псы хотели утаить от нас! — С этими словами он поднял руку над головой, выставляя на всеобщее обозрение початую бутылку шнапса.

— Уж что-что, а прятать свое добро деревенские умеют здорово, можешь не сомневаться, — согласился Целлер, вставая. Остальные солдаты тоже обеспокоенно взглянули в его сторону. — Всего одна? А больше там нет?

— Подождите, я сейчас посмотрю, — пообещал солдат, принимаясь снова рыться в сене.

Майкл оказался наконец рядом с повозкой, оставив Мышонка шагах в шести позади себя. Бросив на землю топор, он запустил руки глубоко в сено, мгновенно нащупав ту вещь, в наличии которой был твердо уверен, и со словами: «На всех хватит, сейчас напьетесь…» он извлек с самого дна повозки автомат.

Не ожидавший ничего подобного солдат смотрел на него, широко разинув рот от изумления; глаза его были голубыми, как холодная вода северных фьордов.

Майкл выстрелил в него не задумываясь. Пули прошили солдатский мундир на груди, тело судорожно задергалось, словно это был не человек, а деревянная марионетка. Выпустив первую очередь, Майкл обернулся и открыл огонь по солдатам в грузовике. Стук топоров затих; несколько мгновений и заключенные, и фашисты никак не могли прийти в себя от неожиданности, они как истуканы замерли на месте. Но зато потом началось великое столпотворение.

Сидевшие в грузовике трое солдат упали замертво, насквозь прошитые автоматными очередями. Лейтенант Целлер успел залечь на полу кузова, чтобы уберечься от свистевших вокруг пуль, и схватился за свой пистолет. Стоявший рядом с Гюнтером солдат вскинул карабин, прицеливаясь в Майкла, и Гюнтер всадил лезвие своего топора ему промеж лопаток. Двое других бойцов Сопротивления тоже перешли к решительным действиям; топор Дитца снес одному из солдат голову, а Фридрих был убит выстрелом в сердце, когда он занес топор для удара.

— Ложись! — кричал Майкл перепутанному Мышонку, стоявшему прямо на линии огня.

Его широко распахнутые от ужаса голубые глаза были устремлены на мертвого немца в сене. Мышонок не двинулся с места. Майкл подскочил к нему и ткнул его прикладом автомата в живот. Это был единственный выход из положения. Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Выпущенная из пистолета пуля отколола от стенки повозки большую щепку, которая, пролетев мимо Майкла, вонзилась в круп лошади. Лошадь, пронзительно заржав, взвилась на дыбы. Припав на колено, Майкл выпустил еще одну очередь по грузовику, прострелил шины и вдребезги разнес ветровое стекло, но Целлер снова залег на дне кузова, крепко прижавшись к его дощатому полу.

Гюнтер взмахнул топором и отсек руку солдату, который чуть было не пристрелил его из своего «шмайссера». Гюнтер завладел его оружием и выпустил длинную очередь вдогонку двум другим фашистам, пытавшимся укрыться за деревьями. Оба они упали как подкошенные. Пули свистели у Майкла над головой, но Целлер стрелял наугад, у него не было возможности прицелиться. Майкл подобрался к повозке и запустил руку в сено. Еще одна пуля угодила в дощатую стенку воза, осыпав Майкла градом острых щепок, одна из которых угодила ему в лицо, вонзившись в кожу в дюйме от левого глаза. Но Майкл уже нашел, что искал. Он вытащил из-под сена ручную гранату. Целлер истошно вопил в надежде, что кто-нибудь из его солдат услышит его:

— Стреляйте! Убейте вон того, у повозки! Убейте этого сукина…

Майкл бросил гранату. Она упала на землю рядом с грузовиком, подпрыгнула и закатилась под машину. Майкл бросился ничком на землю, заслонив Мышонка своим телом и закрывая руками голову.

Граната взорвалась. Раздался глухой грохот, и грузовик взлетел на воздух. Ярко-оранжевые и багряные языки пламени окутали машину, над ней поднялся жаркий огненный столб. Огонь добрался до бензобака. Целлер больше не стрелял. Сверху сыпались обрывки горящей ткани и куски оплавленного жаром металла. Испуганная лошадь шарахнулась в сторону и, сорвавшись с привязи, понеслась во весь опор по дороге, увлекая за собой подпрыгивавшую на ухабах, грохочущую повозку. Гюнтер и Дитц, завладевшие оружием убитых фашистов, по-прежнему оставались на вырубке, среди пней свежесрубленных сосен, продолжая перестреливаться с четырьмя солдатами, которым удалось уберечься от пуль. Один из фашистов запаниковал и, вскочив с земли, бросился к лесу. Не успел он сделать и нескольких шагов, как Дитц сразил его выстрелом в голову. От толпы заключенных отделились двое. Размахивая топорами, они набросились на уцелевших конвоиров; оба погибли, не успев довести начатого дела до конца. Но на их место пришли трое других военнопленных. Замелькали топоры, и даже на расстоянии было видно, как темное железо становится красным от крови. Прогремел последний выстрел, раздался чей-то предсмертный вопль, и все стихло.

Майкл встал, поднял с земли автомат; дуло его было еще теплым. Гюнтер и Дитц вышли из своего укрытия и добили раненых. Майкл наклонился и потряс Мышонка за плечо.

— Ты как? В порядке?

Мышонок сел на земле, изумленно моргая покрасневшими, слезящимися глазами.

— Ты меня ударил, — наконец выдохнул он. — Почему ты меня ударил?

— Потому что иногда бывает лучше получить прикладом по пузу, чем пулю в лоб. Встать можешь?

— Не знаю…

— Значит, можешь, — заключил Майкл, поднимая его с земли.

Мышонок все еще сжимал в руках топор. Он вцепился в него мертвой хваткой — так, что побелели суставы пальцев.

— Нам нужно поскорее выбираться отсюда, прежде чем нагрянут немцы, — говорил ему Майкл.

Он огляделся по сторонам, ожидая увидеть разбегающихся во все стороны, скрывающихся в лесу заключенных, но те стояли в стороне или просто сидели на земле, как будто дожидались, когда за ними пришлют еще один грузовик с конвоем. Мышонок покорно брел в нескольких шагах позади него. Майкл подошел к высокому темнобородому мужчине.

— В чем дело? — спросил у него Майкл. — Вы свободны, если хотите, можете отправляться на все четыре стороны.

Темнобородый чуть заметно улыбнулся.

— Свободны… — прошептал он с резавшим ухо явно украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он покачал головой. — Не думаю.

— Кругом леса. Так почему же вы не бежите?

— Бежать? — Другой заключенный, оказавшийся еще изможденнее, чем первый, поднялся с земли и встал рядом. У него было лицо с выдававшимся вперед подбородком, а голова обрита наголо. Его говор был характерен для северных областей России. — А куда бежать-то?

— Ну, не знаю. Просто… подальше отсюда.

— А зачем? — задал вопрос темнобородый, недоуменно поднимая свои густые брови. — Кругом фашисты, они везде. Это их страна. И куда бежать, куда податься, чтобы они не смогли нас больше изловить?

Этого Майкл никак не ожидал. Он никогда не мог себе представить, что во всем мире найдется хоть один человек, который, по счастливой случайности освободившись от оков, не устремится прочь, а, напротив, останется в неволе, не предприняв даже малейшей попытки избежать новых оков. Он понял: эти люди слишком долго находились в заключении. Так долго, что успели позабыть, что такое свобода.

— Но может быть, это и есть тот самый шанс…

— Нет, — перебил его бритоголовый; взгляд его темных глаз казался отрешенным, — нет у нас никаких шансов.

Пока Майкл разговаривал с военнопленными, Мышонок стоял, привалившись спиной к уцелевшему дереву. Его мутило, и ему казалось, что от запаха крови он вот-вот потеряет сознание. Он не годился для войны. «Боже, помоги мне вернуться домой, — мысленно молился он. — Помоги мне просто вернуться до…»

И тут всего в двух с половиной метрах от того места, где стоял у дерева Мышонок, один из подстреленных немцев вдруг зашевелился и сел. У молодого солдата с простреленным боком лицо было мертвенно-бледным. Мышонок сразу узнал его. Это был Маннерхайм. Он видел, как Маннерхайм потянулся к лежавшему на земле пистолету и прицелился в спину Зеленоглазому. Мышонок хотел закричать, но из груди у него вырвался лишь срывающийся хрип. Палец Маннерхайма лег на спусковой крючок. Державшая пистолет рука дрожала, и он подпер ее ладонью другой, перепачканной в крови руки.

Маннерхайм был немцем. А Зеленоглазый… да черт его разберет, кто он! Германия была родиной Мышонка. Но он дезертировал из части. Недомерок. И отправился домой ко всем чертям.

На то, чтобы весь этот вихрь мыслей пронесся у него в голове, ушло одно мгновение. Палец Маннерхайма давил на спусковой крючок. А Зеленоглазый все разговаривал. Почему он не обернется? Почему же он не…

Время текло, как вода сквозь пальцы.

Мышонок услышал свой собственный крик. Это был и не крик вовсе, а рев затравленного дикого зверя, и, подавшись вперед, он рубанул топором по русоволосой голове Маннерхайма.

Рука с пистолетом дрогнула, и прогремел выстрел.

Майкл почувствовал, как что-то со свистом пронеслось мимо его головы. Высоко в верхушках деревьев хрустнула вепса и с сухим треском упала на землю. Он обернулся и увидел, что Мышонок все еще держится за топорище, а лезвие топора глубоко засело в голове Маннерхайма. Тело мертвеца упало ничком, и Мышонок в ужасе оттолкнул от себя топор и отшатнулся. Затем он тяжело опустился на колени, и из его полуоткрытого рта потекла тонкая ниточка слюны. Он оставался в таком положении, пока Майкл не помог ему встать на ноги.

— Боже мой! — страдальчески прошептал Мышонок. Он крепко зажмурился, глаза у него покраснели. — Я убил человека! — Слезы покатились по его щекам.

— У вас есть еще время убраться отсюда, — снова обратился Майкл к темнобородому, чувствуя, как Мышонок снова начинает безвольно клониться набок, всем своим весом налегая на него.

— Мне что-то не хочется бежать сегодня, — последовал ответ. Задрав голову, темнобородый окинул взглядом затянутое серыми тучами небо. — Может быть, завтра. Вы идите себе. А мы им скажем… — Он задумчив замолчал. И тут его вдруг осенило, и он мечтательно улыбнулся. — Мы скажем им, что союзники высадились.

Майкл, Мышонок, Гюнтер и Дитц отправились дальше. Они шли вдоль дороги, держась поближе к лесу, и примерно через полмили наткнулись на свою повозку. Лошадь мирно щипала траву посреди росистого луга.

Они торопились поскорее убраться прочь отсюда, а клубы черного дыма, словно развевающиеся на ветру пиратские флаги, поднимались уже не только над восточным, но и над западным горизонтом. Мышонок сидел, уставившись в одну точку перед собой, и безутешно шевелил губами; Майкл смотрел вперед, стараясь не думать ни о чем, но помимо его воли перед глазами у него вновь и вновь возникало лицо молодого солдата, которого он так жестоко расстрелял в упор. Все они успели по очереди отхлебнуть по глотку шнапса из чудом уцелевшей в перестрелке и пущенной по кругу бутылки, которую потом снова спрятали в сено. В эти наступившие для Германии тяжелые времена выпивка была на вес золота.

Они продвигались на восток, и теперь с каждым оборотом колес груженного сеном воза Берлин становился все ближе.

Глава 34

Майкл видел Париж, залитый ослепительным солнцем. Берлин же предстал перед ним, погруженный в мрачную серую дымку.

Это был огромный, широко раскинувшийся город. Здесь пахло древней слежавшейся пылью и землей, как в старом погребе, который долгое время простоял наглухо закрытым, так что в него не проникало света дня. Да и сам город казался довольно древним, и все в нем было безрадостно-серого цвета, а выстроившиеся вдоль городских улиц дома напоминали Майклу могильные плиты, вкопанные в сырую кладбищенскую землю.

Оказавшись в районе Шпандау, они переехали через Хафель, а на противоположном берегу реки были вынуждены тут же свернуть на обочину, пропуская колонну грузовиков, двигавшуюся на запад. Со стороны реки дул холодный, пронизывающий ветер, и под его порывами хлопали, развеваясь, развешанные на столбах выцветшие нацистские знамена. Брусчатка мостовой была разбита гусеницами танков. И над всем этим безрадостным городским пейзажем из каменных труб поднимались тонкие струйки дыма, и задувающий ветер выгибал их, делая похожими на знаки вопроса. Каменные стены домов были сплошь заклеены потрепанными портретами и прокламациями с воззваниями типа «ПОМНИ ГЕРОЕВ СТАЛИНГРАДА», «ВПЕРЕД НА МОСКВУ», «ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ СЕГОДНЯ, ГЕРМАНИЯ ПОБЕДИТ И ЗАВТРА». «Совсем как строки эпитафий на надгробиях», — подумал про себя Майкл. Берлин был кладбищем, погостом, полным призраков. Ну разумеется, люди ходили по улицам, сидели в барах, покупали цветы у цветочниц, выходили из ателье и кинотеатров, но во всем этом не чувствовалось жизни. По улицам Берлина шли люди, и в толпе не было заметно ни одного улыбающегося лица. Майкл заметил, что горожане все время настороженно оглядываются по сторонам, посматривая на восток в страхе перед тем, что надвигается на них оттуда.

Повозка Гюнтера ехала по улицам района Шарлоттенбург, застроенным аккуратными, похожими на сказочные пряничные замки роскошными домами, в которых обитали, должно быть, разборчивые, привередливые графья и капризные бароны. Они приближались к центру истерзанного войной города. Вдоль улиц толпились дома, мрачные постройки со шторами светомаскировки на окнах. Это был совсем другой мир. Майклу тут же бросилась в глаза странная вещь: навстречу им попадались лишь пожилые люди и дети, нигде не было видно молодых мужчин, за исключением солдат, то и дело проезжавших мимо в грузовиках или на мотоциклах, но и у тех были юные лица и потухшие глаза стариков. Берлин носил траур. Он похоронил свою молодость.

— Нужно будет отвезти моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.

— Мне приказано доставить вас в безопасное место. Я еду туда.

— Пожалуйста, — заговорил Мышонок, голос его дрогнул. — Ну пожалуйста. Мой дом совсем недалеко отсюда. Это район Темпельхоф, возле аэродрома.

— Сожалею, — возразил Гюнтер, — но мне было приказано…

Одной рукой Майкл, приобнял Гюнтера за шею. Гюнтер был хорошим товарищем, и ссориться с ним Майклу вовсе не хотелось.

— А я даю тебе другой приказ. Мы поедем туда только после того, как отвезем моего друга домой. Одно из двух: или ты едешь туда, или же я сам возьмусь за вожжи.

— Ты даже не представляешь себе, как это опасно, — вмешался Дитц. — Сам лезешь на рожон и всех тащишь за собой! Мы только что из-за тебя потеряли друга.

— Тогда слезай и иди пешком, — ответил ему Майкл. — Давай-давай. Слазь.

Дитц замер в нерешительности. Он тоже оказался в Берлине впервые и совсем не знал города.

Гюнтер чертыхнулся и, хлестнув лошадь вожжами, сказал:

— Ну ладно. Где в Темпельхофе?

Мышонок с готовностью назвал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.

По пути стали все чаще попадаться пострадавшие во время бомбежки дома. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-24 доставили свой груз точно по назначению. Вся улица была завалена каменными обломками. Некоторые дома были разрушены полностью, превратились в груды обгоревших бревен и разбитых кирпичей. Над улицей висело облако дыма. Все вокруг было окутано мглой, и в наступающих сумерках дотлевающие среди дымящихся обломков красные угольки мерцали, словно блуждающие огоньки подземного царства мертвых.

По руинам бродили хмурые люди, пытавшиеся разыскать хоть что-нибудь из чудом уцелевших под обломками вещей. Языки пламени лизали обугленные бревна, разбросанные по земле, а совсем рядом с развалинами рыдала старая женщина; стоявший рядом старик пытался утешить ее. Тела убитых были с истинно немецкой педантичностью выложены в ряд на разбитом тротуаре и накрыты простынями.

— Убийцы! — кричала старуха сквозь слезы, задирая голову, глядя не то в небо, не то в сторону гитлеровской резиденции, расположившейся в самом сердце Берлина. — Будьте вы прокляты, изверги! — пронзительно выкрикнула она и снова безутешно разрыдалась, закрыв руками лицо, не в силах вынести само зрелище руин.

А впереди и вокруг были одни развалины. По обеим сторонам улицы дома были разгромлены, сожжены и лежали в руинах. В воздухе над землей висел дым, и он был настолько густым, что даже налетавший временами ветер не мог развеять его. Фабричные трубы уцелели, но от фабрики не осталось камня на камне, она была раздавлена, словно гусеница, оказавшаяся на пути у подкованного железом сапога. Груды каменных обломков и битого кирпича перегородили улицу, и Гюнтеру пришлось выехать на другую дорогу, свернув на юг, в глубь кварталов Темпельхофа. Где-то вдали, к западу, полыхал огромный пожар, языки пламени, беснуясь, поднимались высоко в небо. Майкл подумал о том, что бомбежка пришлась, скорее всего, на вчерашнюю ночь. Мышонок сидел неподвижно, уныло ссутулившись, глядя впереди себя невидящими глазами. Майкл хотел было тронуть его за плечо, но передумал и опустил руку. Здесь все было ясно без слов.

Гюнтер разыскал нужную улицу и через несколько минут остановил свою повозку.

Дом, сложенный из красного кирпича, выходил окнами на улицу. Пожар погас, угли остыли, и ветер развевал золу по ветру. Мышонок спрыгнул с повозки и неподвижно стоял рядом с грудой камней — это было все, что осталось от крыльца.

— Но ведь это не мой дом! — обернулся он к Гюнтеру. На лице его блестели капли холодного пота. — Ты ошибся, мы приехали не по адресу!

Гюнтер не ответил ему. Мышонок во все глаза смотрел на развалины собственного дома. Две стены и большинство перекрытий обвалились во время бомбежки, но полуразрушенная парадная лестница еще держалась, изогнутым деревянным хребтом по-прежнему уходя вверх, в глубь постройки. Установленный у опаленного огнем, темнеющего в стене провала, оставшегося в том месте, где когда-то была парадная дверь, указатель предупреждал: «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ! ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН!» Мышонок вдруг ощутил в себе неодолимое желание расхохотаться во весь голос. «Боже мой, — думал он, — боже мой! Я так долго добирался сюда, а теперь мне хотят запретить войти в собственный дом!» Среди обломков он заметил осколки вазы темно-синего стекла и вспомнил, что когда-то в ней стояли розы. Глаза его наполнились слезами.

— Луиза! — закричал он, и от этого жуткого крика у Майкла сжалось и защемило сердце. — Луиза! Где ты?! Отзовись!

В доме через улицу, стены которого были черными от копоти, открылось окно, и из него выглянул старик.

— Эй! — крикнул он. — Вы кого ищете?

— Луизу Маузенфельд! Вы, случайно, не знаете, где она? Она и девочки?

— Все тела увезли, — ответил старик, пожимая плечами. Мышонок не знал этого человека, он никогда не видел его прежде; до войны в той квартире жила молодая супружеская пара. — Здесь был большой пожар, даже на нашем доме стены обуглились. — Он многозначительно похлопал ладонью по стене у окна снаружи.

— Луиза… и две маленькие девочки. — Мышонок покачнулся; весь мир, этот жестокий мир, будь он проклят, кружился у него перед глазами, словно карусель.

— И муж у нее тоже умер. Да-да, во Франции, — продолжал старик. — По крайней мере, я слышал, как об этом говорили соседи. А вы им кто? Родственник, что ли?

Мышонок не ответил, его пронзительный крик отчаяния заметался жалобным эхом между уцелевшими стенами. И затем, прежде чем Майкл успел выпрыгнуть из повозки и остановить его, Мышонок бросился бежать вверх по длинной узкой лестнице; ее деревянные ступеньки угрожающе скрипели у него под ногами. Майкл устремился вслед за ним, слыша, как старик, прежде чем захлопнуть окно, выкрикнул ему вслед:

— Эй, куда вы?! Туда нельзя!

Мышонок взбирался вверх по лестнице. На одной из ступенек он левой ногой провалился в трещину, но, выбравшись, продолжил восхождение, хватаясь за почерневшие перила и решительно пробираясь наверх.

— Остановись! — крикнул ему Майкл, но Мышонок не слышал его.

Лестница задрожала, и от нее внезапно отвалился большой кусок перил, рухнувший в темневший внизу пролет. Мышонок на мгновение замер как вкопанный у самого края этой бездны, а затем, ухватившись за перила на противоположной стороне, продолжал упрямо взбираться наверх. Добравшись до этажа, находившегося примерно в пятнадцати метрах над землей, он двинулся дальше, спотыкаясь и перешагивая через преграждавшие ему путь груды обугленного дерева; разбитые половицы пронзительно скрипели у него под ногами.

— Луиза! — кричал Мышонок. — Это я! Я вернулся домой! Луиза!

Он вступил в лабиринт из комнат, направляясь в разнесенную взрывом квартиру, где из обрушившейся стены виднелись жалкие останки домашнего скарба, некогда принадлежавшего погибшей семье: здесь была плита, покрытая слоем черной копоти; глиняные черепки, осколки фарфора и изредка попадавшиеся на глаза чудом не разбившиеся блюдце или чашка; тут же валялись неопределенного вида обугленные обломки, прежде бывшие, вероятно, добротным сосновым столом. Рядом остался стоять остов стула, из прогоревшего сиденья во все стороны торчали пружины; на стенах все еще виднелись куски выцветших желтых обоев, и на них даже были еще заметны небольшие квадратные участки, где обои не выцвели, — прежде там висели картины. Мышонок шел через небольшие комнатки, зовя Луизу, Карлу и Люциллу. Остановить его Майкл не мог, и пытаться сделать это теперь было бы бесполезно. Он просто шел за Мышонком из комнаты в комнату, держась на таком расстоянии, чтобы в случае чего успеть подхватить его, если под ним вдруг провалится пол. Мышонок вошел в комнату, где прежде была гостиная; в полу зияли большие дыры, видимо прожженные падавшими сверху горящими обломками. От дивана, на котором в прежние времена так любили сидеть Луиза и девочки, осталась лишь груда обугленных пружин. А пианино, свадебный подарок от дедушки и бабушки Луизы, превратилось в обезображенную развалину с торчащими во все стороны струнами и разбитыми клавишами. Но в углу все еще стоял уцелевший камин, сложенный из белого кирпича, чье тепло согревало Мышонка и его семью холодными зимними ночами. Тут же стоял книжный шкаф, хотя книг в нем совсем не осталось. Уцелело даже его любимое кресло-качалка, хотя огонь, конечно, добрался и до него, и стояло оно все на том же, прежнем месте, как и в тот день, когда он встал с него последний раз. После этого Мышонок перевёл взгляд на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он, словно задыхаясь, принялся судорожно хватать ртом воздух.

Мышонок на мгновение замер на месте, а затем медленно прошел по скрипучим половицам, направляясь к висевшему над камином в рамке Железному кресту — этой медалью был награжден его сын. Посмертно.

Вставленное в раму стекло треснуло, но крест остался цел и невредим. Мышонок благоговейно снял рамку со стены и прочитал надпись: имя сына и дату его смерти. Он затрясся всем телом, в глазах его появился безумный блеск, а на впалых щеках, повыше грязной бороды, проступили яркие пятна нервного румянца. Мышонок что было силы хватил рамой с заключенным в ней Железным крестом о стену, и осколки стекла тут же разлетелись по комнате. Медаль со звоном упала, на пол. Переменившийся в лице Мышонок бросился вперед и, подхватив медаль с пола, зажал ее в кулаке и замахнулся — чтобы выбросить в окно.

Майкл перехватил руку Мышонка.

— Нет, — решительно сказал он. — Не надо.

Мышонок в недоумении уставился на него. Он рассеянно моргал. В мозгу у него колесики мыслей проворачивались, словно скользя на смазке отчаяния. Он тихо застонал, и стон этот был похож на вой ветра, гуляющего среди развалин его дома. И тут Мышонок сжал другую, свободную руку в кулак и что было силы ударил Майкла в челюсть. Майкл откинул голову назад, но руку Мышонка не выпустил из своей и не дал ему сдачи. Мышонок снова ударил его, а потом и в третий раз. Майкл же просто глядел на него в упор, его глаза пылали, и кровь сочилась из рассеченной губы. Мышонок занес руку, чтобы ударить в четвертый раз, но блуждающий взгляд его остановился на лице Майкла; маленький человечек увидел, как у того напрягаются скулы, готовясь снести и этот удар. Силы неожиданно покинули Мышонка; мускулы стали безвольными, и кулак разжался сам собой. Он опять ударил Зеленоглазого по лицу, но на этот раз у него вышло лишь жалкое подобие пощечины. Он безвольно опустил руку. Слезы щипали глаза, колени подгибались. Он чуть не упал, но Майкл крепко держал его.

— Я хочу умереть, — шептал Мышонок. — Я хочу умереть. О господи, молю, ниспошли мне…

— Вставай, — приказал ему Майкл. — Ну давай же, поднимайся.

Ноги Мышонка были словно ватными. Ему хотелось повалиться на пол и остаться навеки лежать здесь. От человека, который так крепко держал его, пахло пороховым дымом, и этот горьковатый запах живо напомнил ему о недавнем бое в сосновом лесу, оживляя в памяти все самые ужасные подробности. Мышонок вырвался от него и отпрянул назад.

— Уйди от меня! — кричал он. — Не приближайся ко мне! Будь ты проклят!

Майкл молчал. Гроза давно надвигалась, и теперь она должна была найти то дерево, в которое ударит.

— Ты убийца! — истошно выкрикнул Мышонок. — Изверг! Я видел тебя там, в лесу. Я видел, с каким наслаждением ты расстреливал тех людей — немцев! Мой народ! Ты расстрелял того мальчика, и рука у тебя не дрогнула!

— У меня не было времени раздумывать, — сказал Майкл.

— Для тебя это было удовольствие! — продолжал неистовствовать Мышонок. — Ты убивал и наслаждался! Что, разве не так?!

— Нет, не так.

— О господи… Бог ты мой… ты и меня превратил в убийцу! — Лицо Мышонка страдальчески исказилось, он почувствовал, как в душе у него начинает нарастать волна неистового возмущения. — Тот мальчик… я убил его. Убил немца. О боже!

Он обвел взглядом лежавшую в руинах комнату, и ему начало казаться, что он даже слышит предсмертные стоны и крики жены и двух дочерей, когда с неба вдруг посыпались бомбы и их дом взлетел на воздух. «Так где же я был тогда?» — в отчаянии думал Мышонок. И действительно, где был он, когда бомбардировщики союзников сбросили свой смертоносный груз на его родных, единственных на всем белом свете близких ему людей? Ведь у него нет даже их фотографии. Все — и бумажник, и фотографии — у него отобрали еще в Париже. Как же это было жестоко! Эта жестокость убила его. Он принялся разгребать груду обуглившихся обломков на полу, пытаясь разыскать под ними фотографии Луизы и детей.

Майкл краем ладони вытер кровь с разбитой нижней губы. Сидя на полу, Мышонок продолжал копаться в осколках и черепках, разлетавшихся теперь из-под его рук во все стороны, но Железный крест был все еще крепко зажат у него в кулаке.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Майкл.

— Это все из-за тебя. Это ты сделал. Союзники. Их бомбардировщики. Они ненавидят Германию. Нет, прав все же был Гитлер. Весь мир боится Германию и от этого ненавидит ее. Раньше я считал его сумасшедшим, но теперь вижу, что он был прав. — Мышонок копнул еще глубже, но фотографий не было и там, одна лишь зола да угли. Тогда он перебрался к наполовину сгоревшим книгам и принялся искать фотографии, что раньше были расставлены на полках. — Я заложу тебя. Вот что я сделаю. Сначала я сдам тебя, а потом пойду в церковь вымаливать себе у Бога прощение. Боже мой, я убил немца! Я убил немца вот этими своими собственными руками! — Он горестно застонал, и по давно небритым щекам опять покатились слезы. — Где же фотографии? Ну где же наши фотографии?

Майкл опустился на колени рядом с ним.

— Тебе нельзя здесь оставаться.

— Это мой дом! — выкрикнул Мышонок с таким надрывом, что, казалось, задрожали пустые оконные рамы с выбитыми стеклами. Его глубоко запавшие глаза налились кровью. — Я здесь живу, — добавил он, но на этот раз из его горла вырвался лишь срывающийся шепот.

— Здесь больше никто не живет. — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора идти.

— Идти? Идти куда? — В эти минуты Мышонок напоминал Майклу русского военнопленного, не видящего особой надобности в побеге. — Ты английский шпион, а я гражданин Германии. О Господи!.. Как я мог допустить, чтобы ты втянул меня во все это? Душа горит! Господи Иисусе, Боже милосердный, прости меня!

— Это Гитлер виноват в том, что были сброшены бомбы, которые убили твою семью, — сказал Майкл. — Ты думаешь, никто не оплакивал мертвых, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, что твоя жена и дети были лишь единственными за всю войну, кого уже мертвыми вытащили из разрушенного дома? Так считать может только дурак. — Он говорил очень тихо, но взгляд его зеленых глаз пронзал Мышонка насквозь. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дункирк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер сеял смерть везде: на севере, юге, востоке и западе — так далеко, куда только мог добраться. Сотни тысяч лишились жизни, а ты плачешь здесь над обломками единственной комнаты. — Он покачал головой, чувствуя одновременно и жалость, и в то же время переживая глубокое презрение. — Твоя страна умирает, ее убивает Гитлер. Но прежде чем довести это дело до конца, он будет убивать, не останавливаясь ни перед чем, стараясь истребить как можно больше вас же самих, вас — немцев! Твой сын, жена и дочки… Что Гитлеру до них? Думаешь, значили они что-нибудь для него? Вряд ли.

— Заткнись! — Слезы, словно фальшивые бриллианты, блестели у Мышонка в бороде.

— Я сожалею, что на твой дом упали бомбы, — продолжал Майкл. — И я очень сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда здесь к власти пришли нацисты, то они должны были где-то упасть.

Мышонок не ответил. Он не смог найти фотографий среди этого разгрома и теперь сидел на выжженном полу, раскачиваясь, как старый еврей на молитве.

— Есть ли здесь у тебя родственники? — спросил Майкл.

Мышонок немного подумал и замотал головой.

— Тебе есть куда пойти?

В ответ — снова безмолвное «нет».

Мышонок зашмыгал носом и утерся рукавом.

— Мне нужно выполнить задание. Ты бы мог пойти вместе со мной, если хочешь, конечно. В том месте ты будешь в безопасности. А оттуда Гюнтер, возможно, сумеет вывезти тебя из страны.

— Мой дом здесь, — упрямо сказал Мышонок.

— Ты все еще так: считаешь? — переспросил Майкл и замолчал; ответа не последовало. — Ну разумеется, если тебя больше привлекает жизнь на кладбище, то это твои трудности. Как знаешь. Если ты хочешь встать и пойти со мной, то пойдем. Я ухожу.

Майкл повернулся спиной к Мышонку, прошел через опаленные пожаром комнаты и, оказавшись на лестнице, спустился вниз. Гюнтер и Дитц сидели в повозке, по очереди отхлебывая из бутылки со шнапсом. Ветер стал еще холоднее. Майкл ждал, остановившись у развороченного взрывом входа. Он решил, что даст Мышонку еще две минуты. Если он не выйдет, тогда Майклу придется решать, что делать с ним дальше. К своему великому несчастью, Мышонок слишком много знал.

Прошла минута. Майкл смотрел, как двое детей копаются в груде обгоревших кирпичей. Они нашли пару башмаков и затеяли из-за них драку. Майкл услышал, как скрипят ступени, и вздохнул с облегчением. Мышонок спускался вниз, выходя навстречу унылому свету серого, пасмурного вечера. Задрав голову, он посмотрел на небо и, оглядываясь по сторонам, обвел удивленным взглядом соседние дома, как будто видел всю эту улицу впервые в жизни.

— Ну ладно, — сказал он наконец. Голос его был усталым и бесцветным. Веки на глазах покраснели и припухли. — Я иду с тобой.

Как только Майкл и Мышонок забрались обратно в повозку, Гюнтер тронул вожжи, и неповоротливая деревенская кобыла двинулась с места. Дитц протянул Майклу бутылку со шнапсом, и Майкл, отпив глоток, предложил ее Мышонку. Маленький, убитый горем человечек лишь покачал головой; он сидел ссутулившись, понуро опустив голову, и глядел на свою открытую ладонь, державшую Железный крест.

Майкл не знал, как бы он поступил, если бы Мышонок не вышел. Убил бы его? Не исключено и такое. Ему не хотелось думать об этом. Он был профессионалом своего дела, и ради этого дела приходилось идти на все. Он должен был выполнить стоящую перед ним задачу любыми путями, чего бы это ему ни стоило. «Железный кулак». Франкевитц. Блок. Доктор Хильдебранд и его оружие. И конечно же, Гарри Сэндлер. Что общего может быть во всем этом? И для чего нужно было рисовать пробоины от пуль на зеленом металле?

Ему придется выяснить это. И в случае неудачи провалом может закончиться не только его миссия, но и высадка союзников в Европе.

Размышляя об этом, он откинулся назад, привалившись спиной к дощатой стенке повозки, зная, что рядом, прямо у него под рукой, лежит спрятанный в сене автомат. Мышонок все еще продолжал разглядывать Железный крест, поражаясь, что такая маленькая безделушка из холодного металла должна будет стать той последней, единственной вещью, имеющей для него смысл в этой жизни. Затем он снова зажал медаль в кулаке и сунул ее в карман.

Глава 35

Конспиративная квартира находилась в берлинском районе Нойколн. Здесь были выстроены черные от копоти заводы, а неказистые дома тесно толпились вдоль железной дороги. Гюнтер постучал в дверь одного из домов, и на его стук вышел худой юноша с коротко постриженными русыми волосами и неулыбчивым лицом с выдающимся вперед острым подбородком. Дитц и Гюнтер препроводили своих подопечных в дом и поднялись вместе с ними по лестнице на второй этаж, где Майкла и Мышонка пригласили пройти в гостиную и оставили там одних. Минут десять спустя на пороге появилась женщина средних лет с вьющимися седыми волосами, в руках у нее был поднос с двумя чашками чая и тонко нарезанными ломтиками ржаного хлеба. Она не задавала вопросов, и Майкл тоже не стал ни о чем ее расспрашивать. Оба они, и Майкл и Мышонок, жадно набросились на чай и хлеб.

На окна гостиной была опущена светомаскировка. Примерно через полчаса после того, как был подан чай, Майкл услышал донесшийся с улицы шум мотора остановившейся машины. Подойдя к окну, он слегка отодвинул штору и выглянул на улицу. За окном стемнело, а вдоль улицы не было ни одного фонаря. На фоне сгущающейся темноты вырисовывались черные силуэты зданий. Но Майклу был виден черный «мерседес», припаркованный у обочины тротуара, и теперь он смотрел, как водитель, выйдя из машины, обошел вокруг нее и открыл дверцу сидевшему в ней пассажиру. Он видел, как на землю сначала ступила изящная женская ножка, а потом появилась и сама ее обладательница. Она взглянула вверх, на узенькую желтую полоску света, выбивавшуюся из-под темной шторы. Лица ее было не разглядеть. Водитель хлопнул дверцей машины, и Майкл отпустил уголок шторы.

Он слышал голоса, раздававшиеся внизу. Гюнтер говорил о чем-то с незнакомой женщиной. Изящное немецкое произношение. Очень правильное. Она говорила как настоящая немецкая аристократка, но в то же время было в ее речи нечто странное, такое, что Майкл еще не сумел точно определить для себя. Он слышал, как кто-то поднимается вверх по лестнице, как женщина приближается к закрытой двери в гостиную.

Ручка повернулась, дверь открылась, и женщина вошла в комнату.

На ней была черная шляпка с опущенной черной вуалью. В обтянутых черными перчатками руках она несла черный саквояж. На ней было темно-серое платье в крапинку, а сверху него наброшено пальто из черного вельвета. Из-под шляпки выбивались золотистые кудри — густые, волнистые, светлые локоны были рассыпаны по плечам. Это была стройная высокая женщина — ростом, наверное, метр семьдесят пять, во всяком случае не меньше, — и Майкл видел, как сверкнули ее глаза за вуалью, когда она посмотрела на него. Взглянув мельком на Мышонка, женщина вновь обратилась к нему, Она плотно закрыла за собой дверь. Майкл потянул носом воздух, вдыхая запах ее духов: нежный аромат корицы и кожи.

— Так, значит, это вы и есть, — заговорила она на своем правильном немецком, как говорили только немецкие аристократы голубых кровей. Это было заявление, целиком адресованное Майклу.

Он кивнул в ответ. И все же странно она говорила. Что бы это могло быть?

— Я Эхо, — сказала она, поставив свой саквояж на стол и расстегнув «молнию». — Ваш приятель — немецкий солдат. Как быть с ним?

— Я не солдат, — запротестовал Мышонок. — Я повар! Вернее, я был поваром.

Эхо смотрела на Майкла. Она по-прежнему оставалась беспристрастной.

— Так как же быть с ним? — повторила она заданный ранее вопрос.

Майкл понимал, что она имеет в виду.

— Ему можно доверять.

— Сейчас доверять нельзя никому. Вы привели с собой опасного свидетеля.

— Мышонок… мой друг… он хочет выбраться из страны. Может быть, можно как-нибудь это устро…

— Нет, — оборвала его Эхо на полуслове, как отрезала. — Я не стану рисковать жизнью своих друзей ради того, чтобы помочь вашим. Это… — Она бросила быстрый взгляд на маленького жалкого человечка, и Майклу показалось, что он даже кожей чувствует, как ею начинает завладевать беспокойство. — Этот Мышонок будет на вашей совести. Так вы сами о нем позаботитесь или лучше это сделать мне?

Иными словами, она только что вежливо осведомилась у Майкла, убьет ли он Мышонка сам или это придется поручать одному из ее агентов.

— Вы правы, — согласился Майкл, — Мышонок и в самом деле на моей совести, и я сам позабочусь о нем. — Услышав это, женщина понимающе кивнула. — Он пойдет со мной, — сказал Майкл.

Наступило гробовое молчание. И после этого:

— Невозможно.

— Нет ничего невозможного. Когда в Париже все мои надежды были только на Мышонка, он помог мне. Он показал себя в деле.

— Мне это все равно. И если уж на то пошло, то вас, кстати, я тоже не знаю. Если вы отказываетесь надлежащим образом выполнять свои обязанности, то я тогда отказываюсь работать с вами. — С этими словами она застегнула саквояж и направилась к двери.

— Тогда я обойдусь и без вас, — ответил ей на это Майкл. И тут ему внезапно стала ясна тайна ее показавшегося ему с самого начала необычным произношения. — В любом случае я не нуждаюсь в услугах янки.

Уже взявшись затянутой в черную перчатку рукой за дверную ручку, она остановилась.

— Что-что?

— Помощь янки. Я не нуждаюсь в ней, — повторил Майкл. — Ведь на самом-то деле вы американка, разве нет? Вы говорите с акцентом, а у местных немцев, наверное, уши залиты свинцом, если они не слышат его.

Это, казалось, задело ее самолюбие.

— Чтоб ты знал, брит, — холодно заговорила Эхо, — немцы знают, что я родилась в Соединенных Штатах, точно так же, как им известно и то, что сейчас я подданная Берлина. Ну и как, вас это удовлетворяет?

— Это является ответом на мой вопрос, но удовлетворить меня никак не может. — Майкл слегка улыбнулся ей. — Полагаю, что наш общий друг в Лондоне уже посвятил вас в некоторые факты из моего прошлого. — Он сказал это вслух, а про себя подумал: «Разумеется, умолчав об одной весьма интересной особенности, позволяющей бегать на четырех лапах». — Я знаю, что делаю, и, как я уже сказал, если вы откажете мне в помощи, я постараюсь сделать все сам…

— И поплатитесь жизнью при первой же попытке, — перебила его Эхо.

— Возможно. Но наш общий знакомый наверняка уже рассказывал вам, что мне можно доверять. Окажись я придурком, меня убили бы еще в Северной Африке. И если я говорю, что за Мышонка я ручаюсь, то это и в самом деле так. Я сам позабочусь о нем.

— А кто позаботится о вас?

— На этот вопрос мне еще никогда не приходилось отвечать, — спокойно произнес Майкл.

— Погодите-погодите! — воскликнул Мышонок. Глаза у него были все еще припухшими от слез. — А моим мнением что, уже никто не интересуется? А может быть, я не желаю, чтобы ты обо мне заботился?! Кто, черт возьми, просил тебя об этом? Нет, ей-богу, в дурдоме и то было лучше — там, когда психи разговаривают между собой, их хоть понять можно!

— Заткнись! — рявкнул на него Майкл. Мышонок был на волосок от смерти. В ответ тот ругнулся вполголоса и умолк, и тогда Майкл снова всецело переключил свое внимание на женщину под вуалью. — Мышонок и раньше выручал меня, он поможет мне и теперь. — Услышав об этом, Эхо скептически хмыкнула. — И потом, я ехал в Берлин совсем не для того, чтобы убить человека, которому более чем однажды приходилось рисковать своей жизнью ради меня, — продолжал настаивать на своем Майкл.

— Как? Убить? — заикал Мышонок; по всей видимости, до него только сейчас дошло, в каком незавидном положении ему суждено было оказаться.

— Мышонок пойдет со мной. — Майкл не сводил глаз с вуали. — Я сам позабочусь о нем. И когда задание будет выполнено, вы поможете нам обоим покинуть Германию.

Эхо промолчала. Тонкие пальчики постукивали по пухлому боку черного саквояжа. Она думала.

— Ну и? — торопил Майкл.

— Если б наш общий друг оказался сейчас здесь, то я ничуть не сомневаюсь, что и он сказал бы вам то же самое: вы крайне неразумны.

Она, наверное, снова хотела попытаться урезонить его, но тут же почувствовала, что стоявший теперь перед ней грязный зеленоглазый человек с темной бородой имел на этот счет свое собственное мнение и не собирался его менять ни при каких обстоятельствах. Вздохнув и с сожалением покачав головой, она вернулась на свое прежнее место и вновь поставила саквояж на стол.

— Что здесь происходит? — с беспокойством спросил Мышонок. — Меня что, убьют?

— Нет, — ответил Майкл. — Считай, что только что ты пополнил ряды британской службы разведки.

Мышонок поперхнулся от неожиданности, как будто в горле у него засела тонкая куриная кость.

— У вас новая легенда.

Расстегнув «молнию» саквояжа, Эхо вытащила из него чье-то досье. Она протянула папку Майклу, но, когда тот подошел, чтобы взять бумаги из ее рук, Эхо другой рукой демонстративно зажала нос.

— Бог ты мой! Ну и запашок!

Майкл взял досье и раскрыл его. Внутри оказались отпечатанные на немецкой машинке листы — биография барона Фридриха фон Фанге. Майкл не смог сдержать улыбки.

— И кто же такое придумал?

— Наш общий друг.

«Ну конечно же, — думал Майкл. — Кто же еще, как не он?» Во всем этом был явно различим весьма оригинальный почерк того человека, который заявился к нему домой в последний раз под видом шофера по имени Мэллори.

— Вот ведь как получается, только здесь за один день можно из свинопаса превратиться в настоящего барона. Из грязи да в князи. Что ж, весьма неплохо даже для такой страны, где придворные титулы можно покупать за деньги.

— Семья сама по себе вполне реальна. Они занесены в социальный реестр Германии. Но, смею вам заметить, хоть вы и стали титулованной персоной, — сказала Эхо, — пахнет от вас все еще как от свинопаса. А вот здесь у меня для вас есть и другая информация. Это то, о чем вы просили. — Она протянула ему еще одну папку.

Майкл быстро пролистал машинописные странички. Камилла направила шифрованную радиограмму Эхо, и та справилась с этим заданием как нельзя лучше, собрав воедино факты из биографий полковника СС Джерека Блока и доктора Густава Хильдебранда с его «Заводами Хильдебранда». Ко всему были приложены хоть и расплывчатые, но вполне сносные фотографии двоих мужчин. В досье была вложена и еще одна страничка, содержащая сведения о Гарри Сэндлере, с подколотой к ней фотографией, на которой любитель сафари сидел за столом в окружении других нацистских офицеров, а на коленях у него удобно устроилась красивая темноволосая женщина. На вытянутой вперед руке он держал сокола, на голову которого был натянут маленький кожаный колпачок. Птица крепко держалась острыми когтями за кожаную перчатку на руке хозяина.

— Вы и в самом деле очень постарались. — Это был комплимент. Майкл разглядывал жестокое, улыбающееся лицо Сэндлера, чувствуя, как внутри у него все начинает сжиматься. — А что Сэндлер? Он все еще в Берлине?

Она кивнула.

— Где?

— Основная задача, поставленная перед нами, не включает Гарри Сэндлера. Во всяком случае, в ближайшее время Сэндлер не собирается никуда выезжать из Берлина.

Конечно же, она была права. Первым делом «Железный кулак», а Сэндлера придется оставить на потом.

— Ну а Франкевитц? — спросил он.

И это тоже, оказывается, было среди прочих запросов Камиллы.

— Я знаю адрес. Он живет недалеко от парка Виктории, на Катцбах-штрассе.

— Вы проводите меня к нему?

— Завтра. Я думаю, что за сегодняшний вечер вам следует ознакомиться с этой информацией и хорошо выучить домашнее задание. — Она указала на досье с биографией фон Фанге. — И ради бога, побрейтесь и хорошенько вымойтесь. Рейх не привык лицезреть цыганских баронов.

— А как же я? — Мышонок был потрясен. — Что, черт возьми, я должен делать?

— А в самом деле, что? — спросила Эхо, и Майкл почувствовал на себе ее пристальный взгляд.

Он быстро пролистал биографию барона фон Фанге: земельные владения в Австрии и Италии, фамильный замок близ реки Заарбрукен, конюшня с чистокровными лошадьми, легковые машины, дорогая одежда — короче говоря, привычный удел богатых. Наконец Майкл прервал чтение.

— Мне нужен камердинер, — сказал он.

— Что? — удивленно пискнул Мышонок.

— Камердинер. Тот, кто должен развешивать по вешалкам те дорогие вещи, в которые я вроде бы должен буду одеваться. — Тут он вновь обернулся к Эхо. — Да, кстати, а где все эти вещи? Надеюсь, вы не думаете, что мне придется представлять из себя барона вот в этой рубахе, заляпанной поросячьим дерьмом?

— О вас здесь позаботятся. И о вашем «камердинере» тоже. — Она, должно быть, слегка улыбнулась, но под вуалью эта улыбка была незаметна. — Моя машина заедет за вами в девять ноль-ноль. Шофера зовут Вильгельм. — Она застегнула «молнию» на саквояже и взялась за его обтянутую кожей ручку. — Ну вот, я думаю, что на первый раз, пожалуй, этого будет вполне достаточно. Да? — И, не дожидаясь ответа, она снова направилась к двери, изящно покачиваясь на длинных, стройных ногах.

— Минуточку! — окликнул ее Майкл. Она остановилась у самого порога. — Откуда вам известно, что Сэндлер намерен оставаться в Берлине?

— К вашему сведению, барон фон Фанге, я и нахожусь здесь для того, чтобы знать такие вещи. Джерек Блок в настоящее время тоже в Берлине. И удивляться здесь нечему. Оба они — и Блок, и Сэндлер — посещают клуб «Бримстон».

— Клуб «Бримстон»? А это еще что?

— А об этом, — мягко проговорила Эхо, — вам еще только предстоит узнать. Спокойной ночи, джентльмены.

Она открыла дверь и, быстро переступив порог, плотно закрыла ее за собой. Она спускалась вниз по ступенькам, а Майкл прислушивался к звуку ее удаляющихся шагов.

— Камердинер? — не унимался Мышонок. — Откуда, черт возьми, я могу знать, какими бывают эти чертовы камердинеры?! У меня у самого, между прочим, за всю жизнь было всего-то три костюма!

— Камердинера должно быть видно, но не слышно. Ты как следует сыграешь свою роль, и тогда, возможно, мы выберемся из Берлина, прежде чем с нас успеют спустить шкуры. Когда я говорил, что теперь ты работаешь на нас, я и не думал шутить. До тех пор, пока ты со мной и я защищаю тебя, я стану ожидать от тебя беспрекословного выполнения любых приказов и поручений. Понял?

— Нет, черт возьми! А что я могу сделать, чтобы выпутаться из всего этого?

— Ну… в этом нет ничего сложного.

Майкл услышал, как завелся мотор «мерседеса». Подойдя к окну, он слегка приподнял краешек занавески. Машина отъехала и скрылась в ночи.

— Эхо хочет убить тебя. Я думаю, что она и с первого раза не промахнется.

Мышонок молчал.

— Ты поразмысли над этим сегодня вечером, — посоветовал ему Майкл. — Если ты станешь делать все так, как я тебе говорю, то сможешь убраться из страны до того, как сюда придут русские. Ну а если нет… — Он развел руками. — Тебе решать.

— Как же, богатый выбор! Получить пулю в затылок или оказаться в гестапо, чтобы мне там выжгли клеймо на яйцах!

— Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы этого не случилось, — сказал Майкл, зная, что если гестапо удастся добраться до них, то клеймо, выжженное на яйцах раскаленным железом, можно будет считать едва ли не самой гуманной пыткой по сравнению с остальными.

В гостиную вошла седая женщина, которая проводила Майкла и Мышонка вниз, на первый этаж. Пройдя через весь дом, они по лестнице спустились в затянутый паутиной подвал. Здесь горели керосиновые лампы, и большинство каморок были пусты или завалены сломанной мебелью и всяким хламом. Наконец они вошли в винный погреб, где их дожидались двое мужчин; они отодвинули в сторону огромный стеллаж, уставленный винными бутылками, за которым открывался вырубленный в кирпичной стене прямоугольный лаз. Майкл и Мышонок следовали за женщиной по узкому туннелю, ведущему в подвал соседнего дома. Подвальные закутки здесь были хорошо освещены и чисто выметены, в них стояли ящики с ручными гранатами и патронами, запалами, детонаторами и тому подобными вещами. Седая женщина привела Майкла и Мышонка в большую комнату, где несколько человек — мужчины и женщины — работали за швейными машинками. По всей комнате были навалены ворохи одежды, по большей части форма солдат немецкой армии. Тут же началась примерка: были подобраны костюмы и рубашки, мерки сняты и записаны, после чего внесли корзину с обувью, чтобы барон и его камердинер подобрали для себя что-нибудь подходящее. Женщины, снимавшие мерки с Мышонка, взволнованно переговаривались между собой и вздыхали, зная, что им предстоит ночь работы: нужно укоротить брюки и рукава у рубашек и пальто. Вскоре появился человек с парикмахерскими ножницами и бритвой. Принесли ведра с горячей водой и белые бруски грубого, дешевого мыла, которым, наверное, как скребницей, можно было бы отскоблить даже бородавки у жабы. В ход пошли ножницы, бритва и мыло, и Майкл Галлатин — которому к разного рода превращениям уже давно было не привыкать — начал входить в новую роль. И все же, свыкаясь с новым для себя амплуа, он постоянно вспоминал о нежном аромате корицы и кожи и неожиданно поймал себя на мысли, что ему страстно хочется взглянуть на лицо женщины, скрытое от него вуалью.

Глава 36

Черный «мерседес» подъехал к дому ровно в девять утра. Это было серое утро еще одного пасмурного дня. Небо было затянуто низкими серыми тучами. Высшее командование нацистской армии предпочитало безоблачным, солнечным дням именно такую погоду: когда небо затягивали тучи, бомбардировщики союзников не вылетали на задания.

Двое мужчин, появившихся на пороге дома, стоявшего невдалеке от железной дороги, были неузнаваемы. Барон фон Фанге был чисто выбрит, его черные волосы аккуратно подстрижены, а в глазах этого хорошо выспавшегося человека не было заметно и тени усталости. На нем был серый костюм-тройка и светло-голубая рубашка с узким галстуком в серую полоску, заколотым серебряной булавкой. Черные штиблеты были ярко начищены, а теплое, бежевого цвета пальто из верблюжьей шерсти небрежно наброшено на плечи. Последним штрихом его костюма были элегантные черные перчатки из мягкой кожи. При одном лишь взгляде на барона не возникало сомнений, что он одевается у очень дорогих портных, в самых престижных ателье. Его слуга — невысокий, толстенький человек — был так же гладко выбрит и хорошо подстрижен, хоть под новой прической парикмахеру так и не удалось скрыть его большие, нелепо торчащие уши. На Мышонке был темно-синий костюм и черный галстук-бабочка. Он чувствовал себя глубоко несчастным; туго накрахмаленный воротничок рубашки нещадно давил шею, а новые лакированные штиблеты сильно жали. Он уже усвоил одну из обязанностей слуги аристократа — переносить с места на место чемоданы из мягкой телячьей кожи. Но, перетаскивая чемоданы от крыльца дома до багажника «мерседеса», он воздал должное портным за то, что они уделили столь пристальное внимание каждой, казалось бы, мелочи: все рубашки барона были помечены монограммой и даже на чемоданах красовались замысловатые завитушки инициалов — «ФВФ». Майкл уже попрощался с Гюнтером, Дитцем и остальными. Он уселся на заднее сиденье «мерседеса», но, когда Мышонок тоже хотел было сесть с ним рядом, Вильгельм — широкоплечий человек с седыми усами — строго сказал: «Место слуги впереди», и с этими словами он захлопнул заднюю дверцу машины перед самым носом Мышонка. Тихонько поворчав, Мышонок занял свое место на переднем сиденье, рядом с водителем. Майкл слышал, как в кармане у него тихонько позвякивает Железный крест. Вильгельм включил зажигание, и «мерседес» плавно отъехал от тротуара.

Салон автомобиля был отгорожен от водителя стеклянной перегородкой. Тонко пахло духами Эхо. Салон был пуст. Не было ни оброненных носовых платков, ни листков из блокнота — одним словом, ничего, что могло бы послужить хотя бы малейшей разгадкой тайны Эхо. Так или примерно так думал Майкл, пока почти машинально не открыл блестящую пепельницу позади сиденья водителя; в ней не было ни окурков, ни следов табачного пепла — ничего, кроме обрывка зеленого билета, и Майкл принялся пристально разглядывать его, пытаясь разобрать стертые буквы. «Kino Elektra». Кинотеатр «Электра». Он запихнул обрывок обратно и закрыл крышку пепельницы. Затем он опустил перегородку, отделявшую его от Вильгельма.

— Куда мы едем?

— У нас есть два адреса, сэр. Сначала нужно нанести визит художнику.

— А потом?

— То место, где вы остановитесь до своего отъезда из Берлина.

— А как же леди? Она составит нам компанию?

— Может быть, — ответил Вильгельм, и на этом разговор закончился.

Майкл снова поднял перегородку. Он взглянул на Мышонка, который был занят тем, что пытался растянуть тугой воротничок рубашки, подсунув под него указательный палец. Прошлой ночью им пришлось ночевать в одной комнате, и Майкл слышал, как плакал Мышонок. Он выбрался из кровати и долго стоял в темноте у окна. Майкл слышал, как позвякивал Железный крест, который Мышонок беспрестанно перекладывал из руки в руку. Некоторое время спустя Мышонок тяжело вздохнул, утер нос рукавом пижамы и вновь забрался в постель. Металлического позвякивания Железного креста больше не было слышно: Мышонок так и заснул, крепко зажав медаль в кулаке. Душевный кризис миновал. По крайней мере, на какое-то время.

Вильгельм оказался опытным водителем, и это было как нельзя кстати, потому что улицы Берлина в эти дни были забиты повозками, запряженными лошадьми, военными грузовиками, танками и трамваями, не говоря уже о том, что в некоторых местах прямо на мостовой тлели груды обломков. Они ехали туда, где жил Тео фон Франкевитц. Капли дождя бились в ветровое стекло, Майкл мысленно подводил итог тому, что ему удалось узнать из подготовленного Эхо досье.

О Джереке Блоке он не почерпнул для себя ничего нового; это был ярый приверженец Гитлера и поборник нацистской партии, чья деятельность с того времени, как он оставил службу начальника концентрационного лагеря Фалькенхаузен, была окутана завесой тайны. Доктор Густав Хильдебранд, отец которого стоял у истоков создания химического оружия в Германии, в настоящее время проживал в предместье Бонна, там же находились и «Заводы Хильдебранда». Но вот что интересно: Хильдебранд обосновался и в Норвегии, устроив себе вторую резиденцию вместе с лабораторией на острове Скарпа, расположенном примерно в тридцати милях к югу от Бергена. На обыкновенный летний домик это мало походило — очень уж далеко от Бонна, да и как место для зимнего уединения не годилось… Зимы в тех краях затяжные и суровые. И все же для чего Хильдебранд выбрал себе для работы столь уединенное место? При желании он наверняка мог бы подобрать для своей резиденции более привлекательное расположение. Этой проблеме стоило уделить особое внимание.

Вильгельм медленно ехал вдоль парка Виктории, а за окном хлестал дождь, и потоки его шумели в ветвях распускающихся деревьев. Это был район, как две капли воды похожий на другие, с привычными, тянущимися вдоль улиц рядами домов, маленькими магазинчиками и узкими тротуарами, по которым спешили по своим делам пешеходы под раскрытыми зонтами.

Майкл снова опустил перегородку.

— Нас ждут?

— Нет, сэр. Герр фон Франкевитц вчера в полночь был у себя, так что сейчас мы узнаем, дома ли он.

Вильгельм сбавил скорость. «Ждет знака», — подумал Майкл. Посмотрев в окно, он увидел, как в витрине цветочного магазина женщина обрезает розы, и еще какой-то мужчина стоит в дверях, пытаясь раскрыть никак не поддающийся зонт. Цветочница собрала розы, поставила их в большую стеклянную вазу и оставила ее в витрине, а мужчина наконец раскрыл свой зонт и ушел.

— Герр Франкевитц у себя, сэр, — сказал Вильгельм. — Он живет в этом доме. — Шофер указал на постройку из серого кирпича по правую сторону улицы. — Квартира пять на втором этаже. — «Мерседес» остановился. — Я объеду квартал. Удачи, сэр.

Майкл вышел из машины и, чтобы хоть как-то уберечься от дождя, поднял воротник пальто. Мышонок тоже хотел было вылезти из машины, но Вильгельм схватил его за руку.

— Барон пойдет один, — многозначительно сказал он.

Мышонок принялся было вырываться, но Майкл, наклонившись к окну, строго приказал ему:

— Оставайся в машине. Так надо.

Ступив на тротуар, он направился к дому, указанному Вильгельмом. «Мерседес» тронулся с места.

Стоило Майклу переступить порог, как в ноздри ему ударил резкий, застоявшийся запах холодной, могильной сырости. На стенах лестницы были начертаны нацистские лозунги и воззвания. Майкл заметил, как что-то прошмыгнуло в темноте возле самых его ног. Наверное, кошка или большая крыса. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он разыскал дверь с потускневшей табличкой «5».

Он постучал. Откуда-то из глубины коридора доносился плач грудного ребенка. Слышались перебивающие друг друга голоса — мужской и женский, они ссорились. Он снова постучал, вспомнив о небольшом пистолете в специальном кармане жилета: тоже подарок хозяев, в доме которых он провел сегодняшнюю ночь. Никто не отозвался. И тогда он снова занес кулак, чтобы постучать в третий раз, начиная подумывать: а не было ли чисто случайным совпадением то, что Вильгельм принял за условный сигнал?

— Уходите, — послышался голос из-за двери. — У меня нет денег.

Человек за дверью говорил устало, с придыханием. По всей видимости, он страдал одышкой.

— Герр фон Франкевитц? — спросил Майкл. — Мне нужно поговорить с вами.

В ответ — молчание. А затем:

— Я не могу говорить с вами. Уходите.

— Это очень важно.

— Я уже сказал вам, что у меня нет денег. Пожалуйста… Оставьте меня в покое. Я больной человек.

Майкл услышал, как шаркающие шаги начали удаляться от двери. И тогда он сказал:

— Я друг вашего знакомого из Парижа. Большого поклонника оперы.

Шарканье за дверью прекратилось.

Майкл ждал.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — выдохнул Франкевитц, снова подходя к двери.

— Он сказал мне, что вы недавно были заняты выполнением одного интересного заказа. Работа по металлу. Мне бы хотелось обсудить с вами кое-какие подробности, если это возможно.

И снова тишина. Одно из двух: или фон Франкевитц был чрезвычайно осторожным человеком, или же его просто запугали. Затем Майкл услышал, как щелкают отпираемые замки. Звякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась — всего на пять сантиметров, не больше. Сквозь щель виднелось бледное лицо; человек за дверью был похож на кладбищенского призрака, выглядывающего из-за двери своей гробницы.

— Кто вы? — прошептал Франкевитц.

— Я приехал издалека только ради того, чтобы повидаться с вами, — ответил Майкл. — Может быть, вы позволите мне войти?

Франкевитц заколебался, и его бледное, словно обескровленное лицо, казалось, висело в царившей за дверью темноте как полумесяц. Майклу был виден один серый глаз и прядь засаленных русых волос, ниспадающая на высокий белый лоб. Серый глаз моргнул. Франкевитц открыл дверь и отступил на шаг, давая Майклу войти.

Квартирка была темной и тесной, с узкими окошками, на стеклах которых осела копоть берлинских заводов и фабрик. На дощатом полу лежал вытертый ковер с черно-золотистым восточным орнаментом. Тяжелая мебель была украшена вычурными резными завитушками; вещи такого рода обычно годами пылятся в музейных подвалах. Кругом были разбросаны подушки, а на валиках дивана цвета морской волны были приколоты кружевные салфеточки. В нос Майклу ударил тяжелый запах: здесь пахло дымом дешевых сигарет, цветочным одеколоном, масляными красками и скипидаром и был здесь еще один горький запах, который нельзя было спутать ни с чем, — запах болезни. В углу комнаты, у окна, стоял стул, а перед ним мольберт, на который был натянут холст с недоконченным пейзажем: кроваво-красное небо над городом, дома в котором построены из человеческих костей.

— Садитесь сюда, здесь вам будет удобно. — С этими словами Франкевитц сбросил с дивана труду грязной одежды, и Майкл сел, чувствуя, как в спину ему уперлась жесткая пружина.

Франкевитц был худ; на нем был синий шелковый халат и шлепанцы. Пройдясь по комнате и поправив съехавший набок абажур на лампе, картины и букетик увядших цветов в бронзовой вазе, он наконец уселся в черное кожаное кресло с высокой спинкой и, закинув ногу на ногу, потянулся за пачкой сигарет и мундштуком черного дерева. Он нервно разминал сигарету в длинных нервных пальцах.

— Значит, вы виделись с Вернером? Ну и как он?

Майкл понял, что Франкевитц говорит об Адаме.

— Он мертв. Его убили гестаповцы.

Франкевитц вздрогнул. Неслушающиеся пальцы никак не могли справиться со спичечным коробком. Первая спичка отсырела и тут же погасла. Франкевитц прикурил от второй спички, вставил в рот мундштук, глубоко затянулся и закашлялся, поперхнувшись дымом. В легких у него что-то клокотало; откашлявшись, художник снова зятянулся, и его серые запавшие глаза влажно заблестели.

— Жаль… Очень жаль. Вернер был… он был порядочным человеком.

Пришло время приступать к делу, и Майкл спросил напрямую:

— Вы знали, что ваш друг работает на британскую разведку?

Франкевитц молча курил, маленький красный огонек сигареты светился в полумраке комнаты.

— Да, — ответил он наконец. — Вернер сам сказал мне об этом. Я не нацист. А уж что нацисты сделали с этой страной и с большинством моих близких друзей… В общем, любить мне их не за что.

— Вы рассказали Вернеру о том, что вам пришлось побывать на каком-то складе и рисовать там следы от пуль на зеленом металле. Мне хотелось бы знать, как вы получили эту работу. Кто вас нанял?

— Человек. — Франкевитц пожал худыми плечами. — Я так никогда и не узнал его имени. — Он снова затянулся сигаретным дымом и закашлялся. — Прощу прощения, — сказал он. — Я что-то совсем расклеился.

Майкл заметил на худых белых ногах Франкевитца подсохшие болячки. Очень похоже на крысиные укусы.

— А откуда тот человек узнал, что именно вы сможете справиться с этой работой?

— Искусство — это моя жизнь, — ответил Франкевитц, словно это могло служить достаточно веским объяснением.

Он встал с кресла — движения его были старческими, хотя было ему года тридцать три, не больше, — и подошел к мольберту. Рядом на полу стояли прислоненные к стене картины. Франкевитц опустился на колени и принялся осторожно перебирать их.

— Обычно я рисую в кафе, недалеко отсюда. Дома я работаю лишь зимой. Человек зашел выпить кофе. Он смотрел, как я работаю. Потом он снова пришел туда, а после еще несколько раз… Ага, вот ты где! — Эти его слова были обращены к картине. — Я работал тогда вот над этим. — Он вытащил холст из стопки и показал его Майклу. Это был автопортрет, на котором лицо Франкевитца было представлено как отражение в разбитом зеркале. Трещины смотрелись совсем как настоящие, и Майклу даже показалось, что, проведя по холсту рукой, можно запросто порезаться об острые края битого стекла. — Он был не один, а с другим человеком — нацистским офицером, наверное, он хотел, чтобы тот тоже поглядел на мою работу. Потом я узнал, что второго человека зовут Блок. А после, может быть недели две спустя, тот первый пришел в кафе и спросил у меня, не желаю ли я подзаработать. — Франкевитц грустно улыбнулся. — Деньги-то никогда не помешают, даже если это деньги нацистов. — Он разглядывал собственный автопортрет; картина, бесспорно, льстила его самолюбию. Он прислонил картину к стене и поднялся с пола. Дождь хлестал в окна, а Франкевитц задумчиво глядел, как капли стекают по мутному стеклу. — Однажды ночью они пришли ко мне, и мы поехали на аэродром. Там был Блок и вместе с ним еще несколько человек. Мне завязали глаза, и самолет взлетел.

— Значит, вы не знаете, где приземлился самолет?

Франкевитц опустился в кресло и сунул в рот мундштук. Он смотрел на дождь за окном, выпуская изо рта сизоватый дым, и с каждым новым вдохом в легких у него начинало клокотать.

— Мы летели долго. Один раз приземлились, наверное чтобы заправиться. Там пахло бензином. Я чувствовал, что солнце светит мне в лицо, и знал, что мы летим на запад. В том месте, где мы приземлились, пахло морем. Меня завели в помещение и только потом сняли с глаз повязку. Это был склад, постройка без окон, все двери наглухо закрыты. — В воздухе клубился голубой сигаретный дымок. — Краски и необходимые инструменты, какие мне только могли понадобиться, были очень тщательно подобраны и разложены. Мне отвели маленький закуток: стул, раскладушка, несколько книг, журналы и проигрыватель. Но окон там тоже не было. Полковник Блок проводил меня в большую комнату, где были разложены куски металла и стекла, и объяснил, что я должен сделать. Он говорил о пулевых отверстиях и трещинах на стекле, таких же, как на зеркале в моем автопортрете. Он хотел, чтобы я написал на металле следы от пуль и обвел мелом нужные места. С работой я справился. Когда все было закончено, они снова завязали мне глаза, вывели на улицу и посадили в самолет. И опять мы долго летели, а потом мне заплатили и отвезли домой. — Он слегка склонил голову набок, словно прислушиваясь к музыке дождя. — Вот и все.

«Едва ли», — подумал про себя Майкл, а вслух спросил:

— А каким образом об этом стало известно Ад… Вернеру?

— Я ему сам рассказал. Я встречался с Вернером прошлым летом. Я был в Париже с другим своим знакомым. Как я сказал, Вернер был порядочным человеком. Да чего уж там! — Он уныло махнул рукой, и лицо его исказила гримаса ужаса. — Гестапо… А они не… я имею в виду, Вернер не рассказал им про меня?

— Нет, не рассказал.

Франкевитц вздохнул с облегчением. И тут он снова закашлялся.

— Слава богу, — выговорил он наконец, обретя возможность говорить. — Слава богу. Гестаповцы… Они такие ужасы творят над людьми!

— Вы сказали, что от самолета вас повели на склад. Значит, всю дорогу от аэродрома вы шли пешком?

— Да. Ведь там и было-то шагов тридцать, не больше.

Майкл решил, что, скорее всего, склад находился на аэродроме.

— А что еще хранилось на складе?

— У меня не было возможности хорошенько осмотреться. Рядом всегда был часовой. Ну, разные там бочки, ящики… Наверное, там хранили топливо, какие-нибудь колеса, шестеренки…

— И именно там вы услышали название «Железный кулак»?

— Да. Полковник Блок говорил с другим человеком, который зашел туда. Он называл его доктором Хильдебрандом, и тот несколько раз упомянул при мне это название.

Вот здесь нужно было кое-что выяснить. И Майкл сказал:

— Почему же Блок и Хильдебранд позволили вам стать свидетелем своего разговора, если все это было так засекречено? В тот момент вы находились в одной комнате с ними?

— Ну разумеется. Я работал, и, наверное, они думали, что я не прислушиваюсь к тому, о чем они говорят. — Франкевитц выпустил в потолок облачко сизого дыма. — И в конце концов, не было это таким уж великим секретом, как вам может показаться. Мне же все равно пришлось их рисовать.

— Рисовать? Кого «их»?

— Слова «Железный кулак». Я должен был нарисовать их на листе металла. Блок показал мне, как должны выглядеть буквы, потому что я не знаю английского.

Майкл помолчал. Немного поразмыслив над услышанным, он заговорил снова:

— По-английски? Вы написали…

— «Железный кулак» по-английски, — закивал головой Франкевитц. — На зеленом металле. Хотя, если уж быть точным, на металле оливкового цвета. Унылый такой цвет. И под этой надписью я еще должен был пририсовать картинку.

— Картинку? — Майкл покачал головой. — Боюсь, что здесь я вас не совсем понял.

— Сейчас покажу. — С этими словами Франкевитц подошел к мольберту, сел на стул и поставил перед собой чистый лист бумаги. В руке у него появился угольный карандаш. Майкл подошел поближе и встал у художника за спиной. Франкевитц на мгновение задумался, а затем принялся за набросок. — Как вы понимаете, это будет весьма приблизительно. Последнее время рука что-то не очень слушается. Наверное, это все от погоды. Весной в этой квартире всегда бывает очень сыро.

Майкл глядел на возникающий под карандашом рисунок. Это был большой, закованный в латы кулак, и этот кулак сжимал маленькую фигурку, но кем был человечек на рисунке, сказать пока было еще невозможно.

— Блок стоял и заглядывал мне через плечо, вот точно так же, как вы сейчас, — сказал Франкевитц. Карандаш тем временем выводил на бумаге тощие ножки, торчащие из железного кулака. — Мне пришлось целых пять раз переделывать набросок, прежде чем он остался доволен. А потом я нарисовал то же самое и на металле, пониже надписи. По результатам я был в первой трети всего выпуска нашей Школы искусств. Преподаватели говорили, что я подаю надежды. — Он печально улыбнулся. Рука с карандашом двигалась по листу как будто сама по себе. — А теперь вообще никакой жизни не стало. Все ходят, требуют уплаты по счетам. Я думал, что вы один из них. — Он пририсовал пару хлипких, безвольно болтавшихся ручек. — Лучше всего, конечно, работается летом, когда можно выйти в парк, на солнце.

Кулак на рисунке Франкевитца сжимал карикатурного человечка. Теперь он начинал пририсовывать голову и лицо.

— Один раз моя картина даже попала на выставку. Давно. До войны. Это были две золотые рыбки в зеленом пруду. Мне всегда нравились рыбки; они такие мирные, спокойные. — Он нарисовал широко распахнутые, навыкате глаза, а закорючка с острым уголком обозначила тонкий вздернутый нос. — И представляете, кто купил мою картину? Никогда не поверите! Одна из секретарш Геббельса. Да, самого Геббельса! Может быть даже, эта картина висит сейчас где-нибудь в рейхсканцелярии! — Он пририсовал прядь черных волос, ниспадающую на лоб. — Подумать только, мой автограф в самой рейхсканцелярии! И все-таки странная штука жизнь, не правда ли? — Он закончил работу, пририсовав черный квадратик усов, и отложил карандаш в сторону. — Ну вот. То же самое я нарисовал и для полковника Блока.

Это была карикатура на Адольфа Гитлера, изображающая фюрера с выпученными глазами, а рот его был широко разинут в безмолвном крике. Его сжимал железный кулак. У Майкла не было слов. Мысли теснились в голове, но зацепиться было не за что. Полковник СС Джерек Блок, отъявленный нацист, нанял Франкевитца, чтобы тот нарисовал нелепую карикатуру, высмеивающую самого рейхсфюрера? Чушь какая-то! За подобную выходку, за проявление явного неуважения к властям можно было запросто поплатиться жизнью, получив место на виселице вне очереди. Но как можно объяснить, что все это делалось с благословения ярого приверженца Гитлера? Пробоины, следы от пуль, треснувшее стекло, карикатура, железный кулак… К чему все это?

— Я ни о чем не спрашивал. — Франкевитц поднялся из-за мольберта. — Я ничего не желал знать. Мне просто хотелось вернуться домой живым. Блок сказал, что я могу снова понадобиться, чтобы сделать еще кое-что. Он предупредил, что это секретный проект и что, если я расскажу о нем хоть кому-нибудь, об этом сразу же станет известно гестапо, и тогда они обязательно нанесут мне визит. — Франкевитц разгладил помятые полы шелкового халата, пальцы его нервно подрагивали. — Я не знаю, почему я рассказал Вернеру об этом. Я знал, что он работает на чужую разведку. — Франкевитц смотрел на потоки дождя, стекающие по стеклу, и лицо его помрачнело. — Я думаю… я сделал это потому… потому что я видел, как Блок смотрел на меня. Как будто я дрессированная собачка. Я видел, как он глядел: он ненавидел и презирал меня, но я был ему нужен. Возможно, он и не убил меня лишь потому, что, по его мнению, я еще мог им пригодиться. Но я ведь человек, а не животное. Вы-то хоть можете это понять?

Майкл кивнул в ответ.

— Это все, что мне известно. Больше я ничем помочь вам не могу. — Дыхание Франкевитца снова стало тяжелым и хриплым. Он нашарил еще одну спичку и зажег погасшую сигарету. — А у вас есть деньги? — спросил он.

— Нет, с собой нет. — Хозяева подарили Майклу бумажник, но денег в нем не было. Он взглянул на длинные белые пальцы Франкевитца, снял перчатки из черной мягкой кожи и протянул их художнику. — Вот, возьмите это. Они чего-нибудь да стоят.

Франкевитц не раздумывая взял перчатки.

— Спасибо. Я вижу, что вы порядочный человек. — Он выпустил изо рта струйку сизого дыма. — Уж очень мало осталось на свете таких, как мы с вами.

— Вот от этого лучше сейчас же избавиться, — указал Майкл на только что нарисованную карикатуру.

Он направился к двери и остановился у порога, чтобы поставить точку в этом разговоре.

— Вы не обязаны были рассказывать мне обо всем этом, и я вам очень благодарен. Но теперь я хочу сказать кое-что лично вам: я не уверен в вашей безопасности.

Франкевитц взмахнул рукой с зажатым в ней мундштуком, и сигаретный дым повис в воздухе.

— А что, разве есть сейчас в Берлине хоть кто-нибудь, за чью безопасность можно поручиться?

На этот вопрос у Майкла не было ответа. Душная комната с этими узкими, покрытыми копотью окнами давила на него.

— А вы еще придете ко мне? — Франкевитц докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице из зеленого оникса.

— Нет.

— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, ваши поиски увенчаются успехом и вы найдете то, что ищете.

— Благодарю вас. Я тоже на это надеюсь. — Майкл справился с замком и, выйдя в коридор, закрыл за собой дверь.

Он тут же услышал, как Тео фон Франкевитц у него за спиной принялся запирать свою дверь на все замки. От этого звука сжималось сердце, это было очень похоже на шорох испуганного зверька, копошащегося в запертой клетке. Было слышно, как Франкевитц снова закашлялся, и в легких у него что-то хрипело и клокотало. Майкл прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел на мокрую от дождя улицу.

Вильгельм плавно остановил «мерседес» у обочины, и Майкл сел в автомобиль. Шофер направил машину на запад. Дождь не стихал.

— Ты узнал все, что хотел? — спросил Мышонок, видя, что сам Майкл не собирается начинать разговор.

— Это только начало, — ответил Майкл.

Железный кулак, давящий Гитлера, следы от пуль на зеленом металле, доктор Хильдебранд, разработки нового оружия, склад на летном поле, где в воздухе пахнет морем. Да, это начало: вход в лабиринт. И высадка союзников в Европе, которую планировалось начать, когда пройдет время неукротимых весенних приливов. «Скорее всего, первая неделя июня», — думал Майкл. На другую чашу весов поставлены сотни и тысячи жизней. «Живи свободным!» — вспомнил он и грустно улыбнулся. На его плечи легло тяжелое бремя ответственности.

— Куда мы едем? — спросил он у Вильгельма несколько минут спустя.

— Есть тут одно место, которое вам необходимо почтить личным присутствием. Отныне вы являетесь новым членом клуба «Бримстон».

Майкл хотел бы расспросить Вильгельма поподробнее, но внимание шофера было сосредоточено на дороге, а дождь полил еще сильнее. Майкл разглядывал свои руки без перчаток, вопросы в голове возникали один за другим, а в окна машины стучался весенний ливень.

Глава 37

— Это здесь, — сказал Вильгельм.

Майкл и Мышонок одновременно посмотрели вперед, пытаясь разглядеть дорогу через раскачивающиеся на мокром от дождя ветровом стекле дворники.

Прямо перед ними, окутанный пеленой дождя и стелющегося по земле седого тумана, возник замок на острове посреди реки Хафель. Вильгельм почти четверть часа ехал по мощеной дороге, проложенной через Грюневальд, на берегу реки мостовая кончилась, но у дороги было продолжение: деревянный понтонный мост, ведущий через темные воды к массивной гранитной арке. Въезд на мост преграждал желтый шлагбаум, у которого и остановился Вильгельм. В тот же миг молодой человек в ливрее цвета бордо, в темно-синих перчатках и с зонтиком в руках вышел из небольшого кирпичного здания заставы. Приспустив стекло со своей стороны, Вильгельм объявил:

— Барон фон Фанге.

Через окно Майкл видел, как молодой человек набирает номер телефона. Телефонные провода тянулись к замку через реку. Несколько минут спустя молодой человек появился вновь. Подняв шлагбаум, он махнул Вильгельму, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.

— Это и есть «Рейхкронен-отель», — объяснил Вильгельм. — Замок был построен в тысяча семьсот тридцать третьем году, нацисты прибрали его к рукам в тридцать девятом. Здесь останавливается знать, а также почетные гости рейха.

— Бог ты мой! — прошептал Мышонок, глядя на надвигающийся на него огромный замок.

Конечно же, он видел его и раньше, но так близко — никогда. И он даже мечтать не мог о том, что наступит день, когда ему выпадет случай здесь побывать. В «Рейхкронене» останавливались главным образом высшие чины из руководства нацистской партии, иностранные дипломаты, офицеры из высшего военного командования, графы, князья и бароны — настоящие бароны. Замок быстро приближался, и гранитная арка ворот темнела впереди, словно широко разинутый рот. Рядом с этой громадой Мышонок чувствовал себя ничтожно маленьким. В животе у него заурчало от страха.

— Я не… я, наверное, не смогу войти туда, — только и смог сказать он.

Но выбора у него не оставалось. Миновав арку въездных ворот, «мерседес» въехал на большой двор замка. Широкие гранитные ступени вели к высокой двери парадного входа, над которой поблескивала золотом вывеска «Рейхкронен» и свастика. Вильгельм остановил машину, и на крыльце появились четверо светловолосых услужливых молодых людей, одетых в одинаковые темно-бордовые ливреи, которые тут же заспешили вниз по ступенькам.

— Я не смогу… не смогу, — продолжал твердить Мышонок.

Вильгельм холодно посмотрел на него.

— Хороший слуга, — тихо сказал он, — никогда не станет подводить своего хозяина.

И затем специально для Мышонка была открыта дверь, кто-то держал зонтик у него над головой, но сам он не мог сдвинуться с места, пребывая в полной растерянности. Вильгельм невозмутимо вышел из машины и обошел вокруг нее, чтобы открыть багажник. Словно настоящий барон, Майкл оставался в машине, дожидаясь, когда ему откроют дверь. Он вышел из машины и встал под зонтик. Нервы его были напряжены до предела. Времени на раздумья не оставалось, но было очевидно, что, если он надеется благополучно пережить весь этот маскарад и выбраться отсюда живым, для этого ему придется очень постараться и целиком войти в отведенную ему роль. Он подавил в себе нараставшее ощущение тревоги и так быстро и уверенно стал подниматься по ступеням широкого крыльца, что молодой человек с зонтиком едва поспевал за ним. Мышонок шел следом, с каждым пройденным шагом чувствуя себя все меньше и ничтожнее. Вильгельм и двое других молодых людей несли чемоданы. Майкл вошел в отель «Рейхкронен», это святилище нацистов. Холл отеля представлял собой огромный зал, освещенный множеством низких светильников, спокойный свет которых ложился на дорогую мебель с кожаной обивкой темно-коричневого цвета и персидские ковры с богатым золотистым орнаментом. С потолка спускалась массивная люстра, в ней были зажжены десятки свечей. В белом мраморном камине, таком огромном, что в нем при желании можно было бы устроить гараж для «тигра», гудело танцующее по поленьям пламя. Над камином, строго по центру, в обрамлении двух позолоченных орлов, висел большой портрет Адольфа Гитлера в раме. В холле звучала музыка: струнный квартет исполнял что-то из Бетховена. В мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, у большинства из них в руках были бокалы; одни тихо беседовали о чем-то, другие слушали музыку. Находящиеся в холле люди, среди которых были и женщины, стояли, собравшись в небольшие группки, и вели светский разговор. Майкл огляделся, стараясь одним взглядом окинуть всю картину происходящего здесь, в огромном зале. Мышонок испуганно сопел у него за спиной.

И тут раздался мелодичный женский голос:

— Фридрих!

Голос показался ему знакомым. Тот же женский голос повторил:

— Фридрих! Дорогой!

Она бросилась к нему и обняла. Он почувствовал исходящий от нее тонкий аромат: корица и кожа. Локоны ее светлых вьющихся волос коснулись его щеки. У нее были ясные, прозрачные глаза — цвета шампанского; он подался ей навстречу, и их губы встретились.

На вкус она была как бодрящее белое мозельское вино. Женщина прижалась к нему всем телом, и тогда Майкл крепко обнял ее и для начала слегка провел языком по ее губам.

Он почувствовал, как женщина, которую он держал в объятиях, вздрогнула, ей хотелось оттолкнуть его от себя, но она не могла себе этого позволить. И тогда он стал медленно водить языком у нее во рту. Но тут она поймала его язык и принялась так яростно сосать, слегка касаясь своими зубами, что, казалось, еще немного — и она вырвет его с корнем. «Пожалуй, это самый цивилизованный из всех известных способов ведения войны», — подумал Майкл. Он обнял ее еще крепче, и в ответ она так сжала его в своих объятиях, что у Майкла хрустнули кости.

— Кхе-кхе, — послышалось рядом вежливое покашливание. — Значит, это и есть тот самый счастливчик — барон фон Фанге?

Женщина выпустила язык Майкла и слегка отстранилась. На щеках у нее проступил яркий румянец, а в светло-карих глазах поблескивали гневные огоньки, но с лица ее не сходила ослепительно-счастливая улыбка, и она восторженно воскликнула:

— Да, Гарри! Ну скажи, разве он не прекрасен?

Майкл повернул голову вправо и посмотрел в сторону Гарри Сэндлера, который стоял всего в метре от него. В ответ искусный охотник, тот самый, что почти два года назад заказал в Каире убийство графини Маргритты, лишь скептически хмыкнул.

— Дикие звери прекрасны, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене в моей гостиной. Но боюсь, что в данном случае наши с тобой вкусы не совпадают… тем не менее я сочту за счастье познакомиться с вами, барон. — Сэндлер порывисто протянул Майклу свою большую руку, и от этого резкого движения сидящий у него на левом плече сокол качнувшись, распустил крылья, чтобы удержать равновесие.

В течение нескольких секунд Майкл глядел на протянутую ему руку. Он представил себе, как эта самая рука подняла телефонную трубку, чтобы отдать приказ убить Маргритту. Он видел ее и на телеграфном ключе, отбивающем шифровку нацистским хозяевам. Майкл представлял, как палец этой руки нажимает на спусковой крючок охотничьего ружья и пуля пробивает череп льву. Майкл принял протянутую руку, не переставая вежливо улыбаться, хотя взгляд его оставался жестким.

— Чесна меня уморила бесконечными рассказами о вас, — усмехаясь, проговорил Сэндлер. Его немецкий был безупречен. В темно-карих глазах Сэндлера не было и проблеска тепла, и, говоря это, он все сильнее сжимал ладонь Майкла. — Слава богу, что вы наконец-то приехали, и теперь мне не придется каждый раз выслушивать одни и те же истории о вас с самого начала.

— А может быть, я и сам до смерти наскучу вам рассказами о себе, — заметил Майкл, широко улыбаясь.

Ему было больно, но он не подал виду. Он глядел в глаза Гарри Сэндлеру, и оба понимали, что из них двоих в живых суждено остаться одному — выживет сильнейший. Рука, широкая и сильная, похожая на медвежью лапу, продолжала сжимать его ладонь. Стоило Сэндлеру нажать чуть посильнее, и кости сломаются. Майкл улыбался, хотя по спине у него ручейками струился холодный пот. В эти мгновения он был во власти убийцы.

Наконец Сэндлер широко улыбнулся, обнажая крупные белые зубы, и выпустил руку Майкла. Кровь устремилась по сосудам в онемевшие пальцы.

— Как я уже сказал, барон, приятно было познакомиться.

Темно-синее платье облегало ее безупречную, стройную фигуру женщины, а светлые волнистые волосы рассыпались по плечам длинными локонами. У нее были высокие скулы, чувственные губы, и вся она была похожа на яркий солнечный луч, пробившийся сквозь грозовые облака. Чесна взяла Майкла под руку.

— Фридрих, я надеюсь, ты не рассердишься, что я говорила о тебе с Гарри и открыла ему наш маленький секрет.

— В самом деле? И что же дальше?

— Гарри обещал, что выдаст меня замуж. Правда, Гарри?

Улыбка Сэндлера несколько потускнела, но вряд ли стоило придавать этому особое значение, потому что она была фальшивой с самого начала.

— Должен предупредить вас, барон, что здесь вас ждет величайшее сражение в вашей жизни.

— Вот как? — Майклу вдруг показалось, что пол уходит у него из-под ног, он словно очутился на тонком льду, где каждый шаг грозил ему гибелью.

— Именно так. Если бы вас не было, Чесна вышла бы замуж за меня. И я приложу все силы, чтобы сбросить вас с пьедестала.

— Вот это да! Какая прелесть! — засмеялась женщина. — Это так заманчиво — мое сердце будут покорять сразу двое красивых мужчин!

Тут она мельком взглянула в сторону Вильгельма с Мышонком, стоявших в нескольких шагах поодаль. С бледного лица Мышонка не сходило скорбное выражение; он стоял, неловко ссутулившись, словно разом ему на плечи навалилось все это тяжеловесное великолепие «Рейхкронена». Багаж унесли коридорные, которые, войдя в холл, тут же направились к дверям лифта.

— Сейчас вы нам не нужны. Можете отправляться к себе, — распорядилась она повелительным тоном.

Вильгельм решительно подтолкнул Мышонка к двери, отмеченной табличкой «Treppe» — лестница, — но тот, сделав несколько шагов, оглянулся на Майкла. Им владели два чувства — панический страх и безграничное изумление. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал за Вильгельмом к лестнице.

— По теперешним временам нелегко найти приличных слуг, — покачала головой Чесна. — Может быть, посидим?

С этими словами она указала в сторону бара, где у дальней стены холла горели свечи и были расставлены столики. Майкл покорно последовал за ней. Сэндлер шел позади, и Майкл затылком чувствовал на себе его оценивающий взгляд. Не было никаких сомнений в том, что эта женщина по имени Чесна была агентом Эхо. И все же кто она? И как ей удается непринужденно вращаться среди высшего света рейха и водить знакомство со всеми этими аристократами голубых кровей? Уже почти у самого бара к ним подошла совсем юная миловидная девушка с длинными темными волосами.

— Извините меня… — застенчиво заговорила она, — я видела все ваши фильмы. Вы такая красивая. Можно попросить у вас автограф?

— Ну конечно! — Чесна взяла протянутые девушкой ручку и блокнот. — Как ваше имя?

— Шарлотта.

Чесна красивым, выразительным почерком написала на чистой страничке: «Шарлотте, с наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорне». Поставив внизу широкий росчерк, она, ослепительно улыбаясь, вернула ей блокнот.

— Вот, пожалуйста. Через месяц должен выйти мой новый фильм. Я надеюсь, вам удастся его посмотреть.

— Да-да, обязательно! Большое спасибо! — Девушка трепетно взяла в руки блокнот с автографом и возвратилась туда, где она сидела, — на один из диванов, в компанию двух нацистских офицеров средних лет.

Стены бара были украшены вставленными в рамы эмблемами дивизий немецкой армии. Они нашли уединенный столик. Майкл повесил пальто на вешалку у стены. Когда к ним подошел официант, Чесна заказала бокал рислинга, Майкл последовал ее примеру, а Сэндлер попросил виски с содовой и блюдо сырого рубленого мяса. Официант ничуть не удивился необычному заказу и молча удалился.

— Гарри, зачем ты носишь с собой эту птицу? — спросила Чесна, слегка поддразнивая его.

— Не то чтобы повсюду, но… Блонди — мой талисман, она приносит мне удачу, — улыбнулся он, пристально глядя на Майкла.

Блонди — прекрасная, гордая птица — тоже смотрела на Майкла, и он подметил, что они с хозяином в чем-то похожи друг на друга: у них были одинаково холодные глаза. Птица вонзила острые когти в лоскут кожи, вшитый в плечо дорогого твидового пиджака Сэндлера.

— А знаете ли вы хоть что-нибудь о хищных птицах, барон?

— Вполне достаточно, чтобы избегать их.

Сэндлер вежливо рассмеялся. У него было жесткое лицо, которое можно было даже назвать красивым. Квадратный подбородок. Нос — перебитый в боксе. На висках и на затылке рыжеватые волосы коротко острижены, и лишь спереди была оставлена рыжая прядь, спадающая на лоб, на котором уже залегли морщины. От каждого его слова, движения, от каждого поворота головы веяло надменным высокомерием, решительно во всем чувствовалась непоколебимая уверенность в собственном могуществе. На нем была светло-голубая рубашка с галстуком в красную полоску, а на лацкане пиджака поблескивала маленькая золотая свастика.

— С вашей стороны это весьма разумно, — отозвался он. — Я поймал Блонди в Африке. Три года ушло у меня, чтобы как следует обучить ее. Разумеется, она вовсе не ручная; ей просто приходится подчиняться. — С этими словами он извлек из внутреннего кармана пиджака кожаную перчатку и натянул ее на левую руку. — Разве она не прекрасна? А ведь я запросто мог бы подать ей сигнал, и она вмиг разодрала бы в клочья ваше лицо!

— Весьма утешительно, — проговорил Майкл.

— Я натаскивал ее на английских военнопленных, — продолжал рассказывать Сэндлер, переводя разговор в другое русло. — Сначала размазывал им по рожам мышиные кишки, а все остальное делала сама Блонди. Иди сюда, моя девочка. — Тихонько свистнув, он подставил Блонди руку, затянутую в кожаную перчатку. Сокол перебрался с плеча на руку хозяину, крепко цепляясь когтями. — Я нахожу благородство в звериной жестокости, — говорил тем временем Сэндлер, любуясь птицей. — Может быть, именно поэтому я и хотел, чтобы Чесна вышла за меня замуж.

— Ох уж этот Гарри! — Она улыбнулась Майклу; это было предупреждением. — Я сама не знаю, чего он больше заслуживает: поцелуя или пощечины.

Мысли Майкла все еще не оставляло упоминание об английских военнопленных. Он заставил себя улыбнуться в ответ.

— Надеюсь, что поцелуи ты прибережешь для меня.

— Я влюбился в Чесну с того дня, когда мы познакомились. Это было на съемках… Чесна, как назывался тот фильм?

— «Пламя судьбы». Ты пришел вместе с Хайнрайдом.

— Точно. Осмелюсь предположить, что барон тоже относится к числу поклонников киноискусства?

— Я ее самый большой поклонник, — сказал Майкл и, накрыв своей ладонью руку Чесны, сжал ее.

«Киноактриса, — думал он, — вот она, стало быть, кто». Кинозвезда. Он кое-что слышал и читал о фильме «Пламя судьбы», это был пропагандистский фильм, снятый в 1938 году. Один из тех фильмов, где почти в каждом кадре развевались нацистские знамена, а ликующие толпы людей, приветствующих Гитлера, время от времени сменялись на экране картинами идиллических немецких пейзажей.

Вскоре принесли заказ: два бокала белого вина, виски с содовой и блюдо сырого мяса. Сэндлер пригубил виски и принялся скармливать Блонди кусочки кровавого мяса. Сокол жадно выхватывал еду у него из рук. Майкл вдыхал аромат крови, от этого запаха у него самого могли потечь слюнки.

— Ну так все же когда ожидается этот счастливый день? — спросил Сэндлер. Пальцы на его правой руке были перепачканы кровью.

— Первая неделя июня, — ответила Чесна. — Ведь мы еще не назначили конкретный день свадьбы, правда, Фридрих?

— Что ж, для вас этот день станет поистине счастливым. Для меня же — это трагедия. — Сэндлер глядел, как очередной кусок мяса исчезает в клюве Блонди. — Барон, а вы вообще-то занимаетесь хоть чем-нибудь? Помимо того что просиживаете целыми днями в своих фамильных усадьбах.

— Я управляю виноградниками. И садами тоже. Мы выращиваем тюльпаны. — Все это было частью его новой биографии.

— Ах, тюльпаны! — улыбнулся Сэндлер, не сводя глаз с сидевшего у него на руке сокола. — Наверное, это отнимает у вас уйму времени. И все же нет лучше занятия, чем великосветское времяпрепровождение. Разве не так?

— Безусловно, покуда устоявшиеся традиции вам не наскучат.

Сэндлер продолжал пристально, в упор разглядывать его; где-то в потаенной глубине его карих, бездушных глаз металлическим блеском сверкнули и тут же погасли недобрые огоньки, походившие на холодное поблескивание клинка. Что это было? Гнев? Зависть? Сэндлер пододвинул Майклу блюдо с мясом.

— Послушайте, — заговорил он, — почему бы вам не покормить Блонди?

— Гарри, — начала было Чесна, — может быть, не надо?

— А почему бы и нет? — Майкл взял с блюда ломтик мяса. Сэндлер осторожно вытянул руку в кожаной перчатке, и клюв Блонди оказался рядом с Майклом.

— Осторожнее, — тихо сказал Сэндлер. — Блонди очень любит пальчики. Как же тогда вы будете срывать свои тюльпаны?

Блонди не отрывала глаз от куска кровавого мяса у Майкла между пальцами. Нервное напряжение Чесны ван Дорне, сидевшей рядом, передавалось и ему. Сэндлер ждал, когда богатый и привыкший к праздному времяпрепровождению цветочный барон устрашится и пойдет на попятную. У Майкла же не оставалось иного выхода. Но стоило ему протянуть руку к клюву Блонди, как сокол вдруг встрепенулся и принялся тихо и угрожающе шипеть.

— Вот так так! — изумился Сэндлер. — Видно, она что-то учуяла, и это «что-то» ей в вас не понравилось.

Волчий запах намертво въелся в его кожу. Майкл замер в нерешительности, рука, державшая мясо, остановилась сантиметрах в десяти от острого клюва Блонди.

Шипение делалось все громче и пронзительнее, напоминая тот звук, с которым струя пара вырывается из носика кипящего чайника.

— Кажется, вы и в самом деле пришлись ей не по душе. Ш-ш-ш, тихо, девочка. — Сэндлер отвел руку, державшую сокола, и принялся слегка дуть на шейку птице. Шипение постепенно утихло. Но взгляд Блонди был по-прежнему устремлен на Майкла, и тот чувствовал, как не терпится соколу сорваться со своего кожаного насеста и вонзить в противника свои острые когти. «Совсем как хозяин», — подумал про себя Майкл; вряд ли такая атмосфера могла способствовать продолжению светской беседы.

— И тем не менее, — сказал Майкл, — я считаю, что грех позволить пропасть такому прекрасному мясу. — С этими словами он положил кусок сырого мяса в рот и, пожевав, проглотил. Чесна вздрогнула от неожиданности. Сэндлер замер, не сводя с Майкла недоумевающего взгляда. А Майкл невозмутимо потягивал вино из бокала, прикладывая к губам белую накрахмаленную салфетку. — Одно из моих самых любимых блюд — бифштекс с кровью, — продолжал он. — А это почти то же самое. Или вы так не считаете?

Сэндлер наконец вновь обрел дар речи.

— Я бы рекомендовал тебе попристальнее присмотреться к своему теперешнему жениху, — обратился он к Чесне. — Похоже, ему нравится вкус крови. — Сэндлер поднялся из-за стола; в их только что начавшемся противоборстве наступал перерыв. — К сожалению, я вынужден вас покинуть, меня ожидают кое-какие дела. Но я не прощаюсь. Надеюсь, барон, что нам с вами еще представится возможность продолжить нашу беседу. Вы, конечно, посетите клуб «Бримстон»?

— Непременно.

— Если вы не прочь отведать сырого мяса, клуб «Бримсон» не оставит вас равнодушным. До скорой встречи. — Он собрался было пожать руку Майклу, но, видимо, передумал, взглянув на свои перепачканные кровью пальцы. — Я думаю, вы не очень огорчитесь, если на сей раз я не смогу подать вам руки?

— Что вы! Вам нет нужды извиняться, — успокоил его Майкл. Он не был уверен, что суставы его пальцев готовы к новому испытанию на прочность. Сэндлер по-прежнему держал перед собой согнутую в локте левую руку с восседавшим на ней соколом, он сдержанно раскланялся с Чесной и вышел из бара. — Очаровашка, — сказал Майкл. — В былые времена мне попадались гады посимпатичнее.

Чесна взглянула ему в лицо; она и в самом деле была хорошей актрисой: лицо ее сохранило мечтательное выражение счастливой влюбленности, но взгляд лучистых глаз был холоден.

— На нас смотрят, — улыбаясь, как ни в чем не бывало заговорила она. — Но если ты еще когда-нибудь попытаешься засунуть мне в рот свой язык, я откушу его напрочь. Это, надеюсь, тебе ясно, дорогой?

— Означает ли это, что мне снова будет предоставлена такая возможность?

— Это означает только то, что вся эта затея с помолвкой придумана для отвода глаз, и тебе не следует принимать желаемое за действительное. Это был единственный способ поселить тебя в этот отель и вообще объяснить твое присутствие здесь.

Майкл пожал плечами. Ему нравилось, как сердится эта белокурая знаменитость.

— Я просто пытаюсь играть отведенную мне роль.

— Играть здесь буду я. А твоя задача состоит в том, чтобы ходить туда, куда скажу я, делать только то, что я скажу, и говорить только после того, когда с тобой заговорят. Не пытайся ничего выяснить самостоятельно. И ради бога, держись подальше от Гарри Сэндлера. — Она брезгливо поморщилась. — Зачем тебе понадобилось есть это мясо? Тебе не кажется, что это уже слишком?

— Может быть, и так, но зато этот мерзавец все же убрался отсюда, разве нет?

Чесна ван Дорне ничего не ответила. Она потягивала вино из бокала и была вынуждена признать, что на этот раз он оказался прав. Своей выходкой он затмил самого Сэндлера, что было совсем непросто. И все же… у него это вышло достаточно занятно. Поднося бокал к губам, она снова взглянула на своего спутника. Определенно внешность его совсем не сочеталась с предполагаемым занятием цветоводством. Теперь, когда он был умыт, хорошо подстрижен и гладко выбрит, его даже можно было назвать весьма симпатичным. Но вот только его глаза… Чесна никак не могла определить, что необычного было в этом взгляде. Эти глаза смотрели… ах да, она наконец вспомнила. Это был взгляд хищного зверя; у него глаза походили на светло-зеленые глаза большого дикого волка, который так напугал ее в детстве. Ей было двенадцать лет, когда отец повел ее в берлинский зоопарк. Волк глядел на нее точно такими же, как у Майкла, ясными, холодными глазами, и, несмотря на то что их разделяла железная решетка клетки, маленькая Чесна задрожала от страха и еще крепче сжала в своей ладошке отцовскую руку. Ей казалось, что она знает, о чем думает волк, глядя на нее из своей клетки: «Я хочу тебя съесть».

— Я бы съел чего-нибудь, — сказал Майкл вслух. После съеденного куска сырого мяса ему по-настоящему захотелось есть. — Здесь есть ресторан?

— Да, но можно заказать обед в номер. — Чесна допила вино. — Нам нужно о многом поговорить.

Он пристально смотрел на нее, и она старательно избегала этого взгляда. Подозвав официанта, она расписалась на счете и, взяв Майкла под руку, повела его к выходу из бара. В этот момент он почувствовал себя породистым псом, которого заставляют идти рядом, придерживая за ошейник. Чесна улыбалась своей изумительной улыбкой, и вот они вновь оказались в холле, направляясь к длинному ряду зеркальных дверей лифтов.

— Мисс ван Дорне! — окликнул их сиплый мужской голос почти у самого лифта.

Чесна остановилась и оглянулась, готовая к тому, чтобы очаровать еще одного коллекционера автографов.

Стоявший позади нее человек оказался огромным широкоплечим детиной, примерно метр девяносто ростом и весом никак не меньше ста двадцати килограммов. На нем была эсэсовская форма адъютанта, серая пилотка на голове, на его бледном лице застыло выражение глубокого безразличия.

— Мне приказано передать вам вот это, — сказал он, протягивая Чесне маленький белый конверт.

Чесна приняла послание; ее изящная ладонь казалась детской рядом с его ручищей. На заклеенном конверте было ее имя.

Сердце Майкла забилось. Перед ним стоял не кто иной, как Сапог, тот самый громила, который в Базанкуре забил до смерти дядю Габи.

— Я должен передать ответ, — сказал Сапог. У него были коротко остриженные волосы и водянисто-голубые глаза с тяжелыми веками, глаза человека, которому окружающие казались хлипкими механизмами из плоти и костей.

Чесна, надорвав конверт, читала послание, Майкл взглянул мельком на начищенные до блеска высокие сапоги адъютанта. В их отливающей черным глянцем поверхности отражались огоньки свечей, и Майкл подумал, что эти самые сапоги выбили зубы и проломили череп несчастному Жервезу. Чувствуя на себе взгляд Сапога, Майкл, повернув голову, взглянул ему в лицо. Сапог сдержанно кивнул. Он не узнал его.

— Скажите ему, что я… вернее, мы будем очень рады, — обратилась к Сапогу Чесна, и тот ушел, направляясь к группе офицеров, собравшихся в центре холла.

Перед ними раскрылись двери лифта.

— Шестой, — сказала Чесна пожилому швейцару. И уже в лифте, пока они поднимались на этаж, она сама заговорила с Майклом: — Только что мы получили приглашение отобедать у полковника Джерека Блока.

Глава 38

Чесна повернула ключ в замке и, взявшись за блестящую медную ручку, открыла белую дверь. Едва переступив порог, Майкл почувствовал, как на него пахнуло ароматом свежесрезанных роз и лаванды.

Большая гостиная с высоким потолком и камином, выложенным плитками зеленого мрамора, была обставлена изысканной белой мебелью. Высокие балконные двери выходили на широкую террасу, с которой открывался вид на реку и темневший на дальнем берегу лес. На полированной крышке белого рояля «Стейнвей» стояла большая хрустальная ваза с букетом роз и веточками лаванды. С большого, вставленного в тяжелую раму портрета над камином сурово глядел Адольф Гитлер.

— Уютно, — сказал Майкл.

Чесна закрыла дверь на ключ.

— Твоя спальня там, — кивнула она в сторону коридора.

Майкл остановился на пороге просторной спальни, уставленной мебелью темного дуба, где по стенам висели различные модели самолетов люфтваффе. Содержимое чемоданов было аккуратно разложено по шкафам. Он вернулся в гостиную.

— Это впечатляет, — сдержанно объявил он. Положив пальто на диван, он подошел к одному из высоких окон. На улице все еще шел дождь, и его тяжелые капли барабанили по стеклу; над лесом за рекой висела пелена седого тумана. — Ты сама платишь за это или друзьям приходится раскошеливаться?

— Сама. И разумеется, стоит это очень недешево. — Чесна подошла к бару с крышкой из оникса и, взяв с полки стакан, открыла бутылку с минеральной водой. — Но ведь я не нищая, — подумав, добавила она.

— Гонорар за съемки?

— С тысяча девятьсот тридцать шестого года я снялась в главной роли в десяти фильмах. Разве ты никогда не слышал обо мне?

— Мне говорили об Эхо, — ответил Майкл, — а не о Чесне ван Дорне. — Он открыл настежь балконную дверь и полной грудью вдыхал прохладный воздух, настоянный на аромате хвои и сырого тумана. — Как же могло случиться, что американка вдруг стала кинозвездой Германии?

— Ничего не поделаешь, талант. Я оказалась в подходящем месте и в самый подходящий момент. — Она допила воду и отставила стакан. — Имя Чесна мне дал отец — по названию залива у берегов Америки. Я родилась в Чесапикском заливе на яхте отца. Мой отец был немцем, а мама родом из Мэриленда. Я пожила в обеих странах.

— И все-таки выбор был сделан явно не в пользу Германии? — многозначительно спросил он.

— В смысле лояльности? — чуть заметно улыбнулась она. — Видишь ли, я не верю человеку над камином. Мой отец тоже не верил в его идеи. Он покончил с собой в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда оказался на грани банкротства.

Майкл хотел выразить ей свое сочувствие, но он понимал, что этого не требуется. Чесна не жаловалась. Она просто изложила факты.

— Но это не мешает тебе сниматься в фильмах для нацистов?

— Я снимаюсь в фильмах, потому что мне за это платят. К тому же ко мне благоволят, что позволяет мне проникать в такие места, куда для большинства доступ закрыт. Я слышу их разговоры, а иногда мне удается даже увидеть карты. Ты представить себе не можешь, каким хвастуном может стать генерал, когда шампанское развяжет ему язык. Я «золотая девушка» Германии. Они даже выпустили несколько пропагандистских плакатов с моими фотографиями. — Она вскинула брови. — Видел?

Майкл кивнул. Ему еще очень многое предстояло узнать о Чесне ван Дорне; была ли она и в жизни такой же фальшивой и неискренней, как те образы, в которых она появлялась на киноэкране? Но как бы там ни было, а жизнь его теперь всецело находилась в руках этой хорошенькой женщины.

— А где мой друг?

— Хочешь сказать, камердинер? В крыле, где живут слуги. — Она указала на белый телефон. — Можешь связаться с ним. Нужно набрать номер нашей комнаты и после него «девятку». Если ты хочешь есть, то обед принесут сюда.

— Хочу. От бифштекса, во всяком случае, я бы не отказался. — Майкл перехватил на себе ее пристальный взгляд. — Непрожаренного, разумеется, — подчеркнул он.

— И вот еще что, — вновь заговорила Чесна после короткой паузы. Она подошла к окну и стояла, глядя на реку. — Даже если высадка окажется успешной — а все обстоятельства складываются явно не в пользу подобного успеха, — союзники все равно не успеют вступить в Берлин раньше русских. Разумеется, нацисты ожидают открытия второго фронта, но пока что они не знают, когда или где это произойдет. Они надеются сбросить союзников в море, чтобы потом ударить всей мощью на Восточный фронт, в войне с русскими. Но это им все равно не поможет, к тому времени Восточный фронт вплотную приблизится к границам Германии. Это мое последнее задание; когда наша миссия окажется выполненной, мне придется вместе с тобой покинуть страну.

— И с моим другом Мышонком.

— Да-да, — согласилась она. — И с ним тоже.

В то время как ликантроп и кинозвезда рассуждали о том, что ожидает их в недалеком будущем, со двора перед отелем выехала темно-серая служебная машина с развевающимся на капоте флажком СС. Автомобиль проехал по понтонному мосту, выруливая на дорогу, которая совсем недавно привела Майкла и Мышонка в «Рейхкронен». При въезде в Берлин водитель повернул на юго-восток, направляясь в сторону еще дымящих фабричных труб района Нойколн. С востока на город наползали черные тучи, и доносившиеся оттуда раскаты грома походили на залпы далекой артиллерии. Подъехав к длинному ряду выстроившихся вдоль узкой улицы домов, шофер остановился посреди мостовой, не обращая внимания на движение. Но на этот раз не было слышно ни пронзительных звуков клаксонов, ни нетерпеливых выкриков; флажок СС на капоте темно-серой машины отбивал желание возмущаться.

Из машины вышел здоровенный детина в форме адъютанта с островерхой пилоткой на голове и в высоких, до блеска начищенных сапогах. Зайдя с другой стороны, он почтительно открыл заднюю дверцу. Сидевший на заднем сиденье худощавый мужчина в военной форме, в фуражке и длинном плаще темно-зеленого цвета не спеша вышел из машины и направился к одному из домов. Детина последовал за ним, не отставая ни на шаг. Служебная машина темно-серого цвета осталась дожидаться их на прежнем месте. Дело, которое привело их сюда, не отнимет много времени.

Спутники мигом поднялись на второй этаж, и здоровенный кулак тут же забарабанил в дверь.

Из квартиры донесся сиплый голос:

— Кто там?

Офицер в темно-зеленом плаще молча кивнул.

Сапог поднял правую ногу и что есть силы пнул дверь. Послышался треск ломающегося дерева, но замки держались. Сапог побагровел от ярости и снова изо всех сил пнул ногой не желавшую поддаваться деревяшку.

— Прекратите! — кричал обитатель квартиры. — Умоляю вас, не надо!

Четвертый удар сорвал дверь с петель. Насмерть перепуганный Тео фон Франкевитц стоял на пороге. На нем был все тот же халат из синего шелка. Он попятился, споткнулся о столик и навзничь упал на пол. Сапог по-хозяйски ввалился в крохотную квартирку, оглушительно топая, стуча по полу железными набойками, которыми были подкованы сапоги. Рядом открывались двери, и встревоженные шумом жильцы соседних квартир выглядывали в коридор.

— Назад! Пошли вон! — заорал на них офицер.

Все двери разом захлопнулись, и было слышно, как щелкают запираемые замки.

Поднявшись на четвереньки, Франкевитц торопливо пополз по полу. Забившись в дальний угол комнаты, он принялся умоляюще ломать руки.

— Не надо! — срывая голос, кричал он. — Умоляю вас! Нет!

Его упавший на пол мундштук со все еще тлеющей в нем сигаретой был безжалостно раздавлен коваными подошвами надвигавшегося на него Сапога.

Наконец Сапог остановился, горою железных мышц возвышаясь над рыдающей у его ног худосочной жертвой.

Франкевитц в ужасе жался к холодной стене своей квартиры.

— Что вам надо? — наконец сумел выдавить он из себя, задыхаясь от слез, рыдая и кашляя одновременно. Он поднял глаза на офицера СС. — Чего вы хотите от меня? Ведь я же работал на вас!

— Работал. И, надо сказать, довольно удачно. — Офицер прошелся по комнате и брезгливо огляделся по сторонам. — Тут воняет. Ты что, никогда не открываешь окон?

— Они… они… не открываются, — заикал Франкевитц, шмыгая хлюпающим носом.

— Ну и хрен с ними! — Офицер нетерпеливо махнул узкой рукой. — Я как раз и пришел за тем, чтобы устроить тут небольшую приборку. Проект завершен, и твои таланты мне уже не пригодятся.

Франкевитц понял, что это означает. Лицо несчастного исказилось от охватившего его панического ужаса.

— Нет… Умоляю вас, ради бога… я работал на вас… я же ра…

Офицер снова кивнул. Это был знак Сапогу. Громила со всей силы пнул Франкевитца в грудь, послышался хруст ломающихся костей. Франкевитц взвыл от боли.

— Пусть заткнется! — приказал офицер.

Сапог взял одну из разбросанных по дивану цвета морской волны подушек и, вспоров ее, вытащил ком хлопчатой набивки. Схватив Франкевитца за волосы, он принялся запихивать в разинутый рот своей жертвы слежавшуюся диванную требуху. Франкевитц извивался и даже попытался выцарапать глаза своему мучителю, но Сапог легко увернулся от метивших ему в лицо пальцев; в отместку он ударил Франкевитца ногой по ребрам и разбил их, словно дряблую, размоченную в морской воде деревянную бочку. Стоны затихли, и теперь они уже не досаждали раздражительному Блоку.

Сапог ударил Франкевитца ногой в лицо, одним ударом сломав нос и выбив челюсть. Левый глаз художника заплыл; а по всему лицу растекся темно-лиловый синяк. Обезумев от боли и отчаяния, Франкевитц бросился к стене, цепляясь за нее ногтями: Сапог нанес ему удар по позвоночнику, Франкевитц упал, извиваясь, словно раздавленная гусеница.

В крохотной сырой комнатке было зябко. Блок не терпел любого проявления дискомфорта и потому перебрался поближе к маленькому камину, за решеткой которого среди догоравших углей танцевали языки умирающего пламени. Он стоял у самой решетки, пытаясь согреть руки. Он пообещал Франкевитца Сапогу. Сперва Блок собирался избавиться от художника куда более простым способом — при помощи пули. Проект был завершен, и впредь услуги Франкевитца им больше не понадобятся. Но, как и всякому крупному зверю, Сапогу была необходима тренировка, чтобы держать себя в форме. Это все равно как позволить хорошо натасканному доберману порезвиться на воле.

Мощным ударом в плечо Сапог сломал Франкевитцу левую руку. Франкевитц больше не сопротивлялся. Сапог был явно разочарован, но продолжал без устали пинать ногами безвольное тело художника.

Блок думал, что ждать ему осталось недолго. А потом они вернутся в «Рейхкронен», лишь бы только поскорее выбраться из этой вонючей…

Стоп.

Блок задумчиво смотрел на подмигивающий ему глазок догоравшего пламени, в котором съеживался, обугливаясь, клочок бумаги. Незадолго до его прихода Франкевитц разорвал его и бросил обрывки в камин, но огонь не до конца поглотил то, что ему было доверено. Блок мог разобрать, что было нарисовано на недогоревшем клочке: очень похоже на человеческое лицо с выбивающейся прядью черных волос, спадающей на лоб. Уцелел и один выпученный глаз, все остальное сгорело.

Знакомый рисунок. Очень знакомый.

Сердце Блока гулко застучало. Нагнувшись, он протянул руку и выхватил из золы уцелевший обрывок. Да. Лицо. Его лицо. Вся нижняя часть обгорела, но все же лихая черточка, обозначившая нос, тоже была ему хорошо знакома. В горле у Блока пересохло. Порывшись в золе, он нашел еще один недогоревший клочок. На нем отчетливо был виден фрагмент, изображавший броню с рядами заклепок.

— Отставить, — прошептал Блок.

У него за спиной раздался грохот от очередного удара. Франкевитц уже не стонал.

— Отставить! — рявкнул Блок, выпрямляясь и отходя от камина.

Сапог опустил занесенную для удара ногу. Этот наверняка раскроил бы Франкевитцу череп.

Блок опустился на колени рядом с Франкевитцем и, ухватив того за волосы, приподнял ему голову. Лицо художника выглядело поистине как творение в духе сюрреализма, выдержанное в сине-голубых тонах со всеми оттенками красного и лилового. Из кровоточащего рта торчала окровавленная пакля, алые струйки вытекали из развороченного носа, но Блок слышал, что в легких Франкевитца что-то еще еле слышно хрипит. Он из последних сил цеплялся за жизнь.

— Что это такое? — Блок держал обгоревшие обрывки перед самым носом Франкевитца. — Отвечай!

Тут он понял, что в таком положении Франкевитц ему все равно ничего не сможет рассказать, и тогда, выбрав на полу рядом с собой не залитое кровью место, он отложил в сторону обрывки рисунка и принялся вытаскивать кровавую паклю у художника изо рта. Это была грязная работа, и Блок, морщась, постанывал от отвращения.

— Придержи голову и открой ему глаза! — приказал Блок Сапогу.

Денщик ухватил Франкевитца за волосы и попытался пальцами раздвинуть ему веки. Один глаз был вдавлен глубоко в глазницу и вытек. Другой же, налитый кровью, выдавался вперед, словно передразнивая рисунок карикатурного человечка на обгоревшем клочке бумаги.

— Гляди! — приказывал Блок. — Ты меня слышишь?

Франкевитц тихо застонал, и у него в легких послышалось влажное клокотание.

— Это копия той работы, что ты исполнил для меня, так? — Блок держал обрывок у самого его лица. — Зачем ты его снова нарисовал? — Навряд ли Франкевитц стал бы заниматься этим ради собственного удовольствия. — Кому ты его показывал?

Франкевитц закашлялся, захлебываясь кровью. Его уцелевший глаз мигнул и наконец остановился на обуглившемся по краям обрывке.

— Ты нарисовал эту картинку, — продолжал Блок, с расстановкой выговаривая слова, как будто обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Зачем ты ее нарисовал, Тео? Для чего тебе это понадобилось?

Взгляд Франкевитца остановился, но он все еще дышал.

Если так пойдет и дальше, то они от него ничего не добьются.

— Едрит твою мать! — злобно выругался Блок и, поднявшись с пола, прошел к телефону. Подняв трубку, он старательно вытер ее рукавом и набрал четырехзначный номер. — Говорит полковник Джерек Блок, — объявил он оператору. — Соедините меня с медицинской службой. Побыстрее!

Ожидая ответа, он снова и снова разглядывал обгоревшие обрывки. Вне всякого сомнения, Франкевитц по памяти воспроизвел свой рисунок и потом попытался его сжечь. Блок был встревожен. Кто еще мог его видеть? Надо во что бы то ни стало узнать это, но Франкевитц был нужен ему живым.

— Срочно пришлите машину! — приказал он офицеру медицинской службы гестапо, принявшему звонок, и тут же продиктовал адрес. — Выезжайте немедленно! — едва не срываясь на крик, распорядился он и бросил трубку на рычаг.

Затем Блок снова подошел к Франкевитцу, желая убедиться, что тот еще дышит. Если со смертью этого вонючего уличного художника окажется безвозвратно утерянной такая информация, на виселице придется болтаться ему самому.

— Не умирай! — приказал он Франкевитцу. — Слышишь меня, скотина?! Ты не умрешь!

— Если б я только мог заранее знать, что вы не хотите, чтобы он подох, то не стал бы так сильно молотить его, — недоумевающе пробормотал Сапог.

— Не бери в голову! Пойди лучше на улицу и дожидайся машины!

Спровадив Сапога, Блок переключил все свое внимание на картины, составленные у стены рядом с мольбертом, и принялся судорожно перебирать их, отбрасывая в сторону одну задругой, пытаясь и в то же время боясь обнаружить среди них нечто подобное тем клочкам, которые были крепко зажаты у него в руке. Найти ничего не удалось, но легче от этого ему почему-то не стало. Он проклинал себя за то, что сразу не отделался от Франкевитца, думая, что вдруг придется что-нибудь переделывать, а одного художника для такого проекта было более чем достаточно. Лежавший у его ног на полу Франкевитц зашелся в кашле, харкая кровью.

— Заткнись! — рявкнул на него Блок. — Ты не умрешь! Мы не дадим тебе умереть! А прикончить тебя еще всегда успеется, так что заткнись и не вякай!

И, как будто повинуясь приказу полковника, Франкевитц снова потерял сознание.

Блок тешил себя мыслью, что хирурги гестапо по кусочкам соберут его заново. Они свяжут проволокой кости, заштопают рваные раны, вправят суставы. Конечно, он будет больше похож на Франкенштейна, чем на прежнего Франкевитца, но лекарства сделают свое дело: они развяжут ему язык. Он заговорит как миленький и расскажет, зачем и, самое главное, для кого повторил он этот рисунок. Дела с «Железным кулаком» зашли слишком далеко, чтобы весь проект рухнул из-за этого валяющегося на полу вонючего куска мяса.

Блок уселся на диван цвета морской волны, на валики которого были наброшены ажурные салфетки, и через несколько минут услышал доносившийся с улицы клаксон приближающейся к дому машины медицинской службы. И тогда он вдруг подумал, что судьба и боги Вальхаллы[9] благоволят к нему, потому что Франкевитц еще дышал.

Глава 39

— Тост! — Гарри Сэндлер поднял свой бокал. — За гроб Сталина!

— Гроб Сталина! — повторил вслед за ним чей-то голос, и все выпили.

Майкл Галлатин, сидевший за длинным, богато сервированным столом как раз напротив Гарри Сэндлера, не раздумывая осушил свой бокал.

Этот вечер, а было уже восемь, Майкл, вместе с Чесной ван Дорне проводили в шикарных апартаментах полковника СС Джерека Блока, оказавшись в числе прочих двадцати приглашенных: нацистских офицеров, прочей знати рейха и их спутниц. По такому случаю на Майкле был черный смокинг, белая рубашка и белый галстук-бабочка. Сидевшая по правую руку от него Чесна в этот вечер надела длинное черное платье с глубоким декольте и жемчужное ожерелье. Все военные были в парадной униформе, и даже Сэндлер предпочел своему дорогому твидовому пиджаку официальный костюм серого цвета. Майкл, как, по всей видимости, и большинство приглашенных, не мог не порадоваться тому, что на этот раз Сэндлер пришел один, оставив своего любимого сокола у себя в номере.

— За надгробие на могиле Черчилля! — предложил седовласый майор, сидевший недалеко от Чесны, и все — Майкл тоже — вновь весело осушили бокалы.

Майкл огляделся вокруг, обводя взглядом длинный стол, всматриваясь в лица приглашенных на этот званый ужин гостей. Самого хозяина вечера, так же как и его адъютанта, в подбитых железными подковками тяжелых сапогах нигде не было видно. В его отсутствие всем распоряжался молоденький капитан, пригласивший гостей к столу и теперь направлявший ход вечеринки в нужное русло. После еще нескольких тостов, во время которых были вспомянуты экипаж затонувшей подводной лодки, доблестные воины, павшие в боях за Сталинград, а также жертвы Гамбурга, официанты начали подавать ужин. Главным блюдом в этот вечер был зажаренный кабан, и Майкл, не без удовольствия заметил про себя, что внесенный поднос был поставлен напротив Гарри Сэндлера. Заядлый охотник, скорее всего, подстрелил зверя во время вчерашней охоты в заповеднике, и теперь, отрезая большие куски жирного мяса и ловко перекладывая его на тарелки, Сэндлер демонстрировал перед всеми, что с ножом за столом он управляется так же ловко, как и с ружьем на охоте.

Кабанье мясо было слишком жирным, и Майкл ел мало, он с большим интересом прислушивался к разговорам окружающих. Наигранный оптимизм и напускную уверенность, что русские еще будут отброшены назад, а англичане сами приползут на коленях к Гитлеру, умоляя его подписать договор о перемирии, можно было сравнить с пророчествами ярмарочного цыгана, предсказывающего будущее по хрустальному шару. Отовсюду слышался смех и громкие голоса, вино лилось рекой, а официанты подносили все новые и новые блюда. Атмосфера нереальности происходящего все сгущалась, еще немного — и Гарри Сэндлер сможет нарезать ее ломтями. Нацисты давно привыкли к такого рода пиршествам, все они выглядели сытыми и довольными.

Майкл и Чесна провели за беседой большую часть уходящего дня. Чесне тоже ничего не было известно о «Железном кулаке». Точно так же не знала она ничего ни о разработках доктора Густава Хильдебранда, ни о том, что происходило на облюбованном им острове в Норвегии. Разумеется, Чесна была осведомлена, что Хильдебранд высказывался в пользу применения химического оружия — это было общеизвестно, — но Гитлер, по всей видимости, еще не забыл, как ему самому во время Первой мировой войны довелось повстречаться с ипритом, и он поэтому не спешил открывать сундучок Пандоры. Или, по крайней мере, пока не спешил. Но были ли у нацистов в наличии химические бомбы и снаряды? Майкл тоже задавался этим вопросом. Чесна затруднялась назвать точную цифру, но, по ее подсчетам, в рейхе имелось самое меньшее пятьдесят тысяч тонн химического оружия, приведенного в полную боевую готовность на тот случай, если Гитлер вдруг изменит свое решение. Майкл обратил особое внимание на то, что немцы могут применить газовые снаряды при высадке союзников, но Чесна не согласилась с ним. Для того чтобы сорвать такую операцию, Германии понадобились бы тысячи бомб и снарядов. К тому же газ того типа, в разработке которого участвовал отец нынешнего доктора Хильдебранда — иприт во время Первой мировой войны, а также табун и зарин в конце тридцатых годов, — может быть подхвачен непредсказуемыми прибрежными ветрами, и тогда газовая завеса накроет позиции самих обороняющихся. Таким образом, доказывала ему Чесна, газовая атака на союзников обернется против германской армии. Подобная возможность, должно быть, уже рассматривалась высшим военным командованием, и она не думает, что Роммель — командовавший укреплениями на Атлантике — пойдет на это. Тем более, продолжала Чесна, что воздушное пространство в этом регионе в настоящее время контролируется союзниками, и они наверняка собьют любой немецкий бомбардировщик, осмелившийся приблизиться к месту высадки.

У них не было конкретных данных, и им оставалось только теряться в догадках, пытаясь понять значение загадочного словосочетания и карикатуры на Адольфа Гитлера.

— Вы почти ничего не едите. Что-нибудь не так? Или, может быть, мясо недостаточно сырое?

Отрешившись от одолевавших его раздумий, Майкл посмотрел на Сэндлера, сидевшего напротив. От многочисленных тостов, произносившихся один за другим, щеки Сэндлера заметно разрумянились, и лицо его не покидала блаженная улыбка.

— Все просто замечательно, — заверил его Майкл, против воли отправляя в рот кусок жирного мяса. Он отчаянно завидовал Мышонку, расположившемуся в крыле для прислуги, ужин которого состоял из чашки бульона и пирога с ливерной начинкой. — А где же ваш талисман?

— Блонди? Она недалеко. Мой номер рядом. Знаете, боюсь, что вы ей не понравились.

— Какая жалость.

Сэндлер хотел сказать ему что-то в ответ — несомненно, какую-нибудь очередную пошлость, — но тут внимание его переключилось на сидевшую рядом с ним рыжеволосую женщину. Майкл слышал, что Сэндлер рассказывает своей пассии что-то о Кении.

Вдруг дверь столовой отворилась, и в комнату вошел сам Джерек Блок. Сапог неотступно следовал за ним. Послышались громкие приветствия и аплодисменты, а один из приглашенных на ужин предложил поднять тост за Блока. Полковник СС порывистым жестом взял бокал с подноса, улыбнулся и выпил за собственное здоровье. Блок — высокий, худощавый человек с усталым, нездорового цвета лицом, в парадном мундире, грудь которого была увешана наградами, — медленно шел вокруг стола, воздавая должное гостям, останавливаясь для дружеских рукопожатий. Сапог не отставал от него ни на шаг.

Наконец Блок оказался рядом с Чесной.

— Моя дорогая девочка! — воскликнул он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Как твои успехи? Догадываюсь, что замечательно. А как твой новый фильм? Вышел уже? — Чесна сказала, что это событие ожидается со дня на день. — Разумеется, он произведет фурор, и все мы снова будем восторгаться тобой, ведь так? Конечно же! — Тут его колючий серый взгляд — как у ящерицы, подумал Майкл, — остановился на бароне фон Фанге. — Ага! А это, надо думать, и есть тот самый счастливчик! — Подойдя к Майклу, он протянул ему руку для приветствия, и Майкл поднялся со своего места, чтобы ответить на него. Сапог, стоявший у Блока за спиной, разглядывал барона. — Фон Фанге, да? — продолжал тем временем Блок. Протянутая для рукопожатия рука оказалась несколько вялой и влажной. У полковника был длинный, узкий нос и острый подбородок. У висков и лба в его коротко подстриженных русых волосах проглядывала седина. — В прошлом году в Дортмунде мне довелось повстречать одною фон Фанге. Это не ваши родственники?

— Вполне возможно. Мой отец и дяди часто путешествуют по Германии.

— Точно, он тоже был фон Фанге, — кивнул Блок. Он выпустил из своей ладони руку Майкла, у которого осталось ощущение, словно ему пришлось прикоснуться к чему-то жирному. У Блока были плохие зубы — на всех нижних передних зубах серебряные коронки. — Вот только имени не припоминаю. Как зовут вашего отца?

— Леопольд.

— Благородное имя! Нет, сейчас уже не вспомнить. — Блок все еще улыбался, но это была только игра: улыбка его была пустой. — Вы лучше расскажите мне вот о чем: почему такой крепкий молодой мужчина до сих пор не пополнил ряды СС? Учитывая ваши данные, я бы в два счета заполучил для вас офицерское звание.

