Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

ЛЮДИ С МОСТА СВЯТОГО ФЛОРИАНА

С некоторого времени в мою жизнь вторглись загадочные силы — являются некие знаки, по видимости невинные, облаченные в уютный покров обыденности. Я счел бы случайностью, стечением обстоятельств, повторись один, два, даже три раза: но коль скоро нечто происходит почти ежедневно и несколько недель кряду, невольно рождается сомнение: а нет ли тут какой-то цели? Неужели прелюдия неведомого?… Неужели после многих лет будничной повседневности в книге моей жизни откроется первая таинственная страница?…

Кто он, этот человек? Отчего скоро месяц, как я постоянно встречаю его в самых неожиданных местах? Какое мне дело до этого высокого седого господина в потертой накидке?

Встреча обычно происходит не сразу — сперва он непременно «дает о себе знать»: то есть за несколько минут до встречи обязательно привидится в ком-либо из прохожих. И сходство порой столь велико, что я готов присягнуть — опять он… и лишь в последний момент, минуя незнакомца, отдаю себе отчет: нет, этого человека я никогда раньше не видел. А через несколько минут встречаюсь с ним…

Интересно, нарочно ли он ищет со мной встреч? Сомневаюсь. Напротив, похоже, он ни разу и не приметил меня; во всяком случае никогда не смотрит в мою сторону, — его мягкие серо-голубые глаза всегда устремлены куда-то в пространство… Странный человек. Неужели вопреки желанию нас сводит какая-то неуловимая таинственная сила? Возможно, он и не подозревает о моем существовании. Наоборот, я сам преследую его, подобно тени? Неужели его предварительный «знак о себе» — лишь мое подсознательное предчувствие его приближения, и потому я усматриваю черты незнакомца в лицах других людей, или он и в самом деле сигнализирует свое скорое появление, на мгновение навязывая свой облик любому из прохожих?… Сдается, проблема неразрешимая…

Не раз в безлюдном месте я едва было не отважился остановить его и прямо спросить, почему он преследует меня, но смущение в последний момент удерживало от решительного шага: я не отважился на подобную, как ни рассуди, вольность. Ведь и он, в свою очередь, мог задать мне такой же вопрос…

….

Сегодня, проходя по мосту Святого Флориана, я снова увидел всех троих. Похоже, не ошибаюсь: я встречаю этих людей уже в пятый раз за последний месяц. Да, странное стечение обстоятельств! Медноволосая женщина необычайной красоты, стоит на мосту у первой правой арки и натягивает перчатку жемчужного цвета. В нескольких шагах от нее, ближе к середине моста, над железным парапетом, будто вглядываясь в течение бурной Дручи, склонился человек в рыбачьем комбинезоне, с рыжеватой бородкой клинышком; когда я прохожу мимо, взгляд его отрывается от воды и впивается в женщину: во взгляде и ненависть и безграничное обожание. Она, по всей видимости, не обращает на него никакого внимания…

А далее, у последней арки моста, прислонившись к статуе Святого Флориана, мой седовласый незнакомец, коего постоянно встречаю, мечтательно устремил взгляд в небеса.

Какое удивительное совпадение приводит этих людей уже в пятый раз в то же самое место, и я вижу их все в тех же позах?! Будто актеры на театре, неизвестно почему повторяют одну сцену. И видит ли сцену еще кто-нибудь, кроме меня? Или это предчувствие событий грядущих, проекция потрясений в далекой перспективе? Одно пока очевидно — люди на мосту не знают меня и ни в чем не отдают себе отчета. Ну что ж, подождем, подождем…

….

Вчера вечером я как всегда гулял в Стршелецком Парке — поднимался на холм; здесь мое любимое уединенное место — сюда почти никто не заглядывает. Парк запущен, почти одичал. Я прошелся по липовой аллее и задержался над обрывом с южной стороны. Шестой предвечерний час — золотой, закатный. Снизу доносится приглушенный шум города, погруженного в вечернюю дымку, колокола перебирают бронзовые четки звуков. В соседнем монастырском саду за решеткой ограды скользят чередой сестры кармелитки. Кажется, в предвечерней тишине я слышу их шепот — «Angelus». Черные одеяния стройными абрисами выделяются на фоне зелени, пурпуром умирающего солнца окрашиваются белые монашеские чепцы… Свернули в сторону между дерев и скрылись из виду. Вскоре зазвучал хор и орган.

Вечерня в часовне, отметил я, снимая шляпу.

На заброшенном теннисном корте пусто. Из асфальта, испещренного трещинами, пробивались редкие кустики травы, безжалостно разорванная металлическая сетка свисала странными клочьями.

Я сел на скамью и задумался.

Вдруг сзади раздался шорох легких шагов. Я обернулся… совсем близко, за решеткой монастырского сада, в роскоши заходящего солнца, стояла стройная, будто могильная стела, монахиня. В снежном обрамлении головного убора ее ангельское лицо обращено ко мне. На мгновение подняла она большие грустные глаза и, казалось, хотела что-то сказать. Я поднялся и невольно шагнул к разделяющей нас решетке. Женщина, вскрикнув, отпрянула. С несказанной тревогой и удивлением я узнал мою невесту.

— Хеленка! — Я бросился к решетке. — Хеленка! Что это значит?

Но прекрасная монахиня уже исчезла: вспугнутой птицей метнулась в чащу монастырских пихт, в поисках спасения, тишины и покоя святой обители…

Подстегнутый ужасными подозрениями, я сбежал с холма и бросился в первую встреченную пролетку — немедленно к Гродзенским! С тревожно бьющимся сердцем крикнул слуге, дома ли панна. В ответ из-за дверей раздался ее милый голос:

— Ну, конечно же, Ежи, я здесь, уже час понапрасну жду тебя, дорогой обманщик! Разве можно так непозволительно опаздывать? Ведь ты, недобрый, обещал быть в шесть!

Чудные руки нежным плющом обвились вокруг моей шеи, а моих губ драгоценной лаской коснулись ее уста. Я, счастливый, смотрел в ее глаза, ласкал руки, прижимал к груди дивную головку.

— Хеленка, Хеленка моя!…

Она забеспокоилась и удивилась…

ВИРУШ

После дискуссии он пригласил меня на «скромный ужин». Я принял приглашение с величайшим удовольствием и был приятно удивлен, когда вместо ожидаемой убогой мансарды Вируш привел меня в красивую одноэтажную виллу в глубине тихого сада на Парковой улице.

Обстановка поражала суровым аскетизмом. Вируш занимал, собственно, всего две комнаты: спальню, обставленную лишь самым необходимым, и мастерскую — большую, солнечную комнату в несколько больших готических окон. Остальные два помещения занимала обширная библиотека: все стены от пола до потолка заставлены книгами.

Пользуясь отсутствием хозяина, вышедшего дать распоряжения к ужину, я просмотрел несколько рядов, ориентируясь по табличкам, прибитым к полкам.

Преобладали философские произведения. К моему удивлению, Вируш обладал трудами почти всех величайших мыслителей с древнейших времен и до наших дней, собраниями сочинений по психологии, астрономии и естественным наукам; множеством математических исследований. Почти целая стена во второй комнате была отведена «тайному знанию» — наиболее важным работам оккультистов всех времен и народов.

Я как раз разглядывал название на корешке книги какого-то индусского философа, когда за моей спиной послышался голос Анджея:

— Сначала прошу отужинать. А на это, — он глазами показал на длинные ряды переплетенных в коричневый сафьян фолиантов, — достанет времени и позже.

Мы вернулись в кабинет, на столе стояли два чашки дымящегося молока, свежий, ароматный хлеб и масло, на кварцевом блюде прекрасной резьбы краснели осенние яблоки и виноград.

— Извините, нет мясных блюд, я вегетарианец, а гостей сегодня вечером не ждал.

— За ужином я тоже не ем мяса, — и я с удовольствием выпил стакан молока. — А вегетарианство ваш философский принцип или требование организма?

Вируш улыбнулся:

— Тело должно следовать за душой, и организм формируется согласно определенному принципу. Мысль повелевает телом и его физическими возможностями, не наоборот.

На миг воцарилось молчание. Никто не спешил заговорить, и я не испытывал никакого смущения, обычного в подобной ситуации. В обществе этого странного человека чувствуешь себя свободно; его присутствие не стесняет; напротив: Вируш внушает доброе спокойствие. Здесь, в тихом доме, беседа текла непринужденно, а если хотелось, приятно было и помолчать. Минутная пауза в течение разговора не столько давала отдохновение, сколько углубляла мысль.

Немного погодя Вируш, проницательно взглянув мне в глаза, заговорил:

— Сегодня вечером вы некстати оппонировали докладчику; ведь я все равно к вам подошел бы первый.

Я посмотрел на него, не совсем поняв мысль.

— Разумеется, вы полемизировали со мной, а не с ним, — объяснил он с мягкой улыбкой. — Я отчасти принимал его сторону, и вы попытались, вопреки вашим убеждениям, выступить против, понудить меня заговорить и тем самым вступить со мной в контакт.

Я невольно покраснел. Анджей тонко уловил мои побуждения, а я в пылу спора этого почти не осознавал.

— И в самом деле, вы обратили внимание на то, в чем я сам не совсем отдавал себе отчет. Вы просто читали мои мысли, — договорил я, помолчав, с некоторым беспокойством.

— Просто иногда удается уловить некоторые вибрации человеческой психики, — ответил он скромно.

Я поднял голову и внимательно посмотрел на него.

— В таком случае вы уже давно знаете меня? Ведь мы чуть не каждый день встречались вроде бы случайно уже целый месяц. Не замечали?

— Разумеется. Я знаю вас дольше, чем вы полагаете; ваша индивидуальность вошла в орбиту моей духовной жизни уже год тому назад; ваше приближение я чувствовал за много дней до того, когда мы встретились впервые на реальном плане.

— Неужели? Вот странно.

— Но конкретно с вами я познакомился, разумеется, лишь сегодня на лекции.

— Да, по-видимому, так оно и есть. Раньше вы ни разу не обратили на меня внимания.

— Вернее, не обратил к вам глаз, хотели вы сказать, а точнее говоря, телесных глаз.

— Интересно. Мне не раз доводилось размышлять над целью таких псевдослучайных встреч, однако я так и не понял цели.

— Будущее покажет. Я старше вас, опытнее — могу и пригодиться.

— Вы правы, — согласился я. — Мне многого, очень многого недостает; здесь, у вас, возможно, удастся обрести нечто совершенно необходимое. Внутренний голос убеждает: благодаря вам я избавлюсь, наконец, от духовной тщеты и пустоты — в часы одиноких раздумий зияние этой пропасти часто преследует меня. Вы не откажете в помощи, не правда ли?

Он ласково положил мне руку на плечо и просто ответил:

— Будем друзьями, Ежи!

Я встал и растроганно пожал его руку.

— Спасибо.

— Случайности вообще не существует, — сказал он и сел напротив большого стенного зеркала. — Заранее никогда нельзя предугадать бесцельность каких-либо событий. Кто знает, возможно, наше знакомство в равной мере необходимо нам обоим?

— Да какую же услугу в состоянии оказать вам я?

— Хотя бы позволите, в некотором роде, духовно опекать вас.

Вдруг он прервал разговор, всматриваясь в зеркало напротив. Я взглянул тоже и невольно вскрикнул… В зеркале появилась демонически прекрасная медноволосая женщина в черном, шитом гагатом плате, и оранжевой шали. С вызовом посмотрела она на нас, натягивая жемчужно-серую перчатку…

Женщина с моста Святого Флориана… Я обернулся, уверенный, что увижу ее за моей спиной в соседней комнате, — однако, там никого не было: погруженный в ночной мрак чернел дверной проем в библиотеку… Снова посмотрел в зеркало: никого; в светлой от газового светильника поверхности отражалась лишь моя особа. Я обратился к Вирушу.

— Вы видели?

— Да.

— Она где-то здесь?

— Что за предположение! Я вовсе не знаком с нею. Вижу впервые. Но берегитесь этой женщины!

Я снисходительно усмехнулся:

— Люблю другую — у меня есть невеста.

— И все-таки будьте настороже! Она злое существо!

— Эта дама не совсем мне незнакома. Мы встречались, во всяком случае, довелось видеть ее не раз.

И я поведал Анджею об удивительных людях на мосту, не скрыл и его присутствия.

— Н-да, — прошептал он, выслушав меня внимательно, — и в самом деле, я не раз проходил по мосту и останавливался у фигуры святого; уже тогда безотчетно чувствовал враждебные токи. Теперь понимаю.

— Какие-то странные тайные связи?

— Несомненно. Пути наши взаимно пересекаются все чаще. Некая высшая сила все теснее сплетает до сих пор чуждые и далекие судьбы.

— А откуда отражение в зеркале? Галлюцинация?

— Нет. Она в то мгновение думала о тебе.

— И этого довольно, чтобы ее отражение возникло в зеркале?

— Далеко не каждый в состоянии выполнить такое. Она, по-видимому, да. Отсюда вывод — она обладает неординарной силой воли.

— Ты считаешь видение в некотором роде проекцией мысли?

— Не уверен; возможно и так. Впрочем, — продолжил он, помолчав, — кому ведомо, не стояла ли она и в самом деле за нашей спиной?!

Я вздрогнул и машинально обернулся к двери в библиотеку.

— Разве подобное возможно?

— А почему бы нет? Наши мысли и воспоминания любят порой принимать отчетливые очертания и формы. Мир переполнен личинами и масками, порожденными мыслью. Подобные фрагменты, оторванные от матриц, какое-то время слоняются бесприютными призраками, пока не рассеются в пространстве, или их не поглотят более сильные токи.

— Ты открываешь мне новые миры, прекрасные и ужасные, как мечты безумца.

Вируш печально улыбнулся.

— Увы. Эти миры слишком часто светятся фосфорическим светом тлена.

Он встал и подошел к фортепиано у окна, взял несколько минорных аккордов.

— Друг мой, — обратился он ко мне, не убирая рук с клавиатуры, — по удивительной прихоти судьбы ты оказался сегодня под моей крышей в совершенно исключительную минуту. Тоска по былому нахлынула неизбывной волной и уносит меня в дни, давно минувшие. Обещай же сохранить спокойствие, свидетелем каких бы странных явлений ты ни оказался.

— Обещаю, — ответил я, тронутый до глубины души его доверием. — Не сойду с места, не шевельнусь.

Анджей, успокоенный заверениями, отдался игре: бескрайняя, будто море, грустная фантазия полилась из-под его пальцев. Неутоленная тоска великих пространств, грусть пустых черных ночей, плач судьбы, блуждающей в бескрайней пустыне. Играл великий артист. Его всегда мягкий профиль, грустная улыбка словно застыли, смертельная бледность разлилась по щекам, прерывистое дыхание с хрипом вырывалось из груди, веки, утомленные светом, тяжело опустились на глаза…

Он играл, подняв лицо, не глядя на клавиатуру.

Неопределенный страх закрался мне в душу; не в силах видеть эту смертную маску, я отвернулся к окну.

Окно выходило в сад. Осенний вихрь яростно гнул скелеты дерев, вся листва давно облетела. Сильные порывы пригоршнями швыряли в комнату сухие листья; они с шорохом струились по полу, блеклые, иссера-желтые… Черный проем окна приковал мой зачарованный взгляд.

Вот из глубины сада приблизился высокий белый старец и, опершись о парапет окна, заслушался… Подавленный крик замер в моей груди. Холодный пот выступил на лбу; расширились от ужаса глаза, не было сил шевельнуться…

Еще миг, и видение, подняв на прощание худую дрожащую руку, исчезло во мраке сада…

Вируш продолжал играть. Под тонкими нервными пальцами родилась причудливая колыбельная. Тихая и трогательная, она в материнские объятия заключила чью-то маленькую душу и, лаская, прижала к груди.

— Ой, люли-люли, любимый, глазки милые сомкни!… - Прозрачные руки в кольцах, гибкие женские руки, показались в окне, благословляя, почили на голове Анджея, пропали в ночном мраке…

А он все играл. Лишь поначалу неестественно прямой, он поник над клавиатурой; на губах, плотно сжатых неизбывной мукой, выступила пена…

Характер мелодии изменился. Колыбельная взметнулась кровавым вскриком любви, неутолимая, взмывая смерчем страсти, любовь рвала аккорды, сметая все на своем пути лавиной безумных звуков…

За окном в рыданиях осеннего листопада с гордо откинутой, трагически прекрасной головой явилось видение юной женщины. Ангел отречения прикрыл рукой глаза — печальные, темно-карие; чудные уста, уста розового бутона, полураскрылись в неутоленной жажде других губ… Порыв безмерного страдания поверг видение ниц. Она безвольно уронила руку на парапет окна и склонила на нее голову…

Музыка внезапно оборвалась. Черные пропасти ночи поглотили фантом.

Нечеловечески изнуренный, Анджей замертво рухнул на пол. Я бросился к нему с водой, — напрасно. Он оставался недвижен, окаменелый — следовало немедленно применить магнетические пассы! К счастью, приемы мне известны. Несколько пассов — и вернулась нормальная гибкость, белки глаз приняли обычное положение, весь в обильном поту Вируш очнулся.

— Благодарю, Ежи, — шепнул он, пожав мне руку. — Прошу тебя, — продолжил он чуть погодя, глубоко вздохнув, — никому не рассказывай о том, что привиделось сегодня ночью.

— Успокойся, — заверил я, поддерживая его. — Наша с тобой общая святая тайна…

Когда через полчаса я возвращался домой, уже занимался рассвет и тихо угасали последние звезды.

МАСКАРАД

Хелена в прелестном голубом домино выглядела как весеннее утро. Я избрал костюм испанского гранда и интриговал гостей маской, стилизованной а. la черный характер.

Танцы начались только после полуночи. Преобладали, разумеется, тустеп и фокстрот. Не любил я этих танцев: где-нибудь в мексиканских равнинах на фоне субтропической флоры подобные танцы в исполнении бандидос и ковбоев вокруг кроваво полыхающего костра, верно, производят сильное впечатление; в Европе, в обычной бальной зале, они поражают вульгарностью и… разнузданностью. Хелена догадывалась об этом, и, верно потому, ограничила танцы до минимума. Дорогая моя, умница…

Во втором часу я впервые заметил стройное черное домино — лицо, тщательно укрыто кружевом. Вскоре к даме присоединился венецианский дож и уже ни на миг не оставлял черное домино. Кадриль мы танцевали с Хеленой, внезапно перед нами оказалась таинственная пара.

— Нельзя ли попросить вас vis-а-vis? — раздался звонкий металлический голос черного домино.

Я смутился.

— Очень приятно, — помогла мне Хелена, кланяясь дожу.

И они встали напротив друг друга. Выполняя па второй фигуры, венецианский сановник, минуя меня, бросил вполголоса:

— Тебя приветствуют люди с моста Святого Флориана, se~nor hidalgo!

И он перешел к своей даме, танцуя с истинно аристократическим обаянием.

Голос показался мне знакомым; где-то я с этим человеком несомненно говорил, но где и когда?

Тем временем распорядитель объявил «замену партнерши», и я оказался с черным домино. Признаюсь, танцевала она бесподобно. Стройная и гибкая, словно туя, она не шла — плыла, легко, будто сильфида, слегка закинув назад чудную головку. По-видимому, в упоении танца по ее обнаженной спине пробегала дрожь, моя рука уловила страстный изгиб ее талии… Не уверен, случайно ли ее волосы коснулись моей щеки, а пальцы судорожно сжали мое плечо, — я услышал сдавленный экстазом шепот:

— Простите! — через минуту: — Diamine! Вы прекрасно танцуете, с вами хочется плыть в вечность.

Акцент несколько чуждый нашему языку. Не иностранка ли она? И откуда она здесь? Возможно, просто чья-то мистификация?

Я собрался было просить разрешить загадку, но, минуя какую-то пару, встретился с пристальным взглядом Хелены. Не уверен, так ли понял, или мне показалось, — в ее глазах я прочел мягкий укор. Заметив мой взгляд, она принужденно улыбнулась и заговорила со своим партнером. Меня кольнуло что-то вроде совести и, поблагодарив таинственную маску, я проводил ее на место.

— Вы устали? — спросила она, капризно надув губки. — Мне казалось, у кавалеров из Кастилии больше огня.

— На следующий танец я просил мою невесту, — ответил я просто, кланяясь даме. — Нельзя же заставлять ее ждать.

— Ах, так вот в чем дело! — нервно рассмеялась она. — Вы примерный жених! Не смею более удерживать.

И она пустилась в пляс с каким-то господином в костюме тирольского птицелова.

Около пяти утра веселье понемногу сменилось усталостью. Танцевали только самые упорные. Общество собралось в соседней зале под розовым светом двух люстр.

Подали чай и закуски к завтраку. Маски, отдыхавшие в объятиях кресел, на софах и козетках, выглядели таинственно в пурпурном полумраке залы. В небрежных позах сквозила усталость, пресыщение танцами. Кто-то потихоньку зевал…

Только в левом углу залы царило оживление. Гости толпились вокруг кого-то, сидевшего за столом, и с интересом слушали.

Заинтригованный, я под руку с Хеленой подошел к группе.

— Линия Сатурна, — услышали мы звонкий голос черного домино, — сулит недоброе. Вас, мадам, в недалеком будущем ждут разочарования и неудачи.

Смущенная женщина коротко засмеялась — смех оборвался.

— Ваши «гороскопы» вовсе не утешительны, — бросил кто-то из окружающих.

И я увидел маску в платье цвета «танго», над чьей рукой склонилось черное домино.

— Мне плохо видно, — заметила гадалка, раздраженно поднимая голову. — Дайте побольше света.

Какой-то услужливый пан принес трехсвечный канделябр с фортепиано и зажег.

— Вы, мадам, много пережили, — продолжила хиромантка. — Приключение в Лионе роковым образом сказалось на всей вашей жизни.

Женщина сдавленно вскрикнула и вырвала руку. Ее глаза в прорезях маски странно полыхнули молнией гнева:

— Кто вы такая?

Гадалка, ни мало не смущаясь, спокойно ответила:

— Здесь все пользуются правом маски. Прошу уважать и мое инкогнито. Впрочем, вас никто не вынуждал прибегать к моим услугам.

— Совершенно справедливо, — поддержало ее несколько голосов.

Дама в «танго» молча вышла в соседнюю залу и затерялась в толпе вальсирующих.

И вдруг меня неодолимо потянуло испытать судьбу в предсказаниях столь необыкновенной женщины. Хелена пыталась воспротивиться.

— Ежи, пожалуйста, не надо, я ужасно боюсь. Пожалуй, она скажет что-нибудь дурное, как той даме.

— Хеленка, — успокаивал я ее вполголоса, — это же игра — салонное развлечение между турами вальса, не более того.

И я подошел к гадалке.

— Не погадаете ли вы и мне?

Она вздрогнула и быстро обернулась. Я почувствовал на себе сильный, повелительный взгляд.

— Вам? — заколебалась она. — Пожалуй, не стоит!

— Ежи! — послышался сзади умоляющий шепот Хелены. — Видишь, она сама не советует. Умоляю тебя, уйдем отсюда, Ежи!

Казалось, гадалка поняла Хелену, несмотря на тихий голос, и тут же своевольно заявила:

— Впрочем, попробую, сударь. Дайте левую руку — начнем с вашего прошлого и характера. Ведь у мужчины левая рука негативна и фиксирует лишь прошлое или настоящее; у женщины все наоборот. И что же? Вы не опасаетесь возможных сенсационных и нежелательных оглашений?

— Ничуть, — ответил я, скептически усмехаясь.

— Ну что ж, начнем… Ваша рука — образец противоречий редкого типа: рука художника и мыслителя.

— Ben toccato! — похвалил дож, внезапно оказавшийся за моей спиной.

— Пожалуйста, не мешайте, — напомнил кто-то из гостей.

— Форма пальцев и ногтей выдает нервную и легко возбудимую натуру. Вы болезненно самолюбивы, мечтаете о славе; рукоплескания толпы приятно ласкают ваш впечатлительный слух. Тем не менее, в вашей жизни нередки минуты, когда вы презираете мишуру земного счастья и замыкаетесь в недосягаемой святыне своих дум. Мистический характер склоняет вас к панпсихической контемпляции мира… Ребенком вы, по-видимому, были необычайно набожны; следы глубокой веры сохранились по сию пору… Отношение к природе, поначалу трепетное, проницательное, позже несколько притупилось. И не удивительно — вы воспитанник города… Детство «сельское, ангельское» до двенадцатого года жизни,… до смерти отца. Юношей вы долго и тяжело болели. Если не ошибаюсь, дважды пережили операцию. И если бы не удивительный случай, кто знает, имели ли бы мы честь видеть вас здесь. Вылечил вас человек без диплома врача…

Она замолчала, усталая от напряжения; на лбу выступили жемчужинки пота…

Я был поражен. Все сказанное — истинная правда. Откуда эта женщина столь точно знала иные подробности моей жизни? Я неохотно вспоминаю о них — вряд ли она что-либо слышала от знакомых… Определение же моего характера просто великолепно!

