Избранные произведения. II том

ФОТО БИТВЫ ПРИ МАРАФОНЕ ^{(повесть)}

Не пойму, зачем я излагаю это на бумаге. Я профессор геологии, и для такого ученого сухаря мое занятие должно являть собой верх бессмысленности, пустую трату ценного времени, которое стоило бы провести в работе над давно задуманным, но часто откладываемым в долгий ящик трудом о докембрии. Кстати сказать, ради этого мне и дали полугодичный академический отпуск, болезненно сказавшийся на моем банковском счете. Будь я писателем, я мог выдать свою повесть за плод фантазии — но зато получил бы шанс предъявить ее вниманию публики. Или хотя бы, не будь я черствым и бездушным профессором колледжа, можно было выдать эти записки за отчет о реальных событиях (собственно говоря, так оно и есть на самом деле) и отправить их в какой-нибудь из так называемых информационных журналов, заинтересованных лишь в голой сенсации и делающих упор на поиски затерянных сокровищ, летающие тарелки и прочее, — и опять-таки с изрядной вероятностью, что рукопись увидит свет и хотя бы самые тупоголовые читатели примут мой рассказ на веру. Но солидному профессору не пристало писать для подобных изданий, и если я отступлю от этого правила, то смогу в полной мере испытать осуждение академической общественности. Разумеется, можно прибегнуть к различным уловкам; к примеру, публиковаться под вымышленным именем и менять имена персонажей — но если бы даже эта идея не отталкивала меня (а это имеет место), толку все равно было бы мало: слишком многие знают эту историю хотя бы частично — следовательно, легко могут вычислить и меня.

Несмотря на вышеперечисленные аргументы, я полагаю, что все-таки обязан изложить случившееся. Белый лист, исписанный моими закорючками, может в какой-то степени сыграть роль исповедника и снять с моей души груз не разделенного ни с кем знания. А не исключено, что я подсознательно надеюсь при более или менее последовательном изложении событий наткнуться на то, мимо чего прошел прежде, а заодно отыскать оправдание своим действиям. Читателям этих строк (хотя таковые вряд ли найдутся) следует сразу же уяснить себе, что я практически не понимаю побудительных мотивов, толкающих меня на осуществление этой глупой затеи. И тем не менее, если я собираюсь когда-нибудь дописать книгу о докембрии, придется сперва все-таки дописать этот отчет. Пусть призрак будущего пребывает в покое, пока я блуждаю в прошлом.

Никак не могу решить, с чего начать. Я осознаю, что мои статьи в академических журналах никоим образом не годятся в качестве образца, но, насколько я понимаю, любая литературная работа должна хоть в какой-то степени подчиняться логике, а значит, изложение следует вести по порядку. Так что, пожалуй, лучше всего начать с медведей.

Это лето выдалось для медведей нелегким. Ягода не уродилась, а желуди не созреют до самой осени. Медведи ищут съедобные корни, в поисках личинок, муравьев и прочих насекомых роются в трухлявых колодах, трудолюбиво и с отчаянием откапывают какую-нибудь ничтожную мышку или суслика или без особого успеха пытаются добыть в ручье форель. Некоторые, подгоняемые голодом, перебрались из лесов поближе к человеческому жилью или рыщут в окрестностях санаториев, по ночам выходя из логова, чтобы совершить набег на мусорные контейнеры. Это вызвало большой переполох. Двери и окна на ночь запирают, задвигают засовами и закрывают ставнями. Мужчины старательно начищают и смазывают оружие. Не обошлось, разумеется, и без стрельбы, жертвами которой пали тощий мишка, бродячий пес и корова. Отдел фауны Государственного департамента по делам заповедников издал столь характерный для закоренелой бюрократии тяжеловесный и многословный циркуляр, в котором рекомендуется медведей не трогать, так как они голодны, а следовательно, раздражены и могут представлять опасность.

Через день-другой после выхода циркуляра смерть Стефана подтвердила правильность этих рекомендаций. Стефан был сторожем Вигвама — охотничьего домика среди холмов, всего в полумиле от нашей хижины. Мы с Невиллом Пайпером выстроили ее не меньше двенадцати лет назад, приезжая сюда из университета и работая по выходным, так что, несмотря на ее скромные габариты, на строительство ушло два года.

Будь я мастером пера — тут же углубился бы в детали строительства, а заодно попутно приплел бы все необходимые сведения. Но статьи по геологии, предназначенные для ученых журналов, не приучают к изяществу стиля, так что подобные выкрутасы с моей стороны будут выглядеть неуклюже и тяжеловесно. Будет лучше, если я не стану путаться, прервусь на этом и сообщу все, что знаю о Вигваме.

Собственно говоря, ни мне, ни другим почти ничего о нем не известно. К примеру, Дора уже не первый год испытывает глубокое негодование по отношению к редким посетителям Вигвама только за то, что не может ничего о них выведать. Надо сказать, что Дора заправляет Торговым Постом (не правда ли, неожиданное название для старомодного универсального магазинчика, стоящего у развилки дорог по пути из долины в холмы?). О приезжих она знает наверняка только то, что они приезжают из Чикаго, хотя всякий раз ухитряются миновать Торговый Пост как-то незаметно. Дора знает почти всех летних обитателей холмов; по-моему, она с годами привыкла считать их собственной семьей, знает их по именам, знает, где и на что они живут, плюс еще кое-какая причитающаяся сюда любопытная информация. Например, ей известно, что я уже не первый год пытаюсь написать книгу, и она прекрасно осведомлена, что Невилл не только прославился как знаменитый специалист по истории Древней Греции, но и широко известен в роли фотографа-пейзажиста. Она ухитрилась раздобыть три или четыре альбома размером с журнальный столик, в которых использованы снимки Невилла, и показывает их всем посетителям, наперечет знает все награды, присужденные ему за серию фоторабот об астрах. Ей известно о его разводе, о повторной женитьбе, оказавшейся ничуть не более удачной, чем первая. И хотя ее познания не грешат чрезмерной точностью, зато в обилии деталей им не откажешь. Дора осведомлена, что я ни разу не женился, и попеременно то подвергает меня гневной и сокрушительной критике, то проникается ко мне сочувствием. Так и не пойму, что же бесит меня больше — ее гнев или ее сочувствие. В конце концов, нечего совать всюду свой нос, но она ухитряется быть любой дыре затычкой.

Если говорить о техническом прогрессе, то здешние холмы сильно отстали. Нет ни электричества, ни газа, нет даже почты и телефона, так что роль последних выполняет Торговый Пост. Эта роль да еще бакалея и прочие мелкие товары превратили его в своеобразный пуп земли для летних жителей. Если вы намерены прожить здесь хоть какое-то время, то без почты не обойтись; что до телефона — то ближайший находится в Торговом Посту. Разумеется, это не очень удобно, но большинство приезжих не придает этому значения, ведь они оказались здесь именно в поисках убежища от внешнего мира. Многие живут не дальше нескольких сотен миль отсюда, хотя некоторые приезжают с самого Восточного побережья. Как правило, эти гости летят до Чикаго, пересаживаются на «Стремительную Гусыню» до Сосновой Излучины, милях в тридцати от холмов, а остаток пути одолевают на прокатных автомобилях. «Стремительная Гусыня» принадлежит «Северным авиалиниям», местной компании, обслуживающей небольшие городки на пространстве четырех штатов. Техника у них древняя, зато на компанию можно положиться: самолеты, как правило, поспевают к сроку, а процент аварийности на этой трассе — самый низкий на Земле. Для пассажира есть лишь один риск: если над какой-нибудь посадочной площадкой окажутся скверные погодные условия, пилот даже не станет пытаться приземлиться; он просто пропустит этот пункт назначения. На посадочных полосах нет ни иллюминации, ни радиовышек, так что в случае бури или тумана пилот предпочитает не испытывать судьбу; быть может, именно этим и объясняется низкая аварийность. О «Стремительной Гусыне» ходит множество добродушных анекдотов, по большей части не имеющих под собой реальной почвы. Например, в Сосновой Излучине никому ни разу не приходилось прогонять оленя с посадочной полосы, чтобы самолет мог сесть. Лично я за эти годы проникся к «Стремительной Гусыне» глубокими чувствами — не за доставку, ведь я ни разу не летал на ней, а за строгую регулярность полетов над нашей хижиной. Скажем, когда я во время рыбалки слышу приближающийся звук мотора, то опускаю удочку и наблюдаю за ее пролетом, так что со временем привык поджидать ее появления, будто боя часов.

Я вижу, что меня занесло не туда — ведь я собирался рассказать о Вигваме.

Вигвам назвали так за то, что из всех летних резиденций среди холмов он оказался самым большим или, во всяком случае, самым претенциозным. Кроме того, как выяснилось, и появился раньше всех. О Вигваме рассказал мне Хемфри Хаймор, а не Дора. Хемфри — кряжистый старик, гордо носящий звание неофициального летописца округа Лесорубов. На жизнь он кое-как зарабатывает малярными и обойными работами, но первым и основным занятием для него остается история. Он докучает Невиллу при каждом удобном случае и жутко огорчается, что Невилл не в состоянии проявить хоть какое-нибудь любопытство к истории чисто местного масштаба.

Хемфри рассказал мне, что Вигвам был выстроен чуть более сорока лет назад, задолго до того, как у остальных проснулся интерес к здешним холмам и желающие выстроить летнюю резиденцию хлынули сюда. Тогдашние жители этих мест сочли строителя Вигвама слегка чокнутым: здесь не было ничего достойного внимания, кроме нескольких ручьев с форелью да какой-никакой охоты на тетеревов — впрочем, иной год и последних было совсем мало. Сюда очень далеко добираться, а земля, разумеется, бросовая — рельеф чересчур не подходящий для пашни, лес так густ, что пастбище тоже не получится, а порубка невыгодна из-за трудностей с вывозом древесины. Так что владеть здешней землей — все равно что платить налоги за пустое место.

И тут появляется безумец, готовый выложить кучу денег не только за возведение Вигвама, но и за постройку пятимильной трассы, ведущей к нему через эти кошмарные холмы. Далее Хемфри, несколько раз при удобном случае излагавший мне эту историю, не забывал упомянуть о самом возмутительном для летописца обстоятельстве — никто так и не узнал имени безумца. Насколько известно, он ни разу не появился здесь во время строительства. Все работы выполнялись подрядчиками, а связь с ними осуществлялась по почте какой-то адвокатской конторой. Хемфри считает, что контора эта находится в Чикаго, но и тут у него уверенности нет. Неизвестно и то, навещал ли владелец Вигвам хоть однажды; посетители появляются там время от времени, но никто ни разу не видел ни их приезда, ни отъезда. Они не приходят на Торговый Пост ни за покупками, ни за почтой, ни для телефонных переговоров. Закупку всего необходимого и прочую работу по дому делал Стефан. Он вроде бы исполнял обязанности сторожа, хотя и это остается под вопросом. Звали его Стефан, и точка — никакой фамилии, просто Стефан.

— Будто он чего скрывает, — говаривал Хемфри. — Сам ничего не скажет, а задашь вопрос напрямик — вечно выкрутится и уйдет от ответа. Обычно, когда спросишь, человек называет свою фамилию, а Стефан — ни в коем случае.

Во время нечастых вылазок из Вигвама Стефан пользовался «кадиллаком».

— Большинство мужчин охотно говорят о своих автомобилях, — отмечал Хемфри, — а «кадиллаки» нечасто попадаются в этих краях, так что многие интересовались, задавали вопросы.

Но Стефан не желал говорить даже о «кадиллаке». Словом, для Доры и Хемфри этот человек был сплошной головной болью.

Хемфри рассказывал, что на постройку дороги до Вигвама ушло несколько месяцев, при этом он пояснял, что сам в это время находился в другой части округа и не придавал Вигваму особого значения, Однако несколько лет спустя поговорил с сыном подрядчика, строившего дорогу. Сначала ее сделали для грузовиков, доставлявших стройматериалы, но к концу строительства колеса машин совсем разбили ее, так что был выдан еще один подряд на приведение дороги в первоклассный вид.

— Наверное, хорошая дорога понадобилась для «кадиллака», у них с самого начала был «кадиллак». Не этот, конечно; я даже не знаю, сколько их тут переменилось.

У Хемфри всегда имеется история про запас, его буквально распирает от желания что-нибудь рассказать, от какой-то патологической жажды общения, и повторы его нимало не смущают. В основном списке у него две любимые темы: во-первых, разумеется, загадка Вигвама — если таковая имеется; сам Хемфри убежден, что да. А во-вторых — затерянный рудник. Если он существует, то руда наверняка свинцовая — в этом районе множество месторождений свинца, но Хемфри нипочем этого не признает; в его устах свинец обращается в чистое золото.

Насколько я понимаю, байка о затерянном руднике пошла задолго до того, как Хемфри проведал о ней и принял в свой арсенал. Появление подобной истории отнюдь не удивительно; трудно найти такую местность, где не ходили бы легенды о хотя бы одном затерянном руднике или несметном сокровище. Это всего лишь безобидные местные сказки, порой довольно симпатичные, но люди, как правило, в глубине души осознают, что это выдумка, и не очень-то им доверяют. Однако Хемфри принял все за чистую монету и начал неутомимо выискивать какие-нибудь следы и намеки, взахлеб посвящая каждого подвернувшегося слушателя в результаты своих изысканий.

В то июльское утро, когда все и началось, я как раз подъехал к Торговому Посту, чтобы купить немного бекона и захватить почту. Невилл собирался на вылазку, чтобы я наконец смог засесть за рукопись, но в этот день после нескольких суток дождливой погоды выглянуло солнце, а надо сказать, Невилл все это время чуть ли не заклинал небо ради нескольких часов ясной погоды, чтобы отснять цветущую полянку розовых венериных башмачков невдалеке от ведущего к Вигваму моста. Он уже провел там дня три под дождем, слоняясь с фотоаппаратом вокруг полянки, в результате чего вымок до нитки, зато принес снимки. Снимки получились, как всегда, великолепные — но при свете солнца результат был бы еще лучше.

Когда я уходил, вся его аппаратура была разложена на кухонном столе, а ее владелец решал, что взять с собой. В вопросах выбора аппаратуры Невилл очень привередлив — впрочем, как и большинство заинтересованных в своем деле фотографов. У него скопилось немыслимое количество различных приспособлений, и, как я понимаю, каждый предмет служит для своих специфических целей. По-моему, выдающимся фотографом его сделали именно взыскательность и богатая коллекция аппаратуры.

Приехав в Торговый Пост, я застал там Хемфри, сидевшего в одиночестве на одном из стульев, выстроенных в кружок вокруг установленной в центре торгового зала холодной печурки. По его виду сразу можно было заключить, что наш летописец поджидает очередную жертву, и у меня не хватило духу его разочаровать. Купив бекон и захватив почту, я подошел и сел рядом.