— Он собирает тюльпанчики, — сказал захмелевший Сэндлер и протянул руку, державшую пустой бокал, чтобы ему налили еще вина.

— Семья фон Фанге вот уже на протяжении более полувека занимается выращиванием тюльпанов, — вступила в разговор Чесна, повторяя информацию, почерпнутую из социального регистра Германии. — К тому же им принадлежат прекрасные виноградники, урожай которых идет на вино их собственной марки. Большое спасибо, Гарри, что ты не забыл обратить на это внимание полковника Блока.

— Тюльпаны, значит? — Улыбка Блока несколько померкла. Майкл видел, что он задумался, видимо, со службой в СС подобное занятие никак не вязалось. — Ну что ж, барон, должно быть, вы какой-то уникум, если вам удалось очаровать Чесну. И представьте себе, этот секрет она упорно скрывала от своих друзей! Вот уж ничего не скажешь: актриса! — Его сверкающая серебром улыбка была снова обращена к Чесне. — Примите мои наилучшие пожелания, — сказал он, двинувшись дальше, чтобы поприветствовать очередного гостя — мужчину, сидевшего по левую руку от Майкла.

Майкл делал вид, что он ест. Сапог удалился из столовой, и Майкл слышал, как кто-то из гостей спросил у Блока о его новом адъютанте.

— Это совершенно новая модель, — объявил во всеуслышание Блок, занимая свое место хозяина во главе стола. — Сделан из крупповской стали. Под коленными чашечками скрыты дула автоматов, и еще целая пусковая установка в заднице. — Послышался смех, и было видно, что ему это доставляет удовольствие. — До недавнего времени Сапог служил во Франции в подразделении, которое боролось с партизанским движением. Я передал его в распоряжение своего друга — Харцера. Бедному придурку там вышибли мозги — да простят меня дамы. После этого пару недель назад я снова забрал Сапога под свое командование. — Он поднял наполненный бокал. — Тост. За клуб «Бримстон»!

— За клуб «Бримстон»! — отозвался хор голосов, и все снова выпили.

Ужин продолжался. Был подан запеченный осетр, телячий зоб в коньяке, перепела, фаршированные рублеными немецкими колбасками, после чего принесли десерт — щедро пропитанный ромом пирог и малину в замороженном розовом шампанском. Майкл чувствовал тяжесть в желудке, хотя ел он мало; Чесна же за весь вечер почти не прикасалась к еде. Но зато подавляющее большинство приглашенных с таким азартом наваливались на жратву, будто ели последний раз в жизни, ожидая назавтра Судного дня. Майкл вспомнил о тех далеких временах, когда над занесенной снегом землей лютовал зимний ветер и голодная стая собралась вокруг искалеченной ноги Франко. Все это масло и тяжелый почечный жир не вязались с волчьей диетой.

После ужина принесли коньяк и сигареты. Большинство приглашенных встали из-за стола, перейдя из столовой в другие комнаты. Майкл и Чесна стояли на длинном балконе. В руке у Майкла была рюмка коньяку. Низкое облачное небо над Берлином прочерчивали яркие лучи прожекторов. Чесна одной рукой обняла его, склонила голову ему на плечо, и их наконец оставили в покое.

— А каковы мои шансы пробраться внутрь? — тихо сказал Майкл томным воркующим голосом пылкого влюбленного.

— Что? — Она чуть было не оттолкнула его от себя.

— Пробраться сюда, — объяснил он. — Я думаю, что было бы неплохо оглядеться в номере у Блока.

— Практически никаких. Ко всем дверям подведена сигнализация. Нужен особый ключ.

— Ты не можешь его достать?

— Нет. Слишком опасно.

Он на мгновение задумался, сосредоточенно глядя на то, как пересекаются в вечернем небе лучи прожекторов.

— А балконные двери? — спросил наконец Майкл.

Он уже заметил, что они не запирались. По-видимому, считалось, что на седьмом этаже замка, на высоте более сорока пяти метров, можно не беспокоиться о таких мелочах, как запоры на дверях балконов. До ближайшего балкона справа — это был номер Гарри Сэндлера — было не меньше двенадцати метров.

Чесна заглянула ему в лицо.

— Тебе захотелось пошутить?

— Наш номер располагается этажом ниже, не так ли?

Он подошел к каменному ограждению и глянул вниз. Примерно в шести метрах под ними находилась еще одна открытая терраса, но это был чужой номер; апартаменты Чесны были по другую сторону угла замка и выходили окнами на юг, а окна люкса Блока смотрели на восток. Майкл окинул взглядом стену замка: на массивных камнях древней стены были заметны трещинки и небольшие выбоины; украшением стенам замка служили каменные орлы, выложенные из камня геометрические узоры и нелепые каменные лица горгулий.[10] Каждый ярус замка окружал узкий каменный карниз, но на седьмом этаже карниз был сильно разрушен. И все же при желании даже здесь можно было бы выбрать место, куда поставить ногу или за что ухватиться рукой. Если быть очень и очень осторожным.

При мысли о высоте у него засосало под ложечкой. Но ведь при прыжках с парашютом его прежде всего пугала необходимость шагнуть из люка самолета в пустоту, а не сама высота.

— Я смогу войти через балкон, — сказал он наконец.

— В Берлине немало возможностей свести счеты с жизнью. Если тебе надоело жить, можешь прямо сейчас рассказать Блоку о том, кто ты есть на самом деле, и он с радостью всадит тебе пулю в лоб. По крайней мере, это избавит тебя от необходимости совершать самоубийство.

— Нет, я говорю серьезно, — сказал Майкл, и Чесна видела, что он не намерен шутить.

Она принялась было доказывать ему, что только безумец может отважиться на такое, но тут неожиданно на балконе появились хихикающая девица и следовавший за ней нацистский офицер, который по возрасту годился ей в отцы.

— Дорогая, дорогая, — блеял старый козел, — скажи мне, чего ты хочешь?!

Майкл привлек к себе Чесну, и они направились к дальнему углу большого балкона. Ветер дул им в лицо, принося с собой хвойный запах соснового леса и сырого тумана.

— Возможно, другой такой возможности мне не представится, — сказал он тихим бархатным голосом. Чесна почувствовала, как он проводит рукой по ее спине, спускаясь все ниже, и она не оттолкнула его только потому, что знала: старый козел и его юная нимфа смотрят в их сторону. — К тому же у меня есть некоторый опыт в покорении горных вершин.

Майклу пришлось пройти специальный непродолжительный курс скалолазания, перед тем как отправиться в Северную Африку. Это было искусство — заставить небольшой выступ на камне удержать целых восемьдесят килограммов веса, и эти навыки очень пригодились ему в парижской Гранд-опера. Он посмотрел вниз через перила и вновь мысленно прикинул свои шансы.

— Я смогу, — сказал он, чувствуя нежный аромат Чесны, а ее прекрасное лицо было совсем близко.

В небе над Берлином продолжали танцевать столбы света от прожекторов. В порыве охватившего его желания он еще крепче прижал к себе Чесну и поцеловал ее в губы.

Она собиралась оттолкнуть его, но не стала этого делать, зная, что за ними наблюдают. Она обняла Майкла, чувствуя, как под черным смокингом перекатываются железные мышцы, а рука его опускается все ниже. Майкл ощутил вкус ее губ, они показались ему сладкими как мед, и вдобавок в этом медовом вкусе присутствовал чуть заметный перечный привкус. Она уперлась ему в грудь ладонью, но у нее ничего не вышло: рука словно не желала ей повиноваться. Его поцелуй становился все глубже, и Майкл почувствовал, что Чесна отвечает на его ласки.

Майкл слышал, как смазливая девица сказала пристававшему к ней старому козлу:

— Вот чего я хочу.

Тем временем еще один офицер выглянул на балкон.

— Время, господа! — объявил он и тут же скрылся за балконной дверью.

Козел в мундире и продолжавшая хихикать юная нимфа ушли в комнаты. Майкл прервал бесконечный поцелуи, и Чесна перевела дух.

— Время для чего? — переспросил он.

— Для встречи в клубе «Бримстон». Это происходит раз в месяц, внизу, в зрительном зале. — Откровенно говоря — смешно подумать! — у нее закружилась голова. Наверное, от высоты. Губы ее пылали. — Кстати, и нам следует поспешить, а то займут все лучшие места. — Она взяла Майкла под руку, и они чинно проследовали с балкона в гостиную.

Вниз их доставил переполненный лифт. Остальные гости устроенного Блоком званого ужина спешили в холл Майклу клуб «Бримстон» представлялся чем-то вроде нацистской мистической секты, появление которой в стране, где традиционно процветали всякого рода ордена, братства и тайные общества, вовсе не казалось чем-то сверхъестественным. Но как бы там ни было, ему предоставлялась возможность выяснить это. Майкл отметил, что Чесна еще крепче сжала его руку. Она явно была встревожена, хотя лица ее не покидала ослепительная улыбка. Актриса продолжала играть свою роль.

Зрительный зал на первом этаже замка, в который вела дверь в дальнем конце холла, постепенно заполнялся публикой. Около полусотни членов клуба уже заняли свои места. На сцене был опущен красный бархатный занавес, на стропилах висели разноцветные прожектора. Нацистские офицеры все как один явились в парадных мундирах; большинство остальных участников вечера отдали предпочтение строгим костюмам и вечерним туалетам. Майкл с Чесной шли по проходу между рядами.

— Чесна! Сюда! Идите к нам! — встав со своего места, призывно замахал им Джерек Блок. Сапога поблизости не было. Блок сидел в компании нескольких офицеров из числа приглашенных им на ужин. — Подвиньтесь, господа! — сказал он им, и те сразу же повиновались. — Пожалуйста, сядьте рядом со мной, — пригласил он. Чесна села, а Майкл устроился рядом, у самого прохода Блок накрыл руку Чесны своей ладонью и широко улыбнулся. — Прекрасный вечер! В воздухе пахнет весной, чувствуете?

— Еще бы, — согласилась Чесна. Она мило улыбалась полковнику, но в голосе ее звучали напряженные нотки.

— Я очень рад, что и вы тоже составили нам компанию в этот вечер, барон, — обратился Блок к Майклу. — Вам, должно быть, известно, что членские взносы нашего клуба полностью идут во Фронтовой фонд.

Майкл кивнул. Блок о чем-то заговорил с женщиной, сидевшей впереди него. Майкл увидел, что Сэндлер занял место в первом ряду; две женщины сидели по обеим сторонам от него, и он им что-то увлеченно рассказывал. «Небылицы про Африку», — подумал Майкл.

За пятнадцать минут в зале собралось около восьмидесяти зрителей. Свет в зале начал гаснуть, тяжелые двери закрылись, оставив за стенами зрительного зала тех, кто не удостоился приглашения. Разговоры смолкли сами собой, наступила напряженная тишина. «Черт возьми, что здесь происходит?» — недоумевал Майкл. Чесна все еще держала его за руку, и он чувствовал, как ее ногти впиваются ему в кожу.

На сцене появился мужчина в белом смокинге. В зале послышались вежливые аплодисменты. Первым делом он поблагодарил уважаемых членов клуба за то, что те вновь собрались на эту традиционную встречу, и за то, что они оказались так щедры в своих денежных пожертвованиях. Он продолжал говорить что-то о боевом духе рейха и о том, что доблестная молодежь, надежда и опора Германии, непременно разобьет наголову русских и обратит их в бегство. На этот раз аплодисменты оказались менее дружными, а кое-кто из офицеров даже недоверчиво усмехнулся. Мужчина на сцене — про себя Майкл назвал его конферансье, — ничуть не смутившись, продолжал расписывать блистательное будущее рейха и заявил, что Германия обретет сразу три столицы: Берлин, Москву и Лондон. Пролитая сегодня кровь, вещал он, завтра обязательно обернется венками победы. А поэтому мы будем сражаться! Неустанно сражаться!

— А сейчас, — напыщенно объявил он, — представление начинается!

Открылся занавес, и сцену осветили огни рампы. Конферансье поспешил за кулисы.

Посреди сцены стоял стул, на котором сидел мужчина. Он читал газету и курил сигару.

Майкл едва не вскочил с места.

Это был Уинстон Черчилль. Совершенно голый, с зажатой в бульдожьих зубах сигарой и потрепанным номером «Лондон тайме» в коротких, жирных руках.

В зале раздался смех. Скрытый от глаз зрителей духовой оркестр грянул веселенькую мелодию. Уинстон Черчилль невозмутимо сидел на стуле, закинув ногу на ногу и не отрываясь от газеты. Пока публика, смеясь, аплодировала, на сцене появилась вышедшая из-за кулис девица, весь наряд которой состоял из высоких черных сапог. В руках у нее была кожаная плеть-девятихвостка. На ней был грим — черный квадратик нарисованных углем гитлеровских усиков. Каково же было изумление Майкла, когда он узнал в голой девице Шарлотту, ту самую Шарлотту, которая просила автограф у Чесны. Теперь же от былого смущения не осталось и следа; она маршировала по сцене, и груди ее тряслись на каждом шагу. Оторвавшись от газеты, Черчилль словно невзначай взглянул в ее сторону и истошно завопил. Публика в зрительном зале покатывалась со смеху. Черчилль упал на колени и, обратив к публике свой плоский белый зад, поднял вверх руки, моля о пощаде.

— Свинья! — заорала девица. — Жирная, вонючая свинья! Пощады захотел?! Вот тебе пощада! — Взмахнув плетью, она с размаху полоснула ею Черчилля по плечу, оставляя на белой дряблой коже красные полосы.

Тот взвыл от боли и повалился на пол, к ее ногам. Девица принялась охаживать его плеткой по спине и толстому заду, понося свою жертву площадной руганью. А оркестр все продолжал наигрывать веселую мелодию, и публика заходилась от хохота. Майкл знал, что это вовсе не премьер-министр Англии, он понимал, что это всего лишь актер, очень похожий на него, но, с другой стороны, плетка была настоящая. И ярость девицы тоже была неподдельной.

— Это за Гамбург! — орала она. — И за Дортмунд! И за Мариенбург! И за Берлин! И…

Она продолжала перечислять названия немецких городов, подвергшихся воздушным налетам бомбардировщиков союзников. И вот уже из-под плетки полетели капли крови, и публика ответила на это очередным припадком безудержного веселья. Вскочив с места, Блок восторженно аплодировал, подняв руки над головой. Другие зрители тоже вставали со стульев, радостно крича, а мнимый Черчилль лежал, распластавшись на полу у ног девицы, содрогаясь всем телом при каждом новом ударе. Спина его превратилась в кровавую рану, но он даже не пытался подняться с пола или хотя бы увернуться от новых ударов.

— Бонн! — неистовствовала девица, взмахивая плетью. — Швайнфурт!

На плечах и между грудями у нее блестели капли пота, тело было напряжено и дрожало от усилий, уголь, которым были нарисованы усы, смазался.

Порка продолжалась, и вот уже вся спина и зад истязаемого были вдоль и поперек исполосованы кровоточащими рубцами. В конце концов лже-Черчилль содрогнулся всем телом и зарыдал, и тогда девица-Гитлер, хлестнув его напоследок плетью, с победным видом поставила ему на шею ногу в сапоге. Потом, повернувшись к публике, она вскинула руку в нацистском приветствии. Зал разразился одобрительными криками, утонувшими в аплодисментах. Занавес закрылся.

— Замечательно! Просто замечательно! — восторженно проговорил Блок, снова садясь на свое место. На лбу у него выступила легкая испарина, и полковник вытер лицо белым носовым платком. — Ну, барон, теперь вы видите, сколько удовольствия здесь можно получить за свои собственные денежки?

— Да, — отозвался Майкл; он с трудом заставил себя улыбнуться. — Теперь вижу.

Занавес снова раздвинулся. На сцену выкатили тачку, вокруг нее расхаживали двое мужчин с совками, разбрасывая по помосткам что-то блестящее. Майкл понял, что они зачем-то посыпают пол битым стеклом. Когда дело было сделано, тачку увезли за кулисы, а нацистский солдат выпихнул на сцену хрупкую темноволосую девушку. На ней было грязное, заплатанное во многих местах платье, сшитое из грубой дерюги, из которой делают картофельные мешки. Под ее босыми ногами хрустело битое стекло. Она стояла на осколках, низко опустив голову, и лица ее не было видно из-за ниспадающих распущенных волос. К платью из грязной дерюги была приколота большая желтая звезда Давида. Из-за левой кулисы на сцену вышел скрипач в черном смокинге. Он приложил скрипку к щеке и принялся наигрывать веселенькую мелодию.

И тут вопреки всем законам природного разума и человеческого достоинства маленькая еврейка начала танцевать на осколках, двигаясь словно заводная игрушка.

Публика от души смеялась и хлопала в такт музыке.

— Браво! — вопил офицер, сидевший впереди Майкла.

Если бы у Майкла оказался при себе пистолет, он, наверное, не задумываясь, вышиб бы мозги этому негодяю. Даже в годы, проведенные в российской лесной глухомани, ему не доводилось быть свидетелем подобной дикости; эта вечеринка превратилась в сборище диких, кровожадных тварей. Майклу пришлось сделать величайшее усилие над собой, чтобы не вскочить со своего места и не потребовать немедленно прекратить это безобразие. Сидевшая рядом Чесна заметила, что его начинает бить дрожь. Она видела, с каким отвращением следит он за происходящим, и вместе с тем было в его взгляде еще что-то, что напутало ее и встревожило до глубины души.

— Нет, не смей, — прошептала она.

Майкл чувствовал, что под элегантным черным смокингом и крахмальной белой рубашкой кожа над позвоночником начинает быстро зарастать волчьей шерстью.

Чесна крепко сжала его ладонь. Ее глаза были пустыми и безжизненными, эмоции отключились, словно электрическая лампочка. Скрипач играл все быстрее, девчушка танцевала все отчаяннее, и по полу за ее босыми пятками тянулся кровавый след. Майклу стало невмоготу; он не мог больше спокойно сносить глумление над безвинной жертвой. Душа его пришла в смятение. Он чувствовал, как шерсть продолжает расти, покрывая руки, плечи, лопатки и достигая бедер. Он стоял на пороге превращения; все кончится катастрофой, если это произойдет на виду у всех. Закрыв глаза, он думал о зеленых лесах, о белокаменном дворце, о протяжном пении волков; там была совсем другая, особая жизнь, и она осталась далеко-далеко отсюда — в прошлом. Игра скрипача стала неистовой, а публика хлопала в такт мелодии. Майкла бросило в жар, на лице у него выступила испарина. Он почувствовал, как его кожа источает терпкий мускусный запах — запах зверя.

Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы не дать этому вихрю овладеть собой. Майкл отчаянно противостоял превращению: он сидел, крепко зажмурившись, чувствуя, как на груди под рубашкой начинает шевелиться жесткая волчья шерсть. Полоса черных волос показалась из-под кожи и на тыльной стороне ладони правой руки, крепко вцепившейся в подлокотник кресла. Чесна, к счастью, ничего не заметила. Но вот наконец превращение отступило. Оно, словно тяжелый товарняк, стремительно несущийся под откос по темным рельсам, проскочило мимо, и на смену легкому ознобу пришел сильный зуд, когда шерсть скрылась под кожу.

Скрипач играл с дьявольской скоростью, и Майкл слышал, как под босыми ногами девчонки хрустят битые стекла. Музыка добралась до вершины и смолкла. Со всех сторон неслись громкие крики:

— Браво! Браво!

Он снова открыл глаза. Солдат увел танцовщицу за кулисы. Она покорно шла, отрешенно глядя перед собой, словно лунатик, которого каждую ночь преследует один и тот же бесконечный кошмар. Скрипач раскланивался, с его лица не сходила широкая улыбка, на сцене появился человек со щеткой и начал сметать с подмостков окровавленное стекло. Занавес закрылся.

— Превосходно! — выдохнул Блок, ни к кому не обращаясь. — Это самое лучшее представление за последнее время!

В зрительный зал вышли обнаженные красотки. Они катили по проходам тележки, на которых стояли бочонки холодного пива. Время от времени они останавливались, чтобы разлить пиво по большим кружкам и передать их изнывающим от жажды, разгоряченным членам собрания клуба «Бримстон». Публика разошлась вовсю, хриплые голоса пытались затянуть похабные песни. Ухмыляющиеся лица раскраснелись и блестели от пота, произносились скабрезные тосты, большие пивные кружки с размаху чокались друг о друга, и пиво выплескивалось на пол.

— Как долго все это будет продолжаться? — спросил Майкл у Чесны.

— Несколько часов кряду. Мне известен случай, когда веселье затянулось до утра.

Для Майкла каждая минута, проведенная в этом зале, казалась вечностью. Он тронул карман, нащупал в нем ключ от их номера, который ему еще раньше вручила Чесна. Блок разговаривал с сидевшим рядом с ним военным, и, когда Майкл посмотрел в его сторону, полковник что-то увлеченно объяснял своему собеседнику, для пущей убедительности стуча кулаком по подлокотнику. «Железным кулаком»? — неожиданно подумал Майкл.

Занавес опять раздвинулся. Посреди сцены стояла кровать, застеленная вместо простыни красным советским флагом. На кровати лежала обнаженная, за руки и за ноги привязанная к стойкам изголовья и спинки, темноволосая женщина. Наверное, это была славянка. Затем под бурные аплодисменты и громкий смех публики из-за кулис на сцену один за другим вышли двое крепких обнаженных мужчин в солдатских касках и высоких кожаных сапогах. Их орудия были воинственно подняты и вполне готовы к предстоящей атаке; женщина на кровати отчаянно извивалась, но вырваться не могла.

Терпению Майкла настал предел. Он встал и, повернувшись спиной к сцене, быстро пошел к выходу из зала.

— А куда направился барон? — поинтересовался Блок. — До конца представления еще далеко!

— Он неважно себя чувствует, — ответила Чесна. — Переел за столом.

— Вот незадача… Животик заболел, да? — Сверкнув серебром улыбки, он взял Чесну за руку, не давая ей подняться и пойти следом. — Но ведь я тоже могу составить вам компанию, разве нет?

Чесна хотела вырваться, но Блок еще крепче сжал ее руку. Ей еще никогда не приходилось уходить из клуба раньше времени; она всегда была не прочь поддержать компанию, и если она покинет этот зал до конца вечера, даже последовав за бароном, это неизбежно навлечет на нее подозрения. Поборов беспокойство, она улыбнулась Блоку своей чарующей улыбкой кинозвезды.

— Ну тогда я бы с удовольствием выпила сейчас пива, — сказала Чесна, и Блок тут же подозвал жестом одну из обнаженных официанток. Со сцены раздавались громкие стоны, и зрители бурно реагировали на них криками одобрения.

Отперев ключом дверь в номер, Майкл прошел на балкон и постоял там, вдыхая полной грудью свежий воздух. В животе у него громко урчало. Через минуту туман в голове рассеялся; это было словно наваждение. Майкл взглянул на узкий карниз, идущий от балкона вдоль стены замка. Ширина, в лучшем случае, сантиметров двадцать. Растрескавшийся серый камень стен украшали выщербленные ветрами и непогодой скульптуры орлов и горгульи. Но если он оступится или не удержится…

Все равно. Он решился, и это надо сделать сейчас.

Майкл перелез через балюстраду и, найдя пальцами рук опору в пустых глазницах каменной горгульи, попробовал осторожно поставить ногу на карниз. Потом рядом встала и вторая нога. Майкл оставался в таком положении несколько секунд, ища устойчивое равновесие, и, лишь найдя, осторожно двинулся по карнизу. От земли Гитлера его отделяла высота в сорок пять метров.

Глава 40

Карниз был скользким от дождя. Заметно похолодало, и налетавший пронизывающий ветер трепал волосы Майкла, рвал на нем смокинг. Майкл медленно, сантиметр за сантиметром продвигался вперед. Он осторожно, не отрывая ног, ступал по карнизу, прижимаясь грудью к каменной стене замка. До балкона соседнего номера оставалось метров десять, и от него до юго-восточного угла нужно было преодолеть еще два с половиной метра. Отрешившись от всех мыслей, думая лишь о следующем шаге, Майкл осторожно пробирался к соседнему балкону. Когда он ухватился за каменного орла, изваяние рассыпалось, и его обломки полетели в темноту. Майкл прижался к стене, успев большим и указательным пальцами ухватиться за трещину в камне шириной в сантиметр, и оставался в таком положении, пока ему не удалось восстановить равновесие. Немного погодя он отправился дальше, шаря пальцами по стене, пытаясь нащупать трещины в старинной каменной кладке, испытывая на прочность карниз впереди, прежде чем сделать очередной шаг. Со стороны он, наверное, был похож на муху, ползущую по краю большого квадратного пирога. Шаг за шагом. Снова послышался треск. «Осторожно, осторожно», — твердил он себе. Карниз оказался достаточно прочным, Майкл благополучно добрался до следующего балкона и перелез через каменную балюстраду. Над балконной дверью были опущены шторы, но по другую сторону балкона находилось большое, ярко освещенное окно. Карниз проходил как раз под ним. Ему придется пробраться мимо этого окна, чтобы достичь угла замка, где каменные лица горгулий и выложенный из камней геометрический орнамент восходили к карнизу верхнего этажа. Пройдя по балкону, Майкл глубоко вздохнул и перелез через каменное ограждение, снова ступив на узкий каменный карниз. Ему было жарко, он чувствовал, как взмокла рубашка на спине и под мышками. Но он все шел вперед мимо окна, полагаясь на узкую каменную дорожку под ногами, стараясь не касаться руками стекла; за окном оказалась просторная спальня, на кровати была разбросана одежда, но в комнате никого не было. Миновав окно, Майкл с некоторым неудовольствием отметил, что все же оставил на оконном стекле свои отпечатки. Но зато угол был совсем близко.

Он стоял, прижавшись к холодной каменной стене близ юго-восточного угла «Рейхкронена». Порывистый ветер дул в лицо, и столбы света от мощных прожекторов скользили по облакам, прочесывая небо над Берлином. Теперь ему придется покинуть оказавшийся довольно надежным карниз, чтобы, взбираясь по камням изваяний как по лестнице, подняться этажом выше. По небу прокатились громовые раскаты, и Майкл взглянул вверх, пытаясь повнимательнее рассмотреть каменные украшения и лица горгулий, размышляя, за что он сможет ухватиться руками и куда в следующий момент поставит ногу. Ветер мешал удерживать равновесие, тут ничего нельзя было поделать. «Давай, ну давай же», — подгонял себя Майкл; он поглядывал в сторону заветного угла, ощущая при этом небывалую решимость и воодушевление. Изловчившись, он намертво сомкнул пальцы обеих рук, уцепившись за вытесанный из камня треугольник у себя над головой, и подтянулся. Мыску одного ботинка нашлась опора в пустой глазнице каменной морды, украшавшей горгулью, другая нога встала на крыло орла. Майкл карабкался вверх по стене, а за спиной у него завывал пронизывающий ветер.

Примерно в четырех метрах над карнизом шестого этажа, когда он в поисках опоры сунул пальцы в пустые глазницы высеченного в камне лика, из чернеющего в темноте разинутого рта каменного демона выпорхнул, роняя перья, вспугнутый голубь. Майкл замер на месте, сердце гулко стучало в груди, а в воздухе кружились голубиные перья. Пальцы были содраны в кровь, но теперь от карниза седьмого этажа его отделяли какие-то два с половиной метра. Он продолжал упрямо карабкаться вверх по украшенной изваяниями и лепниной стене и наконец поставил на узкий карниз одно колено, а затем осторожно поднялся на ноги. Раздался негромкий треск, с карниза посыпались камешки, но опора под ногами была более или менее надежной. До следующего балкона, дверь которого вела в апартаменты Гарри Сэндлера, он добрался относительно легко. Быстро пройдя по широкой террасе, он перелез через каменное заграждение на противоположной стороне, убедившись в том, что карниз между балконами Сэндлера и Блока почти полностью обвалился. На месте прежнего выступа уцелели лишь каменные обломки, торчащие из стены, с зияющими между ними провалами. Самый большой из них, там, где карниз обвалился полностью, был шириной метра полтора, но Майклу это расстояние теперь показалось больше раза в два. Ему придется лезть по стене, цепляясь за малейшие выступы и неровности в кладке, чтобы преодолеть и это препятствие.

Майкл двинулся дальше по полуразрушенному карнизу, осторожно ступая, старательно удерживая равновесие, нащупывая пальцами трещины среди камней. Когда при очередном шаге он начал было переносить вес своего тела на ближайший уцелевший участок карниза, камень не выдержал тяжести и обвалился. Прижавшись грудью к стене, с трудом найдя опору для носков ботинок, он еще крепче вцепился пальцами в трещины каменных глыб. Плечи его затекли, руки онемели от непомерных усилий. «Давай! — приказывал он сам себе. — Да не останавливайся же ты, черт возьми!» Он прислушивался к своему внутреннему голосу, и его жаркий шепот растопил лед страха сковывавший ноги в коленях. Он шел вперед медленно, осторожно, шаг за шагом и наконец очутился на краю бездны — там, где карниз заканчивался.

— Он обратился ко мне за советом, и я ему еще тогда откровенно высказал, что я думаю по этому поводу, — донесся до слуха Майкла откуда-то снизу тихий голос. На балконе шестого этажа разговаривали. — Я сказал, что у тех частей нет боевого опыта, они еще зеленые, словно ранние яблоки, и было бы просто безумием посылать их в такое пекло.

— Но он, разумеется, сделал все по-своему, — сказал другой голос.

— А то как же! Он лишь посмеялся надо мной! Форменным образом! И сказал еще, что он-то уж знает свои войска получше меня и что в данный момент мое мнение по этому вопросу вовсе его не интересует. И что же из этого вышло? Восемь тысяч солдат оказались в окружении русских, и еще четыре тысячи попали в плен. При одной только мысли об этом хочется блевать!

Майкл раздумывал над тем, как лучше перелезть по стене через зияющий провал, и ему тоже было не по себе. Пока офицеры тихо беседовали на своем балконе, он потянулся так далеко, как только мог достать, цепляясь содранными пальцами за трещины между камнями и напрягаясь всем телом. «Сейчас!» — мысленно приказал себе Майкл, и, не раздумывая, на одних пальцах повис над провалом, между двумя обломками полуразрушившегося карниза. Он висел уже несколько секунд, пытаясь поставить правую ногу на ближайший уцелевший участок карниза. От карниза откололся небольшой камень, и вслед за ним начали осыпаться камешки помельче.

— Это убийство! — гневно продолжал голос первого офицера. — Форменное убийство. Тысячи молодых людей обречены на верную смерть. Я знаю, мне доводилось читать рапорты. Но когда об этом станет известно народу Германии, кое-кто поплатится сполна.

Майклу никак не удавалось опереться — карниз осыпался. На лице у Майкла выступил пот. Плечи и запястья свела судорога. От кладки карниза откололся еще один обломок и на лету ударился о стену замка.

— Что это было? — спросил другой офицер. — Что-то как будто упало.

— Где?

«Ну давай! Давай! Быстрее!» — приказывал себе Майкл, проклиная свою медлительность. Он поставил мысок правого ботинка на маленький выступ, оставшийся на месте разрушившегося карниза, и камешек, к счастью, остался на месте. Давление на запястья и плечи ослабло. Но мелкие камешки все еще осыпались, с дробным стуком отскакивая от земли.

— Вот! Слышишь?! Я же говорил!

Сейчас эти двое наверняка перегнутся через перила балкона, посмотрят вверх и увидят, как он болтается на карнизе, пытаясь удержать равновесие. Майкл продвинул правую ногу подальше, освобождая место для мыска левого ботинка. Он находился на расстоянии вытянутой руки от балкона полковничьих апартаментов. Ухватившись правой рукой за балюстраду, он подтянулся и перелез через ограждение, выложенное из шероховатого камня. Здесь он остановился, тяжело дыша, чувствуя, как медленно расслабляются сведенные судорогой мышцы рук и плечей.

— Чертов замок рассыпается на глазах, — желчно проговорил первый офицер. — Как и сам рейх, а? Черт возьми, я не удивлюсь, если этот балкон, на котором мы сейчас стоим, рухнет у нас под ногами.

Последовало молчание. Майкл слышал только тихое покашливание одного из собеседников, потом внизу открылась и хлопнула балконная дверь.

Майкл осторожно повернул ручку балконной двери и вошел в номер Джерека Блока.

Он знал, где находится столовая и что дверь в дальней стене ведет из нее в кухню. Там ему было делать нечего, тем более что он мог столкнуться с кем-нибудь из официантов или кухонной прислуги. Оказавшись в огромной гостиной с высокими потолками, Майкл прошел мимо камина, облицованного черным мрамором, с неизменным портретом Гитлера над ним, и остановился перед следующей дверью. Он попробовал осторожно повернуть до блеска начищенную медную ручку, и дверь бесшумно поддалась. В открывшейся перед ним комнате было темно, но ему было все хорошо видно и без света; полки с книгами, массивный письменный стол из дуба, два черных кожаных кресла и такой же диван. Должно быть, это был кабинет Блока, где он работал, приезжая в «Рейхкронен». Притворив за собой дверь, Майкл прошел по мягкому персидскому ковру. («А коврик-то из России, — угрюмо думал он. — Лежал небось себе раньше в усадьбе какого-нибудь дворянина») к письменному столу. На столе стояла лампа под зеленым абажуром. Майкл включил ее, чтобы продолжить поиски. На стене висела большая фотография, на которой Блок был снят на фоне большой каменной арки. Позади него виднелись деревянные постройки, забор, опутанный кольцами колючей проволоки, и кирпичная труба, из которой валил густой черный дым. «ФАЛЬКЕНХАУЗЕН» — было выбито на арке. Концлагерь в окрестностях Берлина, где Блок служил когда-то комендантом. Это была фотография человека, испытывающего чувство гордости за свое любимое детище.

Теперь все внимание Майкла было сосредоточено на столе. В пресс-папье был вставлен лист чистой промокательной бумаги. Блок, судя по всему, был педантом и любил порядок. Майкл потянул за ручку верхнего ящика: закрыто. Остальные ящики тоже были заперты на ключ. К столу придвинуто черное кожаное кресло, на деревянной спинке которого виднелась серебряная инкрустация — «СС», а на его сиденье лежал портфель. На портфеле был серебряный значок СС и серебряные инициалы в виде трех готических букв — JGB. Майкл положил портфель на стол, открыл замок, запустил в него руку и, нащупав папку, вытащил ее.

В папке оказались именные бланки Блока, на которых были напечатаны какие-то цифры. Многозначные числа, расположенные колонками, по-видимому, означали денежные суммы. Скорее всего, смета. Рядом с цифрами были проставлены инициалы: возможно, инициалы людей, а может быть, просто условные обозначения или какой-нибудь код. В любом случае у Майкла не было времени на то, чтобы разбираться в них. Судя по всему, на какую-то цель истрачена огромная сумма и то ли сам Блок, то ли его секретарь подсчитали здесь все расходы с точностью до последней марки.

Кроме того, в папке лежал большой коричневый конверт.

Майкл отогнул клапан и вытряхнул содержимое на стол.

В конверте оказались черно-белые фотографии. Майкл был явно разочарован, но затем склонился над столом и вгляделся внимательнее.

На первой фотографии было лицо мертвого мужчины. Точнее сказать, то, что от него осталось. На правой щеке зияла дыра с неровными краями, такие же дыры были на лбу, нос провалился, а из истерзанных губ торчали зубы. Дыры, каждая из которых была диаметром сантиметра два, темнели на подбородке и шее. Правого уха у трупа не было: от него остался лишь маленький клочок, как будто его выжгло. Глаза у трупа были широко открыты, век у него тоже не было. Внизу, на истерзанной шее трупа, табличка, на которой мелом по-немецки была сделана надпись: «2/19/44, образец испытания 307, Скарпа».

Профиль, изображенный на другой фотографии, скорее всего, был женским. Прядка темных вьющихся волос прилипла ко лбу. Большая часть кожи с головы трупа содрана, раны настолько глубокие, что виден дугообразный изгиб корня языка. Глаз превратился в белую желеобразную массу, похожую на комок расплавленного свечного воска. Поперек изуродованного плеча трупа лежала табличка «2/22/44, образец испытания 345, Скарпа».

Майкла прошиб холодный пот. Он взглянул на третью фотографию.

Какого пола и возраста было человеческое существо на этом снимке, разобрать было невозможно.

От лица не осталось ничего, кроме зияющих дыр и месива уцелевших мягких тканей. Оскаленные зубы стиснуты, как будто для того, чтобы удержать предсмертный вопль. Шея и плечи трупа пронизаны глубокими дырами, а табличка уточняла: «2/24/44, образец испытания 359, Скарпа».

«Скарпа…» — вертелось у Майкла в голове. Норвежский остров, на котором доктор Густав Хильдебранд обосновал свою вторую резиденцию. Очевидно, Хильдебранд принимал там гостей. Поборов отвращение, Майкл снова взглянул на фотографии. Образцы, безымянные номера. Возможно, все они были русскими пленными. Но Боже милосердный! Какое же оружие могло оказать столь разрушительное действие на человеческую плоть? На такое не способен даже огнемет. В голове у него мелькнула мысль о серной кислоте, потому что края ран у всех трех трупов носили на себе следы ожогов, причиной которых мог быть огонь или химикаты. Майкл не был знатоком кислот и щелочей, и все же он сомневался, что с помощью серной кислоты можно было бы добиться подобных результатов. «Образцы испытаний», — размышлял он про себя. Испытаний чего? Какого-нибудь нового химиката, созданного Хильдебрандом? Вещества настолько опасного, что его испытания можно было проводить только на пустынном острове вдали от берегов Норвегии? И какое отношение это может иметь к «Железному кулаку» и карикатуре на Гитлера?

Вопросы без ответов. Но Майкл Галлатин был твердо уверен в одном: он должен ответить на них до того, как через месяц с небольшим союзники перейдут в наступление.

Он сложил фотографии в конверт и вместе с остальными бумагами засунул в папку, а папку — в портфель, аккуратно закрыл его и положил на сиденье кресла, туда, где его оставил владелец. Майкл пробыл в кабинете у Блока еще несколько минут, но не обнаружил там больше ничего достойного внимания. Майкл выключил лампу и, пройдя через комнату, направился к выходу в коридор. Он был уже почти у самой двери, когда услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Он замер на месте и затем быстро отступил к двери на балкон. Едва Майкл успел закрыть ее за собой, как дверь в гостиную отворилась.

— Ах, какая прелесть! — восторженно сказал в темноте женский голос.

— Полковнику нравится жить в роскоши, — послышался сиплый ответ.

Дверь закрылась, и ее тут же заперли изнутри. Майкл стоял на балконе, прижавшись спиной к стене. Повернув голову, он решил заглянуть в комнату. Сапог нашел себе подружку и завел ее в номер Блока, рассчитывая, по-видимому, охмурить шикарной обстановкой. Майкл и сам был неплохо знаком с искусством обольщения, ему не составило труда догадаться, что Сапог выведет девицу на балкон и перегнет ее через перила. Вряд ли ему стоило здесь задерживаться.

Майкл перелез через ограждение и ступил на полуобвалившийся карниз. Нащупывая на стене зазоры между камнями и крепко цепляясь за них израненными пальцами, он пустился в обратный путь. Куски кладки карниза крошились и осыпались, но ему нужно было поскорее перебраться на балкон к апартаментам Сэндлера. Он слышал, как восторженный женский голос сказал:

— Высоко-то здесь как, правда?

Открыв балконную дверь, Майкл проскользнул в нее и осторожно закрыл за собой. Апартаменты Сэндлера были зеркальным отображением номера Блока, с той лишь разницей, что камин здесь был сложен из красного камня и портрет фюрера над ним тоже был несколько другим. Все было тихо: видимо, Сэндлер еще веселился в «Бримстоне». Майкл бесшумно направился к выходу и увидел, что у самой двери стоит большая клетка с соколом. На Блонди не было колпачка, закрывающего глаза, и ее темный взгляд был устремлен на него.

— Привет тебе, маленькая стерва! — сказал Майкл и постучал по прутьям клетки. Сокол дрожал от ярости, перья на шее птицы воинственно топорщились, и она злобно зашипела на него. — Следовало бы, конечно, свернуть тебе шею и сожрать, а косточки выплюнуть на пол, — продолжал Майкл. — Ну да ладно, отложим до следующего раза.

Он взялся за ручку двери.

В воздухе прозвенело высокое, чуть слышное «пим-м-м!». Что-то звякнуло. Майкл взглянул на клетку и с ужасом увидел, что с потолка стремительно опускаются противовесы. Тонкая цепь натягивалась. Майкл с опозданием понял, что только что он неосторожно оборвал тонкую проволоку, привязанную к двери. Времени на раздумья у него не было, потому что цепочка подняла дверцу клетки и Блонди, оказавшись на свободе, метнулась к нему. Ее острые когти со свистом рассекали воздух.

Глава 41

В то время как Майкл балансировал на карнизе отеля, Джерек Блок смеялся до слез. Веселье было в самом разгаре. На сцене в очередном номере была задействована женщина-лилипут и вместе с ней неуклюжий славянин, который, очевидно, раньше юродствовал в какой-нибудь глухой, богом забытой российской деревушке. Его телесное орудие было огромным, и в ответ на взрывы хохота в зале он тоже глупо посмеивался, как будто бы понимал, в чем заключалась шутка. Блок посмотрел на часы; он пресытился зрелищем оргий, происходивших на сцене, и настало время, когда все зады — вне зависимости от того, были они большими или маленькими, — перестали вызывать у него интерес. Он наклонился к Чесне и положил ей руку на колено. Жест этот нельзя было назвать отцовским.

— Твой барон, должно быть, начисто лишен чувства юмора.

— Он плохо себя почувствовал, — отозвалась Чесна. Ей тоже было не по себе. Она устала от притворных улыбок.

— Пойдем, хватит пивных увеселений. — Он встал и взял ее за локоть. — Я угощу тебя шампанским.

Чесну чрезвычайно обрадовала возможность покинуть зал. До окончания представления было еще далеко — в программе предполагались импровизированные номера при непосредственном участии зрителей, — но сам «Бримстон» никогда ничего не значил для Чесны, это был просто удобный способ войти в общество и поддерживать связи и знакомства. По пути к бару она позволила полковнику Блоку взять себя под руку, думая при этом, что барон, наверное, сейчас пробирается в его апартаменты, а возможно, уже отправился в обратный путь. Может быть, этот человек — каким бы ни оказалось его настоящее имя — и безумец, но, с другой стороны, он не смог бы так долго оставаться в живых, учитывая его столь рискованную профессию, если бы был просто легкомысленным. Они сели за столик, Блок заказал большую бутылку шампанского и снова взглянул на часы. Он попросил официанта принести ему телефон.

— Работа? — осведомилась Чесна. — В такой час?

— Ничего не поделаешь. — Блок закрыл крышку циферблата и бережно положил часы в карман мундира. — А теперь, Чесна, я хочу услышать от тебя все о твоем бароне: где вы познакомились, что тебе о нем известно. За все время нашего с тобой знакомства я и думать не мог, что ты решишься на такое безрассудство.

— Безрассудство? — Чесна удивленно вскинула свои светлые брови. — Что вы имеете в виду?

— Все эти графы, князья и бароны — дешевка. Конечно, они умеют ухаживать и к тому же одеты с иголочки, как манекены в дорогом магазине. В наше время любой проходимец, в чьих жилах течет капля благородной крови, может выдать себя хоть за чистое золото, а на самом деле окажется лишь чугунной чушкой. Тебе следует быть осторожнее, — заключил Блок и предостерегающе поднял указательный палец. Официант тем временем принес телефон и принялся подключать его. — У меня сегодня уже был разговор с Гарри на этот счет, — продолжал Блок. — Ему кажется, что твой барон… — как бы это получше сказать? — что ему от тебя нужно нечто большее, чем настоящая, большая любовь.

Она ожидала услышать продолжение; сердце в груди дрогнуло и стало биться чаще. Длинный нос Блока что-то унюхал.

— Ты говоришь, что вы с бароном познакомились совсем недавно, так? И тем не менее вы собираетесь пожениться? Ну так вот, Чесна, позволь мне перейти к сути дела: ты красивая и состоятельная женщина, у тебя хорошая репутация в рейхе. Сам Гитлер любит смотреть твои фильмы, и это при том — Бог не даст соврать, — что больше всего фюреру нравится видеть на экране самого себя. А ты никогда не задумывалась о том, что барон хочет жениться не на тебе, а на твоем состоянии и славе?

— Задумывалась, — ответила она, тут же пожалев, что поспешила с ответом. — Но барон любит меня и принимает такой, какая я есть.

— Но как ты можешь быть уверена в этом, если вы знакомы так недавно? К чему такая спешка? Почему бы не погодить со свадьбой, не отложить ее хотя бы до осени? — Блок снял трубку с аппарата, и Чесна смотрела на то, как он набирает номер. Она знала, что это был за номер, и внутри у нее все похолодело от ужаса. — Полковник Блок, — сказал он в трубку. — Медицинскую службу, пожалуйста. — Он снова обратился к Чесне: — Отложите свадьбу на три месяца, всего на три месяца. Разве это срок? Должен сказать, что ни Гарри, ни я не разделяем твоего выбора. И взгляд у барона нерасполагающий, я бы сказал, хищный взгляд. В нем есть что-то настораживающее. Прошу прощения! — Он снова переключил внимание на телефон. — Да это Блок. Как прошла операция?… Хорошо. Значит, он поправится?… Но говорить-то он сможет?… И когда этого можно ожидать?… Нет, не через сутки! Слишком долго! Самое большее двенадцать часов! — Голос его звучал властно. Выслушивая доводы невидимого собеседника на другом конце провода, он обернулся к Чесне и подмигнул ей. — А теперь послушай меня, Артур! Я хочу, чтобы Франкевитц…

Это было настолько неожиданно, что у Чесны перехватило дух. Ей показалось, что на шее у нее медленно стягивается стальной обруч.

— …смог давать показания через двенадцать часов. Да, именно так! И никаких разговоров! — Он бросил трубку на рычаг и раздраженно отодвинул от себя телефон. — Так вот, мы ведь говорили о бароне. Три месяца. За это время мы сможем разузнать о нем решительно все. — Он пожал плечами. — В конце концов, это моя работа.

Чесне удалось с трудом удержаться от крика. Ей померещилось, что от страха лицо ее заливает мертвенная бледность, но, даже если Блок и заметил, что с ней творится что-то неладное, он ничего не сказал.

— А вот и наше шампанское! — Блок дожидался, барабаня по накрытому скатертью столу длинными тонкими пальцами, пока официант разливал его в высокие фужеры. — За твое здоровье! — произнес он, поднимая фужер. Чесне пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы унять дрожь пальцев.

В то время как Чесна с Блоком пили шампанское, противовесы, гремя цепью, упали на пол, дверца клетки распахнулась, и почувствовавшая свободу Блонди набросилась на Майкла Галлатина.

Острые когти прочертили воздух там, где всего секунду назад была его голова: Майкл успел пригнуться, и Блонди проскочила мимо. Отчаянно хлопая крыльями, она затормозила и, развернувшись на лету, снова набросилась на незваного гостя. Майкл пытался закрыть лицо руками. Он сделал ложный выпад вправо и тут же стремительно бросился влево, Блонди снова проскочила мимо, успев, однако, задеть когтями по плечу Майкла и разорвав черную ткань смокинга. Издав гневный крик, она развернулась и вновь устремилась к нему. Майкл отступал, пытаясь подыскать хоть что-нибудь, чем можно было бы отбиться от птицы. Блонди кружила под потолком гостиной, но, внезапно изменив направление и широко расправив крылья, она спикировала на Майкла, нацеливаясь когтями ему в лицо.

Майкл залег на полу. Блонди пролетела над ним, на лету пытаясь остановиться. Проносясь над подлокотником кожаного дивана, она оставила на его черном боку из мягкой кожи глубокие борозды. Откатившись в сторону, Майкл встал на колени и увидел перед собой приоткрытую дверь в выложенную голубой плиткой ванную. Он слышал, как позади него со свистом вспарывают воздух мощные крылья, и ожидал, что острые когти вот-вот вонзятся ему в затылок. Он стремительно бросился вперед и, перекувырнувшись через голову, влетел через открытую дверь в ванную. Обернувшись, он увидел, что Блонди метнулась вслед за ним. Майкл успел дотянуться до двери и, захлопнув ее, удовлетворенно вздохнул, услышав, как птица на полной скорости врезалась в дверь. Наступила тишина. «Неужели насмерть? — недоумевал Майкл. — Или просто оглушило?» Ответ на свой вопрос ему было суждено узнать всего через несколько секунд: послышался скрежет когтей по дереву — это Блонди яростно атаковала дверь.

Майкл поднялся с пола и оглядел тесные пределы своей тюрьмы. Здесь была раковина, овальное зеркало над ней, унитаз и узкий шкафчик. Ни окон, ни друтой двери. Пошарив в шкафчике, он не нашел ничего, что могло бы ему пригодиться. А Блонди скреблась в дверь, оставляя на дереве глубокие борозды. Для того чтобы выбраться из номера Сэндлера, ему прежде всего нужно было суметь выйти из ванной, миновав по дороге сокола. Сэндлер мог возвратиться в любую минуту; времени на то, чтобы дожидаться, пока хищная птица устанет, не было, и никаких шансов на то, что ей наскучит это занятие и она сама потеряет к нему всякий интерес. Майкл знал, что она чует в нем волка и этот запах выводил ее из себя. Сэндлер, очевидно, не слишком доверял традиционным охранным системам безопасности «Рейхкронена»; тонкая проволока, которую он умудрился намотать на ручку двери, перед тем как уйти на вечеринку, должна была стать неприятным сюрпризом для не в меру любопытных. Он был охотником и оставался им всегда.

Майкл проклинал себя за подобную недальновидность. Из головы у него не выходили те три жестоких снимка. Но добытые с таким трудом сведения могут оказаться ненужными, если ему не удастся отсюда выбраться. Блонди в очередном приступе неукротимой ярости снова бросилась на дверь. Майкл посмотрел на свое отражение в зеркале и увидел, что смокинг разодран на плече, из рубашки торчит клок ткани, но тело оказалось незадетым. Пока. Майкл взялся руками за края зеркала и снял его со стены. После этого он развернул его тыльной стороной к себе. Держа его, словно щит, он подошел к двери. Когти Блонди к этому времени, должно быть, вошли в дерево на целых два сантиметра. Одной рукой удерживая зеркало на уровне лица, другой рукой Майкл повернул ручку и резко распахнул дверь.

Сокол издал пронзительный крик и отпрянул. Птица увидела в зеркале свое отражение. Прикрывая лицо зеркалом, Майкл начал медленно пятиться, осторожно отступая к двери на балкон. Он не хотел лишнего риска, тем более что в коридоре он мог столкнуться с Сэндлером; ему придется возвратиться в номер Чесны тем же путем. Сапог со своей пассией наверняка к этому времени уже управились с делами и убрались с балкона. Майкл слышал, как совсем рядом хлопают мощные крылья пикирующей на него Блонди. Сокол подлетел к зеркалу и принялся царапать когтями по стеклу. Майкл чуть было не выронил зеркало, и ему пришлось еще крепче сомкнуть пальцы на его краях. Отлетев немного назад, Блонди снова перешла в наступление; не обращая никакого внимания на пальцы Майкла, она сосредоточила все силы на том, чтобы убить другого сокола, который осмелился вторгнуться на ее территорию. И снова раздался скрежет когтей по стеклу. Издав пронзительный скрипучий крик и описав круг под потолком гостиной, Блонди снова атаковала зеркало, а Майкл медленно отступал к двери на балкон. Но тут он споткнулся, зацепившись каблуком за ножку кофейного столика, и, потеряв равновесие, упал навзничь. Зеркало выскользнуло у него из рук и с грохотом разбилось об угол камина.

Блонди парила под потолком, вокруг хрустальной люстры. Майкл поднялся на колени; от заветной двери его отделяло расстояние примерно в шесть метров. И тут Блонди облетела в последний раз вокруг люстры и, выпустив когти, снова спикировала.

У Майкла не было времени на раздумья. Сокол бросился на него зловещей золотистой молнией.

Наконец она настигла свою жертву! Захлопали могучие крылья с золотистым оперением, когти были выпущены, и крючковатый клюв готов нанести удар.

Майкл вскинул вверх правую руку, слыша, как с треском лопаются под мышкой швы рукава. В следующую секунду в воздух взметнулось целое облако золотистых перьев. Он чувствовал, как когти Блонди вонзаются ему в руку, разрывая смокинг и рубашку, стараясь добраться до тела, и затем окровавленный, растерзанный комок плоти был отброшен прочь — словно ненужный скомканный лист, он мягко шмякнулся о стену. Блонди съехала вниз по стене, оставляя на ней кровавый след. Кровавое месиво на полу, бывшее еще минуту назад хищной птицей, несколько раз судорожно дернулось и затихло.

Майкл взглянул на свою руку. Сильная волчья лапа обрастала черной лоснящейся шерстью, острые когти были перепачканы в крови и внутренностях Блонди. Мышцы на руке и плечах росли, и смокинг затрещал по швам. Шерсть поднималась все выше по руке, доходя до самого плеча, и он чувствовал, как, повинуясь превращению, начинают изменять форму кости.

«Нет, — думал он. — Не здесь».

Майкл поднялся с пола, стоя на остававшихся пока человеческими ногах. Несколько мгновений ушло на то, чтобы остановить превращение. Чувствуя легкое покалывание в руках, он смотрел, как уходят обратно в тело кривые волчьи когти. Шерсть скрылась под кожей, тело зудело и чесалось. И вот наконец с превращением было покончено, Майкл снова стал человеком, но во рту у него оставался терпкий привкус слюны дикого зверя.

Он поспешил выйти на балкон, зная, что пытаться скрыть следы вторжения в номер Сэндлера бесполезно — слишком уж разрушительными оказались его последствия. Сапог с девицей удалились в роскошные апартаменты Блока. Майкл, перелез через балюстраду и, оказавшись на карнизе, добрался до юго-восточного угла замка, где благополучно спустился этажом ниже, воспользовавшись для этого выступами высеченных в камне демонических лиц и геометрических узоров горгульи. В следующие восемь или девять минут он добрался до балкона их с Чесной номера и, войдя, закрыл за собой дверь.

Он чувствовал себя заново родившимся. Но только где же Чесна? Наверное, все еще на вечеринке в «Бримстоне». Может быть, ему стоит появиться там снова? Но, разумеется, уже не в этом смокинге, изодранном соколиными когтями. Майкл отправился в ванную и тщательно выскреб запекшуюся под ногтями кровь. Надел свежую белую рубашку и достал из шкафа темно-серый пиджак с черными бархатными лацканами. Капли крови не попали на белую «бабочку», и поэтому он надел ее снова. Ботинки, правда, слегка пострадали, но ничего, не слишком заметно. Посмотревшись в зеркало и убедившись в том, что все в порядке, что он не проглядел ни малейшего алого пятнышка, ни единого золотистого перышка, Майкл вышел из номера и спустился на лифте в холл.

Очевидно, посиделки в клубе «Бримстон» к тому времени уже подошли к концу, потому что в холле отеля было полно народу: офицеры в форме нацистской армии и их соратники. То и дело слышался громкий пьяный смех. Высматривая среди этой толпы Чесну, Майкл вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо.

— А я как раз вас повсюду разыскиваю, — сказал Сэндлер. Глаза у него были красными, и язык заплетался. — Куда же это вы запропастились? — Пиво довело до конца то дело, что в начале вечера было начато вином.

— Выходил пройтись, — ответил Майкл. — Что-то мне нездоровится. А вы не видели Чесну?

— А как же! Она вас повсюду разыскивает. Меня вот даже попросила помочь. Ну и как вам представление? Здорово, правда?

— Где Чесна? — повторил Майкл. Он заставил себя оторвать взгляд от руки Сэндлера.

— В последний раз я видел ее на улице. Здесь, недалеко, — кивнул он в сторону двери. — Подумала, что вы, наверное, решили отправиться домой, чтобы нарезать букетик тюльпанов. Пойдемте, я отведу вас к ней. — Сэндлер призывно махнул рукой и, нетвердо ступая, пьяной походкой направился к выходу.

Майкл раздумывал. Сэндлер остановился.

— Так идемте же, барон. Она повсюду разыскивает своего влюбленного мальчика.

Он пошел вслед за Сэндлером, пробираясь через толпу, собравшуюся в холле, к парадным дверям, ведущим во двор «Рейхкронена». Майкл весьма смутно представлял себе, какой оборот впоследствии может принять дело с выпотрошенным им соколом. Вся его надежда теперь была на Чесну: она умная женщина и сумеет что-нибудь придумать. В то же время он был рад за Мышонка, что тому не пришлось стать свидетелем такой жестокой «забавы» или непосредственным участником последних событий, иначе маленький человечек наверняка лишился бы рассудка от страха. Майклу было ясно одно: им во что бы то ни стало нужно выведать, над чем работает Густав Хильдебранд. И если возможно, постараться попасть на Скарпу. Но слишком уж далеко была Норвегия от Берлина, а в Берлине опасности подстерегали на каждом шагу. Вслед за Гарри Сэндлером Майкл спустился вниз по лестнице, на каменных ступеньках которой большой поклонник охоты оступился и едва не свернул себе шею, что существенно облегчило бы задачу Майкла. Они пересекли двор отеля, на камнях которого стояли лужи дождевой воды.

— Так где же она? — спросил Майкл, шагая рядом с Сэндлером.

— Вон там, — показал он в сторону темневшего впереди русла реки. — Там сад. Может быть, вы все же расскажете мне, что за цветы растут в нем. Договорились?

Майклу показалось, что голос Сэндлера звучит теперь несколько иначе. Твердость, тщательно скрываемая пьяным бормотанием. Он сбавил шаг. И вдруг понял, что Сэндлер пошел быстрее, уверенно ступая и без труда удерживая равновесие на неровных камнях. Он был вовсе не так пьян, как ему хотелось бы казаться. Так к чему же все…

— Вот он, — вдруг тихо сказал Сэндлер абсолютно трезвым голосом.

Из-за развалин каменной стены вышел человек. На нем были черные кожаные перчатки и длинное пальто серого цвета.

Майкл услышал шорох у себя за спиной: скрип щебня под ногами. Резко обернувшись, он увидел, как к нему почти вплотную подступил другой незнакомец в сером пальто. Оказавшись рядом, этот человек опустил занесенную для удара руку. Удар черной резиновой дубинки пришелся в висок, и Майкл Галлатин рухнул на колени.

— Быстрее! — подгонял Сэндлер. — Поднимайте же его, черт вас подери!

Подкатила черная машина. Сквозь звенящую боль Майкл слышал, как открылась дверца. Нет, не дверца. Багажник? Его приподняли, потащили куда-то, и ноги его волочились по каменистой земле. Двое мужчин волокли его к открытому багажнику.

— Поторапливайтесь! — шипел на них Сэндлер.

Майкла подняли, и он понял, что его собираются, словно чемодан, засунуть в пыльный багажник. Ну уж нет, решил он. Этому не бывать. Он собрался с силами и резко отвел локоть правой руки назад. Удар пришелся по чему-то очень костлявому, и было слышно, как один из злоумышленников грязно выругался. Тяжелый кулак сильно ударил по почкам, и рука ухватила его сзади за горло. Майкл отбивался, пытаясь вырваться на свободу. Ему казалось, что если сейчас он сумеет снова оказаться на земле, то тогда…

И тут ему на голову снова опустилась резиновая дубинка.

Удар пришелся по затылку; перед глазами Майкла замелькали черные искры, рассыпающиеся по ослепительно белому полю.

Запах пыли. Звук с грохотом захлопываемой крышки гроба. Нет, багажника. Моя голова… голова…

Он слышал звук хорошо отлаженного мотора. Машина двинулась.

Майкл попытался поднять голову, но стоило ему слегка пошевелиться, как железный кулак боли сомкнулся вокруг него, увлекая за собой в бездонную темноту.

Глава 42

Ранним летним утром, когда солнце только-только начинало согревать землю, а лес был одет зеленым великолепием, прохладным и чистым, словно юношеские мечты, через лесную чащу пробирался черный волк. Михаилу шел четырнадцатый год.

Он уже знал много волчьих премудростей и многое умел; всему этому его научили Виктор и Никита. Для того чтобы бежать вперед, нужно сильнее отталкиваться от земли задними лапами, а быстро затормозить и развернуться на бегу помогают передние. Нужно всегда обращать внимание на землю под лапами: то ли это мягкая земля, то ли глина, камни или песок. В зависимости от этого в каждом случае выбирается особый шаг, и потому мышцы всего тела тоже не могут всегда оставаться одинаковыми. Иногда необходимо, чтобы мускулы были напряжены до предела, словно тугие пружины, а иногда, наоборот, их нужно расслабить, чтобы они стали податливыми, словно сделанными из мягкой резины. Но — и этот урок был едва ли не самым важным изо всех, так, по крайней мере, ему строго-настрого наказал Виктор — все поступки должны быть осознанными. Виктор повторил это несколько раз подряд, словно погнутый гвоздь загоняя это слово в нетерпеливый разум Михаила, чтобы оно осталось там навсегда. Осознанными. Осознать и почувствовать собственное тело, глубокое и размеренное дыхание легких, ток крови по сосудам, движение мышц и сухожилий, размеренный ритм четырех лап. Глядя на солнце в небе, осознанно выбирать дорогу и находить путь домой. Смотреть вперед, но знать, что в это время происходит справа, слева, сзади, наверху и под ногами. Все это и еще многое другое нужно было познать самому. Михаил даже и представить себе не мог, как трудно быть волком.

Постепенно волчья жизнь входила в привычку, становясь второй натурой. Превращение сделалось менее болезненным, хотя Виктор и предупредил его, что до конца эта боль не исчезнет никогда. И все же любая боль и неприятные ощущения меркли перед всепоглощающим, ни с чем не сравнимым душевным трепетом, который охватывал Михаила, когда он в обличье волка во весь опор мчался через лесные заросли, а под кожей перекатывались упругие мускулы. В такие мгновения он чувствовал себя могучим и сильным, как никогда. Он был еще очень молодым волком и, если верить Виктору, должен еще подрасти. Учение волчьим премудростям Михаилу давалось быстро и легко. В то знойное лето Михаил проводил большую часть времени в обличье волка, с большой неохотой вновь становясь человеком, чувствуя себя при этом голым и бледным, словно червяк. Спал он мало, днем и ночью рыскал по лесу, глядя на ставший уже привычным мир совершенно другими глазами. Вещи обыденные и привычные для человека казались совершенным откровением, когда он смотрел на них глазами волка; так, к примеру, обыкновенный дождь начинал переливаться разноцветьем радужных брызг, следы, оставленные среди высокой густой травы какой-нибудь маленькой зверушкой, оказывались очерченными по краям слабым голубым свечением — то было тепло живого тела, передавшегося земле, а ветер казался сложным живым существом, разносившим по всей округе новости о других обитателях леса.

И еще луна. Ох уж эта луна!

Волки видят ее иначе, чем люди. Бесконечно завораживающее, чарующее зрелище: серебряная дыра в ночном небе, окруженная по краю ярким ореолом, временами кажущимся призрачно-голубым, в другие ночи — кроваво-красным или какого-нибудь другого необыкновенного оттенка, который невозможно описать словами. Потоки лунного света льются с высоты, пробиваясь сквозь ветви деревьев, делая лес похожим на храм. Михаилу еще никогда не доводилось видеть такое сказочное сияние, и среди этого жутковатого великолепия волки — даже лишившийся лапы Франко — собирались на вершине утеса и пели. Это была их победная песнь, в которой сливались воедино радость и тоска. Мы живы, говорилось в той песне, и мы хотим жить вечно. Но жизнь скоротечна, она не стоит на месте, с каждым днем приближая тот день, когда вдруг потускнеют и закроются навсегда глаза волков и людей.

Но пока светит луна, мы будем петь!

Михаилу нравилось бегать, когда он был волком, и каждый раз при этом его неизбежно охватывало волнение. Когда после долгого бега он вновь становился человеком, ему было трудно удержать равновесие, стоя на двух ногах. Они казались ему слабыми нелепыми ходулями, не позволявшими передвигаться так быстро, как ему хотелось. Михаила приводило в неописуемый восторг ощущение скорости, возможность стремительно двигаться, в случае необходимости резко уклоняясь влево или вправо — тогда хвост выполнял роль руля, помогавшего сохранять равновесие на поворотах. Виктор неоднократно упрекал его за то, что, восхищаясь возможностями своего нового тела, он совершенно забросил учение. Истинное же чудо заключается вовсе не в замене человеческого облика на звериный, повторял Виктор, а в том, что один и тот же мозг может идти на доносимый ветром запах раненого оленя и в то же время по пути восстанавливать в памяти строки Шекспира.

Заросли кустарника кончились, и Михаил оказался на берегу небольшого лесного прудика, где у самой воды лежали огромные валуны. От прохладной водяной глади веяло свежестью, казавшейся как никогда желанной в такой жаркий и пыльный день. Быть обыкновенным мальчиком, честно говоря, тоже совсем неплохо, тем более что в жизни оставались кое-какие вещи, с которыми этот самый мальчик справился бы куда лучше, чем волк. Например, купание. Михаил сначала с наслаждением валялся в мягкой траве, а потом, лежа на боку, переждал превращение. Сам механизм превращения все еще оставался для него большой загадкой: оно начиналось сразу же, стоило лишь ему представить себя мальчиком, точно так же как в обратном случае ему было достаточно вообразить себя волком. И чем более подробной и завершенной была воспроизводимая им мысленно картина, тем быстрее и легче оказывалось само превращение. Не обходилось, разумеется, и без конфузов; случалось и так, что то рука, то нога почему-то упорно не желали повиноваться усилиям воли, а однажды превращение обошло стороной голову. Все это несказанно веселило остальных членов их стаи, чего никак нельзя было сказать о Михаиле, который при этом чувствовал себя весьма неловко. Но со временем приходил опыт, и трудности с превращением возникали все реже. Виктор любил назидательно повторять, что и Москва не сразу строилась.

Михаил с разбегу бросился в воду, окунувшись с головой. Он вынырнул, фыркая и отплевываясь, и нырнул поглубже. Касаясь руками каменистого дна, он припомнил, как и где учился плавать: тогда он был совсем ребенком, и происходило это под присмотром матери в большом крытом бассейне в Санкт-Петербурге. Неужели это был он? Тот изнеженный, застенчивый мальчик в чистенькой рубашечке с высоким крахмальным воротничком, берущий уроки игры на рояле? Теперь все эти события казались чем-то очень далеким, они напоминали о совсем другом мире, но только черты людей, когда-то населявших тот мир, уже успели поблекнуть и понемногу стирались из памяти. Реальной оставалась лишь сама жизнь и этот лес вокруг.

Он снова вынырнул на поверхность, брызги летели во все стороны. Вдруг ему почудилось, что он слышит ее смех.

Вздрогнув от неожиданности, он обернулся: это и в самом деле была она. Она сидела на большом валуне, и золотые блики солнца играли в ее светлых распущенных волосах. Так же как и он, Алекша была голой, но разглядывать ее тело было куда интереснее.

— Надо же! — игриво сказала она. — Какая рыбка мне сегодня попалась!

— Что ты здесь делаешь? — спросил Михаил, оставаясь в воде.

— А что ты делаешь там?

— Купаюсь, — ответил он. — А на что это, по-твоему, еще похоже?

— По-моему, это глупо. Может быть, там и прохладно, но все равно глупо.

Михаил подумал о том, что она, должно быть, не умеет плавать. Интересно, она, может быть, выслеживала его от самого белокаменного дворца?

— Здесь и правда прохладно, — сказал он Алекше. — Особенно если сначала долго бежать. — В том, что Алекша бежала, он был уверен: все ее тело блестело от пота.

Алекша осторожно сползла со своего валуна поближе к воде и зачерпнула полную пригоршню. Поднеся руки ко рту, она принялась по-волчьи лакать, а потом вылила оставшуюся воду на островок золотистых волос между бедрами.

— О да, — сказала она, с улыбкой взглянув на него. — Вот тут и правда стало прохладно.

Михаил почувствовал, как ему становится еще жарче. Он развернулся и поплыл прочь от нее, но прудик был маленьким. Он продолжал плавать по кругу, делая вид, что вовсе не замечает, как она, потягиваясь, переворачивается на теплом валуне, подставляя тело жарким солнечным лучам и, само собой разумеется, его взгляду. Михаил старательно отворачивался. И все-таки что же с ним происходит? Последнее время — на протяжении всей весны и уходящего лета — из головы у него не шли мысли об Алекше: ее длинные светлые волосы и ясные голубые глаза — когда она оставалась женщиной, светлый мех и пушистый хвост — когда превращалась в волчицу. И еще ему снилось… нет-нет, о том было даже стыдно вспоминать.

— А у тебя красивая спина, — сказала она ему. Голос ее звучал тихо и искушающе. — И вообще, ты такой сильный!

Михаил поплыл быстрее. Может быть, для того, чтобы мускулы спины напряглись еще больше, а может быть, совсем не из-за этого.

— Когда ты выйдешь, — снова заговорила Алекша, — я сама вытру тебя.

Наверное, тайно Михаил догадывался о том, как это должно произойти, и тут же почувствовал, что член у него стал твердым, наверное как тот камень, на котором расположилась теперь Алекша. Он плавал, а Алекша загорала и терпеливо ждала.

Михаил решил для себя, что останется в воде и будет плавать до тех пор, пока ей не надоест ожидание, и, может быть, тогда она оставит его в покое и уйдет домой. Она была самкой — так говорила Рената. Но постепенно его движения замедлялись, и он чувствовал, что сердце у него в груди замирает от охватившего его неведомого волнения. Алекша желала его. К тому же он был весьма любознательным, но ведь Виктор мог научить его далеко не всему. Алекша ждала; солнце припекало. На поверхности воды играли ослепительные блики, и Михаил почувствовал, как у него начинает кружиться голова. Он проплыл еще два круга, обдумывая, что ему делать. Но в душе решение он уже принял.

Михаил вышел из воды. Он чувствовал на себе взгляд Алекши, испытывая при этом страстное желание и в то же время страх перед неизведанным. Она слезла со своего камня, а он все еще стоял в траве и ждал.

Алекша взяла его за руку и увлекла за собой в тень, где он лег на поросшую мягким мхом землю. Она опустилась рядом на колени. Алекша была прекрасна, хотя вблизи Михаил видел, что вокруг глаз и в уголках губ у нее появились первые морщинки. Легкой жизнь волка назвать было нельзя, да и сама Алекша давно не была невинной девочкой. Но теперь ее холодные голубые глаза обещали наслаждение, какое ему даже не снилось, и, подавшись вперед, она поцеловала его в губы. Ему предстояло узнать еще очень многое об искусстве любви; и его первый урок начался.

Алекша сдержала свое обещание. Она и в самом деле стала вытирать его: начала с ног, медленно продвигаясь вперед и слизывая языком капли воды, собравшиеся на покрывшейся мурашками коже.

Алекша подобралась выше, и Михаилу показалось, что все его существо оказывается поглощенным ею. Она была дикой самкой, любившей сырое мясо. Он застонал и запустил пальцы в ее длинные волосы. Как и подобает дикой волчице, Алекша то и дело пускала в ход зубы, нежно покусывая кожу и продолжая водить языком вверх и вниз. Михаил чувствовал, как по телу быстро разливается приятная тяжесть. В голове шумело, перед глазами проносились слепящие всполохи, похожие на длинные стрелы молний во время летней грозы. Рот у Алекши был теплым и влажным. Он вздрогнул — противостоять этому движению не было сил, мускулы напряглись, и, казалось, кожа на них вот-вот лопнет. Перед глазами снова затанцевали молнии, они словно задевали о концы обнаженных нервов, опаляя их своим пламенем. И тогда, не выдержав, он застонал; это был глубокий, чувственный стон.

Алекша разжала пальцы и глядела, как из него вырывается струя семени. Он вновь непроизвольно вздрогнул, и вслед за этим последовала еще одна горячая белая струя. Она улыбнулась, гордясь своей властью над юной плотью, и затем снова склонилась к нему, принимаясь водить языком по животу и груди. При каждом ее новом прикосновении по его коже пробегали мурашки. Силы постепенно возвращались к Михаилу, и, придя в себя, он понял, что ему еще только предстоит познать то, о чем монахи даже мечтать не могут.

Их губы встретились и слились в долгом поцелуе. Алекша слегка покусывала его язык; она положила его ладони себе на грудь, а потом села ему на бедра так, что он вошел в нее. Они стали единым существом, и пульс продолжал биться среди жаркой влаги. Алекша медленно задвигала бедрами, и ее движения все убыстрялись. Она смотрела ему в глаза, на ее лице и груди блестели капельки пота. Михаил оказался способным учеником; он пытался войти в нее поглубже. Алекша откинула голову назад, ее длинные золотистые волосы рассыпались по плечам, и из груди ее вырвался крик сладострастия.

Вдруг она задрожала всем телом и, закрыв глаза, тихо застонала. Она подставила свою грудь под его поцелуи; ее бедра двигались в четком ритме, описывая круговые движения, и Михаил снова оказался во власти неуправляемой судороги. Мускулы его напряглись, кровь застучала в висках, и поток семени излился в теплую, влажную глубину ее тела. Он чувствовал себя опустошенным. В этот миг он бы, наверное, не заметил, если бы высокий купол голубого неба вдруг раскололся и обрушился на землю. Невидимое течение подхватило и увлекло его за собой, и вместе с ним он унесся в неведомую страну. Ему было там хорошо, очень хорошо, и он обязательно постарается вернуться туда снова, сразу же, как только обретет силы.

Силы вернулись к нему быстрее, чем он предполагал. Прижавшись друг к другу, они с Алекшей катались по мягкому ковру устилающего землю мха, покидая тень, оказываясь под палящими лучами солнца. Теперь уже внизу была Алекша; подняв ноги и закинув их ему на бедра, она смеялась над тем, с каким рвением он старался поглубже войти в нее. Это было несравненно лучше, чем купание; он никак не мог достать до дна этого пруда. Солнце палило, и под его жаркими лучами их тела стали скользкими от пота. От былого стыда и нерешительности, еще совсем недавно одолевавших Михаила, не осталось и следа. Ее бедра были крепко прижаты к его бокам, его язык был у нее во рту; Михаил прогибался, глубоко входя в нее.

Все произошло очень неожиданно, в то самое время, когда тела их напряженно двигались друг другу в такт. Живот, бедра и руки Алекши начали стремительно покрываться светлой волчьей шерстью. У нее перехватило дыхание, она закатила глаза от удовольствия, и Михаил почувствовал ее дикий, ни с чем не сравнимый аромат. Этот неповторимый запах разбудил в нем волка, и в тот же миг его спина стала зарастать густой черной шерстью. Снова содрогнувшись, Алекша отдалась во власть превращения, ее плотно стиснутые зубы удлинялись, превращаясь в клыки, а прекрасное лицо оставалось красивым, но по-волчьи. Михаил, не переставая обнимать ее, тоже продолжал превращаться; и волчья шерсть покрывала его плечи, руки, спину и ноги. Тела их, охваченные пламенем страсти, вздрагивали от боли, извивались, и вот черный волк наседал сзади на светлую волчицу. Михаил вздрогнул за какой-то миг до того, как завершилось превращение, струя его семени излилась внутрь Алекши. Чувства переполняли его, и тогда он поднял голову и завыл. Алекша присоединилась к его пению, их голоса сливались, звучали в унисон, расходились и соединялись вновь. Это был тоже способ заниматься любовью.

Наконец Михаил вышел из нее. Душа просила еще, но тело оказалось исчерпанным до капли. Алекша каталась в траве, а затем, подпрыгнув, начала кружить на одном месте, пытаясь поймать зубами собственный хвост. Михаил тоже хотел было побегать вместе с ней, но лапы его не слушались, и он лежал на солнце, высунув язык и тяжело дыша. Алекша, очутившись рядом, перевернула его на спину и принялась лизать живот. Михаилу было приятно такое проявление внимания; тяжелые веки сонно опускались, и ему казалось, что этот день безвозвратно уйдет от него и больше никогда не повторится.

На заходе солнца, окрасившем багрянцем небосвод, Алекша учуяла запах зайца, едва доносимый из-за деревьев легким вечерним ветерком. Они вместе бросились в погоню, обгоняя друг друга, соревнуясь, кто быстрее выследит и нагонит добычу. Они бежали наперегонки, то и дело перескакивая друг через друга, и на всей земле не было влюбленных счастливее.

Глава 43

Это была золотая пора. Наступила осень, ей на смену пришла зима, и все это время продолжались уединенные встречи Михаила и Алекши, покуда наконец не стало заметно, что у нее снова начинает расти живот. По мере того как дни становились короче, а морозы крепчали, Виктор уделял все больше внимания и времени занятиям с Михаилом; дела с учебой заметно продвинулись, и теперь в число изучаемых предметов входила и высшая математика, теория цивилизации, философия и религия. Именно тогда, сам того не ожидая, Михаил с изумлением заметил, что его разум стремится к новым знаниям так же страстно, как страстно его тело желает Алекшу. Теперь перед ним оказались открыты две двери: одна вела к познанию тайн секса, а другая — к познанию законов жизни. Виктор учил его думать; и не только думать, а создавать свое собственное представление об очень многих вещах. Во время дискуссий на тему религии Виктор поднял вопрос, ответа на который не было: «Кто есть ликантроп в глазах Господа? Исчадие ада или же дитя промысла Божьего?»

Такие зимы, как в тот год, выдавались в тех краях не часто: без жестоких морозов, когда за несколько месяцев случилось всего три снежные бури и особых трудностей с охотой не возникало. Минула зима, и в лес снова пришла весна. Однажды ранним майским утром Рената принесла новость: по дороге через лес едет повозка с двумя путниками — мужчиной и женщиной. Лошадь можно съесть, а людей принять в стаю. Виктор согласился: их осталось только пятеро, и добавить свежей крови не помешало бы.

Все было спланировано не хуже военной операции. Поравнявшись с повозкой, Михаил и Никита крадучись побежали вдоль дороги по разные стороны от нее, Рената была позади, а Виктор зашел вперед, чтобы выбрать место для засады. Когда повозка загрохотала по дороге, ведущей сквозь густой ельник, послышался громкий голос Виктора. Никита и Михаил разом выскочили из засады среди кустов, разросшихся по обеим сторонам от дороги, а Рената напала с тыла, Виктор появился из своего укрытия и бросился наперерез лошади, которая заржала и забилась, путаясь в сбруе. Михаил видел искаженные ужасом лица двоих седоков; в повозке ехал худой бородатый крестьянин и деревенская баба в платье из домотканого холста. Никита бросился к бородатому мужику и вцепился зубами ему в руку, стаскивая того с повозки. Михаил хотел было вонзить зубы женщине в плечо, как ему наказывал сделать Виктор, но замешкался, стоя над ней, обнажив крепкие клыки, с которых капала слюна. Он вспомнил, какой страшной была его агония, и теперь не мог заставить себя обречь на подобные мучения другого человека. Баба пронзительно завизжала, в ужасе закрыв лицо руками. И тут на повозку запрыгнула Рената, она погрузила острые клыки в плечо крестьянке и сбросила ее на землю. Виктор вцепился в шею лошади и висел, не разжимая зубов, пока не вышел победителем из этого поединка; правда, все тело оказалось сплошь покрытым глубокими царапинами и синяками.

Не выдержав мук превращения, мужчина вскоре умер. Женщина выжила, но потеряла разум. Целыми днями она просиживала в дальнем темном углу, прижавшись спиной к стене, рыдая и читая молитвы. Никому так и не удалось добиться от нее разумного слова, в ответ на все расспросы слышалось лишь невнятное бормотание. Они не узнали ни ее имени, ни откуда она была родом. День и ночь она молила Бога о смерти, и в конце концов Виктор сжалился над ней, дав ей то, чего она так страстно выпрашивала у Бога, разом положив конец ее страданиям. В тот день притихшие члены стаи почти не разговаривали и избегали друг друга; Михаил убежал далеко в лес и вернулся не сразу. А в ушах еще долго звенело, словно эхо, одно-единственное слово: «Чудовище».

Алекша родила, когда лето было в самом разгаре. Михаил смотрел на то, как появляется на свет ребенок, и, когда Алекша нетерпеливо спросила: «Кто? Мальчик? Мальчик, да?» — Рената, утирая пот со лба, ответила: «Да. Хорошенький, здоровенький сынок».

Вот неделя прошла, как в стае появился младенец. Алекша назвала его Петром, в честь своего дяди, которого помнила с детства. У маленького Петра были сильные легкие, и Михаил любил иногда попеть вместе с ним. Даже Франко — чье сердце подобрело, после того как он научился передвигаться на трех лапах, — восхищался малышом. И все же дольше всех рядом с новорожденным оставался Виктор, и его глаза цвета янтаря пристально наблюдали за тем, как Петр мирно сосет грудь. Держа малыша, Алекша хихикала, словно девочка-гимназистка, но все знали, что пытается увидеть Виктор: первые признаки непримиримой войны между волком и человеком. Одно из двух: или детское тело вынесет муки этой войны, вынудив обе натуры к перемирию, или же нет. Прошла еще неделя, потом месяц; Петр все еще жил, все так же громко орал и сосал материнскую грудь.

На лес налетали сильные порывы ветра, в воздухе пахло приближающейся грозой в ту ночь, когда через их лес проходил последний летний поезд на восток, чтобы затем остаться запертым в своем стойле до следующего сезона. И Михаил, и Никита ходили ночами встречать поезд, глядя на него как на живое существо. Каждую ночь на протяжении всего лета они бегали вдоль рельсов, начиная этот путь в облике человека и пытаясь волками перепрыгнуть через рельсы перед паровозом, прежде чем тот с грохотом домчится до восточного туннеля. Оба они стали бегать намного быстрее, но паровоз, похоже, тоже увеличил скорость. Никита предположил, что на нем просто сменился машинист, а новый, наверное, не знал, для чего паровозу нужны тормоза. Михаил согласился; поезд на всех парах вылетал из западного туннеля, словно демон, спешащий вернуться домой, прежде чем лучи утренней зари превратят его сердце в железо. Уже дважды получалось так, что Никита успевал закончить превращение и был готов прыгнуть перед желтым глазом, горевшим у паровоза во лбу, но поезд летел на такой огромной скорости, влача за собой шлейф черного дыма и пепла, что оба раза у Никиты в самую последнюю секунду не выдерживали нервы. Красный фонарь на площадке последнего вагона словно в насмешку над ним раскачивался из стороны в сторону на своем крюке, и огонек его мерцал в глазах Никиты, пока не скрывался из виду в черной глубине туннеля.

Дубы и сосны, росшие по обоим склонам оврага, качали ветвями на ветру, и казалось, что весь мир вокруг пришел в беспокойное движение. Михаил и Никита стояли в темноте, дожидаясь появления поезда, последнего в этом году. Превратившись в волков, они бежали сюда от самого белокаменного дворца и теперь сидели на насыпи у черного провала западного туннеля. Никита время от времени дотрагивался рукой до рельса, чтобы узнать, гудит ли он.

— Опаздывает, — сказал Никита. — Сегодня он пойдет быстрее, чем всегда, постарается наверстать время.

Михаил глубокомысленно кивнул, задумчиво жуя травинку, потом взглянул вверх. По небу ползли грозовые тучи. Он тоже тронул рельс: железо молчало.

— А может быть, он сломался.

— Может быть, — согласился Никита. А потом, помрачнев, заговорил: — Нет-нет! Это же последний поезд! Им во что бы то ни стало нужно отогнать его домой, даже если для этого придется толкать его вручную! — Сорвав пук травы и сгорая от нетерпения, он глядел на то, как травинки разлетаются по ветру. — Поезд придет.

Несколько минут они молчали, прислушиваясь к шуму деревьев.

— Как ты думаешь, он будет жить? — вдруг вслух спросил Михаил.

Этот вопрос беспокоил не только его одного, о нем помнили всегда.

В ответ Никита лишь пожал плечами.

— Не знаю. Вообще-то выглядит он вполне здоровым, но… трудно сказать. — Он опять дотронулся до рельса; снова ничего. — Ты, наверное, очень сильный. Ты не такой, как мы все. Ты особенный.

— Как это? — Михаил был озадачен, у него никогда и в мыслях не было противопоставлять себя остальным членам их стаи.

— Ты только вспомни, сколько раз я пробовал зачать ребенка. И Франко. И даже Виктор. Бог ты мой, неужели ты думаешь, что Виктор не занимался тем, что строгал детей направо и налево? Но все младенцы умирали через несколько дней после рождения, а те, кому удавалось прожить чуть подольше, мучились так, что страшно вспомнить. И вот ты, пятнадцатилетний мальчишка, становишься отцом ребенка, который живет на этом свете уже целый месяц и, судя по всему, замечательно себя чувствует. А как ты справился со своим собственным превращением! Ты цеплялся за жизнь, когда все остальные не верили, что ты поправишься. Конечно, сейчас-то Рената говорит, что она всегда знала, что ты выживешь, но тогда каждый раз, глядя на тебя, она вспоминала о Саде. Франко спорил на куски жратвы, что ты отдашь концы не позже чем через неделю. А теперь он благодарит Бога, что этого не случилось! — Никита слегка наклонил голову, напряженно прислушиваясь, не слышен ли вдалеке грохот колес. — Виктор знает, — сказал он.

— Знает что?

— Он знает, чем я тут занимаюсь. Он знает все обо всех. Ты не такой, как мы. Сильнее. Умнее. Отчего бы это вдруг Виктор стал тратить уйму времени на то, чтобы читать с тобой все те книжки?

— Ему нравится учить.

— Это он тебе сам сказал? — фыркнул Никита. — Ну хорошо, а почему он тогда не хочет учить, к примеру, меня? Или Франко с Алекшей? Или еще кого-нибудь? Думаешь, он считает, что у нас опилки вместо мозгов? — И он тут же сам ответил на свой вопрос: — Нет. Он проводит с тобой столько времени, потому что уверен, что его труды не пропадут даром. А знаешь почему? Потому, что ты сам стремишься к знаниям. — И, видя, что Михаил недоверчиво усмехнулся, Никита утвердительно кивнул. — Это на самом деле так! Я слышал, как Виктор говорил об этом: он уверен, что у тебя есть будущее.

— Будущее? Но ведь будущее есть у каждого из нас, разве не правда?

— Я не это имел в виду. Я хотел сказать, будущее не здесь. — Он обвел широким жестом раскинувшийся по обеим сторонам от насыпи лес. — Не там, где мы сейчас живем.

— Ты хочешь сказать… — Михаил подался вперед. — Что я уйду отсюда?

— Точно. По крайней мере, так считает Виктор. Он думает, что когда-нибудь ты уйдешь из леса и даже сможешь сам позаботиться о себе там.

— Как? Один? Без стаи?

Никита утвердительно кивнул:

— Да. Один.

Вообразить себе подобное было выше его сил. Разве сможет член стаи выжить в одиночку? Нет. Это было уму непостижимо! Михаил собирался остаться здесь навсегда, вместе со стаей. Ведь это их лес, и стая всегда будет жить в этом лесу. А разве нет?

— Если я уйду из леса, то кто же тогда позаботится о Петре и Алекше?

— Этого я не знаю. Но, в конце концов, у Алекши есть теперь то, ради чего она жила всю жизнь: ее сын. И как она теперь улыбается… она будто стала другим человеком. Алекша не сможет жить там. — Никита махнул рукой в сторону запада. — И Виктор знает об этом. Да и сама Алекша это прекрасно понимает. Она доживет свои дни здесь. Так же как и я, и Виктор, и Франко, и Рената. Ну скажи мне на милость, кто мы такие? Просто замшелое и к тому же одичавшее старичье. — Он усмехнулся, но в его словах слышалась горечь. Затем лицо его снова стало серьезным. — А Петр… Трудно сказать. Кто его знает, задержится ли вообще он на этом свете еще хотя бы на недельку-другую и каким он станет, когда подрастет. Может быть, он будет как та баба, что целыми днями голосила в своем углу. Или… — Он перевёл взгляд на Михаила. — Или, может быть, он станет таким, как ты? Кто знает? — Никита снова слегка склонил голову и прислушался. Глаза его сузились. Он положил палец на рельсы, и на губах у него заиграла довольная улыбка. — Поезд идет. Быстро, слишком быстро. Он опаздывает!

Михаил тоже дотронулся до чугунного рельса, чувствуя, как дрожит в нем мощь пока еще далекого поезда. Первые капли дождя прибили пыль на насыпи. Встав с земли, Никита направился к небольшим зарослям у темнеющего в скале провала — выезда из западного туннеля. Михаил отправился вслед за ним, и там они оба встали, пригнувшись, словно два бегуна на старте, готовые в любую секунду сорваться с места. Дождь усиливался, на землю обрушился настоящий ливень. Чугунные рельсы вмиг стали скользкими, земля быстро раскисала, превращаясь в грязь. Михаилу стало не по себе: бежать будет трудно. Он откинул со лба мокрые волосы. Теперь уже был отчетливо слышен быстро приближающийся грохот несущегося по туннелю поезда.

— Может быть, не стоит сегодня? — сказал Михаил.

— Почему же? Из-за какого-то дождика? — покачал головой Никита, напрягаясь всем телом и готовясь к броску вперед. — Мне приходилось бегать и не под таким дождем!

— Слишком много грязи.

— Я не боюсь! — огрызнулся Никита. — А этот красный фонарь на последнем вагоне мне уже по ночам стал сниться! Как будто сам Сатана подмигивает мне своим огненным глазом! Сегодня же вечером я обставлю этот чертов поезд! Сегодня или никогда, я чувствую это! У меня все получится, нужно просто бежать чуть-чуть быстрее! Чуть-чуть…

Из туннеля вырвался столб яркого света, за ним последовал длинный черный паровоз, тянущий за собой вереницу товарных вагонов. Новому машинисту, по-видимому, не было никакого дела до того, что рельсы заливало водой. Задувал порывистый ветер, дождь хлестал в лицо.

— Нет! — пронзительно выкрикнул Михаил, протягивая руку, чтобы удержать Никиту, но опоздал.

Никита бросился бежать вдоль путей. Пытаясь остановить друга, Михаил устремился вслед за ним; лил дождь, ветер дул в лицо, поезд шел слишком быстро. Поскользнувшись в грязи, он сам чуть было не угодил под колеса набирающего скорость поезда. Он слышал, как шипят, словно клубок ядовитых змей, дождевые капли, попадая на раскаленные паровозные бока. Но Михаил все еще пытался догнать Никиту и видел, как следы босых ног Никиты на раскисшей от дождя земле сменяются следами волка.

Никита бежал, пригнувшись к земле, почти переходя с двух ног на четыре лапы. Его тело больше не было белым. Его поливали холодные струи дождя… И тут Михаил, снова поскользнувшись, потерял равновесие и растянулся на земле во весь рост. Дождь хлестал по спине и плечам, лицо залепила грязь. Он попытался встать и снова упал, а поезд, тяжело прогромыхав по рельсам, исчез в темноте восточного туннеля. Красный фонарь раскачивался из стороны в сторону, словно криво ухмылялся.

Михаил сидел на земле под проливным дождем, и вода ручьями стекала у него по лицу.

— Никита! — окликнул он. В ответ тишина. Ни человек, ни волк не отозвался. Поднявшись с земли, Михаил полез по грязи, пробираясь к восточному туннелю. — Никита! Где ты?

Он не видел никого впереди себя. Ливень не стихал. Огненные искры с шипением гасли в воздухе. Пахло раскаленным железом и горячим паром.

— Никита!

По эту сторону дороги его не было. «У него получилось! — промелькнуло у Михаила в голове, и он почувствовал в душе приступ бурной радости. — Он смог! У него полу…»

Что-то дрожащее и бесформенное лежало на земле по другую сторону насыпи.

От чугунных рельсов поднимался пар. На земле под сводом въезда в туннель мерцали не успевшие потухнуть искры. И примерно в двух с половиной метрах перед туннелем на земле, среди бурно разросшейся травы лежал Никита.

Волк прыгнул через пути перед самым носом у паровоза, но поезд сумел выиграть этот спор. Железной решеткой-скотосбрасывателем мчавшегося на полном ходу паровоза Никите отсекло всю нижнюю часть туловища. Задних лап у него больше не было, и при одном лишь взгляде на то, что осталось от Никиты, у Михаила перехватило дыхание и он обессиленно упал на колени. Он ничего не мог поделать с собой, его стошнило.

Никита застонал: это был жуткий, глухой стон.

Михаил задрал голову к небу, подставляя лицо под потоки ливня. Он слышал, как Никита снова тихонько заскулил. Сделав над собой усилие, он заставил себя взглянуть на друга и увидел, что глаза Никиты пристально глядят на него и приподнятая с земли благородная голова покачивается, словно хрупкий цветок на темном стебле. Пасть открылась, и снова раздался леденящий душу стон. Глаза подёрнула пелена, но они были по-прежнему устремлены на Михаила, не давали отвести взгляд, и в них читалась мольба: «Убей меня».

Тело Никиты билось в агонии. Упираясь передними лапами, он попытался отползти от рельсов, но силы оставили его. Голова запрокинулась в грязь. Выбиваясь из сил, Никита поднял голову и снова умоляюще посмотрел на мальчика, стоявшего перед ним на коленях под проливным дождем.

Никита умирал. Но медленно и мучительно. Слишком медленно.

Михаил опустил голову, уставившись в землю. Там в грязи вокруг него валялись куски окровавленной человеческой плоти, местами поросшей волчьей шерстью. Михаил снова услышал тихий стон Никиты и закрыл глаза; воображение рисовало ему сбитого поездом умирающего оленя и то, как Никита взял в руки голову животного. Он помнил и резкий рывок, которым Никита свернул шею оленю, и как трещали ломающиеся кости. Тогда это было проявлением милосердия. И теперь Никита просил его сделать то же самое.

Михаил встал с земли, пошатнулся и чуть было не упал снова. Ему начало казаться, что он плывет совсем один по бескрайнему морю дождя. Никита, дрожа, глядел на него. Он ждал. Наконец Михаил сдвинулся с места. Ноги его увязали в грязи, он выбрался из глины и опустился на колени рядом с другом.

Никита поднял голову, подставляя шею.

Михаил взял в руки волчью голову. Закрыв глаза, Никита продолжал глухо стонать.

«Его еще можно спасти, — лихорадочно думал Михаил. — Я не должен убивать его. Его еще можно спасти. Виктор знает как. Он все знает. Ведь Франко поправился…»

Но сердцем и душой он понимал, что здесь все гораздо хуже и страшнее, чем искалеченная нога Франко. Никита был при смерти и просил избавить его от мучений и боли. Все это произошло так быстро: ливень, дождь, дымящиеся рельсы… так быстро, так быстро.

Михаил взялся покрепче. Теперь он дрожал так же сильно, как Никита. Это в первый раз. В глазах у него потемнело, по лицу текли темные потоки дождя. Он должен сделать это из сострадания. Михаил взял себя в руки. Никита поднял одну из передних лап и положил ее ему на руку.

— Прости, — прошептал Михаил.

Собравшись с духом, он сделал самый резкий рывок, на какой только был способен. Было слышно, как ломаются кости. Никита судорожно дернулся и затих. Обезумев от горя, Михаил отполз прочь, подальше от этого места. Он остался лежать в грязи под проливным дождем, среди буйно разросшейся травы. Когда он все же осмелился оглянуться, то увидел неподвижно распростертое на земле, разорванное надвое туловище волка с человеческой рукой вместо одной из передних лап. Михаил сел на земле и, обхватив колени руками, положил на них подбородок. Он не отводил глаз от останков волка с белеющей в темноте человеческой рукой. Его нужно убрать с дороги, прежде чем утром сюда слетятся стервятники. Нужно похоронить его поглубже.

Никиты больше не было. Куда отправилась его душа? При мысли об этом в памяти Михаила всплыл вопрос, заданный Виктором: кто есть ликантроп в глазах Господа?

Он чувствовал, что в душе у него что-то надломилось. Наверное, это увядал, роняя лепестки, последний цветок юности. То, что оставалось, казалось незащищенным и открытым, словно свежая рана. Для того чтобы человек сумел выжить в этом мире, думал он, сердце его должно быть заковано в железную броню.

Он сидел на земле подле тела Никиты, пока не прекратился дождь. Ветер утих, и на лес спустилась тишина. А потом Михаил побежал домой сквозь темноту и капель, неся Виктору страшную весть.

Глава 44

Петр плакал. Зима была в самом разгаре, за стенами белокаменного дворца завывал ветер. Петр, которому уже исполнилось семь месяцев, лежал на подстилке из сухой травы. Виктор сидел рядом, склонившись над ребенком. Поодаль мерцал разложенный на полу небольшой костер; ребенок был завернут в оленью шкуру и укрыт сверху одеяльцем, которое Рената сшила из одежды двух путников. Петр пронзительно верещал, но причиной тому был не холод. Виктор, в бороде у которого уже проглядывала седина, дотронулся до лба ребенка. У Петра был сильный жар. Виктор перевёл взгляд на притихшую стаю.

— Началось, — мрачно сказал он.

Услышав это, Алекша заплакала.

— Заткнись! — рявкнул на нее Виктор.

И Алекша тихонько уползла, чтобы остаться одной.

— Что же делать? — спросил Михаил, хотя ответ на этот вопрос был уже давно известен: ничего.

Петр должен пройти сквозь муки агонии, и никто не сможет помочь ребенку в этом испытании. Михаил склонился над малышом, теребя пальцами край одеяльца, подтыкая его получше, не зная, чем еще занять руки. Лицо ребенка пылало, небесно-голубые глаза покраснели. Жиденькие черные волосики разметались по детской головке. «Глаза Алекши, — подумал Михаил. — А волосы как у меня». И вот теперь в этом хрупком тельце начинается первая битва долгой войны, что еще у него впереди.

— Он сильный, — сказал Франко. — Он еще поживет. — Но в голосе его не чувствовалось уверенности.

И в самом деле, мыслимое ли это дело, чтобы младенец смог перенести такие страдания и выжил? Франко поднялся с пола и, опираясь на сосновый посох, поскакал на одной ноге к лежанке из соломы.

Виктор, Рената и Михаил спали кружком на полу рядом с малышом. Алекша вернулась и легла рядом с Михаилом. Петр охрип, но не унимался и продолжал плакать. За стенами белокаменного дворца завывал ветер.

Шли дни, Петру становилось все хуже. Боль нарастала. Они видели это: его тельце дрожало и извивалось от боли, малыш сжимал крохотные кулачки и сучил ими в воздухе. Они собрались вокруг малыша; ребенок был горячим как огонь. Иногда он лишь тихонько всхлипывал, беззвучно раскрывая ротик и жмурясь от боли, но временами его истошный крик заполнял весь подвал, и тогда сердце у Михаила разрывалось от жалости, а Алекша начинала плакать. Когда боль немного отступала, Алекша пробовала кормить сына разжеванным сырым мясом; малыш ел, но становился все слабее, дрожал, словно дряхлый старик, и угасал на глазах. И все же Петр отчаянно цеплялся за жизнь. Когда плач ребенка становился просто невыносимым, Михаил думал, что Бог в конце концов должен сжалиться над младенцем и положить конец его страданиям. Но тут боль вдруг отступала часа на три, иногда на четыре. Потом она возвращалась, и малыш снова заходился в крике. Михаил знал, что приближающийся кризис будет решающим не только для ребенка, но и для Алекши; за последнее время она осунулась, глаза ее запали, а руки дрожали так сильно, что она едва могла есть. Она сильно сдала в эти дни.

Как-то ночью, после долгой изнурительной охоты, Михаил проснулся оттого, что его разбудил громкий хрип, словно от удушья. Он сел на полу, собираясь подойти к Петру, но его опередил Виктор. «Что такое? Что случилось?» — спрашивала Рената. Взявшись за посох, Франко тоже подобрался поближе к огню.

Алекша глядела на всех широко раскрытыми от ужаса глазами. Виктор опустился на колени возле ребенка, и лицо его заметно побледнело. Младенец не издавал ни звука.

— Он подавился собственным языком, — сказал Виктор. — Михаил, держи его!

Михаил схватил Петра; он был горячим, как уголек из костра.

— Крепче держи! — кричал на него Виктор, раскрывая ребенку рот и пытаясь пальцем вытащить его язык.

Ничего не получалось. Лицо малыша начало синеть, и он захрипел. Он перебирал ручонками, словно пытался ухватиться ими за воздух. Виктору наконец удалось нащупать язык и ухватиться за него двумя пальцами. Он пытался вытащить его, но безуспешно.

— Вытащи же его! — закричала Рената. — Вытащи его, Виктор!

Виктор потянул сильнее. Был слышен хлюпающий звук освобождаемого языка, но лицо Петра продолжало синеть на глазах. Запавшие легкие не могли втянуть воздух. Хотя в подвале было довольно холодно и при каждом выдохе из носа и изо рта поднималось маленькое облачко белого пара, лицо Виктора блестело от пота. Он взял Петра на руки и, перевернув ребенка вниз головой, держа его за ножки, сильно ударил ладонью по спинке. Михаил вздрогнул и поморщился, услышав глухой звук удара. Петр все еще не подавал признаков жизни. И тогда Виктор снова ударил его по спине, на этот раз сильнее. А потом и третий раз. Было слышно, как воздух с шумом врывается в легкие, и изо рта малыша вырвалось облачко пара. Вслед за этим последовал пронзительный рев, тут же заглушивший вой ветра наверху. Алекша протянула руки к ребенку. Виктор отдал ей Петра. Она начала укачивать его, и благодарные слезы медленно текли по ее щекам. Алекша взяла маленькую ладошку в свою и, наклонив голову, прижала ее к губам.

Но тут она резко подняла голову, глядя на происходящее широко распахнутыми глазами.

Из белой кожи младенца показались и начали стремительно расти жесткие волоски темной шерсти. Маленькое тельце в ее руках извивалось; Петр открыл рот и жалобно захныкал. Алекша растерянно взглянула на Михаила, затем перевела взгляд на Виктора; он сидел на корточках, положив подбородок на сцепленные руки, в его глазах цвета темного янтаря поблескивали огоньки горящего костра. Он молча следил за происходящим.

Лицо Петра начало вытягиваться, превращаясь в морду волчонка. Голова зарастала черной шерстью, глаза запали. Михаил слышал тихий возглас удивления стоявшей рядом с ним Ренаты. Теперь у Петра стали удлиняться уши, покрываясь по краям мягким белым пушком. На месте пальчиков на руках и ногах появлялись маленькие загнутые коготки. Кости и суставы с тихим хрустом изменяли свою привычную форму. Петр фыркал, но, кажется, больше не плакал. Превращение длилось примерно минуту.

— Опусти его, — тихо сказал Виктор.

Алекша послушно опустила его на пол. Голубоглазый черный волчонок попытался подняться на лапки. Наконец это ему удалось. Он встал и тут же упал, снова попытался подняться и опять упал. Михаил протянул руку, чтобы помочь ему, но Виктор остановил его.

— Нет. Пусть сам, — строго сказал он.

Наконец Петр разобрался с лапами и смог стоять. Его маленькое тельце зябко дрожало, а в голубых глазах застыло бесконечное удивление. Черный волчонок стоял, поводя маленькими ушками и виляя коротеньким хвостиком. Он сделал шаг, затем другой; задние лапки зацепились одна за другую, и он снова упал. Петр обиженно тявкнул; вокруг его ноздрей клубился пар. Виктор протянул руку и принялся водить указательным пальцем перед самым носом волчонка. Несколько секунд голубые глаза пристально следили за ним, и вдруг Петр рванулся вперед, и его маленькие челюсти сомкнулись на пальце Виктора.

Высвободив палец из маленькой пасти, Виктор поднес руку к глазам. На коже выступила капелька крови.

— Поздравляю, — сказал он, обращаясь к Михаилу и Алекше. — У вашего сына прорезался новый зуб.

Петр же, оставив на время тщетные попытки преодолеть земное притяжение, пополз по полу, принюхиваясь к камням. Из щели в полу, прямо у его носа, вылез таракан и проворно побежал по каменному полу. Петр удивленно тявкнул и продолжил свой обход.

— Ведь он станет таким, как прежде, да? — с надеждой спросила Алекша. — Ведь станет?

— Увидим, — ответил Виктор. Это было единственное, чем он мог ее успокоить.

Где-то на полпути к противоположной стене подвала Петр ударился носом о каменный выступ. Он заскулил от боли и тут же покатился по полу, снова превращаясь в ребенка. Темная шерсть исчезала под кожей, вытянутая волчья мордочка снова превратилась в лицо ребенка — из носа текла кровь, — а лапы стали ручками и ножками. Подвал огласился громким детским плачем. Алекша бросилась к сидевшему на полу малышу и подхватила его на руки. Она принялась укачивать его, что-то тихо заворковала; наконец Петр несколько раз икнул и перестал плакать. Он остался человеческим детенышем.

— Ну что ж, — заговорил Виктор после короткой паузы, — если наше пополнение переживет эту зиму, то наблюдать за ним будет весьма занятно.

— Он выживет, — пообещала Алекша. Глаза ее не казались пустыми. В них вернулась жизнь. — Я заставлю его выжить.

Виктор по-прежнему наслаждался зрелищем своего укушенного пальца.

— Да нет, милочка, сомневаюсь я что-то в том, что тебе когда-либо удастся заставить его что-либо сделать. — Он перевёл взгляд на Михаила и чуть заметно улыбнулся ему. — Молодец, сынок, — сказал Виктор и жестом велел Алекше с ребенком вернуться к костру.

«Сынок…» — запало в душу Михаилу. Сынок. Еще никогда ни один человек на свете не называл его так, и теперь это слово звучало для него прекрасной музыкой. Он заснул, слушая, как Алекша убаюкивает Петра, и во сне увидел высокого, стройного мужчину в военной форме и рядом с ним женщину. Он уже почти не помнил, какой она была, но у человека в форме было лицо Виктора.

Глава 45

Зима заканчивалась, а Петр был все еще жив. Он ел все, чем кормила его Алекша, и, хотя он довольно часто, как казалось, без всякой на то причины, превращался в волчонка, доводя окружающих до исступления своим пронзительным тявканьем, большую часть времени оставался человеком. К лету у него закончили резаться зубки, и теперь Виктор старался держать свои пальцы подальше от рта малыша.

Иногда по ночам Михаил сидел на склоне оврага, глядя на проходящий мимо поезд. Он отсчитывал время, за которое паровоз, громыхая по рельсам, проходил расстояние от западного туннеля до восточного. В прошлом году он, впрочем без особого увлечения, тоже бегал вдоль путей, составляя компанию Никите. Его никогда не волновал вопрос, быстро он превращается или нет. Михаил делал это достаточно быстро, но все же уступал Никите. Теперь же останки Никиты были похоронены в Саду, а поезд — его непревзойденный соперник — все так же бежал по рельсам, влача за собой шлейф черного дыма и сверкая в темноте желтым глазом. Михаил нередко задавался вопросом: что подумали машинист и его помощники, обнаружив на решетке скотосбрасывателя запекшуюся кровь и куски плоти, покрытой черной шерстью? «Мы сбили зверя», — наверняка подумали они, если вообще обратили внимание на такую мелочь. Зверя.

Ближе к середине лета Михаил начал состязаться с вылетающим из туннеля поездом. Он не пытался обогнать его, а просто разминался. Паровоз неизменно оставлял его далеко позади в клубах горького черного дыма и роившихся в воздухе огненных искр, которые изредка обжигали ему кожу. Когда поезд скрывался в туннеле, Михаил переходил на другую сторону насыпи, туда, где нашел свою смерть Никита, и сидел там среди высокой травы. «При желании у меня бы все получилось, — думал он. — Получилось бы».

Может быть.

Для этого нужно с самого начала взять быстрый старт. Основная трудность заключалась в том, чтобы удержать равновесие, когда ноги и руки становятся волчьими лапами. Позвоночник выгибается, наклоняя все тело к земле, и из-за этого нарушается равновесие. Суставы трещат, нервы напряжены до предела, и если потерять равновесие и к тому же неудачно упасть, то можно запросто угодить под колеса. Да мало ли что еще может случиться! Нет, не стоит так рисковать.

Михаил уже несколько раз давал себе зарок, что никогда больше сюда не придет. И все же каждый раз знал, что все будет как раз наоборот. Его влекла скорость, возможность попробовать себя в поединке против железного зверя, убившего Никиту. Он начал бегать быстрее, но не наперегонки с поездом. Пока. Он еще не умел сохранять равновесие и падал всякий раз, когда пробовал на бегу превратиться в волка. Было очень трудно достичь согласованности движений, суметь удержаться на ногах, пока передние лапы не опустятся на землю и приспособятся к скорости, задаваемой задними. Михаил продолжал пробовать и неизменно падал.

Как-то раз Рената вернулась с охоты и принесла ошеломляющую новость: меньше чем в пяти милях к северо-западу от белокаменного дворца какие-то люди начали вырубать деревья. Они вырубили целую поляну, тут же принялись строить хижины из нетесаных бревен и проложили дорогу через заросли. С собой люди привезли много повозок, пил и топоров. Рената сказала, что она подобралась к работающим почти вплотную; один из чужаков заметил ее и указал на нее другим. «Что бы это могло значить?» — спрашивала она Виктора.

Виктор догадался, что, видимо, это лесозаготовители. Он наказал ни при каких обстоятельствах не сметь и близко подходить к тому месту. Ни в человечьем, а уж тем более в волчьем обличье. Скорее всего, люди поработают до конца лета и уедут из этих мест. Так что лучше всего оставить их в покое.

И все же Михаил заметил, что Виктор стал каким-то задумчивым и молчаливым. Днем он охотиться запретил, и теперь на охоту можно было выходить только ночью. Нередко Михаил видел, как он нервно расхаживает из угла в угол, после того как все остальные улеглись спать. В тихие, безветренные дни, когда стая нередко грелась на солнышке у стен белокаменного дворца, Михаил и остальные слышали стук топоров и визг пил, вгрызающихся в деревья.

И вот настал этот день.

В одну из ночей, когда на небо взошел полумесяц и весь лес наполнился пением сверчков, Франко и Рената отправились на охоту. Прошло немногим больше часа, и где-то вдали прогремели выстрелы, эхом прокатившиеся по лабиринтам коридоров белокаменного дворца.

Вскочив со своего ложа рядом с Алекшей, Михаил насчитал четыре выстрела. На полу Петр играл с заячьей косточкой. Виктор, читавший что-то на латыни, отложил книгу и встал. Прогремело еще два выстрела, и Михаил невольно вздрогнул; он с детства хорошо запомнил звуки стрельбы и то, чего можно ожидать от пули.

Как только смолкло эхо последнего выстрела, раздался громкий вой: хриплый голос Франко звал на помощь.

— Оставайся с Петром! — приказал Виктор Алекше, направляясь к каменной лестнице наверх и на ходу превращаясь в волка.

Михаил последовал за ним, и вот уже два волка, оказавшись за стенами белокаменного дворца, метнулись в темноту, следуя на зов Франко. Меньше чем через милю они почуяли пороховой дым и терпкий запах людского пота. Горели фонари, и люди перекликались в ночной темноте. Франко отчаянно затявкал, и этот вопль вывел Виктора и Михаила прямо на него. Они нашли его на пригорке, среди густого кустарника, а внизу, прямо перед ними, раскинулась небольшая поляна, на которой стояли палатки и горел костер. Виктор ткнул плечом Франко между ребрами, приказывая ему замолчать, и Франко покорно остался лежать на брюхе; его широко распахнутые глаза блестели от страха — вовсе не из-за того, что он боялся Виктора. Его ужасало происходящее в этот момент на залитой светом костра поляне.

Двое человек с винтовками через плечо тащили что-то из зарослей. Кроме них на поляне было еще шестеро, и все они были вооружены — кто винтовкой, а кто пистолетом. В руках они держали зажженные фонари. Мужчины сгрудились вокруг темного предмета, лежащего в пыли, держа над ним фонари, чтобы разглядеть получше.

Михаилу передалась дрожь Виктора. Ему вдруг стало трудно дышать, как будто в легких застряли острые иглы. У ног людей на пыльной земле лежало тело волка с рыжеватой шкурой, пробитой пулями в трех местах. В темноте, при свете фонарей кровь Ренаты казалась черной. У всех на виду лежал мертвый волк с человеческими рукой и ногой.

«Боже! — подумал Михаил. — Теперь они все знают».

Один из лесорубов начал читать молитву — у него был грубый голос, — закончив ее, он приставил дуло винтовки к голове Ренаты и выстрелом расколол ей череп надвое.

— Мы услышали, как они разговаривают, — рассказывал Франко, когда они вернулись домой. Он дрожал, тело его блестело от пота. — Они сидели вокруг костра и смеялись. От них было столько шуму, что не услышать их мог разве глухой.

— Какого черта вы поперлись туда?! — брызгая слюной, кричал Виктор. — Черт возьми, ведь они убили Ренату!

— Ей хотелось подойти поближе, — продолжал говорить Франко. Он был не в себе. — Я пытался отговорить ее, но… ей хотелось их увидеть. Думала, наверное, подойти поближе и послушать, о чем они говорят. — И он сокрушенно покачал головой. — Мы стояли у самого края поляны… так близко, что было даже слышно, как бьются их сердца. И мне кажется, что… что-то в них ее привлекло, она была словно зачарована. Как будто они пришли сюда из другого мира. Даже когда один из тех людей заметил ее, она не двинулась с места. Я думаю… — он заморгал глазами, медленно соображая и подбирая слова, — я думаю… что в эту минуту… она забыла о том, что была волчицей.

— Но теперь они уйдут отсюда, да? — с надеждой в голосе спросила Алекша, держа на руках старавшегося вырваться от нее ребенка. — Теперь они уйдут обратно, туда, откуда пришли? — Ей снова никто не ответил. — Ведь уйдут, да?

— Тьфу! — плюнул Виктор в костер. — Кто знает, что у них на уме? Люди не ведают, что творят! — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — Может быть, и уйдут. Может быть, увидев Ренату, они наложили полные штаны от страха и уже собирают свои пожитки. Черт подери, теперь они узнали, что мы здесь! Нет ничего хуже и опаснее, чем насмерть перепуганный русский с винтовкой в руках! — Он взглянул на Михаила и тут же перевёл взгляд на ребенка, сидевшего у Алекши на руках. — Может быть, они уйдут, — продолжал Виктор, — но я не стал бы на это рассчитывать. Теперь мы снова будем нести дозор на башне. Я пойду первым. Михаил, ты сменишь меня? — Михаил кивнул в ответ. — Мы будем сменять друг друга через каждые шесть часов. — Виктор обвел взглядом оставшихся в живых членов стаи: Алекшу, Петра, Франко и Михаила. Ему не было нужды ни о чем говорить; его глаза все сказали за него. Михаил сам читал в них это — стая вымирала. Взгляд Виктора рассеянно блуждал по подвалу, словно в поисках тех, кто покинул их и уже не вернется. — Ренаты больше нет, — прошептал он, и Михаил увидел, как у него на глаза навернулись слезы. — Я любил ее, — ни к кому не обращаясь, сказал Виктор. А затем, запахнув накидку из оленьей шкуры, он резко повернулся и пошел вверх по лестнице.

Прошло еще три дня. Стука топоров в лесу больше не было слышно. На четвертую ночь после гибели Ренаты Виктор и Михаил выбрались на пригорок, с которого открывался вид на поляну, где недавно стояли палатки. Кострище было холодным, палатки исчезли. Улетучился и запах людей. Виктор и Михаил отправились по просеке на северо-запад, к главному лагерю лесорубов. В нем тоже не осталось ни одной живой души. Наспех выстроенные бараки опустели, повозок тоже не было видно. Но проложенная ими в лесу просека осталась глубоким шрамом на темной земле. Тело Ренаты люди забрали с собой. Что же будет, когда глазам большого мира предстанет труп волка с человеческими рукой и ногой? Дорога указывала путь к белокаменному дворцу. Виктор глухо заворчал, и Михаил понял, что он хотел сказать: да поможет нам Господь.

Лето шло — бесконечно длинная череда опаленных жарким зноем дней. Лесорубы так и не возвратились, и колеса их повозок больше не прокладывали на просеке новые колеи. Михаил начал снова по ночам приходить в овраг к железной дороге. Он провожал взглядом грохочущий мимо состав, и ему казалось, что машинист ведет паровоз еще быстрее. Интересно, а слышал ли он что-нибудь о Ренате и дошли ли до него невероятные слухи о том, что в этих лесах водятся чудища?

Несколько раз Михаил пробовал бегать наперегонки с поездом, неизменно сходя с дистанции в тот момент, когда тело из человеческого начинало превращаться в волчье и он чувствовал, что теряет равновесие. Тяжелые железные колеса гремели, оставляя его далеко позади.

Лето кончилось. Лес оделся в золотисто-багряный наряд осенних листьев, косые лучи солнца скользили по земле, а утренние туманы становились все холоднее и задерживались надолго. Тогда-то в лесу и появились солдаты.

Они объявились, как только ударили первые заморозки. Их было двадцать два человека, они приехали на четырех подводах. Виктор и Михаил, спрятавшись в зарослях, смотрели, как они разбивают лагерь, устраиваясь в хижинах лесорубов. У каждого солдата была винтовка, а у некоторых еще и пистолеты. Одна из подвод была доверху нагружена боеприпасами, и среди деревянных ящиков с надписью «Осторожно! Динамит!» стоял внушительных размеров пулемет на колесах. Человек, видимо начальник, распорядился выставить часовых вокруг лагеря, после чего солдаты начали копать ямы, в дно которых они вбивали заостренные деревянные колья. Они расстилали на земле сети и развешивали их на деревьях так, что во все стороны шли шнуры от ловушек. Разумеется, все сети и веревки пропахли ими, и обходить их стороной было нетрудно. После этого половина солдат снова погрузилась на две повозки и отправилась дальше по просеке, туда, где когда-то были расставлены палатки. Там они разбили новый лагерь, опять принялись рыть ямы и развешивать на деревьях сети. Они выгрузили с подводы пулемет и ящики со взрывчаткой. Затем решили испытать пулемет, и первая же его очередь скосила несколько сосенок, словно над ними потрудилась целая дюжина пил. Пулемет так грохотал, что могло показаться, будто наступил конец света.

— У них пулемет, — сказал Виктор, когда они возвратились домой. — Они привезли пулемет! Для того чтобы убить нас! — Как бы не веря сам себе, он покачал головой. — Боже мой, они, должно быть, решили, что нас здесь сотни!

— А я скажу вам, что нужно убираться отсюда, пока не поздно, — твердил Франко. — Прямо сейчас, пока эти сволочи не начали охотиться на нас!

— И куда же мы пойдем? Уже зима на носу! Может быть, станем рыть норы? Без крыши над головой мы долго не протянем!

— Но и здесь нам житья не будет! Они вот-вот начнут прочесывать лес и рано или поздно придут и сюда!

— Как же нам быть? — тихо спросил Виктор. При свете костра лицо его казалось огненно-красным. — Может быть, пойти к солдатам и попробовать убедить их, что нас нечего бояться? Что мы такие же люди, как и они? — Он горько усмехнулся. — Что ж, Франко, ступай первым, а мы поглядим, какой прием они устроят в твою честь.

Франко сердито нахмурился и обиженно поскакал прочь, опираясь на свой посох. На трех волчьих лапах у него это получалось куда лучше. Виктор сидел на корточках и напряженно думал. Михаилу казалось, что он знает, о чем сейчас думает Виктор: солдаты понаставили в лесу полно своих ловушек, и охотиться станет намного труднее и опаснее; Франко был прав: рано или поздно солдаты найдут их; и было страшно даже подумать о том, что солдаты сотворят с ними, когда изловят. Михаил посмотрел на Алекшу, крепко прижимавшую к себе сына. «Они убьют нас или посадят в клетку, — думал Михаил. — Но лучше уж смерть, чем железные решетки».

— Эти гады уже однажды изгнали меня из дома, — сказал Виктор. — Но снова лишить себя дома я им не позволю. Бог ведает, как все обернется, но я останусь здесь в любом случае. — Он решительно поднялся с пола. — Вы, если желаете, можете отправляться на поиски другого укрытия. Может быть, вы даже сможете устроиться пока в какой-нибудь из тех пещер, где мы в свое время выслеживали берсеркера. Но только я не собираюсь, словно загнанный зверь, сидеть, скорчившись и дрожа, в каменной норе. Нет. Мой дом здесь.

Наступило долгое молчание. Первой его решилась нарушить Алекша.

— А может быть, им надоест охотиться за нами и они уйдут отсюда, — тешила она себя ложными надеждами. — Вряд ли они останутся здесь надолго. Скоро наступит зима. Как только ляжет первый снег, они уйдут.

— Верно! — согласился с ней Франко. — Они уберутся из нашего леса, когда наступят холода, это уж точно!

Впервые за все время стая нетерпеливо дожидалась, когда на лес повеет ледяное дыхание зимы. После первого же по-настоящему зимнего снегопада солдатам пришлось бы убраться из этих мест. Но хотя дни и становились все короче и холоднее, небо по-прежнему оставалось безоблачным. С деревьев и кустов опадали последние сухие листья. Виктор с Михаилом следили за тем, как солдаты с винтовками, разбившись на группки, прочесывали их лес. Однажды одна такая группа прошла всего в тридцати метрах от белокаменного дворца. Они вырыли еще несколько ям и, воткнув в земляное дно острые колья, забросали их сверху ветками, листьями и землей. Виктор сказал Михаилу, что это и есть волчьи ямы. Все попытки заманить волков в ловушки оказались безрезультатными, но солдаты все равно не унимались, продолжая прочесывать лес, постепенно расширяя район поиска, и вот наступил такой день, когда Виктор и Михаил в удрученном молчании глядели на то, как их преследователи наткнулись на Сад. Руки и штыки принялись за работу, разрывая могилы, которые после гибели берсеркера были старательно восстановлены. Михаил низко опустил голову и закрыл глаза, чтобы не видеть, как человечьи и волчьи останки безжалостно выбрасываются из могил.

На лесную землю легла первая пороша. То и дело налетал предвещавший скорую непогоду колючий северный ветер, но солдаты все еще оставались в лесу.

Подошел к концу и октябрь. Небо потемнело, и по нему поползли тяжелые серые тучи. Однажды утром, когда Михаил возвращался с охоты, неся в зубах только что убитого зайца, он наткнулся на солдат, идущих по лесу всего в полусотне ярдов от белокаменного дворца.

Их было двое, и в руках у них были винтовки. Михаил бросился в заросли кустарника и затаился. В разговоре они то и дело упоминали о Москве; голоса их била дрожь, пальцы лежали на спусковых крючках. Михаил разжал челюсти, и заяц мягко шлепнулся на землю. «Остановитесь, — мысленно призывал он солдат. — Пожалуйста, не ходите туда. Пожалуйста…»

Солдаты же как ни в чем не бывало продолжали идти. Под их сапогами шуршала пожухлая трава и опавшие листья, и каждый шаг приближал их к Виктору, Франко, Алекше и их малышу. Михаил чувствовал, как гулко стучит сердце в груди, как напрягаются мускулы. «Уходите отсюда, пожалуйста, уходите…»

Они остановились. Один из них принялся раскуривать папироску, пряча от ветра в ладонях огонек спички.

— Что-то мы с тобой слишком далеко зашли, — сказал он, обращаясь к товарищу. — Повернем-ка уж лучше назад, а то Новиков с нас шкуру спустит.

— Сволочь недоделанная, — заключил второй боец, опираясь на винтовку. — Я давно уже говорил, что спалить нужно эти леса к чертовой матери, и дело с концом. И вообще какого черта он собирается разбивать еще один лагерь в этом дерьме? — Он с опаской огляделся по сторонам, и этот страх перед лесом подсказал Михаилу, что был он наверняка городским жителем. — Спалить все дотла — и домой! Я давно об этом говорю.

Первый красноармеец выпустил из ноздрей облачко сизого табачного дыма.

— Вот именно поэтому, Степан, нам с тобой не бывать офицерами, — изрек он. — Мы с тобой слишком умны для того, чтобы носить звезды. Я скажу тебе другое. Если Новикову вздумается вырыть моими руками еще одну чертову яму, то я прямо в глаза, открыто скажу этому мудаку, куда он может засунуть свой… — Внезапно он замолчал и начал пристально всматриваться в просвет между деревьями. — Чего это там? — спросил он у приятеля, переходя на сдавленный шепот.

— Что — чего? — Степан принялся вертеть головой по сторонам.

— Вон там. — Первый боец сделал еще пару шагов вперед и указал в ту сторону. — Прямо вон там. Видишь?

Михаил закрыл глаза.

— Дом, — снова сказал первый солдат. — Видишь? Похоже на минарет.

— Вот это да! И вправду! — согласился с ним Степан. Он нервно передернул затвор.

Этот звук заставил Михаила открыть глаза. Двое солдат стояли всего в каких-нибудь пяти метрах от него.

— Лучше пойти и рассказать об этом Новикову, — сказал Степан. — Один я сюда больше не ходок. — С этими словами он торопливо повернул обратно. Первый боец бросил на землю окурок папиросы и поспешил следом за напарником.

Михаил поднялся из-за своего укрытия. Он никак не мог допустить, чтобы солдаты возвратились в свой лагерь. Он не мог, нет, не должен был этого допустить. Перед глазами промелькнули ужасные картины: как эти люди выбрасывали кости из разрытых могил, словно выкорчевывая из земли тонкие, беззащитные корни, как разлетелся расколотый пулей череп Ренаты. Он думал и о том, что эти люди сделают с Алекшей и Петром, когда вернутся сюда со своими винтовками и взрывчаткой.

Михаил чувствовал, как им овладевает дикая ярость, и глухо зарычал. Солдаты лезли напролом, они почти бежали, продираясь сквозь заросли. Михаил все еще чувствовал у себя во рту вкус крови убитого зайца и бросился им вдогонку, словно черная молния, летящая по серому лесу. Шаги его были бесшумны, ни одного лишнего движения — настоящая поступь убийцы. Он нагонял этих двоих и, выбирая место для прыжка, думал, что слезы волка ничем не отличаются от человеческих.

Он стремительно бросился вперед, оттолкнувшись от земли сильными задними лапами, и настиг беднягу прежде, чем тот успел его заметить.

Михаил повалил солдата на землю, на ковер из сухих, жухлых листьев, и вонзил острые клыки ему в шею. Он принялся неистово мотать головой из стороны в сторону, слыша, как трещат, ломаясь, кости. Тело человека забилось в предсмертной агонии. Солдат умер, не издав ни звука.

Михаил услышал испуганный всхлип и поднял голову, поблескивая зелеными глазами.

Степан уже поднимал винтовку.

Михаил видел, что палец солдата на спусковом крючке. И за мгновение до выстрела Михаил отскочил в сторону и скрылся в густом кустарнике, а угодивший в землю свинец взметнул в воздух фонтанчик земляных комьев. Прогремел второй выстрел, пуля прошла, чуть выше плеча Михаила и вонзилась в ствол дуба. Михаил метался из стороны в сторону по ковру из сухих листьев. Он услышал, как солдат побежал, зовя на помощь других, и Михаил бесшумно последовал за ним, словно черный ангел возмездия.

Солдата подвели ноги, он упал, поднялся и снова побежал.

— Помогите! На помощь! — вопил он, время от времени оборачиваясь на бегу и отстреливаясь от преследователя, который, как ему казалось, гнался за ним по пятам.

Михаил обогнал его и зашел сбоку, чтобы отрезать беглеца от лагеря. Солдат кричал не переставая, в волосах у него запутались сухие листья, но, когда Михаил выскочил из зарослей кустарника, готовясь к решающему прыжку, необходимость в этом отпала.

Земля расступилась под ногами у солдата, и он рухнул вниз. Его истерические призывы о помощи оборвались на полуслове. Михаил осторожно приблизился к краю волчьей ямы и заглянул вниз. Тело солдата пронзили заостренные колья. Дурманяще пахло кровью, и Михаил принялся крутиться волчком, щелкая зубами, словно пытаясь поймать собственный хвост.

Через мгновение он услышал доносившиеся из леса крики: солдаты быстро приближались. Михаил повернул назад и со всех ног бросился бежать туда, где лежал первый покойник. Он ухватился зубами за шею трупа и потащил тело в кусты. Тело было тяжелым, плоть рвалась; это была грязная работа. Краем глаза он заметил, как к нему метнулось что-то белое; Виктор подоспел к нему на помощь, и вместе они затащили труп в укромное место среди непроходимого ельника. Виктор защелкал зубами у самой морды Михаила — сигнал отходить. Михаил остановился на месте в нерешительности; видя это, Виктор сильно толкнул его плечом, и он повиновался. Виктор припал к земле, прислушиваясь к крикам солдат. Их было восемь, и пока четверо из них снимали с кольев и поднимали наверх своего угодившего в волчью яму товарища, остальные четверо расхаживали по лесу с винтовками наготове.

Изверги добрались и до них. Виктор знал, что это было неизбежно. Они не уйдут отсюда, пока не прольется кровь.

Виктор поднялся с земли и, белея призраком между деревьями, повернул к белокаменному дворцу. Он все еще ощущал зловоние, которое принесли люди.

Глава 46

Михаил почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и мгновенно проснулся, придя в себя после двух часов беспокойного сна.

— Тихо! — прошептал Виктор, опускаясь на пол рядом с ним. — Ничего не говори, только слушай. — Он взглянул на Алекшу, которая крепко прижимала к себе маленького Петра, а затем снова на Михаила.

— Что такое? Что происходит? — Франко встал, опираясь на свой посох.

— Солдаты идут, — ответил Виктор, и было видно, как лицо Франко становится бледным, словно полотно. — Я видел с башни. Их там человек пятнадцать-шестнадцать, а может, и больше.