— А теперь правая рука, — прервала она общее молчание слегка неуверенным, сорвавшимся от внезапного волнения голосом. — Правая рука у мужчины — позитивная, предрекает будущее…

Я неловко протянул правую ладонь. Кто-то сильно дернул меня за рукав. Обернувшись, я встретил умоляющий взгляд Хеленки.

— Довольно развлечений! Прошу тебя, не спрашивай ни о чем больше!

— Поздно, — ответил я шепотом, — теперь уже неудобно отказаться.

— Линия жизни, — начала гадалка, внимательно рассматривая рисунок моей ладони, — подчиняется особому велению.

И подняв ко мне загадочное, скрытое кружевом лицо, отчетливо произнесла:

— Законом всемогущей судьбы вы приблизились к зенитному пункту двух противоположных потоков; в этот миг вы — на пересечении смертельно враждебных влияний. Вы — путник на развилке дорог. От вашего решения зависит… возможно, даже чья-то жизнь?… А вот здесь красивым выразительным рисунком вьется «линия Луны», называемая также «Млечным путем», и обещает многочисленные путешествия на суше и на море; далекий юг манит вас: вижу множество буйных экзотических цветов и золотой песок пустыни. Но эта линия обычно зависит от предыдущей; события, предсказанные ею, зависят от пути, который вы изберете под натиском одного из упомянутых влияний… А вот «линия Фортуны», капризная, обманчивая линия между «холмом Юпитера» и «долиной Марса». Вы пользуетесь большим успехом у женщин и легко добиваетесь дружбы мужчин. Берегись седовласого человека! Он ложный друг!!

Раскатистый сардонический смех был ответом на предостережение. Я обернулся на смех… вокруг — лишь серьезные сосредоточенные лица людей, внимательно следивших за гаданьем.

— Не доверяй и прекрасной белокурой девушке, на время ей удалось опутать тебя.

Вдруг ее голос сорвался, рука, державшая мою кисть, задрожала в нервном пароксизме. Дама поднялась и, обращаясь прямо ко мне, воскликнула сильным, вибрирующим голосом:

— Счастье, подлинное счастье, блаженство и богатство даст вам совсем другая женщина. Ее день на горизонте вашей жизни уже занялся. Та — никогда не станет вашей женой.

Последние слова слились с криком Хелены. Побелев словно полотно, она потеряла сознание, я едва успел ее поддержать.

— Пожалуйста, воды! — закричал я, беспомощно оглядываясь.

— Есть кое-что и получше, — отозвался рядом со мной спокойный голос дожа. — Верное средство.

И он поднес к лицу Хелены флакон с солями. Хелена тотчас же открыла глаза и, глубоко вздохнув, улыбнулась чудесной улыбкой:

— Где эта женщина? — спросила она, тревожно озираясь.

— Успокойтесь, — ответил дож, помогая мне отвести невесту в будуар для дам. — Ее уже нет здесь. В замешательстве, вызванном ее бестактным финалом, она ускользнула из дома… Авантюристка! — договорил он тихо, сквозь зубы.

У входа в будуар мы остановились. Хеленка исчезла за портьерой, мы с дожем направились в костюмную комнату для мужчин — пора возвращаться домой. По пути я поблагодарил своего спутника.

— Простите, кого мне благодарить за помощь и доброжелательность? — спросил я, останавливаясь под аркой входа. — Меня зовут Джевецкий.

В ответ дож снял маску, дружески протягивая руку.

— Ты, Анджей?!

— Да, я. Игра началась. Что бы ни случилось, помни: есть друг, всей душой преданный тебе, живо заинтересованный в твоей судьбе, во всяком случае, больше, чем ты полагаешь. До свидания, Ежи!

И пожав мне руку, он быстро сбежал по лестнице к выходу. А я отправился к Хеленке, помог им с матерью сесть в пролетку.

— До свидания, Ежи! — сказала она на прощание, протянув мне свою маленькую изящную ручку. — До свидания в субботу! Не забудь!

— До свидания, дорогая моя!

Пролетка отъехала, растаяла в предрассветной мгле.

Внезапно в свете фонаря, догорающего у ворот, передо мной возникла стройная, закутанная в плащ фигура незнакомки! Она схватила меня за руки и, сорвав маску, шепнула:

— И я жду в субботу. Люблю вас, вы мне обречены. Вот адрес.

И втиснув мне в руку визитную карточку, она исчезла в предрассветном полумраке.

Я долго стоял не в силах сделать и шага. В ушах звучали слова гадалки, звучали не терпящим возражения приказом, а пальцы судорожно сжимали белую жесткую карточку. Медленно, почти невольно, я поднял карточку к глазам и прочитал: Кама Бронич. Парковая, 6.

Женщина с моста Святого Флориана жила в доме Вируша!…

VIVARTHA

В четверг и пятницу я претерпевал все муки ада. Эти два дня решительно повлияли на мою жизнь, роковым образом предначертав будущие события. После бессонной ночи с пятницы на субботу, весь разбитый, я поднялся рано утром и посмотрел в окно на еще сонный мир; кленовый листок, медленно подгоняемый ветром, более противился натиску стихии, нежели я.

И все-таки — удивительное дело! — я ощущал себя в своей слабости счастливым, упоенным столь сладостным иссякновением воли и чувств. С гедонистическим легкомыслием, свалив ответственность неизвестно на чьи плечи, я отдался течению, все ощутимее увлекавшему в неведомое. Apre.s moi le deluge…

В одиннадцать я переоделся и отправился к Гродзенским. Здороваясь, прочел в глазах Хеленки беспокойство и неуверенность. Мой непринужденный и беззаботный смех быстро рассеял ее опасения; вскоре она развеселилась как дитя.

После обеда, около трех, настало время garden party. Нас оставили одних в огромном диком парке Гродзенских. Этот парк — не то сад, не то лес — уникален в своем роде. Некогда он был, кажется, частью Добецкой Пущи, тянувшейся на много миль и укрывавшей в своих зарослях бурную, глубоким яром протекавшую Дручь. Пущу выкорчевали, остались река и парк Гродзенских — останки минувшей славы лесных дебрей.

Семья Хелены с пиетизмом поддерживала первобытный колорит парка. И многокилометровый парк производил скорее впечатление леса. Лишь небольшой участок, непосредственно примыкавший, к усадьбе, был отдан во власть садоводческой цивилизации; ландшафты, годами не знавшие секаторов, неискалеченные порубками, жили буйно, дико и привольно. Никто не обкашливал заросших тропинок, не убирал завалов, не выкорчевывал пней от поваленных осенними бурями деревьев, не расчищал буреломов. В лесу осталось множество заповедных мест: мощные, вырванные с корнем деревья, засеки, недоступные, хищно ощеренные укосины ревниво оберегали лесные чащобы, и лес уже давным-давно сделался убежищем для всевозможного дикого зверья, не пуганного охотами, — зверь хоронился под защитой обрывов над Дручью.

В самой красивой юго-западной части парк пологим склоном сбегал к реке и далеко вдающимся клином врезался в излучину Дручи. Туда мы и направились с Хеленкой. Взявшись за руки — двое радующихся солнечному небу детей, — мы брели по старой, засыпанной листвой дороге. Ветви древних дубов простирались над нами, эхо далеко разносило их неспешную беседу.

Хеленка взяла меня под руку и, прислонясь головкой к моему плечу, задумчиво говорила:

— Как здесь чудесно, Юр, не правда ли? Все такое подлинное, торжественное…

— Душа векового леса, — бормотал я, жадно насыщаясь голубизной ее глаз. — Твой отец, Хеленка, наверное, очень любит природу.

— О да. Он боготворит природу как язычник. Часто целые дни бродит в самых отдаленных и глухих уголках и всякий раз приходит странно задумчивый, рассеянный, ничего не замечает вокруг.

— Лес действует как наркотик — можно и опьяниться его душой…

Мы примолкли, и некоторое время слышался лишь шорох листьев под нашими ногами. Хелена первая прервала молчание.

— Отец мой человек очень суеверный.

— Я не заметил ничего подобного.

— Он скрывает даже от нас. Кажется, я унаследовала его склонность.

— Ты, Хеленка?

— Как раз сегодня утром, до твоего прихода, я еще раз убедилась в этом.

— Расскажи мне подробнее.

— Разумеется. Мне просто необходимо поделиться с тобой даже самыми пустяковыми впечатлениями.

Я с благодарностью посмотрел на нее.

— Мы уже далеко зашли, я что-то устала, присядем здесь, на мху.

— Прекрасно! — согласился я, расстилая мягкий шотландский плед, который нес из дому, перекинув через плечо.

— Сегодня утром, за час до твоего прихода, я сидела одна на террасе, заканчивая утренний туалет. Вдруг на лестнице со стороны сада появилась нищенка — за подаянием. Взгляд старухи мне не понравился: в ее черных, страстных глазах таилось что-то злобное; на увядших бледных губах блуждала загадочная усмешка. Хотелось поскорее избавиться от нее; велев ей подождать на лестнице, я пошла за деньгами, да как назло не могла найти кошелек — оставила его вчера в непривычном месте. Наконец кошелек отыскался, и, отсчитав несколько монет, я вернулась и застала нищенку на террасе — она что-то собирала на полу около стула, где я только что сидела. Завидев меня, она поспешила сложить собранное в красный платок, завязала его узелком и злобно усмехнулась:

— Спасибо панне за труд и добрые пожелания. Я получила здесь нечто стократ ценнее золота. Adieu, красивая панна, adieu!… А впредь побыстрее убирай с полу ногти после утреннего маникюра, коль не желаешь, чтобы кое-что с твоих розовых пальчиков попало в чужие руки.

Злобно хихикнув, она сбежала по ступеням и скрылась за воротами.

— Странное происшествие. А денег старуха так и не взяла?

— Нет. Сдается, подаяние было лишь предлогом, чтобы попасть на террасу.

— Да… похоже.

— После ее ухода мне сделалось как-то холодно и страшно, до сих пор не могу совладать с собой.

— Хеленка, ты просто слишком впечатлительна! Лучше не думать о таких пустяках.

— Почему-то боюсь я этой старухи. Бабушка не раз твердила мне: срезанные волосы, ногти или выпавший зуб надо тотчас сжечь, иначе, того и гляди чужие враждебные руки воспользуются твоей небрежностью.

— Ха-ха-ха! Я тоже об этом слышал. Нельзя же доверять смешным суевериям, Хеленка. Совершенно не понимаю, зачем подобной ерунде ты придаешь такое значение.

— И все-таки старуха взяла что-то от меня. И знаешь, Юр, кажется, теперь между мной и колдуньей возникла невидимая тайная связь.

— Ты преувеличиваешь. Просто минутное настроение… явно преувеличиваешь незначительные и недостойные внимания вещи… Б-р-р… Здесь что-то холодно… Пойдем на солнце!

Хеленка облегченно вздохнула и подала мне руку.

— Ты прав. И всегда умеешь успокоить меня, Юр!

Я обнял ее, и так, обнявшись, мы на мгновение замерли… Вскоре лес поредел, и меж древесных стволов заблестело тихое дремотное озеро. По берегам, заросшим камышом, трепетали стайки синекрылых стрекоз, плескались водяные курочки, и весеннее небо будоражили их пронзительные крики. От большой воды подымались испарения и туманной вуалью затягивали сонную гладь. Плакучие березы в раздумье склонились над топью, будто поверяя глубинам печаль своих кос. Далеко от берега, где-то посередине озерной глади, вилась светлая ажурная лента течения — начинался отлив…

Мы сели в лодку, укрытую в золотистых ветвях ракитника. Отвязав цепь и упершись веслом в берег, я сильно оттолкнулся. Залепетала разбуженная от послеполуденной дремы вода, закружились воронки потревоженной илистой мути. Лодка, скрипнув бортами о колена рагоза, развела пелену ряски и выплыла на середину. Я правил к скалистому гранитному островку в южной части озера.

Странная загадка природы подобный островок. Откуда взялись здесь первобытные скалы? Все окрестности, привычно равнинные, никак не объясняли этой аномалии — серая, зубчатая, обрывистая, местами отвесная стена грозно высилась над верхушками самых высоких деревьев.

При нашем приближении из гнезд со скалистых уступов и выемок сорвались ласточки и, покружив в вышине, вернулись в свои укрытия. Мы объехали остров в поисках места для высадки. Крутые, обрывистые берега, наглухо обшитые кустами шиповника и ежевики, отовсюду преграждали всякий доступ. И только с южной стороны, там, где озеро внезапно и резко сужалось, чтобы через несколько метров ринуться вниз по склонам мощным водопадом в Дручь, за выступом скалы, удалось заметить небольшой удобный залив. Осторожно, близко придерживаясь берега, чтобы не подхватило течение, здесь уже сильное, я обогнул мыс и благополучно добрался до залива. Выбрал со дна лодки цепь и несколько раз накрепко обвязал ее вокруг ствола прибрежной карликовой сосны, и только теперь обратился к Хелене, молчаливо и рассеянно устремившей взгляд в быстрое течение:

— Выйдем на берег?

— Стоит ли? Не лучше ли посмотреть отсюда — с лодки вид великолепный!

— Разумеется, можно остаться и здесь, на подвижном помосте.

Я сел на носу, а она уютно устроилась на пледе, разостланном на дне лодки, и спиной прислонилась к моим коленям.

— Я люблю этот гул, Ежи.

И подняла ко мне голову.

— Хорошо тебе здесь?

Я склонился к ее милому личику.

— Как в сказочном сне, — ответила она, подставляя уста для поцелуя.

И снова лишь грохот мощного водопада: тихие, широко разлившиеся выше островка воды озера, внезапно схваченные в клещи берегов, через узкую скалистую горловину падали в реку. Отсюда, с островка виднелась лишь завеса брызг и пены, это бурлящая водная стремнина обдавала светлыми потоками вечно влажные ущелья. А там, внизу, где разбитая на струи вода протискивалась между пилонами черных — вечных стражей — подводных камней, в отступавших склонах ущелья виднелась голубая, уже спокойная, лента Дручи.

Насыщенный солнцем, лениво-сонный третий час. Над нагретой землей мерцает едва заметное марево, дрожит в безграничных просторах подобно космическому эфиру. С земли доносятся ароматы трав и лесных цветов, от воды струится сырая, рыбой и камышом заправленная терпкость. О лодку то и дело бьются влажные плавники волн, плещутся ласковым ритмом у борта, с тихим звоном раскручивается и вдруг железной змеей цепь снова приникает к берегу.

— Хеленка! Какой чудный час!

В ответ — ровное, глубокое дыхание: заснула как дитя. Длинные белокурые косы соскользнули с головки, доверчиво поникшей на моих коленях, на дно лодки.

Осторожно, не разбудить бы мою Хеленку, я поднимаю одну косу, прижимаю к губам и долго, страстно целую, лаская лицо шелком ее волос. Теплые ароматные девичьи косы…

Вдруг, взглянув на реку, в проеме меж скал я увидел медленно плывущую лодку с сестрами из монастыря святой Клары. Одна сидела за рулевым веслом, две гребли, остальные, перебирая четки, задумчиво смотрели на воду. Когда лодка миновала устье озера, скрываясь за скалу, одна из монахинь, очнувшись от задумчивости, обернулась к нам. Мгновение ее глаза смотрели с неизбывной печалью, она простерла к нам руки, опутанные черными зернами четок. Еще один удар весел и лодка исчезла за скалистым обрывом. Я с беспокойством посмотрел на Хеленку. Спокойное лицо, полуоткрытые губы и мягко прикрытые глаза — спит спокойно как дитя. Никого не видела.

Вдруг рука ее, безвольно опущенная, поднялась, прелестные ресницы нервно дрогнули, и она открыла глаза.

— Я заснула? — спросила, вспыхнув как заря.

— Только что, — ответил я, лаская завитки волос на ее висках. — На самую крошечную минуточку.

— Какой странный сон мне приснился…

— Верно, очень приятный сон — перед тем как проснуться, ты улыбнулась.

— Как понять?… Я шла через поле цветущих красных маков, шла медленно, и то сбивала пурпурные бутоны зонтиком, то срывала их в букет и прижимала к груди… Стена ограждала луг, моя тень, сочная и глубокая, падала на стену, был полдень… По лугу ко мне шла монахиня. Лицо, милое и грустное, опущено, пальцы перебирали четки. Остановилась, взглянула — глаза темные, сокрушенные, и, взяв меня за руку, тихо сказала: «Наконец ты пришла. Я ждала тебя долго, сестра. Иди за мной! Нам хорошо будет вместе!» И повела меня в противоположную сторону, совсем не туда, куда я спешила. Впереди, вдали, в солнечной перспективе виднелся средневековый монастырь… Я проснулась…

— Да, странно!…

— Ох, как мне грустно, Юр… — пожаловалась Хелена.

Я молча сложил цепь в лодку. Через полчаса мы уже входили на террасу, где ждали обеспокоенные нашим долгим отсутствием родители Хелены.

За столом разговаривали мало. Хелена задумчива и грустна, я возбужден и явно не в своей тарелке. То и дело смотрел на часы, нервничал — стрелки бежали явно быстрее, чем обычно. Около пяти, не в силах преодолеть какое-то внутреннее принуждение, я поднялся, прервав общий разговор, и распрощался.

— Вы сегодня очень спешите? — спросила пани Гродзенская, взглянув на Хелену.

В ее глазах читался немой упрек.

— К сожалению, необходимость, — неловко объяснил я. — Заседание в союзе в половине шестого, а до места довольно далеко.

В холле Хелена схватила меня за руку, крепко прижав ее к сердцу:

— Юр, — молила она дрожащим голосом, сдерживая слезы, — не уходи от меня сейчас! Только не теперь! Меня что-то мучает…

— Ничего не могу поделать. Мое присутствие необходимо. Завтра я снова у вас. Не будь же, Хеленка, ребенком!

И я быстро сбежал по лестнице. Чья-то неумолимая воля толкала меня в сторону Парковой.

Я вскочил в проходящий трамвай, через четверть часа уже достиг хорошо знакомой мне улицы и пошел медленно, сдерживая шаг, чтобы внутренне овладеть собой. «Номер шесть! — повторял про себя, словно сомневаясь, вдруг забуду. — Номер шесть! но это же вилла Вируша! — вдруг осознал я, будто пробудясь от тяжкого сна. — Не любовница ли она Анджея Вируша?»

Мне стало весело. «Кама Бронич любовница Анджея! Ха-ха-ха! Великолепная мысль!» И все-таки на визитной карточке именно такой адрес. «Но почему он все скрыл от меня? Ведь я бывал здесь столько раз, и Анджей ни разу о ней не упомянул. Напротив, похоже, настроен к ней враждебно».

И что-то вроде неприязни к другу кольнуло меня. «Седой донжуан! — проворчал я сквозь зубы. — Старый гипокрит!»

Вот и вилла.

— Номер шесть, — прочитал я вполголоса номер на воротах, — номер шесть. Да, здесь. Никаких сомнений…

Калитка приоткрыта. Я вошел на тропинку. И задумался: «Что же теперь? Куда идти? Если через веранду, встречусь с ним, если с черного хода, его тотчас же известит слуга. И вообще, где, собственно, она живет? План дома и помещений знаю досконально. Неужели существует где-то тщательно замаскированная комната, о которой я до сих пор не подозревал? И кто меня туда проводит?»

В дом я вошел с черного хода и вдруг с удивлением остановился на пороге.

Передо мной в полумраке колонн тянулась коринфская галерея.

— Где я? Где я? — Голос мой звучал чуждо, словно спрашивал кто-то другой.

Куда исчезла узкая, обычно освещенная язычком газа прихожая, где Анджей провожал меня столько раз? А три двери, выходившие в прихожую, куда они подевались?

Я протер глаза — не сон ли это? Где-то под потолком мягким светом вспыхнула греческая лампа; от колонн на алебастровый пол под мрамор упали тени, наверху, на капителях распустились листья акантуса. Испуганный полумрак съежился, сник и притаился где-то в глубине каменной аллеи…

Вдруг между колоннами показался Вируш. Я видел его профиль — напряженно-неподвижный, глаза устремлены в пространство прямо перед собой: словно лунатик… Я подошел, хотел заговорить с ним, но вдруг, пораженный, замолк: Анджей не шел, а плыл в воздухе… и у меня на глазах растаял на фоне одной из колонн.

— Анджей! — крикнул я, обнимая рукой гладкую округлую колонну. — Анджей, да что же это такое?!

Мне ответило лишь странное искаженное эхо…

Я беспомощно отступил от колонны; жестокое одиночество закралось в сердце и овладело безраздельно. Наугад двинулся дальше, дошел до лестницы, круто устремленной вверх. По ступеням кровавым потоком стекала вниз алость ковра.

«Второй этаж?» — подумал я, всматриваясь в лик Меркурия, посохом державшего люстру у лестницы. Раньше здесь никогда не было лестницы! Ведь дом одноэтажный!

«Пожалуйста, туда — наверх, наверх» — гостеприимно приглашала протянутая рука изваяния.

Я начал подниматься. На втором этаже, прямо напротив лестницы широко раскрытая дверь в комнату.

Вошел. В глубине комнаты, склоненная над чашей стояла Кама, стиснув в поднятой руке шелковое лассо. Ее уста бормотали какие-то непонятные, темные слова.

Она подняла голову. Фанатичные глаза, глаза пантеры ударили хлыстом, парализуя волю.

— Наконец-то! — услышал я голос откуда-то из бесконечной дали и почувствовал, как ее губы впиваются в мои.

— Ты мой, — шептала она, оплетая меня своим телом, словно плющом. — Теперь ты мой! Любишь меня?

— Люблю, — ответил я безвольно, околдованный ее страстью. — Ты прекрасна, Кама!

И в самом деле, она была прекрасна. Из облегающей, шафранно-желтой туники в черных тюльпанах словно огненная орхидея поднималась ее маленькая стройная головка в ореоле волос медного цвета. Овальное лицо, бледное, с сеточкой голубых жилок на висках мерцало от сапфирового зноя глаз… Она бросилась на софу страстно-небрежная, грациозно-ленивая, искушающая.

— Иди ко мне, Ежи! — звала Кама.

Я сел подле, упиваясь гармонией и очарованием ее движений. Гибкое, обтянутое материей тело постоянно, едва уловимо, словно извиваясь, меняло очертания. Мимолетно скользнуло странное сравнение.

— Кама! Ты сейчас похожа на очаровательную золотую ящерку, греющуюся на солнце…

Она вскочила, словно от удара; в чудных бархатных глазах вспыхнули огоньки гнева:

— Как ты смеешь?

— Кама, что с тобой, разве я оскорбил тебя? Просто ни с того, ни с сего мелькнуло сравнение…

— Не выношу подобных сравнений, — ответила она и снова откинулась на софе.

— Прости меня, Кама.

Молча обвила меня руками и прижалась. Закружилась голова, сладостный трепет пронзил меня. Где-то в туманной дали мелькнула печаль голубых очей и растаяла — пурпурная завеса страсти тотчас заслонила видение. Я ласкал молодое, ароматное тело, мои обезумевшие губы упивались сладостью девичьей упругой груди, а руки с наслаждением погружались в медное руно волос, пропуская сквозь пальцы струящееся бесценное их золото…

Вдруг мои губы, блуждая по ее бедрам натолкнулись на препятствие: широкий черный шарф укрывал левое бедро.

— Сбрось шарф, Кама! Пусть губы мои впитают каждую клеточку твоего тела.

Она крепко прижала ладонью шарф и решительно отказалась.

— Нельзя.

— Да почему же?

Засмеялась вызывающе.

— Не будь слишком любопытен! Возможно, когда-нибудь позже, когда мы ближе узнаем друг друга, я тебе все объясню. Впрочем, так ли уж это необходимо? Ты безраздельно владеешь мной.

И она провела пальцами по моей груди.

— У тебя кожа нежная и белая, как у молодой девушки. Не принимаешь ли ты порой молочные ванны?

