Избранные произведения. Том 1

Я под солнцем беспечальным

Верю светам изначальным,

Изливаемым во тьму.

Сумрак — женское начало,

Сумрак — вечное зачало,

Верю свету и ему.

Свет от Света оторвется,

В недра темные прольется,

И пробудится яйцо.

Хаос внуку улыбнется,

И вселенной сопричтется

Новозданное лицо.

Человек или планета

Проведет земные лета,

И опять спадет лицо.

И вселенной улыбнется,

И над Хаосом сомкнется

Возвращенное кольцо.

Я далекий, я нездешний,

На земле я только миг.

Всюду вечный, здесь я вешний,

Сам — господь своих вериг.

Расцветает, голубеет,

Зеленеет — это я.

Посветлеет, заалеет —

Это зов: зовут меня.

Я, как ветер, над вселенной

Быстро, вольно пронесусь

И волною многопенной

В море вечное вернусь.

Я у солнца взял сиянье,

Сны о счастье — у луны,

У земли — ее страданье,

Силу жизни — у весны.

И рождаюсь, зажигая

Все родные корабли,

Чтоб от края и до края

Жизнь мою огни сожгли.

Я тень грядущего светила.

Я темен: свет горит за мной.

Еще заря не восходила,

Но уж исчез туман ночной.

Кто хочет новых трепетаний,

Проникни в сумерки мои:

Во мгле неясных очертаний

Зажгутся первые огни.

Стою, всевидящее око,

На страже гаснущих миров.

Мои огни — дыханье рока,

Мое вздыманье — без оков.

Во мне родился мир планетный,

И от меня умрет навек

И цвет растений безответный,

И слепомудрый человек.

Мое лицо — тайник рождений.

Оно металось в колесе,

В горящем вихре отпадений,

В огнепылающей красе.

Оно осталось зорким оком

Над застывающей землей

И дышит в пламени высоком

В лицо вселенной молодой.

И от него на мертвом теле

В коре чуть тлеющей земли

Плоды багряные зардели

И злаки тучные взошли;

Зашевелились звери, гады,

И человек завыл в лесу,

Бросая алчущие взгляды

На первозданную красу.

Солнце любимое, солнце осеннее!

Не кручинься над лесом пустующим:

Горе горькое радости тленнее,

Не горюй же над миром горюющим!

Не одно ты в просторах темнеющих

Заблудилось и мчишься пустынями:

За тобой на лугах зеленеющих

Люди мчатся за веснами синими!

Горные дали безбрежны.

Мир величав и один.

Мир не расколот на двое,

Слито с небесным земное.

Сонны, безоблачны, снежны

Белые лона вершин —

Их поднимает природа

Ждать золотого восхода.

Небо огни погасило

Звездами явных очей.

Свет и цвета, колыхаясь,

Мир одевают, рождаясь.

Медленно движет светило

Стрелы кристальных лучей:

Солнце — земле и планетам,

Звездочка — тьме и кометам.

Ты отошел в кривые тени,

А на челе небес взошла

Передрассветных откровений

Чуть зацветающая мгла.

И целомудренные чаши

Вздымают чуткие цветы,

Сиянья утреннего краше,

Ясней лазурной высоты.

И тлеют в облаке стыдливом

Просветы алого огня,

И день в теченье молчаливом

Поет: «Узнаешь и меня…»

Утро. Лазурное утро. Как ясен

Словно впервые увиденный свет!

Ропот полночный, вечерний напрасен:

В мирной душе противления нет.

Нет! И как в первые дни сотворений

Эта природа — родимая мать.

Сердце склоняется миром явлений

Всё бытие исчерпать.

Сияет день золотолатый,

Пока сияет — разум жив.

И мир, сверканием богатый,

Так вероятен, так красив.

Но только солнце до зенита

Свершит сегодняшний свой путь, —

Душа, тревогами повита,

Не смеет нá небо взглянуть.

Ведь каждый градус небосклона

Вечерний приближает час.

Вот потемнеет неба лоно,

Зажгутся звезды, вот сейчас

Владыка сонного сознанья

Подымет око пустоты

И смехом белого сверканья

Раздавит мысли и мечты.

Исчезнет мир, погаснет разум.

Как жалкий гад, забывши день,

Я буду под слепящим глазом

Переползать из тени в тень.

О лунный плен!

О цепи белых пятен!

Я здесь, внизу, один,

Как вор, пригнулся у порога.

Я, человек, я, властелин

Цветов, дневных лучей,

Владыка солнечных мечей,

Я, сам создавший имя Бога,

Чей голос днем так внятен,

Я, сокрушитель стольких стен,

Здесь, скорченный, как вор,

Как раб перед бичом владыки,

Поднять не смея мертвый взор,

Лежу в пыли, как стебель повилики.

О лунный плен!

О цепи белых лунных пятен!

А он, вверху, мучитель белый,

Уставив вниз пустынный зрак,

Беззвучный, вечный, онемелый,

Расплавленный свинец на землю льет,

Отрадный выжигая мрак.

И только здесь, в тени, за каменным углом,

Мне, человеку с божеским лицом,

Едва переносим слепящий гнет.

Затопила луна терема.

Зелена у окна бахрома

Одичавшей от счастья листвы.

Ты идешь, ты выходишь сама

По алмазным лагунам травы.

Подошла, обняла и взяла,

Измывая сияньем седым;

Седоватым, зеленым твоим

Опоила туманом ночным,

Заглянула, узнала, легла,

Так была голуба и бела.

Затянули луну облака.

Затонули в сини терема,

И темна у окна бахрома

Опаленной познаньем листвы.

Чья вверху изогнулась рука

У покровов твоей синевы?

Кто смутил голубиную тишь,

Показал торжествующий лик?

Ты не знаешь? Уходишь? Молчишь?

Угадала, узнала, таишь!

Это он, это Лунный Старик.

В лунной свете белый дворик,

Белый дворик, белый дом.

Лунный свет пахуч и горек,

Свет отравлен колдуном.

Перва четверть — месяц-змейка,

Снова четверть — месяц-лик.

Полнолунье — разумей-ка! —

Не луна, а сам Старик.

Он владеет синим сводом,

Он пестует девий плен,

Он мешает год за годом

Семена людских колен.

Третья четверть — отдых людям:

Смотрит месяц на ущерб.

В новолунье — не забудем —

Точит Старый новый серп.

Белый дворик — это значит

Полнолунье на земле.

В белом доме сердце плачет,

Желтый светик в лунной мгле.

Душа надела цепи,

Пришла в земные степи —

Как трудно всё узнать!

Стремленья, достиганья

И бедного незнанья

На всем легла печать.

Но помнится: там, где-то

Заоблачного света

Незримые края.

Не тень и отраженье,

А звезд воспламененье

И правда бытия.

Миром оплетенные,

Туманами окутаны,

Пустыней разделенные,

Пространствами опутаны,

Во времени томительном

Несемся, обнищалые,

И в блеске освежительном

Горят нам зори алые.

Ах, если бы закатами

Заря не озаряла нас,

Всегдашними утратами

Судьба бы испугала нас.

Погасли б мы, печальные,

Стесненные ущельями,

И тьмы небес опальные

Всполóхнули б весельями.

Как сладко, как тихо

На волнах твоих,

Лазурь светлотканная,

Богом любовей земных

Осиянная.

Мы ли, земные,

Тяжелые, темные,

Жалко плененные

Пленом, тягчайшим из всех,

Знаем сиянье небесных утех.

Знаем ключи золотые,

Лучами пронзенные,

Знаем купели укромные,

Где, зачиная, гудит

В недрах бескрайных

Ярь родников

И щедро дарит

В радостях тайных

Дар облаков!

Свет зеленый, свет небесный

Входит в узкое окно.

В этой башне, тихой, тесной,

Всё им, ласковым, полно.

Но горит свеча земная

Тусклым, маленьким огнем —

Вот погасла, тихо тая.

Я в тумане голубом.

Дух мой, небом не смущенный,

Видит Божие лицо.

Мне так ясно. Просветленный,

Я разбил свое кольцо.

Всё так мирно. Всё, что будет,

Свет неведомый несет.

Капли в мире не убудет,

Время взятое вернет.

Ты была самой любовью,

Ты огнем ее была.

По тебе горячей кровью

Страсть бессонная текла.

Ты любовно принимала

Силу жизни и звала

Образ первого начала —

Ты зачатия ждала.

Совершилось. Кто-то новый

Зреет медленно и ждет,

Скинув алые оковы,

Жадно ринуться вперед.

В гулкой пещерности,

В тьме отдаления,

Самодовления,

Богом зачатая

Ярь непочатая.

Дщерь неизмерности

Щедрых страстей,

Сонно колышется,

Матерью слышится,

Влажно-просторною,

Взором проворною

Чревных очей.

Скорбь исхождения,

Путы утробные,

Болести гробные,

Крик раздвоения —

Радостный путь!

Семя родимое,

Долго носимое,

Ликом пребудь!

Преодолей небытие,

Пройди игольные врата.

Мое несбытое — твое,

На изреченье — немота.

Смени меня, где не могу,

Во исполнение меня.

И на моем вздыми лугу

Цветы от твоего огня.

Скатилась семенем звезда:

Да будет сын. И ты еси.

Туга всемирная узда —

Свое звено в цепи неси.

Тебя в отце благословил

Всевосполняющий урон.

Иди сюда. В теченье сил

Тобою сбудется мой сон.

С тобой узнал я близость неба,

В тебе приял воды и хлеба

Неизреченной красоты.

И в час ночного возвращенья

Одной тобою утоленье

Впивал алканию мечты.

Когда же, зноем утоленный,

Как пахарь, в поле утомленный,

Я оросил твои поля,

Ты стала чающей мадонной,

Утомно-тихой, нежно-лонной,

Таящей семя бытия.

И твой ребенок златокудрый

Своим младенчеством премудрый,

Родился от моих небес.

И в нем я, в жизни обнищалый,

Как прежде, ветреный и алый,

Так совершенственно воскрес.

Я онемел и не дерзаю,

Лесной сосной заворожен,

Из хвой мелькающих слагаю

В сетях и арках замок-сон.

Зелено зелен цвет темницы,

Лишь черен шпиль-громоотвод.

Глядит в отверстие бойницы

Всё тот же синий небосвод.

Всё тот же синий и безглазый,

И в синеве своей пустой

Струящий мелкие алмазы

На иглы башни кружевной.

Всё тот же синий и смешливый,

Но чем смеется — не узнать.

Торопит в сонные заливы

Души разлившуюся гладь.

Проходит год или мгновенье,

Не различить, не уловить.

Истлела в мертвом цепененье

Возврата порванная нить.

Всё зеленей, всё гуще хвои,

Лишь черен шпиль-громоотвод.

И ниже сонные покои,

И вот он, синий небосвод.

Всё тот же синий и смешливый,

И чем смеется — не узнать.

О, череп белый, прозорливый,

Умей же смеху отвечать!

Пришла и постучалась.

Не я ее впустил.

На двери тень осталась,

Печать нездешних сил.

Поднявши покрывало,

Лицо мне показала.

Ужасен был изгиб

Одной брови над глазом.

Зрачок горел алмазом,

И пук волос прилип

К сырому лбу.

В гробу

Кто лето пролежал,

Тот волосы так носит.

«Оставь меня! — сказал я. —

Оставь меня, не твой».

Но все же руку дал я

Руке ее немой.

Кто знает, тот не спросит,

Зачем я руку дал.

Руки не отымая,

Тревогу убивая,

Спросил ее: «Куда?»

И, странно отвечая,

Не мне — я это знаю, —

Она сказала: «Да».

И, медленная, села

И в сердце мне глядела,

И сердце холодело,

И сердце замерло.

Похорони меня на воле,

Насыпь курган и возлети

Огнем прощальным в небо-поле

И над могилою свети.

Пройдут века, курган разроют,

Я улыбнуся ртом немым,

И очи тьму свою раскроют

Лучам сияющим твоим.

Я оплакал себя, схоронил,

Отходную себе произнес.

Новый крест в куче старых могил

Бугорок надо мною вознес.

И не знаю, что делать теперь,

Что мне делать теперь без меня.

Обметая могильную дверь,

Поживу до девятого дня.

Я в гробу лежу и слышу:

Ветер дышит надо мной.

Я локтем приподнял крышу,

Стонет гроб мой парчевой.

Щель темна, узка и скрыта.

Кровь сочится из плеча.

Упаду опять в корыто,

Задуши меня, парча!

Над провалами, за увалами,

Над скалами немалыми,

В облачных обрывах,

На закатных нивах,

Где миру конец —

Моя обитель.

От века я властвую,

Отец и губитель;

Ныне я властвую,

Сын и зиждитель;

Навеки я властвую,

Дух и творец.

Я захотел — и мир сияет:

Планеты, солнце и земля.

Но день седьмой пустой зияет, —

Так воля волила моя.

Послушен воле исполнитель:

Он до предела сотворял,

Чтобы потомок-отомститель

Оков отцовых не сорвал;

Чтоб, изнывая в заточенье

И задыхаясь в красоте,

Свои творил бы сотворенья

На пресыщенье пустоте.

Я неподвижность не нарушу

И с высоты не снизойду,

Храня незыблемую душу

В моем невиданном аду.

Мелькнут века. Озера станут,

Где воздымалися хребты.

Погаснет солнце — не престанут

Служить мне ангелы мечты.

И заменю миры иными,

И снова им небытие,

Зане над долами земными

Пребудет царствие мое.

И в день седьмой почил навек.

А мир себе довлеет.

А в темных кущах человек

Потомство сеет.

И крохи чувств, сознаний, дел

Сплетаются в громады.

Всему готов один удел,

И нет пощады.

Упало семя — будет плод.

Закат сменен восходом.

Родился сын — рожден народ.

Миг спеет годом.

Куда течет, куда стремит

С шестого дня отплытий,

В какое море нас вомчит

Река событий?

Небытия иль бытия —

Ты всё неправ, почивший.

Да изнеможет мощь твоя,

Из тьмы творивший!

И если скудость воззовет,

Взалкав, миры иные,

Пусть тьма уродством изойдет

В просторы злые.

Без звуков, светов и цветов

Отцу да будет чадо:

Горелых кубов и шаров

Шальное стадо.

Лоном ночи успокоен,

Ты с утра ушел в дозор —

И младенчески спокоен

Ясновидящий твой взор.

Все ли травы оросились,

Все ли кущи на заре

Птичьим пеньем заискрились

В звонкогласом серебре;

Все ли очи излучают

Ликованье бытия;

Все ли чуют, все ли чают,

Что в тебе светаю я.

Ты пришла, Золотая царица,

И лицо запрокинула в небо,

Пламенея у тайн Диониса.

И колосья насущного хлеба

Розоватые подняли лица,

Чтобы зерна тобой налилися.

Ты уйдешь, Золотая царица.

Разольются всенощные тени.

Но верна будет алому мигу

Рожь, причастница тайновидений,

И старуха, ломая ковригу,

Скажет сказку о перьях Жар-птицы.

Отчего узнается в глазах

Позабытый, испуганный блеск

И на черных, потусклых волнах

Возникает сияющий плеск?

Не тебя ли я в роще видал,

Осененную богом лесов,

Не тебе ли я ветки кидал,

Изгибаясь за тенью кустов?

Не тебя ли в реке я настиг,

Опьяненную теплой волной,

И не твой ли разорванный крик

Испугал кобылиц под горой?

И не ты ли в лесу родила

Китовраса, козленка-певца,

Чья звенящая песнь дотекла

До вечернего слуха отца?

Умерла и возникла опять.

И у девы в потусклых глазах

Узнается Великая мать

В этом блеске на черных волнах.

Когда я вышний воздух рвал

Пустынной птицей буйнокрылой

И водоскаты низвергал,

Топя снега кипящей силой, —

Я знал все облики твои,

Все бытия в тебе явленья —

От взора чревного земли,

До взгляда нежного томленья.

Каждый вечер ткани ткать

Ало-золотые,

А соткавши — расстилать,

Разостлавши — вышивать

Крылья голубые.

Сизым алость затмевать

И станок отодвигать

В облака ночные.

«Ах, какое алое!

Мама, посмотри!

Это — платье алое,

Где ж лицо зари?»

Темной ночью в лес вошла,

Листик, ветку подожгла

И ушла.

Тлело ночью, вспыхло утром

Под веселым перламутром.

В желтом пламени береза,

В красном пламени осина,

Пламя, пламя емлет лес.

Вышла ткани ткать на небо,

Ткала ало-ало-ало,

Небо тканью покрывала

И пурпурно-кровяные

Выпивала зорецветы.

Всех белее ствол березки

Свесил желтенькие слезки.

Под березу опустила Алый нимб.

Алым нимбом осенила

Утомленного вечерней

И открыла

Лик вечерний.

Стелет ткани свои золотые,

Ткет и стелет царевна Заря.

Вышивает цветы голубые.

У царевны коса вороная.

Распускает косу вороную,

Самоцветные камни вплетает,

И полмира под косу ночную

Вплывает.

Полюбилися отроку ткани,

Золотая работа царевны,

На заре он на холмике станет

И глядит, как цветы голубые

Затмевают атласную алость.

Теплят слезы глаза молодые.

Теплит сердце небесную жалость,

Распуская косу вороную.

Самоцветные камни вплетая,

Опускает царевна сиянье.

Отрок, нимбом наивным сияя,

Созерцает ночное молчанье.

Высокую башню построил

Из самого белого камня,

Из самого нежного камня

Высокое ложе устроил.

И ночью покоился с ночью,

И утром туманился с утром,

И днем выпускал на молитву

Троих голубей сизокрылых.

И реяли сизые крылья

В глуби-голуби недотечной.

И реяли сизые крылья

На тканях царевны предвечной.

И башня белела

У грани предела.

Приполз к белой башне

И лег у подножья —

Остались на пашне

Следы кровяные —

И стонет.

Пришла с длинной грудью,

Пустой и холодной,

И девочкой белой,

Немой и голодной, —

И стонет.

Пришел седовласый,

Звеня кандалами,

Потешил ребенка

Своими цепями —

И стонет.

Стон цепенеет.

Башня темнеет.

Алое сердце изранено.

Кровь багрянеет над пашнями,

Падают башнями

Тучи бесшумные.

Своды завалены,

Кровь заливает развалины,

Липкая, красная.

Где ты, царевна прекрасная,

Ясная?..

Трубу к устам твоим,

Забывшим крики.

Закрыты небом огневым

Иные лики.

Земля зажглась. Опять

Рука подъята.

Узнай меня, как мог узнать

В огне заката.

В твоем щите горит

Зеленый камень.

Зажег от века мой зенит

Такой же пламень.

Трубу к устам твоим,

Узнавшим крики.

Дари сияньем огневым

Сердца и лики!

И рвал и метал, и болел и томился:

Сойди, низойди, ороситель полей!

Пустой наготы небосвод не стыдился,

И канул в небывшее ливень-елей.

Сгорело мольбою лицо истомленное.

Наутро закапана розами гладь.

И поле дымится, туманом смущенное:

Росой заревою сошла благодать.

Я в злой тиши похоронён

Пустынных стен.

Забыт, заклепан, полонен

В могильный плен.