— По-моему, я говорил вам, — не теряя времени на пустую болтовню, перешел он прямо к сути дела, — о затерянном руднике.

— Да, мы беседовали о нем несколько раз.

— Значит, вы припоминаете главную нить — что его вроде бы открыли двое дезертиров из форта Кроуфорд, скрывавшихся среди холмов. Случиться это должно было в 1830-х или около того. Как следует далее, рудник был открыт в пещере — то есть была пещера, а в пещере — выход рудной жилы. Как я понял, очень богатой.

— Чего я не могу взять в толк — если даже они и нашли жилу, то зачем взялись ее разрабатывать. Ведь там свинец, не так ли?

— Так, — неохотно признал Хемфри. — Наверное, свинец.

— Теперь рассмотрим сопряженные с его добычей проблемы. Я полагаю, руду надо было плавить, отливать в чушки, затем вывозить чушки на вьючных животных — и все это под угрозой попасться на глаза армии.

— Пожалуй, вы правы, но в находке рудника есть что-то волшебное. Вы только подумайте, как увлекательно отыскать сокровища недр! Даже если и нельзя их добыть…

— Ладно, вы изложили свою точку зрения, и я готов ее принять.

— Ну, тем более что они толком ничего и не добывали. Начали было, но потом что-то случилось, и они свернули дело. Скрылись и больше не показывались. Вроде бы перед этим они сказали кому-то: рубили, мол, деревья, чтобы перекрыть устье пещеры, а бревна забросали землей. Как вы понимаете, чтобы спрятать ее от посторонних глаз — должно быть, рассчитывали когда-нибудь вернуться и начать разработку. Я часто гадаю: если оно действительно так — отчего же они не вернулись? Знаете, Эндрю, по-моему, теперь у меня есть ответ. И не только ответ, а первое по-настоящему серьезное доказательство, что это не выдумка. Более того: пожалуй, я даже могу установить личность не известного доныне человека, пустившего гулять по свету эту историю.

— Что, появились новые сведения?

— Да, и по чистой случайности. Люди знают, что я интересуюсь здешней историей, и часто приносят мне свои находки — письма, к примеру, или вырезки из старых газет и все такое, сами понимаете.

Я кивнул — мол, в самом деле. Его рассказ заинтриговал меня, но Хемфри все равно продолжал бы и заставил меня выслушать все до конца, даже если бы я отбивался обеими руками.

— Позавчера человек из западной части округа принес мне дневник, который нашел в старом сундуке на чердаке. Дом строил еще его дед, лет сто с лишком назад, и с той поры там проживало только их семейство. Человек, принесший дневник — нынешний владелец участка. Судя по всему, дневник вел его прадед, отец основавшего ферму человека. Этот прадед в молодости несколько лет держал Торговый Пост у Кикапу, торгуя с сауками и фоксами, все ещё населявшими тот район. Дело шло ни шатко ни валко, но на жизнь ему хватало, да и промысел выручал. Дневник охватывает период с 1828 года по 1831-й, то есть около трех лет. Отмечен каждый день — хоть строчкой, да отмечен. А порой его автор исписывал по несколько страниц, обобщая события последних недель, которые прежде обозначил лишь мимоходом, а то и вовсе опустил…

— Но рудник-то он упомянул? — спросил я, начиная терять терпение. Если Хемфри не столкнуть с накатанной колеи, он может проговорить весь день.

— Ближе к концу. По-моему, в августе тридцать первого, точно не помню. Однажды вечером на Пост в поисках ужина и ночлега забрели двое мужчин — я так понимаю, дезертиры. Наш летописец уже успел соскучиться по белым людям, и я заключаю, что ночь они провели за выпивкой. Гости не были настроены молоть языком, но чуток перебрали и разговорились. Разумеется, они не сказали, так, мол, и так, мы дезертиры — но незадолго перед тем командование форта обратилось к владельцу Поста с просьбой высматривать их, так что он и сам обо всем догадался. Впрочем, с военными он был не в ладах, помогать властям не собирался, и дезертиры могли бы спокойно во всем сознаться; вместо того они рассказали о руднике, и вполне достаточно, чтобы понять — пещера где-то неподалеку. Та часть их рассказа, в которой говорится о том, как они бревнами загораживали вход в пещеру, дошла до нас практически в неискаженном виде.

Зато другая часть рассказа забылась — причина их бегства. В пещере скрывалось что-то страшное, заставившее их обратиться в бегство. Они даже не стали приближаться, чтобы выяснить, что же там такое. Эта штуковина тикала — лежала там и тикала, но не равномерно, как часы, а вроде как случайно, — рассказывали дезертиры, — будто пыталась заговорить с ними. То ли предупреждала, то ли угрожала. Должно быть, это было жутковато, и они вылетели из пещеры как ошпаренные, но, оказавшись под открытым небом, немного пришли в себя и застыдились своей пугливости, так что двинулись обратно. Стоило им ступить в пещеру, как эта штука снова затикала — и это довершило дело. Не следует забывать, что случилось это более века назад, когда люди были куда более суеверными, нежели нынешние, и сверхъестественные явления страшили их намного больше. Мне вспоминается утонченный ирландский джентльмен, проживавший неподалеку от фермы моего отца. Когда ему было уже за семьдесят, я был еще ребенком, так что историю о кладбищенском призраке слышал не из его уст — позднее ее неоднократно пересказывал мой отец. Однажды ночью наш сосед проезжал на своей любимой повозке мимо кладбища, находившегося всего в нескольких милях от его дома, и вдруг увидел что-то вроде призрака в белом саване. С той поры, если ночь застигала его на пути домой, то, проезжая мимо кладбища, он нахлестывал лошадь что есть сил, чтобы миновать его на полном скаку.

— Значит, услышав тиканье во второй раз, дезертиры решили бросить рудник? — решил я повернуть его поближе к теме.

— Ну да, вроде бы — дневник довольно путаный. Сами понимаете, его автора великим писателем не назовешь. Синтаксис оставляет желать лучшего, а уж правописание так хромает, что требует изрядных способностей к расшифровке. Во всяком случае, похоже, что второй раз оказался решающим. Странно другое — раз уж они были так напуганы, то почему угробили столько времени на маскировку входа в пещеру?

Тут грохнула дверь, и я оглянулся — это был Невилл, остановившийся на пороге. В его спокойной позе не было ничего необычного, если не считать некоторой скованности.

— Дора, — обратился он к владелице магазина, — будьте добры, наберите номер шерифа.

— Шерифа?! — привстал я. — Зачем тебе шериф?

Но он не ответил, продолжая говорить с Дорой:

— Скажите ему, что Стефан из Вигвама мертв. Похоже, погиб от лапы медведя. Лежит у моста по эту сторону Вигвама. У моста через Оленебойный ручей.

На этот раз подскочил Хемфри:

— А он точно мертв?

— Почти наверняка. Конечно, я его не трогал, но горло у него разодрано, да и шея вроде бы сломана, а вокруг медвежьи следы. Земля у ручья после дождей совсем мягкая, и следы очень отчетливы, — Невилл повернулся к накручивающей диск Доре. — Пойду обратно. По-моему, не стоит оставлять его без присмотра.

— Медведь уже не вернется, — заметил Хемфри. — Он, несомненно, оголодал, но раз уж не съел сразу…

— И тем не менее я возвращаюсь. Не по-человечески оставлять его там дольше, чем требуется. Ты не хочешь ко мне присоединиться, Энди?

— Разумеется.

— Я подожду шерифа, — решил Хемфри. — Когда он подъедет, я остановлю его машину и прибуду вместе с ним.

Мы с Невиллом опередили шерифа на полчаса. Оставив машины у обочины, пешком спустились к мосту и увидели Стефана, лежавшего всего в нескольких ярдах от ручья.

— Давай-ка сядем здесь, — предложил Невилл. — Все равно мы ничего не сделаем, так и нечего затаптывать следы. В общем-то и так ясно, что произошло, но шериф вряд ли будет доволен, если мы тут натопчем.

Отыскав пару подходящих валунов, мы сели. Невилл глянул на небо — оно опять затягивалось тучами.

— Плакали мои снимки. А эти цветы продержатся еще лишь денек-другой. Кроме того… — Тут он прикусил язык, будто собирался мне что-то рассказать, но на полпути раздумал.

Я не стал ничего спрашивать. Быть может, одна из причин нашей давней дружбы — умение не задавать лишних вопросов. Вместо того я сказал:

— В омуте под мостом водится отличная форель. На днях займусь ею. Перед приездом мне удалось раздобыть несколько новых мушек для нахлыста — может, сработают.

— Мне надо в университет, — невпопад сообщил Невилл. — Если смогу, уеду вечером. В крайнем случае, завтра утром.

— Ты же собирался остаться на неделю-другую, — удивился я.

— Обстоятельства изменились, — кратко пояснил он.

До приезда шерифа мы болтали о пустяках. Глядя на тело Стефана у ручья, я вдруг заметил, что он стал как-то мельче, чем мне казалось при его жизни. Стефан лежал навзничь, и по его лицу ползали насекомые. Горла с нашего места было не видно, но листья и лесной суглинок покрывали алые брызги еще не успевшей свернуться и потемнеть крови. Я попытался разглядеть медвежьи следы, о которых упоминал Невилл, но до тела было слишком далеко.

Шериф оказался добродушным полнеющим здоровяком. По виду он напоминал типичного провинциального шерифа из какого-нибудь телесериала, но вел себя совершенно не так. Речь его была негромкой и ненавязчивой. Шериф неуклюже спустился к берегу, а за ним следовал Хемфри.

— Должно быть, вы мистер Пайпер, — кивнул шериф Невиллу. — По-моему, мы уже встречались несколько лет назад. А вы мистер Торнтон. Вот с вами мы, кажется, незнакомы. Насколько мне известно, вы геолог.

Мы пожали друг другу руки, потом он опять обратился к Невиллу:

— Вы просили Дору позвонить. Она сказала, что это вы нашли тело.

— Я отправился фотографировать цветы, — пояснил тот, — и по пути наткнулся на него. Было совершенно очевидно, что он мертв, и я ни к чему не прикасался. Вокруг масса медвежьих следов.

— «Скорая» подъедет с минуты на минуту, — сказал шериф. — Пойдемте поглядим.

И мы спустились, хотя смотреть там было не на что. Зрелище, конечно, было ужасное, но с уходом жизни тело будто съежилось и стало таким маленьким и незначительным, что почти не шокировало. Пышная зелень берез и сосен, лепет ручья и торжественное молчание леса уравновешивали факт человеческой смерти и сводили его значение к минимуму.

— Ладно, — заметил шериф, — пожалуй, стоит его осмотреть. Терпеть этого не могу, но ничего не поделаешь — работа есть работа.

Склонившись над телом, он приступил к обыску. Обшарив карманы пиджака и рубашки, приподнял труп, чтобы добраться до задних карманов брюк, но так ничего и не нашел.

— Ну и дела. — Он выпрямился и озадаченно обвел нас взглядом. — Ничегошеньки. Ни бумажника, ни документов, даже складного ножа нет. Большинство мужчин носят складные ножи. Такое в моей практике впервые. Даже у вонючего старого бродяги, испустившего дух в каком-нибудь грязном переулке, непременно есть что-нибудь при себе — старое письмо, поблекшее измятое фото в память о прошлом, какая-нибудь бечевочка, шнурок, нож — ну хоть что-то! А тут ничего, ни клочка мусора. — Он покачал головой. — Как-то в голове не укладывается — ведь не может же быть, чтобы у человека не было абсолютно ничего! — Тут шериф перевел взгляд на Невилла. — А вы не прошлись у него по карманам, а? Да нет, конечно же, нет. Сам не знаю, зачем спросил.

— Вы правы, — кивнул Невилл. — Я его не трогал.

Мы вернулись на дорогу, и тут наш блюститель законности и правопорядка сыграл с Хемфри скверную шутку. Пожалуй, он поступил справедливо, ведь тот вертелся здесь не по праву.

— По-моему, надо заглянуть в Вигвам, — предложил шериф.

— Сомневаюсь, что там кто-то есть, — возразил я. — Последние пару дней никто не показывался, даже Стефан.

— Во всяком случае, заглянуть надо — просто на случай, если там окажется кто-нибудь. Я полагаю, Хемфри согласен задержаться здесь и указать дорогу «Скорой».

Естественно, Хемфри был несогласен, но возразить не смел. Надо же, такой шанс заглянуть в Вигвам, а то и попасть внутрь — и его сбрасывают со счетов! Надо отдать ему должное — из затруднительного положения Хемфри вышел с определенной долей изящества, любезно пообещав дождаться «Скорой».

Вигвам приметен своей массивностью даже издалека, хотя и наполовину скрыт деревьями и зеленой изгородью, — но истинные его размеры можно осознать, только въехав на дорожку, ведущую к стоящему особняком гаражу с «кадиллаком». Дело в том, что холм, к склону которого приткнулся дом, возвышаясь над ним, своей величиной как бы подавляет Вигвам, и лишь при взгляде с дорожки становится ясно, насколько Вигвам велик.

Когда мы подъехали к дому и остановились, шериф выбрался из своей машины и сказал:

— Самое смешное, что за все это время я здесь впервые.

Мне пришло в голову то же самое. Время от времени, проезжая мимо и видя Стефана, я жестом приветствовал его, но ни разу не остановился. Иногда и Стефан махал рукой мне в ответ, но нечасто.

Дверь гаража была распахнута, и «кадиллак» стоял на своем месте. Сам гараж выглядел как-то странно, но я никак не мог понять, в чем дело, пока внезапно не осознал, что, помимо машины, там ничего нет. Этот гараж избег участи большинства гаражей, быстро превращающихся в склады ненужных вещей.

От дорожки к дому вели выложенные из плит ступени. Перед террасой располагалась узкая полоска ровной земли. Газон украшали пляжные зонты веселых расцветок, выглядевшие притом довольно уныло: их изодранное ветром полотно давно выгорело на солнце, утратив первоначальный цвет.

Никто не показывался. Более того, отовсюду здесь веяло запустением. Ощущение было такое, будто никто не жил здесь с самого момента постройки, будто все сорок лет дом простоял пустой, понемногу ветшая от времени и непогоды, не дав приюта ни одной живой душе. Не понимая, что со мной происходит, я все-таки не мог отделаться от этих странных мыслей, наверняка зная, что заблуждаюсь — ведь Стефан проводил тут немало времени, а порой наезжали и гости.

— Ну, — решил шериф, — по-моему, пора подойти к двери и узнать, есть ли кто дома.