— Не выдумывай! Слишком дорогое косметическое удовольствие…

Она не ответила. Лишь участилось дыхание и страстно вздымалась грудь. Рука ее блуждала по моему телу, белые тонкие пальцы словно насыщались волшебством прикосновений.

Время шло. Часов в семь вечера, когда комната осветилась люстрой в виде паука о восьми ножках, мы оба истомились ласками. Прильнув спиной к ковру у софы, держась за руки, не отрываясь смотрели мы друг на друга в безумном упоении.

— Что за медальон? — спросила она вдруг, протянув руку к моей шее.

— Память, — неохотно пробормотал я, пытаясь стряхнуть любовное оцепенение.

Она положила медальон на ладонь и открыла.

— Оставь в покое, Кама, прошу тебя.

— А! Волосы! Светло-пепельные волосы!

Я вырвал медальон у нее из рук.

— Они так тебе дороги? — нахмурилась она. — Верно, ее волосы, не так ли? Той красивой панны, с кем ты был в маскараде?

— Да, это волосы из кос моей невесты.

— Ха-ха-ха! Какая чувствительность!

— Перестань, Кама!

— Почему же? Не ты ли мне запретишь?

— Ну прошу тебя, — добавил я мягче, — не стоит сейчас затевать подобный разговор. Хорошо?

— Ненавижу! — прошептала она злобно.

Я невольно задрожал.

— Чем ты занималась, когда я вошел к тебе? — спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Ждала тебя.

— И смотрела вот в эту чашу? — упорствовал я, подходя к столу, где в центре нарисованного мелом круга, стояла золотая чаша. — Что здесь? Вино?

— Вода. Обыкновенная вода, только магнетическая.

— А что означают знаки на меловом круге?

— Символы семи планет. Кружок с крестиком внизу — знак Венеры; в ее сфере центробежная сила преодолевает внешние влияния.

— Ты на знаке Венеры сосредоточилась, когда я вошел?

— Нет. Та стадия операции минула значительно раньше. При твоем появлении я искала уже результатов — искала на поверхности воды отражение твоего лица.

Я испуганно посмотрел на нее.

— Ты привлекла меня магией! Так нечестно, Кама! Зачем тебе подобная победа?

— Пока что иначе не удалось бы; пришлось сначала отторгнуть враждебное влияние, прежде меня овладевшее тобой. Теперь я не нуждаюсь в таких приемах.

И небрежным движением руки она опрокинула чашу. Разлитая на столе жидкость длинной узкой струйкой начала стекать на пол.

— Ты слишком уверена в своей привлекательности, — заметил я раздраженно.

Она непринужденно рассмеялась.

— Да, сознаюсь, уверена. К тому же я познала тебя сегодня и довольно: ты уже мой, Ежи!

Она склонилась к моему лицу и легонько дунула в глаза. Теплая волна пронизала все мое существо.

— О, как ты прекрасна, Кама! — невольно повторял я.

Она тем временем достала из буфета бутылку и две рюмки.

— Maresciallo rosso antico, настоящее, — угощала она, налив до краев кубок молодым красным вином. — Не бойся. Вино не отравлено.

Мы выпили. Вино прекрасное, крепкое, его благотворная сила подкрепила меня, разливаясь в крови. С бокалом в руках я в первый раз внимательно осмотрел комнату.

Как будто все знакомо. Стены, обтянутые материей турмалинового цвета, стулья, кресла, шестиугольный стол, покоящийся на сфинксах, — все знакомо… Вдруг возникла странная ориентация: предметы, мебель, лишь по-иному расположенные, я видел у Вируша. Этот покой загадочным образом соединял в замкнутом пространстве четырех стен разные объекты из квартиры моего друга.

— Ты знакома с Анджеем Вирушем, Кама? — спросил я прямо.

— Нет, — ответила она, не глядя мне в глаза.

Я понял — ложь. Но почему? Зачем бы ей скрывать знакомство с Анджеем?

— А ведь этот дом принадлежит одному человеку, моему другу?

— Теперь здесь я, и с тебя довольно.

В ее голосе звенели триумф и гордость.

— Странно все-таки! Где же я, собственно, оказался?

— В заколдованном дворце, если уж так обязательно тебе знать. Эх вы, мудрые господа, — бросила она с презрительной усмешкой, — всегда и все постигающие разумом, господа — смекалистые математики, идолопоклонники мозга! Есть кое-что, неизбежно ускользающие от вашего контроля… Тебе мало, что ты здесь со мной и пережил небывалые минуты? А вдруг твое «где» вопрос второстепенный или вообще неуместный?

— Ты права, Кама, — признал я, взяв ее за руку. — Ты одарила меня исключительным вечером! Если бы!…

Но вопрос замер на моих губах. В лице Камы, до тех пор дышавшем сознанием собственной силы и очарования, вдруг промелькнуло как бы колебание, в глазах надменных и вызывающих затлел блуждающий огонек беспокойства. Она быстро взглянула на большие с маятником часы над софой: восемь.

— Уходи, Юр! — мягко попросила она. — Иди! Сегодня здесь больше оставаться нельзя. Жду тебя во вторник об эту же пору. Ты придешь, не правда ли, Юр?

— Приду.

— Не сердись, — ластилась она, умильно засматривая мне в глаза, — время позднее. Я должна быстро отсюда уйти. Существуют некие препятствия. Понимаешь?

Долгая ласка поцелуя, прощальный пристальный взгляд… и я вышел. Глухо захлопнулись и закрылись на замок тяжелые дубовые двери…

Я осмотрелся. Лестница исчезла, в глубь полутемного пространства уходил знакомый узкий коридор с тремя дверями, слабо освещенный язычком газового пламени — прихожая в доме Вируша.

Где же вход в комнату, откуда я только что вышел? — вместо дубовых дверей гладкая белая стена…

Значит, всего лишь сон? Неправда! Ведь я еще чувствовал сладкое бессилие любовной истомы.

— Кама! Кама!

Голос вернулся из противоположного угла коридора и угас в полумраке. Я подошел к средней двери с левой стороны, ведущей в кабинет Анджея, и постучал. Никто не ответил. Нажав ручку я открыл дверь.

Вируш сидел за столом, голова на спинке кресла. В бледном, аскетическом лице ни капли крови. При моем приближении он открыл тяжелые веки и взглянул на меня.

— Я вернулся, — произнес он с трудом, — ты, Ежи, приходишь вовремя.

— Ты спал?

— И да, и нет. — Улыбнулся он. — Который час?

— Пробило восемь.

— Понадобилось три часа…

— В пять я видел тебя в коринфской аркаде — ты выходил из дому.

— Да, в тот час я покинул мое тело… В коринфской галерее, говоришь? — повторил он, неожиданно выпрямляясь.

— Да, здесь, в твоем доме, внизу. Потом я поднялся по лестнице на второй этаж.

Он проницательно заглянул мне в глаза и прочел остальное.

— Плохо, — шепнул, вставая. — Очень, очень плохо… Да, да — случайная возможность… Видишь ли, — объяснял он, останавливаясь передо мной, — использован момент, когда я на время покинул физический континуум. Иначе я ни за что не допустил бы до того, что случилось, ибо моя воля сильнее, когда опирается на физическое тело, нежели во время экстеоризации. Во всяком случае утешительно, что она действует хитростью. По-видимому, не чувствует себя в силах повести открытую борьбу со мной.

Он отошел на несколько шагов в глубину комнаты и, остановился перед атанором — огромной печью для алхимических операций.

— Из двоих магов равной приблизительно квалификации побеждает тот, кто обладает более крепкой нервной системой.

— Значит, она обладает серьезными способностями к познанию сверхъестественного?

— Магическими — да, и даже в весьма высокой степени. Но, увы, использует данные ей силы в целях ничтожных и низменных, и потому никогда не станет истинным адептом. И все же она представляет большую опасность даже для посвященных в высшие степени тайного знания. По неосторожности я отчасти вошел в сферу ее влияния. Мой дом, во всяком случае, на некоторое время пронизан ее отравляющей эманацией. Знаешь ли ты, как махатмы — посвященные — называют подобное состояние?

— Откуда же? Не имею ни малейшего понятия.

— Они называют это астральным condominium. Я уже не полный господин моего дома и вопреки своей воле вынужден делиться властью с этой женщиной. Предчувствую, сколь тяжела будет борьба, однако надеюсь, вопреки всему, вопреки твоей слабости, Ежи, сумею победить.

Я склонил голову, подавленный, вполне сознавая свою вину. И хотя слова друга остались для меня темны и непонятны, вполне уразумел одно: из-за меня Анджей вовлечен в турбуленцию враждебных сил. Сидя за столом я машинально вертел в пальцах какой-то предмет. Оказалось, пепельница, несколько минут назад виденная в комнате Камы. В ней все еще лежала недокуренная сигара, — на бандероли с маркой в виде черепахи стояла надпись: «Тортуга». Итак, сигара та самая, что я недавно курил там, «наверху».

— Разве и ты куришь сигары «Тортуга»? — спросил я с недоверием.

Вируш отрицательно покачал головой:

— Откуда же? Ведь ты знаешь, я вообще не курю.

— Тогда объясни, как попал к тебе мой окурок?

— Остался от твоей сигары.

— Вроде бы так, только непонятно: здесь ведь я не курил.

— Возможно, сигара повторяется в моей комнате?

— Да нет. Кроме пепельницы и сигары был этот же стол и идентичная обивка стен.

— А больше ничего?

— Еще кое-что, но, кажется, остальное из твоих библиотечных комнат.

— All right!

Я смотрел на Анджея, широко раскрыв глаза. Совершенно загадочное для меня не представляло трудностей для него.

— Весьма хитроумно она сумела использовать объекты моей обстановки.

— Но ведь все происходило где-то на втором этаже! — воскликнул я, пораженный его невозмутимостью. — Разве кто-нибудь в доме видел лестницу на второй этаж или холл с колоннами?!

Он снисходительно улыбнулся:

— Ну представь себе, например: в течение трех часов ты находился в так называемом четвертом измерении, и Кама временно воспользовалась некоторыми моими вещами. Ну как, понял?

— Не очень.

— Ничего не поделаешь. Тут я ничем не могу помочь… Но… не обратил ли ты внимания на какой-нибудь предмет, какого у меня не видел? Понимаешь, очень важно, не заметил ли ты в том пространстве нечто иное?

— Постой-ка… минутку… Да, припоминаю… золотую чашу…

— В центре круга с вписанным в него знаком септенера?

— Септенер? Что это такое?

— Усложненный образ семнадцатого аркана таро: семиконечная звезда со знаками семи планет на концах. Девиз: Spiritus dominat formam.

— И в самом деле, такой символ был нарисован мелом на столе… Она пристально всматривалась в чашу, когда я вошел.

— Естественно, чаша с водой?

— Да, только потом она разлила воду по столу: больше ей, кажется, уже не понадобятся эти операции.

В глазах Анджея вспыхнуло оживление.

— Возможно, здесь еще кое-что осталось, если вода не высохла.

И он внимательно начал рассматривать поверхность стола.

— Есть! — воскликнул он обрадованно. — Эврика!

Он подбежал к атанору и, достав из печи платиновый тигель, ложкой собрал в него остатки жидкости.

— Прекрасно!

Анджей спрятал сосуд в нишу в стене около печи и удовлетворенно потер руки:

— Наконец-то нашел отправную точку.

Я недоумевал:

— Что это значит?

— Как-нибудь позднее все объясню. А пока мои объяснения ничего не прояснят, Юр, — готовимся к борьбе! — договорил он, и его серые глаза загорелись.

Из-под рубашки он достал шелковый мешочек, развязал тесемку и вынул кружок с шестиконечной звездой на лазурном поле.

— Ты когда-нибудь видел это? — показал он издалека.

— Талисман?

— Нет — пантакль.

— Во всяком случае, похоже на талисман.

— В целом, однако есть и существенные различия. Талисман служит для концентрации энергии той планеты, под знаком коей родился его владелец. И потому имеет значение чисто индивидуальное: тесно связанный с данным индивидуумом и его планетой, талисман усиливает лишь то, что уже in potentia существует в человеке с рождения. А потому бесцельно, например, рожденному под знаком Марса носить талисман Сатурна.

— А что в таком случае пантакль?

— Пантакль, сделанный из сплава семи планетарных металлов, с помощью соответствующих магических приемов насыщается флюидами отвечающих ему планет; поэтому пантакль может искусственно завязать астральные отношения между тем, кто его носит и энергиями планет. Пантакль, который я тебе показал, обычно называют «печатью Соломона», «звездой Соломона» или «мистической гексаграммой».

— Разреши мне осмотреть его внимательней.

И я протянул руку. Вируш испуганно отпрянул, поспешно спрятав пантакль:

— Не смей к нему прикасаться! — предупредил он сурово.

— Почему же?

— Ты можешь заплатить своим здоровьем, и даже жизнью, спровоцировав сольвацию сконцентрированных в нем сил. Пантакль нанес бы непоправимый вред тебе, а опосредованно и мне — ведь лишенный флюидальной эмиссии, он утрачивает свою силу и не помогает владельцу, то есть мне.

— А не придаешь ли ты слишком большое значение обычному кусочку металла?

— Ежи, ты подобен ребенку, говоришь о вещах, сущности которых не понимаешь. Гексаграмма Соломона — чуть ли не самое сильное оружие в руках Посвященного, символ единства добра и зла, синтетическая концентрация магического равновесия. И этой печатью я преодолею черные силы, кем-то аккумулированные вокруг меня и тебя. Сегодня еще невозможно определить, кто эта женщина и откуда она, но силы, ее сопровождающие, — злые и преступные, здесь нет сомнения, и я одолею их, — повторил он резко, — должен одолеть, если только…

— Что?

— Если только моя деятельность на земле не пришлась на период временного регресса…

— И что тогда?

— Тогда я, — ответил он тихо, — потерплю поражение.

— Ты и поражение! Возможно ли?

— Благодарю тебя, Ежи, за веру в меня, но порой слишком трудно бороться против течения; волна космической инволюции, бывает, затопляет и самые высокие вершины. Впрочем, в такой борьбе случается одержать и пиррову победу.

— Как понять тебя?

— Иногда истощенный борьбой победитель вынужден уйти с поля битвы на длительное время, может статься, на многие века…

— Ты рассказываешь о таких странных вещах…

Я задумчиво всматривался в таинственные знаки печати.

— А что означают два вписанные друг в друга треугольника со знаком «Т» в центре: один — золотой, другой — серебряный? — прервал я вопросом затянувшееся молчание.

— Золотой, обращенный вершиной вверх, называемый поэтому triangulus ascendens, символизирует Макропрозопа или белого Бога, второй же, серебряный, повернутый вершиной вниз — его мрачное отражение: знак Чернобородого Микропрозопа.

— Знаменательное соединение изображений!

— Именно здесь кроется сущность символа и одна из основных загадок бытия: «Quod superius, sicut quod infernus», — гласят таинственные письмена Гермеса Трисмегиста на Изумрудной Скрижали. «Et sicut omnes res fuerunt abuno meditatione unius, sic omnes res natae fuerunt ab hoc una re: adaptione».

— Самой страшной загадкой для меня всегда останется генезис зла во вселенной.

— Ты коснулся проблемы, о которую, будто о подводную скалу, разбиваются отвлеченные умозаключения мыслителей всех времен. Мне представляется, что зло родилось из стремления к самореализации от правеков свойственной сущности бытия. Предвечный Атман, Бог-Слово, возжелал воплотиться и создал из себя жизнь. Мало показалось ему непроявленного существования, и он формализовался. Ибо чувствовал: необходимо мироздание, дабы развить тайные свои возможности. Атман извлек из себя материю и покрылся ею как плащом. Ибо только через контакт с телом возможна сублимация. Однако, выделив из своей сущности жизнь, Атман тем самым низринулся в сферу зла и греха; ибо то, что развивается, вынуждено бороться: достигать горних высей и вновь падать.

— Следовательно, — прервал я Анджея, — ты не веришь в абсолютное совершенство Предвечного?

— Нет. Абсолют — нечто искусственное, неестественное; одна из многочисленных абстракций человеческого мозга, стагнация, неподвижность. Напротив! Все указывает на вечное движение, вечные изменения, постоянную и вечную эволюцию. И он, этот Великий неизвестный, тоже должен развиваться вместе с нами, и у него есть свои взлеты и падения. Творец не может быть чужд творению своему. Spiritus mundi — потенциальный резервуар неиспользованных сил, из коего постоянно черпает материя, дабы осуществить его Предвечное стремление к манифестации. Постоянно черпает полными пригоршнями и платит Предвечному благодарностью, обогащая Его опытом феноменального бытия, из века в век творя Его никогда не завершаемое изваяние.

— Ты говорил что-то о моменте регресса…

— Эволюция движется логарифмической спиралью, она бесконечно ввинчивается во все более высокие регионы бытия. По циклическим законам периодов возвращения во Вселенной господствует бесконечная очередность перемен. После периода творческого подъема, когда преобладает динамис, двигающий мир вперед, наступает период стагнации и обратного хода; однако всегда пункт зенитный в данном периоде развития выше зенита предыдущего цикла.

— Значит, в конечном итоге мы постоянно движемся вперед?

— Да. Великая циркумбамбулянция Божественной мысли постоянно поднимается на все более высокие уровни.

— И мы вместе с ней?

— Да, мы вместе с Ней и в Ней: мелкие звенья гигантской вайварты.

— Таким образом, зло, по твоему мнению, равно вечно как добро?

— Да — увы. Но сумма его энергии, рассеянной во Вселенной, всегда меньше, чем напряженный потенциал сил положительных и чистых. И потому, в конце концов, всегда побеждают последние.

— Но ведь не обязательно?

— Нет. По-видимому, гигантский турнир будет длиться вечно; конец борьбы отодвигается в перспективу бесконечности. Правда, шансы зла уменьшаются, но судя по всему, никогда не упадут до нуля. Пожалуй, нулевой вариант возможен лишь в одном единственном случае.

— А именно?

— Если бы Предвечный, утратив интерес к борьбе, поглотил манифестированный мир и навсегда замкнулся в себе.

— И это возможно?

— Ежи, а ты любишь жизнь?

— Да, жизнь вопреки всем страданиям удивительно прекрасна.

— Вот тебе и ответ…

Я выглянул в окно. Совсем стемнело, на небе сияли звезды. Из города доносился металлический бой часов: девять вечера.

Анджей снова вложил пантакль в мешочек и, затянув тесемку, спрятал его на груди.

— Знак стауроса — «Т» — в центре печати, — возобновил он разговор, — символизирует отношение духа к материи; вертикальная черта — творческий Фаллос, оплодотворяющий горизонтальную Ктеис. Жизнь — преимущественно элемент женский. Женщина влечет нас к земле и земным делам. Ты никогда не задумывался, что в средневековье колдуний всегда было больше, чем колдунов?

— Действительно. Видимо, культ зла гораздо чаще присущ женщине, чем мужчине.

— И все в конечном итоге сводится к телесному акту с Сатаной — акту, творящему жизнь, а вместе с ней зло и преступление. Женщина — Magna Mater Тerrae — Matrix Admirabilis.

— А Слово стало Телом и поселилось среди нас. Святой Дух низошел в лоно Девы, и зачала Божьего Сына.

— Бессмертный закон противоположностей и контрастов — две неистребимые силы, вечно одолевающие друг друга в гуле столетий…

Я поднялся:

— Мне пора.

— Будь здоров, Ежи! — грустно попрощался Анджей. — Будь здоров! Советовать тебе сейчас ничего не могу; все во власти твоей собственной доброй воли. Только… Хелену жаль… Прелестная чистая девушка…

Взволнованный, опустив голову, я вышел.

ШАБАШ

Гродзенских навещаю как прежде. Люблю Хелену и не в силах отказаться от наслаждений, даруемых Камой. Часто в любовном экстазе у меня рождается желание убить ее и навсегда убрать с моего пути. Она, кажется, понимает мои думы и взгляд ее в такие мгновения подобен взгляду беззащитной голубки.

— Ну, ударь, ударь, если можешь!

И я тотчас сдаюсь…

Удивительное дело! Порой в ее глазах мелькает что-то от Хелены, и мне вдруг чудится — в ней я люблю другую. Хеленка для меня — святыня, я не смею и вообразить физической близости с ней. Не оттого ли Кама сделалась ее дополнением? Не оттого ли ищу в ней сексуальную антитезу, какой в Хелене искать не дерзаю?

Кама постоянно изменчива; вроде бы та же, и все-таки другая. Отсюда роскошная иллюзия новизны, иллюзия непознанного. И что за артистичная тактика! Ее эротические изысканность и распущенность превышают самые смелые фантазии. А ведь она так молода! Видно, этому нельзя научиться — с этим рождаешься. Я следую за ней без сопротивления: ее демонизм влечет меня. Жизнь столь убога и лишена яркого, необыкновенного, столь скупыми дозами отпускает она невиданные переживания…

С нетерпением ожидаю будущего понедельника. Кама приготовила новую неожиданность. Я должен ждать ее утром на углу Свентоянской, там, где кончается череда последних домов…

….

….

В девять я был на месте. Серое холодное утро еще окутывало землю туманом; лениво расползавшиеся по угорам молочно-белые клочья цеплялись за кусты придорожного терновника. Там и здесь в мареве испарений то вырисовывался силуэт старой груши, то неподвижными крыльями пугала ветряная мельница. Где-то далеко на болотах взывал аист…

Кто-то легонько коснулся моего плеча.

— Ну что ж, идем?

Из-под бобрового меха на меня глянули прекрасные глаза.

— Веди, Кама!

И мы направились полевой тропой в туман. Намокшая земля налипала на ботинки, ноги скользили. То и дело хлюпали предвесенние лужи, затянутые тонким, словно паутина, ледком. На межах задумались скелеты прошлогодних сорняков — нищие остовы осени. Где-то на юру проплыл увеличенный туманом контур лошади, запряженной в плуг, и растаял во мгле…

Слева, на самом краю обрыва, замаячил домишко — вернее, изба.

— Вот мы и на месте.

Тропинка пропала, по глинистому бездорожью мы добрались до порога. Тихо и уединенно. С трухлявой крыши слезами сочился иней, в стекла окошек бились ветки лещины.

Кама толкнула дверь. Через сени вошли в комнату направо: небольшая, квадратная, чисто побеленная. Стол, скамья, два табурета и кровать. В нише около дверей — атанор — удивительная миниатюра того, что я видел у Вируша.

В расставленных на плите тигелях и ретортах бурлило, булькало варево, пенились зеленой пеной декокты, переливаясь через края сосудов; в середине плиты, на решетке, прямо над огнем поднимался пар от пузатого сагана.

Кама, сбросив шубку, надела широкий белый фартук.

— Помоги мне, Юр — ты ведь обещал.

— Как тебе идет фартучек, — отвечал я, провожая ее восхищенным взглядом. — Выглядишь на фоне алхимического очага как современная Канидия.

— Сейчас не до сравнений. Лучше прочитай рецепт мази Джанбатисты Порта.

И показала на толстую, оправленную в кожу marrochino книгу, лежавшую на столе.

— Это же раритет! — заметил я, с интересом рассматривая книгу.

— Ничего себе — обещающее название: «Magiae naturalis libri XX». Автор — Джанбатиста Порта. Известный демонолог!

— Ищи колдовской рецепт мази!

Я внимательно просмотрел несколько страниц.

— Нашел. Есть два рецепта.

— Прочитай первый!

— Возьми: сало, аконит (aconitum), молодые побеги тополя, корни мандрагоры, листья белены черной и безумной ягоды (solanum furiosum seu maniacum) — все это смешай с сажей и свари!

— Ясно. А второй?

— Рецепт второй: возьми сало, пятипальчатку (pentaphyllum), шалфей, то есть тень ночи, корень дурмана, известного под латинским названием как datura stramonium, долей отвара из персиковых косточек и несколько капель лаврового сока, этого сильнейшего яда; капля его, попавшая в ухо или на язык, убивает молниеносно; свари все это с ядом змеи, соком маниокового куста и выделениями кобылы в течке; затем процеди и, не давая остыть, долей оливкового масла и немного крови нетопыря.

— Выбираем второй рецепт — он детален и вызывает доверие.

— Самые чудовищные субстанции, какие породила земля, — ответил я, просматривая пожелтелые страницы сатанинского гримуара, — сплошь яды и наркотики. Дьявольская книга!

— Куда более интересные книги тщательно сохраняются в семейных библиотеках, отцом тайно передаются сыну — вот где поистине ключи к вратам ада.