И под окном внизу, внизу

Помчит река

За каждый миг мою слезу

Из высокá, —

Из высокá моей тюрьмы

К пустым лугам,

Где, ты и я, бродили мы

По берегам.

Где, зацветая, в глухоте

Завянул цвет,

Звеня всполохнутой мечте:

«Нет, нет и нет!»

Иду к земле в ночное лоно,

В густую влагу темных кущ,

Где все родимо и зелено,

Где первоцвет мой был цветущ.

А ты, шептавший у порога,

Замкнись в рыжеволосый плащ.

Да сбудется твоя тревога:

Не для тебя мой лик горящ.

В тиши безлунной приникая

К жизнегубительным ключам,

Волшбу рудую созидая,

Над пеплом жертв поникни сам.

И о тебе я вспомню в неге

Моей владычицы земли,

Когда в стремительном набеге

Воскликну девушке: «Внемли!»

В зеленях у ключа я ее повстречал —

Из ограды твоей за водою ходил, —

Ветер белый рукав высоко развевал,

Крепкий локоть я прежде лица полюбил.

Ты кричал с высоты, а меня не видал.

За ветвями в листве я глаза разглядел,

Щедрый дождь молодые поля орошал.

Ты кричал — твоим нивам засуха удел.

Я колосьями косы густые убрал.

Отдыхая, стыдилась подруга моя.

В зеленях у ключа я ее повстречал —

За водой ключевою ходил для тебя.

Мой стан стареет с каждым днем,

И кожа тонкая грубеет,

Не опалюсь твоим огнем,

Пусть так темнеет, вянет, тлеет.

Не оглянусь на волшебство

Твоих костров, во тьме летящих,

Да не зардеет торжество

В глазах, драконышах шипящих.

И, слепоте дарясь, пройду

Поля, разостланные пестро,

И в топь глухую забреду,

Чтоб злую волю ранить остро.

Плети и тки цветы цветны —

Не от меня они завянут:

Уйду в пустыню от весны,

Пускай пески меня затянут.

Из темницы слышу звуки

Волновавшей, зажигавшей

Звонкой музыки, с разлуки

Не звучавшей, не ласкавшей.

Ах, не ты ли, созидавший

Кирпичи моей темницы,

Стал рукою, разломавшей

Клетку горной, пленной птицы?

Все сознанья, плоти, крови

Стало милою рукою,

Чтоб темницею любови

Не содеять горе злое?

Не твоя ли тьма, напевно

Загораясь, возрокочет

И не свет ли, свет твой гневно

Нежеланного восхочет —

Если птица вознесется,

К долу влажному приникнет,

В недра темные вопьется,

В утолении изникнет?

Опять, нежданностью смущенный,

Увидел я твое лицо,

Все то же детское лицо,

Все тот же облик изумленный,

И милых глаз простую синеву,

И этот рот,

Наивный рот,

Что целовал меня так странно.

Нежданно

Опять мне крикнуло: «Зову!»

Лицо природы первозданной,

Давно увиденное мною,

В лесу, над полем, за рекою,

Когда я фавном молодым

Носил дриад в пустые гнезда

И водяницам голубым

Бросал серебряные звезды.

Ты отдалась мне, как ребенок,

И было все, как у детей:

И поцелуй кристально звонок,

И тело рук не горячей.

Но счастье сразу не открылось,

И в муках таинство сошло.

И, колыхаясь, наклонилось

Любви истертое крыло.

Закат, закат

Зажег набат

На небе сизом.

И тучи в ряд

Летят, летят,

Чернея, низом.

Кладбище суровое,

Темно-багровое.

Из могил деревья —

Черные деревья —

Поддерживают тучи.

Опираются тучи.

Четыре церкви темные

Закончили вечерни.

Закутанные, скромные,

Стоят во мгле вечерней.

От них идут дорожками,

Аллейками могилки,

И гнездами-сторожками

Чернеют ветки-вилки.

Синева твоих глаз потемнела,

Ты по кладбищу ходишь несмело.

И на камне высоком и мшистом

О нечистеньком шепчешь, нечистом.

Но я рот твой целую упругий,

И бровей подымаются дуги.

Ветер сумерки сизые плещет.

По-весеннему сердце трепещет.

Все сменилось, все упало.

Мне опять вселенной мало.

Этот круг — немая млечность.

Что за ним — уже не вечность.

Не пространство. Что же, что же?

Не твое ли, Хаос, ложе?

С кем лежишь ты, неутомный

Светоотче, в дали темной?

Не ты ли мир заколдовал,

Опять сковал, отъединил?

И только ал закатный вал,

И только мил вечерний пыл?

И в каждом древе только ствол,

Листва, кора — игра твоя,

Рудой колдун, вершитель зол,

Владыка злого бытия!

Смотри, смотри: вон Змей летит,

И шип и свист, и вянет лист.

Огонь-закат, свят, свят, горит,

Лучист и благ, и наг и чист.

Зажглось крыло, слилось с другим.

И выше ввысь. О, мир, зажгись!

Весь мир зажечь! Одним, одним

Огнем зажечь и дол и высь!

Беспредельна даль поляны.

Реет, веет стяг румяный,

Дионисом осиянный.

И взывает древле-дико

Яркость солнечного лика,

Ярость пламенного крика:

В хороводы, в хороводы,

О, соборуйтесь, народы,

Звезды, звери, горы, воды!

Вздымем голос хороводный

И осеем свод бесплодный

Цветом радости народной.

Древний хаос потревожим,

Космос скованный низложим, —

Мы ведь можем, можем, можем!

Только пламенней желанья,

Только ярче ликованья, —

Расколдуем мирозданье!

И предвечности далекой

Завопит огонь безокой

Над толпою тайноокой,

И заплещет хаос пенный,

Возвращенный и бессменный,

Вырываясь из вселенной.

Велика страна Валкáланда,

Грозен Тар к сынам Валкáланды.

Опустился Тар в Валкáланду

Серой птицей долгокрылою.

И сказали люди: — тучи —

Про его густые крылья

И разгневали могучего.

Десять лет висели крылья,

Десять лет меняли перья,

Десять лет летел в Валкáланду

Белый пух от крыльев Тара.

И взмолились люди Тару:

Мы темны перед тобою,

Подними крыло святое,

Чтобы солнце золотое,

Чтобы небо голубое

Показалось над страною.

Грозен Тар к сынам Валкáланды,

Но и Тар бывает ласков:

На сто дней крыло он поднял

Из трех сотен дней годичных,

Из трех сотен с половиной.

И оставил так навеки,

Чтобы солнце золотое,

Чтобы небо голубое

Было сто дней над страною,

А крыло его святое

Половину и две сотни.

Велика страна Валкáланда,

Кругло озеро Уюхта,

Славен город Юхтаари,

Знатен род Еякинасов,

Знатен Оле Еякинас,

Белокура Ялитара,

Ялитара Еякинас.

Как весной вершины сосен

Любит ветер гор суровый;

Как весенний первый листик

Любит ветку-мать нагую;

Как зеленый цвет черники

Любит влагу мягких кочек;

Как любила Юна Блава,

Пряха синей выси неба,

Пастуха волов вечерних,

Так любила Ялитара

Ону Кнута.

Каждый взор его был сладкой

Каплей меда в соты сердца;

Каждым словом, как заклятьем,

Дорожило чутко ухо;

Каждый шаг его на землю

Был земле ее надежды

Болью, жалящей, как пчелы.

Как осенний жадный ветер

Любит вихри желтых листьев;

Как упрямый белый корень

Любит треск засохшей почвы;

Как невидный крепкий вереск

Любит гибель всех растений;

Как любила злая Мара,

Пряха черной выси неба,

Пастуха быков рассвета,

Так любила Ойкаюка

Ону Кнута.

Каждый взор его был кровью,

Сердца теплой алой кровью;

Слово каждое зарею

Заливало шею, тело;

Каждый взгляд его на небо

Небесам ее желаний

Был укусом черной птицы,

Заклевавшей в поле падаль.

Тар мой властный, огнеокий,

Ты разбил мою ладью.

Я принес тебе высокий

Череп пива, сердце птицы и кутью.

Тар мой грозный! Ты нещаден,

Ты угнал мои стада.

Я принес мозги всех гадин,

Нет им счета, сколько пота и труда!

Тар всевластный, вечно гневный,

Ты убил невесту-дочь.

Я зажег костер полдневный,

Жег быков, не тронув мяса, день и ночь.

Тар, о жадный! Самой сильной

Ты лишил меня жены.

Жертвы я не знал все сильней:

Вылил кровь седьмого сына у сосны.

Тар, на помощь! Чьей же властью

Стали дни мои пусты?

Жрал ты жертвы полной пастью,

Ты без сердца — или все это не ты.

Для тебя, мой лазоревый Тар,

Приняла я людскую красу,

Расточила всесилие чар,

Колдовала в священном лесу.

Ты отверг меня, лунную дочь,

Золотую богиню серпа,

И напрасно к тебе в эту ночь

Пролегла небесами тропа.

Я спустилась в жилище жреца,

Я забыла высокую мать,

Я слезами отмыла с лица

Божества роковую печать.

Я носила дрова, собирала траву,

Отдавала себя колдуну.

Вот я жрицей бездомной слыву

И встречаю людскую весну.

Приготовлено ложе давно.

Приходи ко мне, ласковый Тар!

Голубою весной зажжено

Девье сердце, пылающий дар.

Был я маленьким чертякой,

Надо мной смеялся всякой,

Дергал хвост и ухо вил.

Огневик лизал уста мне,

Земляник душил на камне,

Водяник в реке томил.

Ведьмы хилые ласкали,

Обнимали, целовали,

Угощали беленой.

До уморы, без отдышки,

Щекотали в самой мышке,

Рады одури шальной.

На посылках пожелтелый,

Я, от службы угорелый,

Угомону не знавал.

Сколько ладану, иконок

Из пустых святых сторонок

Для других наворовал.

Никакой не знал услады:

Только бабочки да гады,

Мухой сердцу угоди.

А над белым, белым тельцем

Воздыхающим сидельцем

Приневоленный сиди.

У мосточка на крылечке

Два кольца, одно колечко,

А колечку пары нет.

У попа попова дочка,

Попадья — сырая кочка,

А поповна — маков цвет.

Я сманил ее черникой,

Костяникой, голубикой

За лесок на бугорок.

Задурманил по болотам,

Припечалил приворотом

И к любови приволок.

Полюбила, заалелась,

Вся хвосточком обвертелась,

Завалилась на луга.

«Ненаглядный мой, приятный,

Очень маленький, занятный,

Где ты выпачкал рога?»

До утра не расставались,

Ясным небом любовались

На восток и на закат.

Поутру мутится речка,

Настежь хриплое крылечко,

У попа в избе набат.

Я отцу трезвоню в ухо:

«Осрамила потаскуха,

Дочки глупой не жалей!

Прогони жену за двери,

Так блудят шальные звери, —

Ты ведь Божий иерей».

Потемнело, замутилось,

Мое сердце насладилось:

К детям ласковы отцы.

Вот уж завтра под осиной

Буду в радости осиной

Целовать ее рубцы.

«Душно, тесно под корягой,

Я хмельна болотной влагой,

Отпусти меня домой.

Не снести мне полнолунья,

Птица, серая вещунья,

Накричала пред бедой.

Зажил ротик у ребенка,

Затянулись раны тонко,

Дай его мне унести.

Будет он опять здоровым

Под людским уютным кровом

В ласках матери расти».

Сонно слушает чертяка.

Из полуночного мрака

Кажет месяц полукруг.

«Поживем еще немного,

Как за пазухой у Бога,

У меня ты, бедный друг».

Никнет мать в утоме черной,

Лучше быть ему покорной,

Все равно ведь, все равно.

Слезы-реченьки усохли,

Стоны по лесу заглохли,

Сердце-уголь сожжено.

«Вот наступит полнолунье,

Понесу дите колдунье,

Не жива и не мертва.

И от жалости колючей

Подо мной дурман пахучий,

Свянет горькая трава.

Будет там на желтом свете

Пляс и гам, и нож и плети,

Адов рай ни дать ни взять!

Свет родимая сторонка!

Хоть бы дали у ребенка

Утром раны зализать».

Скорченный, скрюченный, в мокрой коряге

Ночку за ночкой сижу.

Глазом ревнивым в лесистом овраге

Светлую точку слежу.

Скоро потухнет огонь полуночный,

Лягут хозяева спать.

Буду я в муке-любови заочной

Жесткую травку щипать.

Нету мне радости в мире веселом.

Что мне мое ведовство?

Скрыто ли пологом ночи шелковым

Теми пустой торжество?

Я ли на мельнице воду не двигал,

Я ль не ворочал колес,

Я ли не пел, не плясал и не прыгал,

Службу тяжелую нес?

Знал я: к очам с голубой поволокой

Только огонь поднесу,

Вскинется дух мой высоко-высоко,

К небу чело вознесу.

Мельник, ах, мельник, судил ты иначе:

Отдал ты пахарю дочь.

Горьки мои похоронные плачи,

Тягостна старая ночь.

В липкую мглу протяну мои руки —

Темь и пуста, и мертва.

Канут ли в темное томные муки,

Или судьбина мертва?

Сырость крадется по шерсти измятой.

Хвост онемел, как чужой.

В мокрой коряге над хатой проклятой

Вянет чертяка лесной.

За моря, за окияны,

За зеленые буяны

Я плетусь к Адовику

Поклониться, приложиться,

У копытца помолиться,

Утолить печаль-тоску.

Реки синие текучи,

Серы облаки ползучи,

Путевой закручен хвост.

Посошок пылит дорогу,

Трет песок больную ногу,

Путь ложится через мост.

Светит светик дозакатный,

Богомолка в путь обратный

Ношу легкую несет.

«Ты откуда, миловида?

Дай мне крестик от обиды,

Бог тя тамошний спасет».

Тяжелей идти далече,

Мне котомка давит плечи,

Всё текут, ползут края.

Вот уж виден этот камень,

А из камня белый пламень, —

Адовик, страна твоя!

Вся разубрана камора,

Не видать иного взора,

Только взор Адовика.

Подступает поклониться,

Приложиться, помолиться

Тварей верная река.

Вот и я пойду смиренный,

Велелепием смятенный,

Уроню слезу-росу.

Улыбаясь, выну колкий

Крестик доброй богомолки

И тихонько вознесу.

Взвизгнет, дрогнет в лютой корче,

От моей веселой порчи

Завертится Адовик.

Я полынь-печаль тут брошу,

Шерсть курчавую взъерошу

И завою, вскинув лик.

— Старушка, здравствуй! Где твой сын?

— В лесу блудит.

— А кто к тебе залез за тын?

— Никто. — А кто в гостях сидит?

— Отстань, отстань. Сгинь с глаз моих.

Сидит мой гость.

— А пес цепной чего притих

И чью так жадно гложет кость?

— Типун тебе. На глаз нарост.

Чего присох?

— Грешишь, старушка. Нынче пост.

Скажи, костер кто ночью жег?

— Почем мне знать, почем мне знать?

Когда ж уйдешь?

— Постой-ка, кудри мне погладь,

Слепа теперь, не узнаешь.

— Ах, милый мой! Да кто ж послал,

Ужели сам?

Войди ж в избу, давно б сказал,

Остатки сладки другу дам.

Пробудешь ночь, соснем втроем,

Четвертый — пес.

Назад пойдешь с моим мешком

По первопутку белых рос.

Качай меня, баюкай, хмель,

Бери свое.

Иду во мхи, где высит ель

Густое острие.

Крива тропа, нависнул лес,

Дымится пар.

Навстречу мне зеленый бес,

Уныл, сонлив и стар.

— Ну, как у вас? Ты что? Живой?

— Да вот, живу.

— А ты? — А я мастеровой,

Иду туда, ко рву.

— Неладно там. Желты пески,

Ползут с краев.

Сидят, молчат таки-сяки,

Скучней замокших сов.

— А сам-то как? — И сам сова,

Труха трухой.

Гниет во мху, все трын-трава,

Лишь был бы хвост сухой.

— Беда совсем. А нет ли, брат,

Еще вестей?

— Нагнись-ка. Завтра, говорят,

За гатью сходка всех чертей.

На далеких на полянах,

Под вечерними цветами,

С почернелыми устами,

Изнывая в свежих ранах,

Принагнулася Горюнья,

Горя лютого пестунья.

«Кто мне телушко изранил,

Кто мне душу замутил,

Кто утробу задурманил,

Чудо-Юдо зародил?

Там, во мне самой, Горюнье,

Сердце Юдо шевелит,

Алой кровушке-игрунье

Путь плотинами прудит.

Как у этого у Юда

Пребольшая голова,

Юдо в матери покуда,

У Горюньи горя два:

Как и первое мученье —

Разродиться от плода.

А второе замышленье —

Первой горшая беда.

Надо семени отцову,

Зародившему во мне,

Отомстить ему по-нову

На воде или в огне.

Помогите мне, козявы,

Неулыбы, червяки!

Протяните, злые травы,

Ваши руки из реки!

Как вошел он, подступился,

Не узнала до сих пор.

Со стыдом моим случился

Не жених, а серый вор».

На далеких на полянах,

Под вечерними цветами,

С почернелыми устами,

Замышляет, мучась в ранах,

Принагнулася Горюнья,

Горя лютого пестунья.

А на небе пожелтелом

Пышет зраком угорелым,

Оттопыривши губу,

Смотрит на землю, покуда

Сын утробный, Чудо-Юдо,

Мечет мать свою в знобу.

Бежит зверье, бежал бы бор,

Да крепко врос, закоренел.

А Юдо мчит и мечет взор

И сыплет крик острее стрел:

«Я есть хочу, я пить хочу!

Где мать моя? Я мать ищу.

Лесам, зверям свищу, кричу,

В лесах, полях скачу, рыщу.

Те клочья там ужели мать?

А грудь ее, цвет ал сосец?

К губам прижать, десной сосать…

Пропал сосун, грудной малец!

Ах, елка-ель, согнись в ветвях,

Склонись ко мне, не ты ль несешь

Молочный сок в суках-сучках,

Не ты ль меня вспоишь-спасешь?

Ты, липа-цвет, своей рукой

Прижми меня к груди своей!

Я пить хочу, весь рот сухой,

Теки млекóм, сочись скорей!

Береза-мать, напой, укрой!

Ты так бела, как тело — ты,

Исколот рот, измят корой,

И жилы все сухи, пусты».

«Ну на, соси». И клонит ствол.

И сок течет. И Юдо жив.

Сосет и пьет. Вот день ушел.

И сеет ночь по черни нив.

И ночь ушла. Вот день опять,

Листва шуршит и кроет мох.

И ночь и день. Пора отстать.

Уж голый ствол истек, заглох.

Сорвался лес, стремглав бежит,

И взрытый луг глушит бурьян.

А Юдо мчит, в пустырь кричит:

«Я сыт теперь, я сыт и пьян!»

Упился березовым соком,

Уселся на троне высоком

Из желтых костей.

«Ведите сюда, подводите,

Калите железные нити

Огня золотей».

И всяких к ступеням престола

Подводят раздетых догола,

Со смертью в глазах.

Иного раздуло горою,

Толстел, за конторкою стоя,

В бумажных рублях.

Другой, словно волк отощалый,

Шататься, проситься усталый

По задним дворам.