В голосе его прозвучала неуверенность. Да я и сам чувствовал себя здесь неуверенно, будто нежеланный гость, заявившийся на званый обед, где все приглашенные наперечет. Многие годы неведомые обитатели этого дома трепетно берегли свое право на одиночество — и вдруг врываемся мы, бесцеремонно нарушаем их драгоценное уединение да вдобавок выставляем в качестве повода недавнюю трагедию.

Шериф протопал по ступеням, остановился перед дверью и постучал. Не дождавшись ответа, начал колотить кулаком — по-моему, чисто рефлекторно; он не хуже моего чувствовал, что тут ни единой души. Не добившись успеха и на этом этапе, большим пальцем нажал на ручку двери, и та легко распахнулась.

— Эй, есть кто живой? — просунувшись в двери, позвал шериф и тут же, не дожидаясь ответа, вошел.

За дверью находилась большая комната. Можно было бы назвать ее гостиной, да только таких больших гостиных я не видел ни разу в жизни. Пожалуй, назову ее салоном — это слово подходит лучше. Обращенные к дороге окна были задернуты плотными шторами, и в комнате царил полумрак. Повсюду в беспорядке стояли стулья и кресла, а у стены напротив окон высился чудовищный камин. Но все это промелькнуло у меня где-то на периферии сознания, ибо мое внимание сразу же поглотил странный объект, стоявший в самом центре салона.

Шериф неторопливо подался вперед, шаркая ногами, и проворчал:

— А это еще что за чертовщина?

Под этим изящным определением выступал прозрачный куб, установленный на платформе примерно в футе от пола. На месте его удерживала рама, вроде бы металлическая. Внутри куба без всякой поддержки располагались зеленые ленточки наподобие тех, которыми размечают границы футбольного поля. Ленты всевозможной длины — от очень коротких до очень длинных — пересекались под разными углами, некоторые даже извивались зигзагами. А среди них были беспорядочно разбросаны светящиеся синие и красные точки.

Шериф остановился возле куба, пристально глядя внутрь, и негромко спросил:

— Мистер Пайпер, вы хоть раз видели что-либо эдакое?

— Ни разу.

Я присел на корточки и занялся внимательным изучением куба, отыскивая хоть какие-нибудь признаки идущих к светящимся точкам проводов. Никаких проводов не было и в помине. Я потыкал пальцем и ощутил что-то твердое, но не стекло, стекло бы я сразу узнал. Я попробовал в нескольких местах — везде одно и то же.

— Ну и какие выводы, мистер Торнтон? — поинтересовался шериф.

Я не нашел ничего умнее, чем ляпнуть:

— Это не стекло.

Внезапно положение одной из синих точек изменилось, но не плавно, а единым скачком, настолько быстро, что уследить просто невозможно. Только что она была здесь и вдруг оказалась в другом месте, в трех или четырех дюймах от прежнего.

— Ого, — удивился я, — да эта чертовщина работает!

— Наверное, какая-нибудь игра, — неуверенно пробормотал шериф.

— Трудно сказать, — возразил Невилл. — Нет никаких оснований для определенных умозаключений.

— Пожалуй. В общем, курьезная штуковина. — Шериф подошел к окну и начал возиться со шторой. — Впущу немного света.

Я не двинулся с места, продолжая наблюдать за точками, но они больше не двигались.

— Я бы сказал, четыре фута, — подал голос Невилл.

— Что четыре фута?

— Ящик. Куб, четыре на четыре. Каждое ребро — четыре фута.

— Похоже на то, — согласился я.

Шериф наконец раздвинул шторы, и комнату залил дневной свет. Я встал с корточек и огляделся — вид у салона был заброшенный. На полу ковер, повсюду стулья и кресла, диваны и журнальные столики у стен, канделябры с оплывшими свечами, камин; но ни картин на стенах, ни статуэток на каминной доске — вообще никаких мелочей, только мебель.

— Вид такой, — заметил Невилл, — будто переезд так и не закончился.

— Ладно, — сказал шериф, — пора за работу. Давайте поищем хоть какую-нибудь путеводную ниточку: бумаги, квитанции, телефонный справочник — да что угодно! Должны же мы знать, кого уведомить о смерти Стефана.

На обыск всего дома много времени не потребовалось — все остальные комнаты выглядели такими же запущенными, как салон. Только необходимая мебель, и все. Ни бумажки, ни пуговки — ровным счетом ничего.

— Невероятно, — пожал плечами шериф, когда мы вышли на улицу.

— И что теперь? — полюбопытствовал я.

— Узнаю в окружной регистрационной палате имя владельца.

Домой мы вернулись только к полудню. Я собрался жарить яичницу с беконом и уже выложил бекон на сковородку, когда Невилл остановил меня:

— Не суетись. Поедим чуть позже. Мне надо тебе кое-что показать.

Голос его подрагивал от напряжения, и это меня встревожило: за все время нашей дружбы такое случилось впервые.

— Невилл, в чем проблема?

— Вот в этом. — Он сунул руку в карман пиджака, извлек полупрозрачный кубик дюймов четырех высотой и положил его на кухонный стол. — Погляди-ка внимательно и скажи, что ты об этом думаешь.

Я поднял кубик и озадаченно взвесил на ладони: он оказался тяжелее, чем я ожидал.

— Осмотри его, — подсказал Невилл, — загляни внутрь. Поднеси к глазам и загляни, иначе ничего не увидишь.

Вначале я и в самом деле ничего не увидел, но когда поднес кубик к самым глазам, то разглядел в нем что-то вроде сцены древней битвы. Фигурки были крохотные, но выглядели совсем как живые и даже цветом ничуть не отличались от настоящих. Кубик оказался произведением искусства, и тот, кто его изготовил, был истинным мастером своего дела.

Да притом там заключались не только фигурки воинов, но и пейзаж — битва разыгрывается на плоской равнине, вдали виднеется водная гладь, а чуть правее — холмы.

— Великолепно, — восхитился я. — Где взял?

— Великолепно?! И больше тебе сказать нечего?

— Впечатляет, если так тебе более по душе. Но ты не ответил. Где ты это достал?

— Кубик лежал рядом с телом Стефана. Скорее всего, был у него в кармане пиджака, а медведь разодрал карман.

Я протянул кубик Невиллу.

— Непонятно, зачем носить такую вещь при себе.

— Вот именно! Точно так же подумал и я. И выглядит кубик странно — на пластик не похоже, и стекло тут ни при чем. Ты обратил внимание?

— Да. А если вдуматься, то и на ощупь он какой-то не такой. Вроде твердый, но ощущения твердой поверхности под пальцами нет. Как у того большого куба в Вигваме.

— Подумать только, — сказал Невилл, — в тот самый момент, когда я столкнулся с человеческой гибелью, когда перед моим потрясенным взором лежал еще не остывший труп, меня вдруг заинтересовал валявшийся рядом кубик. Все-таки какой неожиданной может оказаться реакция на шок! Должно быть, в таких случаях человек бессознательно переключает внимание на какой-нибудь посторонний предмет, не имеющий прямого отношения к причине шока, но и не совсем далекий от нее. Наверное, таким образом подсознание стремится ослабить воздействие нахлынувших разом чересчур сильных потрясений, способных нарушить рассудок. А если осознание происходит мало-помалу, то человек удерживается в норме. Ну, не знаю, я недостаточно хорошо разбираюсь в психологии, чтобы судить об этом, то есть совсем в ней не разбираюсь. Словом, тут кубик, там Стефан, я гляжу на кубик и мне вопреки логике кажется, что кубик гораздо важнее. Впрочем, это можно понять, ведь Стефан все эти годы оставался для меня скорее объектом, нежели субъектом. Он не успел обзавестись в моих глазах личностью — просто некто, способный махнуть рукой издали, не проронивший за всю свою жизнь почти ни слова. Мы даже носом к носу ни разу не столкнулись.

Энди, может, это покажется тебе странным, да я и сам чуточку удивлен, потому что до сих пор не разобрался в чувствах, овладевших мною при виде бездыханного тела. Ну, словом, взял я этот кубик — а делать этого все-таки не следовало — и начал вертеть в руках, пытаясь понять, что это за штуковина, и тут заметил, как внутри мелькнуло что-то яркое, поднес к глазам — и увидел то же, что и ты. И с того самого момента для меня не могло быть и речи о возврате кубика на место. Впервые в жизни пережил я такое потрясение. Меня бросило в холодный пот, я затрясся, как осиновый лист…

— Но чего это ради, Невилл? Ну да, это работа мастера, удивительное произведение искусства, но…

— Ты что, не узнаешь?

— Что, картинку в кубике? А с какой это стати я должен ее узнать?

— А с такой, что это фото Марафонской битвы!

Я невольно охнул:

— Фото из Марафона?! Да с чего ты взял? Невилл, ты просто рехнулся.

— Все очень просто — я узнал Марафонскую равнину. Ты разве забыл, что два года назад я провел там три недели на полевых изысканиях? Я там жил, бродил взад-вперед по полю боя, стараясь проникнуться ощущением события, и добился этого. Я пешком прошел всю линию фронта, прошел по пятам удирающих персов. Я пережил эту чертову битву, Энди! Порой, замерев в молчании, я даже различал вопли сражающихся воинов.

— Но ты назвал эту штуку фотографией! Никакая это не фотография. Еще не сделан такой фотоаппарат, чтобы…

— Разумеется, но взгляни-ка сюда. — Он снова вложил кубик мне в руки. — Посмотри еще раз.

Я так и сделал.

— Там что-то не так, как надо. Никакой воды, хотя раньше вдали виднелось какое-то озеро.

— Это не озеро, а Марафонская бухта. А теперь ты видишь или холмы, или дальний лиман. А битва на месте.

— Один холм, — уточнил я, — и притом не очень высокий. Черт побери, что это за штучки?

— А теперь переверни и посмотри еще раз.

— На этот раз вдали болото, что-то вроде заболоченной низинки. И сухое речное русло.

— Это река Харадра, точнее, два ручья. Летом они пересохли, и в сентябре, во время битвы, их русла были сухими. Ты смотришь в ту сторону, куда удирали персы. Посмотри направо — там сосны.

— Похоже.

— Они растут на песчаной полосе между морем и лиманом. Персы вытащили свои корабли на берег, но отсюда их не видно.

Я положил кубик на стол.

— Ну и в чем тут юмор? — Меня начала одолевать злость. — Что ты пытаешься доказать?

— Да говорю же, Энди, — едва ли не с мольбой воскликнул Невилл, — ничего я не пытаюсь доказать! В этом кубике — фотография Марафонской битвы, состоявшейся почти двадцать пять веков назад. Не знаю, кто и как ее сделал, но абсолютно уверен, что это фото. Ты же знаешь, я не люблю поспешных суждений и пока не добьюсь полной уверенности — не говорю. Я изучил фото гораздо пристальнее, чем ты. Когда ты уехал на Торговый Пост, я решил не садиться за руль и пройтись до моста пешком — тут всего с полмили пути. Утро было чудное, не грех и прогуляться. Ну вот, а наткнувшись на Стефана, вынужден был вернуться за машиной. И вот тут, повинюсь, решил чуточку подзадержаться. Понимал, что должен ехать на Торговый Пост, но этот кубик раздразнил мое любопытство. Я догадывался, что это такое, хотя и был не настолько уверен, как теперь. И потом — получасом раньше, получасом позже — для Стефана роли уже не играло. Так что у меня было достаточно времени для изучения фотографии при помощи увеличительного стекла. Погоди-ка, — он порылся в кармане и извлек оттуда лупу, — на, посмотри сам. При увеличении картинка становится яснее, и эти фигурки — не подделка и не ловкая имитация. Это люди из плоти и крови. Посмотри на выражения их лиц. Обрати внимание, какое обилие деталей.

Он не соврал — при увеличении детали проступили гораздо отчетливее. Лица воинов оказались вполне человеческими, их бороды не были ни наклеены, ни нарисованы. У одного из греческих гоплитов, разинувшего в крике рот, не хватало переднего зуба, а из ссадины на скуле сбегала струйка крови.

— Наверняка где-то существует проектор, — сказал Невилл, — не знаю, как называется этот аппарат на самом деле… Ставишь кубик в него, и сцена воспроизводится в мельчайших подробностях — будто ты вдруг оказался в пылу сражения. Битва в самом разгаре, остановленная в тот навеки застывший миг, когда сделан снимок…

— Таких проекторов не бывает, — возразил я.

— Равно как и фотоаппаратов подобного рода. Эта фотография не только трехмерна, но и сделана со всех сторон. Посмотри с одной стороны — увидишь море, с другой — увидишь лиман. Поверни на триста шестьдесят градусов — и увидишь вокруг себя именно то, что творилось в тот самый краткий миг, когда она сделана.

Я положил кубик и лупу на стол и сказал:

— Послушай, Невилл, ты говорил, что она выпала из кармана Стефана. А теперь ответь, откуда она взялась у него?

— Не знаю, Энди. Сначала надо понять, кто же такой Стефан. Расскажи, что ты о нем знаешь. Расскажи, что знаешь об остальных посетителях Вигвама.

— О Стефане я не знаю ровным счетом ничего. То же касается и остальных. Да и ты осведомлен ничуть не более — как, впрочем, и любой из наших знакомых.

— Ты вспомни, сколько времени потратил шериф, но не нашел ничего — ни портмоне, ни клочка бумажки. А как же можно жить без карточки социального страхования? Пусть у человека нет других документов, удостоверяющих его личность, но…

— Может, он не хотел, чтобы его личность удостоверяли, и потому не носил с собой ничего такого.

— Мне в голову пришло то же самое. А как быть с Вигвамом? Там-то ведь тоже не было никаких документов.

До этого я стоял у стола, но тут я сел.

— Ну, так, может, настала пора выложить наши предположения на сей счет? Если кубик действительно является фотоснимком, то это означает, что некто, обладающий более совершенной техникой, чем мы, отправился в прошлое и сфотографировал битву. Дойти до нас из той эпохи фото не могло — во времена Марафонской битвы даже самая примитивная фотография никому и не снилась. И нашему современнику снимок в кубике не по плечу. Итак, напрашивается два вывода: имеется возможность путешествий во времени, и путешествие это осуществил некто из будущего, когда развитие техники сделало трехмерную фотографию обычным делом.

— Вот тебе и ответ, Энди, — кивнул Невилл. — Но ни один пребывающий в здравом уме физик и мысли не допустит, что путешествия во времени осуществимы. Да если они и станут в будущем возможны — что путешественникам делать в нашем времени? Тут нет для них ничего привлекательного.

— Здесь у них тайное укрытие, — предположил я. — Сорок лет назад, когда Вигвам строился, в этих холмах было довольно безлюдно.

— Меня вот что приводит в недоумение — запустение в Вигваме. Если бы ты путешествовал во времени, то наверняка привозил бы домой какие-нибудь находки, чтобы украсить ими каминную полку.