— Кама, а ведь за то, что мы намереваемся с тобой предпринять, несколько веков назад сжигали на костре? Даже у нас, в известной своим попустительством Польше, заживо сожгли под виселицей в Познани в 1645 году некую Регину Борошку, родом из Стеншева, она созналась перед судом в сожительстве с четырьмя дьяволами — Тужей, Рокитой, Тшчинкой и Рогалем: «женщина сия, от Бога Единого отрекшись, время от времени с оными четырьмя блуду нечестивому предавалась», на что, впрочем, справедливо обрушивается неизвестный автор книги XVI века «Дело сатанинского закона»

— У меня в Польше гораздо больше предшественниц, чем ты полагаешь, — ответила Кама, растирая стеклянным пестиком травы в ступке. — «Испытанию водой и огнем» подвергали Анну Едыначку, обвиненную в колдовстве и «сатанинских с дьяволами на Лысой Горе конвентиклях», водой испытывали Анну Богдайку за ведовство и чернокнижие и Магду Стшежидушину, на пытки ее взяли по той причине, что будучи брошенной в реку, «она плавала, голову из воды, будто утка, вытягивая…» Сатана прекрасен, и никогда не переведутся его адепты, за его колесницей всегда последуют многие… Брось это в тигель!

И Кама передала мне кожаный мешочек с красным порошком. Я высыпал его в тигель и хорошенько помешал ложкой. На дне что-то заскворчало, запенилось ржавой пеной и утихло.

Кама извлекла из тайника под дымоотводным колпаком над очагом небольшую прямоугольную шкатулку орехового дерева.

— Посмотри-ка на этот корешок! — она вынула из ящичка странной формы изогнутое корневище какого-то растения. — Интересный, не правда ли?

— А что это такое?

— Мандрагора — android.

— Android?

— Да, корень — homunculus. Говорят, когда его вырывают из земли, он кричит как человек.

— Удивительное растение! По форме корень абсолютно напоминает маленького человечка.

— У нас его называют еще покриком или гневошем, он словно кричит, гневается и сердится на тех, кто осмеливается к нему прикоснуться.

— Неужели природа сохранила в нем одну из стадий эволюционного развития? Возможно, корень-карлик зародился как предвосхищение человека в растении?

— Вполне возможно. Во всяком случае, корень выглядит как предварительный набросок человека.

Кама возилась с тигелями — процедила отдельные ингредиенты в одну реторту; густая темно-зеленая жидкость на наших глазах начала остывать, оседать и сгущаться комьями. Кама нетерпеливо наблюдала химический процесс.

— Готово! — она ложкой достала из сосуда темную, клейкую, как смола, мазь.

— Ты выполнил все мои указания? — спросила она, расстилая на полу большие, пушистые, снежно-белые медвежьи шкуры. — Ничего не ел со вчерашнего дня?

— Все выполнил.

— Тогда начнем.

Быстрым, гибким, только ей присущим движением сбросила платье и в ослепительной наготе опустилась на медвежью шкуру. Я последовал ее примеру. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.

— Дивная моя колдунья! — воскликнул я, с дрожью обнимая ее.

Она уклонилась от объятия.

— Сегодня нельзя.

— Почему?

— Сегодня мы должны быть там.

И набрав в ладонь еще теплой мази, начала втирать ее под мышками.

— Если ты желаешь отправиться со мной туда, делай то же, что и я.

Глядя мне в глаза, она подала реторту с сатанинской субстанцией. Минуту поколебавшись, я согласился. Чуть погодя голова моя закружилась, охватила сонливость. Кама, тоже сонная, распростерлась на шкуре.

— Если вернешься раньше меня, тотчас выйди из дома, — пробормотала она.

— А если ты меня опередишь?

Не ответила. По ее телу пробегали судороги, на щеках разгорался болезненный румянец, сухие горячечные губы что-то бормотали. Я склонился к ней и успел уловить последние слова:

Голова ее поникла, буйная медь волос смешалась с белой волной меха и, бессильно разбросавшись поперек шкуры, она заснула.

Почти в то же миг и я утратил сознание. Мир закружился в сумасшедшей сарабанде, и, раскинув руки, я, словно мертвый, рухнул около Камы. Наступила ночь, черная, жестокая, набросила темный, непроницаемый плат…

….

….

В мертвый сон ворвался вихрь, и разбудил меня, летящего в темных пространствах. Завывал ураган, гнулись и стонали деревья, во мраке с хохотом проносились какие-то тени. Вскоре полет снизился, я мчался в ущелье между отвесными скалами. Чье-то крыло, широкое, пушистое коснулось меня, обгоняя, и понеслось дальше. Звериные либо человечьи голоса, отраженные обрывистыми склонами ущелья, терялись где-то на просторах бездорожья…

Внезапно тучи разверзлись и в разрыве засверкала луна, затопляя землю призрачным зеленым светом. В вышине надо мной бешено мчался табун нагих человеческих тел: юные девушки с длинными волосами приникли нежными гроздьями грудей к козлиным хребтам; пышные, в знойном расцвете женщины погоняли огромных кабанов, стиснув ногами их бока; гибких, стройных юношей, мужчин в цвете сил и сладострастных старцев с угольками тлеющей похоти в погасших глазах уносили безумным галопом окровавленные кобылы в течке; омерзительные седые мегеры оседлали кочерги, лопаты, палки, — взбесившийся хоровод бесстыдных тел, искореженных монстров, бешеных ведьм-мартышек…

Узкая горловина ущелья внезапно раздалась, и я очутился в котловине, окруженной горным хребтом: посредине, подобный срезанной голове сахара, вздымался в небо гранитный конус. Здесь человеческая саранча опускалась на землю, наполняя долину гиканьем, ржанием, реготом. Откуда-то из-под земли вырвался огонь и кровавыми отблесками осветил котловину. Все взгляды устремились к плоской вершине конуса, залитой пурпурным светом: там, на высеченном в скале троне сидел, поджав под себя косматые копыта, гигантский андрогин с головой бородатого козла, с козьими выменами и возбужденным фаллосом — ужасный, угрюмый, крылатый…

Толпа внизу заволновалась, зашелестела:

— Он! Господин! Он, Бафомет братьев мистического Тампля, Тифон египетских магов, предвечный Ариман-Пифон!.

— Хвала тебе, повелитель огненных бездн, слава тебе, владыка греха и телесных утех, заступник от лученных от лика Божия! Покорные, припадаем к стопам твоим, лишь тебе послужим, о даритель наслаждений и безумств крови! У подножия трона твоего воздаем почести, извечно лишь тебе надлежащие, слагаем к стопам твоим поклонение детей земли… Осанна, Господин Бездны! Осанна! Осанна!…

Тьмы и тьмы склоненных голов заколыхались, волной изогнулись в покорном смирении нагие спины.

Лик Сатаны осветился усмешкой — странной усмешкой утоленной гордыни и зловещей радости. Он поднялся с седалища — огромный, неведомый — и взмахнул змеевидным тирсом. Двое братьев, убранных в козлиные шкуры и дьяволовы рога, повели к трону по скалистому склону какую-то женщину. Она быстро устремилась наверх, белоснежная в своей наготе, в золотолитом покрове волос, ниспадающих к стопам, крошечным, почти детским. Когда уже в третий раз женщина обошла конус, поднимаясь к трону, я узнал Каму. Восхищенный взор ее был прикован к Бафомету, она шла, вперясь в него, словно лунатик. У подножия трона остановилась смиренная и дрожащая… И тогда раздался хриплый смех и прогремело повеление:

— Сверши поцелуй, надлежащий твоему господину!

С отвращением я увидел, как она прижалась губами к его левой ноге и руке.

— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! — реготало человечье месиво внизу. — Выполняй свой долг, ведьма-юница! Приветствуй господина своего, как пристало.

Сатана повернулся к ней спиной и поднял хвост.

— Целуй! — зарычал он, заглушая регот почитателей. — Целуй!

Она исполнила омерзительный приказ, и чудовище-андрогин, положив правую руку ей на грудь, возгласил:

— Вот печать — дар моего духа. Прими ее и носи во имя мое!

Он отнял руку, и на груди Камы остался багровый прочерк дьяволова когтя.

— Ты принята в число сестер и братьев моего ордена!

Церемония закончилась. В адском шуме и хохоте она спустилась со скалистого конуса и исчезла в толпе.

Невидимая музыка — поначалу медлительная, дремотная — внезапно взорвалась оргией звуков — хриплых, кроваво-знойных, опаляющих безумием. Сотни обнаженных тельхинов окружили гигантским кругом трон. Поплыл хоровод. Под неистовые выклики диаблотов в такт сатанинского болеро, раскачивались нагие торсы, дугой изгибались блестящие от мазей и пота спины. Безумный глухой топот босых ног по траве, отраженный венцом гор, вернулся стократ усиленным эхом…

При свете факелов, закрепленных в железных зажимах, в неимоверном темпе вращался бурлящий рой — алчущих соития самцов и самок.

— Ох-хо-хо, хейя! Ох-хо-хо! Хейя!

Внезапно кольцо хоровода распалось на тысячи звеньев, как планетные молнии, вращающихся вокруг собственных корней-средоточий. Но и они вскорости подчинились центробежной силе, дробясь на все более мелкие вихри и хороводы. И вот необузданное людское скопище рассыпалось по котловине в дикой гонке за утехами вожделенной плоти…

Мощный, волосатый самец навалился на атласно-белоснежный живот ошалелой от любострастия девушки; старуха с отвислыми сосцами обнимала цветущего красой юного эфеба; беременная любилась с диаблотом, обрекая на погибель будущий плод.

В горных пещерах, во тьме, куда не пробивался красный луч огня, свершался самый омерзительный блуд. Таясь в мрачных углах, будто опасаясь, что сам сатана покраснеет от стыда, удовлетворяли свои бешеные страсти содомиты. Под балдахином горного навеса, на скальном алтаре безоглядно раскинулась нагая женщина; святотатец-священник вершил сатанинскую мессу, вместо вина кровью причащал верных…

Неподалеку с «кафедры» к восторженно внимающей черни вещал пузатый, как бочка, одетый в контуш Костурбан, а дальше на досках, брошенных на бочонки с водкой, справляли дьяволову трапезу.

Над головами пирующих пролетали, хлопая перепончатыми крыльями, стрейги, что воруют из колыбели младенцев — красивых, пухленьких, спокойных — и подбрасывают худеньких, бледных; ведьмы-сорсии, лакомые до детской крови, страшные эмпузы и ламии-упырицы. Вдалеке от криков пиршества тенью скользила, — в заломленных руках черный хлыст — анофелия — призрак красного мора, прозванная Тихой Девицей…

Несметные полчища летучих мышей, ворон, хвостатых, с выеденными ягодицами павианов, котов, крыс, мышей и всевозможных гадов извивались в траве, нагло влезали в посуду, впивались в разверстые рты, в глаза, в лица… Неимоверные твари — не люди и не звери — злобные бобы-бабуки, мохи-матохи и жестокие мамуны-стрейги незаметно подкрадывались к столам в ожидании объедков…

А наверху, там, на площадке конуса, небрежно развалился на каменном троне повелитель Зла и Ночи. В его глазах, холодных и мудрых, зигзагами вспыхивали безграничное презрение и гордыня; поднятой вверх десницей, насмехаясь, указывал он на бледную луну, в тот самый миг скрывшуюся за тучей, дабы уступить место своей тени внизу, под левой рукой чудовища, — черному Гебураху.

— Эй-эй-эйя! Эй-эй-эйя! — снова призывно выло в глубине котловины. Погас кошмарный пурпурный свет, потухли факелы, и среди полного мрака началось последнее действо, уже скрытое от звездных очей. Лишь время от времени из змеиного клубка свившихся тел, корчащихся в любовной конвульсии спин, ягодиц, бедер, судорожно сплетенных рук и ног, доносились всхрапыванья ошалелых от неутолимой похоти кобыл, ржание бешеных от течки человеческих жеребцов, хриплое уханье безумцев. Вдруг наступила мгновенная тишина, и донесся смешной звук — не то икота, не то чих:

— Чха-хык… чха-хык…

А с высоты конуса раздался долгий, надрывный стон. Жалобная, трагичная, беспредельно глубокая тоска разорвала траур ночи шабаша и, отраженная молчаливыми горными вершинами, умерла где-то далеко в долинах…

Дрожь ужаса потрясла человеческое месиво.

— Что это? Кто так стонет?

И снова тишину пронзил тот же странный вопль — еще громче, еще отчаяннее, еще безнадежнее…

Вздрогнули горы, оробели люди, притихли животные: мощная грудь издала столь ужасный звук…

И вот венец из огненных языков окружил пурпурной короной сатанинский конус и мрачным отблеском озарил Бафомета.

Огромный, понурый, превыше горных вершин, он стоял; и лик козлиный, бородатый свела безграничная пытка; в глазах, огромных, глубоких, как бездна, мерцало великое, неизбывное страдание, беспредельное отчаяние отверженного от лика Божия. Как испокон веку, он закрыл рукой глубокими морщинами изборожденное чело и стонал. Чудовищную, волосатую грудь самого великого из бунтарей сотрясали детские рыдания…

— Господи! Почто ты отринул меня?

Вдруг пречудный свет озарил оцепенелые в мучениях черты, светлое пламя вспыхнуло меж козлиных рогов, и он воспрянул в потоках светлого милосердия. И чудесное превращение потрясло котловину и скалы: исчез омерзительный козел, и в огне и блеске, словно Феникс, возрожденный из пепла, к небу воспарил гигантский Адам-Люцифер…

Ослепленный нестерпимым светом, я упал лицом на землю и во второй раз потерял сознание…

….

….

Было около пяти пополудни, когда я с трудом разомкнул тяжелые веки. В окна избы заглянул грустный февральский закат и прочертил длинные красные полосы на полу…

Я лениво приподнялся на медвежьей шкуре, попытался встать. Однако ноги не слушались, будто пьяный, я покачнулся и оперся руками о стол. В голове гудело, во рту пересохло, лихорадило. Я облизал сухие губы, изо всех сил прижав ладони к бешено пульсирующим вискам: кровь струилась по артериям мощными толчками…

Налитые кровью глаза с мучительной белизны стены соскользнули на белорунную медвежью шкуру: обнаженная Кама еще спала. Полураскрытые губы вздрагивали легонько, словно две вишни от порывов крылатого ветра, ноги сжимались и разжимались в сладострастных судорогах. Впервые проснулось во мне отвращение. Я брезгливо отвернулся, обнаружив, что и сам обнажен, быстро оделся. Шум в голове постепенно утихал, сменяясь невыносимой болью. В ушах все еще тревожно звенела кровь. Я бросил взгляд на спящую, прикрыл шалью и выбежал из избы в поле. Свежий, схваченный морозцем воздух отрезвил меня. Я направился к городу даже не надев шляпы; пронизывающий ветер ударил в грудь, и мне вдруг сделалось холодно. Застегивая пальто под самый подбородок, я обнаружил пропажу медальона с Хеленкиным локоном.

— Неужели оставил в чертовой халупе?

Повернулся и пошел к избе: любой ценой необходимо вернуть медальон. Однако дойдя до обрыва, я не обнаружил избы. Там, где только что стоял домишко, оголился незаросший, ровный четырехугольник. Лишь одинокий ствол лещины с оборванными листьями грустно потрясал культями ветвей…

ПОД ДРУЧЬЮ

Дела мои складывались успешно, и я уже подумывал в ближайшем будущем назначить нашу свадьбу. Почти ежедневно встречаясь после полудня, мы с увлечением мечтали о будущих путешествиях, давая полную волю воображению. Порой Хеленка садилась за фортепиано и, убаюканная очарованием наших фантазий, играла мелодии моря — его мощные напевы. Укрывшись где-нибудь в углу салона в кресле, я часами вслушивался в гул волн, шипение пены или отдавался тихой меланхолии вечерних приливов. Мелодия моря сменялась то криком морской чайки, то песней тоскующего по любимой моряка, то сиреной уходящего из гавани парохода. И снова все поглощал безбрежный, раздольный ритм стихии…

Только недолго продолжались покойные счастливые минуты… Однажды Хеленка пожаловалась на боль в руке выше локтя. Рука вдруг опухла до самого плеча, образовался нарыв. Вызванный врач рекомендовал срочную операцию. Хеленка сопротивлялась, молила еще подождать. Вечером нарыв вскрылся. Вместе с гноем вышло несколько иголок, щепка и клубок черных нитей. Старая няня Хелены, Кася, увидев странные выделения, потянула меня за рукав в другую комнату.

— Сударь, нашей панне эти гадости кто-то «вбросил».

— Не понимаю.

— Заурочили, сударь, нашу паненку. Не смейтесь над старой бабой. Кто-то злой заурочил панну.

— Кася, вы плетете Бог весть что!

Но Кася не уступала.

— Коли говорю, заурочили, значит, так оно и есть. Разве кто слыхивал, чтоб этакие штуки сами оказались в теле? Ясно, панне позавидовала злая женщина, вот и вбрасывает…

Через несколько дней рана затянулась, не оставив следа. А вскоре образовался нарыв на лопатке, нагноение продолжалось целую неделю, когда же нарыв лопнул, вместе со сгустками крови и гноя вышли кусочки угля, старые ржавые шпильки и даже кусочек темно-зеленого сукна.

Врачи оказались бессильны предотвратить столь странное заболевание, я обратился за помощью к Вирушу. Он пришел, как всегда сосредоточенный, молча выслушал рассказ Хелены о течении болезни и осмотрел больные места.

— Предупреждаю, — наконец заговорил он, одновременно производя магнетические пассы от средоточия нарывов к конечностям, — пока что я вылечу вас лишь временно; сейчас не удастся излечить окончательно. Однако надеюсь, — добавил он с мягкой улыбкой, отечески погладив ее светлую головку, — пожалуй, даже уверен — через некоторое время, возможно, даже вскорости мне удастся ликвидировать болезнь.

— Я вам верю, — и Хеленка с полным доверием посмотрела в его добрые мудрые глаза.

— Ваша вера поможет мне, укрепит мои силы. Ежи, подержи правую руку!

Я выполнил поручение, легонько придержав руку за кисть. И тогда под пассами Анджея болезнетворная материя набрякла в большой сине-багровый нарыв на ключице и медленно начала спускаться от воспаленного центра по руке к ладони…

Я взглянул на Анджея. Он молча сосредоточил взгляд на больной, на лбу залегла глубокая морщина, руку он держал в нескольких сантиметрах от предплечья Хеленки.

— Progrediaris! — отдал он тихий, не терпящий промедления приказ. И опустил руку на несколько сантиметров ниже к локтю. Опухоль, послушная воле врачевателя, обмякла и вытянулась узкой красно-синей полосой к локтю.

— Porro! — снова приказал он.

Больная тихонько застонала.

— Больно…

— Сейчас наступит облегчение, — успокаивал Анджей, держа свою руку над сгибом локтя. — Обычно суставы более болезненны… Porro!

Гнойная полоса опустилась ниже, к ладони.

— А теперь, Ежи, поддержи, пожалуйста, повыше, у плеча.

— Не больно? — спросил я, осторожно придерживая Хеленкину руку, где только что пылал огромный гнойник.

— Нисколько, — ответила она, чудесно залившись румянцем.

А Вируш тем временем подвел больную субстанцию к пальцам. Через пятнадцать минут лопнули нарывы на указательном и среднем пальцах, вместе с кровью и гноем вышли осколки стекла. Вируш промыл раны сулемой и, натерев ладонь больной какой-то мазью, наложил повязку.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он, закончив операцию.

— Прекрасно. Ничего не болит. Благодарю вас, чудесный врачеватель!

И со слезами на глазах она пожала ему руку.

— Увы, — вздохнул Анджей, смущенный старым Гродзенским, настаивавшем на гонораре. — В любом случае, все меры пока лишь временны.

— Нет, спасибо, я решительно отказываюсь, — сказал он уходя. — Ведь я никогда не занимаюсь врачеванием; исключение сделал лишь для невесты моего друга.

— В таком случае я теряюсь, как же благодарить вас? — смутился, в свою очередь, отец Хеленки.

— Пустяки, сударь. Прошу вас обязательно увезти дочь на некоторое время в деревню, и подальше — лучше в горы. Пока необходимо удалить вашу дочь из города.

— Завтра мы уезжаем.

— All right! Прекрасно. А ты, дорогой мой Ежи, останешься здесь со мной.

Протесты Хелены и ее матери не помогли. В тот же вечер по воле Анджея я простился со своей невестой на долгое время.

— Ты сейчас же отправишься со мной, — решительно потребовал мой друг, почти насильно уводя меня от Гродзенских. — Необходимо обсудить весьма серьезное дело.

Вскоре, мы уже сидели в тихой мастерской, в задумчивости, не отрываясь глядя на пламя в камине. Анджей очнулся первый и посмотрел на меня.

— Полагаю, ты не сомневаешься, кто является причиной болезни Хелены.

— Да. Улики несомненны и указывают в одном направлении.

— Следовательно, промедление опасно, необходимо действовать, пока ядовитый вихрь оттуда не превратился в смерч, который уже не пресечешь.

— Я весь к твоим услугам.

— Ты помнишь остатки воды, разлитой Камой из чаши?

— Разумеется; ты тогда собрал воду в реторту и спрятал в нише атанора.

— Мне наконец удалось исследовать астральную тень этой воды.

— Значит у воды тоже есть астральная тень?

— Естественно, как у любой стихии и любого элемента. Ты читал Теофраста Парацельса? «De ente astrorum» и «Archidoxis magica»?

— Нет, не читал, лишь слышал об этом удивительном человеке. Кажется, у оккультистов он пользуется большим уважением.

— Парацельс один из наиболее серьезных магов в Европе, несправедливо оболганный официальной наукой. Так вот, в упомянутых произведениях этого философа различаются четыре вида астральных теней: Stannar или Truphat, то есть тень минералов, которая связуя их материальную форму и душу, вызывает кристаллизацию; астральная тень цветов, то есть Leffas — жизненная сила растения, алхимически ее можно сделать видимой в стеклянной пробирке, и, наконец, тень животных, называемая Evestrum, ну, и двойник человека.

— А нас интересует primum ens воды, то есть ее Stannar?

— Естественно. Я произвел алхимический анализ воды, насыщенной флюидами этой женщины. Задача оказалась не из легких, учитывая небольшое количество жидкости (анализ пришлось повторить неоднократно), но не жалею об этом: результаты превзошли все ожидания.

— Ты имеешь в виду возможность повлиять на нее?

— Пока нет, но я извлек весьма интересные указания.

— Какие же?

— Астральная тень воды, намагнетизированной Камой, имеет разветвления.

— Ничего не понимаю.

Вируш подошел к атанору, извлек из тайника оловянный сосуд, похожий на окарину, с крышечкой и с двумя торчащими сбоку рожками.

— Взгляни на эти два указующие пальца, — он показал на оловянные рожки,

— Один значительно короче второго.

— Именно он и послужит нам дорожным указателем.

— Ты, верно, не станешь меня убеждать, что сосуд содержит астральную тень воды?

— Вовсе нет. Ее можно наблюдать лишь в пробирке и то на мгновение.

— Тогда что же в сосуде?

— Остатки воды, намагнетизированной Камой, смешанные со специальным препаратом, составленным мной для усиления флюидных свойств этой воды. Рожки, в алхимическом сосуде — это направления, в которых удлинилась астральная тень воды во время анализа. Направления жидкости в сосуде — верное отражение раздвоения ее астральной тени.

— Но я вовсе не понимаю этого явления.

— Разумеется. Сейчас все объясню. Прежде всего надлежит помнить о том, что между Камой и остатками намагнетизированной ею воды до сих пор осталась связь, так называемый магнетический rapport.

— Теперь начинаю догадываться.

— Рожки, — раздвоение астральной тени воды, словно щупальца протоплазмы, погруженной в растворе, указуют, где следует искать Каму, или то, что находится с ней в тонком и сильном соприкосновении.

— Зачем же искать Каму; если хочешь с ней поговорить, я в любой момент…

Анджей прервал меня:

— Разумеется, не нужно ее искать — во всяком случае пока. Но меня удивило, Ежи, раздвоение астральной тени. Будь она связана только с Камой, рожок указывал бы лишь одно направление. А их два. Вот в чем тайна! Понимаешь?

— Да. По-видимому, существует двойной магнетический раппорт.

— Прекрасно, дорогой! Прекрасно! Вот ты и научился кое-чему. Именно в этом все дело. И потому у нас две возможности, следуя им, быть может, удастся вторгнуться в орбиту ее сущности.

