Ломоносов
Михайло Васильевич Ломоносов.
Елизавета Андреевна, урожденная Цильх, жена его.
Федор Ростиславович Иконников, управляющий казенными заводами на Урале, позже — генерал-кригс-комиссар российской армии.
Георг Вильгельм Рихман, академик и профессор физики.
Андрей Константинович Нартов, советник канцелярии Академии наук, писатель, «токарь» Петра Первого, автор воспоминаний о нем, известный изобретатель.
Степан Петрович Крашенинников, академик, знаменитый путешественник и географ.
Василий Кириллович Тредьяковский, академик и поэт.
Герард Миллер, академик, известный историограф.
Христофор фон-Винцгейм, академик и профессор астрономии.
Генрих Уитворт, академик географ.
Людвиг де-Рюшампи, академик, ботаник.
Иоганн Даниил (Иван Данилыч) Шумахер, многолетний правитель канцелярии Академии наук, некогда библиотекарь Петра Первого.
Доротея, дочь его, жена Тауберта.
Тауберт, адъюнкт Академии наук.
Кирилл Григорьевич Разумовский, граф, камергер, командир Измайловского гвардейского полка, президент Академии наук и гетман Украины.
Екатерина Ивановна Нарышкина, внучатая сестра императрицы Елизаветы, фрейлина и статс-дама двора, затем — супруга гетмана Разумовского; из знатного рода Нарышкиных, прославившегося благодаря Наталье Нарышкиной, жене царя Алексея Михайловича и матери Петра Великого.
Григорий Николаевич Теплов, воспитатель Разумовского, затем правитель его гетманской канцелярии, адъюнкт и асессор канцелярии Академии наук; впоследствии еще более возвысившийся и разбогатевший, в 1763 году он статс-секретарь Екатерины II и ему принадлежит огромная табачная монополия на Украине.
Николай Никитич Поповский, ученик Ломоносова, поэт и первый профессор Московского университета.
Петр Алексеев, ученик Ломоносова, он же Петрекей, «калуцкий ходок».
Никифор Пиленко, ученик Ломоносова, из запорожцев.
Анкудин Баташ, ученик Ломоносова, из татар.
Ермола Шелех, ученик Ломоносова.
Никита Укладник, ученик Ломоносова, — оба с севера России.
Конон Ракитин, ученик Ломоносова.
Гриша Уктусский, ученик Ломоносова, уралец.
Штурман Подволошнов, помор, земляк Ломоносова.
Седой помор, дед Калинушки.
Горбоносый помор.
Калинушка Судьин, юный помор, ученик Ломоносова.
Захар, мастер при плавильных печах в лаборатории Ломоносова, из «калуцких ходоков».
Ловчий на императорской охоте.
Стефангаген, архивариус Академии наук.
Слуга академика Рихмана.
Дворецкий и слуги на императорской охоте, адъютанты генерала Иконникова, солдаты Измайловского полка, жители Петербурга, писаря Академии наук.
Действие — под Царским Селом и в Петербурге, в средине XVIII столетия.
Первое действие
Окрестности Царского Села. Первые дни октября и первый снег, довольно обильный. Солнце склоняется к закату. Желтеет пологий холм, поля, перелески, далеко уходящие изгибы речки.
У подножия холма — императорский охотничий домик, в окнах которого поблескивают люстры. На плоской крыше — балюстрада, стоят сошки с ружьями. От дверей домика — наружная лестница на крышу. Возле лестницы залепленный снегом мраморный купидон с луком, колчанами и стрелами. От купидона на поляну по пухлому снегу тянется алый ковер. Слуги под наблюдением дворецкого, в полной тишине шагая на цыпочках, расставляют на столе вина и закуски.
Ловчий на крыше осматривает сошки и ружья.
За сценой шум, крики: «Отцы родные, пожалейте! Кого бьете-то: старика? — Да пропустите, кормильцы!»
Это — ходоки от крестьян, о которых в прошении заводчика и дворянина Е. Демидова написано: «В Калужской провинции… Ромодановская волость самовольно от нас отложилась… Услышавши об этом самовольстве, крестьяне той же волости, обученные разным мастерствам и находящиеся на наших Брунских и Дугненских заводах, многие, покинув работу, ушли в свою Ромодановскую волость и от того многие работы остановились». Говоря современным языком, заводские крестьяне, будучи не в силах выносить ужасные условия работы на заводах Демидова, забастовали. На забастовавших двинули войска. Историк С. Соловьев в 23 томе «Истории России» рассказывает: «Живший в волости солдат Дмитриев обучал крестьян воинским приемам: вооружали не только мужчин, но и женщин и девиц… Против возмутившихся был отправлен полковник Олиц с 500 человек команды, но он был разбит крестьянами и взят в плен; подполковник фон-Рен, один капитан, прочих чинов и рядовых 30 человек были ранены тяжело, так что оказались к жизни безнадежны; 9 офицеров и 188 рядовых получили легкие ранения. Тогда был отправлен бригадир Хомяков… крестьяне ни на шаг не отступили… В Петербурге нашли, что Хомяков действует слабо, и отдали его под военный суд. На его место явился генерал-майор Опочинин»…
Восстание крестьян в конце концов было подавлено. Начался бесчеловечный «суд», с порками, клеймением, отправкой на каторжные работы. Крестьяне, ища правосудия, послали своих ходоков в Петербург, к царскому двору. Во дворец императрицы пробиться трудно; надеясь увидеть ее на охоте, ходоки пошли в Царское Село и вот…
Дворецкий. Гляко-сь, ловчий. Калуцкие то, никак, сюда пробираются?
Ловчий. И пускай! Авось у государыни поле будет, — она их и простит.
Дворецкий. Разбойников-то?
Ловчий. Да какие они разбойники! Не трожь ты их, дворецкой.
Дворецкий. Не трожь! А Теплов вдруг придет, что мне?! (В сторону криков.) Гони, гони! Эй, господин, отойди от мужиков, пока и тебе не попало!
Ловчий (хватая его за руку). Очумел! Да ведь господин-то этот — Ломоносов!
Дворецкий. А по мне хоть Ломоносов, хоть Горбоносов! Гони-и!.. (К ловчему.) Кто он, Ломоносов-то этот?
Ловчий. Ученый.
Дворецкий. Из подьячих, что ли? Ученый! Меня учеными не напугаешь. Я и на иного придворного кричу. (Опять в ту же сторону.) Господин, говорят тебе, отойди! Велено калуцких гнать!.. Ах ты, господи, заступник тоже еще нашелся! Не уходит он, и они не пятятся! Эй, убирайтесь!.. (Уходит.)
Звучный голос (с поля). Ловчий! Чей у тебя нумер?
Ловчий. Нумер дежурной фрейлины Катерины Ивановны Нарышкиной, ваше превосходительство!
Голос. Государынин нумер рядом?
Ловчий. Рядом, ваше превосходительство, у ручья!
Пока ловчий переговаривается, а дворецкий и слуги смотрят в поле, к домику пробираются четверо калужских ходоков.
Петрекей (тихо остальным). Здеся, у ручья, говорит…
Захар. Ломоносов-то верно нам сказал!
Третий ходок. Тута мы ей, царице-то, и поклонимся челобитной!..
Ловчий (глядя в поле). Государыня со свитой!
Захар. Впереди, в белой шубе-то, с лентой, царица?
Ловчий (оборачиваясь). Генерал-егерьмейстер: всей царской охотой командует.
Петрекей. Охотой генерал командует? Чудеса!
Ловчий (опять оборачиваясь). А оттого — генерал, что лось — зверь великий. И дары за него будут великие: кому именье, а кому, вроде вас, головы лишенье!
Петрекей. А прошенье, прошенье-то наше кто примет?
Ловчий. Ну, калуцкие, побаивайся. Теплов идет!
Ходоки. Теплов?! Батюшки мои! Ложись!
Входит Теплов.
Теплов. Кто там поет? (Прислушивается.) Не плохо ведут. Вон того, тенора-то, я бы к себе в хор взял.
Захар. Наши поют… Услыхали мы, милостивец, Григорий Николаич, что любишь ты песни, ну и запели… Пожалей горемышных!..
Теплов. Вы что, загонщики? Слушайте, дьяволы. Буде государыня лося ранит и оный лось в ослеплении на нумер их императорского величества устремится и, не дай бог, государыню испугает, — вам всем взять того лося грудью. Понятно? Делай!..
Дворецкий (робко входит). Пробрались таки?! Григорий Николаич! Не загонщики они, калуцкие разбойники…
Теплов (в ярости). Калуцкие?! Вы пытанные, мученые, на дыбу поднятые, вы откуда вылезли? (Мужики убегают.) Тьфу! Куда ни ткнись, всюду — калуцкие. Сипеть из-за них даже начал. И через кого только калуцкие узнали, что ноне здесь государыня будет охотиться?
Дворецкий. Да, чаю, через Ломоносова.
Теплов. Ломоносов? Академик? Отменно! А он сюда каким средством?
Дворецкий. Вельможей, господином Шуваловым-де приглашен.
Теплов. Не слышал. Всем, — и Ломоносову скажи, — всем, кто увидит их императорское величество после удачного поля, — ложиться харей и брюхом вниз, голову не подымать и, тем паче, милостей не просить. И без того добра вам много дадено. Обожрались. В кадушке квас? Отведаю. Государыня любит, чтоб самого густого вишневого цвету. (Пьет.)
Дворецкий. Не сладковат ли?
Теплов. Нет, не сладковат. Ну, делай!
Все, кроме ловчего и Теплова, уходят. Входит Нарышкина.
Теплов. Катерина Ивановна!.. Никак государыня хмуры?
Нарышкина. Хмуры. Солнце к закату, загонщики все еще лосей не выгнали.
Теплов. Глупый зверь-с. Своего счастья не понимает. (Идет вслед за Нарышкиной, которая становится у своего ружья и осматривает его.) Да что лось! Человек зачастую своего счастья не понимает. Катерина Ивановна! Не осмелюсь и предложить — внучатой сестре императрицы, из рода Нарышкиных…
Нарышкина (ухмыляясь). Да и ваша родня не мала, господин Теплов! Вы — воспитатель графа Кирилла Разумовского, брат коего — тайный муж императрицы.
Теплов. Катерина Ивановна! В прошлую охоту государыня промахнулись. А вы — меткий стрелок, изволили двух лосей застрелить…
Нарышкина. А нынче чаю и трех убить!
Теплов. Государыня еще с той охоты хмуры. А нынче застрелите — совсем будет гнев. Ну, чего вам лоси, Катерина Ивановна? Сегодня убили, завтра забыли. То ли дело государыня! Они год будут удаче радоваться и вас милостями осыплют…
Нарышкина. Какими? Что крепостных подарит? А у меня и так в приданое сорок тысяч душ отложено. Души есть, а жениха вот нету.
Теплов. Будет и жених…
Нарышкина. Кто сей долгожданный принц?
Теплов (тихо). Да граф Кирилл Разумовский.
Нарышкина. Каждая невеста спит плохо, а заснет, так видит жениха. Красивого, умного, могучего, знаменитого… Я никогда не видала во сне графа Кирилла!
Теплов. Плохо разглядываете свои сны, Катерина Ивановна! Право, промахнитесь!
Нарышкина. Ну вот, испортил мне всю охоту! Мне теперь и к ружью не встать. Свежо. Пойду в домик погреюсь… (Идет вниз по лестнице).
Теплов. Катерина Ивановна! Молю, промахнитесь.
Нарышкина. Меньше промахов, больше веселья! (Ушла).
Теплов. Ин, веселиться-то буду я. Промахнешься!..
Теплов ушел. Ловчий смотрит в поле. Один за другим появляются калужские ходоки.
Захар. Ловчий, ушел Теплов-то?
Ловчий. Ушел, проклятый.
Петрекей. И верно, что проклятый. «Обожрались»?! Обожрались мужики лебеды да сушеной коры, пухнут с голоду. Нет, подожди…
Ловчий. Полегче, полегче, калуцкой. На прошлой охоте таких вот, как вы, словохотов сорок человек запороли. Вы что, сказывают, бунт в Ромодановской волости подымали?
Захар. Был грех, побунтовали.
Ловчий. Офицеров — полковника Олица и подполковника фон-Рена, того?.. В деревянных мундирах от вас увезли?
Петрекей. Был грех, побили.
Ловчий. Напрасно! И тут вам никакой Ломоносов прощения не выхлопочет. Кабы вы простых солдат побили, вроде меня, — это ничего. А дворян вам бить не разрешается.
Захар. Да ведь дворяне-то — аспиды, злодеи и мучители!
Ловчий. Все равно — не разрешается. (Смотрит.) А Ломоносов-то, гляди, из-за ваших дворецкого смазал. Здорово! Ученой — ученой, а кулак-то не подмоченой. Мужицкой!
Захар. Али и впрямь, как бают, Ломоносов-то из крестьян?
Петрекей. Помор будто бы?
Третий ходок. Пришел будто в столицу в лаптях?..
Петрекей. И не только будто все науки изучил, а и новые начал выдумывать?
Третий ходок. Постой, постой, Петрекей! А как же бог?
Захар. Чего, бог?
Третий ходок. Человек, Захарушко, не смеет новые науки придумывать. Все науки от бога.
Ловчий. Серость! Которые попроще — от бога, а которые поавантажнее — от людей. Не от бога, а от Ломоносова! И он ноне для вас, для серых, ниверситет, самую большущую школу хлопочет открыть. Для того и сюда пришел.
Третий ходок. Ниверситет? Это что ж, вроде монастыря, что ли?
Ловчий. Монастыря? Сената! Сенат наук… Ну, буде, посторонись, опять Нарышкина идет!
Крестьяне ушли. Ловчий замер на пне, с которого он наблюдает за лосем. Входит Нарышкина.
Нарышкина. Ловчий, а где же лоси? Государыня сердится.
Ловчий. Гонят, Катерина Ивановна. Слышите рог? (Далекий звук рога). Теперь, чаю, они верстах в пяти.
Ломоносов (входит, оборачивается назад и, улыбаясь, кричит). Ходоки, чего ж вы остановились? Идите сюда!
Дворецкий (входит, Нарышкиной). Он, он, Катерина Ивановна! Он меня за шиворот взял и в снег швырнул!
Ломоносов. Снег-то впервые выпал: надо ж тебе порадоваться и обнять его!
Нарышкина (строго). Сударь! Кто вам дал право здесь командовать? И кто вы такой?
Ломоносов (кланяясь). Профессор химии Санкт-Петербургской Академии наук академик Ломоносов.
Нарышкина (изумленно). Вы — Ломоносов? Простите, Михайло Васильевич, я вас за доезжачего приняла. (Дворецкому.) Почему мне не доложили, что сюда прибыл господин академик Ломоносов?
Дворецкий ушел. Вдали ведут зверя. Рог.
Нарышкина (любезно). Как вы себя чувствуете на императорской охоте, Михайло Васильевич?
Ломоносов. Как юноша. Полон мечтаний, надежд, жажды правосудия.
Нарышкина. Да, я слышала, вы отважны. Мечты, соединяясь с отвагой, создают великих людей. (Слышна песня.) Поют? Лосей отгонят!
Ломоносов. Лоси далеко, а поют они чуть ли не шепотом.
Нарышкина. А кто поет?
Ломоносов. Ходоки за вашей милостью.
Нарышкина. В чем милость?
Ломоносов. Они жаждут.
Нарышкина. Чего?
Ломоносов. Быть великими.
Нарышкина (посмотрев в сторону песни). Мужики?
Ломоносов. А разве мужики не имеют мечтаний, надежд, отваги, — и жажды правосудия?.. Государыня, сказывают, после хорошего поля добры?
Нарышкина. Бывает.
Ломоносов. Катерина Ивановна! А ежели бы вам поставить сих калужских ходоков с челобитной у царского ковра?
Нарышкина. Калужских? Но они — разбойники, бунтовщики!
Ломоносов. Тогда и я, пришедший по приглашению Ивана Ивановича Шувалова показать государыне выплавленный мною «золотой рубин» и просить об открытии в Москве университета и заступившийся за калужских ходоков, тоже разбойник и бунтовщик? Помилуйте, Катерина Ивановна!
Нарышкина смеется.
Нарышкина. Покажите ваш «золотой рубин».
Ломоносов подает футляр, где лежит алый камень. Нарышкина сравнивает его со своим рубином на браслете.
Ваш рубин бледнее.
Ломоносов. Знать, золота мало положил в сплав.
Нарышкина. Дворецкий! (Вбегает дворецкий.) Скажи Теплову, я позволила калужским встать у ковра с челобитной. (Дворецкий уходит.)
Ломоносов. Спасибо, Катерина Ивановна!
Нарышкин а. Уж ежели кого будете благодарить, то — лосей. Гонят?
Ломоносов. Ведут, но где-то еще далеко.
Смена караула. Нарышкина рассматривает «золотой рубин».
Нарышкина. Он горит ярче, чем настоящий, хотя это лишь стекло?
Ломоносов. Да, сплав стекла, золота…
Нарышкина. И крови?
Ломоносов. Народ говорит: «кровью и потом, иначе и не работам».
Нарышкина (возвращая «золотой рубин»). Но этот камень для государыни. А мне, Михайло Васильевич, вы ведь выплавите другой? Совсем, совсем темно-алый, как этот закат?.. Но, быть может, у вас для нового сплава нет золота? Ваше золото — стихи. А стихи не всегда удается переплавить в золотую монету. (Снимает было золотой браслет.)
Ломоносов (отстраняя браслет). Стихотворство моя утеха. Физика, химия — мои упражнения. Сими упражнениями авось и сам, Катерина Ивановна, добуду золото для новых сплавов.
Они останавливаются возле купидона.
Нарышкина. Что сей купидон значит?
Ломоносов. Нерадение царских слуг! Купидона, бога любви, забыли на зиму в сарай убрать.
Нарышкина. А что есть истинная любовь, Михайло Васильевич?
Ломоносов. Сказать правду?
Нарышкина. А что есть любовь без правды?
Ломоносов. Истинная любовь к женщине, к поэзии, к науке, к отечеству должна быть великой.
Нарышкина. И середины нет?
Ломоносов. Середины в любви нет.
Нарышкина (читает)…
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятный перервался
В начале самом сон…
Ломоносов. А дальше читайте сердитей, понеже автор никак не хочет поддаваться оному шутливому купидону.
«Кто там стучится смело?» —
Со гневом я вскричал…
Нарышкина. Забыл? Ха-ха! Ай-я-ай, господин сочинитель!
Ломоносов. Давно написано.
Нарышкина.
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил…
Она вдруг прерывает чтение, точно ее пронзило стрелой, смотрит в поле…
Лоси?.. Почудилось…
Ломоносов. И мне почудилось.
Шум, крики мужиков.
Голоса: — Батюшки, да не бейте же, родимые…
— Батюшки, родимые, милостивцы…
— Ой, родные мои!
Ломоносов. Безжалостные, что делаете?
Нарышкина (оборачиваясь на шаги дворецкого). Дворецкий, что там такое?
Дворецкий. Калуцких, госпожа фрейлина, измайловцы, солдаты гонят.
Нарышкина. Кто приказал?
Дворецкий. Теплов.
Нарышкина. Позвать его сюда!
Дворецкий. Они идут вместе с иноземцами, академиками, что ль…
Нарышкина. Академики еще сюда зачем?
Ломоносов. Зачем? Либо продавать, либо покупать. Сии «академики», чуя, что быть войне между Англией и Францией из-за колоний, ну — товары у нас закупать. Кожи, лес, железо, зерно за границу везут во множестве. Кафтаны академиков, а лапы торгашей! Что с ними толковать? Нельзя ли вот калужских вернуть? (Уходит.)
Входит Теплов. За ним — академики и адъюнкты в парадных кафтанах, при шпагах. Позади — генерал Иконников с адъютантом.
Теплов. Пожалуйте, господа академики. Отсюда выстрелы государыни хорошо будут видны.
Нарышкина (Теплову, гневно). Чьим приказом пропущены академики?
Теплов (спокойно). Приказом полковника, чей полк несет караул.
Нарышкина. Почему арестовали калужских ходоков?
Теплов. О том извольте спросить того же графа Разумовского.
Входит К. Г. Разумовский, брат фаворита императрицы, мужчина видный собой и, как писали о нем, «пылкий умом». Современному читателю последующие события, описываемые нами, могут показаться чрезмерно сгущенными. Поэтому позволю себе привести выдержку из старинной книги Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов», рассказывающую о стремительности биографии Кирилла Разумовского. «В 1744 году возведен он в достоинство графа Российской империи; в 1745 получил камергерский ключ и орден св. Анны; в 1746 (мая 21) звание Президента Академии наук, на девятнадцатом году своего возраста! и вслед за тем (июня 29) орден св. Ал. Невского; в 1748 году польскую ленту Белого Орла и чин подполковника лейб-гвардии Измайловского полка, сенатора и генерал-адъютанта, и, наконец, в 1750 году (24 апреля) достоинство малороссийского гетмана с представлением в торжествах иметь место с генерал-фельдмаршалами, считаясь с ними по старшинству; с пожалованием всех гетманских доходов, собранных с 1734 года. Таким образом, граф Разумовский, будучи только двадцати двух лет, возведен в степень гетмана и генерал-фельдмаршала». Добавим к этому, что этот фельдмаршал никогда не был не только на войне, но и не проходил никакого военного обучения. Для рода Нарышкиных брак Екатерины Ивановны с К. Разумовским был результатом холодного расчета, а не каких-либо любовных чувств, что признает даже автор панегирической книги «Род Разумовских». Брак этот не был счастливым. К. Разумовский вел распущенный образ жизни; Екатерина Ивановна умерла рано.
Нарышкина (вошедшему Разумовскому). Граф Кирилл! На императорскую охоту приглашены лишь Шуваловы, Разумовские, канцлер Бестужев, что же касается академиков и сего генерала…
Разумовский (небрежно). Генерала Иконникова и академика Ломоносова пригласил Шувалов. Ну, тогда мой брат Алексей, фельдмаршал и генерал обер-егерьмейстер, говорит Теплову: «В Академии нашей есть академики и помимо Ломоносова, тем более что они какую-то петицию жаждут вручить государыне…»
Шумахер. Позвольте вручить сию петицию, Катерина Ивановна?
Нарышкина (сухо). Что просят академики, господин Шумахер?
Шумахер. Президента.
Нарышкина. Уж не Ломоносова ли прочите?
Шумахер. Избави бог! Меня пригласил в Россию Петр Великий, сей неустрашимый усмиритель смут. Как же мне просить в президенты Ломоносова, когда он суть главный рассадник смут?
Нарышкина. О чем просит генерал Иконников? Вы откуда?
Иконников. Имею честь управлять Уральскими казенными военными заводами. Испытывая нужду в людях, знающих геологию и металлургию, прошу направить на Урал профессора Ломоносова…
Нарышкина. Зачем?
Иконников. Для обучения уральских людей.
Нарышкина. Ломоносов нужен в Петербурге.
Иконников. Мы слышали, что Ломоносов добивается открытия химической лаборатории при Академии…
Шумахер. Зачем нужна Ломоносову химическая лаборатория, когда и химия в России не нужна?
Нарышкина. А, вы уже знаете о том мысли России, господин Шумахер? Продолжайте, генерал.
Иконников. Ежели нельзя на Урал самого Ломоносова, то пусть бы при той химической лаборатории обучить инженеров для Урала.
Нарышкина. Изрядно.
Рог.
Следите за охотой, господа. Удача императрицы на охоте несет счастье вашим замыслам.
Разумовский подходит к Нарышкиной.
Разумовский (любезно). А скоро уже и сумерки.
Нарышкина (сухо). Да. А за сумерками ночь. А за ночью утро.
Разумовский (еще любезнее). А за утром день…
Нарышкина (еще суше). А за днем опять сумерки. Вы наблюдательны, граф.
Разумовский (отходя). Фу-у… (Теплову, который внизу разговаривает с академиками.) Григорий Николаевич обещал красивое зрелище, где ж оно?
Теплов. Разве Академия наук, выстроившаяся подобно солдатам у императорского ковра и падающая на колени с петицией, не зело красивое зрелище?
Разумовский. Ну, не видал я академиков, что ли? Я сам у великого Эйлера бывал. Кстати, господин Шумахер, каково здоровье Эйлера?
Шумахер. Величайший математик Европы, некогда подвизавшийся в Санкт-Петербургской академии наук, прославленный Эйлер здоров, живет сейчас в Берлине и весьма одобряет нашего кандидата в президенты Академии наук.
Разумовский. А кого же вы все-таки прочите в президенты?
Шумахер. Высокородного графа Кирилла Разумовского!
Разумовский. Меня? Ну, тогда, возможно, я увижу зело красивое зрелище! Однакоже я не всех знаю академиков. (Тыча пальцем в Тауберта). Это кто?
Теплов. Зять господина Шумахера, адъюнкт Тауберт, просвещеннейший философ и между прочим, ваше сиятельство, превосходный фехтовальщик.
Разумовский. Ну? А этот огромный?
Теплов. Академик Уитворт, географ, судовладелец, из англичан.
Шумахер. Но, как и мы все, — душою русский!
Разумовский. Англичане не плохо дерутся на шпагах. Я уважаю Англию, сэр.
Уитворт. Ее все уважают, ваше сиятельство. А тех, кто ее не уважает, мы заставляем уважать.
Разумовский (тычет на де-Рюшампи). Этот?
Теплов. Академик де-Рюшампи… ботаник, из Франции!
Разумовский. Француз? Собственно, французы и выдумали драки на шпагах, да? Прекрасное занятие!
Теплов. Академик фон-Винцгейм — астроном, из Пруссии…
Разумовский (оглядывая фон-Винцгейма). Длинен. Впрочем, я уважаю Пруссию… Но говорят, что ваш король Фредерик собирается на нас войной.
Фон-Винцгейм. Войне не быть!
Разумовский. Быть войне, не быть — на то воля государыни.
Шумахер. Воистину, ваше сиятельство…
Рог.
Разумовский. Катерина Ивановна, неужели я буду президентом?
Нарышкина. Да, коли государыня лося убьет.
Разумовский (живо). А не дай бог промахнется? Тогда я к императрице не пойду!
Нарышкина. Государыня вас любит.
Разумовский. Да, и любя бьет! Она по щекам любит бить. А промахнется в лося… она ведь с ружьем… чого доброго в меня выстрелит!
Нарышкина. Ну, а если не она, а я застрелю лося? Государыня рассердится, сюда пожалует и…
Разумовский (вскочил). Упаси бог! И эта мука называется охотой?! Теплов, что лица у академиков вытянулись?
Теплов. Прикажете, ваше сиятельство, научный спор вести?
Разумовский. Вот, вот! Когда я был за границей и посещал великого Эйлера, я сам вел научные споры… Начинайте научный спор, диспут! Что вы, зачахли, что ли?..
Тауберт. Именно зачахли, ваше сиятельство! Зачахли от мучений, претерпеваемых через академика Ломоносова.
Разумовский. Из-за Ломоносова? Не может быть!
Фон-Винцгейм. Ломоносов перессорил нас не токмо между собой, но и со всеми академиями Европы.
Тауберт. Называя нас неучами и лжецами!
Фон-Винцгейм. Грабителями!
Уитворт. Бездельниками! Мы — бездельники?!
Ломоносов (возвращается). Для себя, сэр Уитворт, вы делаете большие дела.
Уитворт. А для науки?
Ломоносов (смеясь). И для науки коммерции тоже.
Иконников. Здравствуйте, Михайло Васильевич!
Ломоносов (ласково). Федор Ростиславич!
Разумовский. Катерина Ивановна, научный спор разгорается! Итак, Ломоносов называет вас неучами и лжецами? Неужели всю Академию?
Фон-Винцгейм. Всю. А про господина Шумахера он сказал, что тот, управляя Академией девятнадцать лет, не создал ни одного русского ученого.
Уитворт. Шумахер-де истратил русских денег полмиллиона, а фунт мяса на базаре стоит копейку… Сколько же сожрал зря мяса Шумахер, высчитайте?
Ломоносов. Ваше сиятельство, те слова сказаны давно, и за те слова сидел я восемь месяцев под арестом.
Разумовский (шлепая губами и глядя на небо). Сколько… Шумахер сожрал мяса? В пуду сорок фунтов… на рубль — два с половиной пуда… и если пятьсот тысяч рублей помножить… будет… будет…
Иконников. Миллион двести пятьдесят тысяч пудов.
Разумовский. Господин Шумахер сожрал миллион двести пятьдесят тысяч пудов мяса? Он?!
Хохот.
Нарышкина (не оборачиваясь). Тише! Лосей отпугнете!
Гон собак.
Тауберт. Ломоносов действительно сидел за эти слова под арестом, ваше сиятельство, но он не раскаялся, он и сейчас смеется над нами. Смотрите!
Академики (тыча пальцами с лестницы вниз на Ломоносова). Смеется! Хохочет!.. Все зубы оскалил!..
Лицо Ломоносова, однако, неподвижно.
Разумовский (вглядываясь). Да смеется ли он?
Фон-Винцгейм. Задыхается от смеха, ваше сиятельство!
Разумовский. Я верю науке. Он смеется. А потому…
Тауберт. А потому, ваше сиятельство, весь дрожа от негодования, я прошу разрешить мне обнажить шпагу! За честь тестя моего — правителя канцелярии Академии наук Шумахера!..
Нарышкина (оборачиваясь). Дуэли в России не дозволены.
Разумовский. Не дозволены. Но экзерциссы, сиречь упражнения на шпагах, поощряются.
Нарышкина. Граф Кирилл! Властью, данной мне государыней…
Разумовский. Ваша власть, Катерина Ивановна, на этой охотничьей террасе. Моя — где стоит мой Измайловский полк. Противники, желающие экзерциссы исполнять, пойдут в расположение моего полка. Что?
Уитворт. Если господину академику Ломоносову не угодна шпага адъюнкта Тауберта, я предлагаю экзерциссы со мной.
Де-Рюшампи. Или со мной.
Разумовский (Нарышкиной). Этот диспут недурён. Они — настоящие академики! (К нему подходит Иконников.) Генерал?..
Иконников (тихо). Вашему сиятельству известно, что такое политика?
Разумовский. И, однако, объясните, генерал, хотя имейте в виду, что я спешу смотреть экзерциссы.
Иконников. Политика есть направление государственных сил в заранее определенное и желаемое течение. Некоторые государства всегда стремятся направить Россию к степени беспомощного азиатского государства.
Разумовский. И далее, генерал?
Иконников. России, вследствие угрозы внезапного нападения, необходимо вооружаться. Ломоносов помогает и поможет нам вооружиться. И не кажется ли вам странным, ваше сиятельство, что сии иноземцы чересчур настойчивы в стремлении к дуэли?
Разумовский. А я чересчур настойчив, уговаривая их драться? Вам что, угодно обнажить шпагу со мной, генерал?
Иконников. Но вы все-таки подумайте над тем, что я вам сказал, а драться мне некогда, ваше сиятельство. (Отходит, про себя.) Обалдуй!
Разумовский (помолчав). Ну, господа, пошумели и хватит. Экзерциссы отменяю.
Шумахер. Мудро, мудро, ваше сиятельство.
Тауберт. Ломоносов извиняется за свой неуместный смех?
Ломоносов. Я не смеялся.
Разумовский. Голубчик, академики видели, как ты смеялся! Ты-то самого себя не можешь видеть? Извинись.
Ломоносов. Мне не в чем извиняться.
Тауберт. Тогда идем на поляну. Вызываю! Биться!
Иконников. Эту сталь моей шпаги плавил я на наших уральских заводах. Это — русская сталь. Рецепт российского металлурга Ломоносова. Тверда, хорошо полируется и не раз полировалась о тела врагов. Позвольте поднять ее за вас, Михайло Васильевич?
Ломоносов. Что вы, что вы, генерал! Спасибо!
Тауберт. Не токмо за себя трусит, но и за других.
Все академики. Трус!
Ломоносов. Трушу? (Выхватывает у Иконникова шпагу, сует ее подмышку и, показывая кукиш вызвавшим его академикам, кричит.) Бивался я когда-то в Пруссии, авось уроков не забыл! (Иконникову.) Генерал, будьте секундантом. Трушу? Накося, выкуси. Идем!..
Нарышкина. Граф Кирилл! Биться чуть ли не в присутствии государыни?!
Теплов (подходя к ней, тихо и в восторге). А где ж им биться, как не в присутствии государыни? Государыня промахнулась по лосям… сбегает сюда в гневе… — а я, зная, что они забавы ставят превыше всего, кричу: «Ваше императорское величество! Что лоси?! Тут смешней, старики-то наши, академики-то, на шпагах бьются! Смеху-то…» Государыня взглянет — и в хохот! И — милости!
Разумовский. Да, императорский хохот единственное наше спасение! Что скажете?
Нарышкина. Именем государыни, прекратите дуэль!
Рог. Гон.
Ловчий (хрипло). Лоси!.. Стадо!..
За холмом вдруг исступленные крики охотников, лай собак, трещотки.
Нарышкина (у ружья). Стреляю! Стреляю!
Выстрел. Ловчий поспешно заряжает ружье.
Теплов. Катерина Ивановна! Молю, промахнитесь.
Нарышкина. Ни за что. (Выстрел.) Из-за дыма не вижу. Упал лось?
Ловчий. Шатается… рухнул… Свалился, Катерина Ивановна!
Нарышкина. На государыню повернули лоси.
Ловчий. На государыню пошли! Царица стреляет! Второй раз царица стреляет!
Разумовский. Не пронеси, матерь пресвятая, царскую пулю мимо!
(Два выстрела в поле).
Нарышкина. У царицы промах. (Стреляет.) Все! Я с четырех выстрелов трех лосей убила.
Разумовский. А государыня?
Нарышкина. Государыня промахнулась.
Разумовский. Да как же это вы, Катерина Ивановна, осмелились?
Шумахер. Коли Катерина Ивановна попала, а государыня промахнулась, нам петицию подавать, господа академики, не след.
Теплов. Дай сюда петицию! (Берет у Шумахера бумагу и уходит.)
Разумовский. Биться! Уитворт! Де-Рюшампи!.. Ломоносов!.. Умоляю биться. Развеселим государыню.
Шумахер. Где развеселить государыню, ваше сиятельство? Гнев императрицы страшен, а сердца академиков слабы. Мы уходим.
Нарышкина. Осторожней, ноги сломаете! Ха-ха!.. Бретеры, дуэлянты?!. Ха-ха!
Академики ушли. Молчание. Затем — рог и музыка.
Голос. Диане российской слава! Государыня трех лосей убила! Нарышкиной нумер промах.
Голоса. Виват! Диане российской виват!
Музыка. Рог.
Нарышкина (ошеломлена). Нумер Нарышкиной промах? (Ловчему.) Но все же видели, что я попала? Я убила! Какой промах?
Рог. Музыка. Крики «виват!» Возвращается Теплов.
Теплов. Поздравляю, господа! Их императорское величество изволили трех лосей уложить. Вам не повезло, Катерина Ивановна, — промах. Я уже поздравил их императорское величество с удачным полем! И от вас государыня ждут поздравления.
Разумовский. Государыня трех лосей! Не верю, ей-богу не верю такому счастию!
Теплов (тихо). Пока я жив, учись — как надо стрелять.
Разумовский. Виват!
За сценой: Виват!
Победа!! Виктория! Фейерверков сюда! Все вина и закуски в поле! Все — императрицу поздравлять! Виват! Бегу и я! (Уходит.)
Нарышкина (помолчав, Иконникову). Угодно вам, господин генерал, поздравить государыню и петицию свою вручить?
Иконников. Буду счастлив.
Нарышкина. Прошу и господина Ломоносова. Следуйте за мной, господа. (Уходит с Иконниковым.)
Теплов. А тебе туда, Михайло Васильевич, лучше не ходить! Государыня уже узнала о твоем шумстве подле своей охоты и брови изволили нахмурить. Говорил я тебе, Михайло Васильевич, не надо биться. У них ведь, иноземцев, свои обычаи, у нас свои. Прямо жалко смотреть, как ты себя губишь! (Уходит.)
За сценой: Виват!
Ломоносов. Ну, времечко, горькое семечко.
Ловчий (тихо и многозначительно). Случается…
Ломоносов (остро взглянув на ловчего). Случается?..
Ловчий. Случается. (Помолчав.) Все за счастьем кинулись, а вы тот случай упускаете, господин Ломоносов?
Ломоносов (улыбнувшись). Попридержали меня. Жду, вдруг Шувалов выйдет, проведет. А ты, ловчий, что ж не кинулся за счастьем?
Ловчий. Нам не полагается. Мы ихнее счастье караулить приставлены. (Еще помолчав.) Ниверситета-то в Москве вам, стало, и не выхлопотать?
Ломоносов. Ого! Ты и о хлопотах сих слышал?
Ловчий. Вроде бы и не дело? Простите, господин! Велено нам зверя слушать, а мы, дураки, людей…
Ломоносов (с силой). Нет, надо слушать! Добьемся и университета в Москве! Добьемся и вредных иноземных ученых посрамления! А русских, и в великом множестве, — появления! Добьемся просвещения, что счастье народа приближает! Добьемся…
Ловчий. Опять, никак, Теплов? (Снимает шапку, кланяется низко Ломоносову.) Добьемся!.. (И опять, безмолвный, вытянулся в струну на пне своем.)