Он увидел их в синей предрассветной мгле. Они перебегали от дерева к дереву, считая себя незамеченными. Виктор слышал скрип колес; они тащили за собой пулемет.

— И что же нам теперь делать? — Голос Франко задрожал, еще немного — и он начнет паниковать. — Нужно уходить, пока не поздно!

Виктор посмотрел на замирающее пламя костерка и медленно кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Мы уходим.

— Уходим? — переспросил Михаил. — Но куда? Это наш дом!

— Позабудь об этом! — ответил ему Франко. — Если они нас здесь накроют, нам крышка!

— Он прав, — согласился Виктор. — Мы спрячемся в лесу. Может быть, потом, когда солдаты уберутся отсюда, мы сможем вернуться домой. — Но по тому, как это было сказано, было нетрудно понять, что он сам не верит в это; если солдаты наткнутся на логово стаи, то они сами займут его, прежде чем выпадет первый снег. Виктор встал. — Мы не можем больше здесь оставаться.

Франко, не раздумывая, отбросил в сторону свой посох, и тело его начало стремительно зарастать серой шерстью. Через минуту он уже был волком. Михаил тоже мог бы сию же минуту превратиться в волка, но Петр оставался ребенком, да и Алекша тоже не могла превратиться. Поэтому он решил остаться человеком. Лицо Виктора начало изменяться; он сбросил одежду, его грудь, плечи и спина быстро зарастали лоснящейся белой шерстью. Франко заковылял по лестнице. Михаил обнял Алекшу, державшую на руках ребенка, за плечи, увлекая ее за собой к лестнице, ведущей наверх.

Покончив с превращением, Виктор возглавил процессию. Они шли за ним по узким извилистым коридорам, мимо высоких сводчатых окон, сквозь которые пробивались ветви деревьев, и внезапно предрассветное небо озарилось ярким сиянием. То был вовсе не свет солнца, узкой полоской розовой зари уже показавшегося над горизонтом; из леса поднялся сверкающий, ослепительный шар белого шипящего огня, который, описав в воздухе дугу, начал медленно опускаться на землю, заливая все вокруг ярким, словно добела раскаленным, светом. Огненный шар упал под стеной белокаменного дворца, и вслед за ним из темноты леса взлетели высоко в небо и снова опустились на землю два точно таких же шара. Третий шар угодил в окно дворца; вдребезги разбивая покрытое трещинами стекло, он влетел во дворец, с шипением разбрасывая искры вокруг и сияя, словно маленькое солнце.

Виктор подал знак остальным идти дальше, не останавливаясь. Михаил прикрыл одной рукой глаза от слепящего света, а другой он крепко сжимал запястье Алекши. Франко скакал на трех лапах вслед за Виктором. Темнота за окнами вдруг превратилась в неестественно белый, холодный свет. Михаилу показалось, что все это происходит с ним во сне, как если бы он шел на неслушающихся ногах по коридорам из ночного кошмара. Ослепительный свет отбрасывал на стены уродливые тени.

Ощущение нереальности всего происходящего не покинуло Михаила даже тогда, когда солдат — безликая тень — возник у них на пути в одном из коридоров и, вскинув винтовку, выстрелил.

Виктор набросился на противника; Михаил услышал, как Виктор захрипел, и понял, что пуля достигла цели. Виктор повалил кричащего солдата на пол и одним хищным рывком порвал ему горло.

— Они здесь! Сюда! — закричал другой солдат. — Их тут целая дюжина!

Было слышно, как тяжело стучат сапоги, их грохот эхом отдавался от камней. Прогремел еще один выстрел, и искры полетели от стены, чуть выше головы Франко. Виктор бросился назад, прикрыв собой Франко и толкая его туда, откуда он только что появился. В коридоре впереди себя Михаил видел еще по крайней мере восемь или девять вооруженных солдат; прорваться через такой заслон было немыслимо. Виктор рычал и лаял, голос его срывался и сделался хриплым от боли; солдаты кричали; на руках у Алекши заскулил Петр. Прогремели еще два выстрела, и оба раза пули рикошетом отлетели от стен. Михаил повернулся и побежал обратно, увлекая за собой Алекшу. Выскочив из-за угла коридора, он остановился как вкопанный, оказавшись лицом к лицу с тремя солдатами.

Они изумленно уставились на него, не ожидая увидеть здесь человека. Но тут к одному из них вернулось самообладание, и он направил ствол своей винтовки в грудь Михаилу.

Михаил почувствовал, как из его груди рвется наружу звериный рык. Он бросился вперед, ухватился за ствол винтовки и направил ее в потолок. Грянул выстрел, и он почувствовал обжигающую боль от задевшей плечо пули. Он замахнулся другой рукой, и его острые загнутые когти вонзились в глаза неприятелю — тут только он заметил, что его рука уже превратилась в волчью лапу. На все ушло какое-то мгновение, это было чудо, творимое разумом над телом. И он одним движением выцарапал глаза солдату, который, вопя от боли, отпрянул назад. Солдат, стоявший позади всех, бросился бежать, призывая на помощь, но второй, обезумев от страха, принялся палить наугад из винтовки. Пули с пронзительным свистом отскакивали от стен и потолка. Мимо Михаила скользнула темная тень. Скакавший на трех лапах волк с налету бросился на солдата. Человек пытался отбиться от Франко, но хотя у того и не было одной лапы, зато клыки были в полном порядке. Франко истерзал лицо солдата и ухватил его за горло. Михаил опустился на колени, тело его продолжало быстро изменяться; он сбросил с себя накидку из оленьей шкуры и полностью отдался во власть превращения.

Было видно, как в темноте блеснул металл. Солдат с силой опустил руку, и нож у него в руке вонзился в шею Франко. Франко вздрогнул, но зубов не разжал. Человек выдернул нож и ударил снова, а потом еще. Франко же продолжал вгрызаться все глубже в гортань солдата. Нож по самую рукоятку вонзился ему в шею, и из ноздрей волка хлынули струйки крови.

В пороховом дыму возникли силуэты еще двух солдат, и из стволов их винтовок вырывались вспышки пламени. Михаил внезапно почувствовал пронзительную боль в боку, и у него перехватило дыхание. Вторая пуля надорвала ему ухо. Еще одна пуля настигла Франко. Он взвыл и все же нашел силы броситься вперед, ухватив одного из солдат за ногу. Второй солдат выстрелил в него почти в упор, но Франко бешено кусался, разрывая когтями плоть. Внезапно откуда-то из клубов дыма выскочил Виктор; темная кровь струилась у него по плечу. Он налетел на второго солдата и повалил его на пол. К этому времени Михаил успел закончить превращение. Запах крови и творящееся вокруг насилие привели его в большую ярость. Он накинулся на солдата, на которого напал Франко, и вдвоем они быстро разделались с ним. Потом Михаил бросился на помощь Виктору; его крепкие клыки вонзились в горло врага.

— Миша.

Это был тихий стон.

Обернувшись, он увидел, что Алекша стоит на коленях. Петр громко плакал, но она крепко прижимала его к себе. Глаза Алекши словно остекленели, а по подбородку у нее ползла тонкая струйка крови. На полу, у ее коленей, уже темнела целая лужица крови.

— Мишенька, — прошептала она, протягивая ему ребенка.

Он не мог взять у нее Петра. Для этого нужны были руки, а не лапы.

— Пожалуйста, — умоляла Алекша.

Но Михаил даже не смог ей ответить. Язык волка не мог помочь ему ни признаться в любви, ни произнести слова скорби.

Голубые глаза Алекши закатились. Она начала оседать на пол, все еще прижимая ребенка, и Михаил понял, что еще мгновение — и Петр размозжит себе голову о камни.

Перескочив через мертвого солдата, он бросился на пол, надеясь своим телом смягчить падение ребенка.

Он слышал, как солдаты бегут по задымленному коридору. Виктор рявкнул на него:

— Следуй за мной!

Михаил не двинулся с места; его рассудок помутился, а тело словно окаменело.

Виктор взял его зубами за раненое ухо и дернул. Солдаты были совсем близко, и Виктор слышал, как скрипят колеса: они прикатили пулемет.

Франко рванулся вперед, схватил Михаила зубами за хвост и дернул изо всех сил, едва не отрывая его от туловища. Боль пронзила все тело. Петр плакал, солдаты приближались, волоча за собой пулемет, а Алекша неподвижно лежала на каменном полу. Виктор и Франко тащили Михаила, заставляя его подняться. Силы покинули его, и он уже ничем не мог помочь ни Алекше, ни сыну. Михаил поднял голову и огрызнулся на Виктора, заставив его отступить, а потом осторожно начал вылезать из-под Петра. Ребенок соскользнул с его спины на пол.

В дыму были видны человеческие силуэты. Послышался металлический лязг затвора.

Франко поднял голову — на него было страшно смотреть: из загривка у него все еще торчал нож — и пронзительно завыл. Его вой эхом пронесся по коридорам дворца. И тут Франко бросился на солдат в последнем прыжке. Он оторвался от пола, челюсти его были готовы растерзать любую плоть. Оглушительная пулеметная очередь разорвала тело Франко надвое.

Виктор повернул назад. Он бежал вдоль коридора, перепрыгивая через тела мертвых солдат. Пулемет не умолкал. Михаил видел, как дернулось тело Алекши, когда в нее попала очередная пуля, и вслед за ней еще одна отскочила от каменного пола рядом с Петром. Выбор был за Михаилом: он мог погибнуть здесь или же попытаться выбраться. Он повернулся и бросился вслед за белым волком.

Уже на бегу он услышал, что пулеметная стрельба смолкла. Петр все еще плакал. Позади кто-то крикнул:

— Прекратить огонь! Здесь ребенок!

Михаил не остановился. Судьба Петра, какой бы она ни оказалась в дальнейшем, была не подвластна ему. Но пулемет не стрелял, и винтовки тоже молчали. Может быть, в этих русских сердцах все же осталась хоть капля жалости. Михаил ни разу не оглянулся; он нагнал Виктора и теперь бежал за ним, в мыслях отрешаясь от настоящего и начиная думать о будущем.

Виктор разыскал узкую каменную лесенку, ведущую наверх, и начал взбираться по ней, оставляя на камнях капли крови. К крови Виктора тут же добавилась кровь не отстававшего от него Михаила. Они выбрались наружу через окно с давно выбитыми стеклами и, соскользнув вниз по покатой крыше, оказались среди подступавших к дворцу зарослей. Потом они долго бежали рядом, уходя все глубже в лес. Оказавшись на безопасном расстоянии, они остановились, тяжело дыша и роняя капли алой крови на бурую листву на земле. Виктор зарылся в сухие листья и лежал, скрипя зубами от боли. Михаил бесцельно бродил вокруг, но тут силы окончательно оставили его, он повалился на землю и принялся зализывать раненый бок. Михаил потерял много крови. Он заполз под нижние ветви ели и впал в забытье.

Он очнулся только вечером. Поднимался ветер. Солнце почти скрылось за деревьями. Михаил увидел Виктора: белый волк лежал неподвижно, зарывшись в листву. С трудом встав, он заковылял к Виктору и, оказавшись рядом, легонько толкнул его. Сначала Михаилу показалось, что Виктор мертв: он был неподвижен и не отзывался, но потом, тихо застонав, поднялся с земли. Вокруг пасти на белой шерсти засохла бурая корка крови, а глаза смотрели на все с безразличием и безысходностью.

Михаила мучил голод, но сил охотиться у него не было. Он побрел было в одну сторону, потом в другую, не зная, что делать дальше. Он стоял на месте, низко опустив голову, и чувствовал, что рана в боку все еще кровоточит.

Где-то невдалеке послышался глухой грохот. Михаил навострил уши. Через некоторое время грохот повторился вновь. Он понял, что этот звук доносится до них с юго-востока, с той стороны, где был белокаменный дворец.

Виктор побрел через лес и поднялся на вершину горного кряжа. Он стоял неподвижно, устремив пристальный взгляд неизвестно куда. Немного погодя Михаил собрал последние силы, тоже взобрался на вершину и встал рядом.

Клубы густого черного дыма поднимались к небу. За дымовой завесой пылали языки красного пламени. Пока Виктор и Михаил смотрели на дым, прогремел третий взрыв. Во все стороны разлетались каменные обломки. Теперь они знали, что произошло: солдаты заложили взрывчатку в белокаменном дворце, и дом взлетел на воздух у них на глазах.

Грянули еще два взрыва, и в наступившей темноте взвились в небо еще два огромных огненно-красных языка пламени. Рухнула башенка, за которую когда-то давным-давно зацепился его змей. Прогремел еще один взрыв, сильнее, чем предыдущие, и в воздухе словно закружила вспугнутая стайка огненных летучих мышей. Их подхватил ветер, и они полетели, кружась и переворачиваясь в бурных воздушных потоках. До Виктора и Михаила донесся горький запах гари. Огненные летучие мыши взметнулись высоко над лесом и начали медленно оседать на землю.

Некоторые из них закружились и над тем каменистым кряжем, где стояли два волка. Ни один из них не повернул головы. Горящие страницы из книг на латыни, немецком и русском. Многие из них еще сохранили то, что осталось от цветных иллюстраций, нарисованных некогда рукой мастера. Они медленно оседали на землю хлопьями черного снега — несбывшиеся мечты цивилизации, но налетевший ветер подхватил золу, поднимая ее высоко в воздух и развеивая по всей округе. Вот и не осталось ничего.

На лес опустилась ночь. Раздуваемое ветром пламя пожара перекинулось на деревья. Волки по-прежнему стояли на вершине небольшого каменистого кряжа. Две пары волчьих глаз поблескивали красным светом отражающегося в них огненного зарева. Языки пламени рвались к небу, танцевали на руинах, и ветви зеленеющих сосен и елей съеживались от их жаркого прикосновения. Михаил подтолкнул Виктора: пора уходить хоть куда-нибудь, но Виктор не двинулся с места. И лишь позднее, когда они почувствовали набегающую волну огненного жара, Виктор наконец подал голос: это был страшный глухой стон поражения. Михаил спустился с вершины кряжа и рявкнул на Виктора, зовя его за собой. Виктор отвернулся от огненного зрелища и начал спускаться вниз, дрожа всем телом и низко опустив голову.

Живые должны жить. Пробираясь через лес, Михаил подумал о том, что старая человеческая истина оказывается справедливой и для волков. Алекша, Франко, Никита и те, кто навсегда покинул их. А как же Петр? Может быть, и его кости остались лежать под руинами белокаменного дворца, или же солдаты забрали его с собой? Что станет с Петром, окажись он в том, диком мире? Михаил понимал, что об этом ему, скорее всего, так и не суждено будет узнать, да это, наверное, и к лучшему. И тут к нему неожиданно пришло осознание того, что ведь и сам он был убийцей. Он убивал людей, сворачивал им шеи, перегрызал глотки… с Божьей помощью… и для него это было так просто…

Но самое страшное, что он делал это с удовольствием, ему нравилось убивать.

Хотя от книг остался лишь пепел да зола, в душе у Михаила продолжали звучать их голоса. Вот и теперь он слышал, как внутренний голос нашептывал ему строки Шекспира из его «Ричарда III»:

Вместе с Виктором они уходили все дальше в лес, и вслед им дул ветер, донося жар от занявшихся огнем деревьев.

Глава 47

Михаил и Виктор обосновались в одной из тех пещер, где Виктор когда-то выслеживал берсеркера. Они успели прожить в ней больше десяти дней, прежде чем выпал снег. В каменной норе было вполне достаточно места для двух волков, но не для двоих людей. Налетавший с севера ветер становился злее, и оставаться в такую погоду людьми было равноценно самоубийству. На Виктора напала апатия, и он спал целыми днями. Михаилу приходилось охотиться за двоих, жадно набрасываясь и хватая все, что он только мог утащить из лесной кухни.

Настоящая зима пускала в лесу свои ледяные корни. Михаил отправился к солдатскому лагерю и обнаружил, что он опустел. Следов Петра тоже нигде не было видно. В проложенных подводами колеях лежал снег. Человеческий запах улетучился. Михаил миновал по пути большой выжженный участок леса, где лежали обугленные руины белокаменного дворца, и снова возвратился в пещеру.

В ясные ночи, когда в окружении голубого ореола на небо всходила луна и ярко мерцали звезды, Михаил пел. Это была песня боли и тоски; жизнь его больше не радовала. Виктор оставался в пещере, свернувшись на каменном полу белым мохнатым клубком, и лишь слегка поводил ушами, слушая песню черного волка. Но Михаил пел один. Скитающийся над землей ветер подхватывал его голос, эхом разнося его по притихшему лесу. В ответ — тишина.

Прошли недели и месяцы. Михаил начинал чувствовать, как все меньше остается в нем человеческого. Он больше не чувствовал необходимости в своем беспомощном белом теле; четыре лапы, когти и клыки — вот что сейчас ему было нужно. А Шекспир, Сократ, высшая математика и языки русских, англичан и древних римлян вместе с различными теориями религии — все это было частью совершенно иного мира. В том царстве, в которое сейчас вступил Михаил, самым главным было умение выжить. И первая же ошибка могла стоить жизни.

Зима кончилась. Снежные бури сменились весенними ливнями, леса зазеленели. И вот однажды утром, вернувшись с охоты, Михаил увидел голого седобородого старика, сидевшего на камнях у самого края пропасти. Бледное лицо Виктора было покрыто глубокими морщинами; щурясь на солнце, он взял предложенный ему кусок мяса убитой ондатры и съел его сырым. Его отвыкшие от яркого света глаза смотрели, как на небо восходит солнце. Он слегка склонил голову, оборачиваясь назад, словно на знакомый зов.

— Рената! — позвал он; голос его дрожал. — Рената!

Михаил улегся рядом, на краю пропасти, принимаясь за еду.

Виктор закрыл лицо руками и зарыдал; сердце Михаила разрывалось от жалости к нему.

Виктор поднял голову, глядя на черного волка так, как будто видел его в первый раз.

— Ты кто? — спросил он. — Кто ты такой?

Михаил продолжал есть. Он знал, кто он такой.

— Рената! — снова позвал Виктор. — А, вот ты где… — Михаил видел, как Виктор чуть заметно улыбнулся, обращаясь к кому-то видимому лишь ему одному. — Представляешь, Рената, он и в самом деле считает себя волком. Он думает, что останется здесь навсегда и всю жизнь будет только и делать, что рыскать по лесу. Знаешь, Рената, кажется, он забыл, кто он на самом деле, он забыл, что под этой шкурой скрывается человек. Он думает, что и после того, как я уйду к тебе, он останется здесь и будет ловить крыс себе на обед. — Виктор усмехнулся своей выдумке. — Подумать только, сколько знаний я вложил в него! — Немощные пальцы прикоснулись к темневшему на плече шраму, нащупывая засевшую в теле пулю. Потом его внимание снова переключилось на черного волка. — Превращайся! — приказал он.

Не обращая на него внимания, Михаил продолжал вылизывать оставшиеся от обеда кости.

— Превращайся, — повторил Виктор. — Ты не волк. Стань человеком.

Придерживая лапой маленький череп, он зажал его в пасти, хрустнув костями, вскрыл его и вылизал мозги.

— Рената тоже хочет, чтобы ты снова стал человеком, — говорил ему Виктор. — Слышишь? Она разговаривает с тобой.

Михаил слышал только завывание ветра и голос выжившего из ума старика. Покончив с едой, он принялся облизывать лапы.

— Боже мой, — тихо проговорил Виктор, — боже мой, я схожу с ума. — Он встал, заглядывая вниз, на дно пропасти. — Но все же я еще не сошел с ума настолько, чтобы считать себя волком. Нет, я человек. И ты тоже человек, Михаил. Так стань же им. Прошу тебя.

Михаил продолжал лежать на животе, глядя, как в небе над ними кружат вороны, и думал, что было бы совсем неплохо поймать одну из них. Ему не нравился запах, исходивший от Виктора; он напоминал о смутных силуэтах с винтовками.

Тяжко вздохнув, Виктор понуро опустил голову. Он начал медленно и осторожно спускаться вниз по каменистому склону, было слышно, как хрустят его старческие суставы. Михаил поднялся с земли и последовал за ним, чтобы в случае чего не дать ему упасть.

— Не нужна мне твоя помощь! — закричал, на него Виктор. — Я человек, и мне твоя помощь не нужна!

Он спустился к пещере, заполз в нее и улегся на полу, глядя в пустоту. Михаил прилег на небольшом каменном выступе перед пещерой, и легкий ветерок перебирал его густую шерсть. Он глядел на ворон, круживших над пропастью, словно множество черных воздушных змеев, и у него текли слюнки.

Лес цвел под теплыми лучами весеннего солнца. Виктор больше не становился волком, а Михаил упорно не желал снова превращаться в человека. Виктор очень ослабел. Холодными ночами Михаил входил в пещеру и ложился рядом с ним, согревая старика теплом своего тела, но сон Виктора был очень чуток. По ночам его мучили кошмары, и тогда он вскакивал, призывая к себе Ренату, Никиту или еще кого-нибудь из навеки покинувших этот мир членов их стаи. Днем, когда пригревало солнце, он вылезал из пещеры и забирался на вершину скалы, подолгу просиживая над пропастью и глядя на подернутый дымкой далекий западный горизонт.

— Ты должен отправиться в Англию, — доказывал Виктор черному волку. — Правильно, в Англию. — Он снова кивнул. — Англия — цивилизованная страна. Там не убивают детей. — Он поежился; даже в жаркий солнечный день его тело оставалось холодным, как пергамент. — Ты меня слышишь, Михаил? — спросил он.

Черный волк поднял голову и посмотрел на него, но ничего не ответил.

— Рената, — заговорил Виктор, обращаясь к кому-то невидимому, — знаешь, Рената, ведь я был не прав. Мы жили как волки, хотя мы вовсе не были волками. Мы были людьми, и мы должны были жить в том, другом мире, среди людей. Я был не прав, решив, что мы все должны жить здесь. Не прав. И теперь каждый раз, когда я смотрю на него, — он указал рукой на черного волка, — я понимаю, что ошибался. Мне уже слишком поздно пытаться что-то изменить. Но ему еще не поздно. Он еще может уйти отсюда, если захочет. Он должен уйти. — Виктор сложил руки, переплетя тощие пальцы и затем снова разъединив их, словно распутывал головоломку. — Я боялся мира людей. Я боялся боли. И ведь ты, Рената, тоже боялась всего этого? Ведь так? Да что там говорить, все мы были такими! Если бы мы только захотели, мы бы давно могли уйти отсюда. Может быть, мы и смогли бы научиться, как выжить в этом диком мире. — Он поднял руку, обводя широким жестом западный горизонт, указывая на далекие, невидимые деревни, поселки и города. — О да, там ужасно, — тихо сказал он. — Но ведь это его мир. Михаил должен жить в нем. Но только не здесь. Ему больше нельзя здесь оставаться. — Он снова перевёл взгляд на черного волка. — Рената говорит, что ты должен уйти.

Михаил даже не шелохнулся; он дремал, лежа на солнцепеке, слыша сквозь сон, о чем говорит Виктор. Он взмахнул хвостом, отгоняя муху, — это движение было невольным.

— Ты мне не нужен, — раздраженно сказал Виктор. — Ты что, и в самом деле думаешь, что ты меня облагодетельствовал? Как бы не так! Я и сам могу охотиться и вот этими самыми голыми руками поймаю то, что зубами ты не ухватишь вовек! Ты считаешь, что это и есть преданность? Нет, это самая настоящая дурость! Стань человеком. Сынок, ты слышишь меня?

Зеленые глаза черного волка слегка приоткрылись, и веки тут же опустились вновь.

— Ты недоумок, — заключил Виктор. — Я потратил столько времени на обучение идиота. Эх, Рената, зачем ты только привела его к нам? У него впереди целая жизнь, и он хочет отвергнуть ее, отказаться от чуда. Я был не прав… как же я ошибался!

Он встал и, не переставая что-то бормотать себе под нос, принялся спускаться к пещере. Михаил последовал за ним, внимательно следя за каждым движением старика. Как обычно, Виктор бранился и гнал его от себя, но Михаил не отпускал его одного.

Шли дни. Лето было в самом разгаре. Почти каждый день Виктор забирался на вершину скалы и разговаривал с Ренатой, а Михаил дремал рядом, слушая его вполуха. В один из таких дней до них донесся гудок мчащегося где-то вдалеке поезда. Михаил поднял голову и прислушался. Машинист, наверное, пытался согнать с рельсов какого-то вышедшего на пути зверя. Сегодня ночью нужно будет наведаться туда, посмотреть, не сбил ли кого паровоз. Подумав об этом, он снова положил голову на лапы, подставляя спину под лучи жаркого летнего солнца.

— У меня для тебя, Михаил, есть еще один урок, — тихо сказал Виктор, когда паровозный гудок затих вдалеке. — Пожалуй, это будет твой самый важный урок. Живи свободным! Вот и все. Будь свободным, даже когда тело твое заковано в кандалы. Оставайся свободным вот здесь. — С этими словами он прикоснулся к его голове старческой, дрожащей рукой. — Разум нельзя заковать в цепи и огородить стеной. Может быть, это и будет для тебя самым трудным жизненным уроком, Михаил. У всякой свободы есть своя цена, но свобода разума бесценна. — Он замолчал, щурясь на солнце, и Михаил поднял голову, глядя на него. Ему показалось, что сегодня Виктор говорил с ним иначе, не так, как прежде. Это было похоже на завещание. И Михаилу вдруг сделалось не по себе, еще ничто так не пугало его с тех пор, как в их лес пришли солдаты. — Ты должен уйти отсюда, — говорил Виктор. — Ты человек, и твой мир там, среди людей. Рената согласна со мной. Ведь ты остаешься здесь лишь из жалости к обезумевшему старику, разговаривающему с призраками. — Виктор взглянул на черного волка желтыми глазами. — Я не хочу, чтобы ты оставался здесь, Михаил. Твой мир, твоя жизнь там, она ждет тебя. Ты понимаешь меня?

Михаил лежал неподвижно.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказал Виктор. — Сегодня же. Я хочу, чтобы ты вошел в свой мир человеком. Чудом природы. — Он поднялся на ноги, и тогда Михаил встал с ним рядом. — Если ты не вернешься в тот мир… какой будет прок от того, чему я так долго учил тебя? — Его плечи, грудь, руки и живот начали быстро зарастать густой белой шерстью. Седая борода словно обвилась вокруг шеи, и лицо начало изменять свои черты. — Ведь я, наверное, был неплохим учителем, правда? — спросил он, и голос его грубел, превращаясь в гортанный рык. — Я люблю тебя, сынок, — сказал он. — Не подведи же меня.

Его позвоночник изогнулся. Виктор стоял на четырех лапах, щурясь на солнце, а его слабое тело продолжало зарастать белой шерстью. Михаил заметил, как напрягаются задние лапы белого волка, и вдруг он понял, что тот собирается сделать.

И тогда он бросился вперед.

Но белый волк опередил его.

Виктор оттолкнулся от земли. Он падал вниз, на камни, которыми было усеяно дно пропасти.

Михаил закричал. Это был пронзительный визг, а он ведь хотел закричать: «Отец!»

Виктор не издал ни звука. Михаил зажмурился и отвернулся, чтобы не видеть, как белый волк разбивается о камни.

В небе взошла полная луна. Михаил лег на краю пропасти и пристально смотрел вниз. Его знобило, хотя ночь была теплой. Он пытался петь, но у него ничего не получалось. В лесу было тихо, и Михаил был совсем один среди этого глухого безмолвия.

Голод — зверь, которому неведомы жалость и сострадание, — недовольно заворочался у него в животе. Рельсы, подумал он; мысли разбредались, думать было тяжело. Рельсы. Может быть, поезд сбил сегодня хоть что-нибудь. На рельсах можно найти мясо.

Он отправился через лес к оврагу, спускаясь по склону, поросшему густой травой и побегами дикого винограда. Выйдя на насыпь, Михаил пошел вдоль путей, рассеянно принюхиваясь, но так и не учуял запаха крови. Тогда он решил вернуться в пещеру, ведь теперь его дом там. Может быть, если повезет, он поймает зайца или мышь по дороге домой.

Он услышал далекий гром и прикоснулся лапой к рельсу, чувствуя, как гудит, вибрируя, железо. Через мгновение паровоз вырвется из западного туннеля и с грохотом понесется по дну оврага, а потом скроется в восточном туннеле. На площадке последнего вагона будет раскачиваться красный фонарь. Михаил посмотрел на то место, где погиб Никита. Вокруг толпились призраки, и он слышал, как они разговаривают с ним. И один из них шептал: «Не подведи же меня».

И тут он внезапно понял все. Он может победить поезд на этот раз. Если только действительно захочет. Он победит поезд, начнет эту гонку волком и выйдет из нее человеком.

А если не успеет… какая теперь разница? Этот лес стал домом для призраков; почему бы и ему не стать одним из них и тогда уже петь совсем другие песни?

Поезд приближался. Михаил подошел к темнеющему перед ним черному провалу западного туннеля и сел на насыпи у рельсов. В теплом ночном воздухе кружились огоньки светлячков, трещали крылышки насекомых, временами налетал легкий ветерок, и Михаил чувствовал, как напрягаются и перекатываются крепкие мускулы под черной волчьей шкурой.

«Твой мир, твоя жизнь там, она ждет тебя, — думал он. — Не подведи же меня».

Он почувствовал едкий запах паровозного дыма. В глубине туннеля показался свет. Далекий гром был похож на рев огромного зверя.

И, заливая все вокруг ослепительным светом, осыпая землю дождем огненных искр, поезд вырвался на свободу из темного туннеля и помчался на восток.

Михаил вскочил («Медленно! Слишком медленно!» — думал он) и побежал. Паровоз уже начинал обгонять его, стуча огромными колесами всего в каких-нибудь трех футах от его лап. «Быстрее!» — приказывал он себе, и лапы слушались его. Лапы отталкивались от земли, сердце бешено стучало. Быстрее. Еще быстрее! Он догнал паровоз… поравнялся с ним… и вырвался вперед. Огненные искры обжигали спину, кружились в воздухе у самого лица. Он мчался вперед, чувствуя запах своей паленой шерсти. И вот он был уже впереди паровоза на полметра… на метр… на полтора. Быстрее! Быстрее! Он рвался вперед, его тело словно было создано для скорости и выносливости. Впереди он видел зияющий в скале въезд в восточный туннель. В голове промелькнуло: «Не получится», но Михаил отогнал от себя эту мысль, прежде чем она сумела завладеть им. Он обогнал паровоз на целых шесть метров и тогда начал превращение.

Сперва начали меняться лицо и голова, четыре мощные лапы по-прежнему несли его вперед. Черная шерсть на плечах и спине уходила обратно в тело, уступая место белой гладкой коже. Он почувствовал боль в спине — позвоночник удлинялся. Боль была невыносимой, но он не остановился. Он бежал медленнее, на ногах исчезала шерсть, позвоночник выпрямлялся. Поезд догонял его, и восточный туннель был уже совсем близко. Он споткнулся, но удержался на ногах. На белую кожу плечей и спины с шипением опускались раскаленные искры. Руки и ноги все еще продолжали изменять форму, и вместо когтей на них появлялись человеческие пальцы. Сейчас или никогда.

Михаил, все еще оставаясь наполовину человеком, наполовину волком, бросился через пути перед паровозом, на другую сторону насыпи.

Луч яркого света выхватил его из темноты, и казалось, что на какой-то миг он словно застыл в воздухе. «Око Божье», — промелькнуло в голове у Михаила. Он чувствовал горячее дыхание паровоза, слышал оглушительный стук колес, и решетка-скотосбрасыватель едва не разорвала его тело в клочья.

Он втянул голову в плечи, перевернувшись в воздухе, перелетел через ослепительный луч перед носом паровоза и упал в высокую траву. Над ним пронеслась горячая волна паровозного дыма, жаркий вихрь трепал волосы, искры обжигали голую грудь. Он приподнялся с земли и увидел, как раскачивается из стороны в сторону красный фонарь исчезающего в туннеле последнего вагона.

Михаил чувствовал себя так, словно у него были переломаны все кости. Спина и ребра в синяках. Ноги болели, ступни изодраны в кровь. Но он был цел. Он успел перескочить через рельсы.

Тяжело дыша, он сел на землю; его тело блестело от пота. Михаил и сам не знал, сможет ли он подняться, он уже забыл, как ходят на двух ногах.

— Я жив, — произнес он вслух, и звук его огрубевшего голоса оказался для него настоящим потрясением.

Еще никогда Михаил не чувствовал себя таким голым и беззащитным. Не превратиться ли ему снова в волка? — первое, что пришло ему в голову. Но он тут же отказался от этой мысли. Может быть, позднее. Только не сейчас. Он лежал среди буйно разросшейся травы и думал. Интересно, что там, за лесом? Что ждет его в том мире, о котором Виктор говорил, что это его мир? Наверное, это какое-то страшное место, где опасность подстерегает на каждом шагу, дикая пустыня, где жестокости нет предела. Он боялся этого мира, боялся того, что ждет его там… так же как и того, что, оказавшись там, он вдруг откроет в себе.

«Твой мир, твоя жизнь там, она ждет тебя».

Михаил сел в траве и посмотрел на рельсы, уходившие на запад.

«Не подведи же меня».

В той стороне была Англия — страна Шекспира. Виктор говорил, что это цивилизованная страна.

Михаил встал с земли. Его колени подогнулись, и он снова упал.

Вторая попытка оказалась несколько удачнее. С третьей попытки он встал на ноги. Михаил успел забыть, что он так высок. Задрав голову, он посмотрел на полную луну в небе. Это была все та же луна, но теперь она уже не казалась ему такой завораживающе-прекрасной, какой была все то время, пока он оставался волком. Лунный свет серебрил рельсы, и если в этом лесу водились духи, то сейчас они наверняка пели.

Михаил сделал первый, пробный шаг. Нескладные ноги не желали слушаться его. И как он раньше вообще мог ходить на двух ногах?

Он научится этому заново. Виктор был прав: здесь ему не место. Но он любил этот лес, и расстаться с ним будет нелегко. Это был мир его юности, а теперь его ждал совсем другой, жестокий мир.

«Не подведи же меня», — снова вспомнилось Михаилу.

Он сделал еще один шаг. Потом третий. Хоть и с большим трудом, он все же шел.

Михаил Галатинов шел вперед; в серебристом свете луны его нагое тело казалось поразительно бледным, и он вошел в западный туннель, оставаясь человеком.

Глава 48

Майкл услышал гудок паровоза. Может быть, решил вернуться, чтобы вновь потягаться с ним силами? Если так, то на этот раз победителем окажется паровоз. Все тело, каждая косточка в нем нестерпимо болели, голова была готова расколоться на части. Гудок паровоза смолк. Майкл вглядывался в темноту, но так ничего и не увидел. И куда девалась луна? Она ведь только что была здесь, разве нет?

Послышался тихий стук. Потом снова.

— Барон! Вы уже проснулись?

Человеческий голос. Говорит по-немецки. Майкл открыл глаза. Над головой был потолок, обшитый темным полированным деревом.

— Барон! Вы позволите мне войти? — На этот раз стук был настойчивее. Повернулась ручка, и открылась узкая дверь. Майкл поднял голову, чувствуя сильную боль в висках. — А! Вы уже проснулись! — мило улыбаясь, сказал вошедший. Это был худой, совершенно лысый человек с аккуратно подстриженными светлыми усами. На нем был костюм в крапинку и красный бархатный жилет. Вокруг него все сияло красным светом, как будто он стоял на краю открытой топки. — Герр Сэндлер надеется, что вы составите ему компанию за завтраком.

Майкл медленно сел. Голова его гудела, словно чертова наковальня. И каким же это молотом ее так охаживали? Он вспомнил о черной резиновой дубинке; это, должно быть, ее удары так сильно повлияли на его способность держать равновесие и на слух, потому что шум в ушах не утихал и вся комната продолжала мерно покачиваться.

— Завтрак подадут через четверть часа, — любезно объявил человек в дверях. — Что вы предпочитаете: яблочный сок или сок грейпфрута?

— Что это за место?

Еще раньше он понял, что сидит на кровати. Воротничок рубашки был расстегнут, узел белой «бабочки» ослаблен, расшнурованные ботинки стояли на полу. Они выглядели так, как будто их только что начистили. Комната — крохотный, тесный закуток — вмещала в себя стул, обтянутый коричневой кожей, и стол, на котором стояла белая миска с водой. То место, где должно находиться окно, было закрыто железным щитом. Он снова услышал паровозный гудок: высокий, пронзительный звук доносился откуда-то спереди. Ну вот, теперь он знает, где он и почему комната качается, но вот только куда направляется этот поезд?

— Герр Сэндлер ждет вас, — сказал человек в дверях.

Майкл заметил легкое движение позади него. В коридоре, там, где из щелки между занавесками на окнах выбивался алый свет, стоял солдат с пистолетом.

«Черт возьми, что здесь происходит?» — недоумевал Майкл. Немного поразмыслив, он решил, что благоразумнее всего будет играть отведенную ему роль и дальше.

— Прикажите принести яблочный сок, — сказал он, опуская ноги на пол. Он медленно встал с кровати. Ноги слушались.

— Да, сэр. — Человек — скорее всего, это был дворецкий — двинулся к двери.

— И еще, — сказал Майкл, — кофе. Черный, без сахара. И три яйца.

— Да, господин.

— Хорошо. Три яйца в скорлупе.

По лицу человека в дверях было видно, что он не понял последней просьбы.

— Извините, что?

— Три яйца. Сырые. В скорлупе. Вам это понятно?

— Да, сэр. Вполне. — Он попятился к двери и плотно прикрыл ее за собой.

Майкл подошел к железному щиту на окне и попытался подсунуть под него пальцы. Бесполезно. Щит прочно держался на железных засовах. Он нашел свисавший со стены шнур и, дернув за него, включил лампу в круглом белом абажуре на потолке. В шкафу висел его темно-серый пиджак с лацканами из черного бархата, но никаких других вещей в нем не оказалось. Он снова окинул взглядом тесную комнату. Спартанская обстановка. Тюрьма на колесах. Разумеется, солдат в коридоре караулил его. И сколько солдат помимо него ехало в этом поезде, если они были здесь вообще? Как далеко они отъехали от Берлина? Где сейчас Чесна и Мышонок? Он не имел никакого представления, сколько времени прошло с момента нападения, но не сомневался, что всего несколько часов. Итак, если сейчас только встает солнце, значит, вечеринка в «Бримстоне» происходила вчера вечером. Интересно, знает ли уже Сэндлер, что осталось от его сокола? А с другой стороны, если он, как особо опасный шпион, едет сейчас на допрос в гестапо, то почему тогда дворецкий обращается к нему не иначе как «барон»?

Вопросы, вопросы. Пока что ни на один из них невозможно дать ответ. Подойдя к столу, Майкл зачерпнул пригоршню воды из миски и протер лицо. Рядом висело чистое белое полотенце, и он вытерся. Затем сделал несколько глотков. Рядом на стене висело зеркало. Майкл, посмотрел на свое отражение. Белки глаз слегка покраснели, но других заметных следов от удара дубинкой не осталось. Он нащупал у себя на голове две шишки: одну — немного повыше виска и вторую — на затылке. Каждый из этих ударов мог быть смертельным, но они, видимо, наносились расчетливо, вполсилы. А это значит, что Сэндлеру — или еще кому-то кроме него — он нужен был живым.

Глаза все еще застилал туман. Нужно поскорее прийти в себя, неизвестно, какие испытания ожидают его впереди. Прошлым вечером в саду «Рейхкронена» он совершил большую ошибку, не обратив внимания на то, что говорило ему природное чутье. Ему следовало сразу же насторожиться, когда стало ясно, что Сэндлер притворяется пьяным, и уж конечно, тогда он вовремя услышал бы шаги у себя за спиной. Что же, это будет хорошим уроком на будущее. В следующий раз он уже не станет столь недооценивать Гарри Сэндлера.

Он застегнул пуговицу на воротничке рубашки и завязал «бабочку». Не стоит выходить к завтраку в непрезентабельном виде. Он вспомнил о фотографиях в номере у полковника Джерека Блока, истерзанные лица жертв какой-то ужасной по своей жестокости программы испытаний на норвежском острове Скарпа. А что знает Сэндлер о новом проекте доктора Хильдебранда? Или о «Железном кулаке» и трудах Франкевитца, рисовавшего следы от пуль на зеленом металле? Самое время выяснить это.

Майкл достал из шкафа пиджак и надел его. Затем, глядя на себя в зеркало, поправил галстук и, глубоко и решительно вздохнув, открыл дверь.

Дожидавшийся в коридоре солдат немедленно выхватил «люгер» из кобуры и направил его в лицо Майклу.

Сдержанно улыбнувшись, Майкл поднял руки и пошевелил растопыренными пальцами.

— Я чист, — сказал он.

— Туда. — Солдат взмахнул пистолетом, указывая налево, и Майкл пошел вдоль покачивающегося коридора, а солдат шел в нескольких шагах позади.

В вагоне было еще несколько купе, каждое из которых было примерно такого же размера, как и то, что занимал Майкл. На вагон для перевозки заключенных не похоже, слишком уж чисто. Блестели полировкой деревянные панели стен, медные ручки ярко начищены. И все же здесь пахло плесенью: это был стойкий, невыветриваемый запах пота и страха. Что бы ни происходило в этом поезде, это было далеко не так безобидно.

Второй солдат с «люгером» дожидался у раскрытой двери в следующий вагон. Майклу дали жестом понять, чтобы он не останавливался. Переступив порог, Майкл остановился, не ожидая увидеть подобной роскоши.

Это был богато обставленный вагон-ресторан, потолок и стены которого были отделаны темным палисандровым деревом, а пол застелен золотисто-красным персидским ковром. С потолка спускалась люстра, а стены украшали светильники. Под люстрой стоял стол, накрытый белой скатертью, за которым сидел радушный хозяин, пригласивший Майкла на завтрак.

— А! Доброе утро, барон! — Широко улыбаясь, Гарри Сэндлер встал из-за стола. Он выглядел хорошо отдохнувшим; на нем был красный шелковый халат с его инициалами, вышитыми готическими буквами на груди. — Прошу вас, составьте мне компанию!

Майкл бросил быстрый взгляд через плечо. Один из солдат вошел вслед за ним и встал у двери, не выпуская из рук «люгер». Майкл подошел к столу и занял место напротив Сэндлера, там, где специально для него был поставлен еще один прибор — вся посуда была темно-голубого фарфора. Сэндлер вернулся за стол.

— Я надеюсь, вы хорошо спали. А то ведь некоторые испытывают трудности со сном в поездах.

— После первых двух затрещин я спал сном младенца, — ответил Майкл.

Услышав это, Сэндлер рассмеялся:

— Вот это да! Вам не изменило чувство юмора! Весьма впечатляет, барон.

Майкл развернул салфетку. Поставленный перед ним прибор был пластмассовым, у Сэндлера он был из серебра.

— Невозможно предугадать, каким будет ответ, — продолжал Сэндлер. — Бывает, что случаются… ну… очень некрасивые сцены.

— У меня нет слов! — проговорил Майкл, изображая деланый испуг. — Посреди ночи огрели по голове, засунули в багажник, отволокли куда-то, а потом разбудили уже в поезде. И что, находятся еще такие, кто заявляет, будто это некрасивый поступок?

— Сожалею, но это так. На всех не угодишь, не правда ли? — Он снова рассмеялся, но глаза оставались холодными. — А, вот и Хьюго с нашим кофе! — Дворецкий, приходивший в купе к Майклу, появился на пороге двери, которая, должно быть, вела в кухню. На подносе, который он держал в руках, стояли два небольших серебряных кофейника и две чашечки. — Это мой поезд, — говорил Сэндлер, пока Хьюго разливал кофе. — Подарок рейха. Очень мило, не так ли?

Майкл осмотрелся. Он заметил, что на окнах были опущены железные шторы.

— Да, конечно. Вы страдаете светобоязнью?

— Вовсе нет! И действительно, почему бы нам не впустить сюда немного утреннего солнца? Хьюго, открой эти два! — Он указал на окна по обеим сторонам от столика. Хьюго достал из жилетного кармана ключ, вставил его в замок под одним из окон и повернул. Послышался легкий щелчок. Он потянул за ручку, и железный занавес поднялся. Через оконное стекло внутрь вагона хлынули лучи солнца. Хьюго открыл второе окно, поднял железные шторы, после чего убрал ключ в карман жилета и удалился на кухню. Майкл попивал кофе — черный, без сахара, в точности как он заказал, — и глядел в окно. Поезд шел через лес, и яркий солнечный свет пробивался сквозь ветви деревьев.

— Вот так, — сказал Сэндлер. — Вот так гораздо лучше, не правда ли? Это весьма занимательный поезд, и я надеюсь, вам еще представится возможность самому убедиться в этом. Мой личный вагон находится в хвосте, как раз позади того вагона, в котором вы проснулись сегодня утром. Но вот этот вагон от локомотива отделяют еще три. Это просто чудо техники. Вы вообще разбираетесь в поездах?

— В свое время мне приходилось иметь с ними дело.

— Но чем меня больше всего привлекает поезд, так это тем, что в нем, оказывается, можно создать свой собственный, неповторимый мир. Если посмотреть со стороны, в нем, кажется, и нет ничего необычного. Поезд как поезд. И никто даже не обратит на него внимания. Но внутри… это мой мир, барон. Я люблю звук колес, стучащих по рельсам, мне нравится мощь локомотива. Это все равно что ехать, сидя в утробе огромного прекрасного зверя. Вы не согласны со мной?

— Почему же нет? — Майкл отпил еще один глоток кофе. — Мне поезд всегда представлялся похожим на… о да… на огромный железный кулак.

— Правда? Очень интересно. Да, действительно. — Сэндлер кивнул. С лица его не сходило беззаботно-довольное выражение. «Не сработало, — подумал Майкл. — Так все же, знает он что-нибудь о «Железном кулаке» или нет?» — Вы удивляете меня, барон, — сказал Сэндлер. — Раньше я думал, что вы… как бы это сказать… я считал вас нервным. Или, возможно, вы просто очень хороший актер. Да, скорее второе. Но теперь ваши сады с тюльпанами остались далеко. И знаете, барон, меня не покидает чувство, что вы не сойдете с этого поезда живым.

Майкл медленно опустил, чашечку с кофе на стол. Сэндлер пристально смотрел на него, ожидая в ответ жалобных криков, слез, мольбы. Майкл какое-то время тоже глядел на него, а затем взял со стола серебряный кофейник и налил себе еще кофе.

Сэндлер нахмурился.

— Вы, наверное, думаете, что я шучу, не так ли? Друг мой, уверяю вас, что это вовсе не розыгрыш. Я собираюсь вас убить, а будет ли ваша смерть быстрой или же медленной и мучительной, зависит только от вас.

Стук колес поезда внезапно изменился. Майкл взглянул в окно. Они проезжали по мосту над широкой рекой, вода в которой казалась темно-зеленой. Но внимание его было привлечено другим ошеломляющим зрелищем. В полумиле от железной дороги из-за деревьев виднелись башни и башенки огромной постройки. Вне всякого сомнения, это был «Рейхкронен».

— Да, это отель, — сказал Сэндлер, угадав ход мыслей барона. — Последние три часа мы кружили вокруг Берлина. Мы будем кататься здесь до окончания охоты.

— Охоты?

— Точно так. — Сэндлер снова улыбнулся; ему опять удалось перехватить инициативу. — Я буду охотиться на вас по всему поезду. Если вам удастся добраться до локомотива и трижды дать гудок, прежде чем я догоню вас, то ваша смерть будет быстрой — пуля в висок. Но если я изловлю вас раньше, чем вы сумеете добраться туда, то… — Он пожал плечами. — Приговор выносится по усмотрению охотника.

— Вы что, совсем рехнулись?

— Браво, какое самообладание! — Сэндлер лениво зааплодировал. — Ну добавьте же сюда немного эмоций! Неужели вам трудно выдавить из себя хотя бы несколько слезинок? Может быть, вы станете молить меня о пощаде? Или, может быть, для вас окажется полезным узнать, что с самого последнего человека из тех, на кого я охотился здесь, содрали шкуру? Он был недругом Гиммлера, и потому-то эту шкуру я подарил ему. Надеюсь, что он вывесил ее на видном месте.

Хьюго выкатил из кухни столик с завтраком. Он поставил тарелку с бифштексом перед Сэндлером и блюдо перед Майклом, на котором лежали три сырых яйца.

— Вы мне положительно нравитесь, барон! — усмехнулся любитель большой охоты. — Даже не знаю, что и подумать о вас!

Сердце Майкла забилось чаще, в горле появилась легкая сухость, но все же он был еще очень далек от того, чтобы запаниковать. Он снова посмотрел в окно, на быстро проплывающие дома и фабрики.

— Я сомневаюсь, что Чесна обрадуется, узнав, что меня похитили, — холодно сказал он. — Или, может быть, вы украли и ее тоже?

— Разумеется, нет. Она все еще в «Рейхкронене», и ваш камердинер там же. Чесна об этом ничего не знает и не узнает никогда. — Он взял острый нож и принялся разрезать бифштекс. Внутри мясо было почти сырое, и на тарелку стекала кровь. — Сейчас полиция ищет ваше тело в реке. Объявились двое, они будто бы видели вас на берегу реки, после того как вы ушли с представления в клубе «Бримстон». Наверное, вы слишком много выпили в тот вечер. Вы бродили по берегу и упорно отказывались возвратиться обратно в отель. — Сэндлер прожевал мясо и запил его кофе. — Тот берег оказался не самым удачным местом для прогулок, барон. Вам не следовало отправляться туда одному.

— Уверен, что кто-нибудь видел, как я уходил вместе с вами.

— В этой толпе? Вряд ли. В любом случае сейчас это не имеет значения. Относительно вас у меня есть разрешение полковника Блока; он точно так же, как и я, не хочет, чтобы вы с Чесной поженились.

Вот оно как! Майкл понял, что это никоим образом не связано ни с его миссией, ни с тем, что он является агентом британской разведки. Сэндлер и Блок хотят, чтобы барон фон Фанге исчез. Ясно также и то, что Сэндлер еще ничего не знает об участи, постигшей его сокола; скорее всего, вчера вечером ему больше так и не представился случай подняться к себе в номер, и теперь он не вернется в отель, пока не закончится его «охота». Разумеется, Чесна не поверит в то, что Майкл был пьян. Она поймет, что все это подстроено. Только что она сможет сделать? Но сейчас у него не было времени на раздумья. Сейчас его основной мишенью был улыбающийся человек, сидящий напротив него за столом и жующий бифштекс с кровью.

— Я люблю Чесну, — сказал Майкл. — Чесна любит меня. Разве этого не достаточно? — Он постарался сказать это так, чтобы придать своему голосу легкий оттенок малодушия; он был вовсе не заинтересован в том, чтобы Сэндлер вдруг что-то заподозрил.

— Забудьте об этом! Чесна не любит вас! — Сэндлер отправил в рот очередной кусок бифштекса. — Возможно, вам удалось вскружить ей голову. Я даже допускаю, что ей нравится ваше общество, хотя и не могу понять почему. Но Чесна нередко позволяет эмоциям одерживать верх над разумом. Она замечательная женщина, красивая, талантливая, с хорошими манерами. Но это не мешает ей бывать безрассудной. Вы знаете, что она сама управляет собственным самолетом? Воздушные трюки в фильмах, где ей приходится сниматься, она выполняет самостоятельно. Она замечательно плавает и стреляет лучше, чем очень многие из тех мужчин, с кем мне приходилось водить знакомство. Вот с этим, — он многозначительно дотронулся рукой до лба, — у нее тоже все в полном порядке, но все же у нее сердце женщины. У нее и до вас были разного рода ни к чему не ведущие, весьма опрометчивые любовные романы, но прежде она никогда не заговаривала о свадьбе. Я немного разочарован, так как всегда считал, что она неплохо разбирается в людях.

— Вы имеете в виду то, что Чесна предпочла меня, а не вас?

— Чесна не всегда поступает благоразумно, — сказал Сэндлер. — Иногда ее надо подвести к принятию правильного решения. Поэтому мы с полковником Блоком решили убрать вас из кадра. Навсегда.

— Откуда такая уверенность, что если вам удастся убить меня, то она обязательно выйдет замуж именно за вас?

— Я постараюсь. Неплохой повод для пропаганды. Двое американцев, выбравшие для себя жизнь под сенью нацистского знамени. Да и Чесна — звезда. Наши с ней фотографии обошли бы страницы газет и журналов всех стран. Теперь вы понимаете?

Майкл все понял. Сэндлер был не только предателем и убийцей, помимо всего прочего, он оказался еще и редкостным эгоистом. И если бы даже Майкл не собирался убить Сэндлера, то последнее его откровение сыграло решающую роль. Он разбил пластмассовой ложкой скорлупу яйца, поднес его ко рту и выпил.

Сэндлер рассмеялся, глядя на это.

— Сырое мясо и сырые яйца. Барон, ваше детство, должно быть, прошло в хлеву!

Майкл съел еще одно яйцо. Хьюго вернулся из кухни с двумя графинами яблочного сока — для Майкла и для Сэндлера. Поклонник большой охоты тут же опрокинул в себя целый бокал, но Майкл не спешил: он поднес свой бокал к губам и остановился, почувствовав едва ощутимый горьковатый запах. Какой-нибудь яд? Нет, запах яда был бы сильнее. Но в сок явно было подмешано какое-то лекарство. Транквилизатор, заключил Майкл. Нечто, что должно было замедлить его реакцию. Он отставил стакан с соком и снова налил себе кофе.

— Что-нибудь не так? — спросил Сэндлер. — Вам не нравятся яблоки?

— Нет, просто попахивает червоточиной.

Он надколол скорлупу третьего яйца и выпил желток, спеша пополнить запасы протеина в организме. Последнее яйцо он запил кофе. Рельсы повернули на северо-восток, и объезд вокруг Берлина был начат заново.

— Так, значит, вы не собираетесь падать передо мной на колени и молить о пощаде? — Сэндлер подался вперед.

— А это что, может помочь?

Сэндлер помедлил с ответом, а затем отрицательно покачал головой. Взгляд его темных глаз казался настороженным, и Майкл был уверен, что он почувствовал что-то, чего никак не ожидал. Он решил снова прозондировать почву.

— Никаких шансов у меня нет, верно? Как у таракана, попавшего под удар железного кулака?

— Ну конечно же, у вас есть шанс. Не бог весть какой, но все же есть. — И снова по лицу Сэндлера было видно, что он не обратил внимания на последнюю фразу. Что бы там ни скрывалось под названием «Железный кулак», Гарри Сэндлеру не было о нем ничего известно. — Умереть быстрой смертью. Для этого вам нужно добраться до локомотива прежде, чем я доберусь до вас. Само собой разумеется, я буду вооружен. Я захватил свое любимое ружье. У вас, на вашу беду, оружия не будет. Но зато вам положено десять минут форы на старте. После завтрака вы на некоторое время вернетесь в свое купе. Потом будет подан аварийный сигнал. Это и станет сигналом, что для вас охота уже началась. — Он отрезал новую порцию бифштекса, а затем воткнул нож в оставшийся на тарелке кусок мяса. — Только не пытайтесь спрятаться в своей комнате или держать дверь изнутри. Это лишь ускорит вашу поимку. И если вы еще смеете надеяться на то, что вам удастся спрыгнуть с поезда на ходу, вы очень ошибаетесь. В переходах между вагонами будут расставлены солдаты. Кстати, окна… о них тоже забудьте. — Он подал знак Хьюго, стоящему рядом в ожидании, когда можно будет убирать со стола. Хьюго опустил на окнах железные ставни, и солнечные лучи померкли. — Пусть это станет спортивным состязанием, хорошо? — настойчиво продолжал Сэндлер. — Каждый будет играть отведенную ему роль.

Когда Хьюго вытащил из кармана жилета ключ, чтобы запереть замки, Майкл заметил пистолет в кобуре под полой его пиджака.

— Даже не думайте о том, что вам удастся завладеть пистолетом Хьюго, — сказал Сэндлер, проследив направление взгляда Майкла. — Он провел восемь месяцев на русском фронте, и к тому же он отличный стрелок. У вас есть вопросы относительно основных правил игры?

— Нет.

— Вы и в самом деле удивляете меня, барон. Должен признаться, что я рассчитывал на то, что уже к этому времени вы встанете передо мной на колени. Это лишний раз доказывает, что невозможно предугадать, каким человек может оказаться на самом деле. Вы согласны со мной? — Он широко улыбнулся. — Хьюго, а теперь проводи барона в его покои.

— Слушаюсь, господин.

Когда дверь купе закрылась у него за спиной, Майкл обнаружил, что в его отсутствие в комнате произошла значительная перестановка. Зеркало, стол, белая миска и полотенце исчезли. Из шкафа была убрана единственная вешалка. А Майкл как раз рассчитывал на то, что ему удастся воспользоваться осколками зеркала, черепками от миски и вешалкой, для того чтобы попытаться выбраться отсюда. Круглый стеклянный плафон на потолке остался, и теперь Майкл глядел на него. Достать до плафона было невозможно, хотя Майкл чувствовал, что он наверняка смог бы придумать что-нибудь, что позволило бы ему разбить лампу. Он сел на кровать и погрузился в раздумья; поезд плавно покачивался, и колеса стучали на стыках рельсов. А понадобится ли вообще ему оружие, чтобы убить Гарри Сэндлера, если он сам сейчас устроит на него охоту? Едва ли. Он мог бы превратиться в волка и броситься бежать сразу же, как только будет дан аварийный сигнал.

Но Майкл, не стал превращаться. Его чутье было крайне обострено. Вместе с превращением ему пришлось бы лишиться одежды. Но, оставаясь человеком, он мог думать как волк и одержать верх над Сэндлером. Единственная проблема состояла в том, что Сэндлер знал этот поезд лучше его. Майклу нужно найти место для засады, и тогда…

Тогда графиня Маргритта будет отомщена, и душа его наконец избавится от этого тяжкого бремени. Он сможет поставить последнюю точку и написать «конец» под этим печальным эпизодом своей жизни.

Для себя Майкл решил во что бы то ни стало одержать верх над Гарри Сэндлером. И он сделает это человеческими руками, а не когтями волка. Он ждал.

Прошло около двух часов, и все это время Майкл пролежал на кровати. Он отдыхал. Он был совершенно спокоен и готов к предстоящему испытанию морально и физически.

Задребезжал аварийный сигнал. Этот звук раздавался на протяжении, наверное, десяти секунд, но к тому времени, как наступила тишина, Майкл успел выскочить за дверь и устремиться в сторону локомотива.

Глава 49

Стоявший между вагонами солдат взмахом руки, державшей пистолет, дал ему понять, чтобы он проходил дальше, и Майкл вошел в открытую для него дверь, оказавшись в богато украшенном вагоне, где был подан завтрак. Солдат в коридоре захлопнул дверь у него за спиной.

Железные ставни были опущены. Люстра и светильники по стенам вагона горели мягким, приглушенным светом. Майкл пошел вдоль вагона, но затем задержался у стола, накрытого белой скатертью.

Посуду после завтрака еще не убирали. Из куска недоеденного бифштекса на тарелке Сэндлера торчал нож.

Взгляд Майкла был устремлен на этот нож. Дело начинало принимать неожиданный оборот. Отчего же этот нож был все еще здесь? Ответ был очевиден: Сэндлер явно рассчитывал на то, что он заметит и возьмет его. И что тогда? Майкл осторожно дотронулся до рукоятки ножа и, едва коснувшись поверхности металла, обнаружил, что и ожидал найти. Серебряная рукоятка была обмотана тонкой, как волос, почти не различимой на глаз проволокой. Исчезая в царившем в комнате полумраке, она уходила наверх, к висевшей у него над головой люстре. Внимательно оглядев начищенный канделябр, Майкл заметил скрытый среди богатого убранства люстры небольшой, отделанный под бронзу пистолет. Курок был взведен, а свободный конец проволоки привязан к спусковому крючку. Майкл проследил и за углом поворота ствола, понимая, что, если бы он взялся за нож и выдернул его из мяса, курок был бы спущен и пуля угодила бы ему в левое плечо. Майкл хмуро усмехнулся. Вот почему его продержали в купе целых два часа. Сэндлер и его команда готовили свои трюки. «Нечего сказать, — подумал Майкл. — Вот тебе и десять минут форы». Эта охота могла для него окончиться очень быстро.

Он решил дать Сэндлеру повод для размышлений, возможно, это все-таки заставит его немного сбавить скорость. Отступив в сторону, оказываясь таким образом вне линии огня, Майкл ударом ноги выбил ножку из-под крышки стола. Стол завалился, тонкая проволока натянулась, и раздался громкий выстрел. Пуля отколола щепку от панели палисандрового дерева. Майкл поднял с пола нож, и здесь его ждало разочарование: в руках у него оказался тупой обломок лезвия. Он снял пистолет с люстры, заранее догадываясь, что это тоже пустой номер: пистолет был заряжен единственной пулей.

Все, хватит. Бросив пистолет на ковер, он продолжил свой путь, направляясь в противоположный конец вагона. Но теперь шаги его стали медленнее и осторожнее. Майкл пристально оглядывался по сторонам в поисках натянутых шнуров. Он остановился у двери в кухню, и рука его замерла у самой ручки двери. Наверняка Сэндлер рассчитывал на то, что он заглянет и сюда — в надежде завладеть ножами. Медная ручка была недавно начищена и сверкала весьма многообещающе. «Слишком просто», — подумал Майкл. Поворотом этой ручки мог спускаться курок ружья, нацеленного на дверь изнутри кухни. Он опустил руку, отошел от двери и отправился дальше. В переходе к следующему вагону стоял еще один солдат, который безучастно глядел на него, лениво моргая глазами с тяжелыми веками. Майкл подумал о том, что за все время, наверное, очень немногим из жертв Сэндлера удавалось благополучно миновать первый вагон. Но торжествовать победу было еще рано: от локомотива его отделяли целых три вагона.

Через открытую перед ним дверь Майкл вошел в следующий вагон. Через весь вагон шел длинный узкий проход, по обеим сторонам которого стояли два ряда кресел. Окна были закрыты железными ставнями, но две люстры под потолком горели, пожалуй, даже слишком ярко. Вагон мерно покачивало; послышался громкий паровозный гудок. Майкл опустился на пол и взглянул вдоль прохода на уровне колен. Если где-то в проходе между креслами и натянут шнур, то увидеть его отсюда было нельзя. Он подумал, что Сэндлер к этому времени наверняка пустился за ним в погоню, и теперь дверь позади него в любую секунду могла распахнуться от удара ноги. Ждать Майкл не мог; поднявшись с пола, он медленно пошел вдоль прохода, держа руки перед собой и в то же время пристально глядя под ноги, в надежде вовремя заметить блеск тонкой проволоки на уровне колен или у щиколоток.

Ни вверху, ни внизу проволоки не оказалось. Майкл почувствовал, что начинает потеть; наверняка здесь скрывался какой-то подвох. Или, может быть, в этом вагоне не было никаких ловушек и все его опасения напрасны? Он дошел до второй люстры, и теперь до перехода в следующий вагон оставалось еще метров шесть. Приближаясь к люстре, он взглянул вверх, пристально оглядывая ее ярко начищенные медные рожки; оружия видно не было.

Но, сделав очередной шаг, он вдруг почувствовал, как слегка — наверное, всего на полсантиметра — прогибается пол под левой ногой. Послышался легкий щелчок, и внутри у Майкла все похолодело: он только что наступил на пружину скрытого в полу потайного механизма.

Майкл прыгнул вверх, ухватившись руками за висевшую над головой люстру и подтянув колени к груди. Прогремел выстрел; обрез был установлен в полу слева от него, залп свинцовой дроби пролетел через вагонный проход — как раз там, где всего пару секунд назад находились его колени, — угодил в сиденья по правую сторону от прохода. Следом за первым стволом выпалил и второй. По вагону разлетелись деревянные обломки и куски обивки.

Майкл осторожно опустил ноги, разжал пальцы и очутился на полу. Одного беглого взгляда на развороченные сиденья было достаточно, чтобы представить, что случилось бы с его ногами, замешкайся он хоть на мгновение. Безнадежно искалеченный, он остался бы лежать на полу, корчась от боли, пока здесь не появился бы Сэндлер.

Майкл услышал, как распахнулась дверь в дальнем конце вагона. Сэндлер, в охотничьем костюме цвета хаки, поднял двустволку, прицелился и выстрелил.

Майкл успел броситься на пол. Пуля пропела повыше левого плеча и отскочила от железной шторки окна. Не дожидаясь, пока Сэндлер снова возьмет его на мушку, Майкл стремительным прыжком бросился к двери, распахнул ее и упал на пол тамбура. Как Майкл и ожидал, за дверью стоял очередной солдат. Держа в одной руке пистолет, он хотел было другой рукой ухватить Майкла за шиворот и поставить на ноги.

Не дожидаясь этого, Майкл вскочил с пола и головой ударил солдата в подбородок. Тот отшатнулся, глаза его широко раскрылись от боли и удивления. Схватив солдата за запястье, Майкл изо всех сил ударил ладонью по острому арийскому носу. Захрустели, ломаясь, хрящи, из ноздрей брызнула кровь, и Майкл, выхватив «люгер», отбросил солдата от себя, как мешок, набитый соломой. Он обернулся, заглянув в вагон через стеклянное окошко в двери. Сэндлер был уже на полпути к выходу. Подняв руку с «люгером», чтобы выстрелить через стекло, Майкл увидел, что Сэндлер остановился в проходе и тоже вскинул ружье. Оба выстрела прогремели одновременно.

Майкла осыпало градом деревянных щепок, а Гарри Сэндлера — осколками дверного стекла. Майкл почувствовал обжигающую боль в правом бедре, словно кожи коснулось раскаленное клеймо, и упал на колени от боли и неожиданности. Стекла в двери больше не было, а в том месте, где пуля Сэндлера пробила деревянную обшивку вагона, зияла дыра величиной с кулак. Майкл снова выстрелил через дверь, и спустя несколько секунд из вагона раздался ответный выстрел — пуля угодила в стену над головой Майкла. Оставаться здесь было опасно. Майкл привстал с пола и, прижимая одну руку к растекающемуся по правой ноге кровавому пятну, пригнувшись, начал пятиться к двери в соседний вагон.

Звенящий грохот колес за спиной заставил его обернуться. В вагоне, на пороге которого он теперь стоял, не было пола; это была просто верхняя оболочка с опущенными железными ставнями на окнах, и он, Майкл, стоял у самого его края, глядя вниз, где мелькали шпалы. У него над головой по длине всего вагона — метров двадцать или около того — тянулась приваренная к потолку железная труба. В другой его конец было невозможно перебраться, иначе как только перехватываясь руками по этой трубе. Майкл взглянул на изрешеченную пулями дверь, через которую он только что вошел. Сэндлер выжидал. Может быть, один из выстрелов «люгера» все же достиг цели или осколками стекла ему задело лицо. Майкл был уверен, что лучший способ избавиться от этого сумасшедшего — поскорее добраться до локомотива и сбросить скорость. Если Сэндлер был ранен, то, скорее всего, солдаты постараются довести охоту до конца. В любом случае оставаться здесь было нельзя; пуля прошла навылет, и он терял много крови. Еще немного — и от его силы и выносливости останутся одни воспоминания. Засунув «люгер» за пояс, Майкл подпрыгнул над проносящимися внизу рельсами и шпалами и крепко ухватился за железную трубу над головой. Тело его покачивалось, по правой ноге текла кровь. Он двинулся вдоль трубы, стараясь переставлять руки как можно шире.

Половина пути была позади, когда сквозь гремящий перестук колес Майкл услышал ружейный выстрел. Пуля угодила в потолок всего в полутора метрах слева от трубы. Повернув голову, Майкл увидел, что в дверном проеме стоит Сэндлер, готовый приступить к следующему раунду охоты. Сэндлер глядел на него, криво усмехаясь, из порезов на лице сочилась кровь. Он вскинул ружье и прицелился Майклу в голову.

Держась за трубу одной рукой, Майкл выхватил из-за пояса «люгер». Палец Сэндлера был на спусковом крючке, и Майкл знал, что ему не удастся выстрелить первым.

— Брось! — скомандовал Сэндлер, перекрывая своим криком стук колес. — Я сказал, бросай пушку, сукин ты сын, а не то я вышибу твои вонючие мозги!

Майкл лихорадочно подсчитывал в уме сантиметры и доли секунды. Нет, ничего не выйдет; пуля Сэндлера достигнет цели раньше, чем «люгер» успеет выстрелить.

— Я сказал, брось пушку! Быстро! — Лицо Сэндлера исказила злобная гримаса; с подбородка у него капала кровь.

Майкл разжал пальцы. «Люгер» упал вниз на рельсы и исчез.

— Ну что, попался? — орал Сэндлер, глядя на темное кровавое пятно, расплывшееся у Майкла на бедре. — Я знал, что ты все равно от меня не уйдешь! Вообразил себя самым умным, да? — Он провел рукой по лицу и посмотрел на алые разводы, оставшиеся на ладони. — И кровь мне еще пустил, мать твою! — выругался Сэндлер. Майкл видел, что на лице охотника поблескивают стеклянные осколки. — А вы, барон, оказывается, совсем не так просты! Я был уверен, что с вас будет достаточно и одного ножа! А обрез… обычно он и заканчивал охоту! Никто до вас еще не забирался так далеко!

Майкл обеими руками держался за трубу. По лицу его струился холодный пот.

— Но ведь вам не удалось меня поймать! — выкрикнул он в ответ.

— Черта с два! Последний выстрел — и моя коллекция пополнится новым трофеем!

— Но вы не поймали меня, — продолжал Майкл. — И после этого вы еще станете называть себя охотником? — Он хрипло рассмеялся. — Ведь есть еще один вагон, так? И я все равно пройду через него, чего бы вы там ни подстроили… хоть и с раненой ногой, но пройду! — Он видел, как в глазах Сэндлера разгорается пламя азарта. — Можете застрелить меня сейчас, но тогда я упаду на рельсы. Живым я все равно не дамся… А разве вам не этого хотелось?

Сэндлер опустил ружье и облизнул перепачканные кровью губы.

— А вам не откажешь в самообладании, барон! Я никогда не думал, что любитель тюльпанов окажется способен на такое! Мы уже пустили друг другу первую кровь, так? И значит, можно считать, что мы квиты. Но через следующий вагон вам не пройти, это я вам обещаю!

— А я говорю, что пройду.

Сэндлер зло усмехнулся.

— Что ж, посмотрим. Давайте! Даю вам минуту на то, чтобы убраться отсюда.

Майкл ухватился за эту возможность. Он продолжил свой путь вдоль трубы, слыша, как Сэндлер выкрикнул ему вслед:

— До скорой встречи! Еще немного — и вы покойник!

Майкл добрался до небольшой площадки перед выходом из вагона и спрыгнул на нее. Солдат, стоявший у входа в последний вагон, отступил назад и, стараясь держаться на расстоянии от Майкла, взмахом пистолета приказал ему проходить. Оглянувшись, Майкл видел, как Сэндлер перекинул винтовку за спину, готовясь к переходу по трубе. Последний вагон ждал его, и Майкл переступил порог.

Дверь тут же захлопнулась у него за спиной. Стекло в двери было замазано черной краской. Кругом царила кромешная тьма, не было ни единой щелки, через которую мог бы пробиться солнечный свет. Здесь было темнее, чем в лесу в самую черную из ночей. Майкл, вглядывался в темноту впереди себя, пытаясь разглядеть в ней хоть что-нибудь — люстры, погашенные светильники, мебель, но все было напрасно. Вытянув вперед руки, держа ладони на уровне лица, он шагнул вперед. За первым шагом последовал второй. Потом третий. Путь был свободен. Он сделал четвертый шаг, и тут пальцы его обожгла резкая боль.

Майкл отдернул руки. Он понял, что это бритвы или битое стекло. Пошарив рукой, он обнаружил пустое пространство слева от себя. Два шага вперед и третий влево — и он вновь порезал руку об острые лезвия. Майкл почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. Это был лабиринт. И стены этого лабиринта были усеяны торчащими из них обломками бритвенных лезвий.

Сняв пиджак, он обмотал им руки и наугад двинулся вперед, осторожно ступая в кромешной тьме. Все его чувства были обострены до предела; потянув носом воздух, он учуял запах паровозного масла, горьковатый дым горящего угля и сладкий аромат с металлическим привкусом — запах собственной крови. Сердце его бешено стучало, глаза вперялись в темноту. Руки Майкла снова коснулись ощетинившейся лезвиями стены — она выросла прямо перед ним. Слева оказалась еще одна стена; ход лабиринта уводил его вправо, и ему не оставалось ничего другого, как пройти по этому узкому коридору. Он резко сворачивал влево, заводил в тупик. Майкл понял: он пропустил выход в коридор и теперь ему придется возвращаться. Бродя в темноте в поисках выхода, чувствуя, как острые лезвия впиваются в намотанный на руки пиджак, он слышал, как открылась и тут же закрылась вагонная дверь: Сэндлер прибыл.

— Ну как вам мой маленький лабиринт, барон? — спросил Сэндлер. — Я надеюсь, что вы не боитесь темноты.

Майкл молчал. Сэндлер рассчитывал обнаружить, где он, по звуку его голоса. Майкл молча водил рукой по стене, морщась от боли, когда бритвы, прорезая ткань, впивались ему в пальцы. Вот он! Узкий коридорчик. Он вошел и двинулся дальше, держа руки перед собой.

— Я никак не могу понять вас, барон! — сказал Сэндлер. Голос его доносился теперь с другой стороны: Сэндлер пробирался по лабиринту. — Я думал, что теперь-то вы уж точно сдадитесь! Или, может быть, вы уже сдались и, дрожа, забились в какой-нибудь угол? Эй, где вы?

Майкл наткнулся еще на одну стену. Узкий коридор уходил под углом вправо, и лезвия, прорезав рубашку, чиркнули по коже на плече.

— Я знаю, что вам очень страшно. Здесь любой испугается, окажись он на вашем месте. Но для меня это и есть самый волнующий момент всей охоты: видеть ужас в глазах животного, когда оно понимает, что спасения нет. Я вам не говорил случайно, что знаю кратчайший путь через лабиринт? Это я сам его построил. Вам не кажется, что эти лезвия приятны на ощупь?

«Болтай, болтай», — думал Майкл. Звук голоса позволил определить, что Сэндлер где-то слева, метрах пяти-шести позади него. Майкл продолжал пробираться вперед, протискиваясь между ощетинившимися бритвами стенами.

— Я знаю, что вы в клочья изрезали себя, — сказал Сэндлер. — Вам бы следовало прихватить с собой пару кожаных перчаток — таких, как у меня. Нужно быть готовым ко всему, барон; это и есть отличительная черта настоящего охотника.

У Майкла на пути снова выросла стена. Он пошарил руками слева и справа от себя в поисках другого прохода Голос Сэндлера тем временем все приближался.

— Если вы сдадитесь, я облегчу ваши страдания. Вам стоит сказать два слова: «Я сдаюсь». И тогда я дарую вам быструю смерть. Ну как, вас это устраивает?

Руки Майкла нащупали угол стены, он оказался слева. Пиджак, которым он обмотал пальцы, был изрезан в клочья, и ткань пропитала кровь. Он чувствовал, как силы оставляют его, как слабеют мускулы. Раненая нога немела. Но выход из вагона должен быть где-то впереди, совсем близко, оставалось пройти еще метров пять, не больше. Наверное, окошко в двери закрашено черной краской, и отыскать дверь будет нелегко. Он пошел вдоль коридора, уходящего налево; вагон покачивало, колеса стучали на стыках. Проход сделался прямее. Запах горящего угля усилился. Теперь Майкл думал, что дверь где-то совсем рядом…

Он сделал еще два шага и услышал высокое металлическое «пим-м-м!» обрываемой, туго натянутой тонкой проволоки.

И в то самое время, как Майкл стремительно бросился на пол, прямо у него перед глазами произошла ослепительная вспышка. Ее яркий свет словно опалил глаза, и Майклу начало казаться, что в мозгу у него закружилось бесчисленное множество ярко-голубых шестеренок. Ослепленный, он лежал на полу, утратив вместе с равновесием и способность ориентироваться в пространстве, глаза его болели, словно их искололи иглами.

— А! Вы уже почти у выхода, да? — Голос Сэндлера раздался у него за спиной, где-то метрах в четырех сзади и справа. — Подождите меня, барон, я скоро к вам приду.

Глаза Майкла все еще были полны голубого пламени. Он отполз в сторону и лежал на полу, касаясь спиной утыканной лезвиями стены. Сэндлер приближался. Под его сапогами скрипели половицы. Охотник рассчитывал найти его совершенно беспомощным, корчащимся на полу, полуслепым. Он перевернулся, чтобы дать свободу рукам, отвернул в сторону изрезанный в клочья пиджак.

— Ну что же вы молчите, барон? Скажите хоть что-нибудь, — настаивал Сэндлер, — и я положу конец вашему унижению.

Майкл лежал на боку и молчал. Он прислушивался к шагам Сэндлера, которые приближались. «Давай-давай, топай сюда! — В душе Майкла все кипело. — Иди ко мне, я жду!»

— Барон? Я думаю, что охота закончена.

Майкл слышал, как Сэндлер щелкнул затвором.

Он уже чувствовал мятный запах его лосьона. Потом совсем рядом с ним скрипнула упругая кожа начищенного сапога, тихо застонала половица, и он знал, что до Сэндлера можно уже достать руками.

Полностью полагаясь на свой слух, Майкл протянул руки вперед. Он обхватил щиколотки Сэндлера и изо всех сил рванул их на себя и вверх.

Сэндлер и вскрикнуть не успел. Ружье выстрелило, пуля отскочила от потолка, а Сэндлер повалился на пол, задев одну из стен, утыканных обломками бритвенных лезвий.

Он пронзительно закричал.

Изнемогающий от боли Сэндлер оказался на полу. Руки Майкла сомкнулись на шее охотника. Но тут неожиданный удар прикладом ружья заставил его ослабить хватку. Майкл успел ухватить Сэндлера за рубашку. Тот пытался уползти от него, продолжая отбиваться прикладом, следующий удар которого пришелся Майклу по ключице. Майкл был вынужден отпрянуть, перед глазами у него все еще проносились голубые вихри, и он чувствовал, как острые лезвия на стене впиваются ему в плечи. Прогремел выстрел; сноп огненных искр вырвался из ствола, но пуля была пущена вслепую. Майкл снова набросился на Сэндлера и бросил его на утыканную бритвами стену. И снова Сэндлер завопил от боли и ужаса. Майкл нащупал в темноте ружье и ухватился за него обеими руками; Сэндлер отчаянно отбивался. Пальцы в кожаных перчатках пытались выдавить Майклу глаза, хватали его за волосы. Майкл ударил кулаком наугад, и удар попал в цель.

Оба соперника стояли на коленях; вагон покачивало, и в спины им впивались лезвия. Ружье было между ними, и теперь каждый пытался подняться на ноги, стараясь опереться на него как на рычаг. Борьба велась молча, проигравшего ждала смерть. Майкл сумел упереться в пол одной ногой и был готов встать, когда Сэндлер нанес удар в солнечное сплетение, снова бросая его на колени. Сэндлер, приподнявшись, высвободил ногу и ударил Майкла в подбородок. Ружье было прижато к горлу Майкла, и теперь Сэндлер наваливался на него всем своим весом. Майкл сопротивлялся, но ему никак не удавалось отпихнуть от себя охотника. Тогда он обеими руками ухватил голову Сэндлера и изо всех сил ткнул его лицом в усеянную бритвами стену рядом. Сэндлер взвыл, забившись в агонии, и отпрянул.

Сэндлеру как-то удалось подняться на ноги, ружье оставалось у него в руках. Майкл ухватил его за щиколотки и опрокинул навзничь, ударившись спиной о стену. Сэндлеру было невмоготу оставаться в своем лабиринте; освободившись из хватки Майкла, он поднялся с пола и заковылял по коридору, завывая от боли. Майкл слышал, как Сэндлер возится с дверной ручкой, пытаясь повернуть ее скользкой от крови рукой, и он вскочил на ноги, устремившись вслед за охотником.

Сэндлер с размаху ударил дверь плечом. Она распахнулась, и в узкий коридор хлынул показавшийся ослепительно ярким свет дня. Бритвы — их было сотни по обеим сторонам коридора — поблескивали в солнечных лучах, и многие из них были обагрены кровью. Майкл снова был ослеплен, но все же он мог видеть достаточно хорошо, для того чтобы различить в дверном проеме силуэт Сэндлера. Он бросился вперед, наскакивая на охотника сзади, и от сильного удара они оба вылетели из вагона, оказавшись на открытой площадке.

Лицо Сэндлера было исполосовано бритвами, глаза слепило солнце. Он бился в истерике.

— Убей! Убей его! — кричал он солдату на платформе.

Солдат был настолько потрясен, увидев двоих окровавленных мужчин, вывалившихся из внезапно распахнувшейся двери вагона, что «люгер» у пояса оставался в кобуре. Рука его торопливо открыла кобуру, он ухватился за рукоятку, вытаскивая пистолет наружу.

Щурясь на свету, Майкл видел лишь темный силуэт солдата. Он ударил его в пах, прежде чем «люгер» оказался наведенным на него; немец согнулся пополам, ударом колена в лицо Майкл отбросил ею назад и перекинул через железные перила на краю платформы. «Люгер» выстрелил в воздух, и солдат исчез.

— Помогите! — стоя на коленях посреди небольшой площадки, кричал Сэндлер, взывая к тем, кто еще мог его услышать. Но стук колес заглушал его вопли. Поставив ногу на ружье Сэндлера, Майкл прикрыл рукой глаза от света: впереди был тендер и паровоз, из трубы которого валили клубы черного дыма. Сэндлер стоял на четвереньках подле него, по изрезанному лицу текла кровь, и его охотничья куртка цвета хаки была усеяна кровавыми пятнами. — Помогите! — взывал он слабым голосом. Он стонал, дрожа всем телом, горестно раскачиваясь из стороны в сторону.

— Я сейчас убью тебя, — сказал Майкл по-английски. Сэндлер вздрогнул и замер. Он сидел на полу, низко опустив голову, и было слышно, как капли его крови стучат по металлу. — Я хочу, чтобы ты сейчас припомнил одно имя: Маргритта Филип. Оно говорит тебе о чем-нибудь?

Сэндлер не ответил. Поезд снова проезжал мимо зеленеющего леса в пригороде Берлина. Там, где теперь находились Майкл с Сэндлером, их не могли увидеть ни машинист, ни кочегар, подбрасывающий уголь в топку. Носком ботинка Майкл пнул Сэндлера в бок.

— Графиня Маргритта. В Каире. — Он чувствовал себя вконец измотанным, казалось, что колени вот-вот подогнутся и он рухнет на пол. — Богом клянусь, что ты ее не забыл, потому что это ты отдал приказ убить ее.

Сэндлер наконец поднял на него глаза; лицо его было истерзано, опухшие глаза превратились в узкие щелочки.

— Кто вы? — выдохнул он, тоже переходя на английский.

— Я друг Маргритты. Вставай!

— Так вы… так, значит, вы не немец?

— Вставай, — повторил Майкл свой приказ.

Он все еще прижимал одной ногой ружье к полу, но уже раздумал прибегать к этому средству. Он голыми руками свернет шею Сэндлеру и потом сбросит его с поезда, словно мешок с мусором.

— Я сказал, на ноги! Я хочу, чтобы ты глядел на меня, когда я буду тебя убивать!

— Умоляю… — застонал Сэндлер. Из носа у него текла кровь. — Пожалуйста, не убивайте меня. У меня есть деньги. Я заплачу вам деньги, много денег.

— Оставь их себе! Встать!

— Я не могу. Не могу стоять. — Сэндлер снова задрожал, едва не падая вперед. — Ноги… наверное, они сломаны.

Майкл почувствовал, как его захлестывает волна дикой ярости. Смерти скольких безвинных мужчин и женщин были на совести Гарри Сэндлера? И разве помиловал он хоть кого-нибудь, внял мольбам о пощаде? Майкл был уверен, что нет. Сэндлеру хотелось откупиться; что ж, теперь он заплатит за все сполна. Наклонившись вперед, Майкл крепко ухватил охотника за воротник куртки, собираясь поднять его с пола.

И тут Майкла снова подстерегла еще одна ловушка, которой и суждено было стать последней.

Сэндлер — он притворялся и на этот раз, так же как накануне изображал из себя пьяного, — внезапно вскочил на ноги, яростно скрипя зубами от злости, и в руке у него сверкнуло желтым блеском лезвие ножа, выхваченного из-за голенища сапога.

Нож описал в воздухе стремительную дугу, его острие было направлено в живот Майклу Галлатину.

Лезвие было перехвачено меньше чем в пяти сантиметрах от цели. Сильные пальцы обхватили запястье Сэндлера. Заплывшие глаза охотника в замешательстве уставились на эту ладонь.

Державшая его рука не была человеческой, хотя и звериной лапой ее тоже назвать было пока еще нельзя. Кожа на ней на глазах зарастала темной шерстью, скрюченные пальцы становились короче, словно втягиваясь в тело, и на их месте показались острые когти. У Сэндлера перехватило дыхание, и он в страхе взглянул в лицо своему противнику.

Лицо барона тоже менялось: нижняя челюсть и нос вытягивались вперед, образуя некое подобие звериной морды, зарастающей темной шерстью. Рот приоткрылся, освобождая место для клыков, с которых капала густая слюна. Сэндлер словно окаменел; нож со звоном покатился по железному полу, в нос ударил звериный запах: пахло потом и волчьей шерстью. Он широко открыл рот, собираясь закричать.

Майкл, у которого к тому времени уже начинала выгибаться спина, подался вперед и вцепился клыками охотнику в горло. Одним быстрым хищным движением головы он растерзал плоть, разорвал вены и перекусил Сэндлеру гортань. Он откинул голову назад, оставляя на месте растерзанной шеи жуткую зияющую дыру. Глаза Сэндлера закатились, лицо исказила судорога, нервы и мышцы были уже неподвластны его воле. Почувствовав вкус вражеской крови, Майкл нанес новый удар, погружая клыки глубоко в кровоточащую плоть, мотая головой из стороны в сторону, вгрызаясь в тело в попытке добраться до спинного мозга. Позвонки хрустели у него под клыками, и вот позвоночник поддался, но Майкл не унимался, продолжая грызть уже треснувшие костяные края. Когда Майкл наконец оторвался от тела Сэндлера, голова охотника была связана с туловищем лишь остатками уцелевших мышц и соединительной ткани. Из дыры в гортани со свистом вырывался еще остававшийся в легких воздух. Майкл, чувствуя, как рубашка на нем трещит по швам, а брюки сами собой начинают ползти вниз, уперся в грудь охотника ногой и сильно толкнул.

Все, что осталось от тела Гарри Сэндлера, плавно соскользнуло с набирающего скорость поезда.

Майкл выплюнул набившиеся в рот куски окровавленной человеческой плоти и лег на пол. Он лежал на боку, и тело его находилось на полпути между двумя полюсами превращения. Он понимал, что ему еще предстоит добраться до паровоза и замедлить ход состава; волчьими лапами не удержать рычагов. Он удерживал себя от окончательного превращения, слыша в ушах вой дикого ветра, чувствуя, как перекатываются упругие мускулы под черной волчьей шкурой, пока скрытой под одеждой. Тесные ботинки стали малы, могучие плечи были готовы вырваться на свободу. «Не сейчас! — думал Майкл. — Не сейчас!» Он начал возвращаться назад, заставляя свое тело проделать весь только что пройденный им путь в обратном направлении, и через полминуты он сумел сесть на полу; на белой человеческой коже блестел пот, а раненая нога онемела.

Он схватил винтовку; пуля была в патроннике. Поднявшись с пола, чувствуя, как кружится голова, он принялся карабкаться по железной лестнице, выходившей к проходу, устроенному по краю вагона для угля. Майкл осторожно добрался до паровоза и, увидев, что и машинист, и кочегар заняты работой, быстро спустился по лестнице в кабину машиниста.

При виде ворвавшегося к ним вооруженного ружьем незнакомца машинист вместе с кочегаром дружно подняли руки вверх. Они были простыми рабочими, а не солдатами.

— Прочь с поезда! — приказал Майкл, снова переходя на немецкий. Он взмахнул стволом ружья. — Быстро!

Кочегар спрыгнул первым и покатился по насыпи. Машинист медлил, оставаясь неподвижно стоять, глядя на Майкла выпученными от страха глазами, пока тот не приставил ему к горлу дуло винтовки. И тогда машинист бросился под откос.

Майкл ухватился за красную рукоятку тормоза и сбавил скорость. Высунувшись в окно, он видел, что поезд приближается к мосту, перекинутому через Хафель. Вдали виднелись башни «Рейхкронена». Это было самое подходящее место. Он сбросил давление пара и взобрался на самый верх тендера. Паровоз приближался к мосту, его колеса вращались все медленнее. Скрежетала паровая турбина, но у Майкла не было времени беспокоиться об этом. Поезд поедет через мост на довольно быстром ходу. Он встал во весь рост, все еще прижимая руку к раненому бедру. Железнодорожный мост сузился, под ним плескались темно-зеленые волны реки. Майкл выплюнул застрявший у него в зубах маленький обрывок кожи Сэндлера. Он надеялся, что река под мостом окажется достаточно глубокой. Если же нет, то очень скоро ему придется поцеловать землю.

Майкл набрал в легкие побольше воздуха и прыгнул.

Глава 50

Чесна стояла на заросшем травой берегу реки близ «Рейхкронена», глядя на лодки, медленно спускавшиеся вниз по течению и затем начинавшие свой путь в обратном направлении. Утреннее солнце безмятежно пригревало. И хотя внешне Чесне и удавалось сохранять спокойствие, в душе ее все кипело. Вот целых четыре часа эти лодки, не переставая, прочесывали реку, но она была уверена, что в их сети не попадется ничего, кроме ила и грязи. Где бы ни находился сейчас барон, что бы с ним ни случилось, на дне Хафеля его не было. Это уж точно.

— Говорю я вам, вранье это все, — говорил стоявший рядом с ней Мышонок. Он говорил очень тихо, потому что поиски тела барона фон Фанге привлекли на берег реки толпы зевак. — Зачем ему было приходить сюда, тем более одному? И ведь пьян-то он не был. Эх, черт, я ведь знал, что за ним глаз да глаз нужен! — Маленький человечек нахмурился и горестно покачал головой. — Ведь должен же был кто-то позаботиться об этом недотепе!

Взгляд светло-карих глаз Чесны был устремлен на реку, легкий ветерок перебирал ее золотистые волосы. На ней было черное платье: черный цвет был частью ее кинообраза, и наряд этот вовсе не был трауром. Солдаты прочесывали берега в нескольких милях вниз по течению — на тот случай, если тело вдруг оказалось выброшенным на мелководье. Чесна заранее была уверена, что и это тоже ни к чему не приведет. Все это было подстроено, но вот только кем и для чего? Пока она могла найти этому единственное разумное объяснение, но именно эта возможность и беспокоила ее теперь больше всего: его могли схватить в номере у Джерека Блока и оттуда сразу же увезти на допрос. Если это и было так, то полковник Блок ни словом не дал этого понять, когда утром известил ее о том, что вызванные наряды полиции будут прочесывать реку. Душу Чесны терзали сомнения: а вдруг барон сломается под пытками и выложит все, что ему известно? Тогда на ее собственной шее и на шеях членов антифашистской организации, работу которой ей удалось так замечательно наладить, затянутся петли виселицы. И как быть дальше: остаться, продолжая играть роль убитой горем невесты, или же выбираться отсюда, пока не поздно? Еще одной причиной для беспокойства были Блок и Франкевитц; полковник объявил врачу из гестапо, что через двенадцать часов Франкевитц должен быть в состоянии давать показания.

Бороздящие реку сети не найдут барона фон Фанге. Очевидно, он попал в сеть иного рода, и, возможно, та же сеть вскоре накроет и Чесну, и ее друзей. «Нужно выбираться, — решила Чесна. — Придумать какой-нибудь предлог. На аэродром, а там только бы добраться до самолета, и тогда можно было бы попробовать перелететь в Швейцарию…»

Мышонок бросил взгляд через плечо, чувствуя, как внутри у него все холодеет от страха: по берегу шли, направляясь в их сторону, полковник Блок и следом за ним звероподобный человек в начищенных до блеска высоких сапогах. Мышонок чувствовал себя как голубь, которого собираются ощипать и зажарить в масле. Но теперь он знал истину: его приятель — тоже мне, барон! — был прав. Это Гитлер убил его, Мышонка, семью, а такие, как Джерек Блок, были послушными орудиями в его руках. Мышонок сунул руку в карман своих безупречно отутюженных серых брюк и дотронулся до лежащего там Железного креста. У медали были острые грани.

— Чесна! — позвал Блок. Серебряные коронки зубов ярко сверкнули на солнце. — Ну что там?

— Ничего. — Она старалась, чтобы голос не выдал ее. — За все время выловили только ботинок.

Блок, на котором был черный эсэсовский мундир, встал по другую руку от Чесны, а Сапог возвышался горой за спиной у Мышонка. Полковник покачал головой.

— Боюсь, что им не удастся найти его. Здесь быстрое течение. Если он упал в воду в этом месте, его могло отнести на несколько миль вниз по реке. Он мог зацепиться за корягу, или застрять в валунах, или… — Он заметил, как побледнела Чесна. — Извини, дорогая. Я, право же, не хотел тебя расстраивать.

Она кивнула. Мышонок слышал позади себя шумное, похожее на работу кузнечных мехов дыхание Сапога и почувствовал, как под мышками у него становится влажно и жарко.

— Что-то Гарри не видно сегодня, — заговорила Чесна. — Не думаю, чтобы ему это было безразлично.

— А я как раз только что от него, — сказал Блок. — Я ему рассказал о бароне. — Блок щурился от ярких солнечных бликов, дрожащих на поверхности подернутой легкой рябью речной воды. — Гарри чувствует себя неважно. Говорит, что у него болит горло. Думаю, он собирается сегодня весь день проспать… но все же он просил меня передать соболезнования и от его имени.

— Но ведь пока еще неизвестно, погиб барон или нет, — холодно заметила Чесна.

— Нет, конечно, — согласился Блок. — И все же двое свидетелей заявили, что они видели, как вчера вечером он бродил по берегу и…

— Это я уже слышала! Но разве они видели, как он упал в реку?

— Одному из них показалось, что он слышал всплеск, — напомнил ей Блок. Он хотел взять ее за локоть, но Чесна отдернула руку. — Я знаю, что ты… что с ним тебя связывало сильное чувство. И наверняка вы тоже огорчены случившимся не меньше, — обернулся он к Мышонку. — Но факты остаются фактами, не так ли? Если допустить, что барон не упал в реку и не утонул, то где…

— Что-то есть! — закричал один из сидевших в лодке, ярдах в сорока от берега. Вместе с напарником они принялись изо всех сил вытягивать сеть из воды. — Что-то очень тяжелое!

— Наверное, сеть зацепилась за затонувшее бревно, — объяснил Чесне Блок. — Боюсь, что тело барона унесло вниз по…

Наконец сеть подняли на поверхность, и из воды показалось перепачканное в грязи человеческое тело.

У Блока от удивления отвисла челюсть.

— Нашли! — кричал человек в лодке, и Чесна почувствовала, как дрогнуло и часто забилось ее сердце. — Боже мой! — вдруг снова послышался тот же голос. — Да ведь он живой! — Когда гребцы попытались втащить тело в лодку, утопленник ухватился за край борта и, перевалившись через него, оказался на дне лодки.

Блок подался еще на три шага вперед, зайдя в воду; вокруг его сапог клубилась поднятая со дна грязь.

— Не может быть! — выдохнул он. — Этого просто… не может быть!

Собравшиеся на берегу зеваки, по всей видимости ожидавшие увидеть мокрый, выловленный из реки труп, начали подходить поближе. Лодка повернула к берегу. Человек, которого минуту назад вытащили из водяной могилы, сидел в лодке, освобождаясь от сетей.

— Невозможно! — снова прошептал Блок.

Чесна заметила, что, когда он, оглянувшись, посмотрел на Сапога, лицо его было белым как полотно. Мышонок с радостным криком бросился к реке, чтобы помочь вытащить лодку на берег; вбежав в воду, он совсем не думал о своих отутюженных брюках.

Когда киль лодки врезался в берег, Майкл Галлатин шагнул за борт. Его ботинки скрипели, свисавшие с плеч лохмотья — все, что осталось от белой рубашки, — были перепачканы грязью. На шее у него по-прежнему был завязан галстук-бабочка.

— Боже милосердный! — воскликнул Мышонок, протягивая руку, чтобы обнять его за плечи. — А мы и не надеялись увидеть вас живого!

Майкл кивнул. Губы у него посинели, он дрожал от холода. Вода в реке была слишком холодной для купания.

Чесна словно застыла. Но потом, опомнившись, бросилась к барону и крепко обняла его. Майкл поморщился, перенеся вес на здоровую ногу, и обнял ее за талию перепачканными грязью руками.

— Ты жив, ты жив! — повторяла Чесна. — Слава богу, ты жив! — По ее щекам катились слезы.

От Чесны пахло свежестью. Если раньше он не потерял сознание лишь потому, что вода в реке оказалась слишком холодной, то теперь им овладевала слабость. Самым большим испытанием оказалась последняя сотня ярдов, которую ему пришлось проплыть под водой, чтобы попасть в сети. За спиной у Чесны кто-то стоял; Майкл взглянул в глаза полковнику Джереку Блоку.

— Вот так так! — проговорил полковник, натянуто улыбаясь. — Да вы как будто с того света вернулись. Сапог, я считаю, только что мы все стали свидетелями настоящего чуда. И позвольте узнать, барон, как же это ангелам удалось откатить ваш камень?

— Отстаньте от него! — вспылила Чесна. — Человек еле на ногах стоит! Вы что, не понимаете?

— Ну конечно, я понимаю, что человек устал, но чего я никак не могу понять, так это почему он вообще еще жив! Барон, насколько мне известно, вы пробыли шесть часов под водой. У вас что, жабры выросли за это время?

— Не совсем, — ответил Майкл. Раненая нога онемела, но кровотечение прекратилось. — У меня было вот это. — Он поднял правую руку. В кулаке был зажат полый стебель речного тростника — трубка около метра длиной. — Боюсь, я был слишком беспечен. Вчера вечером я слишком много выпил и после этого мне вздумалось погулять. Должно быть, я поскользнулся. Но как бы там ни было, я свалился в воду, и меня подхватило течением. — Он поднял руку и вытер грязь со щеки. — Просто потрясающе, как быстро трезвеешь, когда начинаешь понимать, что идешь ко дну. В воде я зацепился за что-то ногой. Наверное, за бревно. Его угол здорово расцарапал мне бедро. Видите?

— Продолжайте, — приказал Блок.

— Я не мог выбраться. Поднять голову над водой не было сил, но, к счастью, там рос тростник. Я выдернул один из стеблей, откусил конец и стал дышать через него.

— Какая удача! — сказал Блок. — Надо думать, барон, этому номеру вы научились в школе диверсантов?

Майкл сделал вид, что он потрясен и обижен.

— Нет, полковник. В школе бойскаутов.

— И вы хотите сказать, что просидели почти шесть часов под водой, дыша через какой-то дурацкий тростник?

— Этот «дурацкий тростник», как вы только что изволили выразиться, я заберу с собой. Дома я, может быть, велю его позолотить и выставить на самом видном месте. Человек не знает своих возможностей до тех пор, пока сама жизнь не решит испытать его на прочность. А вы, кажется, не согласны со мной?

Блок хотел было что-то возразить, но передумал. Он взглянул на собиравшуюся вокруг них толпу.

— Что ж, барон, добро пожаловать в мир живых, — сказал он. Взгляд его по-прежнему был холоден. — Лучше всего вам сейчас принять душ. Вы насквозь пропахли тиной. — Блок зашагал было прочь, и Сапог с готовностью последовал за ним, но затем полковник вдруг обернулся и снова обратился к барону: — Вам, пожалуй, и вправду стоит сохранить этот тростник. Чудеса в наше время случаются редко, и чаще всего не с нами.

— Ну что вы! Об этом не беспокойтесь, — ответил ему Майкл; он все же не мог упустить подвернувшейся возможности. — Теперь уж я не выпущу его из рук, буду держать, как говорится, в железном кулаке.

Блок остался стоять неподвижно, словно аршин проглотил. Майкл чувствовал, как Чесна еще сильнее прижалась к нему. Ее сердце сильно забилось.

— Спасибо за заботу, полковник, — сказал Майкл.

Блок все еще стоял на месте. Майкл понял, что в голове полковника глубоко засели эти два слова. Было ли это случайно пришедшимся к слову сравнением или сказано преднамеренно, с умыслом? Еще несколько мгновений они в упор разглядывали друг друга, словно два хищника, сошедшихся на одной тропе. Майкл был волком, а Джерек Блок — черной пантерой с серебряным оскалом. Затянувшееся молчание нарушил Блок.

— Желаю скорейшего выздоровления, барон, — кивнул он, скупо улыбнувшись, и пошел вверх по склону берега, направляясь в сторону «Рейхкронена».

Сапог разглядывал Майкла, наверное, секунды на три дольше своего хозяина — вполне достаточно для того, чтобы дать понять: война объявлена, — и затем последовал за полковником.

Из толпы вышли два немецких офицера, один из них — с моноклем, и предложили помочь Майклу дойти до номера. Майкл, поддерживаемый ими с обеих сторон, захромал по берегу реки к отелю, а Чесна и Мышонок шли позади. В холле отеля его встретил раскрасневшийся от волнения управляющий, выразивший свое сожаление по поводу несчастья, постигшего барона. Он заверил, что прикажет выстроить на берегу реки стену, чтобы предотвратить возможность повторения подобных происшествий в будущем, и предложил Майклу воспользоваться услугами врача, состоявшего в штате гостиницы, на что Майкл вежливо отказался. Но тогда, может быть, бутылка лучшего коньяка из винных погребов отеля поможет унять боль от полученных бароном ран? Барон ответил, что это и в самом деле было бы очень кстати.

Двое офицеров, вызвавшихся проводить Майкла, ушли. Дверь в апартаменты Чесны закрылась.

— Где ты был? — строго спросила Чесна у Майкла, устало опустившегося на белое кресло.

— И не пытайся убедить нас, что ты все это время сидел под водой! Тебе это все равно не удастся! — заявил Мышонок. Взяв со стола бутылку коньяка столетней выдержки, он плеснул немного в бокал, который затем передал Майклу. — Так что же с тобой приключилось?

Майкл пил коньяк. Это было очень похоже, как если бы ему вдруг пришлось вдыхать огонь.

— Я катался на поезде, — ответил он. — В гостях у Гарри Сэндлера. Сэндлер умер. Я пока еще жив. Вот и все. — Развязав галстук, он принялся сдирать с себя оставшиеся от рубашки лохмотья. Вся спина и плечи были исчерчены тонкими красными порезами. — Полковник Блок рассчитывал на то, что Сэндлер меня убьет. Вообрази, как он удивился.

— Но зачем Сэндлеру понадобилось убивать тебя? Ведь он ничего не знает о том, кто ты на самом деле!

— Сэндлер хочет — вернее, хотел — на тебе жениться. Вот он и решил сделать все возможное для того, чтобы поскорее убрать меня с дороги. А Блок с ним заодно. Нечего сказать, душевные у тебя друзья, Чесна.

— Может статься, что очень скоро Блок перестанет быть моим другом. Гестаповцы взяли Тео фон Франкевитца.

Майкл внимательно выслушал все, что Чесна рассказала ему о телефонном звонке Блока. В свете новых фактов его упоминание о «Железном кулаке» было в высшей степени неосторожным. Как только гестапо приступит к обработке Франкевитца, бедняге Тео придется выложить то, что ему известно. И хотя Франкевитц не знал его имени, он наверняка хорошо запомнил его лицо. Одного этого описания будет достаточно, чтобы навести Джерека Блока и гестапо на их след.

Майкл решительно поднялся.

— Мы должны немедленно уехать отсюда.

— Из Германии? — с надеждой в голосе спросил Мышонок.

— Ты — да, но вот я… боюсь, что нет. — Он посмотрел на Чесну. — Я должен попасть в Норвегию. На остров Скарпа. Я уверен, что доктор Хильдебранд изобрел новый вид оружия, и теперь он испытывает его на военнопленных. Какая может быть взаимосвязь между этим оружием и «Железным кулаком», я пока не знаю, но именно это мне теперь и необходимо выяснить. Ты можешь переправить меня туда?

— Мне нужно отладить всю цепочку.

— И сколько времени это займет?

— Трудно сказать, — пожала плечами Чесна. — Не меньше недели. Кратчайший путь в Норвегию — по воздуху. Нужно будет организовать места для дозаправки. Кроме того, еда и оружие. А потом понадобится лодка, чтобы перебраться с норвежского побережья на Скарпу. Этот остров наверняка находится под усиленной охраной: мины в прибрежных водах, береговые радары и еще бог знает что.

— Ты меня не поняла, — сказал Майкл. — В Норвегию я отправлюсь без тебя. А вам с Мышонком в это время придется уехать. Как только до Блока дойдет, что я английский агент, он без труда догадается, что все лучшие роли были сыграны тобой отнюдь не в кино.

— Но ведь тебе нужен пилот, — возразила ему Чесна. — А у меня есть свой самолет, и я за штурвалом с девятнадцати лет. У меня десять лет летного стажа. А пытаться подыскать другого пилота, чтобы переправить тебя в Норвегию, просто немыслимо.

Майкл вспомнил, как Сэндлер говорил, что Чесна сама выполняла воздушные трюки в фильмах, в которых снималась. Он еще назвал ее безрассудной; Майкл же считал, что Чесна ван Дорне — одна из самых замечательных женщин, с кем ему когда-либо доводилось встречаться, и, разумеется, одна из самых красивых. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, которые не нуждаются в том, чтобы их действиями руководил мужчина, и которые не выставляют напоказ своих слабостей. За то время, что они провели вместе, Майкл понял, что она не лишена этих слабостей. Нет ничего удивительного в том, что Сэндлеру так хотелось овладеть ею; как охотник, он чувствовал непреодолимое желание приручить Чесну. Если ей удалось так долго прожить среди врагов и не раскрыть себя, оставаясь до сих пор секретным агентом, значит, Чесна и в самом деле была далеко не заурядной личностью.

— Тебе нужен пилот, — повторила Чесна, и Майкл был вынужден в этом с ней согласиться. — Я полечу вместе с тобой в Норвегию. Там я смогу договориться насчет лодки. А дальше ты сможешь идти один.

— А как же я? — спросил Мышонок. — Черт, я ведь не хочу лететь в Норвегию!

— Я пущу тебя по конвейеру, — сказала ему Чесна. — Ты отправишься в Испанию, — пояснила она, заметив, что он все еще недоуменно смотрит на нее. — А когда окажешься на месте, мои друзья помогут тебе перебраться в Англию.

— Ладно. Это просто замечательно. Чем скорее я выберусь из этого гадюшника, тем лучше.

— Тогда нам нужно собираться и немедленно удирать.

Сказав это, Чесна отправилась к себе, чтобы начать укладываться, а Майкл пошел в ванную умыться и вымыть голову. Он осмотрел рану на бедре; пуля не задела кости. Он знал, что с этим делать.

— Мышонок, — позвал Майкл. — Принеси мне коньяку. — Он взглянул на руки. Ладони и пальцы были исполосованы острыми лезвиями. Некоторые из порезов были довольно глубокими. Мышонок принес ему графин и мучительно поморщился, увидев рану, оставленную пулей. — А теперь сними с моей кровати простыню, — наставлял его Майкл, — и оторви от нее парочку узких полос. Справишься?

Мышонок торопливо вышел.

Первым делом, хоть и вздрагивая от боли, Майкл сполоснул коньяком руки. Наверное, теперь от него будет пахнуть как от заправского пьяницы, но ничего не поделаешь: раны нужно было продезинфицировать. Промыв также и порезы на плечах, он занялся простреленным бедром. Он смочил коньяком махровое полотенце и прижал его к ране.

— Да, именно этого мне надо добиться от Франкевитца. — Джерек Блок возвратился в свои апартаменты и разговаривал по телефону. — Словесный портрет. А капитан Хальдер сейчас на месте? Он хороший человек; уж он-то знает, как получить информацию. Передайте капитану Хальдеру, что эти сведения нужны мне позарез. — Послушав еще немного, он возмущенно фыркнул в трубку: — Если хотите знать, то до состояния Франкевитца мне нет никакого дела! Я сказал, что мне нужна эта информация сейчас. Немедленно. Я буду ждать на линии. — Услышав звук открываемой двери, он обернулся и взглянул на Сапога. — Ну, и что там? — переспросил у него Блок.

— Поезд герра Сэндлера еще не вернулся в депо. Он опаздывает уже на десять минут.

Сапог спускался вниз и только что говорил с другого телефона с начальником железнодорожного депо Берлина.

— Сэндлер сказал мне, что он посадит барона на свой поезд. И вот поезд его все еще где-то катается, а барон фон Фанге в это время вылезает из реки, как вонючая жаба. Ну а ты сам-то, Сапог, что ты думаешь по этому поводу?

— Я не знаю. Как вы сказали, это немыслимо.

Блок фыркнул и покачал головой.

— Дышал он через тростник! У него крепкие нервы, по крайней мере для такого типа, как он! И знаешь, Сапог, мне все это очень и очень не нравится. — На другом конце провода кто-то поднял трубку. — Я жду капитана Хальдера! — сказал он. — Полковник Джерек Блок, вот кто это! А теперь оставьте трубку в покое и уйдите от телефона!

На бледных щеках Блока проступили пятна нервного румянца. Он барабанил пальцами по крышке стола, затем потянулся за ручкой и положил перед собой листок голубой бумаги с названием отеля. Сапог стоял перед ним, сцепив руки перед собой, ожидая от полковника дальнейших указаний.

— Хальдер? — спросил Блок после небольшой паузы. — Ну как, вам удалось получить то, что мне нужно? — Он слушал. — Мне наплевать, при смерти он или нет! Я снова спрашиваю у вас: вы получили информацию? Хорошо, теперь скажите, что у вас там. — Он держал ручку наготове и затем начал писать: «Хорошо одетый мужчина. Высокий. Стройный. Блондин. Карие глаза». — Что? Повторите еще раз, — попросил Блок. Чуть пониже он записал: «Порядочный человек». — А что это значит? Да, я понимаю, что вы не умеете читать чужие мысли. Послушайте, Хальдер, возвращайтесь к нему и пройдите это все с самого начала. Важно знать наверняка, что он не лжет. Скажите ему… вот, скажите ему, что мы не дадим ему умереть только в том случае, если будем уверены, что он говорит правду. Погодите немного… — Он прикрыл трубку рукой и взглянул на Сапога. — Ключ от номера Сэндлера у тебя?

— Так точно! — Сапог вытащил ключ из кармана.

— Отдай его мне.

Блок взял ключ. Он пообещал Сэндлеру, что утром покормит Блонди. Блок был одним из тех немногих людей, общество которых, казалось, не вызывало у Блонди раздражения. По крайней мере, она не набросится на него, когда с поворотом ручки входной двери откроется дверца клетки.

— Ну ладно, Хальдер, — продолжал Блок. — Сейчас возвращайся к нему, а потом перезвони мне. Я в «Рейхкронене».

Он продиктовал Хальдеру номер своего телефона в отеле и повесил трубку. Блок вырвал листок из голубого блокнота. Блондин. Карие глаза. Если это и в самом деле так, то к барону это никак не подходит. И почему это вообще взбрело ему в голову? Какое отношение барон — а возможно, и Чесна тоже — может иметь ко всему этому? Это же просто смешно! Но все же он порядком перетрухнул, услышав от барона о «Железном кулаке». Ну конечно же, это выражение просто к слову пришлось. Такое мог сказать кто угодно. Но барон… он ведь с самого начала показался ему сомнительным типом. И вот теперь поезд Сэндлера опаздывает, нарушая расписание, а барон почему-то вылезает из реки. Ведь ему все-таки довелось побывать в поезде у Сэндлера? Неужто нет?

— Мне еще нужно покормить эту дрянную птицу, — сказал Блок. Мясо для Блонди было оставлено в холодильнике в кухне апартаментов Сэндлера. — Оставайся здесь и слушай телефон, — приказал он Сапогу, а сам вышел в коридор, направляясь к следующей двери.

Глава 51

Личный шофер Чесны вывел «мерседес» из гаража «Рейхкронена» во двор перед отелем. Пока Вильгельм вместе с Мышонком были заняты погрузкой чемоданов в багажник, Чесна и Майкл задержались в холле гостиницы, чтобы попрощаться с управляющим.

— Я весьма сожалею об этом ужасном инциденте, — повторял краснолицый управляющий, ломая руки. — Но все же надеюсь, что вы, барон, еще почтите «Рейхкронен» своим присутствием.

— Я тоже на это надеюсь. — Майкл вымылся и был чисто выбрит, на нем был темно-синий костюм с белой рубашкой и серым галстуком в полоску. — Кроме того, я сам во всем виноват. Боюсь, что я… гм… несколько легкомысленно отправился разгуливать ночью по берегу.

— Слава богу, что вы не растерялись! Ну а как вам наш коньяк?

— О да! Все было просто замечательно, большое спасибо.

Когда горничная станет убирать апартаменты Чесны, она найдет там истерзанное махровое полотенце и обрывок простыни, бинтами из которой была теперь перевязана рана на бедре Майкла.

— Фрейлейн ван Дорне, желаю вам с бароном счастья и удачи, — сказал управляющий с учтивым поклоном.

Чесна поблагодарила его, сунув в руку радушному хозяину щедрое вознаграждение за заботу и гостеприимство.

Чесна и Майкл прошли через холл, держась за руки. Планы на будущее были оговорены заранее: вместо медового месяца их ожидал перелет в Норвегию. Майкла одолевало беспокойство. Сегодня уже двадцать четвертое апреля, а Чесна сказала, что понадобится еще по крайней мере неделя, для того чтобы через сеть антифашистских организаций подготовить все для дозаправки самолета, соблюдая при этом необходимые меры предосторожности. Если же учитывать, что высадку союзников в Европе планировали начать в первую неделю июня, то основным фактором было время.

Они были уже почти у выхода, когда Майкл услышал позади себя тяжелые шаги. Его напряжение передалось и Чесне. На плечо ему легла чья-то рука, остановившая их всего в трех метрах от выхода.

Майкл оглянулся и поднял глаза на ставшее подчеркнуто вежливым лицо Сапога. Громила убрал руку с его плеча.

— Прошу простить меня, барон, мои извинения, фрейлейн, — сказал он, — но полковник Блок хотел бы поговорить с вами.

Блок подошел, держа руки в карманах.

— А! Вот и славно! Сапог все же успел застать вас, прежде чем вы уедете! О том, что вы уезжаете, я узнал, когда пытался дозвониться до вашей комнаты, Чесна.

— Мы приняли это решение всего час назад. — В ее голосе не было слышно и оттенка нервозности. «Настоящий профессионал», — подумал Майкл.

— Правда? Должен сказать, что я этим вовсе не удивлен. Я хочу сказать, что причиной, наверное, стал этот несчастный случай. — Его серые, с тяжелыми веками глаза ящерицы окинули взглядом Майкла и потом снова уставились на Чесну. — Но только не говорите, что вы хотели уехать, не попрощавшись со мной. Я всегда считал себя членом твоей семьи, Чесна. — Улыбка его стала еще шире. — Возможно, добрым дядюшкой, который все время суетится и сует свой нос, куда его не просят. Да? — Он вытащил из кармана правую руку. Между большим и указательным пальцами было зажато золотистое перышко. Майкл тут же узнал это перо, и внутри у него все похолодело. Блок, улыбаясь, продолжал обмахиваться соколиным пером. — Почту для себя за честь пригласить вас обоих отобедать со мной. Ведь не собираетесь же вы уехать отсюда голодными? — Перышко подрагивало в его руке.

Чесна держала себя в руках, хотя сердце ее бешено колотилось. Она тоже почувствовала надвигающуюся опасность.

— Нас ждет машина. Нам и в самом деле надо ехать.

— Я никогда не думал, Чесна, что ты можешь отказаться от обеда в хорошей компании. Возможно, ты попала под влияние барона?

Майкл перехватил инициативу.

— Полковник Блок, — заговорил он, протягивая руку, — мне было очень приятно познакомиться с вами. Надеюсь, вы примете приглашение и приедете к нам на свадьбу.

— О да, — ответил Блок, пожимая руку Майкла. — Свадьбы и похороны — эти два события я не пропускаю никогда.

Майкл и Чесна вышли на улицу и начали спускаться по гранитным ступенькам широкого крыльца. Полковник и Сапог шли за ними следом. Мышонок ждал, открыв дверцу для Чесны, а Вильгельм убирал в багажник последний чемодан.

«Блок явно старается задержать нас здесь, — размышлял Майкл. — Но зачем? Очевидно, полковник обнаружил останки Блонди, а вместе с ними и иные признаки проникновения в апартаменты Сэндлера. Если он собирается арестовать нас, то почему не сделал этого раньше?» Майкл подвел Чесну к открытой дверце «мерседеса»; Блок шел позади них. Майкл чувствовал дрожь в руках Чесны. Она тоже понимала, что дело принимает опасный оборот.

Чесна хотела уже было сесть в машину, когда Блок, протянув руку мимо Майкла, тронул ее за локоть. Она взглянула на полковника, с лица ее не сходила лучезарная улыбка.

— Ну, тогда, может быть, позволишь… по старой дружбе, — сказал Блок и, наклонившись вперед, поцеловал ее в щеку.

— До свидания, Джерек, — ответила ему Чесна, из последних сил стараясь сохранять хладнокровие.

Она села в машину, и Мышонок хлопнул дверцей, а затем, обойдя вокруг, открыл дверцу для Майкла. Блок последовал за Майклом, Сапог стоял в стороне.

— Мне было очень приятно, барон, — сказал Блок. Майкл сел на заднее сиденье «мерседеса», но Блок придержал дверцу. Вильгельм уселся за руль и вставил ключ в зажигание. — Я надеюсь, что впереди вас и Чесну ожидает счастливое будущее, то будущее, которое вы сами себе избрали. — Он мельком взглянул в сторону арки въездных ворот. Майкл же еще раньше услышал глухой рокот мотора автомобиля, въехавшего на понтонный мост. — Ах да, чуть не забыл! — улыбнулся Блок, сверкая своей серебряной улыбкой. — Слуге Сэндлера все же удалось остановить поезд. Тело Сэндлера они тоже нашли. Бедняга, в лесу на него уже успел набрести какой-то зверь. Но теперь, может быть, вы все-таки потрудитесь объяснить мне, барон, как это вам, изнеженному барчуку, не имеющему военного опыта, удалось убить Гарри Сэндлера? Если, конечно, вы тот, за кого себя выдаете. — Его узкая рука скользнула под полу черного эсэсовского мундира как раз в тот момент, когда грузовик с дюжиной вооруженных солдат в кузове въехал во двор отеля.

У Майкла не оставалось времени на то, чтобы изображать из себя оскорбленного барона; он пнул ногой в полковничий живот, и этот удар отбросил Блока назад, на камни, которыми был вымощен двор. Когда Блок упал, пистолет уже был у него в руке. Мышонок заметил дуло «люгера», наведенное на барона. Неожиданно для себя он шагнул вперед, оказавшись на линии огня, и ударил ногой по руке с пистолетом.

Раздался сухой треск выстрела, пальцы Блока разжались, а «люгер» отлетел в сторону.

На помощь полковнику бросился Сапог. Майкл, выскочив из машины, схватил Мышонка за шиворот и втащил его на заднее сиденье.

— Двигай! — крикнул он Вильгельму, и шофер резко нажал на газ.

«Мерседес» рванул с места. Майкл успел захлопнуть дверцу, и удар кованого сапога оставил на металле глубокую вмятину величиной с обеденную тарелку.

— Пистолет! Дай пистолет! — верещал Блок, торопливо поднимаясь на ноги. Сапог бросился поднимать «люгер».

Пока Вильгельм рулил через гостиничный двор, еще одна пуля попала в заднее стекло, и на Майкла, Чесну и Мышонка обрушился град битого стекла.

— Задержите их! — кричал Блок солдатам. — Остановите машину!

Раздались новые выстрелы. Спустило левое заднее колесо. По ветровому стеклу поползли трещины. Но «мерседес» уже мчался по понтонному мосту; двигатель его скрежетал, а из пробитого пулей отверстия в капоте вырывалась струйка пара. Обернувшись, Майкл увидел, что вслед за ними по мосту бегут стреляющие на ходу солдаты. Воздух разрезали автоматные очереди, и «мерседес» вздрагивал под ударами пуль. Автомобиль достиг противоположного берега, но оба задних колеса у него были спущены, а из-под капота выбивались языки пламени.

— Двигатель вот-вот взорвется! — выкрикнул Вильгельм, глядя на стрелку термометра, перескочившую за красную линию.

Машину занесло. «Мерседес» съехал с дороги в лес, вниз по склону, и врезался в густой кустарник. Вильгельм изо всех сил нажал на тормоза, и «мерседес», задев боком ствол дуба, остановился среди сосен.

— Быстро выходите! — приказал Вильгельм, открыл дверцу рядом со своим сиденьем и, ухватившись за подлокотник, щелкнул скрытым под ним замком. Кожаная обшивка двери отлетела, открыв тайник, в котором лежал автомат с тремя запасными магазинами. Пока Майкл с Мышонком выбирались из машины, Чесна открыла тайник под задним сиденьем, где был спрятан «люгер».

— За мной! — скомандовал Вильгельм.

Они бросились в заросли. Чесна бежала впереди. Через каких-то сорок секунд позади раздался взрыв — «мерседес» взлетел на воздух, осыпая деревья градом железных обломков и осколками битого стекла. Майкл почуял запах крови. Его правая ладонь и пальцы были залиты кровью. Оглянувшись, он увидел, что Мышонок упал на колени.

Пуля прошла чуть ниже сердца, и на рубашке Мышонка расплылось огромное алое пятно. Лицо его залила смертельная бледность, лоб блестел от пота.

Майкл опустился на колени рядом с ним.

— Можешь встать? — Он слышал, как дрогнул его голос.

Мышонок всхлипнул, глаза его были влажными.

— Не знаю, — сказал он. — Я попробую.

Он попытался подняться и встал, но ноги его не держали. Майкл успел подхватить его и стоял рядом, не давая ему упасть.

— Что там у вас? — Чесна подошла к ним. — Он ранен? — Она замолчала, увидев кровавое пятно на рубашке Мышонка.

— Они идут! — сказал Вильгельм. — Они уже у нас за спиной! — Он вскинул автомат и стоял, оглядываясь по сторонам. Судя по голосам, солдаты были совсем близко.

— О нет! — заморгал Мышонок. — Нет! И зачем я только влез во все это?! Но все-таки камердинер из меня получился, а?

— Нам придется оставить его! — сказал Вильгельм. — Пошли!

— Я не бросаю друзей.

— Брось дурить! — Вильгельм перевёл взгляд на Чесну. — Я ухожу. — Он развернулся и бросился в лес, подальше от приближавшихся солдат.

Чесна взглянула на вершину склона. Там четверо или пятеро солдат продирались сквозь заросли.

— Что бы ты ни надумал, — сказала она Майклу, — будет лучше, если ты сделаешь это скорее.

И он сделал это. Подняв Мышонка с земли, он взвалил его себе на плечи, и они вместе с Чесной скрылись за деревьями.

— Сюда! Сюда! — кричал один из солдат, призывая подмогу.

Где-то впереди послышалась автоматная очередь, несколько выстрелов из карабина. Потом снова послышался крик:

— Один готов!

Чесна, пригнувшись, спряталась за стволом дерева, и Майкл встал позади нее. Она молча указала вперед, но Майкл увидел это еще раньше: прямо перед ними на поляне двое немецких солдат с автоматами стояли над извивающимся на земле телом Вильгельма. Чесна вскинула руку. Солдат, в которого она целилась, получил пулю в сердце. Его напарник бросился бежать. Чесна прострелила ему бедро и прикончила выстрелом в шею. Потом она встала во весь рост — профессиональный убийца в узком черном платье — и подбежала к Вильгельму. Майкл последовал за ней, мысленно вынося приговор, который и для самой Чесны был тоже уже очевиден: пули попали Вильгельму в грудь и в живот, он был приговорен и стонал, корчась от нестерпимой боли.

— Прости, — прошептала Чесна.

Она приставила дуло пистолета Вильгельму к виску и, прикрыв глаза свободной рукой, выстрелила, положив конец его мукам.

Подняв с земли автомат, она сунула «люгер» Майклу за пояс; горячий ствол пистолета обжег ему живот. Светло-карие глаза Чесны увлажнились, и веки покраснели, но лицо ее оставалось сдержанным и спокойным. Один каблук сломался, и она, не раздумывая, скинула с ног туфли.

— Пошли, — коротко бросила она Майклу.

Ему, тащившему на своих плечах Мышонка, удавалось не отставать от Чесны, хотя рана на бедре у него снова открылась. Он не позволял усталости взять верх над собой, понимая, что ожидает их всех, попадись они в руки гестапо. Во всяком случае, это лишило бы их всякой надежды узнать, что скрывается под названием «Железный кулак».

Чесна уловила какое-то движение: солнце ярко сверкнуло на начищенной пряжке солдатского ремня, — и тут же она дала очередь по солдату, залегшему за бугром.

— Они здесь! — закричал солдат и выстрелил.

Обе пули угодили в ствол дерева. Майкл и Чесна побежали, резко изменив направление. Из-за деревьев им вдогонку бросили какой-то предмет, который с глухим стуком ударился о ствол дерева. Прогремел оглушительный взрыв, и в воздух взметнулись прошлогодние листья. Повалил густой белый дым. Дымовая граната! Ее бросили, чтобы обозначить, где они находятся. Чесна бежала вперед, продираясь сквозь колючие заросли, прикрывая лицо рукой. Майкл слышал крики, доносившиеся у них за спиной, слева и справа. Над головой у него, жужжа, как шершень, пронеслась пуля. Лицо Чесны исцарапали колючие шипы. Она остановилась среди густого кустарника у самой дороги. Отсюда были хорошо видны два грузовика, из которых выпрыгивали прибывшие на подмогу солдаты. Чесна изменила направление. Вскоре они оказались на вершине холма, а потом спустились вниз, на дно оврага.

На вершине склона возникли силуэты троих солдат. Чесна уложила двоих, третий сбежал. Справа взорвалась еще одна граната, и по оврагу пополз едкий белый дым. «Обложили со всех сторон», — подумал Майкл. Он чувствовал, как солдаты, словно охотничьи псы, истекая слюной, рвутся вперед, перебегая от дерева к дереву, нацеливая стволы автоматов в центр сужающегося круга. Чесна бежала по дну оврага, сбивая о камни босые ноги, но ни на секунду не останавливалась, словно не чувствуя боли. Майкл не отставал от нее; вокруг них клубился белый дым. Мышонок еще дышал, но его кровь обильно стекала на шею и плечи Майкла. Слева от них, где-то среди деревьев, прогремело глухое «кррак!» разорвавшейся невдалеке гранаты. В небе над лесом с криком кружились вороны.

На склоне холма снова появились человеческие фигуры, они бросились вниз, скрываясь в клубах дыма. Чесна успела заметить это, и автоматная очередь заставила их отступить. В воздухе свистели пули. Одна из них отскочила рикошетом от острого края лежавшего на земле рядом с ней валуна, и каменные осколки вонзились ей в руку. Она огляделась по сторонам; на лице блестел пот, глаза были безумными. Майкл видел в них страх загнанного в ловушку дикого зверька. Она опять пустилась бежать, низко пригибаясь к земле, и он последовал за ней.

Из оврага они вновь попали в лесные заросли. Между поросшими мхом берегами змейкой извивался ручеек. Впереди виднелось шоссе, делавшее в этом месте поворот, а в насыпи под ним была проложена каменная труба водоотвода, вход в которую был почти незаметен из-за нанесенной грязи и буйно разросшейся травы. Именно отсюда и вытекал ручеек. Оглянувшись, Майкл увидел, как из оврага из-за плотной дымовой завесы появляются солдаты. Он заметил, как темные силуэты начинают спускаться также и по склону холма, передвигаясь перебежками от дерева к дереву. Чесна уже опустилась на колени, чтобы протиснуться в залепленную грязью трубу.

— Пойдем! — торопила она его. — Быстрее!

Отверстие было довольно узким, и, лишь взглянув на него, Майкл понял, что он не успеет пролезть через него и протолкнуть Мышонка, солдаты настигнут их. Решение было принято мгновенно: в то время как Чесна легла на живот и начала забираться в трубу, Майкл повернул обратно и побежал прочь от русла ручья, уходя обратно в лес. Чесна ползла по липкой грязи, забираясь все глубже, и полностью скрылась в трубе, вход в которую тут же снова сделался незаметным за нанесенной грязью и распрямившимися стеблями.

У Майкла над головой треснула сломанная выстрелом ветка. Он продолжал бежать, петляя между деревьями, пока прямо перед ним снова не повалил дым от еще одной разорвавшейся гранаты. Эти охотники знали свое дело. Он уже начинал выдыхаться, силы покидали его. Майкл продирался через зеленеющую лесную чащу; солнечные лучи, проникая сюда сквозь густые кроны деревьев, стелились по земле золотой сетью. Он взобрался на вершину холма и стал спускаться, как вдруг, поскользнувшись на ковре из бурых прошлогодних листьев, упал, уронив Мышонка. Острые шипы терновника впились в их тела.