И тут же продажное тело,

Избитое плеткой умело —

Отрава векам.

Тела за телами мелькают,

Владыка очей не спускает

И машет рукой.

И нижет на прут раскаленный

Палач, наготой распаленный,

Спину за спиной.

Сверкают владычные взоры

На крики измученной своры

Доживших людей.

И плещут железные нити:

«Ведите еще, возводите

На трон из костей!»

Как высоко, как далёко

Купалóкала живет,

Награжденья раздает.

И куда ни глянет око,

Тени темные идут,

Свитки длинные несут.

Кто убил дитя во чреве,

Получает малый знак.

Семь детей — вот это так.

Кто повесился на древе,

Получает за двоих.

Кто повесил семерых —

Получает полухвостье.

Выжег город — три хвоста,

Ход до Адова моста.

Пропускается в Замостье,

Кто в неделю навалил

Тридцать девичьих могил.

Из веков средневековья,

Из старинных городов

Тени тянутся без слов;

Из-за крепостей Московья,

Разукрашенных домов,

С прибалтийских берегов, —

Награжденья вожделея,

Толпы темные идут,

Счеты смерти подают.

Купалóкала, хмелея,

Лобызает верных слуг:

Получай, любимый друг!

Как высоко, как далёко

Купалóкала живет,

Награжденья раздает.

И куда ни глянет око,

Затемнило небосвод,

Тьма в молчании идет.

На поле за горкой, где горка нижает,

Где красные луковки солнце сажает,

Где желтая рожь спорыньей поросла,

Пригнулась, дымится избенка седая,

Зеленые бревна, а крыша рудая,

В червонную землю давненько вросла.

Хихикает, морщится темный комочек,

В окошке убогом колдун-колдуночек,

Бородка по ветру лети, полетай!

«Тю-тю вам, красавицы, девки пустые,

Скончались деньки, посиделки цветные,

Ко мне на лужайку придешь невзначай,

Приступишь тихоней: «Водицы напиться

Пожалуйте, дяденька, сердце стыдится…»

— «Иди, напивайся, проси журавля».

— «Журавль долгоспиный, журавлик высокий,

Нагнися ко мне, окунися в истоки,

Водицы студеной пусти-ка, земля!»

Бадья окунется, журавль колыхнется,

Утробушка-сердце всполохнет, забьется:

Кого-то покажет живая струя!

«Курчавенький, русый, веселый, являйся,

Журавлик, качайся, скорей подымайся,

Вот нá тебе алая лента моя!»

Заря-огневица горит, полыхает,

За горкою солнце лицо умывает,

Мой след зеленеет на белой росе.

К завалинке старой пригнуся теснее,

Ступить на порог, постучаться не смею,

Царапает шею репейник в косе.

Глаза замутились соленой слезою,

Ах, солнце-орел, не взлетай надо мною:

Постылому сердцу в потемках милей.

Всю ночь белый месяц светил-подымался,

Всю душу измаял, светил-улыбался,

Туманил пустые раздолья полей.

Ведь я не хотела, плясать не умела,

Босыми ногами ступала несмело,

Разок оступилась, упала в траву.

Вина кровяного, ковша кругового

Испить не решилась, вот девичье слово,

И руки сложила, рукав к рукаву.

Ах, старый, заклятый, колдун волосатый,

Чему ты смеялся, хихикал из хаты,

Зачем белый месяц с небес зазывал!

И как же забыла я воду-гадалку?

Как небо свалилось с землею вповалку?

Как месяц высокий меня целовал?

Размыта дождями осенняя нива,

Да солнце пустило коня желтогрива

Озимою пашней стремглав проскакать.

— Тащися, кобылка, вспотеем за плугом!

Как верить невестам, неверным подругам,

Да девичьи речи на сердце держать!

За тыном встречались, в лесок забирались,

Сбирали чернику, клялись, обещались:

Не сменится месяц, как буду твоя.

Пришло полнолунье, ущербу начало,

К чертям на кулички одна убежала…

Размыкай мне горе, кобылка моя!

Поднялся синей кручей

Из синей темноты.

Повесил желтый месяц,

Лучистый желтый серп,

И стаял синей тучей

С искристою каймой —

Волнистой бородой.

— Сверкай, слепящий месяц,

Под пологом шатра

От ночи до утра.

Слепи, лучистый месяц,

Кочующих вон там,

По низменным лугам.

Кто увидит,

Тот не стерпит:

В желтом серпе

Сила есть.

Кто увидит,

Тот придет:

Злая лесть

Приведет.

Белый дворик. Арабески.

Видно вдаль на много миль.

На ковре в слепящем блеске

Онемелая Чиргиль.

Тело розовое млеет.

Тело тонкое — миндаль.

Ах, как сердце холодеет,

Как видна далеко даль!

Отчего так тихо светит,

Отчего зардела грудь?

Кто губам моим ответит,

Кто мне скажет: милой будь?

Никогда я, никогда я

Не любила так луны,

Не знавала, молодая,

Той чудесной стороны.

А теперь под белым светом

Все алею и горю,

Не противлюся наветам,

Сердце милому дарю.

Кто он, где он, я не знаю,

Но люблю его, люблю.

Издалека ожидаю,

Не дождусь, не утерплю —

Убегу лучу навстречу,

Ноги быстры, убегу!

Облюбованного встречу,

Подарюся на бегу!

Я пришла. Лицо закрыла.

Опустила влажный взор.

У тебя такая сила,

У тебя такой шатер!

Вот он, здесь, мой белый месяц

Звезды ходят по ковру…

Если твой он, этот месяц,

Дай мне, дай мне, иль умру.

Хочешь, космы расчешу я,

Борода твоя седа,

От ночного поцелуя

Не укроюсь никогда.

Буду верною рабыней,

Только месяц подари,

Только вечно, как и ныне,

С неба месяцем смотри.

Так мила твоя неволя,

Милый месяц, господин!

Велико ночное поле —

На великом ты один.

Я пришла. Лицо закрыла.

Опустила влажный взор.

У тебя такая сила,

Руки ты ко мне простер.

Пусть он кругом полноликим

Смотрит на землю ко мне,

Взором пристальным и диким

В белом мучает огне.

Брови сдвинулись, согнулись.

В мертвом ужасе глаза.

Руки в небе изогнулись.

Под шатром молчит гроза.

Борода седая веет,

Веет горе, темнота.

Кто вернуть ее сумеет,

Оживит ее уста?

Белый трупик — горшей доли

Не знавалось никогда.

Белый трупик в мертвом поле

Закатись, моя звезда!

Закатись, скатись навеки,

Сгинь, судьбина, гасни, свет!

Дрогнут горы, станут реки,

Ссохнет древо, свянет цвет.

Был так близок, виден, внятен

Голос крови и любви.

Вот лежит — и трупных пятен

Яд ползет в ее крови.

Эти, эти, эти губы,

Где запекся сизый шрам,

Целовались алы, любы,

Две сестры моим устам!

Горечь пью твою, судьбина,

Кану в жерло черных лав.

Полюбила господина

И погибла, не узнав!

Светлый латник —

Нестерпимо

Светят латы —

Солнце-ратник,

Огнем богатый,

Неутомимо

По бирюзовым

Полям-пустыням

Взбираюсь кручей

К высям синим,

Неопалимым.

Светлый ратник,

За светы ратую,

Всегда готовый

На ярый бой

Со зверем-тучей —

Темнотой.

Зверя-тучу ту мохнатую

Ярким светом охвачу,

Луч-копье излучу, —

Посмуглеет, свянет, стает,

Станет паром туча та,

Копья ворога измают, —

Умирает

Темнота.

Светлый латник —

Нестерпимо

Светят латы —

Выше, выше

К высям синим,

Неопалимым!

— Как темно в моей неволе,

Дует зимний ветерок.

Змей, мне холодно до боли,

Раздобудь мне огонек!

— Где огня тебе возьму я?

Видишь: зимняя пора.

На тебя теплом я дую,

Трачу груды серебра.

— Ах, меня уморит холод.

Леденеет теремок.

Змей, лети в Перунов город,

Принеси мне огонек.

Дунул Змей, и ледяная

Отекла кругом река.

Санки, дужка расписная,

Обернулся в мужичка.

Приезжает в Городище:

— Дайте, люди, огонька.

От родного пепелища

Прикатил издалека.

Заболела огневицей

Черноглазая жена.

Подарю Перуна птицей

Из чужого табуна.

Поклонился жрец высокий,

Седоватый бородач.

Ноги врозь и руки в боки:

— Уезжай назад, лохмач!

Осерчало сердце Змея,

Прянул, вылетел на двор.

Выбрал стрелку посветлее,

Обокрал святой костер.

Санки, дужка расписная,

Поспевает мужичок.

И лежит стрела цветная

Желтых санок поперек.

Только, только б не погасла,

Только б в терем довезти!

Не подуть ли? Капнуть масла?

Не костер ли развести?

И летит с костром багряным

По сугробам снеговым.

По синеющим полянам

Огневой катится дым.

Прискакал и видит: черный

Уголь в угольях лежит.

Терем высится узорный,

Ледяной узор стоит.

Горько узница рыдает,

Топит белые снега,

Алый дым летает, тает,

Холод высинил луга.

Расцветил цветное платье,

Вывел Ворона на двор

Белый латник Светозор.

На пороге два заклятья,

На дороге два заклятья,

На распутье божий знак.

Мчится по лесу в опор.

Повернул лицом к востоку,

Зажигал траву осоку,

Задувал и так, и так.

С небосклона

Голубого

Золотого

Самострела

Золоченая стрела

Сорвалась

И полетела

Выше холмика зелена,

Ярче желтого орла.

— Ой, стрела ты нестреляна,

Золоченая стрела!

Ты куда летишь, каляна,

Из Перунова угла?

— На стоячее болото,

В стоеросовые пни,

Где куриная охота

На купальские огни.

— Ой, стрела ты золочена,

Не лети, остановись!

В терем змея Самосона

Огневицею помчись.

За решетчатые ставни,

В затаенные верха,

К полоненной Светославне

За полотна и меха.

Пронози ей белу спину,

Становой ее хребет.

Прилучи любовь-кручину,

Золотой навей навет.

Чтобы пламенем Перуна

Стосковалась, изошла,

Твоего, стрела, Перуна,

Золоченая стрела.

С небосклона

Голубого

Золотого

Самострела

Золоченая стрела

Сорвалась

И полетела

В терем змея Самосона,

Сердце девичье прожгла.

Ах, тебя я, латник, вижу,

Белый латник Светозор,

Наклони ко мне поближе

Ослепительный твой взор.

По утрам ведь ты проходишь

Там, за пологом лесным,

Поле алое наводишь

За узором снеговым.

Днем ведь ты наверх взлетаешь

Нестерпимый латный блеск —

Плен мой светом озаряешь,

Слышу белых крыльев плеск.

Я не раз сама видала,

Как вечернее крыло

Твоего коня блистало,

Синеву лесную жгло.

Я умру, когда ты тронешь

Ликом девичье лицо,

И все жду, когда уронишь

Золотое мне кольцо.

Обрученье совершится,

Свадьбу вынесу ль, раба?

Пусть в могилушке доснится

Светозарная судьба.

Ах, ты ходишь, вижу, ходишь,

Белый латник Светозор,

За собою денно водишь

Освещенный девий взор.

Если б я в глаза дневные

Заглянуть себе могла,

Светы лика огневые

Увидала б, обмерла.

Если б днем, зажмурив очи,

Ночью б кинулась во тьму —

Стал бы сумрак темной ночи

Светом свету твоему.

Белый латник в небе тесном!

Только б знать, что ты и мой.

Стал бы раем поднебесным

Терем, ставленный тюрьмой.

Лето рдяное стояло,

Все томилась и скучала,

Друга вешнего ждала.

Осень по саду гуляет,

Красит, дует, убирает,

В сердце рдеется стрела.

Раскалилась, изомлела,

Кровь загустла, поалела,

В грудь и голову стучит.

Зимний холод задувает,

Змеев ветер налетает,

Верный ворон друга мчит.

Самосон кольцом свернулся,

Белым снегом запахнулся,

Дышит холодом зимы.

Светозор пожаром пышет,

Жаром-пылом дует, дышит,

Греет выходы тюрьмы.

Но в сосулях леденеет,

Все сильнее костенеет

Змей-зимовник Самосон.

И взлетает белый латник,

Светозор, весенний ратник,

На высокий небосклон.

Всю здесь зиму простою я,

Копны стрел в него пущу я,

Острых стрел моих, лучей.

Змей не стерпит, распалится,

С вешним солнцем будет биться,

Вешни стрелы горячей.

Чешую огни оближут,

Чрево темное пронижут,

Пепел вымоет река,

И, как лебедь, выйдет плавно

Свет весенний, Светославна,

Из затворов теремка.

Как в два рядá та хата —

Узоры до земли.

Три сокола, три брата,

Три витязя росли.

Как первый — черноокий,

А щеки-то — заря.

А кудри-лежебоки

Светлее янтаря.

Второй — голубоглазый,

А волосы — ни зги,

Прошивы да алмазы

На платье дороги.

А третий — желто-рыжий,

Солома и кумач,

Веселый да бесстыжий,

Неряха и лохмач.

И всем троим охота,

Красавицу Ягу

Зазвавши из болота,

Любиться на лугу.

У той Яги, у девы,

Лесные волоса,

Прилуки да запевы,

Змеиная краса.

Никто ее не может,

Кто видел, разлюбить:

Тоска-любовь изгложет,

Кручины не избыть.

Вот первый брат несется

На сивоньком коне,

Яга в болоте вьется:

«Нагнися, друг, ко мне!»

У друга кровь играет,

С коня на мох скорей!

Яга ему ласкает

Колосики кудрей.

И вдруг с травы столкнула

Неведомо куда,

Змеею ускользнула, —

Второму череда.

Вот мчится синеокий,

А волосы как смоль.

«Нагнись ко мне, высокий,

Мне сердце приневоль!»

И нового ласкает,

Пылает кровь-руда,

И вдруг его толкает

Неведомо куда.

Стучит, трясет болото,

Гремит и тонет гать,

И третьему охота

С Ягою поиграть.

Он сам к Яге на кочку

Валится из дупла,

Зовет на небо ночку:

Темна бы да тепла!

Но тьма Ягою-девой

На дно отведена.

«Ах, милы браты, где вы?

Откликнитесь со дна!»

«Твоих братов, любимый,

Совсем не знаю я.

С тобой на мху одни мы,

Смотри: Яга твоя!»

И ласково толкает

Неведомо куда.

Толкает и ласкает:

Пылай же, кровь-руда!

А рыжий как рванется,

Со мхов на кочку скок,

И смотрит: змейка вьется,

Болотный огонек.

Лес угрюмый. Вечереет.

Ходит ветер лютым зверем.

На пригорке под осиной

Притаился красный терем.

Едет витязь. Ищет доли.

Белый конь ведет, как хочет.

Смотрят ветки, нагибаясь.

Ветер плачет и хохочет.

Красный терем, красный терем.

Конь недвижим. Витязь входит.

«Кто здесь?» Тихо. «Кто тут?»

Вечер тени в лес заводит.

Небо ало. Ветер мчится,

Нагибает, смотрит, ищет.

Ветки бьются. С долгим ржаньем

Белый конь по лесу рыщет.

В красном тереме колдунья

Жарко витязя целует,

Косы пламенем развились.

За окном закат тоскует.

Небо — голубь, филин, ворон…

Лес под шапкой-невидимкой…

Кто задул огни на небе?

Кто промчался белой дымкой?

Красный терем, красный терем.

Кто зажег его кудрями?

Кто с огнем взвился над лесом?

Кто погаснул под огнями?

Ты не та ль Яга-Огневка —

Ох, Огневка, лихо мне! —

Руки — крылья, зверь — головка,

Вся — в причудливом огне.

Под столетнею сосною

Ты ли хату подожгла,

Где жена моя весною

Плод во чреве понесла?

Ты ли девушку убила,

Цветик в самой-то поре,

Что мне воду приносила

Ключевую на заре?

Ты ли старую старуху,

Домостройницу мою,

Придушила в заметуху

У могилы на краю?

Ты ли внучку-непоседу,

Вдовой ласточку избы,

Завела куда без следу,

В лес по мертвые грибы?

Коли ты, так посмотри же

На пустынника меня,

Подходи, Огневка, ближе —

Не бояться мне огня!

Оберни крылатым змеем

И сама взлети змеей:

Игры на небе затеем,

Пляску — вихорь змеевой!

Пропадай, людская доля,

Засыхай, мои поля!

У Огневки злой неволя —

Воля новая моя.

Летось, в летошнем году

Задудил пастух в дуду.

Свадьбу молодец играть

С алой Ладой алый Лад.

Ой, подружки, на девишник,

Милы други, на мальчишник,

Во скобленую избу!

Все собрались, наскакали,

Одного-то не собрали —

Мила друга во гробу.

Воет ветер на кладбище,

Ветер друга упокоит.

Крепко сбито домовище,

Над могилой ветер воет.

Свадьба едет! Моют клеть.

Не стареть, не матереть!

Ладу в оченьки глядеть!

Небо синее высоко.

Церковь божья недалеко,

Вон погост чернеет сбоку.

Или вспомнить обещанье —

Мила друга на венчанье

Звать из гроба к целованью?

Осень листья накидала,

Чтоб могила не пропала.

— Здравствуй, здравствуй, милый друг!

— Здравствуй, здравствуй, милый друг!

И гудит нутро могилы:

Заходи-ка, выпьем, милый!

— У ворот невеста ждет!

— У ворот и подождет!

Лад в могилу опустился,

Зелена вина напился.

Выпил чарку, в глаз кольнуло,

Сотня лет, как сон, мелькнула,

Каплей синею стекла

Со зеленого стекла.

И другую — снова сотня.

Третья чарка — третья сотня.

— Ну, прощай же, милый друг!

— Ну, прощай же, милый друг!

Вышел Лад на чисто поле.

Разлетелось поле в волю.

Где ж невеста, где возок?

Только камень-валунок!

А под камнем белый череп,

Полевому зверю терем.

А над камнем черный ворон,

Полевому зверю ворог.

Ладо ворону в испуге:

Не видал ли, друг, подруги?

Каркнул ворон: померла.

Триста лет, как померла.

Ладо ворону: не надо,

Ворон, ворон, врать не надо!

Ворон Ладу: не воркуй,

Череп в зубы поцелуй.

Ладо к черепу с тоскою:

А в зубах кольцо златое.

Поджидала, обмерла,

Обруч зубками взяла.

Будь ты проклят, милый друг!

Каркнул ворон: милый друг.

Будь ты проклят триста крат!

Каркнул ворон: триста крат!

Будь ты проклят, ворон враг!

Каркнул ворон: ворон враг.

Гложет ветку старый филин,

Долгим веком обессилен.

Морщит клювом, движет веком.

Был он, был он человеком.

В терему-тюрьме родился,

В воду к матери просился.

Убежал в лесную чащу:

Заманил зеленый пращур.

Рыскал, двигал чернолесьем,

Заливался лаем песьим.

Путал леших голосами,

Древениц водил кругами.

С буйным лесом расставался,

В небо темное вздымался.

Серп серебряный повесил,

Звезды числил, мерил, весил.