Теплов (входит). Дворецкой!
Вбегает дворецкий.
Их императорское величество сюда не пожалуют. Отбывают. Карету!
Дворецкий убежал.
А радостей-то сколько сотворено! Како возблагодарю тебя, владыко?
Ломоносов. Кому и какие радости?
Теплов. Многие! Сначала государыня изволили возложить на графа Кирилла знаки ордена Белого Орла. Затем пожаловали ему города Батурин, Ямполь, Почеп с уездами, селами и всем населением! А после того дали ему звание гетмана Украины.
Ломоносов. Ого, граф Кирилл-то царем вроде стал?
Теплов. А наукам-то российским какое счастье!
Ломоносов. Наукам?
Теплов. Поздравь себя, Ломоносов, и осени себя крестным знамением. Граф Кирилл — президент Академии паук! Я вручил государыне петицию академиков! Ах! И сие солнце Разумовских будет светить на Академию с двух сторон.
Ломоносов. Солнце будет светить с двух сторон? Впервые о таком чуде слышу.
Теплов. А как же! Супруга-то президента тоже ведь будет освещать науки наши.
Ломоносов. Супруга президента? Граф Кирилл холост.
Теплов. Подконец их императорское величество высказали еще большую дивность: «Коли ты, Кирилл, президент и гетман, холостым быть тебе не гоже. Вот тебе невеста — внучатая сестра моя, Катенька Нарышкина».
Ломоносов. Катерине Ивановне приказано — за Разумовского?
Теплов. Приказано? Что ты? Любит! Рада!
Крики за сценой: Виват! Ура!
Что лоси-то сотворили!
Ломоносов. Зачем зверей обижать? Не лоси, — люди. Эх, люди!
Ломоносов ушел. Вбегает дворецкий. Затем, вся в слезах, Нарышкина и за ней — Разумовский.
Дворецкий. Государыня отбывают!
Теплов. Опять мужики? Кнутами их с дороги. Вот так, славно!.. Честь имею с помолвкой, Катерина Ивановна!..
Разумовский. Повелением императрицы руку, Катерина Ивановна. Нам должно показаться вместе.
Разумовский берет Нарышкину под руку и поднимается на крышу охотничьего домика. Отсветы фейерверка. Топот.
Пьяные голоса. Всеславной охотнице… Диане российской… виват!
Разумовский и Теплов низко кланяются. Нарышкина молча и обиженно приседает. Топот удаляется. По снежным ухабам скачет карета.
Второе действие
Обитый темным дубом кабинет Шумахера в его квартире при Академии наук. Шкафы с книгами под самый потолок. В углу — скульптурный бюст Петра Первого, сделанный по известной «восковой персоне». Стол приготовлен для заседания.
У камина — Шумахер, ноги которого прикрыты меховым одеялом, за столом, разбирая бумаги — архивариус Стефангаген. Слышна музыка.
Стефангаген. Господин адъюнкт Тауберт, будучи жестоко влюблен в жену свою, играет отменно, из чего следует…
Шумахер. А ты меня зятем моим не забавляй, Стефангаген. Зови-ка сюда Петера Алексеева!
Стефангаген. Он еще не пришел, господин советник.
Шумахер. Ну, кто там еще из студентов?
Стефангаген. Ермола Шелех!
Входит Ермола Шелех.
(Стефангаген быстро спрашивает его, заглядывая в бумаги.) Ермола Шелех? Какой провинции? Что у тебя тут написано: с реки Двины? Из свободных крестьян? Церковь исправно посещаешь? Исповедовался? Причащался?
Шелех не успевает и рта раскрыть, как следует другой вопрос.
Почему пошел в Академию и какие в ней успехи имеешь?
Шелех. Пошел потому, что имел пример Ломоносова; успехи имею изрядные.
Шумахер. Совсем не изрядные. Предпочитаешь практику теории.
Шелех. Понеже, господин советник, вижу теорию у преподавателей своих слабой, — к Ломоносову в ученики прошусь потому, что он теорию с практикой хорошо соединяет.
Шумахер. А еще какая причина, что к Ломоносову и росишься?
Шелех. А еще причина та, господин советник, что слышал я, будто Ломоносов сильно захворал и в хворости своей оказал так: «Если и приблизится день, в который я не буду уже господином моей жизни, то в день тот без досады скажу, что я зерна знаний своих для других посеял».
Шумахер. Да ты дерзкий, братец! Отец ради тебя на последние деньги из крестьян в купцы переписался, чтоб быть тебе в Академии, а ты?
Шелех. Ради благодарности к отцам нашим и прощусь, господин советник, к Ломоносову!
Шумахер. Кто там еще?
Стефангаген. Анкудин Баташ.
Шумахер. А, татарин! Зови. (Шелеху.) А ты иди, братец.
Шелех уходит. Входит Баташ. Встретившись с Шелехом, он подталкивает его и что-то шепчет на ухо. Шелех улыбается.
Чему смеешься, татарин?
Баташ. Рассказ смешной читал, ха-ха! Один славный питух никогда воды не пил. А перед смертью попросил большой стакан ее, говоря, что теперь должно проститься со своими врагами. Ха-ха!
Стефангаген. Почему в ученики Ломоносова просишься?
Баташ. Книжки трудные заставляют читать, ничего понять нельзя. Домой пойти нельзя. «Твои родные, говорят, идолопоклонники, и оттого черт имеет большой случай обольщать и вводить во всякие беззакония!» Мой родной — хороший человек, ему беззакония не надо! Я у хороший человек учиться хочу. Мне здесь говорят — «ходи в православной вера!» Зачем мне православной вера, мне и своя много!
Шумахер. Петера Алексеева знаешь?
Баташ. Петер Алексеев? Не слышал.
Шумахер. Бывал он у калужских бунтовщиков?
Баташ. А разве в нашем государстве бунтовщика есть?
Шумахер. Хитер ты, братец! Продолжай, Стефангаген.
Стефангаген. Имел ли ты беседу с Ломоносовым и, ежели имел, то какую и о чем? Он ли тебе советовал не переходить в православную веру?
Баташ. О Ломоносове имел слухи. Был у него в Академии, на лекции по физике. Беседы не имел.
Стефангаген. Что студенты говорят о сем Ломоносове? Не говорят ли, что он в бога не верует? И почему так говорят? Чему ты смеешься?
Баташ. Рассказ один вспомнил. Одна госпожа, беспокойная в своем болтании, спрашивает лекаря: «Отчего у меня зубы падают?» А он ей на то: «Оттого, сударыня, что ты их часто своим языком зря колотить изволишь!»
Шумахер. Пошел вон, дурак!
Баташ уходит.
Стефангаген. Григория Уктусского позвать!
Шумахер. Не Уктусского, а Петера Алексеева.
Стефангаген. Петера Алексеева все еще нет, господин советник.
Входит Гриша Уктусский.
Григорий Уктусский ты есть? С Урала? Сын чиновника? Почему ты просишься к Ломоносову?
Уктусский. Где сердце лежит, туда и нога бежит, господин архивариус.
Стефангаген. В бога веруешь? (Молчание). Оглох? В бога веруешь?
Уктусский. В какого?
Шумахер. Бог один, глупец!
Уктусский. И у вас и у меня, господин советник?
Шумахер. Ну да.
Уктусский. И он справедлив?
Шумахер. Бесспорно!
Уктусский. И воздает «коемуждо по делам его»?
Шумахер. Вы развращены, студент! (Стефангагену.) Напред того не было, а ныне всяк в состоянии буйствования. Что это?! (Уктусскому.) Уходи!
Уктусский ушел.
Стефангаген, составь немедля бумагу: и о химической лаборатории его, и о студентах. Прохвосты! Тауберт! Доротея!
Входит Тауберт и жена его Доротея.
Госпожа Цильх не у вас?
Доротея. Госпожа Цильх? Экономка Ломоносова? Она у нас не бывает, батюшка.
Шумахер. Будет. (Стефангагену.) Иди.
Стефангаген ушел.
Доротея садится по другую сторону камина, против отца, и вяжет чулок. Тауберт, поднявшись по лестнице для книг, достает какие-то манускрипты, просматривает и выписывает из них.
Тауберт. Вас, господин советник, рассердили эти «будущие студенты» Ломоносова?
Шумахер. Ничего. Я уже успокоился. (Потирая ноги.) А-а-а… ноги ноют…
Доротея. Непогода, батюшка. Климат в Петербурге сыр, а в здании Академии наук того сырее.
Шумахер. Страдаю Не столь от сырости, сколь от профессоров, сверх своей должности характер имеющих, вроде Ломоносова.
Доротея. Ах, батюшка, мне кажется, вы преувеличиваете злодеяния Ломоносова. Господин Ломоносов весел и добр…
Тауберт. И красноречив?
Доротея. Бесспорно.
Тауберт. Жена! Красноречие — суть искусство, которое управляет умами.
Доротея. И что же из того?
Тауберт. А то, что Ломоносов все свое красноречие теперь направил к тому, чтобы открыть университет в Москве. Зачем? Чтобы побольше обучить возмутителей и ими ниспровергнуть монархию!
Шумахер. Ну, многих ему не обучить, а отдельные возмутители не разрушают монархию, а укрепляют ее, понеже борьба с ними плодотворна для остроты ума.
Тауберт. Позвольте усомниться в вашей мудрости.
Входит с бумагами архивариус Стефангаген.
Передает Шумахеру письмо.
Шумахер. От кого?
Стефангаген. От господина Теплова.
Шумахер (читая письмо). А-а…
Стефангаген начинает доклад на немецком языке.
Доротея. Господин архивариус, Иоганн Данилыч любит, чтоб в нашем доме говорили по-русски.
Шумахер (показывая письмо Стефангагену). Ты читал?
Стефангаген. Откуда же, господин советник? Оно запечатано.
Шумахер. Запечатанное как раз и есть интерес читать. Докладывай.
Стефангаген докладывает. Шумахер пишет.
Стефангаген. Их сиятельство, высокородная графиня Катерина Ивановна Разумовская, поручением их императорского величества посланы в Академию наук сделанный в подарок их императорскому величеству предивный андроид принять. И поелику вам, господин советник, сегодня недужится, позволю себе думать, что графиня Катерина Ивановна сюда, на квартиру вашу, прибудут.
Доротея. Батюшки! Сама Катерина Ивановна едет!
Шумахер. Письмо великому Эйлеру приготовили?
Стефангаген. Извольте прежде о студентах, кои просятся к Ломоносову, равно как и о строении так именуемой «ломоносовской химической лаборатории». Мнение ваше, господин советник, о сем предмете известно. Я уже составил решение канцелярии Академии наук. Прошу подписать. (Подает перо.)
Шумахер. А какое мое мнение?
Тауберт. Студентов гнать, лабораторию не строить.
Стефангаген. Так и написано тут.
Шумахер. В огонь! Разрешение на постройку химической лаборатории будет подписано.
Тауберт. Кем?
Шумахер. Мной.
Тауберт. А президент?
Шумахер. Президента я уговорю.
Тауберт. Что, сенат настаивает на сей постройке? Императрица?
Шумахер. Нет, я. (подает написанное им Стефангагену.)
Тауберт (разводит руками). Ну, Иоганн Данилыч, удивил! Теперь вам остается позволить всем желающим ни о студентам учиться у Ломоносова.
Шумахер. Я так и сделаю.
Тауберт. Нет! (Стучит кулаком по бумагам.) Да вы читали жизнеописания сих студентов? Питер Алексеев из мужиков Калужской провинции, кои бунт поднимали. Никифор Пиленко, запорожец, ездил туда тож, едва ли не оружие бунтовщикам ковать. Анкудин Баташ — татарин, и в церковь не ходит. Его любимец Николай Поповский — ритор и поэт, перевел стихами «Опыт о человеке», где проповедует богомерзкое учение Коперника и осмеивает догматы православной церкви!
Шумахер. И, однако, канцелярия Академии наук разрешает Ломоносову принять сих учеников к себе и учить!
Тауберт. Вы так приказываете?
Шумахер. Я.
Тауберт. И зачем тогда вы велели мне выписывать извлечения из латинских трактатов Ломоносова по физике и химии? Зачем?
Шумахер. Чтобы послать великому Эйлеру с письмом о Ломоносове. Ломоносов сообщил Эйлеру новый открытый им закон сохранения материи и энергии. Нам давно пора опровергнуть этот закон. Сколь ни невежественны русские придворные круги, но и они уважают имя величайшего математика. И, если Леонид Эйлер поддержит новый физический закон Ломоносова, — мне будет труднее с ним бороться. Жаль, конечно, что академики мои мало влиятельны для Эйлера, ибо они бездарны и тупы. Но зато они яростные сторонники бога и престола! Что же касается плохих книг, которые они пишут и печатают, то зачем людям хорошие книги, если, по мнению богословов, человек вообще плох?
Тауберт (возмущенный). И все-таки…
Доротея. Иоганн!
Тауберт. Что Иоганн? Ты знаешь физику и химию, и тебе известны, может быть, свойства флогистона?
Доротея. Разумеется.
Тауберт. Читай трактат Ломоносова: «Нулус флогистоном нон эстс» — флогистона нет! Ученые Европы доказали, что флогистон, или по-русски «теплотвор», сия божественная, непостижимая сила управляет тяжестью, светом, воздухом, металлами, всем! Всей вселенной!
Ломоносов пишет — нет флогистона, а есть различные, разнообразные атомы, из коих составляются молекулы или «корпускулы», а из сих бездушных молекул — все тела, весь мир! Я, ты, твой отец, вот это кресло, дрова, огонь — все лишь действие разнообразных атомов. А бог? Где, я спрашиваю, бог и его флогистон?.. Об этом ни слова! Ломоносов богохульствует, утверждая — нет флогистона!
Доротея. Богохульствует?! Не вернее ли сказать, что это гипотеза, как многие другие?
Тауберт. А подтверди опытами в своей лаборатории Ломоносов эту атомную гипотезу, что тогда?
Доротея. Тогда она не будет гипотезой, а будет научным фактом.
Тауберт. Доротея, ты — дура! Если атом будет фактом, значит, человек узнает всю сущность материи. Всю! А узнав всю сущность материи, человек сможет управлять ею. Всей материей! Он станет равен богу. Понимаешь, кому уподобляет себя Ломоносов? Страшно сказать — богу! Шарлатан! Иоганн Данилыч, вы создатель глубочайшего сочинения «О боге, мире и душе», за которое вами получена ученая степень, вы подпишете ему разрешение на постройку лаборатории?
Шумахер. Подпишу. (Похлопывает по щеке Тауберта). Тауберт! Ученик Шумахера! Скоро ты меня поймешь. (Часы бьют один раз. Стефангагену.) Почему мастеровые медлят с андроидом?
Стефангаген (медля уходом). Господин советник! Я тоже вложил все свои капиталы в товары для вывоза и в императорской награде за андроид я хотел бы иметь свою скромную долю…
Шумахер. О! И вас охватила сия горячка? Что же вы скупили? Кожи? Железо? Лес? Пеньку? А вдруг Фредерик Прусский побоится воевать с Россией? Вы тогда разоритесь, Стефангаген!
Стефангаген. Наш король с помощью Англии…
Шумахер. Стефангаген, об этом вам нужно поменьше думать, а того меньше говорить. Идите. Я о вас не забуду.
Стефангаген уходит.
Доротея, душенька, иди к себе.
Доротея собирается уходить.
Тауберт. Иоганн Данилович, как вы могли подписать разрешение на лабораторию и на студентов? Разве ним десять Ломоносовых надобно? Нам и один в тягость.
Шумахер. Поди, поторопи академиков. Доротея, кажется пришла госпожа Цильх? Проси ее сюда.
Тауберт. Экономка Ломоносова?
Шумахер. Да, да, экономка Ломоносова. Иоганн!
Тауберт уходит. Доротея впускает Цильх и уходит. Шумахер сидит у камина.
(Нe оборачиваясь.) Садитесь, госпожа Цильх.
Елизавета Андреевна. Благодарю вас, господин советник.
Шумахер. О Марбурге, о Германии, не скучаете? Тяжело вам управлять хозяйством Ломоносова? Русские шумливы, когда выпьют. (Пауза. Повернулся к ней.) А в Академии, госпожа Цильх, ходят о вас странные слухи. Передают, что вы не экономка, а законная жена Ломоносова.
Елизавета Андреевна (помолчав). Да. Я его законная жена.
Шумахер (скорбно и мрачно). Давно?
Елизавета Андреевна. Несколько лет, господин советник.
Шумахер. Значит, вы стали его женой…
Елизавета Андреевна. В Германии.
Шумахер. Впервые узнаю, что в Марбурге есть православная церковь.
Елизавета Андреевна. Мы венчались в реформатской.
Шумахер. Разве Ломоносов отрекся от православия?
Елизавета Андреевна. Нет, он остался православным.
Шумахер. А разве православному венчаться в еретической церкви не значит отречься от православия? Взгляните на эти узаконения православной церкви. Они утверждают обратное.
Елизавета Андреевна. Мы думали, что академикам предоставляется некоторая свобода…
Шумахер. Ломоносов не был тогда академиком, а был простым студентом. Кроме того, свобода предоставляется академикам в области науки, а не в области религии. Государыня беспощадно карает всех, кто оскорбит православную церковь. Со скорбью сообщаю вам, что Ломоносову грозит кнут, клеймение, каторжные работы.
Елизавета Андреевна вскакивает, ломая руки.
Вы захватили из Марбурга свидетельство о венчании?
Елизавета Андреевна (рыдая). Нет!
Шумахер. Мне прислали его. (Кротко улыбаясь.) Дарю его вам, госпожа Ломоносова. Уничтожьте его.
Елизавета Андреевна. Уничтожить его?!
Шумахер. Да, я уничтожу его следы. Сегодня мы преподносим императрице чудо человеческого ума — человекоподобный автомат, андроид. И если государыня спросит: «каких милостей ждет Академия?», я отвечу: прощения Ломоносову.
Елизавета Андреевна (радостно). О боже!
Шумахер. Да трудится почтенный Ломоносов в мире и тишине! И скажу вам тайно: мною подписан приказ о постройке ему химической лаборатории, равно как и позволение набирать туда студентов.
Елизавета Андреевна. Ах, господин советник! Вижу, вы добры и снисходительны к людским слабостям.
Шумахер. Когда, душенька, проживешь столь много, как я, поневоле будешь снисходителен.
Елизавета Андреевна (горячо). Я так рада, что и дышать не могу… и слезы все текут и текут… Ведь это я упросила его скрывать нашу женитьбу! Я все ждала монарших милостей за труды его. И тогда, говорю, все объяснишь и тебе простят. А тут вдруг все разрешилось… как хорошо! (Помолчав.) Мне можно идти?
Шумахер. Конечно, госпожа Ломоносова.
Елизавета Андреевна. Но мне кажется, что вы еще что-то желаете сказать, господин советник?
Шумахер. Нет. Я сказал все. До свиданья, душенька.
Елизавета Андреевна (опять помолчав). Почему, господин советник, вы пригласили меня? Разве нельзя было передать свидетельство самому Михайле Васильевичу?
Шумахер. Просто я желал познакомиться с женой Ломоносова.
Елизавета Андреевна. Не могу ли я, однако, быть вам чем-нибудь полезной, господин советник?
Они молча и пытливо смотрят друг на друга.
Шумахер. Пока нет. Правда, мне хотелось сказать вам…
Елизавета Андреевна (подхватывая, быстро). А! Что же вы еще хотели сказать, господин советник?
Шумахер. Вы правы. Ломоносов нуждается в снисхождении…
Елизавета Андреевна (резко). В чьем? И моем или вашем?.. Нет, господин советник! Ломоносов не нуждается в вашем снисхождении. А о моем — не с нами мне толковать. (Кладет свидетельство обратно.)
Шумахер. Что это значит?
Елизавета Андреевна. Это — любовь, господин советник. Я не верю вам. Вы не простой и не добрый. Вы ненавидите и Ломоносова и Россию. А я люблю и Ломоносова и Россию. И верю в них. (Помолчав.) Пускайте в ход это брачное свидетельство. Коли дыба и каторга, так дыба и каторга нам обоим. Прощайте.
Шумахер (спокойно). Прощайте, душенька. Доротея, проводи госпожу Цильх.
Елизавета Андреевна уходит.
Стефангаген (входит). Несут андроид, господин советник.
Несколько мастеровых с трудом вносят прикрытый холстиной ящик из красного дерева. Они ставят его и уходят.
Тауберт (входит). Григорий Николаевич!
Теплов (входит, здоровается). Письмо Эйлеру готово?
Стефангаген (докладывает). Господа академики!
Входят академики. На современный взгляд, фигуры их могут показаться преувеличенными и шаржированными. Мы привыкли видеть в академике солидного ученого, широко образованного, подлинно наставника и учителя. Для нас безразлична национальность его. Академики XVIII века в Петербурге были совершенно иные. Так как развитие отечественной науки тормозилось «учеными» вроде Шумахера, имевшими тогда в правящих кругах большое влияние, и русским к науке выйти было трудно, поэтому русских ученых в Академии было мало. Шумахер, дабы убедить правящие круги Петербурга в том, что он заботится о науке, приглашал в Академию подлинных иностранных ученых, как например Рихмана или Эйлера, но приглашал их единицы, а мнимоученых — сотни. Эти мнимоученые, послушные Шумахеру, делали все, что нужно было ему, занимаясь, кстати, и пополнением своих капиталов путем торговли и спекуляции. Мрачная роль в деле торможения отечественной науки принадлежит Г. Н. Теплову. После того, как Разумовский был назначен президентом, Теплов выхлопотал у императрицы устав Академии. Насколько устав Академии был составлен в интересах Теплова и Шумахера, видно хотя бы из того, что все ассигнования на Академию наук выдавались без точного указания статей расхода, что давало канцелярии Академии наук возможность распоряжаться деньгами по своему полному усмотрению. П. П. Пекарский в «Истории императорской Академии наук» говорит: «… Теплов с Шумахером, составляя указ, увлеклись одним помыслом, видимо преобладавшим у них в каждой введенной ими в уставе мере, — это получить для себя возможность безотчетно распоряжаться всем, что ни касалось Академии, а затем поставить как можно в большую зависимость от Канцелярии академиков». Этой полной зависимости Теплов и Шумахер добились. В течение 1745 года русские и иноземные академики подавали четыре раза жалобы в Сенат на самовластие и высокомёрие Шумахера. После назначения Разумовского и Теплова, когда самовластие Шумахера не уменьшилось, а укрепилось, жалобы большинства иноземных академиков прекратились. Против Шумахера и Теплова продолжали бороться лишь Ломоносов, Рихман и несколько друзей их, подлинных ученых.
Надеюсь, что фигуры мнимоученых, вроде Уитворта, будут читателю теперь более понятны. Академики говорят по-французски, немецки, английски и чрезвычайно мало и чрезвычайно плохо — по-русски. Зато слова русские, вроде «кожи», «зерно», «лес», «пшеница», «чугун», они выговаривают отлично!
Теплов, читая письмо Эйлеру, приветствует небрежно академиков.
Теплов. Здравствуйте, академик Рихман.
Уитворт. О, Шумахер! Прикажите подать нам грогу, мы замерзли.
Вносят грог.
Фон-Винцгейм. Здравствуйте, господин Теплов, здравствуйте, господин Шумахер! Господин Теплов, сэр Уитворт опять скупил запасы кожи и железа, которые я хотел купить!
Уитворт. Когда вы, наконец, отстанете от меня с вашими разговорами?
Теплов. Довольно о торговле!
Фон-Винцгейм. Уитворт! Но все-таки вы скупили все кожи.
Уитворт. Да, я скупил в Санкт-Петербурге все кожи, кроме вашей, но за нее я не дал бы и пенса. (Смех.)
Теплов. Довольно о купле и продаже, будем говорить о Ломоносове.
Входит Миллер
Здравствуйте, академик Миллер.
Миллер — знающий историк, но, к сожалению, он находится под полным влиянием Шумахера. Можно сказать, пожалуй, что его действия принесли не мало пользы Академии, но не мало и вреда. Передают анекдот о его споре с Ломоносовым. Миллер многими доводами доказывал Ломоносову, что новое грегорианское летосчисление вернее старого, которого придерживаются русские. «Еще в 1592 году искусные математики, — сказал Миллер, — нашли десять дней излишка в старом календаре, считая от Юлия Цезаря по наши дни!» — «Тем для нас лучше, — ответил, смеясь, Ломоносов, — ибо когда новое счисление верно, то последний суд будет у Вас ранее, нежели у нас, и когда дело дойдет до нас, то уже ад будет наполнен такими, как ты, Миллер, и нас поневоле поместят в рай».
Миллер. Здравствуйте, господа.
Французские, немецкие, английские приветствия несутся ему навстречу, и тем страннее звучат слова Шумахера, произнесенные по-русски.
Шумахер (звонит). Собрание российских академиков открываю, прошу занять места!
Уитворт. Подождите, любезный друг Шумахер. Из трехсот кораблей, побывавших за этот год в Санкт-Петербургском порту, моих пятьдесят семь. Мои корабли нуждаются в грузе, а я — в деньгах. Получу я сегодня от вас деньги?
Шумахер. Собрание российских академиков открыто.
Уитворт. Деньги за андроид!
Теплов. Прошу помолчать, сэр Уитворт!
Уитворт. Деньги за андроид, который мы делали на собственные средства!
Теплов. Вы не умеете вести себя с тактом!
Уитворт. Меня учат такту! А вот в извещении сказано, что господин академик Ломоносов в шесть часов начнет свои извинения, которых мы ждем от него много месяцев. В шесть! Сорок пять минут седьмого! Что это — такт? Может быть, мне из чувства такта принести вам мои извинения? Ха-ха-ха!
Шумахер. Сорок семь минут седьмого? Однако наш друг бесцеремонен! А я сегодня же должен послать наше письмо великому Эйлеру.
Теплов (возвращая Шумахеру письмо). Прекрасно написано! Поставьте ваши подписи, господа академики!
Академики подписывают.
Рихман (читая письмо). «Великий и мудрый Эйлер! Вы узрите из приложенного, как богохульствует Ломоносов, утверждая — нет флогистона! Мы просим вас, высокочтимый Эйлер, подтвердить всю богопротивность атомной теории Ломоносова, всю ее гнусность и безбожность, всю преступность его философии материализма!» Даже преступность?
Теплов. Да!
Рихман. И такое письмо приказывается нам подписать, не выслушав Ломоносова?
Шумахер. Что делать, академик Рихман! Ломоносов не пришел.
Ломоносов (входит). Ан и пришел, хоть и написано в извещении «быть к семи».
Шумахер. К шести, а не к семи.
Ломоносов (подает извещение). Читайте.
Шумахер. Писаря перепутали. Мы их накажем. Люди, кресло Ломоносову!
Кресло Ломоносову, однако, так и не подают. Академики, развалившись, покуривают трубки и разговаривают.
(Ломоносову.) Впрочем, сесть вам, голубчик, придется попозже. Вы долго увертывались от извинений, а потому церемония вашей мольбы должна происходить на ногах. Куда вы смотрите?
Ломоносов. На портрет Петра Великого. Мне кажется, он хмурится, глядя на вас, Шумахер. Почему мне одному велено быть в парадном костюме? Где президент? Почему нет русских академиков — Нартова, Крашенинникова? Где Тредьяковский?
Шумахер. Президент приказал вам покаяться перед теми особами, коих вы прямо оскорбили.
Ломоносов. Никогда ни прямо, ни обиняком я не оскорблял академика Рихмана, моего друга.
Шумахер. Подчиняйтесь приказу президента. Подчиняетесь?
Ломоносов. Подчиняюсь. Господа академики! Канцелярия Академии наук выхлопотала у Сената приказ — просить мне у вас прощения. Она доказала, что недавно мри императорской охоте я устроил шумство и натравил Некоторых из вас на себя, тем вызвав обнажение шпаг. Канцелярия доказала, что вы были агнцами, а я волком, по в персонах ваших я оскорбил всю Академию и даже котел уничтожить, о господи, знатнейших людей российской науки. Вот что доказала канцелярия Академии наук, и она всесильна!.. По приказу сему я прошу у вас прощения, господа академики. (Шумахеру.) Они молчат? Плохо стали понимать по-русски? На каких иностранных языках повторить мою просьбу? На латинском, немецком, греческом или английском, к коему, кажется, вы ныне весьма склонны, понеже англичане преимущественно ведут чрезвычайно живой торг с Россией?
Шумахер (вздохнув). Молчат по другой причине. Скажу с глубоким прискорбием, дорогой Михайло Васильич, — церемония мольбы вашей начата вами неправильно. Щадя ваше чрезмерное самомнение, я не сделал церемонии широко публичной. Хотелось, как говорят по-русски, келейно, даже в отсутствии президента, тихо. Но все-таки церемония есть церемония. Начну с того, Михайло Васильевич, что вами сказан не тот текст. Говорить надо приблизительно так, как говорили вы перед академиками лет десять тому назад, а именно 27 генваря 1734 года. Позвольте напомнить? (Читает.) «Униженно прошу и заклинаю благосклонно — простить меня, сознающего чудовищные размеры своего непростительного проступка». Смирение, христианские слова!
Тауберт. И притом сказанные с тюремными цепями на руках.
Ломоносов. А сейчас хорошо бы ещё и колодку на шею?
Тауберт. Того лучше — петлю!
Шумахер машет на Тауберта, тот садится.
Стефангаген (входит). Президент жалует в Академию.
Шумахер (вскочив). Президент?!
Теплов (жестом успокаивая всех). Сначала покончим с покаянием Ломоносова. Видно, господа, без осудительного слова не обойтись. Так принято во всех академиях Европы, кои построены так же, как и наша Санкт — Петербургская, — им велено защищать веру в бога и в крепость царствующего дома. Продолжайте.
Шумахер. Кто скажет осудительное слово?
Теплов. Академик Миллер.
Миллер. Я — историк. Письмо же Эйлеру о физике. (Но, увидев неудовольствие на лице Теплова, поспешно добавляет.) Однако перед историей все науки одинаковы. Я скажу ему осудительное слово! Ломоносов всегда боролся против моей норманской теории происхождения Руси. Он отрицает, господа, что Русь произошла от варягов, от норманнов…
Фон-Винцгейм (отстраняя Миллера). Господа, позвольте же сказать астроному! Ломоносов хлопочет об астрономической экспедиции в Сибирь. Зачем? Там, вы знаете, астрономы смогут наблюдать прохождение планеты Венеры через диск солнца. Что же он предлагает нам наблюдать?.. О-о-о! Не окружена ли Планета Венера воздушною атмосферой? Боже! Он утверждает, что там возможна жизнь? Жизнь! Где в Библии сказано, что бог посетил планету Венеру и там посеял жизнь и создал человека? Где?
Уитворт (отстраняя фон-Винцгейма). Многочисленными своими трудами по географии я доказал, что из Ледовитого океана, забитого, так сказать, по горло льдами, в Тихий океан пройти нельзя! Ломоносов утверждает обратное. Значит, я напрасно писал свои книги и тратил ваши деньги, господа члены Академии?
Де-Рюшампи. Господа! В моих трудах неопровержимо доказано, что антихрист породит могучего оратора, который ослепит вас своими рассуждениями о пользе материализма, и я, ботаник…
Теплов. Господа академики! Нужно говорить преимущественно о физических трудах Ломоносова. Кто сим трудам его скажет осудительное слово?
Рихман. Я. (Оживление).
Ломоносов, стоя опустив голову, поднимает ее с удивлением.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч, друг, ты?
Рихман (спокойно). Я осуждаю.
Тауберт (с наслаждением, ко всем). Рихман — осуждает! Лучшие друзья от него отказываются.
Шумахер. Осуждайте, академик Рихман, громче осуждайте!..
Рихман. Да, я осуждаю Ломоносова! (Одобрительные аплодисменты.) Но прежде всего, что есть Ломоносов? Философ, естествоиспытатель, поэт. Философ — он по-новому объясняет нам мир. Естествоиспытатель — он по-новому доказывает опытами и наблюдениями свое философское объяснение мира. Поэт — он воспевает красоту и совершенство, природу, храбрость и величие русского человека.
Уитворт. Пока я не слышу осуждения.
Де-Рюшампи. Слушайте дальше. Он осудит Ломоносова как физик.
Рихман. Я — физик. Подобно другим физикам Европы я верил, что при накаливании металл увеличивается в весе, потому что туда-де входит флогистон. Ломоносов провел неопровержимые опыты, доказывающие, что увеличение веса металлов при нагревании есть результат соединения металла с воздухом. Тогда я, вместе с ним, сказал — никакого божественного флогистона не было и нет!
Уитворт. Есть флогистон!
Шумахер. Академик Рихман, я лишаю вас слова!
Рихман. Господин Теплов, разрешите мне окончить речь!
Теплов. Да, да!
Уитворт. Атеист!
Теплов. Тише! Говорите, говорите…
Рихман. Тысячелетие над нами грохочут громы и сверкают молнии. Откуда они? Откуда сие?
Теплов. От бога, академик Рихман.
Рихман. Многие ученые физики исповедуют эту догму. Мы же с Ломоносовым опытами хотим доказать, что причина грома и молнии есть…
Теплов. Академик Рихман! (Стучит по столу.)
Ломоносов. Ну, чего кричать? Рихман говорит правду. Сила электрического огня в молнии столько веков не была еще испытана!.. «Природа не все свои священнодействия сразу открывает», — говорит Сенека. Многое будущим векам, когда даже память о нас исчезнет, оставлено: многое после нас грядущим поколениям ученых откроется. Мы хотим рассеять мрак, покрывающий доселе эту тайну небесного круга.
Шумахер. Замолчи, Ломоносов!
Тауберт (вскакивая). Довольно, черт побери!
Фон-Винцгейм. Рихман, это — нечестно! Вы обещали обвинительное слово.
Рихман. Я его и говорю. Вы не дослушали меня, господа академики. Слушайте меня.
Теплов. Продолжайте!
Рихман. Я осуждаю Ломоносова! Я осуждаю Ломоносова за то, что он, первейший русский ученый, обнажив шпагу, не проколол всех своих противников! И я жалею, что меня не было с ним рядом!
Голоса: «Довольно! Прекратите!»
Вот о чем нужно писать Эйлеру! Пишите, что, осудив Ломоносова за слабое шумство, кланяюсь ему низко, по-русски, в пояс. Кланяюсь за могучую любовь, коей он любит свой народ, русскую науку и Россию! (Кланяется.)
Шумахер звонит.
Уитворт. Скотина! Подлец, он нас предал!
Фон-Винцгейм. Пусть скажет Тауберт! Тауберта!
Де-Рюшампи. Гоните вон Ломоносова!
Тауберт. Академики! Ломоносов — Стенька Разин науки!
Стефангаген (входит). Господин президент, высокородный граф и гетман Украины просит явиться немедля к нему Теплова, Шумахера, Уитворта, Тауберта, фон-Винцгейма, Миллера, де-Рюшампи, Рихмана.
Рихман. Я не слышал имени академика Ломоносова!
Стефангаген. Перечислены все приглашенные президентом!
Академики поспешно уходят.
Шумахер. Что это значит?
Теплов. Идем и узнаем. (Ушел.)
Шумахер (смотрит в окно). Скороходы, гайдуки, вся дворня выбежала, а кто приехал — не могу разглядеть, окно запотело.
Доротея (входит). Графиня Разумовская, батюшка.
Шумахер. Встречай, встречай! Зажечь все люстры! Ах ты, боже мой!
Зажигают люстры.
Ломоносов. Прощай, Иоганн Данилыч!
Шумахер. Прощай, прощай, Михайло Васильевич.
Входит Нарышкина.
Нарышкина. Здравствуйте, советник. Ломоносов, останьтесь. Ваша дочь, советник? Мила!
Шумахер. Ах, ваше сиятельство, как я рад! Благородная, могучая госпожа, супруга президента у меня!
Нарышкина. Где же долгожданный андроид?
Шумахер. Необыкновенный андроид, ваше сиятельство! Извольте подойти поближе!
Он сдергивает чехол. Нажимает кнопку. Футляр раскидывается, образуя пьедестал.
Нарышкина, всплеснув руками, восхищенно смотрит на андроид — человекоподобный автомат, которыми так усиленно увлекались в XVIII столетии. Андроид — серебряный купидон, очень похожий на того мраморного, которого мы видели в парке Шувалова.
Нарышкина. Дивный андроид!..
Шумахер. Да, сочетание несравненной красоты снаружи с искуснейшим механизмом внутри.
Нарышкина. Il marche?
Шумахер. Ходит!
Нарышкина. Il parle?
Шумахер. Говорит!
Нарышкина. Il chante?
Шумахер. Поет!
Нарышкина. Читает те стихи о купидоне?..
Приятный перервался
В начале самом сон…
Шумахер. К великому горю, ваше сиятельство, стихи, вами присланные, оказались слишком длинными. Он может лишь говорить фразы: «Рад цветущему виду их императорского величества!» или — «Ура их императорскому величеству!» Сто сорок два движения, ваше сиятельство, не считая того, что андроид свищет соловьем, кукует, рычит львом…
Ломоносов. Не хватает лишь академического ослиного рева.
Шумахер (гладя андроид). Оболочка — девяносто процентов чистого серебра, ваше сиятельство, а волосы, лук и стрелы из червонного золота.
Ломоносов. Зато сердце железное.