— Быть может, это лишь временное убежище, где можно порой переждать денек-другой.

Невилл потянулся за кубиком и увеличительным стеклом.

— И еще одно мне не дает покоя: я должен был отдать находку шерифу.

— Чего это ради? — удивился я. — Он и так в полнейшем недоумении, а это запутало бы его еще больше.

— Но ведь это вещественное доказательство.

— Доказательство чего, черт побери?! Это же не убийство! Причина смерти Стефана совершенно очевидна, в ней нет ничего загадочного, так что и доказывать нечего.

— Значит, ты не станешь винить меня за желание оставить кубик у себя? Я понимаю, что это не моя вещь и прав у меня на нее никаких.

— Если хочешь знать, то у тебя больше прав на этот снимок, чем у всех остальных. Четыре публикации в «Эллинистическом научном вестнике», и все о Марафонской битве…

— Только три. Еще одна касалась доисторической Дунайской магистрали — некоторые найденные там бронзовые изделия имеют отношение к Трое. Порой я даже жалею об этой статье — по-моему, я залез в чужую область. — Он сунул кубик в карман. — Ну, мне пора — хочу попасть в университет до сумерек. В моей картотеке сотни цветных слайдов, сделанных на Марафонской равнине; хочу провести сравнительный анализ, а заодно рассмотреть снимок с большим увеличением, чем позволяет лупа. — Он помедлил. — Энди, не хочешь составить компанию? Вернемся через несколько дней.

— Надо браться за работу, — покачал я головой. — Если я не напишу эту проклятую книгу и на этот раз, то не напишу ее никогда.

Невилл зашел в свою спальню и вернулся с портфелем.

Остановившись на пороге хижины, я взглядом проводил его удаляющуюся машину. Сегодня Невилл проведет ночь без сна, потому что, едва переступив порог кабинета, набросится на свое марафонское фото. Удивительно, как быстро я привык к мысли, что этот кубик — фотографическое изображение Марафонской битвы. Я не мог не поверить Невиллу. Кому ж еще судить, как не ему, — во всем мире едва сыщется полдюжины таких специалистов по персидской военной кампании 490 года до нашей эры, как Невилл Пайпер. Раз уж он сказал «Марафон» — значит, Марафон, и нечего перечить.

Я вышел на крыльцо и уселся в кресло, глядя на раскинувшиеся со всех сторон холмы. Конечно, мне не следовало сидеть без дела — черновики и недописанные главы уже наполнили не только портфель, но и коробку из-под виски. Часть материала набросана весьма вчерне, но часть нуждается лишь в доработке и окончательной отделке. У меня в запасе целая пачка чистой бумаги, пишущая машинка почищена и смазана, а я сижу на крыльце и глазею в пространство.

Я никак не мог заставить себя сесть за работу: все не выходила из головы участь Стефана и остальное тоже — и его пустые карманы, и кубик, и запустение в Вигваме, где не нашлось ничего, кроме той невероятной конструкции, которую шериф счел своеобразной игрой. Я был совершенно уверен, что это не игра, но, убей меня бог, не сказал бы, что это такое.

И вот я сидел, тупо уставившись в никуда, пытаясь собрать воедино фрагменты этой головоломки. Мне лень было пошевельнуться. Погрузившись в раздумья, я вполуха слушал шелест сосен на ветру, пронзительный стрекот вспугнутого бурундука, визгливые вопли сойки.

А потом до моего слуха донесся еще один звук — отдаленный рокот мотора, с каждой секундой становившийся громче и громче: полуденный рейс «Стремительной Гусыни», направлявшейся на север после остановки в Сосновой Излучине. Я покинул кресло и спустился во двор, ожидая, когда самолет покажется над вершинами деревьев. Самолет наконец показался, но летел ниже обычного, и я подумал было, что он не в порядке, но, помимо небольшой высоты полета, все выглядело вполне нормально. Самолет просто летел по горизонтали или понемногу набирал высоту, но только под таким углом, что это было незаметно. А затем, когда он уже летел прямо надо мной, произошло что-то необычное — самолет вдруг вошел в крен, завалившись на одно крыло, при этом мне показалось, что он довольно явно содрогнулся. Накренившись, он завихлял из стороны в сторону и вроде бы начал терять высоту, но над самыми вершинами деревьев выправился и снова начал подъем.

Все произошло настолько быстро, что я ничего толком не разглядел, однако у меня сложилось впечатление, что он на что-то наткнулся — хотя на что можно наткнуться в полете? Я где-то читал, что порой авиакатастрофы случаются от столкновения с птичьими стаями, но там было написано, что это почти всегда происходит над взлетно-посадочными полосами. И хотя «Стремительная Гусыня» летела ниже обычного, для птиц она все равно находилась слишком высоко.

Я поглядел вниз, а потом бросил взгляд вверх, уж и не помню почему — наверное, просто так, — и тут же увидел в небе над собой черную точку. Она увеличивалась прямо на глазах: должно быть, какой-то предмет кувырком падал мне на голову. Он выглядел точь-в-точь как чемодан, и я даже подумал, что с самолета вывалился чей-то багаж. Но потом мне пришло в голову, что вышвырнуть чемодан в полете почти невозможно, а если бы открылся багажный люк, то падающих предметов было бы гораздо больше.

Теперь эти рассуждения кажутся нелепостью, но когда я смотрел на кувыркающуюся в воздухе штуковину, то ничего нелепого в них не находил.

В первый момент мне показалось, что она свалится прямо мне на голову, и я даже отступил на пару шагов, но потом разобрал, что точка падения будет находиться ниже по склону.

Эта штуковина рухнула, по пути обломав ветки клена, и бухнулась на землю с глухим звуком. За несколько секунд до падения я все-таки разглядел, что это не багаж. Сразу не разберешь, что именно, но по виду она напоминала седло. Я просто не поверил своим глазам: если уж зашла речь о падающих с неба предметах, то седло будет стоять в списке последним.

Услышав звук падения, я ринулся вниз по склону и там, в сухом овражке у дороги, нашел его. Это действительно оказалось седло, хотя и не похожее ни на одно из виденных мною прежде. Зато стремена и сиденье были на своем месте, а спереди возвышалось что-то вроде луки. Седло чуточку поцарапалось, но почти не пострадало при падении на толстый слой опавшей листвы. В луке — или как ее там — красовалась глубокая вмятина.

Седло оказалось довольно тяжелым, но я кое-как закинул его на плечо и с пыхтением начал карабкаться обратно к хижине. Там я сбросил его на крыльцо и сам повалился сверху, чтобы отдышаться. Придя немного в себя, я осмотрел находку — никакого сомнения, это именно седло. Сиденье просторное и удобное, длина стремян вполне соответствует росту нормального человека. Лука несколько превосходила размер луки обычного седла, особенно в ширину, а на ее плоской макушке виднелось что-то наподобие кнопок управления. По форме же лука напоминала продолговатую коробку. Сиденье покрывала высококачественная плотная кожа, а под ней прощупывалось что-то твердое — наверное, металл; но в обивке я не обнаружил ни единой прорехи, так что проверить это предположение было невозможно. Спереди к луке были приторочены две закрытые седельные сумки.

Я присел на корточки рядом с седлом; руки у меня так и чесались открыть сумки, но я отложил это на потом, стараясь отогнать внезапную мысль — не то чтобы я вовсе хотел от нее избавиться или проигнорировать, но надо было дать ей немного оформиться.

«Давай рассуждать логично, — твердил я себе. — Для начала изложим имеющиеся факты. Во-первых, имеется седло, это факт, — его можно осмотреть и пощупать. Далее, оно свалилось прямо с неба, и это тоже факт, — я сам видел, как оно падает. Свалилось оно после довольно своеобразного маневра «Стремительной Гусыни» — лучше назовем это наблюдением, нежели фактом».

Все казалось совершенно очевидным: седло болталось в небе, и на него напоролась пролетавшая мимо «Стремительная Гусыня». В результате столкновения седло свалилось с небес на землю. Но тут я себе напомнил, что последнее утверждение может оказаться довольно спорным. Седло наверняка свалилось с небес, но вовсе не обязательно, что причиной падения был самолет. Разумеется, вероятность велика, но и только.

Вопросы в моем сознании так и роились, а вслед за ними напрашивались ответы, но я отодвинул и те и другие на задний план и занялся осмотром седельных сумок. С виду они были совершенно пусты, но это ещё ничего не означало. Было бы хоть что-то — мне многого и не требуется, хоть какую-нибудь зацепку. Зацепку, которая бы чем-то подтвердила пульсирующий в моем мозгу один грандиозный ответ.

Я глубоко вздохнул и открыл первую сумку — ничего. Во второй тоже. Пусто, как раньше в карманах у Стефана и в комнатах Вигвама.

Я встал, на подгибающихся ногах дотащился до кресла и рухнул в него, стараясь не глядеть в сторону лежавшего на полу седла.

Неужели это машина времени, портативная машина времени? — рокотало в моем мозгу. Садишься в седло, возносишься в воздух, а там включаешь его и оказываешься в любом времени, где только пожелаешь. Но, черт его дери, такое невозможно! Даже если закрыть глаза на неосуществимость путешествий во времени, имеется еще дюжина очевидных возражений. Даже просто думать об этом — и то безумие. «Но скажи-ка, — с издевкой не унималась какая-то иррациональная часть моего сознания, о которой я даже не подозревал, — скажи-ка тогда, откуда в небе взялось седло?»

Я опустился на четвереньки и занялся тщательным, дюйм за дюймом, осмотром седла — вероятно, в надежде наткнуться на табличку вроде «Техасская кожевенно-седельная корпорация, Хьюстон» или какую-нибудь иную зацепку — но не нашел ничего. Не было ни тиснения, ни ярлыка, указывающего на происхождение седла. Чувствуя, как мурашки бегают по коже, я подхватил седло, затащил его в хижину, швырнул в своей спальне на дно одежного шкафа и поскорее захлопнул дверь. Затем, уже на полдороге к крыльцу, вернулся к шкафу и набросил на седло ради маскировки пару старых брюк и свитер. Потом вернулся на крыльцо и сел в кресло, прекрасно понимая, что должен браться за книгу, но не находя в себе сил на это. Попытался понаблюдать за птицами, бурундуками и прочей лесной мелочью, но не проникся к ним особым интересом. Рыбалка меня тоже не привлекала. Какое-то время спустя я приготовил яичницу с беконом, поел и снова вернулся на крыльцо.

Часа в три заехал шериф.

— Все впустую, — сообщил он, поднимаясь на крыльцо и усаживаясь рядом. — Я поднял сведения: Вигвам принадлежит чикагской юридической фирме. Документы у них, налоги платят тоже они, наверное, и владеют Вигвамом они же. Я позвонил туда и наткнулся на автоответчик. Подумать только: автоответчик в полвторого дня! С чего бы это адвокатской конторе прибегать к услугам автоответчика в такое время? Не могли же они все уйти в суд или одновременно отправиться в отпуск. Ну, даже если так — хоть секретарша-то должна была остаться, чтобы отвечать на звонки!

— Может, в этой фирме только один владелец, он же и работник.

— Не похоже, — хмыкнул шериф. — Она называется «Джексон, Смит, Дилл, Хоэн и Эклюнд». Девице на автоответчике потребовалось добрых полминуты, чтобы изречь это. Она прямо пропела его — должно быть, иначе подобное название никак не одолеть. Кстати, а где Пайпер?

— Ему пришлось вернуться в университет.

— Он не говорил, что намерен вернуться.

— Просто к слову не пришлось. Он знал, что придется вернуться, уже несколько дней назад. А что, не следовало?

— Да нет, почему же. Насчет гибели Стефана нет никаких сомнений. А вы, случаем, не помните его фамилии?

— Никогда и не знал.

— Ну, тогда вроде все. Немного не по себе оказаться с трупом на руках, когда даже не знаешь его фамилии — тем более что он прожил здесь столько лет. Я заехал по пути в Вигвам — там по-прежнему никого.

Шериф провел у меня еще около часа. По его поведению было заметно, как ему не хочется возвращаться в поселок, в опостылевший кабинет. Мы поболтали о рыбалке, и он пообещал на днях заехать и порыбачить со мной на пару в Оленебойном ручье. Еще мы говорили о тетеревах: я сказал, что в этом году их порядком, и мы предались воспоминаниям о прежних деньках, когда на холмах еще рос женьшень. Наконец шериф распрощался и уехал.

Я прослушал по радио сперва шестичасовые, а потом десятичасовые новости, но о столкновении «Стремительной Гусыни» с неизвестным объектом при вылете из Сосновой Излучины ничего сказано не было. Потом я отправился в постель, без особой надежды уснуть — возбуждение все еще не покидало меня, — но уснул почти тотчас же: день выдался нелегкий, и я чувствовал себя выжатым как лимон.

После завтрака я решил двинуться на рыбалку. На мосту через Оленебойный ручей стояла женщина. Проезжая мимо Вигвама, я пристально его осмотрел — дом по-прежнему казался заброшенным, но женщину я видел впервые и тут же решил, что эта костлявая блондинка из числа посетителей Вигвама. Одета она была в ярко-желтые шорты и узенький желтый лифчик, который, впрочем, прекрасно справлялся со своей ролью, потому что прикрывать там было почти нечего. Волосы ее были зачесаны назад, падая на плечи небольшим конским хвостиком. Прислонившись к перилам, женщина смотрела в омут. Когда я остановил машину за поворотом и пошел в ее сторону, она обернулась. Лицо оказалось таким же костлявым, как и фигура, — скулы и подбородок едва не протыкали кожу, так что лицо казалось чуть ли не заостренным.

— Это здесь вы его нашли? — с ходу спросила она.

— Это не я его нашел, но лежал он действительно здесь, практически под мостом.

— Стефан был дурак.

— Я его не знал, — ответил я, удивляясь ее тону. В конце концов, он ведь покойник. — Вы с ним дружили?

— Он ни с кем не дружил, весь отдался своему дурацкому хобби.

— Ни одно хобби не бывает дурацким, если что-нибудь дает человеку. Один мой знакомый собирает спичечные этикетки. — Нет у меня таких знакомых, но я подумал, что это неплохой пример бессмысленного хобби.

— У него что-нибудь было? Лежало что-нибудь в его карманах?

Как ни странно прозвучал этот вопрос, я все-таки ответил:

— Ничего, никаких документов. Неизвестно даже, кто он такой.

— Нет, почему же, очень даже известно, — возразила она. — Все знают, что он Стефан. Больше никто ничего не знает, да больше и незачем знать.

Позади послышались шаги, и я резко обернулся: к нам подходил мужчина.