Майкл отчаянно рвался — на свободу. Солдаты наступали со всех сторон. Взглянув на Мышонка, он увидел, что изо рта у него вытекает тонкая струйка крови.

— Пожалуйста, пожалуйста, — с трудом выдохнул Мышонок, — не дай им пытать меня.

Майкл освободил руки от ноши и выхватил из-за пояса «люгер». Он подстрелил одного солдата, другие залегли. Два его следующих выстрела не попали в цель, а вот четвертая пуля со звоном отскочила от железной каски. Майкл прицелился в белевшее перед ним лицо и нажал на спусковой крючок. Магазин «люгера» был пуст.

Сквозь колючие заросли прорезалась автоматная очередь, после которой Майкл и Мышонок оказались присыпанными землей.

— Не убивайте их, идиоты! — раздался чей-то голос. Это был Джерек Блок, выбравший себе укрытие на вершине холма. И тут же он прокричал: — Бросайте оружие, барон! Вы окружены! Одно мое слово — и вас разнесут в клочья!

Майкл изнемогал. Он снова взглянул на Мышонка, проклиная себя за то, что втянул его в опасную переделку. Мышонок умоляюще глядел на него, и Майкл вдруг вспомнил, как давным-давно такими же, полными мольбы глазами на него смотрел Никита — умирающий волк, лежавший на рельсах.

— Барон, я жду! — крикнул Блок.

— Не дай… не дай им пытать меня, — прошептал Мышонок. — Я не выдержу… и расскажу обо всем. — Его исцарапанная колючками ладонь ухватила Майкла за руку, и он вдруг слабо усмехнулся. — А знаешь… до меня только что дошло… что ты мне так и не назвал своего настоящего имени.

— Меня зовут Михаил.

— Михаил… — повторил Мышонок. — Как архангела, да?

«Черный ангел, — подумал Майкл про себя. — Ангел, несущий смерть». Он вдруг почему-то вспомнил, что оборотни никогда не умирали от старости; также не суждено было умереть от старости маленькому человечку, которого он называл Мышонком.

— Барон! Пять секунд, и мы открываем огонь!

В гестапо знают, как не дать Мышонку умереть. Его напичкают лекарствами, а потом станут пытать и замучают до смерти. Это будет страшная и мучительная смерть. Майкл понимал, что его ожидает та же участь, но он привычен к боли и, если подвернется подходящий случай, постарается выбраться, чтобы продолжить свою миссию.

Да будет так! Майкл отшвырнул в сторону «люгер».

Взяв Мышонка обеими руками за голову, он подтащил его к себе. Горькие слезы покатились по его исцарапанным щекам «Как ангел, — с горечью думал он! — О да. Проклятый ангел».

— Ты… ты обещаешь позаботиться обо мне? — тихо спросил Мышонок, впадая в забытье.

— Да, — сказал Майкл. — Обещаю.

Мгновением позже снова послышался голос Блока:

— Выползайте оттуда! Оба!

Из колючих зарослей показался человек. Майкл, с головы до ног перепачканный в грязи и крови, в изнеможении лежал на земле, и шестеро вооруженных солдат направили на него стволы автоматов. Блок спускался по склону в сопровождении Сапога.

— А где еще один? — Заглянув в заросли, он увидел лежавшее на земле безжизненное тело. — Вытащить! — приказал он солдатам, которые с готовностью бросились в заросли. — Встать! — Блок обернулся к Майклу. — Барон, ты слышал, что я сказал?

Майкл медленно встал с земли и в упор, вызывающе глядел в глаза Джереку Блоку.

— Куда девалась сучка? — спросил полковник.

Майкл не ответил. Он с душевным содроганием слушал, как рвется одежда Мышонка об острые колючки, когда солдаты волокли его из зарослей.

— Отвечай, куда ты дел свою сучку? — Блок приставил ствол своего «люгера» пониже левого глаза Майкла.

— Заткнись, мудак, — ответил ему Майкл, заговорив по-русски. Он видел, как побледнел Блок, услышав это. — Все равно ты меня не убьешь.

— Что он сказал? — Полковник озирался по сторонам, ища переводчика. — Ведь это по-русски? Ведь по-русски же, да? Что он сказал?

— Я сказал, — продолжал Майкл на своем родном языке, — что ты сосешь член у осла и пердишь на каждом углу.

— Что, черт подери, он говорит? — разорялся Блок. Взгляд его остановился на Сапоге. — Ты ведь побывал на русском фронте! Что он сказал?

— Я… э-э-э… мне кажется, он сказал., что у него есть осел и петух, который поет.

— Он что, пытается шутить или же просто сошел с ума?

Майкл громко рыгнул, и Блок отступил на пару шагов назад. Майкл посмотрел в сторону, на лежавший на земле труп Мышонка. Один из солдат пытался разжать его крепко сжатую в кулак правую руку. Пальцы не поддавались. Вперед вышел Сапог и со всего размаху опустил ногу в кованом сапоге на руку Мышонка. Кости пальцев треснули, ломаясь как спички. В ладони Мышонка был зажат Железный крест.

Сапог наклонился, чтобы поднять медаль с земли.

— Если ты только прикоснешься к нему, я тебя убью, — сказал ему по-немецки Майкл.

Этот голос — спокойный и уверенный — заставил Сапога застыть на месте. Он недоуменно заморгал, рука его, готовая отнять у покойника последнюю драгоценность, замерла. Майкл в упор глядел на Сапога, чувствуя, как в жилах у него закипает жаркая кровь дикого зверя. Он был близок к превращению… очень, очень близок. Стоило только захотеть…

Пистолет Блока описал в воздухе короткую дугу и со всей силой врезался Майклу в пах. Майкл упал на колени, корчась от нестерпимой боли.

— Ну что же вы, барон? — с упреком сказал Блок. — Угрозы только унижают вас и ваше аристократическое достоинство, или вы не согласны со мной? — Он кивнул Сапогу, и тот зажал Железный крест в кулаке. — Знаете, барон, очень скоро нам с вами представится возможность продолжить наше близкое знакомство. Может быть, тогда вы сбавите тон и запоете по-иному, и это случится прежде, чем я разделаюсь с вами. Поднимите его, будьте так любезны, — обратился он к двоим стоявшим неподалеку солдатам, и те подхватили Майкла и поставили на ноги. Сильная боль в паху согнула его пополам; даже став волком, он не смог бы уйти далеко. Кроме того, время было неподходящим, да и место тоже. Он подавил, дикий зов, и его голос затих, как эхо.

— Ладно. Пора идти.

Блок зашагал вверх по склону, солдаты повели Майкла, толкая его впереди себя. Еще несколько солдат шли по сторонам от него, держа оружие наготове. Немного поодаль шел Сапог, сжимавший в кулаке Железный крест, а другие солдаты волокли к дороге тело Мышонка. Майкл больше не оглядывался на Мышонка: бедный маленький человечек умер, и теперь ему уже не придется испытать уготованных ему пыток.

Задрав голову, Блок посмотрел в высокое голубое небо и сверкнул своей серебряной улыбкой.

— А замечательный все-таки сегодня день, не правда ли? — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Он оставит в лесу вооруженный отряд и бросит все силы на поиски Чесны. Вне всякого сомнения, эта сучка не успеет далеко уйти. В конце концов, она ведь всего только женщина. Блоку было неприятно, что он дал провести себя, но, с другой стороны, он с нетерпением ожидал того момента, когда Чесна окажется у него в руках. Раньше он изображал из себя ее милого доброго дядюшку, но тогда он всерьез считал, что она предана рейху; теперь же его отношение к предательнице, действовавшей с таким размахом, будет, несомненно, менее семейным, но с профессиональной точки зрения более привычным. Но какой скандал! Нужно любой ценой не дать ему выплеснуться на страницы газет! А также скрыть от любопытствующих глаз и ушей Гиммлера. Итак, спрашивается: где допрашивать барона?

Ну да! Конечно же!

Он видел, как солдаты втолкнули барона в кузов и заставили его лечь на пол, заломив ему руки за спину. Один из солдат сел рядом, приставив к горлу Майкла дуло автомата.

Блок отошел, чтобы дать указания водителю грузовика, а солдаты продолжали прочесывать лес в поисках «золотой девушки» Германии.

Глава 52

Обоняние подсказало Майклу направление, в котором они ехали, прежде чем он увидел местность. Он лежал в кузове грузовика на железном полу, руки его были придавлены к полу весом собственного тела, а вокруг сидели вооруженные солдаты. Над кузовом крытой машины был натянут серый холст, пропускавший внутрь лишь узкую полоску света. Он не мог точно сориентироваться, но был уверен, что они едут не в город, а, скорее всего, в противоположную сторону; дорога, по которой ехал теперь грузовик, была слишком ухабистой для колес легковых берлинских машин. Нет, эта колея была проложена шинами грузовиков и тяжелых машин. Боль пронзала придавленные к полу руки Майкла каждый раз, когда машину подбрасывало на ухабах.

Через холст внутрь кузова проникал сильный запах. Солдаты, очевидно, тоже учуяли его; некоторые беспокойно заерзали на своих лавках и начали нервно перешептываться. Вонь все усиливалась. Нечто похожее ему довелось ощутить в Северной Африке, когда он обнаружил трупы британских солдат, сожженных из огнемета. Этот густой сладковатый запах горящей человеческой плоти невозможно забыть, он остается в памяти навсегда. К нему примешивался запах горящего дерева. «Сосна, — догадался Майкл. — То, что горит быстро и жарко».

Один из солдат вскочил со своего места и бросился к заднему борту грузовика, его рвало. Прислушавшись к шепоту двух других, Майкл сумел уловить лишь одно слово: «Фалькенхаузен».

Теперь он знал, куда ведет эта дорога. Концентрационный лагерь Фалькенхаузен. Детище Блока.

Тяжелый запах постепенно исчез. Наверное, сменился ветер, думал Майкл. Но что же там жгли? Грузовик ненадолго остановился. Сквозь низкий рокот мотора слышался стук молотков. Затем они поехали дальше и через сотню ярдов снова остановились. Послышался резкий окрик:

— Выгружайте заключенного!

Холщовые створки кузова были откинуты. Майкла вытащили из грузовика на свет, и он стоял перед немецким офицером в форме майора СС, толстым человеком в черном мундире, трещавшем по швам. У него было мясистое красное лицо со взглядом прозрачным и твердым, словно алмаз, но лишенным природного блеска. Из-под черной фуражки виднелся ежик коротко остриженных волос. На ремне у пояса висела кобура с пистолетом системы «Вальтер» и черная резиновая дубинка.

Майкл огляделся по сторонам. Сколоченные из досок бараки, стена из серого камня, из-за которой виднелись зеленые макушки высоких деревьев. Строились новые бараки, заключенные в полосатых робах сбивали доски, а вооруженные автоматами конвоиры расположились в тени. Витки колючей проволоки образовывали внутренние заграждения, и на углах внешней каменной стены возвышались деревянные смотровые вышки. Отсюда Майклу были видны деревянные въездные ворота и над ними каменная арка, которую он уже видел однажды — на вставленной в рамку фотографии в гостиничных апартаментах Блока. Над лесом медленно плыла темная дымка. Майкл снова учуял запах горящей человеческой плоти.

— Смотреть вперед! — Нацистский майор ухватил Майкла за подбородок, чтобы развернуть его голову.

Один из солдат ткнул Майкла в спину дулом автомата. Другой сорвал с него пиджак, а затем и рубашку, рванув ее с такой силой, что жемчужные пуговицы разлетелись во все стороны. Ремень был выдернут, брюки спущены, с него сорвали белье. Дуло автомата ткнулось ему в почки. Майкл знал, чего они от него хотят, но продолжал пристально смотреть в бесцветные глаза майора, твердо стоя на земле обеими ногами.

— Снимай ботинки и носки, — приказал ему майор.

— А что, разве мы с вами уже помолвлены? — спросил Майкл.

Из чехла была извлечена резиновая дубинка, конец которой уперся Майклу в подбородок.

— Снимай ботинки и носки, — повторил майор.

Краем глаза Майкл уловил какое-то движение слева от себя.

Он повернул голову и увидел Блока, который в сопровождении Сапога теперь направлялся к нему.

— Смотреть вперед! — скомандовал майор и, взмахнув дубинкой, обрушил короткий, стремительный удар по ране на бедре Майкла.

Глубокая рана снова начала кровоточить, и ногу пронзила острая боль. Майкл упал на колени в известковую пыль, покрывавшую землю толстым слоем. В лицо ему смотрело дуло автомата.

— Барон, — сказал Блок, — должен вам заметить, что отныне вы находитесь в нашем королевстве. И поэтому, может быть, вы все-таки соизволите слушаться майора Кролле?

Майкл медлил; пульсирующая боль в бедре не унималась, на лице его выступила испарина. Последовал сильный пинок в спину подошвой кованого сапога, и он растянулся в пыли во весь рост. Сапог поставил ногу ему на спину, навалившись на позвоночник всей своей тушей. Майкл заскрежетал зубами.

— Ведь вы, барон, наверное, уже не прочь приступить к сотрудничеству с нами, — продолжал Блок. А затем он обернулся к Кролле. — Он русский. А вы ведь знаете, каким упрямым может оказаться это сучье отродье.

— Мы научились быстро излечивать такой недуг, как упрямство, — сказал Кролле.

И пока Сапог прижимал Майкла к земле, двое солдат стащили у него с ног ботинки и носки. Он остался совершенно голым, и запястья у него за спиной сковали железные браслеты наручников. Солдаты подняли его с земли и пинками погнали впереди себя. Майкл не сопротивлялся; кроме как к новым ранам и переломанным костям это все равно ни к чему не привело бы, к тому же он чувствовал себя измотанным после поединка с Сэндлером и пробежки по лесу. У него не было времени на то, чтобы оплакивать Мышонка или скорбеть по поводу постигшей его самого участи; эти люди были намерены ценой любых пыток выколотить из него всю информацию, которая могла оказаться ему известной. Майклу было на руку то, что они сочли его советским шпионом, потому что его присутствие здесь вынудит их по большей части вести речь о Восточном фронте.

Это был большой концлагерь. Слишком большой. Повсюду были понастроены дощатые бараки, стены большинства из них были выкрашены зеленой краской, а множество пней от срубленных деревьев говорило о том, что когда-то на месте Фалькенхаузена шумел лес. Майкл видел бледные, изнуренные лица заключенных, глядевших на него через узкие, забранные глухими решетками окна. Мимо него вооруженные автоматами и резиновыми дубинками конвоиры прогнали группку тощих, наголо обритых заключенных. Майкл заметил, что робы подавляющего числа заключенных были отмечены желтыми звездами Давида. Казалось, что окружающим его нагота представлялась чем-то обычным, и внимания на это никто не обращал. Немного поодаль Майкл увидел нечто походившее на лагерь в лагере, там были выстроены бараки, обнесенные колючей проволокой. Человек триста или четыреста заключенных выстроили на пыльном плацу, громкоговоритель монотонно вещал что-то о тысячелетии рейха. В глубине лагеря, слева от себя, он заметил приземистую постройку из серого камня; из двух ее труб валили клубы темного дыма, поднимающегося над лесом. Слышался грохот и железное лязганье, но Майкл так и не понял, откуда доносится шум. Изменивший направление ветер донес до него другой запах: не смрад паленого человеческого мяса, а зловоние немытых, потных тел. Ко всему этому примешивалась и вонь гниющей и разлагающейся плоти, человеческих испражнений и крови. Какие бы дела здесь ни творились, думал Майкл, глядя на столбы поднимающегося над трубами дыма, цель их состоит в уничтожении людей, а вовсе не в содержании под стражей.

По дороге, идущей от серой каменной постройки, ехали три грузовика. Кролле сделал знак водителям остановиться и подвел Блока и Сапога к заднему борту первой машины. Кролле говорил с Блоком, и Майкл видел, как красная физиономия майора прямо-таки сияет от неподдельного восторга.

— Качество превосходное, — доносились до него слова Кролле. — Продукция Фалькенхаузена уверенно держит первенство среди подобных предприятий всей нашей системы. — Кролле приказал солдату спустить на землю из кузова один из заколоченных сосновых ящиков. Солдат усердно принялся сдирать крышку, вытаскивая гвозди. — Сейчас вы сможете воочию убедиться, что я продолжаю поддерживать высокие стандарты качества, в свое время установленные здесь вами, господин полковник, — заискивающе лебезил перед Блоком Кролле, и Майкл отметил, что Блок довольно кивнул и заулыбался: лесть жополиза пришлась ему по душе.

Наконец был выдернут последний гвоздь, и Кролле запустил руку внутрь.

— Вот, видите? Я никогда не поверю, что какой-то другой лагерь сможет добиться подобного качества.

В руке Кролле держал пригоршню каштановых волос. Это были вьющиеся женские волосы. Кролле самодовольно усмехнулся и, наклонившись, запустил руку поглубже. На этот раз он держал густые, пшеничного цвета, локоны.

— Посмотрите, какая красота! — воскликнул майор. — Из этого сырья выйдет роскошный парик, который наверняка будет высоко оценен. Я также весьма рад сообщить вам, что выход продукции увеличился на целых тридцать семь процентов. И во всей партии нельзя обнаружить ни единой вошки. Новый распылитель против вшей — это просто мечта, подарок богов!

— При случае я непременно передам ваш хвалебный отзыв доктору Хильдебранду, — сказал Блок. Он заглянул в ящик, наклонился, запуская в него руку, и тут же выпрямился. В руке у него были отливающие медью на солнце длинные женские волосы. — Вы правы, это просто изумительно!

Волосы заструились из ладони Блока обратно в ящик. На них играли, переливались солнечные блики, и сердце Майкла опускалось. Волосы женщины из концлагеря. Где теперь ее тело? И словно в ответ на этот вопрос, до него донесся запах жженого человеческого мяса. При одной лишь мысли об этом Майклу показалось, что желудок у него подступил к горлу.

У этих нелюдей, у этих чудовищ не было права на жизнь. И пусть он будет навеки проклят Богом, если теперь он не сделает все возможное, чтобы перегрызть глотки этим недочеловекам, которые стояли перед ним и, улыбаясь, рассуждали о париках и производственных графиках. Кузовы трех грузовиков были забиты деревянными ящиками; они были полны человеческими волосами, их обрили, как сбривают шерсть с заколотых ягнят.

Он не мог и не имел права оставить их в живых.

Отпихнув наведенный на него ствол, Майкл шагнул вперед.

— Стоять! — последовал окрик солдата. Кролле, Блок и Сапог оглянулись на него. — Стоять! — скомандовал солдат, ткнув дулом автомата Майклу в ребра.

Не обращая внимания на боль, Майкл продолжал идти вперед, руки его по-прежнему были скованы наручниками за спиной. Он в упор глядел в бесцветные глаза майора Кролле и видел, как тот, вздрогнув, попятился назад. Майкл чувствовал, что еще немного — и из ноющих десен вылезут волчьи клыки, мышцы лица были готовы дать им свободу.

— Стой, мать твою!

Солдат ударил его по спине дулом автомата. Майкл споткнулся, но удержался на ногах. Он шел, направляясь к притихшей троице, и Сапог шагнул вперед, встав между ним и полковником Блоком. Еще один вооруженный автоматом солдат бросился к нему наперерез и ударил его прикладом автомата в живот. Майкл согнулся, корчась от боли, а конвоир снова занес оружие, чтобы ударить его по голове.

Заключенный ударил первым, и его удар коленом в пах оказался такой силы, что солдат опрокинулся навзничь. Чья-то рука ухватила его сзади за шею, сдавливая горло. Другой конвоир со всего размаху ударил его кулаком в грудь.

— Держите его! Держите гада! — рявкнул Кролле, видя, что Майкл все еще вырывается.

Замахнувшись дубинкой, он ударил Майкла по плечу. Последовавший вслед за этим удар заставил его повалиться на колени, а после третьего он остался лежать на пыльной земле, хрипло дыша. Едва не потеряв сознание, он упорно противостоял превращению. Еще чуть-чуть — и из-под его кожи вырвется черная волчья шерсть; Майкл ощущал исходящий от тела запах звериного пота, мускусный привкус волчьей слюны во рту. Если он начнет превращаться сейчас, на пыльной обочине, они выпотрошат его. А потом все частички его тела — от органов до зубов — будут разложены по баночкам, залиты формалином и переданы для изучения нацистским докторам. Он хотел жить, чтобы убить этих нелюдей, и потому противостоял превращению, подавляя его в себе.

Возможно, немного волчьей шерсти все же показалось на его теле — на груди, внутренней поверхности бедер и шее, — но она исчезла так же стремительно, как и появилась. Если же кто-нибудь из солдат все же увидел что-то необычное, то решил, что ему померещилось. Майкл лежал на животе в дорожной пыли. Он слышал, как Блок сказал:

— Барон, я думаю, что вы не в восторге от такого обращения.

Солдаты подхватили его под руки и попытались поставить на ноги, а потом просто поволокли по дороге, и Майкл почувствовал, что он проваливается в темноту.

Глава 53

— Вы слышите меня?

Кто-то разговаривает. Голос доносится издалека, с того конца туннеля. Кто бы это мог быть?

— Барон? Вы слышите меня?

Темнота в темноте. Не откликаться! Если не станешь откликаться, то тот, кто говорит с тобой, уйдет и оставит тебя в покое.

Свет включили, очень яркий свет. Майкл видел его сквозь опущенные веки.

— Он очнулся, — сказал другой голос. — Чувствуете, участился пульс? Он знает, что мы здесь. Все в порядке. — Это был голос Блока. Рука ухватила его за подбородок. — Ну, откройте же глаза, барон.

Не дождетесь.

— Дайте ему хлебнуть воды, — сказал Блок, и в лицо ему выплеснули целое ведро.

Он захлебнулся, тело его вздрогнуло от холода, и глаза открылись сами собой. Свет — ослепительная лампа, поднесенная к самому лицу, — снова заставил его зажмуриться.

— Барон! — снова окликнул его Блок. — Если вы сейчас же не откроете глаза, мы вырежем вам веки.

В том, что они сдержат свое слово, сомневаться не приходилось. Он подчинился, щурясь от яркого света.

— Ну вот и хорошо! А теперь можно приступить к делу! — Он подкатил кресло на колесиках поближе к своему пленнику. Майкл видел и других людей, собравшихся в комнате: высокий человек держал в руке ведро с водой и еще кто-то — толстяк с мясистым лицом — в черной форме эсэсовца, трещавшей по швам. Разумеется, не кто иной, как майор Кролле. — Перед тем как начать, — тихо сказал Блок, — я хочу предупредить вас, что удача надолго изменила вам. Из этой комнаты убежать невозможно. Некуда. За этими стенами есть другие стены. — Он слегка подался вперед, и серебро его зубов сверкнуло в ярком свете лампы. — Здесь у вас нет друзей, и никто не посмеет сунуться сюда ради того, чтобы спасти вас. Мы убьем вас, а произойдет это быстро или же мучительно медленно, всецело зависит от вас. Вы меня поняли? Если да, то кивните, будьте так добры.

Приходя понемногу в себя, Майкл пытался вспомнить, каким образом его связали. Он все еще был голым и лежал на столе в виде железной крестовины, руки задраны над головой, ноги широко раздвинуты. Запястья и щиколотки туго стянуты кожаными ремнями. Поверхность стола была наклонной, так что тело Майкла находилось на нем почти в вертикальном положении. Он попробовал на прочность ремни; они не поддались даже на полсантиметра.

— Бауман, — сказал Блок, — принесите мне еще воды, будьте любезны.

Человек с ведром — наверное, адъютант майора Кролле, предположил Майкл, — ответил:

— Есть, господин полковник, — и прошел через всю комнату.

Отодвинулся в сторону железный засов на двери, и, когда тяжелая дверь приоткрылась и тут же закрылась за Бауманом, в комнату успел проникнуть тонкий лучик серого света. Блок снова переключил все свое внимание на заключенного.

— Ваше настоящее имя и национальность?

Майкл молчал. Сердце бешено колотилось в груди; он был почти уверен, что Блок видит это. Плечо нестерпимо болело, хотя, скорее всего, кости были целы. Он ощущал свое тело оболочкой из синяков, натянутой на скелет из колючей проволоки. Блок ждал ответа, и Майкл решил выдать его:

— Ричард Гамлет. Я англичанин.

— Неужели? Английский Томми, к тому же блестяще говорящий по-русски? Не думаю. Если уж вам вздумалось назваться англичанином, то, может быть, вы заодно и поговорите со мной по-английски?

Майкл не ответил.

Глубоко вздохнув, Блок покачал головой.

— Как барон вы мне нравитесь гораздо больше. Ну хорошо, давайте все-таки исключительно в качестве одного из всех возможных вариантов представим, что вы — агент Красной армии. И что вас забросили в Германию с диверсионным заданием. Ваша связь с Чесной ван Дорне. Где и когда вы с ней познакомились?

Интересно, удалось ли им поймать Чесну? В глазах палача ответ на этот вопрос прочитать было невозможно.

— В чем состоит ваше задание? — спросил Блок.

Майкл глядел перед собой, в висках у него стучало.

— Зачем Чесна привезла вас в «Рейхкронен»?

Молчание.

— Как вы собирались выбраться из страны, выполнив задание? — Снова никакого ответа. Блок придвинулся несколько поближе. — Вам говорит о чем-нибудь имя — Тео фон Франкевитц?

Лицо Майкла оставалось безучастным.

— А вот Франкевитц, кажется, был с вами знаком, — продолжал тем временем Блок. — Сперва он попытался скрыть это, но мы дали ему одно очень интересное лекарство. И прежде чем отправиться на тот свет, он выдал нам точный словесный портрет человека, приходившего к нему домой. Он рассказал нам также и о том, что показывал тому человеку один рисунок. Он описал вас, барон. А теперь расскажите мне поподробнее: чем смог заинтересовать советскую разведку бульварный мазила типа Франкевитца? — Он ткнул пальцем в огромный синяк, черневший у Майкла на плече. — Напрасно вы строите из себя храбреца, барон. Бросьте валять дурака. Мы можем нафаршировать вас лекарствами, и ваш язык развяжется сам собой, но, к большому сожалению, в вашем случае результаты могут не оправдать ожиданий, и только при условии, если вы будете пребывать… скажем так… в ослабленном состоянии, все проблемы отпадут сами собой. Поэтому нам придется потратить некоторое время на то, чтобы вы удовлетворяли всем требованиям. Как видите, барон, решение по-прежнему за вами. Итак, как же все-таки мы поступим?

Майкл промолчал. Он знал, что ожидает его впереди, и теперь заранее готовил себя к этому.

— Понятно, — вздохнул Блок. Он встал и отошел от пленника. — Майор Кролле, будьте добры, начинайте.

Кролле шагнул вперед и, взмахнув черной резиновой дубинкой, приступил к делу.

Должно быть, с начала экзекуции прошло уже некоторое время, потому что в лицо Майклу снова плеснули холодной водой, и он перенесся в действительность окружающего его королевства, которым правил сам дьявол. Он закашлялся, захлебываясь водой, из ноздрей текла кровь. Правый глаз заплыл, и ему казалось, что вся правая сторона его тела превратилась в один огромный синяк. Нижняя губа была разбита, и из ранки сочилась кровь.

— Это очень неблагоразумно с вашей стороны, барон.

Полковник Блок снова сидел в своем кресле рядом с Майклом. На подносе перед ним стояла тарелка с колбасками и кислой капустой, а также хрустальный бокал белого вина. В руках Блок держал серебряные вилку и нож, за ворот мундира был заправлен уголок салфетки. Он обедал.

— Вы же понимаете, что я могу в любой момент убить вас.

Из ноздрей у Майкла текла кровь. Возможно, ему сломали нос. Язык нащупал во рту сломанный коренной зуб.

— Майор Кролле хочет забить вас до смерти прямо сейчас и больше не возвращаться к этому вопросу, — продолжал Блок. Он прожевал очередную порцию колбасок и приложил салфетку к губам. — Но я надеюсь, что вы все же опомнитесь. Так откуда вы, барон? Москва? Ленинград? Какой военный округ?

— Я… — Голос был хриплым и срывался. Он начал заново: — Я гражданин Великобритании…

— Бросьте, барон! Это мы слышали! — перебил его Блок. Он отпил глоток вина. — Барон, кто направил вас к Тео фон Франкевитцу? Этим человеком была Чесна?

Майкл не ответил. Перед его глазами все плыло, в голове шумело после побоев.

— Я уверен в этом, — сказал полковник. — В том, что Чесна продавала вражеской разведке военные секреты Германии. Я понятия не имею, откуда ей стало известно про Франкевитца, и следовательно, тут логичнее всего предположить, что она действовала не одна, а значит, у нее были сообщники. Она помогала вам в выполнении задания — но сейчас речь не о нем, — пообещав раздобыть для вас такую информацию, которую вы смогли бы передать вашим русским хозяевам. Ведь даже у таких псов, как вы, наверное, имеются хозяева, так? А может быть, Чесна рассчитывала на то, что вы ей заплатите за эти сведения? Вы ей заплатили?

В ответ по-прежнему молчание. Неподвижный взгляд Майкла был устремлен мимо слепящей глаза лампы.

— Чесна привезла вас в «Рейхкронен», потому что вы замышляли покушение, так? — Блок разрезал очередную колбаску, и жир из нее потек на тарелку. — Все-таки столько высокопоставленных военных, офицеры… Или по возможности вы должны были сделать так, чтобы на воздух взлетел сразу весь отель. Но скажите мне другое: зачем вы полезли в номер к Сэндлеру? Ведь это вы убили его сокола, не так ли? — Видя, что отвечать Майкл не намерен, Блок улыбнулся. — Не берите в голову. Я тоже ненавидел эту дрянную птицу. Но знаете, стоило мне лишь переступить порог номера Сэндлера и увидеть разлетевшиеся перья и творившийся там бардак, как я сразу же догадался, что это ваших рук дело — особенно после небольшой драмы на берегу. Я догадался о вашей диверсионно-разведывательной выучке по тому, что вам удалось живым покинуть поезд Сэндлера. В этом поезде у него перебывало больше дюжины объектов для охоты, среди которых попадались и офицеры, по какой-либо причине впавшие в немилость; так что теперь вам, наверное, ясно, почему я с самого начала был твердо убежден, что никакой «цветочный барон» не смог бы одолеть самого Сэндлера. Правда, он, я вижу, тоже сумел вас погонять, да? — С этими словами он указал ножом на затянутую коркой запекшейся крови пулевую отметину на бедре у Майкла. — Но вернемся к Франкевитцу. Кто еще знал о его рисунке?

— А вы у Чесны об этом спросите, — сказал Майкл, надеясь выяснить, поймали ее или нет.

— Обязательно спрошу. Можете не сомневаться. Но сейчас я задаю этот вопрос вам. Итак, кто еще знает об этом рисунке?

Ей удалось уйти, думал Майкл. Или, может быть, ему просто хотелось, чтобы это было так. Для Блока крайне важно, чтобы о существовании того рисунка не знал никто. Блок доел колбаски и не спеша потягивал вино из бокала, терпеливо дожидаясь, что скажет ему на это русский шпион. Наконец он встал и отодвинул кресло.

— Майор Кролле! — позвал он, сделав рукой повелевающий жест.

Из темноты комнаты выступил Кролле. Резиновая дубинка снова была занесена для удара, мышцы на теле Майкла напряглись. И все же он не был готов вынести еще одно избиение; ему требовалось время, чтобы прийти в себя. И тогда он сказал:

— Я все знаю о «Железном кулаке».

Занесенная у него над головой дубинка начала опускаться, но, прежде чем намечавшийся в лицо удар достиг цели, Блок перехватил руку Кролле.

— Постойте, — сказал ему Блок. Полковник пристально смотрел на Майкла. — Это только слова, — сказал он. — Пустая фраза, которую вы услышали от Франкевитца. Для него она ничего не значила, и, следовательно, то же самое можно с уверенностью сказать и о вас.

Пришел самый подходящий момент, чтобы нанести удар исподтишка.

— А вот союзники могут придерживаться иного мнения по этому поводу.

В комнате воцарилась гробовая тишина, как будто одного лишь упоминания о союзниках было вполне достаточно, чтобы всех присутствующих вдруг разбил паралич. Блок в упор смотрел на Майкла, лицо его оставалось безучастным. Затем он наконец заговорил:

— Майор Кролле, не могли бы вы ненадолго выйти из комнаты? И вы, Бауман, тоже. — Подождав, когда за майором и его адъютантом закроется дверь, Блок принялся нервно расхаживать по каменному полу, заложив руки за спину и слегка наклонившись вперед. Внезапно он остановился. — Вы блефуете. И ни черта вам не известно о «Железном кулаке».

— Я знаю, что вы отвечаете за сохранение в тайне любой информации, имеющей отношение к этому проекту, — сказал Майкл, тщательно подбирая слова. — И осмелюсь предположить, что мое теперешнее пребывание здесь связано лишь с тем, что вам очень не хотелось бы, чтобы вашему вышестоящему начальству в Берлине стало вдруг известно, что по вашей вине произошла утечка информации.

— Никакой утечки не было. И к тому же я не понимаю, о каком проекте вы говорите.

— Нет, почему же? Конечно, понимаете. Только боюсь, что он уже перестал быть секретным.

Блок подошел к Майклу и наклонился к нему.

— В самом деле? Ну тогда, барон, скажите мне: что такое «Железный кулак»? — От него пахло колбасками и кислой капустой.

Настал момент истины. Майкл знал, что произнесенная сейчас вслух одна-единственная фраза может определить его дальнейшую участь. И тогда он сказал:

— Доктор Хильдебранд создал некое средство, и сила его воздействия… как бы это сказать… несколько превосходит распылитель против вшей, не так ли?

У Блока дрогнули скулы. Но он не пошевелился.

— Да, я немного похозяйничал в номере Сэндлера, — продолжал Майкл. — Но прежде я заглянул к вам. Я нашел вашу папку и фотографии с результатами экспериментов Хильдебранда. Скорее всего, эти люди были узниками какого-нибудь концлагеря. А откуда вы их берете? Отсюда? Или из других лагерей?

Глаза Блока сузились.

— А почему бы тогда нам немного не порассуждать? — спросил Майкл. — Вы поставляете военнопленных из концлагерей. И они отправляются прямиком Хильдебранду на остров Скарпа. — Лицо Блока слегка побледнело. — О, если только вас не затруднит, я бы не отказался от глотка вина, — сказал он. — У меня пересохло в горле.

— Я сейчас перережу тебе горло, ты… русская свинья! — зашипел Блок.

— Вряд ли. Так вы угостите меня вином?

Блок не двинулся с места. В конце концов его тонкие губы растянулись в холодной улыбке.

— Как вам будет угодно, барон. — Взяв с подноса бокал, он поднес его к губам Майкла, позволив ему сделать лишь один глоток. — А теперь продолжайте развивать свои причудливые фантазии.

Майкл облизал распухшую нижнюю губу; от вина защипало ранку.

— Заключенные нужны Хильдебранду для опытов. Насколько я могу припомнить, проведено уже более трехсот экспериментов. Я догадываюсь, что вы регулярно общаетесь с Хильдебрандом. А фотографии вам нужны для того, чтобы информировать свое вышестоящее начальство о ходе проекта. Я прав?

— Вы знаете, это очень необычная комната, — сказал Блок, оглядываясь по сторонам. — Временами здесь можно слышать голоса мертвецов.

— Наверное, вам очень хочется убить меня, но вы этого не сделаете. Ведь мы-то с вами знаем, как важен «Железный кулак». — Еще один выстрел наугад, и еще одно меткое попадание. Блок снова уставился на него. — Мои друзья в Москве будут очень рады поделиться этой информацией с союзниками.

Намеки Майкла попали точно в цель.

— А кто еще знает об этом? — спросил Блок; кажется, голос его даже чуть дрогнул.

— Не только Чесна. — Это было неплохой возможностью лишний раз щелкнуть Блока по носу. — Она оставалась с вами, пока я был в ваших апартаментах.

Задело. У Блока снова вытянулось лицо, когда он начал осознавать то, что предателем мог оказаться кто-то из обслуги «Рейхкронена».

— Кто дал вам ключ?

— Этого я не знаю. Ключ принесли и оставили в номере Чесны во время концерта в «Бримстоне». Я возвратил его, опустив, как и было условлено, в цветочный горшок на втором этаже.

«Пока все вроде бы идет неплохо, — думал Майкл. — Во всяком случае, Блоку и в голову не придет, что я мог залезть к нему по стене замка». Майкл склонил голову к плечу. Сердце его колотилось, он понимал, что затеял игру со смертью, но нужно было выиграть время.

— А знаете, я думаю, что вы правы насчет этой комнаты. В ней и вправду можно услышать голос мертвого полковника.

— Вы можете поддразнивать меня сколько угодно, барон, — сдержанно улыбнулся Блок; на щеках у него проступили пятна пунцового румянца. — Но всего несколько инъекций сыворотки правды — и вы выложите мне все как на духу.

— Я думаю, что со мной вам справиться будет несколько труднее, чем с покойным Франкевитцем. К тому же даже при большом желании я не смогу рассказать вам того, чего не знаю сам. Ключ принесли, и я его вернул в конверте вместе с пленкой.

— Пленкой? Какой еще пленкой? — На этот раз дрожь в голосе стала более заметной.

— Но ведь не мог же я отправиться к вам в гости, не подготовившись, не правда ли? Разумеется, у меня при себе была камера. Ее тоже любезно предоставил друг Чесны. Я переснял фотографии из вашего портфеля, а заодно и бумаги, очень похожие на листы из бухгалтерской книги.

Блок молчал, но Майкл догадывался, о чем он сейчас думает: секретная информация, ответственность за сохранность которой была возложена на него, попала в руки русского шпиона, и возможно, он успел направить ее с курьером в Советский Союз, а «Рейхкронен» оказался гнездом предателей.

— Лжешь! — наконец выдавил из себя Блок. — Иначе ты не стал бы так свободно болтать об этом.

— Просто мне не хочется умирать, и пытки я тоже не жалую. В любом случае информация благополучно передана. И вы уже ничего не сможете с этим поделать.

— А вот тут вы не правы! Ох как не правы! — Блок схватил с подноса вилку и зажал ее в кулаке. Он стоял рядом с Майклом, лицо его побагровело. — Я сотру «Рейхкронен» с лица земли и, если понадобится, казню всех, от последнего водопроводчика до управляющего. А вы, мой дорогой барон, расскажете мне, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Чесной, каким образом вы были намерены покинуть страну и многое другое. Но в одном вы правы: убивать вас я не стану. — Он воткнул зубья вилки в левую руку Майкла. — Вы действительно очень ценное приобретение. — Майкл вздрогнул. — Я сожру вас, — сказал Блок, тыча зубьями вилки Майклу в грудь, немного ниже горла, — как кусок мяса. Я прожую все, возьму то, что надо, а остальное выплюну. — Он выдернул вилку, концы зубьев которой окрасились кровью. — Пусть вам стало известно о «Железном кулаке» — как и о докторе Хильдебранде, и о Скарпе, — вы все равно не знаете, как будет использован «Железный кулак». Никто не знает о том, где находится крепость, кроме меня, доктора Хильдебранда и еще нескольких людей, допущенных к проекту, в лояльности которых не может быть никаких сомнений. Об этом вашим русским друзьям ничего не известно, и поэтому они не смогут передать информацию англичанам и американцам, а? — Он вонзил вилку в левую щеку Майкла, выдернул и попробовал на вкус его кровь. — Это, — сказал Блок, — лишь начало обеда.

Щелкнув выключателем, он погасил лампу.

Майкл слышал, как он прошел через всю комнату. Открылась железная дверь.

— Бауман, — сказал полковник, — отправь этот хлам в камеру.

Майкл с трудом сдерживал дыхание; он выдохнул неслышно, сквозь зубы. По крайней мере, какое-то время его не будут истязать. В сопровождении трех солдат вошел Бауман. Руки и ноги Майкла отвязали от железной крестовины стола, под дулом автомата его выпихнули в коридор и повели по каменному полу.

— Давай, скотина! Пошевеливайся! — покрикивал Бауман — стройный молодой человек в круглых очках на вытянутом мрачном лице. По обеим сторонам коридора располагались запертые железными засовами деревянные двери, каждая высотой не более метра. В дверцах были проделаны маленькие раздвигающиеся квадратные окошки. Наверное, через них передают в камеры воду и хлеб. В воздухе пахло застоявшейся сыростью, а также гнилым сеном, человеческими испражнениями, потом и грязным телом. «Как конура для приблудных собак», — думал Майкл. Из-за закрытых дверей до его слуха доносились стоны и приглушенное бормотание заключенных.

— Стой! — скомандовал Бауман. Он стоял, словно застыл, и с глубоким безразличием глядел на Майкла. — На колени.

Майкл помедлил. В спину ему уперлись стволы двух автоматов. Он опустился на пол, и тогда один из солдат отодвинул на ближайшей двери ржавый засов. За дверью послышалась возня.

Бауман открыл дверцу. В лицо Майклу ударила горячая волна тошнотворной застоявшейся вони. В темноте тесной конуры он мог различить пять или шесть тощих человеческих тел, остальные, должно быть, сидели, привалившись к стенам. Пол устилала грязная солома, от пола до потолка было не более полутора метров.

— Входи! — сказал Бауман.

— Пощады Божьей милостью! Пощады! — выкрикнул лысый худой человек с выпученными глазами и гноящимися язвами на впалой груди, бросаясь на коленях к двери. Тут он остановился, дрожа и с надеждой глядя на Баумана. Глаза его светились в темноте.

— Я сказал, входи! — повторил фашист.

Один из солдат ударил Майкла ногой по ребрам, остальные вталкивали его в дьявольскую каморку. Дверь захлопнулась. С ржавым скрипом задвинули железный засов.

— Пощады Божьей милостью! Пощады Божьей милостью! — продолжал выкрикивать один из узников тесной конуры, пока наконец раздавшийся откуда-то из темноты камеры грубый окрик не заставил его замолчать:

— Заткнись, Метцгер! Все равно тебя никто не услышит!

Глава 54

Лежа на загаженном сене в душной, зловонной темноте, слыша, как стонут и что-то бормочут во сне заключенные, Майкл чувствовал, как им медленно, но верно овладевает уныние.

Жизнь человека бесценна; но тогда почему же находятся люди, которые ее так ненавидят? Он думал о клубах горького черного дыма, валившего из высоких печных труб, отравляя воздух запахом сожженной человеческой плоти. Он думал и о сколоченных из сосновых досок ящиках, доверху заполненных человеческими волосами, и о том, как, должно быть, не раз в том далеком мире детства кто-то — отец или мать — расчесывали эти волосы, проводил по ним любящей рукой и целовал лоб, на который спадали детские локоны. И вот теперь эти волосы отправляются к мастеру, который сделает из них парик, а ставшее ненужным тело — в печь крематория. Здесь не просто уничтожали людей; серым пеплом оседали на землю целые миры, спаленные в печи. И ради чего все это? Во имя Lebensraum — пресловутой гитлеровской теории «жизненного пространства» — и Железных крестов? Он вспомнил о Мышонке, когда он лежал мертвый среди колючих зарослей; шея несчастного маленького человека была сломана одним резким рывком. У Майкла защемило сердце; он привык убивать, но это вовсе не доставляло ему удовольствия. Мышонок был хорошим другом. Разве можно подобрать эпитафию лучше этой? Оплакивать одного человека среди этих владений дьявола, где людей отправляют на смерть тысячами, — все равно что на пожаре ворваться в горящий дом и дуть на свечу. Он постарался отделаться от навязчивых воспоминаний о том, как Сапог ударом ноги сломал мертвую руку, чтобы завладеть медалью. На глаза у Майкла навернулись слезы, и он понял, что если так дело пойдет и дальше, то в этой чертовой дыре можно лишиться рассудка.

Блок что-то говорил ему. Что же это было? Майкл мучительно пытался вспомнить. Блок говорил о какой-то крепости. Да, точно, о крепости. Он сказал еще: «Никто не знает о том, где находится крепость, кроме меня, доктора Хильдебранда и еще нескольких людей, допущенных к проекту…»

Крепость. Что же это за крепость? Остров Скарпа? Нет, Майкл так не думал; уж слишком легко удалось Чесне узнать о том, что у Хильдебранда на Скарпе был дом и лаборатория. Во всяком случае, эта информация не содержалась в строжайшем секрете. О какой крепости упомянул Блок и какое отношение она могла иметь к планам нацистского командования по использованию «Железного кулака»?

«Следы от пуль на стекле и выкрашенном в зеленый цвет металле, — размышлял про себя Майкл. — Точнее, на металле оливкового цвета. Почему был выбран именно этот оттенок?»

И вдруг его лица коснулись чьи-то пальцы.

Он вздрогнул от неожиданности и ухватил тоненькое запястье пригнувшейся фигурки, призрачный голубоватый силуэт которой проступал рядом с ним на фоне темноты. Послышался приглушенный вскрик; фигурка попыталась вырваться и отползти в сторону, но Майкл держал ее крепко.

Тогда еще одна фигура, побольше, тоже видимая Майклу в темноте таким же голубоватым силуэтом, вынырнула откуда-то из темноты справа от него. Она занесла руку для удара. Тяжелый кулачище огрел Майкла по голове, отчего у него зазвенело в ушах. Второй удар пришелся в лоб, и он поднялся на колени. В голове у него промелькнула ужасная мысль, что его пытаются убить. Это было похоже на панику. Может быть, они настолько голодны, что готовы терзать человечину? Он выпустил руку первого человека, который тут же поспешил отползти подальше, забившись в дальний угол, и сосредоточил все свое внимание на втором из нападавших, который оказался больше и сильнее. Рука его замахнулась для третьего удара; Майкл ударил по незащищенному локтю и услышал, как противник тихо вскрикнул от боли. Глаза различили очертания головы и проступавшие сквозь темноту черты лица. Он ударил его кулаком и не промахнулся.

— Охрана! — закричал кто-то по-французски. — Охрана! На помощь!

— Пощады Божьей милостью! Пощады Божьей милостью! — снова заверещал крикун.

— Эй, придурки! Перестаньте! — по-немецки сказал кто-то из темноты. У этого человека был сильный датский акцент. — Вы тут так весь воздух перепортите!

Вокруг груди Майкла обвились чьи-то жилистые руки. Он откинул голову назад и ударил затылком в лицо наступавшего на него сзади. Руки разжались. Большая фигура с разбитым носом не собиралась сдаваться. Крепкий кулак нанес мощный удар по избитому и покрытому синяками плечу Майкла, заставив его вскрикнуть от боли. Грубые пальцы схватили его за горло, и противник навалился на него всем телом. Майкл ответил на это коротким ударом ладони снизу, по заросшему бородой подбородку, и услышал, как щелкнули зубы нападающего. Человек застонал, но пальцы его крепко сжимали горло Майкла, пытаясь добраться до гортани.

Пронзительный девичий визг враз заглушил несущиеся со всех сторон безумные крики.

Крошечное окошко в дверце конуры отодвинулось, и в него просунули латунный наконечник пожарного брандспойта.

— Берегитесь! — предупредил датчанин. — Они сейчас…

Из латунного наконечника ударила тугая струя воды, и под ее мощным напором Майкла и его противника отбросило в разные стороны. Майкла прижало к стене, струя воды больно била в тело. Визг захлебнулся в кашле. Крикун тоже умолк, его болезненное тело тотчас прибило к полу холодными струями. Через несколько секунд все стихло, наконечник брандспойта исчез, и окошко в двери задвинулось. В наступившей тишине раздавались тихие стоны.

— Эй ты! Новенький! — послышался все тот же грубый голос, который еще раньше приказал Метцгеру заткнуться. Но теперь его обладатель говорил, еле ворочая от боли прикушенным во время драки языком. — Смотри, если вздумаешь тискать девку, я сверну тебе шею, понял?

— Я вовсе не хотел ее обидеть, — ответил Майкл на своем родном языке. — Просто мне в темноте показалось, что на меня кто-то напал.

Метцгер продолжал всхлипывать и жалобно скулить, и было слышно, как кто-то пробует его утешить. Вода стекала по стенам, собираясь лужами на полу, и в сыром воздухе сильно пахло потом.

— Она не в себе, — сказал Майклу русский. — Ей лет четырнадцать. Сколько раз ее уже успели изнасиловать! И вот кто-то из сволочей выжег ей глаза раскаленным железом.

— Ты извини.

— За что? — переспросил русский. — Разве ты это сделал? — Он хмыкнул, и из его сломанного носа вылетел сгусток крови. — Ну ты и сукин сын, это надо же было так меня приложить! Звать-то тебя как?

— Галатинов, — ответил Майкл.

— А я Лазарь. Эти сволочи взяли меня в плен под Кировоградом. Я был летчиком. А ты?

— А я простой солдат, — сказал Майкл. — Меня они взяли в самом Берлине.

— В Берлине, говоришь? — Лазарь рассмеялся, и из носа у него снова пошла кровь. — Вот это да! Здорово! Значит, наши боевые товарищи скоро пройдут маршем по улицам Берлина. Уж тогда-то они спалят этот чертов город и выпьют за смерть Гитлеpa. Надеюсь, они поймают этого мудака. Представляешь, как он будет болтаться на крюке мясника посреди Красной площади?

— Возможно и такое.

— Нет, этого не будет. Гитлер не даст взять себя живым, это уж точно. Есть хочешь?

— Ага.

В первый раз с тех пор, как его засунули в эту нору, Майкл подумал о еде.

— Вот. Подставляй руку, у меня тут кое-что осталось.

Майкл протянул руку. Лазарь нашел его ладонь в темноте и, крепко удерживая ее своими жилистыми пальцами, вложил что-то в ладонь. Майкл понюхал: от маленького кусочка черствой хлебной корки пахло плесенью. В таком месте не отказываются от угощения. Он ел хлеб, медленно пережевывая его.

— Галатинов, а сам-то ты откуда?

— Из Ленинграда. — Майкл дожевал корку и теперь языком пытался достать застрявшие в зубах хлебные крошки.

— А я из Ростова. Но успел пожить во многих городах. — Таким было начало биографии Лазаря. Ему тридцать один год, и отец его работал в «инженерном составе» советской авиации; на деле это означало, что он возглавлял бригаду механиков. Лазарь рассказывал о жене, троих сыновьях — все они были в Москве, в безопасности — и о том, что ему удалось на своем Як-1 совершить более сорока боевых вылетов, во время которых он сбил двенадцать самолетов люфтваффе. — Я как раз работал над тринадцатым, — тоскливо сказал Лазарь, — и вдруг из-за облаков прямо надо мной вывалились еще двое. Они в клочья расстреляли мой бедный «Боевой молот», я покинул его и спустился на парашюте. Приземлился чуть ли не в сотне ярдов от амбразуры вражеского пулемета. — Майкл не мог разглядеть лица рассказчика в темноте, но заметил, как очерченный голубоватым контуром силуэт пожал плечами. — Я храбрый только в небе. А на земле как-то не очень. И вот я здесь.

— «Боевой молот», — повторил Майкл. — Это был твой самолет, да?

— Я сам придумал это название. Даже написал его краской на фюзеляже. И потом еще пририсовывал по свастике за каждый сбитый самолет. Это была красивая умная машина, просто зверь! — Он вздохнул. — А знаешь, я ведь так и не увидел, как она падала. Наверное, это и к лучшему. Иногда мне очень хочется верить в то, что она все еще летает в небе над Россией. В нашей эскадрилье все пилоты давали своим самолетам имена. Тебе все это, наверное, кажется ребячеством?

— Нет, конечно. Это помогает человеку выжить, и, значит, все правильно.

— Вот и я тоже так думаю. Американцы делают то же самое. Вот бы тебе увидеть их самолеты! Размалеваны, как волжские шлюхи, особенно дальние бомбардировщики. Но сражаются, как настоящие казаки. Эх, нашей бы армии такие машины! Вот мы бы тогда…

Лазарь рассказал Майклу и о том, что его постоянно переводили из одного лагеря в другой, в Фалькенхаузене он живет уже с полгода, а может быть, и больше. В эту конуру его бросили совсем недавно, недели две назад, хотя он в этом не совсем уверен — в таком месте трудно уследить за ходом времени. Почему он оказался здесь, об этом остается только догадываться, но он истосковался по небу.

— А здание с трубами? — осмелился спросить Майкл. — Что там находится?

Лазарь не ответил. Майкл слышал, как он поскреб ногтями подбородок.

— Я очень скучаю по небу, — снова заговорил Лазарь. — Облака, голубой простор. Если мне доводилось увидеть птицу, то я не переставал радоваться целый день. Но над Фалькенхаузеном птицы почти не летают. — Он снова замолчал. Метцгер опять начал всхлипывать, это был страшный, словно надорванный звук. — Эй, кто-нибудь, спойте ему! — обратился Лазарь к остальным, говоря хоть на ломаном, но все же вполне понятном немецком. — Он любит, когда ему поют.

Никто не запел. Майкл сидел на мокрой соломе, подтянув колени к груди. Кто-то тихо застонал, и вслед за этим послышалось журчащее хлюпанье поноса. У дальней стены камеры, до которой было, наверное, не больше двух с половиной метров, Майкл слышал тихий плач слепой девочки. Ему были видны шесть человеческих силуэтов, очерченных бледно-голубыми контурами на фоне темноты. Он поднял руку и дотронулся до потолка. Ни лучика света не проникало в келью. Ему начало казаться, что потолок медленно опускается, стены постепенно сдвигаются и внутреннее пространство камеры становится все меньше. Еще немного — и их раздавит под этим тяжелым каменным прессом. Разумеется, это было лишь плодом его воображения, но еще никогда за всю свою жизнь он так не тосковал по лесу и вольному воздуху. Спокойно. Только спокойно. Он знал, что может перенести гораздо больше боли и других тягот, чем обыкновенный человек, потому что все это составляло неотъемлемую часть его жизни. Но вот заточение было настоящей пыткой, и он чувствовал, что здесь он может не выдержать и сломаться. Спокойно. Никто не знал, суждено ли ему увидеть солнце, оставалось одно — держать себя в руках. В жизни для волка важнее всего самообладание. Без него ни один волк не сможет выжить. И поэтому он не должен терять надежды, даже оказавшись в логове безнадежности. Ему удаюсь подвести Блока к мысли о том, что в «Рейхкронене» якобы действует подпольная организация, но вот надолго ли это? Рано или поздно его начнут пытать, и тогда…

Спокойно! — приказывал он себе. Не думай об этом. Будь что будет, стоит задумываться заранее?

Очень хотелось пить. Он принялся слизывать капли влаги со стены.

— Лазарь! — окликнул Майкл немного погодя.

— Чего тебе?

— Если бы ты вышел отсюда, то смог бы найти в охране лагеря слабое место? Можно ли где-нибудь перелезть через стену?

— Ты шутишь! — фыркнул в ответ Лазарь.

— Вовсе нет. Существует же смена караула, ворота открываются, через них въезжают и выезжают грузовики, можно сделать подкоп. Разве у заключенных нет организации, которая занималась бы подготовкой побегов? Неужели никто никогда не попытался убежать отсюда?

— Нет, — сказал Лазарь. — Здесь даже просто ходить разрешают не вдруг и не каждому, а куда уж там бегать, лазать и копать! Никто здесь побегами не занимается. И мыслей о побеге тоже не возникает ни у кого, потому что это невозможно. А теперь выбрось глупости из головы, пока совсем не свихнулся.

— Но ведь должен же быть какой-нибудь выход, — упорствовал Майкл. Он слышал отчаяние в собственном голосе. — Сколько здесь заключенных?

— Точно не знаю. Тысяч сорок или около того. Это в мужском лагере. И еще, наверное, тысяч двадцать в женском. Ну конечно, они постоянно сменяются. Но поезда с новым грузом прибывают каждый день.

У Майкла не было слов. Шестьдесят тысяч человек, и это только по самым грубым подсчетам.

— А охраны?

— Трудно сказать. Наверное, человек семьсот — восемьсот, может быть, тысяча.

— Один конвоир на шесть человек? И несмотря на это, никто не попытался убежать?

— Послушай, Галатинов, — устало сказал русский, будто разговаривал с непонятливым ребенком, — я не знаю никого, кто смог бы убежать от пулеметной очереди. Или того, кто попытается это сделать. К тому же у конвоиров есть собаки — доберманы. Мне как-то довелось видеть, что их зубы могут сделать с человеческим телом, и скажу тебе, ничего привлекательного в этом нет. Если же все-таки произойдет чудо и заключенному удастся выбраться из Фалькенхаузена, куда податься бедняге? Мы в самом сердце Германии. Отсюда все дороги ведут в Берлин. — Он отполз немного в сторону и прислонился спиной к стене. — Мы с тобой уже отвоевались, — тихо сказал он. — Забудь об этом.

— Черта с два! — огрызнулся Майкл; ему хотелось плакать с досады.

Ход времени был неуловим. Наверное, прошел еще час или два, и Майкл обратил внимание на то, что узники темницы вдруг беспокойно закопошились. Вскоре он услышал, как отодвигается засов на двери соседней с ними конуры. Узники встали на колени, дрожа от вожделения. Дверь их темницы распахнулась, и в келью проникла полоска тусклого света.

Маленькую буханку хлеба с прожилками зеленой плесени швырнули на пол. Заключенные разом набросились на нее, выхватывая хлеб из рук друг друга, отламывая куски.

— Несите губку! — приказал один из стоявших за дверью солдат.

Лазарь пополз вперед, держа в руке серую губку. В былое время он был дородным мужчиной, но с тех пор тело его высохло, и крупные кости обтягивала одна только кожа. Свалявшиеся темно-русые лохмы ниспадали на плечи, во всклокоченной бороде было полно соломы и другого мусора. Кожа лица плотно обтягивала острые скулы, а глубоко запавшие глаза темнели на бледном осунувшемся лице. Нос его походил на грозный птичий клюв, которому мог бы позавидовать даже незабвенный Сирано. Вокруг ноздрей запеклась кровь — последствие обмена любезностями с кулаком Майкла. Проползая мимо Майкла, Лазарь взглянул в его сторону, и Майкл в ужасе отшатнулся. У Лазаря были глаза мертвеца.

Лазарь погрузил губку в ведро грязной воды. Потом он вытащил ее, разбухшую от жидкости. Ведро с водой тут же убрали, дверь с треском захлопнулась, лязгнул засов. Было слышно, как отворилась дверь соседней камеры.

— Обед, — сказал Лазарь, снова проползая мимо Майкла. — Всем положено пить с одной губки. Эй вы, мрази! Моему приятелю тоже оставьте! — Последовали звуки непродолжительной борьбы, после которой Лазарь толкнул Майкла локтем. — Вот, бери. — Он вложил ему в ладонь влажный хлебный мякиш. — Этот проклятый француз всегда пытается урвать больше, чем ему полагается. Тебе самому нужно быть пошустрее, если хочешь вместо корки иметь кусок получше.

Майкл сидел, прислонившись спиной к шершавым камням, и жевал хлеб. Взгляд его был устремлен в пустоту. Слезы щипали глаза, они катились по щекам, и он сам не знал, к кому был обращен этот плач.

Глава 55

Лязгнул отодвигаемый железный засов на двери.

Майкл вскочил с пола, садясь на корточки, прогоняя от себя кошмарный сон, в котором ему снова привиделся все тот же густой черный дым, поднимающийся над трубами печей и стелющийся по земле. Дверь приоткрылась.

— Давайте сюда девку! — приказал один из троих стоявших в коридоре солдат.

— Бога ради, — сказал Лазарь осипшим от сна голосом, — оставьте ее в покое. Разве мало она и так уже…

— Давайте девку сюда! — повторил тот же голос.

Девчонка тем временем проснулась и сидела, забившись в угол, тихонько хныча и дрожа, словно попавший в западню заяц.

Все. Спокойно мириться с этим Майкл больше не мог. Он подполз к двери, его зеленые глаза сверкали над темной, покрывшей щеки и подбородок щетиной.

— Если вам так приспичило, — сказал он по-немецки, — то зайдите и возьмите сами.

Щелкнул затвор винтовки. Дуло было направлено ему в лицо.

— Пошел вон отсюда, паразит!

— Галатинов! — Лазарь принялся оттаскивать его от двери. — Ты что, совсем спятил?

Майкл продолжал стоять на своем.

— Давайте ползите сюда, подонки, сучье отродье! Трое на одного. Чего вы ждете? — кричал он. — Начинайте!

Никто из немцев не принял его вызова. Майкл был уверен, что стрелять они не станут, солдаты наверняка знали, что Блок и Кролле с ним еще не закончили. Один из солдат накопил во рту слюну и плюнул в Майкла, после чего дверь снова захлопнулась и загромыхал задвигаемый засов.

— Ну вот, доигрался! — засуетился Лазарь. — Теперь только одному Богу известно, что за беду ты накликал!

Майкл резко обернулся и ухватил русского за бороду.

— Слушай, ты! — заговорил он. — Если ты забыл, что ты человек, то мне на это наплевать. Но только я не собираюсь всю оставшуюся жизнь валяться и стонать в этом дерьме! Ты заступился за девчонку, когда решил, будто я собираюсь трахнуть ее, почему бы тебе не защитить ее и от этих выродков?

— А потому… — Лазарь тщетно пытался высвободить бороду из руки Михаила, — потому, что ты здесь один, а их целый легион.

Снова загромыхал ржавый засов.

— Пощады Божьей милостью! — заверещал Метцгер.

Дверь открылась. В коридоре стояло уже шестеро солдат.

— Ты! — Блуждающий луч фонарика остановился на лице Майкла. — На выход!

Это был голос Баумана.

Майкл не двинулся с места.

— Если нам придется тебя выволакивать, будет хуже! — пообещал Бауман.

— Как и тому фрицу, который на это отважится.

Бауман выхватил «люгер» из кобуры.

— Приступайте! — приказал он солдатам. Те нерешительно переминались с ноги на ногу. — Я сказал, приступайте! — заорал Бауман, дав пинка под зад солдату, который стоял всех ближе.

Первый солдат опустился на пол и полез в открытую дверцу конуры. Он протянул руку, собираясь ухватить Майкла за руку, и Майкл сунул ему в лицо пригоршню вонючего сена, вслед за чем последовал мощный удар кулаком. Был слышен громкий треск сломанной челюсти. В камеру пролез еще один солдат, и третий — следом за ним. Майкл отбил удар и в свою очередь ударил второго подступающего к нему солдата в горло. Третьему из них все же удалось нанести Майклу удар в челюсть, а четвертый навалился на него сзади, ухватив рукой за шею. В темноте закричали, это был тонкий, пронзительный вопль ужаса.

Этот звук, так похожий на призывный вой волка в ночи, заставил Майкла перейти к решительным действиям. Резко отведя назад локти обеих рук, он нанес сильный удар в ребра солдату, который навалился на него сзади. Нападавший вскрикнул от боли, хватка его ослабела, и Майкл вырвался. Кулак ударил в почерневшее от синяков плечо, еще один удар пришелся по голове. Он с такой силой откинул от себя противника, что тот отлетел к стене, со всего размаху ударившись о нее спиной. Сильный удар коленом в спину, чьи-то пальцы норовили выцарапать ему глаза. Но тут солдат, так усердно пытающийся вцепиться Майклу в глаза, вдруг вскрикнул и набросился с кулаками на тощую фигурку, внезапно напавшую на него сзади. Обезумевший Метцгер вцепился зубами ему в щеку и принялся терзать плоть с усердием бешеного терьера.

Майкл ударил ногой, и подбиравшегося к нему солдата отбросило назад, он вывалился в коридор, едва не сбив с ног самого Баумана. Бауман поднес к губам свисток, раздался пронзительный свист. Тяжелый кулак со всего размаху опустился на бледную физиономию немца. Хрипло вскрикнув, Лазарь снова и снова наносил удары, разбив ему в кровь верхнюю губу. Схватив охранника за волосы, Лазарь изо всех сил шмякнул немца по темени. Глухой стук был похож на удар топора по бревну.

Неожиданно откуда-то, словно голова кобры, появилась резиновая дубинка. Майкл перехватил запястье сжимавшей ее руки, прежде чем солдат успел нанести удар, и ткнул его кулаком под мышку. У себя за спиной он услышал свист воздуха и не успел повернуться, как получил сокрушительный удар прикладом винтовки по спине. Резиновая дубинка ударила его по руке чуть повыше локтя, и рука онемела. Потом удар кулаком по затылку, и, хотя он отчаянно отбивался, было ясно, что сил у него уже почти не оставалось.

— Тащите его сюда! — кричал Бауман. На подмогу ему бежали солдаты. — Скорее! Пошевеливайтесь!

Удары резиновой дубинки обрушились на Лазаря и Метцгера. Двое солдат схватили слепую девочку и поволокли ее к выходу. Майкла бросили на каменный пол коридора, и Бауман наступил ему на горло ногой в сапоге. Остальные солдаты, побитые, в крови и синяках, один за другим выползли из конуры.

Майкл услышал звук взведенного автоматного затвора. Превозмогая боль, он открыл глаза и увидел, как один из охранников направил ствол своего «шмайссера» в открытую дверь их конуры.

— Нет! — захрипел Майкл; на шею ему все еще давил сапог Баумана.

Две короткие автоматные очереди были выпущены по пятерым оставшимся в камере узникам. Гильзы со звоном покатились по каменному полу.

— Прекратить! — заорал Бауман и стволом своего пистолета оттолкнул «шмайссер» от двери. — Без приказа не стрелять! — орал Бауман, бешено сверкая глазами из-за стекол очков. — Понятно тебе?

— Так точно! — испуганно ответил присмиревший охранник, торопливо опуская дымящийся автомат.

Лицо Баумана побагровело. Он убрал ногу с шеи Майкла.

— Забыл, что ли, что здесь приходится отчитываться за каждый патрон?! — орал он на автоматчика. — Расстрелялся тут! А мне теперь из-за тебя, придурка, целую неделю отчеты строчить! — Он брезгливо указал рукой на дверь камеры. — Закрывай! А вы заставьте встать эту скотину!

Он зашагал по коридору, а Майкла подняли с пола и заставили идти следом.

Он снова оказался в уже известной ему комнате с железным столом, над которым ярко светила все та же лампа.

— Привяжите! — приказал Бауман конвоирам Майкл сопротивлялся изо всех сил, представив, что в его тело снова врежутся узкие кожаные ремни, но силы иссякли. Ремни были туго затянуты. — Оставьте нас! — приказал солдатам Бауман.

Когда те ушли, он снял очки и, достав из кармана носовой платок, начал медленно протирать им стекла, Майкл заметил, что руки у него дрожат.

Бауман снова водрузил очки на нос. У него было мрачное лицо с темными кругами под глазами.

— Как ваше настоящее имя? — спросил он.

Майкл упорно молчал; туман в голове начинал понемногу рассеиваться, но боль в спине и плечах была почти невыносимой.

— Я имею в виду, как вас называют англичане? — продолжал Бауман. — Настойчиво рекомендую вам, друг мой, ответить на этот вопрос, и побыстрее! Каждую минуту сюда может заявиться Кролле, а ему страсть как не терпится прогуляться по вам своей дубинкой!

Майкл был озадачен. Интонации голоса Баумана изменились: он говорил скорее торопливо, чем повелительно. Должно быть, это очередная уловка! А что же еще?

— Чесну ван Дорне им пока не удалось разыскать. — Бауман поднял крышку стола и закрепил ее таким образом, что Майкл оказался почти в вертикальном положении. — Друзья — наши друзья — помогли ей скрыться. Она занимается необходимыми приготовлениями.

— Приготовлениями? — Ему казалось, что на его горло все еще давит сапог Баумана. — Какими приготовлениями?

— Чтобы вытащить вас отсюда. А также по возможности организовать самолет и надежные пункты для заправки горючим. Ведь вы собирались в Норвегию, не так ли?

Майкл был потрясен. Это уловка! Боже! Они взяли Чесну, и она им рассказала все!

— А теперь слушайте внимательно. — Бауман глядел Майклу в глаза. — Я здесь, потому что мне было из чего выбирать. Или идти воевать, рискуя в лучшем случае отделаться простреленной задницей, а в худшем — попасть к русским, или же работать в лагере, в этом… на этой бойне. На фронте я бы не смог приносить пользы нашим общим друзьям; в лагере же я могу, по крайней мере, поддерживать с ними связь и делать что в моих силах для помощи некоторым заключенным. Кстати, если сегодня вы собирались отправить всех своих сокамерников на тот свет, то были близки к цели.

Вот что, оказывается, было причиной его истерики. Автоматная стрельба! Бауман не хотел, чтобы пострадали остальные. Нет, нет! Его подослал Блок или Кролле! Все это подстроено!

— Моя задача, — сказал Бауман, — сделать так, чтобы вы остались в живых, пока все не будет готово к побегу. Сколько это займет времени, мне неизвестно. О том, каким образом будет организован ваш побег, сообщат шифрованной радиограммой. И дай бог, чтобы все получилось, потому что заключенные покидают Фалькенхаузен лишь в виде золы для удобрений. Я передал свое предложение; посмотрим, сочтет ли Чесна его целесообразным.

— Какое предложение? — настороженно поинтересовался Майкл.

— Фалькенхаузен был построен с тем расчетом, что его узники будут содержаться в камерах. Поэтому охранников здесь не так много, а те, что есть, привыкли к послушанию и покорности. Вы сегодня действовали крайне глупо. Впредь не совершайте ничего, что могло бы привлечь к вам внимание. — Говоря, он расхаживал из стороны в сторону. — Просто стройте из себя смиренного заключенного, и, возможно, вам удастся прожить здесь еще неделю.

— Ну хорошо, — сказал наконец Майкл, — предположим, что я вам поверил. Каким образом я выберусь отсюда?

— Охрана и Кролле тоже обленились. Здесь все спокойно, никаких восстаний заключенных, беспорядков, попыток побега, короче — ничего, что могло бы омрачить их привычную каждодневную рутину. Охрана лагеря даже не допускает мысли, что кто-то попытается вырваться отсюда, потому что это попросту невозможно. Но… — он перестал расхаживать перед Майклом, — точно так же они не ожидают и того, что кто-то может попробовать ворваться сюда. А подобная возможность существует.

— Ворваться сюда? В концлагерь? Какая чушь!

— Да, Кролле и охрана рассуждают так же. Как я уже говорил, все в Фалькенхаузене приспособлено для того, чтобы держать заключенных в камерах, но не для того, чтобы воспрепятствовать группе освобождения прорваться сюда с воли.

В душе у Майкла затеплилась призрачная надежда. Если этот человек и притворялся, то это получалось у него весьма искусно и достаточно правдоподобно. Но Майкл все еще не мог позволить себе поверить ему.

— Я знаю, что вам сейчас нелегко. На вашем месте я наверняка отнесся бы к подобному заявлению весьма скептически. Возможно, вы подозреваете, что я намерен заманить вас в ловушку. И хотя, может быть, переубедить или заставить думать иначе о себе мне и не удастся, вы все же должны поверить, что моя задача — сохранить вам жизнь, этим я буду заниматься и впредь. Просто, не раздумывая, делайте то, что вам говорят.

— Это очень большой лагерь, — сказал Майкл. — Если группа проникнет сюда, как они смогут меня отыскать?

— Об этом позабочусь я.

— А если у них ничего не выйдет?

— В таком случае, — сказал Бауман, — я должен буду проследить за тем, чтобы вы умерли, никого не выдав.

Это был удар в цель. Иного выхода из положения, на случай если побег не удастся, Майкл и не ожидал. «Боже, — думал он, — неужели я все же решусь поверить этому человеку?»

— Конвой ждет за дверью. У них длинные языки, и они обязательно настучат Кролле о сегодняшнем. Поэтому, для того чтобы со стороны наша с вами беседа выглядела правдоподобно, я должен буду вас побить. — Бауман намотал носовой платок на правую руку и сжал ее в кулак. — Надо, чтобы пошла кровь. Так что заранее извините. — Он затянул платок потуже. — Когда мы с вами здесь закончим, вас снова отведут в камеру. Но я вас умоляю: не оказывайте сопротивления. Нужно, чтобы охранники и майор Кролле поверили в то, что им удалось вас сломить. Понятно?

Майкл не ответил. Он был слишком занят обдумыванием только что услышанного.

— Ну ладно, — сказал Бауман. Он поднял кулак. — Я постараюсь управиться побыстрее.

Он бил с расчетливостью боксера — и носовой платок Баумана оросился кровью. Бауман бил по лицу, чтобы следы побоев сразу бросались в глаза. Когда же дело было сделано, у Майкла шла кровь из рассеченной брови над левым глазом и разбитой нижней губы, а синяков на лице заметно прибавилось.

Бауман открыл дверь и позвал конвой. Кулак его был обмотан окровавленным платком. Майкла отвязали в полубессознательном состоянии, его поволокли по коридору обратно в камеру, там бросили на сырую солому, и дверь захлопнулась.

— Галатинов! — Лазарь потряс его за плечо, пытаясь привести в чувство. — А я-то уж думал, что они тебя убили!

— Они… сделали свое дело. — Майкл попытался сесть, но собственная голова казалась ему совершенно неподъемной, словно налитая свинцом. Он лежал на полу, привалившись к кому-то. Это было холодное, недвижное тело. — Кто это? — спросил Майкл, и Лазарь все ему рассказал.

Бог, наверное, услышал мольбы Метцгера, забрав его к себе своею милостью. Автоматная очередь задела также и француза, пули попали ему в грудь и живот, теперь он лежал, забившись в угол и тяжело дыша. Лазарь, датчанин и еще один узник — стонущий и постоянно плачущий немец — отделались царапинами от острых осколков. А вот девочка в камеру так и не вернулась.

Больше они ее не видели. Часов через восемь — точно, сколько прошло времени, Майкл не мог определить — умер француз. Охранники принесли буханку черного хлеба и позволили окунуть губку в ведро с водой, но трупы оставили в камере.

Майкл много спал, восстанавливая силы. Рана на бедре начала подсыхать, так же как и разбитая бровь над левым глазом, такой вот признак того, что время не стоит на месте. Он лежал, вытянувшись на полу тесной конуры, заставляя кровь возвращаться в ушибленные мышцы. Он старался отрешиться от этих стен и низкого потолка, и перед его мысленным взором возникали зеленые леса и луга, простирающиеся до голубого горизонта. Он усвоил здешнее расписание: охранники приносили хлеб и воду ежедневно, а на каждый третий день еще и ведро с жидкой серой кашей-размазней. Это была медленная голодная смерть, но Майкл, не переставал наравне со всеми биться за каждую крошку хлеба, каплю воды и каши.

Трупы вздулись и начали разлагаться.

Интересно, чем занимается Блок? Возможно, изучает досье на служащих «Рейхкронена», пытаясь вычислить среди них несуществующего шпиона? Или старается разыскать воображаемую камеру и отснятую ею пленку? А может быть, возглавляет поиски Чесны? Майкл знал, что возобновление пыток неизбежно; и на этот раз наверняка на смену кулакам и дубинке Кролле придут специальные инструменты. Майкл не был уверен, что ему удастся это перенести. Он принял решение: когда за ним придут палачи, он станет волком и перегрызет глотки всем, до кого только успеет добраться. Со всем этим кошмаром будет покончено раз и навсегда.

Но а как же быть с «Железным кулаком» и предстоящей высадкой союзников? Ведро с кашей приносили уже дважды; значит, он по крайней мере неделю торчит в этой вонючей дыре. Командование союзников должно быть предупреждено о «Железном кулаке». За этим названием таилась какая-то страшная опасность, и, быть может, своевременное оповещение о ней станет достаточным основанием для переноса начала операции. Если солдаты во время высадки на европейское побережье подвергнутся воздействию вещества, результаты испытания которого он видел на фотографиях, будет сорвана вся операция, погибнут люди.

Он очнулся от беспокойного сна, ему снова привиделось французское побережье, заваленное горами скелетов в солдатской форме. Были слышны доносившиеся откуда-то издалека громовые раскаты.

— Ты только прислушайся к этой музыке! — сказал Лазарь. — Ну разве не чудо?

Это не гром, понял Майкл. Взрывы бомб.

— Снова бомбят Берлин. Американцы на своих Б-семнадцать. — Лазарь замолчал, и дыхание его взволнованно участилось. Майкл знал, что русский летчик мысленно видит себя за штурвалом одного из поднявшихся в небо тяжелых бомбардировщиков. — Гремит где-то совсем рядом. Наверняка будет лесной пожар.

В лагере завыла сирена воздушной тревоги. Грохот усилился, и Майкл чувствовал, что уже даже в их конуре вибрирует кладка пола и стен.

— Много бомбят, — сказал Лазарь. — Но лагерь они не тронут. Американцы знают, что мы здесь, к тому же есть точные бомбовые прицелы. Вот у них, Галатинов, настоящая авиация. Если бы у наших летчиков были такие «крепости» взамен паршивых Ту, мы разгромили бы фрицев еще в сорок втором.

— Что? — переспросил Майкл.

— Да я говорю, что если бы у нас были Б-семнадцать вместо тех вшивых Ту…

— Нет, ты сказал «крепости».

— Правильно. «Летающие крепости». Б-семнадцать. Их так называют, потому что эти самолеты трудно сбить. Так им, фрицам, и надо. — Он подполз поближе к Майклу. — Когда небо ясное, за воздушным боем можно наблюдать и с земли. Не за самолетами, конечно, а за теми хвостами, что они оставляют за собой в воздухе. А однажды был вообще кошмар. Такая вот «крепость» с двумя загоревшимися двигателями пролетела над лагерем всего метрах в тридцати над землей. Было слышно, как самолет грохнулся где-то в миле от нас. Еще чуть-чуть — и он свалился бы нам на голову.

«Летающая крепость», думал Майкл. «Крепость». Стратегические американские бомбардировщики, базирующиеся в Англии. Бомбардировщики янки были тускло-оливкового цвета, того же цвета, что и куски железа, на которых Тео фон Франкевитц выписывал свои узоры. Блок сказал «Никто не знает о том, где находится крепость, кроме меня, доктора Хильдебранда и еще нескольких людей». Франкевитц работал в ангаре на неизвестном аэродроме. И может быть, «крепость», о которой говорил Блок, вовсе не место, а бомбардировщик Б-17?

А что, если… И тогда он снова спросил:

— А что, американские летчики тоже дают имена своим самолетам?

— Да. Они выводят их краской на носу, а рядом добавляют еще какие-нибудь художества. Я же говорил, что их самолеты размалеваны, как шлюхи, но летают они, как ангелы.

— «Железный кулак», — сказал Майкл.

— Чего?

— «Железный кулак», — повторил он. — Ведь какой-нибудь из «летающих крепостей» могли дать такое имя, правда?

— Могли, наверное. А что?

Майкл не ответил. Он думал о рисунке, показанном ему Франкевитцем: железный кулак, сжимающий карикатуру на Адольфа Гитлера. Ни один здравомыслящий немец ни за что на свете не осмелился бы выставить напоказ такую картинку. Но зато она вполне могла бы украсить нос гордой «летающей крепости».

— Прекрасная музыка, — прошептал Лазарь, прислушиваясь к грохоту далеких взрывов.

Майкл думал, что нацисты наверняка знали о высадке. Они не знали только, где и когда она произойдет, и не без оснований полагали, что акция запланирована на конец мая или начало июня, когда воды Ла-Манша несколько утихомирятся. Логично было предположить: то, над чем так упорно работает доктор Хильдебранд, к этому времени должно быть полностью готово. Возможно, название «Железный кулак» обозначает не само оружие, а способ его применения.

Боевые самолеты и стратегические бомбардировщики союзников все чаще поднимаются в небо над гитлеровским рейхом. Они сотни раз пролетали над оккупированными фашистами городами европейских стран. Сколько «летающих крепостей» было сбито немецкими пилотами или артиллерией с земли? Сколько из них потерпели катастрофу? Суть проблемы: сколько пригодных к эксплуатации «летающих крепостей» может сейчас находиться у фашистов?

По крайней мере, один-то самолет есть точно, думал Майкл. Ведь им мог оказаться и тот бомбардировщик, который упал в лесу, пролетев над Фалькенхаузеном. Может быть, идея завладеть самолетом принадлежала самому Блоку, и после этого он, тогдашний комендант концлагеря, получил повышение и ему было поручено обеспечивать безопасность проекта, получившего название «Железный кулак».

Он продолжал обдумывать возможности. Можно ли сделать так, чтобы сбитый Б-17 вновь поднялся в небо? Разумеется, это зависит от характера повреждений; а детали можно подобрать, снимая уцелевшие части с других самолетов, сбитых над Европой. Может быть, эта «летающая крепость» — «Железный кулак» — и была восстановлена на том самом аэродроме, где побывал Франкевитц. Но при чем тут пробоины от пуль? Какой смысл восстанавливать самолет, делая его с виду похожим на решето?

Так оно и есть.

Маскировка.

В день начала операции побережье, где будет происходить высадка союзных войск, окажется под прикрытием истребителей союзников. Ни один из самолетов люфтваффе не сможет прорваться туда — но это будет вполне по силам американской «летающей крепости». Особенно если со стороны это будет выглядеть так, как будто изрешеченный пулями в воздушном бою самолет возвращается домой в надежде, что ему удастся дотянуть до своей базы в Англии.

Но стоит этому самолету оказаться в заданном районе, как бомбы, начиненные новым открытием Хильдебранда, полетят на головы тысяч молодых солдат.

Майкл понимал, что в выдвинутой им версии немало неясностей: зачем прикладывать столько изобретательности и усилий, когда обстрелять войска, высаживающиеся на побережье, снарядами Хильдебранда могли и орудия немецкой артиллерии? А если и в самом деле это оружие было разработано на основе какого-либо газа, то как могли быть фашисты уверены, что случайный порыв ветра не обратит его против них самих? Нет, может быть, немцы и были доведены до отчаяния, но до полного безумия им было еще очень далеко. В таком случае, если, конечно, Майкл не ошибался в своих рассуждениях, каким образом планировалось использовать эту «крепость»?

Он должен во что бы то ни стало выбраться отсюда, попасть в Норвегию и собрать воедино все части этой головоломки. Майкл сильно сомневался в том, что ангар с Б-17 находится в Норвегии; слишком уж это далеко от тех мест европейского побережья, которые союзники могут выбрать для переброски своих войск. Но ведь Хильдебранд со своим новым оружием находится в Норвегии, и Майкл обязан разузнать об этом поподробнее.

Бомбардировка прекратилась. Лагерная сирена воздушной тревоги замолкла.

— С удачной охотой! — вслух поздравил Лазарь бомбардировщиков, и в его голосе слышалась мучительная тоска.

Майкл лег, пытаясь заснуть. В памяти всплывали истерзанные трупы, которые он видел на фотографиях, сделанных на испытаниях Хильдебранда. Это вещество необходимо уничтожить в любом случае.

Распухшие трупы Метцгера и француза начали лопаться и потекли. Майкл слышал, как где-то в стене рядом с ним тихонько скребется привлеченная запахом крыса. Что ж, пусть приходит. Крыса проворная и хитрая, потому что ей тоже хочется жить, но Майкл знал, что он все равно проворнее ее. Потому что протеин есть протеин. Так что пусть приходит.

Глава 56

Принесли ведро с кашей, а значит, пошел уже десятый день, как Майкл находился в плену. Трупный смрад был невыносим, охранников одолевали позывы к рвоте, и они спешили поскорее захлопнуть дверь конуры. Какое-то время спустя сквозь полудрему Майкл услышал, как отодвигается железный засов. Дверь в коридор снова открылась, там стояли двое солдат с винтовками.

— Вынести мертвых, — сказал один из них, зажимая рот и нос носовым платком.

Лазарь и двое других заключенных не двинулись с места, будто желая увидеть, подчинится ли Майкл. В открытую дверь конуры заглянул третий человек, направивший в лицо Майклу луч фонарика.

— Поживее! — приказал Бауман. — Я не намерен возиться с вами всю ночь.

Голос Баумана звучал неестественно. Что же все-таки происходит? Бауман выхватил из кобуры «люгер» и направил его дуло в камеру.

— Я не собираюсь повторять. Выметайтесь отсюда!

Майкл и Лазарь ухватили костлявое тело Метцгера и выволокли его из конуры. Датчанин и немец вытащили второй труп. Поднимаясь на ноги, Майкл чувствовал, как скрипят у него колени, а датчанин поначалу и вовсе не мог стоять и повалился на каменный пол, поднявшись лишь после того, как на него нацелилось дуло винтовки.

— Вот так, — сказал Бауман. — А теперь марш вперед!

Они понесли трупы по коридору.

— Стоять! — приказал Бауман, когда они оказались перед железной дверью. Один из охранников открыл засов и широко распахнул дверь.

Майкл знал, что этот момент он запомнит на всю жизнь, сколько бы времени ни было ему отпущено судьбой на этом свете. Через открытую дверь на него пахнуло свежим, прохладным воздухом; возможно, тут и пахло горелой человечиной, но после застоявшейся вони тесной конуры он казался благоуханным. В лагере было тихо, в небе мерцали полуночные звезды. У обочины стоял грузовик, и Бауман направил пленных с их ношей в ту сторону.

— Грузите! — приказал он, голос его был по-прежнему напряжен. — Быстро!

В кузове машины лежало около дюжины обнаженных тел — и мужчины, и женщины. Отличить их было трудно — все головы обриты, а иссохшие груди женщин были совершенно плоские. Над грузовиком кружились полчища мух.

— Пошевеливайтесь! — приказал Бауман, подталкивая Майкла вперед.

И тут Бауман вдруг развернулся — это было то самое изящное движение, которое он уже сотни раз мысленно представлял себе, готовясь к этому моменту. В левую ладонь скользнул спрятанный в рукаве нож, и, шагнув к ближайшему солдату, он всадил ему лезвие в сердце. Конвоир вскрикнул и повалился навзничь, обливаясь кровью. Второй успел лишь изумленно выдохнуть:

— Что, черт возь…

Бауман ткнул его ножом в живот, потом вытащил нож и снова засадил по самую рукоятку. Первый охранник корчился на земле, стараясь подняться на колени и вытащить из кобуры пистолет. Майкл бросил тело Метцгера и ухватил конвоира за запястье, когда пистолет уже был у того в руке. Он ударил охранника кулаком в лицо, но палец немца дрогнул на спусковом крючке, и раздался выстрел, в тишине показавшийся на редкость громким. Майкл снова изо всех сил ударил солдата и, когда тот повалился на землю, выхватил у него пистолет.

— Помогите! На помощь, кто-нибудь! — закричал сцепившийся с Бауманом конвоир.

Бауман сунул ему дуло пистолета в разинутый рот и выстрелил. Солдат опрокинулся на пыльную землю и затих.

Где-то лаяли собаки. Доберманы, подумал Майкл.

— Ты! — Бауман ткнул пальцем, указывая на застывшего на месте от удивления Лазаря. — Возьми винтовку! Да не стой как пень!

Лазарь подхватил винтовку с земли. И направил ее дуло на Баумана. Видя это, Майкл схватился за ствол, отводя его в сторону.

— Нет, — сказал он. — Он за нас.

— Да что здесь, черт возьми, происходит?!

— А теперь заткнитесь! — Бауман засунул окровавленный нож за пояс. Он взглянул на светящиеся стрелки наручных часов. — У нас три минуты, чтобы добраться до ворот! Все в кузов! Быстро!

Майкл услышал, как где-то пронзительно засвистели: сигнал тревоги.

Датчанин залез в кузов, забираясь на гору трупов, Лазарь последовал за ним, но немец упал со стоном на колени и опять зарыдал.

— Брось его! — приказал Бауман, указывая Майклу на кабину грузовика.

Бауман сел за руль и включил зажигание. Он направил машину прочь от постройки с тесными каменными клетками по обеим сторонам коридора, держа путь к воротам Фалькенхаузена; из-под задних колес грузовика в воздух поднималось густое облако пыли.

— Стрельба растревожила осиное гнездо. Держись крепче.

Лихо вывернув руль, он провел грузовик между двумя деревянными постройками и до упора нажал на педаль газа. Слева Майкл видел трубы крематория, из которых валил темный дым и летели искры: там жгли людей. Свет фар выхватил из темноты силуэты троих солдат, в руках одного из них был автомат. Они стояли посреди дороги и размахивали руками, приказывая водителю грузовика остановить машину.

— Прорвемся, — сказал Бауман.

Солдаты отскочили в сторону. Снова раздались свистки. Кузов прошили пули автоматных очередей. Прогремел винтовочный выстрел: это Лазарь принялся за дело. Один за другим зажигались прожектора, установленные на сторожевых вышках, их лучи шарили по пыльной земле и стенам строений.

— Еще несколько секунд — и начнется.

Майкл не успел спросить у него, что должно начаться; где-то справа от них раздался глухой грохот. За первым прогремел и второй взрыв — позади слева. Третий снаряд разорвался так близко, что Майкл увидел огненную вспышку.

— Это отвлекающий маневр, — сказал Бауман. — Наши друзья в лесу обстреливают лагерь из миномета.

Взрывы гремели. Майкл слышал беспорядочную пальбу из винтовок. Часовые наугад стреляли по зарослям.

Слепящий луч прожектора нашарил их в темноте. Бауман выругался и, крутанув руль, свернул на другую дорогу, но луч не отставал. Раздался высокий свист парового гудка: по всему лагерю была объявлена тревога.

— Теперь и Кролле сюда же, — бросил Бауман, так крепко сжимая руль, что суставы пальцев на обеих руках побелели. — У этих гадов на вышках есть рации. Они оповещают, где мы находимся.

На дорогу из темноты выступил солдат, он встал, широко расставив ноги, и отвел затвор своего «шмайссера».

Автоматная очередь веером прошлась по низу машины. Две передние шины лопнули почти одновременно, грузовик дернуло, двигатель и радиатор тоже были пробиты. Автоматчик, продолжая стрелять, бросился в укрытие, когда накренившийся грузовик пронесся мимо него, подняв за собой облако пыли. Переднее крыло его, высекая искры, чиркнуло острым углом по каменной стене. Бауману удалось выровнять машину. Ветровое стекло треснуло; высунувшись в него, Бауман продолжал вести машину. Им удалось проехать еще с пятьдесят ярдов, потом мотор застучал, заскрежетал и заглох.

— С грузовиком все!

Бауман распахнул дверцу. Грузовик встал как раз посреди дороги, они с Майклом выбрались из кабины.

— Идем! — крикнул Бауман Лазарю и датчанину. Они и сами были похожи на мертвецов, выбравшись из-под кучи трупов. — Ворота там, около сотни ярдов отсюда! — Взмахом руки Бауман указал направление и сам бросился бежать.

Майкл бежал в нескольких шагах позади него, изо всех сил стараясь не отставать. Лазарь споткнулся, упал, поднялся и снова побежал.

— Подождите! Пожалуйста, подождите меня! — кричал, отставая, датчанин.

Майкл оглянулся как раз в тот момент, когда прожектор поймал датчанина своим лучом.

— Не останавливайся! — дико закричал Бауман.

Послышалась пулеметная очередь, и датчанин замолчал.

— Сволочи! Вонючие выродки!

Лазарь остановился, вскинул винтовку, луч света добрался и до него. Пули взрывали землю почти у его ног, но Лазарь продолжал стрелять. Послышался звон стекла, и луч погас.

Бауман внезапно замер на месте, столкнувшись лицом к лицу с тремя солдатами, появившимися из узкого прохода между деревянными бараками.

— Это я, Фритц Бауман! — закричал он, прежде чем они успели выхватить оружие. Майкл залег на землю. — Попытка бунта в секторе Е! — продолжал кричать Бауман. — Эти скоты разнесут все к чертовой матери! Ради бога, туда! Все туда!

Солдаты бросились бежать и исчезли за углом ближайшего барака. Бауман и Майкл кинулись к воротам и, миновав на пути несколько деревянных построек, оказались почти у самого выезда из лагеря. Впереди оставалась опасная полоса открытой местности. Установленные на вышках прожектора обшаривали лагерь. В самом центре Фалькенхаузена все еще рвались мины.

— Ложись! — приказал Майклу Бауман; они залегли у стены одного из бараков, луч прожектора скользнул мимо них. — Черт возьми! Они опаздывают! Куда они запропастились!

Рядом послышались шаркающие шаги. Майкл ухватил человека за щиколотки и сильным рывком опрокинул его на землю.

— Ты что, козел, совсем сдурел? — раздался голос Лазаря. — Решил свернуть мне шею?

На открытую дорогу у ворот из темноты вынырнул мотоцикл с коляской, и водитель притормозил у зеленой постройки недалеко от ворот. Дверь распахнулась, и на улицу выскочил толстяк в сапогах, каске и красном шелковом халате, поверх которого на ремне болтались две кобуры с пистолетами. Поднятый среди ночи с постели, майор Кролле плюхнулся в коляску. Из-под заднего колеса мотоцикла взметнулось облако пыли, и Майкл понял, что Кролле сейчас проедет в двух метрах от их укрытия. Бауман поднял руку с пистолетом.

— Не надо, — сказал Майкл и выхватил у Лазаря винтовку.

Он поднялся с земли, когда мотоцикл подъехал, выступил из-за угла и нанес удар, словно в руках у него была бейсбольная бита. Винтовка сломала водителю шею, и тут мощный взрыв потряс ворота Фалькенхаузена, по двору концлагеря разлетелись обломки горящих бревен.

Жаркая взрывная волна бросила Майкла на землю. Потерявший управление мотоцикл резко забрал влево и, описав круг, врезался в деревянную стену. Мотоцикл опрокинулся, мотор все еще продолжал работать, а оглушенный взрывом Кролле вывалился из коляски. Каску свою он потерял.

Из-за обломков ворот показался военный грузовик, шины которого были защищены от пуль бронированными пластинами. Он ворвался во двор лагеря; защитного цвета холст над крытым кузовом был откинут назад, под ним стоял пулемет 50-го калибра на турели. Пулеметчик направил его ствол вверх, расстрелял прожектор на вышке и открыл огонь по следующему. Три человека с винтовками в кузове обстреляли часовых.

— Вперед! — выкрикнул Бауман, вскакивая с земли.

Майкл, сидя на корточках, смотрел, как Кролле барахтается на земле, пытаясь подняться; ремень с кобурами соскользнул вниз, и он запутался в нем ногами.

— Бери моего друга и бегите к грузовику, — сказал Майкл, выпрямляясь во весь рост.

— Ты с ума сошел? Они же приехали за тобой!

— Бегите. — Майкл посмотрел на валявшуюся на земле винтовку со сломанным прикладом. Кролле, поскуливая, пытался вытащить из кобуры пистолет. — Не ждите меня. — Он подошел к майору Кролле и отбросил в сторону ремень с пистолетами. Кролле всхлипнул; из раны на разбитом лбу текла кровь. — Уходи! — заорал Майкл на Баумана, и тот вместе с русским бросился бежать к грузовику.

Кролле застонал, наконец-то узнав стоявшего перед ним человека. На его жирной шее болтался свисток, который он сунул в рот, но только издать звук ему почему-то не удавалось.

По броне грузовика застучали пули. Оглянувшись, Майкл увидел, что Лазарь и Бауман добежали до грузовика и взобрались в кузов. Пулеметчик строчил по часовым на вышках, но теперь доставалось и грузовику. К лагерным воротам сбегались солдаты. От одного из бронированных щитов над колесами отскочила пуля; пулеметчик повернул ствол и выпустил по стрелку короткую очередь. Обстановка накалялась. Грузовик дал задний ход и выкатился в темноту через пылающий пролом, где только что стояли ворота.

Кролле пытался уползти.

— На помощь! — квакал он, как лягушка. — Помогите!

Но его голос потонул среди криков, выстрелов и воя лагерной сирены.

— Майор! — окликнул его Майкл, с удовлетворением видя, как у Кролле лицо перекосилось от ужаса.

Майкл приоткрыл рот, раздвигая челюсти, освобождая место для клыков, которые полезли из десен. Обнаженное тело поросло густыми черными волосами, а на руках и ногах появились острые когти.

Кролле вскочил на ноги, оступился, испуганно взвизгнул, снова поднялся и побежал. Не к воротам — на пути к ним стояло ужасное чудовище, — а в центр Фалькенхаузена. Позвоночник Майкла начал изгибаться, суставы хрустели, но он неотступно следовал за майором, словно тень смерти.

Майор Кролле упал на колени у стены одного из бараков и попытался протиснуть свою тушу в узкую щель. Понимая, что его усилия тщетны, он с трудом поднялся с земли и заковылял дальше. Мина попала в деревянную постройку, в трех сотнях ярдах от него, она загорелась, и высоко в небо взлетели языки пламени. Лучи прожекторов все еще бродили по земле, в наступившем замешательстве часовые нередко открывали огонь по своим.

И только волк оставался спокоен. Он знал, что делает, и намеревался довести задуманное до конца.

Кролле оглянулся через плечо и увидел зеленые глаза чудовища. Шелковый халат был перепачкан в пыли, полы его распахнулись, и из-под них виднелось белое отвислое брюхо. Он испуганно заблеял и побежал, задыхаясь, время от времени зовя на помощь. Черное чудище нагоняло его широкими, размеренными скачками, и тут вдруг щиколотки Кролле зацепились за невысокое заграждение, он с криком упал и заскользил на животе по крутому склону.

Заграждение было установлено здесь, чтобы подъезжавшие грузовики, давая задний ход, не могли опрокинуться. Майкл остановился у самого края ямы. Человеческое сердце в теле волка сжалось.

Сколько трупов сброшено на дно огромной ямы, определить было невозможно. Три тысячи? А может быть, пять? Трудно сказать. В земле был вырыт огромный — наверное, с полсотни ярдов в диаметре — котлован, наполненный костлявыми трупами. Сверху Майкл видел, что среди этой серой голой массы грудных клеток с торчащими ребрами, тощих рук и ног, лысых черепов с провалившимися глазами копошится человеческая фигура в красном халате, пытающаяся пробраться к противоположному склону, карабкаясь по хлипким мостикам разлагающихся тел.

Майкл неподвижно стоял у края ямы, вонзив когти в мягкую землю. Пламя близкого пожара озаряло огромную братскую могилу дьявольским светом. Его рассудок оцепенел. Это было царство смерти. Весь мир перед глазами будто перевернулся. Ему словно приснился страшный сон, от которого нужно было как можно скорее избавиться. Это была отметина подлинного зла, того зла, по сравнению с которым меркнут самые жестокие фантазии.

Майкл поднял голову к небу и завыл.

Это был хриплый, яростный вой взбешенного волка. В яме Кролле услышал его и оглянулся. Лицо фашиста блестело от пота; в воздухе носились полчища мух.

— Уйди от меня! — крикнул он монстру, остановившемуся у края ямы. Голос его сорвался на истерический визг. — Уйди от ме…

Но тут мертвое тело у него под ногами скользнуло вниз, и Кролле потерял равновесие. Он цеплялся за чье-то сломанное плечо, пытался ухватиться потными ладонями за тощие ноги, но сгнившая плоть разваливалась под его пальцами. Майор полетел вниз, в самую гущу трупов. Кучи мертвых тел скользили по склону и волнами обрушивались вниз, а Кролле судорожно пытался остаться на поверхности. Он открыл рот, чтобы заорать, но мухи тут же набились ему в рот, залепили глаза и проникли в уши. Он цеплялся за разлагающуюся плоть, не находя под ногами твердой опоры. Трупы накрыли его с головой, продолжая скользить вниз по склону, они шевелились, словно проснулись ото сна. Каждое из иссохших тел, взятое отдельно, по весу, наверное, не превосходило лопату, которой их сбрасывали сюда, но все вместе, в едином изощренном сплетении рук и ног, они погребли под собой Кролле, увлекая его в глубину. Его тащило на дно; чья-то костлявая рука ухватила его за шею, мухи продолжали лезть ему в горло.

Кролле исчез из виду. Трупы продолжали сползать вниз по склону, словно освобождая место еще для одного пришельца. Зеленые глаза Майкла терзали слезы ужаса, он отвернулся от мертвых и бросился прочь, возвращаясь к живым.

Два добермана, которых удерживали на поводках хозяева, почуяв его, замерли от испуга. Майкл пересек открытую площадку, где лежал опрокинутый мотоцикл. И тут же грузовик с вооруженными солдатами выехал из ворот в погоню за группой освобождения. Майкл резко изменил их планы, запрыгнув через задний борт в кузов. Солдаты завопили и посыпались на землю, как будто у них выросли крылья. Водитель, увидев за ветровым стеклом перед собой щелкающего зубами тощего и голодного волка, потерял управление, и грузовик с ходу врезался в каменную стену Фалькенхаузена.

Но волка на капоте уже не было. Майкл миновал развороченные взрывом ворота, пересек проселочную дорогу и углубился в лес. Он был на свободе. В воздухе стоял запах машинного масла, пороха и, конечно же, запах русского летчика.

Он пробирался вдоль дороги, не выходя из зарослей, идя на запах. Пахло кровью: кто-то был ранен. Примерно в миле от Фалькенхаузена бронированный грузовик свернул с главной дороги на узкую просеку, не намного шире волчьей тропы. Группа освобождения была хорошо подготовлена; судя по запаху, из этой просеки выехал второй грузовик, чтобы сбить с толку преследователей. Майкл шел по тихим лесным полянам, запах Лазаря безошибочно указывал ему дорогу.

Он прошел почти восемь миль по извилистой тропе и наконец услышал голоса и заметил свет фонариков. Майкл затаился среди еловых зарослей. Над поляной была натянута маскировочная сеть. Здесь стоял военный грузовик и две легковые машины. Рабочие возились у грузовика, снимая с него бронированные листы и разбирая пулемет. Другие люди перекрашивали машину в белый цвет и рисовали красные кресты на дверцах кабины. Кузов машины превратился в передвижной госпиталь с рядами носилок. Пулемет завернули в мешковину, положили в деревянный ящик, обитый резиной, и опустили в яму.

На поляне была разбита палатка, над которой торчала антенна радиопередатчика. Майкл был растроган. Сколько усилий они приложили, чтобы спасти его! Не говоря уже о том, что из-за него всем им пришлось рисковать жизнью.

— Я пытался уговорить его сесть в машину, черт бы его побрал! — Неожиданно из палатки вышел Бауман. — Он просто свихнулся! Вот не думал, что так получится!

— Ты должен был его заставить! Господи, что они теперь с ним сделают! — Вслед за Бауманом из палатки вышел кто-то еще. Майклу был знаком этот голос; принюхавшись, он почувствовал аромат ее тела: корица и кожа. На Чесне был черный костюм, на ремне у пояса висела кобура, светлые волосы убраны под черную шапочку, а лицо испачкано древесным углем. — Столько трудов, и он все еще там! А вместо него ты привозишь вот это! — Она разгневанно указала на Лазаря, который вышел на поляну вслед за ними и невозмутимо хрустел печеньем. — Боже мой! Боже! Что нам теперь делать?

Волки тоже умеют улыбаться, только по-своему, по-волчьи.

Через пару минут стоявший в карауле часовой услышал, как где-то совсем рядом хрустнула ветка. Он замер. Похоже, что за этой елью кто-то стоит. Или нет? Он вскинул винтовку.

— Стой! Кто идет?

— Свои, — сказал Майкл. Он отбросил сломанную ветку и вышел с поднятыми руками из-за дерева.

Столь неожиданное появление в лесу голого, избитого человека так поразило часового, что он закричал что есть мочи:

— Эй! Скорее сюда! Скорее!

— Что там еще за шум? — сказала Чесна.

Она, Бауман и еще двое бросились на помощь часовому. Фонари осветили заросли, и их пересекающиеся лучи выхватили из темноты Майкла Галлатина.

Чесна застыла на месте.

— Но это просто немыслимо! — прошептал Бауман.

— Не время для формальностей. — Голос Майкла был слабым и срывался. Превращение, а потом еще и восьмимильная пробежка отняли у него последние силы. Все вокруг закружилось и поплыло перед глазами. Теперь можно было позволить себе немного расслабиться. Он был на свободе. — Я… наверное, сейчас упаду, — сказал он. — Может… кто-нибудь все же успеет… меня поймать?

Колени у него подогнулись.

Чесна успела.

Глава 57

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он очнулся, была зелень и золотистый свет: солнце, пробивающееся сквозь густую листву. Ему вспомнился лес его юности, царство Виктора и их стаи. Но это было давно, и Майкл Галлатин лежал не на соломенной подстилке, а на постели, застеленной белыми простынями. Потолок над головой тоже был белым, а стены светло-зелеными. Пели малиновки, и Майкл выглянул за окно. Он увидел переплетения ветвей и голубое небо.

Но он никак не мог забыть о костлявых трупах в огромной братской могиле. Такое не забывается, навсегда остается в памяти, напоминая о том, на что способен злой человеческий гений. Майкл хотел закричать, поскорее забыть об этом кошмаре, но глаза его оставались сухими. Зачем кричать, если пытки остались позади? Время слез прошло. Наступило время для трезвых мыслей и восстановления сил.

Все его тело нестерпимо болело. Ему казалось, что даже мозг у него весь в синяках. Майкл заглянул под одеяло и увидел, что он по-прежнему голый. Тело его напоминало стеганое лоскутное одеяло в черно-синих тонах. На раненое бедро были наложены швы, а кожа смазана йодом. Все остальные порезы и ссадины на теле — включая и те, что остались от зубьев вилки Блока — тоже были обработаны. Его отмыли от нечистот конуры, и Майкл подумал, что, кем бы ни был этот человек, он заслуживает почетной медали. Волосы его вымыли; кожу на голове немного щипало, может быть от шампуня против вшей. Его побрили, но у него уже успела вырасти новая, жесткая щетина, и это заставило его всерьез призадуматься, сколько же он пролежал в забытьи.

Пока что Майкл твердо знал одно: ему страшно хотелось есть. Он видел выступающие из-под кожи ребра, руки и ноги сделались совсем худыми, мышцы ослабли. На столике рядом с кроватью стоял серебряный колокольчик. Майкл позвонил и стал ждать, что будет.

Не прошло и десяти секунд, как дверь распахнулась, и в комнату вошла Чесна ван Дорне; ее лицо сияло, на нем не осталось и следа от угольной пыли; золотые локоны рассыпались по плечам. Прекрасное видение, подумал Майкл. Радость его не омрачил даже серый костюм и пистолет в кобуре у пояса. Вслед за Чесной вошел седой мужчина в роговых очках; на нем были темно-синие брюки и белая рубашка с закатанными рукавами. Он поставил на столик у кровати черный докторский саквояж.

— Как ты себя чувствуешь? — деловито спросила Чесна, остановившись у двери.

— Пока что живой, — хриплым шепотом ответил он. Каждое слово давалось ему с трудом. Майкл попробовал сесть на кровати, но доктор заставил его лечь. Наверное, это было не труднее, чем уложить в постель больного ребенка.

— Это доктор Стронберг, — объяснила Чесна. — Он позаботится о тебе.

— И заодно убедится, насколько безграничны возможности медицинской науки. — Голос Стронберга напоминал треск гравия в бетономешалке. Присев на краешек кровати, он извлек из саквояжа стетоскоп и слушал, как бьется сердце пациента. — Дышите глубже. — Майкл не стал возражать. — Еще. Теперь задержите дыхание. Выдохните медленно. — Он хмыкнул и отложил инструмент в сторону. — Немного хрипите. Скорее всего, легочная инфекция. — Под язык Майклу скользнул градусник. — Ваше счастье, что вы держите себя в форме. Иначе последствия двенадцати дней в Фалькенхаузене на хлебе и воде могли бы оказаться намного серьезнее.

— Двенадцати дней? — воскликнул Майкл, потянувшись за градусником.

Стронберг оттолкнул его руку:

— Оставьте его в покое. Да, двенадцати дней. Ну разумеется, у вас еще куча других недугов: легкий шок, сломанный нос, ушиб плеча, один синяк на спине от удара, что едва не отбил вам почки, и рана на бедре; еще немного — и могла начаться гангрена. На ваше счастье, процесс удалось вовремя остановить. Хотя мне и пришлось удалить немного тканей; какое-то время вы не сможете наступать на эту ногу.

«Боже мой!» — думал Майкл, и при одной мысли о возможности потерять ногу, подставив ее под скальпель и пилу, его бросило в дрожь.

— Потом еще кровь в моче, — продолжал Стронберг, — но я не думаю, что почки серьезно повреждены. Мне пришлось вставить катетер, чтобы отвести жидкость. — Он вынул градусник. — Температура еще держится, — сказал он вслух. — Но она ниже, чем вчера.

— А как долго я пробыл здесь?

— Три дня, — сказала Чесна. — Доктор Стронберг хотел, чтобы ты отдохнул.

Майкл чувствовал привкус горечи во рту. Лекарства. Скорее всего, антибиотики и транквилизаторы. Доктор тем временем готовил еще один шприц.

— Этого больше не надо, — сказал Майкл.

— Не валяйте дурака. — Стронберг ухватил его за руку. — Вам очень повезло, что, проведя столько времени среди всей этой грязи и заразы, вы не подхватили дизентерию, тиф и бубонную чуму.

Стронберг воткнул иглу, и Майкл ничего не мог с этим поделать.

— А кто меня вымыл?

— Я ополоснула тебя из шланга, — сказала Чесна.

— Спасибо.

Она пожала плечами:

— Я не хотела, чтобы ты перезаразил моих людей.

— Они здорово справились с работой. Я в большом долгу перед ними. — Он вспомнил запах крови на лесной дороге. — А кого ранили?

— Айснера. В руку. — Она нахмурилась. — Постой, а откуда ты знаешь, что кто-то ранен?

Майкл не знал, что ответить. «И правда, откуда я это знаю?»

— Я не знал наверняка, — сказал он. — Просто там так много стреляли.

— Да. — Чесна пристально разглядывала его. — Нам повезло, что обошлось без потерь. А теперь, может быть, ты все-таки расскажешь, почему ты отказался ехать с Бауманом и как потом набрел на лагерь, ведь это больше восьми миль от Фалькенхаузена. Ты что, бежал? И вообще, как ты нас нашел?

— Как там Лазарь? — спросил Майкл уходя от ответа. — Мой друг. У него все в порядке?

Чесна кивнула.

— Он привел с собой целую армию вшей. Пришлось обрить его наголо, но он сказал, что убьет всякого, кто прикоснется к его бороде. Он в более тяжелом состоянии, чем ты, но жить будет. — Она удивленно вскинула светлые брови. — Так ты все же расскажешь мне, как ты нас нашел?

Майкл припомнил, как спорили Чесна с Бауманом той ночью, выходя из палатки на поляне.

— На меня тогда что-то нашло, — объяснил он. — Я погнался за майором Кролле. Смутно припоминаю, что было потом.

— Ты его убил?

— Он… о нем позаботились.

— Продолжай.

— Я взял мотоцикл Кролле. На нем я выехал за ворота. Пуля, наверное, пробила бензобак, и мне удалось проехать всего несколько миль. Я бросил мотоцикл и шел пешком через лес. Потом я заметил свет ваших фонариков и вышел на него.

Редкостная чушь, думал про себя Майкл, но это было первое, что пришло ему в голову.

Чесна помолчала, не переставая пристально разглядывать его, а потом заговорила снова:

— Один из наших людей следил за дорогой. Он не видел там никакого мотоцикла.

— Я ехал не по дороге. Я сразу же свернул в лес.

— И ты запросто нашел наш лагерь? Ночью, в лесу? Ты сразу же вышел на него. А ведь никому из нацистов не удалось нас выследить.

— Наверное, это так. Ведь я же добрался сюда, правда? — Он болезненно улыбнулся. — Считай, что это судьба.

— Я думаю, — сказала Чесна, — что ты снова решил представить себя бойскаутом. — Пока доктор Стронберг готовил шприц для второго укола, она подошла поближе к кровати. — Если бы я не была уверена в том, что ты, барон, на нашей стороне, у меня возникли бы весьма серьезные опасения на твой счет. Победить вышедшего на охоту Гарри Сэндлера — это одно, но вот пройти в твоем тогдашнем состоянии восемь миль, ночью, через лес и разыскать наш лагерь — должна сказать, прекрасно замаскированный — это уже нечто совсем иное.

— Я способный. И только потому я здесь. — Он вздрогнул и поморщился, почувствовав укол.

— Быть настолько способным не дано никому, барон. В тебе есть что-то… нечто необычное.

— Об этом можно поспорить. — Его голос приобрел оттенок притворного раздражения, но Чесна видела, что он просто хочет уклониться от ответа. — Самолет готов?

— Он всегда готов.

Чесна решила какое-то время не затрагивать эту тему, но была твердо уверена, что он что-то тщательно скрывает, и ей хотелось узнать, что именно.

— Хорошо. Когда мы вылетаем?

— Никаких путешествий, — решительно сказал Стронберг. Он захлопнул саквояж. — По крайней мере, в ближайшие две недели. Ваше тело истощено и изранено. Нормальный человек, без вашей десантно-диверсионной подготовки, давно сыграл бы в ящик.

— Доктор, — обратился к нему Майкл, — огромное вам спасибо за внимание и заботу. А теперь не могли бы вы оставить нас наедине?

— Он прав, — сказала Чесна. — Ты слишком слаб для того, чтобы куда-то отправляться. Считай, что твоя миссия завершена.

— Так вот, оказывается, для чего ты меня вытащила оттуда? Чтобы объявить мне, что я инвалид?

— Нет. Чтобы ты не подвел остальных. Пока ты сидел в камере, полковник Блок закрыл «Рейхкронен». Судя по дошедшей до меня информации, он допросил всех служащих и изучил их досье. Отель до сих пор обыскивают — комнату за комнатой. Мы вытащили тебя из Фалькенхаузена потому, что Бауман предупредил, что на следующее утро Блок планировал начать пытать тебя. Еще четыре часа — и катетер тебе бы уже не понадобился.

— Понятно. — По сравнению с таким сообщением возможность остаться без ноги начинала казаться ему просто мелкой неприятностью.

Доктор Стронберг уже направлялся к двери, но, словно вспомнив о чем-то, задержался и сказал:

— Какое у вас необычное родимое пятно. За свою практику я не встречал ничего подобного.

— Родимое пятно? — переспросил Майкл. — Какое?

Этот вопрос, похоже, озадачил Стронберга.

— Под левой рукой, разумеется.

Майкл слегка приподнял руку и удивился еще больше. От подмышки до бедра тянулись полосы лоснящихся черных волос. Волчья шерсть, догадался он. Покинув Фалькенхаузен после пережитого морального и физического потрясения, ему не удалось довести превращение до конца.

— Просто удивительно, — сказал Стронберг. Он наклонился, чтобы поближе рассмотреть полосы. — Случай, достойный дневника дерматолога.

— Не сомневаюсь. — Майкл опустил руку и плотно прижал ее к боку.

Стронберг прошел мимо Чесны, направляясь к двери.

— Твердую пищу вам начнут давать с завтрашнего дня. Немного мяса и бульон.

— Я не хочу никакого дурацкого бульона. Я хочу бифштекс. Причем непрожаренный.

— Для этого ваш желудок еще не готов, — сказал Стронберг и вышел из комнаты.

— Какой сегодня день? — спросил Майкл у Чесны, когда доктор ушел. — Число?

— Седьмое мая. — Чесна подошла к окну и глядела на лес; на ее лицо ложились лучи полуденного солнца. — Отвечаю на твой следующий вопрос. Мы в доме друзей, примерно в сорока милях к северо-западу от Берлина. Ближайший населенный пункт — небольшая деревня Россов, в одиннадцати милях к западу. Здесь тебе ничто не угрожает. Можешь отдыхать со спокойной душой.

— Я не собираюсь отдыхать. Я должен выполнить задание. — И тут он почувствовал, что лекарство Стронберга начинает действовать. Язык заплетался, и его клонило в сон.

— Мы получили радиограмму из Лондона четыре дня назад. — Чесна отвернулась от окна и посмотрела на него. — Высадка запланирована на пятое июня. Я передала ответное сообщение, что наша работа не завершена и высадка может оказаться под угрозой. Ответ еще не получен.

— Мне кажется, я знаю, что такое «Железный кулак», — сказал Майкл и стал рассказывать о «летающей крепости». Чесна слушала внимательно и невозмутимо: у нее было бесстрастное лицо игрока в покер. — Я сомневаюсь, что ангар с самолетом находится в Норвегии, — говорил он ей. — Это слишком далеко от побережья, где может произойти высадка. Но Хильдебранду местонахождение самолета известно. Мы должны попасть на Скарпу… — глаза его застилал туман, во рту чувствовался сильный привкус лекарства, — и выяснить, что он там придумал.

— Ты никуда не можешь лететь. В твоем теперешнем состоянии. Будет лучше, если я сама наберу команду и полечу одна.

— Нет! Послушай… может быть, твои друзья способны штурмовать концлагерь… но Скарпа — это намного серьезнее. Там должен работать профессионал.

— Такой, как ты?

— Да. Всего шесть дней, и я буду в форме.

— Доктор Стронберг сказал, что на это уйдет две недели.

— Мне плевать, что сказал твой Стронберг! — Он почувствовал неожиданный приступ гнева. — Стронберг не знает меня. Я буду готов через шесть дней… но только в том случае, если мне будут давать мясо.

Чесна чуть заметно улыбнулась.

— Надеюсь, ты говоришь эта вполне серьезно.

— Да. И никаких транквилизаторов и всякой дряни, которой он меня пичкает. Ясно?

Она задумалась и наконец ответила:

— Я скажу ему.

— И еще. А ты… ты не думала, что… по пути в Скарпу мы можем нарваться на истребителей?

— Да. Я иду на риск сознательно.

— Если тебя застрелят… мне совсем не хотелось бы самому разбиться из-за этого. Нужен второй пилот. У тебя есть кто-нибудь?

Чесна отрицательно покачала головой.

— Поговори с Лазарем, — сказал Майкл. — Возможно… он тебя заинтересует.

— Это чудовище? Он что, летчик?

— Поговори с ним. — Майкл чувствовал, как веки наливаются тяжестью. Бороться со сном становилось все труднее. Лучше отдохнуть, думал он. Отдохнуть до завтра.

Чесна стояла возле его постели, пока он не уснул. Лицо ее смягчилось. Ей хотелось погладить его по волосам, но он заворочался, и она отдернула руку. Когда она поняла, что он и Мышонок попались, то чуть не сошла с ума, беспокоясь о нем, а вовсе не о том, что он может проболтаться. И едва не лишилась чувств, когда увидела его выходящим из леса — грязного, избитого, с лицом, осунувшимся от голода и пережитых в плену испытаний. Но как он сумел выследить их в лесу? Как?

— Кто ты? — спрашивала она у спящего человека.

Лазарь интересовался, как чувствует себя Галатинов, его друг.

Так кто же он: англичанин или русский? А может быть, он принадлежит к какой-нибудь другой, еще более загадочной национальности? Даже в столь беспомощном состоянии он не переставал быть привлекательным мужчиной — и все же казался одиноким. Словно тоскующим по чему-то безвозвратно утраченному. Она выросла в опрятном мире, с самого детства привыкнув есть на серебре; а этому человеку пришлось познать и вкус грязи. Одна из главных заповедей службы разведки предписывала оставаться эмоционально независимой. Несоблюдение этого правила могло привести к непредсказуемым страданиям и смерти. Но она устала — очень устала! — постоянно оставаться актрисой. Жить, не давая воли чувствам, все равно что играть роль для критиков, а не для зрителей, пришедших на спектакль: в такой игре нет души, одно лишь голое актерское мастерство.

Барон, Галатинов — кто бы он ни был в действительности — вздрогнул во сне. Чесна видела, как кожа у него на руках покрывается мурашками. Она вспомнила, как ей пришлось мыть его. И не поливать из шланга а отскребать мочалкой, пока он без сознания лежал в ванне с теплой водой. Она сама вычесывала вшей из волос у него на голове, под мышками, на груди и животе. Затем побрила его и вымыла ему голову, потому что, кроме нее, этим заниматься было некому. Этого требовала от нее работа. Но когда ей пришлось смывать грязь с его лица, сердце ее сжималось от боли. Этого работа требовать не могла.

Чесна поправила одеяло, накрыв его до самого подбородка. Его глаза открылись — зеленые искры, — но лекарство было сильным, и он тут же снова заснул. Она пожелала ему доброй ночи и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Глава 58

Меньше чем через восемнадцать часов после своего первого пробуждения Майкл Галлатин поднялся с постели. Он помочился в судно. Моча все еще оставалась красноватой от крови, хотя боли не было. Бедро болело, но ноги окрепли. Он попробовал пройтись по комнате и убедился, что прихрамывает. Организм остался без болеутоляющих средств, зато прояснилось сознание. Теперь все мысли Майкла были обращены к Норвегии. Он думал.

Лег на сосновый пол и принялся растягивать мышцы. Упражнения давались с болью и трудом. Лечь на спину, поднять ноги, подтягивать голову к коленям. Лежа на животе, одновременно поднимать подбородок и ноги. Медленные отжимания от пола; боль сразу же пронзила плечо и спину. Сесть на пол, согнуть ноги в коленях и медленно опускаться назад, чтобы, почти касаясь спиной пола, задержаться в этом положении и снова подняться. Тело Майкла блестело от пота. Кровь пульсировала в венах и наполняла мышцы, сердце сильно билось. «Шесть дней, — тяжело дыша, думал он. — Я успею».

Женщина, в темно-русых волосах которой была заметна седина, принесла ему обед: протертые овощи и мелко нарубленное мясо, похожее на кашу.

— Детское питание, — объявил ей Майкл, но съел все без остатка.

Потом приходил доктор Стронберг, чтобы снова осмотреть его. Жара не было, и хрипы в легких уменьшились. Но зато у него разошлось три шва. Стронберг строго-настрого наказал ему оставаться в постели и отдыхать.

Позже, вечером, отведав очередную порцию мелко нарубленного вареного мяса, Майкл встал с постели и открыл окно. Он ускользнул из дома, оказавшись среди тишины ночного леса, и там, стоя под вязом, начал превращаться в волка. За время превращения у него разошлись швы, но рана на бедре больше не кровоточила. Это был еще один заживший шрам в его коллекции. И вот уже волком он бежал через лес, вдыхая свежий, ароматный воздух. Он заметил белку и успел вцепиться в нее, прежде чем она взобралась на дерево. Истекая слюной, он пожирал сырое мясо, а затем, выплюнув кости и шкурку, возобновил свою прогулку. В домике фермера, примерно милях в двух от докторского особняка, учуяв волка, залаяла и завыла собака. Майкл остановился и задрал лапу у угла забора. Пусть пес знает свое место.

Он сидел на вершине травянистого холма и смотрел на звезды. В такую божественную ночь перед ним снова вставал вопрос: кто есть ликантроп в глазах Господа?

И Майклу начало казаться, что после того, как ему довелось увидеть братскую могилу Фалькенхаузена, после смерти Мышонка и навязчивых воспоминаний о том, как Железный крест вырвали из сломанных пальцев мертвой руки, он знает ответ. Даже если он не прав, и такой ответ пока вполне приемлем.

Ликантроп есть мститель, посланный Господом.

Сделать предстояло еще очень многое. Майкл знал, что Чесна — смелая женщина, даже слишком смелая, но у нее не было никаких шансов в одиночку, без него, пробраться на остров Скарпа, а затем благополучно покинуть его. Он должен быть ловким и сильным, чтобы суметь стойко вынести все, что уготовано им судьбой.

Но на деле он оказался слабее, чем думал. Превращение отняло у него много сил, и теперь он лежал под звездным безоблачным небом, положив голову на лапы. Майкл спал, и ему снился волк, который тоже спал и видел во сне себя заснувшим человеком, которому приснилось, будто бы он волк, которому снится сон.

Он проснулся на восходе солнца. Все вокруг зеленело, но у этой земли было черное сердце. Поднявшись, он отправился домой, возвращаясь по своим следам. Почти рядом с домом он был уже готов снова превратиться в человека, когда сквозь пение ранних птиц до его слуха донесся еле уловимый шум радиопомех. Он пошел на звук и приблизительно в пятидесяти ярдах от дома наткнулся на шалаш, накрытый сверху маскировочной сетью. На крыше была установлена антенна. Он затаился в зарослях кустарника и слушал. Наконец помехи прекратились. Один за другим прозвучали три сигнала. Потом раздался голос Чесны, говорившей по-немецки:

— Вас слышу. Продолжайте.

Ей ответил далекий мужской голос:

— Вопрос с концертом решен. Бетховен, как и планировалось. Ваши билеты должны быть выкуплены как можно скорее. Конец связи.

И после треск пустого эфира.

— Готово, — сказала Чесна кому-то в шалаше.

Мгновением позже из шалаша появился Бауман и, взобравшись на стремянку, снял с крыши антенну. Вслед за ним вышла Чесна, темные круги под глазами были доказательством того, что выспаться ей не удалось. Она пошла через лес к дому. Майкл бесшумно следовал за ней, скрываясь среди зеленеющих зарослей. Он вдыхал аромат ее тела и вспоминал их первый поцелуй в холле «Рейхкронена». Теперь он чувствовал себя намного лучше; силы возвращались к нему. Еще несколько дней отдыха, еще несколько ночных вылазок на охоту в погоне за сырым мясом и кровью, которые были ему так необходимы, и…

Он сделал еще шаг и едва не наступил на перепела, который с пронзительным криком вспорхнул у него из-под лап.

Чесна резко обернулась; в руке у нее был «люгер». Она увидела его; их взгляды встретились. Он видел ее испуганные глаза — она навела на него пистолет и нажала на спусковой крючок.

Пистолет выстрелил; прямо над головой Майкла от ствола дерева отлетел большой кусок коры. Она снова выстрелила, но черный волк уже бесследно исчез. Развернувшись, Майкл со всех ног бросился обратно в заросли; третья пуля просвистела у него над спиной.

— Фритц! Фритц! — кричала Чесна Бауману, пока Майкл удирал, продираясь сквозь кусты. — Волк! — крикнула она подбежавшему Бауману. — Он стоял прямо вот здесь и смотрел на меня! О господи, я никогда не видела волка так близко!

— Волк? — В голосе Баумана слышалось сомнение. — Но здесь не водятся волки!

Майкл мчался по лесу, направляясь к дому. Сердце его тяжело билось: две пули прошли совсем рядом. Он лежал в зарослях и спешил поскорее превратиться в человека; кости болели, занимая привычное положение в суставах, а клыки с хлюпающими щелчками уходили обратно в десны. Своими выстрелами Чесна, наверное, перебудила весь дом. Вскочив с земли, он влез в комнату через открытое окно и тут же захлопнул его за собой. С улицы была слышна перекличка голосов, тревожно спрашивающих друг у друга, что случилось. Майкл бросился в постель и натянул одеяло до подбородка. Несколько минут спустя дверь открылась, и в комнату вошла Чесна.

— Я решила, что ты уже проснулся. — Видно было, что она еще не пришла в себя, и он чувствовал запах порохового дыма. — Ты слышал выстрелы?

— Да. Что происходит? — Майкл сел на кровати, делая вид, что он встревожен.

— Меня чуть не сожрал волк. В лесу, совсем рядом с домом. Он смотрел на меня, и у него… — Она неожиданно замолчала.

— И что у него? — допытывался Майкл.

— У него были зеленые глаза, а сам он был весь черный, — тихо сказала она.

— А я думал, что волки серые.

— Нет, — проговорила Чесна, пристально вглядываясь Майклу в лицо, как будто видела его в первый раз. — Не все.

— Я слышал два выстрела. Ты попала?

— Не знаю. Может быть. Но это была не собака.

— Ну, слава богу, что он тебя не тронул. — Майкл почувствовал запах готовящегося завтрака: сосиски и оладьи. Пристальный взгляд Чесны начинал его беспокоить. — Если бы твой волк был таким же голодным, как я, то тебе бы не поздоровилось.

— Да, наверное.

«О чем я думаю? — мысленно спрашивала себя Чесна. — О том, что у этого человека черные волосы и зеленые глаза, и у волка точно такие же? И что из этого? Я, должно быть, схожу с ума, это надо же, подумать такое!»

— Фритц говорит, что в этих местах не водятся волки.

— А ты предложи ему прогуляться ночью по лесу. — Майкл сдержанно улыбнулся. — Я бы сам не пошел.

Чесна знала, что все это чушь, в этом нет и не может быть никакого смысла, и все же… нет, нет! Этого не может быть! Такое происходит только в старых сказках, которые рассказывались ночью у костра, под завывания ледяного зимнего ветра. Сейчас не те времена!

— А как тебя все-таки зовут? — наконец сказала она. — Лазарь называет тебя Галатиновым.

— Это имя мне было дано при рождении. Я урожденный Михаил Галатинов. Когда получил британское подданство, стал Майклом Галлатином.

— Майкл, — повторила Чесна, словно пробуя его имя на слух. — Я только что получила радиограмму. Высадка запланирована на пятое июня, вопрос о переносе встанет лишь в случае плохих погодных условий над Ла-Маншем. Наше задание остается прежним: найти «Железный кулак» и уничтожить его.

— Я успею.

Цвет его лица сегодня казался ей здоровее. Как будто после зарядки. Или просто он хорошо выспался?

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала Чесна. — Лазарь тоже поправляется. Вчера мы с ним долго разговаривали. Он неплохо разбирается в самолетах. Если в пути у нас вдруг возникнут неполадки с двигателем, думаю, его помощь нам пригодится.

— Мне бы хотелось увидеться с ним. Как тут насчет одежды?

— Я спрошу у доктора Стронберга, можно ли тебе встать с постели.

Майкл хмыкнул.

— И скажи ему заодно, что я еще хочу оладий.

Чесна принюхалась и тоже почувствовала доносившийся из кухни запах.

— У тебя, наверное, очень острое обоняние.