— Какую же ты избрал?

— Более слабую астральную тень.

— То есть направление, указанное более коротким рожком окарины?

— Да. И знаешь, почему?

— Не догадываюсь.

— Полагаю, направление длинного рожка, будучи вектором более сильного притяжения, привело бы нас к самой Каме. А нам интересно, напротив, едва заметное указание короткого рожка.

— И ты надеешься с помощью такого указания добраться до чего-то иного?

— Да. Это и будет tertium associationis magneticae, который я ищу.

— Оригинальный замысел!

— Если перевести операцию на язык геометрии, то магнетические взаимоотношения представляются в виде треугольника. Это triangulus magneticus, вершина коего — Кама, а углы основания — вода в моем сосуде и некий неизвестный Х, на который указывает короткий рожок.

— А каким образом ты используешь указание? Сосуд ведь не поведет к этому Х.

— Как раз нечто в таком роде. Сосуд сыграет роль астрального компаса: соответствующим образом установленный, он приведет нас на место.

— Все дело в установке. В обычном компасе довольно повернуть под определенным углом диск со сторонами света, чтобы направление согласовать со стрелкой, показывающей Север. А здесь?… Ведь Кама — полюс подвижный, постоянно меняющий положение.

— Зато неизвестный Х, кажется, пункт постоянный.

— В самом деле?

— В любом случае, со дня, когда я занялся анализом, то есть уже несколько месяцев, и до сегодняшнего утра угол отклонения короткого рожка остается неизменным, тогда как длинное ответвление постоянно перемещается.

— Это и навело тебя на мысль, что оно указывает Каму, не правда ли?

— Отчасти здесь проявляется интенсивность радиуса действия.

— И все же, на мой взгляд, астральный компас не проводит нас к таинственному Х.

— Похоже. Дабы разрешить твои сомнения, сообщаю: таким «компасом» может пользоваться только человек в сомнамбулическом состоянии.

— Значит, указующий рожок — лишь вспомогательный фактор?

— И тем не менее решающий; без него не достигнуть пункта, таинственными нитями связанного с сущностью Камы. Необходимо иметь его под рукой, чтобы постоянно ощущать движение заключенных в нем флюидов.

— И тогда «компас» покажет тебе направление?

— Безусловно. Но прежде всего ты должен погрузить меня в состояние, необходимое для проведения операции. Сумеешь?

— Да. Ведь мы уже неоднократно делали подобные опыты.

— Разумеется, однако не забывай, мы ни разу не выходили за пределы гипноза; сейчас речь идет о трансе более глубоком.

— Понимаю. Не беспокойся, я сумею.

— Прекрасно. Сразу и начнем. Время суток подходящее — вечер; в сумерках мы не привлечем к себе внимания прохожих. Когда я засну, ты выведешь меня за калитку.

— Я последую с тобой рядом.

— Кто знает, куда нас заведет эксперимент. Возможно, неподалеку, а то и на расстояние нескольких километров или больше. Приготовься в дальний путь.

— Я повсюду пойду с тобой.

— И еще: когда окажемся у цели, ты разбудишь меня.

— Понял. Начинать?

— Начинай!

Вируш взял в левую руку астральный компас, сел в кресло и с минуту сосредоточенно всматривался в копию Рембрандтова «Урока анатомии» на стене напротив. Я встал в нескольких шагах и начал его усыплять. После шестого пасса он закрыл глаза, глубоко вздохнув. Еще несколько пассов, чтобы закрепить состояние, и я начал его углублять. Через пять минут белки глаз у Анджея закатились, и усыпленный обрел характерную свободу движений и речи. Я вынул из галстука булавку и легонько уколол его в щеку.

— Чувствуешь боль?

Он улыбнулся.

— Ничуть.

Я еще раз уколол его в предплечье с тем же результатом. Анджей не шевельнулся. И хотя кожа была глубоко проколота, кровь не показалась.

— Прекрасно. Теперь встань и иди за мной.

И я вывел его через сад на улицу.

Вечерело. Фонарь около виллы едва отбрасывал матовые блики — густой туман напитал воздух, лениво окропляя булыжник мостовой… Тишина. Время от времени из тумана выныривал прохожий, на мгновение оказываясь в круге слабого света, и снова исчезал в тумане. Вдалеке звенели трамваи.

Вируш нерешительно стоял на тротуаре. Я отошел на несколько шагов, оставляя ему полную свободу действий.

Он протянул руки горизонтально, затем раскинул их будто крылья. Пальцы левой руки разжались, открывая компас на ладони… Медленно, словно слепец, Анджей начал поворачиваться на месте, изучая пространство. После третьего полуоборота вправо он заколебался и вернулся к прежней позиции; снова повернул было в ту же сторону и снова отступил влево. В конце концов остановился на месте, опустив правую руку. Простертая левая рука упорно указывала на что-то вдали. На губах мелькнула довольная улыбка. Нашел…

Окарина на ладони спящего дрогнула и, словно движимая скрытой в ней силой, повернулась под определенным углом, направив короткий рожок параллельно указательному пальцу. Компас начал действовать…

Анджей осторожно прижал к себе напряженно вытянутую руку и снова сжал окарину, положив палец на короткий указатель. Еще немного постоял на месте, будто вглядываясь в пространство, затем двинулся напрямик через улицу.

Я пошел за ним. Мы наискосок срезали Парковую, миновали Солярную площадь, свернули вниз на Стромую, спускаясь к берегу Дручи.

Время от времени, особенно там, где приходилось менять направление, Анджей останавливался и сверялся с окариной. Чувствительный указатель предупреждал его при каждом повороте.

Мы углубились в лабиринт узких маленьких и очень людных улочек у реки. То и дело в закоулках возникали подозрительные фигуры — настороженные, мрачные, явно отмеченные преступлением. Минуя какой-то гнусный тупик, освещенный гуляющим и пляшущим кабаком, мы столкнулись с пьяным проходимцем:

— А ты, пан, зачем тут в нашей сторонке, а? Слепца ведешь на веревке с дневной выручкой, а? Много, видать, насобирали грошей — выглядите оба нехудо. Со мной не поделитесь, а? А старого хрыча не мешало бы пощупать, может, что и найдется, а?

Бродяга не затруднился бы привести в исполнение свою угрозу, не сверкни дуло моего браунинга перед его физиономией.

— Псякрев! Холеры острожные! — проворчал он, уступая путь.

Мы вошли в какой-то длинный узкий коридор. Темень, хоть глаз выколи. Я зажег красный фонарик. Пурпурная полоска света упала на пол, выстланный трухлявыми досками — грязными, в проломах и дырах. Коридор казался бесконечным; осклизлые, с отбитой штукатуркой стены, замкнутые бочкообразным сводом, черной перспективой тянулись вдали. Несло гнилью, спертым воздухом. Но Вируш не отступал. Напротив, он шагал твердо, движения обрели целенаправленную уверенность. По-видимому, мы приближались к цели. Неожиданно коридор резко свернул направо, и почва быстро начала понижаться. Пол кончился: под ногами скрипел мелкий желтый песок. Коридор сузился в тесный канал; пришлось идти друг за другом, а не рядом. Пробирал пронзительный сырой холод. Со стен ручейками стекала вода и впитывалась в грунт. В одном месте пришлось вброд перейти глубокую грязную лужу. Очевидно, мы находились в подземельях под руслом реки…

Об этих подземельях в городе ходили глухие слухи. Люди говорили, будто они милями тянутся вдоль и поперек под Дручью, только до сих пор никому не удавалось найти вход в таинственный лабиринт. Случай неожиданно привел нас в подречные переходы… Судя по времени, мы уже не раз добирались до противоположного берега Дручи и снова поворачивали к середине русла; путь вился тысячью зигзагов, вдруг отклонялся то влево, то вправо, петляя, подобно прихотям безумца. Через полчаса ходьбы начался спуск по каменным ступеням, круто уходящим вниз, в глубокий в потеках и ручьях колодец. Через несколько минут мы оказались на горизонтали. Тут Вируш задержался.

Я посветил фонариком вверх и по сторонам: перед нами небольшое пространство, замкнутое прямоугольными стенами, не имевшее другого выхода, кроме узкого колодца, через который мы спустились. Вокруг под стенами в беспорядке навалены бочки, деревянные, окованные железом ящики, связки выделанных шкур и тюки сукна. Воздух был насыщен запахами сивухи, кислого пива и юфти.

Взглянув в угол помещения, я вздрогнул. В нише на топчане виднелись человеческие останки; на охапке соломы, в рыбацкой зюйдвестке, низко надвинутой на лицо, лежал застигнутый агонией мужчина. В щелках неприкрытых глаз виднелись лишь белки, и все-таки в них застыл ужас. Лицо исхудалое, лицевые кости выдавались угловато, жестко, вызывающе. Рот полуоткрыт, длинный, угольно-черный виднелся язык…

Видимо, смерть наступила недавно, разложение еще не коснулось трупа. Умер от голода?… Пожалуй, нет; на столике рядом с топчаном полбуханки хлеба, заплесневелого от сырости, тарелка с какими-то овощами. Или задохнулся? А может статься, совершено страшное преступление, надежно укрытое от мира в мрачном подземелье, в каких-нибудь шести метрах под руслом реки?

Я подошел к Анджею и легонько дунул ему между глаз. Он проснулся и пришел в сознание.

— Отдохни, — я придвинул ему табурет.

— Да, отдых необходим, — ответил он, усаживаясь. — Чересчур большая затрата энергии. Где мы?

— По-видимому, в нескольких метрах под руслом Дручи. Мы не одни…

— А кто?…

— Тут у нас незнакомец.

И я направил луч красного света в угол помещения.

— Какой-то удушенный рыбак.

Вируш вскочил с места и бросился к телу.

— Это же человек, которого мы искали, — он всматривался в лицо лежащего пристальным испытующим взглядом.

— Увы, он мертв.

— Ты ошибаешься, Ежи! Он просто спит.

— Ты шутишь?

И я прижался ухом к груди бродяги.

— Труп, сердце не бьется.

— А я, вопреки очевидности, утверждаю, человек не умер, давно, верно, месяцы или даже годы, он погружен в сон, подобный летаргическому.

— Ты намереваешься его разбудить?

— Нет, пока не в моих силах нарушить его сон.

— Тогда тело, наверное, надо вынести отсюда?

— Не обойдется без неприятностей, пожалуй, нежелательна огласка. Лучше оставить его на некоторое время здесь, в убежище.

— А как узнать, если он действительно связан с Камой…

— Наверняка связан, но едва ли сумел бы он хоть что-нибудь сообщить. Я уверен, этот человек никогда в жизни Каму не видел; во всяком случае, в нормальном состоянии, наяву. А о том, что сейчас переживает его душа за пределами тела, он или забудет по пробуждении, или воспоминания окажутся столь неопределенны и запутанны, что не помогут, а лишь затруднят задачу.

— Итак, придется ждать перемены в его состоянии?

— Это можно сделать искусственно. Как раз его состояние кое о чем мне говорит, возможно, мои подозрения насчет Камы и начинают оправдываться?

— Не поделишься ли своими догадками?

— Пока нет. Не люблю обсуждать гипотез, если не в силах доказать свою правоту непосредственным опытом. Потерпи, Ежи. Мы вернемся сюда через неделю-другую, когда я соответствующим образом подготовлюсь. А теперь пора возвращаться, уже поздно.

Он еще раз взглянул на окоченевшую фигуру, прикоснулся пальцем к виску лежащего человека и направился к выходу. Я опередил его, чтобы посветить фонариком. Мы шли быстро и уверенно, дорога, хоть и крутая, не петляла. Меня весьма удивило, когда через десять минут мы по какому-то склону вышли на поверхность, и выход находился в нескольких километрах от прибрежных закоулков, где мы так долго блуждали на пути к цели…

— Удивительно, — заговорил я, — мы вошли через какой-то мерзкий коридор в одном из прибрежных домов, а выходим из подземелья несколькими километрами восточнее и в чистое поле!

— По-видимому, существует несколько выходов.

— Да, похоже.

— За городом гораздо безопаснее, и выход прекрасно скрыт в зарослях кустарника.

— В самом деле, нам придется продираться силой через эту живую изгородь.

— Тут когда-то проходила просека, — ответил Вируш, рассматривая почву под ногами. — Правда, почти совсем заросла.

— Верно, давно никто не пользовался тропинкой.

— Без сомнения. А вон там мы, возможно, как-нибудь проберемся. Ты молод, прокладывай путь!

Я вторгся в заросли, и вскоре мы оказались на большом, поросшем травой и мелкими кустами выгоне. В ста шагах от нас в ночной тишине плескалась Дручь.

ПОДГОТОВКА

Он откладывал в сторону некоторые вещи, вытирал пыль с других, комбинировал, складывал, подбирал…

Однажды открыл большой ореховый шкаф с ритуальными одеяниями.

— Вот одеяние для мага, приступающего к операции в воскресенье, — показал Анджей первую с краю одежду пурпурного цвета. — В такой день полагается тиара и золотые нараменники.

Белый, окаймленный серебром, длинный хитон с тройным ожерельем из жемчугов, хрусталя и селенита предназначен на понедельник — день луны; тиару мага обвивает лента желтого шелка с монограммой Гавриила на древнееврейском языке; нараменники серебряные.

Вот наряд на вторник, день Марса, он-то нам и надобен.

Анджей снял с вешалки длинный хитон огненно-ржавого цвета, со множеством складок, стянутый поясом из стали.

— Знаменательный цвет, — заметил я, осмотрев наряд.

— Кровавый, как положено Марсу. Одеяние дополняют стальные нараменники и тиара, обвитая лентой из железа.

— Эта одежда напоминает мне palium римских салиев, в подобном снаряжении происходили воинственные пляски tripudia — тремя шагами — на улицах Рима.

— Ничего удивительного; одеяние священнослужителей Марса как раз и взято за образец.

Анджей закрыл шкаф и, положив палиум на спинку кресла, достал из бюро стройный, обитый лосиной сундучок.

— А это что?

— Ecrin magique. Не знаю, как перевести на польский. Специфически французское выражение, перевод на другой язык приводит в отчаяние педантов дословности. Ecrin — нечто вроде шкатулки для драгоценностей, понимаешь?

Он повернул ключик в замке. Пружинная крышка отскочила, и моим глазам предстало пречудное, всеми цветами радуги сверкающее собрание сигнетов и печаток.

— Вот этот, в золотой оправе, — объяснял он, вынимая очередные драгоценности, — с рубином украшает руку адепта в воскресенье. Тот, с хризолитом, и его сосед с бериллом рассеивают зелено-золотые блики в день Луны… Агат — камень Меркурия — чернеет на пальце мага в среду. Изумруд — сокровище Юпитера, его носят в четверг; иногда может выручить сапфировый сигнет, когда время спокойное, а душа оператора пребывает в полном равновесии. Властелинша пятницы, искусительница Венера, страстно любит бирюзу и ляпис-лазурь, перстень с ониксом предназначен на день сабата.

— Значит, сегодня?

— Да, однако сегодня я еще не вполне подготовлен к проведению операции.

— Догадывась, срок перенесен на вторник, ведь ты достал из шкафа одеяние Марса.

— Ты угадал. А теперь необходимо подобрать соответствующий сигнет.

И он надел на палец темно-фиолетовый в скромной стальной оправе аметист.

Во всех приготовлениях я неотступно следовал за Анджеем. Зачем ему понадобилось мое присутствие, до сих пор не понимаю. Ибо вся моя незначительная «помощь» весьма относительно была связана с тем, к чему он готовился. Полагаю, он надеялся, что в эти дни я займусь хозяйственными делами, которых не желал поручать никому другому; единственный слуга, Гжегож, до сих пор исполнявший его поручения, бесследно куда-то исчез.

Уразумев, что мой друг жаждет свести все отношения с внешним миром до минимума, я охотно взялся за выполнение поручений, — ведь из-за меня он изменил весь уклад своей жизни. Мои попытки получить более подробные объяснения насчет намеченной магической операции, — а он постоянно вспоминал об этом, — ни к чему не привели. Вируш замыкался и молчал, едва я заводил разговор на интересующую меня тему.

Наконец, в понедельник утром он велел мне на весь день уйти из дому.

— Прости, Юр, — оправдывался он, — я гоню тебя в интересах дела, мне необходимо остаться до вечера одному и сосредоточиться.

— Понимаю и удаляюсь.

— Вечером, около девяти, ты должен обязательно вернуться! Помни! До свидания, Юр!

— До свидания, порукой мое слово.

И я ушел.

Ясное майское утро. Над рекой едва заметно дымился легкий туман, накрывая город прозрачной вуалью. На весеннем небе в солнце купались облака, острием на юг плавно неслась стайка ласточек. Поблескивая на солнце белым брюхом, над бульварами кружил планер. Дымили сигары заводских труб — плюмажами-флюгерами распластались над землей длинные полосы дыма. По гребню холма со стороны Заклича мчался на север поезд…

Не помню, как я оказался на берегу Дручи далеко за городом. Пустынное безлюдное место. Пять лет назад здесь, у моста, сбивались в беспорядке многочисленные возы, лошади, люди. Но весной 1905 ледоходом снесло средние пролеты моста, и жизнь замерла. Новый стальной мост перекинулся вблизи города и увлек за собой жизнь ближе к центру. На месте катастрофы остались лишь покалеченные бетонные быки по эту и по ту сторону реки, безобразные обрубки железной арматуры, да культи арок; из реки повсюду щерилось железо, красноватое, изъеденное ржавчиной; ближе к берегам ощетинились со дна стальные шипы, предательские железные острия, разбитые контрфорсы, треугольные подпоры, опасные по ночам для лодок. Неподалеку от берега в воде стояла затянутая тиной и водорослями землечерпалка, много лет назад углублявшая русло реки. Теперь она бездействовала — огромная, ржаво-черная, с ковшом, вонзенным глубоко в песок.

На берегу пустовала пристань для лодок и паромов, перевозивших через реку кожи с городского кожевенного завода, с тех пор как рухнул мост и плавать в водах Дручи сделалось рискованно, движение по реке прекратилось и переместилось к югу. «Старая сплавня» превратилась в пригородную свалку ржавого металлолома, ненужных вещей, дырявых лодок, заслуженных барок, суденышек и осклизлых гнилых плотов. Никто уже не рисковал плавать в этих местах, люди тщательно избегали предательского железа. Лишь смелый контрабандист при свете луны скользил по реке в своей лодке, дабы избежать встречи со сторожевыми речными таможенниками.

На береговом склоне среди старых баржей, что раззявили в небо дырявые днища, среди штабелей бочек, бочонков и разорванных в клочья вершей, одинокая, будто ива на краю поля, стояла рыбачья хата. Жалкое строение, скверное, сколоченное кое-как из лодочных досок. В стене, обращенной к реке, глядело на свет божий гноящимся глазом грязное, затянутое паутиной оконце. Дверь, слатанная из лодочных трухлявых боковин, наглухо заколочена и подперта камнем. Знать, надолго покинул хозяин свое владение.

Я заглянул в окно. Внутри было совсем пусто, лишь у стены скамья, в углу куча мусора…

Позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел рыбака с удочкой в руке, через плечо перекинута торба с еще трепещущей, только что пойманной форелью.

— Добрый день, пан! — вежливо приветствовал он меня, сняв шапку.

— Здравствуйте! — ответил я. — Не ваша ли хата?

— Избави Бог! Это летняя халупа Ястроня.

— Он тоже рыбак?

— Вроде бы и так, а скорее нет. Вы вообще ничего не слышали об Ястроне?

— Нет.

— Он из самых настырных в околотке «водяных крыс».

— Водяная крыса — это значит рыбак?

Незнакомец лукаво подмигнул:

— Да, особый вид. Днем ловит рыбу, а ночами охотится на крупную дичь.

— Гм, — пробормотал я догадываясь.

— Этакий речной корсар, знаете, грабитель-пират, только что на реке.

— Понимаю.

— Хо-хо! Кум Онуфрий Ястронь парень ловкий! Особенно в темные бурные ночи бывал опасен. Его «Голавлю» — известный на Дручи плашкоут — повиновались все перевозчики и сплавщики кож. Ястроню нипочем подцепить сзади багром бочку сивухи или пива, стащить с плота крюком тюк сукна или у контрабандиста ящик с табаком. Хитрый был лис, игрок что надо! Все знали, что грабитель, да никто ничего доказать не мог! Тут-то вся и штука, уважаемый пан, — не дать поймать себя с поличным. Видать, где-то отличное убежище свил, потому как в этой лачуге и дома никогда никаких товаров! Да только вот все имеет свой конец. Сдается, и кума Онуфрия черти взяли.

— Почему «сдается»?

— Да так, никто толком не знает, что с ним сталось. Два с лишком года назад пропал на Троицын день — и никаких следов. Я первый обратил внимание. Проходил как-то утром мимо его халупы, гляжу, забита наглухо гвоздищами, да и камнем привалена. Я подумал было, не отправился ли за товарцем в дальнюю сторонушку, в низовья реки или еще куда. Ждали неделю, две, месяц, год, — Ястронь не появился. Пропал бесследно. Может, кто его и укокошил.

— Невелика и потеря.

— Да уж, что верно, то верно, — засмеялся рыбак. — Повадился волк в овечье стадо, а тут и на него управа нашлась. Ну, мне пора на рынок, рыба хороша, пока свежая. До свидания!

— До свидания! Желаю удачи!

— Спасибо! — крикнул он, направляясь к городу берегом.

Я сел около летней халупы на перевернутом бочонке. Передо мной текли бурные воды Дручи, волны гривами захлестывали останки моста. Глядя на омуты и воронки в течении реки, я размышлял о Ястроне. Имя этой «крысы» врезалось в память. Все услышанное от рыбака наводило на некоторые подозрения: не один ли персонаж — человек, обнаруженный мной и Вирушем в подземелье, и пропавший два года назад Ястронь? Штабеля тюков с товарами у стен в тайнике, похоже, подтверждали мои догадки. Мы открыли подземную нору «водяной крысы», где годами он копил свою добычу. Только одно не укладывалось в гипотезу. Судя по рассказу рыбака, следовало допустить, что Ястронь пребывал в состоянии странной летаргии по меньшей мере два года. Возможно ли такое? Да, ведь и Анджей не исключал чего-нибудь подобного. Он энергично отверг мое предположение о мертвом теле, утверждая, что незнакомец вовсе не умер, а спал, и сон его, подобный летаргическому, длился, возможно, месяцы, а то и годы. Во всяком случае, все услышанное надо Анджею рассказать. Кто знает, не пригодятся ли ему сведения и какие он сделает вывоА пока что мне приходилось ждать. Час еще ранний, и я не смел вопреки воле Вируша обеспокоить его. День тянулся ужасно медленно. Проблуждав несколько часов по берегу реки, я съел обед, выкурил множество папирос и, не в силах выносить бездеятельность, отправился в театр на вечерний спектакль. Давали какую-то глупую, как впрочем, почти всегда у нас, комедию, полную «актуальных» политических аллюзий. Публика заходилась в восторге от дешевых шуток и плоского юмора любимого автора, то и дело взрывалась гомерическим хохотом, который якобы весьма благоприятствует здоровью, ибо помогает переваривать пищу и усыпляет в животном благополучии. Поскольку политика и всевозможная «актуальность» омерзели мне раз и навсегда и вызывали стихийное отвращение ко всему, с ними связанному и из них проистекающему, я покинул «храм искусства» в середине второго акта, злясь и чертовски скучая. Оставшееся время решил добить в кафе «Дручь». Нашелся партнер по шахматам, и мы вскорости погрузились в сложные перипетии шахматной игры. Не успел я опомниться, как минуло несколько часов, выиграв четвертую подряд партию, я простился и вышел. Через десять минут был уже у Вируша.

Рассказ про Ястроня его заинтересовал.

— Твои предположения, вероятно, справедливы.

— Но возможен ли столь долгий летаргический сон?

— А почему бы нет? Восточные факиры переживают погребение в землю в течение нескольких лет.

— Ты думаешь, Ястронь вошел в свой странный сон добровольно, или кто-нибудь его усыпил насильно?

— Полагаю, неведомый сон застал его врасплох и внезапно.

— Значит, причина в нем самом, в его психофизической природе?

— По-видимому, да.

— Во всяком случае, явление необычное для человека такого типа.

— Как раз напротив: люди склада Ястроня легче поддаются аномалиям, чем обычная «порядочная» посредственность.

— Почему же?