Нарышкина. Вам андроид не нравится, Ломоносов? А вам, фрау?
Доротея. Мастерские, где делали этот андроид, рядом. Батюшка посылал меня туда часто с разными поручениями. Я видела, как там ковали это железное сердце для увеселения железных сердец.
Нарышкина. Ого! Ваша дочь, советник, никак, поклонница поэзии?
Доротея. Да, но музыку я люблю еще больше поэзии.
Нарышкина (Доротее). Вы мне, голубушка, не нужны. Занимайтесь музыкой.
Доротея ушла.
Терпеть не могу ученых немок. Господин Ломоносов! Государыня, выслушав представления Шувалова о ваших новых ученых трудах, повелели помочь вам. Посему президент и приехал в Академию. Церемония вашего покаяния отменяется.
Шумахер. А я и не дал состояться той церемонии, ваше сиятельство.
Нарышкина. Кроме того, Сенат разрешил вам построить химическую лабораторию и учеников в нее набрать, сколь вам нужно.
Ломоносов. Благодарю вас. Я счастлив.
Шумахер. Приказ о том мною подписан.
Нарышкина. Когда?
Шумахер. Да час назад, ваше сиятельство!
Нарышкина. Час назад? Лишь десять минут назад Сенат поставил печать на свое постановление!
Шумахер. Иные люди, из ревности к науке российской, ставят свою печать раньше сенатской, ваше сиятельство. Сей феномен называется — провиденьем.
Нарышкина. Президент любит провидцев. Он ожидает вас в своем кабинете, советник.
Шумахер (испуганно). Ваше сиятельство, прикажете завести андроид?
Нарышкина. Андроид, если понадобится, мне заведет господин Ломоносов.
Шумахер. Врачи запретили мне выходить, ваше сиятельство. Я нездоров…
Нарышкина (важно). Всякий выздоравливает, коли его требует президент Академии наук и гетман Украины.
Шумахер. Выздоравливаю… выздоровел, ваше сиятельство!
Нарышкина. Господин советник, а ключ от андроида?
Шумахер (бросая ключ на стол). Андроид очень, очень хорош. (Ушел.)
Ломоносов. Химическая лаборатория! Благодарю вас, Катерина Ивановна, за несказанно радостную весть для начала наук российских. Катерина Ивановна! А вы сами не встречали ль при Дворе Ивана Ивановича Шувалова?
Нарышкина. Да. Кажется, глаза его привыкли к возвышению, на коем он находится, и голова его не столь кружится…
Ломоносов. Значит, вы беседовали с ним?
Нарышкина. О, не однажды!
Ломоносов. Не говорил ли он вам о моем проекте открытия Московского университета?
Нарышкина. Шувалов что-то говорил, но что?.. Дай бог памяти… в общем, что-то благоприятное, но, право, не знаю что!.. Заведите-ка андроид. Послушаем его. Вам, ведь, он нравится, а?
Ломоносов (пренебрежительно махнув рукой). Э-э!.. Катерина Ивановна! Я не сомневаюсь, что андроид сей великолепнее андроидов Альберта Великого, Себастиана Парижского и прославленного механика Вокансона. (Размахивая большим ключом от андроида). И, однако, сей ключ — не ключ науки, а только ключ от куклы! Академии же Санкт-Петербургской надлежит простираться в более полезных и славных нашему отечеству упражнениях. Иноземные мракотворцы, кои господствуют ныне в Академии, гасят, а не разжигают огонь российских наук. Пора новую, российскую, Академию создавать. А куклы пусть создают куклы.
Нарышкина. Господин Ломоносов! (Строго.) Перед вами не только жена президента, но и особа, родственная царствующему дому.
Ломоносов. Простите, ваше сиятельство, нижайшего и покорнейшего слугу, но — куклы. Разве вы не встречали кукол-вельмож, одетых в шелка, в бархат, повторяющих чужие мысли на чужом — французском — языке и презирающих свой, родной, русский язык? Русский язык! Еще Карл Пятый, император римский, говаривал, что испанским — с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятелем, итальянским — с женским полом говорить пристойно. Но если б император римский в русском языке был искусен, то нашел бы в нем — великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, краткость греческого и латинского!..
Нарышкина идет.
Уходите, ваше сиятельство?
Нарышкина. Ухожу.
Ломоносов. Советую вам, ваше сиятельство, побольше ходить.
Нарышкина. Почему?
Ломоносов. У вас царственная походка!
Нарышкина (остановившись, задумчиво). Куклы? (Оживляясь.) Куклы? Пора бы вам увидеть у этой куклы человеческие глаза и пора бы дотронуться с благодарностью до ее руки. Что, горячая? Я — горда. Это все знают. Но когда истинный человек гордится своими чувствами, он не должен бояться их высказать!.. Ах, жизнь человеческая! И не сказано ль в вашей пьесе, Ломоносов, «Тамира и Селим»:
Какая польза в том, что, рок свой проклиная,
Не браком буду брак, а пленом называть?
И на оковы столь несносные взирая,
За мужем следовать, а о тебе вздыхать?
Переехали мы в новый, гетманский дворец на Украину. Залы огромные, белые, радоваться бы. Но мне они напомнили лишь царскую охоту в имении Шувалова, снег на голове купидона и… ваш белый парик. А обратили ли вы внимание, что сего андроида приказала я сделать похожим на того купидона, возле коего вы свои высокие чувства высказывали? И не тогда ли вы сказали: любовь к женщине, к науке, к поэзии, к отечеству должна быть великой. И средины в любви нет?
Молчание.
Они смотрят друг на друга, оба размышляя об одном и том же. Откуда быть средине в том влечении, слабом со стороны Ломоносова и сильном со стороны Нарышкиной? И что такое средина? Она вышла без любви замуж в тот момент, когда, как ей казалось, зарождалась ее любовь к Ломоносову. «Не судьба», — подумала она и попыталась примириться со своим положением, тем более, что и сама не знала: зародилась ли любовь? Примирения не вышло. Она вернулась в Петербург, и прежнее чувство вспыхнуло с прежней силой. Она тянулась к встрече. Кстати, подвернулся и андроид. И вот они встретились… Что же? Жизнь ее разбита. А его жизнь стараются разбить. Ей ли помогать врагам его?.. И, если вдуматься, она ни помочь ему, ни особенно навредить не в состоянии. Она не меценат, она жалкая игрушка в борьбе двух влиятельных родов — Разумовских и Шуваловых. Шуваловы слегка благоволят к Ломоносову, Разумовские, старающиеся выбить союзников Шуваловых, тоже делают гид, что слегка благоволят к Ломоносову. А в конце концов для тех и других Ломоносов — вольнодумец. И она, благоволящая к нему, тоже вольнодумка… Что же может быть у нее с Ломоносовым, кроме легкого короткого разговора? Дружба? Но разве Двор или Разумовские допустят дружбу между внучатой сестрой императрицы и пиитом, занимающимся, кроме поэзии, физикой и химией?.. Значит, все или ничего? Все — это значит развод с Разумовским, развод Ломоносова с женой, да, она уже знает, что он женат… Это — в лучшем случае, если он не любит своей жены. Но ведь он нигде и никогда не говорил, что ее не любит?.. И как она осмелится сказать о любви, и как потребует развода? Сибирь — для нее. Тюрьма — для него. Нет, нет, забыть, чтобы и мыслей не было таких! В конце концов она слабая женщина, и единственно что она умеет делать: это хорошо стрелять. Но кому и зачем это нужно?.. Нет, для нее средины нет. И она покорно наклоняет голову, слыша ответ на свой вопрос.
Ломоносов. Средины нет. Таков истинный человек, гордящийся своими чувствами.
Шумахер (вбегает, тяжело дыша). А каков андроид? Полгода трудились, ваше сиятельство! И как еще трудились! Сто мастеровых, все почти академические мастерские. Андроид понравился? Еще бы! Чудо мы создали, бог мне защита!
Нарышкина. Поелику вы, господин советник, столь набожны, что бог вам во всем защита, след ли было вам делать это языческое чучело из железа, серебра и золота? Ваш «прекрасный андроид» — глупая и ненужная кукла.
Шумахер (потрясенный). Кукла? Работала сотня мастеровых… полгода… все мастерские Академии наук… и кукла!
Нарышкина. Но разве подобает Российской академии наук заниматься такими делами? Ну, вот что. Жалея вас, я покупаю серебряную оболочку сего купидона, а начинку можете оставить себе.
Шумахер. Начинку? Искуснейший механизм… чудо науки, ваше сиятельство! Ломоносов подтверждает великую ценность андроида. Да?! Нет! Ага!..
Нарышкина. Сударь! Я приезжала по поручению государыни принимать андроид. Я его не принимаю. Карету!
Нарышкина быстро уходит. Шумахер садится к камину. Ломоносов берет плащ, направляется к дверям. Стук колес отъезжающей кареты.
Ломоносов. Знобит?
Шумахер (оборачиваясь). Знобит! (Сдерживая себя.) Сырость.
Ломоносов. Прощай, Иоганн Данилович! (Уходит.)
Шумахер. Гасите люстры! Уберите андроид.
Стефангаген (входит). Господин советник, понравился супруге президента андроид?
Тауберт (входит). Карета ее помчалась с великой силой в императорский дворец.
Стефангаген. Что решила высокородная графиня?
Шумахер. Графиня не приняла андроид. Теперь один бог нам защита. (Помолчав. Перебирая книги.) Химия, оптика, металлургия, поэзия. Его книги!.. Ломоносов во всех науках и во многих языках почитает себя совершенным. Полигистор?! Нет, я докажу обратное!
Тауберт (ухмыляясь). Разрешив этому азиату Ломоносову строить химическую лабораторию и набирать учеников?
Шумахер. Да! И дам ему сотни учеников! Ломоносов-то ведь, знаю, одной химии их учить не будет. А когда подойдет срок, туда приедет президент Разумовский… Немного надо разума, чтобы понять — профессор, желающий учить всем наукам, ни одной не научит. И тогда — за сие ученое шарлатанство Сенат отнимет у Ломоносова и лабораторию и учеников.
Стефангаген. Глубокий замысел, господин советник.
Тауберт. Гениально! Неимоверно раздутому ломоносовскому самомнению такой удар убийственнее яда.
Шумахер. Я великую прошибку сделал в своей политике, что допустил Ломоносова в профессора. Пора эту прошибку исправить! Молитесь о божьей помощи, друзья. Преступники сами не торопятся на виселицу. Их ведут силой и с молитвой. Что это?
Слышна музыка и пение.
Тауберт. Это поет Доротея.
Шумахер оглядывается и видит бюст Петра Великого. Что-то кажется ему странным в этом бледном лице. Он берет свечу, подходит ближе и освещает лицо Петра, на котором круглые, выпученные глаза отсвечивают красноватым пламенем.
Шумахер. Последнее время Ломоносов часто говорит, что Петр Великий смотрит на нас без расположения. Неправда! Ко мне взор его всегда был благосклонен… (Вглядываясь, пятится.) Настаиваю, он и сейчас благосклонен… и гнев его только чудится!
Тауберт и Стефангаген при звуках его дрожащего и испуганного голоса смолкают. Он почти кричит.
Чего испугались? Молитесь!
И под чтение молитвы и пение Доротеи Шумахер, поднеся свечу к самому лицу Петра Великого, с напряжением глядит в страшные и гневные глаза его.
Третье действие
Химическая лаборатория Ломоносова.
Отделение дома, по состоянию которого можно думать, что чья-то рука, любящая порядок, пытается придать этому помещению некий уют, нечто удобное для книжных занятий, но другая, мятежная рука, постоянно превращает этот кабинет не то в склад, не то в какую-то механическую мастерскую. Рукописи и книги перемешаны со слесарными инструментами и материалами. Некрашеные сосновые полки вдоль стен заставлены бутылями и колбами, среди которых всунут какой-нибудь манускрипт или свиток древней летописи. Медный глобус полузавален осколками руд с наклеенными на них ярлыками. Добавим, что каждый предмет — будь то модель летающего корабля или новая зрительная труба, — представлен в нескольких изменениях. Гений, придумывающий постоянно новое, нетерпелив и не может успокоиться на одном.
В комнате две двери. Одна широкая, скорее всего похожая на железные ворота с калиткой в них, ведет в большую комнату, где находятся плавильные и обжигательные печи и стоит «громовая машина», другая — поуже, ведет на крыльцо и в сад. Когда открывается калитка в большую комнату, оттуда доносится гудение пылающих печей, лязг мехов и открываемых печных дверок.
Над картой, раскинутой по столу, склонились Ломоносов, Нартов, Крашенинников и генерал Иконников, позади которого стоят его адъюнкты. Вокруг стола ходит, заложив руки за спину, Рихман, углубленный в свои думы. Поодаль стоят студенты, что отправляются на Урал.
Иконников (диктуя адъютанту). «…и тем ломоносовским студентам трудиться положенные им годы на тех заводах и весь Урал изучать…» (Отрывается от карты и вдруг читает.)
Стараться о добре, коль дозволяет мочь,
День в пользе провожать и без покоя ночь,
И слышать о себе недоброхотны речи, —
Не легче, как стоять против кровавой сечи.
Так, так, Михайло Васильевич! Всяк, кто ноне берется за труд ради отечества, так думает. И ученикам твоим также тяжко предстоит трудиться…
Рихман (на ходу заглядывая в «большую» комнату). А твоя, Михайло Васильич, «громовая машина», пожалуй, побольше моей будет.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч! Точь-в-точь такая же!
Рихман. Право, больше. А вот я ее возьму да и измеряю. (Уходит.)
Крашенинников (глядя в карту). Стало быть, Федор Ростиславич, на Ягошихинские казенные заводы поедут учить плавить металл новым способом Ермола Шелех и Никита Укладник?
Иконников. Так, господин академик Крашенинников.
Ломоносов (помощнику). Захар, железо пробной плавки под нумером шестьсот сорок два! (Иконникову) Федор Ростиславич!
Иконников (опять чертя на карте). Ась, батюшка?
Ломоносов (взяв от Захара образец). Железо из руды, что найдена близ уральского местечка Златоустова. Руда богатая. Много ее?
Иконников. Хватит надолго. (Показывая руду.) Каковы Златоустовские руды, господин академик Нартов?
Нартов. Руда отменная.
Крашенинников. И железо отменной чистоты.
Иконников. Доложу Бергколлегии: откроем еще в Златоустове завод! Но коли новый завод, так и плавить надо по новому вашему методу? Вот тебе и на! А кого ж туда послать, Михайло Васильевич? Всех расписали!
Ломоносов. Ермолу Шелеха и Никиту Укладника.
Иконников. Да мы их посылаем на Ягошихинские!
Ломоносов. Управятся.
Иконников. Столь вы на них уповаете?
Ломоносов. А вот я покажу, сколь уповаю! Шелех! Укладник!
Входят Укладник и Шелех.
Подайте-ка генералу ваши манускрипты и чертежи.
Шелех. В народе говорят: не смотри начало, смотри конец. А ведь тут совсем черновики, Михайло Васильевич!
Ломоносов. А забыл другую пословицу: против огня и камень треснет? Тащи! (Строго и вместе с тем ласково.) И ты, Петер Алексеев, свои манускрипты сюда тащи.
Иконников (читая). «Пушечно-артиллерийское дело» — Петер Алексеев. Господину академику Нартову, знатоку пушечно-артиллерийского дела, думаю, будет приятно ознакомиться с этим манускриптом?
Нартов. Дай его сюда, сударь мой!
Ломоносов. Ты, Андрей Константинович, написал дивную книгу о Петре Великом. И, чаю, будь Петр жив, он хорошо бы отозвался о сих молодых людях. А, каково, Андрей Константинович?
Нартов (впившись в манускрипт). Ах, обожди, сударь мой!
Ломоносов. Задело! Ермола, передай манускрипты Степану Петровичу.
Крашенинников (читает). «Металлургия» — Ермола Шелех.
Ломоносов. Крашенинников разберется! Мы с ним вместе учились в Заиконоспасской славяно-греко-латинской академии. А потом я поехал доучиваться в Германию, а Крашенинников — на Камчатку. И еще неведомо, кто из нас большему научился.
Крашенинников. Что ты, Михайло Васильич!
Ломоносов. Право, так. Труд твой — «Описание земли Камчатки» будет славен вечно. Я рад, что в лаборатории моей вижу великого путешественника и натуралиста.
Крашенинников (читает). «Горнорудное дело» — Никита Укладник.
Укладник. Да. Мой манускрипт.
Ломоносов (Иконникову). Ну что, Федор Ростиславович?
Иконников (читая). Удивительно! (Берет другую рукопись.) «Литье металла для пушек»?
Пиленко. Пиленко. Мой манускрипт.
Иконников (читая). Великолепно!
Нартов (читая манускрипты). Еще бы не великолепно! Петер Алексеев, инженер-литейщик, пушкарь-умелец, ты меня знаешь?
Ломоносов (тихо). Петер, громче! Андрей Константинович глуховат!
Петер (громко). Кто не знает знаменитого пушкаря-литейщика, сподвижника Петра Великого?
Нартов. Что ж ты кричишь-то на меня? Чать, я не глухой! Цыган! Задача твоя небывалая, дай я тебя расцелую! (Целует.) Молодец.
Крашенинников. Михайло Васильевич! Шелех говорит, что каждый отъезжающий на Урал подал тебе свой манускрипт.
Ломоносов. Каждый. Ха-ха! Шумахер про них говорит: жди добра — от свиньи бобра! Ха-ха! За лесом видит, а под носом — нет. Ха-ха! Федор Ростиславич! А что означают эти их манускрипты? То, что практика на Урале не помешает развитию теорий.
Иконников. Еду не свищу, а наеду — не спущу? Ха-ха!
Крашенинников. Преследуемые недоброхотами, столь великие успехи наук в короткий срок достигли, а?
Иконников. Замечательно! Я начальник казенных военных заводов, мне бы хвалиться, а я вас упреждаю, — на Уральских заводах тяжко. Сна и хлеба мало. Люди округ темные. Книг нет. Сочинение Михайло Васильевича «Металлургия» до сей поры в ручных списках. А вы вот новые научные задачи беретесь там решить?
Ученики (вместе). Так точно, ваше превосходительство! Решим!
Иконников (прослезившись). Сыны отечества, Михайло Васильич, верные сыны отечества! И воспитаны они вами, Михайло Васильич, хорошо.
Нартов. Михайло Васильич! Говорили тут о Петре Великом… Да простит меня покойный император, а кое в чем, пожалуй, ты будешь воином не менее его.
Иконников (размахивая манускриптом). Утеха была б для многих, кабы ученые задачи сих студентов задать российским и иностранным академикам.
Крашенинников. А что ж? У вас, Федор Ростиславович, много близких людей в Сенате! Покажите эти дивные задачи. Пусть Сенат велит Академии пустить их на решение под тайными литерами?
Нартов. Ну что вы, Степан Петрович! Да разве нынче мыслимо такое? Вот если бы жив был Петр!
Иконников. А чем же не мыслимо? Михайло Васильич? А ученикам твоим куда как было б лестно узнать, что задачи их пущены к решению академиками. Сердца-то как разгорятся! «Ах, скажут, задуманные задачи академики хотят решить. Нет, я сам скорее и лучше их решу!» Так, что ли? Прощайте, Михайло Васильич. Желаю вам удачи в вашем сегодняшнем опыте! Прощайте, Андрей Константинович!
Нартов. Утомился я, поеду к себе, отдохну.
Иконников. Позвольте, я довезу вас, Андрей Константинович.
Нартов. У тебя кони горячие, молодые, тебе ехать далеко, а мне, государь мой, близко. Я на своих. Прощай, государь мой, Михайло Васильевич. (Уходит.)
Иконников. Михайло Васильевич… (Обнимает.) Степан Петрович, прощайте. (Ломоносову.) Сейчас и твоим инженерам-геологам и металлургам лошадей подадут.
Ломоносов. Ваше превосходительство! Да там жена, обед…
Иконников. Ни, ни! Ел ли, не ел ли, а за обед почту! Ха-ха!.. Еще в Сенат хочу успеть перед отъездом: потолковать насчет сих манускриптов! Ну, кто со мной на Урал, собирайтесь!
Все ушли.
За окнами голоса: «Спасибо, Михайло Васильевич!» — «Вам спасибо». — «Не забыли карты географические?» — «Всё взяли?» — «Прощайте, генерал!»
Ученики возвращаются.
Петер. Ну, ребята, пора и нам собираться! А друзья-то какие у Михайло Васильевича? Андрей Константинович! Семен Петрович!
Шелех. Иконников тоже не из последних.
Укладник. Ермолушка, ты орден Андрея Первозванного у него разглядел?
Шелех. Взгляд-то повострее ордена будет.
Петер. Взгляд такой, что поставить с ним рядом некого! Азов брал!..
Конон Ракитин (степенно). До Азова он, семнадцати лет отроду, гренадером в Полтавском сражении бился: шведского генерала Шлиппенбаха собственноручно в плен взял. В нашей картине «Полтавская баталия» третий гренадер справа от Петра — Иконников!
Петер. Ну, братцы, раз такой герой нас везет, надо ехать хоть через край света!
Входит Поповский с книгами подмышкой.
Поповский, смотри, Иконников!
Поповский. Некогда.
Конон Ракитин (вздыхая). Эх, завидую я, ребятки, кто на Урал едет! Академик Крашенинников рассказывал — красиво там. Реки огромны, люди того огромней. Пишите письма мне, Петер, пиши!
Петер. Я вот невесте своей собирался писать. А невесту мою — в Калужской той злосчастной провинции, — барин Демидов себе на забаву потребовал. Она и повесилась. Ножом бы я этому барину письмо отписал! По горлу!.. (Поповскому, что раскрыл было книгу.) Ну, опять он со своей латынью! До Вергилия ли, Цицерона нам сейчас, Поповский?
Поповский. Куда вы направляетесь? В дальние странствия? Так вот, размышляя над речью Цицерона «В защиту поэта Ахия», Михайло Васильевич, быть может, думал и о вас, когда писал свои стихи?
Науки юношей питают,
Отраду старцам подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха,
И в дальних странствах не помеха,
Науки пользуют везде:
Среди народов — и в пустыне,
В градском саду и наедине,
В покои сладки и в труде!
А в вашем труде — особливо!
Ученики аплодируют. Поповский церемонно раскланивается и садится.
Шелех. Философ, Николай Никитыч, а ты б подметки-то подкинул: нога из сапога нам подмигивает. Язык у тебя хорош, а подметки никуда.
Поповский. Ничего. Язык мысли кормит, он же и до победы доводит. А от победы до крепких сапог один шаг!
Ученики смеются.
Возвращаются Ломоносов, Елизавета Андреевна и Рихман.
Рихман. А мне пора, Михайло Васильевич, к моей громовой машине.
Ломоносов. Обождите. Обедать будем. А тучу не прозеваем: у меня на крыше ученик сидит, сторожит. Гриша!
Уктусский (сверху). Туча еле-еле видна, Михайло Васильевич. И грому не слышно. Оно и лучше: доброе молчанье лучше худого ворчанья. (Уктусский скрылся.)
Ломоносов. Ну вот, видишь. Может и грозы-то не будет.
Рихман. В воздухе душно. Животные томятся. Будет гроза.
Ломоносов. Поповский!
Поповский. Бегу!
Ломоносов. Вот поэт! Сразу догадался. Куда же побежишь?
Поповский. Два штофа водки!
Ломоносов. Четыре.
Елизавета Андреевна. Спиваться, что ли?
Ломоносов. Поморов, земляков, жду. Ну, и ребят проводить надо.
Поповский и Елизавета Андреевна уходят.
(к ученикам). Все задачи свои составили?
Голоса. Все! Все составили! Все написали!
Петер. Один только Анкудин Баташ еще в своем подполе пишет побасеночки свои.
Ломоносов. Не нравится?
Петер. Работы его по коже нравятся, а побасенки — нет. Не до шуток нам, Михайло Васильевич! Шутки шутить — людям голову мутить. Вот что народ-то говорит! Что грозно, то — честно; что смешно, то — грешно.
Ломоносов. Верно. Сей слезы, радость пожнешь. А только вдруг, Петер, он радость эту издалека чует? Баташ — млад годами, зато стар бедами. Слушай, поле, что про грозу лес шумит. Эх, отроки мои, драгие воспитанники! Металлов милые искатели! Перелистывая ваши задачи, думаю: «А, впрямь, не пустить ли их в свет? Пометив тайными значками, какими-нибудь литерами? Какова инвенция-то, а? Какова выдумка? И сие сотворить не для реванжа или отмщения академикам, а что б действительно работы вам облегчить». Ха-ха! Никита! Ермола! Ваша задача из первейших. Имена ваши на ней зачеркиваю. Под каким тайным знаком хотите задачу пустить? Какую выберешь литеру, Ермола?
Ермола Шелех и Никита Укладник из крестьян, но крестьянского, кроме того, что они подстрижены в скобку, у них сохранилось мало. Их роднит другое — дружба. Они выходят вперед почти одинаковым шагом, и глаза их сверкают одинаково фанатично.
Укладник. Чать, призрак и мечтание все это, Михайло Васильевич, — где нам состязаться с академиками?.. А все-таки очертание сего зажглось в душе. Перебираю буквы — аз, буки, веди…
Шелех. Возьмем же — «веди»! Сие слово — самосветочь. Ты знаешь, Михайло Васильевич, мы с тобой, по рождению, соседи: с реки Двины. Народ у нас там упорный, якоже реши старой веры держится.
Укладник. И торгу временному не поддавался, а, придя в ярость, муки за веру нес, аж до того, что сжигал себя в гнездах своих. Мы же…
Шелех. Мы пришли к новой вере, ломоносовской. В человека веруем! И, коли надо, все, что отечеству потребно, сделаем. Задачи наши о металле — металлу нальем во множестве.
Никита Укладник. А потому задачу, Михайло Васильич, помести под тайной литерой — «веди», веруем-де! — и добьемся!
Ломоносов. «В». (Пишет.) А под какой буквой писать твою задачу, Петер Алексеев?
Никифор Пиленко (выходит). Петеру Алексееву лучше бы поменьше говорить, Михайло Васильич. Мысли у него дерзкие, и держать он их в себе не любит. Я — украинец, Михайло Васильевич, наш народ не трус, да еще, вдобавок, я и у запорожцев побывал. Но и меня иногда от его слов мороз по коже дерет!
Ломоносов. Не от трусости сей морозец, а от справедливого негодования. Признаться, и меня сей морозец частенько прохватывает.
Пиленко. Да и наши-то близкие, Михаил Васильевич, все произволом покалечены. Отца Ермолы Шелеха барские конюха кнутами заполосовали до смерти. У Никиты брат на галерах зачах. Конон Ракитин из монастырских крестьян, так его семейные шестой год в монастырской тюрьме гниют. У Петера Алексеева невеста… Я украинец. Лет пять назад пошел я с запорожцами против турок, вернулся, а дом мой разграбили не хуже турка. Кто? Да янычары того недруга украинского, что Украину в юзилище, в тюрьму превращает, а казаков — в колодников, янычары того гетмана Разумовского!
Укладник. Петер, а хорош у тебя юстицрат, советник-то твой, говорю, хорош? Тебя уговаривает молчать, а сам по чубу обухом бьет, ха-ха!
Ломоносов. Ничего, мы все, вроде Андрея Константиновича, туги на ухо. Продолжай.
Пиленко. Прости, коли сболтнул что опромешно, Михайло Васильевич. Скажу только, что кормчими у нас — отечество, наука и ты, Михайло Васильевич!..
Хочет поцеловать руку Ломоносова. Ломоносов встает, обнимает Пиленко. Все бросаются к Ломоносову, повисают на нем.
Ломоносов (растроганный). Буде, буде… Какую ж литеру ты, Петер, своей задаче дашь?
Петер. Литера «твердо»: начальная буква слова «тысяча». (С силой, весь дрожа). Тысячу бы мне пушек налить да из них всех врагов России да и вельмож перебить!
Пиленко. А-а-а, любо! (Хохот.)
Ломоносов (после паузы). Ух, Петер, ух!..
Петер. Михайло Васильич, да вы ж о заветном спрашивали!
Входит Поповский.
Поповский. Готово, Михайло Васильич.
Ломоносов. Прыткий. Поповский! В случае академического конкурса ты под своими поэтическими переводами какую б тайную литеру начертал?
Поповский (быстро). Литеру «К»!
Ломоносов. А что она означает?
Поповский (потупясь). Ее зовут Ксения. (Хохот.)
Елизавета Андреевна (входит). Михайло! Поморы.
Входят поморы. Они вносят гостинцы, среди которых большая бутыль с водой и клык мамонта. Крестятся, кланяются Ломоносову и его жене. Среди помор — Калинушка Судьин, востроглазый, белобрысый паренек.
Ломоносов. Здравствуйте, земляки!
Седой помор. Здравствуй, Михайло Васильевич! Кланяемся тебе новым путем. Посоветовал ты нам новый рейс, — мы его и прошли. За одну навигацию прошли мы от сибирской реки Оби, мимо Ямала, Новой Земли и Архангельска, прямо в Петербург, к тебе!
Ученики (в восторге). Вот слава! Ай да поморы!
Ломоносов. И, подлинно, слава! (Показывая ученикам по глобусу.) За одну навигацию хотят они не токмо прийти из Сибири в Питер, а еще и успеть вернуться в Колу. Вернетесь, шкипер Подволошнов?
Подволошнов. Летом не дойдем, зимой пойдем! Прошлый рейс, десятого сентября, пониже Лефотенских островов (показывая на глобусе) видели мы последний раз солнце и дале плыли на Колу в полутьме.
Ломоносов. Что доказали сии дивные русские люди? Они доказали, что Северное море и зимой для плаванья не опасно. Это — раз! А второе — предсказывают они, что пройдут наши корабли Ледовитым океаном в Тихий. А что они третье, ребятушки, доказывают? Ну?
Ученики. Михайло Васильич, не знаем. И догадаться нельзя!
Ломоносов. А третье — они доказывают, что когда выполните вы свои задачи на Урале, они заместо долгого сухопутного движения повезут ваши орудия, машины, железо, сталь, медь, кожи морем. И быстрей, и дешевле! Верно, штурман Подволошнов?
Подволошнов. Для того и рейс делали, Михайло Васильич.
Ломоносов. Люблю море и завидую тем, кто плавает в нем. И бурям, которые вы побеждаете, завидую.
Седой. Слыхали мы, что тебе и в Питере, Михайло Васильич, бурь видеть приходится не мало.
Подволошнов. Кланяемся тебе еще, Михайло Васильич, просфорой от соловецких угодников. А еще кланяемся водой в склянице. Воду эту, как ты желал, зачерпнули мы в самом Ледовитом океане и привезли тебе.
Ломоносов. Клементьев, возьми! Вода сия ценна весьма для опытов химических.
Горбоносый. А это ребятишкам забава, клык звериной, под названием «мамонт». Только в наших краях таких теперь живыми не встречаем. На Грумант-острове, то-бишь, по-нонешнему, на Шпицбергене, сказывают, мамонт еще ходит…
Юный помор. И там перемерли.
Дед на него шикает.
Ломоносов (указывая на клык). В кунсткамеру! (Обнимая, ведет седого помора к креслу.) Садись, садись, Евграф Иваныч. В Белое море вместе когда-то ходили, учил ты меня, помнишь, мореходному делу?
Седой. Учил, учил! А теперь внука к тебе в ученье привез. Кланяюсь тебе внуком, Михайло Васильич, прими в науку и обучи!
Ломоносов. У меня ученье не легкое, Евграф Иваныч.
Седой. Знаю, знаю!
Ломоносов (глядя на юного помора). Подойди, садись. Чей? По наружности, вроде Парфенов?
Седой. Угадал, Парфенов сынок, Михайло Васильич, Парфенов.
Ломоносов. А сам Парфен, небось, все с Аммосом Корниловым на Грумант-остров ходит? (Напевая.) «Грумант-остров от страшен, от страшен…»
Седой. Помнишь наши песни, Михайло Васильич?
Ломоносов. Когда тревожусь, помогает.
Юный помор. Батя велел вам кланяться, Михайло Васильич. «Я и сам бы приехал, говорит, хлопотать, да карапь покинуть не на кого». Прими, Михайло Васильич!
Седой (гладя юношу по голове). Обуянный наукой парень-то. Хочу, кричит, учиться. Ломоносовым хочу быть! Ломоносовым… легко выговорить.
Ломоносов. Истинные науки, отрок, зело прекрасны. Не отвести глаз! Да в наши времена не каждому дано их выдержать.
Юный (тоненьким, но настойчивым голоском). Выдержу.
Ломоносов. Голодать, холодать, в лохмотьях ходить…
Юный. Выдержу.
Ломоносов. И злым преследованиям подвергаться.
Юный. И подвергнусь. Выдержу.
Ломоносов. И долго, упорно многое неустанно изучать. Химию, физику, геологию, оптику, поэзию, минералогию… всё! И никаким трудом не гнушаться.
Юный. Чего гнушаться! Всё, что надо — пройду.
Ломоносов. Флогистон будешь отвергать. Корпускулярную философию возвышать.
Юный. Каркус… Чего не знаю, того не знаю: ни флогистона, ни карту…
Ломоносов (улыбаясь). Я знаю. И ты узнаешь. Имя?
Юный. Калина, Парфенов сын, Судьин.
Ломоносов. Сколько лет?
Юный. Семнадцатый.
Седой. У нас, Михайло Васильевич, ноне урожаи плохи, парни-то слабо растут.
Юный. А я сам собой сильный!
Ломоносов (преподавательским тоном). Отвечай, что есть истинная добродетель?
Юный (тоном ученика, поспешно). Истинная добродетель — есть в пользу отечества и ближнему своему служить без корысти и лицемерия.
Ломоносов. А что есть приятный союз?
Юный. Нет крепче такого союза, который был бы приятнее соединения слов честных с честным делом.
Ломоносов. А что есть физика?
Юный. Физика есть рассуждение о вещах, их качестве, их переменах и действиях. Физика делится на…
Ломоносов (прерывая). Постой, почему руки в краске?
Юный. К изучению кож стремление имею. Химией на них воздействовал…
Горбоносый (ухмыляясь). Отцовские сапоги пожег и руки свои.
Подволошнов (пренебрежительно). Не моряк! Кожи? Кожи — грязное дело.
Ломоносов. Для ученого грязного дела нет. Есть у меня отличнейший химик Анкудин Баташ. Кликните Баташа! Все время с кожами возится. Где ж ты, Баташ?
Баташ. А я здесь!
Из люка показывается Баташ — широколицый, смеющийся, с голой красной грудью, с синими по локти руками, поморы отшатнулись.
Ломоносов (юному помору). Испугался?
Юный (смеясь через силу). На черта похож!
Ломоносов. Оттого черт везде и проходит, что остер как игла. Этот Баташ пришел жаловаться Шумахеру, начальнику университетской канцелярии, и начал так: «Ваша милость! Меня обидели некоторые, сего университета, мерзавцы! А сказывают, что ты у них главный…»
Хохот.
Баташ. Петер не смеется? Напрасно. Один штурман в порту мне рассказывал. Приплыл некто из теплых стран в Питер и привез с собой обезьянку. Приплыл, а тут беда — разорение и доносы. Он с горя захворал великим чирием, и видел себе смерть. Тут подлый его помощник забрал все его пожитки и, поклонясь низко, оставил его с обезьяной. Обезьяна, приметя поступок вора, нашла за печью худую шляпенку, надела ее и, подошед к болящему, отдала такой же поклон, как и вор тот. Болящий, видя это, сильно захохотал. От сего прорвался чирей, и тем он выздоровел.
Хохот.
Петер (сердито опираясь на стол, встает). Какая разница есть между тобою и шутом?
Баташ (указывая на стол). Только стол.
Хохот.
Ломоносов (поморам). Молодые, — забавляются. Баташ — язвительный, а, со всем тем, большой разум имеет. Баташ, ваши задачи пойдут скрытно всем ученым на разрешение. Где твоя?
Баташ (подавая Ломоносову манускрипт). Русский язык хорошо понимаю. Пишу не очень разборчиво. Мой задач, Михал Васильич, чтоб кожа такая, какой Аллах подметки не имеет.
Ломоносов (берет Калину за подбородок). Анкудин, вот тебе помощник. Покажи свои чаны. А глаза-то?! Глаза поморские — днем звезды видят! Лиза, жена, когда же обед?
Елизавета Андреевна. Готов, готов.
Ломоносов. Сейчас обедать будем, земляки.
Седой. На корабли нам пора, Михайло Васильич.
Ломоносов. Ничего. Обед у меня будет короткий, не утомим вас. Ученики торопятся на Урал, я — к своей громовой машине. Вот, смотрите, земляки, — это самый отличнейший наш академик, ученый Рихман. У него тоже такая же машина и он тоже будет молнию с неба ловить.
Седой. Молонью? С неба? Ах ты, господи боже мой! Наши поморы-то до чего дошли — молонью с неба тащат. Покажи машину, Михайло Васильич, покажи.
Рихман, Ломоносов, поморы уходят. Елизавета Андреевна вносит большую миску со щами, Поповский — штофы, Пиленко и Алексеев — блюда с хлебом.
Петер. Лизавета Андреевна! Берегите Михайлу Васильича. Опыт с молнией — опасен.
Пиленко. Думается, и торопит-то он нас к отъезду оттого, что боится, как бы кто из нас не пострадал при том его опыте.