— А то как же!

Чесна замолчала. И снова эти мысли — безумные, лишенные всякого смысла — начали лезть ей в голову. Она поспешила поскорее отделаться от них.

— Для вас с Лазарем кухарка сварит кашу из толокна. Вы еще не готовы для тяжелой пищи.

— От этой размазни я мог сдохнуть с голоду и в Фалькенхаузене, если это именно то, чего сейчас добиваешься ты и твой добрый доктор.

— Просто доктор Стронберг хочет, чтобы твой организм смог поскорее восстановить силы.

Чесна подошла к двери и остановилась на пороге. Она глядела в его зеленые глаза, и ей казалось, что у нее волосы встают дыбом. Ведь это глаза того самого волка, думала она про себя. Нет-нет, это просто невозможно! Так не бывает!

— Я загляну к тебе попозже, — сказала Чесна и скрылась за дверью.

Майкл нахмурился. Пули угодили почти точно в цель. Ему казалось, что он даже догадывается, о чем думает Чесна; разумеется, она не придет к верному решению, но зато впредь ему придется быть с ней осторожнее. Он почесал заросший щетиной подбородок и взглянул на руки. Под ногти набилась темная лесная земля.

Через несколько минут Майклу принесли завтрак — жидкую кашу из толокна. Немного попозже объявился и Стронберг. На этот раз он сообщил, что жара больше нет, но зато бранил пациента за разошедшиеся швы. Майкл признался, что вставал с постели, чтобы сделать несколько легких гимнастических упражнений, доктору следует разрешить ему встать с постели и ходить по дому. Сначала Стронберг был решительно против, но потом пообещал подумать. Не прошло и часа, как к нему в комнату принесли просторный серо-зеленый костюм, белье, носки и парусиновые туфли. А также принесли миску с водой, кусок мыла и бритву.

Побрившись и одевшись, Майкл вышел из своей комнаты и осмотрел дом. Он нашел Лазаря в комнате дальше по коридору. Русский был наголо обрит, и голова его теперь была гладкой, как: колено, но зато у него была густая борода, а его огромный носище словно стал еще больше. Лазарь был все еще очень бледен и вял, но на его щеках уже проступил легкий румянец, а в темно-карих глазах появился живой блеск. Лазарь рассказал, что к нему здесь относятся очень хорошо, но вот бутылку водки и пачку папирос принести наотрез отказались.

— Послушай, Галатинов, — сказал он, когда Майкл уже собрался уходить, — а все же хорошо, что я раньше не знал, что ты такой важный шпион! А то стал бы нервничать, волноваться!..

— А сейчас не волнуешься?

— Хочешь сказать, что я оказался в самом гнезде шпионов? Галатинов, мне так страшно, что я готов в любую минуту наложить в штаны! Если фрицы накроют это место, всем нам придется затанцевать на чудных проволочных галстуках!

— Не накроют.

— Да. Может быть, наш волк нас защитит. Ты уже слышал об этом?

Майкл утвердительно кивнул.

— Значит, — сказал Лазарь, — вы собираетесь в Норвегию. Какой-то чертов остров у юго-западного побережья. Так? Златовласка мне уже рассказала об этом.

— Все правильно.

— И вам нужен второй пилот. Златовласка сообщила, что у нее есть транспортный самолет. Она не сказала какой, и это заставляет меня думать, что, верно, далеко не новый. — Он поднял указательный палец. — А это означает, товарищ Галатинов, что на таком самолете скорости не разовьешь и потолок у него низковат. Я уже сказал это Златовласке и теперь вот говорю тебе: если мы нарвемся на истребителей, то нам крышка. Ни один транспортный самолет не сможет уйти от «мессершмитта».

— Я знаю об этом. И ей это тоже известно. И все же ты согласен работать с нами или как?

Лазарь удивленно заморгал, как будто поражаясь самой постановке вопроса.

— Мое место в небе, — сказал он. — Разумеется, я с вами.

Майкл ни минуты не сомневался в том, что русский согласится. Выйдя от Лазаря, он отправился на поиски Чесны. Ему удалось разыскать ее в дальней гостиной, где она изучала карты Германии и Норвегии. Чесна показала ему предполагаемый маршрут их полета и обозначила на нем места трех остановок, где им предстояло пополнить запасы горючего, оружия и продовольствия. Лететь придется в темноте, говорила она, и весь перелет займет четыре ночи. Она показала ему на карте место, где им предстоит посадить самолет в Норвегии.

— Полоска равнины между двумя горами, — рассказывала Чесна. — Вот здесь будет дожидаться наш агент с лодкой. — Кончиком карандаша она коснулась места на побережье, обозначенного на карте маленькой точкой, — поселок Ускедаль. — Скарпа здесь. — Она указала на крошечный островок с сильно изрезанной береговой линией («Как коричневая короста», — подумал Майкл), который находился примерно в тридцати милях вниз от Ускедаля и в восьми или девяти милях от берега. — Вот здесь мы, скорее всего, натолкнемся на патрульные катера. — Она нарисовала кружок к востоку от Скарпы. — Мины, наверное, там тоже есть.

— Тебе не кажется, что это место мало напоминает курорт?

— Кажется. Там еще не сошел снег, и ночи очень холодные. Нам придется взять с собой теплые вещи. Лето в Норвегию приходит поздно.

— Я не имею ничего против холодной погоды.

Чесна снова посмотрела на него, и взгляды их встретились. Она пристально смотрела в его зеленые глаза. Глаза волка, думала Чесна.

— Да тебя, я вижу, ничем не проймешь.

— Просто я знаю, как этому противостоять.

— Это так просто? Включаешь и выключаешь себя, в зависимости от обстоятельств?

Ее лицо было так близко! Аромат ее тела был прекрасен. Еще чуть-чуть, и их губы встретятся.

— А мне казалось, что мы говорили о Скарпе, — сказал Майкл.

— Говорили. А теперь мы поговорим о тебе. — Ее взгляд задержался на его лице, а затем она отвела глаза и стала сворачивать разложенные карты. — У тебя есть дом? — спросила Чесна.

— Да.

— Нет, я имею в виду не обыкновенный дом. Я имею в виду дом. — Она снова посмотрела на него, ее светло-карие глаза были задумчивы. — То место, частью которого ты стал. То место, где ты оставил частицу своего сердца.

Майкл задумался.

— Я не знаю. — Сердце свое он оставил в России, в далеком русском лесу, который был так далеко от каменного дома в Уэльсе. — Я думаю, что есть — или, по крайней мере, был, — но вернуться туда я не могу. Да разве это кому-нибудь удается? — Она промолчала. — А у тебя?

Чесна убедилась в том, что карты сложены точно по сгибам, и убрала их в коричневый кожаный планшет.

— А вот у меня нет дома, — сказала она. — Я люблю Германию, но это любовь к безнадежно больному другу, который должен скоро умереть. — Она смотрела в окно, на залитые золотистым солнечным светом зеленые деревья. — Я помню Америку. Ее города… просто потрясающе, дух захватывает. Такие пространства! Как в огромном соборе. Знаешь, ко мне перед войной приезжал один человек из Калифорнии. Он сказал, что видел все мои фильмы. Он спрашивал у меня, не хотела бы я поехать сниматься в Голливуд. — Она слегка улыбнулась, воскрешая в памяти воспоминания. — Он тогда еще говорил, что меня узнают во всем мире. Он говорил, что мне нужно обязательно поехать туда и работать в стране, где я родилась. Конечно, это было еще до того, как все в мире так круто изменилось.

— Изменилось, но не настолько, чтобы в Голливуде перестали снимать кино.

— Я стала другой, — сказала она. — Я убивала людей. Кто-то из них заслуживал пули, а другие просто оказывались на пути. Я… мне пришлось повидать столько мерзостей, что иногда… мне больше всего хочется вернуться назад, забыть обо всем, как будто этого никогда не было. Но если дом, что носишь в сердце своем, уже выгорел дотла, кто сможет отстроить для тебя его заново?

Ответа на этот вопрос у Майкла не было. В окно заглядывало солнце, и в его лучах ее светлые локоны переливались, вспыхивая золотым блеском. Ему хотелось дотронуться до ее волос, глубоко запустить в них пальцы. Майкл протянул уже было руку, но Чесна глубоко вздохнула, щелкнув застежкой планшета, и он отдернул руку.

— Извини, — сказала она. Положив планшет в вырезанную изнутри книгу, она засунула ее обратно на полку. — Что-то я слишком расчувствовалась.

— Да нет, все в порядке. — Он ощущал легкую усталость. Нет смысла неволить себя, когда в этом нет необходимости. — Я пойду к себе.

Она кивнула.

— Тебе надо побольше отдыхать, пока еще есть такая возможность. — Чесна обвела рукой книжные полки на стенах гостиной. — Здесь есть что почитать. У доктора Стронберга большое собрание книг по наукам и мифологии.

Значит, это все-таки дом доктора, подумал Майкл.

— Нет, спасибо. Я пойду, если не возражаешь.

И вдруг внимание Чесны привлекло название на одном из выцветших книжных корешков. Книга стояла между томиком о богах скандинавской мифологии и книгой по истории района Черного Леса. Она называлась «Völkerkunde von Deutschland» («Немецкие народные сказки»).

Чесна никак не думала снимать эту книгу с полки. Ее ждали более важные дела.

И тем не менее она взяла ее.

Она нашла, что искала. Среди глав, посвященных водяным, лесным великанам и пещерным гобблинам.

Das Werewulf. Оборотень.

Чесна захлопнула книгу. Причем так громко, что находившийся у себя в кабинете доктор Стронберг подскочил в кресле от неожиданности. Это просто смешно! Так думала Чесна, ставя книгу на место. Она направилась к двери. Но шаги ее все замедлялись.

Ее душу терзал вопрос, от которого было невозможно уйти: каким образом барону, Майклу, удалось отыскать их лагерь в ночном лесу?

Ведь это невозможно. Или…

Чесна снова возвратилась к книжным полкам. Рука ее коснулась переплета. Если она прочитает эту главу, рассуждала она, то это, наверное, не будет означать, что она поверит в то, что такое возможно? Конечно же нет! Просто безобидное любопытство, только и всего. Оборотней не бывает, как не бывает водяных или еще каких-нибудь лесных привидений.

Что плохого, если она прочитает об этом мифе?

И Чесна сняла книгу с полки.

Глава 59

Майкл рыскал по темному лесу.

Его охота сегодня оказалась более удачной, чем прошлой ночью. Он набрел на поляну, на которой мирно паслись три оленя — самец и две оленихи. Почувствовав опасность, они сорвались с места, но одна из самок хромала и не могла уйти от волка, который быстро догонял ее. Майкл видел, как ей больно; одна из ног оленихи была сломана, и кости плохо срослись. Он набросился на нее и повалил на землю. Борьба заняла всего несколько секунд.

Он съел сердце; было очень вкусно. С его стороны это вовсе не было проявлением какой-то особой, хищнической жестокости; просто жизнь была такова. Олень и олениха недолго постояли на вершине холма, глядя оттуда на волчье пиршество, а потом растворились в ночи. Он наелся досыта. Было бы крайне неразумно бросать оставшееся мясо; он отволок добычу в густой ельник и пометил территорию вокруг — на тот случай, если сюда вдруг забредет собака фермера. Завтра ночью это мясо будет еще вполне съедобно.

Кровь и соки сырого мяса придали ему силы. Он ожил, мускулы стали упругими. Но вся его морда и брюхо были в крови, и, прежде чем лезть через открытое окно в дом, нужно было что-то срочно предпринять. Он бежал по лесу, принюхиваясь, пока наконец не почувствовал, что в воздухе запахло сыростью. Вскоре он услышал плеск ручья, бегущего по камням. Он вошел в него и принялся плескаться в студеной воде, смывая с себя кровь. Он старательно вылизал лапы, чтобы убедиться, что на когтях не осталось крови, и, утолив жажду, отправился в обратный путь.

Еще в лесу он снова превратился в человека и, поднявшись с земли, побрел к дому, ступая босыми ногами по майской траве.

Ее он почувствовал сразу же. Корица и кожа. Он видел ее темный силуэт, очерченный бледно-голубым контуром. Она сидела в кресле, стоявшем в углу.

Он слышал, как гулко стучит ее сердце. Наверное, оно билось так же сильно, как и его собственное, когда он встал перед ней.

— И как долго ты здесь сидишь? — спросил он.

— Час. — Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. — Может быть, немножко больше. — Голос подвел ее.

— И все это время ты дожидалась меня? Я польщен.

— Я… думала проведать тебя. — Она откашлялась и как будто случайно перешла к следующему вопросу: — Майкл, где ты был?

— Просто гулял. Я не хотел выходить через дверь. Я боялся потрево…

— Сейчас три часа ночи, — перебила Чесна. — И почему ты голый?

— По религиозным соображениям. Ходить одетым после полуночи — большой грех.

Она решительно поднялась.

— Перестань паясничать! Здесь нет ничего смешного! Господи! Кто из нас сошел с ума: ты или я? Когда я увидела твою пустую постель… и это открытое окно, я не знала, что и подумать!

Майкл опустил раму, закрывая окно.

— И что же ты подумала?

— Что… что ты… нет, так не бывает!

Он обернулся к ней.

— Что я — что? — тихо переспросил он.

Чесна хотела было произнести это слою, но оно застряло у нее в горле.

— Как… ты тогда вышел к лагерю? — наконец выговорила она. — В темноте. В чужом лесу. Просидев двенадцать дней на голодном пайке. Как? Ответь же мне, Майкл. Как?

— Я уже рассказывал тебе об этом.

— Нет, ты только обещал, но потом ушел от ответа. Может быть, потому, что рационального объяснения этому не существует. И вот я прихожу к тебе в комнату и вижу, что окно открыто, а кровать пуста. А потом ты влезаешь через окно совершенно голый и еще пытаешься обратить все в шутку.

Майкл пожал плечами:

— А что, по-твоему, можно еще сделать, когда тебя застают врасплох с голой задницей?

— Но ты так и не ответил на мой вопрос. Где ты был?

Он говорил спокойно, тщательно взвешивая каждое свое слово.

— Мне нужно больше двигаться. Но доктор Стронберг, видимо, считает, что я не готов еще к чему-либо более подвижному, чем партия в шахматы. А между прочим, сегодня я обыграл его в двух партиях из трех. Но так или иначе, я выходил на улицу вчера ночью и сделал то же самое сегодня. Я не стал одеваться, потому что ночь теплая, и мне хотелось, чтобы тело дышало. Разве это преступление?

Чесна немного помолчала, а затем сказала:

— И ты отправился гулять даже после того, как я рассказала тебе о волке?

— В этих лесах водится столько зверья, что волк не станет нападать на человека.

— О чем ты говоришь, Майкл? — спросила она.

Майкл соображал быстро.

— А разве я тебе не рассказывал? Сегодня утром из окна я видел двух оленей.

— Нет, ты мне ничего об этом не говорил. — Она не двигалась и стояла близко к двери, чтобы в случае чего успеть добежать до нее. — У волка, которого я видела… были зеленые глаза. Такие же, как у тебя. И черная шерсть. Доктор Стронберг прожил здесь почти тридцать пять лет, и за все это время никогда не слышал о том, чтобы в этих лесах объявился хотя бы один волк. Фритц родом из деревни, это меньше полсотни километров к северу отсюда, и он тоже никогда не слышал, чтобы в этих местах водились волки. Разве это не странно?

— Волки мигрируют. По крайней мере, я что-то об этом читал. — Он улыбнулся в темноте, но лицо его оставалось серьезным. — Значит, зеленоглазый волк, да? Чесна, что ты хочешь этим сказать?

Момент истины, подумала Чесна. И в самом деле, а что она хотела этим сказать? Что этот человек — британский агент, оказавшийся выходцем из России, — был жуткой помесью человека и зверя? Что он был живым доказательством реальности того существа, о котором она прочитала в книге старинных сказок? Человек, который может заставить свое тело преобразиться в волчье и уже в таком виде рыскать по лесу? Может быть, Майкл Галлатин и был несколько странным, и, возможно, он обладал острым обонянием и умел превосходно ориентироваться на местности, но разве за одно лишь это его можно было считать… оборотнем?

— Скажи, о чем ты сейчас задумалась? — сказал Майкл, подходя ближе к ней. Под ногой у него тихо скрипнула половица. Ее запах влек его к себе. Она опасливо попятилась. Он остановился. — Ведь ты не боишься меня, правда?

— А есть чего бояться? — Ее голос дрожал.

— Нет, — сказал он. — Я не причиню тебе зла. — Он приблизился еще на шаг. И на этот раз она не отступила.

Он стоял совсем рядом. И даже в темноте она видела его зеленые глаза. Это были голодные глаза, и, глядя в них, она тоже почувствовала голод.

— Так зачем ты пришла ко мне в комнату? — тихо спросил Майкл, близко наклонившись к ее лицу.

— Я… уже сказала… чтобы просто проведать те…

— Нет, — нежно перебил он. — Это не настоящая причина, ведь нет?

Она не знала, что на это ответить; сердце сильно забилось, и, когда Майкл обнял ее за талию, она покачала головой.

Их губы встретились. Чесне подумалось, что она, должно быть, и в самом деле сходит с ума, потому что ей почудилось, что она чувствует едва ощутимый вкус крови у него на языке. Но металлический привкус быстро исчез, и она прижалась к нему всем телом. Она не переставала ласкать его, чувствуя, как бьется под ее пальцами пульс его возбуждения. Майкл медленно расстегивал ее ночную сорочку; их поцелуи были глубокими и настойчивыми, а потом он медленно провел языком по ложбинке между грудями и, нежно щекоча кожу, обратно, до самого горла. Она чувствовала, как по всему ее телу побежали мурашки, и замерла от восторга. Теперь ей уже было все равно, кто он: человек или зверь. Она знала, что он тот, кто был ей так нужен.

Ночная сорочка упала с плеч. Она переступила через нее, и тогда Майкл, подхватил ее на руки и понес на постель.

На белом плоскогорье простыней их разгоряченные тела встретились и слились воедино. Майкл вошел в нее; она держала его за плечи, и его бедра совершали медленные круговые движения, то поднимаясь, то опускаясь. Майкл лежал на спине, Чесна была сверху, и вместе они заставили кроватные пружины говорить. Он выгнул спину, приподнимая ее над постелью, оставаясь глубоко внутри ее, и в самой высшей точке этой дуги тела их одновременно вздрогнули от забившего в них горячего источника сладострастия. Чесна вскрикнула, а Майкл едва слышно вздохнул.

Потом они лежали рядом и тихо разговаривали. Чесна положила голову Майклу на плечо. И на какое-то время даже война стала казаться им чем-то очень далеким. Может быть, она вернется в Америку, говорила Чесна. Ей не довелось побывать в Калифорнии, и, возможно, там ей удастся начать новую жизнь. Потом она спросила у него, остался ли у него кто-нибудь в Англии, и Майкл ответил, что никого у него там нет. Но там его дом, и поэтому после того, как их миссия окажется законченной, он вернется к себе.

Чесна провела пальцем по его бровям и тихо засмеялась.

— Ты что? — спросил он.

— Да нет… ничего. Просто… ну, ты никогда не поверишь, что первым пришло мне на ум, когда я увидела, как ты влезаешь в дом через окно.

— Скажи, интересно.

— Нет, это просто чушь! Наверное, у меня слишком разыгралась фантазия после того, как меня так напугал волк. — Она опустила глаза и начала сосредоточенно рассматривать волосы у него на груди. — Но… я подумала — только не смейся, — что ты… — собравшись с духом, она все-таки заставила себя произнести это слово, — оборотень.

— Он самый, — подтвердил он, заглядывая ей в глаза.

— Правда? — улыбнулась она. — Что ж, я всегда подозревала, что тебе больше нравится быть зверем, чем простым бароном.

Он в шутку зарычал, и их губы снова слились в поцелуе.

На этот раз они занимались любовью с еще большей нежностью, но с не меньшим пылом. Майкл целовал ее грудь, проводил языком по всему телу. Чесна обняла его, и он снова вошел в нее. Она просила его войти еще глубже, и он как настоящий джентльмен выполнил просьбу дамы. Они лежали лицом к лицу, двигаясь в такт друг другу, словно танцоры под музыку. Блестевшие от пота тела дрожали от усилий и напряжения. Чесна стонала, а Майкл, подведя ее к самой грани экстаза, вдруг с силой вошел в нее. Ей казалось, что она вот-вот заплачет от охватившего ее восторга. Дрожа она вслух шептала его имя, поднимаясь на вершину наслаждения, а потом словно бросаясь вниз со скалы и пролетая по небу, переливающемуся радужным светом. Майкл не прекратил своих уверенных движений до тех пор, пока не почувствовал, как вырывающаяся из него горячая струя до боли напрягла его мускулы. Он все еще был частью Чесны, оставаясь между ее бедрами, они долго целовались, шептали что-то друг другу, и вся земля лениво вращалась вокруг их постели.

На следующее утро доктор Стронберг объявил, что Майкл быстро поправляется. Жара больше не было, и синяков на теле почти совсем не осталось. Лазарь тоже выздоравливал и мог уже ходить по дому на все еще непослушных ногах. В то же время доктор Стронберг обратил внимание на Чесну, которая утром выглядела усталой, как будто не выспалась. Она заверила доктора, что чувствует себя замечательно и что сегодня обязательно проспит все положенные восемь часов.

Вечером, когда стемнело, от дома отъехала машина коричневого цвета. Доктор Стронберг и Чесна сидели впереди, а Майкл с Лазарем, оба в своих мешковатых серо-зеленых костюмах, расположились на заднем сиденье. Стронберг вел машину по узкой проселочной дороге на северо-восток. Поездка заняла примерно двадцать минут, а затем, остановившись у самой кромки широкого поля, Стронберг два раза посигналил фарами. В ответ на другой стороне поля загорелся фонарь. Стронберг поехал на его свет и остановил машину под деревьями.

Камуфляжная сеть была натянута на вкопанный в землю каркас из бревен. К человеку с фонарем присоединились двое людей в простой одежде фермеров. Они приподняли край сети и проводили гостей внутрь.

— Вот он, — сказала Чесна, и в желтом мерцающем свете фонаря Майкл увидел самолет.

Лазарь рассмеялся.

— Боже святый! Это не самолет, а развалюха!

Майкл был с ним согласен. Транспортный самолет, выкрашенный в темно-серый цвет, был достаточно большим, чтобы принять на борт семь или восемь пассажиров, но лишь при одном взгляде на него возникали серьезные сомнения, может ли он летать. Во многих местах обшивка корпуса была пробита пулями, обтекатели двигателей на обоих крыльях были помяты, как если бы по ним долго колотили кузнечным молотом, а опора одного шасси была сильно перекошена.

— Это «Юнкерс-пятьдесят два», — сказал Лазарь. — Модель тридцать четвертого года. — Он заглянул под самолет, провел рукой по ржавому шву и брезгливо заворчал, когда рука его наткнулась на дыру в обшивке, величиной не меньше его кулака. — Гнилье! Разваливается на глазах! — сказал он Чесне. — Ты его что, на свалке подобрала?

— А где же еще? — невозмутимо ответила Чесна. — Если бы он был как новенький, люфтваффе бы его не сдал.

— Но он хоть полетит? — спросил Майкл.

— Полетит. Двигатели барахлят, но до Норвегии он дотянет.

— Основной вопрос не в том, полетит ли он вообще, — глубокомысленно изрек Лазарь, — а в том, полетит ли он вместе с пассажирами? — Рука его тем временем нащупала на поверхности металла еще одну проржавевшую по краям дыру. — Пол в кабине настолько прогнил, что вот-вот провалится! — Перейдя к крылу и останавливаясь у двигателя, он поднял руку и, пошарив внутри, позади пропеллера, вытащил обратно. Вся ладонь была перепачкана густой грязной слизью. — Ну просто замечательно! В двигателе столько земли, что там можно сеять пшеницу! Златовласка, признайся, ты что, задумала совершить самоубийство?

— Нет, — сухо ответила она. — И я тебя, кажется, уже просила меня так не называть.

— Да? А я было подумал, что ты любишь сказки. Особенно теперь, когда мне довелось взглянуть на этот металлолом, который ты гордо называешь самолетом. — Лазарь взял зажженный фонарь из рук одного из сопровождавших их людей, обойдя вокруг, подошел к двери фюзеляжа и полез в кабину.

— Это все, что мы смогли достать, — сказала Майклу Чесна. — Может быть, он не в лучшем состоянии, — они услышали, как хрипло рассмеялся Лазарь, забравшийся в кабину пилота, — но он доставит нас куда надо. Несмотря на то, что об этом думает твой друг.

Майкл знал, что им предстоит преодолеть более семисот миль. Один участок пути пройдет над холодным Северным морем. Что, если двигатели откажут над водой?

— Ну хоть спасательный плот имеется?

— Имеется. Все дыры в нем я залатала сама.

Из недр «юнкерса» появился чертыхающийся Лазарь.

— Сплошная гниль и ржавчина! — возмущался он. — Стекло в кабине держится на честном слове; если кому-нибудь из вас вдруг вздумается чихнуть, оно сразу вылетит! Вряд ли из этого хлама удастся выжать больше сотни узлов, даже при попутном ветре!

— Лететь с нами тебя никто не неволит. — Чесна взяла фонарь из его рук и возвратила его прежнему владельцу. — Но мы вылетаем двенадцатого. Послезавтра ночью. К этому времени одежда и все остальные запасы должны быть готовы. Отсюда до Ускедаля у нас будут три заправки. Если все сложится удачно, мы прибудем на место утром шестнадцатого числа.

— Если все сложится удачно, — Лазарь приложил палец к ноздре и высморкался, — то, может быть, чертов металлолом и не потеряет крыльев где-нибудь на юге Дании. — Уперев руки в бока, он обернулся и в очередной раз оценивающе оглядел «юнкерс». — Я бы сказал, что бедняге, должно быть, здорово досталось от русского истребителя. Это уж точно. — Он посмотрел на Майкла, потом на Чесну. — Я лечу с вами. Я согласен на все, только чтобы поскорее стряхнуть с ног прах Германии.

Потом они вернулись в дом доктора Стронберга. Чесна и Майкл лежали в одной постели, а в лесу за окнами ветер шелестел в верхушках деревьев. Слова были не нужны; сначала общение их тел было страстным, потом становилось нежным.

Чесна заснула у Майкла в объятиях. Он слышал вой ветра за окном, и все его мысли были о Скарпе и «Железном кулаке». Он не знал, что им удастся разузнать на острове, но его все еще мучили воспоминания о фотографиях из портфеля Блока. Это оружие должно быть найдено и уничтожено, и не только ради того, чтобы ничто не угрожало высадке союзников, но и в память о тех, кому суждено было пройти через эти пытки. Если в руки Гитлера попадет подобное оружие, весь мир может оказаться заклейменным его свастикой.

Наконец его сморил сон, и он уснул. В привидевшемся кошмаре солдаты шли гуськом мимо Биг-Бена, на Гитлере была шуба из черного волчьего меха, и слышался голос Виктора, шептавший: «Не подведи же меня».

Глава 60

Поднявшись в воздух, «юнкерс» оказался способен на большее, чем ему пророчили на земле, но самолет трясло, двигатели дымили, то и дело извергая из себя голубые искры.

— Жрет масло и топливо, как дьявол! — волновался Лазарь, заняв место в кресле второго пилота и следя за приборами. — Еще два часа, и нам придется отправляться пешим порядком!

— Именно так мы и доберемся до пункта нашей первой остановки, — спокойно сказала Чесна, не снимая рук с рычагов управления.

Двигатели оглушительно гудели, и поддерживать беседу было непросто. Майкл сидел за узким столиком штурмана, позади кабины, и сверял карты; их первая посадка — небольшой аэродром, используемый немецким Сопротивлением, он находился южнее границы с Данией. Вторая посадка, завтра ночью, — на аэродроме партизан недалеко от северной границы Дании, а последний пункт заправки — уже на территории Норвегии. Расстояния казались огромными.

— И все равно, Златовласка, ничего путного из этого не выйдет, — сказал Лазарь. «Юнкерс» вдруг затрясло, и ослабнувшие болты загремели, словно пулеметная очередь. — Видел я уже, что там за парашюты. — Он указал большим пальцем в сторону грузового отсека, в котором были сложены их запасы продовольствия, фляги, теплая одежда, автоматы и патроны к ним. — Такой подойдет разве что только ребенку. Если ты думаешь, что я стану прыгать на нем с этого «кукурузника», то очень ошибаешься. — Разговаривая, он привычно оглядывал темное небо в поисках разлетающихся голубых брызг, выдающих двигатели немецких ночных истребителей, в то же время прекрасно зная, что заметить их заранее практически невозможно. Лазарь поежился, представляя, что останется от их хлипкой кабины после того, как по ней будет выпущена пулеметная очередь, и поэтому он все еще продолжал говорить, чтобы скрыть свой страх, хотя ни Чесна, ни Майкл его не слушали. — Если прыгать отсюда в стог, и то, наверное, быстрее останешься в живых.

Немногим больше чем через два часа в работе правого двигателя начался сбой. Взглянув на приборы, Чесна увидела, что стрелки топливных приборов неуклонно приближаются к нулю. Нос «юнкерса» начинал клониться вниз, как будто самолет стремился поскорее вернуться на землю. Чесна из последних сил старалась удержать «юнкерс», и ей пришлось просить Лазаря помочь ей.

— Она летает как заправский летчик, — заметил Лазарь, наклоняясь к Майклу за координатами.

Стала видна выложенная на земле из костров огненная стрела: ее огоньки указывали на расположение их первой промежуточной посадки. Лазарь взял штурвал, развернул «юнкерс», направляя его вдоль стрелы, и, когда колеса машины наконец коснулись земли, все в кабине облегченно вздохнули.

В течение следующих восемнадцати часов «юнкерс» был заправлен горючим и в двигатели залили масло. Лазарь лично взял на себя руководство бригадой техников — большинство из них были фермерами, им ни разу в жизни не доводилось приближаться к самолетам ближе чем на сотню ярдов. Лазарь раздобыл кое-какие инструменты и под прикрытием камуфляжной сети долго копался в правом двигателе, чертыхаясь и бормоча что-то себе под нос.

В полночь они уже снова были в воздухе, перелетая из Германии в Данию. Небо над обеими странами было одинаково черным. Когда Чесна устала, за штурвал сел Лазарь, и под бесконечную музыку ревущих двигателей он затянул непристойную русскую песню. Чесна заставила его замолчать, указав на вспышку голубой молнии, промелькнувшую примерно в полутора километрах над ними. Ночной истребитель — судя по скорости, скорее всего, новая модель «хейнкеля» или «дорнье», сказала Чесна, — через несколько секунд скрылся в темноте на западе, но желание петь у Лазаря пропало.

На земле Дании в их честь был устроен небольшой пир с вареной картошкой и кровяной колбасой — последнее пришлось Майклу особенно по душе. Радушными хозяевами оказались бедные фермеры, которые готовились к их визиту, как к прибытию коронованных особ. Обритая голова Лазаря привлекла внимание маленького мальчика, которому очень хотелось потрогать ее. Хозяйская собака беспокойно принюхивалась к Майклу, а одна из присутствующих женщин с трепетом узнала в Чесне актрису с фотографии из потрепанного журнала, посвященного звездам немецкого кино.

Звезды другого рода сами приветствовали их, когда следующей ночью они пролетали над Северным морем. Темноту высоко над ними прорезали красные и золотистые стрелы метеорного дождя, и Майкл улыбался, слушая, как Лазарь заливается счастливым детским смехом.

Посадив самолет, они ступили на холодную землю Норвегии. Чесна раздала всем теплые куртки-парки, которые они натянули поверх своей привычной одежды. Среди встречавших самолет норвежских партизан оказался и английский агент, представившийся им как Краддок. Вновь прибывших отвезли на запряженных оленем санях в каменный дом, где их ожидало угощение. Краддок, прямодушный молодой человек, курил трубку и поведал им, что правое ухо ему отстрелила немецкая пуля. Он сказал, что ближе к северу погода начинает портиться, и они могут попасть в снежную бурю, прежде чем успеют добраться до Ускедаля. Женщина необъятных размеров — наверное, старшая дочь хозяина дома, где они остановились, — присела рядом с Лазарем и не отрываясь глядела, как он жует соленое оленье мясо. Когда следующей ночью они улетали, в глазах у нее стояли слезы, а Лазарь нащупал в кармане парки неведомо как попавшую туда белую заячью лапку.

Двигатели «юнкерса» жалобно завывали в сухом холодном воздухе. Наступало утро шестнадцатого мая, и возникавшие из темноты снежинки кружились в воздухе и бились о стекло. Самолет то и дело терял высоту и сбивался с курса, оказываясь в плену у сильных ветров, бросавших его из стороны в сторону над острыми горными пиками. Лазарь и Чесна хватались за штурвал, «юнкерс» то набирал, то снова терял сотни метров высоты. А Майклу оставалось только держаться за стол, отчаянно потея и чувствуя приступы тошноты. «Юнкерc» сильно трясло, и все они слышали, как остов самолета вибрирует и гудит на все лады, словно контрабас.

— На крыльях лед, — кратко сказала Чесна, глядя на приборы. — Падает давление масла в левом двигателе. Температура быстро повышается.

— Масло течет. У нас разрыв шва, — озабоченно сказал Лазарь. «Юнкере» снова затрясло, как если бы они проезжали по мощенной булыжником мостовой. Лазарь протянул руку к панели управления и убавил мощность двигателя на левом крыле, но тут же раздался грохот и из-под обтекателя двигателя вырвались языки пламени. Пропеллер замер.

— Вот теперь мы посмотрим, на что он способен, — сказал Лазарь, заскрипев зубами.

Нос «юнкерса» завалился вниз. Лазарю удалось выровнять его, руки в кожаных перчатках крепко сжимали штурвал. На помощь ему пришла Чесна, но самолет не слушался.

— Я не могу удержать его! — вскрикнула Чесна.

— Должна удержать, — ответил ей Лазарь.

Она старалась из последних сил. Майкл отстегнул пристежные ремни и склонился над Чесной, тоже хватаясь за штурвал. Он чувствовал, как машину трясет, и, когда налетевший порыв бокового ветра швырнул самолет влево, Майкл ударился головой о стену кабины.

— Пристегнись! — закричал на него Лазарь. — Ты свернешь себе шею!

Майкл наклонился вперед, помогая Чесне, насколько это было возможно, удерживать нос самолета. Лазарь взглянул на левый двигатель. Языки пламени выбивались из-под раскаленного обтекателя. Загорелось топливо, сообразил он. Если бак взорвется…

«Юнкерc» бросило в сторону с такой силой, что остов самолета снова натужно загудел. Услышав звук рвущегося железа, Лазарь с ужасом почувствовал, что пол пилотской кабины треснул и разошелся по шву как раз у него под ногами.

— Ну-ка, пустите! — сказал он и наклонил штурвал от себя, отчего самолет начал пикировать.

Майкл видел, как бешено скачет стрелка высотомера. За стеклом кабины не было ничего видно, кроме белого снега, но он точно знал, что где-то внизу были горы, и Чесна тоже помнила об этом. Самолет падал, фюзеляж стонал и дрожал, словно истязаемый мученик. Лазарь следил за левым двигателем. Языки пламени под напором ветра захлебывались. Когда огонь погас, он изо всех сил налег на штурвал и потянул его на себя. Руки Лазаря дрожали от напряжения. Чесна тоже ухватилась за штурвал. К ней присоединился Майкл, и вот наконец «юнкерс», хоть дрожа и громыхая, подчинился. Стрелка высотомера медленно поползла вверх.

— Вон там! — указала Чесна направо, на точку разложенного на снегу костра. Она развернула самолет, сбавила высоту.

Вспыхнула еще одна огненная точка. Потом третья.

— Аэродром, — сказала Чесна. Загорелся четвертый костер. — Заходим на посадку.

У нее дрожали руки. Майкл возвратился на свое место и пристегнулся.

Когда самолет начал снижаться, Чесна выровняла крылья и отключила оба уцелевших двигателя. «Юнкерc» большой неповоротливой птицей планировал вниз, и было слышно, как шипит снег на раскаленных обтекателях. Шасси коснулись земли. Самолет подпрыгнул. Ударился о землю и снова подскочил. Чесна нажала на тормоза, и «юнкерс» покатился по земле, оставляя за собой облако из снега и пара.

Взглянув себе под ноги, Лазарь увидел в полу забитую снегом трещину шириной примерно в шесть дюймов. Он первым покинул самолет. Когда из кабины показались Майкл и Чесна, Лазарь расхаживал из стороны в сторону, словно радуясь тому, что ему снова удалось почувствовать под ногами твердую почву. От двигателей «юнкерса» валил пар, они потрескивали, словно произнося свое последнее слово.

Пока Майкл и Чесна занимались разгрузкой самолета, к «юнкерсу» подъехал видавший виды грузовик. Несколько человек, приехавшие на нем, тут же принялись расстилать на земле огромный белый брезент. Руководил ими рыжебородый мужчина, который сообщил, что его зовут Гуркс. Он сразу принялся помогать перегружать в грузовик вещмешки, пулеметы и боеприпасы. Тем временем люди Гуркса накрывали «юнкерс» брезентом.

— Мы едва не угробились, — сообщил Гурксу Лазарь, сжимая в руке заячью лапку. — Попали в бурю.

Гуркс равнодушно посмотрел на него.

— Какая буря? Весна ведь. — Он вернулся к своим делам, а Лазарь стоял рядом, и на его бороду опускались снежинки.

Затем послышался скрип и визг ослабнувших болтов. Чесна и Майкл оглянулись, а Лазарь охнул от ужаса. Закопченный левый двигатель закачался и, когда оборвались последние болты, сорвавшись с крыла, тяжело рухнул на землю.

— Добро пожаловать в Норвегию, — сказал Гуркс. — Поторопитесь! — крикнул он своим людям, стараясь перекричать ветер. — Накрывайте его! — Те работали быстро, закрывая «юнкерс» брезентом и закрепляя его веревками. Наконец все было готово, и пассажиры самолета вместе с норвежцами забрались в грузовик; Гуркс сел за руль и выехал со взлетной полосы, направляя машину в сторону побережья, вдоль которого предстояло проехать еще двадцать миль.

Когда они проезжали по узким грязным улочкам Ускедаля, солнце уже серебрило восточный небосклон. Это была рыбацкий поселок с домами из потемневшего дерева и камня. Над печными трубами вились струйки дыма, и до Майкла доносился запах горячего кофе и копченого сала. Внизу, где прибрежные камни встречались с синевато-серыми волнами, на воде покачивался небольшой флот рыбацких суденышек и на берегу были развешаны сети. Стайка тощих собак с лаем и визгом норовила наброситься на колеса грузовика, и время от времени Майкл замечал в окнах домов силуэты людей, глядевших на проезжающую машину сквозь приоткрытые ставни.

Чесна толкнула его локтем и указала в сторону гавани. Там, примерно в двух тысячах ярдах от берега, скользила большая летающая лодка «Бломунд-Фосс» со свастикой на хвосте. Описав два медленных круга над рыбацкой флотилией, машина набрала высоту и исчезла среди низких облаков. Все было ясно без слов: нацистские хозяева настороже.

Гуркс остановил грузовик перед каменным домом.

— Выходите, — сказал он Чесне, Майклу и Лазарю. — Мы позаботимся о вашем багаже.

Ни Чесне, ни Майклу не хотелось доверять все оружие незнакомому человеку. Что, если экипаж летающей лодки наведается сюда и прочешет поселок?

— Идите туда. — Гуркс показал им дом. — Отдохните. Поешьте. Ждите. — Грузовик поехал дальше по грязи.

Майкл открыл дверь и вошел. Его волос коснулся водопад серебряных колокольчиков, целая гроздь которых была прибита над входом. Послышался веселый рождественский перезвон. Колокольчики задели Чесну и со звоном прокатились по бритой голове Лазаря. В доме было мрачно, пахло рыбой и застаревшей грязью. По стенам развешаны сети, между ними торчали картинки, вырезанные из журналов и насаженные на гвозди. В железной печурке, посреди комнаты, теплился огонь.

— Эй! — позвал Майкл. — Есть тут кто-нибудь?

Скрипнули пружины. На старом коричневом диване лежал ворох грязной одежды. Кипа тряпья зашевелилась, и гости увидели, как она вдруг приподнялась, заставив жалобно застонать пружины.

— Господи Иисусе! — выдохнул Лазарь. — Что это?

Кем бы ни оказалось странное существо, оно потянулось к стоявшей на полу рядом с диваном бутылке водки. Темная ручища вынула пробку, подняла бутыль, и жидкость забулькала в глотке. Потом человек рыгнул. Живая копна с трудом поднялась на ноги, оказалось, что в ней больше метра восьмидесяти росту.

— Позалуйте! — Голос был хриплым и невнятным. Женский голос. — Позалуйте! — Она подошла поближе, и на нее упал красный отсвет пламени печи. Половицы жалобно трещали у нее под ногами. Как ее вообще выдерживает пол?! Она весила, должно быть, не меньше ста десяти килограммов, при росте около метр восемьдесят пять. Она подошла к ним поближе — гора на нетвердо ступающих ногах. — Позалуйте! — снова сказала она, и ее широкоскулое морщинистое лицо расплылось в улыбке; изо рта у нее торчали три зуба.

Миндалевидный разрез глаз, как у эскимоса, а глаза — вокруг которых залегли глубокие морщины — были светло-голубыми. Смуглая кожа, прямые, постриженные в кружок волосы, рыжие, как медная проволока: сочетание передаваемых из поколения в поколение генов двух рас — скандинавов и эскимосов. Обитательница дома, оказавшаяся столь колоритной фигурой, стояла пред ними, улыбаясь и кутаясь в пестрые одеяла. Глядя на морщинистое лицо и седину в волосах, Майкл решил, что ей, наверное, около пятидесяти.

Она протянула им бутылку.

— Позалуйте? — спросила она. В ноздре у нее блестела золотая серьга.

— Позалуем! — ответил Лазарь, выхватив у нее бутылку и отхлебнув изрядный глоток огненной жидкости.

Дыхнув в сторону, он снова припал к горлышку. Майкл решительно отобрал у него бутылку и возвратил владелице, которая, облизав горлышко, отпила еще глоток.

— Как вас зовут? — спросила Чесна по-немецки. Женщина замотала головой. Чесна попыталась составить фразу по-норвежски, хотя почти не знала этого языка. Тогда она прижала руку к груди. — Чесна. — Показала на Майкла: — Майкл. — А потом на довольного русского: — Лазарь.

— А! — радостно закивала собеседница и указала рукой себе между ног. — Китти! — сказала она. — Позалуйте!

— Кругом, черт возьми, одни проблемы, — глубокомысленно изрек Лазарь.

Хижина не блистала чистотой, зато здесь было тепло. Майкл снял парку и повесил ее на гвоздь, в то время как Чесна пыталась найти общий язык с крепко набравшейся хозяйкой хижины. Ей удалось узнать только то, что женщина живет здесь и что водки у нее предостаточно.

Открылась дверь, и колокольчики снова забренчали. Вошел Гуркс.

— Ну вот и я! — сказал он, снимая тяжелое пальто. — А вы, я вижу, уже успели познакомиться!

При виде его Китти захихикала, залпом опрокинула в себя все, что оставалось в бутылке, и плюхнулась на затрещавший под ней диван.

— С мебелью она обходится довольно сурово, — признал Гуркс, — но во всем остальном довольно мила. Кто у вас за главного?

— Я, — ответила Чесна.

— Хорошо. — Гуркс заговорил с Китти на певучем диалекте. Китти кивнула и, перестав улыбаться, начала пристально разглядывать Чесну. — Я сказал ей, кто вы, — объяснил Гуркс. — Она ждала вас.

— Она что делала? — замотала Чесна головой. — Я не понимаю.

— Китти отвезет вас на Скарпу, — объяснил Гуркс.

Он подошел к буфету и достал из него коробку песочного печенья.

— Что? — Чесна снова посмотрела на блаженно улыбающуюся женщину, которая, зажмурившись, лежала на диване, прижимая к животу пустую бутылку. — Но она… она же пьяница!

— Ну и что? Мы все здесь пьем, время сейчас такое. — Он взял со стола видавший виды кофейник и, взболтнув плескавшуюся в нем жидкость, поставил посудину на конфорку. — Китти знает море, она знает Скарпу. Я же во всех этих ботах совсем ничего не понимаю. Я даже плавать не умею. Но это вам вряд ли пригодится, если вы налетите на мину.

— И вы хотите сказать, что для того, чтобы попасть на Скарпу, мы должны доверить ей свои жизни?

— Только так, — ответил Гуркс.

— Скарпа! — Китти открыла глаза. Голос ее был похож на низкий, гортанный рык. — Скарпа — дерьмо! Тьфу! — Она с сердцем плюнула на пол. — Наци-малчики! Тьфу! — Еще один плевок на грязные половицы.

— К тому же, — продолжал Гуркс, — это бот Китти. Во всей округе здесь нет рыбака лучше ее. Она говорит, что, выйдя в море, слышит, как поют рыбы. Она научилась петь их песни, и, когда пела, рыба сама шла в ее сети.

— Мне нет никакого дела до поющей рыбы, — холодно сказала Чесна. — Меня интересуют патрульные катера, прожектора и мины.

— О, с этим Китти тоже знакома. — Он снял с крючков оловянные кружки. — Китти жила на Скарпе, до того как пришли фашисты. Она с мужем и шестеро их сыновей.

Пустая водочная бутылка отлетела в сторону, со звоном покатилась по полу, ударилась о стену и осталась лежать в углу, рядом с тремя другими. Китти запустила руку под диван и извлекла еще одну. Тремя зубами она вытащила пробку, наклонила посудину и припала к горлышку.

— А что с ее семьей? — спросил Майкл.

— Нацисты… скажем так… наняли их, чтобы они помогли построить этот гребаный химический завод. На строительстве были заняты все трудоспособные жители деревни, где жила Китти, и, разумеется, она сама тоже, она ведь сильная как вол. Там построили аэродром. А потом фашисты расстреляли нанятых людей. Китти тоже достались две пули. Они до сих пор в ней и болят, когда начинает холодать. — Гуркс дотронулся до чайника. — Кофе только черный. Сливок и сахара больше нет. — Он принялся разливать крепкий кофе. — Китти пролежала среди мертвых три или четыре дня. Она решила, что не хочет умирать, встала и нашла себе лодку. Я встретил ее в сорок втором, когда корабль, на котором я служил, был подбит торпедой и затонул. Я был моряком на торговом судне, и, слава богу, мне посчастливилось оказаться на плоту. — Он протянул первую кружку Чесне и предложил ей печенья.

— А что нацисты сделали потом с трупами? — спросила Чесна, принимая кружку у него из рук.

Гуркс обратился к Китти на ее языке. Пьяный голос Китти что-то тихо сказал в ответ.

— Они оставили их волкам, — сказал Гуркс. Он протянул коробку Майклу. — Хотите печенья?

Гуркс предложил им вяленую баранину, которая очень понравилась Майклу, в то время как Чесне и Лазарю пришлось потрудиться, чтобы прожевать жесткое мясо.

— Сегодня у нас будет замечательная похлебка, — пообещал Гуркс. — Кальмар, лук и картошка. Очень вкусно, много соли и перца.

— Я не буду есть кальмара! — сказал Лазарь. Он сбросил с себя парку и уселся за стол, поставив перед собой кружку с кофе. Он передернул плечами. — Слишком похож на член после веселой ночки у московских шлюх! — Он потянулся рукой за кружкой. — Нет, я съем только лук и карто…

У него за спиной произошло какое-то стремительное движение. В воздухе сверкнуло лезвие ножа, и туша Китти навалилась на него.

— Не двигайся! — вскричал Гуркс, и, прежде чем Чесна и Майкл успели прийти на помощь русскому, рука с ножом обрушилась вниз.

Острый нож со страшным изогнутым лезвием — такими ножами рыбаки сдирают шкуру с тюленей — воткнулся в обшарпанную столешницу между вытянутыми указательным и средним пальцами руки Лазаря. И хотя нож не задел его, Лазарь прижал руку к груди и завопил, словно кот, которому подпалили хвост.

Его крику вторил грубый, пьяный хохот. Выдернув из стола нож, Китти, пританцовывая, принялась радостно кружить по комнате, словно гигантская юла.

— Она сумасшедшая! — истошно голосил Лазарь, оглядывая пальцы. — Припадочная!

— Вы уж простите, — принялся извиняться Гуркс, когда Китти сунула нож в чехол и снова повалилась на диван. — Стоит ей выпить… и тогда она очень любит позабавиться. Но она всегда промахивается. В большинстве случаев, по крайней мере. — Он поднял левую руку; средний палец на ней был отсечен до середины сустава.

— Ради бога, отберите у нее нож! — орал Лазарь.

Но Китти уже спрятала нож и, лежа, потягивала водку из бутылки.

Майкл и Чесна, не сговариваясь, сунули руки поглубже в карманы.

— Нам нужно попасть на Скарпу как можно скорее, — сказал Майкл. — Когда мы сможем отправиться?

Гуркс перевёл этот вопрос Китти. Она немного подумала над ним, хмуря брови, а потом встала и заковыляла на улицу. Вернувшись обратно и расплываясь в широкой улыбке, она дала ответ.

— Завтра ночью, — перевёл Гуркс. — Она говорит, что сегодня к вечеру поднимется ветер, а за ветром придет туман.

— К завтрашней ночи от меня здесь одни культи останутся! — Лазарь засунул руки в карманы и держал их там до тех пор, пока Китти снова не улеглась на свой диван. — Вы знаете, — заговорил он, когда Китти захрапела, — нам всем нужно подумать еще кое о чем. Вот мы проберемся на тот остров, успешно управимся со всем, что вы там должны сделать, и даже вернемся обратно, сохранив при себе все части тела, и что потом? «Юнкерсу» нашему капут. Я не смогу приделать обратно двигатель, даже если у меня будет кран. И к тому же он сгорел. Как мы отсюда выберемся?

Майкл задумывался над этим вопросом. Взглянув на Чесну, он понял, что ответ ей тоже пока неизвестен.

— Вот и я о том же, — проворчал Лазарь.

Но Майкл не хотел сейчас забивать себе голову подобными проблемами. Сначала нужно было попасть на Скарпу и разобраться с доктором Хильдебрандом, а уж потом они что-нибудь придумают. Норвегия была малоподходящим местом, чтобы остаться здесь на лето, да еще когда за ними охотятся нацисты. Гуркс взял у Китти бутылку водки и передал ее по кругу. Майкл отпил небольшой глоток, а потом растянулся на полу, засунув руки в карманы, и не прошло и минуты, как он спал.

Глава 61

Бот Китти плыл через туман, мотор тихонько урчал. Волны расступались перед украшавшей нос судна вырезанной из дерева фигурой мифической женщины с трезубцем в руке. Фонарь под колпаком освещал рулевую рубку тусклым зеленым светом.

Руки Китти — большие и грубые — ловко управлялись с рулем; Майкл стоял рядом с ней, глядя вперед через мокрое от брызг стекло. Китти пила весь день, но, едва солнце стало клониться к закату, она отставила бутылку с водкой и умылась ледяной водой. Была половина третьего ночи на девятнадцатое мая; тремя часами раньше Китти вывела из гавани свой многострадальный бот. В рулевой рубке судна она была молчалива и угрюма, ничем более не напоминая хмельную женщину, встретившую их в Ускедале. Она была при деле.

Китти верно предсказала, что вечером семнадцатого мая поднимется ветер. Порывы ураганного ветра налетали с гор и завывали над Ускедалем до самого рассвета; но деревенские дома были выстроены с расчетом на капризы природы. Она не ошиблась и насчет тумана, который накрыл Ускедаль и залив, окутав все вокруг белым безмолвием. Майклу было совершенно непонятно, как ей удается вести судно в такой мгле, но он заметил, как время от времени Китти склоняет голову, словно прислушивается — конечно, не к рыбьему пению, а к звуку волн. Они говорили ей нечто такое, что было недоступно непосвященным. Время от времени Китти слегка меняла курс и делала это так осторожно, словно показывала дорогу ребенку.

И вдруг Китти ухватила Майкла за рукав парки и принялась указывать на что-то рукой. Он ничего не разглядел в тумане, но согласно кивнул. Она довольно хмыкнула и, отпустив его руку, принялась рулить в том же направлении.

Они еще не вышли из дока, когда произошел довольно странный случай. При загрузке бота Майкл столкнулся лицом к лицу с Китти, которая почему-то стала принюхиваться к его груди. Она понюхала его лицо и волосы, отступила назад и принялась пристально разглядывать его своими голубыми глазами. «Она почуяла во мне волка», — подумал Майкл. Китти заговорила с Гурксом, и он перевёл:

— Она спрашивает, откуда ты.

— Я родился в России, — ответил Михаил.

Она снова сказала что-то Гурксу, указывая при этом на Лазаря. Гуркс объяснил:

— Вот от него воняет как от русского. А у тебя запах норвежца.

— Я принимаю это как комплимент, — ответил Майкл.

Китти подошла совсем близко, все так же пристально глядя ему в глаза. Майкл выдержал этот взгляд. Тогда она снова заговорила, на этот раз шепотом.

— Китти говорит, что ты не такой, как все, — перевёл Гуркс. — Ты человек судьбы. Это большая похвала.

— Скажи ей спасибо.

Гуркс сказал. Китти кивнула и ушла в рулевую рубку.

Человек судьбы, думал Майкл, стоя рядом с ней, в то время как Китти вела бот сквозь туман. Он надеялся, что судьба его — так же как судьбы Чесны и Лазаря — не сведется к могиле на камнях холодной Скарпы. Гуркс остался в Ускедале, после того как его грузовое судно торпедировала немецкая подлодка, и с тех пор он не выходил в море. Лазарь тоже не был морским волком, но, на их счастье, море было спокойным и бот не качало; все же Лазарю пару раз пришлось перегнуться через борт. Возможно, виной тому были нервы, а может быть, и тяжелый запах рыбы, пропитавший судно.

В рулевую рубку вошла Чесна; она накинула на голову капюшон парки, и на руках у нее были черные шерстяные перчатки. Китти продолжала вести бот в направлении, известном лишь ей одной. Чесна протянула Майклу термос с горячим кофе.

— Как Лазарь? — спросил Майкл.

— Пришел в себя, — ответила она. Лазарь оставался внизу, в маленькой каюте, которая была еще меньше, чем их конура в Фалькенхаузене. Чесна пыталась что-то разглядеть в тумане. — Где мы?

— Понятия не имею. Но вот Китти, похоже, знает, и это самое главное. — Он вернул термос Чесне.

Китти повернула руль на несколько градусов вправо, а затем протянула руку к заляпанному смазкой рычагу и выключила двигатели.

— Иди, — сказала ему Китти, указывая куда-то вперед. Очевидно, она хотела, чтобы Майкл последил за чем-то.

Достав фонарь из тронутого ржавчиной железного рундука, он вышел из рубки. Чесна последовала за ним.

Стоя на носу бота, Майкл светил фонарем. В луче света поднимались выхваченные из темноты клубы густого тумана. Бот дрейфовал, волны разбивались о борта. На палубе послышались шаги.

— Эй! — беспокойно окликнул его Лазарь. — Что с мотором? Мы уже тонем?

— Тихо, — сказал Майкл.

Лазарь пробирался к нему, перебирая руками по ржавому железному ограждению. Майкл медленно водил лучом фонаря справа налево и слева направо.

— Ты чего высматриваешь? — шепотом спросил Лазарь. — Землю?

Майкл покачал головой, он и сам ничего не знал. И тут луч фонаря осветил какой-то непонятный предмет, покачивающийся на волнах справа по борту. Издали это очень напоминало прогнившие и заросшие зеленой грибковой плесенью останки плавучего дока. Китти тоже увидела его и развернула в ту сторону нос бота.

В следующий момент они получили возможность рассмотреть плавучий предмет получше, может быть, даже отчетливее, чем бы им этого хотелось.

К торчащему над водой столбу прогнившими веревками был привязан скелет. На черепе сохранились лоскуты кожи с прядями седых волос. На шею скелета была наброшена петля из толстой проволоки, на железной табличке — потускневшая надпись по-немецки: «ВНИМАНИЕ! ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН!»

При свете фонаря в пустых глазницах зашевелились красные крабики, то и дело выползавшие наружу через дыры, оставшиеся на месте выбитых зубов.

Китти коснулась руля, и бот проплыл мимо зловещего указателя. Китти снова завела мотор, убавив мощность настолько, что было слышно лишь тихое бормотание. В двадцати ярдах от столба с привязанным к нему скелетом луч фонаря высветил плавающий в воде серый шар, заросший водорослями, из которых торчали рожки.

— Мина! — взвизгнул Лазарь. — Мина! — закричал он, оборачиваясь к рубке и указывая рукой в ту сторону. — Бум! Бум!

Китти знала о мине. Она повернула влево, и бот прошел мимо. Внутри у Майкла все сжалось. Держась за железное ограждение, Чесна слегка перегнулась через левый борт, а Лазарь высматривал мины с правого.

— Еще одна! — крикнула Чесна.

Облепленная водорослями и мелкими рачками, мина лениво покачивалась на волнах. Бот благополучно миновал ее. Майкл заметил еще одну — прямо по курсу. Лазарь бросился в рубку и вернулся с фонариком. Китти медленно вела бот между минами, которые окружали их со всех сторон. Лазарю показалось, что у него седеет борода, когда он увидел заросшую водорослями мину, дрейфующую прямо на них.

— Поворачивай! Поворачивай, чтоб тебя! — заголосил он.

Бот послушался, Лазарь слышал, как мина задевала корпус своими рожками, как будто провели мелом по школьной доске. Он втянул голову в плечи, ожидая взрыва, но мина проплыла мимо, и бот продолжал свой путь вперед.

По правому борту показались и остались позади последние мины. Путь был свободен. Китти постучала в стекло и, когда они обернулись, приложила палец к губам, а затем режущим жестом провела им по шее. Значение было понятно.

Через несколько минут туман прорезали лучи прожекторов с вышки на Скарпе. Сам остров был не виден за туманом, но скоро Майкл услышал глухие размеренные удары, как будто на острове билось огромное сердце. Химический завод работал. Майкл погасил фонарик. Лазарь последовал его примеру. Они приближались к берегу. Китти развернула бот, оставаясь вне досягаемости лучей прожекторов. Она выключила мотор, и наступила тишина, слышался лишь шепот разбивающихся о борт волн. В тумане раздавался рокот более мощного мотора. Патрульный катер, круживший вокруг острова. Рокот удалялся, и, когда все смолкло, Китти осторожно включила мотор.

Луч прожектора прошел где-то совсем рядом. Сквозь мглу Майкл видел огоньки: это было похоже на лампочки, обозначавшие в темноте наружные лестницы и переходы, а также черный силуэт огромной трубы, вершина которой скрывалась в тумане. Глухой стук огромного сердца приблизился, и Майкл уже различал неясные очертания строений. Китти вела бот вдоль изрезанного побережья Скарпы. Вскоре огни и шум остались позади, и Китти направила бот в небольшую гавань.

Она хорошо ее знала. Впереди виднелись останки полуразрушенной дамбы. Китти выключила мотор, и они дрейфовали вдоль нее. Майкл осветил фонарем облепленный рачками док. Из воды торчал нос затонувшего судна, на котором кишели крабы.

Из рубки появилась Китти. Она выкрикнула что-то, прозвучавшее как «Копахай тинг! Тимешо!». Она указала на док, и Майкл прыгнул с бота на платформу из размокших бревен. Чесна перекинула ему канат, которым он привязал бот. Китти бросила второй канат. Они прибыли.

От дока и дамбы вверх вели каменные ступени. Еще дальше, посветив фонарем, Майкл увидел впереди несколько темных, полуразвалившихся хижин. Деревня Китти. Теперь в ней обитали одни только призраки.

Чесна, Майкл и Лазарь проверили автоматы. Запасы — фляги с водой, вяленое мясо, плитки шоколада, обоймы с патронами и по четыре гранаты на каждого — были уложены в вещмешки. Еще раньше, проверяя груз, Майкл заметил кое-что, завернутое в маленький пакетик вощеной бумаги: капсулы с цианидом, похожие на ту, что он сунул в рот на крыше Гранд-опера. Ему это все равно не пригодится: уж лучше застрелиться.

Когда все было готово, они последовали за Китти вверх по лестнице, ведущей в вымершую деревню. Китти шла впереди, освещая себе дорогу фонариком, который она забрала у Лазаря, и желтый луч ложился на проторенную дорогу, то и дело выхватывая из темноты дома, стены которых были покрыты сырой плесенью, издалека похожей на золу. Во многих хижинах провалились крыши, окна были выбиты. И все же деревня не была мертва, в ней жили. Майкл чувствовал это и знал, что они почти у цели.

— Позалуйте, — сказала Китти, показывая на с виду казавшуюся еще довольно крепкой хижину.

Была ли эта хижина ее домом раньше, Майкл не знал, но заброшенной постройке было суждено снова стать домом. Они переступили порог, и фонарь Китти, прорезав туман, осветил двух тощих волков: желтого и серого. Серый волк выскочил в окно, мгновенно исчезнув в темноте, а желтый бросился к незваным гостям и оскалил клыки.

Майкл слышал, как Лазарь передернул затвор. Он схватил русского за руку, прежде чем тот успел выстрелить.

— Нет.

Задрав голову и зло сверкая глазами, волк попятился к окну. Внезапно он повернулся и выскочил на улицу через пустую раму.

Лазарь шумно выдохнул:

— Ты видел? Они разорвут нас на куски! Почему, черт возьми, ты не дал мне выстрелить?

— Потому что, — спокойно ответил Майкл, — если бы ты выстрелил, сюда тотчас же пожаловали бы нацисты. Волки нас не тронут.

— Наци-малчики плохо, — сказала Китти, освещая стены. — Волк не так плохо. Наци-малчики мертвый делай, волк мертвый а-ам. — Ее широкие плечи вздрогнули. — Так.

Вот этот дом, пол которого был покрыт волчьим пометом, и станет их штабом. Скорее всего, размышлял Майкл, охранявшие склады Хильдебранда немецкие солдаты, так же как и Лазарь, боялись волков, и вряд ли они сюда сунутся. Когда спутники Майкла принялись разбирать вещи, он сказал:

— Я пойду на разведку. Скоро вернусь.

— Я пойду с тобой. — Чесна забросила за спину вещмешок.

— Нет. Один я управлюсь быстрее. Ты останешься здесь.

— Я вовсе не собираюсь с тобой…

— Спорить, — закончил Майкл фразу за нее, — и мы сюда приехали вовсе не за этим. Я хочу подобраться поближе к заводу и осмотреться на местности. Один разведчик лучше, чем двое или трое. Верно?

Чесна было засомневалась, но его голос был решителен, а взгляд, казалось, сверлил ее насквозь.

— Хорошо, — согласилась она. — Только, ради всего святого, будь осторожен!

— Постараюсь.

Выйдя на улицу, Майкл торопливо зашагал по дороге, что вела из деревни. Леса и торчащие из земли острые валуны начинались примерно в семидесяти ярдах от последней хижины, восходя к высотам Скарпы. Здесь Майкл пригнулся, чтобы убедиться, что Чесна не пошла за ним, и, выждав пару минут, снял с плеча автомат и вещмешок, потом скинул парку. Дрожа от холода, он начал раздеваться, затем нашел в валунах глубокую нишу, затолкал туда вещмешок, одежду и «шмайссер» и, присев на корточки, приступил к превращению.

Уже став волком, Майкл понял, что на запах еды, оставленной в вещмешке, сюда разом сбегутся все волки Скарпы. Против этого было лишь одно средство: он пометил мочой камни вокруг своего тайника, и, если волков не отпугнут даже его метки, кусок вяленой говядины, безусловно, достанется им. Потянувшись и размяв мускулы, он начал осторожно взбираться на скалы.

На вершине скалистого хребта, он углубился в лесную чащу, и через полмили в нос ему ударил запах человека. Грохочущие звуки стали громче; значит, он выбрал верное направление. Нос его улавливал и другие запахи: горького дыма — из кирпичной трубы завода, горячего пара, зайцев и другой лесной мелочи и… мускусный аромат молодой волчицы.

Майкл услышал, как слева от него тихо треснула сухая ветка, и, оглянувшись, увидел, как за деревьями мелькнуло что-то желтое. Она не отставала, наверное, ее влекло любопытство и незнакомый мужской запах. Видела ли она превращение? Если да, ей будет о чем рассказать своим сородичам.

В воздухе прибавилось горечи, запах человека сделался сильнее. Испугавшись опасной близости людского обиталища, желтая волчица понемногу отставала. Вскоре она остановилась, и Майкл услышал ее высокий голос. Он понял, что она хотела сказать ему: дальше не ходи. Он бы и сам не пошел туда, но выбора у него не было, и Майкл продолжал бежать вперед. Через пятнадцать ярдов он уже стоял на опушке леса, и его взору открылось детище Хильдебранда, грязной горой возвышающееся за забором с натянутыми поверху рядами колючей проволоки.

Из каменной серой трубы валил дым. Вокруг нее стояли здания из бетона, которые соединялись между собой наружными переходами и лабиринтами труб. Стук, похожий на биение сердца, доносился откуда-то из центра этого комплекса. В окнах горел свет, ставни были опущены. Между зданиями были разбиты аллеи; пока Майкл, лежа на животе у опушки леса, осматривался на местности, из-за утла одной из построек выехал грузовик и, ворча, пополз, как жирный жук, вдоль одной из аллей. На железных переходах и лестничных маршах виднелись фигурки людей. Двое рабочих заворачивали большой красный вентиль, а третий, видимо проверив показания приборов, подал им знак, что все в порядке. Значит, работают здесь круглосуточно.

Майкл поднялся с земли и начал крадучись пробираться вдоль забора. Вскоре он сделал еще одно открытие: аэродром, с ангарами, резервуаром для топлива и заправщиками. На летном поле четкой линией выстроились три ночных истребителя — один «Дорнье-217» и два «Хейнкеля-219», оснащенные радарами, — и дневной истребитель «Мессершмитт Бф-109». Но все это великолепие затмевал огромный транспортный самолет «Мессершмитт-323», размахом крыльев более пятидесяти метров и длиной почти в сотню. Очевидно, нацисты и впрямь были заняты каким-то серьезным делом. На аэродроме все было тихо. По другую его сторону скалистые берега Скарпы отвесно обрывались в море.

Возвратившись на опушку леса, Майкл выбрал место и принялся рыть лазейку под забором; с подобной задачей лапы волка справлялись гораздо лучше, чем человеческие руки. В земле попадалось много мелких камешков, и работа требовала больших усилий. Но яма росла, и, когда она стала достаточно большой, Майкл на животе протиснулся в лаз под забором. Затем он поднялся и огляделся по сторонам. Солдат нигде не было видно. Он побежал в ближайшую аллею и бесшумной тенью направился туда, откуда доносился стук.

Майкл учуял и услышал позади себя урчание приближающего грузовика раньше, чем тот успел выехать на аллею, повернул за угол и прижался к земле, чтобы на него не упал свет фар. Грузовик проехал мимо. Из его кузова доносился кислый запах пота и страха: животный запах, напомнивший ему о Фалькенхаузене. Черный волк поднялся с земли и последовал за грузовиком, держась от него на приличном расстоянии.

Грузовик остановился у длинной постройки; окна были закрыты ставнями. Железная дверь из рифленого металла поднялась, и в темноту выплеснулся поток яркого света. Грузовик заехал под арку, и гофрированное железо с грохотом опустилось, как будто отсекая свет от тьмы.

Майкл углядел лестницу, ведущую наверх по стене к железной площадке, находившейся примерно шестью метрами выше. Времени на раздумья не было. Оглядевшись по сторонам и заприметив неподалеку железные бочки из-под машинного масла, он спрятался за ними. Завершив превращение, чувствуя, как холод пощипывает кожу, он встал и, подбежав к железной лестнице, быстро взобрался по ней. Волчьим лапам это оказалось бы не под силу. Железный переход вел к соседнему зданию, на крыше постройки, где стоял Майкл, он увидел дверь. Она была не заперта. Майкл открыл дверь и обнаружил за ней лестницу.

Лестница привела его в мастерскую с транспортером и лебедками под крышей. Штабелями стояли деревянные ящики, железные бочки с машинным маслом и чуть поодаль — два погрузчика. С дальнего конца длинного здания доносились голоса. Майкл осторожно пробрался между штабелями материалов и оборудования и замер, пригнувшись за стеллажом, до отказа забитым медными цилиндрами.

— Этот работать не сможет! — услышал он раздраженный голос. — Вы только взгляните на его руки! Трясутся, как у старухи! А я велел привезти людей, умеющих управляться с пилой и молотком!

Этот голос был Майклу знаком. Осторожно выглянув из-за своего укрытия, он увидел полковника Джерека Блока.

Звероподобный Сапог, как всегда, был рядом с хозяином. Блок распекал потупившегося и густо покрасневшего немецкого офицера, а слева от них стоял худой человек в лагерной робе военнопленного. У него тряслись руки, скрюченные пальцы носили следы долгого голодания. Немного поодаль стояли еще семеро — пятеро мужчин и две женщины. На большом верстаке Майкл заметил банки с гвоздями, молотки и пилы, а рядом на полу были сложены доски. Грузовик остановился у железных ворот.

— Заберите калеку и верните в ту дыру, из которой вы его притащили! — Блок с отвращением оттолкнул заключенного. — Придется работать с тем, что имеем! — Офицер погнал заключенного пинками обратно к грузовику, а Блок, подбоченясь, обратился к остальным: — Я надеюсь, что вы все здоровы и горите желанием работать. Да? — улыбнулся он, сверкнув серебряной улыбкой. Никто из заключенных не ответил, лица их были бледны и равнодушны. — Вас, господа и дамы, выбрали среди прочих, потому что, судя по вашим анкетам, все вы в той или иной степени знакомы со столярным ремеслом. Сегодня утром нам с вами предстоит выполнить некоторую работу. Надо изготовить двадцать четыре деревянных ящика. — Он вытащил из кармана листок бумаги и развернул его. — Длина — тридцать два дюйма, высота — шестнадцать дюймов, ширина — шестнадцать дюймов. Отклонения не допускаются. Все ящики обиваются резиной. У каждого гвоздя спиливается острие сразу же после того, как его вбивают в дерево. Все края и неровности тщательно зачищаются. Крышка каждого ящика не заколачивается гвоздями, а крепится на петли и запирается на висячий замок. — Он передал листок Сапогу, который направился к доске объявлений, чтобы вывесить его для всеобщего обозрения. — Более того, — продолжал Блок, — по завершении работы — через шестнадцать часов — все изделия пройдут проверку. Ящики, не прошедшие приемку, будут сломаны, а допустившего брак заставят выполнять работу заново. Есть вопросы? — Он подождал. Вопросов не было. — Благодарю за внимание, — сказал Блок и направился к железным воротам, Сапог поспешил за ним.

Двое солдат принялись поднимать занавес из рифленого железа, водитель грузовика дал задний ход и уехал, увозя офицера и заключенного с трясущимися руками. Блок с Сапогом вышли вслед за машиной. Железная дверь опустилась.

— Ну что уставились, вонючие бездельники! Приступайте к работе! — закричал один из солдат, а второй подошел к женщине и подтолкнул ее в спину стволом винтовки.

Болезненного вида седой мужчина в круглых очках в металлической оправе первым шагнул к верстаку, за ним последовал узник помоложе. Вяло потянулись и остальные заключенные, а оба конвоира уселись за стол играть в карты.

Майкл незаметно выскользнул обратно на лестницу и, поднявшись по ней на крышу, спустился вниз. Оказавшись на земле, он пригнулся за сложенными железными бочками и снова начал обрастать густой шерстью. От столь частых превращений у него ныли суставы, мускулы болели, но он был готов к новой пробежке. Выйдя из-за своего убежища, Майкл принюхался. Среди множества запахов он учуял лимонный аромат бриолина Блока.

Повернув за угол, он увидел Блока и Сапога, торопливо идущих по аллее. Припадая к земле, он последовал за ними. Двадцать четыре ящика не шли у Майкла из головы. Обитые резиной. Для чего нужны эти ящики? В такой ящик можно положить снаряд или бомбу. Большой транспортный самолет на взлетной полосе аэродрома, должно быть, прилетел сюда, чтобы забрать ящики вместе с их содержимым и отвезти их туда, где находится ангар с «Железным кулаком».

Кровь стучала у Майкла в висках — сигнал, велящий убивать. Разделаться с Блоком и Сапогом здесь, в темной аллее, было совсем не трудно, хотя у каждого из них и имелся пистолет. Зато какое неземное наслаждение — перегрызть Сапогу глотку и потом плюнуть ему в лицо. Но Майкл держал себя в руках; сначала надо разузнать, где находится «Железный кулак» и что за страшное оружие создал Хильдебранд. Сначала задание, а потом уже можно будет дать волю чувствам.

Вслед за ними он дошел до двухэтажного здания из бетона, находившегося в глубине заводской территории. И здесь окна были закрыты ставнями. Блок и Сапог поднялись по железной лестнице на второй этаж. Дверь за ними закрылась. Майкл пригнулся и ждал, не выйдут ли они обратно, но время шло, а на лестнице никто не появлялся. До рассвета оставалось два часа. Пора было возвращаться в Вольфтаун.

Майкл нашел место у забора, где он вырыл лазейку. Он стал углублять ее, чтобы мог пролезть человек. Земля летела у него из-под когтей, и, когда все было готово, он подлез под забор и побежал к лесу.

Желтая волчица, видимо возомнившая себя очень хитрой, вышла из-за зарослей кустарника и последовала за ним, держась, однако, в стороне. Майкл намного обогнал ее, спеша поскорее добраться до спрятанных в валунах вещей и успеть превратиться, прежде чем она подойдет слишком близко.

Уже человеком, одевшись, закинув за спину вещмешок и с «шмайссером» на плече, Майкл побежал по дороге, ведущей в Вольфтаун. Чесна выглянула из-за полуразрушенной стены одного из домов и направила автомат на показавшуюся из темноты фигуру. И тут она увидела, что это Майкл. Лицо у него было перепачкано в земле.

— Я нашел лазейку, — сказал он ей. — Пойдем.

Глава 62

Очень скоро Майкл понял, что человеку преодолеть путь от Вольфтауна до завода гораздо сложнее, чем волку. Пробираясь вместе с Чесной и Лазарем по лесу, он слышал вокруг шорохи. Желтая волчица привела своих сородичей. Китти осталась присматривать за ботом, ее непомерные габариты замедлили бы и без того нелегкое продвижение вперед. Лазарь вздрагивал от каждого шороха, но Майкл заранее удостоверился, что автомат русского поставлен на предохранитель, а сам он не держит палец на спусковом крючке.

В лаз под забором первым пролез Майкл. За ним последовал Лазарь, пробормотав себе под нос: «Век живи, век учись, и дураком помрешь».

Последней забралась Чесна. Ей было непонятно, как это Майклу удалось без лопаты вырыть такую яму. В тени аллеи они остановились, чтобы вытащить из вещмешков гранаты и магазины для автоматов. Магазины они распихали по карманам парок, а гранаты прицепили на ремни «шмайссеров». Все трое двинулись вперед вдоль стены. Впереди шел Майкл.

Он вел их к постройке, где в это время должны были работать заключенные. Справиться с парой приставленных к ним охранников будет несложно, а от них и от заключенных можно будет что-нибудь разузнать о заводе. До сих пор ему еще ничего не было известно наверняка; и всякий его шаг был осторожнее предыдущего, ведь за каждым поворотом их могли ожидать любые неожиданности. Недалеко от цели Майкл услышал шаги и жестом приказал Лазарю и Чесне залечь. Сам он притаился на углу аллеи и ждал. Солдат собирался уже завернуть за угол, но Майкл вскочил с земли и нанес прикладом автомата молниеносный удар в подбородок. Удар оказался такой силы, что солдат отлетел в сторону и свалился на тротуар. Он судорожно дернулся несколько раз и затих. Они оттащили его в темную нишу. Лазарь взял у солдата нож и перерезал ему горло. Глаза Лазаря кровожадно сверкали в темноте, и он засунул нож себе под парку.

Нож был пущен в ход и в Вольфтауне. Своим большим острым ножом с загнутым лезвием Китти разрезала вяленое мясо. Она жевала кусок мяса, когда где-то в деревне раздался вой волка.

Это был высокий, пронзительный вопль, разнесшийся над гаванью и закончившийся торопливым рявканьем. Ее это насторожило. Взяв фонарь и нож, она вышла из дома в холодную мглу седого тумана. В тишине был слышен плеск волн, разбивающихся о дамбу. Китти постояла, обведя все вокруг неторопливым взглядом. Снова послышалось резкое тявканье волка. Китти направилась к доку. Под башмаками у нее хлюпала вязкая темная грязь — та земля, в которую легли кости ее семьи. Возле дока она включила фонарь.

На волнах гавани рядом с ее ботом покачивалась темно-серая надувная лодка. В ней лежали три пары весел.

Нож Китти проткнул резину в дюжине мест. Надувные борта лодки начали опадать, вода забурлила пузырями воздуха, и лодка затонула. Китти бросилась назад, она бежала как могла, неуклюже переставляя свои толстые короткие ноги. Едва переступив порог своего дома, она учуяла запах сосисочно-пивного пота и остановилась. Эти звери были намного опаснее волков.

Один из облаченных во все черное «наци-мальчиков» направил на нее дуло винтовки и начал говорить что-то на своем странном языке. И как только человеческий язык может издавать такие звуки? — недоумевала Китти. Двое других солдат тоже наставили на нее винтовки, их лица были вымазаны черной камуфляжной краской. «Наци-мальчики» знали, зачем они приехали сюда, поняла Китти. Они пришли, чтобы убить их всех.

Она встретит их одна. Китти широко улыбнулась, ее голубые нордические глаза заблестели, и она сказала:

— Позалуйте! — занесла руку с ножом и бросилась вперед.

Майкл, Лазарь и Чесна оказались на крыше здания, где находилась мастерская. Они прошли по железной площадке и спустились вниз по лестничному маршу.

— Ты все же следи за тем, куда у тебя смотрит эта штука! — прошептал Майкл Лазарю, так как ствол его автомата блуждал из стороны в сторону.

Он провел друзей через расставленное и разложенное по всему помещению оборудование, и тут они увидели двоих солдат, увлеченно играющих в карты. Заключенные трудились над ящиками, старательно распиливая дерево и заколачивая гвозди, даже в нацистских застенках не переставая гордиться своим умением и сноровкой.

— Подождите, — приказал Майкл Чесне и Лазарю и начал подбираться поближе к охранникам.

Как раз в этот момент один из заключенных уронил гвоздь и, нагнувшись за ним, увидел ползущего по полу на животе человека. Мастер тихо охнул от изумления, и еще один заключенный взглянул в сторону Майкла.

— Четыре туза! — Охранник величественным жестом взмахнул рукой, выкладывая на стол карты. — Побей теперь!

— Как прикажете, — сказал Майкл, возникнув у него за спиной.

Получив удар прикладом по голове, солдат опрокинулся на пол, карты разлетелись по полу. Второй охранник потянулся было за винтовкой, прислоненной к стене, но тут же замер: в горло ему уперлось холодное дуло автомата.

— На пол! — приказал Майкл. — На колени, руки за голову!

Солдат поспешно выполнил приказ.

Чесна и Лазарь вышли из укрытия, и Лазарь носком сапога пнул лежащего на полу солдата. Тот застонал, приходя в себя, Лазарь пнул его еще раз с такой силой, что солдат снова потерял сознание.

— Не убивайте меня! — умолял второй охранник, стоя на коленях. — Пожалуйста! Я здесь никто! Я человек маленький!

— А мы тебя подрежем еще на голову! — сказал Лазарь, прижимая лезвие ножа к дрожащему кадыку пленника.

— С перерезанным горлом он не сможет ничего рассказать, — сказала Чесна русскому.

Она приставила дуло пистолета ко лбу дрожащего солдата и щелкнула курком. У того глаза полезли на лоб от ужаса.

— По-моему, нам удалось завладеть его вниманием. — Майкл взглянул на заключенных. Они прекратили работу, от изумления замерли на месте. — Так что будут складывать в эти ящики? — спросил он у солдата.

— Я не знаю.

— Врешь, паскуда! — Лазарь посильнее нажал на нож, и охранник жалобно взвизгнул, чувствуя, как по шее стекает тонкая струйка теплой крови.

— Бомбы! Пятидесятикилограммовые бомбы! Это все, что мне известно!

— Значит, двадцать четыре бомбы? По одной в каждом ящике?

— Да! Да! Только не убивайте меня!

— Их упаковывают для транспортировки? В том «мессершмитте», что стоит на аэродроме?

Солдат кивнул; ворот его мундира пропитался кровью.

— Куда их повезут? — упорствовал Майкл.

— Я не знаю. — Приставленное к горлу лезвие ножа давило все сильнее. Солдат поперхнулся. — Клянусь, я не знаю!

Майкл поверил ему.

— Что внутри бомб?

— Взрывчатка. А что еще там может быть?

— Не умничай, — сухо предупредила Чесна, в ее голосе слышалась угроза. — Отвечай на вопросы.

— Этот придурок не знает. Он просто охранник.

Они обернулись, чтобы посмотреть на того, кто это сказал. Этим человеком оказался болезненного вида пожилой заключенный в очках в железной оправе. Он вышел вперед, в голосе его слышался густой мадьярский акцент.

— Это какой-то газ. Вот что внутри бомб. Я пробыл здесь целых полгода и видел, на что способен этот газ.

— Я тоже это видел, — сказал Майкл. — Он сжигает тело.

Пожилой венгр грустно улыбнулся и покачал головой.

— Сжигает плоть, — повторил он. — И не только. Он действует много хуже, друг мой. Он ест тело человека, как рак. Я-то знаю. Мне приходилось сжигать трупы. Моя жена была среди них. — Он заморгал тяжелыми веками. — Но ей выпала лучшая доля, чем мне. Жизнь здесь — самая страшная пытка, которая продолжается изо дня в день. — Он посмотрел на молоток, который держал в руках, бросил его на бетонный пол и вытер ладонь о штанину лагерной робы.

— А где хранятся бомбы? — спросил у него Майкл.

— Этого я не знаю. Где-то в глубине завода. Там есть белое здание, рядом с большой трубой. Я слышал, как ребята говорили, что там и делают этот газ.

— Ребята? — переспросила Чесна. — А сколько здесь заключенных?

— Восемьдесят четыре. Нет-нет. Подождите. — Он задумался. — Данелка умер позапрошлой ночью. Восемьдесят три. Когда я только попал сюда, здесь держали больше четырех сотен, но… — Его худые плечи невольно вздрогнули, и он заглянул в глаза Майклу. — А вы пришли, чтобы нас спасти?

Майкл не знал, что ответить. Он решил, что лучше всего сказать правду.

— Нет.

— А… — Заключенный кивнул. — Чтобы узнать о газе, да? Вы здесь для этого? Это хорошо. Мы все равно что покойники. Но если у них здесь все-таки что-нибудь выйдет, то я с ужасом ду…

Что-то тяжело грохнуло по рифленому железу ворот.

У Майкла зашлось сердце, а Лазарь так сильно вздрогнул, что лезвие ножа врезалось еще сильнее в шею охранника. Чесна отняла дуло пистолета у него ото лба и направила его на ворота.

Они снова гулко загремели. Приклад автомата или резиновая дубинка, подумал Майкл.

— Эй, Райнхарт! Открывай! — послышался голос с улицы.

— Меня зовут, — прохрипел солдат.

— Нет, это не к нему, — сказал седой заключенный. — Его зовут Карлсен. А Райнхарт на полу.

— Райнхарт! — продолжал взывать солдат с улицы. — Открывай, мать твою! Мы знаем, что ты там заперся с красоткой!

Женщина-заключенная с бледным, точно лепестки камеи, лицом, обрамленным локонами черных волос, та самая, которую охранник толкнул винтовкой в спину, заставляя идти к верстаку, взялась за молоток, крепко сжав в руке его деревянную рукоятку.

— Открой же, будь другом! — Это был уже другой голос. — Что это вы зажали ее там только для себя?

— Скажи им, чтоб уходили, — приказала Чесна; глаза ее глядели сурово, но голос звучал напряженно.

— Нет, — сказал Майкл. — Тогда они войдут сюда тем же путем, что и мы. Встать! — Карлсен поднялся с пола. — Иди к воротам. Шевелись! — Он шел за спиной у фашиста. Чесна последовала за ним. Майкл упер ствол автомата солдату в спину. — Скажи им, чтоб подождали.

— Подождите немного! — закричал Карлсен.

— Так-то лучше! — сказал один из дожидавшихся снаружи. — А то вы, небось, уж вообразили, что вам удастся скрыть ее от товарищей? А?

Ворота поднимала лебедка, приводимая в действие маховым колесом. Майкл отступил в сторону.

— Поднимай ворота. Медленно.

Чесна ушла с дороги, и Карлсен принялся вращать колесо. Ворота поползли вверх.

И в этот момент Райнхарт — в последние минуты он лишь притворялся, что лежит без сознания, — внезапно приподнялся с пола у ног Лазаря. Зажимая рукой сломанные ребра, он бросился к стене. Лазарь вскрикнул и вонзил нож ему в плечо, но предотвратить того, что произошло в следующий момент, он не успел.

Райнхарт ударил кулаком по красной кнопке, от которой вверх по стене тянулся электрический провод, и с крыши здания раздался вой сирены.

Когда взвыла сирена, ворота были подняты уже на четверть. За ними Майкл увидел четыре пары ног. Не раздумывая, он снял автомат с предохранителя и короткой очередью под воротами подсек двоих солдат. Они повалились на землю, крича и корчась от боли. Карлсен отпустил колесо и попытался вылезти наружу под начавшей опускаться дверью, но пули Чесны настигли его, и заслонка из рифленого железа, дребезжа, опустилась ему на спину.

Лазарь раз за разом остервенело всаживал в Райнхарта нож. Немец повалился на пол, лицо его превратилось в сплошную рваную рану, но сирена продолжала выть. Из-за спины у Лазаря выступила черноволосая фигурка. Женщина занесла молоток, и красная кнопка разлетелась вдребезги. Но и после этого сирена не умолкла.

— Уходите, пока не поздно! — закричал пожилой мадьяр. — Бегите!

Времени на раздумья не было. Заслышав сирену, сюда сбегутся солдаты со всего завода. Майкл бросился к лестничному пролету. Чесна бежала за ним, а Лазарь прикрывал тыл. Оказавшись на крыше, они увидели, что двое солдат бегут, направляясь к ним по железному переходу. Майкл и Чесна открыли огонь. Пули выбивали искры из железных перил, но солдаты успели залечь. Послышалась винтовочная пальба, и у них над головами засвистели пули. Майкл увидел, что по железному переходу от здания, находившегося у них за спиной, бегут еще двое. Выстрел одного из них задел парку Чесны, и в воздух поднялось облачко гусиного пуха.

Майкл приготовил гранату и подождал, подпуская немцев поближе. Совсем рядом тонко пропела пуля и со звоном отскочила от железных перил. Майкл метнул гранату, раздался взрыв, и два истерзанных осколками тела остались корчиться на железном полу. Лазарь бросился навстречу двум другим, стреляя короткими очередями. Майкл заметил еще троих солдат, пытающихся зайти к ним с тыла. Раздалась трескучая автоматная очередь. Стреляла Чесна.

Крыша превратилась в растревоженное осиное гнездо. Одна из пуль угодила в крышу слева от Майкла и отскочила, рассыпая искры, словно брошенный окурок сигареты. И тут Чесна вскрикнула и упала.

— В меня попали! — сказала она, скрипя зубами от боли и злости. — Черт!

Рукой она зажимала правую лодыжку, сквозь ее пальцы сочилась кровь.

Лазарь выпустил автоматную очередь сначала в одну сторону, затем в другую. Кто-то из солдат вскрикнул и, перелетев через перила, свалился с высоты шесть метров на тротуар. Майкл нагнулся, чтобы помочь Чесне встать на ноги, и почувствовал, как одна из пуль прошила его парку. Выбора у них не было; нужно было спускаться вниз, в мастерскую, пока их не изрешетили перекрестным огнем.

Он подхватил Чесну с пола. Она не переставала стрелять, пока Майкл тащил ее к двери, открывавшейся на лестничный пролет. Пуля угодила в железное ограждение рядом с Лазарем, и острые железные занозы вонзились ему в щеку и подбородок. Он отступал, отстреливаясь на ходу. Когда они добрались до лестницы в мастерскую, пули уже вовсю барабанили по двери. Резкая боль обожгла левую кисть Майкла, Рука онемела, пальцы непроизвольно дергались. Он крепко держал Чесну, они отступали вместе, пятясь по лестнице, и вновь оказались в мастерской. На верхнем лестничном марше появились двое, Лазарь убил их прежде, чем те успели прицелиться. Тела, наползая друг на друга, заскользили вниз по железным ступенькам. На лестницу выбрались еще несколько фашистов, бросили гранату. Но Майкл, Чесна и Лазарь были в мастерской, где заключенные попрятались среди оборудования и больших железных бочек. Солдаты врывались в мастерскую и открывали стрельбу. Майкл мельком взглянул на железные ворота. Теперь фашисты пытались открыть их с улицы, цепляясь руками за железный край. Пока одни тянули железную заслонку вверх, другие стреляли через щель бетонного пола. Майкл выпустил Чесну, она опустилась на колени, на лице у нее выступил холодный пот. Майкл вставил в автомат новый магазин. Из руки его хлестала кровь. Он выстрелил под воротами, и немцы, бросив заслонку, отскочили прочь.

Сирена на крыше умолкла. Перекрывая грохот стрельбы, властный голос приказал:

— Прекратить огонь! Прекратить огонь!

Выстрелы стали реже и вскоре стихли совсем.

Майкл притаился за одним из погрузчиков, Чесна и Лазарь укрылись за железными бочками. Майкл слышал испуганный стон кого-то из заключенных и щелчки перезаряжаемых автоматов. В мастерской клубился едкий пороховой дым.

Мгновение спустя с улицы, из-за железных ворот, донесся голос, усиленный громкоговорителем:

— Барон! Вам с Чесной пора бросать оружие! Игра окончена!

Майкл посмотрел на Чесну. Их взгляды встретились. Это был голос Джерека Блока. Но откуда он узнал, что они здесь?

— Барон, — продолжал Блок, — вы ведь не глупый человек. Разумеется, нет. Вы знаете о том, что здание окружено и выбраться отсюда вам не удастся. Так или иначе мы вас возьмем. — И затем: — Чесна, дорогая, ситуация складывается не в твою пользу. Брось оружие, и у нас появится еще одна возможность для светской беседы.

Чесна осмотрела рану на ноге. Толстый шерстяной носок пропитался кровью, боль была невыносимой. Наверное, перебита кость, решила она. Она хорошо понимала ситуацию.

— Как же нам теперь быть? — спросил Лазарь. Судя по дрогнувшему голосу, он был готов запаниковать. Из царапин и ссадин у него на лице текла кровь.

Чесна достала из-за спины вещмешок и открыла его.

— Барон, я восхищаюсь вами! — сказал Блок. — Может быть, вы расскажете мне на досуге о том, кем был организован ваш побег из Фалькенхаузена? Выражаю вам свое глубочайшее уважение.

Майкл видел, как Чесна запустила руку в вещмешок, вытащила из него квадратик вощеной бумаги.

Капсула с цианидом.

— Нет! — схватил ее за руку Лазарь. — Может быть, отсюда есть другой выход.

Чесна вырвала руку.

— Ты хорошо знаешь, что его нет, — сказала она и начала разворачивать бумагу.

Майкл подполз к ней.

— Чесна! Мы сможем вырваться отсюда! Отстреляемся! И у нас еще есть гранаты!

— У меня сломана нога. Как я выберусь отсюда? Ползком?

Он крепко схватил ее за руку, не давая положить капсулу в рот.

— Я понесу тебя.

Чесна улыбнулась, глаза ее потемнели от боли.

— Да, — тихо сказала она. — Я знаю. — Она провела рукой по его щеке, коснулась пальцами губ. — Но ведь из этого все равно ничего не выйдет. Нет, я не хочу попасть в клетку, не хочу, чтобы меня пытали. Я слишком много знаю. Я обреку на гибель многих дру…

Примерно в пяти метрах от них что-то тяжело упало и покатилось по полу. Майкл обернулся и с замиранием сердца понял, что один из солдат на площадке бросил гранату.

Она взорвалась прежде, чем кто-либо из них успел пошевелиться.

Громкий хлопок, яркая вспышка, и от гранаты повалил густой белый дым. В следующие две секунды Майкл понял, что это был не просто дым. Воздух наполнился приторным, тошнотворно-сладким запахом апельсинов.

Рядом с первой взорвалась вторая газовая граната. Чесна снова поднесла руку ко рту, собираясь проглотить смертоносную капсулу. Майкл не мог этого вынести и, сам не зная, к худу или к добру, выбил ее у Чесны из ладони.

Дым накрывал их широким саваном. Лазарь задыхался и кашлял, катившиеся из глаз слезы слепили его; он поднялся с пола, но ноги не держали, и он снова упал. Майклу казалось, что легкие у него вот-вот разорвутся; он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он слышал, как в удушливом дыме задыхается Чесна, как она кашляет, цепляясь за него, и пытался поднять ее. Но воздуха больше не было, а дым не рассеивался. Одно из изобретений Хильдебранда, подумал Майкл. Ослепленный, со слезящимися глазами, он упал на колени. Из дыма перед ним возникла чья-то фигура в противогазе. Солдат приставил Майклу к виску дуло винтовки.

Чесна осела на пол рядом с ним, ее тело конвульсивно вздрагивало. Майкл упал на нее, попытался подняться, но силы оставили его. Как бы ни называлось это вещество, оно было сильнодействующим. Последнее, что запомнил Майкл Галлатин, теряя сознание, — это удушливый запах гнилых апельсинов.

Глава 63

Они очнулись в камере, единственное зарешеченное окно которой выходило на летное поле аэродрома. Простреленная рука Майкла была перевязана чистыми бинтами; он взглянул в окно и увидел, что большой транспортный «мессершмитт» стоял на взлетной полосе. Значит, бомбы еще не загрузили.

Лодыжка Чесны тоже была перебинтована, и когда она развязала бинты, то увидела, что рану промыли, а пулю вынули. Последствия газовой атаки напоминали о себе: все трое не переставали отхаркиваться водянистой слизью, и для этой цели в углу камеры было поставлено ведро. Майкла мучила головная боль, а Лазарь был в состоянии только лежать на тощем матрасе своей койки, уставившись в потолок остановившимся взглядом, словно пьяница с перепою.

Майкл расхаживал по камере и часто останавливался, чтобы через решетку в деревянной двери выглянуть в коридор. Там не было ни души.

— Эй! — закричал он наконец. — Принесите нам воды и чего-нибудь поесть.

Немного погодя на этот крик отозвался солдат, который пристально посмотрел через решетку на Майкла светло-голубыми глазами и исчез.

Примерно через час двое солдат принесли им обед, состоявший из густой толоконной каши и фляги воды. Когда с едой было покончено, в камеру снова вошли те же солдаты, но вооруженные автоматами. Они приказали пленникам выходить.

Майкл поддерживал Чесну, она, хромая, медленно шла по коридору. Лазарь спотыкался, в голове у него еще стоял туман, а ноги были словно ватные. Конвоиры повели их на улицу из небольшого каменного здания гауптвахты на краю аэродрома, затем — по аллее в сторону завода. Вскоре они очутились в здании, находившемся неподалеку от того места, где их захватили в плен.

— Нет, нет! — послышался высокий, как будто мальчишеский голос. — Веди мяч! Не бегай с ним, а веди!

Они вошли в спортивный зал, с полом из отполированных дубовых досок. У стены стояла небольшая трибуна с рядами лавок, а стекла окон были матовыми. Бегавшие по площадке истощенные заключенные боролись за обладание баскетбольным мячом под бдительным присмотром вооруженных винтовками охранников. Прозвучал свисток, показавшийся оглушительным в замкнутом пространстве.

— Нет! — В мальчишеском голосе слышалось раздражение. — Гол синей команде! Мяч у красной команды.

На рукавах серых мешковатых роб заключенных были красные и синие повязки. С трудом держась на ногах, спотыкаясь, они заковыляли к щиту в дальнем конце площадки.

— Веди мяч, Владимир! Чего здесь непонятного? — Кричавший человек стоял у края площадки. На нем были черные спортивные шаровары и полосатая майка судьи. В нем было, наверное, два метра роста, а длинная грива светлых волос спускалась по спине почти до лопаток. — Мяч! Бери мяч, Темкин! — выкрикнул он, топая ногой. — Какой момент упустил! Мазила!

«Час от часу не легче», — подумал Майкл. На трибуне стоял Джерек Блок, жестом подзывавший их к себе. На ту же трибуну, но несколькими рядами выше хозяина взгромоздился и Сапог, у которого был вид свирепого бульдога.

— Привет! — сказал высокий человек с белой гривой, обращаясь к Чесне. Он улыбнулся, обнажая лошадиные зубы. Он носил круглые очки; на вид Майкл не дал бы ему больше двадцати трех лет. У блондина были темно-карие детские глаза. — Так это вы сегодня утром наделали здесь столько шуму?

— Да, Густав, это были они, — ответил Блок.

— Вот как! — Улыбка покинула лицо доктора Густава Хильдебранда, а взгляд его стал колючим. — Вы меня разбудили.

Может быть, в области разработок химического оружия Хильдебранд и в самом деле был новоявленным гением, думал Майкл, но это вовсе не мешало ему оставаться лопоухим простаком. Высокий юнец отвернулся от них и закричал заключенным на площадке:

— Не останавливаться! Продолжать игру!

Усталые игроки направились к противоположному щиту, и по пути кто-то из них упал, запутавшись в собственных ногах.

— Присаживайтесь. — Блок указал на скамью рядом с собой. — Чесна, будь добра, сядь со мной. — Ствол винтовки подтолкнул ее, и она села. Майкл сел рядом, а Лазарь, которому еще никогда в своей жизни не приходилось становиться свидетелем действа, подобного тому, что происходило на площадке, опустился на скамью рядом. — Здравствуй, Чесна. — Блок взял ее за руку. — Я так рад видеть те…

Чесна плюнула ему в лицо.

Блок улыбнулся своей серебряной улыбкой. Сапог поднялся с места, но Блок бросил ему:

— Нет-нет. Все в порядке, — и тот сел снова.

Блок вынул из кармана платок и стер плевок со щеки.

— Какая сила духа! — тихо проговорил он. — Ты истинная немка, Чесна. Ты просто сама не хочешь верить в это.

— Да, я истинная немка, — холодно согласилась она, — но я никогда не стану уподобляться тебе.

Блок не стал убирать платок в карман — на тот случай, если он ему вдруг понадобится снова.

— Разница между победой и поражением — это глубокая пропасть. Так вот, сейчас ты говоришь со дна этой пропасти. О, какой бросок! — Он восхищенно зааплодировал, и Сапог последовал его примеру.

Хильдебранд обернулся, на лице его сияла радостная улыбка.

— Это я его научил! — объявил безумный химик.

Игра на площадке продолжалась, заключенные без особого энтузиазма боролись за мяч. Один из них, задыхаясь, тяжело повалился на пол, и тогда Хильдебранд заорал:

— Вставай! Быстро! Ты центровой игрок, ты должен играть!

— Пожалуйста… я не могу…

— Встать! — В голосе Хильдебранда исчезли мальчишеские интонации, в нем слышалась угроза. — Сию же минуту. Ты будешь играть, пока я не объявлю, что игра окончена.

— Нет… я больше не могу…

Звук взводимого затвора винтовки. Заключенный встал. Игра продолжалась.

— Густав, доктор Хильдебранд, увлекается баскетболом, — пояснил Блок. — Он прочитал о нем в каком-то американском журнале. Сам я никогда не вникал в смысл этой игры. Мне больше нравится футбол. Но каждому свое. Да?

— Доктор Хильдебранд, несомненно, держит всю игру в своем железном кулаке, — сказал Майкл.

— Да угомонитесь же вы наконец! — На лице Блока проступил легкий румянец. — Неужели вам еще не надоело идти по этому следу, постоянно попадая впросак?

— Нет, я еще не добрался до того места, куда упираются следы. — Майкл решил, что настало время для большой игры. — Единственное, что мне пока неизвестно, — небрежно сказал он, — где находится тот ангар, в котором вы держите «крепость». «Железный кулак» — ведь это название бомбардировщика Б-семнадцать, так?

— Барон, вы не перестаете меня удивлять! — улыбнулся Блок, но взгляд его был настороженным. — Вы, наверное, работаете не покладая рук?

— Просто хотелось бы знать, — настаивал Майкл. — «Железный кулак», где он?

Блок немного помолчал, следя за тем, как незадачливые игроки бестолково бегают из конца в конец площадки, а Хильдебранд кричит на них, браня за ошибки и неточные броски.

— Недалеко от Роттердама, — сказал он. — На аэродроме люфтваффе.

Роттердам, подумал Майкл. Значит, не Франция, а оккупированная немцами Голландия. Почти тысяча миль к югу от острова Скарпа. Он был несколько раздосадован, находя подтверждение своим прежним подозрениям.

— К сказанному мне хотелось бы добавить вот еще что, — продолжал Блок. — Вы и ваши друзья — и тот бородатый господин, которому вы меня так и не представили, о чем, впрочем, я нисколько не сожалею, — останетесь здесь, на Скарпе, пока проект не будет завершен. Я думаю, что Скарпа окажется для вас куда более крепким орешком, чем Фалькенхаузен. Кстати, Чесна, обмен фигурами — это честная игра, ты согласна? Твои друзья нашли путь к сердцу Баумана, а мои сумели близко познакомиться с одним из тех господ, что встречали ваш самолет недалеко от Ускедаля. — Он сдержанно улыбнулся. — Вообще-то я на Скарпе неделю. Улаживал кое-какие дела и поджидал вас, барон. Когда я узнал, что вы бежали из Фалькенхаузена, я не сомневался, что вы отправитесь сюда.

На площадке столкнулись двое заключенных, и потерянный мяч поскакал по полу в дальний конец площадки. Блок поморщился.

— Наш радар следил за тем, как вы кружили по минному полю. Ничего не скажешь, это была ювелирная работа.

«Китти! — подумал Майкл. — Что стало с ней?»

— Я думаю, что в камере нашей гауптвахты вы будете чувствовать себя привольнее, чем в апартаментах Фалькенхаузена, — продолжал полковник. — К тому же там замечательно чистый морской воздух.

— А чем вы собираетесь заняться тем временем? Наверное, загорать на крыше?

— Не совсем. — Снова сверкнуло серебро улыбки. — В это время, барон, я буду заниматься подготовкой разгрома операции союзников на побережье Европы.

Это было сказано так небрежно, что Майкл, хотя у него перехватило горло, чувствовал, что он должен что-то ответить!

— Правда? Это что, сверхурочная работа?

— На это, скорее всего, уйдет гораздо меньше времени. Высадка сорвется примерно через шесть часов после начала. Английские и американские войска перетопят друг друга, пытаясь вернуться на свои корабли, и их командиры обезумеют от такой паники. Это будет величайшее бедствие за всю историю человечества — для врагов рейха, разумеется, — и триумф Германии. И при всем при том, барон, нашим солдатам не придется тратить на них драгоценные боеприпасы.

Майкл хмыкнул.

— И все это благодаря «Железному кулаку»? И газу Хильдебранда? Двадцать четыре пятидесятикилограммовые бомбы не смогут остановить тысячи солдат. И скорее всего, ваш газ первым же порывом ветра будет отнесен вспять, на ваши же собственные войска. Лучше скажите, где находится та психолечебница, из которой вас почему-то выпустили?

Блок пристально посмотрел на него. На лице его дернулся мускул.

— О нет! — Он гадко захихикал. — Барон! Мой дорогой! Чесна! Как, вы еще не знаете?! Вы что, и вправду думаете, что бомбы упадут по эту сторону Ла-Манша? — Он закатился от смеха.

Майкл и Чесна переглянулись. Внутри у Майкла шевельнулся клубок ужаса.

— Видите ли, мы не знаем наверняка, где на побережье будет происходить высадка. Существует дюжина вариантов. — Он снова засмеялся и поднес платок к глазам. — Вот это да! Какая неожиданность! Но где это будет происходить, не имеет абсолютно никакого значения. Если она начнется в этом году, то, по всей вероятности, это произойдет в течение ближайших двух или четырех недель. И вот тогда с началом операции, — сказал Блок, — мы и сбросим эти двадцать четыре бомбы на Лондон.

— Господи! — прошептал Майкл, представив, как это произойдет.

— Ни один из немецких бомбардировщиков не сможет прорвать воздушную оборону английской авиации. И никому из них не удастся не то что пролететь над Лондоном, но даже приблизиться к нему. Но американская «летающая крепость» сможет. Особенно если она после выполнения задания над Германией будто бы возвращается на свою базу. В этом случае британские истребители, возможно, даже предоставят «крепости» эскорт. Да и откуда может знать английский пилот, что следы от пуль не настоящие, а просто нарисованы уличным берлинским художником? Те двадцать четыре бомбы, — продолжал Блок, — помимо обычной взрывчатки начинены жидким карнагеном. Карнагеном называется изобретенный Густавом газ. Он покажет вам формулы и уравнения, сам я в них не разбираюсь. Мне известно лишь то, что при вдыхании газа в организме человека срабатывает какой-то внутренний механизм, в результате чего высвобождаются микробы, вызывающие разложение тканей. Эти микробы становятся плотоядными. Проходит от семи до двенадцати секунд, и плоть начинает… скажем так… разрушаться, ее разъедает изнутри. Желудок, сердце, легкие, артерии… короче, все.

Майкл, молчал. Он видел фотографии и был уверен, что это именно так.

На площадке один из заключенных, обессилев, упал и остался лежать неподвижно.

— Вставай! — Хильдебранд пнул его под ребра ногой, обутой в теннисную туфлю. — Ну! Поднимайся, я кому сказал! — Заключенный неподвижно лежал на полу. Хильдебранд обернулся к Блоку. — Этот готов! Приведите нового!

— Действуй, — обратился Блок к ближайшему солдату, и тот поспешил к выходу из спортивного зала.

— Красная команда играет в меньшинстве — четыре игрока! — объявил Хильдебранд и снова дунул в свисток. — Игра продолжается!

— Замечательный экземпляр чистоты расы, — сказал Майкл, все еще не в силах оправиться от только что пережитого потрясения. — Ведь так никогда и не узнает, что он идиот. Он слишком туп для этого.

— Боюсь, что вы правы, — согласился полковник. — В некотором смысле он действительно идиот. Но на поприще химического оружия равных Густаву Хильдебранду нет. Здесь он превзошел собственного отца. Возьмите, к примеру, карнаген. Фантастическая концентрация. Того количества вещества, что содержится в этих двадцати четырех бомбах, с лихвой хватит на то, чтобы отправить на тот свет тридцать тысяч человек — и это по самым приблизительным меркам, без учета таких факторов, как дожди и направление ветра.

— А почему Лондон? — спросила Чесна, вновь обретя дар речи после шока, подобного тому, что только что испытал на себе Майкл. — Почему бы в таком случае просто не разбомбить вражеский флот?

— А потому, моя дорогая Чесна, что бомбардировка судов — занятие хлопотное и невыгодное. Цели слишком малы, ветра над Ла-Маншем непредсказуемы, тем более что карнаген не лучшим образом реагирует на натрий. То бишь на соленую воду. — Он похлопал ее по руке, прежде чем Чесна успела отдернуть ладонь. — Но вы не волнуйтесь. Мы знаем, что делаем.

Майкл это тоже знал.

— Значит, вы хотите ударить по Лондону, чтобы известие об этом было передано высаживающимся войскам. Вы рассчитываете, что, когда солдаты узнают о последствиях, которые вызывает этот газ, среди них начнется паника, и наступление будет парализовано.

— Совершенно верно. Все они рыбками поплывут домой и оставят наконец нас в покое.

Возможность паники в рядах наступающих войск не оставляла никаких надежд на успех. Рано или поздно солдаты узнают о налете на Лондон если не из программ Би-би-си, то по слухам, это точно. И тогда Майкл задал еще один вопрос:

— А почему только двадцать четыре бомбы? А не пятьдесят?

— Потому что такое количество может взять на борт Б-семнадцать. Тем более что и этого числа зарядов для данной операции вполне достаточно. Кроме того, новая партия карнагена только на подходе, еще не прошла очистку. Это длительный и дорогостоящий процесс, и какая-нибудь ошибка может уничтожить месяцы кропотливого труда. Хотя в скором времени эта партия будет готова. Так что и вашим друзьям с Востока достанется.

На двадцать четыре бомбы ушел весь имеющийся у них готовый к использованию карнаген, рассудил Майкл. Но и этого было более чем достаточно, чтобы сорвать операцию и упрочить позиции Гитлера, и без того уже державшего за горло всю Европу.

— К тому же в Лондоне у нас имеется подходящая цель, — продолжал рассказывать Блок. — Бомбы упадут вдоль Парламент-стрит до Трафальгарской площади. Возможно, мы застанем и самого Черчилля, как раз в тот момент, когда он будет курить свою очередную вонючую сигару.

На баскетбольной площадке еще один заключенный упал на колени. Хильдебранд ухватил его за седые волосы.

— Я же говорил, чтобы ты пасовал Маттиасу, ведь говорил? Пасовать, а не бросать в кольцо!

— Мы с вами больше не увидимся, — объявил Блок своим невольным гостям. — По завершении этого проекта меня ждут другие дела. Это моя гордость, мой триумф! — Он снова улыбнулся своей серебряной улыбкой. — Чесна, ты разбила мое сердце. — Блок взял ее пальцем за подбородок, и улыбка его потускнела. Чесна отшатнулась от него. — Но ты замечательная актриса, — сказал он, — и я очень любил женщину, которой ты была в своих фильмах. Охрана, проводите их обратно в камеру.

Подошли двое солдат. Лазарь встал, все еще изумленно озираясь. Майкл помог Чесне подняться, и она охнула от боли, наступив на больную ногу.

— Прощайте, барон, — сказал Блок, в то время как Сапог безучастно глядел на него. — Я надеюсь, что у вас установятся добрые отношения с комендантом концлагеря, в который вы вскоре попадете.

Когда они проходили вдоль края баскетбольной площадки, Хильдебранд дал свисток, останавливая игру. Он снова улыбнулся Чесне и прошел несколько шагов рядом с ней.

— Химия — это будущее, — сказал он. — Это сердце мироздания, его сила и сущность. Химия везде, она даже в вас.

— И в вас тоже, — сказала Чесна и, опираясь на руку Майкла, захромала с его помощью дальше. Перед ней открылось это будущее, оно сводило с ума.

Как только захлопнется дверь камеры, они погибли. Так же как на гибель оказывались обречены тридцать тысяч жителей Лондона, а возможно, и сам премьер-министр. Обрекалась на поражение и высадка в Европе союзных войск. Как только захлопнется дверь камеры, всему наступит конец.

Об этом думал Майкл, поддерживая Чесну. Лазарь шел впереди, солдаты — в нескольких шагах у них за спиной. Их вели вдоль аллеи к зданию гауптвахты. Майкл никак не мог допустить, чтобы эта дверь вновь отрезала его от мира. Что бы ни случилось. Он сказал по-английски:

— Споткнись и падай.

Чесна, застонав, ухватилась за перевязанную ногу. Майкл наклонился к ней.

— Сможешь взять одного? — спросил он у нее по-английски.

Она кивнула. Это был отчаянный, почти безнадежный шаг, но иного выхода не было. Он поднял Чесну с земли и толкнул ее на стоявшего рядом конвоира.

Майкл ухватился за винтовку другого солдата. Раненую руку его пронизала острая боль. Солдат едва не вышел победителем из этого поединка, но Майкл со всей силы ударил немца коленом в пах. Солдат, охнув, согнулся пополам, Майкл вырвал у него винтовку и нанес ему ряд ударов по спине и шее.

Лазарь растерянно моргал, он все еще не пришел в себя после газовых гранат. Он видел, что Чесна пытается выцарапать глаза одному из конвоиров и тот изо всех сил старается скинуть ее с себя. Он сделал нерешительный шаг вперед. Раздался винтовочный выстрел, и пуля отскочила от камней тротуара. Он остановился, взглянул вверх и на железном переходе между двумя постройками увидел еще одного фашиста.

Майкл выстрелил вверх, но он стрелял не целясь, рука у него снова онемела. Охранник закричал и отшвырнул от себя Чесну. Она упала, подвернув раненую ногу.

— Беги! — кричала она Майклу. — Беги!

Полуослеплённый конвоир с кровоточащими, слезящимися глазами направил ствол винтовки на Майкла. Пуля просвистела у Майкла над головой.

У него за спиной охранник тер кулаками глаза.

Но он не успел выстрелить. Лазарь навалился на него, пытаясь вырвать винтовку.

Что-то ударило Майкла по голове. Кулак, подумал он. Железный кулак. Он сделал еще три шага и упал, проехавшись по тротуару на животе и врезавшись в мусорные баки и груду разломанных ящиков. Ему показалось, что в голове у него разгорается костер. И где винтовка? Потерялась. Он прижал руку к правому виску, чувствуя под пальцами что-то теплое и влажное. Надо встать, приказал он себе. Надо бежать. Надо…

Сделав неимоверное усилие, он встал на колени, и тут вторая пуля со звоном угодила в мусорный бак всего в полутора метрах от него. Голова у него раскалывалась, но он поднялся на ноги и, нетвердо ступая, побежал через аллею — в ту сторону, где, как ему казалось, должен был находиться забор. Забор. Надо проползти под ним. Завернув за угол, он чуть не угодил под колеса проезжающего грузовика. Завизжали тормоза, а Майкл бежал вдоль стены, придерживаясь за нее рукой, чувствуя за спиной запах жженой резины. Он завернул за угол и, потеряв равновесие, с размаху ударился о стену. Упал; вокруг него сгущалась тьма; он отполз в сторону, забился в узкую темную нишу и залег, дрожа от боли.

Он знал, что пуля лишь задела его. Где теперь Чесна? Где Алекша и Рената? Нет-нет, то был совсем другой мир, там было лучше. А где Лазарь? Вместе с Виктором он, наверное, в безопасности? Он потряс головой; рассудок заволакивало туманом, как будто сознание хотело утаить от него свои секреты. Поезд опоздал! Но у меня все получилось, Никита! Посмотри на меня!

Кожу жгло, все его тело было охвачено странным зудом. В воздухе появился сильный неприятный запах. Откуда эта отвратительная вонь? Его кожа… что с ней происходит? Он взглянул на свои руки. Они изменяли обычный вид, пальцы превращались в когти. Бинты повязки соскользнули и свалились на землю. Кости спины трещали и пришли в движение. Боль поразила суставы, но по сравнению с тем, что творилось у него в голове, эта боль, пожалуй, была приятна.

Чесна! Он чуть не выкрикнул это имя во весь голос. Где она? Он не может ее оставить. Нет и нет! Виктор! Виктор позаботится о Чесне. Разве нет?

Его тело забилось, оказавшись в плену у странных вещей, которые почему-то связывали его ноги. Что-то треснуло на заросшей черной шерстью спине, и он стряхнул с себя лохмотья. У всех вещей, которые спадали сейчас с него, был отвратительный запах. Запах человека.

Мускулы трещали, слышались легкие щелчки. Он должен выбраться из этого страшного места, пока чудовища не нашли его здесь. Он попал в чужой мир, в котором все лишено смысла. Забор. За ним была свобода — как раз то, чего он так страстно желал.

Но ведь, уходя, он бросает здесь кого-то. Нет, не одного. Двоих. Он вспомнил имена и выкрикнул их, но песня его оказалась хриплой, яростной, и в ней не было никакого смысла. Он отделался от двух тяжелых предметов, которые были привязаны веревочками к задним лапам, и побежал, чтобы найти путь на волю.

Ему удалось учуять на земле свой собственный запах. Три чудища с бледными злобными лицами заметили его, и один из них вскрикнул от ужаса; это чувство было понятно даже волку. Другой поднял палку, из конца которой вырвался огонь. Майкл шарахнулся в сторону, когда горячий вихрь пронесся над его черной мохнатой спиной, и побежал.

Собственный след привел его к яме, вырытой под забором. Но почему, интересно, в ней пахнет человеком, недоумевал он. Запахи казались очень знакомыми; но кто бы это мог быть? Лес манил его к себе, обещая безопасность. Ему больно, очень больно. Нужен отдых. Место, где можно свернуться клубком и зализывать раны.

Он пролез под забором и, не оглядываясь назад, на тот мир, который он покидал, бросился в широкие объятия леса.

Глава 64

Волчица с золотисто-желтым мехом вышла на его запах, когда, свернувшись клубком на земле среди валунов, он зализывал рану на лапе. Голова его раскалывалась от боли, которая то убывала, то вдруг нарастала с новой силой, а все, на что он смотрел, по краям было словно подернуто туманом. Но он сумел разглядеть ее даже в голубых сумерках. Она стояла на скале, в двадцати метрах над ним, и видела, как он страдает. Темно-бурый волк вышел и встал рядом с ней, потом к ним присоединился еще один — серый, одноглазый. Два других волка пришли и ушли, а желтая волчица осталась.

Через какое-то время — когда точно, он не знал, потому что время для него остановилось, — он учуял запах человека. Их, наверное, четверо, думал он про себя. Может быть, больше. Приближаются к его убежищу. Мгновение спустя стало слышно, как скрежещут по камням подошвы их сапог. Прошли мимо, наверное, ищут…

Что они ищут? — спрашивал он себя. Еду? Кров? Этого он не знал, но люди — эти чудовища с белой, гладкой кожей — пугали его, и он решил держаться от них подальше.

Грохот взрыва вырвал его из объятий беспокойного сна. Он поднял голову, зеленые глаза равнодушно смотрели на языки пламени, поднимающиеся к темному небу. Бот, подумал он. Они нашли его внизу, в гавани. Эта мысль озадачила его. Интересно, а откуда он сам может об этом знать? Чей это бот и какой прок от него может быть волку?

Любопытство заставило его подняться, и он медленно, с трудом спустился со скалы в бухту. Желтая волчица следовала немного поодаль, а светло-бурый небольшой волк бежал с другой стороны, нервно тявкая и повизгивая всю дорогу до деревни. Вольфтаун, подумал он, глядя на дома. Подходящее название для этого места, и он чувствовал, что здесь он среди своих. У дамбы на воде пылал и гудел, разгораясь, большой костер, и из дыма выходили люди. Он стоял у угла каменного дома, глядя, как чудовища рыскают по округе. Один из них окликнул другого:

— Ну как, Тиссен, нашли что-нибудь?

— Никак нет, сержант! — откликнулся тот. — Как сквозь землю провалился! Но мы обнаружили нашу группу и ту женщину. Вон там. — Он махнул рукой.

— Ладно, если он попытается здесь спрятаться, чертовы волки прикончат его за нас! — Сержант с небольшой группой людей отправился в одну сторону, а Тиссен — в другую.

О ком это они говорят? — думал волк, и яркое пламя отражалось в его зеленых глазах. И… почему он понимает их язык? Очень странно, нужно будет подумать об этом, когда перестанет болеть голова. А сейчас ему нужна вода и ночлег. Он принялся жадно лакать воду из грязной лужицы талого снега, а потом выбрал себе дом и вошел в него через распахнутую настежь дверь. Свернувшись клубком в углу, он положил морду на лапы и закрыл глаза.

Вскоре его разбудил скрип половицы. Подняв голову, он увидел свет фонаря и услышал, как чей-то голос сказал:

— Господи Иисусе, видать, ему крепко досталось!

Тогда он поднялся с пола, развернулся хвостом к стене и оскалил клыки на незваных гостей, сердце его бешено колотилось от страха.

— Спокойно, спокойно, — прошептал один из монстров. — Всади в него пулю, Лангнер!

— А чего это сразу я? Я вовсе не хочу, чтобы мне в глотку вцепился раненый волк! — Лангнер попятился к двери, и человек с фонарем поступил так же.

— Его здесь нет! — крикнул Лангнер кому-то, кто дожидался его на улице. — Здесь слишком много волков развелось. Я выхожу.

Черный волк с запекшейся раной на голове снова пристроился в углу и заснул.

Ему снился странный сон. Тело его изменялось, становясь белым и страшным. Когти, клыки и теплая шуба из лоснящейся черной шерсти исчезали. Совершенно голым он вползал в мир ужаса и кошмаров и должен был вот-вот подняться с земли и встать на длинные белые ноги. Немыслимо! Он сделал над собой усилие и проснулся.

Серый рассвет и голод. Они всегда приходят вместе. Он встал и отправился на поиски еды. Голова болела, но уже не так сильно. Мускулы ныли, словно после ударов, а ноги не слушались. Но если ему удастся найти мясо, он будет жить. Потянув носом воздух, он учуял запах смерти; это было где-то совсем близко, где-то здесь, в Вольфтауне.

Этот запах привел его в другой дом, и здесь он нашел то, что искал.

Трупы четверых людей. Одна очень большая самка с рыжими волосами и трое одетых во все черное, с перепачканными чем-то черным лицами самцов. Он сел на пол и огляделся. В теле самки было около полудюжины дыр, а руки ее крепко держали за шею одного из самцов. Еще один самец валялся в углу, словно сломанная кукла, рот его был открыт в безмолвном крике. Третий лежал на спине возле опрокинутого стола, в груди у него торчала костяная, украшенная резьбой рукоятка ножа.

Черный волк смотрел на этот нож. Он уже видел его раньше. Где-то. Он видел как сейчас: человеческая рука на столе и лезвие ножа вонзается в дерево между пальцами. Это было похоже на наваждение. Загадка, которую отгадать ему было не дано, и он тут же забыл о ней.

Он принялся за человека, лежащего в углу. Мясо на лице было мягким, и язык тоже. Насыщаясь, он почувствовал запах другого волка и услышал его глухой, грозный рык. Он быстро повернулся, но темно-бурый волк уже ринулся в атаку.

Черный волк отскочил в сторону, но лапы еще плохо держали его, и, потеряв равновесие, он упал, ударившись об опрокинутый стол. Темно-бурый щелкнул зубами, пытаясь поймать его переднюю лапу своими мощными челюстями, и это ему едва не удалось. Еще один волк, мех которого напоминал цветом красноватый янтарь, вскочил в комнату через окно и, оскалив клыки, бросился на черного.

Он знал, что гибель неминуема. Для них он был чужаком, и это была борьба за территорию. Он с таким ожесточением рявкнул на янтарного волка — молоденькую самочку, — что та отпрянула. Но бурого — крупного самца — было не так-то легко запугать; взмах когтями — и по боку черного волка потекла кровь. Защелкали клыки, острые словно ножи. Два волка сошлись в схватке, сталкиваясь грудь с грудью, пытаясь одолеть соперника с помощью грубой силы.

Он увидел свой шанс и вцепился зубами в ухо бурого волка. Тот взвизгнул, попятился, сделав ложный выпад в сторону, и тут же снова яростно перешел в наступление. Их тела столкнулись с такой силой, что у обоих перехватило дыхание. Они неистово сражались, и каждый старался добраться клыками до глотки соперника, наскакивая друг на друга и, словно в танце смерти, кружа по всей комнате.

Поросшее бурой шерстью мускулистое плечо задело за рану на голове, и боль снова ослепила его. Он издал высокий, дрожащий вопль и отступил в угол. Дыхание с шумом вырывалось у него из легких, из ноздрей текла кровь. Возбужденный схваткой бурый волк торжествовал победу, готовясь броситься вперед и прикончить наглеца.

Но внезапно раздавшееся гортанное рявканье заставило бурого волка остановиться.

Через дверь вошла желтая волчица. За ней шел серый одноглазый самец. Волчица бросилась вперед, преграждая бурому дорогу. Она лизнула его в кровоточащее ухо, а затем ударом плеча оттолкнула в сторону.

Черный волк ждал, его мускулы дрожали от напряжения. Боль в голове снова стала невыносимой. Он не собирался сдаваться без боя; услышав его гортанный рев, желтая волчица повела ушами, села и начала разглядывать чужака. Она глядела на него с уважением: черный волк во всеуслышание объявил о своем намерении выжить.

Волчица долго смотрела на него. Старый серый и бурый самцы вылизывали ее мех. В дом вошел небольшой светло-бурый волк, который принялся тут же нервно тявкать, пока наконец она не заставила его замолчать, ударив лапой по морде. Потом она гордо встала, взмахнув пушистым хвостом, подошла к трупу, из которого торчал нож, и начала рвать мясо.

Пять волков, думал он. Это число почему-то тревожило его. Это было темное число, и у него был запах огня. Пять. Воображение рисовало ему песчаное побережье и солдат, выходящих на сушу из морских волн. В небе у них над головами парила огромная ворона, неуклонно летевшая на запад. У вороны были стеклянные глаза, а на клюве виднелись загадочные каракули. Нет-нет, тут же поправил он сам себя. Это буквы. Там было что-то написано. Железный…

Сводящие с ума запахи крови и сырого мяса нарушили ход его мыслей. Волки принялись за еду. Волчица с желтым мехом подняла голову и заворчала, давая понять, что еды хватит на всех.

Он ел вместе с ними, отрешившись от странных мыслей. Но когда бурый волк и красновато-янтарная волчица принялись терзать огромный труп рыжеволосой человеческой самки на полу, ему вдруг стало не по себе, и он вышел из дома, не в силах смотреть на это.

Наступила ясная ночь, на небе зажглись звезды. И тогда, насытившись, волки затянули свою песню. Он тоже пел вместе с ними — сначала нерешительно, потому что не знал их мелодии, а потом и во весь голос, который влился в песнь его новой стаи. Теперь он был одним из них, хотя бурый волк время от времени все еще рычал на него и презрительно фыркал.

Наступил и прошел еще один день. Время казалось теперь чем-то чужеродным. Здесь, в Вольфтауне, оно было лишено смысла. Он дал другим имена: Гольда — золотисто-желтый вожак стаи, она была старше, чем показалось ему вначале; Крысолов — темно-бурый волк, с большим наслаждением гонявшийся за грызунами в заброшенных домах; Одноглазый — замечательный певец; Крикун — единственный волчонок из последнего помета и как будто немного не в себе и Янтарик — мечтательная волчица, которая могла часами сидеть на вершине скалы и глядеть вниз. А потом в их стае появилось пополнение: четыре волчонка Янтарика и Крысолова.

В одну из ночей пошел снег. Янтарик танцевала под кружащимися в воздухе хлопьями и старалась поймать пастью снежинки, а Крысолов и Крикун бегали вокруг нее. Снежные хлопья таяли, едва коснувшись земли, — верный признак того, что лето не за горами.

На следующее утро он сидел на вершине каменистого склона среди валунов, и Гольда была вместе с ним. Она вылизывала ему засохшую кровь из раны на голове. Это был тоже своего рода язык; она давала ему понять, что будет рада его мужскому вниманию. В нем пробудилось желание: у нее был такой роскошный, пушистый хвост. Но когда он поднялся с земли, чтобы доставить ей наслаждение, слуха его достигло монотонное жужжание моторов.

Он посмотрел вверх. В небо поднималась огромная ворона. Нет, понял он, это не ворона. У ворон не бывает моторов. Это был самолет с огромными крыльями. Самолет взлетал в серебристое утреннее небо, и от одного взгляда шерсть у него на спине встала дыбом. Это было ужасное зрелище, и, когда самолет взял курс на юг, он глухо зарычал. Железную птицу нужно остановить. В своем брюхе она несет груз смерти. Он посмотрел на Гольду и увидел, что она ничего не понимает. Почему она не может этого понять? Почему это известно ему одному? Он бросился вниз по склону, устремляясь в сторону гавани. Там он забрался на дамбу и, застонав, остался стоять, глядя вслед исчезающему вдали самолету, пока тот совсем не скрылся из виду.

«Ничего не получилось, я не сумел», — думал он. Но что именно он не смог сделать, вспомнить никак не удавалось, начинала болеть голова, и он старался отрешиться от этих мыслей.

По ночам его мучили кошмары, и убежать или спрятаться от них было невозможно.

В своих страшных снах он был человеком. Человеческим детенышем, еще не успевшим ничего узнать о жизни. Вот он бежит по цветущему лугу, в руке у него туго натянутая прочная нить. И на самом конце этой нити высоко в голубом небе плывет, танцуя и переворачиваясь в воздухе, белый змей. Какая-то женщина зовет его, но имени он разобрать не может. Он следит за змеем, а тот поднимается все выше и выше, и там на него налетает ворона со стеклянными глазами; один из ее пропеллеров начинает пожирать его змея, и на землю падают тысячи обрывков, которые тут же разлетаются по ветру, словно прах. Самолет выкрашен в оливково-зеленый цвет и прошит следами от пуль. Оборванная нить падает на землю, и вслед за ней опускается туман. Седой дым клубится, стелется по земле, и он вдыхает его. Тело его начинает таять, отваливаться кровавыми лохмотьями, и в страхе он падает на колени, глядя на то, как на ладонях и руках открываются дыры. Женщина, некогда красивая, бежит к нему через весь луг, и, когда она оказывается совсем рядом и наклоняется, протягивая к нему руки, он с ужасом видит, что на месте лица ее зияет сплошная кровавая рана.

Днем он часто спускался в гавань и сидел там, глядя на обгоревшие останки бота. Пять, не выходило у него из головы. Почему это число так пугало его?