— Они чаще уступают сильным страстям, а потому легче поддаются необычным состояниям.

— По-твоему, Ястронь впал в сон под влиянием серьезного потрясения?

— Такое определение, возможно, неточно, скорее под влиянием мгновенного нервного напряжения.

— Что? Эта «крыса», этот бандит?

— Откуда знать, не дремлют ли в таком человеке худшие и стократ сильнейшие страсти? Кто может поручиться, не решился ли он за несколько часов до сна совершить кровавое преступление?

— Я кое-что слышал насчет такого рода явлений. По наблюдениям, преступники после совершенного преступления якобы часто погружаются в многочасовой глубокий сон. Причина, кажется, в нервном истощении.

— То же самое может случиться и до преступления: решение, слепой прыжок в пропасть злодейства также сильно истощают нервную систему. Организм в напряжении борьбы, предшествующей решению собирается с силами во сне и тем поспешнее, чем мрачнее задуманное злодеяние…

— И засыпает…

— Да, только сон, естественный в подобных обстоятельствах, может смениться летаргическим, похожим на транс.

— И заснувшему не грозит опасность?

— Нет, если его не похоронят заживо и оставят в покое, пока он сам не проснется. Увы, часто происходят страшные ошибки. Случается, душа спящего уже никогда не сможет вернуться в тело.

— По своей воле?

— По своей воле или из-за того, что некая другая духовная монада, жаждущая инкарнации, воспользуется отсутствием души и завладеет оставленным на время телом.

— И тогда наступает пробуждение?

— Да. Но в знакомом теле пробуждается совсем другой, незнакомый окружающим человек.

— Какие-то безумные гипотезы!

— Нет, мой дорогой, это факты, редкие, правда, но факты.

— Ну, за Ястроня не приходится беспокоиться; мы воочию убедились — до сих пор никто еще не позарился на его мерзкую телесную оболочку.

— Физическое тело не использовано, а почем знать, не захватил ли кто его эфирное тело — то есть эфирного связного между душой и телом, коего индусская йога обозначает термином Linga Sharira?… Из такой флюидной эктаплазмы дух может создать произвольный образ, придав ему обманчивую видимость физического тела. Ты никогда не наблюдал медиумическую материализацию?

Я не успел ответить, раздался тройной стук в дверь из коридора. Вируш взглянул на меня:

— Кто бы это в такой час?

Стук повторился.

— Войдите, — неохотно отозвался Анджей.

Вошел мужчина — прекрасная осанка, высокий, плечистый, изысканные движения. Мимолетно взглянув на меня, он все свое внимание сосредоточил на Вируше.

— Если не ошибаюсь, — заговорил он медленно, с чужеземным акцентом, — имею честь разговаривать с хозяином дома?

Вируш поднялся со стула:

— Да. С кем имею удовольствие?

Незнакомец странно усмехнулся.

— Удовольствие сомнительное. Дело не в моем имени. Я вашего имени тоже не знаю и знать не желаю. В жизни нередко возникают обстоятельства, когда условности не имеют значения. Я пришел как человек к человеку в исключительную минуту. Полагаю, вам ничего не надо объяснять. Вы и в самом деле человек исключительный, если я решился на такой шаг.

Слова гостя по всей видимости произвели на Анджея сильное впечатление — выражение недоброжелательности и рассеянности сменилось сосредоточенностью.

— Прошу вас, — показал он на стул. — Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю. Я не отниму много времени, довольно нескольких слов.

— Слушаю.

— Я пришел простить вам зло, которое вы вскорости причините мне.

Вируш вздрогнул.

— Зло? — повторил он как во сне. — Какое зло?

— Не знаю. Влекомый некоей силой, я пришел сказать вам об этом. Что бы ни случилось, я вас прощаю. По-видимому, нравственный императив вынуждает меня. Возможно, несчастье, которое вскоре, быть может, еще сегодня, меня постигнет из-за вас, станет искуплением моей вины… Моей большой, тяжкой вины, — добавил он едва слышно, склонив голову.

Вируш бледный как полотно, взволнованно прошептал:

— Благодарю вас.

Гость протянул ему руку.

— Прощайте!

Они молча пожали друг другу руки. В следующее мгновение мы с Анджеем остались одни.

Мой друг, задумчивый и печальный, нервно ходил по комнате; боль избороздила морщинами его обычно ясное чело.

Пытаясь все обратить в шутку, я решился на легкомысленное замечание:

— Какой-то ненормальный…

Анджей посмотрел на меня серьезно, почти сурово. Я смутился и замолчал…

ЗАКЛЯТИЕ ЧЕТЫРЕХ

Я зажег три масляные лампы, и мягкий свет залил помещение. Вируш распаковал узел, принесенный нами с Парковой в подземный тайник. Мы принялись вынимать магические утенсилии и расставлять на тюках у стен. Анджей передал мне серебряную кадильницу и поручил наполнить чашечку смесью лавра, соли и камеди. Сам облекся в одежду цвета гематита, стянутую в талии стальным поясом, застегнул выше локтей пряжки железных нараменников и возложил на голову венец из руты и лавра.

Я раскурил кадильницу. Анджей помахал ею, ориентируясь на все четыре стороны света.

— Да будут повиноваться тебе эоны Малкута, Гебураха и Хесода, — шептал он сакраментальные слова ритуала.

В клубах тлеющей живицы фигура мага казалась выше человеческого роста и будто парила в воздухе.

— Михаил, Гавриил, Рафаил, Анаил!

Он положил кадильницу и суриком, разведенным с углем, начертал на земле широкий красный круг. В четырех пунктах круга, соответствующих сторонам света, появились изображения: нетопырь с надписью Berkail; человеческий череп с девизом Amasarac; бычьи рога с таинственным выражением Asaradec и кошачья голова в знаке Akibec. Затем Анджей вписал в круг каббалистический треугольник, на вершине которого установил высокий медный треножник с сосудом в форме чаши. В центре круга встал алтарь, где поместилась раковина для курений.

— Приготовления окончены, — сказал он, вступая в круг. — Встань здесь за мной, справа, и что бы ты ни увидел, не двигайся с места! Тебе нельзя ни на шаг выходить за линию чернокруга! Если неосмотрительно преступишь круг, я не ручаюсь за последствия.

— Я последую твоему совету.

И я занял указанное место у нижнего угла треугольника.

На мгновение воцарилась тишина. Вируш недвижно стоял посередине между алтарем и треножником и, горизонтально вытянув руки и закрыв глаза, сосредоточился на инкантации. Неяркий свет ламп сверху падал на его худое аскетическое лицо, скользил по камням пектораля, переливаясь в семи металлах магической гексаграммы. А в полутени, в нише на деревянной лежанке застыло тело человека — странное тело-загадка…

Внезапно Анджей очнулся. Опустив руку, украшенную аметистовым перстнем, в кожаный мешочек у пояса, извлек щепоть курений, бросил их в жар углей, тлеющих в раковине алтаря. Поднялось пламя, взвился дым; в воздухе запахло миррой и вербеной. Маг взял чашу с растертыми травами и начал всыпать содержимое в чашу на треножнике… Густой серо-желтый дым заклубился из магического трипода и сгустился под сводчатым потолком; я уловил запах цикуты, белены и мандрагоры…

Анджей взял левой рукой стилет, одновременно правой рукой поддерживая пантакль пламенной гексаграммы, символ власти над стихиями.

— Мертвая голова! — громко приказал Анджей, направляя два конца пятиугольной звезды к треножнику. — Господь повелевает тебе через живого и посвященного змея!…

Херувим! Господь повелевает тебе через Адама-Иотхабаха!

Орел блуждающий! Господь повелевает тебе через крылья быка!…

Змей! Господь повелевает тебе знаком тетраграмматона через ангела и льва!

Михаил! Гавриил! Рафаил! Анаил! Да течет влага через Элохима. Да длится сушь земли через Адама-Иотхабаха! Да будет прозрачной даль небес через Яхве-Себаоф. Да будет суд чрез огонь мощью Михаила!

Маг замолк и внимательно рассматривал клубы курений под сводом. Они лениво поднимались двойной колонной с алтаря и из треножника и сливались под сводом дугой…

Вируш воткнул стилет за пояс и, взяв чашу с водой, трезубец Парацельса, орлиное перо и шпагу, закончил формулу заклятия:

— Ангел о мертвых очах, слушай меня или отплыви с этой святой водой!

Змей быстрый, ползи к моим ногам или да покарает тебя святой огонь, и тогда улетучься вместе с благовониями, что я воскуряю!

Орел связанный, покорись моему знаку или отступи с этим дуновением!

Крылатый бык, работай или вернись на землю, если не хочешь, чтоб я пронзил тебя шпагой!…

Да вернется вода к воде; да горит огонь и вихри взовьются в воздух; да падет земля на землю по велению пентаграммы и во имя тетраграмматона, вписанного в центр светозарного креста!…

Курения дрогнули, заколыхались и заклубились… Из аркады возникла прозрачная, словно тюль, завеса и опустилась вниз, отделив нишу от подземелья. За первой клубилась вторая, третья, четвертая… Лентами перевились они вместе и образовали непроницаемый млечно-белый заслон, за ним исчезла ниша с лежанкой и спящим на ней человеком.

Маг дунул на поверхность воды в чаше, всыпал две щепоти соли и, погрузив в раствор пучок из веточек ясеня, барвинка и шалфея, окропил раствором алтарь, шепча ритуальные слова:

— Да удалятся от этой соли стихийные творения, дабы сделалась солью небесной и спасла души наши и тела наши от всякого порока и порчи, надежде нашей крылья дала для полета.

Затем, вытряхнув из кадильницы остатки пепла, произнес слова заклятия:

— Да вернется прах сей в источники живой воды и оплодотворит собою землю, дабы произвела древо жизни.

Он опустил ясписовую ложечку в сосуд и помешал. Когда соль и пепел начали в воде соединяться, из уст его прозвучало приказание:

— В соли вечной мудрости, в воде возрождения и в пепле, рождающих новую землю, да станет все во имя Гавриила, Рафаила и Уриила!

Теперь Вируш молча всматривался в дымную завесу. Под ней пробегали волны, вызванные силой его взгляда. И тогда, совершив знамение чашей, он громко призвал:

— Заклинаю тебя, креатура воды, дабы стала мне зеркалом Бога живого в делах его, источником жизни и омовением от гехов! Аминь!

Дух моря, страшный владыка вод, ты, кто владеет ключами небесной милости, властелин потопов и ливней весенних, страж источников и фонтанов, призываю тебя!…

В дымной завесе замерцало: однородная серо-белая завесь расслоилась, распалась и образовала контур человеко-зверя. Покачивая огромной головой в морских водорослях, он впился ненавистным взглядом в заклинателя.

— Чего ты ждешь от меня?

— Если ты или кто-нибудь из подвластных тебе обитателей вод, жаждущих воплощения, воспользовался сном этого человека и присвоил себе его мумию, повелеваю во имя пентаграммы вернуть ему оную немедля!

Личина креатуры исказилась злобной усмешкой. Человеко-зверь искоса взглянул в сторону ниши, ударил несколько раз ластообразным хвостом по брюху и рассеялся в дымке курений.

— Не они, — заключил Анджей, взглянув на меня. — Перейдем к их огненным антагонистам!

И подбросив в чашу треножника камедь, камфору и серу, он трижды призвал:

— Джинн! Самаил! Анаил!

И сотворив знамение трезубцем Парацельса, громко произнес:

— Заклинаю тебя, креатура огня, знаком пентаграммы и во имя тетраграмматона, в коих воля силы и правая вера! Аминь!

Феркун, господин огня и владыка ящеро-саламандр, властелин гор, зияющих раскаленной лавой, и громов, предстань предо мной в своем собственном виде или в образе одного из творений, подвластных тебе! Дух огня, призываю тебя!

Раздался оглушительный гул испепеляющей стихии, и вся ниша наполнилась пламенем.

— Джин! Самаил! Анаил! — гремел в красных языках пламени голос мага.

На фоне огнистого потока возникла фигура обнаженной медноволосой женщины со знаком ящерки на правом бедре.

— Кама! — крикнул я, бросаясь к моей пламенной любовнице.

Но стальная рука Анджея легла на плечо:

— Ни шагу дальше!

— Кама-Саламандра! — услышал я его голос, перекрывающий гул огня. — Исполни волю мою! Во имя пентаграммы приказываю тебе вернуть спящему его собственность…

Кама вперилась в мага полыхающим гневом и ненавистью взглядом. С пурпурных уст сорвался стон боли и жалобы. Знак ящерки на бедре ожил и начал чудовищно расти. Из лона возник флюидный шнур-пуповина и тонкой струйкой коснулся груди спящего человека. По мере того, как ящерка разрасталась, поглощала тело Камы, тело человека на лежанке проявляло все больше признаков жизни. Запавшие щеки окрасились притоком крови, исчезла мертвенная неподвижность членов, грудная клетка начала ритмично дышать… И когда саламандра безраздельно завладела образом Камы в огненных завитках и извивах, спящий проснулся…

Пламя и видение чудовищной ящерицы тотчас погасло, а разбуженный, открыв удивленные глаза, сорвался со своего лежака и, не обращая никакого внимания на нас, бросился, будто одержимый, в колодец, ведущий в глубь галереи…

— Скорей! — крикнул Вируш, сбрасывая одеяние на догасающий алтарь. — Скорей! Его нельзя упустить!

Мы выбежали со светильниками в коридоры подземелья.

Погоня продолжалась долго, ибо Ястронь избрал дорогу дальнюю, к рыбачьим домишкам на берегу в нижней части города. Наконец впереди показался выход. Отсюда бежать пришлось уже по земле. Ястронь далеко опередил нас, и нам никак не удавалось сократить разрыв. Миновали прибрежные переулки и свернули на уличку Святого Флориана. Ястронь бежал к мосту…

Смеркалось. Подслеповатые огни фонарей на берегу скупо освещали дорогу. Недавно, по-видимому, прошел дождь, мы несколько раз по щиколотку оступались в лужи, дремлющие в выбоинах улиц. Наконец, у фронтона моста в свете вечного огня заблестела каска Святого Центуриона. Фигура беглеца явственно темнела метрах в трехстах впереди на середине моста. С противоположной стороны, из-за реки, спокойным шагом на мост вошел какой-то мужчина…

Внезапно и дико, когда он и Ястронь миновали друг друга, бандит, подобно разъяренному кабану, бросился на прохожего, стиснул когтистые пальцы на его шее. Незнакомец понапрасну пытался освободиться от стальных когтей нападавшего. Борьба продолжалась едва ли несколько секунд. Пока мы добежали, несчастный был уже мертв. С силой, невероятной в столь истощенном теле, Ястронь взвалил жертву на спину, донес до парапета моста и сбросил в воды Дручи. Затем постоял, склонившись через парапет, словно наблюдая за волнами; при звуке наших шагов он очнулся и стрелой помчался за реку. Гнаться за ним не имело смысла. Следовало оказать помощь пострадавшему.

Мы отвязали лодку и начали поиски, освещая воду светильниками. Под одной из арок моста заметили тело жертвы. Баграми удалось втащить тело в лодку.

Вируш, направив свет в лицо несчастного, сдавленно вскрикнул. Задушенный Ястронем человек оказался тот самый высокий, широкоплечий мужчина, накануне вечером приходивший к моему другу со словами прощения…

В КОРЧМЕ «У НАЛИМА»

— В сущности, — комментировал Анджей мои сомнения и угрызения совести, — преступник виновен лишь отчасти.

— То есть как?

— Виновность доказана полностью лишь в том случае, если преступление совершено преднамеренно.

— Разумеется. А вдруг Ястронь принял решение в последнюю минуту, например, с целью ограбления? Внешность погибшего вполне могла возбудить в нем алчные упования…

— Откуда такие подозрения? Барон и вульгарный бандит — слишком мало между ними общего.

— Следовательно?

— Полагаю, убийца совершил преступление в полубессознательном состоянии. Точно так же задушил бы тебя или меня, окажись на мосту кто-нибудь из нас.

— Но почему?

— По-видимому, он реализовал свою последнюю мысль, с которой заснул два года назад.

— Так ты полагаешь, он планировал убийство накануне своего фатального сна?

— Да. И собирался убить того, кто переходил мост Святого Флориана в строго определенное время.

— Оригинальная догадка! В таком случае де Кастро погиб совершенно случайно?

— Не иначе. Преступление Ястроня — лишь запоздалая реализация плана, намеченного два года назад, а странный сон, одолевший его, — результат нервного напряжения перед исполнением задуманного. Поэтому первой мыслью после пробуждения, подобно стихийному течению вытолкнувшей его из мрака подземелья на свет, была неотвратимая необходимость исполнения. И он убил первого встреченного на мосту человека.

— Значит, барон был-таки прав, когда пришел к тебе со словами прощения?

— Увы, да. Необъяснимым образом он предчувствовал, что именно я стану виновником его смерти. Не верни я к жизни Ястроня, он бы не погиб.

— Сколь загадочное стечение обстоятельств!

— Да, да, — грустно повторил Анджей. — Я выпустил на него из подземелья этого бандита и потому не могу свидетельствовать против него.

— Ты прав.

…

Всякий след убийцы пропал, он словно сквозь землю провалился. Все наши поиски оказались тщетны. В том, что убийца — Ястронь, мы больше не сомневались. Ибо вскорости после трагического происшествия на мосту Святого Флориана между рыбаками поползли слухи о «возвращении» Ястроня «из далекой экспедиции». Я убедился в этом и сам, проходя однажды мимо его халупы на берегу Дручи. Дверь стояла открытая настежь, а куча сетей из угла исчезла. По-видимому, таинственный владелец «летней резиденции» заходил сюда, оторвал доски с забитой двери, забрал свой рыбацкий скарб и поспешно исчез подальше с глаз людских. Несколько раз мы с Вирушем прочесали все береговые укромные уголки, снова обошли все подземелья под Дручью, заглянули в подозрительные притоны, посещаемые рыбарями — все напрасно. Ястронь бесследно исчез.

Правда, в трактирных разговорах и беседах — а мы усердно прислушивались к любым известиям, — не раз упоминалось его имя, но ничего определенного узнать так и не удалось; солидарные «коллеги» относились к посторонним «господам» недоверчиво и проявляли упорную сдержанность.

Тем временем минул месяц со времени отъезда Хелены. Она вернулась из Болестрашиц прекраснее, чем когда-либо, и очень по мне соскучилась. На матовых щечках снова расцвел чудесный розовый вестник здоровья, пречистая лазурь очей словно углубилась и начала сверкать огнем. Красота моей нареченной повсюду, где бы она ни появилась, привлекала внимание. Мне завидовали, и не без оснований.

Так прошло несколько месяцев мягких и солнечных, как летние дни. О Каме заглохли все слухи. С момента «пробуждения» Ястроня она не подавала никаких признаков жизни. Прекратились страстные записочки, прервалась вся эта безумная корреспонденция, полная взрывов страсти, властная, деспотичная в своей любовной тирании.

Но Анджей не верил затишью.

— Пока мы не получим абсолютную и постоянную власть над Ястронем, все может повториться и с удвоенной силой, — говаривал он мне не раз на мое глупое спокойствие. — Не забывай о том, что существо, чьему влиянию ты столь долго уступал, является одним из элементалов, а монады стихий, уж коли пожелают человеческой жизни и человеческого облика, не уступают так легко, трудности их не пугают, и они охотно возобновляют попытки земной манифестации.

— Да ведь Ястронь разбужен, — упрямо твердил я.

— Ну и что же? Он человек и постоянно нуждается в сне и отдыхе. А мы, увы, не имеем возможности оберегать его в такие минуты.

— Полагаю, не скоро завладеет им желание убить кого-нибудь на мосту, значит, он не впадет снова в летаргический сон.

— Это для Камы не столь и важно. Вопреки очевидности она имеет на него более сильное влияние, нежели мы. Кто в течение двух лет с лишним оставался с этим человеком в психофизическом симбиозе, тому и впрямь легче, чем кому-нибудь другому, овладеть им снова. Я обеспокоен тем более, что мы не знаем, где находится Ястронь.

— А, собственно, какая польза в его поимке? Ведь такую тварь на долгое время удерживать трудно.

— Конечно, однако необходимо повлиять на него соответствующим образом, договориться. Или, к примеру, предложить, чтобы он некоторое время пожил под нашей опекой, хотя бы здесь, у меня дома.

— Гм… да. Пожалуй, так и в самом деле удастся обезопасить себя. Я охотно занялся бы этой проблемой, неизвестно лишь, где его искать. Залег в какой-нибудь норе, как и пристало водяной крысе.

Вируш задумался. В его лице, удлиненном, с резким суровым профилем, мелькнула тень колебания — редкий момент у такого стального человека — момент внутреннего разлада. Но он быстро совладал с собой и поглядел мне в глаза со своей обычной грустной улыбкой:

— Возможен лишь один способ напасть на след Ястроня: прибегнуть к экстериоризации.

— Термин мне не очень-то понятен.

— Поймешь в ходе опыта. А прежде всего — одно принципиальное условие.

— Заранее обещаю выполнить все до йоты.

— Говорить с Ястронем ты должен сам.

— Ну конечно же, даже прошу об этом. Только бы отыскать мерзавца.

— Путь тебе укажет проводник.

— Проводник? Кто он?

— Странник-отшельник.

— Где же его найти?

Анджей улыбнулся.

— Он придет сюда сам; узнаешь его сразу. Пойдешь за ним.

— А ты?

Вируш снова как-то особенно улыбнулся:

— Останусь здесь; буду ждать твоего возвращения в кресле! Ты меня посадишь, когда я засну.

— Хорошо. Тебя закрыть на ключ?

— Просто необходимо. У меня два ключа от двери в коридор; один останется у меня, второй возьмешь ты.

— Когда?

— Сейчас же. Вот ключ. Приверни лампу!… Так! А теперь не разговаривай со мной; мне необходим полный покой.

Я отошел в угол комнаты, сел на софу, не спуская с него глаз. А он, поднеся к губам пантакль — символ микрокосма, поцеловал вырезанное в центре изображение Великого иерофанта. Затем, простерев вдаль руку, он начал монотонно, подобно муэдзину на галерее минарета, читать апострофы сетрама. В вечерней тишине странно звучал молитвенный напев — маг укреплял свои духовные силы перед началом операции. Я словно очутился далеко от тихого уголка Парковой улицы, где-то в золотых песках пустыни на заходе солнца, когда светило — огромное, багряное — погружает свой диск в морские волны, а я, в окружении верных Аллаха, слушаю вечерний намаз.

— Силы царства земли и неба, — молил Анджей, — да обрящетесь под моей левой ногой и в моей правой руке! Слава и вечность, коснитесь моих рамен и направьте меня на путь победный! Милосердие и справедливость, да будете равновесием и блеском моей жизни! Мудрость и благоразумие, увенчайте мою главу! Светлые духи, ведите меня между колоннами, на коих покоится тяжесть храма! Ангелы сфер, утвердите стопы мои на скалистом пороге пропасти! Херувимы, сделайтесь силой моей во имя Предвечного! Эоны, боритесь за мое дело во имя тетраграмматона! Серафимы, очистите мою любовь! Алилуйя, алилуйя, алилуйя!

Голос мага к концу сетрама звучал все тише, последние слова он прошептал едва слышно…

Он был в трансе. Я подошел к нему, мягко обнял за плечи и посадил в кресло. Затененный абажуром свет лампы погрузил в красноватую топь его тихий сосредоточенный лик и нервные, бессильно лежащие на подлокотниках руки…

Вдруг из груди, из-под мышек, изо рта спящего начали выделяться молочно-белые эманации. Гибкие подвижные ленты обвили его, закрывая голову и тело. На миг Вируш исчез в клубах эктаплазмы…

Через некоторое время в скоплении флюидов обозначилась формотворческая тенденция; возник контур головы, рук, тела, и через несколько минут я увидел рядом с Анджеем вполне отчетливую фигуру старца, опиравшегося на плечо Анджея. Лицо серьезное, благородное, с высоким лбом, орлиным носом и глубокой вертикальной бороздой над переносицей напоминало лицо спящего в кресле, однако не было ему идентично — как будто Вируш, но в трансфигурации.

Старец кутался в широкий плащ с капюшоном, с плеч сбегали глубокие складки, в правой руке — фонарь с тремя зажженными внутри фитилями, в левой — страннический посох с тремя утолщениями от сучков.

Незаметно «проводник» отделился от Анджея и, высоко подняв фонарь, направился к выходу. Я оделся и вышел следом.