Бегал посолонь к зениту,

Раздувал огонь разлитый.

Сеял дождик, нежил зерна,

Расстилал ковер узорный.

И накрылся серой кожей,

Чтоб возлечь на птичье ложе.

Никнет шатко

Утлый сад.

Воздух давит, как удав,

Пахнет сладко

Сладким соком сонных трав.

Белый гад,

Луновод,

Хороводит небосвод.

Светит прóзелень вокруг.

Белый круг,

Злой паук

Смотрит, губу закусив,

Светосети распустив.

Паутину ткет и ткет,

Ткет и ткет.

До меня спустилась сеть.

Я в сетях

Паука.

На лице и на руках

Паутинки паука.

Мне теперь не улететь.

Я жалка

Перед оком паука.

Белый гад,

Луновод,

Выпьет кровь.

Это — лунная любовь.

И опять,

Бел и тих,

Паутину будет ткать,

Светосети излучать

Для других.

Чешуя моя зеленая,

Весной-краснóй рощеная.

Чешую ту я чешу,

Лесом-лешанькой трушу.

На березке, на дубочке

Не листочки,

А чешуйки.

Голова моя седая,

Под сединкой голубая.

Я кажинную весну

Глажу, прячу седину.

Ни на небе облачка,

Ни седого волоска

У змеюки.

Как на речке на Тетере

Разгуляньице теперя.

Через реку пыльный мост,

Ан не мост — змеюкин хвост.

Я сидела, не хотела,

К петухам домой поспела,

Под тулупом-кожухом,

Руку за руку с цветком.

Не воздух, а золото,

Жидкое золото

Пролито в мир.

Скован без молота —

Жидкого золота

Не движется мир.

Высокое озеро,

Синее озеро

Молча лежит.

Зелено-косматое,

Спячкой измятое,

В воду глядит.

Белые волосы,

Длинные волосы

Небо прядет.

Небо без голоса,

Звонкого голоса,

Молча прядет.

Я полюбил тебя в янтарный день,

Когда, лазурью светозарной

Рожденная, сочилась лень

Из каждой ветки благодарной.

Белело тело, белое, как хмель

Кипучих волн озерных.

Тянул, смеясь, веселый Лель

Лучи волосьев черных.

И сам Ярила пышно увенчал

Их сеть листвою заостренной

И, улыбаясь, разметал

В лазури неба цвет зеленый.

Ласкаясь, просила:

— Сруби этот клен,

Сруби, мой любимый!

В нем черная сила,

Он солнца губитель,

Он тьмой напоен.

За кожей палатки

Стояла незримо,

Истомою сладкой

Томима.

И видела стройный

Кленовый

Ствол,

Беспокойный,

Готовый

Упасть.

И теплила страсть,

И таила.

И знойный

Укол

Ощутила,

Когда упал ствол.

Сумерки сгорели.

Тени вечерели.

Милый, он лежал.

Вышила ночь звезды,

Выбросила серп.

Он лежал у верб.

Нежная, подкралась,

Силой налилась.

Низко наклонилась,

Быстро подняла.

Гордая, пошла,

Песней огласилась

Голубая мгла:

Любила я солнце —

Упали лучи горячи.

Любила я небо —

Закапали капли дождя.

Любила раба,

Любила вождя —

Раба, и раба, и раба.

Я кору твою надрежу

И сниму.

Я тебя изнежу,

Обниму.

Я прильну губами

И приникну вся —

Госпожа твоя.

Древеницы в лесу заплетали

Замурудные мхи-волоса.

Высоко пряди-космы взлетали,

Заметали, мели небеса.

«Поцелуй, зацелуй до утомы! —

Молвил той, что постарше была. —

Залучу в золотые хоромы,

В жемчуга облеку до чела».

«Жемчуга моей милой не стоят. —

И подругу целует в уста, —

Мне парчой она небо покроет,

Изукрасит в цветы и цвета».

«Поцелуй, зацелуй до утомы! —

Молвил той, что моложе была. —

Залучу в ЗОЛОТЫЕ хоромы,

В жемчуга облеку до чела».

«Жемчуга моей милой не стоят. —

И подругу целует в уста. —

Мне парчой она землю покроет,

Изукрасит в цветы и цвета».

«Так целуйтесь, милуйтесь на воле!

Молвил старшей и младшей, двоим.

Закачусь в многоцветное поле,

Обнимусь с родником ледяным!»

В космах зеленых, взлохмаченных

Сад и не сад надо мной:

Жизней истраченных

Сход вечевой.

Леший корявыми лапами

Облако цепко схватил,

Сапами, храпами

Тем огласил.

Скорчилась, вся искорявилась,

Клен лешачиха сосет:

Горечь понравилась,

Горькую пьет.

Пялится оком реснитчатым

Пращур в березовый ствол:

В теле крупитчатом

Язву нашел.

Штопать рогожи зеленые

Щур на осину залез,

Нитки лощеные

Тянет с небес.

Прадед над елкой корячится,

Дед зеленя сторожит,

Выглянет, спрячется,

Хвоя дрожит.

Предки меня не чураются,

В космах зеленых снуют.

В жизнь озираются,

В нежить зовут.

Рано-рано из тумана прорезаются леса.

Едет Юхано на лодке, с лодкой движется леса.

Гладь озерная недвижна, берега — как пояса.

Коренастый, низколобый, преисполнен тучных сил,

Идет Юхано на лодке, едет тихо, загрустил:

«Нету милой, нет любимой, никого я не любил».

Назвенели колокольчики с далеких берегов:

Это Тильда выгоняет на поля своих коров.

Как-то мальчик ее белый этой осенью здоров?

Долетел до лодки хриплый с берегов собачий лай:

Лает Вахти, сторож Айны. Ну-ка, сердце, вспоминай,

Кто там мальчика качает в колыбели, баю-бай?

Всколыхнулась громко рыба в прибережных тростниках

Это едет Маэстина, в лодке стоя на ногах.

Идет бросить в воду сети. Тяжело ей на сносях!

Гладь озерная недвижна, берега — как пояса.

Идет Юхано на лодке, с лодкой движется леса.

Нету милой, нет любимой! Где ты, девушка-краса?

В далекой печере,

В божьей келье,

Где люди и звери

В умном весельи

Сходятся вместе,

Волк к невесте,

Жених к волчице,

На красной тряпице

Лежит моя самка.

Волк этот желтый

Когда пробегает

По крыше, —

День наступает.

А эта волчица

Когда пробегает

По крыше, —

Тень наступает.

И перед волком,

И перед волчицей

Бежит на дорогу,

Бежит моя самка

И Богу

Тряпицею машет.

И тянет по крыше

Мохнатою лапой

Тряпицу прекрасную:

Красную, красную.

И я, косолапый,

За машущей лапой

Тянусь через воздух

За цветом багровым,

И радостным ревом

Колышется воздух,

И тряпка трясется,

И самка несется

В реве багровом.

Землица яровая,

Смуглица мать сырая,

Ни зги в избенке серой.

Иди, иди, поилец!

Тряхни водицу с крылец!

Сберем водицу с верой.

Мы заждались,

Стосковались,

Заплетая косы;

Притомились,

Уморились,

Собирая росы —

И над каждою росинкой

Приговаривая,

Дружку тонкой хворостинкой

Приударивая:

Засиделись в девках девки,

Заневестились.

Эх, вы, девки-однодневки,

Чем невестились!

Тем ли пятнышком родимым,

Что на спинушке,

Тем ли крестиком любимым

Из осинушки.

В огороженном двору,

На осиновом колу

Запевает петушок.

Едут, едут по селу,

Будет, будет ввечеру

Всякой девке женишок.

Сиденье земляное,

Окошко слюдяное,

Ни зги в избенке серой.

Пришел, пришел поилец!

Темно от сизых крылец…

Ой, дружки, в Бога веруй!

Как синь голубиных очей,

Как око безлунных ночей,

Как сердце кипучих ключей,

Как омуты лунных лучей,

Как ствол негасимых свечей,

Как пламя небесных мечей,

Как смысл голубиных речей, —

Такое глубокое озеро.

Как дали беззвездных полян,

Как дольний вечерний туман,

Как цвет вечереющих ран,

Как на море синий буян,

Как звездного неба курган,

Как туч неразвеянных стан,

Как сам голубой океан, —

Такое широкое озеро.

Бирюза, бирюза, зелена, голуба,

Золотятся березы, тот берег лилов,

Недреманное око, немая мольба,

Теневой глубины голубящий покров.

Ах, нельзя показать, ни сказать-рассказать

Ту страну-сторону, тишину, глубину,

Где опальную светло-хрустальную гладь,

Отразив, затаила в глубинах весну.

Ни сказать-показать. Только вот — промолчать:

Так недвижно, неслышно печальная гладь

Затаила в глуби тишину-благодать.

Свете тихий, Боже скорби, цвет печали!

Дни настали.

Томный трепет, вешний лепет, гул ручейный,

Плен келейный.

Выйти в поле, за калитку, к пашне хлеба,

Видеть небо.

Слышать пенье, сыпать зерна, сеять щедро,

Славить недра.

Плачет сердце, ломят руки, воздух душен,

Сон нарушен.

Свете тихий, Боже келий, в зорях дали

Задрожали.

Плыви, челнок, плыви,

Зови, душа, зови,

В крови вода, в крови.

Свете тихий, Свете дивный,

Освети меня!

Ниже облак переливный

Алого огня.

Вот уж виден купол алый,

Слышен ясный звон.

Славен город небывалый,

Сладок Божий сон.

Славься, Свете, величайся,

Душу приими!

Дверь святая, отверзайся,

Полог отыми.

В келью ночь вошла,

Злая Птица-Мгла

Камнем в грудь легла.

В келью ночь глядит;

Птицей-Мглой укрыт,

Ярче жар ланит.

Омут водный тих.

Звон ночной не стих,

Ужас водный лих.

Стар звонарь, не ты ль

Поднял пену-пыль,

Белоструй-костыль?

За тобой ползет

Из вспененных вод

Монастырь урод.

В окнах желтый свет,

Купол вбок надет,

А крестов-то нет.

Выплыл, стал, стоит,

Громом звон гудит,

Серный дым кадит.

До святой зари

Пляс и крик внутри —

Посмотри — умри.

Птица-Жар, лети!

Птица-Мгла, пусти!

Как от зла уйти?

Уж, что будет, будь,

А когда-нибудь

Мне на ад взглянуть.

Сизый сумрак в лес и долы,

Вечер на небо веселый,

На молитву богомолы.

Богу милы повечерья,

Жара-Птицы зори-перья,

Вечеровые поверья:

Кто смеялся на закате,

У того в полночной хате

Ляжет свадьба на полати.

Кто умылся на заходе,

У того в семье и роде

Будет рыжее в приплоде.

Кто молился алым зорям,

Для того за синим морем

Сгинут беды с лютым горем.

Кто смеялся и молился

И водой-зарей умылся,

Тот со счастьем поженился.

Поспешайте, богомолы!

Сумрак пал в леса и долы,

Вечер на небе веселый.

Коротайте повечерья,

Лобызайте зори-перья,

Богу милуйте поверья!

За леса заря запала,

Пала наземь сиза мгла.

Сердце стало, сердцу мало,

Туча сердце облегла.

Мы вот тут вот так кружились,

Бились, спелись, заплелись,

Богу милому молились,

Светлой жизни родились.

Мы вот тут, вот так, вот так — ах!

С ним, и с ним, и с ней, и все.

Стлался волос в диких злаках,

Щеки зарились в росе.

Мало, мало! Светик алый!

Алый светик! Оглянись!

Не бывало? — Небывалый!

Ночка зорькой обернись!

Ах, ангелы, архангелы, святители мои!

Уродика, зародыша нашла в пути, в пыли.

Сердечный весь измаялся, кричал, навзрыд рыдал.

Весь в тине, волосатенький, насилушку дышал.

Распутала и вымыла и Богу принесла:

Примите, люди добрые, Господь спасет от зла.

Какой-то он неладненький: на ножках, за ушком

Натерты шишки черные камнями да песком.

Да травка, стебель рыженький, прилипла на спине.

А может, все пригрезилось старухе старой мне.

И приняли, болезнуют, кто молод и кто стар,

И назвали Феодором, что значит Божий дар.

Растет Феодор, ластится к монахиням святым,

Монахини так ласковы с приемышем своим.

Иные уж состарились, и новые пришли.

Феодор пашет пахоту и крепнет у земли.

И каждый год по осени уж кто-нибудь идет,

А то и две, к пустыннику, в безлюдье гор и вод.

И каждый год зародышей к чужим монастырям

Несут старухи старые приемным матерям.

Мы выросли в темных лесах,

Над озером в белых стенах,

В безбурных, лазурных мечтах.

Три лета отец приходил,

У стен три сосны посадил,

Родимую трижды любил.

И первою я родилась,

Когда в небесах занялась

Весны голубой ипостась.

Свершилось теченье времен,

Весною был храм отворен,

Сестра закричала под звон.

И третья весна зацвела,

Когда наша мать умерла

И сестрам сестру принесла.

Росли мы в дремотных лесах,

Над озером в белых стенах,

В мечтаньях и сладостных снах.

Но нить совершений текла,

Судьба неустанно пряла,

Грядущего таяла мгла.

И выросла младшая дочь.

Таилась как вешняя ночь.

О небо, ее не порочь!

Любила зеркальность озер,

На дне различал ее взор

Возлеты и пропасти гор.

И в час восхожденья луны

Услышала глас глубины,

Ступила в тайник старины.

Коса заплеснула тростник,

И лунный рассыпался лик,

И вспыхнул ликующий крик.

Так кинула бренный полон.

И сестрам оставила сон

В печальном сияньи икон.

Так нить совершений текла,

Судьба неустанно пряла,

Грядущего таяла мгла.

Любила вторая сестра

Горенье, томленье костра,

Сияние звезд до утра.

Ходила за чащу лесов,

В скиты огнепальных отцов,

В обитель немых стариков.

Всенощные службы несла,

Со свечкой сияла-цвела

И смутного сердцем ждала.

Ей грезился верный жених,

Нежнее беличек младых,

Алее колец огневых.

И в дымном гореньи кадил,

Бесплотнее ангельских сил

Он к ней на вечерни сходил.

И вот — обрученье пришло:

Грозою молельню зажгло,

Со звоном огнем унесло.

Осталась покорная рать

Крещенье огнем восприять,

Во древе усохшем сгорать.

Была моя рана остра:

Вдвоем ли взошла ты, сестра,

На ложе святого костра?

Так нить совершений текла,

Судьба неустанно пряла,

Грядущего стаяла мгла.

Старухою в скит прихожу,

Года за годами нижу,

На маковки церкви гляжу.

Все то же безмолвие стен,

Все тот же целительный плен,

Далеких земных перемен.

Приими меня!

Тихострунный, звонколирный,

Слышу звон огня.

Мне мил огонь, мне мил.

Нет сил к земле, нет сил.

Уплыл челнок, уплыл!

Струись, душа, струись,

Катись, волна, катись

В ту высь, святую высь!

Ах, уста мои сомкнуты,

Молчаливый монастырь.

Пусть страницы разогнуты,

Не написана Псалтырь:

Слово каждое убавит,

Слову ль молвить могота?

Нестерпимое прославит

Счастье только немота.

Молвил дождику закапать,

Завернулась пыль.

Подвязал дорожный лапоть,

Прицепил костыль.

И по этой по дороге

Закатился вдаль,

Окрестив худые ноги,

Схоронив печаль.

Высоко мое окошко,

Око теремка;

Завивается дорожка,

Утекла река.

До окна моя березка

Белоснежный

Высит ствол.

Белый, нежный,

Он ушел

В поднебесье

Голубое,

Белый весь.

Выйду ленточку повесить

В зелень веток

Алоцвет.

Иль окно мое завесить

От наветов,

Или нет?

Знаю место над рекой:

Вековой Старый дуб

Сердцу люб.

Подойду,

Постою

И уйду,

Запою.

А под дубом белый крест

Без венка,

И окрест

Водят розовых невест

До венка.

А над дубом белый серп

Старика,

Широка его пасть,

Высока его власть,

На ущерб.

Милый, милый, поспеши:

Заждалась…

Вон звезда оторвалась,

Понеслась

В тиши

За тобой.

Звоны-стоны, перезвоны,

Звоны-вздохи, звоны-сны.

Высоки крутые склоны,

Крутосклоны зелены.

Стены выбелены бело:

Мать игуменья велела!

У ворот монастыря

Плачет дочка звонаря:

«Ах ты, поле, моя воля,

Ах, дорога дорога!

Ах, мосток у чиста поля,

Свечка чиста четверга!

Ах, моя горела ярко,

Погасала у него.

Наклонился, дышит жарко,

Жарче сердца моего.

Я отстала, я осталась

У высокого моста,

Пламя свечек колебалось,

Целовалися в уста.

Где ты, милый, лобызаный,

Где ты, ласковый такой?

Ах, пары весны, туманы,

Ай, мой девичий спокой!»

Звоны-стоны, перезвоны,

Звоны-вздохи, звоны-сны.

Высоки крутые склоны,

Крутосклоны зелены.

Стены выбелены бело.

Мать игуменья велела

У ворот монастыря

Не болтаться зря!

Вся измучилась, устала,

Мужа мертвого прибрала,

Стала у окна.

Высоко окно подвала,

Грязью стекла закидала

Ранняя весна.

Подышать весной немножко,

Поглядеть на свет в окошко:

Ноги и дома.

И, по лужам разливаясь,

Задыхается, срываясь,

Алая кайма.

Ноют руки молодые,

Виснут слезы горевые,

Темнота от мук.

Торжествует, нагло четок,

Конок стук и стук пролеток,

Деревянный стук.

Выступала по рыжим проталинам,

Растопляла снеги голубы,

Подошла к обнищалым завалинам,

Постучала в окошко избы:

«Выйди, девка, веселая, красная!

Затяни золотую косу,

Завопи: «Ой, весна, ой, прекрасная.

Наведи на лицо мне красу!»

И выходит немытая, тощая:

«Ох, Белянка, Белянка, прощай!

Осерчала ты, мать Пирогощая,

Богородица-мать, не серчай!

Лупоглазую телку последнюю —

Помогай нам Никола! — продам.

За лесок, на деревню соседнюю

Поведу по весенним следам!»

Жутко мне от вешней радости,

От воздушной этой сладости,

И от звона, и от грома

Ледолома

На реке

Сердце бьется налегке.

Солнце вешнее улыбчиво,

Сердце девичье узывчиво.

Эта сладкая истома

Незнакома

И страшна, —

Пала нá сердце весна!

Верба, ягода пушистая,

Верба, ласковая, чистая!

Я бы милого вспугнула,

Хлестанула,

Обожгла,

В лес кружиться увела!

Я бы, встретивши кудрявого,

Из-за облака дырявого

Вихрем волосы раздула

И шепнула:

«Милый, на!

Чем тебе я не весна?»

Ах, калина побурела,

Ржавой кровью запеклась.

Ворожить я не умела —

Вьюн-любовь не унялась.

Мил сердечный светик-цветик

Лето целое ласкал.

Вот на тех полях, на этих

Ручка за руку гулял.

Вот под этой под березкой

Повидалася я с ним.