Шли дни, каждый день представлял собой неизменный ритуал из еды, сна и возлежания под лучами начинавшего пригревать солнца. И вот наступил день, когда мясо с костей трупов было обглодано полностью. Он сел рядом и в который раз принялся разглядывать нож, застрявший между ребрами. Лезвие было загнутым. Ведь он видел раньше этот нож. Загнанный в дерево между двумя человеческими пальцами. Забава Китти, подумал он. Да, но кто такая Китти?

Самолет, зеленый металл разрисован отверстиями от пуль, которые были очень похожи на настоящие. Лицо человека с серебряными зубами, дьявольское лицо. Город с огромными часами на башне и рекой, извивающейся на пути к океану. Прекрасная женщина с золотистыми локонами и светло-карими глазами. Пять из шести. Пять из шести. Не ясно. Голова болит. Он был волком, и что он мог об этом знать?

Нож манил его. Он потянулся к нему лапой, Гольда лениво следила за ним. Лапа коснулась рукоятки. Конечно, он не мог выдернуть нож. Но почему же тогда это казалось ему возможным?

Он начал обращать внимание на восходы и закаты солнца, следить за течением дней, обратил внимание на то, что дни становятся длиннее. Пять из шести. Что бы ни крылось за этим, но оно быстро приближалось; от этой мысли его неизменно бросало в дрожь, и тогда он стонал. Он перестал петь вместе с остальными, ему было не до песен. Пять из шести. Мысль об этом не давала ему покоя. На рассвете следующего дня он снова отправился посмотреть на нож, торчащий из груди обглоданного скелета, как будто он напоминал ему об утраченном мире.

Пять из шести были уже совсем близко. Он чувствовал это. Остановить это приближение было невозможно, и осознание этого тянуло за душу, сводило с ума. Но почему других это не беспокоит? Почему страдал он один?

Потому что он был не таким, как они, понял он наконец. Откуда он родом? Чье молоко вскормило его? И как, почему он оказался здесь, в Вольфтауне, если пять из шести с каждым мигом продолжают неуклонно наступать на него?

Вечером они вместе с Гольдой лежали у дамбы, подставляя бока налетавшему теплому ветерку, и на небе уже начинали загораться звезды, когда со стороны валунов до них донесся протяжный, дрожащий вой Крикуна. В нем слышалась тревога. Потом Крикун хрипло, торопливо залаял, оповещая обитателей Вольфтауна о надвигающейся опасности. Черный волк; и Гольда вскочили, услышав грохот, заставивший Крикуна завизжать от боли.

Выстрел. Гольда знала только то, что этот грохот несет смерть. Черный волк знал, что стреляли из автомата системы «шмайссер».

Снова раздался автоматный треск, и визг Крикуна оборвался. Крысолов поднял тревогу, Янтарик разнесла ее дальше. Черный волк и Гольда бросились бежать в глубь Вольфтауна и очень скоро почуяли ненавистный запах человека. Их было четверо. Они спускались с каменистого склона, направляясь к деревне, фонариками освещая дорогу. Они стреляли во все, что движется, даже если им это только казалось. Черный волк учуял еще один запах, который он тут же распознал: шнапс. Так пахло от одного из них, но остальные тоже, наверное, были пьяны.

Скоро он услышал их пьяные голоса.

— Я сошью тебе волчью шубу, Ганс! Точно! Сошью! Я сошью тебе такую шубу, мать твою, какой еще никогда не было ни у кого!

— Да пошел ты! Ты сначала себе сшей, сукин сын ты эдакий!

За этим последовал взрыв пьяного хохота. Раздалась автоматная очередь, выпущенная по стене дома.

— Кончайте болтать, придурки! Пойдем повеселимся!

— Я хочу такого… большого! А из того, лежащего в каменоломне, шапки порядочной и то не выйдет!

Они убили Крикуна. Пьяные солдаты с автоматами отправились от скуки пострелять волков. Черный волк; знал и об этом тоже. Единственное, чего он еще не знал, — откуда ему обо всем этом было известно. Четверо солдат из гарнизона, охранявшего химический завод. Перед его мысленным взором шевелились тени; все пришло в движение, и дремлющие воспоминания начинали пробуждаться ото сна. В висках стучало — не от боли, а от неимоверных усилий сосредоточиться. «Железный кулак». «Летающая крепость». Пять из шести.

Пятое число шестого месяца, вдруг понял он. Пятое июня. День начала операции.

Но ведь он был волком. Разве нет? Ну конечно же был! У него была черная волчья шерсть, когти, клыки. Он был волком, и охотники подошли почти вплотную к ним с Гольдой.

Луч света скользнул по ним, затем вернулся снова. Они оказались в круге света.

— Ты только глянь на этих двоих! Черт подери, шубы-то какие! Черная и светлая!

Раздался сухой автоматный треск, пули угодили в землю рядом с Гольдой. Она испуганно шарахнулась в сторону и бросилась бежать. Черный волк последовал за ней. Она шмыгнула в дом, где лежали обглоданные скелеты.

— Не дай им уйти, Ганс! Из них выйдут замечательные шубы! — Солдаты бежали так быстро, как позволяли им заплетающиеся ноги. — Вон они! В этом доме!

Гольда забилась в угол, глаза ее были полны ужаса. Черный волк чувствовал, как солдаты подходят все ближе.

— Заходи сзади! — крикнул один из них. — Мы возьмем их в кольцо!

Гольда бросилась к окну, но тут снова раздался выстрел, пули угодили в раму, во все стороны полетели щепки. Она свалилась на пол и заметалась золотистым волчком по комнате. Черный волк направился было к двери, но его ослепил луч фонаря, и он отступил; пули прошили деревянную стену у него над головой.

— Все! Теперь не уйдут! — ликующе выкрикнул хриплый голос. — Макс, заходи в дом и выкури их оттуда!

— А почему я?! Сам иди первым, придурок!

— Ах ты трусливое дерьмо! Ну и пойду! Эрвин, вы с Иоганном следите за окнами. — Раздался щелчок. Черный волк знал, что в автомат вставлен новый магазин. — Я пошел!

Гольда снова попыталась выскочить через окно. Раздалась очередь, и на нее посыпались острые щепки. Она упала на пол, морда у нее была в крови.

— Кончай стрелять! — скомандовал хриплый голос. — Я сам уложу обоих! — Светя перед собой фонариком, солдат зашагал к дому; после выпитого шнапса было так приятно чувствовать себя смелым.

Черный волк знал, что они с Гольдой обречены. Выхода не было. Сейчас солдат появится на пороге, и луч его фонарика найдет их. Безвыходное положение. И что могут сделать когти и клыки против четверых людей, вооруженных автоматами?

Взгляд его упал на нож.

Лапа коснулась рукоятки.

«Не подведи же меня», — подумал он. Так говорил Виктор, и было это давным-давно.

Когти пытались сомкнуться вокруг костяной ручки. Свет солдатского фонарика был рядом.

Виктор. Мышонок. Чесна. Лазарь. Блок. Имена и лица закружились в памяти черного волка, словно искры над костром.

Майкл Галлатин.

«Я не волк, — подумал он, пока в мозгу его бушевал костер воспоминаний. — Я же…»

Лапа его начала изменяться на глазах. Сквозь черную шерсть проступали полосы белой кожи. Шерсть исчезала под ней, а кости и сухожилия меняли очертания, издавая при этом тихие хлюпающие звуки.

Пальцы сжались вокруг рукоятки ножа и выдернули его из скелета. Гольда изумленно фыркнула, как будто ей вдруг не хватило воздуха.

Солдат остановился на пороге.

— Сейчас я вам покажу, кто в доме хозяин! — сказал он и обернулся к Максу. — Ну что, видели? То-то же. Только по-настоящему храбрый человек может отправиться в волчье логово!

— Не забудь о ступеньках, придурок! — подначивал его Макс.

Солдат посветил себе фонариком. Он увидел скелеты на полу и желтого волка. Ха! Зверь забился в угол и дрожит от страха! Но куда задевался этот черный ублюдок? Он взошел на две последние ступеньки, держа наперевес автомат, готовый в любую секунду вдребезги разнести волчий череп.

Когда фашист переступил порог, Майкл сделал шаг вперед, выйдя из укрытия, и всадил кривой нож Китти в горло охотнику.

Немец, захлебываясь кровью, выронил «шмайссер» и фонарь. Майкл поймал автомат, уперся ногой фашисту в живот, вышвырнул его за порог и выстрелил туда, где в темноте горел фонарик другого солдата. Послышался жалобный вопль.

— Что там еще? Кто кричал? — выкрикнул солдат позади дома. — Макс? Ганс?

Майкл вышел из дома; колени его болели, все тело было напряжено. Он встал на углу и открыл огонь. Оба фонаря погасли, и тела повалились на землю.

Все было кончено.

Майкл услышал шорох. Он обернулся, чувствуя, как тело его покрыл липкий пот.

Это была Гольда. Она стояла совсем рядом, всего в полутора-двух метрах от него. Тело ее было напряжено, она в упор разглядывала его. Затем она зарычала, скаля клыки, и бросилась в темноту.

Майкл понял. Он был не из ее мира.

Теперь Майкл знал, кто он и какое отношение имел к транспортному самолету, который увез с острова смертоносный груз бомб с карнагеном. Но на аэродроме были и другие вороны: ночные бомбардировщики. На каждом из них можно было преодолеть тысячи миль. Если только им удастся узнать, где находится ангар, в котором прячут «Железный кулак», и…

Если еще не поздно. Какое сегодня число? Узнать это сейчас было невозможно. Он принялся раздевать мертвых солдат, чтобы подобрать себе одежду. Вся одежда была в крови, но тут уж делать было нечего. Он распихал по карманам магазины с патронами. На земле валялась серая шерстяная фуражка, на которую по счастливой случайности не попала кровь. Он надел ее, и пальцы его коснулись шрама и корки засохшей крови у правого виска. Чуть-чуть левее — и эта пуля разнесла бы ему череп.

Майкл закинул автомат на плечо и отправился по дороге, ведущей к каменистому склону. Пятое июня, думал он. Неужели этот день уже прошел? Сколько дней и ночей прожил он здесь, считая себя волком? Его все еще не покидало ощущение нереальности происходящего. Он ускорил шаг. Первым делом нужно было проникнуть на завод; потом пробраться к зданию гауптвахты и освободить Чесну и Лазаря. Тогда он узнает, не опоздал ли он или по его вине на улицах Лондона уже лежат груды обезображенных, истерзанных тел.

Позади себя он слышал протяжный, дрожащий вой. Голос Гольды. Он не оглянулся.

Он был человеком и шел навстречу своей судьбе.

Глава 65

Они, разумеется, засыпали лаз, который он проделал под забором вокруг завода, но одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что приложенных усилий было явно недостаточно, и лопаты кидали землю с откровенной неохотой. Всего несколько минут ушло на то, чтобы выгрести рыхлую землю, и он нырнул в образовавшуюся дыру. Глухо стучало огромное сердце завода, над металлическими переходами вдоль стен горели фонари. Он пошел по аллее, направляясь в сторону аэродрома, к зданию гауптвахты. Из-за угла вышел солдат и направился к нему.

— Эй! Есть закурить? — спросил он.

— Конечно. — Подпуская его поближе, Майкл засунул руку в карман за сигаретами, которых там не было. — А который час?

Немец взглянул на часы.

— Двенадцать сорок две. — Он поднял глаза на Майкла и нахмурился. — Тебе надо побриться. Если капитан увидит тебя в таком виде, он тебе врежет по… — Тут он заметил кровь и дыры от пуль на мундире. Майкл увидел, как его глаза расширились.

Он ударил немца прикладом в живот, проломил ему череп и отволок тело с дороги — туда, где стояли пустые железные бочки из-под химикатов. Он запихнул солдата в одну из бочек, закрыл крышку и пошел по аллее, на этот раз почти бегом. Сорок две минуты пополуночи, вертелось у него в голове. Но какое число?

Вход в здание гауптвахты не охранялся. Стол дежурного стоял в коридоре у самого входа, и за ним, закинув вверх ноги в сапогах, дремал солдат. Майкл ударом ноги выбил из-под него стул, схватил часового за шиворот и изо всех сил ударил о каменную стену. Майкл снял со стены над столом висевшую на гвозде связку ключей и отправился по коридору, в который выходили двери камер. Он хмуро усмехнулся: раскатистый храп русского бородача разносился по всему коридору.

Пока Майкл пытался подобрать ключ к замку, он услышал, как за спиной у него кто-то изумленно ахнул. Взглянув на дверь камеры по другую сторону коридора, он увидел за прутьями решетки осунувшееся лицо Чесны. В ее глазах стояли слезы, она хотела что-то сказать, но язык ее не слушался. Наконец чувства вырвались наружу:

— Где, черт возьми, ты был?

— Отлеживался, — сказал он и подошел к ее двери.

Он быстро нашел нужный ключ. Как только дверь камеры распахнулась, Чесна была у него в объятиях. Он чувствовал, как она дрожит; она похудела, одежда ее была нечистой, но по крайней мере ее не били. Она всхлипнула и тут же взяла себя в руки.

— Все хорошо, — тихо сказал он, целуя ее в губы. — Сейчас мы уйдем отсюда.

— Сначала ты вытащи меня! Ну ты даешь, козел! — крикнул ему Лазарь из своей камеры. — Черт, а мы-то уж думали, что ты того!

Его начавшая обрастать голова напоминала воронье гнездо, а в глазах горело безумие. Чесна взяла автомат и следила за коридором, пока Майкл подобрал ключ и освободил Лазаря.

Довольный русский возник на пороге своей камеры, и пахло от него далеко не розами.

— Боже ты мой! — сказал он. — Мы даже не знали, удалось ли тебе уйти! Мы думали, что тебя убили!

— Они были как никогда близки к цели! — Майкл посмотрел на часы. Около часа ночи. — А какое сегодня число?

— Кабы знать! — ответил Лазарь.

— Мы опоздали, Майкл, — сказала Чесна. — Тебя не было пятнадцать дней.

Он продолжал смотреть на нее ничего не понимающим взглядом.

— Сегодня шестое июня, — продолжала она. — Слишком поздно.

Слишком поздно. У слов, оказывается, тоже есть зубы.

— Вчера был день начала операции, — сказала Чесна. У нее кружилась голова, и она цеплялась за него. Переживания последних двадцати четырех часов измотали ее. — Теперь все уже кончено.

— Нет! — замотал головой Майкл, отказываясь верить в это. — Ты ошибаешься! Не может быть, чтобы меня так долго… не было!

— Я не ошибаюсь. — Она взяла его за руку и взглянула на циферблат часов. — Шестое июня наступило один час и две минуты назад.

— Необходимо разузнать обстановку. Здесь где-то должен быть радиоузел.

— Есть, — сказал Лазарь. — В доме позади топливных цистерн.

Он рассказал Майклу, что вместе с подневольными рабочими его заставили чистить выгребную яму рядом с солдатскими казармами, вот почему от его одежды исходила невыносимая вонь. И вот там-то, стоя по пояс в дерьме и разговаривая с рабочими, он кое-что разузнал о заводе. Хильдебранд жил в своей лаборатории, расположенной в самом сердце завода, у трубы. Огромные цистерны были залиты маслом, которым помещения отапливались долгими зимними месяцами. Рабочие жили в бараках неподалеку от солдатских казарм. И Лазарь сказал, что на случай атаки партизан на заводе имелся и склад оружия, но вот только где он, ему выяснить не удалось.

— Это на тебя налезет? — спросил Майкл, когда они проходили мимо стола, у которого на полу валялось распростертое тело часового.

Лазарь сказал, что он попытается. Чесна открыла стол и нашла «люгер» и патроны к нему. Лазарь переоделся в нацистскую форму. Рубашка трещала в плечах, а брюки, напротив, норовили сползти. Ему пришлось застегнуть ремень на последнюю дырочку. Зато фуражка пришлась впору. Сапоги на Лазаре остались прежними, те самые, что он получил, когда они покидали Германию, но теперь их покрывала корка засохших нечистот.

Из здания гауптвахты они отправились на радиоузел. Чесна еще слегка прихрамывала, но могла идти самостоятельно. Майкл увидел радиомачту, на самом верху которой мигали два огонька — предупреждение для низко летящих самолетов, — и повел всех за собой. Через четверть часа, после коротких перебежек по аллеям, они оказались перед каменным домиком, часовых у входа не было. Дверь была заперта. Несколько мощных пинков ногой, обутой в грязный сапог, — и дверь распахнулась. Майкл нащупал на стене выключатель. На столе стоял радиоприемник под чехлом из прозрачного пластика. У Чесны был опыт в работе с немецкими радиостанциями, и Майкл отошел в сторону. Индикаторы загорелись зеленым светом, Чесна перебирала частоты. Из маленького динамика доносился треск помех. Потом послышался далекий голос, говоривший по-немецки что-то о дизельном двигателе, требующем капитального ремонта корабле в море. Чесна поймала и норвежскую передачу о лове скумбрии, возможно, это была радиошифровка, передаваемая в Англию. Снова смена частоты, и заиграла музыка — траурный марш.

— Если высадка производилась, это должно было занимать весь эфир, — сказал Майкл. — Что происходит?

Чесна пожала плечами и продолжила искать. Она поймала радиостанцию, передающую сводку новостей из Осло; на ее волнах немецкий диктор хорошо поставленным голосом рассказывал о том, что еще одна партия железной руды была отгружена морем во славу рейха и что перед зданием правительственной ратуши в шесть часов утра будет формироваться очередь на отоваривание карточек на молоко. Переменная облачность, семьдесят процентов вероятности грозовых дождей и порывистого ветра. А теперь обратимся снова к успокаивающей музыке Герхарда Каатховена.

— А где же высадка? — почесал подбородок Лазарь. — Ведь она должна была начаться пятого…

— А может быть, и нет, — сказал Майкл. Он взглянул на Чесну. — Может быть, операцию отменили или перенесли.

— Но для того, чтобы перенести операцию такого размаха, должна была быть какая-то очень веская причина.

— Может быть, она у них была. Кто знает, что могло произойти? Но я уверен, что высадка еще не началась. Если бы все произошло утром пятого числа, об этом сообщалось бы на всех частотах.

Чесна знала, что он прав. К этому времени, по идее, эфир должен был бы разрываться от новостей, рапортов и сообщений партизанских групп. Но утро наступающего дня ничем не отличалось от остальных — это было утро траурных маршей и очередей за молоком.

Теперь Майкл знал, что им делать дальше.

— Лазарь, а ты смог бы взлететь на каком-нибудь из тех ночных бомбардировщиков, которые стоят на аэродроме?

— Я смогу взлететь на всем, у чего есть крылья. Я предлагаю двести семнадцатый «дорнье». С полными баками он может пролететь тысячу миль, и к тому же он быстрый, зараза. А куда мы полетим?

— Сначала разбудим доктора Хильдебранда. Потом выясним точно, где находится ангар «Железного кулака». Сколько времени займет перелет отсюда до Роттердама? Ведь это почти тысяча миль.

— Горючего хватит в обрез, — помрачнел Лазарь, — даже если баки будут залиты под завязку. — Он задумался. — Максимальная скорость «дорнье» примерно триста миль. При дальнем перелете следует придерживаться двухсот пятидесяти. Потом еще ветер… Пять часов, это как пить дать.

Слишком уж много всего зависит от обстоятельств, думал Майкл, но разве им было из чего выбирать? В следующей комнате, заставленной забитыми папками конторскими шкафами, Майкл, обнаружил карту: «Заводы Хильдебранда. Химический комплекс «Скарпа»». Карта была приколота кнопками к стене рядом с портретом Адольфа Гитлера. Красным крестиком на ней было помечено расположение радиоузла, а также всех остальных зданий: «Мастерская», «Столовая», «Камера испытаний», «Оружейный склад», «Казарма № 1» и так далее. Производственная лаборатория располагалась всего в сотне ярдов от того места, где они находились, а склад оружия был по другую сторону завода, если смотреть от аэродрома. Майкл сложил карту и засунул ее в испачканный кровью карман.

Производственная лаборатория. Длинное белое здание словно обросло трубами, соединяющими его с другими, более мелкими постройками, расположенными возле центральной трубы. За матовыми стеклами окон горел свет: доктор работал. На крыше лаборатории находился огромный резервуар, но о том, что было в нем: химикаты, топливо или вода, — Майклу оставалось лишь догадываться. Входная дверь была заперта на засов изнутри, но на крышу поднималась железная лестница. Люк в крыше оказался открытым, Майкл свесился вниз и заглянул внутрь, а Лазарь держал его за ноги.

За длинными столами, на которых были расставлены микроскопы, подставки с пробирками и другое лабораторное оборудование, работали трое мужчин в белых халатах и белых перчатках. В конце лаборатории стояли четыре больших, напоминающих огромные скороварки, закупоренных чана, от них и исходили пульсирующие звуки, похожие на стук сердца. Майкл предположил, что это был шум мотора, приводящего в действие механизм, перемешивающий дьявольскую гремучую смесь в этих докторских котелках. Примерно в шести метрах над полом вдоль всей стены лаборатории тянулась узкая железная площадка, ведущая к приборной панели над чанами с химикатами.

Один из работавших в лаборатории был высокого роста, и на нем была белая шапочка, по спине спускались длинные светлые волосы. Он был всецело поглощен рязглядыванием в микроскоп предметных стекол.

Майкл отодвинулся от люка.

— Немедленно отправляйтесь на аэродром, — сказал он Чесне и Лазарю. Чесна начала было протестовать, но он приложил палец к ее губам. — Слушай, Лазарь, если «дорнье» не заправлен, вам придется это сделать вместе с Чесной. Я видел заправщик на поле. Ты умеешь с ним обращаться?

— Свой «Боевой молот» я всегда заправлял сам. Я был сам себе наземной командой. — Он пожал плечами. — Разница, конечно, есть, хотя небольшая. Но самолеты наверняка охраняются.

— Я знаю. После того как я здесь управлюсь с делами, я устрою небольшую диверсию, чтобы отвлечь внимание. Вы узнаете, когда это случится. — Он взглянул на часы. Тридцать две минуты второго. Майкл снял часы и передал их Чесне. — Я буду на аэродроме через полчаса. Когда начнется фейерверк, у вас будет возможность дозаправить баки «дорнье».

— Я остаюсь с тобой, — сказала Чесна.

— Лазарю твоя помощь нужнее, чем мне. И не спорь. Отправляйтесь на аэродром.

У Чесны был профессиональный подход к делу, и она не стала терять время на разговоры. Они с Лазарем поспешили к лестнице, а Майкл перекинул автомат через плечо. Свесившись в люк, он ухватился рукой за одну из железных труб под потолком лаборатории. Перехватываясь руками, он добрался до площадки и перешагнул через перила.

Здесь он пригнулся и принялся наблюдать за работающими людьми. Хильдебранд подозвал одного из подручных к себе и показал ему что-то на предметном стекле. Затем Хильдебранд принялся его отчитывать и даже стукнул кулаком по столу, а работник лишь покорно кивал, низко опустив голову. Что-то не ладится в работе, подумал Майкл. Какая досада!

Капля жидкости упала на железный пол прохода рядом с ним. Он поднял голову и взглянул вверх. На длинной трубе через равные интервалы были установлены распылители, и один из них подтекал. Майкл подставил ладонь и, поймав несколько капель, принюхался. Пахло морем. Он лизнул ладонь. Соленая вода. Из резервуара наверху, догадался он. Скорее всего, там держали обыкновенную морскую воду. Но зачем нужно было наливать морскую воду в резервуар и держать ее на крыше лаборатории?

И тут ему вспомнились слова Блока: «Карнаген не лучшим образом реагирует на натрий. То бишь на соленую воду». Возможно, морская вода уничтожала карнаген. И если это так, значит, Хильдебранд установил эту систему, чтобы в случае аварии можно было бы сразу же привести в действие распылители с морской водой. Вентили аварийной системы должны находиться внизу, чтобы при необходимости ими смогли бы воспользоваться работающие там люди. Майкл встал и подошел к приборной панели над чанами. На ней был ряд красных переключателей. Они были включены. Он начал выключать их все подряд. Было слышно, как огромное сердце сначала дало сбой, а потом и вовсе начало затихать.

На пол упал и вдребезги разлетелся какой-то сосуд. Один из работающих заорал во весь голос. Это был сам Хильдебранд.

— Ты, придурок! — вопил он. — Быстро включи аэраторы!

— Не двигаться! — Майкл подошел поближе, вскидывая ствол «шмайссера». — Доктор Хильдебранд, нам с вами еще нужно поговорить кое о чем.

— Пожалуйста! Переключатели! Включите их!

— Я хочу знать, где находится «Железный кулак». Как это далеко от Роттердама?

Один из лаборантов внезапно бросился к двери, но Майкл подстрелил его, прежде чем тот успел сделать несколько шагов. Беглец упал, по белому халату начало разливаться кровавое пятно.

Грохот выстрела эхом раскатился по лаборатории. Его, наверное, было слышно и снаружи. Времени почти не оставалось. Майкл направил дымящееся дуло на Хильдебранда.

— «Железный кулак». Где он?

— А… э-э… — Хильдебранд натужно сглотнул, глядя в наведенный на него черный глазок дула. — Немецкий аэродром в Вассенааре. На побережье, шестнадцать миль к северо-западу от Роттердама. — Он взглянул на чаны. — Пожалуйста… умоляю вас! Включите аэраторы!

— А что случится, если этого не сделать? Карнаген будет уничтожен?

— Нет! Тогда…

Майкл слышал звук прогибаемого давлением металла.

— Тогда взорвется сырье! — завопил Хильдебранд, выпучив глаза и задыхаясь от охватившего его ужаса.

Майкл взглянул на плотно задраенные чаны. Крышки на них вздувались, под давлением на швах появились металлические волдыри. «Господи! — думал про себя Майкл. — Эта дрянь прет из посудин, как на дрожжах!»

Второй лаборант внезапно подхватил табурет и бросился к окну.

— Помогите! Кто-нибудь, на помощь! — завизжал он через разбитое стекло.

Автомат Майкла быстро заставил замолчать и его. Хильдебранд поднял руки:

— Переключатели! Умоляю вас!

Чаны продолжало распирать изнутри. Майкл направился было к приборной панели, но Хильдебранд бросился к разбитому окну, пытаясь пропихнуть через него свое длинное тело.

— Охрана! — вопил он. — Охрана!

Майкл остановился в трех метрах от заветных переключателей и направил оружие на злого гения.

Пули перебили обе ноги Хильдебранда. Майкл вставил в «шмайссер» новый магазин и был готов прикончить его.

Один из чанов треснул, во все стороны разлетелись заклепки. Поток густой желтой массы выплеснулся наружу. Завыла сирена, заглушившая вопли Хильдебранда. Словно созревшая опухоль, лопнул и второй чан. Майкл был в ужасе, он стоял, не в силах двинуться с места, завороженно глядя, как жидкость разливается по всему полу лаборатории, сдвигая своей массой столы и стулья. В желтом болоте химикалий пенящиеся прожилки коричневого цвета шипели, словно жир на раскаленной сковороде. Третий чан взорвался с такой силой, что сорвавшаяся крышка ударилась о потолок. Майкл поспешно отступил к открытому люку на крышу. Густая и вязкая желтая каша из чана хлынула через край.

Химикаты — на этой стадии процесса неочищенная грязь — волнами расползались по полу. Хильдебранд отчаянно пытался добраться до красного вентиля на стене; кран резервуара с морской водой, догадался Майкл. Оглянувшись, Хильдебранд что-то безумно залопотал, увидев, что желтое течение уже почти настигло его. Он потянулся вверх, пытаясь ухватиться за вентиль. Наконец это ему удалось, и он рванул его изо всех сил, поворачивая сразу на четверть оборота.

Майкл слышал, как в трубах зажурчала вода, но в следующее мгновение сырой карнаген захлестнул Густава Хильдебранда, и химик дико завопил, оказавшись в едких объятиях своего изобретения. Он извивался, словно слизняк, посыпанный солью, с волос и лица у него стекал карнаген. Хильдебранд схватился за глаза; голос его говорил о мучительной агонии, на белой коже рук вздувались и лопались кровавые пузыри.

Из распылителей хлынули потоки морской воды. Там, куда попадала вода, химикаты шипели и оседали. Но Хильдебранду это уже помочь не могло; он превратился в шевелящуюся массу кровоточащих волдырей, бьющуюся в затягивающей его желтой трясине. Хильдебранд стоял на коленях, мясо полосами отваливалось у него с лица; он открыл рот, заходясь в беззвучном, страшном крике.

Майкл нажал на спусковой крючок. Короткая очередь разнесла Хильдебранду грудь. Затихшее тело сползло на пол, от изъеденных кислотами легких поднимался дым.

Майкл перекинул ремень «шмайссера» через плечо, взобрался на железные перила узкого перехода и прыгнул.

Ухватившись за трубу под потолком, он начал пробираться по ней к распахнутому люку, а затем, напрягшись из последних сил, подтянулся и вылез на крышу. Оттуда он взглянул вниз: карнаген испарялся под льющимися с потолка потоками морской воды, а Хильдебранд лежал на полу, словно большая медуза, выброшенная штормом на берег.

Майкл вскочил и бросился бежать к лестнице. По ней на крышу уже забирались двое солдат.

— Утечка карнагена! — заорал Майкл, изображая неподдельный ужас. Такое представление, наверное, привело бы в восторг даже Чесну.

Солдаты мгновенно спрыгнули вниз на землю. Еще три немца пытались выломать дверь в лабораторию.

— Газ взорвался! — крикнул им один из обезумевших от страха солдат, и все тут же бросились врассыпную, вопя об этом во все горло. А сирена продолжала завывать.

Майкл взглянул на карту и побежал к оружейному складу. Едва завидев на пути очередного солдата, он принимался орать об утечке карнагена, Через несколько минут крики об этом доносились уже со всех сторон. О последствиях воздействия карнагена, как оказалось, были хорошо наслышаны все, даже рядовые солдаты. Начинали завывать все новые сирены. Добравшись до склада боеприпасов, он увидел, что с полдюжины солдат уже ворвались в здание и принялись разбирать противогазы и респираторы.

— Карнаген взорвался! — объявил Майклу перепуганный немец с выпученными от страха глазами. — В секторе С все уже погибли!

Он надел противогаз и, спотыкаясь, заковылял прочь.

Майкл, вошел в помещение оружейного склада, взломал крышку ящика с гранатами, а затем ящика, в котором находились патроны для пятидесятикалиберного пулемета.

— Эй, ты! — закричал на него вошедший офицер. — Что тебе там…

Майкл пристрелил его и продолжал заниматься своим делом. Он поставил ящик с гранатами на ящик с патронами, притащил еще один ящик гранат. Затем взял пару гранат, выдернул чеку, сунул их обратно в ящик и кинулся прочь.

Весь завод оглашал вой сирен; Лазарь и Чесна сидели, притаившись позади одного из бензозаправщиков. На земле в пяти метрах от них лежал часовой, убитый метким выстрелом из «люгера». Насос заправщика пыхтел, перекачивая топливо по брезентовому шлангу в правый бак ночного истребителя «дорнье». Еще раньше Лазарь обнаружил, что оба бака были заполнены почти на три четверти, но другой возможности заправиться у них больше не будет, а перелет предстоял долгий. Он держал наконечник шланга, топливо текло у него по рукам, а Чесна стояла рядом, держа наготове свой «люгер». В тридцати ярдах от них стояла небольшая хижина из металлических листов, в которой пилоты проходили инструктаж перед вылетом. Выломав дверь, Чесна обнаружила внутри награду за труды: карты Норвегии, Дании, Голландии и Германии, указывающие расположение аэродромов люфтваффе.

Яркое зарево осветило небо. Раздался оглушительный грохот, который Чесна поначалу приняла за гром. В воздух взлетело что-то очень большое. Она слышала грохот стрельбы, как будто разом начали стрелять сотни винтовок. Послышались новые взрывы, и она увидела пламя и оранжевые стрелы трассирующих пуль, пронзающих небо где-то по другую сторону от завода. Горячий ветер принес запах гари.

— Во дает! — сказал Лазарь. — Когда этот сукин сын собирается устроить диверсию, он знает, что делает!

Чесна взглянула на часы. Где же он?

— Ну давай, — шептала она. — Пожалуйста, быстрее.

Еще через четверть часа среди непрекращающегося грохота Чесна различила торопливые шаги: сюда кто-то бежал. Она залегла на бетоне взлетной полосы, держа наготове «люгер». И тут до нее донесся его голос:

— Не стреляй! Это я!

— Слава богу! — Она поднялась. — Что взорвалось?

— Склад боеприпасов. — Он был без фуражки, рубашка изорвана. — Лазарь! Долго еще?

— Три минуты! Я хочу залить их до краев!

Через три минуты все было готово. Майкл направил бензозаправщик на «Мессершмитт Бф-109», и машина врезалась в самолет, повредив ему крыло. Затем они вместе с Чесной влезли в кабину «дорнье»; Лазарь успел занять место пилота и пристегнуться.

— Ну ладно! — сказал он, разминая пальцы. — Сейчас мы посмотрим, что русский может сделать с немецким истребителем!

Взревели пропеллеры, и «дорнье», набрав скорость, оторвался от земли.

Лазарь сделал круг над пожаром, пылающим в самом сердце Скарпы.

— Держитесь! — крикнул он. — Мы доведем дело до конца! — Нажав переключатель подачи патронов, он вошел в пике, самолет угрожающе заревел, всех их вжало в кресла.

Лазарь направил самолет к огромным топливным бакам. С третьего захода на бреющем полете вспыхнули яркие искры, превратившись в ослепительный ярко-оранжевый огненный шар клубящегося пламени. Лазарь резко набирал высоту, «дорнье» затрясло.

— Вот так! — сказал он, широко улыбаясь. — Ну вот я и дома!

Лазарь сделал еще один круг над островом, словно ястреб над пепелищем, и взял курс на Голландию.

Глава 66

Джерек Блок самонадеянно полагал, что, когда этот день наконец наступит, он будет совершенно спокоен, сохранит полное хладнокровие — даже лед не растает у него в руке. Но теперь, в семь сорок восемь утра шестого июня, он чувствовал, как дрожат у него руки.

Здесь, в небольшом сером здании с бетонными стенами, выстроенном у самого края летного поля аэродрома, радист перебирал радиочастоты. Из вихря помех возникали и исчезали далекие голоса; не все говорили по-немецки, а значит, войскам англичан и американцев удалось завладеть некоторыми радиопередатчиками.

Перед рассветом в эфир стали поступать разрозненные сообщения о парашютном десанте в небе над Нормандией. В сводках сообщалось, что истребители союзников бомбят и обстреливают аэродромы. А около пяти часов утра два истребителя пронеслись и над их аэродромом, осыпая градом пуль постройку с серыми бетонными стенами, в которой сейчас находился Блок. В здании не осталось ни одного целого стекла. Был убит офицер службы связи. Стена за спиной Блока забрызгана кровью. Один из трех «мессершмиттов» на летном поле взорвался, фюзеляж другого был изрешечен пулями. Ближайший склад, тот самый, где когда-то находился Тео фон Франкевитц, был разбит. Но, слава богу, сам ангар не пострадал.

В то время как в небе, затянутом пеленой облаков, всходило солнце и с Ла-Манша на материк дул сильный соленый ветер, поступили новые отрывочные сообщения: высадка союзников в Европе началась.

— Я хочу пить, — сказал Блок Сапогу.

Громила открыл термос с коньяком и протянул его хозяину. Блок глотнул из горлышка; от крепости напитка у него заслезились глаза. Он снова принялся слушать, сердце его гулко стучало, а оператор тем временем сумел выхватить еще несколько голосов из циклона войны. Судя по этим сообщениям, союзники высаживались на побережье сразу в дюжине мест. На волнах у берегов Нормандии покачивалась грозная армада судов: сотни транспортных судов, эсминцев, крейсеров и линкоров с развевающимися английскими и американскими флагами. В небо поднялись «мустанги», «молнии» и «спитфайры». В то время как истребители атаковали с бреющего полета немецкие укрепления и опорные пункты, тяжелые бомбардировщики союзников — «ланкастеры» и «летающие крепости» продолжали полет в глубь материка, направляясь к сердцу рейха.

Блок сделал еще один глоток.

Вот и настал день, которому было суждено стать решающим в его судьбе, а также в судьбе всей нацистской Германии.

Он обвел взглядом шестерых человек, находящихся в комнате, среди которых были капитан ван Ховен и лейтенант Шредер — им предназначались роли первого и второго пилота Б-17. И тогда Блок сказал:

— Начинаем.

Ван Ховен решительно пересек комнату, усеянную осколками стекла, остановился у рычага на стене и решительно потянул его вниз. На крыше здания зазвенел резкий звонок. Ван Ховен и Шредер вместе со своим штурманом и бомбардиром побежали к большому железобетонному ангару, находившемуся в пятидесяти ярдах от здания радиоузла, в то время как остальные — наземная команда и стрелки — выбегали из казармы позади ангара.

Отставив термос, Блок вышел на улицу, Сапог последовал за ним. Покинув Скарпу, Блок жил в большом особняке в четырех милях от аэродрома, он мог проследить за погрузкой карнагеновых бомб и присутствовать на последних тренировках экипажа. Отработка приемов шла и днем и ночью; и вот теперь у него была возможность убедиться, что время не потрачено впустую.

Экипаж вошел в ангар через боковую дверь. Блок и Сапог приблизились к ангару, и его ворота стали медленно открываться. Когда они открылись наполовину, из ангара послышался глухой рокот, отдававшийся эхом от железобетонных стен. Гул нарастал, превратившись в рычание, переросшее затем в оглушительный рев. Двери ангара распахнулись до конца, и из темноты показался выпускаемый на свободу из заточения монстр.

Стеклянный купол над местом бомбардира был покрыт густой сетью трещин, которые казались настоящими даже с расстояния в несколько шагов. Нарисованные кистью художника дыры от пуль, по краям серовато-голубые, воспроизводили цвет голого металла, чуть пониже — бронированный кулак, сжимающий в железной хватке шею карикатурного Гитлера. Надпись «Железный кулак» на английском завершала художественную композицию на носу самолета. Огромный самолет медленно выполз из ангара, четыре его пропеллера бешено вращались. Стекла верхней и нижней пулеметных башен были разрисованы так, что можно было подумать, будто они и в самом деле разбиты вдребезги. Нарисованные пробоины покрывали бока машины и стабилизатор. Все части, которые еще раньше были сняты с нескольких сбитых Б-17, были собраны после того, как Франкевитц закончил свою работу.

Из всех огнестрельных позиций Б-17 были установлены и заряжены только два пулемета. Но в стрельбе необходимости не возникнет, потому что этот полет был хладнокровно спланированным самоубийством. Истребители союзников беспрепятственно подпустят «Железный кулак» к цели, но о возвращении обратно речи не шло. Ван Ховен и Шредер полностью отдавали себе отчет в том, что это задание, скорее всего, окажется для них последним; а их семьям будет обеспечено щедрое содержание. И все же позиции пулеметов с их прямоугольными амбразурами будут выглядеть более убедительно, если…

Над этим предстояло еще поработать.

Выкатив «Железный кулак» из ангара, ван Ховен остановил самолет. Блок и Сапог, придерживая рукой фуражки, чтобы их не сдуло поднятой пропеллерами бурей, направились к двери, находящейся по правому борту самолета.

Внимание Блока привлекло какое-то движение. Он взглянул вверх. Над аэродромом кружил самолет. Его охватил страх ожидания новой бомбардировки, но тут стало ясно, что это всего-навсего «дорнье», немецкий ночной истребитель. Что делает здесь этот идиот? Никто не давал ему разрешения на посадку!

Один из пулеметчиков открыл дверь, и они оказались внутри самолета. Пока Сапог пробирался вперед по узкому проходу, Джерек Блок вытащил свой «люгер» и дважды выстрелил в голову стрелка у правого пулемета, а затем вышиб мозги и пулеметчику у левого борта. После этого он расположил оба тела у пулеметных амбразур так, чтобы их кровь стекала по наружной обшивке самолета и оба они были на виду.

Последний штрих, подумал он.

В кабине пилотов ван Ховен отпустил тормоз, и самолет покатился вперед, выруливая на взлетную полосу. Здесь они снова остановились, оба пилота принялись еще раз проверять показания приборов. В бомбовом отсеке позади них Сапог был занят выполнением своего задания: ему было поручено снять предохранители с двадцати четырех темно-зеленых бомб, и в каждой из них надлежало осторожно повернуть взрыватель на четверть оборота.

Закончены последние приготовления. Покинув чрево «Железного кулака», Блок отошел в сторону и стал дожидаться Сапога. Камуфляж самолета был безукоризнен. Он дрожал, словно стрела, которой не терпелось сорваться с натянутой тетивы. Когда бомбы с карнагеном взорвутся на лондонских улицах, сообщения об этом бедствии быстро достигнут командования армады у берегов Нормандии, а затем слухи неизбежно дойдут и до солдат. И прежде чем стемнеет, в войсках начнется паника и массовое отступление. Какая слава для рейха! Сам фюрер станет танцевать от…

У Блока перехватило горло. «Дорнье» приземлялся.

И самое ужасное, что его дубина пилот опустился на ту самую взлетную полосу, на которой стоял «Железный кулак»!

Блок выбежал вперед и отчаянно замахал руками. Пилот «дорнье» включил тормоз, в воздухе запахло паленой резиной, но самолет продолжал катиться вперед, загораживая собой путь «крепости».

— Катись отсюда к чертовой матери, идиот! — заорал Блок, выхватывая из кобуры «люгер». — Съезжай с полосы, чертов придурок!

За спиной у него ревели вновь ожившие двигатели «Железного кулака». С головы у Блока сорвало фуражку, ее затянуло в один из пропеллеров, который в мгновение ока изрубил ее в пыль. Двигатели Б-17 набирали мощность. Блок держал пистолет в вытянутой руке, а «дорнье» все еще надвигался. Пилот был явно не в себе! Немец он или нет, его надо немедленно заставить убраться с…

Через стекло кабины «дорнье» он увидел, что у второго пилота длинные золотистые волосы.

Пилотом был бородач. Он узнал эти лица: Чесна ван Дорне и тот человек, который был вместе с ней и бароном. Он ума не мог приложить, каким образом они сюда попали, зато прекрасно понимал, зачем они здесь, и допустить это было никак нельзя.

В гневе Блок принялся палить по самолету.

Пуля разбила стекло у самого лица Чесны. Вторая отскочила рикошетом от фюзеляжа, а третья перебила Лазарю ключицу. Русский пилот вскрикнул от боли, а на Майкла, сидевшего сзади, посыпались осколки стекла. Майкл открыл дверцу люка и спрыгнул на взлетную полосу. Пропеллеры ночного истребителя и Б-17 вместе создали настоящий ураган.

Он налетел на Блока прежде, чем тот успел его заметить. Они сцепились на узкой площадке между работающими пропеллерами двух самолетов. Майкл нанес ему удар кулаком в челюсть. Блок не выпускал «люгер», и Майкл крепко держал полковника за запястье. Блок попытался швырнуть Майкла на пропеллер «дорнье», но Майкл предугадал это движение. Проклятие Блока потонуло в реве двигателей — он ударил Майкла ребром ладони, но Майклу удалось избежать прямого удара. Не отпуская запястья Блока, он выкручивал ему руку. Палец на спусковом крючке «люгера» свела судорога, и прогремели еще два выстрела. Обе пули пробили обтекатель двигателя Б-17, и из настоящих пробоин в металле потянуло черным дымком горящего масла.

Майкл и Блок продолжали свою схватку между пропеллерами, вокруг них бушевал вихрь, грозящий вот-вот бросить их обоих на бешено вращающиеся лопасти. В кабине пилотов «Железного кулака» ван Ховен увидел черный дым горящего масла под одним из четырех двигателей. Он отпустил тормоз, и самолет двинулся вперед. Все еще орудовавший в бомбовом отсеке Сапог, поняв, что они двинулись с места, оторвался от своего занятия и загремел:

— Ты что, спятил?

После удачного удара локтем в подбородок противника Блоку наконец удалось высвободить руку с «люгером». Сейчас он разнесет череп фальшивому барону! Он победоносно усмехнулся, но это была его последняя улыбка — победа оказалась мнимой.

Майкл бросился вперед и, собрав все силы, подхватил Блока за колени и швырнул назад. Пуля «люгера» просвистела у Майкла над спиной, но лопасти пропеллера «Железной крепости» нанесли точный удар.

Майкл, еще сжимая ноги полковника, бросился ничком на землю, сверху хлынули потоки крови. В мгновение ока Джерека Блока изрубило в клочья, на бетон оседал кровавый туман. Звякнули серебряные коронки. Вот и все.

Майкл откатился от лопастей. Ноги Блока все еще подрагивали. А ван Ховен съехал со взлетной полосы на траву, обогнул черный ночной истребитель и не заметил, что его кто-то преследует.

Бомбардировщик, въезжавший на взлетную полосу, начинал набирать скорость. Майкл Галлатин, поравнявшись с амбразурой в борту самолета, из которой свешивался труп пулеметчика, ухватился обеими руками за ствол пулемета. Б-17 устремился вперед, а Майкл, подтянувшись, проник в самолет, плечом отпихнув с пути мертвеца.

В конце взлетной полосы «Железный кулак» задрал нос. Его шасси оторвались от земли, и самолет ван Ховена взял курс на Англию; один из четырех двигателей слегка дымил.

Двумя минутами позже за ним последовал «дорнье». За рулем была Чесна, а Лазарь зажимал рукой перебитую ключицу и изо всех сил старался не потерять сознания. Она взглянула на шкалу, показывающую уровень топлива; стрелка уже переступила критическую красную отметку, замигали, подавая сигнал тревоги, световые индикаторы обоих топливных баков. Она направила самолет вслед за тянувшейся в небе полоской черного дыма, и врывавшийся сквозь трещины в стекле ветер бил ей в лицо.

Набрав полтора километра высоты, Б-17 немного снизился над Ла-Маншем. Ветер задувал в амбразуры пулеметов, и Майкл взглянул на дымящий двигатель. Пропеллер перестал вращаться, и из-под обтекателя вылетали искры. Такая неисправность не остановит «Железный кулак»; это будет даже удачной деталью маскировки, делая ее более убедительной. Он обыскал оба трупа, но оружия у них не оказалось. Поднимаясь с пола, он почувствовал, что Б-17 набирает скорость. Что-то пронеслось с правого борта.

Майкл, выглянул. Это был «дорнье». Чесна кружила в ста пятидесяти метрах над ними. «Стреляй! — мысленно приказывал он. — Сбей этого гада» Но она не стреляла, и он знал почему. Она боялась за него. Итак, жребий брошен. «Железный кулак» должен быть остановлен, и все теперь зависело только от него.

Для этого ему придется убить обоих пилотов, хотя бы даже голыми руками. Каждая секунда приближала их к Англии. Он оглянулся по сторонам в поисках оружия. В пулеметы были вставлены ленты с патронами, но они были надежно укреплены на своих стойках. В самолете не было ничего, кроме огнетушителя.

Он двинулся дальше, когда увидел через амбразуру пулемета еще один самолет. Нет, не один, их было два. Они пикировали на «дорнье». Кровь застыла у него в жилах. Это были британские истребители — «спитфайры», и он видел оранжевые стрелы трассирующих пуль, когда они открыли огонь по Чесне. Маскировка Блоку удалась на славу; пилоты «спитфайров» были уверены, что защищают от нападения подбитую американскую «крепость».

Чесна попыталась увести самолет в сторону. Она покачивала крыльями и зажигала огни, но «спитфайры», конечно же, не обратили на это внимания. Они снова налетели на «дорнье». Чесна почувствовала, как самолет затрясло, пулеметная очередь прошлась по левому крылу. И тут замолкли аварийные сигналы тревоги: топливо иссякло. Она пикировала на воду, «спитфайр» висел у нее на хвосте. «Дорнье» был уже у самой воды.

— Держись! — сказала она Лазарю и потянула штурвал на себя, чтобы приподнять нос самолета за мгновение до встречи с водой.

Последовал сильнейший толчок, Чесну бросило вперед, и ремень кресла больно врезался ей в тело. Она ударилась головой о штурвал и едва не потеряла сознание от боли. «Дорнье» покачивался на волнах, а «спитфайры», покружив в небе над поверженным противником, полетели вслед за «крепостью».

«Здорово отстрелялись», — угрюмо подумала Чесна.

Лазарь отстегнул ремень. В кабину заливалась вода. Превозмогая боль в ребрах, Чесна встала, направляясь к полке, где хранился спасательный плот. Люк аварийного выхода был рядом, и вместе с Лазарем им наконец удалось откинуть крышку.

Майкл увидел ярко-оранжевый плотик, покачивающийся на волнах Ла-Манша. К опустившемуся на воду «дорнье» взял курс эсминец под британским флагом. «Спитфайры» кружили вокруг «летающей крепости», а потом заняли позиции с обеих ее сторон. «Хотят с эскортом проводить нас домой», — подумал Майкл. Он высунулся через амбразуру левого борта и отчаянно замахал руками. «Спитфайр» в свою очередь тоже покачал крыльями в знак приветствия. «Чтоб тебя!» — неистовствовал Майкл. Он почувствовал запах крови и, взглянув на руки, обнаружил, что они в крови мертвого пулеметчика.

Он снова выглянул наружу и кровью стал рисовать на оливковой зелени металла фашистскую свастику.

«Спитфайры» не обратили на это никакого внимания, продолжая сопровождать «крепость».

Все было бесполезно. Майкл понял, что у него оставался лишь один выход.

Сняв предохранитель у пулемета, он направил его ствол в сторону летящего на малой скорости «спитфайра» и открыл огонь.

Пули прошили борт истребителя. Майкл видел обращенное к нему изумленное лицо пилота. Он продолжал стрелять, один из двигателей «спитфайра» загорелся. Истребитель спикировал вниз. Пилот не потерял управления, но самолет быстро снижался.

«Извини, старина», — подумал Майкл.

Он перешел к пулемету на противоположной стороне и открыл огонь по второму истребителю, но «спитфайр» набрал высоту; пилот видел, что случилось с его товарищем. Майкл выпустил еще две короткие очереди по английскому самолету, но пули, к счастью, прошли мимо цели.

— Что там за шум? — закричал у себя в кабине ван Ховен. Он посмотрел на Шредера, затем перевёл взгляд на бледного как смерть Сапога. — Из наших пулеметов стреляли?

Ван Ховен взглянул через стекло кабины вниз и обомлел, увидев горящий «спитфайр». Второй же «спитфайр» взвился над ними, словно рассерженный шершень.

Сапог знал, что полковник убил обоих пулеметчиков. Это было частью плана, а пулеметы зарядили лишь с целью создать экипажу иллюзию, что у них есть шанс остаться в живых, когда они окажутся по ту сторону Ла-Манша. Кто же тогда мог стрелять?

Сапог вышел из кабины пилотов и миновал бомбовый отсек, где дожидались своего часа приведенные в готовность бомбы.

«Спитфайр» кружил над ними, а Майкл продолжал стрелять. И в конце концов он добился чего хотел «спитфайр» ответил на огонь. Пули загрохотали по обшивке «Железного кулака». Майкл снова выстрелил, а английский летчик развернул свою машину. Готово. Теперь он, вне себя от ярости, будет стрелять и только потом, может быть, задастся вопросом, а зачем он это сде…

Майкл услышал, как стучат по металлу подкованные железом подошвы.

По проходу на него грозно надвигался Сапог. Увидев Майкла за пулеметом, верзила остановился, и лицо его перекосилось от гнева и удивления.

Сапог бросился вперед. И прежде чем Майкл смог увернуться, огромный кованый сапог пнул его в живот, отбросив в проход. Майкл проехался на спине по полу. От мощного удара у него перехватило дыхание.

«Спитфайр» снова открыл огонь, и к тому времени, как Сапог приблизился, пулеметные пули пробили обшивку «Железного кулака» и свистели над ними, отскакивая от пола и стен. Майкл ударил противника ногой в правое колено. Сапог взвыл от боли и свалился, потому что в этот момент ван Ховен начал пикировать, стараясь уйти от атаки приведенного в ярость пилота «спитфайра». Сапог покатился по полу, схватившись руками за ногу, а у Майкла появилась возможность перевести дух.

Во время очередного захода «спитфайр» открыл огонь по бомбовому отсеку «Железного кулака». Одна из пуль, отскочив от металлической перекладины, ударилась о взрыватель бомбы с карнагеном. Послышалось шипение, и отсек начал заполняться дымом.

Пока Сапог пытался подняться на ноги, Майкл ударил его снизу в подбородок, и голова детины откинулась назад. Но Сапог был сильным как бык, он все же поднялся на ноги и набросился на Майкла; они оба с размаху ударились о металлические стены. Майкл колотил кулаками по коротко остриженной голове Сапога, а тот норовил ударить его в живот. Пули английского истребителя пробили обшивку рядом с ними, осыпая обоих противников огненными искрами. «Железный кулак» задрожал, на правом крыле задымился двигатель.

Ван Ховен сбросил высоту. «Спитфайр» не прекращал своих атак, видимо задавшись целью их потопить.

— Вон она! — закричал Шредер, указывая вперед.

На горизонте показалась окутанная серой дымкой земля Англии, но тут задымил третий двигатель. Ван Ховен выжимал из бомбардировщика все, что мог. «Железный кулак» со скоростью двести десять миль в час продолжал лететь над водами Ла-Манша, приближаясь к берегам Англии.

Огромный кулак ударил Майкла в челюсть, одновременно Сапог нанес ему удар коленом в пах. Майкл осел на пол, Сапог схватил его за горло и ударил головой о металлический потолок. Майкл был оглушен, он знал: пора начинать превращение, но никак не мог собраться. Сапог снова и снова бил его головой о железо потолка. Когда Сапог поднял его в третий раз, Майкл, ухитрившись, нанес ему удар лбом в лицо. Заорав от боли, Сапог выронил его и отшатнулся: нос его был сломан, из ноздрей текла кровь. Но ранее чем Майкл приготовился к следующей атаке, Сапог развернулся и пнул его ногой в ребра. Майкл успел уйти от удара, основная тяжесть которого пришлась на правое плечо.

«Спитфайр» зашел в лоб «Железному кулаку». Из стволов пулеметов на его крыльях вырвались вспышки пламени, и кабину пилотов охватил вихрь битого стекла и огня. Ван Ховен упал ничком, грудь его была изрешечена пулями, а Шредер корчился от боли, хватаясь за перебитую руку. Один из двигателей «Железного кулака» взорвался, и его обломки ворвались в кабину пилотов. Закричал бомбардир, его ослепили острые осколки железа. Самолет снижался, его правое крыло и разгромленную кабину пилотов охватило пламя.

Сапог, хромая, приближался к Майклу, который отчаянно пытался преодолеть боль. Ухватив противника за шиворот, Сапог рывком поднял его с пола и ударил кулаком в челюсть. Майкл отлетел в сторону, стукнулся головой о перегородку, ощутив во рту вкус крови.

Сапог занес руку для нового удара.

Под руку Майклу подвернулся красный цилиндр огнетушителя. Майкл сорвал его с кронштейна. Огромный кулак врезался в железный цилиндр, и его суставы треснули, ломаясь как спички. Используя огнетушитель как таран, Майкл ткнул Сапога в живот. Воздух с шумом вырвался из легких громилы, и Майкл нанес еще один удар, повыше. У Сапога была разбита челюсть, глаза его остекленели от боли, но он ухватился за огнетушитель и не собирался отступать. Последовал удар коленом в бок, Майкл, осел на пол, и Сапогу наконец удалось завладеть тяжелым железным цилиндром.

Сапог поднял огнетушитель над головой, собираясь размозжить им голову противника. Майкл напрягся, готовясь предупредить удар.

За свистом ветра послышался треск пулеметов «спитфайра». Пули пробили обшивку самолета. На груди Сапога появились три большие дыры, каждая размером с кулак. Одна из пуль попала в корпус огнетушителя, и он взорвался.

Майкл бросился ничком на пол; во все стороны разлетелись железные осколки. На стенах шипела пена. Подняв глаза, Майкл увидел, что Сапог все еще стоит, опираясь на станину пулемета.

Вторая рука Сапога лежала на полу в метре от него. Сапог глядел на оторванную руку в тупом недоумении и, нетвердо ступая, заковылял к ней.

Из зиявшей в боку раны вываливались внутренности. Пена из огнетушителя накрыла Сапога с ног до головы. Из шеи фонтаном била кровь.

Сапог был мертв, но все еще держался на ногах.

От одного легкого толчка он упал на пол и затих.

Майклу казалось, что он вот-вот потеряет сознание, но море было всего в трехстах футах под ними, и это привело его в чувство. Перешагнув через изуродованную тушу Сапога, он направился к кабине пилотов.

В бомбовом отсеке его ужаснуло зловещее шипение и витавший в воздухе дым. Одна из карнагеновых бомб вот-вот могла взорваться. В кабине пилота он обнаружил отчаявшегося штурмана, который тщетно пытался управлять самолетом. «Железный кулак» неотвратимо падал, а в небе над ним кружил «спитфайр». До берегов Англии оставалось меньше семи миль.

— Сажай! Быстро, прямо сейчас! — приказал Майкл до смерти перепуганному штурману.

Штурман принялся неумело щелкать переключателями, вырубая мощность и пытаясь выровнять нос самолета «Железный кулак», походивший сейчас на подбитую птицу, потерял еще тридцать метров высоты. Майкл ухватился за кресло пилота. «Железный кулак» на удивление мягко плюхнулся в море и еще некоторое время бороздил воды Ла-Манша.

О его крылья разбивались морские волны. Майкл не стал дожидаться штурмана. У него не было времени искать спасательный плотик, который вряд ли уцелел после обрушившегося на «крепость» шквала пуль. Он нырнул в волны пролива и поплыл прочь от самолета так быстро, как только мог.

«Спитфайр» пронесся низко над водой, пролетел над Майклом и направился к зеленеющему вдали берегу.

Майкл плыл, стараясь оказаться как можно дальше от «крепости». Он слышал, как шипит в воде раскаленный металл идущего ко дну самолета. Может быть, штурману все же удалось выскочить. А может, и нет. Майкл не останавливался. Соленая морская вода обжигала раны, но именно эта боль не давала потерять сознание. Он отплыл довольно далеко, когда услышал громкое бульканье и шум мощного потока воды. Оглянувшись, он увидел, что хвост самолета уже ушел под воду. Задранный нос машины все еще маячил над поверхностью, и еще был виден рисунок Франкевитца, на котором бронированный кулак сжимал за шею карикатурного Гитлера. Если рыбы понимают хоть что-нибудь в живописи, они оценят этот шедевр.

«Железный кулак» быстро погружался. Через мгновение все было кончено, лишь на поверхности лопались пузыри. Майкл поплыл к берегу. Силы покидали его; у него было желание прекратить борьбу и смириться. Нет, не сейчас, уговаривал он себя. Еще чуть-чуть. Еще один гребок. Еще один, а после него еще. Плыть брассом было гораздо лучше, чем по-собачьи.

И тут он услышал гул мотора. В его сторону направлялся патрульный катер, на носу которого стояли двое солдат с винтовками. Над катером развевался британский флаг.

Вот он и дома.

Его вытащили из воды, накинули одеяло и дали в руки чашку горячего чая, терпкого и крепкого, как волчья моча. Потом на него направили стволы винтовок, и катер повернул к берегу, где патруль должен был сдать его властям. Катер был всего в миле от гавани, когда Майкл услышал далекий, приглушенный грохот. Оглянувшись, он увидел, как над волнами взметнулся огромный гейзер. В бомбовом отсеке самолета на дне Ла-Манша взорвалась начиненная карнагеном бомба — и, может быть, не одна. Гейзер обрушился, вода забурлила, заволновалась, и все улеглось. Это был конец.

Но не совсем.

Майкл ступил на причал, не переставая вглядываться в даль, ища взглядом английский эсминец, появления которого оставалось ждать недолго. Он отряхнулся, и с его волос и одежды полетели капли воды. И в этот момент, даже стоя под прицелом винтовок солдат береговой охраны, он был по-настоящему счастлив.

На душе было легко, так легко, что от охватившей его радости ему захотелось задрать голову и завыть.

Глава 67

Веки его глаз покраснели, а лицо было мертвенно-бледным. Ничего хорошего это не предвещало.

— Боюсь вас огорчить, но, похоже, ничего не вышло, — осторожно сказал Мартин Борман. Он вежливо кашлянул. — Доктор Хильдебранд мертв, и… работа над проектом не дала ожидаемого результата.

Он был готов выслушать все до конца. Ладони на крышке стола сжались в кулаки. Фридрих Великий на портрете, висевшем на стене над его столом, взирал на происходящее с явным осуждением.

— Имеющиеся у нас сведения… вызывают сомнение, что самолет вообще достиг Лондона, — продолжал Борман. Он взглянул на седовласого, застывшего в напряженном ожидании фельдмаршала, испытывая при этом чувство неловкости. — У нас нет сведений о бомбардировке цели карнагеном.

Он молчал. Пульс размеренно стучал в висках. Через окно в позолоченной раме было видно, как ложатся на Берлин длинные тени уходящего дня. Шестое июня. На стене напротив висели приколотые кнопками карты Нормандии, берега которой скоро станут известны всему миру своими кодовыми названиями: Юта, Омаха, Золото, Юнона и Меч. На каждой из этих карт красные стрелки устремлялись в глубь материка, а черными линиями было отмечено отступление германских войск. «Предатели! Все предатели!» — думал он, взглянув на стену с картами.

— Проект потерпел крах, — сказал Борман. — По причине… непредвиденных обстоятельств.

— Нет, не поэтому, — тихо ответил Гитлер. — А потому, что кое у кого не было веры в его успех. Потому, что воли не хватило. Блока сюда. — Голос его стал властным. — Полковника Джерека Блока. Я желаю его видеть. Немедленно.

— Полковник Блок… его нет больше с нами.

— Предатель! — Гитлер едва не выскочил из-за стола. — И где же он теперь? Сбежал и сдался первому же встречному английскому солдату?

— Полковник Блок мертв, — ответил Борман.

— Да, я бы на его месте тоже покончил жизнь самоубийством, доведись мне так напортачить, как он! — Гитлер встал. Лицо его побагровело. — Мне не следовало полагаться на него с самого начала! Он обыкновенный неудачник, а прикидывался баловнем судьбы! Такие, как он, встречаются на каждом шагу!

— По крайней мере, в Германии, — прошептал фельдмаршал.

— Мне дурно становится при одной лишь мысли о том, сколько времени и денег было угрохано на этот дурацкий проект. — Гитлер вышел из-за стола. — Значит, Блок сам свел счеты с жизнью? Ну и каким же образом, позвольте узнать? Яд или пистолет?

«Пропеллер», — едва не сорвалось у Бормана с языка. Но еще неизвестно, какого джинна ему бы пришлось выпустить из бутылки своим правдивым изложением всех обстоятельств. Наверняка не обошлось бы без упоминания о немецком Сопротивлении — об этих вонючих свиньях! — и вражеских шпионах, которым каким-то образом удалось уничтожить весь карнаген. И плюс к этому всему еще и правда о Чесне ван Дорне. Нет-нет! Пусть все лучше остается по-старому: при налете эскадрильи вражеских бомбардировщиков на Скарпу были взорваны топливные резервуары и склад боеприпасов, взрывом уничтожило весь карнаген. Настают тяжелые времена, и фюреру будет не до поисков истины.

— Пистолет, — сказал он.

— По крайней мере, он избавил нас от необходимости тратить на него патроны. Но сколько времени, трудов — и все впустую! На эти деньги можно было выстроить солнечную пушку! Так нет же! Блок вкупе со своими заговорщиками перетянул меня на свою сторону! А я ведь так доверчив! Мартин, после всего произошедшего я склоняюсь к мысли, что он работал на англичан!

Борман пожал плечами. Пусть считает как хочет. В конце концов, так с ним легче ладить.

— Мой фюрер! — Фельдмаршал указал на развешанные на стене карты Нормандии. — Разрешите доложить вам оперативную обстановку. Судя по этой схеме, англичане и канадцы наступают на Канн. А вот здесь, — он обвел другой участок карты, — войска американцев движутся в сторону Карентана. Дислокация наших войск на этом участке не позволяет решить сразу обе эти проблемы. Какими, на ваш взгляд, дивизиями мы могли бы предотвратить эту угрозу?

Гитлер ничего не сказал. Он глядел вовсе не на карты, на которых были наглядно отображены последние кровопролитные бои, а на собственную подборку акварелей, с притаившимися на них воображаемыми волками.

— Мой фюрер! — продолжал настаивать фельдмаршал. — Как же все-таки нам поступить?

У Гитлера нервно дернулась щека. Он отвернулся от картин, решительно подошел к столу и открыл верхний ящик. Когда он поднял руку, стало видно, что он крепко сжимает похожий на кинжал нож для бумаги.

Он пошел обратно, словно во сне, направляясь к картинам, глаза у него светились нехорошим блеском. Наконец достигнув цели, он изо всех сил вонзил лезвие ножа в первую, сверху донизу распарывая рисунок с деревенским пейзажем и волком, прятавшимся в тени. Лезвие ножа пронзило и вторую акварель с горным ручьем, где среди камней затаился волк.

— Вранье, — шептал Гитлер, вспарывая холст. — Ложь и обман.

— Мой фюрер! — окликнул его фельдмаршал, но и на этот раз ответа не последовало.

Мартин Борман отвернулся от этого зрелища и отошел к окну.

Нож с треском вспорол третий рисунок, на котором волк скрывался среди цветущего луга белых эдельвейсов.

— Вранье, — задыхаясь, шептал он, и голос его дрожал от напряжения. От исполосованного ножом холста в разные стороны летели клочья. — Вранье, вранье, вранье.

Где-то вдали загудела сирена воздушной тревоги, и вой ее разносился по разоренному городу, над землей которого все еще висела пелена пыли и дыма от предшествующих бомбовых ударов. А с востока надвигалась ночь.

Гитлер уронил нож на ковер и обхватил голову руками.

Где-то на окраине города взорвалась бомба. Борман прикрыл рукой глаза от яркого зарева. Гитлер неподвижно стоял, дрожа всем телом и попирая ногами истерзанные останки своих видений, а немецкий фельдмаршал, пытаясь удержаться от рвущегося наружу вскрика, в ужасе прикрыл рот рукой.

Глава 68

Часы Биг-Бена прозвонили одиннадцать. При иных обстоятельствах, размышлял Майкл Галлатин, это время было бы больше известно как час волка. Но при теперешнем положении дел было просто одиннадцать часов солнечного утра в середине июня, и даже волку, наверное, не хватило бы смелости вдруг оказаться в самой гуще уличного движения Лондона.

Из окна здания на Даунинг-стрит он глядел на бесконечный поток машин, текущий вдоль берега Темзы и вливающийся в водоворот Трафальгарской площади. Он чувствовал себя бодрым, словно родился заново. Так всегда бывает, когда удается одолеть смерть — хотя бы на время. На нем был темно-синий костюм, белая рубашка и галстук с синим набивным рисунком, но ребра под одеждой были заклеены пластырем. Простреленная ладонь тоже была перевязана, время от времени его еще беспокоила рана на бедре, но все равно — хорошо! Он снова будет бегать, и даже быстрее, чем раньше.

— О чем ты думаешь? — спросила она, подойдя к нему сзади.

— Ни о чем. Просто о том, что сегодня прекрасный день и я был очень рад выйти наконец из госпиталя. Не слишком-то приятно проводить такие дни в постели.

— Я бы сказала, что все зависит от постели, а ты как думаешь?

Майкл обернулся к ней. Чесна казалась отдохнувшей и посвежевшей, разгладились морщинки на лице, появившиеся от переживаний и боли. Ну, может быть, сколько-то и осталось; ничего не поделаешь, такова жизнь.

— Да, — согласился он. — Разумеется, я тоже так думаю.

Дверь открылась, и вошел широкоплечий, носатый мужчина в форме капитана Военно-воздушных сил Великобритании. Волосы у Лазаря отросли, бороду он сохранил, хотя теперь она была аккуратно подстрижена. Весь он был чистым, и от него даже пахло мылом. Под капитанским мундиром левая рука и плечо были забинтованы, а на сломанную ключицу наложен гипс.

— Привет! — Он был очень рад снова увидеть их. Он улыбнулся, и Чесна подумала о том, что Лазаря даже можно было назвать по-своему привлекательным. — Извините, я опоздал.

— Ничего, все в порядке. Просто здесь не военное отношение ко времени. — Встреча для них была назначена ровно в одиннадцать. — Кстати, говоря о военных, ты что, пополнил ряды наших ВВС?

— Я остался офицером советской авиации, — ответил он по-русски, — но вчера мне присвоили звание почетного капитана. Я поднимался на «спитфайре». Вот это самолет! Если бы у нас были «спитфайры», то мы бы тогда… — Он снова улыбнулся и перевёл разговор. — Я хотел бы поскорее вернуться домой. — Он пожал плечами. — Как часто я люблю говорить: в небе я лев. А вы чем собираетесь заниматься дальше?

— Я домой, — сказал Майкл. — Надолго. А Чесна улетает в Калифорнию.

— О да! — Лазарь попробовал произнести на американский манер: — Кали-фоор-ниа?

— Точно так, — сказала Чесна.

— Вери гуд! Ты стать большая звезда!

— С меня хватит и небольшой роли. Может быть, даже пилота на воздушные трюки.

— Пилот! Да-а… — При одном только упоминании этого слова лицо русского расцвело.

Майкл вложил свою руку в ладонь Чесны. Он смотрел на Лондон — красивый город; от одной мысли, что уже больше никогда в небо над ним не поднимутся немецкие самолеты, он казался еще прекраснее. Первоначально намеченное на пятое июня, начало операции было перенесено на утро шестого июня из-за плохой погоды; и с того самого дня сотни тысяч солдат войск союзников высадились на побережье Нормандии, принявшись неуклонно оттеснять нацистов к границам Германии. Разумеется, это был еще не конец войны; еще будет пролито много крови и пережито испытаний, прежде чем нацистов загонят в их логово. Но первый шаг был сделан. Высадка войск в Европе была величайшим успехом. Пройдет всего несколько недель, Париж будет освобожден, и родина Габи обретет свободу.

Наступлению Гитлера был положен конец. Теперь для него начнется долгое отступление, и давший сбой военный механизм Германии окажется под сокрушительными ударами — и смел ли он подумать об этом? — железных кулаков Америки, Великобритании и России.

В окно светило солнце, его лучи ложились Майклу на лицо, и он подумал о пройденном пути. О Маккеррене и Габи, подземных коридорах, Камилле и Мышонке, битве на крыше Гранд-опера, бое в лесу под Берлином, о разрушенном доме и исковерканной жизни Мышонка, о бесполезном Железном кресте. Он думал о «Рейхкронене», о поезде смерти Гарри Сэндлера, тесных клетушках Фалькенхаузена и долгом перелете в Норвегию. О Китти и ее ноже с изогнутым лезвием.

Но был у него и другой путь: он отправился в него в далеком детстве — маленький мальчик, бегущий по лесу вслед за улетевшим змеем. Этот путь вел его по жизни, в которой ему выпало познать радость и горе, горечь поражения и триумф. Так было до сего момента, до той черты, за которой начинается будущее.

Так человек или зверь? Теперь он знал свое место в этом мире. И, признав за собой место в мире среди людей, он стал живым воплощением чуда. Он не подвел Виктора. И ему казалось, что Виктор мог бы гордиться им, как только отец может гордиться сыном.

«Живи свободным!» — думал он. Если такое возможно в этой жизни, он сделает для этого все, что в его силах.

На столе секретаря раздался звонок. Секретарь — маленькая стройная женщина с гвоздикой, приколотой к лацкану пиджака, — сказала:

— Он примет вас сейчас, — и вышла из-за стола, чтобы открыть дверь, ведущую в кабинет.

Увидев посетителей на пороге, коренастый человек встал из-за стола и направился к ним навстречу. Он уже наслышан о них, говорил он. Пожалуйста, присаживайтесь! Церемония награждения, говорил он, будет обставлена очень скромно. Наверное, не стоит поднимать шум в прессе по поводу столь деликатного дела. Вы согласны? Ну конечно же, они были согласны.

— Вы не будете возражать, если я закурю? — спросил он у Чесны, достал из ящичка розового дерева одну из своих знаменитых длинных сигар и зажег ее. — Вы должны хорошо понимать значение того, что вам удалось сделать для Англии. В конечном итоге — для всего мира. Это невозможно выразить словами. Вы имеете влиятельных друзей, и, не сомневайтесь, в их лице вы всегда найдете поддержку. Да, и коль скоро мы завели разговор о друзьях… — Протянув руку, он выдвинул ящик стола и достал из него конверт, запечатанный восковой печатью. — Майор Галлатин, ваш друг просил передать вам это.

Майкл взял конверт. Оттиснутая на воске печать была ему знакома. Он улыбнулся и положил конверт в карман пиджака.

Премьер-министр принялся подробно рассказывать о дальнейшем ходе наступления, о том, что уже к концу лета фашистам придется сражаться у границ Германии. Их заводам по производству химического оружия нанесен большой урон; благодаря не только неудаче с «Железным кулаком», но… будет, наверное, лучше сказать исчезновению Густава Хильдебранда.

Майкл разглядывал его лицо. У него возник вопрос.

— Прошу извинить меня, сэр.

— Да, майор.

— У вас… нет, случайно, родственников в Германии?

— Нет, — ответил Черчилль. — Разумеется, нет. А в чем дело?

— Просто мне… довелось видеть одного человека, загримированного под вас.

— Совсем обнаглели, сволочи, — проворчал премьер-министр, выпуская облачко сизого дыма.

Когда аудиенция у премьер-министра закончилась, они вышли на улицу и остановились на Даунинг-стрит. У обочины тротуара стояла машина, и в ней Лазаря дожидался шофер в форме ВВС Великобритании. Здоровой рукой Лазарь обнял Чесну, затем крепко обнялся с товарищем.

— Галатинов, ты сумеешь позаботиться о Златовласке, а? — Лазарь снова улыбнулся, но глаза его повлажнели. — Рядом с ней ты прямо как настоящий джентльмен… как англичанин. И даже не скажешь, что ты русский!

— Я это учту, — сказал Майкл вслух, но про себя подумал, что Лазарь и сам был джентльменом, оставаясь при этом русским. — А куда ты теперь?

Лазарь поднял голову и взглянул в безоблачную синеву. Он снова хитро улыбнулся, хлопнул Майкла по плечу и направился к дожидавшейся его машине. Шофер отъехал от тротуара, и, проезжая мимо, Лазарь отдал Майклу честь. Автомобиль влился в поток машин и затерялся среди них.

— Пойдем пройдемся, — предложил Майкл.

Он взял Чесну под руку, и они медленно пошли в сторону Трафальгарской площади. Она все еще слегка прихрамывала, но рана быстро заживала. Ему нравилось быть вместе с ней. Он хотел показать ей свой дом, и кто знает, что из этого может получиться? Может быть, это начало длительных отношений? Нет, скорее всего, нет. Их жизненные пути расходились, хотя теперь они шли, взявшись за руки. Но хотя бы на какое-то время… это было бы замечательно.

— Ты любишь животных? — спросил он.

— Что?

— Я просто так спрашиваю.

— Ну… кошек там… собак. В общем, да. А каких животных ты имеешь в виду?

— Чуть-чуть побольше, — сказал он, но развивать дальше эту тему не стал. Он не хотел пугать ее до того, как они покинут лондонский отель. — Мне бы хотелось показать тебе мой дом в Уэльсе. Поедешь?

— С тобой? — Она сжала его руку в своей ладони. — А когда мы уезжаем?

— Скоро. Мой дом очень тихий. У нас там будет много времени для разговоров.

И она, казалось, была несколько озадачена.

— Разговоров? О чем?

— О… о мифах и народных преданиях, — ответил он.

Чесна засмеялась. Таких необычных и единственных в своем роде мужчин, как Майкл Галлатин, ей еще не приходилось встречать. Ее возбуждала его близость. И тогда она спросила:

— И что, мы будем только разговаривать?

Майкл остановился в тени лорда Нельсона, обнял Чесну ван Дорне и поцеловал ее.

Они крепко прижались друг к другу. Проходящие мимо лондонцы смотрели на них во все глаза, но ни Майклу, ни Чесне не было до них никакого дела. Губы их слились в страстном поцелуе, и Майкл ощутил легкое покалывание в спине.

Он знал, что это такое. Под одеждой позвоночник начинал зарастать черной лоснящейся волчьей шерстью. Он чувствовал, как жесткие волосы поднимались по спине и плечам, пощипывая кожу, в этот миг охватившей его радости и пылкой страсти, потом они стали снова уходить обратно в поры, и в теле возник легкий зуд.

Майкл целовал уголки ее губ. Душа его была полна ее ароматом: корица и кожа. Он остановил такси, и они вместе отправились с Чесной на Пикадилли, в свой отель.

По дороге он вынул из кармана конверт, сломал печать и достал сложенный листок. Все письмо состояло лишь из двух слов, написанных знакомым почерком: «Новое задание?»

Он убрал письмо в конверт и положил его в карман. Человек в нем стремился обрести наконец покой, но волк рвался в бой. Кто из них восторжествует? Этого он не знал и сам.

Чесна положила голову ему на плечо.

— Еще какое-нибудь дело, где ты нужен?

— Нет, — ответил ей Майкл. — Не сегодня.

Эта битва была им выиграна, но война продолжалась.

Глава 1

Одинокий джентльмен прогуливался по городу в поисках хорошего куска мяса. Он наслаждался вечером, неспешно шагая по очаровательным улицам Данцига, по шумной и людной гавани города на побережье Балтийского моря. Когда-то давно это место было известно как Гданьск и изначально причислялось к территории Северной Польши, однако при этом у него была весьма сложная политическая история с двумя претендовавшими на него государствами: Польшей и Германией. Нынче, в апреле 1938-го года это был «свободный город» со своим национальным гимном, конституцией, правительством и даже собственной валютой помимо польской. Население по большей части состояло из немцев, они составляли почти 98 процентов, что сильно сказалось на языке Данцига.

Пока джентльмен прогуливался вдоль того, что местные называли Королевской Дорогой — именующейся так, потому что здесь проходил крестный путь королей — он миновал такие достопримечательности, как Фонтан Нептуна и Золотые Ворота с их символическим статуями, изображавшими Мир, Свободу, Богатство и Славу.

Он любил мир и наслаждался свободой, однако богатства и славы не желал никогда. Сегодня он искал лишь идеальный Шатобриан[13].

Клерк в очень дорогом отеле «Золотой Дуб» посоветовал ресторан «Максимиллиан». Слишком далеко, чтобы идти пешком? Отнюдь. Три мили были прекрасной прогулкой этим прохладным вечером, когда на город опустилась ночь, во время которой, как и в любую другую ночь, обострилось само ощущение жизни. Поэтому он, одетый в темно-синий костюм от «Сэвил-Роу» с накрахмаленной белой рубашкой и черным галстуком, отправился на улицу, предпочтя идти не слишком медленно, но и не слишком быстро, чтобы вдоволь насладиться атмосферой ночного города.

Ему было двадцать восемь лет, и он пребывал в отличной физической форме, как, наверное, будет пребывать и всегда. Это был статный человек, ростом в шесть футов и два дюйма с широкой грудью, узкими бедрами и длинными тонкими ногами. По сложению он напоминал легкоатлета, не бросающего тренировки. Волосы у него были густые и темные, коротко остриженные, а на смуглом и привлекательном лице сияло два ярко-зеленых глаза, с интересом и вниманием изучавших окружающее пространство, изредка вспыхивая огоньком умиления и юмора в ответ на то, что именовалось цивилизацией.

Его глаза не преминули отметить ярко-красные плакаты на углах некоторых улиц, которые провозглашали громкое будущее набиравшей обороты нацистской партии, которая называла себя будущим Германии. Однако об этом он предпочел сейчас не думать.

Это был вечер для сочного стейка, бокала вина и, возможно, хорошей музыки. Впрочем, у мужчины был строгий график, и он не мог растянуть удовольствие слишком надолго: к полуночи нужно быть на работе.

В тихом ресторане «Максимиллиан», отделанном дубовыми досками, он, изъясняясь по-немецки, заказал себе Шатобриан, и официант проинформировал его, что это блюдо обыкновенно подается на две персоны. Гость ответил, что слишком давно не пробовал хороший стейк, поэтому попросил подать ему порцию для двоих и принести бутылку Каберне на выбор официанта.

— Sehr gut[14], сэр, — был ответ.

Девушка-гардеробщица — очень стройная, рыжеволосая, с обветренными губами — когда он пил свой первый бокал вина, решила заговорить с ним, поинтересовалась, впервые ли он ужинает в этом ресторане, нравится ли ему в городе и так далее. Все свелось к тому, что она спросила, свободен ли он сегодня после десяти, чтобы вернуться сюда и вместе с нею посетить один отличный музыкальный клуб и удовлетворить свой интерес.

Он улыбнулся и поблагодарил ее, но вынужден был отказаться из-за полночной работы.

— Что за работа? — поинтересовалась она, и в ее глазах мелькнула тень легкого разочарования.

— Морская торговля, — ответил он, после чего пожелал ей хорошего вечера, и она ушла.

Неторопливо отужинав, мужчина возобновил свою прогулку. За углом он обнаружил таверну со стенами из красного кирпича, который, похоже, закладывался еще в 1788-м! За барной стойкой выложенного темным кирпичом зала — немного затхлого — он заказал светлое пиво Тиски. Молодая женщина за стойкой обладала ангельской внешностью: вьющимися светлыми волосами, умопомрачительной фигурой и глазами примерно одного тона с поданным напитком. К северу от ее экватора располагалось два совершенно необъятных глобуса, от объема которых завязки на ее корсаже должны были вот-вот лопнуть. За разговором она наклонилась ближе, и от нее повеяло персиками и мятой. Девушка доверительно сказала, что считает, будто все люди в душе настоящие дети, до самой старости жаждущие прильнуть к соску, который хотят положить себе в рот и сосать без остановки. Она считала, что это запечатлено в сердце каждого.

— Что ты об этом думаешь? — спросила девушка, и ее красные губы одарили его неровной, заговорщицкой улыбкой.

Мужчина ответил, что не имеет четкого мнения по этому вопросу и не может об этом подумать сейчас из-за предстоящей полночной работы.

— Какой работы? — спросила она, поиграв пальцем с одной из лент, вплетенных в волосы.

— Морская торговля, — ответил он ей, допил свое пиво и ушел.

Ночь двигалась дальше, а он — вместе с нею. Через две улицы мужчина нашел тускло освещенный и хорошо обставленный музыкальный клуб и занял столик, чтобы послушать, как играет сегодняшнее трио — пианист, трубач и барабанщик. Он заказал бокал имбирного эля и погрузился в музыку, наблюдая за тем, как играют в помещении разноцветные фонари, закрепленные на потолке. После третьей композиции он заметил, как мужчина в сером костюме поднялся из-за соседнего столика, который делил с женщиной, и направился к двери сбоку от сцены. Когда мужчина покинул комнату, женщина встала со своего места и направилась прямо к зеленоглазому посетителю, изображавшему из себя морского торговца.

У нее были прямые черные волосы примерно одного тона с платьем, глубокое декольте которого подчеркивало ее формы. Голову украшала модная шляпка с кружевами, чуть склоненная набок, к левому глазу. Проходя по помещению, незнакомка будто искала хороший кусок мяса. И вот, нашла его.

Завязав разговор, она поинтересовалась, не будет ли ее собеседник джентльменом и не спасет ли ее от того «отброса человечества», с коим она вынуждена проводить этот вечер. В это время ее спутник как раз ушел в уборную, и она была бы рада воспользоваться возможностью покинуть этот клуб и посетить другое место, где можно было бы познакомиться получше.

Зеленоглазый мужчина ответил ей слабой улыбкой, отпил немного имбирного эля и сказал, что ее выбор потенциального спасителя ему лестен, но уже через несколько минут ему придется покинуть это место из-за предстоящей полночной работы.

— К тому же, — сказал он. — Вам следует знать, что ваш спутник уже покинул уборную и может начать бить тревогу из-за вашего отсутствия. Он как раз возвращается к столу.

На этот раз ему не пришлось говорить, что он промышляет морской торговлей.

Мужчина посмотрел на наручные часы. Пора. Он заплатил за напиток, покинул клуб и направился обратно к отелю «Золотой Дуб». И снова — шел, не спеша и не медля.

В своем номере в отеле он подумал том, чтобы принять душ и побриться, но время оставалось лишь на что-то одно, посему бритье победило. Он снял костюм и галстук, затем заглянул в шкаф и нашел там холщовую сумку грязно-коричневого цвета. Из нее он извлек выцветшее серое белье и пару белых носков. Поверх он надел красную клетчатую рубашку с заплатками на обоих локтях, затем натянул коричневые брюки и зашнуровал старые, поношенные ботинки. Немного помедлив, он вытащил коричневую шерстяную шапку, а после натянул на плечи грубую брезентовую куртку с тремя отсутствовавшими кнопками и с количеством стежков и заплаток, которое могло заставить Франкенштейна ревновать. Свой тонкий английский бумажник он заменил на поддельный и грубоватый польский, а вместо наручных часов «Ролекс» взял с собой старые карманные часы — они могли считаться новыми, наверное, только тогда, когда англичане заражались всевозможными болезнями от своих соратников в окопах в первой битве при Марне. Его бритва была немного ржавой, а на кабаньей щетке не хватало множества волосков. По запаху он понял, что мыло в номере сделано из свиного жира.

Пора было идти.

Свои аксессуары и костюм он оставил на кровати. Собрать и увезти все это смогут после. Не было никакой необходимости изучать себя в зеркале: сейчас в отражении больше не появится джентльмен, сейчас там появится заядлый хулиган. Как и планировалось.

Мужчина закрыл сумку — пахнувшую столь же кисло, сколь и потрепанная одежда — и набросил ее на плечо. Пересекая отделанный дубовыми панелями вестибюль отеля «Золотой Дуб» с кремовыми диванами, он понял, что здесь попросту нельзя появляться в такой одежде. Ему казалось, что вокруг него воздух сейчас становился более спертым.

Вдруг сидевший на одном из диванов человек с галстуком-бабочкой — кто он, домашний детектив? — побежал за ним, требуя, чтобы зеленоглазый мужчина остановился.

Он этого не сделал.

Снаружи, на улице, он попросил швейцара вызвать такси до гавани. В ответ мужчина получил надменный взгляд, который длился, пока в его кулаке не появились деньги.

Приехал довольно пугливый таксист, который поначалу явно не хотел иметь дело с таким клиентом, но деньги снова исправили положение. Автомобиль тронулся с хулиганом и его вещмешком на заднем сидении.

Водитель получил указание остановиться у ворот в гавань, и это указание тут же было исполнено. Хулиган перекинул сумку через плечо и пошел по направлению к гавани, пахнувшей Балтийской солью, маслом, мертвой рыбой и металлическим трением кабелей.

За воротами, освещенными прожекторами, маячили черные контуры пришвартованных грузовых судов. Фигуры на их бортах двигались, изредка попадая в лучи света. Где-то в отдалении раздавались звуки молота, то и дело взметались вверх снопы искр. Кран одного из кораблей зарычал, подтягивая ящики с грузом на борт. То и дело в порту выкрикивались и повторялись команды. Кто-то отщелкнул горящий окурок прочь, и тот полетел в воду, как падающая звезда. Канаты скрипели, поднимаясь из моря, из труб валил черный дым, а буксиры с плоскими прицепами привозили еще большее количество ящиков и уложенных штабелями мешков.

Мужчина остановился у кабины безопасности, чтобы подписать данный ему документ. Он извлек из кармана авторучку и написал: Майкл Галлатин, матрос 2-го класса.

Затем он поправил сумку на плече и пошел дальше в своих стоптанных ботинках в сторону буксовки № 4 к норвежскому кораблю «София».

Глава 2

Когда последний мешок с сельскохозяйственными удобрениями вместе с шестью десятками ящиков с шариковыми подшипниками и тремя сотнями бочек с маслом были погружены на борт «Софии», на горизонте УЖЕ забрезжил рассвет.

Огромные двойные дизельные двигатели запульсировали и задребезжали, за счет чего по старому кораблю пробежала вибрация, похожая на стон камертона или лопнувшей скрипки. По всей палубе разносились командные выкрики. Вскоре швартовы были отданы. Коричневая вода поднялась с илистого дна. Корабль, рожденный на свет в 1921-м году, чуть накренился, покидая причал, напоминая пожилую даму. «София» — длиной в сто четырнадцать метров — качалась из стороны в сторону, находя равновесие. Ее центральная рулевая рубка состояла словно бы из листов проржавевшей стали, как снаружи, так и изнутри. На двухмачтовом судне паучья сеть проводов оплетала и нос, и корму. Вентиляционные воронки казались прикованными к палубе лишь честным словом, крепления были совершенно незаметны, что вполне являло собой триумф скандинавских судостроителей. При этом вся надводная часть дымчато-серого корпуса корабля, а также якорь и якорная цепь покрывались неопределенными пятнами желтой, бурой и рыжей ржавчины. «София» — несолидная и изрядно потрепанная хозяйка моря — сотрясалась даже от самой невинной волны, и ее проржавевшие суставы болезненно и натужно скрипели. Стонами отдавались все крепления, переборки и палубные доски. Этот корабль был недотрогой, страшащейся любого прикосновения Посейдона — столь любимого когда-то давно.

Корабль покидал свою спокойную гавань с чувством тихого стыда.

В столовой под палубой Майкл Галлатин искоса смотрел на тарелку жареной картошки, буквально плавающей в масле. Приготовленная местным коком яичница тоже была пропитана маслом, и ломтики бекона казались сделанными из жира и коричневого каучука.

Майкл невольно подумал о недавнем кулинарном шедевре — Шатобриане — который ему довелось отведать в Данциге.

Единственным, что на этом корабле можно было не бояться отправить в желудок, был кофе, который оказался вполне сносным. Хорошим, правда, его тоже назвать было нельзя, зато напиток оказался достаточно крепким, чтобы прибавить бодрости… а также, чтобы заставить зубы болезненно заныть, а желудок сжаться.

Полковник Вивиан предупреждал, что пища будет далека от высоких стандартов, поэтому новостью это не стало. В первые дни плавания, пока живот Майкла не привык к морской качке, подставной моряк старался не особенно набивать его и питался крайне умеренно. Как выразился Вивиан, эти бродяжьи корыта качаются, как пьяные шлюхи, так что лучше уж тебя будет тошнить на пустой желудок. Потреблять эту дрянь — уже пытка, а уж блевать ею — пытка вдвойне.

Но сейчас завтрак был подан, а Майкл был голоден. Ему нужно было есть. В столовой, несмотря на ранний час, было людно, и вокруг витали облака дыма от сигарет, которые моряки перекатывали зубами из одного уголка рта в другой. Майкл бегло подсчитал количество человек и понял, что сорок два члена экипажа находилось сейчас в его поле видимости. Грохот и скрежет столовых приборов по тарелкам играл свою дьявольскую симфонию. Работа на судне была тяжелой, времени на отдых оставалось мало, и матросам приходилось работать до самой полуночи. «София» шла со скоростью около пяти узлов в час — Майкл ощущал это по вибрации, пока наблюдал, как подают завтрак, и отслеживал настроение среди неотесанных, грубых и потрепанных жизнью мужчин.

Толком он еще ни с кем не пересекался — его определили на погрузочные работы, но там он для всех так и остался незнакомцем. Он сидел за одним столом с жилистым мужчиной лет пятидесяти с изборожденным морщинами лицом, который умудрялся одновременно есть и курить, перекатывая сигарету во рту и чудом не откусывая от нее кусок. Вторым за стол уселся плотный парень с песчано-коричневыми волосами и в пропитанной потом синей рубахе. Этот человек почти постоянно ухмылялся и хихикал по поводу и без. Третьим был тощий чернокожий мужчина примерно лет тридцати с бритой головой, лишившийся части кожи на правой половине носа вследствие травмы или болезни — часть кожи была срезана и теперь грубо зарубцевалась розоватой плотью. Похоже, он работал слишком острой бритвой, подумал про себя Майкл, пробуя на вкус одну из полосок бекона. На чернокожем человеке красовалось три ожерелья — одно грубоватое, из раковин каури, другое из бисера и черного дерева, а третье с одним шестигранным синим камнем. Его глубоко запавшие глаза никого не удостаивали своим взглядом, однако, похоже, улавливали многое периферийным зрением.

— Ах, йа! — вдруг прогремел голос позади Майкла. — Фот тот сукин сын, которого я искал!

Майкл повернулся на своем сидении. Над ним возвышался огромный плечистый гигант, которого, как он успел услышать, звали Олаф. Он тоже работал на погрузке сегодня. Майкл уже извинился за какое-то нарушение, в котором был обвинен, пока ходил за очередным тяжелым ящиком, но так и не понял, чем именно так прогневал этого Олафа, что тот разорался и принялся изрыгать проклятия и ругательства на палубе. Майкла проинструктировали и подготовили к подобным ситуациям, но все же инструкции, информация и уроки, которые давались на суше, не имели ничего общего с тем, какая работа на самом деле ожидала его на судне.

— Я с тобой говорю! — прорычал Олаф так, словно Майкл еще этого не понял. Беспорядочная болтовня в столовой смолкла. — Так и будешь рассижифаться, или мне тебя тащить?!

Выступающий огромный лоб великана покрылся красными пятнами гнева. Его темно-карие глаза раскраснелись от ярости и стали походить на раскаленные лавой вулканические камни. У него были грязные, свалявшиеся, сальные волосы, спутанные в совершенно непреодолимые колтуны на затылке. На огромных бедрах были закреплены крюки для мяса, и он угрожающе потянулся к ним в ожидании решения Майкла.

У Майкла же было огромное желание просто проигнорировать угрозу и вернуться к своему завтраку, но он рассудил, что разумнее будет подняться.

— Слушай сюда, ты! — палец гиганта с грязным ногтем уткнулся в грудь объекта его гнева. — Никто не смеет преграждать путь Олафу! Никто не смеет пихать Олафа! А? Никто не смеет заставлять Олафа выглядеть медлительным перед кем-то! А?

— Я ведь уже сказал, что я…

— А ну заткнись! — проревел Олаф, вновь довольно болезненно ткнув Майкла в грудь. Затем окинул его презрительным взглядом с головы до пят. — Ты не моряк.

Майкл ничего не ответил. А ведь ситуация накалялась. Каким образом этому тупице удалось так легко сделать столь верный обличительный вывод о подготовленном агенте?

— Не моряк! — повторил Олаф. — Я видел, как ты совсем не соображаешь, что делаешь! И эти руки! Это не руки моряка! Вот, — хмуро произнес он, демонстрируя свои огрубевшие, пересеченные шрамами и ожогами ладони. — Руки моряка! Так что отвечай, какого настоящего моряка ты лишил работы, когда записался сюда? А? Какого из моих друзей ты оставил на берегу без гроша… а у него, может быть, жена и три-четыре ребенка! — он казался настолько суровым, что чернокожий человек наморщил свой искалеченный нос, глядя на великана. — Ты плохой! Я чую, как от тебя воняет!

У Майкла не было ответа на эту тираду, искаженную сильным акцентом. Он счел, что выказал уже достаточно сожаления…

Олаф сжал левую руку в кулак и ударил ею в раскрытую правую ладонь. На лице его появилась жуткая злобная гримаса.

— Ах, я проучу тебя! Олаф тебя выбросит, самодовольный ублюдок! Олаф подправит тебе нос и подобьет оба глаза! Олаф тебе шею растянет так, что тебе новый набор зубов понадобится! Олаф тебя…

Но Олаф был вынужден прервать поток своих угроз, потому что рука Майкла врезалась ему в челюсть справа со всей силой, на которую только была способна.

Олаф повернулся на пятках и рухнул на двоих мужчин, сидевших за соседним столом. Те попытались разбежаться, но не успели, и тело этого борова придавило их всем своим огромным весом. Потеряв ориентацию, Олаф сполз на болезненно зеленые плитки пола, под его губами начала растекаться лужица крови, глаза его двигались под закрытыми веками, а кулак все еще был сжат, но вреда он уже никому причинить не мог. Олаф издал булькающий звук, нижняя губа дернулась, он прикусил ее, а в следующую секунду дал оглушительный вонючий залп из своей необъятной задницы, после чего свернулся на полу и уснул, как примерный маменькин сынок.

Майкл сел на свое место и вернулся к завтраку. Он едва не сломал костяшки пальцев об эту мощнейшую челюсть… впрочем, теперь его руки стали чуточку ближе к тому, чтобы называться руками моряка.

Послышались выкрики и смешки. Кто-то уважительно присвистнул, а кто-то нараспев произнес что-то на языке, которого Майкл никогда не слышал. Грохот посуды и скрежет приборов по тарелкам возобновился, сигаретный дым снова наполнил помещение, и чернобородый второй помощник ворвался в столовую вместе с коком, чтобы выяснить, что здесь, черт побери, происходит.

— Что тут, на хрен, творится? Кто дрался?

Никто ничего не сказал. Второй помощник — испанец по имени Медина — стоял и тупо пялился на лежавшего без движения Олафа. Он нахмурился и повторил:

— Я спросил, кто, блядь, здесь кулаками махал?!

— Эй, мон![15] — обратился чернокожий человек с изрезанным носом. Он хитро улыбнулся, обнажив белые зубы, заточенные жеванием ямайского сахарного тростника. — Этот увалень споткнулся и сам себе челюсть разбил. Не было никакой драки.

Медина огляделся, надеясь услышать другую версию, но все внезапно полностью предались наслаждению, поедая свой промасленный картофель, яйца и резиновый бекон. Второй помощник схватил чашку кофе с другого стола и выплеснул ее содержимое в лицо Олафа. Гигант начал приходить в себя, отплевываясь кровью.

— Ты! И ты! Отведите его в душ! И воду попросту не тратить, понятно? — вскричал Медина. Два человека, на которых он указал, сморщились так, будто что-то скрутило им позвоночники, однако нахмурились, сжали зубами сигареты и повиновались, подхватив Олафа и потащив его к выходу. Медина попятился от остальных обитателей столовой, словно те были дикими животными. — И чтобы больше никаких драк! — предупредил он перед тем, как выйти.

Ритуал поедания продолжался. Вскоре часть экипажа отправится спать, а другая часть приступит к работе. Майклу в шесть часов предстояло таскать мешки.

Он посмотрел через стол на чернокожего мужчину.

— Спасибо. Я Майкл Галлатин, — он протянул руку.

— Я не спрашивал, — ответствовал мужчина, холодно уставившись на протянутую ладонь. — И не хочу.

Он скрипнул стулом, встал и побрел прочь из столовой гордой павлиньей походкой — настолько гордой, что Майкл невольно изумился. Он не ожидал ничего подобного от неотесанного моряка.

Кофе, наконец, был выпит. Сидящий с другой стороны стола ухмыляющийся тупица продолжал хихикать в воздух.

А «София» тем временем взяла курс на Данию через залитые солнцем волны Северного Моря.

Глава 3

На третье утро в море после того, как дребезжащая, как тетива лука, и сопровождаемая криком чаек «София» вышла из гавани в синие волны под ярким светом Балтийского солнца, Майкл встретил девушку.

Как диктовал ему статус обыкновенного моряка, он вел себя непринужденно и брался за любую ручную работу, которую ему приказывали выполнять. Часто она состояла в очистке участков, пораженных ржавчиной, в закрытии брешей герметиком; также он занимался грунтовкой и покраской. В некоторых местах приходилось счищать очень много ржавчины, весьма тщательно грунтовать и слишком долго красить — проблемных зон на судне хватало. Еще его работа включала в себя швабру, ведро и процесс отдраивания палубы, которая казалась бесконечной. Но, работая руками, мысленно он позволял себе плыть по течению под убаюкивающий ритм монотонного труда.

За время нахождения здесь он успел проанализировать состав экипажа и насчитал пятнадцать норвежцев, девять шведов, пять поляков, трех испанцев, трех французов, двух голландцев, одного британца (помимо себя), одного русского, одного африканца и одного ямайца. Впрочем, эти данные лишь подтвердили то, что он уже знал, поднимаясь на борт «Софии». Кроме того, он знал их имена и даже часть биографий, собрать которые стало большой трудностью даже для британской секретной службы.

Ямайца звали Дилан Кустис. Его арестовали в Кингстоне за многоженство: по полученным данным он был женат на трех женщинах одновременно. Позже власти узнали также и о фальшивых деньгах, которые он печатал в подвале дома своего кузена. Кустис, очевидно, имел определенный художественный талант, позволяющий ему довольно правдоподобно имитировать пятифунтовую банкноту.

Олаф Торгримсен, уроженец Тронхейма, первый раз попал в море на борт парового сухогруза, еще когда был тринадцатилетним мальчуганом. Судя по тому, на каких кораблях ему доводилось бывать, «Софию» он вполне справедливо считал королевой красоты. Единственные его проблемы с законом были связаны с многочисленными публичными драками, но за более серьезные дела он не привлекался. После инцидента в столовой Олафа поместили в лазарет, и с кровати он не вставал, жалуясь на то, что у него двоится в глазах… впрочем, ходили слухи, что он симулировал.

Вторым британцем на судне был восемнадцатилетний матрос второго класса по имени Билли Бауэрс. Майкл несколько раз замечал его рядом с собой во время работы. Криминального прошлого у Бауэрса не было, единственным более-менее известным фактом биографии было то, что в пятнадцать лет он оставил свой дом в Колчестере после смерти матери.

О первом помощнике Майкл знал, что это двадцатишестилетний африканец по имени Энам Кпанга. Судимостей за ним не числилось, известна была лишь история его образования в области бизнеса и морского права в Лондонском Университете.

Капитан «Софии» был случаем более занимательным. Пятидесятиоднолетний француз по имени Гюстав Бушен — уроженец Парижа — вышел в море у самого порога своего тридцатилетия в качестве матроса французского грузового судна фирмы «Френч-Лайн» и оставался в штате компании, пока, наконец, Норвежская «Голубая Звезда» не предложила ему место капитана. На тот момент Гюставу было сорок девять лет. В докладе упоминалось, что капитан баловался крепкими напитками и был подвержен вспышкам ярости. Майкл до сих пор толком не имел возможности пообщаться с капитаном Бушеном, потому что капитан не считал своим долгом встречаться с членами экипажа того ранга, что присвоили Майклу.

Агент Галлатин не горел желанием браться за это задание и пытался уклониться от него со всем возможным рвением. Его вовсе не привлекала перспектива быть запертым на корабле так долго, и он сообщил об этом полковнику Вивиану. Это было против его природы, да и его особые таланты здесь совершенно не требовались. К тому же, у него не было никакого опыта в мореплавании, и он справедливо полагал, что стоило отправить на это задание кого-то более подготовленного.

— Мы посылаем лучшего человека на данный момент, — сообщил ему тогда полковник Вивиан, и голос его был раздражающе спокойным, прохладным и собранным. Этот человек демонстрировал потрясающее самообладание. — Тебя обучали всему, что требуется. В твои обязанности входит работать по необходимости. Сейчас — это необходимо. Так что, пожалуйста, возьми отчеты с собой и изучи. Должен тебе напомнить, что ускоренная тренировка начнется в восемь утра на борту грузового судна «Джон Уиллис Скотт», пришвартованного в сухом доке в Баттерси.

— Да вы, верно, шутите! — воскликнул Майкл. — Вы для этого предоставили целый корабль?! Ради чего? Чтобы я подготовился?

— Я имел обыкновение шутить, — ответил Вивиан, уже указывая Майклу на другой документ, лежавший на столе перед ним, — когда был мелким и добрым мальчишкой. А теперь я вырос, и шутки кончились. Так что хорошего тебе дня, Майкл, и охоты — тоже хорошей.

Майкл Галлатин нахмурился.

— Что ж, будем надеяться, что никакой необходимости в охоте на этом задании не возникнет.

— К делу, — кивнул полковник, выдавив из себя одну из своих напряженных улыбок. Теперь он весьма редко показывал зубы. — Насладись ночью в Данциге. Отель «Золотой Дуб» я нахожу очень недурственным.

Майкл перемещал малярную кисть из стороны в сторону, маскируя пожелтевшие области и царапины, которые появились, пока он отскабливал ржавчину. Сейчас ржавчина казалась ему врагом, который никогда не спал.

Он стоял на коленях на палубе правого борта, работая над одной из великого множества вентиляционных труб, когда заметил девушку, выходящую из дверного проема корабельной надстройки. Разумеется, ему было доподлинно известно, кем она была, хотя она сама старалась держаться незаметно и одета была так, чтобы ни холодный порыв ветра, ни брызги воды, ни любопытные взгляды даже не предпринимали попыток направиться в ее сторону. На ней была бесформенная серя шинель, застегнутая до самого горла, стоячий воротник которой изрядно потрепало временем. Глаза защищали большие круглые темные очки, а темно-серый шелковый шарф был натянут до самого подбородка, перехватывая и пряча в себе волосы, что делало девушку почти безликой. Майкл, тем не менее, отметил, что у нее стройное тело, и он прекрасно знал, что она молода, потому что в начале второй недели марта Мариэль Вессхаузер исполнилось шестнадцать лет. Походку ее нельзя было назвать грациозной: девушка хромала, потому что ее левая нога была короче правой на целых три дюйма, за счет чего приходилось ходить в ортопедической, неуклюже постукивающей по доскам палубы обуви. Подошва левого ботинка была заметно поднята и увеличена, чтобы сбалансировать походку, но, разумеется, ношение ортопедической обуви не добавляло Мариэль Вессхаузер грациозности.

Заметила ли она его мимолетный взгляд, или ему лишь показалось, что скрытые темными очками глаза обратились в его сторону? Как знать.

Так или иначе, она поспешила уйти прочь из его поля зрения, и вид у нее был заметно подавленный. Девушка удалялась так быстро, как только могла, злой ветер трепал мышиного цвета шарф, а толстая подошва левого ботинка отбивала по доскам палубы уродливый ломанный ритм.

Она скрылась на корме, явно намереваясь посетить столько корабельных отсеков, сколько сможет, пока сила не покинет ее слабую ногу или пока шум, производимый уродливым ботинком, не сломит ее силу воли.

Майкл отвлекся от своих мыслей, заметив, что на него упала чья-то тень. По лекарственному запаху он понял, кто к нему явился, прежде, чем пришелец заговорил. Майкл обернулся и увидел перед собой Олафа Торгримсена — на вид он выглядел чище, чем раньше: волосы были зачесаны назад и блестели от влаги, словно он только что вышел из душа. Удивительно, но неуправляемый вихрь его волос при этом так и не поддался контролю до конца — похоже, никому было не под силу расчесать эти жуткие колтуны.

— А вот и ты, — констатировал Олаф.

— Да, — пожал плечами Майкл, не поднимаясь с колен. — А вот и я.

Они несколько секунд смотрели друг на друга, никто не двигался, лишь корабль под ними продолжал свое путешествие по морю.

Наконец, Олаф нырнул рукой в карман своих брюк и извлек оттуда нечто, завернутое в лист норвежской газеты.

— Дам тебе вот это, — прорычал Олаф и выпустил предмет из рук.

Майкл отложил кисть и взял протянутый предмет. Развернув кусок газеты, он увидел, что в нем лежит овсяное печенье с изюмом — еще теплое, только с подноса в столовой. Повара, как и ржавчина, никогда не спали.

— Спасибо, — сумел выговорить Майкл, не представляя, как реагировать на этот… подарок.

— Ты не моряк, — буркнул Олаф. — Пока. Но, может, ты боец? А?

Майкл не знал, что на это ответить, поэтому просто кивнул.

— Олаф любить боец, — только и сказал гигант в ответ, после чего, видимо, сочтя этот комментарий достаточным, развернулся, и его толстая масса побрела прочь с залитой солнцем палубы в тень под синим тентом, натянутым рядом с надстройкой. Майкл услышал, как открывается, а затем закрывается дверь.

Он решил вернуться к работе, но сначала съел принесенное печенье и позволил себе несколько минут поразмышлять, как вдруг услышал звук шагов Мариэль Вессхаузер. Теперь она шла заметно медленнее, при этом поступь левой ноги казалась тяжелее, словно уродливый ботинок был якорем, тянувшим ее назад.

Девушка обошла спасательную шлюпку, прохромала между вентиляционными трубами и, казалось, даже бросила быстрый взгляд на Майкла, избегая взглядов других обыкновенных моряков, делавших ту же работу, что и он, а затем исчезла в дверном проеме, из которого появилась. Скорее всего, вернулась к себе в каюту, которую делила со своим двенадцатилетним братом Эмилем. Их отец и мать занимали другую каюту, дальше по коридору пассажирского отсека. Еще два помещения — Майкл прекрасно это знал — были оплачены В. Вивианом, но сам В. Вивиан не появился к отплытию, поэтому выкупленные им пассажирские места пустовали. Майкл был также осведомлен, что Пауль и Аннелиза Вессхаузер получали еду прямо в каюту, а в списке пассажиров (очень коротком) они значились под именами Клауса и Лили Хендрикс.

Майкл завершил работу по покраске, но лишь на одном участке, а на таком большом судне, как «София» работы всегда было много, и бывший капитан грузового судна «Джон Уиллис Скотт» не раз демонстрировал ему это, находя для него занятие прежде, чем он мог позволить себе хоть несколько минут передышки, причем, если Майкл не находил себе занятие самостоятельно, ему наглядно показывали, что леность на борту наказывается усложненными, суровыми заданиями. Поэтому сейчас Майкл решил направиться к дымоходу и приступить к очистке рыжей ржавчины.

При этом он не забывал о своей настоящей работе на борту этого грузового судна. Ему необходимо было внимательно следить за членами экипажа, слушать их разговоры, подмечать их движения и соответствовать (если это вообще возможно) их облику, продолжая держать ухо востро. Он должен был быть наблюдательным, как волк на охоте, так сказать. От Майкла зависело очень много. Быть может, многие тысячи жизней…

Хотя на деле речь шла о четырех жизнях.

Он подумал о своем нынешнем положении и счел, что ситуация пока что находится полностью под контролем. И будет под контролем на протяжении всего пути, если повезет. «София» прошла уже больше четырехсот морских миль, но оставалось еще восемьсот шестьдесят (или около того) впереди. Путешествие из Данцига в Дувр должно было занять от десяти-двенадцати дней до двух недель в зависимости от погодных условий.

Внезапно Майкл захотел вскочить с колен, оглянуться вокруг и окинуть взглядом безбрежную водную гладь, которую они пересекали, что он и сделал. Море было безмятежно, лишь под кораблем клубилась белая пена.

Майкл вздохнул, вспоминая наставления полковника Вивиана. Тот говорил своему агенту, что иногда упущение свободных концов может обернуться плачевными и опасными последствиями, поэтому необходимо всегда быть готовым к неожиданностям.

Хороший совет, хмыкнул про себя Майкл.

— Эй, ты! А ну, за работу! — прогремел голос с испанским акцентом. Это был второй помощник, следивший за порядком. У него был достаточно громкий голос, чтобы каждый на судне мог услышать, что приказ отдает настоящий мужчина. На лице оборотня, рожденного на русской земле, не дрогнул ни один мускул, а выражение глаз его осталось непроницаемым. Он покорно опустился на колени и продолжил делать свою работу.

Глава 4

«София» достигла Северного Моря на пятую ночь, остановившись в Копенгагене, чтобы погрузить на свой борт дополнительный груз — очередные машинные детали и пару сотню бревен.

Майкл лежал на своей койке в полутемном спальном отсеке для экипажа и думал, что место, в которое он угодил, может быть расценено, как некое преддверие Ада. Вонь потных тел мужчин, привыкших работать усердно и самоотверженно, уже, наверное, никогда не смоется до конца — особенно теми жалкими струйками воды, которые текли из местного душа. Об уборной и говорить было нечего — она производила не менее тошнотворное впечатление. Едкий запах машинного масла и дизельного топлива заставлял невольно морщить нос, и Майклу казалось, что он даже видит желтые частички топлива и масла, которые носятся в воздухе перед ним. Если в таких условиях кто-то вдобавок ко всему начинал храпеть, как у себя дома, то он вполне мог быть задушен и навсегда оставлен в своей беспокойной дремоте, раз уж его глуховатая жена не сотворила с ним такой милости раньше. А еще одной проблемой для Майкла оказалось постоянное общество людей. Здесь он нигде не мог найти уединения и подышать воздухом в одиночестве. Он мечтал о том, чтобы пробежаться в волчьем облике по лесу. А еще мечтал о том, чтобы убраться подальше от вездесущего сигаретного дыма и людской гнусности. Но он был здесь и должен был здесь оставаться, пока не завершится плавание. Лежа на спине и ощущая, как кренится корабль, сопротивляясь суровым волнам Северного моря, как стонут и скрипят внутренности «Софии» и как грохочет двигатель, Майкл злобно выругался про себя в адрес полковника Валентина Вивиана. Он поминал его недобрым словом каждый раз, когда слышал этот проклятый шум, а слышать его он не переставал ни на минуту с первого дня морского путешествия.

Каждый мужчина на борту уже успел зарасти густой бородой. Бритье здесь было слишком затруднительным. Впрочем, похоже, с тем, чтобы просто сменить одежду, здесь тоже было слишком много трудностей…

Майкл положил руку на лоб, прикрыв ею глаза, и постарался отгородиться от грязного света лампы, которая всегда горела на входе в душ. Вдруг в коридоре кто-то упал, принялся кряхтеть, с усилием поднялся и бросился в уборную, чтобы освободить желудок. Майкл покривился: он с трудом мог выносить звуки рвотных позывов от слишком жирной и промасленной местной еды. Коки знали дюжину способов приготовить рыбу, но ни один продукт, вышедший из-под их «умелых» рук, не был пригоден для еды. Майкл невольно задумался о том, что пассажиры «Софии», должно быть, тоже голодают, но тут же одернул себя: надо думать, за деньги, которые они заплатили за каюты, они смогли позволить себе и еду лучшего качества.

Он понял, что запросто мог бы выпустить волка прямо здесь, в этой ничтожной комнатушке и получить то, что ему хочется… а ему хотелось просто выбраться отсюда. Превращение было не столько делом готовности, сколько делом желания обратиться. Превращению нужно было открыть душу — по крайней мере, так Майкл считал.

А ведь чуть меньше бдительности, и волк вырвется на свободу. Иногда ночью, не имея никакой возможности уснуть в такой обстановке, он подскакивал в поту, чувствуя, что превращение вот-вот начнется. Выскальзывая из самых глубин его существа, из кожи начинала пробиваться темная шерсть, а затем жгучая боль пронзала кости, готовые к резким изменениям. Собственный животный запах бил в ноздри, рот горел в агонии, десны начинали разрываться, а в горло текла кровь от рвущихся наружу клыков. Ему пришлось захлопнуть зверя в своей душе насильно и на время выбросить ключ, пока дело не зашло слишком далеко… но волка нельзя было усмирить так просто — он всегда был внутри и всегда стремился выбраться наружу.

Жизнь на борту грузового судна для ликантропа никак не подходила.

Не было никаких сил больше терпеть шум и запах. Ему нужно было выбраться наружу, глотнуть свежего воздуха и найти какое-нибудь тихое, уединенное место. Майкл соскочил с койки, извлек из своего вещмешка красную клетчатую рубашку, запачканные краской штаны и потертые сапоги, затем оделся, пожал плечами, глядя на свою куртку из грубой ткани, после чего все же решил накинуть ее и вышел через дверь, направившись к лестнице вверх.

«София» освещалась маленькими фонариками, закрепленными на мачтах, а также ходовыми огнями на корме. В окне рулевой рубки горел тусклый желтый свет, который как раз подходил для привыкших к ночной темноте глаз. Волны вдруг сильно ударились о борт, и корабль содрогнулся, словно от холода. Майкл поежился, сунул руки в карманы куртки и глубоко вздохнул, с благодарностью и наслаждением позволяя свежему морскому воздуху войти в его легкие. Затем он направился вдоль по палубе, глядя на следовавшую за ним тень. Ночь была очень темной и облачной, и ей предшествовал столь же пасмурный день — облака заволокли небо, и уже на закате стало очень темно. Ни одна звезда так и не показалась на плотно затянутом небосводе, однако прерывистые вспышки молний периодически озаряли суровые тучи, а где-то очень далеко раздавался звук грома.

Майкл услышал чавкающий звук подошв и почувствовал, что кто-то приближается к нему. Звук становился все громче, и он сразу понял, что у нее тоже проблемы со сном. Он решил не поворачиваться, пока они не поравняются, а затем, когда они оказались на одной линии, перевёл на нее взгляд, улыбнулся и по-немецки произнес:

— Привет.

Она вздрогнула, как дрожал несколько секунд назад корабль. Ее голова опустилась, девушка обняла себя руками, кутаясь все в ту же шинель и в тот же мышино-серый шарф, через который проступал лишь блик ее светлых волос. Сейчас, разумеется, нужды в солнечных очках не было, и Майкл разглядел, что глаза Мариэль под густыми белокурыми бровями имели один из холодных оттенков аквамарина. Носик у девушки был маленьким и заостренным к концу, а на подбородке красовалась очаровательная маленькая ямочка. Она посмотрела на Майкла с отпечатком ужаса на лице, подалась в сторону и постаралась сделать это настолько быстро, насколько позволял ее левый ботинок.

— Постой… можно мне пройтись с тобой? — позвал Майкл, прежде чем Мариэль совсем перепугалась и сбежала от него.

— Нет, — скорее, не сказала, а прошептала она. — Пожалуйста. Оставьте меня в покое, — она старалась двигаться быстрее, но вдруг споткнулась, и сохранить равновесие ей удалось только благодаря тому, что она схватилась за трубу.

— Ты разве не хочешь увидеть Вулкана в своей кузнице? — заговорщицки спросил Майкл. Мариэль все еще старалась уйти прочь, не осмеливаясь столкнуться с ним взглядом. Он вновь улыбнулся и мягко произнес ее фальшивое имя. — Кристен?

Молодая девушка сделала еще два мучительных шага вперед перед тем, как оглянуться через плечо.

— Давай посмотрим на Вулкана за работой, — сказал он ей, стоя напротив фальшборта. — Это займет всего минуту.

— Я должна идти, — отозвалась Мариэль, но при этом не двинулась. Ее взгляд лихорадочно метался из стороны в сторону, стараясь остановиться на любом другом объекте, кроме его ярких зеленых глаз. А затем:

— А… откуда вы знаете мое имя?

— Я полагаю, кто-то упоминал его при мне. Из списка пассажиров, — он снова улыбнулся. — Как по мне, у тебя очень красивое имя.

— Мне нужно идти, — вновь сказала она.

Правая нога двинулась, но тяжелая левая осталась на месте.

Молния вновь прорезала облака.

— Вот! — воскликнул Майкл. — Вулкан работает в своей кузнице. Ты ведь видела, верно?

— Нет…

— Тогда смотри внимательнее. Уже скоро… вот! Теперь видела?

— Это молния, — пробормотала она с ноткой раздражения в голосе.

— Это Вулкан, — возразил он. — Работающий в своей кузнице. Он бог кузнечного дела, знаешь ли. Ах, слушай… слышишь звук, как его молот бьет по наковальне?

— Гром, — буркнула она.

— У Вулкана интересная история, — Майкл стал в пол-оборота, чтобы было удобно показывать на облака и одновременно наблюдать за собеседницей. — Он был сыном Юпитера и Юноны. Но Юнона подумала, что он слишком уродлив. Она сбросила ребенка с вершины горы Олимп прямо в море. И пока он пролетал весь этот путь, он, разумеется, поранился.

Некоторое время ответа не было. А затем тихий, похожий на шепот голос задал вопрос:

— Поранился? Как?

— Он сломал ногу, — кивнул Майкл. — И она так и не излечилась до конца. После этого он навсегда остался калекой. О, гляди, снова! Теперь слушай, как стучит молот!

Мариэль Вессхаузер, дочь Пауля и Аннелизы, замерла и затихла. Некоторое время она не произносила ни слова, а затем, наконец, вымолвила:

— Я не должна с вами разговаривать. Мой отец говорит, чтобы я ни с кем не разговаривала…

— Он прав. На этом корабле есть не очень хорошие люди.

Она нахмурилась, окинув недоверчивым взглядом палубу. Майкл заметил, что она и его быстро изучила с головы до пят, после чего вновь отвела глаза в сторону.

— А вы? Вы — хороший? — осторожно спросила она.

— Если б я сказал, что это так, ты бы поверила, что я говорю тебе правду?

Ей нужно было мгновение, чтобы подумать над этим.

Майкл наблюдал за молнией. На этот раз звук грома раздался ближе — надвигался шторм. Погода в Северном море, особенно во время смены сезонов, всегда была непредсказуемой.

— Тебе не нужно говорить, Кристен. Я буду говорить. Можно мне еще немного рассказать тебе о Вулкане? — он стал к ней лицом, но она все еще не решалась на него посмотреть. Вместо ответа девушка лишь пожала плечами под своей серой шинелью.

— Вулкан, — продолжил Майкл. — Опустился на морское дно. Морская нимфа Фетида нашла его и забрала к себе в грот, где вырастила, как своего родного сына, — он сделал паузу, вспоминая детали этой истории, которую читал в книгах по мифологии. — Лучшими друзьями Вулкана были дельфины. У него было все, и море он считал своим родным домом… родным миром. И в один прекрасный день он обнаружил кое-что, что осталось от рыбачьего костра на берегу. Знаешь, что это было?

Она покачала головой, а глаза ее вновь посмотрели в сторону после того, как на пару секунд задержались на Майкле.

— Уголек, — улыбнулся он. — Светящийся и раскаленный. И Вулкан был очарован им. Он был очарован огнем и теми удивительными чудесами, которые можно было создать из огня. Он раньше делал редкие и очень красивые ожерелья и браслеты из морских камней и металлов для своей приемной матери. А увидев уголек, он подумал, что мог бы сделать что-нибудь из огня. Это был его элемент, которым он подспудно умел пользоваться и которым восхищался. Вот! — мелькнувшая вспышка окрасила облака электрической синей дугой. — Сегодня он работает особенно усердно.

— Но… — пробормотала Мариэль, тут же замявшись. Она колебалась, словно решив, будто уже сказала слишком много. — Но, — продолжила она. — Как же Вулкан добрался обратно до облаков? Вы же сказали, что он жил в море. Как ему удалось вернуться на небо?

— Его настоящая мать пригласила Фетиду на гору Олимп на празднование. Эти старые олимпийские боги всегда любили закатывать вечеринки. И тогда Юнона увидела великолепное ожерелье и браслет из редких морских камней и захотела узнать, кто выковал их, потому что ей захотелось заполучить такую красоту. Узнав, кто это сделал, она предложила сыну Фетиды придумать и выковать особое украшение и для нее. Вот, как он вернулся на гору Олимп, и после этого Юнона поняла, кто он такой.

— И Вулкан стал жить там, со своей настоящей матерью? — девушка нахмурилась сильнее прежнего. — После всего, что она сделала? После того, как сочла его уродливым?

— Он обманул ее, — качнул головой Майкл. — Он построил для нее удивительный металлический трон, который поймал ее в ловушку и не отпускал. Даже Юпитер не смог освободить ее. После этого Юпитер был вынужден просить Вулкана освободить Юнону. А у Вулкана было доброе сердце, поэтому он отпустил свою мать. Юпитер запретил своей жене мстить мальчику и приказал оставить его в покое. Ты знаешь, что было потом?

— Нет. Что?

— В Вулкана влюбилась Венера. Самая красивая богиня, богиня любви. А он был лишь хромым кузнецом. Но Венера смотрела в его сердце и видела в нем то, что по-настоящему любила. После этого Вулкан начал работать в небесной кузнице, делая броню для всех героев Олимпа. И молнии для Юпитера. Смотри туда! Видишь? Только что он сотворил новую.

Девушка склонила голову набок и изучающе посмотрела на Майкла. Немного застенчивая улыбка, словно короткая зарница, мелькнула в уголке ее рта и снова исчезла.

— Я думаю, что вы слишком долго пробыли на этом корабле.

— Ты права, действительно права, — согласился он. — Меня зовут Майкл Галлатин, — он предложил ей руку.

Теперь отяжелевшая левая нога девушки пошевелилась, скрипнув по палубным доскам. Она отступила с опаской, как будто перед нею находился не человек, а опасный дикий дверь.

— Я не кусаюсь, — усмехнулся он. По крайней мере, не всегда, завершил он уже про себя.

Но она не слушала. Не глядя на него, она снова отвернулась и изо всех сил поспешила прочь по качающейся палубе. Майкл решил отпустить ее. Впереди было еще много времени… плавание еще не закончилось.

Времени для чего? — спросил он себя. Для судового романа с шестнадцатилетней девчонкой? Конечно, нет! Но наблюдать, как она еле волочит ногу за собой, старается быть незаметной и скрывается от мира… было слишком больно.

Он знал, каково это — скрываться от мира и не желать рядом никого и ничего. Майкл никому не пожелал бы испытать такую потребность в одиночестве. Особенно не пожелал бы он этого маленькой девочке с такими красивыми глазами и застенчивой улыбкой.

Он вздохнул. В любом случае, пришло время двигаться вперед. В сгустившемся воздухе витал запах надвигающегося дождя.

Майкл быстро зашагал к корме и, проходя мимо шлюпки, наткнулся на две фигуры, что стояли близко друг к другу и глядели в бинокль на огни корабля, шедшего в отдалении. Майкл решил, что второе судно находится примерно милях в трех от них или около того.

Его резкое приближение — неуклюже громкое, неосторожное — заставило двоих мужчин тут же опустить бинокль и повернуться к нему. Одним из неожиданных встречных оказался Медина, чернобородое лицо которого исказилось гримасой гнева.

— Что это ты тут забыл, парень? Сейчас не твое время исполнять служебные обязанности. Какого черта ты не в своей койке? — прорычал он.

— Я просто гуляю, — был спокойный ответ.

— Гуляешь? — Медина подался вперед, его грудь раздалась в размерах, а подбородок словно втянулся. — Это тебе не стадион! Не дорога! Скажите ему, что это такое, мистер Кпанга!

— Это корабль, — произнес Энам Кпанга, хотя его внимание уже вновь было обращено к свету, который он разглядывал через бинокль. Майкл подумал, что Кпанга, будучи первым помощником, слишком уж безропотно исполнил команду второго помощника. Африканец был одет в черный костюм и рубашку с открытым воротом цвета индиго. Плоть его имела оттенок чистейшего черного дерева из самого сердца Черного Континента. Он был худым и высоким, примерно одного роста с Майклом. На шапке из коротко стриженных волос кое-где уже виднелись залысины. Он носил очки в проволочной оправе с круглыми стеклами, и Майкл, глядя на них, подумал, что он больше похож на студента-первогодку юридического факультета, чем на первого помощника на этой ржавой посудине.

— И куда ты направляешься? — едко спросил Медина, прищурившись. Он ухмыльнулся, и от желчи в этой ухмылки буквально можно было умереть. — Домой, к мамочке?

Глаза Майкла Галлатина стали чуть ярче. Он ничего не сказал, лицо его осталось непроницаемым, и это заставило ухмылку Медины угаснуть.

— Осторожнее, — предупредил второй помощник, который для него значил не больше зубной щетки, а то и меньше. — Нечего так смотреть на меня, парень. Доиграешься.

— Это очень странно, — сказал Кпанга, опуская бинокль. У него был мелодичный британский акцент, окрашенный плавным ритмом его родной земли и ее племенного языка. Он бросил взгляд на своенравного члена экипажа. Огни «Софии» отразились в линзах его очков. — Вернитесь, пожалуйста, в трюм.

— Ему следует преподать урок, — Медина не собирался останавливаться на этом и явно пытался на скорую руку придумать механизм жестокой расплаты за слишком вольное поведение.

— Вернитесь, пожалуйста, в трюм, — повторил Кпанга, словно второй помощник и вовсе ничего не говорил… или даже не стоял здесь.

Майкл кивнул. Африканец снова посмотрел в бинокль. Медина ждал дальнейшей провокации, но Майкл подумал, что этот испанец не стоит даже того, чтобы просто вырвать ему его чертову бороду за три секунды. Он посмотрел вперед на отдаленные огни. Вероятнее всего, это другое грузовое судно. Тоже идет в Англию? Пожалуй, что так.

Перед тем, как Медина снова заговорил, Майкл повернулся и направился к лестнице, которая вела в его личный маленький отсек в Аду.

Глава 5

Это было небольшое движение. Едва слышный звук. Изменение в интенсивности ударов волн о корпус судна. Что-то в двигательном отсеке начало работать тише.

Майкл Галлатин сел на своей койке.

Неужели он совсем не спал? Быть может, удалось подремать пару часов. На улице все еще было полутемно. Несколько других членов экипажа тоже почувствовали это изменение, пробудились ото сна и теперь растерянно переглядывались. Кто-то заговорил по-польски, словно все еще находился в сюжете своего сновидения. На вопрос, высказанный им, никто не ответил.

Сердце Майкла забилось чаще, он соскочил с койки. Так как он был уже почти полностью одет, все, что ему оставалось, это обуться, набросить куртку и надеть шерстяную шапку. Сделав это в одно мгновение, он бросился вверх по лестнице навстречу ночи.

Холодный, пронизывающий ветер ударил его по лицу. Майкл увидел прежде всего, что огни другого судна находились в пяти сотнях метров от них. Нос его был направлен прямо на «Софию». Майкл решил, что скорость второго корабля составляет, наверное, узлов десять. Пронзительная тревога импульсом пробежала по его телу. «София» замедлилась до легкого скольжения по водной глади. Майкл заметил, как в рубке второго корабля замигала сигнальная лампа, и в этом мерцании был определенный порядок. Морзянка. Они отправляли на «Софию» сообщение азбукой Морзе. Потребовалась всего минута, чтобы расшифровать его.