Стемнело. Ранний осенний мрак затопил улицы. Старец в нескольких сантиметрах над землей плыл в воздухе впереди. Кажется, кроме меня его никто не видел; прохожие не обращали на нас внимания. То и дело он, подобно туману, просачивался сквозь стволы деревьев в липовой аллее…

Через несколько минут мы оказались на мосту. Я невольно вздрогнул. Со времени смерти барона де Кастро мне удавалось избегать этой части города, в случае надобности я переходил на другую сторону Дручи по мосту, ниже по течению, недалеко от таможни.

Миновав страшное место, мы свернули в сторону задручинских бульваров, почти безлюдных. Изредка попадались запоздалые солдатские возы, спешившие в пригородные казармы, или пошатываясь, проходил пьяный бродяга. Свет от сторожевых будок, видневшийся там и сям по крутому скалистому берегу Дручи, ложился на волнах длинными дорожками, отливая то изумрудом, то рубином. Рыбак, возвращавшийся с вечернего лова, напевал грустную песенку в такт равномерным всплескам весел…

Проводник вел дальше. Бульвары закончились, совсем опустела дорога, на воде уже не виднелось отблесков света. Мы шли тропинкой, полузаросшей бурьяном и чертополохом. Вскоре и она кончилась у плотно утрамбованного тока, за ним маячили очертания какого-то строения. Старец остановился, открыл фонарь, задул свет и бесследно исчез в темноте. Я был на месте.

Оглушенный полным одиночеством, я направился к чернеющему впереди в нескольких десятках шагов дому. Какая-то полуразвалившаяся хибара с выбитыми стеклами и проваленной во многих местах крышей. Нигде ни малейших признаков света. Глухой и черный дом в глухой и черной ночи…

Я достал из кармана вечный мой спутник во всех походах — электрический фонарик, посветил себе под ноги и подошел к двери. На стук никто не ответил, я выбил дверь ногой и вошел. Первое помещение зияло пустотой; на полу, ощеренном сломанными досками, там и здесь громоздились груды мусора и несколько обожженных кирпичей. Переступив высокий порог в соседнее помещение, я споткнулся и с трудом удержал равновесие. Луч фонаря осветил стену и несколько развешанных на ней рубищ. Я с отвращением отвернулся и посмотрел под ноги. Здесь досок вообще не было. На глиняном полу кучами валялось зловонное тряпье: грязью и кровью залитые отрепья, мерзкие лохмотья, грязные тампоны, оплетенные пылью и паутиной. Подвальной сыростью тянуло от стен с отбитой штукатуркой, спертый гнилой воздух бил из каждого угла. На годами тлевших клочьях одежды копошились насекомые и черви, омерзительные серовато-белые мокрицы…

Вдруг из-за двери в следующее помещение до меня донеслись тихие, но отчетливые металлические призвуки. Я погасил фонарик и остался в полной тьме. И тогда в щель под дверью вползла узкая полоска света. За дверью кто-то был…

С пистолетом наготове я вошел. Небольшая четырехугольная комната, освещенная сальной свечой. В углу логово из тряпья, несколько стульев, стол, немилосердно выщербленный, в пятнах, у окна большой сундук. У сундука на коленях стоял человек, исхудалый как сама смерть, и считал деньги. Занятие поглотило его, он меня даже не заметил, и продолжал сладострастно пропускать сквозь пальцы золотые и серебряные монеты. Звон металла ласкал его слух — он все снова и снова набирал в пригоршни монеты, играл ими и, насладившись их звоном, ссыпал через пальцы в сундук.

Монеты самые разные: массивные голландские гульдены, французские луидоры и наполеондоры, испанские дублоны, песеты и серебряные дуросы, старопольские дукаты и червонцы, индусские рупии и турецкие пиастры. Блестящие монеты заполняли сундук почти доверху.

Страсть этого нищего-богача развлекла меня, вызвав одновременно отвращение и жалость. Меня раздражало бессмысленное, детское движение его худых пальцев, погруженных в золото, смешил и раздражал спазм рук, с роскошным сладострастием перебиравших груды благородного металла.

Я решил прервать игру и громко кашлянул. Человек вздрогнул, машинально захлопнув крышку, вскочил. Я узнал убийцу барона.

Он изготовился броситься на меня, но вид блестящего дула, нацеленного в него, удержал его на приличном расстоянии. На увядшей, изборожденной тысячами страстей, физиономии сменялось выражение ярости и страха. Он чувствовал себя выслеженным.

— Кто такой? — спросил он грубо скрипучим как несмазанные петли голосом. — Чего шляетесь по ночам?

— Но-но, пан Ястронь, потише, поспокойней! — ответил я, усаживаясь за столом. — Понемножку все объясню. Времени у нас много — ночь долгая. Прежде всего, успокойтесь и не глядите на меня волком. Я вам не враг и не друг. Просто человек. Не собираюсь вас грабить или вынюхивать что-нибудь. Как видите, я не бандит, вроде, например, вас, и не полицейский шпик. Ну, так как? Будете слушать, пан Ястронь?

— Откуда вы знаете мое имя? — отозвался он уже спокойнее. — Откуда вы меня знаете? Дьявол меня подери, коли хоть раз видел вашу рожу!

— Потише, пан Ястронь, потише и повежливей. Не чертыхайтесь и не орите, а то, Боже, прости меня, придется воспользоваться «бамбером». А бамбер хорош, ни одного промаха… Откуда знакомы, дорогой? Я сейчас скажу: с моста Святого Флориана.

Сообщение подействовало как гром среди ясного неба. Испуганный бандит уставился на меня и начал заикаться:

— Мост Святого Флориана… Нет, н-н-не з-знаю, н-не б-был там никогда…

— Я помогу твоей памяти, — тянул я, поудобнее усаживаясь на стуле. — А того высокого широкоплечего мужчину, что шел тебе навстречу поздним вечером на мосту, тоже не помнишь, или как?

У Ястроня вырвалось глухое рычание, он поднял руки и, оскалив гнилые клыки, словно кабан, ринулся на меня.

— Стой! Стреляю!

Остановился неподалеку, тяжело дыша.

— Сядь за столом вон там, с другой стороны, напротив, — приказал я.

Послушался, будто овечка.

— Как видишь, ты в моих руках, — продолжал я, не спуская с него глаз. — Я знаю о тебе все.

— Сколько хочешь? — рявкнул он, закусив ус.

Я расхохотался. Этот человек, по-видимому, принимал меня за шантажиста.

— Слушай, Ястронь, еще раз повторяю, явился я сюда вовсе не за тем, чтобы вымогать у тебя деньги. Мне деньги не нужны. Оставь себе свои мерзкие сокровища и утешайся ими, коль скоро это утешает тебя.

Бандит перевел дыхание с явным облегчением.

— Какого черта тогда надо? — спросил он уже спокойней.

— Да поговорить с тобой кой о чем.

— Нету времени, — проворчал он.

— Коль не имеешь времени сейчас, найдешь его завтра под замком на Крутой улице. Гм… Ну, так как? будешь говорить сейчас или предпочитаешь пораздумать за решеткой?

— Чего надо? — спросил он отрешенно.

— Начнем с необходимого. Тебе известно имя человека, месяц назад задушенного тобой на мосту Святого Флориана?

Ястронь посмотрел на меня ошеломленно:

— Да. Из газет узнал: барон де Кастро. А откуда вам-то ведомо, что не знал, кого убил? Бог свидетель, — добавил он торжественно, подняв два пальца вверх, — не понимаю я ничего.

— Верю на слово. Объясни только, почему ты бросился на этого человека?

— Не понимаю, — ответил Ястронь беспомощно. — Не понимаю… Меня тогда будто толкало что на мост, велело укокошить первого встречного человека. Ничего больше не знаю. Клянусь, я невиновный.

— Ну, ну, посмотрим. Я помогу тебе припомнить кое-какие вещи, предшествовавшие убийству. Верно, помнишь, откуда выбежал в ту ночь?

— Да, помню, — ответил он мрачно.

— Ты проснулся и отправился выполнить свое намерение.

— Проснулся… — задумался он, — проснулся…

— Представляешь хотя бы как долго ты проспал в подземелье?

— Нет, ничего я…

— Более двух лет.

Он вскочил и ошалело уставился на меня.

— Быть того не может, — прошептал он, проведя рукой по лбу. — Два года меня здесь не было?…

— А где же ты находился тогда? — поинтересовался я.

— Не могу объяснить. Где-то в чужой стране, среди незнакомых людей… Припоминается все как в тумане… А может… может, и впрямь лишь сон, долгий чудной сон?…

— Допустим, ты и в самом деле «уехал» отсюда, допустим… Не припомнишь ли каких-нибудь деталей твоей жизни, непосредственно перед «путешествием»?

— Деталей? — смутился он. — Не понимаю. Говорите проще.

— Другими словами — не помнишь ли свои дела года два тому назад перед самым «отъездом» в «чужие» края?

Ястронь нахмурился, свел резко очерченные полукружья бровей. Совершенно очевидно — он изо всех сил старался вспомнить.

— Не вынашивал ли ты какой план? Может, тебе кто ненавистный перешел дорогу? Может, были с кем давние счеты?

В глазах Ястроня загорелся мрачный огонь.

— Деркач, — хрипло проговорил он. — Деркач…

— Кто такой?

— Подельник мой…

— Ага, — понял я, — сообщник по ночным походам на Дручи, не ошибаюсь?

— Вроде так.

— Слишком много знал и чересчур часто приходилось делиться заработком?

— Да, выходит, такой узорчик, — усмехнулся Ястронь злобно.

— Однажды вечером… — начал я, чтобы облегчить начало признания.

— Однажды вечером, — подхватил Ястронь, уже припомнив досконально подробности, — я договорился с ним встретиться.

— Да… вы должны были сойтись на мосту Святого Флориана…

— Именно. Около девяти вечера. И тогда я решил…

— Понимаю. Ты решил убрать его.

— Хе-хе! Больно уж вы догадливы!

— Неважно. Перед встречей ты заснул.

— Заснул?… - вытаращил он глаза.

— Во всяком случае, Деркача ты не убил.

— Нет. Он куда-то бесследно пропал.

— Пронюхал, видать, кое-что. Предчувствовал.

— Может, и так… А на кой ляд все это ворошить?

Вопрос прозвучал искренне и наивно. Совершенно явно, он не улавливал связи между тем и другим. Не намереваясь посвящать его в психологический комплекс, я равнодушно ответил:

— Да из любопытства, ничего больше. Захотелось, видишь ли, убедиться в справедливости некоторых моих предположений. Впрочем, мы до сих пор не говорим о делах, из-за которых, собственно, я сюда и пришел.

— Чего еще надо? — нехотя бросил он.

— Сейчас узнаешь. А пока покурим.

— И то пора.

Он протянул руку к моей папироснице.

— Погоди, погоди, — я остановил его жестом, — у меня вовсе нет желания тебя угощать. Не такие уж мы близкие знакомцы.

И закурив, я спрятал папиросницу в карман.

— Обойдусь, — проворчал он обидчиво. — Свои у меня еще получше будут.

И вытащил из-за пазухи искусно выложенную бирюзой папиросницу, полную папирос, извлек одну и закурил. Мы помолчали, затягиваясь дымом. Я первый прервал молчание:

— Ты раньше никогда не засыпал надолго, не спал дольше, чем обычно спят люди?

Вопрос его рассмешил.

— Ха-ха-ха! Никогда. На кой мне? Напротив: частенько приходится спать меньше, чем другим. Случалось, летом целыми ночами без сна обходился.

— Понятно. Оставим это… А с того случая на мосту у тебя ничего такого странного не происходило?

— Не понимаю, чего вам еще?

— За прошедший месяц после пробуждения тебе ни разу не казалось, будто ты в чужих краях?

— Ага, вот об чем речь… Нет… нет — ни разу.

— А может, что необычное во сне видел?

— Гм… Вы вроде как меня про сны спрашиваете?

— Да. Может, образ, случай, чье-нибудь лицо?

— Во сне?

— Ну да. Может, повторяется какой-нибудь сон?

В глазах Ястроня мелькнула тень беспокойства.

— Откуда вы про все знаете? — спросил он удивленно. — Говорите, будто во мне сидели… Да, из ночи в ночь преследует уже несколько недель одно и то же.

— Что именно?

— Снится большая желтая ящерица с черными пятнами. Вылезает из норы в каком-то глухом подземелье, подползает ко мне и лезет в рот. Брр…

— Интересный сон!

— Пакостный! Я отбиваюсь от пестрой башки, боюсь… Брр… Скользкая, мокрая…

— И что дальше?

— Дальше? А ничего. Так всю ночь. Бывает, гадина часами мучает.

— Ну вот видишь, Ястронь, а я помог бы тебе от нее освободиться.

— От этой твари?

— Да. Ты проводил бы спокойные ночи. С одним только условием: я и пришел сюда, чтобы сделать тебе предложение…

Не успел я закончить фразу, раздался мощный громовой удар, и в клубах дыма в помещение ворвались красные космы пламени. Мгновенно комната наполнилась удушливой гарью. Густой дым заволок все грязно-серой пеленой, Ястроня не было видно. Огненные языки лизали руки и лицо, в груди и в горле невыносимо пересохло, я задыхался. Раскаленная рукоятка браунинга жгла ладонь и пальцы: оружие выпало у меня из рук, падая браунинг выстрелил. На мне тлела одежда…

Вслепую, задыхаясь в дыму и гари, я добрался до окна и, разбив кулаком стекло, выскочил на воздух. Раздался зловещий треск прогоревших потолочных балок…

Свежий ночной ветер вернул угасающее сознание. Я отдышался, обернулся к горевшему строению. К неописуемому моему удивлению пожар прекратился. Снова чернела мертвая и глухая глыба полуразрушенного строения; дым и пламя исчезли без следа. Через разбитое стекло я заглянул в комнату: темень, хоть глаза выколи; ни звука. Я обошел вокруг, чтобы снова с фонариком пробраться внутрь дома. Но уже никого не обнаружил. Ястронь исчез. Лишь на полу лежал мой браунинг и окурок.

Я поднял оружие и, проверив, заряжено ли, спрятал в карман.

— И опять он сбежал от меня, — проворчал я, удрученный неудачей, сбитый с толку, и направился к выходу.

Уже на пороге я снова обернулся, чтобы в последний раз бросить взгляд на проклятый дом. Луч фонарика скользнул по треугольному фронтону крыши и осветил вывеску. Многозначительное название — «У налима»; строение когда-то было рыбацким постоялым двором…

КУКЛА

В первый момент я бросился было немедленно встретиться с Вирушем и просить его совета; потом отказался от этого намерения. Желание в последний раз увидеть это странное существо победило разум и совесть; я не мог противиться искушению. Картины пережитых с ней минут, минут захватывающих, неповторимых, возникли в багрянце воспоминаний, сломили мою волю. Я пошел…

Пошел и не жалею — вопреки всему, что случилось, не жалею. Ни одна женщина в мире не дала бы мне такой полноты наслаждения, какое познал я в тот вечер — в тот последний, прощальный вечер. Словно предчувствуя, что нам не суждено более встретиться, она пожелала остаться в моей душе неувядаемым воспоминанием. И достигла цели. Я никогда не забуду ее.

Вихрь любовного безумия, пожар крови и забвения в ту ночь спалил мое тело, испепелил душу. Сегодня я — погасший кратер вулкана…

О Ястроне и Анджее мы не упоминали. Она ни разу не вспомнила о них в эту короткую знойную ночь. Ее уста, полные, сочные, как виноград, впитавший все осенние соки, приоткрывались лишь ради ласки и не проронили ни слова упрека или жалобы…

Когда поутру, усталый от бессонной ночи, я лениво бродил по комнате, мой взгляд случайно упал на восковую фигурку под стеклянным колпаком на камине. Что-то поразило меня в куколке, в общем, смешной и карикатурной — лишь одна какая-то знакомая черта. Кама причесывалась перед зеркалом и не обращала на меня внимания. Я быстро поднял колпак и взял фигурку, изображавшую женщину со светлыми пепельными волосами. Неопределенное беспокойство заставило меня вздрогнуть — я узнал волосы по цвету и теплому металлическому оттенку, волосы Хелены Гродзенской…

Не раздумывая, я спрятал куколку во внутренний карман… Через несколько минут мы простились.

Я задумчиво спустился по лестнице. У выхода обернулся: не произошла ли и на этот раз знаменательная метаморфоза места. Не фикция ли моего больного мозга эта лестница, обтянутая красным ковром, эта коринфская галерея?…

Не фикция ли и моя демоническая возлюбленная?…

Последствия возобновления отношений с Камой были ужасны. Вскоре Хелена начала жаловаться на внезапные резкие боли во всем теле. Возникнув неожиданно, без видимой причины, они продолжались по несколько часов без перерыва, после болей наступал полный упадок сил. Бедная девушка похудела за несколько дней, на ее пожелтевшем, искаженном страданием лице заиграл нездоровый румянец, глаза горели пожирающим горячечным огнем. Врачебное искусство и на этот раз оказалось бессильно. Приглашенные к больной выдающиеся интернисты, доктор Беганский и доктор Мокшицкий, оказались перед неразрешимой проблемой. Констатировали, правда, загадочное изменение состава крови, но болезни и лекарств назвать не моли. Я в отчаянии снова прибегнул к помощи Анджея…

Полдень 24 июня 1910 года. Страшный, белый от солнечного сияния час остался и по сю пору неизменным на часах моей жизни…

Помню, как молодые зеленые веточки приветствовали меня у входа в парк, как мимо пробежали двое прелестных детей, гнавших обруч, как бедный разносчик предложил мне газету. Такие мелкие, такие до смешного незначительные детали, однако, кто-то велел мне их запомнить навсегда. Резкая, яркая, в красках безумия картина событий, которые вот-вот должны были обрушиться на меня, бросила мощный сноп света на все, что им предшествовало, и вобрала в свой магический круг второстепенные подробности… Когда я входил к Анджею, пробило двенадцать.

Он принял меня понурый, во взгляде упрек. Мы не говорили о Каме, хотя из поведения моего друга я понял — он знает все.

— Тебе необходимо еще раз повидаться с этой ведьмой, — заявил он, выслушав мое сообщение о здоровье Хелены.

— Зачем? — осведомился я подавленно.

— Она завладела чем-то, ранее принадлежавшим Хелене: вещь — лента для волос или что-нибудь из одежды. Эти вещи необходимо отнять у нее, понимаешь? Отнять и тотчас отдать в мои руки.

Я вспомнил про восковую куклу. Странная мысль мелькнула у меня.

— Возможно, такая фигурка тебе пригодится? — Я достал из кармана куклу и протянул Анджею. — Обнаружил на камине среди других будуарных безделушек. Волосы на кукле я узнаю, — Хелена: тот самый драгоценный локон, потерянный мной в ночь шабаша. Помнишь?

— Помню, — ответил он, поспешно взяв восковую фигурку. — Помню, — повторил от тихо, внимательно рассматривая куколку со всех сторон. — Ты говорил об этом; уже тогда у меня возникло подозрение, что потеря не случайна.

Он положил куколку на ладонь и спросил, таинственно улыбаясь:

— Знаешь, кого изображает эта фигурка? Твою невесту.

— Ты шутишь!

— Я вполне серьезно. В подобной практике вовсе не обязательно, чтобы черты лица напоминали прототип, форма играет здесь второстепенную роль, все решает интенция, намерение. Кукла — лишь символ, алгебраический знак, введенный вместо человека, которому намереваются вредить. Довольно и того, если оперирующий таким символом черный маг скажет себе, что фигурка означает некое конкретное лицо. В нашем случае все сомнения исключены, намерение налицо — волосы, которые ты узнал.

— Да, это локон, пропавший вместе с медальоном.

— Ну и ну, — вскликнул вдруг Вируш, рассматривая у куклы руки. — Ты рассмотрел пальцы?

— И в самом деле удивительно! Даже ногти есть. Что за точность исполнения!

— Скорее основательность и тщательность. Ты знаешь, чьи это ногти?

— Полагаю, искусственные, из какой-нибудь массы.

— А я, напротив, уверен, ногти тоже Хелены. Кама раздобыла их каким-то хитрым способом.

Слова Анджея всколыхнули полузабытое воспоминание минувших дней.

— Подожди, что-то такое помнится… Да! Хелена однажды рассказала мне, год назад, примерно, о какой-то нищенке, заставшей ее на веранде во время утреннего маникюра…

— Итак, я прав.

— Но какая связь между изображением и болезнью Хелены?

— Очень простая и явная. Прикрепив к восковой фигурке волосы и ногти соперницы, Кама завязала между ними астральные симпатические связи. Заполучив таким образом препарированную куклу, она обрела почти абсолютную власть над телом Хелены.

— Не могу поверить! Если ты прав, девушка погибла! Нет, нет! Это невозможно! Каким образом обладание волосами или ногтями может дать такую власть над человеком?

— Кому-нибудь — конечно нет; но владеющей тайнами черной магии — да. Ведь даже самая крошечная частица нашего тела, более того, любая, даже совсем недолго бывшая в употреблении часть одежды, любой предмет, мимоходом взятый в руку, насыщен в большей или меньшей степени нашими флюидами. На всем, чего бы ни коснулся человек, он оставляет след своего астросома. В момент контакта от нас отделяется нечто из нашей психофизической пневмы и проникает в предмет, которого мы касались. Индивиды гипервпечатлительные чувствуют остатки астральных следов на одежде или предметах, принадлежавших даже давно умершим.

— Астральные реманенты, — прошептал я задумчиво.

— Да. Именно им мы обязаны целым рядом явлений из области так называемой психометрии.

— Итак, допустим Каме и в самом деле удалось таким способом установить особую связь между изображением и Хеленой — и что же? Почему такая связь вызвала бы у нее болезненные явления?

Вместо ответа Анджей поднес ближе куколку.

— Видишь эти отверстия в разных местах восковой плоти?

— Да, действительно. Похоже, уколы шпилькой.

— Именно. Следы магической операции, произведенной Камой, дабы уничтожить ненавистную соперницу.

— Невозможно! Просто быть не может!

— У меня это не вызывает сомнений. Уже давно доказано: любая рана, нанесенная подобному изображению страшным и несомненным эхом отзывается на теле оригинала. Кама, искалывая шпилькой восковую куклу, тем самым наносила на расстоянии невидимые раны Хелене.

— Какое безумие, суеверие! — возмущенно вскричал я. — Это предрассудок, недостойный человека двадцатого века! Ты, Анджей, ошибаешься!

— Такова правда, дорогой Ежи! Магическая операция, даже в тех случаях, когда она свершается неумело, из суеверия либо в безумии, часто оказывается действенна и достигает своей цели, если реализуется сильно сконцентрированной волей. Орудие, используемое магом в своей практике — лишь символ великого магического фактора, который под влиянием злой воли оператора превращается в ядовитую астральную проекцию. И горе тому, в кого направит он убийственные токи!… Черная магия, по существу, является культом Сатаны, ненавистью к идее добра, усиленной до бешеного пароксизма. Это клоака кощунства и преступлений, растлевающая волю и природу человека, превращающая его в омерзительного демонического монстра!

Страстный голос Вируша, акцент на последних словах произвели впечатление; его убежденность передалась мне.

Он тем временем снял с книжной полки несколько старинных томов, переплетенных в оранжевый сафьян, и разложил их на столе.

— Такую ужасную операцию знал один из самых древних на земле народов — таинственное племя аккадов в Азии, использовали ее древние индусы, евреи, египтяне и греки; а в мрачном средневековье колдовство сделалось поистине оргией безумий и преступлений. Ты знаком с этой книгой? — спросил он внезапно, протягивая мне толстый, мелким готическим шрифтом заполненный фолиант.

— «Magiae naturalis libri XX», Джанбатиста Порта, прочитал я название.

— Необыкновенная книга, — продолжал Вируш, с пиететом переворачивая страницы. — Одно из основных произведений старого оккультизма. А вот мрачный Гленвилл и его «Sadducismus triumphatus», книга странная, как само безумие, и страшная, как видения безумца. Оба эти человека разных национальностей, живших в разное время, верили в мощь Дьявола и культ Сатаны.

Я взял в руки тяжелый, переплетенный в пергамент том с виньеткой, напоминающей гениальный цикл фантазий Гойи «Капричос».

— А это что за книга?