— Анжела, ты же знаешь, тебе не следует быть здесь. Что с тобой творится? Ты опять пьяна? Тебя же предупреждали, что пора с этим кончать. — Он повернулся ко мне. — Прошу прощения, она вас, верно, потревожила.

— Ни в малейшей степени, — отозвался я. — Мы просто беседовали, и притом о весьма любопытных вещах.

Он был чуть ниже меня ростом и, наверное, чуть тяжелее. Круглое розовощекое лицо обрамляли коротко подстриженные волосы. Довершали картину клетчатая ковбойка, синие джинсы и тяжелые рабочие ботинки.

— Мы говорили о Стефане, — подала голос женщина, явно стремясь смутить его и радуясь такой возможности. — О Стефане и его дурацком хобби.

— Но вам-то что до его хобби? — повернулся клетчатый ко мне.

— Очень даже многое. Оно кажется мне весьма любопытным.

— Пошли в дом, — приказал он Анжеле.

Она сошла с моста, остановилась рядом с ним и посмотрела на меня:

— Увидимся.

— Надеюсь, — откликнулся я, но не успел ничего добавить, как мужчина ухватил Анжелу за руку, развернул на месте и повлек по направлению к Вигваму, даже не попрощавшись.

Многое из их перепалки осталось для меня непонятным, хотя я и догадывался, что все вертится вокруг хобби Стефана; быть может, кубическая фотография оно самое и есть? Похоже, что моя догадка верна, однако Анжела назвала хобби дурацким, а сфотографировать Марафонскую битву — идея отнюдь не дурацкая.

Да, о многом бы мне хотелось с ними переговорить! Как и откуда они узнали о смерти Стефана, как и откуда попали в Вигвам? Обычно посетители Вигвама прилетали в Сосновую Излучину, а Стефан заезжал за ними на «кадиллаке». Должно быть, на этот раз они наняли машину — да и потом, какое это имеет значение? Если подумать, то никто не видел, как Стефан встречает гостей в Сосновой Излучине; мы просто негласно это подразумевали. Я ломал голову над этим, одновременно чувствуя отвращение к себе за то, что интересуюсь подобными глупостями; пожалуй, становлюсь таким же любопытным пронырой, как Дора.

Вытащив и собрав спиннинг, я натянул болотные сапоги и спустился к омуту под мостом.

В этом омуте водится крупная форель, но я никак не мог настроиться на рыбалку, потому что мысли о трупе Стефана, лежавшем вчера на берегу, не выходили из головы. Время от времени я непроизвольно бросал взгляды через плечо на место, где он находился.

В конце концов я покинул омут и побрел вдоль ручья — на мелких участках прямо по воде, а в местах поглубже выбираясь на берег. Покинув сцену вчерашней трагедии, я смог сосредоточиться на деле и сумел на быстринке у небольшой заводи подцепить порядочный экземпляр речной форели, но не успел вовремя подсечь, когда еще одна крупная рыбина — наверное, радужная — яростно метнулась из-под берега. Второй заброс по той же траектории ничего не дал — должно быть, во время первой поклевки рыба ощутила крючок и вовсе не хотела испытать его на себе. Я забрасывал удочку еще и еще, но клева больше не было. Спустившись по ручью на несколько сотен футов, я наконец подцепил одну — чуть больше предыдущей.

Выбравшись на берег и усевшись на трухлявую колоду, я начал раздумывать, стоит ли продолжать рыбалку, пусть и не очень удачную, но принесшую рыбину. Для ужина этого достаточно, а в хижине на столе ждет книга о докембрии. Уходить не хотелось. Я бы еще побыл здесь — не столько ради рыбалки, сколько ради того, чтобы держаться подальше от дома и от ожидающей там работы. Вот тут-то я и усомнился, что когда-нибудь допишу эту книгу, что вообще хочу ее написать. Черт побери, из-за нее мне дали академический отпуск, и довести дело до конца просто необходимо — но я продолжал предаваться жалобным раздумьям, не в силах тронуться с места.

Потом мне вспомнилась найденная Невиллом полянка венериных башмачков; надо будет взглянуть на них по пути. Конечно, мне это вовсе ни к чему, но еще несколько дней — и венерины башмачки отцветут, и тогда на них уже не посмотришь. Но я просто продолжал сидеть, не двигаясь с места, — во-первых, весьма смутно представляя, где венерины башмачки растут; судя по словам Невилла, найти их довольно легко. Однако я оставался, где был.

Потом я гадал, что заставляло меня сидеть на этой трухлявой колоде — ведь я мог продолжить рыбалку, вернуться в машину или отправиться искать венерины башмачки, но не стал. И вот в результате пишу этот отчет, когда должен работать над книгой.

Прежде чем я продолжу, следует пояснить, что Оленебойный ручей расположен в глубоком, поросшем лесом овраге в ложбине между двумя круто смыкающимися холмами. Русло ручья пролегло в песчанике, но чуть выше находятся пласты известняка, хотя чаще всего деревья скрывают их от взора.

По ту сторону ручья какая-то зверушка шелестела прошлогодней листвой, я посмотрел туда и через несколько секунд разглядел затеявшую этот переполох белку. Белка рылась и принюхивалась, видимо, в надежде отыскать завалявшийся с осени орех, но, почувствовав мой взгляд, в панике заскакала вверх по холму и, резко вильнув вправо, заскочила под нависающий наподобие пещерки каменный козырек. Таких пещерок среди холмов множество; они возникают вследствие эрозии вкраплений мягких пород, над которыми образуют крышу более твердые пласты.

Я спокойно смотрел на эту пещерку, и через несколько минут белка выглянула снова. Посидела, вытянувшись столбиком и озираясь, а затем снова рванула вверх по склону, по сырой земле над пещеркой, где недавние дожди смыли часть грунта.

Я проводил зверька взглядом и тут чуть выше по холму углядел нечто необычайное. Мои глаза сразу же отметили и зафиксировали это, но до сознания образ докатился с задержкой: из земли торчал конец бревна, точнее, даже концы двух бревен, и над верхним из них почва немного ввалилась, а над углублением виднелся очередной известняковый козырек.

Я буквально окаменел. Мое сознание бунтовало против возможности чего-то подобного; скорее всего, это не в меру разыгравшееся воображение. Но в памяти грохотали слова, сказанные Хемфри Хаймором лишь вчера: «Они заложили устье пещеры бревнами и забросали их землей, чтобы спрятать рудник от чужих глаз».

«Безумец, — твердил я себе, — законченный шизик, точь-в-точь как Хемфри. Невозможно, сидя на трухлявой колоде, вдруг взять да и открыть легендарный рудник». Но как я ни старался отогнать эту мысль, она не отступала.

Чтобы заняться хоть чем-нибудь, я сложил спиннинг и сунул катушку в карман. «Все очень просто, — повторял я, — давным-давно свалилась пара деревьев, и со временем их занесло землей и листьями». Однако чем больше я на них смотрел, тем менее вероятным представлялось подобное предположение. Хотя бревна были достаточно далеко, мне казалось, что я могу разглядеть следы топора на их комлях.

Чтобы покончить с неопределенностью, я перешел ручей и начал взбираться наверх. Продвижение шло медленно — склон был очень крут, и мне пришлось хвататься за траву и кусты, чтобы облегчить восхождение. Добравшись до пещерки, где пряталась белка, я остановился, чтобы отдышаться. Пещерка оказалась несколько больше, чем казалось снизу: груда старых листьев частично загораживала вход, отчего он и казался менее широким. Ровное дно было испещрено белыми пятнами птичьего помета и старыми перьями. Должно быть, это укрытие столетиями давало приют хохлатому тетереву или перепелу; впрочем, перепелов теперь практически не стало. У дальнего края пещерки была небольшая осыпь, по виду совсем свежая; через несколько лет произойдет еще один обвал, и пещерки не станет. Бедный тетерев, он лишится такого чудесного укрытия от ветра и непогоды.

Отдышавшись, я вновь двинулся вверх, добрался до бревен и опустился рядом с ними на колени. Да, никаких сомнений, это рудник. Мокрая от недавних дождей древесина совсем прогнила, но на их торцах до сих пор виднелись следы топора. Не в силах поверить собственным глазам, я провел по ним рукой — и вот, пока я водил ладонью туда-сюда по гнилому бревну, что-то вдруг затикало.

У меня внутри все похолодело, я сжался и закостенел, будто ожидал удара по голове, хотя в самом звуке ничего угрожающего не чувствовалось; наоборот, тиканье казалось довольно мягким, прямо-таки дружеским, но здесь ему явно было не место. Теперь развеялись последние сомнения: я нашел тот самый рудник, ведь именно тиканье ввергло в ужас и прогнало рудокопов.

Я поднялся, на мгновение ощутив овладевшее мной неразумное, но могучее желание бегом броситься вниз, чтобы оказаться как можно дальше от этой тикающей штуковины. Желание не уходило, но я сумел с ним совладать, постепенно приходя в чувство. А затем я погнал себя, погнал в самом буквальном смысле, заставляя ноги передвигаться вопреки оцепенению, подгоняя их сознательным усилием, — на несколько футов вверх, к углублению в почве повыше бревен. Углубление оказалось не таким уж маленьким, и я опустился на колени, чтобы обследовать его. Дна видно не было. Опустив лицо в отверстие, я ощутил неземную темноту и холод; пещера находилась прямо у меня под ногами, а из отверстия неслась отчаянная, возбужденная трещотка щелчков.

— Ладно тебе, ладно, — сказал я, — успокойся. Я за тобой вернусь.

Не знаю, зачем я это сказал, — слова вырвались как-то сами собой, словно контроль над ситуацией взяла какая-то обособленная часть моего мозга и ответила возбужденно тикавшей и щелкавшей штуковине.

Я выпрямился. День был жарким, но меня бил озноб. Потребуется лопата, какой-нибудь лом — отверстие придется увеличивать — и, конечно, фонарик.

Едва я отошел, как щелчки участились, будто пленник пещеры умолял меня не покидать его.

— Все в порядке, я вернусь, обещаю.

Не прошло и часа, как я вернулся с лопатой, фонарем, своим геологическим молотком и бухтой веревки. Не найдя ничего похожего на лом, я прихватил кирку, которой мы с Невиллом долбили ямы для свай фундамента хижины.

Едва я ступил на склон холма, как штуковина в пещере застрекотала, но на этот раз как-то удовлетворенно, будто радовалась моему возвращению. За время отсутствия я изрядно поспорил с собой на ее счет. «Ты ведешь себя как полный дурак, — твердил я. — Ты позволил себе влипнуть, поверить в невероятную фантазию, которой и на свете-то нет. Когда ты действовал в порыве бездумного чувства, под впечатлением момента, это еще можно было простить — шок и никакого здравого смысла. Но теперь-то пора порассуждать взвешенно! Есть время пораскинуть умом, и теперь совершенно очевидно, что в пещере не может таиться живое существо, обладающее личностью. Тот, кто там тикал больше века назад и тикает по сей день, не может пережить столько лет. Это либо механизм, либо легко объяснимый природный феномен. Стоит найти причину, и будешь поражен, как не додумался до этого сразу же».

Следует признать, что пока я костерил себя подобным образом, то как-то не вдумывался в промелькнувшую мимоходом идею насчет механизма. Должно быть, я просто уклонялся от напрашивающихся следом вопросов — где, кто и с какой целью сделал этот механизм и как тот оказался в пещере?

Словом, я решил, что надо убрать бревна, увеличить вход, спуститься в пещеру и посмотреть на все собственными глазами. Не обошлось, конечно, и без страха — но у меня было право на страх. Подумывал я и о том, чтобы позвать с собой Хемфри (вот у кого полное право присутствовать там), шерифа или даже того ублюдка из Вигвама — но не решился, с удивлением отметив, что хочу сохранить дело в секрете. Должно быть, боялся оказаться в дураках и стать посмешищем всей округи.

Итак, я занялся делом — немного раскопал землю вокруг бревен, вогнал между ними острие кирки и навалился на нее. Нижнее бревно поддалось неожиданно легко, так что я обхватил его руками и вытащил. А вытянуть верхнее было уже делом техники. Под вторым бревном виднелось третье, но оно не стоило усилий: вход и так стал достаточно широким.

Посветив фонариком в пещеру, я увидел, что ее пол всего в трех футах.

Тиканье продолжалось и во время моей работы, но я не обращал внимания. Должно быть, просто привык, а может, сознательно старался игнорировать его.

Я бросил кирку и лопату в пещеру, а затем скользнул следом. Приземлившись, осветил пещеру изнутри и был удивлен тем, что она оказалась довольно тесной — футов десять в ширину, примерно половину этого в длину, а над головой оставалось не более трех футов пространства. Здесь было сухо: пещера располагалась достаточно высоко, а склон довольно крут, так что вода сбегала к ручью, не просачиваясь внутрь.

Направленный в глубь пещеры луч фонарика высветил следы разработок, затеянных рудокопами более века назад. У стены громоздились две кучи обломков тонкослойного известняка.

Тиканье доносилось из глубины пещеры, и я осторожно, шаг за шагом двинулся туда, ощущая, как шевелятся волосы на голове. Эта штуковина оказалась в самой глубине — торчала из взломанного рудокопами пласта камня. Стоило мне ее увидеть, как я невольно осел на пол пещеры и уставился на находку. Отвага покидала меня.

Собственно говоря, бояться было нечего — эта штука была неживой; грубо говоря, просто механизм, закованный в скале и видневшийся лишь частично.

Снаружи выступало что-то вроде тупого конца цилиндра дюйма четыре в диаметре, а окружали его иззубренные края трещины, вскрывшейся, когда рудокопы потревожили пласт камня, в котором покоился цилиндр.

Вот в том-то и загвоздка — он врос в камень!

Торец цилиндра все тикал.

— Да заткнись ты! — буркнул я в сердцах, чувствуя не только страх, но и досаду. Кто-то меня разыгрывает, но кто — мне нипочем не догадаться.

Снаружи послышался шорох осыпающихся камней и земли — у входа в пещеру кто-то стоял…

— Какого черта вы меня выслеживаете? — воскликнул я.

— Простите, что напугал, — отозвался некто. — Поверьте, я не хотел, но мне кажется, что вы нашли предмет наших розысков.

Голос показался знакомым, и я сразу узнал гостя — это был мужчина, приходивший из Вигвама, чтобы увести женщину по имени Анжела.

— Ах, да это вы, — с нескрываемым неудовольствием протянул я.

— Торнтон, давайте договоримся. Нам нужна ваша находка.

Он прошел через пещеру и остановился передо мной. Цилиндр несколько раз возбужденно щелкнул и затих.

— Дайте-ка взглянуть, — попросил незнакомец, присаживаясь рядом на корточки.

Я вновь направил фонарик на стену, и торец цилиндра засверкал в его луче.

— Имя-то у вас есть? — поинтересовался я.