Елизавета Андреевна. Да, да! Нужно беречь, нужно!..
Возвращаются Ломоносов, поморы и Рихман.
Рихман (на ходу Ломоносову). Мы с вами сегодня, Михайло Васильевич, громовые братья. Вместе одну и ту же молнию будем ловить! И, думая о великой силе молнии, я думаю вместе с тем о крошечных, нечувствительных частицах, то есть об атомах. Вы правы, говоря, что каждая из сих ничтожных частиц — целая планета, с доступным науке движением сил. И не вы ли, Михайло Васильевич, открыв силу молнии, откроете нам движение мировых сил в атоме?
Ломоносов. До тайны атома еще далеко, Егор Вильгельмыч!
Рихман. Русским?
Ломоносов. Ну, русским, вестимо, ближе всех.
Рихман. Глядя на сих великанов-поморов, я тоже так думаю.
Все садятся за стол. Рихман стоит.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч, ты что же не садишься?
Рихман. Благодарю. Я не могу сесть. Спешу к своей машине. Михайло Васильич, помни: мы — громовые братья! (Уходит.)
Ломоносов. Беспокойный он нонче. (В дверях кричит вслед Рихману.) Егор Вильгельмыч! Во время грозы стой от соединительных прутов футов на десять. Иначе — опасно! На десять футов, не менее!
Голос Рихмана: «Понимаю! Буду стоять на десять футов, не менее!»
Ломоносов садится за стол.
Седой. Вижу, Михайло Васильич, работы у тебя хоть отбавляй.
Ломоносов. И лучше б работали, когда б злодеи не мешали. (Кричит в дверь плавильной.) Захар, оставь дежурного у плавильных печей, иди обедать!
Захар (высовывая голову). Некогда! Прошлый раз я из-за лекции по астрономии чуть руду не пожег, а теперь из-за обеда? (Скрылся.)
Седой. Во имя отца, и сына, и святого духа да будет благословенна и пища и жизнь наша.
Все (крестясь). Аминь. (Садятся.)
Едят молча, не спеша, из одной миски, — держа ложки над кусками хлеба. Из плавильного отделения доносится шум мехов и дыхание пламени. Поповский наполняет чарки.
Ломоносов (Поповскому). Николай Никитич, а ты что ж не присядешь?
Поповский. Кто водку разливает да подает, тому на Руси садиться некогда. (Меняет штофы.)
Седой. Михайло Васильевич, пить много грех, а совсем не пить тоже бога гневить.
Поповский. Истина!
Ломоносов. Выпил бы, да не идет, Евграф Иваныч. Забота: ученики уезжают Россию обогащать да обворужать…
Подволошнов. Война, что ли?
Ломоносов. Война не война, да и до войны недалеко. Ты по себе, шкипер, знаешь, что искусный мореплаватель не токмо в бурю, но и в тишину бодрствует: укрепляет орудия, готовит паруса, мерит глубину моря и от потаенных водою камней блюдется.
Пиленко. Михайло Васильич! Учили вы нас ранее прочего идти не за своим счастьем, а за счастьем отечества. А коли, говорили вы, подвернется по дороге и немножко твоего счастья, слава богу! Прошу, Михайло Васильич, выпить за путь-дорогу нашу, кою свершаем мы по слову вашему.
Петер. Михайло Васильич, всю жизнь ради России отдадим!
Ломоносов. За Россию? (Берет чарку и держит ее обеими руками.) Россия? Видится мне, братья, Россия. Да не теперешняя, несчастная, горькая, с народом темным и нищим, хоть и гордым. Видится мне Русь лет за полтораста — двести. Вижу я отчизну нашу могущественнейшей, счастливейшей и грознейшей для врагов ее! Вижу я Россию по всей земле правду простирающей.
Российская тишина пределы превосходит
И льет избыток свой в окрестные страны.
Воюет воинство твое против войны,
Оружие твое Европе мир приводит!
За Россию, русские!
Все встают.
Уктусский (показываясь в люке потолка). Туча с норда над Адмиралтейством, низкая, черная, идет без грома!.. (Ломоносов встал.) И тройки для ребят подали. Что сказать?
Ломоносов. Скажи, что идут.
Студенты встают.
Постой, постой! Обед доедайте. Жить вам на Урале долго, лет пять или семь. На всякий случай лет на десять наедайтесь.
Ученики садятся.
Седой. Пора и нам на корабли.
Ученики встали.
Ломоносов. Встали? Ну, а теперь присядем и помолчим по русскому обычаю. (Все садятся. Ломоносов, глядя в пол и как бы рассуждая сам с собою, тихо говорит.) Молчу… И думаю: вот вернутся мои ученики и будет уже открыт Московский университет, самое горячее чаяние мое. И захочется мне тогда рассказать им побасенку…
Пиленко (тихо). А вы сейчас расскажите, Михайло Васильевич!
Шелех. Сейчас, сейчас!..
Ломоносов. Две птицы свили себе гнездо. Хозяйка села высиживать яйца. Хозяин полетел по хозяйству. Ну, вот — вечер, тепло, сидят они в гнезде, покушали и — разморило их, глаза аж смыкаются. Только хозяин всматривается: эко диво! Воронье кружится над гнездом, на яйца зарится. На лес взглянул: по стволам полымя к нему идет. В землю смотрит: с земли к стволу, к гнезду его, змея ползет…
Укладник. Кругом беда, выходит?
Ломоносов. Кругом. Ну, будит хозяин хозяйку. А та, баба известно, в слезы. Молиться начала. Хозяин ей и говорит: «Бог-то бог, да сам не будь плох. Меня старики кой-каким наукам научили. Погибнем, коли не науки, баба!» И крикнул он друзей-товарищей! Слетелось со всех гнезд много птиц. Заклевали сперва змею. Потом, — в зобах, что ли, — воды натащили, пожар потушили. А там и воронью стаю отогнали. И стали они жить-поживать, добро да славу наживать. Да-а… Ну, а отгадку этой притчи скажу, когда вернетесь.
Петер. А я и сейчас знаю.
Ломоносов. Сделай милость, скажи, Петер.
Петер. Просвещение — суть самая крепкая узда на тиранов!
Пиленко. Московский университет — суть мастерская, где оную узду тачать будут!
Укладник. И будем на Урале хоть сто лет, крикнешь: «Ребята, встать передо мной, как лист перед травой!» Встанем!..
Ломоносов. Ну, помолчали, можно и встать. (Встает.) Счастливой работы и счастливых путей, отроки мои! Прощайтесь!
Ученики (Ломоносову и Елизавете Андреевне). Спасибо за ласку!
— За заботы, Михайло Васильич!
— Елизавета Андреевна! Вечно будем помнить вашу ласку.
— Желаем удачи и счастья, Елизавета Андреевна!..
Седой (юному помору). Прощай, внучек. Михайлу Васильевича слушайся, да не балуй.
Юный. Прощай, дедушка! Голубей-то моих не забывайте кормить!
Ломоносов, жена его, поморы и ученики уходят. Юный помор, глазея на чудеса лаборатории, замешкался было…
Баташ (юному). Учиться хотел? Давай, начинай.
Юный. А где машины-то?
Баташ (указывая на стол и на посуду). Вот они! Мы за собой сами убираем. У нас лакеев нет.
Юный. Эка невидаль! Да я всю жизнь дома чашки мыл. Водку оставить?
Баташ. Чего?
Юный. Дед говорит, что пророк Елисей приказал убирать штофы только пустыми.
Баташ. Ух, ты, я вижу, остер.
Юный. На то и топор, что остер.
Входят Ломоносов, Елизавета Андреевна, Поповский.
Ломоносов. А туча велика. Будет славная гроза. Оставшихся учеников отпусти, Поповский. Пусть погуляют.
Поповский. Не до прогулок им…
Ломоносов. Что я сказал?
Поповский. Да я отпустил, отпустил.
Ломоносов. А сам во время опыта будь при громовой машине.
Поповский. Все желают…
Елизавета Андреевна. Все, Михаил…
Ломоносов. В театр и то не все попадают, а у меня — лаборатория. Нечего тут всем делать!
Поповский. Соседи…
Ломоносов. Что соседи? Какие соседи?
Поповский.
Лишь только дневный шум замолк,
Надел пастушье платье волк,
И взял пастуший посох в лапу,
Привесил к поясу рожок,
На уши вздел широку шляпу
И крался тихо сквозь лесок
На ужин для добычи, к стаду…
Ломоносов. Знаю! Какой смысл басни сей?
Елизавета Андреевна. Соседи наши — монахи Богоявленского монастыря — молебен о дожде служат и крестным ходом хотят идти…
Поповский. Чтоб к нам завернуть!
Ломоносов. Плюю на все монашеское коварство!
Захар (входит). С пробой на колыванские серебряные руды не опоздать бы, Михайло Васильич. (Молчание). Уехали?
Ломоносов. Далеко уже…
Захар. Да, чать, вернутся?
Ломоносов. Дай бог лет через пять. Ну, пойдем руды смотреть, да и к громовой машине пора.
Елизавета Андреевна (робко). Михаил…
Ломоносов (сердито). Ты чего, жена?..
Рожок.
Поповский (смотрит в окно). Президент! Разумовский!
Елизавета Андреевна. Карета Разумовских! Парадный кафтан, Михаил, парадный…
Ломоносов. Перед сатаной я лучше надену парадный кафтан, а не перед этим пригожим расточителем!
Входит Теплов. Елизавета Андреевна и Поповский уходят.
Теплов (входя). Господи, спаси, благослови и милосердствуй дому сему! Здравствуй, Коперник, богу соперник! (В сторону крыльца). Пожалуйте, ваше сиятельство.
Входят Разумовские.
Нарышкина. Здравствуйте, Михайло Васильевич! Какую тесную лабораторию вам выстроили.
Теплов. И из этой-то ничего, кроме хвастовства, не выходит.
Нарышкина. Покажите ему, Михайло Васильевич, что выходит!
Нарышкина внешне изменилась мало, разве что чуть пополнела. Но внутренние изменения в ней велики, что заметно с первого взгляда и человеку, который мало ее знает. Жизнь сильно поломала ее, — и хочет сломать до конца! В ней уже мало задора, и колкие слова, которые иногда вырываются, она произносит как-то вяло, нехотя. Она начала явно побаиваться гетмана. И то сказать, гетману везет безостановочно! Он сказочно богат — и богатства эти растут изо дня в день. Двор к нему благоволит. Правда, с Академией не все ладно, но что ему Академия, когда он властвует над всей Украиной! Если жена его одета, сравнительно, скромно, то сам гетман разукрашен донельзя, точно чудотворная икона: атлас, шелк и бриллианты так и пышут на нем. Он весьма раздобрел и — не подобрел: наоборот — стал вспыльчивее: былая пылкость его духа теперь часто превращается в бессмысленный и тупой гнев. Привыкши к подобострастию и искательству, он разозлен уже тем, что Ломоносов встретил его с легким, почти небрежным, поклоном.
Разумовский (повелительно). Катя, не мешай! Ломоносов! О каких это твоих новых научных задачах говорил сейчас генерал Иконников в Сенате?
Ломоносов. Смею думать, ваше сиятельство, что все мои научные задачи — новы.
Разумовский. Где твои студенты? В Академию их не пускает, сам один…
Теплов. …по всем предметам наук лекции им читает!
Разумовский. А в лабораторию к нему придешь — студентов его нету!
Теплов. Слыхал я, он их куда-то на Урал отправляет?
Разумовский. И не заикайся! Академия не позволит.
Ломоносов. Сенат, ваше сиятельство, похоже, думает по-другому.
Разумовский. Так и есть! Он еще Сенат в мои дела втолкнул!
Теплов. Беглых мужиков, Михайло Васильевич, Сенат прикрывать не будет. А за тобой числится беглый Петрашка Алексеев, по прозванию Петер…
Ломоносов (кланяясь Разумовскому). Вашему сиятельству благоугодно взглянуть на мои труды? Понимаю, что ваше сиятельство прежде всего пожелает ознакомиться с подробным проектом моим о создании университета…
Разумовский. Опять?
Ломоносов. В древней столице нашей…
Разумовский. …В Киеве?
Ломоносов. Сначала в Москве, ваше сиятельство. Честь российского народа требует — показать способность и остроту его в науках.
Разумовский. Сотни лет жила Москва без университета и еще сотни проживет.
Ломоносов (отбрасывая бумаги). Кажется мне, ваше сиятельство, что если б просвещение России зависело от таких, как вы, то пришлось бы пожалеть о России.
Разумовский (в гневе). Ломоносов?!
Нарышкина. Ах, граф Кирилл! Сабля, часто и без толку извлекаемая из ножен, притупляется.
Разумовский. Это ты о чем, Катя?
Нарышкина. О вашем крике.
Разумовский (кричит). А-а! Мне не нужен Московский университет! А-а! Мне надоели рассуждения Ломоносова о просвещении! А-а! Мне надоело просвещение!..
Нарышкина. Граф Кирилл, стыдитесь.
Разумовский (успокоившись). Да и не в чин тебе, братец, этим делом, — Московским университетом, — заниматься: есть люди познатней. Твое дело оды писать к иллюминациям — вот польза для отечества. Чем пышнее иллюминации, тем, значит, радостней империя.
Теплов. Дикари в радости и те, голубчик, костры жгут.
Нарышкина. И жарят на них друг друга.
Разумовский. Катя, не дразни меня! Я и без того зол.
Теплов, всюду шаря, отвернул кран какого-то сосуда. Оттуда послышалось шипение и пошел какой-то газ. Теплов глотнул, зачихал, закашлял.
Теплов. Да что это за отрава?
Ломоносов. Вредный газ.
Теплов. Предупреждать надо.
Ломоносов. Здесь, ваше сиятельство, владения химии. Здесь исследуем свойства растворов. Перед нами открываются чудесные и удивительнейшие законы кристаллизации.
Разумовский. Законы чего?
Разумовский проходит мимо, не взглянув на то, что хотел продемонстрировать ему увлеченный Ломоносов.
Нарышкина. Гетман уважает только те законы, которые он сам подписывает.
Разумовский. Катя! (Ломоносову.) А это что?
Ломоносов. Эскиз мозаичного монумента Петру Великому: «Полтавская баталия».
Нарышкина. Вы — могучий художник, Михайло Васильевич!
Ломоносов. Мною, ваше сиятельство, сделано две с половиной тысячи опытов изготовления цветных стекол для усовершенствования мозаичного искусства, но все же до могучего расцвета его, кажется, далеко еще.
Теплов. И однакоже за монумент Петру Великому запросили сто сорок восемь тысяч рублей? Разорение государства!
Нарышкина. Михайло Васильевич! Я приехала, чтоб заказать свой мозаичный портрет. В каком наряде пожелали бы вы изобразить меня?
Разумовский. Ах, подожди, Катя! Никто доныне мозаичных монументов не делал, стало быть они и не нужны.
Ломоносов. Угодно вашему сиятельству ознакомиться с моими работами в области физики?
Разумовский (шагая по комнате). Я не люблю физику!
Ломоносов. В области оптики?
Разумовский. И оптику нет!
Ломоносов. Астрономии? (Отрицательный жест Разумовского.) Металлургии? Кристаллографии? Геологии?
Разумовский. Нет. Нет. Нет.
Теплов, попрежнему осматривая лабораторию, наткнулся на манускрипты учеников.
Теплов. Нашел, ваше сиятельство!
Разумовский. Что?
Теплов. Слушайте. «Как плавить русское железо, чтоб случилось его весьма много и чтоб было оно превыше аглицкого и шведского»! Слушайте еще. «Как орудия лить в большем, против прежнего, количестве»…
Разумовский (выхватывает манускрипт). «Как дубить кожи в пять и больше раз быстрее»… «Как делать…» Экий почерк неразборчивый! (Перебирает быстро манускрипты.) Ломоносов! Это новые научные задачи?
Ломоносов. Да.
Разумовский. Иконников говорил, что академики всей Европы не смогут решить их?
Ломоносов. Не смогут.
Разумовский. И много у тебя подобных, неразрешимых задач?
Ломоносов. Около двадцати.
Теплов. Ваше сиятельство…
Разумовский. Подожди, подожди, Григорий Николаевич! Ломоносов! А наши академики могут их решить?
Ломоносов. В ближайшее время…
Разумовский. Прекрасно! От имени Академии наук — я эти задачи задаю всем академикам. Ха-ха! Решите-ка. Решите — за каждую задачу сто червонцев, а не решите — молчать, поджать хвосты, не пикнуть! Понимаю я эти задачи! Шуваловы, через Иконникова, хотят меня поддеть: я — де мешаю Ломоносову и его друзьям-академикам работать в пользу науки! (Тыча пальцем в манускрипты.) Работайте же, жабьи души, выкидыши!..
Нарышкина. Граф Кирилл!
Разумовский. Что молчишь, Ломоносов?
Ломоносов. Ошеломлен стремительностью вашего мышления, ваше сиятельство.
Разумовский. Завтра же перебели и пришли мне эти задачи. Химическая лаборатория, Катя, и ни слова о химии!
Ломоносов. Вы не изволили меня слушать, ваше сиятельство.
Разумовский. Я?! Я только и делал, что слушал тебя. Задачи?! Ха-ха!..
Ломоносов. Григорий Николаевич, вы спросили у меня позволения рыться в моих трудах?
Теплов. Я имею право распоряжаться имуществом Академии наук.
Разумовский (засиял). Что это? А! Глиняные свистульки!
Ломоносов. Вздор. Студенты нажгли для забавы окрестным ребятишкам.
Разумовский. Катя! Недалеко от Лемешей, нашего хутора на Украине, бывали ярмарки. Мамо часто возили меня на них. Бывало, прошу: «мамо, купите свистульку». Они же, считая это пустяком, покупают пряник. (Пробует свистульку.) Великолепный звук! И сколько их! И какие разнообразные!.. Разрешите мне взять одну, господин Ломоносов? Нет, две?
Ломоносов. Да сколько хотите, ваше сиятельство.
Разумовский. Пять! (Свистит.) Почти октава. Божественно!
Теплов (показывая модель). Ваше сиятельство! Кощунство! Летательная машина!
Разумовский. Как летательная машина? Ломоносов!
Ломоносов. Чаю, вначале сии аэродромные машины будут поднимать вверх на воздух разные приборы, дабы узнавать течение ветров, температуру воздуха и влажность его. Дальше машины сии и человека носить будут.
Теплов. Летают только птицы да ангелы, Михайло Васильич. И нигде в священном писании не сказано, что человек может летать и его можно уподоблять птице, тем паче ангелу. Человек есть червь.
Разумовский. Аз есмь червь.
Ломоносов. Если это вам так нравится, ваше сиятельство…
Нарышкина смеется. Разумовский обижен.
Теплов. Ваше сиятельство! (У дверей плавильного отделения.) Громовая машина!
Разумовский. Где?
Теплов. Вот, в плавильной.
Разумовский. Сделал-таки? Сделал-таки?
Ломоносов. Сделал.
Разумовский. Хорош!
Теплов (горячо, Ломоносову). Ну зачем ты ее сделал?
Разумовский. Тебе Шумахером было запрещено ее делать.
Теплов. В тебя святейший Синод пальцами тычет, на тебя духовенство донесения длиной с версту пишет. Не говоря уже об атеизме, вот соседи твои…
Ломоносов. Кто?
Теплов. Монахи Богоявленского монастыря жалуются, что через твою громовую машину их монастырь, н коем много деревянных строений, сгореть может. А там — мощи, кроме монашествующих! Вот к чему ведет твоя физика!
Ломоносов. Попам-суеверам не вижу нужды толковать о физике. Пусть довольствуются священным писанием!
Разумовский. Ломоносов, ты невыносим! Я уезжаю на Украину и за твои безбожные сумасбродства перед Сенатом и Синодом отвечать не хочу. Сейчас же уничтожь громовую машину и прекрати все свои писания об атоме. Атом?! Что, по-твоему, человек из частиц составлен?
Теплов. Человек создан по божьему подобию.
Разумовский. Слышишь? Ломоносов?
Ломоносов. Слышу.
Раскат грома.
Разумовский (весь дрожа от гнева, вырывает из рук Ломоносова какой-то манускрипт, кидает его на пол и яростно кричит). Что-о?!
Ломоносов (также громко и яростно). Гром, ваше сиятельство!
Разумовский. Едем, Катя, гром!
Нарышкина. До свидания, Михайло Васильевич!
Разумовский. Прошу в карету.
Разумовский, не попрощавшись, уходит. Остальные — за ним. Ломоносов, по уходе их, падает на стол и яростно бьет по нему кулаком.
Ломоносов. Высокомерные невежды! Палачи науки! Ненавижу!
Нарышкина (вбегает). Веер забыла! Подарок государыни.
Ломоносов поднялся со стола и делает вид, что ничего не произошло, Нарышкина пристально смотрит на него.
Всегда завидую смелости.
Ломоносов. Для своего сана вы достаточно смели, Катерина Ивановна.
Нарышкина. Смел сокол, пока крылья не подрезали.
Нарышкина, вздохнув, уходит. В дверях она сталкивается с Елизаветой Андреевной, которая приседает перед ней.
Ломоносов (жене). Что с тобой, Лиза?
Елизавета Андреевна. Испугалась…
Ломоносов. Чего?
Елизавета Андреевна. Вдруг Ломоносов от своей громовой машины отступит? Нет! Пусть отнимут лабораторию, учеников, Академии лишат, в ссылку отправя т, но ты, Михаил…
Ломоносов (восхищенно). Какая ты, Лизанька, славная!
Елизавета Андреевна (бросаясь к нему). Ты меня еще любишь?
Ломоносов. Люблю. Когда я тебя впервые в Марбурге увидел… светлая… чистая… Люблю, Лиза! (Берет ее за подбородок.) Эка, напущено слез-то сколько! (Поддразнивая.) А ведь баба-то хороша, Нарышкина-то?
Елизавета Андреевна. Михаил, стыдись!
Ломоносов. А теперь давай петь.
Елизавета Андреевна. Петь?
Ломоносов. Нашу, северную! (Поет.)
Грумант-остров от страшен. Ух, страшен! Ух, страшен!
Кругом льдами обвышен. Обвышен!
Ломоносов, схватив свистульку, притопывает, свистит и поет. Елизавета Андреевна, по мере того как Ломоносов поет и свистит громче, все веселеет и веселеет.
Елизавета Андреевна (подхватывая песню, притопывает). Обвышен! Обвышен!..
Оба:
И горами обнесен. Обнесен! Обнесен!
И зверями украшен. Украшен! Украшен!
А мы к Груманту плывем. Мы гребем. Ух, гребем!
Мы, ребятушки, плывем. Мы плывем. Мы плывем!..
Почти совсем темно. Сильный удар грома. По лестнице, из люка, сверху, скатывается перепуганный Гриша Уктусский.
Уктусский. Михайло Васильевич! Туча вплотную… низко… Петропавловской иглы не видно! Темно, будто ночь… страшно… Не надо ходить к громовой машине, Михайло Васильич, учитель, не надо!
Ломоносов. Гриша, стыдно. Какой же ты изыскатель электричества, коли тучи трепещешь?
Удар грома.
Пойдем! Запевай — «Грумант-остров»!..
Уходят.
Поворот театрального круга
Плавильное отделение химической лаборатории. Под сводами горят печи, куда воздух накачивается громадными мехами. Полумрак. Сбоку от печей, ближе к окнам в сад, — громовая машина. От нее протянуты толстые железные провода в окна.
Гроза усиливается. Вокруг померкло. Мгновение зловещей тишины, — сильнейший блеск молний, следующих одна за другой, раскаты грома… В дверях — Ломоносов с бумагой и пером в руке. За ним — Елизавета Андреевна, Поповский, Гриша Уктусский.
Ломоносов. Будто пожар пылает. Хорошо! Поповский, видишь?
Поповский. Все вижу.
Ломоносов (передавая ему бумагу и перо). Пиши актус. Опыт начинаем.
Елизавета Андреевна. Михаил, ты устал. Отложи опыт!
Ломоносов. Кто это говорит?
Елизавета Андреевна. Я…
Ломоносов. А еще недавно, кажись, ты другое говорила?
Елизавета Андреевна. Но ведь и гроза по-иному шла! И… я тебя не отговариваю, Михаил. Я говорю только — будь осторожен.
Ломоносов. Осторожность — мать добродетели. А добродетелей у меня столько, что малая толика неосторожности мне вредна не будет. О-о! Электричество-то слабо идет в машину. Григорий, дай-ка клещи.
Елизавета Андреевна. Прибавить металлических прутов хочешь? Не опасно ли?
Ломоносов (жене). Для чего я и брат мой громовый Рихман делаем опыт сей? Что есть молния? По утверждению мракобесов — это «флогистон», непостижимая сила, которую Илья пророк спускает из туч для нашего устрашения. Ан, нас не напугаешь! Мы не верим этому! Мы утверждаем, что никакого флогистона нет и что молния и гром суть электрический разряд, происходящий от столкновения двух туч, заряженных двумя разными родами электрической силы. Понятно тебе, Лизавета?
Елизавета Андреевна. Михаил, ты мне об этом много раз говорил!
Ломоносов. Много, да, видно, не убедительно. Что будет показывать моя громовая машина? Сближение туч. Чем будут сильнее тучи сближаться, тем ярче будут искры в моей машине. А когда совсем сблизятся, тогда…
Елизавета Андреевна. Тогда, Михаил?..
Ломоносов. Тогда будет доказано, что никакого «флогистона» нет, а есть великая материя, которую всю человек покорить сумеет! Стоит это узнать, жена?
Елизавета Андреевна. Стоит.
Ломоносов. Поповский? Уктусский?
Поповский, Уктусский. Стоит!
Ломоносов (жене). Вот для чего я и провода прибавляю. Ага! Наладил. Теперь вспышки почаще будут. (Пробует подачу искр из громовой машины.) Пиши, Поповский, в актус. «Электрический свет через свою громовую машину троякого рода я наблюдал. Первый — в искре с треском, часто с излучиною»… (Стук в дверь.) Открой, жена.
Входит мастер Захар, ведя за руку слугу Рихмана.
Захар. Михайло Васильич!
Ломоносов (возясь у машины). Слышу, Захарушка.
Елизавета Андреевна. Беда с Рихманом!
Ломоносов. Что с ним, Себастьян? Что у Рихмана?
Елизавета Андреевна (опускаясь на табурет, Поповскому, в ужасе). О боже! Николай Никитыч, уведите Михаила. Рихмана убило молнией!
Слуга Рихмана (Ломоносову). Господин академик! Стоял мой барин от указателя электрического в отдалении не более фута…
Ломоносов. На десять футов стоять должно, на десять!
Слуга. Художник Соколов, который от Академии прислан был опыт зарисовывать, стоял на десять. Художник остался жив, а барина моего… (Плачет.)
Ломоносов. Рихман убит! Любимый, громовый брат мой! Погиб ты со славою, узнавая тайну молний. Успел он сделать записи опыта, Себастьян?
Слуга. Не успел, господин академик.
Поповский. Михайло Васильевич!
Ломоносов (грозно). Ну?
Елизавета Андреевна. Прошу тебя, выслушай его, Михаил!
Ломоносов. Быстрее, ну!
Поповский. Я вас прежде не отговаривал, Михайло Васильевич…
Ломоносов. Понеже и не к чему это было!
Поповский. Но… смотрите, какие тучи! Я в жизни таких не видывал… Ради отечества!
Ломоносов. Ради отечества, науки, жены моей, ребенка моего, учеников, тебя, Поповский, тебя, Уктусский, тебя, Захар, — то, что в опыте своем не успел записать Рихман, мы запишем!.. А кому боязно — уходи!
Елизавета Андреевна. Да никто не уйдет, Михаил!
Ломоносов. Тогда, чтоб больше мне не мешать! Григорий!
Уктусский. Смотрю в небо, Михайло Васильич.
Ломоносов. Что в небе?
Уктусский. Тучи сходятся…
Со двора, сквозь окна, доносится глухое пение хора. Пение это быстро растет.
Ломоносов (пишет). Это кто поет?
Поповский (глядя в окно). Монахи у монастыря. (Елизавете Андреевне). Монахи крестным ходом прямо к нам идут. Смотрите, через забор лезут…
Елизавета Андреевна. …с кольями, топорами! О-о!..
Звон разбитого стекла. Поповский отшатнулся от окна, схватившись за лицо.
Николай Никитич! Вас ранили?
Поповский. Щеку разрезало стеклом.
Ломоносов. Поповский, пиши.
Поповский садится за стол.
Что у тебя? Кровь?
Поповский. Пустяки. Оцарапался.
Пение монахов ближе. Звенят разбиваемые стекла лаборатории.
Ломоносов. Да что там звенит? Какие стекла?
Поповский. Уктусский, видно, ногами о склянницы малые задевает!
Ломоносов. Это он со страху перед грозой. Не робей, Гриша!
Уктусский. А я не робею, Михайло Васильевич!
Елизавета Андреевна. Ах, боже! За что терпим?!
Ломоносов. За то терпим, чтоб научились наукам россияне, чтоб поняли свое превосходство!..
В громовой машине — сильный треск, искры.
Что в небе?
Уктусский. Тучи сошлись плотно!
Блеск молний. Гром.
Ломоносов. Смотрите! Сейчас тучи сойдутся еще плотнее, — искр будет еще больше!
Молния. Гром. Сильнейший удар.
Ага! Пиши, Поповский!.. «облака, сообщая одно другому свою силу, столь долго между собой блещат и гремят, сколь долго электрическая сила в них действует»… Ха-ха, славно!..
Новые, еще более сильные удары молнии и грома, которые нестерпимо ярким блеском отражают себя в громовой машине.
Пиши, Поповский! «Молнии и атмосферное электричество происходят от движения волн воздуха, — и никакого флогистона ни в тучах, ни на земле, и нигде нет!» Доказано! Доказано, брат мой Рихман! Слава тебе, Рихман, слава науке русской!..
Химическая лаборатория Ломоносова.
Отделение дома, по состоянию которого можно думать, что чья-то рука, любящая порядок, пытается придать этому помещению некий уют, нечто удобное для книжных занятий, но другая, мятежная рука, постоянно превращает этот кабинет не то в склад, не то в какую-то механическую мастерскую. Рукописи и книги перемешаны со слесарными инструментами и материалами. Некрашеные сосновые полки вдоль стен заставлены бутылями и колбами, среди которых всунут какой-нибудь манускрипт или свиток древней летописи. Медный глобус полузавален осколками руд с наклеенными на них ярлыками. Добавим, что каждый предмет — будь то модель летающего корабля или новая зрительная труба, — представлен в нескольких изменениях. Гений, придумывающий постоянно новое, нетерпелив и не может успокоиться на одном.
В комнате две двери. Одна широкая, скорее всего похожая на железные ворота с калиткой в них, ведет в большую комнату, где находятся плавильные и обжигательные печи и стоит «громовая машина», другая — поуже, ведет на крыльцо и в сад. Когда открывается калитка в большую комнату, оттуда доносится гудение пылающих печей, лязг мехов и открываемых печных дверок.
Над картой, раскинутой по столу, склонились Ломоносов, Нартов, Крашенинников и генерал Иконников, позади которого стоят его адъюнкты. Вокруг стола ходит, заложив руки за спину, Рихман, углубленный в свои думы. Поодаль стоят студенты, что отправляются на Урал.
Иконников (диктуя адъютанту). «…и тем ломоносовским студентам трудиться положенные им годы на тех заводах и весь Урал изучать…» (Отрывается от карты и вдруг читает.)
Стараться о добре, коль дозволяет мочь,
День в пользе провожать и без покоя ночь,
И слышать о себе недоброхотны речи, —
Не легче, как стоять против кровавой сечи.
Так, так, Михайло Васильевич! Всяк, кто ноне берется за труд ради отечества, так думает. И ученикам твоим также тяжко предстоит трудиться…
Рихман (на ходу заглядывая в «большую» комнату). А твоя, Михайло Васильич, «громовая машина», пожалуй, побольше моей будет.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч! Точь-в-точь такая же!
Рихман. Право, больше. А вот я ее возьму да и измеряю. (Уходит.)
Крашенинников (глядя в карту). Стало быть, Федор Ростиславич, на Ягошихинские казенные заводы поедут учить плавить металл новым способом Ермола Шелех и Никита Укладник?
Иконников. Так, господин академик Крашенинников.
Ломоносов (помощнику). Захар, железо пробной плавки под нумером шестьсот сорок два! (Иконникову) Федор Ростиславич!
Иконников (опять чертя на карте). Ась, батюшка?
Ломоносов (взяв от Захара образец). Железо из руды, что найдена близ уральского местечка Златоустова. Руда богатая. Много ее?
Иконников. Хватит надолго. (Показывая руду.) Каковы Златоустовские руды, господин академик Нартов?
Нартов. Руда отменная.
Крашенинников. И железо отменной чистоты.
Иконников. Доложу Бергколлегии: откроем еще в Златоустове завод! Но коли новый завод, так и плавить надо по новому вашему методу? Вот тебе и на! А кого ж туда послать, Михайло Васильевич? Всех расписали!
Ломоносов. Ермолу Шелеха и Никиту Укладника.
Иконников. Да мы их посылаем на Ягошихинские!
Ломоносов. Управятся.
Иконников. Столь вы на них уповаете?
Ломоносов. А вот я покажу, сколь уповаю! Шелех! Укладник!
Входят Укладник и Шелех.
Подайте-ка генералу ваши манускрипты и чертежи.
Шелех. В народе говорят: не смотри начало, смотри конец. А ведь тут совсем черновики, Михайло Васильевич!
Ломоносов. А забыл другую пословицу: против огня и камень треснет? Тащи! (Строго и вместе с тем ласково.) И ты, Петер Алексеев, свои манускрипты сюда тащи.
Иконников (читая). «Пушечно-артиллерийское дело» — Петер Алексеев. Господину академику Нартову, знатоку пушечно-артиллерийского дела, думаю, будет приятно ознакомиться с этим манускриптом?
Нартов. Дай его сюда, сударь мой!
Ломоносов. Ты, Андрей Константинович, написал дивную книгу о Петре Великом. И, чаю, будь Петр жив, он хорошо бы отозвался о сих молодых людях. А, каково, Андрей Константинович?
Нартов (впившись в манускрипт). Ах, обожди, сударь мой!
Ломоносов. Задело! Ермола, передай манускрипты Степану Петровичу.
Крашенинников (читает). «Металлургия» — Ермола Шелех.
Ломоносов. Крашенинников разберется! Мы с ним вместе учились в Заиконоспасской славяно-греко-латинской академии. А потом я поехал доучиваться в Германию, а Крашенинников — на Камчатку. И еще неведомо, кто из нас большему научился.
Крашенинников. Что ты, Михайло Васильич!
Ломоносов. Право, так. Труд твой — «Описание земли Камчатки» будет славен вечно. Я рад, что в лаборатории моей вижу великого путешественника и натуралиста.
Крашенинников (читает). «Горнорудное дело» — Никита Укладник.
Укладник. Да. Мой манускрипт.
Ломоносов (Иконникову). Ну что, Федор Ростиславович?
Иконников (читая). Удивительно! (Берет другую рукопись.) «Литье металла для пушек»?
Пиленко. Пиленко. Мой манускрипт.
Иконников (читая). Великолепно!
Нартов (читая манускрипты). Еще бы не великолепно! Петер Алексеев, инженер-литейщик, пушкарь-умелец, ты меня знаешь?
Ломоносов (тихо). Петер, громче! Андрей Константинович глуховат!
Петер (громко). Кто не знает знаменитого пушкаря-литейщика, сподвижника Петра Великого?
Нартов. Что ж ты кричишь-то на меня? Чать, я не глухой! Цыган! Задача твоя небывалая, дай я тебя расцелую! (Целует.) Молодец.
Крашенинников. Михайло Васильевич! Шелех говорит, что каждый отъезжающий на Урал подал тебе свой манускрипт.
Ломоносов. Каждый. Ха-ха! Шумахер про них говорит: жди добра — от свиньи бобра! Ха-ха! За лесом видит, а под носом — нет. Ха-ха! Федор Ростиславич! А что означают эти их манускрипты? То, что практика на Урале не помешает развитию теорий.
Иконников. Еду не свищу, а наеду — не спущу? Ха-ха!
Крашенинников. Преследуемые недоброхотами, столь великие успехи наук в короткий срок достигли, а?
Иконников. Замечательно! Я начальник казенных военных заводов, мне бы хвалиться, а я вас упреждаю, — на Уральских заводах тяжко. Сна и хлеба мало. Люди округ темные. Книг нет. Сочинение Михайло Васильевича «Металлургия» до сей поры в ручных списках. А вы вот новые научные задачи беретесь там решить?
Ученики (вместе). Так точно, ваше превосходительство! Решим!
Иконников (прослезившись). Сыны отечества, Михайло Васильич, верные сыны отечества! И воспитаны они вами, Михайло Васильич, хорошо.
Нартов. Михайло Васильич! Говорили тут о Петре Великом… Да простит меня покойный император, а кое в чем, пожалуй, ты будешь воином не менее его.
Иконников (размахивая манускриптом). Утеха была б для многих, кабы ученые задачи сих студентов задать российским и иностранным академикам.
Крашенинников. А что ж? У вас, Федор Ростиславович, много близких людей в Сенате! Покажите эти дивные задачи. Пусть Сенат велит Академии пустить их на решение под тайными литерами?