— Дель Рио и его шесть книг «Disquisitiones magicae». А вот «Псевдомонархия демонов» и «Прельстительные призраки сатанинские», пожалуй, самого фанатичного преследователя сатанизма и ведьмовства в Германии Иоганнеса Вира. Ты найдешь на этой полке потрясающую «Демономанию колдунов» Жана Бодена и Ремигиуса Лотарингского «Демонолатрию», Иеронима Кардануса «О разнородности вещей», Томазо Кампанеллу «О сущности вещей и о магии». Никто из них не сомневался в результатах астральных проекций на расстоянии, хотя по мере развития знаний и изучения природы человека эти операции каждый называет по-своему. А сущность явления остается все та же: злая, преступная и таинственная.

— А почему в наше время не слышно насчет подобной практики?

— Ты ошибаешься, Ежи. И сегодня происходит то же самое, разве, пожалуй, реже и в иной форме. Ты не слышал об опытах выдающегося французского психиатра Буарака, о его книге «Psychologie inconnu». Или об экспериментах полковника де Рохаса.

— Слышал. Кажется, последний писал об экстериозации?

— Именно об этом и речь. Опыты его и Буарака по накалыванию поверхности воды в стакане, на которую отчасти перенесена пневматическая пленка пациента, сегодня известны повсюду среди психиатров и неврологов.

— Неужели эти явления того же происхождения, что и суеверия полусумасшедших средневековых истеричек?

— Несомненно, только без всякого демонизма. У нас, в Польше, народ и сегодня верит, что с помощью фигурок, отлитых из воска или свинца, можно колдовать. Об этом свидетельствует предисловие к классическому произведению XVII века под названием «Сведущая колдунья». Подобным процедурам посвящены уголовные акты города Познани за 1544 год: тогда сожгли на костре за колдовство Дороту Гнечкову, она по просьбе пани Керской «лила воск на воду, дабы вора, унесшего деньги пани Керской, парсуну изобразить. А воск ливши, сперва три молитвы читала: пошла пречистая Дева Мария; ждал ее Сын Божий и спросил: куда ты идешь, Матушка моя дорогая? — А иду я, милый мой Сын, заколдовать вора, который учинил ущерб этой пани. — Сотвори, Пречистая Дева, своей божественной силой, силой всех Святых Господних и моей силой, чтобы на этом месте стал человек, деньги укравший, во имя Отца и Сына и Святого духа. При этих словах, когда весь воск был уже вылит, показался холоп пани Керской, названные деньги укравший…»

— Да, богохульное смешение христианства с ведьмовством…

— Разумеется. Подобные попытки привлечения святой Троицы и апостолов в суеверия и колдовские занятия нередко встречаются в анналах нашего оккультизма. Таковы проявления религиозной извращенности, апогей коей — почитание Сатаны и черная месса.

— А что известно о подобных операциях в связи с историческими личностями?

— Многое. Как раз упомянутый Дель Рио, книгу коего «Исследования магии» ты только что смотрел, в связи с таинственной смертью французского короля Карла IX утверждает, что он погиб в результате пробития in effigie, совершенного из мести еретиками за преследование их веры. Наш почтенный Бенедикт Хмелевский так описывает данную процедуру в «Новых Афинах»:

«Еретики нашли таких чернокнижников, кои его портрет, alias куклу отлив из воска ad instar короля, изображение сие затем кололи различными инструментами то в голову, то в бок, то в сердце, то в ноги; а король во всех тех членах испытывал невыносимую боль, коей не могли утишить самые знаменитые медики».

— Ты сам, однако, признаешь: подобные утверждения не стоит защищать «почтенностью» автора «Новых Афин»?

— Естественно. Впрочем, я привел не его мнение, а цитату, к тому же смерть Карла IX наделала много шуму, и дело было отнюдь не исключительно. Я мог бы привести тебе тысячи примеров. Например, в Англии во времена Генриха I специально издавались законы, карающие операции с восковыми фигурками, которые называли тогда vultivoli или vultruarii. Вальтер Скотт в одном из своих писем о демонологии сообщает: в Шотландии смерть короля Дуффуса последовала от того, что было проколото его изображение, отлитое из воска.

— Все это звучит фантастично, трудно поверить. Похоже на странный сказ, порожденный умом наивным и коварным. Остается лишь дивиться злобной изобретательности.

— Демонизм человеческой натуры облекается в самые удивительные образы и формы. Мрачный ужас от обрядов некоторых первобытных народов загадочно ассоциируется с юмором экспрессии и создает чудовищный сплав, названный гротеском. Из бездны жизни порой выглядывают издевательски ухмыляющиеся личины.

— Смех и ужас — какое странное сопоставление!

— Странное, но ведь столь частое. Не характерно ли, что череп всегда смеется?

Анджей опустил голову и задумался.

— Символика народных суеверий, — заговорил он, немного помолчав, — полна внутреннего смысла и значения, в ней кроется зародыш глубокой философии. Надо лишь уметь видеть знаки…

Он снял с полки тяжелый фолиант in quarto в вишневом переплете с медной застежкой.

— Мои драгоценные диковинки! — продолжал он, открыв книгу. — Долго и кропотливо я собирал старинные польские книги и рукописи по колдовству. Прочти!

— «Польского чернокнижия, рукою Анджея Вируша, адепта Тайной Науки, составленные пять книг, или Польский Пентатеух по колдовству».

— Читай дальше. — Книга первая: «Процедура дьявольского закона 1570 года от Рождества Христова». Книга вторая: Станислава Поклятецкого «Разоблачение чернокнижных ошибок, вероломства тьмаков и алхимической лжи в 1595 году от Рождества Христова». Книга третья: «Thesaurus magicus» 1637 года. Книга четвертая: «Колдуньи по призванию», 1639 год. Книга пятая и последняя: «Appendix, или Собрание различных рецептов и колдовских заклятий».

— Теперь открой страницу 323!

— Да.

— Читай третий абзац сверху!

— «Способы употребления колдовской куклы: homunculus cereus alias восковым человечком называемый». Да уж, книжечка…

— И дальше!

— «Как только гомункулусу таковому, наподобие избранной жертвы сотворенного, волосы оной особы или зубы ее вставишь, приготовь тогда и лук. Лук сделай из терновника, тетиву из шерсти козла изготовь, а стрелы из рыбьих костей или из гвоздей для подков. Когда же человечка оного и лук терновый прекрасно приспособишь, терпеливо дождись появления Сатурна либо Марса.

Как скоро фигуры сии враждебные на небе зажгутся, натяни лук и пусти стрелу в грудь, в сердце куклы…»

— Clausura nigromanticae — объяснил Вируш. — Слово заимствовано у Парацельса. Переверни две страницы и читай дальше!

— «В ночь тихую, в ночь лунную возьми девичье зеркало, не раз отражавшее личико красной девицы, и, погрузив в кадку с водой, зеркальной поверхностью обрати к свету. Когда же луна взойдет и в глубь кадки заглянет, брось на зеркало венок, сплетенный из тряпиц рубашки, испачканной кровью девичьей, что месячной хворью мается. Венок же, когда светом лунным напитается, возложи на голову кукле…»

— У этого фрагмента окончания нет.

Я снова перевернул страницу и читал далее:

— «Раздел 10. Колдовские таинства народа на Куявах в XVII веке…Ежели на кого немилого тебе хворобу навести захочешь, слепи сперва из воска или из свежей глины маленькую куклу, фигурой и формой на человека того похожую, на кого хворобу напустить желаешь, а слепив, несколько волосков из-под мышки, либо зуб его, либо ноготь к кукле замешай… После с членов фигурки меру возьми ниткой, пропитанной в раздавленном пауке, меру ту привяжи за шею жабе или старой лягушке, какую в своем саду найдешь. А как меру эту на шее в виде петли повесишь, проколи лягушке глаз иглой, коей шит был саван для умершего… И верь, через неделю, самое большее, враг твой сердечный тяжко занеможет…»

— Не заметил ли ты в этом злом рецепте нечто вроде симпатического метода? — спросил, улыбаясь, Анджей.

— И в самом деле: любопытная связь между куклой, животным и жертвой.

— Если желаешь что-нибудь знать о магической гомеопатии, или о так называемой magia contagiosa, то есть заразной магии, послушай еще один рецепт: «Привяжи гомункулу на шею тряпицу, смоченную кровью хворой девицы, и кусок мяса от свиньи или зараженной овцы, а привязав, меру приложи из нити заговоренной. Очень скоро тело того, подобно кому был вылеплен гомункулус, покроется нарывами и зачахнет…»

— Если все эти дьявольские процедуры хотя бы отчасти достигали когда-нибудь цели, а не просто плод сумасшедшего вымысла, я правильно сделал, забрав куклу у Камы.

— Несомненно. Кама грозный враг — она вооружена сильным умом, посвящена в таинства магического знания. Однако ты ошибаешься, надеясь, что фигурка уже вне пределов ее «магического обстрела»!

— Но ведь фигурка у нас!

— Это не меняет дела. Кама по-прежнему остается с куколкой в астральном контакте и с ее помощью несомненно и впредь постарается вредить Хелене.

Я бессильно опустил голову.

— Что же делать? Неужели нет спасения?

— Есть, если ты согласишься на возможную «смерть» Камы.

— Смерть?

— Смерть или возвращение в стихию, которая ее породила.

— Я избираю второе.

— Увы, выбор зависит не от тебя.

— А от кого же?

— От того, в какой форме существует Кама в настоящую минуту. Если снова овладела астральной схемой Ястроня и существует в человеческом образе, она должна погибнуть, если же она саламандра, то переживет, возможно, лишь временное потрясение на своем магическом пути, а принять человеческий облик уже не сможет никогда.

— В таком случае, поступай, как сочтешь нужным.

— Предупреждаю: коль скоро мы решаемся на эту рискованную борьбу, оба подвергаемся смертельной опасности.

— Я с радостью отдам свою жизнь за жизнь Хелены. Тяжело виноват я перед ней.

Анджей пожал мне руку.

— Прежде всего необходимо ослабить связь между Хеленой и ее восковым двойником, — сказал он, снимая с пальцев куклы ногти и убирая с головки волосы. — Так. Теперь контакт отчасти ослаблен.

Он собрал волосы и ногти в стеклянную баночку и, держа ее на ладони, второй рукой начал описывать вокруг нее концентрические круги.

— Порядок! — вздохнул он с облегчением через несколько минут. — Теперь они замкнуты словно в магическом шаре. Доступ со всех сторон отрезан.

Он поставил баночку на стол.

— Следующая операция — во что бы то ни стало пресечь астральный шнур, соединяющий куклу с твоей нареченной. Именно здесь нам грозит наибольшая опасность.

— Почему нам?

— Восковая фигурка пропитана флюидами Хелены и ее соперницы; флюид первой — невинен и пассивен, соединенный астральной пуповиной с ее физическим телом, он все еще остается под влиянием Камы, направляющей на куклу концентр губительных токов. Если я сейчас выделю астральные элементы панны Гродзенской и прикажу им вернуться к материнскими истокам, произойдет местное нарушение равновесия астральных форм, в которое уже довольно давно сложились оба флюида. Любое астральное движение совершается по кругу, поэтому любой заряд, магнетический и флюидный, не встретив на своем пути намеченную цель, неизбежно возвращается к исходному пункту. Иначе говоря, астральная среда снова должна обрести состояние равновесия, поколебленное моим вмешательством.

— Отсюда следует — вредоносные потоки, исходящие от Камы, должны к ней вернуться, ведь так?

— Естественно. Вызванный магом астральный концентр, являющийся по сути напряженной волей, всегда достигает цели и не может отступить, не вызвав чьей-либо смерти. Если объект атаки уклонится с его пути, убийственный ток возвращается к тому, кто его выслал и поражает его.

— Поразительное явление! Значит, в подобном случае маг погибает, пораженный собственным ядом?

— Да. Такое явление называется в магии ревальвацией. Таким образом, оператор часто бывает подвержен великому закону «репробации», то есть магического «наказания».

— У меня мелькнуло сопоставление с известной историей из «Нового Завета» о демонах, изгнанных из тела одержимого и вошедших в свиней.

— Совершенно верно, Ежи. Христос, столь удивительно излечив несчастного одержимого, совершил чудо, свидетельствующее о его высокой магической силе: он прервал магнетический ток, направленный на одержимого злой волей. Весьма необычный в его деянии элемент: черные силы, овладевшие телом несчастного, были вынуждены вселиться в другой, низший организм. Изгнанный из человека астральный ток был направлен на животных, и они, одержимые демонами, бросились в море и утонули.

— Значит, не нам грозит опасность в случае разрыва контакта с Хеленой, а Каме?

— Ах, если бы Кама не была осведомлена, что черный маг, освобождающий кого-нибудь от колдовства, должен иметь в резерве вторую жертву; иначе удар поразит его самого.

— Не понимаю. Ведь Кама, наверняка, не намеревается освободить Хелену от своей власти?

— Верно, однако, я заставлю ее это сделать, прервав магическую связь между куклой и твоей невестой. Эффект такой же, как если бы Кама добровольно освободила от чар свою соперницу. В любом случае, она предусмотрела такую возможность и без сомнения затянула двойную петлю. Все дело в том, кому предназначена роль «заместителя» жертвы и кого поразит «заряд», отведенный от Хелены?

— Теперь понимаю. Нетрудно догадаться — одного из нас.

— Да, ты или я… Я остро чувствую — весь мой дом пронизан мстительным ядом этого злобного существа. Предугадываю, она обладает мощной силой и удар будет сокрушительный.

— Каким образом?

— Видишь араукарию?… Мое любимое растение — память о ней, единственный и последний подарок в день расставания. Араукария полна сил и соков, быть может, она нас спасет, выдержит ядовитый удар…

Я удивленно взглянул на него, не поняв мысли.

— Не понимаешь, Ежи? Прежде чем прервать связь с Хеленой, я свяжу куклу с араукарией.

— Разве поможет другая связь?

— Возможно отчасти. Араукария тоже органическое существо, не примет ли она на себя удар, предназначенный одному из нас?

Он сделал между фигуркой и растением несколько эллиптических пассов.

— Связь налажена, — Анджей опустил руку. — Сейчас разорвем цепь с Хеленой.

Он посмотрел на меня. В светлых живых глазах его я впервые увидел скупые слезы…

— Ежи! — заговорил он взволнованно. — Нам необходимо проститься. Возможно, мы видимся последний раз. Прощай, Юр!… Я любил тебя как сына… До свидания… на том берегу!…

Я бросился в его объятия, рыдания душили меня…

Через минуту Анджей уже «искал» направление, где следовало развязать «астральный узел». Устремив взор в пространство, с напряженно вытянутыми руками он быстро вращался вокруг вертикальной оси собственного тела, словно факир в вихре танца. Наконец нашел… резко остановился, будто вкопанный, и начал делать руками странные, поначалу едва уловимые движения. Но вот я различил две линии: одна кривая направлялась к нам, другая вела в противоположную сторону: сочетание их напоминало гиперболу…

Вдруг Вируш весь подобрался, словно для прыжка и, подняв правую ладонь вверх, резко рассек пространство между невидимыми линиями. Я невольно задрожал…

А он, тяжко опершись рукой на мое плечо, глазами показал на араукарию:

— Взгляни туда!

За одно мгновение прекрасное роскошное растение странно изменилось. Словно спаленное огненным вихрем, оно моментально изменило цвет; вместо сочного зеленого ствола и листочков-хвои в вазоне стоял рыже-ржавый, спекшийся в горячке скелет. Еще секунду назад буйные упругие ветви беспомощно повисли, свернулась хвоя, омытая ядом, конвульсиями боли искривились ствол и ветви. На наших глазах араукария погибала…

Не успел я оправиться от испуга, как раздался глухой зловещий гул. Инстинктивно я обратился к Анджею.

— Что это?

Лицо моего друга смертельно побледнело, глаза фосфоресцировали безумным светом.

— Дом рушится… — ответил он беззвучно.

Вируш был прав, во все стороны от пола до потолка разбегались, зловеще пересекаясь, длинные трещины…

Руки Анджея судорожно впилась в мое плечо.

— Посмотри туда! — прошептал он побелевшими губами. — Вон там, там, за столом, в углу у стены!… Видишь?!… Это он!…

В адском грохоте рушащегося дома я вдруг увидел в углу на полу обнаженное человеческое тело — нет! — не тело, скелет, чудовищно исхудалый, обтянутый желтой, как пергамент, кожей скелет человека. От шеи до левой стопы наискось тело прорезала длинная, набухшая кровью полоса, словно от удара молнии. Там, куда пришелся удар, кожа лопнула на ширину двух пальцев, обнажив черные обугленные ткани… Страшная сила поразила эти человеческие останки… Маленькое лицо, искривленное жестокой ухмылкой, рыжая бородка клинышком… я узнал Ястроня…

Словно во сне прозвучали последние, вздоху умирающего подобные слова Анджея:

— Она выбрала его…

Громыхание, скрежет словно потрясли основание мира и заглушили все. Заколебались стены, зашатались своды и с невыносимым грохотом рухнули. В мгновение ока вилла превратилась в руину мелких, ослепительно белых камней. А среди стертого чуть не в порошок дома стоял я, чудом уцелевший человек. Немного дальше лежало тело Ястроня, надо мной сияло послеполуденное солнце…

— Анджей! — позвал я, словно беспомощный ребенок. — Анджей!…

И оглянулся в поисках друга — напрасно! Вируш исчез. Я остался один — совсем один…

Будто в насмешку сияло солнце и заливало ослепительным светом пустоту. Откуда-то из щели выскользнула крупная черно-золотая ящерица, пробежала по телу Ястроня и снова исчезла в развалинах… Я потерял сознание…

ЭПИЛОГ

После долгой, бесконечно долгой ночи, надо мной склонилось лицо. Лицо знакомое и доброе. Я протянул руку. Руку пожала дружеская теплая ладонь.

— Вам нельзя двигаться! — сказал кто-то надо мной.

— Это вы, пан доктор? — спросил я, превозмогая чудовищную усталость, смежавшую мои веки железными пальцами.

— И говорить нельзя, — прозвучал тот же голос издалека.

Вопреки запрету я сел на постели. Узнал доктора Беганьского.

— Где я? Вернулся ли Вируш?

Вы у себя дома. С паном Вирушем я не знаком.

— Кто меня принес домой? И давно ли я здесь?

— Спокойно, спокойно. Лежите тихо, не делайте резких движений. Вы, к счастью, выздоравливаете после очень серьезной болезни; любые волнения могут вернуть ее.

— Какое сегодня число? — равнодушно осведомился я.

— Двадцать шестое июля.

Я сосчитал дни и мне сделалось не по себе.

— Значит, целый месяц без сознания?

— Неважно, с какого числа и как долго; слава Богу опасность миновала.

— Что со мной было? Воспаление мозга? Что?!

— Пан Ежи, — уклончиво ответил врач, — зачем вам название болезни? Номенклатура неважна. Прошло, минуло — давайте думать о минуте настоящей. Как вы чувствуете себя?

— Я страшно изнурен.

— Естественно. Несколько недель вы питались лишь простоквашей в минимальных порциях.

— А приходил ли Вируш?

— Никого не было. В начале июля принесли два письма; лежат у вас на столе, нераспечатанные.

— Спасибо, пан доктор! Вы спасли мне жизнь.

Я пожал ему руку.

— Чепуха. Сейчас на часик-другой отлучусь. Вечером снова загляну к вам. Разрешаю съесть хороший бульон и кусочек белого мяса; лучше птица. До свидания!

Едва он ушел, я вскочил с постели.

— Письма, письма!

Дрожащей рукой сломал печати. Первое письмо от пани Станиславы Гродзенской от 24 июня.

«Дорогой пан Ежи! — писала мать Хелены. — Уже четыре дня, как болезнь Хелены отступила; боли прекратились внезапно 24 числа текущего месяца после полудня. Доктор Беганьский констатировал: загадочное изменение состава крови исчезло бесследно. Слава Господу Богу нашему!… Это чудесное, поистине провидением Божеским дарованное исцеление девочки нашей произвело на нее сильное и глубокое впечатление. Кажется, под этим впечатлением в ней созрело неизменное решение посвятить свою жизнь исключительно Богу, Его хвале. Надобно принять ее решение, пан Ежи, и подчиниться ее воле, как подчинились ей мы оба с Хенриком. Видимо, такова судьба…

Завтра вечером мы уезжаем в северную Францию, в Трувиль-ан-мер. Там Хелена начнет послушничество в монастыре святой Клары…

Прощайте, пан Ежи, благословляю вас как сына. Бог свидетель, я желала бы видеть вас с Хеленой соединенными узами брака, всей душой хотела я благословить моих дорогих детей. Да видно суждено иначе. Прими покорно волю неба — быть может, от твоего отречения зависела ее жизнь…

С искренними пожеланиями,

Станислава Гродзенская»

Пораженный, я долго сидел, бессмысленно разглядывая письмо. Голова болела невыносимо, горло перехватило словно невидимыми клещами. Машинально взглянув на второе письмо, я узнал ее почерк. Проблеск невероятной надежды мелькнул во мраке отчаяния. Я вскрыл конверт. Выпали два листика бумаги; на одном рукой Хелены написано три слова: «Я вас прощаю, Хелена», второе письмо — одно из пламенных посланий моих Каме — страстное, униженное, безумное…

Я вздрогнул, словно укушенный гадом. Страшная месть любовницы поразила меня в самое сердце… Острая боль пронзила насквозь и погрузила в оцепенение. Глухое отчаяние бессильно билось о стены мертвенного дома. Бедный слабый человек, я корчился в мучительных конвульсиях, кусал руки в нечеловеческом страдании. Жалкий, ничтожный человек…

Очнулся я от собственного глухого стона, протяжного, будто вой ветра. Тупо, будто автомат вышел из дому…

Миновал дома, улицы, встречал каких-то людей, даже отвечал на приветствия. Кто-то остановил меня, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал — не помню что. На углу перекрестка кто-то с разбегу налетел на меня, я чуть не упал на мостовую. Даже не рассердился. Покачнулся как пьяный и пошел дальше.

Уже перед заходом солнца позвонил у ворот знакомого дома. Вышел старый слуга в темно-вишневой ливрее.

— Господа дома? — задал я глупый вопрос.

— Они уехали за границу.

— Надолго?

— Не могу вам сказать… не знаю…

Ворота закрылись.

Крестный путь блужданий без цели возобновился. Наконец я очутился на Парковой.

— Номер шесть! — настойчиво вторил мне чей-то голос. — Номер шесть!

Вот и он! Издали видна на калитке белая доска с черной шестеркой. Осталась лишь калитка — калитка из зеленой металлической сетки. А сеткой — ха-ха! — тщательно и педантично огорожен прямоугольник развалин! Что это? Есть даже кнопка звонка?… Почему бы и нет? Кнопка и обрывок провода, повисшего на заборе…

Нажимаю кнопку.

— Анджей, ты дома?…

О ирония! О сила привычки!

Вхожу в калитку; словно лунатик миную небольшой сад, кое-где засыпанный щебнем, останавливаюсь в самом центре развалин. Солнце заходит, и его алая улыбка кроваво пламенеет на волнах извести, штукатурки и камней. Не уцелело ни одной стены, нет ни одного целого камня, даже фундамента не видно. Все стерто в порошок… Какая пустота!…

Слышу свой совсем чужой хриплый голос:

— Анджей! Анджей!

В соседней вилле из окна выглядывает женщина.

— Кого вы разыскиваете?

— Скажите, пожалуйста, пан Анджей Вируш уехал?

— Не знаю такого пана.

— Он ваш ближайший сосед, владелец этого дома.

И жестом я показываю на руины.

— Никогда не слышала такого имени. Владелец виллы, инженер Рудский, погиб под развалинами еще десять лет назад.

— А потом? Кто отстроил дом после?

— Никто. Уже десять лет место пустует.

— Не может быть! Еще месяц назад здесь стоял дом! Катастрофа произошла 24 июня!

Женщина усмехнулась и внимательно посмотрела на меня.

— Верно, вы ошиблись. Возможно, на другой улице. Этим развалинам уже десять лет… — Она снова усмехнулась и исчезла в глубине дома.

У меня внезапно заболела голова, черный непроницаемый саван тайны опустился на глаза…

Так где же я бывал целый год? Кто такой Вируш? Кто Кама?…

Может, мне снился сон — кошмарный, отравляющий ядовитыми испарениями сон?…

Нет… Нет!!!… Ведь у меня на груди ее письмо, ее прощальное письмо — три жестоких слова! И это явь, страшная в своей простоте явь!…

Из кошмара, из мрачных лабиринтов сна я вынес на свет дня одну-единственную реликвию — три слова письма…

Конец

Осень и зима 1922 года