Остановите двигатели. Мы нагоняем.

— Вот черт! — выдохнул Майкл, тут же бросившись к лестнице, ведущей к боковой надстройке, и помчался к рубке наверху. Дверь оказалась заперта, и он принялся настойчиво молотить в нее кулаком.

Из рубки выглянул изумленный Энам Кпанга, на его очках собрались капли дождя.

— Что вы тут… — начал он, но договорить у него не получилось, потому что Майкл оттолкнул его с пути и вошел в тускло освещенную рубку, где швед с деловым, как лезвие топора, выражением лица, держал рулевое колесо, глядя в исполосованное линиями дождя стекло.

Медина стоял у гидравлического лага[16] — устройства, с помощью которого на мостик передавались изменения скорости судна. Майкл отметил также, что сейчас судно шло в режиме среднего хода на мощности около двух третей, вместо положенного «полный вперед». Рука Медины уже тянулась к тому, чтобы сбавить мощность до одной трети и перейти на малый ход.

— Увеличивайте скорость! — приказал Майкл.

Время будто замерло, повисла тишина, нарушаемая лишь стуком капель дождя по стеклу. «София» преодолела волну и опустилась на ней, после чего вновь начала подниматься, и по ее корпусу прошел усталый металлический стон.

— Матрос! — Кпанга не прокричал это слово, но, тем не менее, в его голосе звучала заметная мощь. — Покиньте мостик!

Майкл повернулся к нему.

— Я хочу видеть капитана.

— Вы спятили?

— Я сказал, я хочу видеть…

Не дав ему договорить, в затылок уперся ствол пистолета.

— Убирайся отсюда. Сейчас же, — прошипел испанец. — Или я тебе твою хренову башку разнесу.

— Меня зовут Майкл Галлатин, — обратился он к первому помощнику, не обращая внимания на оружие. — Я агент британской секретной службы. Подразделение специальных операций. Ваш немецкий пассажир является экспертом по оружию, его зовут Пауль Вессхаузер. Он и его семья скрываются от нацистов, пытаются перебраться в Британию. Очевидно, нацисты не хотят этого допустить. Мы сочли, что на грузовом судне Вессхаузерам будет безопаснее перебираться, потому что нацистская секретная полиция вела круглосуточное и вездесущее наблюдение по всем вокзалам и станциям.

Свободные концы, подумал он с ухмылкой, вспоминая наставления полковника Вивиана. Похоже, кто-то из их сети был подкуплен и проговорился, став тем самым свободным концом, за которым не проследили. Впрочем, ему запросто могли развязать язык и с помощью клещей…

— Этот корабль прибыл сюда за Вессхаузером, и я могу вас уверить, что ваш пассажир не горит желанием возвращаться в Германию. Мы тоже этого не хотим, — он слегка повернул голову. — Если вы не опустите этот чертов пистолет в ближайшую секунду, я вас убью.

Пистолет, приставленный к затылку, заметно дрогнул.

— Я жду, — пригрозил Майкл, учуяв страх.

— Опустите его, монсеньор Медина, — произнес другой голос: тяжелый, с заметным французским акцентом.

Давление ствола пистолета на затылок исчезло.

Майкл повернулся налево, в сторону голоса. Фигура появилась из темного коридора в задней части рулевой рубки. Это был коренастый, широкоплечий человек наполеоновского роста — самое большое пять футов и шесть дюймов. Он вышел вперед, в круг тусклого света желтых ламп, и выглядел он вовсе не так, как подобает капитану «Софии» — больше он напоминал обыкновенного старого матроса. Передняя часть его грязной (некогда белой) рубашки была покрыта противным узором пятен кофе, еды и другими брызгами неизвестной природы. Живот его выпирал над матерчатыми брюками, которые, в свою очередь, свободно болтались на бедрах его коротких ног, поддерживаемые уродливыми, болотно-зелеными подтяжками. Ботинки у него были настолько потертыми и сношенными, что уже трудно было понять их изначальный цвет — черный или темно-коричневый. Пожалуй, лучше всего этот цвет было назвать оттенком неосторожного отчаяния…

Капитан Гюстав Бушен подошел к Майклу и вгляделся в его глаза. Лицо Бушена уродовала неаккуратная седая борода, а щеки бороздили глубокие рытвины от оспы. Глаза больше напоминали глубокие старые морщины, которые наводили на мысль о том, насколько тяжела служба на грузовом судне. Его волосы — седые и растрепанные — свисали грязными крысиными лохмами на уши и затылок. Майкл уже уловил несколько резких характерных запахов от его тела… самым резким был запах виски, разумеется. Впрочем, нет… не совсем. Коньяк. В конце концов, капитан ведь был французом.

Бушен протянул руку и взял пистолет Медины. Не колеблясь, он направил оружие прямо в центр лба Майкла Галлатина.

— Я даю вам три секунды, — сказал он, и маленький красный огонек ярости загорелся в глубине его глаз. — На то, чтобы убедить меня в том, что вы не лжец и не сумасшедший.

Майкл не видел необходимости зря тратить время.

— Я нанялся на корабль, чтобы защитить Вессхаузера и его семью, если на то возникнет необходимость. Но по большей части, я должен был приглядывать за экипажем, просто чтобы убедиться, что никто из секретной полиции не проник на борт. Я знаю истории каждого здесь. Ваша, мистер Кпанга, говорит о вас, как о самом интеллигентном, образованном и амбициозном человеке на этом борту, который продемонстрировал очень хорошие результаты во время обучения в Лондонском Университете. Медина, вы сломали правую руку вашей жене во время семейной ссоры два года назад, и ваш зять поклялся убить вас. Вы доставили его в больницу в Севилье с ножевой раной на животе чуть позже. И вы, капитан… вашу историю я знаю тоже. Но, может, хотите, чтобы я рассказал вам о шведе?

— Нет, — ответил Бушен.

Майкл кивнул. Вряд ли история о том, что за рулевым колесом стоит отвратительный растлитель малолетних, пойдет хоть кому-то на пользу здесь.

Бушен передал пистолет обратно своему второму помощнику, после чего, двигаясь на удивление быстро для человека его комплекции, ударил Майкла в челюсть правой рукой так сильно, что нижняя губа почти мгновенно окрасилась кровью, а от боли глаза наводнились слезами.

— Как ты посмел! — воскликнул капитан, и голос его был острым, как края гравия. — Как ты посмел втравить во все это дерьмо меня, мою команду и мой корабль?! Вы, британцы! Вы эгоцентричные свиньи! Вечно играетесь в какие-то шпионские игры! К черту вас! К черту всех вас! — из его рта вылетел неконтролируемый плевок. — Надеюсь, вы будете очень довольны тем, чем все это закончится! Монсеньор Медина!

— Сэр! — тут же отозвался испанец.

— Стоп-машина!

Медина подался вперед, собираясь полностью заглушить двигатель.

— Не трогайте, — строго сказал Майкл.

— О, как угрожающе, — уродливая гримаса Бушена исказилась еще сильнее. — А ведь ты безоружен, дружок. Ну-ка, насмеши меня, пораздавай еще приказов!

— Остановите корабль, и каждый человек на этом судне будет мертв.

— Боже, а он довольно самоуверен, а? Хорошо, долбаная ты британская заноза, как ты собираешься убить каждого члена моего экипажа? Расскажи-ка мне.

— Я не собираюсь никого убивать. Это сделаете вы сами. Остановив двигатели. Вы позволите Вессхаузерам подняться на второй корабль… неужели вы думаете, что этим все закончится? После того, как Вессхаузеры поднимутся на борт другого судна, немцы откроют огонь по вам… пустят в ход пулеметы, гранаты… все, что у них есть на борту. Они убьют здесь всех и каждого. Почему? Потому что это нацисты, которые не хотят допускать международного инцидента. Они не хотят, чтобы британская пресса или пресса в любой другой стране на земле получила хоть отголосок того, что они похитили специалиста по оружию, который пытался сбежать от них и забрал свою семью с собой, — Майкл сделал паузу, чтобы отереть кровоточащую губу тыльной стороной ладони. Запах собственной крови пробуждал спящего внутри волка, заполнял рулевую рубку.

— Вы знаете, что они будут делать, — продолжил Майкл, на этот раз обратив свой взор на помощников, привлекая их внимание. — Они убьют здесь всех, а потом потопят «Софию». Уверен, они хорошо подготовились. «София» станет лишь еще одной строчкой в их статистике, не более. Грузовое судно, пропавшее в водах Северного моря. Кто сможет рассказать, что произошло? Никто. Потому что — могу обещать вам — ни одного выжившего не останется, кто бы мог рассказать о случившемся. Так что, капитан Бушен, если остановите двигатели и позволите Вессхаузерам сойти, вы решите судьбу каждого члена своего экипажа, приговорив всех к смерти.

Никто не мог вымолвить ни слова.

Никто не мог пошевелиться, кроме «Софии», которая продолжала бороздить море на тихом ходу.

— Madre de Dios![17] — прошептал Медина, и глаза его в ужасе округлились, бородатое лицо вытянулось.

— Капитан, сэр! — прозвучал голос из комнаты, располагавшейся недалеко, в затемненном коридоре за дверью. Майкл расслышал русский акцент. — Мы получили сообщение по радио!

Никто не попытался остановить Майкла, когда он последовал за капитаном и помощниками в небольшую радиорубку. Русский радист, приземистый человек с широкой челюстью, изо рта которого заметно пахло рассолом, опустил наушники на шею и начал настраивать что-то на приборной панели. Сердцебиение его было учащенным.

Сквозь статический шум и помехи звучал голос, похожий на игру полупьяного шотландского волынщика, вокруг которого носился ошпаренный кот. Тем не менее, слова, доносившиеся из громкоговорителя, можно было разобрать.

Повторяю: немецкое судно «Копье» — норвежскому судну «София». Говорит Капитан Мансон Кённиг. Следуйте моим инструкциям. Заглушите двигатели и подготовьтесь к абордажу. Повторяю: заглушите двигатели и приготовьтесь к абордажу.

Помехи и статический треск прорвались вновь, и радисту пришлось уменьшить громкость, чтобы убрать этот раздражающий шум.

— Они нас глушат, — обратился русский к Бушену. — Мы даже отправить ничего не можем, сэр…

— Merde![18] — капитан ударил кулаком в собственную раскрытую ладонь. — Merde! Merde! Пробить его не получается? Послать сигнал…

— Нет, сэр.

Бушен бросил полный отвращения взгляд на Майкла.

— Видите, что вы, британцы, натворили? Мы даже сигнал SOS не можем послать! Мы беспомощны!

— Расскажите мне об их корабле, — обратился Майкл, и Энам Кпанга удивленно встрепенулся. — Когда вы впервые заметили его?

— Только после захода солнца. В бинокль это казалось лишь еще одним грузовым кораблем. В длину примерно метров сто тридцать. Рулевая рубка на носу. Обыкновенные ходовые огни. Две мачты с нанизанной грузовой сеткой. Судно идет высоко, так что на нагруженное не похоже. Кажется, на нем развевался норвежский флаг, что странно. Мы пытались связаться с ними по радио, но никакого ответа не получили. Это еще тогда насторожило меня. Какое-то время этот корабль специально держался на приличном расстоянии, а после набрал скорость. Мы с Мединой заметили, что норвежский флаг был спущен, зато поднялся немецкий. И сразу после этого нас начали глушить.

— Скорость его можете определить?

Кпанга поправил очки. Показалось, или его рука едва заметно дрогнула? Трудно сказать наверняка.

— Если вы о том, что «Копье» быстрее «Софии», то я определенно готов это подтвердить. Это судно догнало нас очень быстро. Мы можем развить максимальную скорость в семь узлов…

— Восемь, — прервал его капитан с насмешкой. — Лишний раз доказывает, как мало ты знаешь!

— Я бы сказал, что «Копье» способно развить шестнадцать, — сказал Кпанга, обратившись к Майклу и проигнорировав Бушена. Лицо его оставалось бесстрастным, как камень.

Проще говоря, подумал Майкл, этот немецкий корабль может кругами вокруг нас плавать и обстреливать корпус, пока от нас не останутся лишь металлические обломки…

Треск и гудение по радио пошли на убыль, хотя и не смолкли окончательно. Русский вновь прибавил громкость. Искаженный голос произнес:

Повторяю: у вас есть тридцать минут на выполнение нашей просьбы. Повторяю: у вас есть тридцать минут на выполнение нашей просьбы. После — мы вынуждены будем принять меры.

Помехи вновь усилились, и радист решил не мучить уши присутствующих, убавив громкость.

— У вас на борту есть оружие? — спросил Майкл, надеясь, что хоть кто-то сохранит самообладание и ответит ему.

— Есть… кое-что в кладовой, — сказал Медина. Он казался ошеломленным, а лицо его побледнело на несколько тонов. — Четыре или пять винтовок. Пара пистолетов, возможно. На случай бунта на корабле, понимаете? — он сокрушенно покачал головой. — Больше… ничего нет.

— Автоматы? Любые.

— У меня в каюте «Томпсон», — Бушен жестом указал на закрытую дверь в противоположной стороне коридора. — Мне тоже требовалась страховка против мятежа.

— Хорошо. И теперь придется ею воспользоваться, я полагаю.

Глаза Бушена прищурились.

— Как тебя там зовут, ты сказал? Галлатин? Ну, что ж, мистер Галлатин, ты за это заплатишь, когда мы выпутаемся из этой передряги, ясно тебе? Уж можешь мне поверить. Месье Медина, давайте полный вперед. И измените курс, тридцать градусов на правый борт. А через десять минут снова поменяйте курс… ох… на восемь градусов на левый. Двигайтесь зигзагами, меняйте курс каждые десять минут, пусть этому немецкому хряку тяжело будет сидеть у нас на хвосте, — испанец помедлил с ответом. — Да двигайтесь же! — прорычал капитан.

Медина встрепенулся, едва не споткнулся, но послушно направился к рулевой рубке.

— Капитан, — обратился Кпанга. — Хотите, чтобы я…

— Я хочу, чтобы ты заткнул свою черную дыру, — последовал ответ. — Галлатин, я пойду, возьму своего «Томми», а ты пойдешь со мной. Соберемся позже, чтобы найти еще нескольких человек, которые умеют обращаться с огнестрельным оружием. Тогда и дадим этим немецким дерьмоедам понять, как непросто им будет опустить на наши шеи долбаную гильотину!

Глава 6

При всем своем бахвальстве и грубости, Гюстав Бушен был мастером по части управления экипажем. Майкл стоял в задней части столовой, когда капитан обращался ко всем своим людям, без прикрас объясняя им ситуацию. Бушен точно знал, какие слова требуется подобрать, он описал все относительно немецкого судна, а также рассказал, что немецкие беженцы находятся на борту «Софии». Из его уст проникновенно и призывно звучали слова о том, что их преследует нацистский корабль, который, вероятно, собирается применить в ближайшее время жесткие, насильственные меры ко всем, кто здесь находится. Вероятность того, что они попытаются потопить «Софию» и убить каждого, кто присутствует на борту, была очень велика, и они не могут этого позволить, не могут позволить этим поклоняющимся свастике свиньям забрать господина Вессхаузера, который пытается сбежать от этого темного культа.

— Никто из нас не просил этого, — продолжал Бушен, расхаживая из стороны в сторону, словно маленький Наполеон в своей грязной рубашке и в желтом дождевике, доходившем ему до бедер. — И вам ничего за это не заплатят, — Майкл заметил обращенный к нему тяжелый, осуждающий взгляд. Секунду спустя к нему повернулись все присутствующие: норвежцы, шведы, поляки, испанцы, французы, голландцы, молодой британец Билли Бауэрс, помешанный на ожерельях ямаец Дилан Кустис… и даже недалекий гигант Олаф Торгримсен уделил ему внимание столь пристальное, что таким мог похвастаться не каждый студент Оксфорда в день экзамена.

— Вы рабочие, а не бойцы, — продолжил капитан. — Ну… некоторые из вас — рабочие, я имею в виду. Но все мы увязли в этом, и теперь поделать уже ничего нельзя.

— Мы можем взять спасательные шлюпки и убраться отсюда, — внес предложение один из норвежцев. — Покинуть корабль! Разве не можем?

— И бросить эту прекрасную сучку? — ухмыльнулся Бушен, что вызвало еще несколько нервных смешков и ухмылок. — О, вы можете поступить так. Разумеется! Но вы когда-нибудь видели лодку, которая могла бы остановить пулю? По крайней мере, здесь у вас есть сталь. Стены из стали, за которыми можно спрятаться. Гнилой стали, да, но она у вас есть, — он вновь начал шагать из стороны в сторону. — Вы знаете, ребята, что раньше я был пекарем? Все верно. Обычным, гребаным богобоязненным пекарем, мужики. В Городе Света. Это было семейным делом. Да, смейтесь, если вам хочется, чтобы я отрезал вам ваши бубенцы! Я к тебе обращаюсь. Ты, да, ты, в синей рубашке. Чем ты занимаешься? Яйца свои носишь? — он сконцентрировал все свое внимание на указанном хихикающем идиоте. — Пекарем, — продолжил он. — Вот, кем я был. Так вот, можно приготовить смесь, взбить ее, замесить ее, сделать с ней все, что угодно, хоть, блядь, молиться над ней, но она не будет готова, пока не попадет в печь, — он кивнул, изучая лица собравшихся. — Джентльмены, нравится нам это или нет… но нам придется самим пройти через настоящую печку. Очень скоро. Я хочу верить, что это лишь опасения, но мы все знаем, что это не так. Эти нацисты… они не уйдут так просто, не оставят нас в покое, потому что они не сдаются. Они не оставят целое грузовое судно, полное свидетелей и не позволят какой-то грузовой помойке встать у них на пути. Теперь… я не знаю, что случится, но когда оно начнется… никто не будет вас винить, если вы просто скроетесь в своей каюте, спрятавшись под койку. Слышали? Повторять не буду, — его грудь словно раздалась в размерах. Затем он кивнул в сторону пяти действующих винтовок и двух револьверов, что лежали на столе перед ним вместе с коробками для патронов. Его «Томпсон» — «Томми», как он его называл — был помещен в углу. — У нас могут быть незваные гости. И мне нужно семь человек, которые не собираются расходиться по койкам. Семь человек, которые способны держать оружие. И не только свое собственное, которым надо бабам детей заделывать, но и то, которым надо стрелять, мать вашу, уяснили? Итак. Есть добровольцы?

Майкл сосредоточился. За его собственным поясом покоился револьвер, который отдал ему Медина.

Примерно минуту никто не двигался. А затем высокий норвежец с татуировкой на затылке встал и взял одну из винтовок.

— Хорошо. Встань там, — кивнул ему капитан.

Еще двое человек — один голландец, другой швед — взяли винтовки. Билли Бауэрс поднялся и выбрал один из пистолетов. Олаф Торгримсен взял второй пистолет. Испанец ухватил винтовку. За последней винтовкой вышел другой норвежец — приземистый, дородный мужчина с густыми черными бровями.

— Заряжайте, — сказал Бушен. — Выходите на палубу, займите позиции и наблюдайте. И смотрите, сами себя не подстрелите.

По мере того, как люди покидали столовую, сероглазый шатен Билли Бауэрс посмотрел на Майкла, на своего земляка, и кивнул ему.

— Это все. Если у вас есть работа, займитесь ею. Завтрак через два часа, — Бушен взял свой «Томпсон» и приказал Майклу следовать за ним.

Они направились к двери каюты Вессхаузеров. Бушен постучал в нее прикладом автомата, устроив такой шум, что вполне мог и мертвеца из могилы поднять.

— О, Боже! О, Боже! Что случилось? — беспокойно спросил тощий бледный мужчина, выглянувший из каюты, не успев даже надеть очки.

— Ваш круиз окончен, котики, — криво усмехнулся Бушен и прошел внутрь, поманив за собой Майкла, явно при этом чувствуя себя истинным джентльменом. Он деликатно отвернулся от Аннелизы Вессхаузер, которая к своим сорока годам все еще обладала притягательной внешностью кудрявой блондинки с зеленовато-голубыми глазами, как и у ее дочери. Ее лавандовая ночная сорочка с высоким горлом чуть задралась, когда она встала с постели.

— В чем дело? — красные пятна злости проступили на щеках Пауля Вессхаузера. На нем была белая футболка и серые пижамные штаны. Его темные глаза за линзами спешно надвинутых очков выглядели очень злыми. На его голове из копны каштановых волос образовалось сплошное взъерошенное бедствие, в котором застряли колючки из соломенной подушки. Казалось, если бы он был хоть немного худее, то мог бы запросто проходить сквозь трещины в стенах. Но Майкл был уверен, что этому человеку удавалось демонстрировать небывалую выдержку, скрывая себя и свою семью от нацистов в течение нескольких недель перед тем, как состоялась эта поездка.

— Вот ваш Бог, — сообщил Бушен супружеской паре, кивнув в направлении Майкла. — Его можете восхвалять.

Пауль и Аннелиза переглянулись, и в глазах обоих явно скользнула мысль, что они очнулись посреди какого-то безумия.

— Мое имя Майкл Галлатин, — сказал Человек из Лондона. — Британская секретная служба. Меня послали убедиться, что ваше путешествие будет…

— Неинтересным, — вставил Бушен, приземлившись в кресло с автоматом на коленях.

— Беспрепятственным, — поправил Майкл. — И, к сожалению, у меня не получилось сделать его таковым до конца.

— Мамочка? — послышался голос Эмиля, который вошел в комнату со столь же взъерошенными каштановыми волосами, как у отца. Следом за ним, хромая, шла Мариэль, одетая в длинный свободный синий халат. Увидев Майкла, она отшатнулась и шагнула назад, в коридор, словно пол комнаты показался ей раскаленным докрасна.

— Все в порядке, — тихо произнесла Аннелиза, заметив испуг в глазах Эмиля, который уставился на автомат. — Не волнуйтесь, все в порядке.

Лицо Мариэль, вокруг которого ниспадали кудрявые светлые волосы, показалось в дверном проеме снова.

— Нас нагнало немецкое судно «Копье», и оно собирается забрать вас, — объяснил Майкл, стоя в центре комнаты. — А мы не собираемся позволить этому случиться.

Пауль, наконец, совладал с собой, чуть расслабляя напряженные мышцы челюсти, чтобы заговорить.

— Как они узнали?

— Развязанный язык способен топить корабли, — фыркнул капитан. — Это было известно тысячу лет назад, не потеряло это актуальности и сегодня.

— Вероятно, человека пытали, чтобы выяснить это, — ответил Майкл. — Или хорошо заплатили ему. Было несколько человек, которые знали о вашем присутствии на этом судне. Один, возможно, оказался двойным агентом. В любом случае, эту версию удастся проверить только, когда доберемся до Англии. А пока что у нас на пути «Копье»…

— Капитан! Простите меня, пожалуйста! — в комнату вошел Энам Кпанга. Он кивнул на Вессхаузеров, прежде чем сосредоточить свое внимание на Бушене. — Сэр, судно прижимается к левому борту. Они приветствуют нас мегафоном.

Бушен молча смотрел на африканца.

— Сэр, вы…

— Покинь каюту, она принадлежит пассажирам. Хорошая комната. Думаешь, люди, живущие здесь, хотят чувствовать твою вонь?

Майкл нахмурился. Он заметил, что Кпанга тяжело сглотнул.

— Сэр? — вымолвил африканец, с ноткой мольбы в голосе. — Я только хотел…

— Провонять эту комнату, oui.[19] У тебя есть работа. Выметайся отсюда.

Кпанга посмотрел на Майкла, лицо которого было преисполнено возмущения. Рот африканца раскрылся, словно он собирался что-то сказать — возможно, объяснить, почему капитан говорит с ним так — но никакого объяснения не последовало. Кпанга закрыл рот, выпрямил спину, которая уже начала сутулиться, будто готовилась принимать плети, и быстро покинул каюту.

— Ты и я, — Бушен обратился к Майклу. — Нам пора на палубу.

Он перебросил «Томпсон» через плечо и, не говоря больше ни слова Вессхаузерам или их детям, направился в коридор.

— Не слишком ли сурово это было? — спросил Майкл, пока они шли.

— Он черный ниггер, — последовал плоский ответ. — Хуже того, он мальчишка из колледжа.

Дождь снова превратился в противную морось. Мазок слабого серого света показался на востоке. «Копье» было так близко к «Софии», что эти два корабля могли запросто устроить торговлю прямо через борт. Майкл вытащил револьвер из-за пояса. Остальные вооруженные члены экипажа выстроились вдоль фальшборта. Они столкнулись с десятком облаченных в черную униформу мужчин, также вооруженных винтовками и пистолетами и выстроившихся вдоль фальшборта «Копья». Прожектор «Копья» качнулся назад и вперед, освещая палубу «Софии» колким, режущим глаза светом. «София» до сих пор шла на полной скорости и содрогалась на волнах, осколки разбитой пены взметались вверх к ее корпусу. Звук работающих на полной мощности дизельных двигателей напоминал приглушенный стук военных барабанов.

— Капитан «Софии»! — обратился голос через мегафон. — Покажитесь!

Проследовала пауза длинною в несколько секунд.

— Капитан «Софии»! Покажитесь! — прежний запрос повторялся снова и снова.

Майкл мог хорошо рассмотреть «Копье». Этот корабль действительно выглядел, как обычное грузовое судно. Мачты, ходовые огни, освещавшие несколько мотков веревки, спасательные шлюпки, вентиляционные трубы шпили, сети, различные машины и кабели, используемые на грузовых судах, и тому подобное.

Майкл заметил фигуру в черном плаще и белой капитанской фуражке, стоявшую у перил в голубой, хорошо освещенной рубке. Капитан Мансон Кённиг собственной персоной, надо думать?

— Капитан «Софии»! Покажи…

Гюстав Бушен шагнул вперед и выстрелил в воздух из своего «Томми». Выстрел угодил прямо в прожектор и моментально погасил свет.

Глава 7

Через пару секунд после смерти прожектора прогремел выстрел с «Копья». Пуля угодила в фальшборт прямо перед Бушеном. Кто-то на «Софии» нажал на спусковой курок. Пуля попала в надстройку «Копья». А затем между судами началась беспорядочная пальба. Один иллюминатор «Софии» разлетелся вдребезги. Люди бросились врассыпную, пытаясь найти себе любое приемлемое укрытие. Пуля проскочила мимо левого плеча Майкла, когда он присел на колени за фальшборт. «Томпсон» Бушена содрогался от выстрелов и попадал в сталь.

Несколько выстрелов раздались буквально друг за другом, после чего последовал полный боли крик кого-то из экипажа «Софии». Майкл заметил человека в черном дождевике и шапке, который несся вверх по лестнице. Человека зацепило в левое бедро.

Пули врезались в фальшборт снова, заставив Майкла втянуть голову в плечи.

Вдруг откуда-то с «Копья» послышался звук отводимого затвора.

Затем заголосила пулеметная очередь, и тон ее был смертельным. Пули врезались в палубу, проникали внутрь «Софии», рикошетили от более прочных металлических покрытий и пробивали отверстия в спасательных шлюпках. Майкл поднял голову и увидел пулемет и команду, которая им управляла, стоя за бронированным металлическим щитом, который несколько секунд назад был скрыт под брезентом. Стрелок поворачивал свое орудие из стороны в сторону, буквально разбрызгивая пули по палубе «Софии». Прогремело еще два выстрела, и Майкл заметил искры, отскочившие от металлического щита. Затем пулемет принялся охотиться на него, и кусачие патроны лишь чудом не пробили фальшборт, чтобы достичь цели.

Шум выпускаемых пуль больше напоминал гул разворошенного гнезда раздраженных шершней. Майкл извлек дополнительные пули и принялся срочно перезаряжать оружие. Внезапно прорвавший пространство пронзительный сигнал клаксона едва не заставил его барабанные перепонки лопнуть. Звук исходил от электрического свистка на вершине надстройки. «Копье» набирало скорость и начинало менять курс, двигаясь вдоль левого борта «Софии». Стрельба продолжалась, пока два корабля увеличивали разделявшее их расстояние, хотя в ней уже не было никакого смысла — слишком далеко.

Майкл поднялся. Пороховой дым все еще кружил в воздухе. Майкл оглянулся и изучил «Копье», спешно пробивавшееся через серые волны.

— Кто ранен? — крикнул он, и Олаф отозвался, сказав, что голландцу прострелили правое запястье.

— Мы их обошли! — Гюстав Бушен был на ногах, хотя стоял нетвердо, пошатываясь от пережитого шока. — Мы их обошли! Mon Dieu, nous l’avons fait[20] — однако его легкомысленная улыбка быстро угасла: он посмотрел в сторону и в нескольких футах от себя увидел испанца, голова которого была пробита пулей, а сверкающие частички мозга брызгами осели на палубных досках.

Майкл тем временем, прищурившись, продолжал наблюдать, как «Копье» со скоростью в десять узлов уходит на другой курс. На корме вражеского судна вновь началась активность — с палубы поднималась темная фигура… нечто, покрытое брезентом. Майкл задался вопросом, уж не электрическая ли это лебедка.

В носовой части тоже кипела деятельность. Чуть выше фальшборта показался еще один невнятный контур, накрытый матерчатой тканью. При этом люди вокруг этого предмета двигались слаженно и упорядоченно.

Наконец, брезент был снят.

Майкл понял, что видит перед собой стальные бронированные щиты и стволы двух пятидюймовых пушек, которые были до этого искусно спрятаны под палубой.

«Копье» никогда не было грузовым судном — это был военный корабль.

Волк в овечьей шкуре, невольно подумал Майкл. И как только первый шок от увиденного чуть схлынул, он осознал, что «Копье» кренится, начиная разворот.

— Господи! — воскликнул Билли Бауэрс, стоя в нескольких футах от Майкла. — У них большие пушки!

Передняя пушка выстрелила, выпустив облако дыма. Настоящий водяной ураган с шумом громового раската разразился прямо перед носовой частью «Софии», которая со стоном качнулась на волнах, накренившись на правый борт. Шум дезориентировал и напугал многих — некоторые потеряли равновесие на скользких от дождя досках палубы.

Выстрелила кормовая пушка.

Повиснув на фальшборте, Майкл почувствовал смертоносный удар в корпус «Софии» и услышал ее болезненный металлический стон. В носовой части образовалась пробоина.

Первая пушка выстрелила снова, и до Майкла донеслось шипение воздуха, а у правого борта снова взметнулся водяной смерч, от которого судно угрожающе закачалось на волнах. Кормовая пушка не медлила, от ее второго удара «София» сотряслась еще сильнее, и только Медина — или швед — сейчас могли предотвратить завал, героически стоя в рулевой рубке, продолжая агрессивно лавировать. Стекла еще нескольких иллюминаторов от удара разлетелись вдребезги.

— Ложись! Ложись! — кричал кто-то. Впрочем, вряд ли это могло помочь. Отчаявшиеся бойцы-добровольцы попросту пытались превратить себя в более мелкие, неудобные цели, и толк стрелять по ним был весьма сомнительным. Если не считать троих: Майкл, Билли и Гюстав Бушен остались стоять, капитан нацелил «Томпсон» на ныне далекое «Копье» и открыл огонь, зайдясь в крике, в то время как его автомат вместе с ним выкрикивал пороховые ругательства в пропитанный дымом воздух. Орудия вражеского корабля начали палить почти в унисон. «София» качнулась, раненая в двух местах. Сноп пламени взметнулся в носовой части, вибрация прокатилась по палубе. Другой снаряд врезался в надстройку в опасной близости от рулевой рубки. Грузовое судно снова накренилось на правый борт, отчаянно пытаясь уйти из-под обстрела.

— Потушить пожар! — приказал Бушен своей команде, но тут же, пошатываясь, направился через палубу к очагу возгорания, чтобы выполнить свой приказ самостоятельно.

Еще один снаряд врезался в борт «Софии» рядом с тем местом, где стоял Майкл. Ударная волна оторвала его от палубных досок и опрокинула на борт. В ушах зазвенело, и звуки бедствия на обстреливаемом корабле смешались в один смутный гул. В течение нескольких секунд он лежал, не в силах подняться, чувствуя мощнейшее желание волка прорваться наружу из своей клетки.

— Вставай! — крикнул кто-то, протянув ему руку. Дезориентированный и ошеломленный, Майкл потянулся к руке, испугавшись, что его собственные пальцы уже могли деформироваться в звериные лапы и зацепить своего помощника когтями, но… обошлось.

Билли помог ему подняться.

— Ты в порядке?

Майкл рассеянно кивнул. Интересно, не кровоточат ли уши? Вроде бы, нет.

Новый снаряд ударил в кормовую часть, и «София» задрожала в агонии. В это время усилился дождь, рухнув почти сплошной стеной, резко ухудшив видимость. Майкл больше не мог разглядеть «Копье» через серую мокрую завесу. Повлияло ли ухудшение видимости на дальномеры, он не знал, но пушки прекратили обстрел.

Взгляд Билли упал на лежавший на палубе труп.

— Черт! — прошипел он. Майкл обратил внимание, что глаза его широко раскрылись, а лицо побледнело, став белым, как известка. На деле Билли был ребенком, просто игравшим роль мужчины. — Мне жаль… мне очень жаль, — сумел выдавить он из себя, а затем рванулся в сторону, оперся на борт, и его стошнило.

Группа мужчин сражалась с пожаром и пыталась сбить пламя. Бушен, принимавший активное участие, параллельно сыпал ругательствами и проклятьями, работая огнетушителем. Наконец, пламя сдалось, и от него остался только едкий черный дым, окрашивающий серый дождь в еще более мутный оттенок.

Майкл стоял над телом мертвого испанца. Несколько других членов экипажа — в том числе Олаф Торгримсен и Дилан Кустис — молча изучали последствия бойни, и это словно роднило их. К какому бы племени, к какой бы нации ни принадлежал человек, вид насильственной смерти одинаково больно колет сердце любого.

Дождь продолжал лить, попадая в раскрытые глаза мертвеца, и это заставило Майкла встрепенуться.

— Кто-нибудь найдет, во что завернуть его? — спросил он, и Олаф тут же очнулся от оцепенения и отправился за брезентом.

Капитан вышел и стал перед командой, словно одинокий артист печальной сцены. Плечи его поникли, а лицо было черным от копоти. Мысок его ботинка уперся в пробитую голову мертвеца.

— Кто-нибудь, уберите это! — приказал он, указывая на остатки мозга, разбросанные по палубе, но никто не пошевелился. Лишь через несколько секунд кое-кто вышел вперед. Он наклонился. Пара черных рук подняла то, что осталось от выбитого мозга, а затем Энам Кпанга подошел к фальшборту и отпустил свою ношу в море. Когда он снова повернулся к присутствующим, лицо его было непроницаемым, и невозможно было определить, намокли его глаза за стеклами очков от слез или от дождя. Кпанга опустил свои окровавленные руки по швам черных брюк и прошел мимо Майкла и остальных молчаливым духом.

— Заверни его! — сказал Бушен, завидев Олафа, вернувшегося с брезентом. — Кто-нибудь, кто хочет что-нибудь сказать, говорите сейчас. Я не знал его. Когда закончите, бросьте тело за борт. Кто-нибудь, заберите его винтовку и патроны. Comprenez?[21] — его взгляд переместился на Майкла. — Ты мне нужен, — кивнул он. — Дойди до рулевой рубки. Передай Медине мой приказ вернуться на курс 4-2-0. Иди!

Похоже, самостоятельно Бушен сейчас этого сделать не мог, потому что ему предстояло поспешить и поговорить с грузным седобородым человеком — одним из двоих бортовых инженеров.

Майкл поднялся по лестнице в рубку. Неприятный, но, несомненно, способный швед все еще был у руля. Дождь неустанно хлестал по ветровому стеклу, и, хотя утро уже полностью вступило в свои права, видимость в выдавшуюся погоду была ограничена серыми прожилками капель, и разглядеть что-то можно было лишь метров на двадцать вперед от носа «Софии». Медина развалился в кожаном кресле, закрыв лицо руками.

— Вернитесь к своим обязанностям! — строго и возмущенно проговорил Майкл, тут же передав ему команду Бушена.

Медина отнял руки от лица, глаза у него были запавшие, словно он постарел на несколько десятков лет за последние полчаса.

— Мы все умрем здесь, — пролепетал он.

Майкл положил руку на рукоять револьвера на поясе.

— Если не станете выполнять приказ капитана, я этот процесс могу ускорить.

Итак, команда была исполнена. «София» легла на новый курс и, израненная и искалеченная, направилась в Англию.

— Мистер Медина! — позвал русский радист из своей радиорубки. — У нас сообщение для капитана!

Майкл не стал дожидаться, пока второй помощник соберет волю в кулак для ответа. Он сам направился в радиорубку. Странный статический шум, напоминавший игру на волынке, кошачий дурной вой и работу бензопилы одновременно, продолжал пульсировать из динамика.

— Нас все еще глушат? — спросил Майкл по-русски.

Радист ошеломленно уставился на него. Секунду назад он курил сигарету, а теперь едва не выронил ее, но удержал, выпустив из носа две струи дыма. Несколько мгновений у него ушло на осознание, а затем он выдавил слабую улыбку и ответил на родном языке.

— Глушат, да. Иногда они уменьшают помехи, чтобы послать нам сообщение и, может, получить от нас ответ, но потом снова запускают. У них шумовой генератор. Очень мощная штуковина, — он с уважением посмотрел на Майкла. — Ты откуда будешь?

— Я родился в Петербурге.

— Ах! — радист с улыбкой ударил себя в грудь и кивнул. — А я из Сталинграда… ну, когда я только родился, он еще Царицыным назывался. А ты хорошо говоришь по-английски.

— Ты тоже.

— Да. Мы тут русское красноречие не тратим на лишние уши, правильно? — он заговорщицки улыбнулся и протянул руку к ящику, где держал инструменты для радио, затем извлек оттуда самокрутку и предложил ее Майклу. — На, держи! Личный запас.

— Спасибо, — Майкл с благодарностью принял сигарету, но вовсе не потому, что собирался курить, а потому, что это был подарок от земляка.

Шум помех затих достаточно, для того, чтобы передать новое сообщение.

От немецкого судна «Копье» — норвежскому грузовому кораблю «София». Повторяем наше сообщение: капитан Мансон Кённиг просит о встрече между братьями по морю. Он искренне сожалеет, что пришлось применить такие жесткие меры. Капитан Кённиг просит дозволения ступить на борт вашего прекрасного судна. Капитан Кённиг прибудет безоружным, лишь с необходимой поддержкой экипажа. Он достаточно смел, чтобы ступить на борт вашего судна безоружным. Приемлемо ли это для капитана «Софии»?

Майкл задумчиво потер подбородок.

Помехи все еще были слабыми — немцы ждали. И Майкл собирался сделать то, за что его запросто могли повесить на этом судне сотню раз. Но, так как жизнь Вессхаузеров была под его личной ответственностью, необходимо было принять важное решение.

— Скажи им, что они могут прийти, — приказал Майкл.

— Я не могу этого сделать! — воскликнул радист, продолжая говорить по-русски. — Я понимаю, что ты корчишь из себя тут большого зверя, но полномочий у тебя нет, — его взгляд невольно опустился на револьвер. — Если только ты, конечно, не собрался форсировать события…

Намек был понят.

— Что ж, ладно, — вздохнул Майкл, извлек оружие и поднял его. — Скажи им, что они могут прийти. Полагаю, они все еще находятся по левому борту от нас. Скажи, что к капитану Кённигу мы отнесемся справедливо, но мы — будем вооружены. И если нам дадут хоть малейший повод, мы разнесем наших визитеров в щепки. Давай!

Радист нахмурился, но передал сообщение на немецком языке, которым владел на удивление хорошо.

Пауза длилась примерно минуты две, и помехи за это время усилились. А затем искаженный голос снова прорвался сквозь шум, произнеся одно лишь слово:

Принято.

И вновь зазвучали лишь помехи. Радисту пришлось убавить громкость.

— Итак, они в пути, — заявил он с кривой ухмылкой и ироничным фатализмом, понятным только истинному русскому человеку.

Глава 8

— Что ты сделал?

Майкл стоял лицом к лицу с капитаном Бушеном в коридоре за радиорубкой, и лицо его собеседника было багровым от ярости. Оставшись спокойным, Майкл повторил то, что говорил до этого. Это случилось через двадцать минут после отправки сообщения, когда Бушен, наконец, освободился от огромного количества задач, которые было необходимо решить, чтобы сохранить «Софию» на плаву и удержать часть экипажа от панического бегства на спасательных шлюпках.

— Я позволил им прийти.

— Ты не имел права!

— Мне нужно увидеть, с кем мы имеем дело.

— Oui, а о том, что они увидят, ты подумал? — Бушен посмотрел Майклу прямо в глаза. — Что у нас только несколько винтовок и пистолетов, которыми мы отстреливались от их долбаных пулеметов! Впрочем, они, надо думать, и так это поняли, но… Merde[22], что за бардак!

— Да, бардак, согласен. Но мы сумеем найти пару способов разобрать его, как только встретимся с Кённигом.

— Твоими бы молитвами…

— Не волнуйтесь, — заверил Майкл. — Я знаю, о чем говорю.

Бушен ненадолго задержал взгляд на Майкле, затем покачал головой и лихорадочно провел рукой по мокрым волосам. С усталым вздохом он сказал:

— Так, заходи ко мне. Выпьем.

Майкл последовал за ним через дверь на другой стороне коридора. В каюте Бушена был иллюминатор, из которого открывался бы прекрасный вид на море, если б погода была не такой скверной. И, пожалуй, эта деталь была лучшей во всей каюте. В остальном здесь наличествовала двухъярусная кровать, стол, два стула, нуждавшихся в замене обивки, грязный зеленоватый ковер, старая напольная лампа, карикатурная картина, изображавшая марширующих солдатиков (казалось, ее принесли сюда из игровой детской комнаты), тусклая настольная лампа и стопка книг и газет, разбросанных по столу. На полке тоже стояло несколько книг — все в весьма плачевном состоянии. Было очевидно, что капитан любил есть здесь в одиночку и частенько пачкал книги остатками еды. К слову, несколько грязных тарелок тоже были сгружены в углу, и подходить к ним лишний раз не хотелось. В каюте совершенно жутко пахло — здесь стоял затхлый и спертый смрад грязных носков… как в дешевой ночлежке. Стены соответствовали навеянному образу: они были сделаны из сосновых панелей, но имели совершенно унылый и грязный вид.

Бушен ничего не объяснял и оправдываться за внешний вид своего обиталища явно не собирался. Он запер дверь и поставил свой автомат в углу, затем сел за стол, открыл нижний ящик, из которого извлек полупустую бутылку коньяка и один стакан, стекло которого — Майкл отметил это — уже потемнело от пятен янтарного напитка, потому что его, видимо, никогда не мыли. Бушен налил коньяк в грязный стакан и протянул его Майклу. Тот принял его без колебаний — в конце концов, это был явно не самый худший напиток, который ему приходилось пить в жизни.

Бушен глотнул из бутылки.

— Пятеро получили ранения, двое погибли, — сказал он, когда жидкий огонь крепкого коньяка прошел по его горлу. — В остальном… можно сказать, что нам повезло. В следующий раз вряд ли так поведет. Сильных повреждений на судне нет, слава Богу. Рулевая рубка и двигатели целы, — он глотнул снова. — По сути, нам больше беспорядка здесь навели, чем повредили корабль. Как будто здесь пробежала толпа раскидывающих игрушки детей… но это пока. Дальше игры будут далеко не детские. А самой большой проблемой для меня сейчас является вопрос, как накормить мою команду. Большая часть посуды была разбита, пока люди носились по столовой, как ужаленные в жопу маньяки. У повара рука сломана. Похоже, у доктора сегодня не останется героина, когда он всех залатает. Ты чего не пьешь?

Майкл сделал небольшой глоток, решив сначала распробовать напиток. Что ж, лучшим во Франции его назвать было нельзя…

— Садись, где нравится, — предложил Бушен, и Майкл выбрал один из двух старых стульев. — Ну вот, — казалось, Бушен обращался уже не к Майклу, а к бутылке. Тревожный признак. Можно сказать, один из главных признаков алкогольной зависимости. Впрочем, Майкл подумал, трудно выделить худшее из зол между привыканием к героину и привыканием к алкоголю.

— Ah, oui![23] — Бушен снова сделал глоток и прикрыл глаза от удовольствия, откинувшись на спинку стула. — Le moment mignon.[24]

Майкл кивнул, потому что знал перевод.

— И много их было? — хмыкнул он. — Помимо тех, что связаны с бутылкой.

— Не так много, но спасибо, что спросил, — капитан печально усмехнулся, но глаза его остались закрытыми. А затем вдруг распахнулись, и в них заплясал огонек прежней ярости. — Да кто ты, черт возьми!? Точнее, кем ты, блядь, себя тут возомнил?! Принимаешь мои радиограммы, отдаешь приказы… да тебя застрелить мало…

— И что потом? — бесстрастно спросил Майкл. — Вы просто лишитесь одного из действующих стрелков.

— И одной занозы в заднице. Надо бы тебе мозги вышибить за то, что ты устроил, — что-то в собственных мыслях заставило его нахмуриться и снова всмотреться в бутылку. На этот раз он сделал большой глоток, словно это был не коньяк, а живительная вода, которой можно было утолить мучительную жажду. — Черт, ну что за день? — сокрушился он.

Майкл должен был задать вопрос.

— Почему вы его ненавидите?

— Его? Кого «его»?

— Вы знаете.

Бушен хмыкнул.

— Я уже тебе сказал. Он черный ниггер и мальчик из колледжа. Они подсадили его сюда, чтобы он мне плешь проел! Только представь! Все эти годы у меня на спине сидел чертов ниггер. И не просто ниггер, а обученный мальчик из колледжа! О, у них на него большие планы, можешь не сомневаться, — он наклонился вперед и уперся локтями в столешницу. — Ко мне его определили, чтобы он, видите ли, опыта набрался. Так они сказали. Чтобы он получил реальный опыт моряка. Корабельного человека. Но, знаешь… знаешь… это не все! Non![25] Они хотят, чтобы он приглядывал за мной. Делал заметки. Судил меня за любые ошибки. Потому что в прошлом я делал ошибки. Впрочем, ты же шпион, ты и так все знаешь. И знаешь, что это были пустяки. Несколько царапин и немного «левого» груза, и все. Во мне пробоина, так они считают. Во всем, что происходит на судне, всегда виноват капитан, oui? А теперь только посмотри, во что втянул меня ты! Если мы вообще сумеем выбраться из этой передряги, как ты мне предлагаешь искать работу? — еще один глоток смертельного янтаря опустился ему в пищевод. — Двое мужчин уже никогда не вернутся домой. Они мертвы, понимаешь ты это?! А скольким еще предстоит такая участь? А? Как после такого капитану Гюставу Бушену искать работу? — он поставил бутылку на стол, грозно стукнув дном о столешницу. — Ответь мне! — закричал он, и лицо его исказилось уродливой гримасой чистой ярости.

Майкл знал, что ему необходимо быть крайне осторожным в своем ответе.

— Когда мы выберемся из этой передряги, британская секретная служба поможет с трудоустройством вам и любому из членов вашего экипажа, кому это потребуется. Это я могу обещать.

— Серьезно? — скептически хмыкнул Бушен. — Прямо можешь обещать? Обещать мне работу по перекладыванию бумажек вместо моря? Или, может, поможешь мне снова устроиться пекарем? Печь булки и маленькие чайные тортики?

Пожалуй, только сейчас Майкл окончательно понял: Гюстав Бушен ненавидел не только своего помощника-африканца, но и весь остальной мир.

Бушен был довольно умен. Он уже увидел возможность своей будущей реализации в лице представителя британской секретной службы. Подтверждая эту догадку, капитан мрачно улыбнулся и сказал:

— Ты хоть знаешь, что это для меня значит? Разве об этом писали в твоих жалких шпионских докладах? Ты знаешь, что я был пекарем в третьем поколении там, в Париже? Это должно было стать делом моей жизни. Я должен был продолжать семейный бизнес Бушенов. О, да! Когда я не сплавлялся по Сене, я был занят только тем, что в нашей семье называли традицией. Великой традицией Бушенов! — он произнес это так, будто эта фраза несла в себе некую заразную болезнь.

Капитан вновь взялся за бутылку и взглянул в залитый дождем иллюминатор. По морю шли небольшие волны, цеплявшиеся за корабль, словно раненые.

— А потом, — сказал он, и что-то в его голосе изменилось: словно углубилось и пересохло. — Я встретил женщину. Она была очень красива… и удивительна. Я был недостоин ее, и все же она не отказала мне. И я постарался оправдать ее ожидания. Эта женщина… ох, что я могу сказать? — он прикоснулся к бутылке губами, но пить не стал, а опустил ее снова. Из его груди вырвался вздох, полный внутренней печали. — Мы поженились, — продолжил он. — И она хотела… многого. Ей было нужно многое. Красивые и дорогие вещи, в которых нуждается красивая женщина. И я… ну… я должен был зарабатывать больше денег для нее, не так ли? Я должен был дать ей то, чего она хотела. Чтобы она не оставила меня, понимаешь? Потому что такая женщина… если ты потеряешь такую, ты будешь ненавидеть себя до конца своих дней. Поэтому я начал играть в азартные игры. Все больше, чаще. И вскоре это само по себе сделалось привычкой. О, я иногда выигрывал, oui, но, ты сам знаешь, у таких, как я, игорный дом всегда выигрывает.

Бушен на некоторое время замолчал. Молчание хранил и Майкл Галлатин.

— Дом, — наконец, снова заговорил капитан. — Всегда выигрывает. Пришлось заняться семейным делом. А потом… я узнал о других мужчинах. Узнал случайно — только об одном. Потом я начал наблюдать и следить за ней. И оказалось, этих других у нее было очень много! Похоже, для нее это было настоящим захватывающим приключением. И тогда я подумал… ну конечно, такая красивая женщина, как она, просто не может быть удовлетворена всего одним человеком. И уж точно не мной. Ну, ты только посмотри на меня! А ведь тогда я был лучше, чем сейчас, но все равно не мог выдерживать конкуренцию с ее фаворитами. Обычный бедняк, каких миллионы… как бы я мог удержать такую женщину?

Он качнул головой.

— А потом… потом… я последовал за ней в гостиницу. Прошел за ней вверх по лестнице. К комнате. Я позволил ей войти туда. Она шла туда так, как идет женщина, ожидающая встретить любовника. Когда-то так она приходила ко мне. В тот день я немного подождал, а потом пнул дверь и вошел…

Он снова поднес бутылку к губам — и снова опустил. Похоже, напиток был сильным, но не сильнее воспоминаний, которые он так и не сумел за эти годы заглушить.

— Она была там, — произнес Бушен, глядя через иллюминатор на серый мир, залитый дождем. — В постели. И эти черные руки лапали ее. Они оба тогда посмотрели на меня так, будто я был никем. У нее в глазах не было ни капли стыда. Думаю, она и так знала, что я следую за ней, поэтому ожидала меня увидеть. Может быть, это добавляло остроты ощущениям? Она даже улыбнулась… знаешь… слабо так улыбнулась. Ты когда-нибудь испытывал на себе, месье Галлатин, какую смертоносную силу может иметь простая улыбка?

Вопрос его был острым, как клинок.

— О, — выдохнул Бушен с печальнейшей из улыбок. — Я любил ее больше жизни.

Майкл отвернулся, чтобы не глядеть на лицо этого человека. Он не хотел… не мог сейчас его видеть.

— Знаешь, в чем основная ирония? — нервно усмехнулся он, но в голосе его звучала настоящая агония. Это была так и не зарубцевавшаяся рана, все еще влажная от крови, постоянно открывающаяся. — Судьба — ироничная сука, месье Галлатин. Она сделала меня капитаном корабля, носящего ее имя, — он повернулся к Майклу, и весь серый и дождливый мир был в его глазах. — Ты понимаешь теперь, откуда во мне столько ненависти? Да, ты прав. Я ненавижу кавказцев, азиатов, африканцев, британцев, поляков, шведов, норвежцев, голландцев, испанцев, немцев, русских и всех остальных. Я ненавижу французов и ненавижу французских женщин. Я ненавижу высоких, низкорослых, страшных и красивых. Я ненавижу тех, кто недоволен, и тех, кто улыбается. Я ненавижу везунчиков в жизни и любви. А больше всего, месье Галлатин, я ненавижу…

Раздался стук в дверь.

— Капитан?

Это был молодой африканец.

— Больше всего я ненавижу людей с зелеными глазами, — прошипел Бушен, вновь делая глоток, после чего направился к двери. — Чего тебе?

— Сэр… корабль приближается по левому борту. Нас просят не стрелять. Вы нужны…

Бушен наклонил бутылку к губам и допил коньяк.

— Опустить лестницу. Один человек должен ступить на борт. Только один. Как только он попадет сюда, обыскать его на предмет оружия и завязать ему глаза. Проводить его в столовую и приказать всем не стрелять в него. Приказ ясен?

— Да, сэр, — кивнул Кпанга и удалился.

— Ну, хорошо, — Бушен вернулся к столу и поднял свой «Томпсон», перезарядив его. — Не волнуйся, — усмехнулся он, глядя на Майкла, который в самом деле начинал волноваться. — Я буду нежным, как сливочный сыр. Готов?

Майкл был готов.

Они вышли из каюты, чтобы встретить своего гостя.

Глава 9

Мужчина стоял посреди столовой, и глаза его были завязаны куском черной ткани. Энам Кпанга, Олаф Торгримсен и Билли Бауэрс находились с ним, когда Майкл и Бушен вошли в помещение. Держа пистолет наготове, Олаф расхаживал вокруг капитана «Копья», словно пытаясь рассмотреть его со всех сторон и оценить противника. Билли стоял у двери с усталым видом, от недостатка сна под глазами его пролегли темные круги.

— Могу я снять повязку с глаз? — спросил Мансон Кённиг по-английски с ярко выраженным немецким акцентом. В голосе его не звучало никаких эмоций, не слышалось и толики страха.

— Oui, — ответил Бушен.

Кённиг потянулся длинными пальцами, снял идеально белую капитанскую фуражку с нацистской символикой, а затем освободился от повязки. У него были коротко стриженные, но довольно густые светло-рыжие волосы, он носил аккуратные усы и козлиную бородку, рыжий оттенок которой выделялся ярче всего. На нем аккуратно сидел длинный черный плащ поверх идеально пошитого мундира. Ботинки выглядели так, словно их только что покрыли лаком цвета черного дерева. Он положил повязку в карман плаща и снова водрузил фуражку на голову, чуть сдвинув ее набок.

Осторожные темно-карие глаза хозяина «Копья» изучили сначала Бушена, затем Майкла.

— Капитан? — спросил он, протянув руку ликантропу.

— Я хозяин этого корабля, — строго проговорил Бушен, нахмурившись.

— Ах! Да! — Кённиг перенаправил свою руку Бушену, однако тот на рукопожатие не ответил. Хозяин «Копья» кивнул и опустил руку по шву. — Что ж… прошу простить. Я ожидал увидеть капитана, а не мусорщика.

Бушен натянуто улыбнулся, не сводя глаз с нациста.

— Вы двое, можете уйти, — обратился он к Билли Бауэрсу и Олафу Торгримсену. — Кпанга, ты остаешься.

— Ох, — поморщился Кённиг. — Неужели этому обязательно находиться в комнате?

— Он остается.

Билли и Олаф повиновались и покинули столовую. Майкл пододвинул себе стул и присел, с интересом наблюдая за ходом встречи и попутно изучая Кённига. Это был высокий и статный человек примерно тридцати пяти лет, внешность которого вполне можно было назвать привлекательной. У него был длинный аристократический нос, квадратный подбородок и белозубая, но ничего не выражающая улыбка. Манера держаться выдавала в нем нынешнего представителя немецкой знати, которого в высший свет произвели из деревенского дома.

— Могу я просить вас не размахивать оружием? — Кённиг кивнул на автомат, который Бушен держал в руках. — Я полагаю, вы совершили достаточное насилие, уничтожив им мой прожектор.

— От вашего прожектора у меня глаза болели.

Кённиг тихо хохотнул. Он заложил руки за спину и сцепил пальцы.

— Я ощущаю здесь некоторую враждебность, — ухмыльнулся он.

— Может, это обусловлено тем, что вы убили двух членов моей команды?

— В самом деле? И сколько же членов команды у вас еще осталось?

— Достаточно, на это можете рассчитывать.

— Рассчитывать на что? На большее количество гробов?

— Лучше вам побеспокоиться о гробах для собственного экипажа.

— О, разумеется! — Кённиг вновь усмехнулся и принялся расхаживать из стороны в сторону, изучая помещение. — Вы убили одного из моих людей, кстати говоря. Молодой моряк из Гамбурга, у него была жена и две дочери. Пуля прошла через легкое. Он умер перед тем, как я покинул корабль. Это заставляет вас гордиться собой?

— Это заставляет меня желать, чтобы мои люди лучше целились.

— А вы суровый! — ответил Кённиг с легкой злой усмешкой. — Француз из… — он сделал паузу, ожидая услышать название города.

— Франции, — мрачно отозвался Бушен.

— Хм. А что насчет вас? — Кённиг обратил внимание на Майкла. — Кто и что вы такое?

— Я — человек на стуле, — ответил Майкл.

— Нет. Вы человек на стуле, который будет мертв еще до конца этого дня, — сказал Кённиг, и теперь он больше не ухмылялся. — Как и все вы будете мертвы, если откажетесь выдать ваших пассажиров, — он показал свои ладони. — А теперь слушайте внимательно! Чего вы добьетесь с помощью этого сопротивления? Ничего, если смотреть в долгосрочной перспективе. Мы все знаем, чем это закончится, — он указал на африканца с нескрываемой презрительной гримасой. — Даже этот знает. Капитан, почему вы хотите, чтобы ваш экипаж был убит? И это — из-за нескольких человек, которых вы даже не знаете! Какое значение для вас и вашего экипажа имеет то, что станет с этими людьми?

— Капитан Бушен, — вмешался Майкл. — Прекрасно знает, что вы убьете всех на борту и потопите этот корабль, как только получите их. Вот, почему это важно.

— Неверно! — Кённиг указал пальцем в его сторону. — Я предлагаю вот, что: мы получаем Вессхаузеров, а затем перемещаем вашу команду к нам на борт. Потому что… как вы верно заметили, я собираюсь потопить это судно, но разве оно уже не тонет? Мы переправим вас в Германию, капитан Бушен, где сможем обеспечить вам и вашим людям жилье, питание и все необходимое. Мы не монстры, сэр! Мы просто хотим, чтобы…

— Жилье? — брови Бушена взметнулись вверх. — И надолго, мать вашу?

— До тех пор, — отозвался Кённиг, пожав плечами. — Пока не будем заинтересованы переправить вас домой. Это может занять… недели, месяцы или годы. Мы не можем знать наверняка. Да и кто может?

— Похоже, ваш большеротый нацистский босс знает!

— Ну, он особенный, — с благоговением в голосе признался Кённиг. — Единственный в своем роде.

— Мы не сдадим вам Вессхаузеров, — категорично заявил Майкл.

— Простите, — нахмурился Кённиг нарочито задумчиво. — Но кто здесь капитан? Покойник на стуле или французский мусорщик?

Бушен рассмеялся, и это был злой смех.

Он резко направился в сторону Майкла, и, когда неприятный смех уже угасал в его груди, вырвал револьвер из-за пояса британского агента, развернулся и направил оружие в сторону Мансона Кённига, который отчаянно замигал и сделал шаг назад.

Бушен был быстр. Дуло револьвера смотрело прямо в центр капитанской фуражки. Один выстрел сорвал ее с головы Кённига, заставив уши наполниться неистовым звоном.

Кённиг отшатнулся и едва не потерял равновесие. Он уже открыл рот, чтобы изрыгнуть поток новых ругательств и унижений, однако он был достаточно умен, чтобы не злить человека с револьвером в одной руке и «Томпсоном» в другой.

Бушен стоял в облаке порохового дыма.

— Всегда хотел проделать дыру в одной из таких, — сказал он, с самодовольной улыбкой кивнув на сбитую фуражку.

Кённиг, наконец, сумел выдохнуть. Прядь светло-рыжих волос упала ему на лоб, покрывшийся легкой испариной. Его натянутая улыбка теперь казалась еще более неестественной, и в любой момент словно бы могла оплыть.

— Впечатляет, — выдавил он.

— Этот человек дает себе труд выражать мое мнение, но я способен говорить за себя сам, — сказал Бушен. — Можете вернуться на свой корабль в одиночестве. Мы останемся на борту «Софии», и наши пассажиры тоже.

— Боюсь, вам не удастся уплыть достаточно далеко, — Кённиг осторожно тронул лоб правой рукой. — Мы, разумеется, вас остановим. Расскажу вам, что моя миссия включает в себя два варианта. В первом мы должны были забрать Вессхаузеров с борта вашего корабля и доставить их на родину живыми. Во втором варианте предусмотрен другой исход — на случай, если первый вариант окажется невыполним. Мы должны будем удостовериться, что никто на этой чертовой посудине не преодолеет Северное море. И вы вынуждаете меня пойти на этот шаг, сэр. Выбор все еще за вами.

— Я могу сделать вашу башку похожей на вашу простреленную фуражку этим самым пистолетом.

— Это было бы неразумно, — ответил Кённиг с деланным спокойствием. — Хотите знать, почему? Потому что, если через десять минут я не вернусь к запуску двигателя, «Копье» начнет скучать по мне. А когда оно скучает по мне, оно очень сердится. Оно начинает выпускать зажигательные снаряды, которые заставляют попавшие под горячую руку корабли гореть дотла, а экипажи этих кораблей корчиться в агонии. К тому же моя смерть вам ничем не поможет: у меня на борту трое опытных и ответственных офицеров, которые запросто могут взять на себя командование. Поэтому… если вы сделаете глупость и откажетесь выполнять наши требования, мы уничтожим ваше судно. Но мы будем рады этого не делать и спасем ваш экипаж, если вы согласитесь сотрудничать. Итак, что вы выбираете?

Воцарилось молчание, которое было внезапно нарушено совершенно неожиданным участником встречи. Африканец подался в сторону противника.

— Вы! — выкрикнул он сердито. — Вы не имеете права говорить с моим капитаном, как…

Правая рука Кённига вытянулась. Прозвучал металлический щелчок. В его руке возник маленький «Дерринджер», спрятанный на металлической дорожке, закрепленной между локтем и запястьем. Майкл понял, что это упустили, пока досматривали его, вероятно, потому что, как правило, скрытое оружие ищут в области подмышек, боков и паха.

Майкл отчаянно потянулся за револьвером, которого недавно лишился, и не сразу осознал, что оружия при нем уже нет.

Раздался один громкий выстрел, и голова африканца резко качнулась назад. Очки слетели, а на лбу появилась маленькая, но смертельная рана. Энам Кпанга начал оседать на подогнувшихся коленях, упал на пол, несколько раз дернулся и замер. Кённиг возвысился над телом.

— Всегда хотел проделать дыру в одном из таких, — не скрывая презрительной насмешки проговорил он, вторя недавнему тону Бушена. «Дерринджер» спрятался обратно в свое укрытие.

Бушен испустил прерывистый вздох и взвел оба своих оружия. Майкл был уже на ногах и готовился броситься на врага, разорвать его на куски…

— Господа, — обратился Кённиг непринужденным тоном. — Я собираюсь уходить.

Абсолютное, совершенное, прохладное спокойствие его голоса заставило пальцы Бушена замереть на спусковых курках, а подошвы Майкла буквально прирасти к полу.

— Честно говоря, толку в том, чтобы держать меня здесь, еще меньше, чем в том, чтобы убить меня, — Кённиг перешагнул через умершего (или умирающего, трудно было сказать наверняка) африканца и приблизился к двери. — Я не думаю, что на этот раз мне понадобится повязка на глаза, — он вновь покосился на убитого. — В самом деле, этот — не стоил даже вязанки дров на погребальном костре, разве сами вы так не думаете? — его заговорщицкий, нарочито понимающий взгляд обратился у Бушену. Он будто ждал ответа, но, не получив его, пожал плечами. — Итак, господа, мои условия вы получили. Если молчание продлится слишком долго, я начну использовать зажигательные снаряды, и последние ваши минуты будут не из приятных. Но помните, что мы действительно спасем каждого члена экипажа, готового сотрудничать. Вы могли бы распространить эту информацию, чтобы ускорить ход дела. О… и, к слову, у меня есть другая фуражка, — у самой двери он замер. — Те двое, что покинули нас, знают о нашем соглашении?

Вновь не получив ответа ни от Майкла, ни от Бушена, Мансон Кённиг повернулся к двери и вышел с видом сытого человека, который устал наслаждаться яствами и желает вздремнуть.

Майкл и Бушен вышли вслед за ним.

На палубе члены команды направили на противника свое оружие и держали его на прицеле до самого фальшборта, где была привязана веревочная лестница.

Дождь ослаб, но водная гладь по-прежнему рябила от падавшей в нее мелкой мороси. «Копье» было совсем рядом, и Кённиг махнул рукой своему экипажу в знак запуска двигателей. Бушен следил за ним, и лицо его было серым, как сам этот день.

У фальшборта капитан «Копья» остановился.

— Сэр! — обратился он к Майклу, державшемуся позади Бушена. — Усмирите вашего капитана, если сможете. Он сейчас несколько на взводе, что помешает ему прийти к мирному решению нашей проблемы, а это будет гораздо разумнее. Иначе… поверьте, из вашего корабля получится отличный костер.

Бушен побагровел от ярости и ринулся на Кённига, готовый врезаться в него, словно огромный грузовик. Остановившись возле своего врага, он взвел «Томпсон» и приставил его к самому подбородку нациста.

— Конечно, — протянул Кённиг с легкой полуулыбкой. — Стало быть, вы готовы принести в жертву весь свой экипаж ради одного негра?

Майкл заметил, что палец Бушена на курке дрогнул.

Но «Томпсон» молчал.

Кённиг смотрел в глаза француза еще несколько секунд, а затем, довольный тем, что увидел, отвел ствол от своего лица и принялся спускаться по лестнице. Уже скоро он вновь окажется в своей плавучей крепости.

А Бушен остался стоять на месте в прежней позе, покачиваясь вместе с «Софией». Когда враг пропал внизу, он резко отвернулся и прошел мимо Майкла, который счел своим долгом последовать за ним, потому что он знал, где искать капитана.

В столовой Бушен подошел к телу африканца. Кровь, вытекшая из пулевого отверстия во лбу, образовала на полу отвратительный узор. Кпанга лежал неподвижно, глаза его были открыты, а лоб чуть деформировался. Бушен положил свой автомат на стол и наклонился, чтобы подобрать очки убитого. Встав над телом, он заботливо протер линзы своей грязной — некогда белой — рубашкой.

Майкл, молча наблюдая за этим, нашел свой револьвер и убрал его за пояс. Он ничего не говорил — сейчас, в этой комнате слова уже не могли помочь.

Бушен опустился на колени и вложил протертые очки во внутренний карман пальто африканца. Капитан простоял на коленях еще минуту, скорбно склонив голову. Глаза его не знали, на чем остановить взгляд. Он издал звук, похожий на скорбный, едва слышный стон, и на этом… все.

Затем Бушен поднялся.

— Я должен найти кого-то, чтобы он… сказал что-нибудь, — объявил он Майклу. — Я совсем не знал его, а слово… оно нужно, понимаешь?

Майкл понимал.

Капитан направился к двери, и замер у самого выхода.

— Нам нужно подготовиться. Ты идешь?

Майкл кивнул.

— Да.

Они оставили столовую с мертвым африканцем позади и вернулись на палубу, где экипаж ожидал вестей.

Глава 10

К концу дня Вессхаузеров поместили в наиболее безопасную каюту с мягкими стенами. Они старались храбриться и даже подшучивали над тем, что не ожидали оказаться в клетке для умалишенных, но их нервное веселье никто не разделил, потому что все знали, что грядет.

Экипаж кормили досуха прожаренным мясом и поили очень крепким кофе. Те, кому требовался бензедрин, получили таблетки от корабельного врача.

Оставшиеся матрасы с коек команды были связаны вместе и прикреплены к фальшборту так, что свисали ниже ватерлинии — это позволило создать пятидюймовый щит, который мог хоть немного помешать снарядам проделывать пробоины в корабле. Члены экипажа стояли на страже вдоль палубы и наблюдали с мачт. Дождь лил с перерывами, море пенилось и закручивалось волнами, а «София» — раненая и перепуганная — продолжала свое путешествие к родине Шекспира. Сквозь туман отдалившееся для будущей атаки «Копье» не было видно.

Майкл Галлатин стоял с подзорной трубой, стараясь разглядеть врага через завесу непогоды, и в это время услышал, как она приближается. Она остановилась с другой стороны спасательной шлюпки, которой не посчастливилось поймать пятнадцать пуль пулеметной очереди с «Копья».

— Тебе не следует быть здесь, — настоятельно сказал Майкл, опустив подзорную трубу.

— Я хотела погулять…

— Тогда продолжай гулять, но лучше делай это не на палубе, а на нижних уровнях. Здесь небезопасно.

— Вы говорите, как мой отец.

— Я удивлен, что твой отец позволил тебе сюда прийти. Разве ты не знаешь, что может случиться?

Мариэль с опаской выглянула из-за пробитой шлюпки. Она снова была одета в свою старую шинель с поднятым воротником, ее светлые волосы выглядывали из-под винно-красного берета. Девушка стояла, опустив руки в карманы.

— Я знаю, — сказала она и вновь посмотрела мимо Майкла. — И мой отец тоже знает. Но он думает, что с наступлением темноты мы уже будем на пути в Германию, так что…

— Нет, если я помогу вам, — он вновь поднял подзорную трубу и продолжил поиски.

— Мой отец не уверен, что хоть кто-то способен помочь, — вздохнула Мариэль. — Они нашли нас и собираются забрать. Вы ведь знаете, они не остановятся.

Майкл хмыкнул.

— Не думал, что твой отец так легко сдается. О тебе тоже так не думал, кстати сказать.

— Мы не сдаемся. Мы принимаем реальность. Так говорит отец.

— Чью реальность? Гитлера? — вопрос Майкла повис в воздухе. Он снова опустил трубу и повернулся, стараясь найти взгляд зеленовато-голубых глаз Мариэль. Она отстранилась, но не столь резко, как раньше. — До сих пор твой отец держался очень храбро. Ему необходимо было быть по-настоящему храбрым человеком, чтобы пойти на такой риск для себя и своей семьи. Он ведь и в самом деле рисковал. Я — не сдаюсь, капитан этого корабля тоже. Так почему же он…

— Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

— Кто-то еще пострадает вне зависимости от того, заберут вас с этого корабля или нет. Так действуют нацисты, — он выдавил из себя слабую, натянутую улыбку.

Девушка несколько мгновений изучала его, а затем оглянулась по сторонам и прошептала:

— В вас есть что-то странное, — сказала она и решила исправиться. — Другое, я хочу сказать. Ни на кого не похожее.

— Может, и так.

Он невольно задался вопросом: может, она чувствует, что внутри меня сидит зверь? Там, в той клетке, где я его запер…

Она смотрела на море.

— Я думаю, — вновь заговорила Мариэль. — Вы джентльмен, который пытается притворяться мужланом.

— Интересная мысль, — усмехнулся он, вновь вглядевшись в туман через подзорную трубу. — Я всегда думал о себе, как о мужлане, который притворяется джентльменом.

— Вы что-то скрываете.

— А кто в наше время ничего не скрывает?

— Да, но вы… скрываете что-то совсем другое. Это, — Мариэль нахмурилась. — Нечто очень глубокое.

— Не думаю, что настолько, — ответил Майкл, понимая, что не может сказать больше.

Некоторое время она молчала, и Майклу вдруг искренне захотелось, чтобы она ушла, потому что, вглядываясь в глаза этой молодой девочки, можно было сказать, что увидела она гораздо больше, чем думает.

— Вы смотрите на меня, как на калеку, — печально произнесла она вдруг, заставив его встрепенуться. — Поэтому и рассказали ту историю о Вулкане? Потому что он тоже был калекой?

— Я рассказал тебе историю о Вулкане, потому что видел, как он работает в своей небесной кузнице.

— Нет, — на удивление твердо произнесла Мариэль, сделала шаг вперед, качнувшись из-за своего корректирующего ботинка, и посмотрела на Майкла со спокойным и понимающим хладнокровием истинной женщины. — Герр Галлатин, я никого не прошу жалеть меня. Я не хочу этого и никогда не хотела. Мне не очень-то нравится, какая я. Мне не нравится звук, который сопровождает мою походку, не нравится внимание, которое это привлекает, потому что постоянно находятся люди, которые жалеют меня. Другие же смеются у меня за спиной. Но у меня не самая худшая жизнь, бывает намного хуже. Мне противно стоять, вглядываться в лица людей и видеть в них жалость ко мне. Они думают, что я бедный жалкий ребенок, который вынужден носить тяжелый ботинок. Ребенок, который никогда не сможет ходить прямо или танцевать. Но я не прошу никого из них жалеть меня, герр Галлатин. Я увидела это в ваших глазах, как только посмотрела на вас впервые. То же самое, что у других матросов на этом корабле. Вы жалеете меня и сторонитесь меня из-за своей жалости. Да, я могу быть калекой, и, возможно многим неприятно и неуютно находиться рядом со мной, я уже об этом говорила, но… — она поколебалась, потому что явно собиралась сказать нечто, идущее из глубины души. — Пожалуйста, не калечьте свое достоинство красивыми историями для девочки-урода.

В глазах ее застыли слезы. Он стоял, возвышаясь над ней.

— Я и помыслить о таком не мог, — серьезно ответил Майкл. — Я рассказал тебе о Вулкане не потому, что он был калекой. Нет. Я сделал это, потому что Вулкан знает, что такое боль. И я думаю, ты тоже знаешь это, Мариэль. Я думаю, это именно то, что скрываешь ты, и скрываешь очень глубоко. А еще я думаю, что тебе нужно найти способ отпустить ее, чтобы продолжать жить.

Глаза ее остекленели, а рот немного покривился.

— Да что вы можете знать об этом? — спросила она горьким шепотом.

Как ответить на такой вопрос? — спрашивал он у своего внутреннего голоса и не получал ответа. Одновременно с тем он осознал, что Мариэль не видит себя. Не понимает, насколько красива, не понимает, сколько радости может испытать. Она не замечает, насколько прекрасны ее глаза или какие мягкие у нее волосы. Она не видит розового немецкого румянца на своих щеках или стройной фигуры под бесформенным пальто. Она видит только искалеченную ногу и тяжелую обувь, держащую ее, словно якорь. И из всех лиц, которые испытывали жалость к Мариэль Вессхаузер, никто не испытывал ее больше, чем она сама, глядя в зеркало.

С левой стороны раздался крик с мачты. С правой тут же отозвались.

«Копье» приближалось. Майкл ожидал со стороны левого борта. Пусть он пока и не видел судно, но услышал, что кричали дозорные и понял, что вражеский корабль подготовил пушки. Похоже, пальба начнется прямо сейчас.

Билли Бауэрс находился на доступном расстоянии. Майкл напряженно окликнул его.

— Билли! Иди сюда! Отведи девушку вниз.

Билли подоспел, и, хотя Мариэль испуганно отпрянула, он успел поймать ее за руку и ободряюще улыбнуться.

— Не бойся, я тебя не укушу, — сказал он. Она принялась сопротивляться, отшатнулась, потеряла равновесие и упала на фальшборт. Билли, похоже, испугался не меньше, чем она. — Черт возьми, девочка! Сиди смирно! — после этого он схватил ее на руки и припустился бежать с ней по палубе.

Майкл подошел к правому борту и сквозь густой туман разглядел смертельно опасный силуэт плавучей крепости Мансона Кённига. Для пулеметной стрельбы судно находилось слишком далеко…

Майкл заметил пламя, алеющее возле передней пушки, услышал далекий хлопок и с замиранием сердца понял, что через несколько секунд «София» может превратиться в ведро крови.

Вода взметнулась высоко вдоль корпуса корабля. Члены экипажа с винтовками пытались стрелять, но от этой пальбы толку не было никакого. Следующий снаряд «Копья» прошипел над палубой и опустился в море с левого борта.

Прощупывают расстояние, понял Майкл. Черт возьми, где Бушен?! Хотя, впрочем, что он может сделать?..

Майкл внутренне грубо обругал Валентина Вивиана, который так рассчитывал на «лучшего человека», потому что лучший человек — скрытый волк. Но разве он учел, что волк может утонуть так же легко, как человек?

Третий снаряд ударил «Софию» чуть выше ватерлинии. Возможно, удар был немного смягчен матрасами, как знать! Так или иначе, по палубе пробежала неприятная вибрация. Другой снаряд проделал глубокую рану в передней мачте, задев ее по касательной. А затем обе пушки «Копья» принялись стрелять в ускоренном режиме, и в следующую секунду визжащие снаряды принялись один за другим приземляться в корпус «Софии», попадая в палубу и надстройку…

Судно накренилось на левый борт. Майкл потерял равновесие и отлетел назад, но опустился на колени, тут же почувствовав, как еще одна пущенная с «Копья» смерть просвистела прямо над ним, источая запах горелых спичек. Спасательная лодка позади него разлетелась в щепки. Майкл услышал, как падают новые снаряды, как яростно они атакуют человеческую плоть. Мимо него пронеслась фигура, зажимавшая кровоточащую культю правой руки. «Софию» мотало из стороны в сторону под смертельным градом и, когда Майкл посмотрел в сторону рулевой рубки, он понял, что в надстройке появилось несколько дыр, словно она была сделана из хрупкого картона. Иллюминаторы взрывались. Корабль трещал и содрогался по всей длине, а снаряды продолжали бить.

Мозг ликантропа познал достаточно ужаса. И вновь он испытал его, увидев, как стекло рулевой рубки от удара снаряда взорвалось и вылетело стеклами внутрь.

За гулом, забившим уши, Майкл не понял, чей крик слышит: свой собственный, или крик своего товарища. Он знал только, что теперь судно, скорее всего, потеряло рулевого… если только швед каким-то чудом не избежал смерти.

Майкл встал с колен и помчался по дрожащей палубе. Он достиг лестницы, поднялся, забрался внутрь рулевой рубки, замечая, как издали от «Копья» вспыхивают языки пламени, которые отправляли в корпус «Софии» все новые снаряды.

На мостике русский радист боролся с рулевым колесом. Швед распластался на полу с кровавой маской вместо лица, его горло обзавелось вторым раскрытым ртом. Медина лежал в луже собственной запекшейся крови рядом с панелью управления мощностью двигателя, из которой торчали высекающие искры провода.

Свежие капли дождя, словно издеваясь, полились через уничтоженное лобовое стекло. «София» сходила с ума от ран и боли, кренясь на правый борт, словно надеясь, что «Копье» скоро закончит ее агонию.

— Я помогу! — выкрикнул Майкл, схватившись за рулевое колесо и резко вывернув его влево. Сколько же времени уйдет на то, чтобы корабль отреагировал на это движение? «София» продолжала следовать своему курсу, не обращая внимания на человеческие руки. Майкл подумал, что, возможно, управление кораблем было окончательно потеряно после атаки.

Кровавые доски под ногами скользили, когда требовалось держать равновесие под градом новых ударов.

И вдруг судно начало слушаться, с запозданием отреагировав на сигналы. Майкл постарался взять на себя управление, и русский радист отступил, чтобы освободить ему место. Огненный снаряд, шипя, пролетел над самой головой Майкла, но он не уделил опасности внимания, чувствуя, как корабль поворачивается на несколько дюймов.

По обе стороны «Софии» взметнулась вода, а затем впереди Майкл увидел белую массу, скрытую морем.

Туман…

Он посмотрел на указатель режима хода судна — был установлен «полный вперед», похоже, Медина перед смертью успел набрать максимальную скорость, и теперь «София» неслась прямо в густой туман. Что ж… можно было попытаться.

И вдруг позади раздалось.

— Отойди, сукин сын!

Кто-то толкнул Майкла в сторону.

Гюстав Бушен, истекая кровью из раны на лбу, взялся за управление. Он тоже понял план и хотел осуществить его, чтобы не даться врагу так просто.

Грохот пушек эхом разносился над морем. Майкл чувствовал запах крови, пота и страха.

— Иди на корму! — приказал Бушен русскому. — Найти того, кто может бросать веревки и сети! Иди, быстро!

Русский радист понесся вниз по лестнице. Майкл понял, на что были направлены надежды Бушена, потому что военный корабль должен был идти прямо за ними…

Итак, дрожа, «София» вошла в туман, и тот сомкнулся вокруг израненного грузового судна, как огромное облако. За считанные секунды завитки тумана окутали палубу и сократили видимость почти до нуля.

— Allez, Allez![26] — отчаянно шептал Бушен, пока кровь сбегала по его дождевику и грязной рубашке. В следующий миг он повернул руль немного влево. Потом снова вправо. Белый туман прокрался в рубку, словно дыхание призраков.

Майкл подошел к Бушену, нашел рядом тряпку сомнительной чистоты и протянул ее капитану, чтобы тот прижал ее к ране на лбу.

Бушен снова повернул влево.

— Прижмите к ране. Нужно остановить кровь, — порекомендовал Майкл и взял на себя управление. Капитан подошел к переключению скорости и перевёл двигатель в режим полной остановки.

Голоса больших дизельных двигателей начали стремительно усмиряться.

Затем… осталось только шипение моря и туман, обволакивающий измученную ранами плоть «Софии». В отдалении слышались крики людей в сгущающейся темноте.

Корабль дрейфовал. Оголенные провода продолжали искрить.

Бушен достал огнетушитель и совладал с начавшим заниматься пламенем. Его окровавленное лицо бесстрастно обратилось к Майклу Галлатину. Голос был сухим и больше напоминал скрип.

— Я собираюсь пойти и оценить ущерб. Понять, тонем мы или нет. Узнать, сколько еще убито. Твои люди тоже могут быть мертвы. И, возможно, это к лучшему. Для них. Мы не перенесем еще одной такой атаки.

— Я понимаю, — ответил Майкл.

— Ей больно, — сказал Бушен, словно его судно и впрямь было живой страдающей женщиной. А затем хозяин «Софии» — утомленный маленький человек — отвернулся и, спотыкаясь, спустился по лестнице, оставляя кровавые отпечатки ладоней на перилах.

Глава 11

По общим подсчетам, двенадцать человек получили ранения, четверо из них находились в тяжелом состоянии. Пятеро мужчин погибло, в том числе и врач — ему не посчастливилось находиться в лазарете на своем посту, когда туда угодило два снаряда один за другим. Насосы работали на полную мощность в попытке устранить большую течь в кормовой части, чтобы можно было начать работать сваркой. Некоторые электросети также были повреждены, как и множество участков корпуса, палубы и надстройки…

Впрочем, могло быть гораздо хуже — «Софию» изрядно потрепало, но критическими эти увечья назвать было нельзя. Во время обстрела был задет один двигатель, но, к счастью, инженеры обещали устранить поломку в течение нескольких часов.

На море опустилась ночь, но туман не рассеялся. Все огни «Софии» были погашены, за исключением нескольких ламп в трюме, так что по большей части корабль был поглощен тенями.

— Дела, мать их, плохи, — отчитался Бушен перед оставшейся частью команды, когда та собралась в столовой. Повязка прилипла к ране, и уставшие глаза были налиты болью. — Мы все живы, корабль не тонет, но… как только туман рассеется, нас можно считать покойниками, все просто и ясно. У нас осталось всего три спасательных шлюпки, и, если кто-то желает попытать счастье на них, можете это сделать. Надевайте максимально теплую одежду и убирайтесь отсюда. Может, вас тогда подберет другое грузовое судно, вы выживете и сможете рассказать о том, что здесь произошло. Хорошо, если так. Да поможет вам Бог.

Но три шлюпки остались там же, где и были.

Ночь продолжалась.

Члены экипажа несли вахту, вглядываясь в туман со своих участков, прислушиваясь к пульсации двигателя и пытаясь услышать «Копье». Если оно и было неподалеку, то двигатели его были заглушены. В чудеса верить не приходилось — члены экипажа были уверены, что враг не дремлет и вот-вот окажется рядом.

У Бушена имелся своего рода план. Он часто приказывал запускать двигатели и преодолевать небольшое расстояние, после чего вновь позволял «Софии» дрейфовать. Его намерение состояло в том, чтобы производить как можно меньше шума и продолжать держать курс на Англию и, возможно — возможно! — перебраться на другую сторону туманной завесы до того, как «Копье» настигнет их. Радиопомехи все еще не позволяли отправить сигнал SOS, поэтому выбирать не приходилось.

Около полуночи, когда несколько измученных членов экипажа явились в столовую, чтобы наполнить из кофейника чашки, счет которым давно потеряли, Майкл сидел за столом с Олафом Торгримсеном и Билли Бауэрсом. Повар поставил на стол малиновый пирог, который и в самом деле был на вкус, как малина, и это было настоящим кулинарным шедевром, учитывая обстоятельства. Струйки сигаретного дыма медленно перемещались в воздухе, и разговор велся тихим и приглушенным тоном.

В этот момент в столовую вошел тощий человек, тут же привлекший всеобщее внимание.

Пауль Вессхаузер в своих черных брюках и сером свитере тихо прошел мимо Майкла с собеседниками и налил себе чашку кофе. Под глазами за стеклами очков пролегли темные круги, плечи были тяжело опущены. Вессхаузер выглядел как человек, несущий тяжкое бремя. Он сел за стол в одиночестве, положил в свой крепкий напиток пол-ложки сахара, закурил сигарету и затянулся со всей силы своих легких.

Майкл вздохнул, встал из-за стола и сделал несколько шагов к Вессхаузеру.

— Вы не возражаете, если я сяду с вами?

Тот лишь пожал плечами, и Майкл сел.

— Вы как? Держитесь? — спросил он. Глупый вопрос: вид этого человека говорил сам за себя.

— Я в порядке, — Вессхаузер снова выпустил облако дыма и позволил его остаткам медленно тянуться из его рта сквозь сомкнутые губы. Через несколько секунд он сумел заговорить снова. — Сколько умерло сегодня?

— Пятеро.

— Пятеро, — повторил Вессхаузер. Он рассматривал горящий кончик сигареты так, словно это был маяк в царстве непроглядной тьмы. — Господи… я никогда не желал ничего подобного…

— Разумеется, нет. И в этих смертях нет вашей вины.

— Нет, есть, — Вессхаузер сверкнул глазами на Майкла. — Если бы я не принял решение уехать из Германии, ничего этого бы не произошло! Все шло бы своим чередом…

— Это верно, — согласился Майкл. Он сделал глоток из собственной чашки с крепким кофе. — Вы бы все еще были в Германии, работая на нацистов против воли. Прекрасное будущее, не правда ли? Создавать для них оружие. А вы ведь создаете оружие, я не ошибаюсь? — Майкл знал, что Вессхаузер был оружейным экспертом, но не знал точно, в какой области.

— Я проектировщик, — опустил глаза Пауль.

— Из ваших уст это звучит весьма внушительно, — Майкл наблюдал за тем, как дым дрейфует вокруг Вессхаузера. — Я думаю, что вы все сделали правильно. Раз вы чувствовали, что руки нацистов — это не те руки, в которых должно было оказаться ваше детище, можно сказать, что выбора у вас не было. И риск, на который вы пошли, требовал большого мужества.

— Видимо, я должен гордиться собой за убийство такого количества людей. И в конце концов, я убью свою жену, дочь и сына, — Вессхаузер нервно улыбнулся, и в этой улыбке не было ни намека на веселье. — Потому что ничего другого их не ждет, — он вновь прикурил сигарету. — Я ходил капитану Бушену и просил, чтобы он сдал нас. Вы знаете, что он мне сказал?

— Нет. Что?

— Он сказал, что не допустит, чтобы его команду отдали, как овец, на заклание. Он сказал, что они умрут, как подобает мужчинам, чтобы те, кому уже пришлось пожертвовать своей жизнью, погибли не напрасно. Нет, он не собирается сдавать нас. Я стоял перед ним и умолял, но он сказал, чтобы я убрался от него подальше сейчас же, пока еще могу сделать это на своих ногах.

— Хороший совет, — сказал Майкл. Он знал и другую часть этого: Гюстав Бушен и сам отчасти считал себя мусорщиком в сравнении с аристократом Мансоном Кённигом, и осознание этого частично подстегнуло самоотверженность капитана «Софии». Майкл поймал себя на мысли, что смотрит на то место, где умер Энам Кпанга. Ему казалось, что он до сих пор видит там кровь африканца, хотя швабра давно справилась с этим пятном насилия, а тело обернули в брезент и предали морю.

— Моя дочь сказала мне, что вы говорили с ней, — Вессхаузер поправил очки, словно собирался рассмотреть Майкла под другим углом. — Рассказывали ей историю о Вулкане. Она нашла ее очень интересной. Знаете, Мариэль иногда бывает несдержанной…

— Неужели?

— О, да. Дело в ноге, конечно же. И в этом ботинке. Она очень стесняется его и пытается выделиться каким-то образом. Мы с женой… мы делаем все возможное, чтобы не давать ей чувствовать себя плохо, но… вы ведь понимаете… она навсегда останется калекой.

— Хм… — только и сумел выдавить Майкл.

— Это трудно, — с тяжелым вздохом произнес Вессхаузер. — Говорить о таком, когда речь идет о твоей дочери. Говорить о стандартах, когда твой ребенок родился с таким дефектом. Мой собственный отец был перфекционистом. Ярким примером немецкого инженера. Он говорил, что все должно быть гармонично, соответствовать стандартам, и всю жизнь я старался жить по этому принципу. Так что… трудно, когда…

— Когда под эти идеалы удается подстроить не все, — перебил Майкл.

— Да. Трудно, — кивнул Вессхаузер. — А труднее всего приходится самой Мариэль.

— Понимаю, — Майкл допил кофе. Он был готов вернуться к компании Олафа и Билли.

— Но мне мои высокие стандарты подходят, — с жаром произнес Вессхаузер, снова глубоко затянувшись. — Вот, почему они не хотят позволять мне перебраться в Англию. Я знаю, что будет очень скоро. Они не хотят, чтобы мои знания попали в руки британского флота. Они очень дорожат тем, что я знаю о торпедах.

— Хм, — вновь выдавил Майкл, не находя лучшего комментария. Он считал своего собеседника человеком с высоким самомнением, и находиться рядом с ним было неприятно. — Что ж, спасибо за ваше время, — сказал он, и холода в этих словах звучало больше, чем хотелось бы. Он взял пустую чашку с кофе и вновь поднес ее к кофейнику, чтобы наполнить.

Но прежде, чем он это сделал, слова о торпедах эхом отозвались в его голове. Он резко остановился, ведомый идеей, пришедшей в его сознание. Позади него шел человек — один из инженеров — который едва не врезался ему в спину.

— Вессхаузер, — строго окликнул Майкл, возвращаясь к столу пассажира. Блестящий взгляд зеленых глаз направился в сторону Вессхаузера сквозь дымовую завесу. — А вы можете… сделать торпеду?

— Сделать… торпеду, — повторил Вессхаузер ровным голосом.

— Да. Вы специалист. Вы же можете сделать ее? Собрать по кусочкам из того, что… ну… находится на этом судне?

Он изумился.

— Я понятия не имею, что находится на этом судне. Разумеется, здесь должны иметься некоторые взрывчатые вещества. Нужен ведь еще стальной корпус и детонатор… — он нахмурился и бросил окурок в чашку. — А что у нас есть?

— Детали машин, шариковые подшипники, большие бревна и удобрения.

— Удобрения… — недоверчиво повторил Вессхаузер.

— Верно. Около трехсот бочек. Особой ценности не представляют, я так понимаю?

— Вопрос в том, есть ли в составе нитрат аммония…

— Этого я не знаю.

— И, разумеется, у нас в достатке дизельного топлива?

— Да.

Вессхаузер кивнул. Глаза его теперь смотрели с энтузиазмом

— Вы понимаете, что нитрат аммония может сдетонировать и взорвать этот корабль, запустив его в космос? Особенно в сочетании с дизельным топливом…

Майкл сглотнул.

— Я полагаю… вы имеете в виду…

— Я имею в виду, что если удобрения производились с нитратом аммония в составе, то вы на этом судне везете почти готовую бомбу! Господи! Вы, люди, что, с ума посходили?! Что вы делаете, чтобы предотвратить окисление в трюме?

— Есть вентиляторы, — неуверенно произнес Майкл. — Но они работают не всегда…

Вессхаузер вскочил.

— Послушайте! — голос его звучал тревожно, потому что он осознал, что выход всего один. — У вас есть машинный цех? А сварочный аппарат?

— Да. И то, и другое.

— В стали недостатка тоже нет, — Вессхаузер уже говорил больше сам с собой. Однако сведения от Майкла ему все еще требовались. — Вы говорили о деталях машин. Какого рода детали?

— Об этом лучше спросить капитана… но даже он может толком не знать.

— Хорошо… ладно, — Вессхаузер нервно приложил руку к губам. — Давайте предположим, что водонепроницаемый корпус можно сделать из имеющихся материалов… и детонатор, сделанный из машинных деталей будет вполне подходящим… подождите. Подождите! — он отчаянно покачал головой. — Нет! Безумие! Нет никакой возможности сделать оружие, потому что у нас не будет способа навести торпеду, — его рука прикоснулась к лихорадочно стучащей венке на правом виске. — Математика, — пробормотал он. — В наведении торпеды слишком много математики. И даже, если нам удастся создать оружие… мы никогда не заставим его попасть в цель. Этот корабль… нет, мы не сможем нанести точечный удар по «Копью». Я мог был сделать хоть десяток торпед из подручных материалов, будь у меня время, но без системы наведения…

Вессхаузер замолчал. Он моргнул, словно в его мозгу мелькнула поразившая его вспышка.

— Вы говорили о бревнах, — почти прошептал он. — Какой они длины?

— Есть разные. От пяти до десяти метров примерно. А что?

— Герр Галлатин, — важно обратился немец. — Нам срочно нужно увидеть капитана Бушена. Идемте!

Они поднялись по лестнице к разрушенному мостику, куда проникал круживший над морем туман через разбитое стекло. Один низкий фонарь со слабой подсветкой принадлежал хозяину «Софии», который яростно держал управление дрейфующим судном и держался относительно собранно… учитывая полупустую бутылку коньяка.

— Что вам, мать вашу, опять надо?! — прорычал он…

… В каюте капитана Вессхаузер склонился над грязным куском бумаги и нарисовал схему ручкой.

— Ну, хорошо, я так понимаю, это часть торпеды, — буркнул Бушен, когда понял, что перед ним появляется на рисунке. — Я понял, что вы говорили об удобрениях, — документ, подписанный капитаном, гласил, что нитрат аммония и в самом деле наличествовал в составе перевозимых веществ. — Я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили про корпус и детонатор… но… что вы там рисуете?

— Конструкцию, — объяснил Вессхаузер, и пламя свечи отразилась в стеклах его очков. — Для системы наведения с этого корабля. Послушайте, — сказал он, постучав ручкой по рисунку. — Это подобие лука. Нам нужен стальной разъем, прикрепленный к носовой части на уровне ватерлинии. Сделать это можно с помощью зажимов, которые сумеют вместить десятиметровые бревна. Если у нас есть пилы, это замечательно, потому что бревно должно быть квадратным с одного конца до другого, и армировано со всех сторон, чтобы сохранить жесткость. Тогда… вот… вы видите?

— Я смотрю, но ничего не вижу. И все же… — Бушен прищурился.

— Здесь, на дальнем конце бревна, должен быть другой разъем. Таким образом мы сумеем зафиксировать торпеду. Сама она будет под водой, на глубине, быть может, метра или около того. Вы понимаете, что я изобразил?

— Подобие катапульты, — пожал плечами Майкл.

— Систему наведения, — хмыкнул Вессхаузер. — Примитивную, но… да, в целом принцип похож. Торпеда на конце армированной балки крепится к носовой части судна. Если повезет, наше оружие попадет в «Копье» и пробьет его ниже ватерлинии, после чего пошлет искру взрывчатому веществу. Добавим сюда полезную нагрузку от шариковых подшипников, и потенциал повреждения «Копья» заметно увеличится. В лучшем случае этот проект можно назвать сомнительным из-за несовершенных условий труда… но, если на борту я найду нужные элементы, то я уверен, что смогу сделать эту торпеду.

Бушен нахмурился.

— Есть только одна проблема, сэр, — сухо сказал он. — Un peu de pas.[27] Мы должны будем в своем гениальном мозгу рассчитать, как сделать это, находясь менее, чем в десяти метрах от «Копья», потому что, как вы, господа, помните, у Кённига гребаные пушки для ближнего боя. И что мы получим, если «Копье» взлетит на воздух в десяти метрах от нас? — он закончил свой вопрос и запил его глотком коньяка.

— Мы должны стать охотниками, — заговорил Майкл, осознавая план немца. — Мы должны сами найти «Копье» в тумане и выбрать момент для атаки. Это единственный путь.

— В таком тумане? — переспросил Бушен. — И как вы предлагаете найти в нем корабль? Если он рассеется, нам предстоит сразу же расплатиться за это. А нужной скорости мы не разовьем, так что…

— Придется частично уповать на чудо и надеяться, что туман продержится достаточно долго, — качнул головой Вессхаузер. — На нашей стороне лишь элемент внезапности. Никто на «Копье» не будет ждать от нас таких сюрпризов. Герр Галлатин прав, это единственный путь.

— Если они не могут найти нас — а они, я уповаю на Господа — не могут этого сделать, то и мы не сможем найти их.

— Это может быть не совсем верно, — сказал Майкл. — Непрерывный сигнал помех. Может ли радист определить, откуда он исходит?

— Я понятия не имею, — буркнул капитан. Радиста на время ночи освободили от его обязанностей, а радиорубку закрыли, чтобы раздражающая какофония помех не мешала остальным своим визгом. — Может быть, он и может наколдовать что-то, чтобы понять, откуда исходит эта гадость. Но не знаю, насколько обоснованным будет это предположение.

Он русский, подумал Майкл. Он вспомнил одно высказывание, которое вынес из своей жизни в цирке: русские знают, откуда может повеять дерьмом.

— Догадка — это уже хорошо, — сказал он.

Бушен перевёл взгляд с Майкла на Вессхаузера и обратно, ища здравый смысл и надежду. Он сделал еще один глоток.

— Рассветет в пять часов, — сказал он, наконец. — Что вам нужно, чтобы начать работу?

Глава 12

Лампы были закреплены на носовой части «Софии». В их приглушенном туманом свечении мужчины работали в трех спасательных шлюпках. На тросах с пневматическими заклепками вниз спускали огромную торпеду, которая должна была спасти жизнь остаткам экипажа. Работа шла напряженная, потому что где-то неподалеку шумело и перемещалось «Копье», и большинство людей, занятых в безумной идее Пауля Вессхаузера, не верили, что им доведется встретить следующий рассвет.

Стальная клетка с клешнеобразными зажимами была закреплена на ватерлинии. Теперь, двигаясь медленно и осторожно, люди в лодках руководствовались указаниями, чтобы правильно закрепить в клетке армированные бревна. Зажимы были закрыты и дополнительно укреплены. Уменьшенный вариант такого же похожего на клетку устройства был уже водружен на дальнем конце конструкции и замаскирован под стальную балку. В клетке находился специальный паз для цилиндрического объекта, который еще предстояло вставить и закрепить зажимами.

На паре канатов опустился деревянный стул. Дилан Кустис спустился с ведром желтой краски и кистью и принялся рисовать на носу корабля пару женских глаз, обрамленных густыми ресницами, а мужчины, находившиеся внизу терпеливо ждали.

— Вы знаете, кэп, — сказал Кустис, приблизившись к капитану, ожидавшему в компании Майкла Галлатина. — Этот корабль… женщина, но в этом мало смысла. Она не может жить безликой, кэп. И если ей предстоит пойти на дно и кормить рыб, у нее тоже должны быть зубы. Должно быть лицо. А еще… вам не кажется, что ей нужны будут глаза, чтобы видеть?

Бушен согласился на это, решив, что его «София» действительно может в этом нуждаться в свой последний миг.

— Я сделаю их такими красивыми, — пообещал Кустис, просияв. — Что вы по-настоящему влюбитесь в эти глаза!

Они ждали на палубе, пока торпеду принесут из комнаты, освещенной тусклыми лампами, где воздух нагревался от сварочной горелки, где блестел ярко-синий шлифовальный станок, чтобы придать мелким деталям идеальные характеристики. Достаточно ли идеальные? Никто не мог сказать этого наверняка.

Майкл с палубы наблюдал за работами, ведущимися в носовой части группой других членов экипажа.

Бушен перегнулся через борт. Не было никакой необходимости выкрикивать команды, потому что люди и так знали, что сражаются за свою жизнь, делая все с достаточным энтузиазмом, и эта проклятая работа выполнялась ими, как самая добросовестная из всех, которую они проводили за всю жизнь.

Примерно через час должен был начаться рассвет.

Бушен спустился ниже, чтобы узнать, есть ли у акулы зубы.

Майкл услышал, как к нему приближается девушка. Никто даже не смотрел в ее сторону, пусть она и была едва ли не единственной женщиной на этом борту. Мариэль остановилась рядом с Майклом, когда тот перегибался через помятый фальшборт. Когда он посмотрел на нее, она быстро и нервно улыбнулась в ответ, а он ответил ей с поклоном. В ту же секунду Майкл заметил в другой стороне Билли Бауэрса, который явно наблюдал за девушкой. Он приближался.

Что ж, третий лишний, подумал Майкл и направился прочь. Он сделал шаг назад, и лишь после этого увидел, как Билли молча берет за руку Мариэль, а она так же молча отвечает ему тем же. Майкл задался вопросом, насколько же мощным чувством должна быть любовь, раз она пересиливает даже инстинкт выживания? А как же иначе, раз этот роман вспыхнул на почти тонущем корабле в условиях смертельной морской погони! Может быть, искра была брошена из кузницы Вулкана, подумал он. Упала на землю и зажгла все вокруг своим ослепительным светом, чтобы указать друг на друга юноше, несущему на руках девушку с красивыми глазами и светлыми волосами, а девушке — указать на него? Может быть, у них и есть будущее, предначертанное им искалеченным богом, подумал Майкл. По крайней мере, он надеялся, что это было так.

Когда забрезжил рассвет, торпеда была выкачена на тележке. Вслед за катившими ее членами экипажа шел капитан Бушен, Пауль Вессхаузер, двое инженеров, механик, электрик, операторы насоса и обычные моряки. Торпеда была чуть более трех метров в длину и, возможно, полметра в диаметре. На ее пулеобразном конце торчало три металлических штыря. Ее выкрасили в желтый пестрый цвет в сочетании с черным, но оставили специальный белый участок, чтобы на нем можно было писать. Каждый, кто работал над созданием торпеды, должен был нанести на нее свое имя. А после то же должны были сделать и оставшиеся члены экипажа.

— Давайте, — подбодрил своих людей капитан Бушен. — Походите и пишите свои имена, — он держал банку с водонепроницаемой краской, сидя рядом с тележкой.

Люди подходили и писали свои имена снова и снова, пока капитан вдруг не встал и не подошел с банкой краски к Майклу.

— Подписывай, — сказал он.

Это был приказ.

Майкл опустил кисть в краску, нашел чистое место на участке и попутно отметил, что люди писали не только свои собственные имена, но и имена раненых и убитых. Ему в глаза бросились буквы, составившие имя, отзывавшееся наибольшей досадой: Энам Кпанга.

Он вздохнул и вывел: Майкл Галлатин, а затем опустил кисть обратно и передал банку капитану, который добавил свое имя возле самого детонатора.

Переносной подъемник был закреплен в носовой части. Тяжелые тросы поддерживали торпеду, которая — Майкл в этом не сомневался — весила в районе пятисот фунтов. Если что-то пойдет не так, эта взрывоопасная акула пойдет на самое дно Северного Моря. Требовалась ювелирная осторожность в этой операции, потому что, если бы торпеда потеряла равновесие и закачалась на тросах, ее вес переломал бы кости всех участвующих в ее перемещении и уничтожил бы спасательные шлюпки. К тому же, никому не хотелось, чтобы торпеда сдетонировала, ударившись о «Софию», хотя Вессхаузер и заверял Майкла и Бушена, что его детище рассчитано на то, чтобы сдетонировать только при скорости в пять узлов и выше.

— Осторожно! Осторожно! — предостерег Бушен, когда лебедка, опускающая торпеду, пришла в движение. — Следите за тросами! — приказал он операторам подъемников. А затем громче. — Господи! Не так быстро!

Торпеда, все еще прикрепленная к кораблю, была помещена между двумя лодками и после отправлена в нужный отсек клетки, несколько человек в водолазных костюмах нырнули в холодные воды Северного моря, чтобы довести работу до конца. Оператор лебедки следил за тросами, чтобы не позволить им оборваться и отправить торпеду на огромную глубину.

Затем водолазы помогли направить торпеду в стальное гнездо. Инструменты были переданы обратно в лодки, зажимы были затянуты. Закончив работу, водолазы показали знаком сигнал успеха, и тросы можно было отцеплять. Теперь торпеда покоилась на глубине метра под водой.

Спасательные шлюпки подобрали водолазов, и экипаж, вернувшись со своей опасной миссии отправился в столовую, где мог согреться и выпить кружку горячего кофе.

Майкл оценил проделанную работу и понял, что она была хороша!

Теперь «София» была готова стать охотницей.

Через густой туман начали пробиваться ничтожные лучики серого света. Бушен приказал членам экипажа занять свои места и приготовиться к действию. Майкла он позвал за собой на мостик. В рубке он настроил режим хода на «полный вперед», и корабль принялся набирать скорость, подпрыгивая на волнах. Русский радист в своей рубке тем временем пытался по методу триангуляции определить положение объекта, от которого исходили помехи.

Майкл старался разглядеть что-либо впереди, но видел лишь туман и море.

— Тридцать градусов на левый борт, — объявил радист. Бушен повторил его команду и скорректировал курс. Затем, через несколько секунд прозвучала новая директива. — Правый борт, двенадцать градусов.

— Правый борт, двенадцать градусов, — повторил Бушен. Рулевое колесо было повернуто вправо, и Майкл уставился на стрелку корабельного компаса — та передвинулась.

Туман все еще не рассеивался…

По своим древним карманным часам Майкл отмерил двадцать минут, когда русский снова выкрикнул:

— Правый борт, восемь градусов!

Капитан повторил команду, и судно вновь поменяло курс, после чего стрелка компаса снова отклонилась. «София» пробивала себе путь сквозь мягкие призрачные облака тумана. От напряжения у Майкла засосало под ложечкой. Он вытащил револьвер из-за пояса, но не с конкретной целью, а лишь с надеждой придать себе уверенности. Если его земляк просчитался, «Копье» запросто может ударить по «Софии» первым, наведя свои пушки так, чтобы стрелять в упор.

— Держите ровно, — скомандовал русский.

— Ровно, — повторил капитан. Его пальцы, сомкнутые на рулевом колесе, побелели.

Соленый ветер подул в лицо Майкла через выбитое стекло, и в этом порыве чувствовался корабельный запах: смесь нефти, бревен, старой смазки, обожженного металла, немытых тел и тонкий, сырой запах страха.

На секунду ему показалось, что он вспотел в своей клетчатой рубашке, однако почти сразу пришло осознание, что это не пот щекочет кожу, а волчья шерсть пробивается наружу на спине и груди. Зверь просыпался внутри него, ведомый переплетениями древних уз, недоступных современному человеку. По счастью, Майкл был достаточно опытен в приручении этого дикого животного, поэтому сумел вновь заставить свое звериное нутро уснуть. Шерсть послушно втянулась в зудящие, раздраженные поры. Однако часть сознания волка не желала засыпать окончательно, подначивая Майкла либо к тому, чтобы сорваться и бежать, либо к тому, чтобы пометить территорию, и он невольно вспомнил, что чувствовал то же самое после того, как убил Октавия Злого в бродячем цирке. Застряв между миром зверей и людей, он поддался инстинкту и оставил за собой лужу мочи в комнате убитого, а после — убежал, как и положено зверю.

Но сейчас бежать было некуда, и вряд ли капитан правильно поймет его, если он вдруг помочится на пол.

— Юрий! — позвал Бушен. — Есть расстояние?

— Точно сказать невозможно, сэр!

— Точным быть и необязательно, просто оцени расстояние, насколько сможешь.

Несколько секунд длилось молчание, в течение которого радист старался произвести вычисления.

— Я думаю… шестьсот-семьсот метров, сэр. Точнее сказать не смогу.

— Прямо по курсу?

— Да, сэр.

Бушен кивнул и обратился к Майклу.

— Управление на тебе, — приказал он, отлучившись в командную рубку, чтобы подтвердить режим «полный вперед».

«София» уверенно ринулась в указанном направлении, ее торпеда маячила перед ней, как стальной кулак, готовый ударить.

— Отойди в сторону, — сказал капитан Майклу, вновь вернувшись к управлению судном.

Однако перед тем, как он совершил основное действие, раздался крик на корме. Голос был неразборчивым, но резким и взволнованным. Бушен всмотрелся в туман вдоль пути торпеды, глаза его напряженно прищурились.

Майкл взялся за рулевое колесо и принялся держать его как можно крепче. Гудение двигателей пробегало тихой вибрацией по всей длине «Софии». И вдруг внизу, а палубе кто-то закричал.

— Корабль! Прямо по курсу!

Его контур показался раньше, чем Майкл успел сделать очередной вздох.

Только что судна не было, и вот — оно здесь. Бушен сдавленно вскрикнул от страха — «Копье» направляло свой нос к «Софии» под небольшим углом, и Майкл даже мог разглядеть нескольких членов вражеского экипажа на борту. Стволы пушек начали методично разворачиваться к цели.

Но было слишком поздно.

Одна из пушек выстрелила, взбугрив краску левого борта вдоль рулевой рубки. В следующий миг Бушен оказался подле Майкла и с мучительным стоном рванул рулевое колесо вправо, прежде чем «Копье» успело проскользнуть мимо. Майкл заметил торпедный выстрел со стороны правого борта.

Миновала смертоносная пара секунд.

Затем раздался взрыв.

Кузница Вулкана полыхнула вдоль корпуса «Копья», огромный гейзер вспененной белой воды взмыл ввысь, а затем раздались множественные громы. Ударная волна вернулась к «Софии» огрев ее, словно кулаком Нептуна, наотмашь. Грузовое судно силой волны было оттянуто назад, Бушен свалился на пол, а Майкл успел уцепиться за руль. «София» резко поднялась, словно встающая на дыбы кобыла, и опустилась. Часть взметнувшейся вверх воды тяжело опустилась на палубу, сбив с ног большинство людей и едва не потопив их. Вода сомкнулась над крышей рулевой рубки. Рулевое колесо дернулось с такой силой, что чуть не сломало Майклу запястье, когда «София» накренилась на правый борт и вновь вернулась на прежний вектор.

Последовал второй взрыв на «Копье». Горячий ветер расщепил призрачное одеяло тумана. Часть пылающих предметов с вражеского борта взлетела на воздух и приземлилась на палубу «Софии». Майкл с трудом успел вовремя подняться, чтобы увидеть полыхающее по всей своей длине «Копье», находившееся недалеко от «Софии» по правому борту. То, что он увидел дальше, напоминало Пляску Смерти.

Казалось, что Врата Ада разверзлись.

Белый горячий огненный шар взорвался на палубе «Копья», в огромной пламенной воронке на воздух взлетели веревки, части обугленных тел, стволы пушек — словно они были сделаны из легкого картона. Ввысь поднимались столбы газового пламени. Обшивка корабля сияла фиолетовым огнем, ярко-красные всполохи повсеместно возникали на палубе, разбрасывая искры во все стороны.

Майкл понял, что произошло.

— Загорелись боеприпасы! Скорее, сейчас взорвутся зажигательные снаряды!

Бушен поспешил дать «полный назад», едва держась на ногах.

По мере того, как снаряды взрывались на борту «Копья» и распространяли прожорливое пламя над рулевой рубкой и палубой, массивная стена серого дыма срывалась с борта вражеского судна и летела в сторону «Софии», но даже через эту завесу было видно, как горящие люди отчаянно пытаются перебраться через борт и, быть может, попасть на другой корабль. Некоторые из них даже надеялись захватить «Софию» и выбраться на ней, однако экипаж Бушена не дремал и расстреливал амбициозных налетчиков, не позволяя им даже помыслить о приближении. Когда двигатели потянули «Софию» назад, огромные языки пламени взвились над «Копьем». С борта слышались мольбы и крики о пощаде, но норвежское судно хладнокровно отступало прочь от пожарища, увеличивая расстояние между собой и врагом.

Все больше горящих тел бросалось в холодные воды Северного моря. Майкл смотрел на происходящее бесстрастно, но на лице его все же проступали серые следы усталости. Отражение пламени плясало в его зеленых глазах. Он подумал, что сегодня, пожалуй, акулам не придется особенно трудиться, чтобы найти себе пропитание.

«Копье» накренилось на правый борт, объятое огнем от носа до кормы.

Словно выкрикивая последнее проклятье, враг попытался вновь выстрелить из чего-то уцелевшего по «Софии», однако уже скоро море скрыло врага под собой, а изможденное грузовое судно попятилось в туман.

Глава 13

Приближалась ночь, в которую «София» вступила плавучим лазаретом, лишенным врача.

Бушен провел свою изувеченную красавицу через дым и огонь, чтобы по возможности спасти выживших. Вытащить из воды удалось четырнадцать человек — все они сильно обгорели, и лишь шестеро из них были в состоянии самостоятельно передвигаться. Акулы действительно подоспели и через несколько часов могли лишить всех уцелевших членов экипажа «Копья» возможности ходить. Никаких признаков тела Мансона Кённига обнаружено не было.

Впереди ждала долгая дорога — остальная часть пути в Англию — и за время оставшегося путешествия, несомненно, еще не одно тело, завернутое полностью в брезент, отправится за борт, не выдержав травм. Впрочем, для некоторых из этих обожженных чучел смерть была бы милосердным избавлением.

После осмотра судна выяснилось, что еще восьми членам экипажа «Копья» удалось перебраться на борт «Софии»: один из них скрылся в шкафу пустующей каюты, выкупленной на это плавание полковником Вивианом; другой скрывался в вентиляционной трубе; третий, атаковав Олафа Торгримсена карманным ножом, был убит на месте.

«София» представляла из себя сплошное месиво: помятая, изрисованная, испещренная ударами вражеского судна, она едва могла выдавать скорость в четыре узла. В трюме открылось еще несколько течей, насосы работали на полной мощности, но корабль был изранен и изувечен.

— Суровая погодка, — сказал Бушен Майклу, встретившись с ним в столовой. — Надеюсь, шторма не предвидится, потому что корабль не выдержит больше никаких атак, даже погодных, а у нас теперь не осталось ни одной спасательной шлюпки.

Удар с «Копья» попал в надстройку «Софии» со стороны левого борта, обуглив ее; от детонации торпеды ударная волна сломала кости нескольким членам экипажа и прорвала барабанные перепонки. На корабле не осталось ни одного целого иллюминатора — каждый из них либо треснул, либо и вовсе разбился.

Оценив ущерб и, наконец, полностью осознав, какую опасность представляла вся эта операция, Бушен высказал только одно в адрес Пауля Вессхаузера:

— Черт, этот тощий ублюдок уж точно знает, как упаковать длинный член.

Майкл, вспомнив о Вессхаузере, в ответ посоветовал капитану снова включить вентиляторы в трюмах с удобрениями.

Бушен и Майкл прогулялись по опаленной палубе, когда время перевалило за семь часов. Капитан все еще нес свой «Томпсон», а при Майкле был его револьвер, потому что матросы «Копья» все еще обнаруживались на борту помимо подобранных раненых — пару часов назад один из идейных членов вражеского экипажа, скрывавшийся под брезентом, попытался напасть.

Большинство огней «Софии», по счастью, не пострадало и до сих пор работало. Столовая также работала — оставалась возможность прокормить экипаж. Первым делом еду выдавали раненым.

После уничтожения «Копья» удалось, наконец, послать сигнал SOS и получить ответ, после чего примерно к десяти часам «София» была встречена британским грузовым судном «Артуриан», бортовой врач которого оказал раненым медицинскую помощь. Лишь после этого русский радист сумел расслабиться, отправился поесть и почти сразу погрузился в сон после тяжелейшего трудового дня.

Разбитый нос «Софии» навострился на запад. Небо над морем расчистилось, показались звезды.

— Да уж, — протянул Бушен, обратившись к Майклу, пока они шли. Рука его тронула покореженный фальшборт корабля. — Она у меня не красавица, но зато стойкая. Думаю, если море будет спокойным, мы сможем преодолеть весь путь. Кстати сказать, может, твои британские друзья выделят деньги на починку моего корабля?

Ответа на это у Майкла не было, и капитан об этом знал. Невесело усмехнувшись, он похлопал его по плечу.

— Пойдем, mon ami[28], — на этот раз улыбка вышла более беззаботной. — У меня припасена еще бутылочка.

Они поднялись по лестнице в обгоревшую рубку. Майкл следовал за капитаном, не отставая. На мостике горело несколько тусклых фонарей.

Первым, что они увидели, было брошенное рулевое колесо, из-за которого «София» начинала отклоняться от курса. Вторым был надежный и работящий поляк, лежащий на полу с лужей крови вокруг головы. А третьим…

Третьим они увидели обугленное тело в ошметках обгоревшей одежды, стоявшее в коридоре. У него уцелела его рыжая борода, но вот начищенные эбеновые сапоги уже не были такими блестящими. А еще у него был «Люггер», который выстрелил дважды.

Гюстав Бушен вскрикнул от боли, ухватившись за левый бок. Он упал на колени, а ствол «Люггера» направился в сторону Майкла Галлатина.

У Майкла не было времени достать оружие. Он бросился вперед — буквально наперерез пуле — пока враг не успел выстрелить, и пуля просвистела рядом с его левым ухом. Майкл врезался в израненное тело Мансона Кённига, ударил его в плечо, и пуля угодила в потолок. Кённиг внезапно показал неимоверную физическую и волевую силу, нанеся Майклу мощный удар между глаз свободной рукой, а затем сумел извернуться так, чтобы ударить противника под колени. Ноги Майкла подогнулись, и у Кённига хватило сил швырнуть его на грязный ковер каюты Бушена.

Ошеломленный, Майкл заметил вновь поднятый пистолет и бросился в сторону — в следующую секунду пуля выбила осколки из стола Бушена. Майклу, наконец, удалось выхватить свое собственное оружие и выстрелить, но он промахнулся. Кённиг остановился в дверях с хищным оскалом и выстрелил снова. По счастью, Майкл сумел оказаться под защитой стола. В следующую секунду он перевернул стол и мощным толчком направил его на Кённига, заставив того отступить в коридор, на него полетели бумаги, грязные тарелки и стаканы. Он попытался выстрелить, но промахнулся.

Голова Кённига повернулась вправо.

Гюстав Бушен с пропитанной кровью рубашкой на уровне бока и левого плеча, целился в бывшего хозяина «Копья» из своего «Томпсона», и на его сером лице блестела кривая усмешка.

— Я пришел, — выдохнул он. — Убрать мусор…

И открыл огонь.

Майкл видел, как пули начинают прошивать живот Кённига ровной строкой вверх по груди и до самого лица, и он под каждым ударом танцевал свою личную Пляску Смерти. Кусок головы исчез в облаке красного спрея. «Люггер», удерживаемый ослабевшими пальцами, снова выстрелил, но никому не нанес увечий, а тело обгоревшего немца начало оседать на пол.

Бушен продолжал стрелять, пока не кончилась обойма. Кённиг — измятый, как тряпичная кукла — рухнул на пол в луже собственной крови, словно игрушка, потрепанная непослушным ребенком. Он несколько раз дернулся в предсмертных судорогах. Мозга в нем практически не осталось, поэтому вряд ли он даже толком мог пережить и осознать собственную смерть. Через мгновение он замер.

Бушен стоял неподвижно, весь в крови. Через несколько секунд автомат в его руке опустился, лицо скривилось от боли, рука снова ухватилась за раненый бок, и капитан упал. Майкл выскочил из каюты и бросился на помощь. Он разорвал его рубашку, чтобы осмотреть раны.

Три члена экипажа вбежали на шум и уставились на Бушена. Дилан Кустис был среди них. Матросы ошеломленно собрались вокруг своего капитана, не зная, что делать.

— Да ради Христа, — проскрипел Бушен. — Что за гребаная возня? — он прикрыл глаза, стараясь собраться с силами и заговорить. — Вы, что, никогда не видели раньше человека, которому чертовски нужно выпить?..

…Было солнечное утро, когда «София» достигла гавани в Дувре. Наконец, удалось пришвартоваться и бросить якорь, после чего самый уродливый корабль, когда-либо останавливавшийся в гавани Дувра, оказался в безопасности. Трап опустился, и плавание можно было счесть оконченным.

Несколько черных грузовиков и машин скорой помощи ждали в порту, а также здесь находилось два полированных черных седана. На борт поднялся другой экипаж, чтобы разгрузить судно. Заработали краны и лебедки.

Щурясь от британского солнца, люди шли прочь от «Софии», неся свои вещмешки и передвигаясь группами или в одиночку. Олаф Торгримсен собирался в скором времени отбыть обратно в Норвегию на другом корабле, а Дилан Кустис хотел навестить свою жену в Кройдоне; инженеры, электрики, механики, плотники, сварщики, умелые моряки, люди из многих стран — теперь все они были связаны одним гражданством.

Гражданством грузового судна, которое сейчас можно было назвать лишь кучей мусора.

Мариэль Вессхаузер и ее семья были встречены людьми, которые — девушка не сомневалась — занимали важные должности. Один из них был очень высоким, и в его виде даже проскальзывало нечто мальчишеское, но на деле ему было уже намного больше сорока. У него были серебристо-серые волосы и бледно-голубые глаза. Мариэль подумала, что с таким высоким лбом, наверное, этот человек был очень умным. По его щекам и крючковатому носу было рассыпано множество веснушек. Он тихо разговаривал с Паулем Вессхаузером и внимательно изучал его, казавшись при этом прохладным и собранным. Мариэль видела, как тот же человек не так давно говорил капитану Бушену что-то, после чего они пожали руки, и француз вернулся в свою каюту. Там он вел себя странно: прикасался к каждому предмету, будто бы прощаясь со всем, что видит на «Софии».

Теперь девушка поняла, что и ей нужно смотреть вперед. Всегда — только вперед. С этого дня и на всю жизнь, постоянно над этим работать. Работать, работать и работать, как Вулкан в своей кузнице.

А иначе как можно создать нечто красивое?

Сейчас Вессхаузерам нужно было уезжать. Важные люди хотели посадить их в один из черных седанов и отвезти в отель в Лондоне. Возможно, это будет весело, подумала Мариэль. Было бы очень интересно погулять по Лондону.

Но сначала…

Она искала и искала… затем поискала еще немного.

Она смотрела везде.

Но джентльмен ушел.

— Давай, Мариэль! Пора! — позвал отец, предложив ей свою руку, представляя, как неустойчиво она будет себя чувствовать сейчас, когда ступит на твердую землю после долгого плавания.

Но она поняла, что сегодня ей не нужна рука. Сегодня она чувствовала солнечное тепло на своем лице и понимала, что сама тоже излучает свет.

Потому что Билли стоял внизу, у самого трапа, ожидая ее, и, когда их глаза встретились, он улыбнулся ей и подошел, чтобы встретить ее на полпути.

Глава 14

— Пристегнитесь, майор.

Майор уже пристегнулся.

— Сегодня полет будет недолгим, сэр.

— Ну, раз ты так говоришь, — передернул плечами Майкл Галлатин, занимавший заднее сидение самолета «Вестланд Лисандр». На нем была его выгоревшая на солнце пыльная форма британских вооруженных сил для Западной пустыни: влажная от пота рубашка с короткими рукавами, шорты, серые гольфы и ботинки цвета загара. Вокруг его шеи оборачивался темно-синий платок, предназначенный для защиты от мелких травм, вызванных постоянным попаданием песка, мелкие ранки от которого грозили серьезными инфекциями в суровом климате и могли привлечь насекомых. Также на майоре сидела офицерская фуражка цвета Ливийской пустыни — оттенка бесконечного песка и серых камней. В тесном пространстве под ногами лежал его вещмешок, в котором находились сменная одежда, фляга, бритвенные принадлежности и его надежный американский автоматический «Кольт» 45-го калибра. К своим знакам отличия он относился довольно небрежно и иногда даже предпочитал их не носить, что не вызывало никакого одобрения в глазах старших офицеров, однако все, кто был ниже рангом, проникались к нему негласным уважением. Так или иначе, высшие чины были информированы, что донимать этого человека по пустяковым поводам им не следует, согласно важному письму, которое он привез с собой из Лондона.

— Погодка для полетов сегодня хороша, сэр. Доберемся, не спеша, — сказал молодой пилот с акцентом кокни[29], и кривовато осклабился, обнажив неровные передние зубы. Он, очевидно, наслаждался нервозностью своего пассажира. — Беспокоиться не о чем.

— А кто беспокоится? — парировал Майкл, выпалив свой вопрос слишком быстро. Для него подниматься в небо в пустыне Северной Африки в середине августа никогда не было приятным занятием, настроение оно ему, во всяком случае, не поднимало. Небо могло быть безоблачным, но чаще оно было бледно-молочного цвета — больше белого, чем синего — как будто это жестокое солнце даже безграничную небесную высь могло опалить.

Вздохнув, Майкл неуютно повел плечами.

— Просто у нас разные впечатления от полетов. Тебе, например, нравится летать.

Майкл и впрямь осознавал, что начинает заметно нервничать, посему приказал себе расслабиться. Но сказать легче, чем сделать. Он никогда не мог подолгу выносить перелеты. Возможно, он испытывал к ним некоторое недоверие, со временем переросшее в страх. Впрочем, страхом он тоже не в полной мере мог это назвать. Скорее, он просто недолюбливал заточение в тесном пространстве на высоте более ста тысяч футов над землей. Это казалось ему еще более неестественным, чем морские путешествия.

Хотя на этот раз он переживал не столько по поводу самого факта полета, сколько по поводу непосредственно самолета. Этот инвалид с обрубленным носом и широкой талией осыпался буквально на ходу, шасси его двигались резко и неуклюже, и Майклу казалось, что этот пережиток авиации больше годится для прошлой мировой войны, чем для нынешней. Этот «Вестланд Лисандр» мог считаться антиквариатом еще во время своего первого вылета в 1936-м году, а сейчас на дворе стоял 1941-й. Трудно было поверить, что он вообще может подняться в воздух. Маневренным Лисандр тоже не был — три военных истребителя могли взлететь, сделать круг и сесть на посадочную полосу, прежде чем этот самолет только оторвался бы от земли. Майкл поерзал на неудобном жестком кожаном сидении, чувствуя, что начинает сильно потеть, и невольно подумал, что этот клятый «Лисандр»[30] недаром был назван в честь спартанского генерала. А спартанцы, как он знал, слыли довольно категоричными: со щитом или на щите. Сильные слова, однако сейчас они не воодушевляли.

Аэродром в оазисе Бир Аль-Кабир был построен наспех и сплошь состоял из сборных конструкций и палаток, проделавших путь в 224 мили на восток из Каира. Растущие вокруг водопоя тощие пальмы таким вмешательством были явно недовольны, да и вода тоже — она отдавала запахом и даже вкусом тухлых яиц, и трудно было представить, как жизнь вообще может зародиться в таком злобном месте, где температура днем поднимается до 120 градусов[31]. Иногда по рядам палаток проносились порывы горячего ветра, гудевшего в двигателях, шуршавшего по брезенту и пропадавшего лишь в короткой страдальческой тени.

Здесь шла война, и не только между британцами Черчилля, немцами Гитлера и итальянцами Муссолини… иногда война шла между британцами и бесконечными вторжениями сотен тысяч кусачих насекомых. Или между британцами и целыми месяцами дней под палящим солнцем, когда губы трескались от жажды, а слюна высыхала во рту за несколько секунд. Или между британцами и пустым горизонтом, под которым благодаря безжалостным лучам появлялись миражи в виде огромных мерцающих озер, словно выполненных из белого стекла…

Первый из «Спитфайров» начал взлетать, погружая других пилотов позади себя в облако песка и пыли, и юный кокни за штурвалом «Лисандра» прищурился.

— Вы, похоже, важная птица, сэр, — хмыкнул он. — Не у каждого тут такой эскорт, прошу прощения.

— Скажем так, от меня есть кое-какая польза.

Двигатель «Лисандра» загудел и заговорил, как ворчливый старик. Юный пилот приготовился к взлету, ожидая, пока взлетят второй и третий «Спитфайры», а это могло произойти в любую минуту.

— Это Роджер. Мы ждем. Прием, — проговорил пилот в свою гарнитуру.

Второй истребитель, ревя, взмыл в небо. Третий вырулил на взлетную полосу.

Майкл сверился со своими наручными часами «Ролекс». Он надеялся, что после встречи в штаб-квартире в Каире сможет пообедать на тенистой веранде клуба «Пайпер». Он даже не представлял, сколько этих обедов пропустил, и с тоской вспоминал о целом блюде мяса с апельсинами и о прекрасном холодном пиве. Если там будет два сорта пива, день можно будет считать удачливым. И на сон останется целых двенадцать часов на простынях из египетского хлопка.

Третий «Спитфайр» взлетел, оставляя за собой облако пыли.