Слезка желтая за слезкой

Каплет дождиком густым.

Там под кленом под зеленым

Подарилася ему.

Алым стал он, опаленным

И в тумане, что в дыму.

Ты ли, осень, разлучила,

Ты ль, разлука, отвела

От зазнобы друга мила,

Сердце девичье сожгла?

Приходи в теремок на заре

Зажигать зоревые уста.

Я подвинусь на теплом одре,

Колыбелька не будет пуста.

Вихри-кудри сама расчешу —

Золотистее ржи, мягче льна.

Чую сердцем: под сердцем ношу,

И полна, и хмельна, всё хмельна.

За окном поутру загорят купола,

И в лазурную тишь окунутся кресты,

На окне слюдяная засветится мгла,

На полу зацветут голубые цветы.

Из-за полога выглянешь. Русой косой

Огневого на ткани коснешься пятна.

И подымешь ресницы. И взор голубой

Зацветет голубей голубого окна.

По розовому полю

Зеленые цветы.

Не хочешь — приневолю

Неволей красоты.

Всю зиму вышивала

Цветные рукава —

Такая расцветала

Весною мурава, —

Чтоб розовые руки

Красивей протянуть,

К тебе, моей прилуке,

По-вешнему прильнуть.

Еще поля лежат в туманах,

И на холмах ночная тень

Блуждает в призрачных обманах,

Пугая подошедший день.

Но все ясней и несомненней

Бледнеет тающий восток.

Дыханьем прелести весенней

Рассвет исполнен, светлоок.

Ступила с шаткого крылечка.

Прощай, любимый, до утра!

Смотри: уж засветлела речка,

Мне в терем девичий пора.

Ступила жаркою ногою.

Как холодна заря-роса!

Змеей завита нетугою,

Снопом рассыпалась коса.

А в небесах коса другая

Снопом рассыпалась другим:

Заря, седую ночь пугая,

Цветет рассветом огневым.

Я приду к тебе сегодня

В тихий терем.

Сказкам старым, самым старым

Мы поверим.

Ты — невеста в злой неволе,

Я — твой милый.

Усыплю я песней змея,

Сном могилы.

Молви: правда, губы алы,

Губы — зори?

Молви: правда, очи сини,

Очи — море?

Посмотри: ведь ты — царевна,

Я — спаситель.

Злого змея — молви: «Правда!»

Победитель!

Истомленный, обнищалый,

Я опять к тебе пришел,

Где я прежний, ярко-алый,

Небо знающий орел?

Я пришел — зачем не знаю —

Бедный, сирый и нагой.

О, мои полеты к раю,

В терем солнца золотой!

Все истомы, все паденья

Возлелеял и принес.

Где вы, зори откровенья,

Блески утренние рос?

Потемнелый, потускнелый,

Видишь мой погасший лик.

О, мой солнечный, мой смелый

На рассвете первый крик!

Ты устала? Я ласкаю.

Воет вьюга? Я с тобой.

Гаснут искры, улетая,

Блекнет пепел золотой.

Хочешь сказку? Жил на свете

Белый ангел. Где? — Забыл!

Помнят звезды. Знают дети.

Он всегда печален был.

Уж слезинка? Ну, не надо!

Много сказок для тебя:

Вышла козочка из сада…

Что? Обидел? Я — любя.

Воет вьюга. Потемнело.

Лето, лето! Светлый юг…

Ходит дрема и несмело

Замыкает сонный круг.

Белой вьюгой запушило,

Тесный терем замело.

Сердце зимнее застыло,

Алой кровью затекло.

Солнце, витязь златолатый,

Ходит небом голубым.

Загляни ко мне, богатый

Блеском бело-огневым!

За тобою днем слежу я —

Все окошко в серебре,

Темной ночью ворожу я, —

Загоришься ль на заре?

Ты одна моя отрада,

Солнце, витязь золотой!

Ах, когда ж весна-услада

Плен растопит снеговой!

Зима твой терем миновала,

И солнце смехом золотым

В окошке белом заиграло,

Дробясь по иглам ледяным.

И топит, капая слезами,

Налеты позабытых вьюг.

И ты с блестящими глазами

Ко мне выходишь, вешний друг.

«Весна настанет?» — Да, настанет.

«Ты чуешь?» — Чую. — «Знаешь?» — Да.

Весна заманит, и обманет,

И унесет-завьет… Куда?

Ветер, в стекла не звени:

Нежен мир умерших нег.

Быстрый ветер, не гони

Желтых листьев вялый бег.

Клонит душу поздний цвет.

Мил очам увялый лист.

Будет снова? Будет, нет —

Прежний свет еще лучист.

Дальше, дальше! Вянет день.

Ну хоть миг! Вот так. Блесни.

Брось в пустое поле тень

И тони в своей тени.

Стены серы, даль в тумане.

Речка реет под окном.

Приходи к реке заране,

Я махну тебе платком.

В свете алой вечерницы,

Из печальной высоты

Я увижу из темницы,

Как заломишь руки ты.

Мать любимая, родная,

Я с тобой издалека!

Хочешь: сына огневая

До тебя домчит река?

Только раз мне обернешься,

Только раз мне скажешь:

«Милый». И подумаешь: «Люблю», —

Сердце вспыхнет и взовьется

В сине небо алокрылой

Жаром-птицею Люблю.

Только уст моих коснешься,

Только голос легкокрылый

Тихо вымолвит: «Люблю», —

Сердце станет и несется

В недра темные могилы

Углем-птицею Люблю.

Помнишь, вьюга налетала,

Помнишь, стужа леденила,

Рукавом ты запахнулась,

Темным сердцем замирала,

Мысли милые таила,

Смутным смехом улыбнулась.

Лунный иней, белый иней,

Сединою лес повитый,

Сонных веток колыханье…

Я под лаской ткани синей,

Рукавом твоим закрытый,

Целовал твое дыханье.

Заледенелая и снежно-белая —

И всё же серые глаза,

И всё же тонкая рука.

Такая тихая и вся несмелая —

Оцепенелая гроза,

Закаменелая река.

Что под глубинами и под сединами

Заполоненная весна?

Зеленотопкая тайга?

И под сияющими льдинами

Душа ли белая ясна?

И сердце ль вковано в снега?

Замети меня метелями,

Белой вьюгой закрути,

Вьюжной песней утоми,

Чтоб за елями, под елями

В белоснежный сон уйти —

Только сон не отыми.

Все взяла, на ветер кинула:

На, пляши, гуди, мети,

Замети, убей, уйми!

Косы белые раскинула,

Пляшешь, душишь — отпусти!

Руки-вихри разойми!

Такая милая, такая милая,

Как первый лучик вешних дней,

Как детский глаз, видавший рай.

В снегу забытая, во льду застылая,

Чуть слышен звук: «Огней, огней,

Хочу играть!» — «Так на, играй!

Вот видишь: красненький, зеленый, аленький,

И все горят, дрожат, живут».

«А где же солнце? Дай его!»

«И солнце дам, и месяц маленький:

Они мои. Неволи ждут.

Вон смотрят с неба своего».

Чтобы больше, больше, больше

Падал, падал белый снег,

Лился, вился снежный сон;

Чтоб слышнее, глубже, дольше

Задыхался тихий бег,

Колыхался белый звон.

Чтоб под этой сетью снежной,

Опускаемой с небес,

Долетевшей до земли,

Белизною безмятежной

Заволакивался лес,

Горы белые росли.

Прощай, прости, как я прощаю.

Весна зовет меня в поля,

Где тают рыхлые снега,

Одной сырой земле вещаю:

«Я твой, я твой, и ты моя,

Прольюсь дождем в твои луга».

Прощай. Зачем ты не с землею,

Зачем не слышишь звона льдин,

Не дышишь смолью чернозема?

И я в веселье ледолома

Такой весной зачем один,

А не с тобой, а не с тобою!

Так и останется, так и останется

В глухую топь сырой земли

Тобой зарытое Люблю.

И все останется. Опять обманется

Весенним запахом земли

Другое, вешнее Люблю.

Несется водами и веет воздухом,

Смуглеет кров сырой земли

И дышит силою Люблю.

И воздыхает тяжким воздыхом

Под гнетом тающей земли

Тобой зарытое Люблю.

Любуются богатые

Пустыми красотами,

Блуждая взором любящим

По заревам затрат.

А нищие подслеповатые

С разъеденными ртами

Шевелятся под рубищем

У мраморных палат.

Белокаменны палаты,

Стопудовая краса.

Мчатся сани-самокаты,

Не жалей коню овса!

Почерневшая избенка,

В лёжку праздники идут.

Пухнут десны у ребенка.

Что же хлеба не везут?

В дупле трясучей конки

Старушки, старички,

Старинные иконки,

Вчерашние сморчки.

Задумались, мечтают

О сказках прожитых.

Любовно вспоминают

Покойников родных.

Краснеют густо щечки,

Беззубый рот дрожит.

На голые височки

Седая прядь бежит.

«Давно ли, ах, давно ли —

Забыть я не могу —

Дарил розаны Оле

На бархатном лугу».

«Совсем, совсем недавно —

Ах, время-лицемер! —

Вручала Жану славный

Из липы табакер.

И вот уж на гробницу

Бессмертники везу,

Взирая на столицу

Сквозь стекла и слезу».

Ползет уныло конка,

Скрипит дверной крючок.

Храпит у двери звонко

Ослабший старичок.

Вспоминаю: весна начинается,

На постели болезная мать.

Сердце бьется, душа порывается

За ворота пойти постоять.

Каждый день он проходит, торопится,

Надвигает на лоб козырек.

Ах, когда ж на меня оборотится,

Пригласит провести вечерок?

Дождалася денечка туманного:

На кладбище гуляем вдвоем.

Как смешно завились у желанного

Рыжеватые кудри кругом!

Вспоминаю: дожди проливаются,

Не дожди, мои слезы текут.

Под воротами стены качаются,

Мои ноги дверей не найдут.

Все равно теперь, кто ни попросится,

Все равно, кто теперь ни возьмет.

Далеко мое сердце уносится,

Когда горе любовь продает.

Каждый вечер под ласками новыми

Опуская глаза, я молчу

И мечтами горючими, вдовыми

На кладбище пустое лечу.

Обезумела в уличном грохоте,

Винным паром себя отуманила,

У забора, качаяся в хохоте,

Зазывала, сулила, дурманила:

«Полюби меня, миленький, маленький!

Я крупичата баба, раздольная.

Полюбился ты, цветик мне аленький,

Будет жисть тебе нынче привольная.

Беднота одолела подвальная!

Нешто б путалась в праздник, беспутая?

Эх ты, радость моя беспечальная!

Прибегай, душегреей окутаю».

Ты пришла с лицом веселым,

Розы — щеки, бровь — стрела.

И под небом-нёбом голым

В пасти улицы пошла.

Продалась, кому хотела.

И вернулась. На щеках

Пудра пятнами белела,

Волос липнул на висках.

И опять под желтым взором

В тень угла отведена,

Торопливым договором

Целовать осуждена.

Сонно логовище стынет.

Не моя ли череда?

Пастью улица не двинет,

Спала цепкая узда.

В отдаленье тротуаров,

Наволакивая свет,

Без шагов и без ударов

Придвигается рассвет.

Ты склонилась из тумана.

Холодеет на руке

Капля, стершая румяна

На обугленной щеке.

Алы розы одеяла.

Кожа тонкая бела.

Ты меня вчера искала,

Поутру меня нашла.

Темной ночью по улице шумной

Пробегала с надеждой безумной

Увидать в очертаниях встречных

Отражение обликов вечных.

И желанье в зрачках обнажала.

И искала, искала, искала.

Возвращалась по лестнице черной

И звонила с отвагой притворной.

Но за дверью звонок оборвался

И упал, и звенел, извинялся.

Отворила старуха, шатаясь,

Мертвецом в зеркалах отражаясь.

И ударила руганью четкой,

Замахнулась костлявою плеткой.

И по комнатам шаркала глухо

И огнем колыхала старуха.

И смотрела на нежное тело,

И бурчала: «Поймать не умела!»

А на улицах стало темнее,

У прохожих на сердце смутнее.

Зарождались желанья и вяли.

Огоньки в фонарях потухали.

Я помню близкое навеки

Твое вечернее лицо,

И полуспущенные веки,

И брови нежное кольцо.

И в каждом взоре незнакомом

Ищу утраченный огонь,

И лег мой путь кривым изломом

По вехам чающих погонь.

И, настигая, счастлив снова:

О, не блеснет ли старый взгляд!

Но безнадежно и сурово

Бичи прошедшего казнят.

В зиянье пьяного убранства,

Кивая веками, встает

Лицо, опухшее от пьянства,

И всё еще несытый рот.

Слепая мать глядит в окно,

Весне морщинками смеется.

Но сердце, горю отдано,

Больней на солнце бьется.

Не надо света и красы!

Не надо вешней благодати!

Считает мертвые часы

Мой сын в далеком каземате.

Где-то улицей далекой

Ты проходишь. Суета.

И с толпою многоокой

Вся душа твоя слита.

А в высотах, над домами,

У открытого окна

Я с мечтами и слезами,

И любовью — все одна.

Вот опять снега растают, улыбнется вешний свет,

И у дома по канаве побежит седой поток,

Размывая желто-бурый неоттаявший песок,

Унося с собой кораблики — утехи детских лет.

Стекла зимние умыты, и капели каплют вниз.

Смотрит девушка в окошко, по заречью на погост:

Не пора ль идти ко всенощной! Теперь Великий пост.

Я люблю Ефрема Сирина и траур черных риз.

Так страшно и так радостно. Мне в середу говеть,

Во всех грехах покаяться. А в чем же я грешна?

Не в том ли, что на улицу мне весело смотреть,

Не в том ли, что на улице веселая весна?

Буду я на все вопросы отвечать: грешна, грешна!

Не таскала ли у матери припрятанных сластей?

Не слыхала ль от крамольников бунтующих вестей?

И слыхала, и таскала! Все равно, теперь весна!

Земля еще под пологом

Предутренних теней.

А окна фабрик светятся

В морозной темноте.

Зачахли сиротливые

И звезды и созвездия

Над трубами, дымящими

В глазницы высоте.

И льются, льются нищие,

Закутаны лохмотьями,

Ругаясь на ходу.

И пасть глотает черная

Чешуйчатый поток,

Ползучую змею.

Уж пять часов привычных,

Скрипя, часы фабричные

Ударили, крича.

Пять яростных ударов

Кричащего бича.

Пять ран в пустое сердце

Прилипшего к одру

Глушительного сна.

Пять тысяч острых ран

В густую чешую

Сползающей змеи

С нагретого одра.

Уж скоро солнце зимнее

Над каменной стеной

Покажет, озираясь,

Морозное лицо,

Омытое в крови.

И в грохоте и рокоте

Завертятся, закружатся

Колеса и ремни,

Глумясь и издеваясь

Над жизнью каторжан.

В пыльном дыме скрип:

Тянется обоз.

Ломовой охрип:

Горла не довез.

Шкаф, диван, комод

Под орех и дуб.

Каплет тяжкий пот

С почернелых губ.

Как бы не сломать

Ножки у стола!..

Что ж ты, водка-мать,

Сердца не прожгла?

Высоко-высоко над землей

Чердаки на домах, чердаки.

Серый мрак, свист и вой, свист и вой,

Ветровой старой песни клоки.

Не запеть в чердаках по-людски:

Только песню начнешь —

С первых слов

Оборвет,

Унесет

В небеленую глотку окна.

Перекрикнуть-то грудь не вольна —

И замрет,

Упадет

В спорыньевую рожь

Человечьих голов,

На панель из окна.

Балок, труб, и столбов, и подпор

Разукрасила плесень стену.

Воронья, голубей разговор.

Подойти — не подходишь к окну.

Полюбила голубку одну:

Голубок сизокрыл

На морозе застыл

И упал,

Застучал

По фасаду замерзлым крылом —

Подоконники выставил дом;

Ветер гнал,

Нападал

И над птицей завыл

Между улиц-могил,

Над крестом-фонарем.

Протянулись к столбу от столба,

Закрестились веревки в кресты.

Стебанет — задрожишь. Эх, судьба!

Деревенские вспомнишь кусты,

Заозерские видишь мосты:

Только месяц взойдет,

Шибче речки бежишь

На мосток

Невысок.

Под овчинкой, обнявшись, сидеть,

Милу другу глазами блестеть…

Ах, цветок,

Милоок!

За кусток целовать уведет,

Под высокой травою дрожишь,

Век бы в синее небо глядеть!

Ну-ка, вешай, да делу аминь.

Понамыто белья без конца,

Полотенец, рубах и простынь

Из двадцатой квартиры жильца,

Не видала бы я наглеца!

Обнадежил красавчик седой,

Лысый бес, генерал,

Обещал,

Насказал:

В «Эрмитаже»-то буду я жить,

Ни о чем-то не знать, не тужить.

Погулял

И прогнал:

Чтоб те смаяло душу бедой!

Чтоб ты пропадом, старый, пропал!

Чтоб до смерти тебе не дожить!

Вечерний сумрак беспокоен,

Он надо мной, за мной стоит.

Прекрасный занавес раздвоен,

Явился взорам чудный вид:

Над пастухами и пастушкой

Уютной хижины дымок.

Зовет пастушка милой ручкой

Зайти в приветливый домок.

На небе тающий багрянец,

На небе тоже чудный вид.

Мне каждый час больней румянец

Твоих стареющих ланит.

Тебя ласкали, обнимали,

Придут еще, и ты пойдешь,

И не меня в угарном зале

Рукой знакомой обоймешь.

И все покинут представленье,

Актеры вымоют лицо,

От утомленья и томленья

Прижму к губам твое кольцо.

И заблужусь в сетях дорожек,

В тенях подстриженных кустов,

Под редкий стук унылых дрожек,

Под всплески пьяных голосов,

Усталой, смятой и печальной

Ты выйдешь к утру в пальтеце,

И я поймаю зорьки дальней

Живую алость на лице.

Мама окна завесила.

У нее будет весело,

Но не пустят меня.

Будет свет, а потом —

Будет смех, а потом

Замолчат без огня.

Угадаю иль нет?

Кто сегодня? Брюнет?

А вчера рыжий был.

А на днях был старик,

Здесь повесил парик —

И забыл!

Мама, верно, больна,

Все скучает одна

И молчит.

Подзовет, обоймет,

Волоса мне завьет

И глядит.

«За тебя, моя дочь, убиваюсь,

Я без слез на тебя не гляжу!»

«Мама, мама, я все же венчаюсь,

По судьбе за него выхожу».

И глумилась, и горько смеялась:

«Он ведь старше тебя, он урод!»

Холодела, рука, изгибалась,

И сжимался испуганный рот.

Покупала дешевого фаю

Подвенечное платьице шить.

«Я ведь знаю, давно уже знаю:

Не любить еще нам, не любить».

Поднимала икону, стояла,

Над невестой творила кресты.

Обрученная низко лежала,

Восковые дрожали цветы.

Повенчала и с мужем богатым

Отпустила на первую ночь.

И потом, пригибаясь к заплатам,

Вспоминала богатую дочь.

Приходила и скромно садилась:

«Помоги мне на черные дни».

И у дочки улыбка змеилась:

«Пока можешь, червонец, звени!»