— Разумеется. Меня зовут Чарлз.

— Лады, Чарлз. Значит, штуковина вам нужна. Для начала вы мне расскажете, что это такое, но будьте чертовски аккуратны, если решите соврать. Со своей стороны могу вам поведать, что она вросла в камень. Видите? Это значит, что известняк оседал прямо на нее. Вы понимаете, что из этого следует?

Он сглотнул, но не ответил.

— Ладно, я вам скажу, хоть вы и не поверите. Перед вами известняк, образовавшийся на дне Ордовикского моря четыреста миллионов лет назад, а это значит, что и находке примерно столько же. Она упала в море, когда известняк формировался, и была заточена в нем. А теперь говорите, что это.

Но он не ответил на вопрос, решив зайти с другой стороны.

— Вы знаете, кто мы такие?

— Представляю.

— И не станете об этом распространяться?

— Вряд ли. Начать хотя бы с того, что мне никто не поверит.

— Значит, запираться бессмысленно.

— Абсолютно. Видите ли, седло у меня, а Марафонское фото — у Невилла.

— Какое фото?

— Марафонское. Марафон — место битвы, состоявшейся почти две с половиной тысячи лет назад. Фото выпало из кармана Стефана, и Невилл нашел его, когда наткнулся на тело.

— Вот оно, значит, как…

— Да, именно так, и если вы считаете, что можете прийти и требовать мою находку…

— Да нет, никто ее у вас не требует, никто не отбирает. Мы выше этого. Видите ли, мы цивилизованные люди.

— Ага, еще как цивилизованные!

— Послушайте, — чуть ли не с мольбой воскликнул он, — мне нет смысла таиться. Был такой народ — вы говорите, четыреста миллионов лет назад — значит, тогда они и жили…

— Какой еще народ? Четыреста миллионов лет назад не было никаких народов.

— Да не здесь, не на Земле, а на другой планете.

— А вы откуда знаете?

— Мы нашли эту планету.

— Мы? Кто это «мы»?

— Я, Анжела, Стефан, другие такие же. Остатки человечества. Но Стефан был на нас не похож. Он был атавистическим типом.

— Вы несете какую-то чушь! Выходит, вы из будущего?

Это безумие. Безумие — задавать подобные вопросы таким тоном, словно речь идет о чем-то вполне заурядном.

— Да, — подтвердил он. — Мы из другого мира. Вы бы не узнали ни его, ни людей в нем.

— Я узнаю вас. Вы точно такой же, как и другие, и ничем не отличаетесь от остальных моих знакомых.

Он взглянул с видом величайшего снисхождения.

— Торнтон, подумайте — вот если бы вы отправились во времена варваров неужто оделись бы в пиджак и брюки? И стали бы говорить на английском языке двадцатого столетия?

— Да нет, конечно. Я бы закутался в волчью шкуру и изучил бы… Ах, ну да, так и есть — варварский язык.

— Термин чисто условный. Если я вас оскорбил…

— Ни в малейшей степени, — ответил я, стараясь сохранять объективность. Если он действительно сильно отдален от нас во времени, то я могу казаться ему варваром. — Вы рассказывали о найденной планете.

— Она сгорела — ее солнце стало Новой. Вся вода испарилась, почва обратилась в золу и прах. Так вы говорите, полмиллиарда лет?

— Почти.

— Вполне возможно. Теперь звезда стала белым карликом, времени было вполне достаточно. На планете жили разумные существа. Мы нашли…

— Вы имеете в виду себя лично? Вы видели эту планету…

— Нет, не я, — покачал он головой. — Никто из моих современников ее не видел. Это было тысячу лет назад.

— За тысячу лет могло случиться многое…

— Да, разумеется. За тысячу лет многое забылось. Многое — но не это. Это мы помним хорошо, это не миф. Видите ли, за все время полетов в космос это единственный встреченный нами след разума. На этой планете были города — пусть не совсем города, но постройки были. Разумеется, не уцелело ничего, кроме камней, из которых они были выстроены. Камни по-прежнему уложены друг на друга, как в день постройки. Естественно, не обошлось без разрушений — вероятно, следствие землетрясений. Никакого выветривания — там больше нет ветров: вместе с водой исчезла и атмосфера.

— Ближе к делу, — грубо оборвал я, — все это, разумеется, чудесно и весьма увлекательно…

— Вы мне не верите?

— Пока не знаю. Продолжайте…

— Сами понимаете, люди исследовали руины весьма тщательно и с большим вниманием. До какого-то момента результаты не обнадеживали — руины почти ничего не могли поведать. А потом наконец отыскали резной камень…

— Как это?

— Ну, камень-послание. Плиту, на которой высечено обращение в будущее.

— Только не говорите, что нашли камень и тут же прочли послание.

— Там не было слов или символов, только рисунки. У вас есть подходящее слово — что-то вроде смешных рисунков.

— Комиксы, — подсказал я.

— Вот именно, комиксы. В комиксах была поведана история. Народ этой планеты знал, что их звезда станет Новой. Они уже летали к звездам, но еще не были в состоянии переселить всех жителей планеты. Но что хуже, они не сумели найти пригодную для жизни планету. По-моему, они были очень похожи на нас, их жизнь основывалась на тех же соединениях — кислород и углерод. Но внешне выглядели не так, как мы, они были насекомыми — многоногие и многорукие. Вероятно, во многих отношениях они были приспособлены намного лучше нас. Они понимали, что с ними покончено, пусть и не со всеми до единого. Вероятно, они еще надеялись отыскать пригодную для жизни планету, чтобы выжили хоть немногие. Сохранилось хотя бы семя вида — если бы повезло. Но лишь семя, а не цивилизация. Культура погибла бы. Оказавшись на другой планете, где выживание становится проблемой, сохранить культуру невозможно. Культура была бы забыта, и немногие выжившие утратили бы достояние тысячелетий ее развития. А им казалось важным сохранить хотя бы основы своей культуры, чтобы она не исчезла бесследно для остальных обитателей галактики. Они стояли перед угрозой культурной смерти. Вы можете представить, насколько ужасна подобная перспектива?

— Как и любая смерть. Смерть есть смерть — будто кто-то выключил свет.

— Не совсем. Культурная смерть несколько отличается от остальных видов смерти. Мы боимся не самой гибели, а утраты личности. Страх, что тебя вычеркнут из памяти. Многие люди спокойно встречают смерть, потому что знают, что славно пожили. Они сделали или отстояли некое дело, чем и заслужили память потомков. Они, видите ли, не совсем утрачивают личность, когда уходят из жизни. И если это важно для отдельного индивидуума, то для народа важно тем более. Человеку не так уж трудно свыкнуться с мыслью о неизбежности собственной смерти, но с необходимостью смерти всего человечества, с фактом, что однажды людей не станет, примириться просто невозможно.

— Кажется, я понял, — кивнул я. Подобное ни разу не приходило мне в голову.

— Итак, раса жителей этой планеты вот-вот погибнет и предпринимает меры к сохранению своей культуры. Они вскрывают ее основы и постулаты и размещают их в капсулах…

Я вздрогнул от удивления и указал на увязший в камне цилиндр:

— Вы подразумеваете вот это?

— Надеюсь, — чересчур спокойно и чересчур уверенно сказал он.

— Да у вас просто не все дома. Сперва вы верите в эти сказки…

— Капсул было много. Указывалось даже число, но поскольку мы не смогли расшифровать их систему счисления…

— Должно быть, они рассылали их наугад, просто запуская в пространство.

— Они нацеливали их на звезды, — покачал он головой. — Принимая в расчет уровень развития их техники, большинство капсул должно было достигнуть цели. Они просто делали ставку на то, что хоть одна достигнет обитаемой планеты и станет достоянием каких-либо разумных существ, у которых хватит любознательности…

— Капсулы сгорели бы при входе в атмосферу.

— Не обязательно. Развитие их техники…

— Четыреста миллионов лет назад ваша драгоценная планета находилась в противоположном конце галактики.

— Конечно, мы не знаем точных сроков, но по нашим расчетам их звезда и наше Солнце были где-то недалеко друг от друга. Их галактические орбиты сходились.

Я собрался в комок, стараясь думать последовательно, но голова буквально разрывалась от мыслей. Поверить в рассказанное невозможно — но вот он, закованный в камень цилиндр…

— А вот насчет щелчков, — словно перехватив мои мысли, сказал Чарльз, — нам и в голову не приходило. Должно быть, они включаются, когда вблизи капсулы появляется биологический объект, удовлетворяющий определенным требованиям. Собственно говоря, мы и не ожидали вот так наткнуться на капсулу.

— А чего же вы ждали? Насколько я вас понял, вы разыскивали именно ее.

— Ну, не совсем разыскивали — просто надеялись обнаружить сведения, что кто-то в прошлом ее уже нашел. Скажем, нашел и уничтожил или потерял. Или, возможно, извлек хоть часть ее информации, а потом забыл, потому что она не вписывалась в рамки человеческого мышления. Да, разумеется, мы не теряли надежды однажды обнаружить ее в каком-то потайном месте — к примеру, в маленьком музее, в кладовке или на чердаке старинного дома, а то и в руинах древней часовни.

— Но для чего отправляться за этим сюда, в прошлое? Ведь и в ваше время…

— Вы не понимаете одного: в наше время почти ничего не сохранилось. От прошлого уцелело очень немногое. Прошлое не вечно — ни в материальном, ни в интеллектуальном смысле. Интеллектуальное прошлое подвергается деформации и искажениям, а материальное, воплощенное в предметах и архивах, подвергается постепенному уничтожению и распаду или просто теряется. И если под словом «сюда» вы подразумеваете данное место и время, то здесь мы почти ничего не делаем. Если воспользоваться вашей терминологией, то Вигвам — рекреационная зона, место отдыха и развлечений.

— Но чем же тогда объяснить, что вы потратили столько лет на ее поиски? Столько поисков без особой надежды на успех?

— Тут речь шла о более серьезных вещах. Находка капсулы инопланетян, это… у вас есть соответствующее выражение… Ах да: находка капсулы — это суперприз. Мы всегда были наготове, в своих исследованиях всегда чутко ловили любой намек, который указал бы, что она существует или существовала в прошлом. Но мы не все время…

— Вы упомянули об исследованиях. И какого же черта вы исследуете?

— Историю человечества, что же еще? Я полагал, вы и сами об этом догадались.

— Да где уж мне… Я-то думал, у вас шкафы ломятся от книг по истории и надо лишь прочитать их.

— Я же говорил, что от прошлого уцелело немногое. После ядерных войн огромная часть планеты откатывается назад, к варварству, а прошлое списывается в расход, и то немногое, что уцелело, отыскать становится очень трудно.

— Значит, ядерные войны были… А мы уж надеялись, что человечество до этого не дойдет. Не скажете ли…

— Нет. Не могу.

Мы присели на корточки и посмотрели на капсулу.

— Значит, вам она нужна?

Он кивнул.

— Если удастся ее извлечь в целости и сохранности, — уточнил я.

Капсула негромко, дружелюбно тикала.

— Держите, — распорядился я, протягивая ему фонарь и снимая с пояса геологический молоток. Чарлз принял фонарь и осветил капсулу, а я занялся осмотром скалы, потом сообщил: — Кажется, нам повезло. Прямо под капсулой проходит подошва пласта, начинается прослойка. Известняк — порода непредсказуемая. Порой ложится тонкими пластами, так что его можно расщеплять, как фанеру, а порой пласты настолько толстые, что только рубить.

Под ударами молотка нижняя прослойка легко крошилась; я перевернул молоток, чтобы воспользоваться заостренным его концом, и потюкал по шву.

— Дайте-ка кирку.

Размахнуться было негде, но мне удалось вогнать заостренный конец кирки глубоко в скалу. Шов разошелся, кусок камня отщепился и вывалился. Капсула открылась вдоль всего нижнего края, и освободить ее аккуратными ударами по скале проблемы не составляло. На вес этот восемнадцатидюймовый цилиндр оказался тяжелее, чем можно было предположить.

Чарлз положил фонарь на землю и нетерпеливо протянул руки.

— Ну-ну, не торопитесь, мы еще не договорились.

— Можете оставить себе седло.

— Оно и так у меня, и отдавать я его не собирался.

— Мы вам его починим, даже обменяем на новое. А заодно научим им пользоваться.

— Не годится, мне и здесь хорошо. Здешние нравы я знаю, а если отправляешься в другие времена, то, пожалуй, беды не оберешься. А вот если есть еще фотографии вроде Марафонской… Скажем, пару сотен снимков на избранные темы.

Чарлз в отчаянии схватился за голову.

— Да откуда?! Мы не делаем таких снимков!

— А Стефан делал.

— Ну как вам объяснить?! — воскликнул он. — Стефан — урод, вырожденец. Он упивался насилием и кровью, потому-то мы и держали его здесь. Он сидел тут взаперти, и к полевой работе его не допускали. А он при удобном случае потихоньку удирал и делал то, что вы называли фотографиями. У них есть название…

— Голограммы, — подсказал я.

— Да, наверное. Аппарат на основе лазера. Решение включить Стефана в команду было ошибкой. Нам приходилось его прикрывать. Мы не можем ни одобрить его действия, ни сообщить о них — тут замешана честь команды. Мы пытались поговорить с ним по душам, мы его умоляли, но все напрасно — он настоящий психопат. Просто чудо, как он ухитрился прикинуться нормальным и добиться включения в команду…

— Психопаты на выдумку хитры.

— Теперь вы поняли? — с мольбой в голосе спросил Чарлз.

— Смутно. Вы сторонитесь насилия, вид крови вас отпугивает. И тем не менее изучаете историю, а история — штука жестокая и редко обходится без крови.

Он содрогнулся:

— Мы с этим уже столкнулись. Но несмотря на отвращение, приходится принимать в рассмотрение и это. Но нам-то это удовольствия не доставляет, а Стефан насилием наслаждался и притом был прекрасно осведомлен, что мы думаем по этому поводу. Боялся, что мы уничтожим его фотографии, и прятал их. Но если мы их найдем, то непременно уничтожим.

— Значит, вы их искали?

— Повсюду, но не нашли ни одного тайника.

— Выходит, они где-то поблизости?

— Весьма вероятно. Однако если вы носитесь с идеей отыскать изображение, оставьте ее. Вы же сами говорили, что психопаты на выдумку хитры.

— Говорил. В таком случае сделка не состоится.

— Вы что, хотите оставить капсулу себе?!

Я кивнул и сунул цилиндр под мышку.

— Но зачем?! — воскликнул он. — Чего ради?

— Раз капсула представляет ценность для вас, то пригодится и нам, — ответил я, мысленно вопрошая себя, что это я затеял — стою тут на полусогнутых в пещерном руднике и спорю с человеком из будущего по поводу какого-то дурацкого цилиндра из нечеловеческого прошлого?!