— Вот и наш черед, сэр, — бодро сказал пилот. Майкл подумал, что молодой человек упивался собственным садизмом, когда начал довольно резкими рывками выводить самолет на полосу, словно хотел нырнуть в воздух без необходимого разбега. Шум двигателя был оглушительным, как бой кузнечных молотов по металлическим барабанам, отбивающий свой сумасшедший ритм внутри этого жуткого самолета, и Майклу казалось, будто он слышит, как ослабляются крепления крыльев «Лисандра».

— Роджер. Мы на пути, — сообщил пилот своему диспетчеру. — Прием.

Он включил тягу и начал руление.

Главным талантом «Лисандра» было то, что ему не требовалась очень длинная взлетная полоса, и он смог оторваться от земли за десять секунд. «Спитфайры» уже ждали его в небе, кружа над полем.

Майкл при взлете напрягся, как струна, сжал руки на коленях и постарался унять сердцебиение, хотя все попытки и оказались тщетными.

— Сегодня пойдем на пятнадцати тысячах, сэр, — сообщил пилот. — Так что по пути сможете хорошо рассмотреть пустыню, вид отличный.

Пустыня — это последнее, что Майкл Галлатин хотел сейчас видеть. Вся его четырехдневная миссия здесь состояла из постоянных видов пустыни. Он знал, как его называли на аэродроме: Майор Чудак. Так говорили, потому что после каждого захода солнца он проезжал через посты охраны на открытом грузовике «Моррис» и возвращался обратно за час до восхода. Люди знали, что он был офицером разведки, но не понимали, почему он работал один. Они не знали, что, уехав далеко в пустыню, Майор Чудак останавливал свой грузовик, снимал форму, складывал и прятал ее, а после… обращался в существо, которое вряд ли можно было описать словом «чудак». Он перескакивал песчаные барханы и огромные камни размером с кулак титана, направляясь на запад на четырех лапах, маскируясь в ночи. Он делал пометки в своем человеческом разуме по мере того, как зверь, вышедший наружу, изучал окружающий пейзаж: мягкие песчаные ямы, которые могли поглотить грузовик или танк, дюны, в коих могли увязнуть ноги солдата, как в желе, обширные плоские равнины, покрытые щетиной кактусов, поднимавшихся ввысь и снова падавших в бездны. Он также искал немецкие мины, скрытые под тысячами песчинок и каменистой коркой, потому что он мог чувствовать их металлический запах и ощущать опасность, исходившую от них не меньше, чем от змей, к которым он иногда подбирался слишком близко. А вокруг было очень много металла и много взрывчатого вещества. Воздух был насыщен этими запахами.

Майкл использовал свое обостренное чувство направления, чтобы пометить эти минные поля на карте, которую запечатлел у себя в голове, а далее он запоминал расположение немецких патрулей и изучал передвижение войск и бронетехники, оставаясь незаметным для синих ламп с форпостов врага, где стояли пулеметные вышки, а вокруг были размещены мины «Прыгающая Бетти», нацеленные на то, чтобы взрываться под землей и разбрызгивать раскаленно-красную шрапнель.

Работа Майкла состояла в том, чтобы найти путь для британской армии, которая должна была продвинуться на запад и снять осаду с африканского корпуса близ Тобрука, где более двадцати четырех тысяч солдат Содружества были схвачены в стальное кольцо 10-го апреля.

Вернувшись на аэродром, Майор Чудак направлялся в радиорубку, откуда отправлял свои наблюдения в штаб-квартиру в Каире. Сведения были зашифрованы с помощью британских детских песенок. Можно сказать, будущее войны в Северной Африке и жизни многих тысяч людей зависели от того, сумеет ли злой и голодный волк найти нужную дверь к немецким поросятам.

— Проще простого, — возвестил пилот. — Проще пареной репы.

Они заняли свои позиции позади и чуть ниже двух истребителей, третий летел замыкающим. Они двигались на восток. Шум двигателя «Лисандра» продолжался на протяжении всего пути, и Майкл, снова проверив для надежности ремни, прикрыл глаза и попытался отдохнуть.

Вчера произошла одна из тех редких встреч, которая внесла в жизнь Майкла интересную загадку. Такие истории — он полагал — должны быть описаны в книгах.

Он направлялся в свое временное жилище после того, как послал зашифрованную радиограмму, когда кто-то вдруг остановился рядом с ним.

— Простите, сэр. Майор?

— Да? — Майкл слишком устал и слишком хотел спать, поэтому чувства его притупились. Он увидел молодого человека в запыленной униформе Западной пустыни с отличительными знаками капрала. Он отсалютовал, Майкл вернул ему приветствие, затем улыбнулся и предложил руку для рукопожатия. Капрал ответил тем же.

— Я так и подумал, что это вы, сэр! — воскликнул молодой человек с улыбкой, столь же запыленной, сколь и его униформа. На лице его оставались светлые круги, куда не мог проникнуть загар из-за защитных очков, которые он носил. — Если помните… мы с вами в одной компании, можно сказать, вышли сухими из воды некоторое время назад, сэр. Могу я спросить… что вы здесь делаете?

— Я здесь по долгу службы, — ответил Майкл.

— О… да, конечно. Ну… я здесь по той же причине. Столько всего произошло! Знаете, она спрашивала меня, не хочу ли я вернуться в морфлот, но я ответил, что на суше мне теперь комфортнее, чем на море, — он сделал паузу, но понял, что майор его не понимает, и пояснил. — Я и Мариэль. Мы поженились в прошлом апреле, сэр. Через три года после нашей встречи.

— Билли, — кивнул Майкл. — Это чудесная новость.

— Спасибо, сэр. Мне с ней повезло, она чудесная.

— Не сомневаюсь в этом. Твоя компания будет двигаться по восточному направлению? — Майкл видел несколько грузовиков вокруг Бир Аль-Кабирского оазиса, и отметил, в каком направлении они движутся.

— Да, сэр, нас оттягивают назад. Прошлой ночью мы столкнулись с довольно жестким отпором. Несколько танков отправилось искать неприятности.

Майкл кивнул. Что бы ни случилось, Билли явно преуменьшал. Выходя на волчьи пробежки, Майкл никогда не пропускал вспышки артиллерийского огня, и иногда он слышал выстрелы и взрывы гранат. Возможно, между официальными мероприятиями основных армейских сил сейчас наступил небольшой перерыв, но затишья в маленьких боях не наступало никогда — такие битвы происходили между отрядами и взводами, бравшими на себя основную и самую горькую часть расплаты за войну.

Майор и капрал поговорили еще несколько минут, а потом для Билли настало время вернуться к своей группе.

— До свидания, сэр, — попрощался он, и Майкл пожелал Билли Бауэрсу и его молодой супруге всего счастья в мире. Тот в ответ пожал ему руку, и каждый пошел своей дорогой.

Сейчас же, на пятнадцати тысячах футов над пустыней, Майкла мучил кошмар о волке, падающем с неба. Его разбудил сильный толчок.

— Все в порядке? — спросил он пилота, и голос его прозвучал чуть более пронзительно, чем он хотел.

— Все хорошо, сэр. Просто расслабьтесь.

Майкл посмотрел на часы. В общей сложности прошло лишь девятнадцать минут с тех пор, как они покинули аэродром. Майкл внутренне застонал и снова сдвинулся на сидении, насколько позволял тугой ремень.

— Ох, божечки! — выдохнул пилот, и сердце его пассажира резко подпрыгнуло, потому что он уже знал, что что-то пошло не так.

Один из истребителей резко накренился и нырнул вправо. Через плексиглас Майкл заметил блеск металла, поднимавшийся от земли. Два самолета? Они шли быстро, примерно на двенадцати тысячах футов, и по форме напоминали известных немецких воздушных хищников «Мессершмитт Bf 109», раскрашенных камуфлирующей краской, предназначенной для пустынного пейзажа. На черном хвосте того, что летел впереди, маячила белая нацистская свастика.

— Боже! Боже! — выкрикнул пилот, голова которого лихорадочно вертелась из стороны в сторону в поисках новых вражеских истребителей. Ему делало честь то, что в этой ситуации он умудрялся удерживать «Лисандр» устойчиво. Через несколько мгновений чернохвостые «Мессершмиты» промелькнули по обе стороны от «Лисандра», набирая высоту. «Спитфайр» позади самолета Майкла сел ему на хвост.

— Спокойно! — вдруг очень громко воскликнул молодой человек, явно обращаясь к самому себе.

Второй «Bf 109» открыл стрельбу. Трассирующие снаряды пронеслись по небу. Попавший на линию огня «Спитфайр» накренился и ушел вниз. Майкл видел, что он пытался занять атакующую позицию за 109-м: под крылом заблестели пушки, и снова трассеры потянулись к своей цели, однако не достигли ее. Майкл посмотрел чуть левее и увидел, как чернохвостый 109-й зашел сзади первому «Спитфайру» и теперь нагонял его. «Спит» нырнул вправо, и «Мессершмитт» последовал за ним. Немецкие трассеры нарисовали в небе узор, который даже можно было назвать красивым, не будь ситуация такой напряженной. «Спит» качнулся влево, снаряды нашли его, беспощадно оторвав куски металла от фюзеляжа. Подбитый самолет нырнул ниже, и 109-й ринулся вслед за ним, в то время как третий «Спитфайр» сел на хвост другому «Мессершмитту» и удерживал позицию на невероятной скорости.

— Это 109-й Рольфа Гантта! — произнес пилот, и его голос звучал приглушенно — одновременно от страха и благоговения. — Нужно убираться!

Он усилил тягу, двигатель взревел так сильно, как только могли взреветь эти исцарапанные песком мощи, и «Лисандр» ринулся носом вниз, отчего Майкла почти подбросило, а ремни впились в тело так, словно собирались разрезать его на части. Он всячески старался не кричать, но желание нарастало с каждой секундой.

Снижение было быстрым.

И вдруг что-то начало снижаться быстрее. Горящая передняя часть фюзеляжа «Спитфайра», пронзенная пулеметной очередью и примерно двадцатью пушечными снарядами величиной с кулак. Сбитый самолет пролетел мимо «Лисандра», его контрольные кабели, свисавшие с разломанного корпуса, болтались, как порванные вены. Чернохвостый 109-й улетел прочь от падающих обломков.

Майкл наблюдал за тем, как «Мессершмитт» уклонился от трассеров «Спита», зашедшего ему в хвост. Самолет снова начал набирать высоту и вдруг снизил скорость, отклонился влево, и «Спит» пролетел мимо него, ощутимо отдалившись. По мере того, как «Спитфайр» пытался вернуться на нужный курс, чернохвостый 109-й выполнил полный переворот и принялся стрелять по животу британского истребителя. Куски металла разлетались в стороны. Ярко-красное пламя взметнулось и распространилось вдоль правого крыла. «Спитфайр» перевернулся, и 109-й добил его выстрелом разрывных снарядов пушки. Эбеновый дым и багровые языки пламени вырвались из двигателя «Спита», пропеллер замер, и самолет полетел вниз, в пустыню, лежавшую в десяти тысячах футах под ним.

Майкл вытянул шею в попытке разглядеть третий истребитель, воюющий за свою жизнь с немецким орлом, а затем еще один чернохвостый ас вступил в бой. Трассеры, казалось, летели во всех направлениях. Самолеты стреляли крест-накрест, однако затем 109-й с маскировочной окраской сделал ошибку, потерял синхронизацию в полете и вышел на линию огня извилистых пулеметных очередей. Из двигателя повалил черный дым, одна из лопастей пропеллера отвалилась. По мере того, как 109-й начал уходить в пике, из него вдруг выпорхнул купол парашюта, после чего пилот «Мессершмитта» исчез из поля зрения.

— Ниже, детка, ниже! — прикрикнул молодой пилот Роджер, пытаясь увести свой «Лисандр» прочь. Его пассажир молчал, всеми силами стараясь сохранить самообладание, хотя его руки и ноги дрожали, и вся тридцатилетняя жизнь проносилась перед глазами.

Оставшиеся «Спитфайр» и «Мессершмитт» выполняли маневр за маневром, то и дело поворачиваясь друг к другу. Майкл, замерев, наблюдал, как пилоты боролись за нужную позицию и старались не дать занять ее противнику. Трассеры прострочили пустой воздух, хотя секунду назад цель еще была на линии огня. Столкновения едва удалось избежать. Один самолет резко набрал высоту, другой нырнул вниз, раздался визг. У Майкла пересохло во рту, мозг работал лихорадочно, одновременно пытаясь бороться с паникой: он понимал, что чернохвостый 109-й своим элегантным маневром поворачивался к ним, надеялся захватить их в нужную позицию и открыть огонь.

Трассеры протянули свою смертельную руку к ним, и время будто замедлилось, задерживая этот смертельный и благоговейный момент.

Молодой пилот резко развернул самолет в другую сторону, чтобы уйти от обстрела влево, но они были в максимально незащищенной позиции, спрятаться было негде. И трассеры настигли свою цель.

Майклу показалось, что самолет катится по гравийной дороге.

Это была грубая встряска. По лобовому стеклу пошли трещины, и, по меньшей мере, одна пуля прошла через него. Отверстия появлялись в нижней части, затем в крыше. Пилот сдавленно вскрикнул. Майкл помимо запаха жженого металла почувствовал запах свежей крови. Красный туман закружился в воздухе, прежде чем подняться вверх. Затем 109-й промелькнул и пролетел вперед, оставляя «Лисандр» в его агонии от ранений, пока его двигатели шумели, как избитые бойцы, лихорадочно хватающие ртом воздух. Ремень сильно натянулся на Майкле Галлатине, а уже через секунду его вжало в сидение. «Лисандр» начал терять высоту. Пилот уронил голову вперед.

Боже, храни короля, — нервно подумал Майкл в бешеном ритме, когда небо стало землей, а земля стала небом. Он с силой ухватился за две резиновые рукояти на задней стороне сидения пилота и подумал, как нелепо, наверное, выглядят все попытки к спасению здесь, на такой высоте, когда самолет пикирует со скоростью больше двухсот узлов в час.

Рядом с «Лисандром» блеснул металл. «Спит» и чернохвостый 109-й продолжали сражаться на пути вниз. «Спитфайр» явно был поврежден, из двигательного отсека валил черный дым, который, вероятнее всего, слепил пилота. Самолет Рольфа Гантта проделал ему больше дюжины дыр в фюзеляже, два бойца вновь бросились друг на друга, лоб в лоб, отчаянно стреляя. На следующем вираже Майкл заметил, что 109-й Рольфа Гантта потерял часть правого крыла, и та отлетела прочь, но мгновение спустя пули немецкого орла нашли свою цель. Вся передняя часть «Спитфайра» взорвалась, и самолет будто сложился, крылья сомкнулись, фюзеляж скомкался, как консервная банка, на которую наступили. В следующий миг «Спит» просто развалился, и его горящее тело — похожее на труп с распростертыми руками и ногами — рухнуло вниз.

— Сейчас, сэр! Сейчас, сэр! — простонал пилот, стараясь бороться с бессознательным состоянием и усиленно разгибал спину, чтобы вновь взять под контроль управление самолетом.

Майкл и сам был близок к тому, чтобы потерять сознание. Кровь прилила к его лицу и ревела в ушах. Он практически повис на рукояти, держась за нее с отчаянной силой перепуганного насмерть человека.

— Сейчас, сэр! Сейчас, сэр! — продолжал повторять пилот, и голос его звучал мучительно.

И вдруг — неожиданно — ему удалось совладать с собой, «Лисандр» выровнялся. Он все еще стремительно терял высоту, и к нему приближался ландшафт из желтого песка и черных скал, располагавшийся примерно в тысяче футов внизу, однако пилот сумел вытянуть руль и поднять нос самолета.

— Есть, сэр! — крикнул он с кровавым триумфом во рту.

Что-то огромное и темное пронеслось над ними, затем прокатилось по левому крылу «Лисандра» и буквально пнуло громоздкий самолет в небе. Майкл увидел над головой живот 109-го. Обездвиженный пропеллер был охвачен огнем. «Мессершмитт» падал.

И снова молодой пилот принялся бороться за управление самолетом. На этот раз было понятно, что шанс на удачу совершенно мизерный. Майкл осмелился посмотреть налево и увидел, что левое крыло разорвано в клочья.

— Вы можете выбраться, сэр? — спросил пилот, сознание которого было затуманено болью. Вопрос был лишним, ведь парашюта на его пассажире не было.

— Посади нас! — приказал ему Майкл. — Ты сможешь, давай!

Пилот кивнул. Он зашелся глубоким грудным кашлем, и кровь брызнула на разбитое стекло перед ним.

— Да, сэр, — сумел вымолвить он.

«Лисандр» скользнул влево, но пилот выровнял его. Затем «Лисандр» отклонился вправо, и пилот снова стабилизировал его, собрав в кулак всю свою волю и волю изорванного в клочья самолета, заставляя в этой посудине работать все, что еще может работать. Он двигался медленно, с узнаваемой неторопливостью умирающего бойца. «Лисандр» завалился на свое изломанное крыло, земля метнулась навстречу, угрожающе близкими показались песок и острые скалы. Майкл примерно прикинул, что протянуть осталось футов сто, а потом…

Он отчаянно думал, что стоит приободрить пилота, однако прекрасно видел, что толку от этого никакого не будет.

— Я пытался, сэр, — произнес пилот голосом, который теперь казался страшно далеким и почти неслышным, будто он пропадал во времени и растворялся в нем.

Пятьдесят футов, подумал Майкл. На его лице выступили крупные бусинки пота.

Тридцать футов.

— Да, сэр, — сказал пилот, отвечая на какую-то ему одному известную команду.

Они врезались.

Послышался хруст кости — совсем рядом. Майкла отбросило в противоположный конец самолета так сильно, что он услышал, как его плечо рванулось в сторону, чудом удержавшись на теле, а внутри будто взорвалась граната. Фуражка слетела, левая сторона лица врезалась в навес, который, к его удивлению, остался целым. Возможно, челюсть и скула его были сломаны — он не мог сказать точно. Боль затуманила разум. Левая рука похолодела, держаться было не за что.

Раздался стук срывающихся металлических креплений, и «Лисандр» проехал на животе по земле, потому что его шасси не опустились. Далее следовала бесконечная череда ударов о камни и песок. В своем движении «Лисандр» развернулся в прежнее положение и вскоре, наконец, остановился. Майкл Галлатин сидел с лицом, обращенным на запад — истекающий кровью и избитый — среди симфонии металлических стонов, скрипов, скрежетов и приглушенного стука двигателя, напоминавшего медленное сердцебиение умирающего.

Через несколько секунд он ощутил сладковатый горячий запах нагретого металла и горький аромат дыма.

Майкл моргнул, пытаясь прийти в себя. Челюсть все еще на месте?

Дым начал заполнять разворошенный салон.

Нужно было двигаться.

Стоило хоть немного пошевелиться, как левую руку пронзила острая боль от плеча до ключицы. Ему с трудом удалось отстегнуть ремень безопасности и освободиться, работая лишь правой рукой. Во рту была кровь, и Майкл с отвращением сплюнул. Сумев открыть дверь, он выбросил свой вещмешок и сам, постаравшись осторожно выбраться, упал на песок. Безжалостная боль вновь прострелила поврежденную руку, и Майкл с силой стиснул зубы.

Маленькие языки пламени начали вспыхивать вокруг двигателя разбитого самолета.

— Выбирайся оттуда! — закричал Майкл пилоту, но молодой человек не двигался. Он постарался подняться, однако тут же снова упал — удержать равновесие он сейчас просто не мог. Тем временем огонь рос, и необходимо было вытащить раненого пилота как можно скорее. Подняться удалось не без труда, Майкл несколько раз споткнулся, промычав ругательства на родном языке от боли в левом плече, и, наконец, сумел выпрямиться. Яростное солнце нещадно слало свои самые жаркие лучи прямо в его череп. Из обеих ноздрей сочилась кровь, левый глаз отек и заплыл. Майкл вытер нос тыльной стороной ладони и нашел поблизости один из металлических прутьев, которые пролегали вдоль навеса пилота. Он постарался поднять навес, правая рука напрягалась изо всех сил, но крышка была заперта изнутри. Майкл отчаянно застучал по забрызганному кровью плексигласу. Пилот пребывал на грани между явью и обмороком, он повернул голову, чтобы показать окровавленную маску на нижней части своего лица. В оцепенении он уставился на Майкла Галлатина. На рубашке пилота проступало расплывавшееся красное пятно, и это означало, что, как минимум, одна пуля точно попала ему в грудь.

— Открой! — крикнул Майкл, однако молодой человек его не слышал. — Открой свой навес!

Пилот просто смотрел на Майкла, его опухшие глаза были тяжелыми.

— Открой навес, слышишь?! Ну же, давай! — призывал Майкл, начав молотить по плексигласу кулаком здоровой руки. Тем временем огонь из двигательного отсека переместился к кабине. Опасное тепло заставило Майкла отшатнуться.

Сгусток красного пламени проскользнул в кабину пилота. Роджер продолжал молча смотреть на Майкла Галлатина, даже когда загорелся и уже перестал походить на человека — из его горла не вырвалось ни звука.

Перед глазами Майкла жизнерадостный пилот превратился в живой факел. В какой-то момент одна покрытая черной коркой рука дернулась, будто собиралась нажать кнопку и открыть навес, однако затем она лишь вновь упала в огонь, и это выглядело, как пир целого роя пчел, обращающего все вокруг в прах.

«Лисандр» утопал в огне, посылая в небо черный столб дыма. Майкл отошел подальше от пожарища. Навес почти тут же взорвался со звуком выстрела дробовика.

Оказавшись на достаточном расстоянии, Майкл сел на землю, как мальчик у летнего костра, и позволил себе забыться, потому что теперь ему уж точно некуда было спешить. Тьма навалилась на него, словно солнце решило внезапно скрыться с опаленного неба. Падая, Майкл приземлился на поврежденное плечо и успел испустить мучительный вздох боли, однако глаза его уже закрылись, и сознание ускользнуло от него.

Глава 15

— Эй, англичанин! — позвал чей-то голос на языке Короля. — Ты мертвый, что ли?

Носок ботинка ткнул Майкла в бок.

Он услышал голос и почувствовал этот тычок, но ему потребовалось еще несколько секунд на то, чтобы прорвать густую темноту, застилавшую его сознание, и выбраться из нее. Когда он открыл свой единственный неповрежденный глаз, мир перед ним был залит ослепительным белым светом и изнывал от сухого солнечного жара, испепелявшего легкие при каждом вдохе. Майкл сел и только тогда увидел, что ему в лицо смотрит пистолет.

— Тише, — предостерег человек из-за своего пистолета «Вальтер П-38». — Не делай резких движений. Впрочем, вряд ли ты способен на слишком резкие. Друг, ты в адски плохом состоянии.

Майкл посмотрел на незнакомца.

На человеке была распахнутая коричневая рубашка, под которой на загорелом теле сидела белая майка. Его брюки цвета интенсивного пустынного загара были заправлены в пыльные черные сапоги. На кармане рубашки был приколот черный металлический крест с отличительным знаком люфтваффе. Это был пример истинной скандинавской красоты с непослушными светлыми волосами, как у шкодливого ребенка, и сардонически-янтарными глазами, в которых виднелся богатый опыт их обладателя. Он был не очень высоким — около пяти футов и восьми дюймов — но телосложением обладал довольно крепким. Черты лица выглядели аккуратными, точеными, челюсть была твердой и массивной, а нос — длинным и чуть крючковатым. Правую щеку пересекал шрам от ножа, на который не желал ложиться даже упрямый пустынный загар. Еще один шрам — чуть меньше — пробегал через левую бровь блондина, и словно делил ее на две половины. Майкл подумал, что этот человек, без сомнения, видел свою долю боевых действий… не исключено, что для многих он послужил пропуском на небеса. То, как он держал пистолет, говорило о том, что он прекрасно знает, как его использовать, и сделает это при малейшей провокации. Янтарные глаза полностью сосредоточились на Майкле, оружие в руке и не думало подрагивать, однако этот человек, похоже, за сегодня уже насмотрелся на достаточное количество боли и не спешил творить новую. По правой стороне лица текла кровь из раны на лбу, нижняя губа была сильно рассечена, и кровь запеклась коркой на подбородке. Под левым глазом растекался синий след. Похоже, этому человеку пришлось пробираться через суровую непогоду.

Позади незнакомца, быть может, милях в двух Майкл заметил черный дым, поднимавшийся от воздушного судна, ныне потонувшего в песках. Этот пилот явно не потонул вместе с самолетом, сумел выбраться, и парашют все еще был на нем, перекинутый через одно плечо.

— Имя? — требовательно спросил незнакомец.

— Галлатин, — ответил Майкл. Челюсть, похоже, была вывихнута, но сейчас поделать с этим было ничего нельзя.

— Гантт, — представился пилот. — Это твой? — он быстрым кивком указал в сторону открытого вещмешка на земле в нескольких футах от него. Майкл полагал, что человек нашел вещмешок возле горящего «Лисандра» и принес сюда, сбив успевшее охватить его пламя.

Нужно было отвечать, и Майкл кивнул.

Вещи явно досматривали. Майкл отметил, что его «Кольт» теперь покоится за поясом Гантта. Сменная одежда была разбросана вокруг, и одна пробитая фляга с черным кожаным ремнем лежала поверх его сменных шорт. Трудно было не заметить три пулевых отверстия в полотне вещмешка. Гантт проследил за взглядом Майкла и толкнул мешок в районе пулевых дыр.

— К сожалению, большая часть воды потеряна, — сказал он. — Но часть ее я выжал с твоей одежды во вторую флягу, — он нахмурился и посмотрел на третий столб черного дыма, поднимавшийся вдалеке. — Талантливый ублюдок, который меня подбил, превосходно выполнил петлю Иммельмана[32]. А вот штопорную бочку закончил плохо. Ты, наверное, и сам оценил?

— Я не знаю. Я не летун, — невесело усмехнулся Майкл.

— Нет. Ты падун, — был ответ. — Ты везунчик, раз остался жив. Большинство из тех, кто сталкивается со мной в небе, не могут таким похвастаться.

— Большинство из тех, кто сталкивается с тобой в небе, — осторожно произнес Майкл. — Не имеет на своих самолетах никакого вооружения? Зачем понадобилось сбивать «Лисандр»?

— Он угодил между мной и «Спитом», только и всего. А пули просто двигались в своем направлении, — Гантт быстро осмотрел горизонт. — Пора бы нам идти. Они увидят дым и придут сюда. Вставай.

— Нет, — не согласился Майкл.

— Повтори-ка, англичанин, я не расслышал.

— Я сказал «нет». Я не поднимусь. Иди, куда хочешь, я останусь здесь.

— Серьезно? — Гантт сделал шаг вперед и навел ствол пистолета на травмированное плечо Майкла. — Я могу ранить тебя сильнее, и ты станешь посговорчивее, можешь мне поверить.

— Валяй. Одной травмой больше, одной меньше, мне уже без разницы. Я просто дождусь своих. Ты сам сказал, они видели дым и придут сюда.

— Я не имел в виду британские воздушные силы, — хмыкнул Гантт. — Ты слишком далеко от своей базы, к тому же, во время нашей воздушной перепалки вы ушли с привычного маршрута. Я говорю о даласиффах. Смертельных Охотниках. Ты же о них слышал, верно?

До Майкла доходили слухи. Якобы даласиффы были неким воинственным племенем мародеров, которые находили трупы после подобных аварий и обирали их до нитки. Выживших это тоже касалось… впрочем, выжившие быстро теряли свой статус и приравнивались к трупам насильственно. Даласиффы выбивали золотые и серебряные зубы, забирали деньги, часы, медали, шлемы, ботинки… скорее всего, они были хорошо вооружены. Майкл знал эти россказни, но ни он, ни кто-либо из его штаб-квартиры никогда не встречался с этими людьми и не знал никого, кто бы встречался.

— Они вполне реальны, — сказал Гантт. — Обычно они путешествуют группами человек по шесть-семь. И мы на их территории. Они увидят дым и придут за пожитками с трупов. Для них нет никакого значения, в какой ты форме, за кого воюешь и насколько тебя возможно спасти. Они добьют тебя и закончат свою работу, — его взгляд упал на руку Майкла. — Например, твои часы… какой они фирмы?

— «Ролекс».

— «Брайтлинг», — Гантт продемонстрировал Майклу часы с коричневым кожаном ремешком на своем запястье. — Тоже их заинтересуют. И я намерен сохранить свои часы. Впрочем, как и руку. Ну, что? Ты идешь?

Майкл задумался, но долго сомневаться не пришлось. «Лисандр» сгорел до металлического каркаса и уже не отбрасывал тени. Мир здесь состоял из желтого песка, черного камня и ослепительно белого солнца. Это была печь — самая настоящая.

Майкл поднялся.

— Бери свою сумку, — сказал ему Гантт. — И, ох, да… твою замечательную бритву я положил себе в карман, если что. Флягу тоже понесу я. Но одежду можешь положить обратно — она еще пригодится.

Майкл осторожно принялся выполнять указание.

— Левая рука сломана? — спросил летчик.

— Возможно. Как бы то ни было, она не работает, — Майкл уже рассматривал возможность превратиться в волка и разорвать этого человека на куски так, что даже даласиффам будет нечего грабить. Проблема заключалась в том, что сейчас он не мог передвигаться на четвереньках. Не мог достаточно быстро прыгать, чтобы избежать пули, поэтому пока что от него было больше пользы в человеческом облике, на двух ногах.

Гантт кивнул.

— Перевяжи ее, — сказал он, в очередной раз направив свой взор на горизонт.

Майкл потратил некоторое время, чтобы снять свой темно-синий шарф, обвязать его вокруг шеи и соорудить перевязь. Когда он просовывал через нее руку, от боли из его груди вырвалось грубое рычание, а на лбу выступила испарина. Дорога предстояла непростая…

Взяв вещмешок, он зашагал медленно, как старик.

— Идем! — Гантт указал на запад. — Туда!

Для Майкла не стало неожиданностью, что Рольф Гантт, немецкий ас «Мессершмитта», начавший свою карьеру еще в 1939-м со вторжения в Польшу и сбивший 46 вражеских самолетов (а теперь присоединил еще четыре к своему послужному списку), решил двигаться в сторону немецкой базы, а не в сторону британской штаб-квартиры. Майкл был более сведущим в сухопутной войне, однако о мастерстве Гантта читал. Были и другие асы люфтваффе в Северной Африке. Например, Рихард Тесс или Франц Убервельдер, но именно Рольф Гантт стал наиболее известным из всех — он появился на обложке немецкого журнала «Сигнал» в прошлом месяце, стоя на снимке с широкой улыбкой перед своим чернохвостым 109-м «Мессершмиттом».

Майкл шел, неся вещмешок. Гантт еще некоторое время держал его на прицеле, но затем решил опустить пистолет и не тратить силу рук понапрасну. Майкл точно знал, чего хотел Гантт: найти немецкий патруль или аванпост как можно скорее, чтобы сдать своего пленника и, возможно, найти грузовик, чтобы его подвезли до его авиабазы.

А Майклу Галлатину явно предстояло отправиться в лагерь для военнопленных, где, похоже, для загнанного оборотня война и закончится.

Они двигались через пейзаж, который, казалось, не имел ни начала, ни конца. Это был утопающий в своем однообразии и одиночестве мир, беспощадно яростный, молчаливый, нарушающий тишину лишь шипением внезапного ветра, который нес путникам очередной тепловой взрыв и пригоршни песка в глаза.

Они проделали небольшой путь, когда Майклу стало очевидно, что уйти далеко им и не удастся. Его тень на песке казалась чернее чернил. Солнце раскаляло его голову добела, он умирал от жажды, а вокруг уже роились кровожадные мухи, стараясь дотянуться до ран. Почуяв нетвердую кровавую корку, одна или две первых мухи поманили за собой целый рой, и начался настоящий пир. В течение получаса после того, как путники отошли от обугленного скелета «Лисандра», Майкл стал жертвой движущейся и жужжащей массы, которая липла к порезу над его левым глазом. Некоторые крылатые твари назойливо лезли в нос и рот, и стоило огромных усилий не позволить им проникнуть внутрь. Не помогали ни встряхивание головой, ни взмахи здоровой рукой — ничто не могло отпугнуть этих алчущих созданий от такого банкета. Запах пота только привлекал их.

Гантт страдал от той же напасти — рана на лбу была сосредоточением для плотного роя мух размером с кулак, который корчился и извивался над своей жертвой в порывах почти экстатического восторга, стараясь добраться до лакомого кусочка. Они прилипали к разбитой губе пилота, пытались забраться в рану и расширить ее, чтобы получить больше крови. Проклятые паразиты силились добраться до глаз, будто их коллективный слабый ум пришел к выводу, что ослепленная жертва будет меньше сопротивляться. Особенно если упадет. Поэтому они продолжали кружить над ним плотной тенью, забирались в густую шевелюру и копошились во влажной, потной прическе.

Майкл выплюнул несколько мух.

— Руководство по выживанию говорит, что первое, что мы должны сделать, это найти, чем прикрыть голову и лицо. Иначе путешествовать придется только по ночам…

— В руководстве по выживанию ни слова не говорится о даласиффах, — отозвался Гантт. Щурясь от яркого полуденного света, он огляделся, пытаясь оценить их позицию. — Еще некоторое время нам нужно продолжать двигаться, — пока они шли, он открыл флягу и сделал один короткий глоток. Мухи, чье спокойствие так бестактно потревожили, возмущенно зажужжали. Гантт протянул флягу Майклу. — Вот, — сказал он. — Но только один глоток.

Отказываться Майкл и не думал. Вода на вкус показалась ему мыльной. Он закрыл крышку и вернул флягу Гантту, который тут же вновь закрепил ее на плечевом ремне.

— Продолжаем идти, — скомандовал немецкий ас, демонстративно указав на свой «Вальтер П-38».

— Ты уверен, что сможешь что-нибудь найти в этой пустоши? — Майкл говорил небезосновательно: каждый из его выездов показывал, что пустыня Северной Африки — это сплошные пески на множество миль вокруг и ничего больше.

— У меня очень хорошее чувство направления.

— Как и у меня, но это все еще не значит, что ты сумеешь найти форпост до того, как у нас кончится вода.

Во фляге воды должно было хватить каждому из них глотка, может, на три, не больше. Мухи кружили вокруг лица Майкла, и некоторые не оставляли попыток атаковать его здоровый глаз в поисках влаги. Боль и усталость измучила его окончательно, и он подумал, что, раз немецкий ас все равно ведет его на убой, то, пожалуй, пуля сейчас будет даже более милостивым и быстрым избавлением. Эта мысль заставила его замереть.

— Идем! Не останавливайся!

— Мне нужно чем-то накрыть голову. А ты — перестань уже размахивать этой пушкой. Что, похоже, что я достаточно в форме, чтобы доставить тебе неприятности?

Гантт поднял пистолет, прицелившись в изувеченное лицо Майкла, однако быстро вновь опустил его.

— Нет, — сказал он с легким намеком на улыбку. — Не похоже.

Майкл положил вещмешок на землю посреди камней и опустился на колени рядом с ним. Он нашел небольшую бутылку своего лосьона с запахом лайма — к счастью, не пробитую пулей — в которой содержалось достаточно алкоголя, чтобы обеззаразить небольшие порезы. Сейчас важнее всего было хоть как-то продезинфицировать раны, полученные в авиакатастрофе.

Морщась от боли, Майкл плеснул немного жгучей жидкости в рассечение над глазом. Прикосновение лосьона ужалило, как дьявольский сок, но практически сразу — или это только казалось? — наступило некоторое улучшение. По крайней мере, оно заключалось в том, что мухам явно не понравился запах, и они отступили. Майкл чуть более обильно потер лицо жидкостью, тут же ощутив жжение от самого подбородка до лба.

— Ты англичанин, — буркнул Гантт с ноткой презрения. — Вот, почему тебе не победить в этой войне, ты ведь знаешь это. Ты слишком привык к своим комфортным условиям и к своему жалкому… что это? Лосьон после бритья?

— Верно, — Майкл снова закрутил крышку. — Держи, — он бросил лосьон Гантту, который рефлекторно поймал его левой рукой. — Спирт поможет.

— Я не собираюсь пахнуть, как маленький британский остров в центре Карибского моря, — ответил Гантт, однако бросать бутылку обратно не спешил. — Вы, люди, вообще, воспринимаете эту войну всерьез?

Майкл предпочел проигнорировать своего попутчика. Он извлек из вещмешка коричневую рубашку, разорвал ее и, отмахнувшись от остатка мух, перемотал несколько особенно серьезных порезов, после чего обмотал полученную повязку вокруг головы и лица, чтобы создать наилучшую имитацию куфии местных племен.

— Возьмем, к примеру, ваши перерывы на чай, — продолжал Гантт. — Почему всё в определенный час останавливается ради этого чайного времени? Вы можете даже прервать рабочий процесс, чтобы попить чай. Вы разве не понимаете важности дисциплины?

— Я не останавливаюсь на чайные перерывы, — ответил Майкл, продолжая корректировать свой головной убор здоровой рукой. — Но я думаю, что эти чайные часы тоже являются одной из форм дисциплины.

— Вы, англичане, живете в вымышленном мире.

Майкл, наконец, сумел устроить в разорванной рубашке специальную прорезь для глаз и снова обрел зрение. Попробовав поправить ткань то тут, то там, он понял, что действительно нашел лучшую конструкцию.

— О, а вы, нацисты, надо думать, живете в реальном мире?

Гантт нахмурился, и глаза его потемнели.

— Я не нацист, — он открыл бутылку лосьона зубами и плеснул на рану на лбу, вокруг которой продолжали кружить мухи. Те с недовольным жужжанием взмыли вверх, как маленькие самолеты, и в диком, хаотичном порядке принялись разлетаться прочь, словно искали себе более подходящую взлетную полосу. Гантт поморщился от боли, но налил чуть больше жидкости, чтобы лучше промыть рану. — И никогда не был нацистом, — продолжил он, пока лосьон стекал по его лицу. Он быстро посмотрел вверх на горящий солнечный шар, будто старался измерить, насколько сильно он давит на его голову и на его силу воли. Мухи постепенно начали появляться снова — одна за другой. Немец сбросил парашютный рюкзак и ремень с флягой.

— Как тебя зовут? Имя.

— Майкл.

— Хорошо, Майкл. Итак, я выстрелю в тебя, если ты не начнешь двигаться в течение следующих двух минут. Пуля войдет в колено, и это будет сокрушительным ударом для тебя, потому что стрелок я хороший. Тогда — хотя я бы предпочел доставить тебя на базу в качестве пленника — я оставлю тебя умирать здесь. Ты это понимаешь?

Майкл кивнул. Он не сомневался, что этот человек будет действовать именно так, как сказал. Лучше уж попытать счастье и выгадать возможность переломить ситуацию в свою пользу чуть позже, чем умереть здесь, в этом аду. Проблема будет состоять лишь в том, что, в любом случае, с немцем придется справляться с одной здоровой рукой.

Тем временем Гантт снял рубашку и натянул свою майку на лицо, располагая свою защитную повязку так, чтобы видеть сквозь шейную прорезь, но при этом прикрыть голову. Затем он снова надел рубашку и, изучив бутылку с лосьоном, сунул ее в свой рюкзак.

— Все-таки это великодушно с твоей стороны, — хмыкнул он. — И умно придумано. Кстати, вижу, ты майор, но ты не носишь никаких знаков отличия. В чем твоя специальность?

— Рекогносцировка.

— О, так ты привык ходить по заброшенным путям, верно? — Гантт повел пистолетом, словно обводя контуры территории, которую племя берберов могло бы назвать Долиной Скорби. — Итак, после тебя.

И он указал пленнику, чтобы тот двигался дальше.

Сейчас солнце было их общим врагом. Скорпионы замирали среди камней у самых ног, небо было выжжено добела, а земля, казалось, приобрела цвет праха. Почва срывалась в овраги и спускалась все ближе к аду. Песок то и дело пытался утянуть с собой обувь, а свет и насекомые жестоко пытались лишить двух непрошеных гостей зрения. Горячий ветер набрасывался на пришельцев и старался разорвать из самодельные куфии. Идя по этой Преисподней, Майкл думал, что выручает его, возможно, даже не армейская тренировка, а сверхъестественная способность к перевоплощению и время, проведенное в стае Виктора. Если бы не это, вряд ли бы он так долго сумел удерживаться на ногах.

Рольф Гантт, надо думать, был в превосходной физической форме, и на чем сверхъестественном держался он — трудно было сказать. На нерушимой силе воли, разве что…

Ветер окреп и закружился над ними. Песок жалил глаза, как острые осколки стекла. Пришлось держать лица опущенными. Майкл невольно начал думать, что время действия приближалось. Один неверный шаг может этому способствовать. Гантт может споткнуться, оступиться… а потом что? Ударить его локтем в челюсть? Коленом в пах? Майкл сомневался, что будет достаточно быстрым, чтобы обезвредить этого человека. В конце концов, Гантт был признанным экспертом, способным чувствовать опасность, и, возможно, он ощущал ее прямо сейчас. Но… выбор невелик! Нельзя слишком долго готовиться нанести решающий удар — пока что у Майкла в здоровой руке было достаточно сил, но и эти силы в таких условиях убывали с каждой минутой. А еще слишком уязвимым было поврежденное плечо, чтоб его!

Черт бы побрал эту руку! — со злобой подумал Майкл.

Если бы он мог свободно пользоваться всеми своими конечностями, продуманный сценарий мог быть реализован уже несколько часов назад. Но нет… нет…

За столь сокрушенное состояние Майкл разозлился на себя. Бессмысленно стонать над сломанным плечом! Нужно попытаться хоть что-то сделать. Он начал чуть замедлять шаг.

— Не отставай, — тут же среагировал Гантт, что говорило о высоком уровне его концентрации даже при бьющем в глаза песке.

— Мне нужно немного воды.

— Мне тоже, но ни один из нас ее не получит. Пока что.

Майкл продолжал замедлять свой темп, а через несколько мгновений изобразил довольно правдоподобную запинку для пущего эффекта.

— Воды… — попросил он, подсчитывая про себя расстояние. Если ему удастся выбить этот пистолет из руки Гантта… но ведь его собственный «Кольт» тоже находился у противника. Что бы ни произошло в последующие несколько секунд, перспектива у этого была явно не радужная…

Гантт направил пистолет в землю между ними и выстрелил. Пуля срикошетила о камень, взвизгнула и улетела прочь. В следующий миг «Вальтер» снова указал на Майкла.

— Не пытайся провернуть то, что задумал, — сказал летчик, и голос его был поразительно спокоен. — Ты не в лучшей форме сейчас, ничего не выйдет. Так что просто продолжай идти и будь хорошим пленником.

Он вдруг резко повернулся вправо, держа пистолет перед собой.

Майкл посмотрел в ту же сторону.

На небольшом бархане неподалеку стояла чья-то фигура. Точнее, маленькая фигурка в грязной одежде, которая когда-то, возможно, была белой… На деле одеяние незнакомого человека казалось просто колышущимися на ветру тряпками. На голове незнакомца была коричневая куфия, прижатая шотландским беретом Тэм О’Шентер, который — Майкл знал — часто встречался у солдат Содружества.

— Подойди! — приказал Гантт.

Фигура не двигалась.

Гантт быстро взглянул на Майкла.

— Ты знаешь язык?

— Немного.

Словарный запас его и вправду был ограничен, но он мог связать несколько предложений после опыта, полученного из работы с племенными разведчиками.

— Скажи ему, чтобы подошел.

Майкл командным голосом сказал, чтобы человек подошел к ним — сначала на тамазигхтском[33] наречии, а затем на туарегском[34]. Фигура повернулась и побежала, через несколько секунд исчезнув из поля зрения.

Гантт еще некоторое время держал бархан на прицеле, после чего, наконец, опустил пистолет и посмотрел на Майкла.

— И что скажешь? — спросил он, хотя казалось, что он задает этот вопрос больше себе, чем своему пленнику. Майкл отвечать не стал и, не дождавшись от него комментариев, Гантт кивнул. — Продолжаем двигаться. И давай теперь без актерства, пожалуйста. Ты не из тех, кто путается в собственных ногах.

Майкл зашагал вперед, приблизившись к немцу на несколько осторожных шагов, решив снова выжидать, ведь новая возможность обязана была появиться. Если нет, то он найдет способ создать ее, прежде чем они достигнут тени под флагом Африканского корпуса.

Летчик продолжал изучать пространство, поглядывая то вправо, то влево, но никто больше не появился.

Майкл решил, что Гантт был сильно встревожен этой встречей, потому что через несколько минут после инцидента он заговорил:

— Развлеки меня. Расскажи о себе.

— Я лучше поберегу дыхание.

— Справедливо. Тогда я расскажу о себе. Ты знаешь, что я сбил… ну… можно сказать, 50 самолетов, если учесть те, что добавились к списку сегодня. А есть ведь пилоты, которые ни одного вражеского самолета не сбили за все время своих боевых вылетов. Что скажешь по этому поводу?

— Скажу, что теперь ты идешь по пустыне так же, как и я.

— Да, только в нашем будущем есть существенная разница. Ты будешь военнопленным, а я снова буду работать. Там мое место, Майкл, понимаешь? — он кивком указал на небо. — Это то, что дает мне почувствовать себя по-настоящему живым. У тебя есть такое место?

Майкл нервно хохотнул. Лесной охотник забрался очень далеко от дома, подумал он.

— Никакого конкретного места, — был ответ.

— И от этого мне лишь становится жаль тебя. Все люди нуждаются в месте, которое помогает им жить по-настоящему. Это место, где их души свободны. Небо — мое место. Я считаю его красивым даже в пасмурный день, я поднимаю к нему голову, даже когда мой самолет стоит на земле. Для меня небо — это женщина с тысячей лиц, и каждое из этих лиц прекрасно. Ты женат, Майкл?

— Нет.

— Я тоже, — он коротко рассмеялся. — Как будто мне когда-нибудь захочется надеть на себя цепь! Первое, что любая жена скажет мне, будет: «не летай так высоко и быстро!», она захочет, чтобы я послушался ее, доставил ей удовольствие и был убит, как множество других пилотов с… — он помедлил, подбирая нужное слово. — С привязанностями, — закончил он и снова рассмеялся, однако на этот раз, как показалось Майклу, смех звучал несколько натянуто. — Такие, как мы, не нуждаются в привязанностях, не так ли?

— Такие, как мы?

— Любители риска. Люди, которые избрали находиться на фронте. Возьмем, к примеру, тебя. Ты работаешь в разведке. Постоянно рискуешь, разве нет? И ты ведь из тех, кто рвется вперед через шахты и рвы. Не говори мне, что ты просто носишь бумажки и сидишь за столом, я в это ни за что не поверю.

— Нет. Я не из таких.

— Человеку действия легко распознать человека действия, — со знанием дела сказал Гантт. — Это… видно по тому, как ты двигаешься. Ты уверен в своих силах даже сейчас, со сломанным плечом. И ты сделаешь все, чтобы я никогда не достиг форпоста. Ты уверен, что рано или поздно я сделаю ошибку, которой можно будет воспользоваться. Так? А я уверен, что не ошибусь. И что это говорит о нас?

— Что мы — два уверенных в себе идиота, бредущих посреди пустыни с парой глотков воды на двоих в одной фляге.

— Нет! В каком-то смысле это делает нас боевыми товарищами! Как шахматисты, понимаешь? Два человека действия вынуждены сосуществовать, чтобы выжить. Перед нами стоит задача преодоления…

— Мне кажется, ты недостаточно хорошо прикрыл голову от солнца. Тебе напекло.

— Может, и так, мой британский друг, может и так. Но я тебе вот, что скажу… Твоя уверенность в сложившейся ситуации интригует. И развлекает. Мне интересно посмотреть, что ты собираешься сделать, чтобы избежать лагеря для военнопленных. И я не сомневаюсь, что ты что-то предпримешь.

— Ты бы предпринял, — кивнул Майкл.

— Конечно! Я бы никогда не отказался от попыток. Вот, почему я говорю, что мы боевые товарищи, разве я не прав?

— Ну, раз ты так говоришь, — отозвался Майкл рассеянно: его внимание привлекло какое-то движение справа. Он посмотрел туда и заметил на белой равнине маленькую белую фигурку в грязных тряпках и в кепке цвета хаки примерно в сотне метрах от их с немцем местоположения.

— Гляди! Он снова там, — сказал Гантт, тоже заметив незнакомца. — Похоже… что это не разведчик даласиффов, в противном случае он бы на верблюде скакал. А, кстати сказать, действительно, почему нет верблюда? Если прикинуть рост, то наш друг ростом около четырех футов и шести дюймов, ведь так? Это ребенок. Маленький мальчик? Здесь, в пустыне? Один? Что он тут делает, как думаешь?

— Если тебе действительно так любопытно, — хмыкнул Майкл. — Иди и предложи ему воду.

— Отдать ему те жалкие остатки, которых не хватит нам самим? И кому из нас еще сильнее голову напекло?

— Если он из местных, то может знать, где найти воду. На самом деле, он может уже быть на пути к ней. Так что… один глоток воды, отданный на сторону, может нам существенно помочь в будущем, — сказал Майкл.

Они продолжили путь в молчании, но Рольф Гантт явно пребывал в тяжелых раздумьях и вел внутренний спор с самим собой.

Ветер чуть поутих и уже не швырял песок в лицо так яростно, но солнце, казалось, стало только жарче. У Майкла пересохло во рту. Он полагал, что температура воздуха сейчас должна была уже перевалить за сто десять градусов, и разгоряченная пустынная земля только усиливала ощущение жары. Тем не менее, он вспотел, и это было хорошим знаком. Вот когда пот перестанет выделяться… тогда уже стоит беспокоиться.

— Ну, хорошо, — сказал, наконец, Гантт. — Скажи ему, что у нас есть вода.

Майкл резко остановился, Гантт также замедлился и даже отошел назад на пару шагов. Движущаяся по песчаной равнине фигура замерла и посмотрела в их сторону.

Майкл вновь окликнул его на тамазигхском и туарегском языках. Никакого ответа не было.

— Подними флягу, — сказал Майкл, и Гантт повиновался. Тогда Майкл обратился снова. Его голос прокатился по молчаливой равнине, и тишина поймала его слова на полпути.

Ответа не было. Фигура мальчика просто стояла и смотрела.

— Он не подойдет, — Гантт открыл флягу и позволил себе сделать всего один глоток, после чего немного задержал воду во рту и лишь потом проглотил. — Держи.

Майкл отпил. Сейчас даже такая теплая и противная вода показалась ему божественным нектаром, как только коснулась пересушенного рта. Он последовал примеру немца, чуть сполоснул рот скудным глотком, а затем нехотя проглотил. Гантт забрал флягу и вновь закрепил ее на ремне.

— Идем, — сказал он.

В течение следующего часа фигура держалась от них все так же примерно в ста метрах и ближе не подходила. Они вышли на настоящую площадь, состоявшую из песчаных дюн, выраставших в огромные волны. То, что выглядело лишь грудами черного щебня, разбросанного повсюду, на деле было опаснейшим убежищем рогатых гадюк и трехдюймовых скорпионов — этих обитателей местных краев видеть доводилось уже не раз. А также Майкл и Гантт видели следы, начинающиеся между камней и ведущие к одной из самых больших дюн. Кто-то шел впереди них.

Маленькая фигурка тем временем исчезла из виду.

Когда попутчики достигли вершины первой дюны — что было тяжким испытанием вне зависимости от того, насколько в хорошей форме человек находится — они заметили примерно в двух сотнях метров перед собой человека. Он носил черные сапоги и желто-коричневую одежду, вокруг головы оборачивался темно-зеленый платок. Он упал, встал, затем снова упал и снова поднялся, пытаясь продолжать путь.

— Боже мой, — тихо сказал Гантт. — Мне кажется, это… это Хартлер. Мой второй полот. Он носит на голове шарф, который подарила ему жена, — ас поднял руку и сложил ее трубкой, чтобы позвать своего друга.

Перед самым окриком кусок черного щебня ударил Гантта в правое плечо. Практически в тот же момент Майкл заметил шестерых человек на верблюдах, показавшихся из-за дюны и окруживших второго пилота. Хартлер упал на колени. У всех шестерых были винтовки, и один из них, похоже, полагал себя лидером этой группы — человек в ярко-красной робе и такой же яркой куфие. Он нацелил свое оружие прямо в голову Хартлеру.

— Пригнись, — тихо сказал Майкл Гантту, который уже и без того начал опускаться на песок. Майкл лег на живот — осторожно, стараясь не потревожить травмированную руку. Оба спутника наблюдали за происходящим, понимая, что попали на территорию активных действий даласиффов.

Двое других мужчин обвили веревки вокруг Хартлера. Один из верблюдов издал блеющий звук, напоминавший суровый смех, и двое других присоединились к нему, словно зайдясь в горячем споре. Жуткий звук продолжался, пока короткий кнут не урегулировал разногласия животных.

Человек в темно-красной робе и куфии выстрелил Хартлеру в голову с близкого расстояния. Зеленый шарф упал на землю. Как только винтовка была опущена, Гантт заметно вздрогнул. Хартлер завалился вперед, его тело положили поперек двух верблюдов и отослали прочь.

Ни Гантт, ни Майкл не двигались еще некоторое время. Дыхание немецкого пилота напоминало звук ключа, пытающегося провернуться в насквозь проржавевшей замочной скважине. Сейчас он сжимал в руке «Вальтер», и рука эта была вполне в пределах досягаемости Майкла. Но…все по порядку.

Майкл схватил горсть песка и быстро швырнул ее в глаза летчика. Ослепив Гантта, он ухватился за державшую пистолет руку, но противник держал крепко, даже ослепленный. Рукоятью оружия он нанес удар прямо в больное плечо Майкла, и боль взорвалась в нем, заставив его застонать.

Борясь за власть над пистолетом, они соскользнули вниз по большой дюне. По телу Майкла разливалась жгучая резкая боль. В то же время в агонии зубы его стали удлиняться: он почувствовал, как изменяются десны. Маленькие волоски начали прорываться из кожи вдоль правой руки, а пальцы принялись менять свою форму.

Колено Гантта врезалось ему в челюсть, и Майкл, не удержав равновесие, завалился назад. Яркий солнечный свет слепил глаза. Майкл почувствовал, как искажается его позвоночник, и как перевоплощение начинает изламывать и грызть его изнутри. Он попытался вскочить, и его тут же встретил удар ботинком под ребра. Боль и уверенность, что Гантт сразу выстрелит, как только улучит момент, заставили Майкла обуздать зверя внутри себя и вновь заточить его в клетку. Сейчас было время человека действия, не зверя. Разгневанный зеленоглазый волк смирил свой гнев и скрылся в своем потаенном углу, в темноте, решив подождать более подходящего момента, чтобы потопить свои острые зубы в горле Рольфа Гантта.

— Ты думаешь, ты умен, да?! Чертовски умен? Идиот, вот ты кто! — импровизированная куфия Гантта была почти сорвана. Он стоял над Майклом, глядя на него яростно и целясь ему в голову. — Одна пуля в мозг, и с тобой будет кончено!

Майкл посмотрел на него единственным здоровым глазом. Его собственная самодельная куфия развязалась, и изувеченное лицо показалось наружу. Он сплюнул свежей кровью, запах которой сделал его голод и жажду почти невыносимыми. Ему удалось натянуто улыбнуться, но с тем, чтобы вобрать в грудь достаточно воздуха для вдоха, были определенные проблемы. Да уж, не хватало еще пары сломанных ребер!

— Если выстрелишь… они вернуться… потому что услышат шум… так что давай, — он с трудом перевёл дыхание. — Стреляй.

Палец Гантта на спусковом крючке дрогнул. Но, когда через несколько секунд ничего так и не произошло, стало ясно, что стрелять он передумал.

Майкл почувствовал, что тело от боли бьет мелка дрожь. Плечо убивало его: через раненую руку попеременно пробегали невыносимые волны жара и холода. Она чуть выскользнула из перевязи, и от боли, которая вспыхнула, когда Майкл снова протянул ее через шарф, он стиснул зубы и тихо замычал. Похоже, даже для человека действия это уже слишком, мрачно подумал он.

Внимание Гантта ныне уже не было всецело сосредоточено на Майкле Галлатине.

— Какого черта тебе надо? — спросил он кого-то, и Майкл повернул голову, чтобы проследить за его взглядом и увидеть мальчика в грязной одежде и куфии с армейской кепкой. Похоже, этот ребенок заметил даласиффов первым, и сумел укрыться. Именно он бросил кусок камня в плечо Гантту перед тем, как тот позвал Хартлера, чем мог навлечь смерть на всех них.

— Спроси его, что ему нужно, — приказал Гантт. Майкл снова сделал попытку на двух берберских наречиях, но не получил никакого ответа. — Да что с ним такое? Он не может говорить?

— Ты не можешь говорить? — спросил Майкл, выбирая более общее тамазигхское наречие.

Мальчик поначалу даже не шевелился. А затем вдруг поднял правую руку и раздвинул куфию на месте рта. Майкл повторил свой вопрос — ему было тяжело говорить, поэтому на этот раз акцент получился еще грубее, чем в предыдущий. Но ему показалось, что на этот раз мальчик его понял. Преодолевая боль, Майкл поднялся и шагнул к ребенку, который тут же начал отступать.

— Не бойся. Опасности нет, — заверил Майкл. — Дай мне посмотреть.

Мальчик остановился и неуверенно снял куфию. Ему было около десяти лет. Милый ребенок с вьющимися черными волосами и кожей оливкового оттенка, однако в темных запавших глазах отражался опыт, которым не должен обладать ни один ребенок его возраста. Они были настолько полны страданий, боли и печали, что выглядели пугающими. Мальчик открыл рот.

— Ему вырезали язык. Похоже, довольно давно, — объяснил Майкл Гантту. Затем обратился к мальчику. — Это сделали твои соплеменники?

Мальчик покачал головой и указал пальцем в сторону кроваво-зеленого шарфа, лежавшего на песке в двухстах метрах.

— Даласиффы? — понимающе спросил Майкл. Мальчик кивнул и закрыл рот, снова обернув куфию вокруг лица, оставив прорезь для своих умудренных опытом затравленных глаз, которыми он смотрел на мир.

— Как думаешь, что с ним случилось? — спросил Гантт, становясь позади Майкла.

— Война между местными поселенцами, я полагаю. Наверное, даласиффы совершили набег на его деревню. И, возможно, они решили оставить его в живых, вырвав язык, в качестве предупреждения. Можно предположить, что он подружился с кем-то из солдат Содружества, и даласиффам это не понравилось, — Майкл потер грудную клетку и подумал, что под одеждой, должно быть, уже появились множественные синяки. Хорошей новостью было то, что обошлось без переломов. Мельком он взглянул на свою руку и не нашел признаков перевоплощения. Пока что.

— Черт побери! — воскликнул Гантт, и было неясно, высказывается он насчет судьбы мальчика или сетует на то, что у них, похоже, появился нежелательный спутник, от которого можно было ждать чего угодно.

Майкл заметил, что мальчик что-то делает левой рукой: сжимает ее и трясет из стороны в сторону. Послышался щелчок. Майкл жестом попросил его разжать ладонь, но мальчик упрямился в течение нескольких секунд. По его темным глазам ничего нельзя было понять.

И вдруг ладонь раскрылась.

На ней оказалась пара пожелтевших кубиков с красными точками. Мальчик почти сразу снова сжал руку и продолжил трясти ее.

— Похоже, это подарок от того же солдата, который дал ему фуражку, — вслух подумал Майкл, тут же обратившись к Гантту. — Дай ему немного воды.

— Эй, ты здесь не командуешь!

Майкл повернулся к нему лицом. Здоровый зеленый глаз глядел строго — настолько, что Гантта проняло от этой непоколебимой уверенности.

— Воды, — повторил он.

Летчик пробормотал проклятие, которое, судя по злости, могло сбить с неба B-17[35], однако флягу с ремня все же снял, открутил крышку и протянул мальчику питье.

— Пей, — подбодрил его Майкл.

Ребенок не отказался. Он сделал один глоток — только один, потому что прекрасно знал, что от количества воды зависит выживание всех троих попутчиков в этом диком краю. Он передал флягу обратно Гантту, тут же снова опустив куфию так, чтобы прикрыть рот.

Большими знаниями тамазигхского Майкл не обладал, но все же сумел подобрать слова, чтобы спросить у мальчика, есть ли поблизости колодец.

Ребенок жестом изобразил взлетающую птицу и указал пальцем на юго-запад. Майкл примерно понял, что его немой собеседник пытается описать расстояние.

— О чем ты с ним говоришь?

— Спрашиваю его, есть ли поблизости колодец. Он говорит… я думаю, что это достаточно далеко, на юго-западе.

— Как далеко?

— Он не сумел мне сказать.

— Что ж, я намерен продолжить держаться прежнего курса.

— Хорошо, — кивнул Майкл. — Полагаю, наши… гм… разногласия следует оставить позади, — он начал снова наматывать рубашку так, чтобы закрыть лицо и голову от солнца и песка. Интересно, был ли он когда-нибудь в своей жизни слабее, чем сейчас? Он даже сам себе не мог ответить на этот вопрос. Бывало всякое, но сейчас… Майкл чувствовал себя в аду. Жара подрывала даже волю к движению.

— Продолжай свой нынешний курс. А я собираюсь пойти с мальчиком, чтобы найти колодец.

— Что, прости? — «Вальтер» указал в грудь Майкла.

Позади себя он услышал, что ребенок зажал в руках кости. Интересно, какие сейчас выпали числа? Что преподнесет судьба? Счастливую семерку или «глаза змеи»?

Майкл принял решение. Если он не сможет переубедить Рольфа Гантта, стало быть, он умрет здесь, в этой пустыне. По крайней мере, смерть будет его собственным, свободным выбором, а не вынужденным обстоятельством в военном лагере, где смерть — единственная милость, достающаяся истощенным пленникам за колючей проволокой. К тому же, когда они узнают, кто он, его, скорее всего, тут же переправят прямо в Берлин, где какой-нибудь лысый безумный доктор в толстых очках будет жаждать разрезать его вдоль и поперек и изучить каждую клеточку его уникального тела, способного к превращению в волка. А он не собирался становиться подопытном зверем.

Майкл прислушался к перестуку костей в руках мальчика, а затем заговорил.

— Воспользуйся уже пистолетом или опусти его, — его голос был спокойным и даже, возможно, слишком усталым, однако в нем слышалась непробиваемая решимость человека, не страшащегося смерти. — Я собираюсь пойти с этим мальчиком и найти колодец. Может быть, мне это удастся, а может, нет. Но я не позволю тебе привести меня в лагерь для военнопленных. Да, я думал, что сумею от тебя сбежать. Сейчас я понимаю, что ты слишком внимателен, чтобы я мог тебя перехитрить, а побороть тебя я сейчас физически не в состоянии. Что ж, прими мое восхищение: ты в своем деле хорош, некоторых я и в такой своей форме мог побить, а тебя — нет. В целом сейчас мы схожи лишь тем, что наше время уходит, — он сделал паузу, чтобы позволить Гантту переварить эту мысль. «Вальтер» не сдвинулся ни на дюйм.

Майкл продолжил:

— Я предлагаю тебе забрать остатки воды и продолжить идти своей дорогой. Возможно, тебе и впрямь удастся найти аванпост или встретить патруль… сегодня вечером или завтра — как знать. А может, ты угодишь прямо к даласиффам. У тебя два пистолета, которые смогут чуть продлить твою жизнь в этом случае, но тут уж тебе должно повезти. Если же ты наткнешься на британский патруль, то сам окажешься в том положении, в которое хотел загнать меня. Да, может быть, ты и переживешь войну, но небо тебя ждать не будет. Что бы ты ни решил, Рольф, выбор за тобой. Это твой день, — Майкл осмелился бросить быстрый взгляд на опаленное солнцем небо. — И разве он не прекрасен?

— Ты с ума сошел, — ответил Гантт.

— Нет. Я пришел в себя. Ни один человек не сможет заставить меня сделать что-то против воли. И, возможно, эта позиция выйдет мне боком, потому что вооруженный человек, который с ней не согласен, сможет попросту прервать мою жизнь, но время покажет. Итак. Пистолет. Используй его… или опусти и проваливай, — Майкл обратил свое внимание на мальчика. — Колодец. Отведи меня туда.

Мальчик недоверчиво переводил взгляд с одного человека на другого, все еще зажимая кости в руке. Затем он вновь потряс их и раскрыл ладонь, показывая выпавшие числа. Майкл подумал, что, похоже, этот ребенок понимал, насколько сильным и мистическим образом числа могут влиять на человеческую жизнь.

Итак, ребенок направился на юго-запад.

Майкл последовал за ним.

Гантт стоял на перепутье, хотя по сути, под ним был лишь бесконечный песок, и ни о каких перекрестках и речи быть не могло. Он смотрел, как две фигуры — маленькая и большая — удаляются от него. Затем посмотрел в направлении своего курса на северо-запад, где, он надеялся, он мог бы найти своих братьев по оружию. Следом посмотрел на флягу, снял ее с ремня и на слух определил, какое скудное количество воды плещется внутри. Едва ли достаточно, чтобы сделать три глотка.

Это была огромная пустыня. Иногда орел, который умел летать достаточно высоко, чувствовал себя совершенно беспомощным на земле, потому что лишь небо было его царством, и он сожалел, что не мог остаться там навсегда.

Но сейчас он не был орлом. Он был человеком.

Наконец, он уронил руку с пистолетом по шву.

Его мысль была такова: если они угодят к даласиффам, то будут нуждаться в помощи. В его помощи. Потому что он был человеком действия.

Он испустил долгий, жаркий выдох, словно из печи, а затем начал нагонять две фигуры — низкую и высокую — следуя через золотые дюны к дальнему горизонту.

Глава 16

В тени грубой, обтесанной ветром пустыни красной скалы, похожей на паука в исполнении Пикассо, отдыхали трое странников.

Солнце ближе к вечеру переместилось на небосводе, тоже покраснев и придав всему окружающему пейзажу кровавый оттенок. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихими щелчками игральных костей в руках мальчика.

— Ему обязательно это делать? — раздраженно спросил Гантт, прислонившись спиной к скале. Он снял головной убор, чтобы просушить лицо от пота, хотя понимал, что уже перестал так обильно потеть. Начиналось обезвоживание.

Майкл не ответил. Все они расположились в различных позах на парашюте Гантта, который тот расстелил на песке. Майкл лежал на спине с закрытыми глазами и не видел смысла начинать разговор. Он подумал, что после того, что этому мальчику пришлось пережить, он вполне мог немного помешаться и приобрести какие-либо странные привычки.

Майкл тоже снял свой импровизированный головной убор. Мальчик же, сидя на расстоянии с подтянутыми к подбородку коленями, смотрел прямо перед собой через щель его коричневой куфии, прижатой к голове запыленной фуражкой Тэм О’Шентер.

Гантт больше не грозил никому оружием. «Кольт» отправился в парашютную сумку, а «Вальтер» был закреплен на ремне аса. Теперь все три странника были равны: все были одинаково измучены и одинаково хотели пить.

Уже в который раз Гантт изучал взглядом небо, ища в нем самолет — предпочтительно немецкий — коего за весь день не появилось ни разу. Затем он сосредоточил свое внимание на пейзаже, представляя себе шестерых мужчин верхом на верблюдах, которых, по счастью, тоже не было.

— Хартлер был хорошим человеком, — сказал Гантт. Его голос звучал хрипло, в горле пересохло, и с каждым словом казалось, что внутри перекатываются раздражающие песчинки. Вполне возможно, что за время дороги ему не раз довелось наглотаться песка. Это был уже третий раз, когда он назвал Хартлера хорошим человеком. Гантт прикрыл глаза, и голова его обессиленно рухнула на грудь, словно ее тяжело было держать на шее. — Он был самым хорошим вторым пилотом, — сказал Рольф уже не в первый раз. — Доверие является важным качеством, не правда ли, Майкл?

— Да, является, — глаза Майкла открылись. Похоже, это было новым витком беседы.

— Я мог доверить Хартлеру свою жизнь, — произнес Гантт с нескрываемой болью в голосе. — И делал этот много, много раз. У него была жена и две прекрасные дочери. И я сказал ему: «Хартлер, откажись от этого всего, возвращайся домой. Скажи им всем, что ты свое отлетал, а сейчас у тебя есть семья, которая ждет тебя, и ты хочешь жить. Уволься из армии». Знаешь, что он мне ответил? — глаза Гантта устало прищурились от раздражающего света кроваво-красного солнца, однако он продолжал смотреть на Майкла. — Он сказал, что вернется домой, как только станет таким же асом в небе, как я. Героем.

И снова — Майкл не почувствовал необходимости отвечать. Но он слушал, потому что что-то в голосе летчика казалось ему особенным.

— Героем, — повторил Гантт. — А я, полагаю… точнее, нет, я знаю, что я герой. Все эти письма, статьи, газеты говорят, что так и есть. В «Сигнале» писали это: там была большая статья на трех страницах. Да, я герой. Яркий маяк, пример для всей немецкой молодежи. Пример того, к чему надо стремиться, — он снова посмотрел в пустое небо.

— Но я тебе так скажу… позволь мне тебе так сказать, — отчего-то поправился он. — Что жизнь героя… — он сглотнул песок, попытавшись собрать во рту слюну, чтобы хоть как-то промочить горло. — Это множество огней, освещающих твой путь в мире, но ни один из этих огней не горит, когда ты возвращаешься домой. Это обеты вечной любви, верности и безрассудного секса, но не тарелка заботливо приготовленной еды дома. Это восторг в глазах какого-нибудь юноши, который смотрит на тебя и говорит, что тоже хочет быть орлом, а ты уже видел при этом так много лиц, которые достигли этой цели или сгорели в этом пламени, так и не добившись признания общественности, — Гантт помолчал немного. В закрытой ладони мальчика продолжали ритмично перекатываться игральные кости.

— Я герой, — продолжил летчик еще тише. — Который находит слабости в еще более слабых людях. Я герой, который пробился из низов, который работал вчетверо усерднее других и ничего не ждал взамен. И которого никто не ждет. И, сказать тебе по правде, Майкл, иногда, когда парашюты не раскрываются у других, это заставляет меня улыбаться. Вот эти люди — которые разбиваются — герои. Они погибают в зените славы, погибают, делая свою работу. С одной стороны, и я бы когда-то хотел стать таким героем. Но, боже, как я люблю небо!

Гантт изменил положение. Майкл заметил, как он поднял руку и покосился на свои наручные часы.

— Твой «Ролекс», — хмыкнул пилот, и в его голос вернулась прежняя напыщенность. — Хорошая игрушка, но с «Брайтлингом» не сравнится.

— Уверен?

— Абсолютно. Ну, ты просто посмотри на разницу! Шахта шире, цифры четче… на мой взгляд, у тебя цифры вообще едва различимы, и нужно с лупой стоять и выяснять, где там число. Автоматический намотчик, хронограф. На самом деле, мои часы были сделаны специально для летчиков. И еще ни разу за четыре года они не доставили мне никаких проблем. Твой «Ролекс» может быть красивым, но с «Брайтлингом» ему не тягаться.

— Хм, — только и сумел отозваться Майкл.

— «Брайтлинг» делает часы с 1884-го. А «Ролекс», если я правильно помню, с 1908-го. И, если дашь себе труд посчитать разницу, то увидишь, что у «Брайтлинга» в сравнении с «Ролексом» на двадцать четыре года больше опыта. Что скажешь на этот счет?

— Скажу, что «Ролекс» очень быстро нагнал «Брайтлинг» и даже превзошел эту марку, потому что учился на ошибках «Брайтлинга».

— О, в самом деле? И в чем именно «Ролекс» превзошел «Брайтлинг»?

— В области гидроизоляции и ударопрочности, — спокойно ответил Майкл. — «Ролекс» носила первая в Британии женщина, которая решила переплыть Английский канал в октябре 1927-го. К слову, о температурной устойчивости: ты представляешь, какая холодная там вода?

— К, сожалению, пока могу только представлять, — фыркнул Гантт.

— После нескольких часов в воде ее «Ролекс» все еще отлично работал, — продолжил Майкл. — Насчет ударопрочности: мой «Ролекс» по-прежнему отлично работает, несмотря на то, что побывал в авиакатастрофе.

— А! Туше! — признал поражение Гантт в этом раунде с тонкой, хитрой улыбкой на лице. Он потянулся к запястью Майкла, чтобы внимательно рассмотреть часы. — Но есть аспект, в котором мой «Брайтлинг» все еще бьет твой «Ролекс».

— Да? И какой же?

— Ремешок. Это кожаный ремешок, видишь? — это был обычный кожаный ремешок, ничего особенного Майкл в нем не нашел. — Этот ремешок, — с гордостью продолжал Гантт. — Сделан из кожи с приборной панели истребителя моего отца, «Альбатроса» 1918-го года. Отец умер, но самолет посадить успел. Идеальная посадка, как потом сказали, несмотря на повреждения двигателя. И сам он был превращен почти в решето пулями. Его второй пилот прислал моей матери один из рисунков, которые отец набросал на базе. Он запечатлел на нем членов своей эскадрильи — его второй семьи. Сейчас этот рисунок хранится к нас дома в рамке. Помещали его туда вместе с куском кожи с отцовского самолета. После того, как моя мать умерла, я решил, что хочу быть ближе к человеку, который нарисовал этот рисунок, хочу быть более похожим на своего отца. Я хотел, чтобы что-то, что было ему дорого, всегда было при мне, — Гантт развернул запястье и поводил им перед лицом Майкла. — И вот, что вышло.

Майкл осознавал, насколько Гантт боится даласиффов. Они, разумеется, попытаются отнять часы и, скорее всего, преуспеют в этом. А вместе с часами уйдет и ремешок, который, по сути, представляет собой наибольшую ценность во всей конструкции. По крайней мере, для Рольфа Гантта. И он умрет, зная, что память его отца попала в руки к мародерам, то есть, потерялась навсегда.

Майкл подумал, что пришло время начать двигаться. Он сел, стиснув зубы от боли в плече и придержал его здоровой рукой. Мальчик продолжал трясти кости иногда разжимал пальцы, чтобы увидеть, какая выпала комбинация. Гантт вновь прислонился спиной к красной скале, лицо его окрасилось багрянцем от лучей закатного солнца, а глаза продолжали смотреть на простой кожаный ремешок часов.

Майклу никогда еще не было так трудно подниматься на ноги, но он это сделал.

— Я думаю, нам пора…

— Ох! — вдруг вскрикнул Гантт, сморщившись. Он мотнул головой в сторону и ухватился за заднюю часть шеи. — Scheisse![36] Что-то меня укусило!

Майкл посмотрел на землю под скалой и заметил какое-то движение в тени. Присмотревшись ближе, он разглядел черного трехдюймового скорпиона, который сидел там, явно чувствуя себя хозяином положения. Его жало готовилось нанести новый удар.

— Скорпион, — выдохнул Майкл. Он не сказал, что это был ядовитый скорпион. Не сказал, что смертельно ядовитый. Не сказал, что яд этого скорпиона способен убить человека за несколько часов.

Ему не пришлось, потому что Гантт и сам увидел скорпиона. Он выхватил «Вальтер» и обратил весь свой гнев на крохотного смертельного врага, прячущегося в тени. Он стрелял, пока скорпион не превратился в сплошное молочное месиво.

Затем он посмотрел на Майкла с ужасом в глазах.

Рука мальчика замерла.

— Бритву! Быстро! — приказал Майкл.

Гантт вытащил его бритву из кармана и протянул ему, наклонившись. Майкл открыл бритву и нашел место, куда попало жало, чуть правее позвонков Гантта. Это был маленький красный прокол, но ранка уже начинала набухать и побелела.

Не медля, Майкл сделал Х-образный разрез и принялся выжимать яд. Гантт зашипел.

— Получилось выдавить все? — отчаянно прохрипел он, по-прежнему наклоняясь вперед.

Майкл не знал. Он не был уверен в том, насколько глубоко проникло жало и как много яда было впрыснуто. Он опустился на колени рядом с летчиком и попытался высосать остатки яда ртом, словно вампир из ужасов Брэма Стокера. Гантт не издал ни звука.

Через несколько секунд Майкл сплюнул кровь и повторил попытку. Запах и вкус крови будил волчью сущность внутри него, и было ясно, что хищник может начинать свое пиршество прямо здесь. Майкл предпринял еще одну попытку, после чего сплюнул кровь, понимая, что больше ничего не может сделать.

— Спасибо, — выдавил Гантт. Он приложил руку к затылку, затем отнял ее и посмотрел на свои окровавленные пальцы. — Спасибо, — повторил он.

— Я не знаю, получилось ли.

— Ничего. Спасибо. Ты попытался.

— Нам лучше остаться здесь подольше, — решил Майкл. Он отметил, что мальчик снова начал трясти кости в руке. Глаза его обращались то к Майклу, то к Гантту. — Тебе лучше поменьше двигаться.

— Да. Сделаем, как ты сказал. Да, — Гантт отполз от скалы и лег на расстеленный парашют на правый бок. Затылок его продолжал кровоточить. Он свернулся в позе эмбриона, подложив руки под правую щеку.

Прошел час, в течение которого солнце начало садиться за горизонт. Свет теперь был более насыщенно красным и переливался синими тенями. Принеся с собой охлаждение воздуха, наступила ночь.

— Я горю, — вдруг нервно произнес Гантт. — Горю, — повторил он и сел. В красном полумраке Майкл заметил, что лицо его покрыто крупными каплями пота. — Можно мне немного воды?

— У нас нет воды, — ответил Майкл.

— Мне нужна вода. У меня во рту что-то горит… это неправильно…

— У нас нет воды, — снова осторожно сказал Майкл, видя в глазах Гантта лихорадочный блеск.

Летчик приложил руку ко лбу.

— У меня жар, — сказал он, будто бы это была новость.

— Рольф? Просто ложись и постарайся…

— Я настаиваю на воде! — на этот раз он произнес это по-немецки. — Вы отказываете жаждущему человеку?

— Послушай меня. Ты знаешь, где ты находишься?

— Я… я… да, я в лазарете, — он кивнул, примеряя эту иллюзию на себя, продолжая говорить на родном языке. — Я помню… я летел… а потом… было масло на… на моем ветровом стекле. Я ничего не видел, не знал, куда лечу. Я выпрыгнул, и мой парашют раскрылся. Что случилось с моим самолетом?

— Он сломался.

— Свет, — пробормотал Гантт. — Почему он такой тусклый?

— Ложись, — настоятельно произнес Майкл, решив добавить. — Ложись на кровать.

Он снова услышал перестук игральных костей у себя за спиной.

Гантт огляделся вокруг, очевидно, запутавшись. Он понимал, что что-то не так, но не мог понять, что именно.

— Мне не нравится, — сказал он почти детским голосом. — Не нравится, что здесь так темно…

Похоже, в его организм все-таки попало достаточно большое количество яда. Майкл читал, что в Сахаре водится больше тридцати различных видов скорпионов, и некоторые из них были смертельно опасны для человека. Тот, что ужалил Гантта, был токсичен, как кобра. Яд поначалу должен был вызвать сильный жар и галлюцинации, затем конвульсии и, наконец, сердечную недостаточность. До последнего могло и не дойти, если Майклу удалось выдавить и высосать из раны большую часть яда.

— Да, — ответил Гантт. — Думаю, мне надо прилечь.

Он свернулся на парашюте и вновь закрыл глаза.

Майкл стал ждать. Он заметил, что мальчик безотрывно наблюдает за ним, перекатывая кости в ладони.

Прошло несколько минут. Гантт, казалось, уснул. По крайней мере, грудь его медленно поднималась и опускалась в такт ровному дыханию. В какой-то момент он резко дернулся, но это оказалось лишь единичным мышечным спазмом.

А затем он раскрыл глаза и снова сел, на этот раз сердито посмотрев на Майкла. Гнев в его взгляде нарастал с каждой секундой.

— Я сказал, мне нужна вода! Это очень некультурно — не давать жаждущему пить! Вы слышите меня, сэр?

— Рольф, воды больше нет, — но даже сейчас, говоря это, Майкл знал, что это безнадежно. Сейчас Гантт был странником в другой пустыне, и пустыня эта находилась за пределами разума.

Он молчал. Долго молчал, и его запавшие глаза яростно смотрели на Майкла Галлатина, кем бы он сейчас его ни считал.

— Вы не имеете права так относиться к своим пациентам, — тихо сказал Гантт. — Все эти люди здесь… они заслуживают лучшего, сэр. К ним нельзя проявлять такое неуважение.

Майкл понятия не имел, что за ситуацию выстроил для себя воспаленный разум летчика — было ли нечто подобное на самом деле, или это лишь фантазии и домыслы. Так или иначе, оставалась одна угроза: рука Гантта потянулась к «Вальтеру».

— Я хочу воды. Для всех нас. Сейчас же.

Майкл заговорил по-немецки.

— Что ж, хорошо. Вы ее получите. Под кроватью стоит кувшин. Прямо там, — он указал в пустоту. — Потянись под кровать и достань его.

Гантт безучастно посмотрел на него.

— Под кроватью, — строго повторил Майкл. — Прямо там.

Кости перестали щелкать в ладони мальчика.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Гантт, наклонившись, чтобы достать несуществующий кувшин с водой из-под несуществующей кровати.

Майкл действовал так быстро, как только мог. Он сорвал «Вальтер» с ремня Гантта и, когда летчик озадаченно посмотрел на него, Майкл постарался как можно легче — но с достаточной силой, чтобы заставить его потерять сознание — нанести удар по его затылку.

Гантт рухнул на парашют. Его тело начало содрогаться, руки и ноги неестественно скрючились. На мгновение показалось, что даже в бессознательном состоянии он продолжал искать этот клятый кувшин с водой, но затем снова упал и затрясся.

Майкл убрал пистолет в сторону и стащил с бившегося в судорогах летчика его пропитанную потом рубашку. Опустившись на колени рядом с ним, с трудом работая одной рукой, он скрутил рубашку и зажал ее между зубов Гантта, чтобы тот не проглотил язык или не прикусил его, если судороги будут слишком сильными.

Затем Майкл отполз в сторону и обессиленно сел на землю, держа при себе пистолет.

Он наблюдал за страданиями Гантта, пока угасали последние лучи солнца.

Конвульсии стали более сильными. Эта отвратительная фаза длилась около пятнадцати минут, после чего Гантт вдруг замер.

Майкл проверил его пульс. Слабый. Но Рольф был жив.

Ночь становилась все холоднее. Группа шакалов пришла, чтобы обнюхать все вокруг, но Майкл отогнал их камнями. Его «Ролекс» показывал, что прошло еще три часа, когда Гантт вдруг снова зашевелился, сплюнул ткань, и медленно встал на четвереньки, после чего его начало выворачивать наизнанку. Его рвало так сильно, что, казалось, внутренности вот-вот вываляться наружу. Затем Гантт застонал, выругался и сказал с заплетающимся языком:

— Черт, как же болит голова…

Он говорил по-английски. После этого он снова свернулся в позе эмбриона и уснул.

Майкл тоже решил поспать. Последним его впечатлением был мальчик, сидевший со скрещенными ногами под звездным небом в пыльной фуражке Тэм о’Шентер солдата Содружества, и лицо его было скрыто куфией, поэтому нельзя было доподлинно сказать, спит он или бодрствует. По крайней мере, сейчас его левая рука оставалась неподвижной, и игральные кости в ней молчали.

Глава 17

Они добрались до колодца, когда на рассвете тонкая красная полоса прорезала горизонт, и мир начал выплывать из глубин тьмы.

Как далеко они прошли за эту ночь, Майкл не знал. Ноги держали нетвердо, левая рука висела мертвым грузом. Он оставил свой вещмешок, чтобы не отяжелять себе путь и беречь энергию, однако оба пистолета и парашютная сумка Гантта теперь были у него. Гантт — ослабленный и истощенный — не протестовал. С каждым шагом Майкл чувствовал, что вот-вот споткнется, но продолжал идти, следуя за мальчиком. Позади него плелся ас «Мессершмитта».

Колодец выглядел непрезентабельно: он расположился у изножья скалы, что защищала его от солнца. Неровные камни были сложены вокруг небольшого бассейна размером с ванную в дешевой гостинице. Вокруг валялся помет шакалов, обозначивших свою территорию. Однако, хороший или нет, это был колодец, и Гантт с потрескавшимися губами, вдруг ожил и бросился вперед мимо Майкла и мальчика.

Он навис над камнями и принялся жадно поливать водой лицо, голову и плечи. Протянув руку вниз, в глубину ради живительной водной прохлады, Гантт вдруг замер, и когда его руки показались на поверхности, Майкл увидел, что вокруг них были обмотаны чьи-то кишки. В следующую секунду на поверхность прямо перед лицом летчика всплыл чей-то обескровленный торс, а рядом показалась отрезанная человеческая голова, рот и глаза которой были широко открыты, а посреди лба темнело фиолетовое отверстие от ружейной пули.

Гантт вскрикнул, и никакие человеческие слова не могли описать этот звук. Он попытался сбросить с себя посиневшие кишки, связавшие его запястья, отшатнулся назад и едва не упал на мальчика, который тоже отступил, но в полной тишине. Больше всего его пугало, что колодец испорчен.

Гантт опустился на землю среди звериного помета и принялся лихорадочно скрести свои губы в попытки очистить их от трупной воды — так яростно, что расцарапал рот до крови.

Майкл приблизился к колодцу, в котором уже зародился запах гниения. Пустыня оказалась не очень добра к трупу. К концу следующего дня этот запах будет отгонять отсюда животных.

Но еще в воздухе был и другой запах: соль. Майкл полагал, что помимо того, что колодец был отравлен трупным ядом, он был еще и испорчен солью, и мотив этой жестокости был ему понятен.

— Даласиффы, — обратился он к Гантту. — Они отравили колодец, чтобы держать другие племена подальше от воды.

На рассветном солнце он заметил верблюжьи следы, уходящие на юг.

— Их собственная деревня должна быть не слишком далеко. Вероятно, там — колодец есть. Видимо, они требуют от других племен дань за воду, — он уставился на песчаные барханы к югу от себя. Мышцы его челюсти слушались с трудом.

— Нам нужна вода, иначе мы умрем, — обратился он к Гантту. — Вставай.

— Я не могу, — прохрипел летчик едва слышным голосом. Сил в нем совсем не осталось. — Я не могу…

— Вставай или я тебя заставлю.

— Пожалуйста… оставь меня здесь. Я не могу… Боже… я не могу…

Причитания Гантта были прерваны резким и грубым рывком — Майкл нагнулся, ухватил его здоровой рукой за воротник рубашки, вытягивая его лицо из песка.

— Слушай меня, — прорычал Майкл. — Говорю четко, ясно и один раз, — его глаза в свете зари казались люминесцентно-зелеными. Красный солнечный полукруг, поднимавшийся на востоке, отражался в них пламенем гнева. — Ты умеешь обращаться с оружием. Я тоже. Оружие может помочь нам добыть немного воды. Это означает, что мы выживем, по крайней мере, еще на один день. Иначе даласиффы убьют нас при первой же возможности. Они могут найти наши истощенные полутрупы, но не думаю, что они будут ждать двух вооруженных мужчин. Так что поднимайся!

— Со мной покончено, — Гантт задохнулся отчаянным всхлипом, глаза опухли от ужаса, губы кровоточили. Во взгляде читался только что пережитый ужас. — Иди один.

— У одного человека шансов мало. У двоих их может быть больше. Они больше, слышишь ты или нет? Итак… ты солдат. Я тоже. Выходим на войну, служба не ждет. Ты меня слышишь?

— Я не могу это сделать. Пожалуйста. Мне конец…

— Я тебе подскажу, когда настанет конец, — Майкл стиснул зубы и постарался поднять его рывком, но у него самого сил было катастрофически мало. — Рольф! — отчаянно крикнул он. — Не смей подыхать, как собака! — и решил добавить. — Твой отец умер не так.

Несколько секунд Гантт молчал. Затем протянул руку назад и грубо оттолкнул Майкла прочь, после чего медленно повернулся и сел. Он снова прижал руки к лицу и несколько раз качнулся взад и вперед.

Майкл услышал шум игральных костей. Обернувшись, он увидел, что мальчик бросает их на землю, а затем наклоняется вперед, чтобы посмотреть числа, перед тем, как поднять.

— Мы должны попытаться, — сказал Майкл, хотя и сам не был уверен, что им удастся подобраться живыми к деревне даласиффов достаточно близко. — Мы должны что-нибудь придумать.

— Я слишком слаб. Я едва могу идти.

— А ползти ты можешь? — спросил Майкл.

Гантт опустил руки и посмотрел на Майкла Галлатина. Его глаза казались глубоко запавшими, тусклыми и безжизненными. Плохой знак, подумал Майкл. Признак отказа. Он полез в парашютную сумку, извлек оттуда «Вальтер П-38» и протянул его владельцу.

— Возьми, — сказал он. — Давай. Выбей себе мозги, если хочешь. Я похороню тебя здесь, и ты сможешь присоединиться к Хартлеру в его ванной.

Гантт пристально посмотрел на пистолет и нахмурился в поисках твердой почвы в этом пустынном аду. Солнце постепенно восходило и нагревало воздух. Вокруг не было и намека на движение легкого ветерка.

Наконец, Гантт заговорил.

— С чего ты взял, что я захочу покончить с собой?

— Это будет быстрее, чем умереть от жажды. Может, у тебя еще остались силы? Деревня может быть всего в нескольких милях отсюда, вряд ли дальше. И там будет чистая вода, — мысль пришла ему в голову, и он понял, что хочет ее озвучить. — Если я должен умереть сегодня, я хочу умереть в бою за жизнь.

— В этом нет ни крупицы здравого смысла, — отозвался пилот.

— Я знаю. Но это одна из твоих цитат в том выпуске «Сигнала».

Несмотря на бушующую жажду и смертельную усталость, Гантт выдавил из себя слабую улыбку.

— Странный ты ублюдок.

— Сохрани красноречие до завтра. Сегодня тебе надо взять этот пистолет и встать. Я достаточно хочу пить, чтобы убить за воду. А ты?

Гантт осторожно потер окровавленный рот, затем протянул руку и взял пистолет.

— Да. Я тоже, — уверенно отозвался он и с большим трудом поднялся на ноги.

Идя по верблюжьим следам, они направились на юг. Майкл шел впереди, мальчик следовал за ним, а позади плелся Гантт. Солнце неуклонно набирало жар, и пришлось остановиться, чтобы снова прикрыть головы от солнца. Затем они продолжили нескончаемый путь через пустыню.

Пейзаж сделался сюрреалистическим. Утрамбованная корка песка стала коричневой с желтыми прожилками, а из земли огромными каменными гребнями возвышались скалы — скульптурные памятники песчаника, достигавшие двадцать и тридцать метров в высоту. Майкл продолжал читать верблюжьи следы, которые вели в обход скал.

Температура все росла, и идти дальше становилось все труднее. Тяжелее всего приходилось Гантту. Как можно чаще Майкл старался проверять остальных. Мальчик двигался медленно, но был в порядке. Гантт же постоянно спотыкался, падал, а, поднимаясь, выглядел едва живым. Безусловно, яд скорпиона все еще находился в его организме, а эффект усиливался стрессом, который пережил летчик, увидев труп Хартлера в колодце. Поэтому то, что Рольф все еще был способен переставлять ноги, уже делало ему честь. За время дороги им удалось найти несколько кактусов, разрезав которые, они получили немного горькой, но живительной влаги. Тем не менее, потребность в воде продолжала занимать каждую мысль Майкла, и он позволял этой мысли культивироваться, чтобы не угасала злость на даласиффов. Он понимал, что мальчик и Гантт в этом смысле разделяли его стремления. Однако они не обладали инстинктом хищника, который целеустремленно вел бы их к выживанию.

Вода. Можно было представить, как она попадает в рот. Можно было представить, как ее холодные потоки льются на голову, лицо и грудь. Представить себя лежащим в прохладном бассейне и вновь набирающим силу. Вода защищала от жаркого солнца. Вода. В этот момент тяжелой тишины и палящего солнца у трех бредущих по пустыни страдальцев была только одна мечта — пить. И эта мечта помогала им преодолевать шаг за шагом. Вода.

Наконец, когда солнце начало закатываться и вновь погружать мир в синие оттенки ночи, а шакалы вышли на поиски добычи, чувствуя запах приближающейся смерти, но пока не находя своих жертв, три человека присели на гребне скалы и изучили раскинувшуюся перед взглядом местность. Майкл заметил это первым и предупредил остальных, чтобы были осторожными.

Он не хотел, чтобы дозорные на вершине деревянной башни увидели их. Человек, облаченный в традиционные берберские одежды и куфию, вел наблюдение через бинокль. Сторож стоял под навесом из желтовато-коричневой ткани, который, возможно, был сшит из рубашек погибших в пустыне солдат. Позади него висел сигнальный рупор, с помощью которого он мог предупредить своих соплеменников об опасности. Рупор, к слову, напоминал тот, что носят с собой солдаты Содружества.

Но, судя по тому, как шел верблюжий след мимо башни дозорного, деревня по периметру была окружена забором с колючей проволокой и хорошо охранялась. В поселении стояло много палаток и несколько загонов для коз. Майкл уже успел насчитать человек тридцать пять — большинство из них мужчины, но попалось на глаза также несколько женщин и детей.

В центре поселения, окруженный десятком пальм, располагался водопой, размером с небольшой бассейн, который, надо думать, очень ревностно охраняли. На противоположной стороне деревни стояла вторая сторожевая башня. Охрана по высшему пустынному разряду, подумал Майкл. К тому же он знал, что в одной или нескольких палатках находится настоящий оружейный склад, полный боеприпасов, украденных у погибших солдат.

— Как, черт возьми, мы туда попадем? — спросил Гантт.

Майкл уже задавал себе этот вопрос.

— После наступления темноты, — сказал он. — Один из нас выйдет и позволит захватить себя в плен. Он вызовет беспорядки и отвлечет на себя внимание, а остальные члены команды смогут пробраться через ограждение незамеченными. У них уже будет шанс найти палатку, где хранится оружие и боеприпасы. Если есть гранаты, можно устроить тут неплохой фейерверк. И после — сможем получить воду.

— Члены команды, — хмыкнул Гантт.

— Все верно. Ты и мальчик.

— Ты спятил, — заверил летчик.

— Ты поймешь, когда нужно прорываться, — Майкл внушительно посмотрел на Гантта, не позволяя ему отвести взгляд. Он протянул ему парашютную сумку. — Возьми оба пистолета. Мне они не понадобятся.

— Ты собираешься идти туда без оружия? — Гантт нервно усмехнулся. — Ах, ja![37] Тонкий английский юмор, да? Не забудь убедиться, что ты пахнешь хорошим одеколоном и имеешь при себе чай, прежде чем идти в гости.

— Другого пути все равно нет, — ответил Майкл. — Кроме того, что я предлагаю, — он уловил слабый аромат, дрейфующий в охладившемся воздухе. — Ты чувствуешь этот запах? Запах сладкой воды?

— Я не чувствую никаких запахов. Ты тоже. Ты перегрелся, серьезно.

— Нет. Я — чувствую, — ухмыльнулся Майкл.

Они ждали, укрывшись на горном хребте, пока закатывалось солнце. Когда свет погас, и безвкусные блики звезд появились на небе в своем пошлом множестве, в селе даласиффов вспыхнули факелы. В изредка прорывавшихся в тишине голосах можно было расслышать периодический хриплый смех. Майкл выглянул из укрытия и заметил группу даласиффов в своих привычных одеяниях, стоявших вокруг некой прямоугольной ямы, выкопанной рядом с водопоем. Он постарался разглядеть, что там творится, и заметил с такого расстояния, что две сцепленные друг с другом фигуры были привязаны к какой-то балке, подвешенной над ямой.

— Что там такое? — Гантт возник рядом с Майклом, чтобы тоже оценить ситуацию.

— Пока не уверен. Кажется, какой-то праздник… — такой вывод можно было сделать только из шума. Однако фигуры, похоже, сопротивлялись и боролись за жизнь, а в голосе жителей не было никакого гнева, только веселье. И вдруг одна из фигур упала в яму, откуда донесся страшный крик, сопровождаемый смехом даласиффов. Люди радостно заулюлюкали и принялись прыгать, явно воодушевленные зрелищем. Человек пытался выбраться из ямы, изо всех сил цепляясь за землю, будто бы под ним разверзлась Преисподняя.

Что ж, плану Майкла эта суматоха не противоречила.

Еще двое человек вышло на балку, и завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Зрители снова начали вести себя дико.

— Спортивное состязание, — понял Гантт. — Похоже, они делают ставки на победителя.

— Хм. Тогда им надо ставить на нас, — сказал Майкл. Он снова вернулся в укрытие, где ждал мальчик, и Гантт последовал за ним. Мальчик бросал кости на землю, полностью отдавшись своему развлечению. Майкл щелкнул пальцами перед его глазами, привлекая внимание.

— Следуй за ним, — сказал он и указал на Гантта.

Настало время добыть воду.

Крики и смех снова усилились. Сейчас к толпе уже присоединилась пара музыкантов: барабан начал выдавать пронзительный, отрывистый ритм, под который принялась весело насвистывать флейта. Воздух насытился ароматом жареного козла. Похоже, там, в «Даласиффавилле» у них подобное мероприятие было довольно частым развлечением.

Гантт поймал Майкла за запястье здоровой руки.

— Ты же не серьезно собрался туда идти безоружным? Даже вы, англичане, не можете быть настолько сумасшедшими!

— Я родился в России, — сказал Майкл так, словно это объясняло все, и высвободил руку. — Могу пообещать, что привлеку к себе все внимание, но вам нужно быть быстрыми и осторожными, когда будете пробираться через проволоку. Найдите палатку, в которой хранится оружие — чем скорее, тем лучше. Тогда, возможно, у нас появится реальный шанс на успех, и мы сможем взорвать тут все к черту. Позаботься о мальчике и о себе, понял?

— Они тебя сразу же убьют, — поморщился Гантт. — И нам даже пробраться туда не удастся — ты уже будешь мертв.

— А я говорю, что удастся. Просто поставь себе цель, — он снова заговорил с мальчиком. — Запомни: следуй за ним.

Мальчик плотно сжал в руке кости и кивнул.

Майкл встал и начал спускаться с другой стороны своего укрытия. Назад он не оглядывался. Того, что должно было произойти, он, может, и опасался, но настоящего страха не было. Он подготовился, и настало время действовать.

Музыка и крики продолжались. Майкл достиг изножья горы и направился прямо к сторожевой башне. У входа висела масляная лампа, освещавшая часть колючей проволоки. Майкл прошелся вдоль так, словно был здесь хозяином и знал в этой пустыне каждый дюйм и каждого скорпиона звал по имени.

Тогда залаяли винтовки, и пулеметная очередь взметнула песок перед ним. Сторож заорал на него — вероятнее всего, скомандовал остановиться, но Майкл продолжал идти. Снова пуля взметнула песок возле его левого ботинка, поэтому на этот раз он решил, что остановиться будет в его интересах.

Рупор несколько раз прогудел. Звук был отвратительным, и после него музыка и смех в деревне стихли.

Похоже, игра была окончена. По крайней мере, так думали даласиффы. Майкл же знал, что игра только начиналась.

Глава 18

Облаченный в робу сторож спустился по лестнице, целясь из винтовки в центр груди Майкла Галлатина. Итак, вот он, благоприятный момент для Гантта и мальчика, чтобы пробраться через колючую проволоку, подумал Майкл.

— Кто твой вождь? — спросил он. Он понимал, что вопрос придется задать еще раз на туарегском наречии, потому что сторож, разумеется, его не понял. Вопрос был задан снова, но ответа не нашел, хотя подтекст его был кристально ясен: кто ваш лидер? Начальник племени — человек, который берет на себя обязанность защищать свой народ — у туарегов всегда назывался вождем.

Через несколько секунд рядом появились другие туареги, отреагировав на зов рупора. Они были вооружены пистолетами и винтовками, отнятыми у солдат разных наций: британцев, немцев и итальянцев. У некоторых облаченных в робы воинов были при себе факелы или масляные лампы. Прибывшие столпились вокруг Майкла, не позволяя ему ни пройти дальше, ни отступить. Они размахивали оружием и кричали так, будто каждый из них воображал себя главнейшим человеком в племени. Ружейные стволы начали грубо толкать Майкла в ребра, один раз он мучительно зашипел от боли, когда особо суровый тычок пришелся в травмированное плечо, однако он заставил себя не потерять лицо и даже сохранить на нем подобие кривой и самоуверенной полуулыбки.

Сквозь растущую толпу пробиралась фигура в малиновой робе, и, почувствовав его приближение, воины довольно быстро разошлись в стороны, давая этому человеку свободно пройти. Он остановился рядом с Майклом. Сейчас его куфия была завязана в тюрбан, поэтому его красивое и немного хищное лицо предстало пред непрошеным гостем во всей красе. Черные глаза под густыми черными бровями смотрели с негодованием. Лидеру было около тридцати пяти лет, кожа имела полированный темно-коричневый оттенок. Вождь обладал высокими скулами и длинным изящным носом, которому мог легко позавидовать любой знатный англичанин.

В каком-нибудь другом мире этот мужчина в темно-красных одеждах мог бы легко стать ливийской кинозвездой. Он был чисто выбрит, а в его глубоко посаженных глазах отмечалась печать высокого интеллекта и хитрости. Он заговорил бархатным голосом, в котором слышалась тихая угроза, изъясняясь на наречии, имевшем некоторую схожесть с туарегским, но все же Майклу этот язык был незнаком.

Он не ответил. Человек в темно-красных одеждах протянул руку и указал на униформу пришельца.

— Брит, — коротко отчеканил он.

— Английская униформа, да, — кивнул Майкл.

— Брит, — повторил человек, явно обладая скудными познаниями в чужом языке. Он ткнул себя в грудь. — Нури, — и добавил с царской интонацией вождя, желавшего просветить невежду. — Значить «огонь».

— Занимательно, — ответил Майкл, теперь говоря только с человеком в темно-красной робе и не обращая внимания на толпу. Похоже, вождь даласиффов был прирожденным артистом и имел определенную склонность к театральности. К затылку Майкла прижался ствол винтовки, другой ткнул его в основание позвоночника.

— Кто ты есть? — язык Его Величества совершенством не отличался.

— Я? — Майкл сохранил на лице легкую полуулыбку. — О, я Дьявол, пришедший уничтожить тебя.

— Уничтожить… меня? — переспросил Нури. Его брови недоуменно поползли вверх, а лицо еще несколько секунд сохраняло торжественное выражение. А затем от открыл рот и рассмеялся, а другие быстро подхватили его смех. Впрочем, казалось, что никому из толпы была толком не ясна причина веселья, но они хохотали громко, демонстрируя свое полное почтение вождю. Видимо, такова была сила воздействия Человека-Огня на свой народ.

Успокоившись, Нури повернулся и перевёл своим людям то, что сказал Майкл, и бездна смеха вновь обрушилась на пустынную ночь, растягиваясь в ширину. Некоторые даласиффы начали так усердно хохотать, что даже запрыгали на месте. Особенно отличившиеся энтузиасты пустили слезу сквозь смех.

Майкл терпеливо наблюдал за тем, как утихает веселье. Когда Нури перестал смеяться, остальные мгновенно затихли. Он очень быстро произнес что-то на своем языке, и Майкл не смог разобрать ни слова.

— Ты говоришь, ты Дьявол, — хмыкнул Нури. — Но не знаешь мою речь? Как это?

— Всем известно, что Дьявол — англичанин, — ответил Майкл, и, когда Нури перевёл, толпа взорвалась сумасшедшим смехом, как самая благодарная публика на Западном Побережье.

На этот раз сам Нури только улыбнулся, но не стал хохотать. Он жестом призвал всех к тишине, и тишина настала. Его внимание привлекло разбитое лицо Майкла, его опухоль над левым глазом, протянувшаяся на несколько дюймов, также он не преминул рассмотреть руку, покоившуюся на перевязи, и печально покачал головой.

— Ты не быть Дьявол. Ты ранен и тебе болеть. Ты похож на сумасшедший дурак.

— Это лишь моя маскировка, — сказал Майкл. Нури, похоже, его не понял, поэтому пришлось пояснить. — Моя маска.

Человек-Огонь скользнул рукой под свою робу и извлек нож с изогнутым лезвием, тут же приставив его к подбородку Майкла.

— Нури срезать твой маска, — сказал он, и глаза его блеснули в свете факелов. — Тогда я знать твой настоящий лицо.

Майкл готовился к этому. Он знал, что не имеет права потерять самообладание, и у него было ощущение, что переходить в наступление еще не время. Очень скоро оно придет, но не сейчас.

Он легко сказал, вздохнув:

— Я проделал сюда путь из Ада, Нури. Длинный путь. Не хочешь ли ты показать мне свою деревню, прежде чем я уничтожу тебя?

Кончик ножа кольнул плоть Майкла в знак предупреждения, но недостаточно сильно, чтобы пролилась хоть капля крови. Нури снова засмеялся. Это был низкий и угрожающий смех, который решились подхватить лишь немногие. Человек-Огонь опустил свой нож и криво ухмыльнулся.

— Всё — Ад, — сказал он, широко разводя руки, будто хотел объять ими весь мир. — Везде. Я. Король Ада. Я. Король для все дьяволы. А ты есть просто сумасшедший дурак здесь, — он прикоснулся к вырезанному на рукояти ножа черепу. — Откуда ты приходить? Не знать. Куда ты приходить? Нури знать, — он воскликнул нечто призывное, похожее на команду. Ствол винтовки поднялся к точке между лопатками Майкла, другой вооруженный пистолетом человек прицелился ему в висок. Нури отвернулся и пошел сквозь толпу. Ствол винтовки ткнул Майкла вперед.

Какой-то мужчина, у которого отсутствовало три передних зуба, вдруг метнулся в первые ряды конвоя и принялся обсуждать что-то со своими соплеменниками, постоянно указывая на ботинки Майкла, словно сравнивал их со своими сандалиями. Майкл перемещался вместе с даласиффами, плывя внутри толпы. По крайней мере, думал он, я двигаюсь в правильном направлении — в направлении водопоя.

Он отметил, что сторож не вернулся на свой пост, однако Нури не был дураком и отправил тройку своих воинов проверить окрестности на предмет того, не притаились ли рядом еще какие-нибудь черти. Что ж, теперь Гантт и мальчик были предоставлены сами себе.

Майкла вели через деревню даласиффов. Женщины, дети и собаки примыкали по ходу процессии и шли по бокам от вооруженных людей, окружавших его. Одна собака подбежала и начала неистово лаять, извергая слюну, и Майкл даже подумал, что она вот-вот укусит, но какой-то мужчина отвесил псине увесистого пинка, который отправил ее к своим менее норовистым собратьям. Это явно были не нежные люди. Майкл понимал, что любой обычай гостеприимства, который продемонстрируют даласиффы, придется ему не по духу.

Его остановили где-то в пределах деревни. Факелы и масленые лампы окружали его, и ствол каждого пистолета и каждой винтовки готовился нанести ему смертельную рану.

Толпа снова расступилась, когда подошел Нури. Он пристально посмотрел в лицо Майкла.

— Деревня моя, — сказал он. — Люди мои. Нури управлять тут. Ты скажешь другое, Дьявол?

Майкл, не дрогнув, посмотрел в глаза этого человека.

— Я скажу, что скоро Нури будет стоять на коленях. Я скажу, что скоро Нури будет молить о пощаде.

Это вызвало широкую улыбку Человека-Огня и заставило его радостно захлопать в ладоши. Очевидно, Нури наслаждался этой игрой, как и любой закоренелый убийца, которому была необходима острота ощущений. Возможно, в какой-то степени он искренне верил словам Майкла. По крайней мере, он не знал, кто еще осмелился бы говорить с ним в таком тоне. Разве что, действительно, сам дьявол?

— Дьявол, — сказал Нури. — Познакомься с мой сын.

В поле зрения показался мальчик лет четырнадцати, передвигавшийся на костылях, которые сверху были обвязаны марлей — похоже, из лекарского снаряжения.

Мальчик, одетый в свободную белую рубашку и красные штаны, был похож на своего отца. За исключением того, что его правая нога от бедра отсутствовала, а от левой ноги осталось нечто, способное слегка загребать землю, напоминавшее по форме копыто. Майкл представлял себе, что это была за травма — такие увечья могла оставить подорвавшаяся мина. Даже если сам ты переживешь взрыв, часть тебя не переживет его. Глядя в запавшие глаза мальчика, Майкл не представлял себе, как тому вообще удалось выжить. Правый глаз у него был белым, словно закатанным кверху, незрячим. Вся правая сторона лица странно подергивалась, что могло быть результатом травмированных лицевых нервов.

— Мой Хасиб, — тихо сказал Нури, наклонившись к самому уху Майкла. — Старший сын. Мой гордость. Он быть красивый мальчик? Говори мне, Дьявол.

Мальчик посмотрел на Майкла с такой ненавистью, какой Майкл никогда прежде не видел. Казалось, если бы у этого ребенка был пистолет, вся эта маленькая игра быстро закончилась. Ненависть составляла все его существо. Он напоминал ящерицу с покрытой шипами кожей, и от него пахло, как от охваченного огнем мира. Майкл знал этого мальчика. Он хорошо знал его. Таким же мальчиком был каждый страдалец, каждый, кому довелось пройти через ужасы войны, каждый сирота, каждая вдова, каждый инвалид, каждый озверевший выживший, нашедший труп своего товарища в канаве. Каждый кусочек человеческой плоти его издавал безмолвный крик.

О, Майкл Галлатин хорошо знал этого мальчика, и он чувствовал страх по отношению к его искалеченной душе.

— Красивый, — прошептал он.

— Ах! — вскрикнул вождь, улыбаясь. — Спасибо!

Майкл почувствовал дуновение ночного ветерка, в котором повеяло соблазнительной влагой. Желание попить воды напало на него неистово, несмотря на то, как ошеломлен он был до сих пор печатью ужаса войны на ребенке, которая сделала его слабее.

— Я хотел бы немного воды, — обратился он к Нури.

— Дьявол хотеть пить? Как это? — голова вождя склонилась набок, в глазах стояло кровоточащее зло. — Пить! — бросил он, плюнув в лицо Майкла.

Толпа одобрительно закричала, некоторые принялись приплясывать на месте, другие начали палить в ночное небо. Майклу казалось, что время почти настало…

Нури выкрикнул еще серию команд. Чьи-то руки схватили Майкла, кто-то грубо дотронулся до его левого плеча, что заставило его стиснуть зубы от боли и опустить голову, чтобы не дать себе застонать. Толпа наполовину потащила, наполовину поволокла его за собой. Казалось, весь народ даласиффов собрался здесь, как сплошное людское море в пустыне, двигавшееся волнами.

Они повели его к яме.

Он поднял голову и увидел, что яма была примерно шесть метров глубиной и около трех шириной, и по всей ее длине протягивался надежный пальмовый ствол, закрепленный на обоих концах грудами мешков с песком. Рядом с ямой стояло множество глиняных горшков. Толпа пребывала в праздничном предвкушении, музыканты начали снова играть, и Майкл подумал, что угодил в тот еще переплет.

У него была возможность заглянуть в яму. При свете мерцающих факелов он увидел, что примерно на полтора метра по высоте ямы поднимается копошащийся черный столб, из которого, не доходя до края ямы, ведет короткая лестница. Приглядевшись, он понял, что видит внутри ямы несколько сотен скорпионов, а на дне лежат мертвенно-бледные тела тех, кто проиграл в эту смертельную игру. Судя по виду скорпионов, они не были смертельно-ядовитыми, как тот, что укусил Гантта, но в таком количестве их жала запросто могли принести смерть.

Майкла выдвинули и подтащили к одному концу пальмового ствола и поставили там, наконец, отпустив его правую руку и левое плечо. Переведя дух, Майкл заметил, что Нури занял позицию на противоположном конце ствола и провозгласил в толпу:

— Дьявол! — крикнул он. — У нас быть конкурс!

Майкл молчал. Два десятка пушек из трех разных стран были направлены на него. Нури ступил на пальмовый ствол. Держался он уверенно и широко улыбался.

— Дьявол! — воскликнул он. — Встретимся в… — он замялся, подбирая нужное слово, — Там, — он указал в центр ствола. — У нас… как ты это говорить? Быть маленький война. Я, король для все дьяволы. И ты, сумасшедший дурак с битый лицо! — он перевёл сказанное своему народу, и толпа рассмеялась так громко, что — Майкл был уверен — некоторые из них обмочили свои одежды. Что ж, как немного нужно, чтобы осчастливить этих людей!

Сочтя молчание Майкла страхом, Нури обратился снова:

— Дьявол не быть храбрый?

Майкл наблюдал за скорпионами. Скорее всего, их больше трехсот, решил он. Но не ядовитые. Он знал, что должен был принять вызов.

— Дьявол смел, — ответил он.

— Ах! Тогда хорошо! — Нури отдал приказ. Один из мужчин перевернул глиняный сосуд, и ядовитые черные скорпионы десятками полетели вниз.

Зрители снова начали танцевать и хлопать в такт музыке. Нури взмахнул своей робой и показал изогнутый нож, зажатый в руке. Правая рука схватила кусок железной трубы, на которой было закреплено полдюжины коротких цепей с гвоздями на концах.

Перевернули второй горшок, и еще десятки черных скорпионов скользнули в яму. Некоторые из них, очевидно, умерли, пока пребывали в заточении, но легче от этого остановилось. И оставалось достаточно много извивавшихся от гнева опасных скорпионов, которые готовы были впиться жалом в добычу.

Еще один даласифф потянулся к короткой лестнице, выдернул ее из ямы и отбросил в сторону.

— Дьявол! — воскликнул Нури. — Приди! Приди! — он приблизился к нему по бревну, вооруженный ножом и цепями, которые кружились над его головой, нисколько не нарушая его равновесия.

Майкл кивнул, соглашаясь с самим собой.

Время почти настало.

Оставался лишь вопрос: где носит Гантта и мальчишку?

Не торопясь и с особой осторожностью Майкл шагнул по бревну вперед над ямой со скорпионами. Это действие было воспринято ревом восторга даласиффов, которые, очевидно, очень приветствовали такие неравные бои. Им было интересно посмотреть, как незадачливый противник будет бороться за свою жалкую жизнь или как начнет молить о пощаде. А ведь дальше его ждет плачевная судьба — он в любом случае окажется подушкой для жал скорпионов…

— Ну, Дьявол! — кричал Нури, размахивая цепями. — Приди! Приди!

Он шел по бревну так уверенно, что, казалось, мог идти по нему даже во сне. Когда Майкл оказался в диапазоне его досягаемости, гвозди с цепей бросились ему в лицо, и ему пришлось рвануться обратно, чтобы сохранить при себе нос. Левая нога соскользнула. Он чувствовал, как в яме под ним копошится множество злобных тварей. Нужно было отвлечься от этого и сосредоточиться только на борьбе. Нури шел вперед, ничего не опасаясь и размахивая цепями. Гвозди вновь полетели в голову Майкла, и он едва успел увернуться. В следующую секунду ему пришлось уходить уже от атаки кривого ножа и снова отступать под крики и улюлюканье толпы.

Нури был быстр и беспощаден и с дикой улыбкой на лице продолжал двигаться на Майкла, раскручивая цепи, попадая ему по левому бицепсу, разрывая рубашку и задевая плоть. Из ранок с шипением боли выстреливали алые капли крови и летели вниз.

Майкл увернулся от нового вихря цепей, но нож направился в его правое бедро. Ему удалось отвести ногу, чтобы избежать удара. Он едва удержал равновесие, миновал очередной вихрь цепей, прорвался вперед и ударил своего противника лбом в нос, который тут же сломался, кровь мощным потоком хлынула из обеих ноздрей, и толпа затихла.

В воцарившейся тишине Нури издал звериный рык и размахнулся цепями так, чтобы достать грудь Майкла с левой стороны. Бешеная центрифуга вновь захватила куски ткани, полетели капли крови. Нож сверкнул, но Майкл уже изменил свою позицию, потому что был готов к такой атаке.

Он поймал запястье вождя и удержал его. Нури отвел свою правую руку назад, чтобы ударить цепями, но Майкл уже знал: время пришло.

Он открыл клетку души, позволил ей треснуть, чтобы зверь выбрался наружу и освободился.

Его рука, державшая запястье Нури, исказилась и начала меняться. Майкл умел направлять свою трансформацию и полностью владел ею. Через несколько секунд рука его покрылась темной шерстью, изменила форму, пальцы изогнулись и превратились в лапы убийцы. Черные волосы взбежали вверх по руке, опоясав ее полностью.

Также Майкл приказал измениться и своему лицу.

Движения Нури вдруг стали заторможенными, потому что он видел, как рука, захватившая его запястье, обращается в звериную лапу. Кровь выступила на его коже, и давление вот-вот могло сломать ему кости. Его глаза округлились от ужаса, рот раскрылся, так и не произведя ни звука на свет — ни крика, ни стона, ни, разумеется, смеха, который мог бы подхватить его народ.

Лицо. Лицо — вот, что вызвало его настоящий страх, и заставило жалобный, слабый крик прорваться на волю.

Изменяясь, Майкл прерывисто вздохнул.

Вслед за хрустом костей меняли свою форму мышцы и сухожилия, уходя все дальше от человеческой формы, перестраивая себя подобно континентам некоего сказочного мира. По лицу Майкла пробежала тень, и из тени этой вынырнула волчья пасть, зеленый глаз — тот, что не был травмирован — с яростью уставился на лицо Нури, демонстрируя, что пощады ждать не стоит. В следующую секунду волчья челюсть распахнулась, обещая своему противнику нескончаемую агонию. То было правосудием Дьявола. Майкл не собирался держать Нури долго. Он обвил одноглазым светящимся взором толпу, и черная шерсть начала уходить обратно в кожу его руки, лица и шеи. Он ощутил, как его кости и суставы снова ломаются и принимают то положение, которое было дано ему по умолчанию. Примитивное положение. Даласиффы — все, как один — замерли на месте. Кто-то бросил масляную лампу, и та разбилась оземь. Женщина закричала, и ребенок взвыл от страха. Голос человека… нет, голоса нескольких человек, слившиеся в единый хор, взлетели в ночное небо.

Майкл Галлатин балансировал не только на бревне сейчас, но и между мирами. Зеленый глаз оборотня всмотрелся в лицо Нури и увидел, как ужас превращается в безумие. Это произошло за один удар сердца. Слюна брызнула у него изо рта, подбородок опустился, глаза будто запали и выгорели изнутри. Он действительно видел, что скрывается за маской Дьявола, и это уничтожило его.

Майкл отпустил запястье врага.

Нури отступил, поскользнулся и упал. Упал на спину в центр ямы, полной скорпионов, и коричневая кожа смешалась с черными тельцами пустынных убийц. Он тщетно пытался изворачиваться и уходить от жал, но даже сквозь его куфию и одежду в тело проникло достаточно яда в первый же миг. Такого количества — подумал Майкл — хватило бы, чтобы убить и настоящего короля Ада, что уж говорить о самопровозглашённом?

Прошло несколько тягостных секунд, а затем некогда ликующая толпа даласиффов повернулась к Майклу лицом и разом опустилась на колени, начав на своем языке просить о помиловании. Впрочем, уже в следующий миг большая часть зрителей предпочла броситься бежать в страхе за свою жизнь.

Вдруг по деревне пронесся взрыв, взметнув вверх красный и белый фейерверки. Или, вернее, то были куски шрапнели. Второй взрыв прогремел, быть может, секунд через пять, и шум слился в один оглушающий громовой раскат. Очевидно, Гантт и мальчик нашли нужную палатку. Впрочем, основная работа была уже сделана, потому что теперь даласиффы даже не попытаются их остановить — основной их задачей станет убежать и сохранить свою жизнь. Масса людей с визгом бросалась к противоположному концу деревни, ища спасения в любом месте, где Дьявол не найдет их. Даже собаки бежали прочь. Майкл посмотрел вниз, в яму и увидел, что Нури перевернулся на живот и попытался вскарабкаться вверх слабеющими руками, по которым взбиралось несколько скорпионов.

Майкл решил оставить Человека-Огня лицом к лицу с его надвигавшейся смертью. Он осторожно вернулся по бревну на песок, и сейчас мог поклясться, что вряд ли когда-либо раньше испытывал такое блаженство от того, что его нога ступила на твердую землю. Сейчас он уже полностью принял человеческую форму. Особенно сильно после трансформации болели зубы. Инстинкты животного подсказывали ему — новому хозяину территории — пометить свои владения, и он решил не отказывать своей натуре в этом.

Деревня опустила. Может быть, даласиффы перестанут существовать, и никто из них не доберется до Каира, ведь на пути их будет лежать минное поле… как знать!

Майкл направился к палатке, которая горела и испускала яростный фейерверк, пригодный для самого яркого праздника. Другой взрыв взметнул в воздух столб рыжего пламени. Возможно, в ход пошли мины? Другие палатки под дождем горящих боеприпасов тоже быстро занялись пламенем: похоже, ночка предстоит праздничная.

В лучах огня к Майклу приближались две фигуры — высокая и низкая.

— О, Боже! — воскликнул Рольф Гантт, когда расстояние между ними достаточно сократилось. — Какого дьявола ты там натворил?

— Именно, — усмехнулся Майкл.

— Именно… что?

— Ничего, — он посмотрел вокруг, но не увидел ни одного даласиффа. Мальчик уже начал снова играть в кости, не зная усталости в этом занятии. — Нам лучше быть осторожными, — посоветовал Майкл. — Большинство людей ушли, но трое сторожей отправились искать вас двоих. Они могут вернуться, так что дай-ка мне пистолет.

Он протянул руку. Гантт уже начал передавать ему «Кольт», как вдруг остановился. У немецкого летчика было два пистолета. Да, он был слаб и едва держался на ногах, но все еще контролировал свои чувства. Майкл знал, о чем он думает.

— Ты должен убить меня, — сказал Майкл, и он утверждал, не спрашивал.

Игральные кости щёлкали… щёлкали… щёлкали. Мальчик открывал свою руку и смотрел на то, какие ему выпадают значения.

— Прекрасный пистолет, — сказал Гантт с коротким кивком. — Но не немецкого качества, — он вложил пистолет в протянутую руку Майкла, глаза его прищурились. — Тебя изрядно потрепало. Надо бы найти здесь аптечку. Впрочем, мне тоже не помешает.

— Позже. Сначала… вода.

Три человека стремительно направились в сторону водопоя. Несколько либо слишком храбрых, либо слишком глупых собак плелись неподалеку от них. Пламя все еще горело высоко, и раздавались частые взрывы оставшихся боеприпасов.

— Пожалуй, я не буду спрашивать, — сказал Гантт, пока они шли.

— О чем спрашивать?

— Как тебе удалось так их запугать, что они понеслись прочь отсюда. И я полагаю… что действительно не хочу этого знать, — он покосился на Майкла, и Майкл невольно задумался, не мог ли один из его пальцев бесконтрольно измениться, пока он протягивал руку, чтобы взять пистолет?

Нет, конечно же нет. Просто он так устал! Ну, конечно, нет.

Они практически дошли до водопоя, когда в поле видимости показалась фигура на костылях, возникнув между палатками, и в руках ее был пистолет. Возможно, он просто упал на землю, пока даласиффы бежали, и решил сражаться за свою жизнь? Как ему удалось завладеть оружием? Должно быть, взял из своей палатки. Так или иначе, сын Нури Хасиб был вооружен и опасен. Первым делом он направил пистолет на Майкла, но что-то в лице мальчика… в его единственном зрячем глазу подсказало ему, что стрелять в дьявола бесполезно, поэтому он перевёл прицел на Гантта.

Два выстрела прогремело, когда Майкл уже толкал летчика в сторону.

Хасиб выстрелил снова, и Гантт упал на колени. Затем Майкл дважды выстрелил в сына Нури, но не знал, попал ли, потому что подросток уже ковылял на своих костылях прочь, в тень, а его раздвоенное копыто оставляло за собой брызги песка.

Еще через несколько секунд сын Человека-Огня исчез из виду.

— Ах! — устало выдохнул Гантт. — Ah, verdammen Sie alles dieses![38]

Майкл опустился на колени рядом с ним. Обе руки Гантта были прижаты к животу. Кровь выступила на рубашке, и красное пятно продолжало расплываться. Майкл понял, что обе пули попали в живот.

— Черт, убери руки, — строго проговорил он, но Гантт не послушался. — Давай, Рольф, дай мне посмотреть!

— Jeder möglicher Dummkopf kann Sehen, dass ich Sterben Werde.[39]

— Нет, если я смогу найти аптечку, — упорствовал Майкл, начиная вставать.

Гантт ухватил его за запястье окровавленными пальцами.

— Береги свои силы. Ты хирург? Нет. Так что, как говорится… ich bin kaput[40], — он мучительно поморщился. Тонкая нить крови показалась на его нижней губе. — Помоги мне… прислониться к чему-нибудь спиной. Поможешь?

Майкл помог ему подняться, но не смог протащить его слишком далеко, потому что Гантт слишком страдал от боли. Майкл осторожно опустил его вниз так, чтобы спина его была поддержана палаткой, находившейся далеко от очага пожара.

— Лучше, — слабым голосом сказал Гантт. — Спасибо, — он не потел, но глаза его были влажными. Руки прижимались к животу так, будто он пытался помешать своим внутренностям вывалиться наружу.

Мальчик встал на колени рядом и начал бросать свои кости на землю.

— А ему обязательно… это делать? — мучительно спросил Гантт, тут же слабо махнув рукой, отменяя собственный вопрос. — Ах, черт с ним. Думаю, это единственное удовольствие, которое у него есть. Да?

Двигаясь с болезненной медлительностью, немецкий ас достал «Вальтер» из-за пояса. Майкл не предложил ему в этом помощи, понимая, что на такое действие Гантт способен сам.

— Немецкое качество, — хмыкнул летчик. — Не может быть побеждено.

Какое-то движение справа привлекло внимание Майкла. Двое оставшихся мужчин даласиффов с винтовками шли через деревню. Возможно, они были частью того трио, которое Нури отправил на охоту.

Майкл выстрелил в них, и они исчезли, как шустрые зайцы.

— Ты сможешь за себя постоять, пока я не принесу тебе воды? — спросил Майкл.

— Я смогу. Но… знаешь, очень интересно, Майкл. Я больше не хочу пить. Пожалуйста, иди вперед. Вы оба — идите.

— Оставайся тут, — приказал Майкл мальчику. Во второй палатке, в которую он вошел, нашелся подходящий сосуд для воды — немецкая фляга с выгравированным нацистским символом и печатью Африканского Корпуса. Он попытался найти аптечку, но на этот раз удача ему не улыбнулась. Майкл направился к водопою. Он встал на колени, уперся здоровой рукой и принялся жадно пить, как не пил никогда. Вода была слаще любых вин из самого сочного винограда. Затем он наполнил флягу полностью и, пока делал это, успел выстрелить в человека, который показался у оазиса с противоположного направления. Нарушитель взметнул полами робы и помчался прочь. Казалось, без своего вождя даласиффы готовы были прятаться от собственной тени. Что ж, Майклу это было только на руку. Он провел еще несколько секунд, наслаждаясь брызгами воды на иссушенную кожу лица, затем взял флягу и вернулся тем же маршрутом, которым пришел. Он знал, что не мог дать Гантту много воды — спазмы желудка только усилят агонию, и без надлежащей медицинской помощи Гантту, как он и сказал, настанет kaput. Получается, все, что можно было сделать для раненого сейчас, это оставаться с ним рядом. Майкл знал, что тяжелые раны в живот могут убить примерно через час… с другой стороны в зависимости от обстоятельств раненый может находиться в своем состоянии почти сутки, и здесь распорядиться могла только судьба.

Кости все еще перекатывались по земле. Гантт поднял револьвер при приближении Майкла, а затем снова опустил его. Майкл протянул мальчику флягу, но тот не отвлекся от своих игральных костей, даже когда жадно начал пить. Слишком быстро, отметил Майкл, и слишком много. Он забрал флягу и сел на землю в нескольких футах от Гантта, заняв позицию, из которой удобно будет наблюдать за даласиффами, которые могут оказаться поблизости. Если осмелятся.

Казалось, что смелости у них поубавилось. Никто больше не возвращался, пока шел первый час… а затем и второй. Мальчик уснул, свернувшись клубком с костями в руке. Под глазами Гантта пролегли темные круги, веки тоже потемнели и закрылись, но Майкл Галлатин бодрствовал и оставался начеку.

Через некоторое время Майкл встал и направился обыскивать ближайшие палатки, надеясь все же получить аптечку. Он нашел коробку британских бинтов и смог перевязать раны Гантта, пока тот спал. Вся рубашка летчика превратилась в кровавый беспорядок. Два пулевых отверстия находились на расстоянии около четырех дюймов друг от друга, и пули все еще оставались в его кишечнике.

Наконец, на востоке небо начало светлеть. Это было началом нового дня.

Красные осколки солнечного света лопнули из-за горного хребта, сжимая тени. Тепло начало постепенно расти.

Мальчик пробудился. Майкл дал ему попить побольше воды, и тот с благодарностью принял ее, продолжая перекатывать в кулаке игральные кости. Сам Майкл сидел, скрестив ноги и глядя на спящего Гантта. В какой-то момент он наклонился вперед, чтобы проверить пульс. Гантт очнулся и открыл глаза.

— Я не умер, — сказал он, хотя лицо его — тощее, с заостренными чертами и постаревшее за один день (даже удивительно, как такие изменения могли произойти настолько скоротечно!) — напоминало маску смерти.