Подглядывал, высматривал и щурился глазком:

«Позвольте познакомиться, я, кажется, знаком.

Как под руку с молоденькой приятно погулять!

Теперь столоначальника желал бы повстречать.

Квартира холостяцкая, живу невдалеке,

Не будет ли браслеточка вам эта по руке?»

Лоснится, светит лысина из кучи одеял.

В углу стена закапана: лампадку доливал.

«Побудь еще, цыпленочек, быть может, зацвету.

Ты видишь, я как яблоко, в соку и во цвету».

«Ах, ноют, ноют ноженьки, вон видишь синий след

На память что подарите, ужель один браслет?»

Хозяйка убивается,

Устала от хлопот.

Покоя добивается,

Поклоны земно бьет.

«Пошли, Господь, хорошую,

Красивую собой,

Тяжелою я ношею

Придавлена Тобой.

Двух девушек гуляющих

Держала для гостей,

Хозяйству помогающих,

Питающих детей.

Давала стол и горницу

За семьдесят рублей.

Спаси, Господь, затворницу,

Нет жизни нашей злей.

Ты знаешь сам, таскаются

Пьянешеньки-пьяны.

Стучат, поют, ругаются,

Как в пасти сатаны.

Квартира никудышная

И с кухней проходной.

Тяжка мне воля вышняя -

Век маяться одной!

Которая веселая,

Та до сих пор живет.

Другая — рыба хволая,

Приманит и заснет.

Не выдержала, бедная,

Ах, тьфу ты, боже, тьфу!

Напала болесть вредная —

Повесилась в шкафу.

Теперь забота новая —

Какую подберу?

За стол и все готовое

Полсотенки беру.

Пошли, Господь, хорошую,

Красивую собой.

Тяжелою я ношею

Придавлена Тобой.

Твоею волей двинуты

И горы и моря.

Тут детски рты разинуты,

Не дай погибнуть зря!»

И молит, добивается,

Поклоны земно бьет.

Хозяйкой называется,

Сама весь дом ведет.

Неустанная дорога

Убегает без огней

От сознания до Бога

И от неба до саней.

Костенея в зимней скуке,

Мимо движутся стволы

И протягивают руки,

Пальцы путая в узлы.

В белой шапке, кривобокий,

Дом нагнулся и заснул,

И ползет огонь безокий

Из его раздутых скул.

Вот еще, другой и третий,

На коленях, в простынях,

Все уродов старых дети

С красной точкою в глазах.

Подойди, ударь в окошко —

Сонно выглянет лицо,

Замяучит жалко кошка,

Кто-то выйдет на крыльцо:

— Что ты бродишь, непутевый,

Люди спят себе давно! —

Звякнут старые засовы,

В темноте умрет окно.

И опять, не уставая,

Вверх дорога потечет,

Побежит, не убегая,

Деревянный небосвод.

На заборчиком узорным, стиснут красненькой каемкой,

Парк, наследье вековое, в древность узкое окно,

Измельчавших птиц услада, дно зеленой чаши емкой,

Парк, изрезанный дорожками, но выросший давно.

Есть еще в зеленом сердце уголки самой природы,

Где глядится глаз прохожий во всебожии глаза,

Где сплетаются любовно и любви свивают своды

Метки лиственных деревьев, липа, ива и лоза.

Есть еще святые ложа, приготовленные Богом

Для сливающейся твари с ним, друг с другом, в полноту.

Но в народе приходящем, мелкодушном и убогом

Нет стремлений, нет порывов, облечений в красоту.

Разодетые подробно, тело скрывшие нелепо,

Дважды, трижды обернувшись в неуклюжие мешки,

Взявши позы, заучивши изреченья глупых слепо,

Ходят мелкими шагами, мерят чувства на вершки.

Там с подкрашенных сурмином женских губ глядится краска,

Из-под взбитых неуклюже войлок дыбится волос,

И глазами, приученными ко лжи, дарится ласка

Слепоглазам, одуревшим от вина и папирос.

Взявшись под руки, гуляют по усыпанной дорожке,

Испещренной их следами и бумажками конфет,

И экстаз любовный цедят и впивают яд по ложке,

Оскверняя у деревьев память прежних, ярких лет.

Если ж странно и нежданно загорится у подруги

И темноте живого глаза озарение любви,

И, к любимому прижавшись, затрепещет, как в испуге,

И безвольным телом телу скажет робко: позови —

На призыв любви — ты знаешь — как ответит друг убогий:

Сосчитав в кармане деньги, поведет ее к углу

И, взвалив любовь с подругой на засиженные дроги,

Повезет огонь к трактиру, довезет одну золу.

И обратно, заедая утоленье нег минутных

Бутербродом, принесенным на прогулку про запас,

В парк приедут для вечерних впечатлений, сонно-мутных,

Завершения воскресных жизни будничной прикрас.

Целый день и целый вечер терпит парк позор прогулок,

Недоступно охраняя сердца девственную глушь,

И когда стихает вечер и на шумный переулок

Сон находит и уводит по домам бесцветность душ —

За заборчиком узорным, стянут красненькой каемкой,

Парк, наследье вековое, в древность узкое окно,

Смотрит горько на пустое дно зеленой чаши емкой

И вздыхает гулким вздохом веток, выросших давно.

Стынет озеро. Над озером высокая гора.

Сплошь застроены купальнями крутые берега.

Поиграл тут кто-то в домики, и брошена игра,

А игравший скрылся ловко в поднебесные луга.

Полдень в волны бросит яркий, насыщенный солнцем зной,

По купальням слышны крики, всплески, визги и смешки.

Расхрабрится и, нырнувши, проплывет пловец иной

Два аршина синей волей и назад в свои мешки.

От купален по мосточкам, разгороженным точь-в-точь,

Переходят на дорогу и с дороги прямо в сад

За решетку, в тот-то номер, день и вечер дотолочь,

Скоротать и жизнь наполнить счетом маленьких услад.

За стеной сосед пиликать будет, радуя свой слух,

Запоет внизу известный в граммофоне баритон.

Побежит студент влюбленный, ко всему суров и глух,

На зеленую скамейку увидать условный сон.

Солнце ясно на закате позолотит окна дач,

Друг за другом налезающих наверх, на склон горы;

На балкончики картежников сведет тоска-палач

Подогреть сердца пустые острым трепетом игры.

Мочь настанет, и поманит, и обманет: не любовь,

А привычка или скука свяжет пары там и здесь,

И любовники, любовницам слегка волнуя кровь,

Устыдясь луны, на окна головой мотнут: завесь!

Полый круг луны высокой все увидит с высоты:

Крыши, трубы, переулки, и вершину озарит,

Где кладбищенские дремлют, надпись высунув, кресты:

Кто, да кто, какой породы и с которых пор лежит.

Как и в жизни городили, чтобы точно знать свое,

Так и здесь решеткой прочной каждый крестик обнесен.

Жизнь в пределах протекала. Что-то кончило ее.

Должен сон и запредельный также быть определен.

Стынет озеро. Над озером высокая гора.

Сплошь застроены строеньями крутые берега.

Поиграл тут кто-то в домики, и брошена игра,

А игравший скрылся ловко в поднебесные луга.

И опять визги, лязги шарманки, шарманки,

Свистящей, хрипящей, как ветер, во мне, —

Размалеванной жизни пустые приманки,

Коса из мочалки на лысой луне.

«Маргарита», венгерка и вальс «Ожиданье»,

И вальс «Ожиданье», тоска и тоска.

Той мещанки над жизнью пустой тоскованье,

Чья радость и дело — вязанье носка.

Вот по этому парку, цветов не срывая,

Гулял, поджидал — по траве не ходить!

Золотиста коса, за цветы задевая,

Гимназиста с ума приходила сводить.

Там из досок под соснами пол настилали,

Танцевали венгерку, вертелась рука.

Целовались, клялись и подруг ревновали, —

Шарманка, шарманка, тоска и тоска!

Не хочу. Надоело. Без маски глядится

В лицо мне седая мещанская жисть.

Эй, кому травяная коса пригодится,

Дешевая краска, удалая кисть?

Изныла грудь. Измаял душу.

Все отдал, продал, подарил.

Построил дом и сам же рушу.

Всесильный — вот — поник без сил.

Глаза потухли. Глухо. Тихо.

И мир — пустая скорлупа.

А там, внизу, стооко лихо,

Вопит и плещет зверь-толпа.

«Ты наш, ты наш! Ты вскормлен нами.

Ты поднят нами из низин.

Ты вспоен нашими страстями,

Ты там не смеешь быть один!»

Как рокот дальнего прибоя,

Я слышу крики, плески рук.

И одиночество глухое

Вползает в сердце, сер паук.

Да. Я был ваш. И к вам лишь рвался,

Когда, ярясь от вешних сил,

В избытке жизни задыхался,

Метался, сеял и дарил.

Когда же в темную утробу

Вся сила, сгинув, утекла

И жизнь моя к сырому гробу

На шаг поближе подошла, —

Я увидал глаза и пасти,

Мою пожравшие судьбу,

И те же алчущие страсти,

И ту же страстную алчбу.

И возмущенный отшатнулся,

И устрашенный отошел.

Владыкой в омут окунулся,

Назад вернулся нищ и гол.

О, вам отныне только песни!

Я жизнь для жизни сберегу.

Я обману вас тем чудесней,

Чем упоительней солгу.

Поэт, лукавствуй и коварствуй!

И лжи и правды властелин,

Когда ты царь — иди и царствуй,

Когда ты нищий — будь один.

Я стар и слаб. Но помню я,

Но что-то помню с давних пор

Из страшной Книги Бытия,

И что-то видел этот взор.

Мой голос глух, и мысль темна,

Родился я — скончалась мать.

Я знаю жизнь дотла, до дна.

О, только, только б рассказать!

Мой детский мир был так суров.

Подвальный мир: окно вверху —

Все та же казнь за жизнь отцов

И зуб за зуб расчет греху.

О, сколько раз, избит ремнем,

Я вверх кричал: «О, Ты! Кто Ты?»

Но день молчал. И с новым днем

Опять молчанье и кнуты.

Прошло ученье. Г од любви!

Густая ночь тяжелых кос.

И пыль в глазах. И жар в крови.

И утром блески белых рос.

Священный год! Я Бога знал.

Я знал весь мир моим, одним.

Но кто же, кто навек отнял,

Что было миг один моим?

Нет мук страшнее мук родов —

Все та же казнь за первый грех.

О, женский крик и лязг зубов,

И в этом крике чей-то смех!

Родить живого — род продлить.

Но для чего родить птенца

Глухонемым? Гнилую нить

Зачем тянуть от мертвеца?

Когда бы знать, кого проклясть,

Кого позвать, к кому поднять

Хулой сверкающую пасть,

Когда бы знать, когда бы знать!

За годом год мне в душу нес

Тяжелый груз позорных мук,

Удавный гнет событий рос,

Судьба душила тьмою рук.

Дряхлела кровь, и голос гас,

И свянул жизни алый цвет,

И с каждым часом ближе час

Ночного зова в горний свет.

Пускай. Я — вот. Я весь готов.

О, там молчать не буду я!

Я помню муки всех веков,

Я знаю Книгу Бытия.

И я спрошу: вот этот шрам,

Вот этот стон. Вот тот удар.

За что? За что? И кто Ты сам?

И жизнь людская Твой ли дар?

И если Твой, будь проклят Ты

И Твой закон. И власть Твоя.

От нашей крови все желты

Страницы в Книге Бытия.

Я шел по улицам, и город громкий

Вокруг выбрасывал прохожих без числа,

Несущих шляпы, палки и котомки,

Невольников безделья или ремесла.

Я был уродлив, мелок и недужен,

Я чьим-то вымыслом был вымышлен дурным,

Но этой жизни городской не меньше нужен,

Чем труб фабричных серый дым.

Был полдень на исходе. Солнце сонно

Слепило окна, зданий пестрые глаза.

Я думал: жизнь чарует неуклонно

И здесь, где конки, лавки и воза.

Как бы в ответ на эти мысли

Из-за угла старуха выставила горб.

Черты — нет, не лица, а кладбища — отвисли,

Но даже их скрывал двойной остроугольный горб.

«На праздник жизни жизнь сама же

Свое уродство кажет мне, глумясь!» —

Подумал я и дальше шел, отважен,

В глаза впивая уличную вязь.

И тотчас же привлек мое вниманье

Старик солдат, заснувший у окна,

Где бегали, теснясь, обложки и названья

На полках, подставлявших рамена.

Он спал. Но глаз один не мог закрыться,

И над белком вверху темнел зрачок.

И в нем не перестала улица кружиться,

И мимо город так же сыпался и тек.

«Война! Несовершенство яркой жизни! —

Ответил мысленно я встрече старика, —

Но сколько блага принесет своей отчизне

Детей, рожденных нами, быстрая река!»

И детское я увидал существованье.

Но лучше б не видать такого бытия!

Рахитиком предстало мне страданье,

В огромном черепе бессмысленность тая.

Как? Ты опять противоречишь встречей

Моим надеждам, мыслям и мечтам?

Так на, смотри: я сам иду предтечей

Желанных дней, смотри — я сам!

Я сам, уродливый, убогий и недужный,

Всю силу красоты в себе несу!

На эти вымыслы твоей тоски ненужной

Грядущего я возношу красу!

Городские дети, чахлые цветы,

Я люблю вас сладким домыслом мечты.

Если б этот лобик распрямил виски!

Если б в этих глазках не было тоски!

Если б эти тельца не были худы,

Сколько б в них кипело радостной вражды

Если б эти ноги не были кривы!

Если б этим детям под ноги травы!

Городские дети, чахлые цветы!

Все же в вас таится семя красоты.

В грохоте железа, в грохоте камней

Вы — одна надежда, вы всего ясней!

О лица, зрелища трущобных катастроф,

Глухие карты тягостных путей!

Невольный голос ваш печален и суров,

Нет повести страшнее ваших повестей.

Как рассказать, что рассказал мне тот старик,

Поднявший до виска единственную бровь?

Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик,

И рáвны пред его зрачком убийство и любовь.

Взгляни на ту, закутанную в желтый мех,

Подкрасившую на лице глубокий шрам.

Она смеется. Слышишь яркий, женский смех?

Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам?

Вот перешла дорогу женщина в платке.

И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза.

Не то на всяком, всяком медном пятаке

В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза.

И даже в светлый дом придя к своим друзьям,

Нельзя смотреть на лица чистые детей:

Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —

На белом мраморе следы пороков и страстей.

Но и старик, и женщина, и детский лик

Переносимы, как рассказ о житии чужих.

Но что за ужас собственный двойник

В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих!

Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот,

Ступени черной лестницы и грязное окно,

Ночное ожидание: придет ли, не придет?

Глухие наши радости, ушедшие давно?

Любимая, затерянная в мчащихся годах!

Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь?

Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах,

Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь.

За день-деньской измученный, ослабший и больной,

По этой темной лестнице тяну за шагом шаг.

Зимой, дождливой осенью иль белою весной,

Все тот же изувеченный, душою зол и наг.

Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала,

Звала любимым чахлого, дарила поцелуй,

Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла,

Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй».

Я помню милой комнаты убогонький уют.

Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук.

И все, чем жизни бедные влачатся и живут,

И все, чем только терпится судьба, сосун-паук.

Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд!

И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест!

О, как же люди ждут еще, идут и говорят,

О, как же еще движется такая жизнь окрест?

Ах ты, Ванечка-солдатик,

Размалиновый ты мой!

Вспоминается мне братик

Перед бунтом и тюрьмой.

Вот такой же был курносый

Сероглазый миловид,

Только глаз один раскосый

Да кругом лица обрит.

Вместе знамя подшивали,

Буквы клеили на нем.

Знали: сбудем все печали,

Только площадь перейдем.

Белошвейня мне постыла,

Переплетная — ему.

Сердце волею заныло,

Ну-ка, душу подыму!

Только почту миновали

И к собору подошли,

Серой тучей наскакали,

Словно встали из земли.

Жгли, давили, не жалели,

Вот такие же, как ты…

Прочь, солдат, с моей постели!

Память горше бедноты!

Вот такие же хлестали

Беззащитную гурьбу.

Что глаза мои видали,

Не забуду и в гробу.

Уходи, солдат проклятый!

Вон он, братик, за тобой

Смотрит, чахлый, бледноватый,

Из постели гробовой.

В уездном городе глухом

Жил старый часовщик.

Колес и стрелок скопидом,

Минуток гробовщик.

Осколок древности самой,

Он был Христу родня

И, часовой замкнут тюрьмой,

Не знал сиянья дня.

За кассой дочь часам любви

Утекшим счет вела.

Бегут часы: люби, лови!..

Ах, если б я любить могла!

Но час настал, ударил гром.

Толпа гудит, зовет:

Вставай, товарищ, мы идем!

Стучатся у ворот.

Что надо вам? — Открой скорей!

Кому открыть? — Открой!

Не смеет дочь открыть дверей,

И прянул вольный рой.

Пробит висок. Коса в крови.

Ушли. Стучат часы.

Часы летят, считай, лови!

Бегут часы трусы.

Сидит старик во тьме дневной,

Сквозь тьму на труп глядит.

Часам кивает сединой,

А в ставни дробь стучит.

Стучит, дробит клочки минут,

Добить, добить слепцов!

Кто жив, сюда! — Кто жив, тот тут.

Слепцы из мертвецов.

Ой, сестрицы-водяницы, леший — брат, огневики!

Погодите, подождите зажигать, вздувать костер

Там над кручей, возле тучи, у текучи, у реки:

Я закован, я прикован, я в плену у трех сестер.

Как и первая, Крикуша, затомила мой полон

Грудой каменных, высоких, тупооких коробов.

Как второю, Немогушей, я в одежды заключен,

Мягких складок шелест гадок, хуже каменных оков.

Как и третья, Отвыкая, не пускает пуще всех,

Уцепилась, притянула — завязаю в волосах.

Братья, сестры, подождите соучастника утех:

Вот сейчас сорву полоны, долечу в единый мах.

Леса вековые сосновые,

Луга зеленее зеленого

И неба лазурью вспоенного,

Края, засмеяться готовые,

Нежно-лиловые.

Стволы, побуревшие в летах,

Гордые ржавыми латами,

И между стволами лохматыми,

В дальних просветах,

Вразброд

Рабочий народ.

Шапки надвинуты, вскинуты

Лица вспотевшие.

Все одной радостью двинуты.

Все восхотевшие

Счастья свободного.

Мира негодного

Путы истлевшие

Будто бы скинуты.

Пестрыми массами

Движутся, движутся,

Густо на просеки нижутся.

В городе дымном

Станками, машинами, кассами

Дух искалечен.

В труде заунывном

Голод всегда обеспечен.

Рокот, и грохот, и вой

Фабрики, пóтом и кровью живой

Там, за спиною.

Сердце зарделось

Весною.

В леса захотелось,

На волю —

Услышать про новую долю.

Гулко текут по оврагу

Морем шумливым,

Скованы дружным порывом,

Снова и снова

Пьют заповедную брагу

Воздуха, воли, лучей.

Слова, кипящего слова,

Смелых речей!