Нартов. Ну что вы, Степан Петрович! Да разве нынче мыслимо такое? Вот если бы жив был Петр!
Иконников. А чем же не мыслимо? Михайло Васильич? А ученикам твоим куда как было б лестно узнать, что задачи их пущены к решению академиками. Сердца-то как разгорятся! «Ах, скажут, задуманные задачи академики хотят решить. Нет, я сам скорее и лучше их решу!» Так, что ли? Прощайте, Михайло Васильич. Желаю вам удачи в вашем сегодняшнем опыте! Прощайте, Андрей Константинович!
Нартов. Утомился я, поеду к себе, отдохну.
Иконников. Позвольте, я довезу вас, Андрей Константинович.
Нартов. У тебя кони горячие, молодые, тебе ехать далеко, а мне, государь мой, близко. Я на своих. Прощай, государь мой, Михайло Васильевич. (Уходит.)
Иконников. Михайло Васильевич… (Обнимает.) Степан Петрович, прощайте. (Ломоносову.) Сейчас и твоим инженерам-геологам и металлургам лошадей подадут.
Ломоносов. Ваше превосходительство! Да там жена, обед…
Иконников. Ни, ни! Ел ли, не ел ли, а за обед почту! Ха-ха!.. Еще в Сенат хочу успеть перед отъездом: потолковать насчет сих манускриптов! Ну, кто со мной на Урал, собирайтесь!
Все ушли.
За окнами голоса: «Спасибо, Михайло Васильевич!» — «Вам спасибо». — «Не забыли карты географические?» — «Всё взяли?» — «Прощайте, генерал!»
Ученики возвращаются.
Петер. Ну, ребята, пора и нам собираться! А друзья-то какие у Михайло Васильевича? Андрей Константинович! Семен Петрович!
Шелех. Иконников тоже не из последних.
Укладник. Ермолушка, ты орден Андрея Первозванного у него разглядел?
Шелех. Взгляд-то повострее ордена будет.
Петер. Взгляд такой, что поставить с ним рядом некого! Азов брал!..
Конон Ракитин (степенно). До Азова он, семнадцати лет отроду, гренадером в Полтавском сражении бился: шведского генерала Шлиппенбаха собственноручно в плен взял. В нашей картине «Полтавская баталия» третий гренадер справа от Петра — Иконников!
Петер. Ну, братцы, раз такой герой нас везет, надо ехать хоть через край света!
Входит Поповский с книгами подмышкой.
Поповский, смотри, Иконников!
Поповский. Некогда.
Конон Ракитин (вздыхая). Эх, завидую я, ребятки, кто на Урал едет! Академик Крашенинников рассказывал — красиво там. Реки огромны, люди того огромней. Пишите письма мне, Петер, пиши!
Петер. Я вот невесте своей собирался писать. А невесту мою — в Калужской той злосчастной провинции, — барин Демидов себе на забаву потребовал. Она и повесилась. Ножом бы я этому барину письмо отписал! По горлу!.. (Поповскому, что раскрыл было книгу.) Ну, опять он со своей латынью! До Вергилия ли, Цицерона нам сейчас, Поповский?
Поповский. Куда вы направляетесь? В дальние странствия? Так вот, размышляя над речью Цицерона «В защиту поэта Ахия», Михайло Васильевич, быть может, думал и о вас, когда писал свои стихи?
Науки юношей питают,
Отраду старцам подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха,
И в дальних странствах не помеха,
Науки пользуют везде:
Среди народов — и в пустыне,
В градском саду и наедине,
В покои сладки и в труде!
А в вашем труде — особливо!
Ученики аплодируют. Поповский церемонно раскланивается и садится.
Шелех. Философ, Николай Никитыч, а ты б подметки-то подкинул: нога из сапога нам подмигивает. Язык у тебя хорош, а подметки никуда.
Поповский. Ничего. Язык мысли кормит, он же и до победы доводит. А от победы до крепких сапог один шаг!
Ученики смеются.
Возвращаются Ломоносов, Елизавета Андреевна и Рихман.
Рихман. А мне пора, Михайло Васильевич, к моей громовой машине.
Ломоносов. Обождите. Обедать будем. А тучу не прозеваем: у меня на крыше ученик сидит, сторожит. Гриша!
Уктусский (сверху). Туча еле-еле видна, Михайло Васильевич. И грому не слышно. Оно и лучше: доброе молчанье лучше худого ворчанья. (Уктусский скрылся.)
Ломоносов. Ну вот, видишь. Может и грозы-то не будет.
Рихман. В воздухе душно. Животные томятся. Будет гроза.
Ломоносов. Поповский!
Поповский. Бегу!
Ломоносов. Вот поэт! Сразу догадался. Куда же побежишь?
Поповский. Два штофа водки!
Ломоносов. Четыре.
Елизавета Андреевна. Спиваться, что ли?
Ломоносов. Поморов, земляков, жду. Ну, и ребят проводить надо.
Поповский и Елизавета Андреевна уходят.
(к ученикам). Все задачи свои составили?
Голоса. Все! Все составили! Все написали!
Петер. Один только Анкудин Баташ еще в своем подполе пишет побасеночки свои.
Ломоносов. Не нравится?
Петер. Работы его по коже нравятся, а побасенки — нет. Не до шуток нам, Михайло Васильевич! Шутки шутить — людям голову мутить. Вот что народ-то говорит! Что грозно, то — честно; что смешно, то — грешно.
Ломоносов. Верно. Сей слезы, радость пожнешь. А только вдруг, Петер, он радость эту издалека чует? Баташ — млад годами, зато стар бедами. Слушай, поле, что про грозу лес шумит. Эх, отроки мои, драгие воспитанники! Металлов милые искатели! Перелистывая ваши задачи, думаю: «А, впрямь, не пустить ли их в свет? Пометив тайными значками, какими-нибудь литерами? Какова инвенция-то, а? Какова выдумка? И сие сотворить не для реванжа или отмщения академикам, а что б действительно работы вам облегчить». Ха-ха! Никита! Ермола! Ваша задача из первейших. Имена ваши на ней зачеркиваю. Под каким тайным знаком хотите задачу пустить? Какую выберешь литеру, Ермола?
Ермола Шелех и Никита Укладник из крестьян, но крестьянского, кроме того, что они подстрижены в скобку, у них сохранилось мало. Их роднит другое — дружба. Они выходят вперед почти одинаковым шагом, и глаза их сверкают одинаково фанатично.
Укладник. Чать, призрак и мечтание все это, Михайло Васильевич, — где нам состязаться с академиками?.. А все-таки очертание сего зажглось в душе. Перебираю буквы — аз, буки, веди…
Шелех. Возьмем же — «веди»! Сие слово — самосветочь. Ты знаешь, Михайло Васильевич, мы с тобой, по рождению, соседи: с реки Двины. Народ у нас там упорный, якоже реши старой веры держится.
Укладник. И торгу временному не поддавался, а, придя в ярость, муки за веру нес, аж до того, что сжигал себя в гнездах своих. Мы же…
Шелех. Мы пришли к новой вере, ломоносовской. В человека веруем! И, коли надо, все, что отечеству потребно, сделаем. Задачи наши о металле — металлу нальем во множестве.
Никита Укладник. А потому задачу, Михайло Васильич, помести под тайной литерой — «веди», веруем-де! — и добьемся!
Ломоносов. «В». (Пишет.) А под какой буквой писать твою задачу, Петер Алексеев?
Никифор Пиленко (выходит). Петеру Алексееву лучше бы поменьше говорить, Михайло Васильич. Мысли у него дерзкие, и держать он их в себе не любит. Я — украинец, Михайло Васильевич, наш народ не трус, да еще, вдобавок, я и у запорожцев побывал. Но и меня иногда от его слов мороз по коже дерет!
Ломоносов. Не от трусости сей морозец, а от справедливого негодования. Признаться, и меня сей морозец частенько прохватывает.
Пиленко. Да и наши-то близкие, Михаил Васильевич, все произволом покалечены. Отца Ермолы Шелеха барские конюха кнутами заполосовали до смерти. У Никиты брат на галерах зачах. Конон Ракитин из монастырских крестьян, так его семейные шестой год в монастырской тюрьме гниют. У Петера Алексеева невеста… Я украинец. Лет пять назад пошел я с запорожцами против турок, вернулся, а дом мой разграбили не хуже турка. Кто? Да янычары того недруга украинского, что Украину в юзилище, в тюрьму превращает, а казаков — в колодников, янычары того гетмана Разумовского!
Укладник. Петер, а хорош у тебя юстицрат, советник-то твой, говорю, хорош? Тебя уговаривает молчать, а сам по чубу обухом бьет, ха-ха!
Ломоносов. Ничего, мы все, вроде Андрея Константиновича, туги на ухо. Продолжай.
Пиленко. Прости, коли сболтнул что опромешно, Михайло Васильевич. Скажу только, что кормчими у нас — отечество, наука и ты, Михайло Васильевич!..
Хочет поцеловать руку Ломоносова. Ломоносов встает, обнимает Пиленко. Все бросаются к Ломоносову, повисают на нем.
Ломоносов (растроганный). Буде, буде… Какую ж литеру ты, Петер, своей задаче дашь?
Петер. Литера «твердо»: начальная буква слова «тысяча». (С силой, весь дрожа). Тысячу бы мне пушек налить да из них всех врагов России да и вельмож перебить!
Пиленко. А-а-а, любо! (Хохот.)
Ломоносов (после паузы). Ух, Петер, ух!..
Петер. Михайло Васильич, да вы ж о заветном спрашивали!
Входит Поповский.
Поповский. Готово, Михайло Васильич.
Ломоносов. Прыткий. Поповский! В случае академического конкурса ты под своими поэтическими переводами какую б тайную литеру начертал?
Поповский (быстро). Литеру «К»!
Ломоносов. А что она означает?
Поповский (потупясь). Ее зовут Ксения. (Хохот.)
Елизавета Андреевна (входит). Михайло! Поморы.
Входят поморы. Они вносят гостинцы, среди которых большая бутыль с водой и клык мамонта. Крестятся, кланяются Ломоносову и его жене. Среди помор — Калинушка Судьин, востроглазый, белобрысый паренек.
Ломоносов. Здравствуйте, земляки!
Седой помор. Здравствуй, Михайло Васильевич! Кланяемся тебе новым путем. Посоветовал ты нам новый рейс, — мы его и прошли. За одну навигацию прошли мы от сибирской реки Оби, мимо Ямала, Новой Земли и Архангельска, прямо в Петербург, к тебе!
Ученики (в восторге). Вот слава! Ай да поморы!
Ломоносов. И, подлинно, слава! (Показывая ученикам по глобусу.) За одну навигацию хотят они не токмо прийти из Сибири в Питер, а еще и успеть вернуться в Колу. Вернетесь, шкипер Подволошнов?
Подволошнов. Летом не дойдем, зимой пойдем! Прошлый рейс, десятого сентября, пониже Лефотенских островов (показывая на глобусе) видели мы последний раз солнце и дале плыли на Колу в полутьме.
Ломоносов. Что доказали сии дивные русские люди? Они доказали, что Северное море и зимой для плаванья не опасно. Это — раз! А второе — предсказывают они, что пройдут наши корабли Ледовитым океаном в Тихий. А что они третье, ребятушки, доказывают? Ну?
Ученики. Михайло Васильич, не знаем. И догадаться нельзя!
Ломоносов. А третье — они доказывают, что когда выполните вы свои задачи на Урале, они заместо долгого сухопутного движения повезут ваши орудия, машины, железо, сталь, медь, кожи морем. И быстрей, и дешевле! Верно, штурман Подволошнов?
Подволошнов. Для того и рейс делали, Михайло Васильич.
Ломоносов. Люблю море и завидую тем, кто плавает в нем. И бурям, которые вы побеждаете, завидую.
Седой. Слыхали мы, что тебе и в Питере, Михайло Васильич, бурь видеть приходится не мало.
Подволошнов. Кланяемся тебе еще, Михайло Васильич, просфорой от соловецких угодников. А еще кланяемся водой в склянице. Воду эту, как ты желал, зачерпнули мы в самом Ледовитом океане и привезли тебе.
Ломоносов. Клементьев, возьми! Вода сия ценна весьма для опытов химических.
Горбоносый. А это ребятишкам забава, клык звериной, под названием «мамонт». Только в наших краях таких теперь живыми не встречаем. На Грумант-острове, то-бишь, по-нонешнему, на Шпицбергене, сказывают, мамонт еще ходит…
Юный помор. И там перемерли.
Дед на него шикает.
Ломоносов (указывая на клык). В кунсткамеру! (Обнимая, ведет седого помора к креслу.) Садись, садись, Евграф Иваныч. В Белое море вместе когда-то ходили, учил ты меня, помнишь, мореходному делу?
Седой. Учил, учил! А теперь внука к тебе в ученье привез. Кланяюсь тебе внуком, Михайло Васильич, прими в науку и обучи!
Ломоносов. У меня ученье не легкое, Евграф Иваныч.
Седой. Знаю, знаю!
Ломоносов (глядя на юного помора). Подойди, садись. Чей? По наружности, вроде Парфенов?
Седой. Угадал, Парфенов сынок, Михайло Васильич, Парфенов.
Ломоносов. А сам Парфен, небось, все с Аммосом Корниловым на Грумант-остров ходит? (Напевая.) «Грумант-остров от страшен, от страшен…»
Седой. Помнишь наши песни, Михайло Васильич?
Ломоносов. Когда тревожусь, помогает.
Юный помор. Батя велел вам кланяться, Михайло Васильич. «Я и сам бы приехал, говорит, хлопотать, да карапь покинуть не на кого». Прими, Михайло Васильич!
Седой (гладя юношу по голове). Обуянный наукой парень-то. Хочу, кричит, учиться. Ломоносовым хочу быть! Ломоносовым… легко выговорить.
Ломоносов. Истинные науки, отрок, зело прекрасны. Не отвести глаз! Да в наши времена не каждому дано их выдержать.
Юный (тоненьким, но настойчивым голоском). Выдержу.
Ломоносов. Голодать, холодать, в лохмотьях ходить…
Юный. Выдержу.
Ломоносов. И злым преследованиям подвергаться.
Юный. И подвергнусь. Выдержу.
Ломоносов. И долго, упорно многое неустанно изучать. Химию, физику, геологию, оптику, поэзию, минералогию… всё! И никаким трудом не гнушаться.
Юный. Чего гнушаться! Всё, что надо — пройду.
Ломоносов. Флогистон будешь отвергать. Корпускулярную философию возвышать.
Юный. Каркус… Чего не знаю, того не знаю: ни флогистона, ни карту…
Ломоносов (улыбаясь). Я знаю. И ты узнаешь. Имя?
Юный. Калина, Парфенов сын, Судьин.
Ломоносов. Сколько лет?
Юный. Семнадцатый.
Седой. У нас, Михайло Васильевич, ноне урожаи плохи, парни-то слабо растут.
Юный. А я сам собой сильный!
Ломоносов (преподавательским тоном). Отвечай, что есть истинная добродетель?
Юный (тоном ученика, поспешно). Истинная добродетель — есть в пользу отечества и ближнему своему служить без корысти и лицемерия.
Ломоносов. А что есть приятный союз?
Юный. Нет крепче такого союза, который был бы приятнее соединения слов честных с честным делом.
Ломоносов. А что есть физика?
Юный. Физика есть рассуждение о вещах, их качестве, их переменах и действиях. Физика делится на…
Ломоносов (прерывая). Постой, почему руки в краске?
Юный. К изучению кож стремление имею. Химией на них воздействовал…
Горбоносый (ухмыляясь). Отцовские сапоги пожег и руки свои.
Подволошнов (пренебрежительно). Не моряк! Кожи? Кожи — грязное дело.
Ломоносов. Для ученого грязного дела нет. Есть у меня отличнейший химик Анкудин Баташ. Кликните Баташа! Все время с кожами возится. Где ж ты, Баташ?
Баташ. А я здесь!
Из люка показывается Баташ — широколицый, смеющийся, с голой красной грудью, с синими по локти руками, поморы отшатнулись.
Ломоносов (юному помору). Испугался?
Юный (смеясь через силу). На черта похож!
Ломоносов. Оттого черт везде и проходит, что остер как игла. Этот Баташ пришел жаловаться Шумахеру, начальнику университетской канцелярии, и начал так: «Ваша милость! Меня обидели некоторые, сего университета, мерзавцы! А сказывают, что ты у них главный…»
Хохот.
Баташ. Петер не смеется? Напрасно. Один штурман в порту мне рассказывал. Приплыл некто из теплых стран в Питер и привез с собой обезьянку. Приплыл, а тут беда — разорение и доносы. Он с горя захворал великим чирием, и видел себе смерть. Тут подлый его помощник забрал все его пожитки и, поклонясь низко, оставил его с обезьяной. Обезьяна, приметя поступок вора, нашла за печью худую шляпенку, надела ее и, подошед к болящему, отдала такой же поклон, как и вор тот. Болящий, видя это, сильно захохотал. От сего прорвался чирей, и тем он выздоровел.
Хохот.
Петер (сердито опираясь на стол, встает). Какая разница есть между тобою и шутом?
Баташ (указывая на стол). Только стол.
Хохот.
Ломоносов (поморам). Молодые, — забавляются. Баташ — язвительный, а, со всем тем, большой разум имеет. Баташ, ваши задачи пойдут скрытно всем ученым на разрешение. Где твоя?
Баташ (подавая Ломоносову манускрипт). Русский язык хорошо понимаю. Пишу не очень разборчиво. Мой задач, Михал Васильич, чтоб кожа такая, какой Аллах подметки не имеет.
Ломоносов (берет Калину за подбородок). Анкудин, вот тебе помощник. Покажи свои чаны. А глаза-то?! Глаза поморские — днем звезды видят! Лиза, жена, когда же обед?
Елизавета Андреевна. Готов, готов.
Ломоносов. Сейчас обедать будем, земляки.
Седой. На корабли нам пора, Михайло Васильич.
Ломоносов. Ничего. Обед у меня будет короткий, не утомим вас. Ученики торопятся на Урал, я — к своей громовой машине. Вот, смотрите, земляки, — это самый отличнейший наш академик, ученый Рихман. У него тоже такая же машина и он тоже будет молнию с неба ловить.
Седой. Молонью? С неба? Ах ты, господи боже мой! Наши поморы-то до чего дошли — молонью с неба тащат. Покажи машину, Михайло Васильич, покажи.
Рихман, Ломоносов, поморы уходят. Елизавета Андреевна вносит большую миску со щами, Поповский — штофы, Пиленко и Алексеев — блюда с хлебом.
Петер. Лизавета Андреевна! Берегите Михайлу Васильича. Опыт с молнией — опасен.
Пиленко. Думается, и торопит-то он нас к отъезду оттого, что боится, как бы кто из нас не пострадал при том его опыте.
Елизавета Андреевна. Да, да! Нужно беречь, нужно!..
Возвращаются Ломоносов, поморы и Рихман.
Рихман (на ходу Ломоносову). Мы с вами сегодня, Михайло Васильевич, громовые братья. Вместе одну и ту же молнию будем ловить! И, думая о великой силе молнии, я думаю вместе с тем о крошечных, нечувствительных частицах, то есть об атомах. Вы правы, говоря, что каждая из сих ничтожных частиц — целая планета, с доступным науке движением сил. И не вы ли, Михайло Васильевич, открыв силу молнии, откроете нам движение мировых сил в атоме?
Ломоносов. До тайны атома еще далеко, Егор Вильгельмыч!
Рихман. Русским?
Ломоносов. Ну, русским, вестимо, ближе всех.
Рихман. Глядя на сих великанов-поморов, я тоже так думаю.
Все садятся за стол. Рихман стоит.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч, ты что же не садишься?
Рихман. Благодарю. Я не могу сесть. Спешу к своей машине. Михайло Васильич, помни: мы — громовые братья! (Уходит.)
Ломоносов. Беспокойный он нонче. (В дверях кричит вслед Рихману.) Егор Вильгельмыч! Во время грозы стой от соединительных прутов футов на десять. Иначе — опасно! На десять футов, не менее!
Голос Рихмана: «Понимаю! Буду стоять на десять футов, не менее!»
Ломоносов садится за стол.
Седой. Вижу, Михайло Васильич, работы у тебя хоть отбавляй.
Ломоносов. И лучше б работали, когда б злодеи не мешали. (Кричит в дверь плавильной.) Захар, оставь дежурного у плавильных печей, иди обедать!
Захар (высовывая голову). Некогда! Прошлый раз я из-за лекции по астрономии чуть руду не пожег, а теперь из-за обеда? (Скрылся.)
Седой. Во имя отца, и сына, и святого духа да будет благословенна и пища и жизнь наша.
Все (крестясь). Аминь. (Садятся.)
Едят молча, не спеша, из одной миски, — держа ложки над кусками хлеба. Из плавильного отделения доносится шум мехов и дыхание пламени. Поповский наполняет чарки.
Ломоносов (Поповскому). Николай Никитич, а ты что ж не присядешь?
Поповский. Кто водку разливает да подает, тому на Руси садиться некогда. (Меняет штофы.)
Седой. Михайло Васильевич, пить много грех, а совсем не пить тоже бога гневить.
Поповский. Истина!
Ломоносов. Выпил бы, да не идет, Евграф Иваныч. Забота: ученики уезжают Россию обогащать да обворужать…
Подволошнов. Война, что ли?
Ломоносов. Война не война, да и до войны недалеко. Ты по себе, шкипер, знаешь, что искусный мореплаватель не токмо в бурю, но и в тишину бодрствует: укрепляет орудия, готовит паруса, мерит глубину моря и от потаенных водою камней блюдется.
Пиленко. Михайло Васильич! Учили вы нас ранее прочего идти не за своим счастьем, а за счастьем отечества. А коли, говорили вы, подвернется по дороге и немножко твоего счастья, слава богу! Прошу, Михайло Васильич, выпить за путь-дорогу нашу, кою свершаем мы по слову вашему.
Петер. Михайло Васильич, всю жизнь ради России отдадим!
Ломоносов. За Россию? (Берет чарку и держит ее обеими руками.) Россия? Видится мне, братья, Россия. Да не теперешняя, несчастная, горькая, с народом темным и нищим, хоть и гордым. Видится мне Русь лет за полтораста — двести. Вижу я отчизну нашу могущественнейшей, счастливейшей и грознейшей для врагов ее! Вижу я Россию по всей земле правду простирающей.
Российская тишина пределы превосходит
И льет избыток свой в окрестные страны.
Воюет воинство твое против войны,
Оружие твое Европе мир приводит!
За Россию, русские!
Все встают.
Уктусский (показываясь в люке потолка). Туча с норда над Адмиралтейством, низкая, черная, идет без грома!.. (Ломоносов встал.) И тройки для ребят подали. Что сказать?
Ломоносов. Скажи, что идут.
Студенты встают.
Постой, постой! Обед доедайте. Жить вам на Урале долго, лет пять или семь. На всякий случай лет на десять наедайтесь.
Ученики садятся.
Седой. Пора и нам на корабли.
Ученики встали.
Ломоносов. Встали? Ну, а теперь присядем и помолчим по русскому обычаю. (Все садятся. Ломоносов, глядя в пол и как бы рассуждая сам с собою, тихо говорит.) Молчу… И думаю: вот вернутся мои ученики и будет уже открыт Московский университет, самое горячее чаяние мое. И захочется мне тогда рассказать им побасенку…
Пиленко (тихо). А вы сейчас расскажите, Михайло Васильевич!
Шелех. Сейчас, сейчас!..
Ломоносов. Две птицы свили себе гнездо. Хозяйка села высиживать яйца. Хозяин полетел по хозяйству. Ну, вот — вечер, тепло, сидят они в гнезде, покушали и — разморило их, глаза аж смыкаются. Только хозяин всматривается: эко диво! Воронье кружится над гнездом, на яйца зарится. На лес взглянул: по стволам полымя к нему идет. В землю смотрит: с земли к стволу, к гнезду его, змея ползет…
Укладник. Кругом беда, выходит?
Ломоносов. Кругом. Ну, будит хозяин хозяйку. А та, баба известно, в слезы. Молиться начала. Хозяин ей и говорит: «Бог-то бог, да сам не будь плох. Меня старики кой-каким наукам научили. Погибнем, коли не науки, баба!» И крикнул он друзей-товарищей! Слетелось со всех гнезд много птиц. Заклевали сперва змею. Потом, — в зобах, что ли, — воды натащили, пожар потушили. А там и воронью стаю отогнали. И стали они жить-поживать, добро да славу наживать. Да-а… Ну, а отгадку этой притчи скажу, когда вернетесь.
Петер. А я и сейчас знаю.
Ломоносов. Сделай милость, скажи, Петер.
Петер. Просвещение — суть самая крепкая узда на тиранов!
Пиленко. Московский университет — суть мастерская, где оную узду тачать будут!
Укладник. И будем на Урале хоть сто лет, крикнешь: «Ребята, встать передо мной, как лист перед травой!» Встанем!..
Ломоносов. Ну, помолчали, можно и встать. (Встает.) Счастливой работы и счастливых путей, отроки мои! Прощайтесь!
Ученики (Ломоносову и Елизавете Андреевне). Спасибо за ласку!
— За заботы, Михайло Васильич!
— Елизавета Андреевна! Вечно будем помнить вашу ласку.
— Желаем удачи и счастья, Елизавета Андреевна!..
Седой (юному помору). Прощай, внучек. Михайлу Васильевича слушайся, да не балуй.
Юный. Прощай, дедушка! Голубей-то моих не забывайте кормить!
Ломоносов, жена его, поморы и ученики уходят. Юный помор, глазея на чудеса лаборатории, замешкался было…
Баташ (юному). Учиться хотел? Давай, начинай.
Юный. А где машины-то?
Баташ (указывая на стол и на посуду). Вот они! Мы за собой сами убираем. У нас лакеев нет.
Юный. Эка невидаль! Да я всю жизнь дома чашки мыл. Водку оставить?
Баташ. Чего?
Юный. Дед говорит, что пророк Елисей приказал убирать штофы только пустыми.
Баташ. Ух, ты, я вижу, остер.
Юный. На то и топор, что остер.
Входят Ломоносов, Елизавета Андреевна, Поповский.
Ломоносов. А туча велика. Будет славная гроза. Оставшихся учеников отпусти, Поповский. Пусть погуляют.
Поповский. Не до прогулок им…
Ломоносов. Что я сказал?
Поповский. Да я отпустил, отпустил.
Ломоносов. А сам во время опыта будь при громовой машине.
Поповский. Все желают…
Елизавета Андреевна. Все, Михаил…
Ломоносов. В театр и то не все попадают, а у меня — лаборатория. Нечего тут всем делать!
Поповский. Соседи…
Ломоносов. Что соседи? Какие соседи?
Поповский.
Лишь только дневный шум замолк,
Надел пастушье платье волк,
И взял пастуший посох в лапу,
Привесил к поясу рожок,
На уши вздел широку шляпу
И крался тихо сквозь лесок
На ужин для добычи, к стаду…
Ломоносов. Знаю! Какой смысл басни сей?
Елизавета Андреевна. Соседи наши — монахи Богоявленского монастыря — молебен о дожде служат и крестным ходом хотят идти…
Поповский. Чтоб к нам завернуть!
Ломоносов. Плюю на все монашеское коварство!
Захар (входит). С пробой на колыванские серебряные руды не опоздать бы, Михайло Васильич. (Молчание). Уехали?
Ломоносов. Далеко уже…
Захар. Да, чать, вернутся?
Ломоносов. Дай бог лет через пять. Ну, пойдем руды смотреть, да и к громовой машине пора.
Елизавета Андреевна (робко). Михаил…
Ломоносов (сердито). Ты чего, жена?..
Рожок.
Поповский (смотрит в окно). Президент! Разумовский!
Елизавета Андреевна. Карета Разумовских! Парадный кафтан, Михаил, парадный…
Ломоносов. Перед сатаной я лучше надену парадный кафтан, а не перед этим пригожим расточителем!
Входит Теплов. Елизавета Андреевна и Поповский уходят.
Теплов (входя). Господи, спаси, благослови и милосердствуй дому сему! Здравствуй, Коперник, богу соперник! (В сторону крыльца). Пожалуйте, ваше сиятельство.
Входят Разумовские.
Нарышкина. Здравствуйте, Михайло Васильевич! Какую тесную лабораторию вам выстроили.
Теплов. И из этой-то ничего, кроме хвастовства, не выходит.
Нарышкина. Покажите ему, Михайло Васильевич, что выходит!
Нарышкина внешне изменилась мало, разве что чуть пополнела. Но внутренние изменения в ней велики, что заметно с первого взгляда и человеку, который мало ее знает. Жизнь сильно поломала ее, — и хочет сломать до конца! В ней уже мало задора, и колкие слова, которые иногда вырываются, она произносит как-то вяло, нехотя. Она начала явно побаиваться гетмана. И то сказать, гетману везет безостановочно! Он сказочно богат — и богатства эти растут изо дня в день. Двор к нему благоволит. Правда, с Академией не все ладно, но что ему Академия, когда он властвует над всей Украиной! Если жена его одета, сравнительно, скромно, то сам гетман разукрашен донельзя, точно чудотворная икона: атлас, шелк и бриллианты так и пышут на нем. Он весьма раздобрел и — не подобрел: наоборот — стал вспыльчивее: былая пылкость его духа теперь часто превращается в бессмысленный и тупой гнев. Привыкши к подобострастию и искательству, он разозлен уже тем, что Ломоносов встретил его с легким, почти небрежным, поклоном.
Разумовский (повелительно). Катя, не мешай! Ломоносов! О каких это твоих новых научных задачах говорил сейчас генерал Иконников в Сенате?
Ломоносов. Смею думать, ваше сиятельство, что все мои научные задачи — новы.
Разумовский. Где твои студенты? В Академию их не пускает, сам один…
Теплов. …по всем предметам наук лекции им читает!
Разумовский. А в лабораторию к нему придешь — студентов его нету!
Теплов. Слыхал я, он их куда-то на Урал отправляет?
Разумовский. И не заикайся! Академия не позволит.
Ломоносов. Сенат, ваше сиятельство, похоже, думает по-другому.
Разумовский. Так и есть! Он еще Сенат в мои дела втолкнул!
Теплов. Беглых мужиков, Михайло Васильевич, Сенат прикрывать не будет. А за тобой числится беглый Петрашка Алексеев, по прозванию Петер…
Ломоносов (кланяясь Разумовскому). Вашему сиятельству благоугодно взглянуть на мои труды? Понимаю, что ваше сиятельство прежде всего пожелает ознакомиться с подробным проектом моим о создании университета…
Разумовский. Опять?
Ломоносов. В древней столице нашей…
Разумовский. …В Киеве?
Ломоносов. Сначала в Москве, ваше сиятельство. Честь российского народа требует — показать способность и остроту его в науках.
Разумовский. Сотни лет жила Москва без университета и еще сотни проживет.
Ломоносов (отбрасывая бумаги). Кажется мне, ваше сиятельство, что если б просвещение России зависело от таких, как вы, то пришлось бы пожалеть о России.
Разумовский (в гневе). Ломоносов?!
Нарышкина. Ах, граф Кирилл! Сабля, часто и без толку извлекаемая из ножен, притупляется.
Разумовский. Это ты о чем, Катя?
Нарышкина. О вашем крике.
Разумовский (кричит). А-а! Мне не нужен Московский университет! А-а! Мне надоели рассуждения Ломоносова о просвещении! А-а! Мне надоело просвещение!..
Нарышкина. Граф Кирилл, стыдитесь.
Разумовский (успокоившись). Да и не в чин тебе, братец, этим делом, — Московским университетом, — заниматься: есть люди познатней. Твое дело оды писать к иллюминациям — вот польза для отечества. Чем пышнее иллюминации, тем, значит, радостней империя.
Теплов. Дикари в радости и те, голубчик, костры жгут.
Нарышкина. И жарят на них друг друга.
Разумовский. Катя, не дразни меня! Я и без того зол.
Теплов, всюду шаря, отвернул кран какого-то сосуда. Оттуда послышалось шипение и пошел какой-то газ. Теплов глотнул, зачихал, закашлял.
Теплов. Да что это за отрава?
Ломоносов. Вредный газ.
Теплов. Предупреждать надо.
Ломоносов. Здесь, ваше сиятельство, владения химии. Здесь исследуем свойства растворов. Перед нами открываются чудесные и удивительнейшие законы кристаллизации.
Разумовский. Законы чего?
Разумовский проходит мимо, не взглянув на то, что хотел продемонстрировать ему увлеченный Ломоносов.
Нарышкина. Гетман уважает только те законы, которые он сам подписывает.
Разумовский. Катя! (Ломоносову.) А это что?
Ломоносов. Эскиз мозаичного монумента Петру Великому: «Полтавская баталия».
Нарышкина. Вы — могучий художник, Михайло Васильевич!
Ломоносов. Мною, ваше сиятельство, сделано две с половиной тысячи опытов изготовления цветных стекол для усовершенствования мозаичного искусства, но все же до могучего расцвета его, кажется, далеко еще.
Теплов. И однакоже за монумент Петру Великому запросили сто сорок восемь тысяч рублей? Разорение государства!
Нарышкина. Михайло Васильевич! Я приехала, чтоб заказать свой мозаичный портрет. В каком наряде пожелали бы вы изобразить меня?
Разумовский. Ах, подожди, Катя! Никто доныне мозаичных монументов не делал, стало быть они и не нужны.
Ломоносов. Угодно вашему сиятельству ознакомиться с моими работами в области физики?
Разумовский (шагая по комнате). Я не люблю физику!
Ломоносов. В области оптики?
Разумовский. И оптику нет!
Ломоносов. Астрономии? (Отрицательный жест Разумовского.) Металлургии? Кристаллографии? Геологии?
Разумовский. Нет. Нет. Нет.
Теплов, попрежнему осматривая лабораторию, наткнулся на манускрипты учеников.
Теплов. Нашел, ваше сиятельство!
Разумовский. Что?
Теплов. Слушайте. «Как плавить русское железо, чтоб случилось его весьма много и чтоб было оно превыше аглицкого и шведского»! Слушайте еще. «Как орудия лить в большем, против прежнего, количестве»…
Разумовский (выхватывает манускрипт). «Как дубить кожи в пять и больше раз быстрее»… «Как делать…» Экий почерк неразборчивый! (Перебирает быстро манускрипты.) Ломоносов! Это новые научные задачи?
Ломоносов. Да.
Разумовский. Иконников говорил, что академики всей Европы не смогут решить их?
Ломоносов. Не смогут.
Разумовский. И много у тебя подобных, неразрешимых задач?
Ломоносов. Около двадцати.
Теплов. Ваше сиятельство…
Разумовский. Подожди, подожди, Григорий Николаевич! Ломоносов! А наши академики могут их решить?
Ломоносов. В ближайшее время…
Разумовский. Прекрасно! От имени Академии наук — я эти задачи задаю всем академикам. Ха-ха! Решите-ка. Решите — за каждую задачу сто червонцев, а не решите — молчать, поджать хвосты, не пикнуть! Понимаю я эти задачи! Шуваловы, через Иконникова, хотят меня поддеть: я — де мешаю Ломоносову и его друзьям-академикам работать в пользу науки! (Тыча пальцем в манускрипты.) Работайте же, жабьи души, выкидыши!..
Нарышкина. Граф Кирилл!
Разумовский. Что молчишь, Ломоносов?
Ломоносов. Ошеломлен стремительностью вашего мышления, ваше сиятельство.
Разумовский. Завтра же перебели и пришли мне эти задачи. Химическая лаборатория, Катя, и ни слова о химии!
Ломоносов. Вы не изволили меня слушать, ваше сиятельство.
Разумовский. Я?! Я только и делал, что слушал тебя. Задачи?! Ха-ха!..
Ломоносов. Григорий Николаевич, вы спросили у меня позволения рыться в моих трудах?
Теплов. Я имею право распоряжаться имуществом Академии наук.
Разумовский (засиял). Что это? А! Глиняные свистульки!
Ломоносов. Вздор. Студенты нажгли для забавы окрестным ребятишкам.
Разумовский. Катя! Недалеко от Лемешей, нашего хутора на Украине, бывали ярмарки. Мамо часто возили меня на них. Бывало, прошу: «мамо, купите свистульку». Они же, считая это пустяком, покупают пряник. (Пробует свистульку.) Великолепный звук! И сколько их! И какие разнообразные!.. Разрешите мне взять одну, господин Ломоносов? Нет, две?
Ломоносов. Да сколько хотите, ваше сиятельство.
Разумовский. Пять! (Свистит.) Почти октава. Божественно!
Теплов (показывая модель). Ваше сиятельство! Кощунство! Летательная машина!
Разумовский. Как летательная машина? Ломоносов!
Ломоносов. Чаю, вначале сии аэродромные машины будут поднимать вверх на воздух разные приборы, дабы узнавать течение ветров, температуру воздуха и влажность его. Дальше машины сии и человека носить будут.
Теплов. Летают только птицы да ангелы, Михайло Васильич. И нигде в священном писании не сказано, что человек может летать и его можно уподоблять птице, тем паче ангелу. Человек есть червь.
Разумовский. Аз есмь червь.
Ломоносов. Если это вам так нравится, ваше сиятельство…
Нарышкина смеется. Разумовский обижен.