— Вы не сумеете извлечь информацию, находящуюся в этом цилиндре, — сказал он.

— А вы-то сами сможете?

— У нас больше шансов. Полной уверенности, разумеется, нет, но шансов больше.

— Я полагаю, вы надеетесь обнаружить сокровища каких-то нечеловеческих знаний, какие-то новые культурные концепции, основанные на нечеловеческих ценностях, надеетесь столкнуться с массой новых идей, лавиной новых воззрений, часть из которых может органически войти в вашу культуру, а часть — нет?

— Вы попали в самую точку, Торнтон. Даже если вы сумеете извлечь из капсулы информацию — как вы ею воспользуетесь? Не забывайте, что она частично, а то и полностью противоречит вашему нынешнему мировоззрению. А если там говорится, что права человека и в теории, и на практике главенствуют над правом собственности? Да, конечно, теоретически права человека пользуются некоторым приоритетом и теперь, это даже закреплено законодательством, — но вот как насчет практики? А если вы узнаете, что национализм обречен, и получите рецепт его ликвидации? Что, если истинный патриотизм — всего лишь дикая чушь? Это я не к тому, что в капсуле должна содержаться информация по поводу прав человека. По моему мнению, там много такого, что нам и не приходило в голову. Вот подумайте: как сегодняшнее общество — именно ваше сегодняшнее общество — отнесется к столь явному отклонению от считающихся общепринятыми норм? А я вам скажу: эти знания проигнорируют, спрячут под сукно, будут высмеивать и презирать, пока не сведут к нулю. Если вы намерены отдать капсулу своим людям, с равным успехом можете разбить ее о камни.

— А как насчет вас? Откуда такая уверенность, что вы сами употребите ее содержимое во благо?

— У нас нет иного выхода. Если бы вы видели Землю моего времени, то поняли бы, что иного выхода у нас нет. Ну да, мы летаем к звездам и путешествуем во времени — но при всем при том по-прежнему висим на волоске. Да, мы найдем применение сокровищам капсулы, мы найдем применение чему угодно, лишь бы спасти человечество от гибели. Мы — конечный итог тысячелетий безрассудства, именно вашего безрассудства. Как по-вашему, почему мы растрачиваем свои жизни, отправляясь в прошлое исследовать историю? Ради собственного удовольствия? Или в погоне за приключениями? А я скажу вам — нет, нет и нет! Мы просто надеемся уяснить себе, где и когда человечество пошло не той дорогой. Мы рыщем в надежде отыскать утраченные знания и найти им лучшее применение, чем нашли вы. Мы просто вымирающее племя, роющееся на свалках, оставшихся нам от предшественников.

— Вы хнычете, вы полны жалости к себе самим.

— Пожалуй, что так. Извините. Мы изменились. Мы ушли от вашего реализма куда дальше, чем вы ушли от варварства. Каменные лица и презрение к эмоциям безнадежно устарели, как и культ грубой силы, царивший за пару тысяч лет до вас. Человечество стало иным. Нас лишили всего, раздели донага. Мы давным-давно уяснили, что не можем позволить себе насилие, кровопролитную экономическую конкуренцию и национальную гордыню. Мы не такие, как вы. Я не говорю, что мы стали лучше, просто мы отличаемся от вас, и наше мировоззрение отличается от вашего. Если нам хочется плакать — мы плачем, если хочется петь — поем.

Я не проронил ни слова.

— А если вы оставите капсулу себе, — вновь заговорил он, — что вы с ней сделаете — не ваше общество, а вы лично? Кому вы ее отдадите, кому расскажете о ней? Кто согласится выслушать ваш рассказ? А сумеете вы стерпеть почти нескрываемое недоверие и смех? Вам придется дать какие-то объяснения — видимо, пересказать то, что я вам изложил. Сможете ли вы после этого взглянуть в лицо своим коллегам и студентам?

— Полагаю, что нет, — ответил я. — Нате, заберите эту чертову штуковину.

Он торопливо принял капсулу.

— Огромное вам спасибо. Вы заслужили нашу благодарность.

Внутри у меня все оборвалось, мысли путались. «Боже мой, — думал я, — держать в руках вещь, способную перевернуть мир, — и отдать ее просто так!»

— Если вы зайдете в дом, — предложил он, — я найду чего-нибудь выпить.

— Идите вы к черту! — отозвался я.

Он сделал было шаг к выходу, но снова обернулся:

— Не могу просто взять и уйти. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Я наверняка не нравлюсь вам, и, честно сказать, мне тоже до вас дела нет. Но вы оказали нам огромную, пусть и невольную услугу, и я испытываю глубочайшую благодарность. Помимо всего этого, мы просто люди. Торнтон, прошу вас, позвольте мне роскошь быть порядочным по отношению к вам.

Я буркнул что-то невразумительное, однако встал, собрал инструменты и последовал за ним.

Когда мы пришли в Вигвам, Анжела полулежала в кресле, а на столике рядом стояла бутылка виски. Увидев нас, Анжела с трудом стала на ноги и помахала полупустым стаканом, расплескивая спиртное на ковер.

— Не обращайте на нее внимания, — попросил Чарлз. — Она просто расслабляется.

— Черт, а ты на моем месте не расслабился бы? — буркнула она. — Столько месяцев выслеживать и таскаться за Вийоном по всем парижским борделям пятнадцатого века…

— Вийон, — полувопросительно повторил я.

— Ну да, Франсуа Вийон. Вы о нем слыхали?

— Да, слыхал. Но зачем…

— Спроси у главного умника, — указала она на Чарлза. — Это он у нас все выдумывает. Он сказал, этот человек опередил свой век. Мол, найди этого Вийона, гения, опередившего время. Дескать, в его веке гениев было мало. Мол, почерпни у него мудрости, выведай, каков он на самом деле. И вот я его нахожу, а это всего лишь грязный поэтишко, ворюга, волокита и дебошир. Люди прошлого — толпа похотливых ублюдков, и ваши современники ничуть не лучше своих предшественников. Все вы — толпа похотливых ублюдков.

— Анжела, — оборвал ее Чарлз, — мистер Торнтон — наш гость.

Она резко обернулась.

— А ты — где был ты, когда я продиралась сквозь смердящий и развратный средневековый Париж?! Сидел в уютной монастырской библиотеке где-то на Балканах, этакий святоша, да еще и высокомерный вдобавок ко всему, рылся там в старых пергаментах в поисках едва уловимых намеков на следы чего-то этакого, хотя прекрасно знал, что этого никогда не было.

— Но, дорогая моя, — возразил он, — это существует. — И положил цилиндр на стол около бутылки.

Она уставилась на предмет и после паузы произнесла:

— Значит, ты ее нашел, мерзавец, и теперь можешь вернуться и царить над всеми, доживая остаток жизни в роли того самого гада, который наконец нашел капсулу. Одна польза от всего этого: команда избавится от тебя, и то ладно.

— Заткнись, — бросил Чарлз, — это не я ее нашел, а мистер Торнтон.

Она перевела взгляд на меня.

— И откуда же вы про нее узнали?

— Я рассказал, — пояснил Чарлз.

— О, просто великолепно! Значит, он знает и о нас?

— Он и так знал. Мне кажется, и мистер Пайпер тоже. Они нашли один из кубиков Стефана, а когда самолет сбил припаркованное седло Стефана, оно упало во двор мистера Торнтона. Дорогая, эти люди отнюдь не глупы.

— Вы очень любезны, — кивнул я ему.

— Да и шериф тоже, — добавила она. — Он тут приходил вынюхивать вместе с этими двумя.

— Вряд ли шериф осведомлен, — ответил я. — Он не знает ни о кубике, ни о седле. Он видел только вон то сооружение и решил, что это какая-нибудь игра.

— Но вы-то знаете, что не игра?

— Я не знаю, что это.

— Это карта, — объяснил Чарлз. — Показывает, где и когда мы находимся.

— И все остальные, посмотрев на нее или другую такую же, знают, где остальные. Вот это мы, — указала Анжела.

Мне это казалось совершенно бессмысленным. Непонятно, зачем им такая карта и как она работает.

Анжела подошла ко мне и взяла за руку.

— Смотри вниз, в ее центр. Давай подойдем ближе и посмотрим в центр.

— Анжела, — окликнул Чарлз, — ты же знаешь, что это запрещено.

— Боже милосердный, ему ведь причитается! Он нашел этот вонючий цилиндр и отдал тебе.

— Послушайте, — вмешался я, — не знаю, что происходит, но увольте меня от этого. — И попытался выдернуть руку, но Анжела не отпускала, впиваясь ногтями в мою кожу.

— Ты пьяна, ты снова пьяна и не соображаешь, что мелешь. — По тону Чарлза чувствовалось, что он ее боится.

— Да, пьяна, но уж не настолько. Достаточно пьяна, чтобы стать чуточку гуманней. Достаточно пьяна, чтобы стать чуточку великодушней. — И приказала мне: — Вниз. Смотри вниз, в центр.

И тогда я, господи помилуй, посмотрел в центр этого дикого сооружения. Должно быть, я надеялся этим ей угодить и тем положить конец неловкой ситуации. Но это лишь предположение, теперь я уж не помню, чего это ради посмотрел туда. Позже я даже гадал, не ведьма ли она, потом спросил себя, что такое ведьма, совсем запутался в поисках определения и остался ни с чем — но это было позже, а не в тот момент.

Словом, я поглядел туда, но не увидел ничего, кроме клубящегося тумана, только туман был не белый, а черный. Мне он чем-то не понравился, было в его кружении что-то пугающее, я хотел было отступить назад, но не успел сделать и шага, как черный туман будто взорвался и поглотил меня.

Реальный мир остался где-то позади, я словно лишился тела, превратившись в чистое сознание, повисшее в черноте вне времени и пространства, среди всеобъемлющей пустоты, где не было места ни для чего, кроме моего с Анжелой сознания.

Ибо она была по-прежнему рядом со мной, даже среди этой черной пустоты, и я по-прежнему ощущал ее ладонь в моей, но, даже чувствуя прикосновение, понимал, что это не рука, ведь ни у меня, ни у нее рук не было. И стоило мне мысленно произнести это, как я сразу же понял, что ощущаю не ладонь, а присутствие Анжелы, эссенцию ее бытия, понемногу проникавшего в мое, словно мы перестали быть отдельными личностями, каким-то неведомым образом слившись в единое целое, сделавшись настолько близкими, что утратили собственную индивидуальность.

Я ощутил, как рвется из груди крик, но не было ни груди, ни рта, так что крикнуть я не мог, несмотря на зреющую во мне панику. Куда девали мое тело, получу ли я его обратно? И тут же Анжела подвинулась ближе, словно хотела меня утешить, и действительно мысль, что она рядом, успокаивала. Вряд ли она заговорила со мной или вообще что-либо делала, но я каким-то образом понял, что нас здесь двое и места хватит только для нас двоих. Ни страху, ни даже удивлению здесь не место.

А затем черная пустота отступила, но тела не вернулись. Мы по-прежнему были бестелесными существами, зависшими над кошмарным пейзажем: внизу раскинулась голая равнина, темными, блеклыми волнами уходившая в сторону зубчатых гор. Это продлилось не более мгновения, и разглядеть пейзаж было невозможно, будто изображение на миг включили и тут же выключили. Я успел лишь бросить взгляд.

И снова мы зависли в пустоте, и Анжела обняла меня — окружила со всех сторон. Ощущение было очень необычным, ведь ни у нее, ни у меня не было рук и тел для объятий. Ее прикосновение было не просто утешительным, как в прошлый раз, а я всей душой, всем разумом и памятью тела стремился из этой черной пустоты к другой живой душе. Я невольно потянулся к ней, проникая в нее, сливаясь и растворяясь в ней. Наши души, наши разумы, наши тела стали одним целым. В тот момент мы познали друг друга куда ближе, чем это кажется возможным, мы объединились. В этом ощущении было что-то сродни интимной близости, только намного более сильное — именно такого соединения ищут, но не достигают в интимном контакте. Это полнейшее соединение длилось и длилось, достигнув вершины. Экстаз все не кончался и, наверное, мог бы длиться вечно, если бы не копошившийся в уголке моего отчасти сохранившего позицию наблюдателя сознания грязный вопросишко, а как бы это было с кем-нибудь другим, а не с этой сучкой Анжелой.

Скепсис сделал свое дело: волшебство развеялось. Пустота ушла прочь. Мы снова стояли в Вигваме, рядом со странным аппаратом, все еще держась за руки. Выпустив мою ладонь, она обернула ко мне свое побледневшее от ярости лицо и сказала ледяным тоном:

— Запомни это. Больше ни с одной женщиной такое не повторится.

Стоявший на прежнем месте Чарлз подхватил почти пустую бутылку и издал понимающий, оскорбительный смешок:

— Я обещал вам выпивку. Пожалуй, сейчас самое время.

— Да, пожалуй.

Я направился к нему, а он взял стакан Анжелы и стал его наполнять.

— Стаканов у нас не хватает. Но в сложившихся обстоятельствах вы вряд ли будете возражать.

И тут я ему врезал прямо по физиономии. Он этого не ожидал, и когда увидел кулак, то уклониться не успел. Удар пришелся прямо по зубам, и он рухнул как подрубленный, выронив бутылку и стакан. Те покатились по ковру, разливая виски.

После удара мне сразу полегчало: я хотел ему вмазать с самого начала, когда впервые встретился с ним утром. Поразительно, как недавно на самом деле это было.

Чарлз не пытался встать — то ли не сумел, то ли отключился. С равным успехом он мог отдать концы.

Развернувшись на месте, я пошел к двери, открыл ее и оглянулся. Анжела стояла там, где я ее оставил, и, встретив мой взгляд, даже не шелохнулась. Я попытался сообразить, что можно сказать на прощанье, но в голову не пришло ничего путного. Ладно, сойдет и так.

Моя машина стояла на дорожке, солнце клонилось к горизонту. Я глубоко вздохнул — вероятно, бессознательно стремясь смыть липкий запах тумана пустоты, хотя, признаться честно, никакого запаха там не было.

Сев в машину и взявшись за руль, я вдруг заметил, что костяшки правой руки кровоточат, промокнул кровь о рубашку и разглядел явственные следы зубов.

Вернувшись в хижину, я поставил машину, поднялся на крыльцо и уселся в кресло — просто так, без всякого дела. Пролетела, направляясь на юг, «Стремительная Гусыня». В кустах за домом суетились малиновки. Воробей чириканьем провожал зарю.

Когда совсем стемнело и показались светлячки, я вошел в дом и приготовил ужин, но после еды вернулся на крыльцо. Голова понемногу начинала работать, хотя мысли еще путались.