Смолкло. Над желтым обрывом

Оратор…

Мне тяжело, как в первый день,

Как в первый день ночного горя,

Когда впервые бросил тень

Закат на даль земли и моря,

Я сон вулканов услыхал,

Вокруг себя разливших лаву

Среди со дна подъятых скал

На первозданную дубраву.

Я под разливами огня

Услышал свист горящей глины,

И свет теперешнего дня

Мне темен, как лучи лучины.

В глухое сердце не гляди,

Оставь расколотую душу!

Всё круче горы впереди,

Я бурей мчусь и скалы рушу.

И прорывая тяжкий путь,

Когда-то вырвусь на приволье!

Или, разбив о камни грудь,

Умру, зальюсь людскою болью.

И вот опять совсем один,

Как в чисто поле занесенный

Напором мощным древних льдин,

Седыми мхами опушенный,

Валун, осколок темных скал,

Гранитов севера глухого,

Чью силу в землю закопал

Разбег налета ледяного.

Лежит, проникнув в чернозем,

И глубже каждый год врастает.

А солнце движется кругом,

И ветер с посвистом летает.

Да синий ворон припадет,

Как на скалу высот родимых,

Где пропасть в пасть свою зовет

Бессильной яростью томимых.

Хоть бы распасться и истлеть!

Да нет, крепка судьба гранита:

Покуда солнцу землю греть,

Его твердыня не разбита.

Под вечер жизни, в час унылый,

На небо взглянешь впопыхах

И видишь остров сизокрылый

На алых, медленных волнах.

Склонив лицо, закат сияет,

И мертвой зыбью даль рябит.

И неба взор не покидает,

И мир для неба позабыт.

Так тихо плещут волны моря,

Такой корабль сюда плывет,

Что вся тоска земного горя

Не затемнит сиянья вод.

Глядишь на светлое виденье

И видишь в синих парусах

Ушедшей юности волненье,

Былого счастья милый прах.

Опять в печальной тишине

Недвижным сердцем затихаю,

И ничего опять не знаю, —

Всему внимаю, как во сне.

На мыслях цепкая узда,

Все скрыто тьмой неуловимой:

И очи дальние любимой,

И в небе дальняя звезда.

Все круче горная стезя,

Под лавою все тише пламя,

И никакими-то словами

Расколдовать судьбы нельзя!

Так и уйду с душою нерассказанной,

С недвижною улыбкой на губах.

И лягу на лугу в простых цветах,

Ромашках, маках, васильках,

Все улыбаясь, вознесусь душой развязанной,

А на цветах останется мой прах.

И вы, подруги и друзья мои любимые,

Придя, слезами не туманьте глаз.

И смерти радуйтесь хоть этот раз,

Когда ушел в сияющий оаз,

Природы слушаясь неумолимыя,

Веселый жизненосец Аз.

И ты придешь в мой дом покинутый,

Как приходила в светлый час,

Когда огонь вечерний гас,

Закидывая розами нас.

На храм посмотришь, мной отринутый,

Любимый столькими из вас, —

И лишь тобой одною не возлюбленный,

Без поцелуя спящий на глазах,

Без брачного венка на волосах

И без колец на сложенных руках.

Придешь и поцелуешь храм загубленный,

Утаивая в сердце горький страх.

Все стало чуждым: комната и люди.

И не отсюда уж гляжу на свой уют,

Где вещи, суетливо подставляя груди,

Мои глаза ненужностью гнетут.

Еще недавно этот стол просторный

И кресло утлое манили вечером меня

Истратить свой досуг на вымысел узорный

И на рассказ рассказов алого огня.

И книжки над столом, где рядом прикорнули

Поэт сияющий с упорным мудрецом,

В последний раз давно ли обманули

Меня, еще не взятого вершающим концом.

Бумага хрупкая и ты, перо стальное,

Послушные еще не замершей мечте,

И вы, когда узнаешь бытие иное,

Под взором обреченного уже не те.

И ты, подруга вымыслов веселых,

Друг комнаты и мой заветный друг,

В упрямом взгляде глаз моих тяжелых

Так неожиданно переменилась вдруг.

Все, все оторвано, покинуто, забыто.

Бесстрастно созерцая старый дом,

Глухое око широко раскрыто,

Но чуждо все ему в былом.

Тоска моя, Смеретушка,

Ты кем ко мне придешь?

Полуднем ли, полуночью

Скогтишь меня, возьмешь?

В лесу ль меня ты выследишь,

Когда глаза заснут?

Припомни-ка пословицу:

Лежачего не бьют.

На поле за работою

Тебе ль за мной ходить,

Снопами укрываючись:

Кто будет рожь косить?

За ужин мой с ребятами,

С хозяйкою женой,

Прельщаясь караваями,

Тебе ль идти за мной?

Уж лучше мы, Смеретушка,

Да будем как друзья!

На что уж ты смышленая,

А все смышленей я.

Поеду в лес за хворостом,

Как будто запоздал,

А ты вот тут и выгляни,

Пока закатец ал.

Да не с косой и черепом

Замест лица-зари,

Смотри душою-девицей,

Смеясь скажи: «Умри!»

Чтоб волосы раскинулись

От леса до небес.

Пойдешь — деревья движутся,

Дает дорогу лес.

Живая, полногрудая,

Чтоб жар вот так и жег,

Чтоб встречу так и кинулся,

Любовью занемог.

Целуй тогда, Смеретушка,

Покуда не умру!

Не отойду — кляни меня —

От зол твоих к добру.

Вот так вот и останусь я,

Глядясь в глаза твои.

Возьми-бери, Смеретушка,

Тут все права свои!

Пускай голóсят с бабою

Ребятки над отцом:

Смертельным обручаюся

С забавою кольцом.

Умру, пусть ветер носится

И носит хворост мой,

Ходи и ты, Смеретушка,

И зубы скаль со тьмой.

Летайте, черны вороны!

В лесу глухом лежу.

Проклюйте очи синие,

А то я все гляжу.

Бегите, волки серые!

Вам падаль отдаю.

Дожди падите гулкие,

Омойте кость мою!

Приди тогда, Смеретушка,

Еще взглянуть, любя:

Теперь-то твой возлюбленный

Похож ли на тебя?

Спи, тихий мой, любимый мой!

Качает кто, узнала я.

Зеленый свет глядит тюрьмой,

Тюрьмой гляжу, усталая.

Качала смерть тебя, дитя,

И кровь впивала алую.

Лежишь-молчишь, со мной шутя,

Склонил головку малую.

Сама звала, сама ждала:

Хоть смерть возьми младенчика!

А смерть добра, не хочет зла:

Пришла, убила птенчика.

Спи, тихий мой, любимый мой!

Когда бы люди ведали!

Зеленый свет глядит тюрьмой, —

Нам волю заповедали.

Колокольный звон несется,

Больно в сердце отдается,

Воля вольная — увы!

Тесен терем одинокий,

Склеп печален одноокий,

За стеною гул молвы.

За стеною солнце, солнце!

Но не к солнцу глаз-оконце!

А в такую же стену.

И таят глухие стены

Без любви и без измены

Мысль жестокую одну:

Как бы крепче стиснуть волю,

Как убить живую долю,

Впиться, мучить и пытать

И тупым, бесстыдным смехом

На усладу злым потехам

Гордость смять и растоптать.

Но и в малое оконце

Вижу я на небе солнце,

Отраженное в лучах

И разлитое повсюду:

В тьму ночей и в сердце люду,

На стенах и в облаках.

Солнца ясность золотая!

Я храню тебя, святая,

Я и здесь останусь жив!

Птица с криком пролетела,

Быстро, преданно и смело

Клятву в небо восхитив.

Принесли мне хлеб и воду,

Дали соли: хлеб да соль!

Помяну-ка мать-природу,

Изобилье диких воль.

Сыпься, белая солица,

Да на этот черный хлеб.

(Подожди, тоска-черница:

Я и так от слез ослеп.)

Я ли хлебом не питался,

По болотам не бродил,

Синим небом любовался,

С темным лесом говорил.

Лейся, тихая водица,

Жертву малую твори.

(Подожди, тоска-черница:

Не видать от слез зари.)

Я ль с водою не ласкался

По озерам и рекам,

В струйках синеньких плескался,

Греб навстречу рыбакам.

Мать-природа, слышишь сына?

Черный хлеб, вода и соль —

Это жертва исполина

Изобилью диких воль.

Ай, мой синий, васильковый да шелковый поясок!

А на этом поясочке крепко стянут узелок.

Крепко стянут да затянут милой ласковой моей —

Крепче поручней железных, крепче тягостных цепей

Я гулял тогда на воле и ее любил, как свет.

Рано утром на прощанье завязала мне привет.

Полон силы неуемной, уезжал от милой я.

«Помни, солнце, мой любимый, я всегда, везде твоя!»

Ехал вольный, не доехал — угодил как раз в тюрьму,

Брошен в склеп зеленоватый, в ледяную полутьму.

Из углов смеются стены: «Посиди-ка тут один!»

Но, стряхнувши грусть усмешкой, им в ответ приволья сын:

«Был один бы, кабы не был да со мною поясок,

А на этом поясочке да вот этот узелок.

Был один бы, каб не чуял, что любимая вот тут,

В самом сердце, где живые голоса гудят, поют.

Был один бы, каб не ведал, что тюрьма людей полна,

Что и в каменной неволе воля вольная вольна!»

Ах, мой синий, васильковый да шелковый поясок!

А на этом поясочке стянут милой узелок.

Моя рубаха белая, брусничное пятно!

Из красного лиловеньким теперь глядит оно.

Под дождиком серебряным по ягоду мы шли.

А ветры сизы óблаки в поднéбесье несли.

Качался лес, туманился под сеткою дождя

И все-то звал, заманивал, подальше уводя.

Пригорки за пригорками, там озеро, там луг,

Взлетанье птиц испуганных, ауканье подруг.

Собрали много, мало ли, зато поели всласть,

А ноги притомилися, велят к траве припасть.

Кабы трава не мокрая, вот так бы и упал,

И в вереске запутался, в муравушке пропал.

Лежал бы не шелохнулся, к земле родимой льня.

Подруги за деревьями искали бы меня.

Любимые подруженьки, ау, ау, ау! —

Вы слышите, откуда вас зову, зову, зову!

Не в травах я запутался, не на землю прилег —

Ступил я за протоптанный, невольничий порог.

Не лес стеною пестрою идет ко мне, маня,

А стены склепа темного стоят вокруг меня.

Не эхо голос звонкий мой уносит, отдает,

А гул могилы каменной гудит, в ответ поет.

Не травы стеблем ласковым к щекам горячим льнут,

А доски пола желтого мхи-волосы метут.

Одна рубаха белая, брусничное пятно,

Не красным, а лиловеньким глядит теперь оно.

Желтенькая ленточка, повязочка моя,

Что ты так ласкаешься, касаяся меня?

Или я запамятовал, кто тебя сшивал,

Кто тебя на волосы мне летось одевал?

Кто мне кудри русые расчесывал, жалел,

Кто мне меж волосьями в глаза мои глядел?

Как они смеялися, подглядывал, смеясь,

На губы веселые ресницами косясь?

Помню, помню, ленточка, все помню навсегда,

Только ведь для памяти пожаловал сюда.

Рано утро ясное проглянет за окном,

Я уж под решеткою стою с тобой вдвоем.

Гребнем поломавшимся чешу себя, деру,

Волны к волнам волосы никак не подберу.

Руки да за голову, а ленточку к кудрям,

Весь-то отдан утренним, пронзающим лучам.

И уж тут не знаю я, молюсь иль не молюсь,

Рад тюрьме иль пламенно из ней на волю рвусь.

Только знаю: ленточка, повязочка моя

Светится, колышется на кудрях у меня.

Целый день мне слышатся эти голоса.

Стены ль это плачутся, поют ли небеса?

То бросают скалами низкие басы,

Будто строят храмину божеской красы.

То, как дети ясные, звонки и чисты,

Держат сердце в трепете сладостной мечты.

Чутким ухом слушаю, думаю понять,

Но неуловимые стихнули опять.

И опять возникнули — там ли, в высоте,

Или тут, за стенками, те же и не те?

Силой сердце полнится, видно, лучше там,

Где мои родимые вверились слезам.

Мать ли понадеялась сына увидать,

Сестры ль сны увидели, божью благодать?

Или ты, любимая, чуешь, что с тобой

Связан нерушимо я верною судьбой?

Ведать я не ведаю божьи чудеса.

Только слышу: вольные это голоса.

Только знаю, радостно слышать их теперь,

Сердце укрепляющих: жди, надейся, верь.

Вот и пятый день подходит,

И пройдет, уйдет, как все.

Видно, поровну отводит

Время горю и красе.

Красоты я знал немало

И все больше ждал да ждал.

Горя будто не бывало —

Только слух о нем слыхал.

Вот и выпало на долю

Выпить горькое вино,

Посмотреть на синю волю

Сквозь железное окно.

И смотрю: она все та же.

Да уж я — то не такой!

Но меня ли силе вражьей

Надо сжать своей рукой?

Пусть одни уста остынут,

Эти очи отцветут,

А вот те повязки скинут,

А вот эти оживут.

Камень сверху оторвался —

Убыль верху, прибыль там,

Где раскат его раздался

По долинам и горам.

Сизый облак наклонился,

Сила вылилась дождем —

Свод пустынный прояснился,

А хлеба поют: взойдем!

Так и все на этом свете,

И на всяком свете так:

Иссякают силы эти —

Восхожденью новых — знак.

Мы же, маленькие звенья,

Сохраняем череду:

«Ты прошел, сосед?» — «Прощенье!»

— «Ты идешь, сосед?» — «Иду!»

Вам, птицы поднебесные,

Насыпал я пшена

За те пруты железные

Тюремного окна.

Слетелись, сердце радуя,

Клюют скорей, спешат,

Не вижу только ладу я:

Крылами бьют набат.

Торопятся, стараются

Друг друга оттеснить,

И сердятся, и маются,

Чтоб больше захватить.

Покойны будьте, голуби!

Обильно сыплю я.

Насытитесь тут дóлюба

Вся вольная семья.

Когда же все насытитесь,

Умчитесь в эту синь,

Рассеетесь, рассыпетесь

Средь голубых пустынь.

Но тот, кто всех проворнее

И крыльями сильней,

Покинет долы горние

Для дальних зеленей.

Для тех садов сверкающих,

Где мать моя одна

В слезах неутихающих

Поникла у окна.

И сына подневольного,

Тоскуя, тщетно ждет,

У сердца богомольного

Ища себе оплот.

Не круши меня, кручина!

Мне еще немало жить.

Ходит черная година,

Оттого ли мне тужить?

Ведь все так же солнце светит,

Так же дети видят сны.

И земля все так же встретит

Песни первые весны.

Осень пестрая подходит,

Потемнели тополя.

И туман уж хороводит

В опустыневших полях.

Только я уж не любуюсь

Той осенней милой мглой,

Поневоле повинуясь

Тьме могилы нежилой.

Так любуйся ты одна там,

Затаивши глубь души,

По кустам ходи лохматым,

Лесом скорбь свою глуши.

Примечай там все красоты,

Ничего не упусти!

Лесу выдай все заботы

С тучей листьев унести.

И борись с тоской-кручиной,

Как и я борюсь тут с ней,

Чтобы волею единой

Сердце полнилось вольней.

Отчего ты, вечер, серый и простой,

Как ребенок малый с тихою мечтой,

Мальчик сероглазый, увидавший свет

В первый раз на склоне отроческих лет?

Отчего и звоны, вечер у церквей,

Словно стаи сизых, ранних голубей,

Только научённых крылья подымать,

Сердцем не забывших голубицу-мать?

Отчего ты, вечер, заманил меня

Пристальной улыбкой серого огня?

Покажи мне облик, серый вечер мой!

Распахни свой облак, свитый полутьмой!

Подойди же ближе. И еще. Вот так.

Загляни в глаза мне, в мой заветный мрак.

Разве ты не видишь: серые глаза,

Только в самой дали прячется гроза.

Обними нежнее. Окружи совсем,

Чтоб я стал недвижим, как пустыня, нем.

Чтобы только были вечер, я да ты

Тут над колыбелью маленькой мечты.

Сделал меньше малый терем,

Сумрак гуще, ниже свод.

И шепнул: «Давай поверим!».

Покидая небосвод.

Засмеявшись серым глазом

Брату-вечеру в ответ,

Начал счет я: «Раз!» И разом

Вспыхнул тихий серый свет.

«Два!» И в зыбкой колыбели

Просыпается дитя.

Щеки сонные зардели.

Ищет, ручками метя.

«Три!» И мать склонилась гибко

Голод грудью утолить.

У двоих цветет улыбка,

Третий — краше в гроб валить.

Вечер, вечер, вечер! Тише!

Колдовства не нарушай!

Долетает шепот свыше:

Ночи — «Здравствуй!», мне — «Прощай!»

Пронизáла душу ясность созерцанья.

Как дождем, омыла дальние углы.

Освежила бурей первого страданья,

Разорвала скопы ядовитой мглы.

И взираю странным, онемелым оком

На позор звериных, разоренных нор,

Где былые годы низменным потоком

Пробегали мутно, потупляя взор.

И внимаю сердцем чистоту и ясность

Предо мной лежащих голубых высот,

Где промчится, с вечным утвердив согласность,

Дней моих грядущих просветленный лёт.

Уплывайте, уплывайте, дальше, дальше, облака,

Чтоб лазурь была как море, а не узкая река.

У меня душа как море, полноводный океан,

Что под льдинами синеет у полярных белых стран.

С каждым часом льдины тают, обнажая синеву.

Вот последняя лепечет: «Не растаю, уплыву!»

Но от солнца золотого никогда не уплывет

То, что зной его могучий на погибель обречет.

Льдина тает, расширяя каплей малою простор,

Только море, только небо и взирающий мой взор.

Все, что было мелким, низким, сметено, унесено,

Светит чистая пустыня, в вечность зоркое окно.

Все, что мучило, томило, теснотой своей гнело,

Все развеял вольный ветер, далью моря унесло.

Только волны ходят вольно, как хотят и где хотят,

И серебряные брызги к небу синему летят.

Только я гляжу, не веря широте морской души:

Неужели эти дали из моей идут глуши?

Слышу стон твой издалече,

Вижу: плачешь на земле,

Колыхают слезы плечи,

Скорбь застыла на челе.

И целуешь вереск алый,

Припадаешь и опять

Подымаешь крик усталый

К синю небу возлетать:

«По траве ходил по этой,

На цветы лесов глядел.

Сердца ласковой заметой

Сколько сосенок одел.

Как питался, любовался,

Красотой лесною жил;

Голос звонкий отдавался,

С эхом вспыльчивым дружил.

А теперь — леса красивы,

Или нет — не вижу я.

Слышишь ты мои призывы,

Там, в теснинах бытия?»

«Слышу, верная подруга!

И хожу, хожу вот так:

Одного того же круга

Обивая известняк.

Выпускают чередою

По дорожке погулять,

Чтоб натянутой уздою

Вольным сердцем помыкать.

Шагу малого налево,

Ни направо не ступи,

А беспомощного гнева

Силу острую тупи.

Вот хожу и вспоминаю

Лес зеленый да тебя.

А тоска моя шальная

Ходит рядышком, знобя.

Слышу стон твой издалече.

Вижу: плачешь на земле.