Теплов. Ваше сиятельство! (У дверей плавильного отделения.) Громовая машина!
Разумовский. Где?
Теплов. Вот, в плавильной.
Разумовский. Сделал-таки? Сделал-таки?
Ломоносов. Сделал.
Разумовский. Хорош!
Теплов (горячо, Ломоносову). Ну зачем ты ее сделал?
Разумовский. Тебе Шумахером было запрещено ее делать.
Теплов. В тебя святейший Синод пальцами тычет, на тебя духовенство донесения длиной с версту пишет. Не говоря уже об атеизме, вот соседи твои…
Ломоносов. Кто?
Теплов. Монахи Богоявленского монастыря жалуются, что через твою громовую машину их монастырь, н коем много деревянных строений, сгореть может. А там — мощи, кроме монашествующих! Вот к чему ведет твоя физика!
Ломоносов. Попам-суеверам не вижу нужды толковать о физике. Пусть довольствуются священным писанием!
Разумовский. Ломоносов, ты невыносим! Я уезжаю на Украину и за твои безбожные сумасбродства перед Сенатом и Синодом отвечать не хочу. Сейчас же уничтожь громовую машину и прекрати все свои писания об атоме. Атом?! Что, по-твоему, человек из частиц составлен?
Теплов. Человек создан по божьему подобию.
Разумовский. Слышишь? Ломоносов?
Ломоносов. Слышу.
Раскат грома.
Разумовский (весь дрожа от гнева, вырывает из рук Ломоносова какой-то манускрипт, кидает его на пол и яростно кричит). Что-о?!
Ломоносов (также громко и яростно). Гром, ваше сиятельство!
Разумовский. Едем, Катя, гром!
Нарышкина. До свидания, Михайло Васильевич!
Разумовский. Прошу в карету.
Разумовский, не попрощавшись, уходит. Остальные — за ним. Ломоносов, по уходе их, падает на стол и яростно бьет по нему кулаком.
Ломоносов. Высокомерные невежды! Палачи науки! Ненавижу!
Нарышкина (вбегает). Веер забыла! Подарок государыни.
Ломоносов поднялся со стола и делает вид, что ничего не произошло, Нарышкина пристально смотрит на него.
Всегда завидую смелости.
Ломоносов. Для своего сана вы достаточно смели, Катерина Ивановна.
Нарышкина. Смел сокол, пока крылья не подрезали.
Нарышкина, вздохнув, уходит. В дверях она сталкивается с Елизаветой Андреевной, которая приседает перед ней.
Ломоносов (жене). Что с тобой, Лиза?
Елизавета Андреевна. Испугалась…
Ломоносов. Чего?
Елизавета Андреевна. Вдруг Ломоносов от своей громовой машины отступит? Нет! Пусть отнимут лабораторию, учеников, Академии лишат, в ссылку отправя т, но ты, Михаил…
Ломоносов (восхищенно). Какая ты, Лизанька, славная!
Елизавета Андреевна (бросаясь к нему). Ты меня еще любишь?
Ломоносов. Люблю. Когда я тебя впервые в Марбурге увидел… светлая… чистая… Люблю, Лиза! (Берет ее за подбородок.) Эка, напущено слез-то сколько! (Поддразнивая.) А ведь баба-то хороша, Нарышкина-то?
Елизавета Андреевна. Михаил, стыдись!
Ломоносов. А теперь давай петь.
Елизавета Андреевна. Петь?
Ломоносов. Нашу, северную! (Поет.)
Грумант-остров от страшен. Ух, страшен! Ух, страшен!
Кругом льдами обвышен. Обвышен!
Ломоносов, схватив свистульку, притопывает, свистит и поет. Елизавета Андреевна, по мере того как Ломоносов поет и свистит громче, все веселеет и веселеет.
Елизавета Андреевна (подхватывая песню, притопывает). Обвышен! Обвышен!..
Оба:
И горами обнесен. Обнесен! Обнесен!
И зверями украшен. Украшен! Украшен!
А мы к Груманту плывем. Мы гребем. Ух, гребем!
Мы, ребятушки, плывем. Мы плывем. Мы плывем!..
Почти совсем темно. Сильный удар грома. По лестнице, из люка, сверху, скатывается перепуганный Гриша Уктусский.
Уктусский. Михайло Васильевич! Туча вплотную… низко… Петропавловской иглы не видно! Темно, будто ночь… страшно… Не надо ходить к громовой машине, Михайло Васильич, учитель, не надо!
Ломоносов. Гриша, стыдно. Какой же ты изыскатель электричества, коли тучи трепещешь?
Удар грома.
Пойдем! Запевай — «Грумант-остров»!..
Уходят.
Поворот театрального круга
Плавильное отделение химической лаборатории. Под сводами горят печи, куда воздух накачивается громадными мехами. Полумрак. Сбоку от печей, ближе к окнам в сад, — громовая машина. От нее протянуты толстые железные провода в окна.
Гроза усиливается. Вокруг померкло. Мгновение зловещей тишины, — сильнейший блеск молний, следующих одна за другой, раскаты грома… В дверях — Ломоносов с бумагой и пером в руке. За ним — Елизавета Андреевна, Поповский, Гриша Уктусский.
Ломоносов. Будто пожар пылает. Хорошо! Поповский, видишь?
Поповский. Все вижу.
Ломоносов (передавая ему бумагу и перо). Пиши актус. Опыт начинаем.
Елизавета Андреевна. Михаил, ты устал. Отложи опыт!
Ломоносов. Кто это говорит?
Елизавета Андреевна. Я…
Ломоносов. А еще недавно, кажись, ты другое говорила?
Елизавета Андреевна. Но ведь и гроза по-иному шла! И… я тебя не отговариваю, Михаил. Я говорю только — будь осторожен.
Ломоносов. Осторожность — мать добродетели. А добродетелей у меня столько, что малая толика неосторожности мне вредна не будет. О-о! Электричество-то слабо идет в машину. Григорий, дай-ка клещи.
Елизавета Андреевна. Прибавить металлических прутов хочешь? Не опасно ли?
Ломоносов (жене). Для чего я и брат мой громовый Рихман делаем опыт сей? Что есть молния? По утверждению мракобесов — это «флогистон», непостижимая сила, которую Илья пророк спускает из туч для нашего устрашения. Ан, нас не напугаешь! Мы не верим этому! Мы утверждаем, что никакого флогистона нет и что молния и гром суть электрический разряд, происходящий от столкновения двух туч, заряженных двумя разными родами электрической силы. Понятно тебе, Лизавета?
Елизавета Андреевна. Михаил, ты мне об этом много раз говорил!
Ломоносов. Много, да, видно, не убедительно. Что будет показывать моя громовая машина? Сближение туч. Чем будут сильнее тучи сближаться, тем ярче будут искры в моей машине. А когда совсем сблизятся, тогда…
Елизавета Андреевна. Тогда, Михаил?..
Ломоносов. Тогда будет доказано, что никакого «флогистона» нет, а есть великая материя, которую всю человек покорить сумеет! Стоит это узнать, жена?
Елизавета Андреевна. Стоит.
Ломоносов. Поповский? Уктусский?
Поповский, Уктусский. Стоит!
Ломоносов (жене). Вот для чего я и провода прибавляю. Ага! Наладил. Теперь вспышки почаще будут. (Пробует подачу искр из громовой машины.) Пиши, Поповский, в актус. «Электрический свет через свою громовую машину троякого рода я наблюдал. Первый — в искре с треском, часто с излучиною»… (Стук в дверь.) Открой, жена.
Входит мастер Захар, ведя за руку слугу Рихмана.
Захар. Михайло Васильич!
Ломоносов (возясь у машины). Слышу, Захарушка.
Елизавета Андреевна. Беда с Рихманом!
Ломоносов. Что с ним, Себастьян? Что у Рихмана?
Елизавета Андреевна (опускаясь на табурет, Поповскому, в ужасе). О боже! Николай Никитыч, уведите Михаила. Рихмана убило молнией!
Слуга Рихмана (Ломоносову). Господин академик! Стоял мой барин от указателя электрического в отдалении не более фута…
Ломоносов. На десять футов стоять должно, на десять!
Слуга. Художник Соколов, который от Академии прислан был опыт зарисовывать, стоял на десять. Художник остался жив, а барина моего… (Плачет.)
Ломоносов. Рихман убит! Любимый, громовый брат мой! Погиб ты со славою, узнавая тайну молний. Успел он сделать записи опыта, Себастьян?
Слуга. Не успел, господин академик.
Поповский. Михайло Васильевич!
Ломоносов (грозно). Ну?
Елизавета Андреевна. Прошу тебя, выслушай его, Михаил!
Ломоносов. Быстрее, ну!
Поповский. Я вас прежде не отговаривал, Михайло Васильевич…
Ломоносов. Понеже и не к чему это было!
Поповский. Но… смотрите, какие тучи! Я в жизни таких не видывал… Ради отечества!
Ломоносов. Ради отечества, науки, жены моей, ребенка моего, учеников, тебя, Поповский, тебя, Уктусский, тебя, Захар, — то, что в опыте своем не успел записать Рихман, мы запишем!.. А кому боязно — уходи!
Елизавета Андреевна. Да никто не уйдет, Михаил!
Ломоносов. Тогда, чтоб больше мне не мешать! Григорий!
Уктусский. Смотрю в небо, Михайло Васильич.
Ломоносов. Что в небе?
Уктусский. Тучи сходятся…
Со двора, сквозь окна, доносится глухое пение хора. Пение это быстро растет.
Ломоносов (пишет). Это кто поет?
Поповский (глядя в окно). Монахи у монастыря. (Елизавете Андреевне). Монахи крестным ходом прямо к нам идут. Смотрите, через забор лезут…
Елизавета Андреевна. …с кольями, топорами! О-о!..
Звон разбитого стекла. Поповский отшатнулся от окна, схватившись за лицо.
Николай Никитич! Вас ранили?
Поповский. Щеку разрезало стеклом.
Ломоносов. Поповский, пиши.
Поповский садится за стол.
Что у тебя? Кровь?
Поповский. Пустяки. Оцарапался.
Пение монахов ближе. Звенят разбиваемые стекла лаборатории.
Ломоносов. Да что там звенит? Какие стекла?
Поповский. Уктусский, видно, ногами о склянницы малые задевает!
Ломоносов. Это он со страху перед грозой. Не робей, Гриша!
Уктусский. А я не робею, Михайло Васильевич!
Елизавета Андреевна. Ах, боже! За что терпим?!
Ломоносов. За то терпим, чтоб научились наукам россияне, чтоб поняли свое превосходство!..
В громовой машине — сильный треск, искры.
Что в небе?
Уктусский. Тучи сошлись плотно!
Блеск молний. Гром.
Ломоносов. Смотрите! Сейчас тучи сойдутся еще плотнее, — искр будет еще больше!
Молния. Гром. Сильнейший удар.
Ага! Пиши, Поповский!.. «облака, сообщая одно другому свою силу, столь долго между собой блещат и гремят, сколь долго электрическая сила в них действует»… Ха-ха, славно!..
Новые, еще более сильные удары молнии и грома, которые нестерпимо ярким блеском отражают себя в громовой машине.
Пиши, Поповский! «Молнии и атмосферное электричество происходят от движения волн воздуха, — и никакого флогистона ни в тучах, ни на земле, и нигде нет!» Доказано! Доказано, брат мой Рихман! Слава тебе, Рихман, слава науке русской!..
Четвертое действие
Берег Невы возле Академии наук, еще без гранитной набережной. Бревна, какие-то высокие ящики, куски дикого камня, которые обрубают для набережной два тесаря, — один из них бывший ловчий. Пристань с перилами. Неподалеку от нее — нос легкого корабля, над кранбалкой которого красуется серебряный купидон — андроид. От пристани, через грязь, к боковому входу темнокрасного здания Академии ведут деревянные мостки. За Невою виден шпиль Адмиралтейства. Мастеровые, дворовые и другие жители столицы стоят на пристани, любуясь Невой. Дорога к главному входу Академии преграждена цепью гвардейцев-измайловцев.
С реки доносится песня.
Жители столицы: Барок-то, плотов! Кораблей!..
— День и ночь идут. Товары везут… Сотни барж для Англии, Норвегии, Пруссии. Это на каких плотах поют-то?
— А вон на тех с железом!
— Красиво поют.
— Под красивую песню так и увезут за границу всю нашу Россию.
— Сколько плотов с хлебом-то прошло.
— А кожи-то, пеньки да смолы!
— Эвон лес, бревна, доски!
Продавец градоровальных портретов. Господа, господа, жители столицы! Продаем небылицы, знаменитые градоровальные лица! Три алтына! Президент Академии гетман Разумовский! Великий ученый Эйлер! Всем известный профессор и поэт Михайло Ломоносов, лекцию коего будете слушать сегодня. Три алтына! Покупайте, любезные жители столицы!
Ловчий. А ну, ты, с картинками, подь сюды!
Продавец. Вот Ломоносов, ты о нем слышал?
Ловчий. Слышал. Сколько?
Продавец. Три алтына.
2-й тесарь. Спятил! За три алтына нам камни неделю надо тесать! Грош!
Продавец. Три алтына! Бери, бери, складывайся, а бери, пока не расхватали другие.
Тесари разглядывают портреты.
Господа жители столицы, портрет безвременно сраженного молнией академика Рихмана, три алтына.
Мастеровой (входит, гвардейцам). Ломоносов, сказывают, здесь пройдет? Пропусти ко входу!
Гвардейцы. Что с главного входа, что с бокового, пускать не велено! Осади-и!
Мастеровой. Люди добрые, не слыхали ли вы, Ломоносов в Академии наук нынче лекцию читает?
Жители. Будет! Здесь, будет!
Мастеровой. Не пришел еще?
Жители. Все его здесь ждем. Желаем приветствовать. Болен, говорят.
Мастеровой. Слышал. Слышал, болен. Злодеи! Какого богатыря замучили! Илью Муромца и Добрыню Никитича вместе. (Слушая песню.) Примечательно поют!
Гвардейцы. Проходи, люди! Проходи!
Жители. На лекцию Ломоносова пришли.
Сержант. Никого не велено пускать! Расходись! Измайловцы! Цепью оттеснить! А к парадному хлынут — и от парадного оттеснить. Осади! Осади!
Измайловцы вместе с сержантом оттесняют народ и уходят. Остались лишь тесари. С реки опять слышна песня, которая приближается.
Ловчий (вздыхая). Ни лекции, ни Ломоносова. Одна только песня и уцелела.
2-й тесарь. Надо бы струмент сменить.
Ловчий. Пойди смени. А я на Ломоносова хочу взглянуть. Никак, идет он?
2-й тесарь уходит.
Медленно входит, тяжело ступая, Ломоносов, в плаще, опираясь на толстую резную палку. Он с трудом передвигает забинтованные под чулками ноги.
Изменился-то как! Страсть! Здравствуй, Михайло Васильич!
Ломоносов. Здравствуйте! (Останавливается козле тесаря.) Гранитную набережную? Дело. Пора быть Питеру каменну, широку, красиву. Набережная Академии наук! Крепка ли будет, тесарь?
Ловчий. Никаким штормам не свалить. Да ты меня не признал, что ли, Михайло Васильич?
Ломоносов. Лицо будто знакомое, а не припомню.
Ловчий. Ловчим я был на царской охоте, лет семь тому назад…
Ломоносов. А! Еще мы с тобой об Московском университете говорили. Открыли ведь его.
Ловчий. Слышал.
Ломоносов. А ты как же, братец, из ловчих в тесари-то затесался?
Ловчий. Ноги застудил на охоте. Ну, а руки остались, струмент держат. Ты, сказывают, тоже где-то простудился.
Ломоносов. На заводе у себя, на стеклянном.
Ловчий (стуча в камень). Та-ак…
Ломоносов (присаживаясь). Та-ак, братец, та-ак…
Ловчий. А та барыня-то, что на охоте метко-преметко стреляла, — гетманша-то, — с Украины, сказывают, приехала? Корабль вот этот у англичанина купила. И во-он ее ладья на Неве сюда плывет!
Ломоносов (посмеиваясь). И все-то ты, братец, знаешь.
Ловчий. Лакеи знакомые во дворцах, а лакейский язык — длиннай. Вчерась вот, сказывают, сама царица велела тому гетману к себе приехать. Проворовался он, что ли, там у себя на Украине… знать, поймали. Она его по-петровски выругала да по роже — хрясь!
Ломоносов. Пустое болтают.
Ловчий. Оно, конечно, народ любит поболтать. Говорят, вот тоже, будто студентов твоих, Михайло Васильич, послали на Урал работать там пять иль семь лет, а вернуться приказали через три с небольшим. Пустое тоже?
Ломоносов. Нет, это правда.
Ловчий. А они как, вернулись?
Ломоносов. Нет.
Ловчий. И не надо. Не с добра зовут.
Ломоносов. Я тоже думаю: не с добра,
Ловчий. А тебя, будто, за то, что студенты твои по хотят возвращаться, судить будут?
Ломоносов. И это ты знаешь?
Ловчий (посмеиваясь). Ды-ть, как же, Михайло Васильич! Ты вот о добром для людей будто и в четырех стенах говоришь, ан, тебя весь Питер слышит! Да что — Питер? Вся Расея! Ты, Михайло Васильич, на суд тот иди. Они, злодеи-то твои, тебя без тебя судить собрались. Он-де болен, его-де и звать не надо!.. Иди!
Ломоносов. Я и пришел.
2-й тесарь (входит). Пошабашили, Данилыч.
Ловчий. Пошабашили так пошабашили. Пойдем. Прощай, Михайло Васильич! Добьемся.
Ломоносов. Добьемся. Прощайте, добрые люди.
С корабля спускаются подвыпившие академики — Уитворт, де-Рюшампи, Миллер и за ними Теплов.
Теплов. Ну и обед же ты закатил, сэр Уитворт!
Миллер. Да, дышать даже тяжело…
Ломоносов. Дышать тяжело оттого, что сразу всю Россию проглотить хотите. Подавитесь!
Уитворт. Ба! Наш заклятый враг здесь.
Де-Рюшампи. Подыхает? Или уже подох?
Ломоносов. Хороните Ломоносова? Не рано ли?
Уитворт. Зачем хоронить, сэр? Вы столь отважны, что сами себя похороните, ха-ха! Любуетесь моим кораблем? О, это самый парусистый корабль Европы! И я его продал Разумовским, и мы поэтому сегодня, — как это по-русски? — «вспрыскивает»? — ха-ха!.. И миледи Разумовская украсила свой корабль сегодня серебряным купидоном. Что это означает, не знаете?
Де-Рюшампи. Миледи, говорят, уплывает за границу, лечиться…
Теплов. Это еще не решено, господа, не решено.
Миллер. Но, насколько я знаю, решено вашу химическую лабораторию, Ломоносов, передать Христиану фон-Сальхов? Немцу, немцу!
Ломоносов. Что — немцу?
Миллер. Передают лабораторию немцам, которых вы ненавидите!
Ломоносов. Ненавижу немцев? А мой друг — великий Эйлер? А мой друг — покойный Рихман? А то, что я учился в Германии? А то, что моя жена — немка? Нет, господин Миллер, умных немцев я люблю, а наглых невежд — и русских ненавижу!
Уитворт. Все русские — невежды!
Теплов. Ну, это ты хватил через край, сэр Уитворт.
Уитворт. Все. Если б не все, у вас была бы наука. А где русская наука? Ха-ха! Где она? Вот вы, господин Ломоносов, долго хлопотали об открытии университета в Москве. Его вам открыли. И что же? Университет есть, а студенты в него не записываются.
Миллер. Потому что плохи профессора.
Ломоносов. А плохи они потому, что посылают туда тех, кого посоветует Шумахер.
Миллер. Уж не по вашему ли совету посылать, Ломоносов?
Ломоносов. А почему бы и не по моему, академик Миллер?
Миллер. Да потому, что вы ничему научить не в состоянии.
Ломоносов. Эка!
Миллер. Нельзя одному преподавателю преподавать все науки. А вы учите и грамматике и тому, как делать телескопы!
Ломоносов. Да, и телескопы такой силы, посредством которых я вижу всю вашу душу, Миллер.
Миллер. Что это за телескоп, Ломоносов?
Ломоносов. Любовь к отечеству! (С большим воодушевлением.) Все науки?! Одна наука! Вот вы, академик Миллер, взялись за одну науку — русскую историю, — и так налгали на русских, что вас бы поганой метлой стоило выгнать из России, кабы не ваши заслуги по собиранию русских летописей.
Миллер. Где и что я налгал?
Ломоносов. Вспомните диссертацию вашу — «О начале русского народа». Хорошо начало! На каждой странице вашей диссертации русских бьют, гонят, побеждают… Откуда вам верить в русские науки, когда вы и в Россию-то не верите? Ан, есть русские науки! Есть и будут! И ничем они не отличаются от иноземных наук, а если и будут отличаться, так своим превосходством!
Миллер. Следовательно, моя наука никак не блещет перед вами?
Ломоносов. Нет, почему же? При ярком солнце и насекомые блестят.
Миллер (в ярости). Нет, господа, на Ломоносова даже моей природной кротости не хватает!
Уитворт. Я его сейчас усмирю и уничтожу. Де — Рюшампи! Сколько мы сегодня погрузили кораблей?
Де-Рюшампи. Двенадцать, сэр.
Уитворт. А вчера?
Де-Рюшампи. Четырнадцать, сэр!
Уитворт. Двадцать шесть кораблей за двое суток. Что я увожу? Невыделанные кожи, руду — железную, медную… Где ваша юфть, Ломоносов? Где ваше железо, сталь, медь? Почему вы его сами не плавите?
Ломоносов. На это я вам отвечу, сэр.
Уитворт. Когда?
Ломоносов. Скоро, сэр.
Уитворт. Но, однако, когда же? Ваши года преклонны, сэр.
Ломоносов. В преклонных годах собирают ту жатву, что посеешь в зрелые годы.
Теплов. Будет, будет спорить. (Академикам.) Идите-ка на конференцию. А я здесь малость передохну: обед был объемист.
Академики, кроме Ломоносова, уходят.
А ты их ловко, Михайло Васильич! Мошенники! Ты знаешь, сколько этот Уитворт с нас за корабль сорвал?
Ломоносов. Не знаю и не хочу знать.
Теплов. И напрасно. А зря ты на конференцию пришел, Михайло Васильич.
Ломоносов. Зря?
Теплов. Зря. Что это с тобой?
Ломоносов. Что? Вороны в глаза впиваются. Живому глаза клюют!
Теплов. Неужто ты так о Шумахере?
Ломоносов (схватывая камень). Раздробил бы я ему голову всенародно!
Теплов. За что?
Ломоносов. Он про моих студентов кричит: «беглые!»
Теплов. И впрямь беглые.
Ломоносов. Беглые?! А сколько они за эти несколько лет заводов настроили? Беглые?! А сколько они меди, железа, стали, орудий налили?.. Беглые! А сколько машин, кораблей? Сколько парусного полотна, кож?.. Вот вы все беглые от правды, это верно!
Теплов. Зря все кричишь.
Ломоносов. Нет, не зря! И выгнать вам моих студентов из Академии не позволю, ибо им пора быть профессорами…
Теплов (насмешливо). Вот как!
Ломоносов. …Вновь открытого Московского университета! Когда Москва узнает, какие в университете умные профессора, весь университет будет полон. Обо всем этом я написал на Урал генералу Иконникову!
Теплов. Тоже зря. Иконников в Петербурге.
Ломоносов. В Петербурге?
Теплов. Вызван высочайшим повелением. Не заступится Иконников за твоих студентов. Какой дурак пойдет против гетмана и президента, брата тайного мужа императрицы и вдобавок фельдмаршала? Смирись лучше!
Ломоносов. Не смирюсь. Я пришел сюда ради бури и ее воздвигну!
Теплов. Ой, смирись! Говорю, тебя жалеючи. Ибо сказано: «Иже бо в печали кто мужа призрит, то аки водою студеною напоит тя в дни зноя».
Барабан. Через сцену, к главному входу, пробегают измайловцы. Слышно, как подъехала карета. Голос Разумовского: «Здорово измайловцы!» Сотни голосов неразборчиво, но громко орут: «А-а-а… я — я-я… В-а-ва-во-во».
Спешу президента встречать. А встречу, — вернусь: никак, ладья графини подплывает сюда? Смирись! Люблю я тебя, человечище!
Теплов ушел. Голоса и шум у главного входа стихают. Сумерки совсем сгустились. В окнах Академии зажглись люстры. Песня, слышны всплески весел. На пристань поднимается Нарышкина.
Нарышкина. Михайло Васильич! Ах, как рада, что вас нашла. Я посылала к вам домой, чтоб упредить… вас нет… я поплыла скорее на ладье. Похудел. Бледен. Печален. Нога забинтована. Ножной болезнью, говорят, страдаете?
Ломоносов (прикрывая плащом забинтованную ногу). Ничего.
Нарышкина. Да и я не весела. (Улыбаясь.) Но, надеюсь, не подурнела?
Ломоносов. Где подурнеть? Еще лучше стали,
Нарышкина. Это от накидки. Накидка из Парижа, бриллианты из Амстердама, хороши? Ха-ха! Проклятое бабье кокетство. Не осуждайте меня. Мы попрежнему друзья? Да присядьте же рядом! (Ломоносов садится.) Михайло Васильич! Вас здесь опозорят, засудят, убьют…
Ломоносов. И все же я отсюда не уйду.
Нарышкина. Уходить не нужно. Нужно уплыть.
Ломоносов. Куда?
Нарышкина. А куда глаза глядят! Красивая земля есть не только в России.
Ломоносов. Для меня нет краше земли, чем Россия.
Нарышкина. Вы можете взять на мой корабль жену, ребенка, свои книги… Я помогу вам во всем! И здесь и там. Мне тоже разрешено плыть за границу. Граф Кирилл в немилости двора. (Смеясь.) Он опасается, что если я останусь в милости, то тем увеличу немилость к нему. Впрочем, в милости ли я? Началась охота на лосей, а меня не пригласили!.. А графу Кириллу, вы слышали, приставили наблюдателя из генералитета, сиречь его лишили управления Украиной.
Ломоносов. Но у него осталась еще Академия наук.
Нарышкина. А если и здесь найдут беззакония?.. Что вы смеетесь? Вы ничего не понимаете! Шумахер, Теплов, Тауберт — вас же, вас тогда уличат в беззакониях!
Ломоносов. Какие же я совершал беззакония?
Нарышкина. Все, какие свершали они. (Пауза). Мне тяжело. Я одинока. (Пауза). Позвольте мне свершить доброе дело, доброе дело для России, и тогда я не буду чувствовать себя такой, никому не нужной куклой.
Ломоносов. Что же я должен вам позволить?
Нарышкина. Позвольте мне увезти вас, ради сохранения вашей жизни, жизни столпа русской поэзии и науки. Иначе вы погибнете.
Ломоносов. Вы предлагаете мне бежать из России? Накануне войны с Фредериком Прусским?
Нарышкина. Да! Какое несчастье для России! Фредерик Второй — великий полководец.
Ломоносов. Карл Двенадцатый тоже считался великим полководцем.
Нарышкина. Но Петр Великий умер.
Ломоносов. Петр Великий умер, но осталась великая Россия, а она бессмертна и непобедима. Вы меня почитаете истинным сыном России?
Нарышкина. Превыше всех сынов ее!
Ломоносов. И вы мне предлагаете бежать, ради сохранения моей жизни?
Нарышкина. Да.
Ломоносов. Нет. Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет, стоял за них смолоду — на старости не покину. Моя жизнь в учениках моих.
Нарышкина. Ваши ученики сегодня будут брошены в тюрьму.
Ломоносов. Тогда и мне… лучше сидеть с ними в тюрьме!
Нарышкина (помолчав). Простите. Да… Я заблудилась… Нева, огни в Академии и на Неве… и ни одного огонька в душе! Надо идти на конференцию…
Входит Теплов.
Теплов. Графиня Катерина Ивановна, прошу вас… Его сиятельство президент вас ждут, не начинают конференции.
Нарышкина. Прощайте, Михайло Васильевич. Эй, люди! Палашка!
Со стороны пристани появляются лакеи и горничная Нарышкиной, подбирают ее шлейф, и все, кроме Ломоносова, уходят к главному входу Академии. Стемнело. Фигура Ломоносова в темном плаще почти неразличима. Он медленно идет к боковому входу.
Ломоносов. Трудно и встать, а того труднее двигаться… в голове — шум, а ноги будто каменные…
Стефангаген (раскрывает окно и, не видя Ломоносова, кричит). Ломонософ! Ломонософ?! Вас двадцать раз приглашать? (Повернувшись, кричит в здание). Ломоносова нет, он ушел домой!
Ломоносов (входя на крыльцо). Ан, не ушел и не уйду!..
Поворот театрального круга
Белый зал кунсткамеры. Большой круглый стол и у него кресла академиков. На возвышении — позолоченные сиденья для президента и его супруги. Поодаль, за отдельным столом, писаря. Окружность зала замыкается стеною с арками, через которые виден и коридор и окна на Неву, прикрытые занавесями. В коридоре, у занавесей, стоят слуги.
Поздно. Конференция длится уже долго. Все места заняты. Возле Разумовского сидит Нарышкина с холодным и неподвижным лицом. Сам Разумовский беспокоен.
Если пышные украшения зала, ковер, слуги всячески внушают нам понятие о храмовой торжественности, то среди академиков нет никакой торжественности. Они шумят, вскакивают, садятся, беседуют о своих делах, мешая даже Шумахеру, который привык к их поведению. Опираясь на стол, держит речь к конференции бледный и утомленный Ломоносов.
Ломоносов. Ваше сиятельство! Сенат приказал чинить суд студентам по всем параграфам неотменно и подробно. Пункт шестнадцатый спрашивает: «Что сии студенты знают?»
Шумахер. Ничего они не знают.
Крашенинников. Ломоносов знает, что они знают.
Тредьяковский. Не мешайте говорить Ломоносову!
Разумовский. Академик Тредьяковский! Ломоносов битых два часа воевал против диссертации академика Миллера об истории русского народа, рассказывал нам здесь об Урале и Тихом океане, о золоте и полярных сияниях, о трении паров в воздухе и электрической силе, о Цицероне и скандинавах, об эфире и Василии Великом… сколько часов ты будешь еще говорить?
Ломоносов. Ваше сиятельство! Я лишь начал говорить.
Миллер. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Миллер?
Тредьяковский. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Тредьяковский?
Миллер. От имени академиков прошу вас лишить Ломоносова слова.
Тредьяковский. От имени русских академиков и русских адъюнктов — на этих немцев нам начхать!.. — прошу вас продолжить слово Ломоносову.
Разумовский. Довольно! Мне давно пора ехать к государыне и конфирмировать сей акт Академии, признающий преступления учеников Ломоносова. Теплов! Читай акт. Подписывайте.
Ломоносов. Сей акт несправедлив, ваше сиятельство.
Разумовский. Я — президент и гетман и больше твоего знаю о справедливости.
Ломоносов. Знаете и, однако, не в состоянии отличить справедливость от беззакония.
Разумовский (ошеломленный). Что-о?!
Шумахер. Беззаконие?
Ломоносов. Академические студенты по вашему акту, господа академики, были отпущены на Урал сроком от пяти до семи лет. Теперь через три с лишком года вы их якобы вызвали к экзаменам.
Шумахер. Якобы?
Ломоносов. Да, якобы, ибо достоверно мне известно, что вы их сюда не звали, боясь, должно быть, что они покажут вам такие знания, какими из вас не все обладают. И вы, господин советник, смеете еще им за неявку угрожать теперь галерами?
Теплов, Миллер, Де-Рюшампи. Невозможно! Гнать!.. Прочь его!
Крашенинников. Клевета! Студенты Ломоносова явились бы сюда по первому зову Академии!
Ломоносов. Но их не звала Академия! Клеветники сим прекрасным юношам грозят галерами и каторгой? Вас самих пора на каторгу!
Уитворт. Господин президент! Он кричит на нас, что мы клеветники, а сам что говорит?
Разумовский. Ломоносов, остановись! (Нарышкиной.) Я измучен! Что мне с ними делать?
Нарышкина. Но, граф Кирилл, вы же так любите научные споры. (Ломоносову.) Михайло Васильевич, говорят — спокойствие лучшее одеяние мудреца!
Ломоносов. Да, когда он статуя!.. Но можно ли пребывать статуей, когда уничтожение молодой русской науки совершается?
Разумовский. Эй, измайловцы!
Вошедшим трем гвардейцам-измайловцам.
Встать против Ломоносова! Сейчас Теплов прочтет акт, ты его подпишешь, а потом тебя уведут на гауптвахту.
Нарышкина. Больного, граф Кирилл?
Разумовский (кричит). Хоть мертвого! (Теплову.) А ты чего молчишь? Хапуга!.. Нахватал миллионы на Украине…
Теплов. (тихо). Зачем орать, ваше сиятельство? Орать надо, когда сам тонешь, а других надо топить тихо.
Разумовский. Оглашай акт!
Теплов (вынимает бумагу из бисерного портфеля). «Во исполнение его императорского величества указов и по определению правительствующего Сената за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять признали мы за благо в сей акт записать и нашими руками скрепить преступление академических студентов, кои, с Урала на экзамены званые, нагло в Санкт-Петербург не возвращаются…»
Ломоносов. Студенты не званы!
Шумахер. Врешь, званы!
Тауберт. Ломоносова самого надо на галеры!
Фон-Винцгейм. Да, клеймо на лбу его бы весьма украсило.
Тредьяковский. Господа академики! Вы обезумели!
Миллер. За издевательство — на галеры!
Уитворт. Впишите в акт: Ломоносова на галеры!
Тредьяковский. Замолчи, Уитворт, торгаш бесчестный!
Уитворт. А ты, Тредьяковский, не поэт, а скотина!
Тредьяковский бросает в Уитворта рукописью. Листы ее разлетаются по воздуху. Уитворт хватает со стола чернильницу, песочницу, бумагу и все это швыряет в Тредьяковского.
Нарышкина (встает). Граф Кирилл. Мне пора вам сказать, что…
Разумовский. Что женщина великолепна, когда она образована, но она отвратительна, когда она воображает себя ученой! Садитесь!
Нарышкина. И, однако, граф Кирилл, я хочу сказать…
Разумовский. В этом зале вы не скажете больше ни слова!
Стефангаген (входит). Ваше высокографское сиятельство!
Разумовский. Ну, что еще там?
Стефангаген. К вашей ясновельможности!
Адъютант Иконникова (входит). Член Военной Коллегии государства Российского, кавалер ордена Андрея Первозванного и других российских орденов кавалер, сего числа их императорским величеством жалованный золотой шпагой и табакеркой и назначенный инспектором российской армии в ранге министра, генерал-кригс-комиссар Иконников просит принять его.
Молчание.
Разумовский (упавшим голосом). Проси.
Стефангаген и адъютант уходят. Молчание. В тишине отчетливо слышны резкие шаги адъютанта и мягкая поступь Иконникова. Они входят, любезно раскланиваясь, Иконников подходит к Нарышкиной, целует у ней руку.
Иконников. Академия расцветает дивно, коль сады ее столь великолепные нимфы посещают, Катерина Ивановна. (Не без небрежности, Разумовскому.) Здравствуйте, господин презус!
Разумовский. Здравствуйте, господин министр! Что слышно с императорской охоты?
Иконников. Результаты ее еще неизвестны. Простите, ваше сиятельство, что я беспокою высокую Академию, но мне безотлагательно понадобилось вручить почтеннейшей конференции важнейшие бумаги относительно уральских учеников Ломоносова.
Ломоносов. Уж и приговор им вынесен, Федор Ростиславович.
Теплов. По определению Сената за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Иконников. Вот оно что! Тогда, может быть, мне остаться, ваше сиятельство? Мне довелось быть свидетелем определения Сената за нумером две тысячи шестнадцать.
Теплов. Простите, господин министр, за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Иконников. Нет, именно за нумером две тысячи шестнадцать. В отмену определения за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Шумахер (хрипло). В отмену?
Иконников (любезно). Один господь бог не отменяет своих решений, а в Сенате сидят люди.
Разумовский (встает). Господа академики! Конференцию дальше поведет господин Теплов.
Иконников. Вы покидаете нас, господин презус?
Разумовский. Да.
Иконников. Сенат рекомендует вам не покидать конференции, господин презус.
Разумовский. Благодарю Сенат. (Садится.)
Иконников. Прикажете мне остаться, ваше сиятельство?
Разумовский (сквозь зубы). Как вам будет благоугодно.
Иконников. Останусь. Любопытно! Ведь сюда на конференцию прибыли те, кто проходил курс наук у Ломоносова и был вдохновляем его гением, благодаря чему большие научные задачи оказались решенными.
Шумахер. Вы изволите говорить, господин министр, о петербургских учениках Ломоносова?
Иконников. Да, и о тех, которые на Урале, тоже.
Шумахер. А разве они здесь?
Иконников. На лестнице. «Как лист перед травой»!..
Ломоносов. Приехали? О-о-ох… Радость великая!
Шумахер. Ваше высокопревосходительство! Говоря о научных задачах, вы имели в виду задачи, принятые господином президентом от господина Ломоносова несколько лет назад в памятный день смерти академика Рихмана?
Иконников. Да.