У меня перед глазами, как живое, стояло видение, неотвязное воспоминание, след мимолетного взгляда, брошенного на тот темный, тусклый пейзаж. Как ни кратка была моя встреча с ним, видение не отступало, прочно отпечатавшись в памяти, — я отыскивал в нем все новые и новые подробности, детали, о которых даже не подозревал, — более того, готов был присягнуть, что ничего подобного не видел. Из-за своей черноты равнина казалась гладкой, но теперь я понял, что это не совсем так: там виднелись какие-то темные всхолмления, да кое-где возносились зазубренные острия — остовы разрушенных зданий. А еще я знал — или понимал, — отчего равнина выглядит такой черной. Это угольная чернота материковой скалы, сплавившейся и застывшей чудовищным памятником тому моменту, когда земля и лежащие под ней скалы смешались, мгновенно растекаясь жидкой лавой в пламени всепожирающего пожара.

Это будущее. Никаких сомнений, Анжела показала мне будущее — то будущее, из которого эти стервятники разлетелись по всем столетиям, рыщут по неведомым временам, чтобы отыскать не только то, что ведали их далекие предки, но и то, что было случайно обнаружено или открыто, но не познано. Хотя, если вдуматься, чем эдаким отличился, к примеру, Вийон? Ну да, он поэт, превосходный средневековый поэт, опередивший свое время, но в то же самое время вор и босяк.

Что мы проглядели в Вийоне, что проглядели мы во многих других событиях и людях? В чем заключалось то особое значение, которое прошло мимо наших умов, но которое распознали и теперь выискивают в черных пустынях будущего наши отдаленные потомки? Они вернулись к нам и роются на свалках нашей истории, высматривая то, что мы по недомыслию отшвырнули прочь.

Ах, если б мы только могли поговорить с ними, если бы они согласились поговорить с нами, — но, увы, это невозможно. А виной всему их высокомерие и наша неспособность стерпеть их плохо скрываемое пренебрежение. Как если бы современный радиоастроном отправился пообщаться с древневавилонским астрологом. И тут и там между участниками беседы зияет пропасть — они отличаются друг от друга не столько объемом познаний, сколько самим мировоззрением.

Безотказный козодой, каждый вечер исправно отмечающий начало сумерек, завел свое заунывное оханье. И вот, слушая эти мирные звуки, я отдался во власть исходящего от леса покоя. «Забуду обо всем, — твердил я себе, — сотру все из памяти напрочь. В конце концов, мне надо дописать книгу, и нечего терзаться по поводу того, что произойдет бог весть сколько тысячелетий спустя».

И знал, что заблуждаюсь, — такое не забывается. Слишком уж многое осталось недосказанным, чтобы просто закрыть глаза на случившееся. А еще, должно быть, слишком многое поставлено на карту. Хотя указать, что именно, я бы не сумел — найдены ответы не на все вопросы, даны не все разъяснения, недосказан рассказ. А отыскать ответы можно только в одном-единственном месте.

Итак, я спустился с крыльца и сел в машину. Вигвам был погружен во тьму, на мой стук никто не ответил; я нажал на ручку, и дверь распахнулась. Войдя в дом, я молча стоял во тьме — по-моему, в полной уверенности, что там никого нет. Через некоторое время глаза привыкли к темноте, и я осторожно двинулся вперед, стараясь не цепляться за стулья. Под ногой что-то хрустнуло, я застыл в полушаге и разглядел изувеченные остатки карты времен. Нашарив в кармане коробок, я чиркнул спичкой, и при ее слабом огоньке стало видно, что куб разбит — должно быть, кто-то изрядно потрудился над ним с кувалдой или булыжником.

Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Не видя смысла задерживаться, я развернулся и вышел, хлопнув дверью. Теперь у жителей холмов появится еще одна загадка, о которой можно вволю посудачить. Взять хотя бы карту времен — когда ее найдут, разговоров хватит минимум на год. Однако настоящей тайной останется вопрос о том, что же случилось с посетителями Вигвама, исчезнувшими как-то летом, бросив в гараже новенький «кадиллак». Сумма неоплаченных налогов будет понемногу расти, пока кто-нибудь не уплатит их, и тогда Вигвам приобретет нового владельца и новое название — но на легенде это никак не скажется. Год за годом ее станут пересказывать на Торговом Посту, с каждым пересказом история будет обрастать все более красочными подробностями, и со временем Вигвам приобретет славу проклятого места.

В лесу перемигивались светлячки, а добропорядочный козодой все так же вздыхал по ту сторону лощины. Ничего не попишешь — я сделал, что мог. Утешая себя этой мыслью, я вернулся в хижину, не в силах отделаться от ощущения полнейшего краха, а еще осознания, что лишился единственного шанса добиться хоть чего-нибудь. Вот и все, пиши пропало. Так что лучше уж засесть за рукопись в надежде, что работа поможет забыть о случившемся — а если не забыть, то по крайней мере забыться, пока воспоминания не утратят первоначальную свежесть.

И я старался. Целых три дня. Собрал волю в кулак и даже кое-что написал. Потом перечитал, разорвал и написал все заново. Второй вариант оказался ничуть не лучше предыдущего.

Сидя за кухонным столом, я пытался сосредоточиться на работе, но седло в шкафу будто поддразнивало меня. Тогда я вытащил его из шкафа, поволок вниз и спихнул в глубокий овраг, но и это ничуть не помогло — оно зазывало меня и оттуда. Пришлось слезть в овраг, выволочь его обратно и снова швырнуть в шкаф.

Продукты кончились, вынудив меня поехать в Торговый Пост. Хемфри сидел снаружи. Наклонив стул так, что тот опирался на задние ножки и прислоненную к стене здания спинку, Хемфри создал себе подобие кресла. Я купил все необходимое, взял подписанное Невиллом письмо и пару часов просидел рядом с Хемфри, слушал его болтовню о руднике. Говорил только Хемфри, я же не вставил ни словца из страха невольно проговориться и хоть косвенно дать ему понять о своей осведомленности.

Письмо было коротким. Невилл явно писал в спешке. «Уезжаю в Грецию, надо снова повидать Марафон».

Вернувшись домой, я собрал все свои наброски и черновики, сунул их в портфель и отправился удить рыбу. Если я способен увлечься рыбалкой, значит, еще не все потеряно — проведу конец лета за этим занятием и как-нибудь оклемаюсь. Но рыбалка долго не продлилась.

Я добыл уже три довольно крупные рыбины, когда дошел до того места, где присел тогда на колоду и заметил торчащие из земли торцы бревен.

Я вновь вошел в ручей и поглядел вверх, на холм. Вон там по склону промчалась белка и нырнула в пещерку, а невдалеке от пещерки зиял вход в рудник.

И тут мой рассудок преподнес мне неожиданный сюрприз. При взгляде на эту пещерку до меня вдруг дошло одно непонятное, едва уловимое обстоятельство. Оно с самого начала таилось в моем подсознании, до сей поры оставаясь незамеченным. После я ломал голову, почему не прозевал его, почему оно не осталось скрытым, почему компьютер в моем мозгу все-таки извлек его на белый свет.

Помнится, в пещерке виднелись перья и белесый помет находивших в ней укрытие птиц, а у дальнего края была небольшая осыпь. Осыпь-то и привлекла мое внимание — должно быть, я подсознательно отметил нечто существенное, но в тот раз был так возбужден, что отложил рассмотрение на потом.

И вот сейчас мне вдруг стало ясно, что козырек пещерки состоит из известняка, а осыпь — из зеленого сланца. Этим зеленым сланцем усыпано все ложе ручья — это просто гладкие обломки мягкой породы, принесенные сюда водой с равнины Декоры, расположенной на известковых отложениях. Так что сланец вовсе не осыпался — его туда принесли намеренно.

Хоть это и кажется невероятным, но, скорее всего, именно в тот момент я понял, в чем дело. Невероятная ситуация неминуемо породила невероятную гипотезу.

Рассудок взбунтовался. «К черту! — думал я. — Сыт по горло», — одновременно осознавая, что все равно погляжу, иначе места себе не найду. Неопределенность будет вечно преследовать меня. По-моему, в тот момент я даже надеялся, что наткнусь на обломки известняка, а вовсе не сланца.

Но, подойдя поближе, убедился в правоте подсознания — это были именно гладкие, обкатанные водой куски сланца. А под кучкой камней были спрятаны два принадлежавших Стефану фотокубика.

Сидя на корточках и разглядывая предметы, я вспомнил слова Чарлза: «Он просто психопат. Сделал свое грязное дело и спрятал кубики, так что мы не смогли их найти».

Как ни странно, я не мог вспомнить, какие именно слова тот употребил. Назвал ли он Стефана психопатом, а дело грязным или использовал другие, но очень сходные по смыслу слова? Вот насилие он упоминал, это точно, — но в его устах этот термин заменял некое более емкое понятие, раскусить которое мне не по зубам. Но суть его реляций, разумеется, сводилась к одному — продемонстрировать глубину разверзшейся между нашими временами пропасти.

Я попытался вообразить, как современный работник службы социального обеспечения мог бы объяснить смысл сострадания к обездоленным римскому патрицию, оперировавшему лишь категориями хлеба и зрелищ. Сравнение, конечно, довольно слабое, ведь пропасть между работником социального страхования и патрицием гораздо уже, чем расстояние между мной и Чарлзом.

И вот я сижу за кухонным столом, а передо мной стопка исписанных листов. Рукопись подходит к концу. Рядом стоят два кубика. Меня не покидает удивление перед слепым стечением обстоятельств, направлявших меня прямо к ним. А еще я не без горечи удивляюсь необходимости в одиночку нести груз истины, не имея возможности поделиться ни с кем даже словом, доверяясь лишь бумаге, в тишине и тайне ради собственной безопасности (хотя и начинаю думать, что это меня не спасет).

И еще меня удивляет отсутствие во мне какого бы то ни было сострадания к этим людям будущего: ну не могу я считать их детьми наших детей, нашими отдаленными потомками. Отчего я не могу пожелать им добра? Не знаю, не понимаю и ничего не могу с собой поделать — словно они чужаки, словно они так же чужды. мне, как и те существа, которые отправляли к звездам цилиндры; но чужими их сделало не расстояние, а время.

Теперь о кубиках.

Конечно, я не историк, но почти уверен, что в первом запечатлена коронация Карла Великого на трон властителя Западной империи. Карл — если это действительно он — просто грубое животное, головорез, с первого же взгляда внушающий инстинктивную неприязнь. А проводит церемонию Лео III — маленький суетливый человечек, на которого происходящее производит гораздо более сильное впечатление, чем на будущего императора.

Разумеется, уверенности у меня нет, но целый ряд факторов заставляет меня предполагать, что в этом фото изображены Карл Великий и Лео. В контексте истории именно эта коронация должна привлечь внимание человека, отправляющегося в прошлое, а если точнее — привлечь внимание человека нашего времени. Со Стефаном ни в чем нельзя быть уверенным — если его мышление и мировоззрение похожи на мировоззрение его современников, то один бог ведает, зачем он вообще что-то делал. С другой стороны, он сфотографировал Марафонскую битву — а это наводит на мысль, что он думал примерно в том же направлении, что и мы, и делает понятным его так называемый психоз. Быть может, современники считали его невротиком из-за явно атавистической натуры?

Слабое утешение. Уж лучше бы атавизм был тут ни при чем. Будь у меня такая уверенность, второй кубик не внушал бы мне таких опасений.

Теперь я жалею, что так и не собрался свести знакомство со Стефаном. Как оказалось, его никто и не знал толком. Многие годы мы жили бок о бок, удосуживаясь лишь помахать ему рукой при встрече. Ну да, характер у него был непростой — Хемфри говорил, что из Стефана слова клещами не вытянешь. И все же всем нам стоило приложить побольше усилий.

Теперь я пытаюсь мысленно воссоздать его образ, представить, как он крадется через лощину, чтобы спрятать кубики. Должно быть, смерть застигла его по дороге к тайнику, когда Стефан хотел схоронить марафонское фото. И у меня зреет парадоксальное предположение, что он сыграл над нами какую-то жуткую могильную шутку, сам навел нас на свой тайник, намеренно погибнув прямо под мостом, чтобы я или кто-нибудь другой легко нашел спрятанные кубики. Тогда две фотографии достоверных исторических событий должны вызвать доверие к третьей. Это, конечно, безумие, но в крайних обстоятельствах люди думают вопреки логике. Должно быть, заблуждаюсь все-таки я, изо всех сил отыскивая повод не придавать значения третьему снимку.

На снимке показано распятие. Крест совсем невысок — ноги распятого не достают до земли всего пару футов. Запястья приколочены к перекладине гвоздями, ноги согнуты в коленях. Вдали виден древний город. Рядом со скучающим видом опираются о копья с полдюжины безмолвных солдат — насколько я понимаю, это римские легионеры, приставленные к кресту для охраны порядка во время казни. Кроме солдат, почти никого — небольшая группка притихших зрителей. Под крестом, обнюхивая его, стоит тощий пес.

На кресте нет никакой таблички с издевательской надписью. Чело распятого не увенчано терновым венцом. Крест лишь один, крестов с разбойниками рядом нет. И никакой торжественности момента.

Но все-таки, все-таки… Стефан снял момент Марафонской битвы, увековечил для потомков тот немаловажный рождественский день, доказав, что обладает острым чутьем историка, причем историка современного, а не будущего. Если он настолько прав в двух случаях — то почему же должен заблуждаться в третьем? Ну да, распятие применялось часто, это наказание для рабов и преступников — словом, для отверженных и презренных. Но историческим значением обладает лишь одно-единственное. Мог ли Стефан его прозевать? Хочется верить, что так, но, увы, скорее всего, он прав.

Но что меня огорчает, наполняя душу бездонным холодом, — это заурядность происходящего. Обыденная смерть. Солдаты ждут, когда жертва отдаст концы и можно будет заняться чем-нибудь более приятным. Остальные просто ждут конца, безропотно и смиренно; владычеству и силе Рима не может противостоять никто.

Но все-таки я считаю, что если событие происходило именно так, таким оно и должно остаться, таким оно и должно быть поведано нам. Из этого грустного и ничтожного события христианство может почерпнуть такую силу, какой никогда не даст ему вся символика воображаемой славы.

Голова жертвы свесилась на грудь, но если повернуть кубик — не увидеть его будет невозможно.

И заглянув ему в лицо, я все пойму — не потому, что узнаю. Мы не знаем, каким он был, до нас дошли только плоды фантазии стародавних художников, и не все они сходятся между собой. Нет, я узнаю его по глазам, по какому-то особому выражению лица.

И еще мне не дает покоя седло. Интересно, можно ли его починить? Можно ли заставить его снова заработать? Сумею ли я с нуля разобраться в управлении?