Подыми-ка к небу плечи,

Сгладь морщины на челе!

И окинь свободным оком

Красоту и бытиё.

Все ль твое в лесу высоком?

А твое, так и мое».

Я рассказал, косноязычный,

Природы яростную глушь.

И был отраден необычный

Мой быстрый стих для ярких душ;

Я рассказал наивным слогом

Святой причастие любви

И промолчал о тайном многом,

Сокрытом в плоти и крови;

Я рассказал бессвязной речью

Народа сильного беду,

Взманивши гордость человечью

Сорвать железную узду.

Теперь иное назначенье

Открылось духу моему,

И на великое служенье

Я голос новый подыму.

Да будет свят и непорочен

Мой целомудренный язык,

Как взгляд орла седого, точен

И чист, как снеговой родник.

Да будет всем всегда понятен

Судьбою выкованный стих,

Равно вчера и завтра внятен,

Равно для юных и седых.

Да будет щедр и безразличен

Для всех сияющий мой свет,

Когда святым огнем отличен

Я, волей божьею поэт.

Здравствуй, воля!

Наивная, как юная невеста,

Пугливая, как лань лесная,

Пьянящая,

Как первое осеннее вино.

Опять ты облекла меня,

Вошла и в кровь и в плоть мою,

В глаза мне поглядела так призывно,

Что закружилась сладко голова,

И на траву склонил я жертвенное тело,

Где желтые и красные огни

Кленовых листьев раскидала осень.

Такая ж ты, но для меня другая.

Все так же ты объемлешь мир,

Сверкаешь солнцем

И в лесу живешь,

Где каждый лист тобою дышит,

Колеблемый осенним ветром.

Но миру ты нужней, чем мне,

Но солнце светит всем, как мне,

И лес хранит тебя для всех,

Не только для меня,

Стихийного, смеющегося зверя,

Каким была душа моя,

Пока не наступила эта осень.

Так мало совершилось — так же много.

Я только десять дней не видел солнца,

Тобой сверкающего, воля;

И столько же ночей не видел неба,

Простертого тобою, воля;

Я только десяти рассветов

И десяти вечерних зорь не видел,

Затепленных тобою, воля;

Я только десять дней баюкал стены

Невольничьей докучной песней,

Пропетою тобою, воля, —

И вот душа уже другая,

Берет от жизни впечатленья

Прямей, задумчивей и проще.

Так листья, ливнем благодатным

Омытые, берут прямее

Лучи от жизненного солнца.

И стали:

Слышнее детский голос,

Понятнее седая старость,

Невыносимее людская скудость,

Своя мудрее совесть,

Сильнее вялый разум,

Мои пути виднее,

Ценнее жизнь,

И смерть доступней,

И ярче огненные листья;

Зажженные тобою, осень,

И ближе ты, возможность жизни,

Воля.

Здравствуй, воля!

Я в том лесу, где детство протекло,

Такое вольное,

Так хорошо и верно знавшее

Искусство жить в игре веселой,

К чему теперь лишь робкими шагами

Я приближаюсь, опыт тяжкий

Неся в окрепшем сердце.

Он тот же, мой сосновый лес.

И время

Лишь выше подняло стволы седые,

Лишь ближе молодой сосняк

Согнало к белому оврагу,

Который был таким большим,

Когда на дне его я бегал детскими ногами,

И маленьким таким теперь лежит передо мною

Как будто удивленный старому знакомцу,

И вовсе не глубокий.

Иду тихонько, вглядываясь в чащу,

Прислушиваясь к чьим-то голосам,

Как прежде, полнящим весь гулкий лес,

И знаю, что нельзя назвать их птичьим пеньем,

Ни шелестом засохших веток,

А только тихими лесными голосами.

И вдруг средь них звучит мой прежний голос,

И за стволами низко у земли

Мелькает белое и быстрое пятно,

То исчезает, бросившись на землю,

То снова мечется — болотный огонек,

Зовущий за собой неведомо куда

По зарослям зеленой топи.

Куда? Не знаю. Знаю — на приволье,

В лесные чащи и поля пустые

Под синим небом жизни,

В море, гулкое, цветное море —

Туда так весело и просто

Бросаюсь я и отдаю всего себя,

Как этому лесному сновиденью.

Как взлетают эти листья

К небесам пустым;

Как себя роняют листья

Вихрем золотым, —

Так стихи к тебе взлетают

Из моей глуши;

Так смолкают, тлеют, тают

В мировой тиши,

Чтоб глаза твои седые

Потемнеть могли;

Чтоб огни земли рудые

И тебя зажгли;

Чтоб и ты опять дрожала,

Стала бы не та,

Чтобы ты сама сказала:

Осень — красота.

Ты опять ко мне приникла,

Ты опять меня взяла.

Вихрем огненным возникла,

Миг замедлила, утихла,

Острым пальцем поманила,

Серым глазом ослепила,

Меч лучей своих вонзила,

Сердце вольное зажгла.

И взлетела вихрем, вихрем.

Вьешься, вьешься в вышине;

Манишь ввысь слепящим вихрем,

В золотом летишь огне;

Стрелы, сыплемые вихрем,

В небе светятся — не мне;

Листья, сорванные вихрем,

Вихрем падают ко мне.

И несешься в диком танце —

Быстрым оком не догнать.

Только в девичьем румянце

Страх у зорек увидать.

Только в лиственном багрянце

Горесть леса угадать.

Выше, выше, выше в синь,

В синеву своих пустынь!

Сердце, стой! Не бейся. Стынь.

Сердце, стань! Алеют раны

Умирающей зари.

Осень смотрит в эти страны

На леса твои. Смотри.

Осень льет свои туманы

На поля твои. Умри.

Вот летит душа Смугляны,

Дочь последняя Зари.

Ты прошла по этим странам,

Ты зажгла мои леса;

Ты окутала туманом

Золотые небеса;

Ты овеяла дурманом

Дикой воли голоса.

Вон береза золотится,

Зеленела не она ль?

В желтом золоте гнездится

Жизни тающей печаль.

Вон осина розовеет.

Не была ли зелена?

Каждый лист тоской хмелеет,

Ветка каждая хмельна.

Вон и клен, омытый кровью,

Уж не клен ли не зелен?

Нестерпимою любовью

Весь, высокий, истомлен.

Ты зажгла свои пожары,

По моим прошла лесам;

Ты свои творила чары

По моим же небесам;

Ты моей не знаешь кары,

Так узнай: горю я сам.

С каждым часом нестерпимей

Леса пламенного жар;

Нет тебя неутомимей

В создаванье лютых чар;

Нет тебя неугасимей,

Этой осени пожар.

Желто-алая завеса

Заслонила эти дни;

Дебри сумрачного леса

Лижут пестрые огни;

Глушь елового навеса

Шепчет веткам: «Отгони!»

И не только здесь, где алость

Ослепительна очам,

Но везде невнятна жалость

Этим яростным огням;

Всюду им чужда усталость,

Всюду твой горящий храм.

Лишь обугленные ели

Тьму зеленую хранят;

Но огни кругом взлетели,

В зелень темную летят,

И далекие метели

В вихре огненном гудят.

Унесла меня. Сковала

Огненным кольцом лесов.

Желто, рыже, буро, ало —

Гул слепящих голосов.

Желтизна кричит: «Ослепни!»

«Сгинь!» — мне ржавчина кричит.

Листья бурые — как слепни.

В сердце алый цвет стучит.

Где ты? Где ты? За лесами?

Где ты, где? Явись! Вернись!

Я измучен голосами,

Все огни во мне слились.

И один огонь великий

Из лесов моих к тебе

Неужели, буйноликий,

Не дойдет в своей мольбе?

Неужели не осветит

Тот огонь твое лицо,

Пред которым тихо светит

Огневых лесов кольцо?

И в пустынях глаз спокойных

Не зардеет ничего

От его метаний знойных

И от алых стрел его?

«Затомила вихрем диким.

Полно мчаться. Отпусти.

Я опять хочу быть тихим,

Не огонь, цветы нести».

«Нет. Ты мой. Ты мой. Ты слышишь?

Видишь обруч? Вот, надень.

Ты моим дыханьем дышишь,

От моих лучей твой день».

«Коли так, умчи скорее!

Мчи скорей. Еще. Вот так.

Чтобы только реки, рея,

Прорезали сизый мрак,

Чтобы только от горящих

Золотых моих лесов

Долетал в огнях летящих

Гул осенних голосов,

Чтобы только в час вечерний

Душу сумерек я знал

И Смугляны между терний

Лик скорбящий созерцал».

Лик Смугляны — это женский,

Это вечный женский лик,

В ком сокрыт огонь вселенский,

Кем любовный час велик.

В ком душа тоски вечерней,

Сердце женских всех скорбей,

Кто ребенка суеверней

И пугливей голубей.

Эти девушки, которых

Никогда я не любил,

У Смугляны в тихих взорах

Схоронили алый пыл.

Эти женщины, которым

Я дарил себя на миг,

Лишь ее взирают взором

На тоску своих вериг.

Лик Смугляны — он со мною.

Мчи. Метай. Убей. А он

Вечно смотрит глубиною

Сквозь закатный небосклон.

Но когда своей косою

Заметешь и небеса;

И одной твоей красою

Будет всякая краса;

И одной моей тоскою —

Золотые голоса;

И одной твоей рукою —

Все горящие леса,

Поманившей за собою

На такие чудеса,

В вихрь зажженного судьбою

Огневого колеса, —

Лик Смугляны, лик Смугляны

Затемнит свои черты;

Закатится за туманы

Поднебесной высоты;

И покинет эти страны

Плена, мук и маеты,

Где в сияющие раны

Нестерпимой красоты

Зори выльют на поляны

Кровь загубленной мечты.

Так погаснет лик Смугляны,

Если так захочешь ты.

Но не хочешь ты, не хочешь,

Далека и холодна.

Только мороком морочишь,

Только маревом сильна.

Только плен тебе отраден,

А на волю — никогда.

Только к песням слух твой жаден,

Только мчит твоя звезда.

Все на свете выносимо,

И тяжелый самый плен,

Если только воля зрима

Из теснин сомкнутых стен.

Если только сердце знает,

Что еще, еще — и вот

Солнце в очи засверкает,

Долгожданное придет.

Если ж сладостной надежды

Никогда в темнице нет,

Пусть глаза мне скроют вежды,

Как сокрыли стены свет.

Пусть я сгину в подземелье,

Жизнь в могиле утаю,

Но твое глухое зелье

Не допью, а сам пролью.

Вот порыв — и я на воле,

На сырой земле лежу.

Мчится вихрь в осеннем поле.

Вижу. Сердца не бужу.

Вижу: крылья пролетают.

Мимо. Вдаль. В огонь зари.

Листья грудь мне осыпают,

Только листья — посмотри.

Захотел — и совершилось.

Разорвал кольцо-огонь.

Где оно со мной кружилось,

Только след его погонь.

Только ветер тихокрылый

Вихри малые с земли

Подымает, чтобы силы

И последние сожгли.

Он упал. И я злораден,

И топчу его красу.

Вихрь осенний! Мне отраден

Дым в обугленном лесу.

Все, чем ты горел, метался,

Вот лежит у ног моих.

От красы твоей остался

Только мой горящий стих.

Да на сердце в самой дали

От метаний огневых

Боль стихающей печали

Тлеет в радостных живых.

Да на ветках почернелых

Леса темного остóв

Теплит искорки несмелых

Догорающих листов.

Глубина твоей стихии — синева.

Цвет души твоей летящей — синева,

Темнота твоих мгновений — облака.

По твоей моря тоскуют синеве,

Во твоей светила светят синеве,

И плывут в тумане синем все века.

Что лила себе во взоры? — Синеву.

Что сказала васильку полей? — Сорву!

Жизнь твоя — привольно синяя река.

В небесах чего так мало? — Синевы.

Желтизны зачем так много у травы?

Только синь твоих безмолвий глубока.

Чем глядишь на жизнь цветную? — Синевой.

Чей я, синяя? Ты знаешь, знаешь! — Твой.

Лишь в тебе мне жизнь едина и легка.

Сыпься, сыпься, белый снег!

Тем смуглее будет бровь,

Тем алее будет кровь.

Мчи нас, мчи нас, конский бег!

Тем острее будет бровь,

Тем быстрее будет кровь.

Бейся, бейся, женский крик!

Тем теснее будет кров,

Тем страшнее встречный ров.

Прячься, прячься, смуглый лик!

Тем любовней будет кров,

Тем внезапней скаты рвов.

Сыпься, сыпься, пышный снег!

Ложе снежное готовь,

Чтоб нежней легла любовь.

Мчи нас, мчи нас, конский бег!

Горячи густую кровь,

Чтоб быстрей несла любовь.

Как пряма и как строга,

Как стройна и как бела!

Белизну ты где взяла?

Пред тобой серы снега,

Пред тобой зима смугла,

Белизну ты всю взяла.

Как бела и как горда,

Как смела и как светла!

Пред тобою тает мгла.

Но по жилам кровь-руда

Алым зноем протекла,

Сердце счастьем залила.

Для кого твоя рука

Перстень девичий сняла,

Страсть того стрелой прожгла.

И, как твой огонь жарка,

По щекам и у чела

Белым пеплом пролегла.

Святая славится любовь

Простым сплетеньем робких слов,

Ручьем бесхитростных стихов.

Их тело — камень, пламя — кровь.

Они нежданностью ясны

И незаконченны, как сны.

Они тройные: три строки.

Грустит невеста — первый стих,

Любимых двое — два других.

Печать божественной руки

Легла не многим на чело.

Его чело ее несло.

Он был спокойный властелин

Природы, солнца и луны,

Печальной осени, весны.

Он был во всем и был один,

Он миру целому внимал

И тайну в очи целовал.

Он знал безветрие небес,

Дыханье бурь и гул валов,

Он слышал много голосов.

Ему шептал и верил лес,

Ему волну несла река,

Над ним летели облака.

Он время вел и каждый миг

Сам зажигал и сам гасил,

Любя рождал и хоронил.

Железной тяжести вериг

От детства гордо не надев,

Он был ягненок, змей и лев.

Она, нетронутая лань,

На перепутье бытия

Стояла, робость затая.

Слепая жизнь живую дань

Безглазым идолам-камням

Ее готовила во храм.

Но смутно, смутно, словно сон,

Невнятной грусти змейка-нить

Кралась ей душу перевить.

И райских струн неясный звон

Манил ее к сиянью дня,

Огонь незажженный храня.

На солнце взоры устремив,

Она жила в тиши пустой

У входа в терем золотой.

Богаче, чем морской прилив,

Она несла в себе алмаз

Стремящих к счастью темных глаз.

Но, как пустыня без воды,

Забыла запахи цветов,

И мощь корней, и вкус плодов.

О вы, кто духом молоды,

Вставайте, будьте как она,

Все чаши выпейте до дна.

Так темен, темен вечер был.

Так долог был вечерний час.

Огонь закатный в муках гас.

В кошмаре душный воздух плыл.

Дорога шла, все шла, устав,

Полями, лесом, между трав.

Лохматой грудой стал курган,

И стая сосен, старых слуг,

Над ним сковала верный круг.

Они пришли, когда туман

Куренья белые кадил

И вечер за горы уплыл.

Перед заветною чертой

Коснулся душ людской испуг,

Но сосны разомкнули круг.

Природа с ласкою простой

Склонилась к ним, седая мать,

Детей привыкшая ласкать.

Глаза просторные открыв,

Он ясно близкое постиг,

И зажигал, любуясь миг.

Она, вся — нега, вся — порыв,

Таить смятенья не могла,

Себя на радость отдала.

Он руку взял и взял ее,

Так близок стал, так был далек,

Так странен трепет теплых щек.

Лицу ее — лицо свое…

Двойная вспыхнула душа,

Как мир весенний хороша.

Ликуйте все, кому дано

Носить огонь и зажигать

Судьбой рожденное сверкать!

Зарею небо зажжено.

Вонзился в небо первый луч,

Так нежно ал и так певуч.

Они зажгли свои костры,

Огни слились в один язык,

И в нем метнулся чей-то лик.

Слиянье брата и сестры —

То было первое родство,

Вселенской жизни торжество.

Так прилетело утро к ним.

И с утром ангел прилетел,

Готовя светлым их удел.

Он был чудесным и нагим,

Без пола, зависти и слез,

Нежнее, чем стволы берез.

Два снежно-белые крыла

Пространство отдали ему.

Он был подвластен лишь тому,

Чья жизнь над жизнями была

Предвечным, чистым родником

И первым всех огней огнем.

Едва лучи своих лампад

Заря на небо принесла,

Они увидели посла.

Сверканьем стал их ясный взгляд,

Тела — вселенной, Богом — дух,

И мрак земли для них потух.

Им очи ангел отворил,

Расширил теплые сердца,

Чтоб свет небесного лица

Перенести хватило сил.

И мир, сияя, им предстал

Без жадных, темных покрывал.

Прекрасен был их первый день,

Прекрасней всех пришедших дней,

Смелее всех и всех ясней.

И Бог сказал земле: «Одень

Одежду лучше всех одежд,

Милее девичьих надежд».

Как хорошо владыкой быть

Не только неба и цветов,

Но всех желаний, чувств и слов.

Как хорошо в себе носить

Всю власть, носить в себе одном,

Над телом, духом и умом.

Как хорошо рабыней стать

Того, кто все в себе несет,

Кто все дает и все берет.

Как хорошо себя сжигать

У золотого алтаря

Тебя зажегшего царя!

Трепещет пламенный закат.

Все небо в желтом янтаре,

Вечерня служится заре

Среди сияющих палат,

И от зенита до земли

Не ходят тучи-корабли.

Вечерню слушая, стоит,

Стоит он в поле на огне,

На темном, старом валуне.

Лучами храм небес залит.

Душа лучами залита.

Весь мир — безмолвные уста.

«Приди», — он медленно сказал

Кому-то жадному, кто был

Над ним в пожаре алых крыл.

И темно-красный жаркий вал

Его, сказавшего, увлек

В кипящий пламенем поток.

Когда последний луч погас,

На небо сумерки взошли

И звезды бледные зажгли,

Тогда погас последний час

Небесно-белых первых дней,

Настали дни иных огней.

Он к ней пришел и ей сказал:

«Иди со мной. Тебя люблю.

Тебя любовью окрылю».

Шла ночь в тумане покрывал,

Когда к реке они пришли

И поцелуем мир зажгли.

Нет! Нет! То был не поцелуй,

То был огонь нездешних сфер,

Предел сознанья, чувств и мер.

Он создал в них потоки струй,

Горячих, острых, как металл,

Он их уста огнем сковал.

Еще. Еще. Раскрыт кивот.

И близкий Бог в глаза глядит.

Он рад. Он знал. Он так велит.

Объятья рвутся. Миг растет.

Сверкает тело. Всё — одно.

Всё — глубь, достигнутое дно.

Весь мир — живое существо,

Двояко целое. И в них

Оно истратилось двоих.

Так родилось еще родство:

Отныне мужа и жены

Телами души зажжены.

Рассказ простой, как мир и Бог.

С простой душой рассказан он,

Как рассказуем детский сон.

С прологом сходен эпилог:

Стихом, повторенным здесь вновь,

Святая славится любовь.