Шумахер. Академик Люкке! Мы предлагали вам решить задачу под литерою «В»?
Академик. «Как плавить русское железо, чтоб случилось его много и чтоб оно давало сталь превыше других сталей Европы?» Сия задача невыполнима. Работники в России плохи. Оборудование, машины, шахты, инструменты того хуже. Я отказался.
Шумахер. Академик Люкке — лучший в мире знаток металлов. Он отказался.
Иконников. И тем не менее задача эта решена.
Шумахер. Кем?
Иконников. Студентами Ермолом Шелехом и Никитой Укладником.
Шумахер. Мне горько это говорить, ваше высокопревосходительство, но вас втянули в преступление перед богом и престолом.
Иконников. Избави господи!
Шумахер. Научные задачи были посланы нами академикам российским и европейским. А что такое академики? Ученые, которые блюдут вершины наук во имя бога и престола. Ломоносов! Задачу под литерой «В» решили академики?
Ломоносов. Нет.
Шумахер. Профессора?
Ломоносов. Нет.
Шумахер. И того менее адъюнкты?
Ломоносов. Того менее.
Шумахер. Тогда решение сей научной задачи — насмешка над императорской Академией наук, где, дескать, такие олухи и дураки сидят, что ничего решить не могут. Насмешка и преступление!
Теплов. Преступление!
Ломоносов. Но тогда преступление и то, что Петр Великий взялся перестраивать Россию, не будучи ни академиком, ни профессором, ни даже адъюнктом.
Шумахер (писарям). Запишите. Хула на покойного императора.
Иконников. Удивительно! Все это мне раньше и в голову не приходило. А к тому же эти ученики Ломоносова имели еще наглость привезти с собой образцы выполненных ими научных задач! (Разумовскому.) Как быть? С одной стороны, академики считают, что научные задачи не могут быть решены, с другой — Сенат в определении за нумером две тысячи шестнадцать приказывает протокол о решении тех задач составить?
Разумовский. Право, не знаю.
Иконников. А не пригласить ли сюда пришедших людей!
Разумовский (Стефангагену). Пригласи.
Стефангаген (входит). Господин президент и гетман! Господин министр и академики! Вами вызванные — идут!..
Сквозь арки видно длинное шествие. Начавшись в одном конце коридора, огибающего зал, оно постепенно наполняет весь коридор, замыкаясь в другом конце его. Академические студенты и помощники Ломоносова, мастеровые, матросы и солдаты несут чертежи, книги, макеты домен и заводов, модели кораблей, тюки кож, паруса, катят модель знаменитой шуваловской гаубицы, различные орудия и аппараты, машины, приборы, слитки металлов, все, что знаменует собой тот сдвиг в русской науке, технике и просвещении вообще, который был свершен благодаря гению Ломоносова.
В каждом пролете арки стоят два-три ученика Ломоносова, объединенные одной задачей, которую они выполняли и выполнили. Вокруг каждого из них находятся те вещи, которые были сделаны с их помощью и их знаниями. Возле Ермолы Шелеха и Петера Алексеева — железо, сталь, макеты домн, печи для плавки стали. Возле Анкудина Баташа и Калины Судьина — тюки кож, узорных и простых, а особенно много юфти, монополистом которой на весь мир стала тогда Россия. Возле Никифора Пиленко и Никиты Укладника — парусное полотно, модели кораблей, изделия из леса и поташ, в котором тогда для крепости вываривались паруса и который поэтому представлял большую ценность. В следующей арке — медь с Троицких медных заводов, сосуды и разные медные украшения, о которых тогда писалось, что они такой редкой раскраски — цветов, «коих в Европе и поныне не видано»… и так далее.
Ломоносов (растроганно переводит глаза от одной арки к другой. Протягивая к ученикам руки). Отроки мои!..
Крашенинников. Новая российская Академия идет. Тредьяковский, смотрите! Образцы металлов, приборы, модели новых заводов, корабли, пушки…
Тредьяковский. И книги новые! Чаю, и поэты новые есть?
К Ломоносову подбегают его ученики. Он их обнимает, целует, гладит по головам. Иконников утирает слезы.
Ломоносов. Возмужали… выросли. Красавцы… умницы…
Шумахер (бесстрастно). Кто же, однако, будет вести экзамены?
Тауберт. Допрос? Я буду вести допрос!
Иконников (в гневе). Допрос?!. Я служу военным потребам России тридцать лет. А именно — в восемнадцати военных кампаниях, при генеральных баталиях, двенадцати акциях и шести осадах, где не мало ран принял. Студенты сии разверзли недра российской земли, добыли для отечества медь, железо, золото, строили заводы, лили пушки, создавали новые машины, оснащали корабли, снабжали оружием армию русскую… Службу сих студентов считаю равной своей. Что же, вы и меня будете допрашивать, Тауберт? (Молчание).
Крашенинников. Федор Ростиславич! Академики из чужестранцев не склонны расспрашивать сих изобретателей. Позвольте мне, русскому, спросить?
Иконников. Дельно, академик Крашенинников. Пусть же поведают, как добывали новое железо и сталь. Шелех! Укладник! Ждем.
Ермола. О том, как мы свою задачу выполняли…
Никита. …под литерою «веди», что значит — верую?..
Ермола (отважась, бойко). Господа академики! Мы стремились дать единую систему металлургических дел, кою строили на особенностях каждой руды. Мы тщательно изучали, как протекает металлургический процесс. Более подробно технику новой плавки мы в чертежах покажем. Угодно почтеннейшей конференции задать мне вопросы о чем?
Тредьяковский, Крашенинников, Нартов. Слава!
Ломоносов. Но академики из иноземцев безмолвны!
Иконников (в изумлении оглядывая академиков). Да-а, эта академическая крепость потверже Азова будет.
Разумовский. На них, господин министр, армии двигай, они и тогда внимания не обратят. Горды! А от меня требуют, чтоб я их один усмирил?..
Иконников. Есть здесь один огненный человек, Петер Алексеев!
Быстро выходит Петер Алексеев. За ним идет встревоженно Никифор Пиленко.
(Пиленко.) Запорожец, тебя спросим после. Я хочу, чтоб Петер Алексеев рассказал о своей особо трудной задаче под литерой «Т». Твердо. Исполнению той задачи сердце каждого русского должно порадоваться.
Пиленко. Федор Ростиславич! Петер говорит горячо, торопится. Позвольте мне за него объяснить.
Петер. Зачем тебе? Я выполнил, я и объясню.
Пиленко (Петеру, тихо). Погубишь себя, Петер, если здесь бар начнешь ругать.
Петер (так же тихо). Чать, удержусь. (Выходит.) Господа академики! Задача мне была такая: «Отлить орудие, чтоб где одна лошадь пройдет, там и оно могло быть провезено».
Иконников. Сиречь легкую, подвижную артиллерию, коей ни в одной стране досель не бывало! Продолжай!
Петер. Артиллерии сей нужна была такая хорошая бронза, коей тоже доселе в России не было. Пиленко, друг, ты выплавил ее?
Пиленко. Постарался.
Петер. Нужно было железо и сталь такой крепости, коей в России доселе не было! Шелех, Укладник, вы дали сей металл?
Укладник. Ты его получил!
Петер. Потребовались ученые пушкари-умельцы, их обучили и прислали. Хлопотали вы о пушкарях тех, Андрей Константинович, Михайло Васильевич?
Нартов. Еще бы.
Ломоносов. Пришлось.
Петер. Словом, орудия отлиты. Вес того орудия…
Иконников незаметно грозит ему пальцем.
…вес того орудия известен. Дал я ему разборный лафет, разрывной снаряд, и бьет оно…
Жест Иконникова. Петер опять поперхнулся.
…и как оно бить будет, это будет тоже известно.
Голоса из коридора: «Хвала пушкарям Ломоносова».
Иконников. Отлиты, государи мои, пушки, которые дают силу огня на пять верст. Впервые в истории войн, — не дай бог войны… впервые в истории войн российская пехота пойдет в бой вполне защищенная артиллерией. Вам это понятно, государи мои?
Крашенинников, Тредьяковский. Слава артиллерии русской!
Шумахер. Под огнем артиллерии мы смолкаем. Ежели Сенат признает научные сии задачи решенными, мне остается собрать мнения академиков под протоколом?
Иконников. Должно быть, так.
Шумахер. Господа академики! Кто подпишет протокол, что научные задачи под литерами решены и что награду решившим стоит выдать?
Тредьяковский. Я подпишу!
Крашенинников. И я!
Нартов. Дайте и мне перо, подпишу!
Голоса. Сподвижнику Петра хвала! Хвала академику Нартову!
Шумахер. Академик Люкке?
Люкке. Не подпишу.
Шумахер. Академик Миллер?
Миллер. Отказываюсь.
Шумахер. Академик де-Рюшампи?
Де-Рюшампи. Нет.
Шумахер. Академик Уитворт?
Уитворт. Не только знания учеников, но и знания самого их учителя Ломоносова под сомнением. Мы, например, не раз спрашивали мнение великого Эйлера о трудах его.
Шумахер. Великий Эйлер даже не ответил нам.
Иконников. Не ответил?.. Ну, а вот мы послали ученым людям Европы решение научных задач, образцы металлов и изделий, и нам подлинные иноземные ученые ответили. Адъютант!
Жестом велит раздать бумаги из портфеля. Адъютант разносит бумаги академикам. Они читают, оживленно обсуждая.
Люкке. Фурмей из Берлина! Кандамин из Лотарингии?
Де-Рюшампи. Фризи из Милана? Я знаю его! Хвалит!
Миллер. Виллагауэр? Считает превосходным?
Уитворт. Сам де-Марни признает? Удивительно!..
Шумахер. Однако великий Эйлер не ответил нам!
Иконников. Ни на одно ваше письмо? (Показывая письмо.) А это? (Молчание). Вы получали, сударь, ответы Эйлера, но прятали их. Читайте же вот этот последний ответ вслух!
Шумахер (читает). «Все труды господина Ломоносова в области физики и химии не только хороши, но и превосходны. Ломоносов обладает счастливым гением для редких открытий в области физики, химии, электричества…»
Иконников. Плохо слышно. Громче!
Шумахер. Тут по-латыни, а я плохо разбираюсь…
Иконников. Скажите, латынь забыл!.. Но вы забыли и про радость, с коей следует читать вам, советнику Российской академии наук, об успехах русской науки.
Шумахер (громко). «Желательно, чтобы все академии Европы были в состоянии производить великие открытия, которые совершил Ломоносов. Открытия его делают честь не только российской Академии наук, но и всей русской нации».
Аплодисменты.
Иконников. Ну, что ж вы теперь скажете, господа?
Тауберт. Да! Открытия Ломоносова! Мы согласны их обсуждать! Но перед нами «открытия» каких-то мальчишек! Может быть, они выплавили вместо одного пуда железа — полтора, а мы, академики, им рукоплещи? Академия не завод!
Ломоносов. «Вместо одного пуда полтора? Академия не завод!» молвил Тауберт. Прекрасно! Значит, вы забыли, что кое-кто из вас торгует? Вот, например, господин Уитворт приготовил к вывозу корабли с пенькой, лесом, зерном, железом…
Уитворт. Я скупаю преимущественно кожи! Миллионы кож, ха!
Ломоносов. Да, много вложено денег. Стало быть, вам интересно знать, сколько же благодаря трудам сих ученых юношей русские заготовили новых товаров? Вдруг много? Вдруг да старые товары упадут в цене? И тогда выйдет, что вы их напрасно заготовляли-с?
Тревожное молчание.
Де-Рюшампи (изменившимся голосом). Вряд ли русские могут заготовить товаров столько, чтоб это отразилось на ценах мирового рынка!
Ломоносов. Спросите у сих юношей, они ответят вам.
Де-Рюшампи (после молчания). Я, пожалуй, спрошу. У меня, видите ли, приготовлено несколько кораблей с железом. Господин министр, интерес понятный?
Иконников. Еще бы! Но я не изобретатель. Шелех может ответить вам! Но как ему отвечать о том, во что вы не верите?
Де-Рюшампи. А во что я не верю?
Иконников. В открытия, которые сделал тот же Ермола Шелех.
Де-Рюшампи. Мне отрицать открытия, когда они отражаются на ценах мирового рынка?
Люкке. И, кроме того, видные ученые Европы подтверждают!
Иконников. А! И вы, академик Люкке, закупали железо?
Люкке (вздохнув). Всеобщее увлечение! Архивариус! Перо! Протокол! Я подписываю. (Пишет.)
Иконников. И вы, фон-Винцгейм, хотите подписать?
Фон-Винцгейм. Что поделаешь? Русское железо пользуется в Европе большим спросом. Перо, я подписываю!
Тауберт (свирепо, Люкке). Глупцы, предатели!
Люкке. А вы, Тауберт, контрабандист! Вы через Кенигсберг запрещенные к вывозу товары вывозили!
Ломоносов (писарям). Вот сие записать.
Тауберт. Я тебе покажу записать!
Тауберт бросается на Ломоносова, хватает его за горло. Нарышкина вскрикнула, Разумовский смеется. Ломоносов без труда оттягивает руку Тауберта, сжимает ее и бросает его на пол.
Ломоносов. Буде баловаться-то, болван.
Иконников. Адъютант! Помогите Тауберту покинуть конференцию!
Тауберт. Как, мне, зятю Шумахера?
Иконников. Да, представьте, вам.
Тауберта уводят.
Уитворт (взволнованно, Иконникову). Господин министр! Покажите мне ученого, необыкновенно быстро решившего важнейшую задачу: «улучшить качество кож в пять и более раз».
Иконников. А вы разве, сэр Уитворт, подписали протокол?
Уитворт. О, это пустяки! (Подписывает.)
Иконников. Калина Судьин!
Калина Судьин (звонко). Здесь мы!
Из-под арки выходят Калина Судьин и Анкудин Баташ, одетые по-городскому и не без щегольства. Они несут куски кож.
Ломоносов. Подойди поближе, Калинушка.
Калина. Михайло Васильич! Я свой авантаж знаю. Им оттуда на меня импрессия лучше. (Кланяясь Уитворту.) Сэр?
Уитворт (кланяясь, с недоумением). Сэр!
Калина. Сэр, эти кожи выделаны по моему способу. Юфть начал было со мной изучать Анкудин Баташ, но отошел.
Баташ. Я по узорной коже двинулся.
Уитворт (тыча пальцем то в Калину, то в кожи). Этот? Эти? Такие кожи — этот… мальчишка?..
Калина. Химия, сэр. Химия суть подражательница естества, и она столь же пространна, как сама природа. Химия разрушает или растворяет — и паки оживляет, и превращает в новое творенье природы!..
Уитворт. Ах, сэр! Я объелся теорией. Скажите лучше скорее, сколько времени вы дубили этот сорт юфти?
Калина. Этот сорт юфти, сэр, прежде старики дубили от осьмнадцати месяцев до двух лет, сэр. А теперь, сэр, самое большое дубим мы ее, с помощью химии, в срок от пятнадцати дней до двух месяцев.
Уитворт. В двенадцать раз сократили срок дубления? Боже!.. И сколько же вы таких кож заготовили, сэр?
Калина вопросительно смотрит на Иконникова. Тот кивнул.
Калина. К концу нонешнего года, сэр, заготовили более мильона штук.
Уитворт. Более миллиона штук юфти? А цена им, цена, сэр?
Калина. Да как обещали, раз в пять дешевле прежних.
Уитворт. Мои скупленные кожи в пять раз дешевле?!
Люкке. Умоляю, сколько выплавлено железа?
Иконников. Шелех! Сколько вы там выплавили железа?.
Шелех (посмотрев в бумаги). Три миллиона пудов.
Люкке, Уитворт, Де-Рюшампи. По цене?
Шелех. По цене втрое дешевле прежней.
Люкке. Я разорен!
Уитворт. Господа, мы все разорены… (Калине). Поддержите меня, сэр… (Студенты отводят его к креслу, и он повисает на нем.)
Академики, толкая друг друга, бросаются подписывать протокол.
Миллер. Когда сопротивление бесполезно, то глупость (указывая на Люкке) волнуется, бессилие (на де — Рюшампи) — жалуется, низость (на Шумахера) — изворачивается и лишь одна мудрость (на себя) — покоряется. Я подписываю! (Подписывает.)
Нартов. Граф Кирилл Григорьевич, дай старику сказать.
Советник Нартов в старомодном темном кафтане, в бархатных сапогах, опираясь на палку, медленно идет к Ломоносову.
Разумовский (Иконникову). Советник Нартов, изобретатель, учил Петра токарному искусству.
Иконников. Знаю Андрея Константиновича, знаю.
Нартов. Учил Петра Великого? Кого учить! Он сам учил всех, и здорово учил. (Указывая на академиков.) Вот этих бы он поучил — дубиной. Зазнались, заелись… Ай-яй-яй… (Студентам.) Стоял я не раз с Петром и у токарного станка. Рука у него горячая, возьмет когда да поведет не так… а я его поправлю. Потом свои-то руки уберешь, и будто железо раскаленное держал. Вот это — рука! У Ломоносова такая ж. И дай бог вам такие руки! Прими поклон, Россия молодая.
Голоса. Слава Нартову. Слава Ломоносову!
Теплов (подавая протокол Разумовскому). Великий восторг всех обуял! И на вашем лице, ваше сиятельство, зрю то же самое. Извольте подписать. Награды и звания изобретателям я тоже обозначил. Металлурга Петера Алексеева я думал бы в профессоры: троих — Шелеха, Пиленко, Укладника — в адъюнкты, остальных же…
Крашенинников. Ваше сиятельство! Я много путешествовал и часто в путешествиях, когда я думал о дорогих сердцу местах, виделась мне Москва, и виделось мне открытое благодаря неустанным хлопотам Михаила Васильевича здание Московского университета!
Голоса. Создателю Московского университета слава!
Крашенинников. И виделось оно мне в веках лучшим и прекраснейшим зданием мира! Посему, ваше сиятельство, мы ходатайствовали, чтоб первый и любимый ученик Ломоносова, поэт и философ Николай Поповский был назначен профессором Московского университета.
Разумовский. Что, русские мы или не русские? (Пишет.) Всех в профессоры!
Ломоносов (Разумовскому, указывая на учеников). Молодые! И как их много! И какие они непобедимые! Ах, ваше сиятельство! Молодость есть величайшее чудо мира. А молодая наука, да еще наша, русская, разве это не чудо из чудес? (С чуть приметной насмешкой.) Как я рад, ваше сиятельство, что вы, самый молодой в мире президент Академии наук, находитесь теперь среди многочисленных молодых ученых!
Разумовский (сухо, понимая насмешку). Да. Я тоже рад, Ломоносов.
Академики. Виват! Виват! Виват Академии!
Входит Стефангаген.
Стефангаген. Ваше высокографское сиятельство!
Разумовский. Еще что там?
Стефангаген. Ваше сиятельство (кланяясь Нарышкиной), обращаюсь к их высокографскому сиятельству. Прибыл Нарцысушко, любимый арапчонок государыни!
Из коридора, подскакивая и размахивая письмом, бежит арапчонок, разодетый в шелка, ленты и кружева. Он подбегает к Нарышкиной и подает ей письмо. Она разрывает конверт, читает, гладя арапчонка по голове, затем целует письмо. Все заулыбались. Взоры всех академиков сосредоточились на Нарышкиной.
Миллер. Какой торжественный день!
Люкке. Какое удивительное заседание Академии наук!
Нарышкина. Спасибо, Нарцысушко! Скажи: кланяется земно, благодарит государыню и будет непременно и тотчас.
Арапчонок убегает.
Разумовский (слабым голосом). Нас пригласили на послеохотничий ужин?
Нарышкина. Нас? Меня! (Встает.) Господа! Государыня с трех выстрелов убили трех лосей.
Крики: «Виват! Виктория!», Ломоносову, окруженному учениками.
Михаил Васильевич! Сегодня я видела истинную любовь к отечеству. Я вижу истинную любовь к истинному человеку сынов отечества, и я… Я остаюсь в России, за границу не поплыву.
Иконников. За границу никто не поплывет, Катерина Ивановна. (К академикам.) И корабли ваши, господа академики, тоже не уплывут за границу. Порты приказано закрыть.
Разумовский. А что случилось?
Иконников. Подлец король Фредерик Прусский напал на Россию. Уже дана инструкция: нонче, в пять утра, русским войскам двинуться к границам Пруссии. Война!
Разумовский. Война? (Молча глядит на Иконникова, словно ожидая от него приказаний.)
Иконников. Спокойствие, господа. Угодно вам, господин презус, огласить сей указ Сената? (Передает бумагу Разумовскому.)
Разумовский (Теплову). Читай.
Теплов. «Сенат предписывает: ввиду дряхлости и старости господина советника Шумахера, все дела Академии, с сего числа, подписывать графу Разумовскому, купно с советником и профессором Ломоносовым. Сенат уповает, что он, истинный сын Отечества, оный департамент в цветущее состояние приведет».
Академики аплодируют. Разумовский тоже.
Крашенинников. Профессор Московского университета, пиит Николай Поповский стихи свои огласит.
Поповский.
Московский здесь Парнас приветствует витию,
Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию,
Что в Риме Цицерон и что Виргилий был,
То он один в своем понятии вместил,
Открыл натуры храм богатым словом россов
Пример их остроты в науках — Ломоносов!
Все аплодируют.
Нарышкина. Прекрасные стихи, профессор! Граф Кирилл! Вы идете меня провожать?..
Разумовский. Иду, иду, Катерина Ивановна, сейчас! (Поспешно, испуганно убежал за ней, забыв и попрощаться.)
Ломоносов. Господа академики и новые молодые профессора! Конференцию продолжаем, садитесь! Господа, садитесь, господа!
Все садятся.
Вы почему не садитесь, академик Миллер?
Миллер (ласково). Мой друг, российский Ньютон!
Ломоносов. Называйте меня просто Ломоносовым.
Миллер. Ломоносов! Я увидел сегодня, как вы были правы. И я увидел сегодня, как я был неправ. Простите меня. Я не хотел оскорбить диссертацией своей Россию.
Ломоносов. Россию не оскорбишь диссертацией, даже самой плохой. Вы оскорбили только себя и свое дарование. Забудем это. (Жмут друг другу руки.)
Откуда-то издалека слышны приглушенные звуки барабана, постепенно разрастающиеся. К ним присоединяется музыка военного марша, солдатская песня. В окнах растут отблески солнца с реки.
Иконников. Великое воинство русское выступило супротив мерзавца и грабителя Фредерика Прусского!
Ломоносов. Выступило, чтобы наступить сему Фредерику, сей его войне, на горло.
Ученики прилипли к окнам. Академики разговаривают у арки.
Шелех. Гренадеры идут, преображенцы, пушки…
Пиленко. Петер, гляди, твои пушки везут! Ура-а!
Фон-Винцгейм (тихо). В этой проклятой России все и всегда неожиданно. Откуда в ней столько войска и столько вооружения?
Уитворт (тихо). С помощью Англии ваш король Фредерик, полагаю, возьмет все это войско и все это вооружение себе!
Фон-Винцгейм. О, прошу об этом бога!
Солнце поднялось. В окнах горит игла Адмиралтейства. Все ближе барабаны, музыка и песни. Слышно раскатистое «ура»!
Иконников. Мне пора. Позволь солдату Российской армии обнять и поздравить тебя. Оставайся, создавай новую русскую Академию, коей ты всегда был и будешь главой.
Ломоносов. Я сам — простой солдат отечества. Но всем своим простым сердцем чую высоту и правду будущей российской истории. И чую еще, что высоту и правду эту увидит все человечество!..
Взор Ломоносова, пытливый, полный надежды, устремлен вдаль. Солнце яркими утренними лучами освещает его лицо.
Подбегает Стефангаген. Он — угодлив, но угодлив сдержанно.
Стефангаген. Соблаговолите, господин советник, подписать указ о вступлении своем на пост вице-президента?
Ломоносов. Стефангаген! А я ведь немцев-то уважаю.
Стефангаген. Невозможно, господин советник! Король Фредерик идет походом на Россию.
Ломоносов. То-то, что — король Фредерик!
Стефангаген. И с королем — большое войско!
Ломоносов. Слепое, слепое! Многие думают о том войске, что немец никогда и не прозреет. А я верю: откроет слепые очи народ сей — и увидит правду! Великую правду, Стефангаген! Понял?.. Ну, где тебе понять! Давай, ин, указ: подпишу.
Берег Невы возле Академии наук, еще без гранитной набережной. Бревна, какие-то высокие ящики, куски дикого камня, которые обрубают для набережной два тесаря, — один из них бывший ловчий. Пристань с перилами. Неподалеку от нее — нос легкого корабля, над кранбалкой которого красуется серебряный купидон — андроид. От пристани, через грязь, к боковому входу темнокрасного здания Академии ведут деревянные мостки. За Невою виден шпиль Адмиралтейства. Мастеровые, дворовые и другие жители столицы стоят на пристани, любуясь Невой. Дорога к главному входу Академии преграждена цепью гвардейцев-измайловцев.
С реки доносится песня.
Жители столицы: Барок-то, плотов! Кораблей!..
— День и ночь идут. Товары везут… Сотни барж для Англии, Норвегии, Пруссии. Это на каких плотах поют-то?
— А вон на тех с железом!
— Красиво поют.
— Под красивую песню так и увезут за границу всю нашу Россию.
— Сколько плотов с хлебом-то прошло.
— А кожи-то, пеньки да смолы!
— Эвон лес, бревна, доски!
Продавец градоровальных портретов. Господа, господа, жители столицы! Продаем небылицы, знаменитые градоровальные лица! Три алтына! Президент Академии гетман Разумовский! Великий ученый Эйлер! Всем известный профессор и поэт Михайло Ломоносов, лекцию коего будете слушать сегодня. Три алтына! Покупайте, любезные жители столицы!
Ловчий. А ну, ты, с картинками, подь сюды!
Продавец. Вот Ломоносов, ты о нем слышал?
Ловчий. Слышал. Сколько?
Продавец. Три алтына.
2-й тесарь. Спятил! За три алтына нам камни неделю надо тесать! Грош!
Продавец. Три алтына! Бери, бери, складывайся, а бери, пока не расхватали другие.
Тесари разглядывают портреты.
Господа жители столицы, портрет безвременно сраженного молнией академика Рихмана, три алтына.
Мастеровой (входит, гвардейцам). Ломоносов, сказывают, здесь пройдет? Пропусти ко входу!
Гвардейцы. Что с главного входа, что с бокового, пускать не велено! Осади-и!
Мастеровой. Люди добрые, не слыхали ли вы, Ломоносов в Академии наук нынче лекцию читает?
Жители. Будет! Здесь, будет!
Мастеровой. Не пришел еще?
Жители. Все его здесь ждем. Желаем приветствовать. Болен, говорят.
Мастеровой. Слышал. Слышал, болен. Злодеи! Какого богатыря замучили! Илью Муромца и Добрыню Никитича вместе. (Слушая песню.) Примечательно поют!
Гвардейцы. Проходи, люди! Проходи!
Жители. На лекцию Ломоносова пришли.
Сержант. Никого не велено пускать! Расходись! Измайловцы! Цепью оттеснить! А к парадному хлынут — и от парадного оттеснить. Осади! Осади!
Измайловцы вместе с сержантом оттесняют народ и уходят. Остались лишь тесари. С реки опять слышна песня, которая приближается.
Ловчий (вздыхая). Ни лекции, ни Ломоносова. Одна только песня и уцелела.
2-й тесарь. Надо бы струмент сменить.
Ловчий. Пойди смени. А я на Ломоносова хочу взглянуть. Никак, идет он?
2-й тесарь уходит.
Медленно входит, тяжело ступая, Ломоносов, в плаще, опираясь на толстую резную палку. Он с трудом передвигает забинтованные под чулками ноги.
Изменился-то как! Страсть! Здравствуй, Михайло Васильич!
Ломоносов. Здравствуйте! (Останавливается козле тесаря.) Гранитную набережную? Дело. Пора быть Питеру каменну, широку, красиву. Набережная Академии наук! Крепка ли будет, тесарь?
Ловчий. Никаким штормам не свалить. Да ты меня не признал, что ли, Михайло Васильич?
Ломоносов. Лицо будто знакомое, а не припомню.
Ловчий. Ловчим я был на царской охоте, лет семь тому назад…
Ломоносов. А! Еще мы с тобой об Московском университете говорили. Открыли ведь его.
Ловчий. Слышал.
Ломоносов. А ты как же, братец, из ловчих в тесари-то затесался?
Ловчий. Ноги застудил на охоте. Ну, а руки остались, струмент держат. Ты, сказывают, тоже где-то простудился.
Ломоносов. На заводе у себя, на стеклянном.
Ловчий (стуча в камень). Та-ак…
Ломоносов (присаживаясь). Та-ак, братец, та-ак…
Ловчий. А та барыня-то, что на охоте метко-преметко стреляла, — гетманша-то, — с Украины, сказывают, приехала? Корабль вот этот у англичанина купила. И во-он ее ладья на Неве сюда плывет!
Ломоносов (посмеиваясь). И все-то ты, братец, знаешь.
Ловчий. Лакеи знакомые во дворцах, а лакейский язык — длиннай. Вчерась вот, сказывают, сама царица велела тому гетману к себе приехать. Проворовался он, что ли, там у себя на Украине… знать, поймали. Она его по-петровски выругала да по роже — хрясь!
Ломоносов. Пустое болтают.
Ловчий. Оно, конечно, народ любит поболтать. Говорят, вот тоже, будто студентов твоих, Михайло Васильич, послали на Урал работать там пять иль семь лет, а вернуться приказали через три с небольшим. Пустое тоже?
Ломоносов. Нет, это правда.
Ловчий. А они как, вернулись?
Ломоносов. Нет.
Ловчий. И не надо. Не с добра зовут.
Ломоносов. Я тоже думаю: не с добра,
Ловчий. А тебя, будто, за то, что студенты твои по хотят возвращаться, судить будут?
Ломоносов. И это ты знаешь?
Ловчий (посмеиваясь). Ды-ть, как же, Михайло Васильич! Ты вот о добром для людей будто и в четырех стенах говоришь, ан, тебя весь Питер слышит! Да что — Питер? Вся Расея! Ты, Михайло Васильич, на суд тот иди. Они, злодеи-то твои, тебя без тебя судить собрались. Он-де болен, его-де и звать не надо!.. Иди!
Ломоносов. Я и пришел.
2-й тесарь (входит). Пошабашили, Данилыч.
Ловчий. Пошабашили так пошабашили. Пойдем. Прощай, Михайло Васильич! Добьемся.
Ломоносов. Добьемся. Прощайте, добрые люди.
С корабля спускаются подвыпившие академики — Уитворт, де-Рюшампи, Миллер и за ними Теплов.
Теплов. Ну и обед же ты закатил, сэр Уитворт!
Миллер. Да, дышать даже тяжело…
Ломоносов. Дышать тяжело оттого, что сразу всю Россию проглотить хотите. Подавитесь!
Уитворт. Ба! Наш заклятый враг здесь.
Де-Рюшампи. Подыхает? Или уже подох?
Ломоносов. Хороните Ломоносова? Не рано ли?
Уитворт. Зачем хоронить, сэр? Вы столь отважны, что сами себя похороните, ха-ха! Любуетесь моим кораблем? О, это самый парусистый корабль Европы! И я его продал Разумовским, и мы поэтому сегодня, — как это по-русски? — «вспрыскивает»? — ха-ха!.. И миледи Разумовская украсила свой корабль сегодня серебряным купидоном. Что это означает, не знаете?
Де-Рюшампи. Миледи, говорят, уплывает за границу, лечиться…
Теплов. Это еще не решено, господа, не решено.
Миллер. Но, насколько я знаю, решено вашу химическую лабораторию, Ломоносов, передать Христиану фон-Сальхов? Немцу, немцу!
Ломоносов. Что — немцу?
Миллер. Передают лабораторию немцам, которых вы ненавидите!
Ломоносов. Ненавижу немцев? А мой друг — великий Эйлер? А мой друг — покойный Рихман? А то, что я учился в Германии? А то, что моя жена — немка? Нет, господин Миллер, умных немцев я люблю, а наглых невежд — и русских ненавижу!
Уитворт. Все русские — невежды!
Теплов. Ну, это ты хватил через край, сэр Уитворт.
Уитворт. Все. Если б не все, у вас была бы наука. А где русская наука? Ха-ха! Где она? Вот вы, господин Ломоносов, долго хлопотали об открытии университета в Москве. Его вам открыли. И что же? Университет есть, а студенты в него не записываются.
Миллер. Потому что плохи профессора.
Ломоносов. А плохи они потому, что посылают туда тех, кого посоветует Шумахер.
Миллер. Уж не по вашему ли совету посылать, Ломоносов?
Ломоносов. А почему бы и не по моему, академик Миллер?
Миллер. Да потому, что вы ничему научить не в состоянии.
Ломоносов. Эка!
Миллер. Нельзя одному преподавателю преподавать все науки. А вы учите и грамматике и тому, как делать телескопы!
Ломоносов. Да, и телескопы такой силы, посредством которых я вижу всю вашу душу, Миллер.
Миллер. Что это за телескоп, Ломоносов?
Ломоносов. Любовь к отечеству! (С большим воодушевлением.) Все науки?! Одна наука! Вот вы, академик Миллер, взялись за одну науку — русскую историю, — и так налгали на русских, что вас бы поганой метлой стоило выгнать из России, кабы не ваши заслуги по собиранию русских летописей.
Миллер. Где и что я налгал?
Ломоносов. Вспомните диссертацию вашу — «О начале русского народа». Хорошо начало! На каждой странице вашей диссертации русских бьют, гонят, побеждают… Откуда вам верить в русские науки, когда вы и в Россию-то не верите? Ан, есть русские науки! Есть и будут! И ничем они не отличаются от иноземных наук, а если и будут отличаться, так своим превосходством!
Миллер. Следовательно, моя наука никак не блещет перед вами?
Ломоносов. Нет, почему же? При ярком солнце и насекомые блестят.
Миллер (в ярости). Нет, господа, на Ломоносова даже моей природной кротости не хватает!
Уитворт. Я его сейчас усмирю и уничтожу. Де — Рюшампи! Сколько мы сегодня погрузили кораблей?
Де-Рюшампи. Двенадцать, сэр.
Уитворт. А вчера?
Де-Рюшампи. Четырнадцать, сэр!
Уитворт. Двадцать шесть кораблей за двое суток. Что я увожу? Невыделанные кожи, руду — железную, медную… Где ваша юфть, Ломоносов? Где ваше железо, сталь, медь? Почему вы его сами не плавите?
Ломоносов. На это я вам отвечу, сэр.
Уитворт. Когда?
Ломоносов. Скоро, сэр.
Уитворт. Но, однако, когда же? Ваши года преклонны, сэр.
Ломоносов. В преклонных годах собирают ту жатву, что посеешь в зрелые годы.
Теплов. Будет, будет спорить. (Академикам.) Идите-ка на конференцию. А я здесь малость передохну: обед был объемист.
Академики, кроме Ломоносова, уходят.
А ты их ловко, Михайло Васильич! Мошенники! Ты знаешь, сколько этот Уитворт с нас за корабль сорвал?
Ломоносов. Не знаю и не хочу знать.
Теплов. И напрасно. А зря ты на конференцию пришел, Михайло Васильич.
Ломоносов. Зря?
Теплов. Зря. Что это с тобой?
Ломоносов. Что? Вороны в глаза впиваются. Живому глаза клюют!
Теплов. Неужто ты так о Шумахере?
Ломоносов (схватывая камень). Раздробил бы я ему голову всенародно!
Теплов. За что?
Ломоносов. Он про моих студентов кричит: «беглые!»
Теплов. И впрямь беглые.
Ломоносов. Беглые?! А сколько они за эти несколько лет заводов настроили? Беглые?! А сколько они меди, железа, стали, орудий налили?.. Беглые! А сколько машин, кораблей? Сколько парусного полотна, кож?.. Вот вы все беглые от правды, это верно!
Теплов. Зря все кричишь.
Ломоносов. Нет, не зря! И выгнать вам моих студентов из Академии не позволю, ибо им пора быть профессорами…
Теплов (насмешливо). Вот как!
Ломоносов. …Вновь открытого Московского университета! Когда Москва узнает, какие в университете умные профессора, весь университет будет полон. Обо всем этом я написал на Урал генералу Иконникову!
Теплов. Тоже зря. Иконников в Петербурге.
Ломоносов. В Петербурге?
Теплов. Вызван высочайшим повелением. Не заступится Иконников за твоих студентов. Какой дурак пойдет против гетмана и президента, брата тайного мужа императрицы и вдобавок фельдмаршала? Смирись лучше!
Ломоносов. Не смирюсь. Я пришел сюда ради бури и ее воздвигну!
Теплов. Ой, смирись! Говорю, тебя жалеючи. Ибо сказано: «Иже бо в печали кто мужа призрит, то аки водою студеною напоит тя в дни зноя».
Барабан. Через сцену, к главному входу, пробегают измайловцы. Слышно, как подъехала карета. Голос Разумовского: «Здорово измайловцы!» Сотни голосов неразборчиво, но громко орут: «А-а-а… я — я-я… В-а-ва-во-во».
Спешу президента встречать. А встречу, — вернусь: никак, ладья графини подплывает сюда? Смирись! Люблю я тебя, человечище!
Теплов ушел. Голоса и шум у главного входа стихают. Сумерки совсем сгустились. В окнах Академии зажглись люстры. Песня, слышны всплески весел. На пристань поднимается Нарышкина.
Нарышкина. Михайло Васильич! Ах, как рада, что вас нашла. Я посылала к вам домой, чтоб упредить… вас нет… я поплыла скорее на ладье. Похудел. Бледен. Печален. Нога забинтована. Ножной болезнью, говорят, страдаете?
Ломоносов (прикрывая плащом забинтованную ногу). Ничего.
Нарышкина. Да и я не весела. (Улыбаясь.) Но, надеюсь, не подурнела?
Ломоносов. Где подурнеть? Еще лучше стали,
Нарышкина. Это от накидки. Накидка из Парижа, бриллианты из Амстердама, хороши? Ха-ха! Проклятое бабье кокетство. Не осуждайте меня. Мы попрежнему друзья? Да присядьте же рядом! (Ломоносов садится.) Михайло Васильич! Вас здесь опозорят, засудят, убьют…
Ломоносов. И все же я отсюда не уйду.
Нарышкина. Уходить не нужно. Нужно уплыть.
Ломоносов. Куда?
Нарышкина. А куда глаза глядят! Красивая земля есть не только в России.
Ломоносов. Для меня нет краше земли, чем Россия.
Нарышкина. Вы можете взять на мой корабль жену, ребенка, свои книги… Я помогу вам во всем! И здесь и там. Мне тоже разрешено плыть за границу. Граф Кирилл в немилости двора. (Смеясь.) Он опасается, что если я останусь в милости, то тем увеличу немилость к нему. Впрочем, в милости ли я? Началась охота на лосей, а меня не пригласили!.. А графу Кириллу, вы слышали, приставили наблюдателя из генералитета, сиречь его лишили управления Украиной.
Ломоносов. Но у него осталась еще Академия наук.
Нарышкина. А если и здесь найдут беззакония?.. Что вы смеетесь? Вы ничего не понимаете! Шумахер, Теплов, Тауберт — вас же, вас тогда уличат в беззакониях!
Ломоносов. Какие же я совершал беззакония?
Нарышкина. Все, какие свершали они. (Пауза). Мне тяжело. Я одинока. (Пауза). Позвольте мне свершить доброе дело, доброе дело для России, и тогда я не буду чувствовать себя такой, никому не нужной куклой.
Ломоносов. Что же я должен вам позволить?
Нарышкина. Позвольте мне увезти вас, ради сохранения вашей жизни, жизни столпа русской поэзии и науки. Иначе вы погибнете.
Ломоносов. Вы предлагаете мне бежать из России? Накануне войны с Фредериком Прусским?
Нарышкина. Да! Какое несчастье для России! Фредерик Второй — великий полководец.
Ломоносов. Карл Двенадцатый тоже считался великим полководцем.
Нарышкина. Но Петр Великий умер.
Ломоносов. Петр Великий умер, но осталась великая Россия, а она бессмертна и непобедима. Вы меня почитаете истинным сыном России?
Нарышкина. Превыше всех сынов ее!
Ломоносов. И вы мне предлагаете бежать, ради сохранения моей жизни?
Нарышкина. Да.
Ломоносов. Нет. Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет, стоял за них смолоду — на старости не покину. Моя жизнь в учениках моих.
Нарышкина. Ваши ученики сегодня будут брошены в тюрьму.
Ломоносов. Тогда и мне… лучше сидеть с ними в тюрьме!
Нарышкина (помолчав). Простите. Да… Я заблудилась… Нева, огни в Академии и на Неве… и ни одного огонька в душе! Надо идти на конференцию…
Входит Теплов.
Теплов. Графиня Катерина Ивановна, прошу вас… Его сиятельство президент вас ждут, не начинают конференции.
Нарышкина. Прощайте, Михайло Васильевич. Эй, люди! Палашка!
Со стороны пристани появляются лакеи и горничная Нарышкиной, подбирают ее шлейф, и все, кроме Ломоносова, уходят к главному входу Академии. Стемнело. Фигура Ломоносова в темном плаще почти неразличима. Он медленно идет к боковому входу.
Ломоносов. Трудно и встать, а того труднее двигаться… в голове — шум, а ноги будто каменные…
Стефангаген (раскрывает окно и, не видя Ломоносова, кричит). Ломонософ! Ломонософ?! Вас двадцать раз приглашать? (Повернувшись, кричит в здание). Ломоносова нет, он ушел домой!
Ломоносов (входя на крыльцо). Ан, не ушел и не уйду!..
Поворот театрального круга
Белый зал кунсткамеры. Большой круглый стол и у него кресла академиков. На возвышении — позолоченные сиденья для президента и его супруги. Поодаль, за отдельным столом, писаря. Окружность зала замыкается стеною с арками, через которые виден и коридор и окна на Неву, прикрытые занавесями. В коридоре, у занавесей, стоят слуги.
Поздно. Конференция длится уже долго. Все места заняты. Возле Разумовского сидит Нарышкина с холодным и неподвижным лицом. Сам Разумовский беспокоен.
Если пышные украшения зала, ковер, слуги всячески внушают нам понятие о храмовой торжественности, то среди академиков нет никакой торжественности. Они шумят, вскакивают, садятся, беседуют о своих делах, мешая даже Шумахеру, который привык к их поведению. Опираясь на стол, держит речь к конференции бледный и утомленный Ломоносов.
Ломоносов. Ваше сиятельство! Сенат приказал чинить суд студентам по всем параграфам неотменно и подробно. Пункт шестнадцатый спрашивает: «Что сии студенты знают?»
Шумахер. Ничего они не знают.
Крашенинников. Ломоносов знает, что они знают.
Тредьяковский. Не мешайте говорить Ломоносову!
Разумовский. Академик Тредьяковский! Ломоносов битых два часа воевал против диссертации академика Миллера об истории русского народа, рассказывал нам здесь об Урале и Тихом океане, о золоте и полярных сияниях, о трении паров в воздухе и электрической силе, о Цицероне и скандинавах, об эфире и Василии Великом… сколько часов ты будешь еще говорить?
Ломоносов. Ваше сиятельство! Я лишь начал говорить.
Миллер. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Миллер?
Тредьяковский. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Тредьяковский?
Миллер. От имени академиков прошу вас лишить Ломоносова слова.
Тредьяковский. От имени русских академиков и русских адъюнктов — на этих немцев нам начхать!.. — прошу вас продолжить слово Ломоносову.
Разумовский. Довольно! Мне давно пора ехать к государыне и конфирмировать сей акт Академии, признающий преступления учеников Ломоносова. Теплов! Читай акт. Подписывайте.
Ломоносов. Сей акт несправедлив, ваше сиятельство.
Разумовский. Я — президент и гетман и больше твоего знаю о справедливости.
Ломоносов. Знаете и, однако, не в состоянии отличить справедливость от беззакония.
Разумовский (ошеломленный). Что-о?!
Шумахер. Беззаконие?
Ломоносов. Академические студенты по вашему акту, господа академики, были отпущены на Урал сроком от пяти до семи лет. Теперь через три с лишком года вы их якобы вызвали к экзаменам.
Шумахер. Якобы?
Ломоносов. Да, якобы, ибо достоверно мне известно, что вы их сюда не звали, боясь, должно быть, что они покажут вам такие знания, какими из вас не все обладают. И вы, господин советник, смеете еще им за неявку угрожать теперь галерами?
Теплов, Миллер, Де-Рюшампи. Невозможно! Гнать!.. Прочь его!
Крашенинников. Клевета! Студенты Ломоносова явились бы сюда по первому зову Академии!
Ломоносов. Но их не звала Академия! Клеветники сим прекрасным юношам грозят галерами и каторгой? Вас самих пора на каторгу!
Уитворт. Господин президент! Он кричит на нас, что мы клеветники, а сам что говорит?
Разумовский. Ломоносов, остановись! (Нарышкиной.) Я измучен! Что мне с ними делать?
Нарышкина. Но, граф Кирилл, вы же так любите научные споры. (Ломоносову.) Михайло Васильевич, говорят — спокойствие лучшее одеяние мудреца!
Ломоносов. Да, когда он статуя!.. Но можно ли пребывать статуей, когда уничтожение молодой русской науки совершается?
Разумовский. Эй, измайловцы!
Вошедшим трем гвардейцам-измайловцам.
Встать против Ломоносова! Сейчас Теплов прочтет акт, ты его подпишешь, а потом тебя уведут на гауптвахту.
Нарышкина. Больного, граф Кирилл?
Разумовский (кричит). Хоть мертвого! (Теплову.) А ты чего молчишь? Хапуга!.. Нахватал миллионы на Украине…
Теплов. (тихо). Зачем орать, ваше сиятельство? Орать надо, когда сам тонешь, а других надо топить тихо.
Разумовский. Оглашай акт!
Теплов (вынимает бумагу из бисерного портфеля). «Во исполнение его императорского величества указов и по определению правительствующего Сената за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять признали мы за благо в сей акт записать и нашими руками скрепить преступление академических студентов, кои, с Урала на экзамены званые, нагло в Санкт-Петербург не возвращаются…»
Ломоносов. Студенты не званы!
Шумахер. Врешь, званы!
Тауберт. Ломоносова самого надо на галеры!
Фон-Винцгейм. Да, клеймо на лбу его бы весьма украсило.
Тредьяковский. Господа академики! Вы обезумели!
Миллер. За издевательство — на галеры!
Уитворт. Впишите в акт: Ломоносова на галеры!
Тредьяковский. Замолчи, Уитворт, торгаш бесчестный!
Уитворт. А ты, Тредьяковский, не поэт, а скотина!
Тредьяковский бросает в Уитворта рукописью. Листы ее разлетаются по воздуху. Уитворт хватает со стола чернильницу, песочницу, бумагу и все это швыряет в Тредьяковского.
Нарышкина (встает). Граф Кирилл. Мне пора вам сказать, что…
Разумовский. Что женщина великолепна, когда она образована, но она отвратительна, когда она воображает себя ученой! Садитесь!
Нарышкина. И, однако, граф Кирилл, я хочу сказать…
Разумовский. В этом зале вы не скажете больше ни слова!
Стефангаген (входит). Ваше высокографское сиятельство!
Разумовский. Ну, что еще там?
Стефангаген. К вашей ясновельможности!
Адъютант Иконникова (входит). Член Военной Коллегии государства Российского, кавалер ордена Андрея Первозванного и других российских орденов кавалер, сего числа их императорским величеством жалованный золотой шпагой и табакеркой и назначенный инспектором российской армии в ранге министра, генерал-кригс-комиссар Иконников просит принять его.
Молчание.
Разумовский (упавшим голосом). Проси.
Стефангаген и адъютант уходят. Молчание. В тишине отчетливо слышны резкие шаги адъютанта и мягкая поступь Иконникова. Они входят, любезно раскланиваясь, Иконников подходит к Нарышкиной, целует у ней руку.
Иконников. Академия расцветает дивно, коль сады ее столь великолепные нимфы посещают, Катерина Ивановна. (Не без небрежности, Разумовскому.) Здравствуйте, господин презус!
Разумовский. Здравствуйте, господин министр! Что слышно с императорской охоты?
Иконников. Результаты ее еще неизвестны. Простите, ваше сиятельство, что я беспокою высокую Академию, но мне безотлагательно понадобилось вручить почтеннейшей конференции важнейшие бумаги относительно уральских учеников Ломоносова.
Ломоносов. Уж и приговор им вынесен, Федор Ростиславович.
Теплов. По определению Сената за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Иконников. Вот оно что! Тогда, может быть, мне остаться, ваше сиятельство? Мне довелось быть свидетелем определения Сената за нумером две тысячи шестнадцать.
Теплов. Простите, господин министр, за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Иконников. Нет, именно за нумером две тысячи шестнадцать. В отмену определения за нумером тысяча девятьсот восемьдесят девять.
Шумахер (хрипло). В отмену?
Иконников (любезно). Один господь бог не отменяет своих решений, а в Сенате сидят люди.
Разумовский (встает). Господа академики! Конференцию дальше поведет господин Теплов.
Иконников. Вы покидаете нас, господин презус?
Разумовский. Да.
Иконников. Сенат рекомендует вам не покидать конференции, господин презус.
Разумовский. Благодарю Сенат. (Садится.)
Иконников. Прикажете мне остаться, ваше сиятельство?
Разумовский (сквозь зубы). Как вам будет благоугодно.
Иконников. Останусь. Любопытно! Ведь сюда на конференцию прибыли те, кто проходил курс наук у Ломоносова и был вдохновляем его гением, благодаря чему большие научные задачи оказались решенными.
Шумахер. Вы изволите говорить, господин министр, о петербургских учениках Ломоносова?
Иконников. Да, и о тех, которые на Урале, тоже.
Шумахер. А разве они здесь?
Иконников. На лестнице. «Как лист перед травой»!..
Ломоносов. Приехали? О-о-ох… Радость великая!
Шумахер. Ваше высокопревосходительство! Говоря о научных задачах, вы имели в виду задачи, принятые господином президентом от господина Ломоносова несколько лет назад в памятный день смерти академика Рихмана?
Иконников. Да.
Шумахер. Академик Люкке! Мы предлагали вам решить задачу под литерою «В»?
Академик. «Как плавить русское железо, чтоб случилось его много и чтоб оно давало сталь превыше других сталей Европы?» Сия задача невыполнима. Работники в России плохи. Оборудование, машины, шахты, инструменты того хуже. Я отказался.
Шумахер. Академик Люкке — лучший в мире знаток металлов. Он отказался.
Иконников. И тем не менее задача эта решена.
Шумахер. Кем?
Иконников. Студентами Ермолом Шелехом и Никитой Укладником.
Шумахер. Мне горько это говорить, ваше высокопревосходительство, но вас втянули в преступление перед богом и престолом.
Иконников. Избави господи!
Шумахер. Научные задачи были посланы нами академикам российским и европейским. А что такое академики? Ученые, которые блюдут вершины наук во имя бога и престола. Ломоносов! Задачу под литерой «В» решили академики?
Ломоносов. Нет.
Шумахер. Профессора?
Ломоносов. Нет.
Шумахер. И того менее адъюнкты?
Ломоносов. Того менее.
Шумахер. Тогда решение сей научной задачи — насмешка над императорской Академией наук, где, дескать, такие олухи и дураки сидят, что ничего решить не могут. Насмешка и преступление!
Теплов. Преступление!
Ломоносов. Но тогда преступление и то, что Петр Великий взялся перестраивать Россию, не будучи ни академиком, ни профессором, ни даже адъюнктом.
Шумахер (писарям). Запишите. Хула на покойного императора.
Иконников. Удивительно! Все это мне раньше и в голову не приходило. А к тому же эти ученики Ломоносова имели еще наглость привезти с собой образцы выполненных ими научных задач! (Разумовскому.) Как быть? С одной стороны, академики считают, что научные задачи не могут быть решены, с другой — Сенат в определении за нумером две тысячи шестнадцать приказывает протокол о решении тех задач составить?
Разумовский. Право, не знаю.
Иконников. А не пригласить ли сюда пришедших людей!
Разумовский (Стефангагену). Пригласи.
Стефангаген (входит). Господин президент и гетман! Господин министр и академики! Вами вызванные — идут!..
Сквозь арки видно длинное шествие. Начавшись в одном конце коридора, огибающего зал, оно постепенно наполняет весь коридор, замыкаясь в другом конце его. Академические студенты и помощники Ломоносова, мастеровые, матросы и солдаты несут чертежи, книги, макеты домен и заводов, модели кораблей, тюки кож, паруса, катят модель знаменитой шуваловской гаубицы, различные орудия и аппараты, машины, приборы, слитки металлов, все, что знаменует собой тот сдвиг в русской науке, технике и просвещении вообще, который был свершен благодаря гению Ломоносова.
В каждом пролете арки стоят два-три ученика Ломоносова, объединенные одной задачей, которую они выполняли и выполнили. Вокруг каждого из них находятся те вещи, которые были сделаны с их помощью и их знаниями. Возле Ермолы Шелеха и Петера Алексеева — железо, сталь, макеты домн, печи для плавки стали. Возле Анкудина Баташа и Калины Судьина — тюки кож, узорных и простых, а особенно много юфти, монополистом которой на весь мир стала тогда Россия. Возле Никифора Пиленко и Никиты Укладника — парусное полотно, модели кораблей, изделия из леса и поташ, в котором тогда для крепости вываривались паруса и который поэтому представлял большую ценность. В следующей арке — медь с Троицких медных заводов, сосуды и разные медные украшения, о которых тогда писалось, что они такой редкой раскраски — цветов, «коих в Европе и поныне не видано»… и так далее.
Ломоносов (растроганно переводит глаза от одной арки к другой. Протягивая к ученикам руки). Отроки мои!..
Крашенинников. Новая российская Академия идет. Тредьяковский, смотрите! Образцы металлов, приборы, модели новых заводов, корабли, пушки…
Тредьяковский. И книги новые! Чаю, и поэты новые есть?
К Ломоносову подбегают его ученики. Он их обнимает, целует, гладит по головам. Иконников утирает слезы.
Ломоносов. Возмужали… выросли. Красавцы… умницы…
Шумахер (бесстрастно). Кто же, однако, будет вести экзамены?
Тауберт. Допрос? Я буду вести допрос!
Иконников (в гневе). Допрос?!. Я служу военным потребам России тридцать лет. А именно — в восемнадцати военных кампаниях, при генеральных баталиях, двенадцати акциях и шести осадах, где не мало ран принял. Студенты сии разверзли недра российской земли, добыли для отечества медь, железо, золото, строили заводы, лили пушки, создавали новые машины, оснащали корабли, снабжали оружием армию русскую… Службу сих студентов считаю равной своей. Что же, вы и меня будете допрашивать, Тауберт? (Молчание).
Крашенинников. Федор Ростиславич! Академики из чужестранцев не склонны расспрашивать сих изобретателей. Позвольте мне, русскому, спросить?
Иконников. Дельно, академик Крашенинников. Пусть же поведают, как добывали новое железо и сталь. Шелех! Укладник! Ждем.
Ермола. О том, как мы свою задачу выполняли…
Никита. …под литерою «веди», что значит — верую?..
Ермола (отважась, бойко). Господа академики! Мы стремились дать единую систему металлургических дел, кою строили на особенностях каждой руды. Мы тщательно изучали, как протекает металлургический процесс. Более подробно технику новой плавки мы в чертежах покажем. Угодно почтеннейшей конференции задать мне вопросы о чем?
Тредьяковский, Крашенинников, Нартов. Слава!
Ломоносов. Но академики из иноземцев безмолвны!
Иконников (в изумлении оглядывая академиков). Да-а, эта академическая крепость потверже Азова будет.
Разумовский. На них, господин министр, армии двигай, они и тогда внимания не обратят. Горды! А от меня требуют, чтоб я их один усмирил?..
Иконников. Есть здесь один огненный человек, Петер Алексеев!
Быстро выходит Петер Алексеев. За ним идет встревоженно Никифор Пиленко.
(Пиленко.) Запорожец, тебя спросим после. Я хочу, чтоб Петер Алексеев рассказал о своей особо трудной задаче под литерой «Т». Твердо. Исполнению той задачи сердце каждого русского должно порадоваться.
Пиленко. Федор Ростиславич! Петер говорит горячо, торопится. Позвольте мне за него объяснить.
Петер. Зачем тебе? Я выполнил, я и объясню.
Пиленко (Петеру, тихо). Погубишь себя, Петер, если здесь бар начнешь ругать.
Петер (так же тихо). Чать, удержусь. (Выходит.) Господа академики! Задача мне была такая: «Отлить орудие, чтоб где одна лошадь пройдет, там и оно могло быть провезено».
Иконников. Сиречь легкую, подвижную артиллерию, коей ни в одной стране досель не бывало! Продолжай!
Петер. Артиллерии сей нужна была такая хорошая бронза, коей тоже доселе в России не было. Пиленко, друг, ты выплавил ее?
Пиленко. Постарался.
Петер. Нужно было железо и сталь такой крепости, коей в России доселе не было! Шелех, Укладник, вы дали сей металл?
Укладник. Ты его получил!
Петер. Потребовались ученые пушкари-умельцы, их обучили и прислали. Хлопотали вы о пушкарях тех, Андрей Константинович, Михайло Васильевич?
Нартов. Еще бы.
Ломоносов. Пришлось.
Петер. Словом, орудия отлиты. Вес того орудия…
Иконников незаметно грозит ему пальцем.
…вес того орудия известен. Дал я ему разборный лафет, разрывной снаряд, и бьет оно…
Жест Иконникова. Петер опять поперхнулся.
…и как оно бить будет, это будет тоже известно.
Голоса из коридора: «Хвала пушкарям Ломоносова».
Иконников. Отлиты, государи мои, пушки, которые дают силу огня на пять верст. Впервые в истории войн, — не дай бог войны… впервые в истории войн российская пехота пойдет в бой вполне защищенная артиллерией. Вам это понятно, государи мои?
Крашенинников, Тредьяковский. Слава артиллерии русской!
Шумахер. Под огнем артиллерии мы смолкаем. Ежели Сенат признает научные сии задачи решенными, мне остается собрать мнения академиков под протоколом?
Иконников. Должно быть, так.
Шумахер. Господа академики! Кто подпишет протокол, что научные задачи под литерами решены и что награду решившим стоит выдать?
Тредьяковский. Я подпишу!
Крашенинников. И я!
Нартов. Дайте и мне перо, подпишу!
Голоса. Сподвижнику Петра хвала! Хвала академику Нартову!
Шумахер. Академик Люкке?
Люкке. Не подпишу.
Шумахер. Академик Миллер?
Миллер. Отказываюсь.
Шумахер. Академик де-Рюшампи?
Де-Рюшампи. Нет.
Шумахер. Академик Уитворт?
Уитворт. Не только знания учеников, но и знания самого их учителя Ломоносова под сомнением. Мы, например, не раз спрашивали мнение великого Эйлера о трудах его.
Шумахер. Великий Эйлер даже не ответил нам.
Иконников. Не ответил?.. Ну, а вот мы послали ученым людям Европы решение научных задач, образцы металлов и изделий, и нам подлинные иноземные ученые ответили. Адъютант!
Жестом велит раздать бумаги из портфеля. Адъютант разносит бумаги академикам. Они читают, оживленно обсуждая.
Люкке. Фурмей из Берлина! Кандамин из Лотарингии?
Де-Рюшампи. Фризи из Милана? Я знаю его! Хвалит!
Миллер. Виллагауэр? Считает превосходным?
Уитворт. Сам де-Марни признает? Удивительно!..
Шумахер. Однако великий Эйлер не ответил нам!
Иконников. Ни на одно ваше письмо? (Показывая письмо.) А это? (Молчание). Вы получали, сударь, ответы Эйлера, но прятали их. Читайте же вот этот последний ответ вслух!
Шумахер (читает). «Все труды господина Ломоносова в области физики и химии не только хороши, но и превосходны. Ломоносов обладает счастливым гением для редких открытий в области физики, химии, электричества…»
Иконников. Плохо слышно. Громче!
Шумахер. Тут по-латыни, а я плохо разбираюсь…
Иконников. Скажите, латынь забыл!.. Но вы забыли и про радость, с коей следует читать вам, советнику Российской академии наук, об успехах русской науки.
Шумахер (громко). «Желательно, чтобы все академии Европы были в состоянии производить великие открытия, которые совершил Ломоносов. Открытия его делают честь не только российской Академии наук, но и всей русской нации».
Аплодисменты.
Иконников. Ну, что ж вы теперь скажете, господа?
Тауберт. Да! Открытия Ломоносова! Мы согласны их обсуждать! Но перед нами «открытия» каких-то мальчишек! Может быть, они выплавили вместо одного пуда железа — полтора, а мы, академики, им рукоплещи? Академия не завод!
Ломоносов. «Вместо одного пуда полтора? Академия не завод!» молвил Тауберт. Прекрасно! Значит, вы забыли, что кое-кто из вас торгует? Вот, например, господин Уитворт приготовил к вывозу корабли с пенькой, лесом, зерном, железом…
Уитворт. Я скупаю преимущественно кожи! Миллионы кож, ха!
Ломоносов. Да, много вложено денег. Стало быть, вам интересно знать, сколько же благодаря трудам сих ученых юношей русские заготовили новых товаров? Вдруг много? Вдруг да старые товары упадут в цене? И тогда выйдет, что вы их напрасно заготовляли-с?
Тревожное молчание.
Де-Рюшампи (изменившимся голосом). Вряд ли русские могут заготовить товаров столько, чтоб это отразилось на ценах мирового рынка!
Ломоносов. Спросите у сих юношей, они ответят вам.
Де-Рюшампи (после молчания). Я, пожалуй, спрошу. У меня, видите ли, приготовлено несколько кораблей с железом. Господин министр, интерес понятный?
Иконников. Еще бы! Но я не изобретатель. Шелех может ответить вам! Но как ему отвечать о том, во что вы не верите?
Де-Рюшампи. А во что я не верю?
Иконников. В открытия, которые сделал тот же Ермола Шелех.
Де-Рюшампи. Мне отрицать открытия, когда они отражаются на ценах мирового рынка?
Люкке. И, кроме того, видные ученые Европы подтверждают!
Иконников. А! И вы, академик Люкке, закупали железо?
Люкке (вздохнув). Всеобщее увлечение! Архивариус! Перо! Протокол! Я подписываю. (Пишет.)
Иконников. И вы, фон-Винцгейм, хотите подписать?
Фон-Винцгейм. Что поделаешь? Русское железо пользуется в Европе большим спросом. Перо, я подписываю!
Тауберт (свирепо, Люкке). Глупцы, предатели!
Люкке. А вы, Тауберт, контрабандист! Вы через Кенигсберг запрещенные к вывозу товары вывозили!
Ломоносов (писарям). Вот сие записать.
Тауберт. Я тебе покажу записать!
Тауберт бросается на Ломоносова, хватает его за горло. Нарышкина вскрикнула, Разумовский смеется. Ломоносов без труда оттягивает руку Тауберта, сжимает ее и бросает его на пол.
Ломоносов. Буде баловаться-то, болван.
Иконников. Адъютант! Помогите Тауберту покинуть конференцию!
Тауберт. Как, мне, зятю Шумахера?
Иконников. Да, представьте, вам.
Тауберта уводят.
Уитворт (взволнованно, Иконникову). Господин министр! Покажите мне ученого, необыкновенно быстро решившего важнейшую задачу: «улучшить качество кож в пять и более раз».
Иконников. А вы разве, сэр Уитворт, подписали протокол?
Уитворт. О, это пустяки! (Подписывает.)
Иконников. Калина Судьин!
Калина Судьин (звонко). Здесь мы!
Из-под арки выходят Калина Судьин и Анкудин Баташ, одетые по-городскому и не без щегольства. Они несут куски кож.
Ломоносов. Подойди поближе, Калинушка.
Калина. Михайло Васильич! Я свой авантаж знаю. Им оттуда на меня импрессия лучше. (Кланяясь Уитворту.) Сэр?
Уитворт (кланяясь, с недоумением). Сэр!
Калина. Сэр, эти кожи выделаны по моему способу. Юфть начал было со мной изучать Анкудин Баташ, но отошел.
Баташ. Я по узорной коже двинулся.
Уитворт (тыча пальцем то в Калину, то в кожи). Этот? Эти? Такие кожи — этот… мальчишка?..
Калина. Химия, сэр. Химия суть подражательница естества, и она столь же пространна, как сама природа. Химия разрушает или растворяет — и паки оживляет, и превращает в новое творенье природы!..
Уитворт. Ах, сэр! Я объелся теорией. Скажите лучше скорее, сколько времени вы дубили этот сорт юфти?
Калина. Этот сорт юфти, сэр, прежде старики дубили от осьмнадцати месяцев до двух лет, сэр. А теперь, сэр, самое большое дубим мы ее, с помощью химии, в срок от пятнадцати дней до двух месяцев.
Уитворт. В двенадцать раз сократили срок дубления? Боже!.. И сколько же вы таких кож заготовили, сэр?
Калина вопросительно смотрит на Иконникова. Тот кивнул.
Калина. К концу нонешнего года, сэр, заготовили более мильона штук.
Уитворт. Более миллиона штук юфти? А цена им, цена, сэр?
Калина. Да как обещали, раз в пять дешевле прежних.
Уитворт. Мои скупленные кожи в пять раз дешевле?!
Люкке. Умоляю, сколько выплавлено железа?
Иконников. Шелех! Сколько вы там выплавили железа?.
Шелех (посмотрев в бумаги). Три миллиона пудов.
Люкке, Уитворт, Де-Рюшампи. По цене?
Шелех. По цене втрое дешевле прежней.
Люкке. Я разорен!
Уитворт. Господа, мы все разорены… (Калине). Поддержите меня, сэр… (Студенты отводят его к креслу, и он повисает на нем.)
Академики, толкая друг друга, бросаются подписывать протокол.
Миллер. Когда сопротивление бесполезно, то глупость (указывая на Люкке) волнуется, бессилие (на де — Рюшампи) — жалуется, низость (на Шумахера) — изворачивается и лишь одна мудрость (на себя) — покоряется. Я подписываю! (Подписывает.)
Нартов. Граф Кирилл Григорьевич, дай старику сказать.
Советник Нартов в старомодном темном кафтане, в бархатных сапогах, опираясь на палку, медленно идет к Ломоносову.
Разумовский (Иконникову). Советник Нартов, изобретатель, учил Петра токарному искусству.
Иконников. Знаю Андрея Константиновича, знаю.
Нартов. Учил Петра Великого? Кого учить! Он сам учил всех, и здорово учил. (Указывая на академиков.) Вот этих бы он поучил — дубиной. Зазнались, заелись… Ай-яй-яй… (Студентам.) Стоял я не раз с Петром и у токарного станка. Рука у него горячая, возьмет когда да поведет не так… а я его поправлю. Потом свои-то руки уберешь, и будто железо раскаленное держал. Вот это — рука! У Ломоносова такая ж. И дай бог вам такие руки! Прими поклон, Россия молодая.
Голоса. Слава Нартову. Слава Ломоносову!
Теплов (подавая протокол Разумовскому). Великий восторг всех обуял! И на вашем лице, ваше сиятельство, зрю то же самое. Извольте подписать. Награды и звания изобретателям я тоже обозначил. Металлурга Петера Алексеева я думал бы в профессоры: троих — Шелеха, Пиленко, Укладника — в адъюнкты, остальных же…
Крашенинников. Ваше сиятельство! Я много путешествовал и часто в путешествиях, когда я думал о дорогих сердцу местах, виделась мне Москва, и виделось мне открытое благодаря неустанным хлопотам Михаила Васильевича здание Московского университета!
Голоса. Создателю Московского университета слава!
Крашенинников. И виделось оно мне в веках лучшим и прекраснейшим зданием мира! Посему, ваше сиятельство, мы ходатайствовали, чтоб первый и любимый ученик Ломоносова, поэт и философ Николай Поповский был назначен профессором Московского университета.
Разумовский. Что, русские мы или не русские? (Пишет.) Всех в профессоры!
Ломоносов (Разумовскому, указывая на учеников). Молодые! И как их много! И какие они непобедимые! Ах, ваше сиятельство! Молодость есть величайшее чудо мира. А молодая наука, да еще наша, русская, разве это не чудо из чудес? (С чуть приметной насмешкой.) Как я рад, ваше сиятельство, что вы, самый молодой в мире президент Академии наук, находитесь теперь среди многочисленных молодых ученых!
Разумовский (сухо, понимая насмешку). Да. Я тоже рад, Ломоносов.
Академики. Виват! Виват! Виват Академии!
Входит Стефангаген.
Стефангаген. Ваше высокографское сиятельство!
Разумовский. Еще что там?
Стефангаген. Ваше сиятельство (кланяясь Нарышкиной), обращаюсь к их высокографскому сиятельству. Прибыл Нарцысушко, любимый арапчонок государыни!
Из коридора, подскакивая и размахивая письмом, бежит арапчонок, разодетый в шелка, ленты и кружева. Он подбегает к Нарышкиной и подает ей письмо. Она разрывает конверт, читает, гладя арапчонка по голове, затем целует письмо. Все заулыбались. Взоры всех академиков сосредоточились на Нарышкиной.
Миллер. Какой торжественный день!
Люкке. Какое удивительное заседание Академии наук!
Нарышкина. Спасибо, Нарцысушко! Скажи: кланяется земно, благодарит государыню и будет непременно и тотчас.
Арапчонок убегает.
Разумовский (слабым голосом). Нас пригласили на послеохотничий ужин?
Нарышкина. Нас? Меня! (Встает.) Господа! Государыня с трех выстрелов убили трех лосей.
Крики: «Виват! Виктория!», Ломоносову, окруженному учениками.
Михаил Васильевич! Сегодня я видела истинную любовь к отечеству. Я вижу истинную любовь к истинному человеку сынов отечества, и я… Я остаюсь в России, за границу не поплыву.
Иконников. За границу никто не поплывет, Катерина Ивановна. (К академикам.) И корабли ваши, господа академики, тоже не уплывут за границу. Порты приказано закрыть.
Разумовский. А что случилось?
Иконников. Подлец король Фредерик Прусский напал на Россию. Уже дана инструкция: нонче, в пять утра, русским войскам двинуться к границам Пруссии. Война!
Разумовский. Война? (Молча глядит на Иконникова, словно ожидая от него приказаний.)
Иконников. Спокойствие, господа. Угодно вам, господин презус, огласить сей указ Сената? (Передает бумагу Разумовскому.)
Разумовский (Теплову). Читай.
Теплов. «Сенат предписывает: ввиду дряхлости и старости господина советника Шумахера, все дела Академии, с сего числа, подписывать графу Разумовскому, купно с советником и профессором Ломоносовым. Сенат уповает, что он, истинный сын Отечества, оный департамент в цветущее состояние приведет».
Академики аплодируют. Разумовский тоже.
Крашенинников. Профессор Московского университета, пиит Николай Поповский стихи свои огласит.
Поповский.
Московский здесь Парнас приветствует витию,
Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию,
Что в Риме Цицерон и что Виргилий был,
То он один в своем понятии вместил,
Открыл натуры храм богатым словом россов
Пример их остроты в науках — Ломоносов!
Все аплодируют.
Нарышкина. Прекрасные стихи, профессор! Граф Кирилл! Вы идете меня провожать?..
Разумовский. Иду, иду, Катерина Ивановна, сейчас! (Поспешно, испуганно убежал за ней, забыв и попрощаться.)
Ломоносов. Господа академики и новые молодые профессора! Конференцию продолжаем, садитесь! Господа, садитесь, господа!
Все садятся.
Вы почему не садитесь, академик Миллер?
Миллер (ласково). Мой друг, российский Ньютон!
Ломоносов. Называйте меня просто Ломоносовым.
Миллер. Ломоносов! Я увидел сегодня, как вы были правы. И я увидел сегодня, как я был неправ. Простите меня. Я не хотел оскорбить диссертацией своей Россию.
Ломоносов. Россию не оскорбишь диссертацией, даже самой плохой. Вы оскорбили только себя и свое дарование. Забудем это. (Жмут друг другу руки.)
Откуда-то издалека слышны приглушенные звуки барабана, постепенно разрастающиеся. К ним присоединяется музыка военного марша, солдатская песня. В окнах растут отблески солнца с реки.
Иконников. Великое воинство русское выступило супротив мерзавца и грабителя Фредерика Прусского!
Ломоносов. Выступило, чтобы наступить сему Фредерику, сей его войне, на горло.
Ученики прилипли к окнам. Академики разговаривают у арки.
Шелех. Гренадеры идут, преображенцы, пушки…
Пиленко. Петер, гляди, твои пушки везут! Ура-а!
Фон-Винцгейм (тихо). В этой проклятой России все и всегда неожиданно. Откуда в ней столько войска и столько вооружения?
Уитворт (тихо). С помощью Англии ваш король Фредерик, полагаю, возьмет все это войско и все это вооружение себе!
Фон-Винцгейм. О, прошу об этом бога!
Солнце поднялось. В окнах горит игла Адмиралтейства. Все ближе барабаны, музыка и песни. Слышно раскатистое «ура»!
Иконников. Мне пора. Позволь солдату Российской армии обнять и поздравить тебя. Оставайся, создавай новую русскую Академию, коей ты всегда был и будешь главой.
Ломоносов. Я сам — простой солдат отечества. Но всем своим простым сердцем чую высоту и правду будущей российской истории. И чую еще, что высоту и правду эту увидит все человечество!..
Взор Ломоносова, пытливый, полный надежды, устремлен вдаль. Солнце яркими утренними лучами освещает его лицо.
Подбегает Стефангаген. Он — угодлив, но угодлив сдержанно.
Стефангаген. Соблаговолите, господин советник, подписать указ о вступлении своем на пост вице-президента?
Ломоносов. Стефангаген! А я ведь немцев-то уважаю.
Стефангаген. Невозможно, господин советник! Король Фредерик идет походом на Россию.
Ломоносов. То-то, что — король Фредерик!
Стефангаген. И с королем — большое войско!
Ломоносов. Слепое, слепое! Многие думают о том войске, что немец никогда и не прозреет. А я верю: откроет слепые очи народ сей — и увидит правду! Великую правду, Стефангаген! Понял?.. Ну, где тебе понять! Давай, ин, указ: подпишу.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги