Избранные произведения в одном томе

ВРЕМЕННАЯ СУЕТА ^{Сергей Лукьяненко}

В НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛУ ^{Игорь Минаков}

День не задался с самого утра. «Алдан» упрямо выдавал на выходе «Занят. Прошу не беспокоить». Девочки с тоскливой неизбежностью подогревали чай. Я оставил их рядом с тихо шуршащей машиной и пошел к Роману. Ойра-Ойра еще вчера отбыл в командировку на Китежградский завод маготехники, но в его лаборатории мне всегда было как-то уютнее. От нечего делать я решил потренироваться в материализации. Первым делом завалился на диван и попытался представить себе что-нибудь жизнерадостное. Выходило не очень. Мешал дождь, который как назло зарядил за окнами, мешал слишком удобный диван, мешало отсутствие Романа и сколько-нибудь важного дела.

Я нехотя рассчитал вектор магистатум. Вербализовал и представил букет ромашек. Жизнерадостного в нем было мало даже тогда, когда он существовал в виде идеи, навеянной не по сезону «ромашковым» платьем Тани Ковалевой, новенькой сотрудницы Романа. Материализованные, ромашки выглядели совсем печально. Размером с хорошие подсолнухи, они имели сизо-сиреневый дождливый цвет, с лепестков капала вода. Цветы пахли солидолом. Я убрал запах вместе с убогим букетом. Но огорчиться неудаче не успел. Вдруг потянуло озоном, под потолком сгустилась тучка, раздался треск и из грозового воздуха соткался Мерлин. Выглядел он неважно. Красный, распухший от насморка нос. Слезящиеся глаза. Расшитый звездами колпак раскис, а с изъеденной молью мантии натекла изрядная лужа. Мерлин оглушительно чихнул, чертыхнулся на латыни и обратил тусклый взор на меня.

— Досточтимый сэр Саша, — прогундосил он. — Да будет вам известно, что добрый рыцарь и знатный медосборец, благородный сэр Отшельниченко прислал меня к вам с известием…

— Позвольте поинтересоваться, — в тон ему откликнулся я, — с дурным или добрым?

Скверно, если и без того неудачный день осеняется присутствием этого средневекового борца с империализмом янки.

— С известием, что изобретенный вами электронный пчеловод вновь сбоит, — заунывно продолжал Мерлин. — Вот она, ваша хваленая техника! — заключил он со злорадством.

Я поискал взглядом что-нибудь тяжелое, но придворный астролог короля Артура благоразумно ретировался.

Мне оставалось лишь пригорюниться.

Кажется, в «Науке и жизни» я вычитал, что, несмотря на широко известную способность отыскивать родной улей, примерно десять процентов пчел сбиваются с дороги, унося заветный нектар в никуда. Проблема эта чрезвычайно заинтересовала меня, и, провозившись почти год, я сконструировал электронного пчеловода. Он особым образом поляризовал солнечный свет, выводя на путь истинный заблудшие пчелиные души. Прошлой весной я подарил свое изобретение «знатному медосборцу». Ходовые испытания прошли успешно. За лето сэру Отшельниченко удалось собрать меду почти вдвое больше против обычного. Правда, случались и сбои. Тогда медосборец приглашал меня, поил парным молоком, лакомил щедро политыми липовым медом краюхами, и мы с ним заново отлаживали заупрямившийся прибор. Я чувствовал себя ответственным за собственное изобретение, и поэтому весьма охотно отзывался на приглашения Никанора Ивановича. Немаловажную роль играла и моя слабость к молоку и меду. Вот только никогда прежде Отшельниченко не присылал весточек через Мерлина. Тут бы мне и насторожиться, но дурная погода и неполадки с «Алданом» притупили мою бдительность.

До пасеки было километров сорок по прямой. Для трансгрессии — это пустяк, но в лесу наверняка будет еще дождливее.

Так и оказалось. В лесу было не только дождливее, но и сумрачнее. К тому же я слегка промахнулся, и до места назначения оставалось еще около километра. Пришлось пробираться через чащобу, заваленную буреломом. К счастью, места были знакомые. Минувшим летом я здесь все обшарил, изучая пути пчелиных миграций. Поэтому теперь, невзирая на дождь и быстро сгущающиеся сумерки, уверенно двинулся к поляне, где стояла пасека.

Примерно через час я понял, что заблудился. Это меня удивило. Я все-таки турист-разрядник и умею ориентироваться даже на незнакомой местности. А тут поляна сменялась поляной, но никаких следов пасеки не было и в помине. Краюхи с медом и молоком становились все абстрактнее.

К тому же я изрядно промок. Еще немного, и начну чихать, как Мерлин. И только я подумал об этом, как в носу у меня невыносимо засвербело. Я совсем по-мерлиновски чихнул, а когда вновь обрел способность к восприятию окружающей действительности, услышал до боли знакомый скрипучий голос:

— Вот он, касатик, тут мается… А мы его ищем, ищем, с ног сбились…

Я оглянулся. Газовая косынка с изображением Атомиума таинственно фосфоресцировала во мгле. На кончике крючковатого носа отблескивала капля. Рядом с Наиной Киевной покачивалась смутная тень Мерлина. За ним пьяно обнимал березу Хома Брут. А завершала композицию чудовищная фигура Вия, Хрона Монадовича.

— Товарищи! — возгласил я. — Будьте добры…

— Подымите мне веки: не вижу! — глухим подземным голосом потребовал Ха Эм Вий.

Наина Киевна одобрительно кивнула. Мерлин застенчиво захихикал. Брут отлепился от березы, вцепился в дряблые морщинистые, свисающие до самой земли веки начальника канцелярии и с натугой оттянул их вверх. На меня уставились бледные, словно зенки уэллсовского марсианина, глазища с вертикальными зрачками. Вий медленно поднял длинную костлявую руку с золотым паркером, зажатым в черных заскорузлых пальцах.

С острого жала вечного пера соскочила синеватая молния, и я потерял сознание.

Придя в себя, я первым делом решил, что причудливая судьба программиста снова занесла меня в Изнакурнож. Шарахнуло меня крепко. Голова гудела, тело будто свинцом налилось. Я даже не мог повернуть головы, и лишь скосив глаза, разглядел бревенчатую стену и узкое окошко, едва сочившееся вечерним светом, и большой стол, за которым сидели мои давние знакомцы. Они о чем-то спорили громкими, сердитыми голосами. Из-за колокольного гула в голове я разобрал не все слова, но уловил, что лесные тати говорят обо мне.

— А ежели они зубом цыкать станут? — осведомлялась гражданка Горыныч.

— Не станут, — с пьяной развязностью утверждал Хома Брут. — Не умеют они…

— Благородный сэр… — встревал Мерлин, судя по шороху, будто воздушный шар, покачивающийся под потолком… — никогда не позволит себе…

— А давайте его свяжем! — предлагал Брут. — И кляп…

— Э-э, милай… — скрипела Наина Киевна. — После резолюции Хрона нашего свет Монадыча никакой кляп не нужон…

Я попытался тут же опровергнуть это утверждение, но ничего, кроме неопределенного мычания, выдавить не удалось. Хуже того — я не мог пошевелить и пальцем. Оставалось лишь прислушиваться к моим обидчикам и надеяться, что паралич временный.

Разговор тем временем становился все интереснее, хотя и непонятнее.

— А ежели они отцветут? — беспокоилась старуха.

— Не отцветут, — отзывался Брут, которому, похоже, море было по колено. — Не успеют они…

— Благородный сэр Ви-ай — великий маг! — почтительно завывал Мерлин. — Воистину мощь его заклинаний необорима!

— А ежели они вылезут? — накаляла обстановку гражданка Горыныч. — Из землицы этой… Что тогда?

— Не вылезут, — как заезженная пластинка, твердил Брут. — Не посмеют они…

Кто эти таинственные «они» и откуда вылезут — понять было невозможно.

— Внимание! — возгласил Мерлин. — Сдается мне, благородные леди и сэры, что наш высокородный пленник обрел чувства…

— Щас я его… — туманно пообещал Брут.

— Охолони, милай, — пробурчала Наина Киевна и застучала палкой по дощатому полу. Надвинулась, наклонилась надо мною, осклабилась щербатым ртом, прошепелявила: — Очнулся, касатик… Глазами лупает… — Провела сухой дланью над моими губами, и освобожденная гортань сама начала выталкивать гневные слова:

— Это хулиганство! Вы мне за это ответите!

Получилось довольно визгливо, но, то ли интонация подействовала, то ли словечки, почерпнутые из лексикона Модеста Матвеевича, но пленители мои заметно оживились и, кажется, даже подобрели.

Мерлин, проплывая надо мною тощим дирижаблем, изрек ни к селу, ни к городу:

— Данный обет не позволяет мне, о прекраснейшая из дам сердца, ответить на твою пылкость, как то предписано кодексом куртуазного рыцарства…

Гражданка Горыныч удовлетворенно закивала. А Брут с чувством предложил:

— Налить ему сто грамм, мигом очухается!

Почувствовав, что и члены мои обрели свободу движений, я оперся ладонями о жесткую постель, сел и огляделся. Обстановка избы оказалась довольно скудной: печь, вешалка с рухлядью, сундук, на котором стояла какая-то коробка, накрытая серой с кистями шалью. Ха Эм Вия нигде не было видно, и это меня несколько обеспокоило. Ладно, больше я себя не дам статическим электричеством обездвиживать. Незаметно растирая кисти рук и напрягая мускулы, чтобы вернуть им эластичность, я пробурчал:

— Я требую объяснений.

— Давай к столу, Шурик! — с пьяным воодушевлением пригласил Брут. — Обмоем это дело!

Я осмотрел его сизую от беспробудного пьянства физиономию и решил, что пощупать ее я всегда успею, поэтому сказал примирительно:

— Да что за дело-то? Говорите толком!

Тут мои пленители оживились по-настоящему. Наина Киевна ухватила меня за рукав ковбойки и потащила к столу. Брут опередил нас, схватил бутылку и, расплескивая водку, принялся наполнять стаканы. Даже летучий Мерлин спустился из-под потолка, расправляя раскисшую мантию на недюжих плечах. Я послушно уселся на предложенный табурет и даже взял стакан, хотя пить с этой компанией, разумеется, не собирался. Голова моя прояснилась окончательно, и я решил во что бы то ни стало выяснить, в чем дело.

Бестолково препираясь, вся компания, наконец, расселась у стола. И хотя я терпеть не могу всякого рода собрания, пришлось брать инициативу в свои руки, иначе было не добиться от гражданки Горыныч с подельниками никакого толку.

— Итак, това… — Я осекся и поправился: — Итак, граждане, давайте рассказывайте по порядку, что здесь у вас произошло?

Увы, эту публику проще призвать к порядку, чем добиться от них оного. К сожалению, я не старший сержант Ковалев. Они заговорили все разом, перебивая друг дружку, перескакивая с пятого на десятое. Из их сбивчивого рассказа я понял, что нынешней ночью в лесу должно зацвести некое растение, как раз где-то в районе пасеки. Что, воспользовавшись непогодой, пасечник, «сэр Отшельниченко», уехал два дня назад в Китежград, а безработные из-за дождя пчелы остались на попечении Мерлина, который вызвался в отсутствие хозяина постеречь пасеку, поселившись в сторожке лесника, в той самой, где мы сейчас находились. То ли заскучав, то ли по какой-то надобности, Мерлин вызвал на пасеку всю гоп-компанию во главе с самим начальником канцелярии Хроном Монадовичем Вием. А тем временем приближалось двадцать четвертое июня по старому стилю, или ночь на Ивана Купалу, и средневековое, хотя и незаконченное, образование подсказало Мерлину, что сим благоприятным обстоятельством следует воспользоваться, ибо «да будет ведомо доброму рыцарю сэру Привалову, что купальская ночь обладает магией необоримой силы». Проще говоря, в затуманенном предрассудками воображении бывшего королевского чародея родилась смутная идея извлечь из этой магии вполне себе материальную выгоду. С этой идеей он и ознакомил подельников. Однако, судя по некоторым отрывочным высказываниям, в вопросе, как именно извлечь эту выгоду, согласия между концессионерами не было. Вероятно, поэтому они решили заманить в сумрачный дождливый лес меня. Почему именно меня? Я ведь не Хунта, не Один, и даже не Корнеев — почти ничего не понимаю в магии. И Мерлину, например, это хорошо известно. Тогда что им от меня могло понадобиться?

— Та-ак, граждане, — произнес я, невольно копируя интонации старшего сержанта. — Теперь давайте по существу!

— По существу ему… — невесть отчего насупилась Наина Киевна. — Расселся тут, докладай ему…

Это уже была наглость. И я разозлился.

— Про уголовную ответственность за похищение и насильственное удержание слыхали? — осведомился я самым зловещим тоном, на какой только был способен.

— Свят, свят, свят, свят, — забожилась хозяйка Изнакурнож.

— Сие есть злые чары янки! — назидательно произнес Мерлин.

— Увы, сэр, — возразил я не без злорадства. — Сие есть объективная уголовно-процессуальная реальность, хотя пока и не данная вам в непосредственных ощущениях.

Хома Брут молча осушил стакан водки.

— Так вот, граждане, — продолжал я. — Пока я не обратился в милицию, вы мне немедленно расскажете, зачем я вам понадобился! Нес па?

— О, выпьем за родную милицию! — воодушевился Брут, успевший выхлестать водку уже из моего стакана.

— Начальством грозишься? — осведомилась гражданка Горыныч, похоже, нисколечко не испугавшаяся милиции. — Так начальство в курсе, милай… Сам Хрон свет Монадыч свою резолюцию изволили наложить…

— На кого? — спросил я, невольно поеживаясь.

— Да на тебя, бедовая твоя головушка… Неужто мало тебе? Большой Круглой Печати захотел отведать?!

При упоминании Большой Круглой Печати меня передернуло. И хотя в этом неловко признаваться, но с тех пор, как мне довелось стать свидетелем, выражаясь словами Мерлина, ее «необоримой мощи», я навеки расстался с наивным материализмом молодости, уверовав в существование явлений, постижение коих требует уровня подготовки, мне недоступного. Разумеется, Наина Киевна была дамой в высшей степени невежественной и могла усмотреть в обыкновенном разряде статического электричества результат действия весьма могучей, но примитивной административной магии. И все-таки убежденность вредной старухи меня насторожила. В конце концов, Вий — один из древнейших магов-администраторов на Земле, и кто знает, какие силы стоят за его загадочной персоной.

Пора было менять тактику.

— Да что вы, в самом деле, гражданка Горыныч! — с истерической патетикой воззвал я. — Я с вами беседую, как со ста… то бишь давней доброй знакомой, а вы…

И я обиженно смолк. Приходилось тянуть время. Совершенно ясно, что для чего-то я понадобился этим хулиганам, но они почему-то не хотели признаться — для чего именно? Похоже, чтобы добиться от них внятного ответа, их нужно выбить из колеи.

Импровизируя, я недоуменно огляделся, пробормотав:

— А почему я не вижу гражданина Вия? — Мне вовсе не хотелось его видеть, но я попал в точку. Гражданка Горыныч размашисто перекрестилась. Мерлин заметно сник. А Брут, уже не чинясь, опростал бутылку, запрокинув ее над луженой глоткой. Нужно было развивать успех, поэтому я продолжал: — Может быть, уважаемый Хрон Монадович мне все объяснит?

— Я щас сбегаю, — неуверенно пообещал Брут, тщетно пытаясь оторвать тощий зад от табурета.

— Сиди уж, пропойца, — отмахнулась от него Наина Киевна. — Сбегает он…

— А что скажете вы, уважаемый сэр?.. — спросил я у Мерлина, но бывший астролог короля Артура лишь неопределенно повел острым плечом. Его распухший от простуды вислый нос все сильнее клонился долу, а глаза стали как у побитой собаки.

Пауза затянулась. В избушке царила настороженная тишина, которая нарушалась лишь храпом Брута, расплющившего сизую физиономию о столешницу. Я уже решил было, что толку от этой компании не добьешься и пора трансгрессировать обратно в Институт, как хозяйка Изнакурнож нехотя сообщила:

— Машина у нас сломалась, касатик… Та, что пчел к цветам приманивает…

Ага, значит, поломка электронного пчеловода все же не выдумка.

— Давайте я посмотрю.

Наина Киевна отчетливо щелкнула артритными пальцами. Мерлин кинулся к сундуку, сорвал шаль и притащил до боли знакомый серый металлический ящик, с тумблерами и шкалами на передней панели. Я наконец почувствовал себя на своем месте. Материализовав отвертку, тестер и крохотный электрический фонарик, снял заднюю стенку прибора. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — «пчеловод» непоправимо испорчен. Запах горелой изоляции красноречиво свидетельствовал о варварском обращении с его тончайшими электронными нервами. Для очистки совести я все-таки «прозвонил» цепи тестером, но стрелка на шкале вольтметра не шелохнулась ни разу.

— Кто это сделал? — задал я вполне риторический вопрос. Синяя молния, сорвавшаяся с золотого пера, все еще пылала на сетчатке моих глаз. — Ладно… — продолжал я. — Неважно… Чего вы, собственно, хотели добиться от несчастного прибора?

— Цветок мы хотели найти, касатик, — испуганно-ласково объяснила гражданка Горыныч.

— Какой еще цветок?!

— Папоротниковый… Цветет он в купальскую ночь, аль не слыхал?..

— Какое невежество! — возмутился я. — Папоротники размножаются спорами и в опылении насекомыми не нуждаются!

— Эхе-хе, касатик, — отозвалась хозяйка Изнакурнож снисходительно. — В другие ночи, может, и не цветет, а на купальскую — за милу душу!

— Ну, допустим… — не стал упорствовать я. — В рамках сказочной действительности очень может быть… Но «пчеловод»-то мой помочь вам не мог ни в какой действительности! Не предназначен он для поиска цветов. Это всего лишь блок управления более сложного электронно-оптического устройства поляризации солнечного света, помогающего пчелам отыскивать родной улей.

И только!

Развивать тему дальше я не стал, поставил заднюю стенку на место, дематериализовал инструменты и поднялся. Не ночевать же мне в компании отъявленных бездельников и хулиганов. К тому же — невежественных истребителей ценных приборов. Завтра утром вернусь сюда с инструментами и запчастями. А пока — прощевайте, граждане!

Я был уже у двери, как Наина Киевна пробурчала мне вдогонку:

— На пасеке он, родимый… Дожидается…

Оборачиваться и переспрашивать мне не хотелось, но я все-таки обернулся.

Соловецкие хулиганы смотрели на меня. Даже Брут поднял голову и отверз налитые кровью зенки.

— Кто дожидается? — тихо спросил я. — Кого?

Но в ответ я услышал лишь злорадный хохот.

Прежде чем трансгрессировать в общежитие — в Институт в связи с поздним временем меня уже не пустили бы, — я решил хотя бы бегло осмотреть оставленную без присмотра сеть оптических датчиков. А вдруг эти невежды и ее искалечили?

Снаружи оказалось совсем темно. Дождь не прекращался. Жаль, неважнецкий из меня маг. Будь на моем месте Амперян, он сотворил бы себе импортный дождевик. Витька Корнеев попросту вышел бы сухим из воды. Жиан Жиакомо вызвал бы локальную погодную аномалию, развеяв тучи над своей головой. А Кристобаль Хунта и вовсе презрел бы столь ничтожные трудности. У вашего же покорного слуги словно врожденный изъян. Материализовать инструменты для работы — сколько угодно, а вот сотворить что-нибудь для услаждения желудка или хотя бы для прикрытия сраму — ни-ни. Поэтому мне оставалось лишь ссутулиться, сунуть руки в карманы заношенных гэдээровских джинсов и направиться к пасеке. Я разглядел знакомую тропинку и углубился по ней в лес, разбрызгивая лужи раскисшими кедами.

В чаще было уже по-ночному темно. Фонарик в такой сырости, пожалуй, долго не выдержал бы, и, чтобы не потерять тропинку, а паче того, не напороться на какой-нибудь сук, я воспользовался своими довольно скромными познаниями в научной магии. Подобрав первую попавшуюся ветку, сконцентрировал на ней малую толику атмосферного электричества, вызвав коронный разряд. Стало немного светлее. Правда, из-за этих рукотворных огней святого Эльма я не сразу разглядел мертвенно-синий, таинственно мерцающий свет, пробивающийся сквозь дождливый сумрак.

А когда разглядел, то, словно загипнотизированный, машинально перелез через поваленную березу, сшиб трухлявый пень и очутился на краю поляны. Готов заложить свою бессмертную душу, но это была та самая поляна, на которой «знатный медосборец» устроил пасеку. Даже в подступающей ночи можно было рассмотреть раздвоенный в виде латинского «V» дуб на краю, но ни ульев, ни временного пристанища сэра Отшельниченко я не увидел. Вместо них на поляне рос гигантский папоротник вроде тех, что питали пермских ящеров. Его черные перистые листья были свернуты, словно щупальца глубоководного спрута, а на верхушке струил ультрафиолетовое сияние исполинский цветок.

Выглядело это растение настолько зловеще, что, признаться, мне стало не по себе. Конечно, за несколько лет работы в НИИЧАВО я насмотрелся всякого. Чего только стоила эпопея с недоброй памяти Тройкой По Рационализации и Утилизации Необъясненных Явлений. Да я тогда чуть богу душу не отдал! Может, сие растение лишь притворяется папоротником, а на самом деле это чудовище, прибывшее к нам из глубин Космоса. Вроде уиндемовского триффида. Поймите меня правильно. В Китежграде мне доводилось наблюдать эволюции инопланетного «блюдца», да и с пришельцем Константином, профессиональным читателем-амфибрахистом, я был накоротко знаком. Посему ужаснули меня вовсе не философские бездны, в которые, возможно, предстояло заглянуть, а вполне прозаические физические последствия этой неназначенной встречи. Что, если папоротник сейчас бомбардирует меня смертоносными заряженными частицами? То-то он сияет — глазам больно… Здесь без счетчика Гейгера, хотя бы самого примитивного, не обойтись.

Счетчик я с грехом пополам материализовал. Он затрещал так, что впору было бежать с пасеки сломя голову. К счастью, я вовремя вспомнил, что чрезмерная осторожность недостойна советского ученого, тем более — комсомольца, коему пристало шагать навстречу опасности с гордо поднятой головой, беззаботно насвистывая «Мы не Декарты, не Ньютоны мы…». Если бы меня видела сейчас ведьмочка Стелла или хотя бы Таня Ковалева — я бы скорее сгорел от стыда, нежели от радиации. Нет, нет, любое новое явление следует сначала исследовать. Или хотя бы провести первичный визуальный осмотр. И, высоко подняв факел познания — то бишь ветку, охваченную холодным пламенем святого Эльма, я принялся обходить папоротник. Как это часто со мною бывает, увлекшись, я не заметил, что вокруг кое-что изменилось.

Только что шумела под каплями дождя листва на деревьях, и вдруг настала тишина, словно в церкви. Над поляной, будто по колдовству, разошлись тучи, белая, как начищенный пятак, луна озарила ее театральным софитом. Вдали послышалось волчье завыванье. Позади меня раздались тяжелые шаги, на которые с глухим металлическим звоном отзывалась сама земля. Взглянув искоса, я увидел приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черных комьях грязи. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его усыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены. Только по ним я и узнал начальника канцелярии.

В обыденной жизни Хрон Монадович был довольно обыкновенным, разве что чудовищно косным, бюрократом. Ботинки фабрики «Скороход», костюм довоенного покроя, невзрачный галстук, сатиновые нарукавники, грубо вылепленное лицо. Лишь знаменитые веки выдавали его хтоническую сущность. Выбравшись из глубин малороссийской земли, гражданин Вий сделал блестящую карьеру в бесовской канцелярии, обеспечивающей связь низовых магических структур с верхними эшелонами. С годами Хрон Монадович утратил зловещее обличье гоголевского персонажа, и что Вия заставило вернуться к нему — можно было лишь догадываться.

Как бы то ни было, теперь я понимал, почему компания соловецких хулиганов отсиживалась в сторожке и не рвалась сюда, к папоротнику, ибо зрелище было воистину ужасающим. Ха Эм Вий шел на «пришельца», как тореадор на быка. Руки его слепо шарили во мраке, веки волочились по земле, но начальник канцелярии не выглядел беспомощным. Вий стал самим собой — древним монстром, порождением некрогенеза, как называют некоторые ученые эту особую предбиотическую стадию эволюции. Честно говоря, у меня не хватило бы духу встать у него на пути.

Не доходя нескольких шагов до папоротника, начальник канцелярии опять преобразился. Тощие корнеподобные руки его вытянулись метра на два и покрылись бугристыми наростами по всей длине. Крючковатые пальцы зазмеились щупальцами. Приблизившись к «пришельцу» вплотную, Вий вонзил их в почву у основания. И без того широкие плечи Хрона Монадовича раздались. Теперь начальник канцелярии напоминал неимоверно грязного промышленного робота. Со страшным скрежетом Вий вывернул загадочное растение из грунта. Дрогнула земля. Мертвенно-синий свет погас, но из образовавшейся ямы полилось ровное голубое сияние. На цыпочках я подкрался к яме, наклонился и увидел блестящий овальный люк, окруженный двумя рядами мерно пульсирующих огней. К этому люку и двинулся гражданин Вий, на ходу возвращаясь в прежний уныло-привычный облик. Веки его были опущены.

«Все-таки — пришельцы!» — ахнул я мысленно и почувствовал, что наступает решительный момент. Вряд ли Хрон Монадович намеревался просто помочь пришельцам. Во всяком случае — бескорыстно. Похоже, он готовился к наложению той самой Большой Круглой Печати, о коей намекнула гражданка Горыныч. Неужто начальник канцелярии решил заблокировать пришельцев, впредь до выяснения и во избежание? Это надо было немедленно прекратить. Хватит быть зрителем — пора действовать. И, собрав волю в кулак, я вклинился между Вием и инопланетным кораблем.

— Послушайте, Хрон Монадович, — обратился я к начальнику канцелярии. — От имени научной общественности благодарю вас за оказание помощи нашим инопланетным гостям. Полагаю, будет справедливым, если мы немедленно дадим знать городским властям о произошедшем…

— Кто здесь? — грозно осведомился Вий, поворачивая в мою сторону железное, в потеках ржавчины лицо. Веки тошнотно мотнулись кожистыми складками.

— Привалов, Александр Иванович, — представился я. — Младший научный сотрудник НИИЧАВО.

— Зайдите позже, гражданин, — ответствовал начальник канцелярии. — Я занят.

— Я знаю, Хрон Монадович, — сказал я, борясь с мучительным желанием ретироваться. — Но как представитель научной общественности считаю своим долгом присутствовать при установлении контакта с инопланетной цивилизацией…

Это сейчас мои слова звучат по-литературному гладко, а тогда, в промозглом ночном лесу, когда на мне сухой нитки не осталось, у меня зуб на зуб не попадал. Неудивительно, что сказанное мною не произвело на древнейшего мага-администратора ни малейшего впечатления. Ха Эм Вий в прямом смысле от меня отмахнулся. Получив по физиономии жесткой и скользкой, как вывороченный из земных недр корень, рукой, я покатился в грязь. Ох, зря он это сделал. Уж чего-чего, а мордобоя я спускать не собирался.

Я немедленно вскочил и бросился на супостата с кулаками. Со стороны это должно было выглядеть крайне уморительно, но мне было не до смеха. Невзирая на преклонный возраст, начальник канцелярии оказался бойцом умелым и беспощадным. Я и глазом — вскоре подбитым — не успел моргнуть, как получил несколько весьма чувствительных оплеух. Но и сам в долгу не остался. Правда, когда мне удалось пробить его защиту, я понял, что классик назвал лицо Вия железным вовсе не для красного словца. Отбив правую, я вынужден был перейти к обороне. Не знаю, чем бы для меня все это кончилось, если бы где-то далеко, в леспромхозе, голосисто не прокукарекал петух.

Наина Киевна, Мерлин и, видимо, уже проспавшийся Хома Брут показались из леса в тот самый миг, когда я пропустил последний удар противника. Я кубарем покатился им под ноги, но был заботливо поднят и, можно сказать, обласкан. Во всяком случае, гражданка Горыныч поохала по-бабьи, а Брут сунул мне в руки початую бутылку водки. Признаться, я с удовольствием сделал хороший глоток, да еще вылил на ладонь несколько капель, чтобы обтереть лицо, которое тут же немилосердно защипало. Хрон Монадович, не понесший от моих петушиных наскоков ни малейшего урона, тем временем приступил к главному.

Избитому, еле держащемуся на ногах, мне оставалось лишь беспомощно наблюдать за дальнейшим развитием событий. В благоговейной тишине что-то лязгнуло, словно отворилась дверца сейфа. Запахи дождя и лесной прели волной захлестнула канцелярская затхлость, и перед Вием возникла она — Большая Круглая Печать, источавшая потустороннее сияние, в котором померк даже свет, исходящий от корабля пришельцев. Хрон Монадович взял ее обеими руками, занес над люком «летающей тарелки» и с силой опустил. Мрачная тень прошла по небу, на мгновение затмив звезды. Инопланетный корабль, казалось, еще глубже вдавило в почву.

— Все, не выбраться теперь касатикам! — злорадно констатировала Наина Киевна. — Запечатал-таки инопланидную миску, родимый…

— Это дело надо обмыть, — привычно предложил Брут, отняв у меня бутылку.

А Мерлин забормотал, как всегда перевирая строчки из Мэлори:

— И тогда великий маг и отшельник, сэр Ви-ай, запечатал пещеру злого дракона, дабы сие богомерзкое чудище не смущало более души добрых христиан…

— Это вам даром не пройдет… Я этого так не оставлю… — жалким голосом пообещал я, но никто не обратил на мои угрозы ни малейшего внимания.

И тут произошло чудо. Запечатанный люк вдруг несколько раз провернулся вокруг оси и втянулся внутрь корабля. Оттуда вырвался луч пронзительно-голубого света. Соловецкие хулиганы тоненько завыли и попятились к лесу. На поляне перед ямой с «инопланидной миской» остались лишь мы с начальником канцелярии. Из ямы показался темный силуэт пришельца. Памятуя незабвенного Константина Константновича Константинова, уроженца планеты Константины в системе Антареса, я ожидал увидеть похожее на него четырехрукое существо, может быть даже — соотечественника, прибывшего Константину на помощь, но я ошибся. Вопреки законам оптики голубой луч, светивший пришельцу в спину, позволял хорошенько рассмотреть симпатичного, веснушчатого и курносого, молодого человека, обладателя буйной шевелюры. Завидев нас, курносый инопланетянин улыбнулся, показав идеальные зубы, и на чистом русском языке произнес звонким голосом:

— Добрый вечер, земляне!

Луна давно закатилась, приближался рассвет, но возражать пришельцу никто не стал. Лично я и не смог бы, губы у меня распухли так, словно по ним долбили молотком для отбивки мяса. Ха Эм Вий же в ответ что-то глухо пробурчал и снова занес Большую Круглую Печать. И снова — безуспешно. Вероятно, улыбчивого инопланетянина прикрывало особое силовое поле, защищающее от административной магии даже самого высокого порядка. Не получив ответа, пришелец продолжал.

— Благодарю вас за оказанную помощь! — воскликнул он. — К сожалению, у меня очень мало времени, чтобы оказать вам услугу, достойную вашего великодушия, но за те оставшиеся в моем распоряжении несколько минут я могу выполнить любое, лучше всего — самое заветное, желание каждого из вас, о благороднейшие из сапиенсов.

Тут меня чуть было снова не сшибли с ног. Гоп-компания ринулась из лесу и вплотную приблизилась к «тарелке». Перебивая друг друга, Наина Киевна, Мерлин и Брут начали выкрикивать заветные желания. Судя по результату — весьма немудрящие. На поляне появились несколько «Запорожцев», разнообразная мягкая рухлядь, мебельный гарнитур, хрустальная горка, штабель ящиков с бутылками — надо полагать, водочными, — холодильники, телевизоры, радиоприемники. На мгновение мне даже почудилось, что снова среди нас Человек Полностью Неудовлетворенный, но тут петух прокричал во второй раз и поток инопланетных благодеяний иссяк.

— А вы что же? — обратился веснушчатый пришелец ко мне.

Я открыл было рот, но вдруг понял, что нигде не вижу начальника канцелярии. Вий исчез. Неужели у него нет заветных желаний? Да быть такого не может! И я не ошибся. Хрон Монадович никуда не делся, напротив — он вырос! Да настолько, что его зловещая фигура возвышалась теперь над лесом, словно это был и не Вий вовсе, а какое-нибудь чудище, вроде Годзиллы. В третий раз хрипло заорал далекий петух и словно захлебнулся собственным криком. Вдруг меня осенило. Разумеется, у столь древнего и могущественного существа, каким был начальник канцелярии, было одно заветное желание, выполнение которого грозило человечеству неисчислимыми бедами. Ведь исполнись оно, солнце перестанет вставать над Землею, и вековечная тьма воцарится повсюду, отдавая планету во власть разномастной нечисти.

И противопоставить этому желанию можно лишь другое, столь же эффективное. На мгновение мне стало жалко упущенных возможностей. На гарнитуры и «Запорожцы» мне в высшей степени плевать, другое дело, испросить здоровья родителям или счастья для всех даром, но я попросил совсем о другом, произнося слова как можно более внятно, хотя распухшие губы не позволяли четко артикулировать звуки.

И знаете — мое желание исполнилось, но… это уже совсем другая история.

СУЕТА ВОКРУГ МЫША ^{Елена Щетинина}

— Диван, — упавшим голосом сказал Витька, когда я по молчаливому зову дубля «Корнеев-853» пришел в лабораторию. Сам дубль отстал еще в коридоре, наткнувшись на внеплановый ремонт светильников, и теперь глухо бился о стремянку, которую держали пять джиннов. Шестой, как я успел заметить, вкручивал лампочку против часовой стрелки.

— Что диван? — осторожно спросил я. Слишком уж свежа в памяти была та катавасия вокруг транслятора, что сопровождала мой первый день в Соловце. И любое упоминание дивана не в научном контексте вызывало у меня безотчетную дрожь и острое желание прикинуться фантомом.

— Его съели… — Эдик утешающим жестом держал руку на корнеевском плече. А может, и не утешающим, а удерживающим — дабы Витька в порыве горя не начал крушить все вокруг. На полу и так валялись осколки чего-то стеклянного, обрывки всякого бумажного и ошметки подозрительно органического. Витька всему отдавался с воодушевлением — будь то созидание или разрушение.

— Кто съел? — осторожно уточнил я. Витька как-то давно не рассказывал о своих опытах с живой водой, и в мою душу закралось страшное подозрение. На всякий случай я мысленно очертил вокруг себя круг. А потом, вспомнив последние достижения психотерапии, воздвиг и мысленную зеркальную стену.

— Откуда я знаю, кто? — огрызнулся Корнеев. Подозрение в моей душе окрепло.

— Мы предполагаем, что это не моль, — вежливо сказал Амперян, скромно прикорнувший на углу стола.

— Почему? — подобные уточнения кормили мое подозрение гигантскими порциями.

— Потому что материал его обшивки не относится к числу тех, что ест моль, — терпеливо пояснил Амперян. — Насколько я знаю, моль предпочитает…

— Кстати, а вы знаете, что жрет не сама моль, а ее личинки? — зачем-то брякнул Роман.

Витька издал горестный вздох и схватился за голову.

— И что… — осторожно спросил я. — Все совсем так плохо?

— Как ты считаешь, если три магистра сидят и горюют — это совсем плохо или не совсем плохо? — парировал Роман, отступая в сторону и давая мне взглянуть на пациента, который, по их мнению, был скорее мертв.

Диван являл собой печальное зрелище. Даже, я бы сказал, душераздирающее.

Справедливости ради, надо сказать, что он всегда выглядел несколько неопрятно — неудивительно, учитывая, что Витька гонял его и в хвост… то есть и в спинку, и в подлокотник. В комиссионке вряд ли бы дали за него больше десяти рублей. Витька всегда с гордостью говорил, что именно так и должен выглядеть настоящий магический инструмент — а все эти ваши блестящие штучки и прочее пижонство суть бесовское замыливание глаз и увод в сторону от истинной сущности вещи.

Но в этот раз корнеевская печаль была обоснованна.

В самом центре дивана зияла обрамленная мохрами ткани дыра с неровными драными краями. Словно что-то то ли пыталось забраться в диван — то ли, наоборот, выбраться из него. И ни первый, ни второй варианты мне, прямо скажем, не понравились.

Я поежился и отодвинулся подальше, подумывая, не укрепить ли зеркальную стену кирпичами.

— А починить его того… никак нельзя? — ощущая, впрочем, всю глупость своего вопроса, поинтересовался я.

Корнеев бросил на меня уничтожающий взгляд. За моей спиной что-то зашипело и запахло паленой бумагой.

— Нельзя, — тихо сказал Эдик. — Это же старинная работа, теперь уже такое не делают.

— Ну кто мог это быть! — взвыл Корнеев. — Кто? Мальчик с пальчик мстит? Но то же была просто шутка! Пространственные черви? Их еще в том году случайно на рыбалку выгуляли! Магический континуум пожрал самое себя?

Я не совсем понимал, о чем говорит Витька, — но вот именно эта дыра выглядела как-то подозрительно знакомо. Было у меня такое чувство, что…

— А идею мыши уже рассматривали? — вслух спросил я.

— Мышь? — махнул рукой Эдик. — Но это… ах…так… банально…

— Ну не знаю, диван погрызен весьма материально, — пожал я плечами.

Роман почесал голову, присел на корточки и внимательно вгляделся в дыру. Потом поморщился и осторожно запустил туда руку.

— Смотри, — предупредил его Эдик. — Оно там еще может быть. А конечности у нас отращивают пока только в рамках экспериментальной программы. И не факт, что новая будет соответствовать твоему биологическому виду.

Роман снова поморщился — на этот раз что-то нащупав в глубине дивана.

— Как минимум теперь мы знаем, что оно живое, — мрачно процедил он.

— Почему? — осведомился Амперян.

Роман, продолжая морщиться, вытащил руку и показал нам раскрытую ладонь.

— Вот же скотина! — взвился Корнеев. — Мало того, что диван сожрала, так еще и нагадила туда!

Магистры сидели подавленные. Кажется, что банальность мыши убила их не хуже, чем сам поврежденный диван.

Пришедший через полчаса Камноедов подтвердил мою версию про мышь и пустился в пространные воспоминания о том, как во времена Готфрида Бульонского на их обоз напали дикие лесные мыши. Вскоре к обсуждению muridae подключился Киврин, возразивший, что при дворе Ивана Грозного шастали такие мыши, что камноедовских лесных одним ударом хвоста поперешибли бы — а вскоре и Хунта, уточнивший, что самые правильные мыши водятся в Испании, а кто с этим не согласен, тому он докажет в два пополуночи на внутреннем дворе.

Витькина лаборатория начала наполняться людьми. Они скорбно вздыхали, трепали Корнеева по плечу, и мне казалось, что еще чуть-чуть — и начнут возлагать к подножию дивана цветы и венки.

Наконец появился Один.

Он задумчиво осмотрел диван, повздыхал, развел руками и сказал, что да, конечно, он давно уже работает исключительно с техникой… мнэээ… технического плана… и кроме того, в связи с некоторыми моментами… вы же понимаете… но, в общем, у него есть хорошая знакомая швея… так что она поможет залатать. Конечно, он не гарантирует, что производительность дивана останется в полном объеме — сами понимаете, уменьшение его составляющих не позволит поддерживать то же КПД, но тем не менее… мнэээ… лучше, чем ничего.

Витька, мрачнее тучи, согласился, что таки да, лучше, чем ничего.

Теперь оставалась сущая мелочь — решить вопрос с мышью. То есть попросту изгнать ее из Института восвояси.

Во всяком случае, мы так думали — но уже через пару часов поняли, как жестоко ошибались. Надо было сразу сообразить, что даже если мышь, которая позарилась на диван Бен Бецалеля, и была банальной норушкой, то после своей трапезы она таковой никак не могла остаться.

Все маги Института потерпели полный крах.

Мышь словно издевалась над ними — а может, и не словно.

Она просто не ловилась.

Самым активным, конечно же, оказался Выбегалло. Он выдал на-гора кучу идей, которые хотя бы на первый взгляд выглядели полезными. Разумеется, самонакидывающийся на мышей сыр протух через три секунды и был торжественно захоронен на полигоне ненужными дублями, а самонаводящаяся мышеловка поймала семь дублей, двух домовых, шесть магистров и самого Выбегалло — но тем не менее что-то потенциальное в его идеях было.

Молодые магистры во главе с Романом усиленно наводили разнообразные галлюцинации — такой плотности и ядрености, что сами вздрагивали, когда натыкались по углам на гигантских саблезубых котов с горящими глазами.

Мышь не ловилась.

Хунта консультировался с Кощеем на предмет всяческих ловушек. «Молот ведьм» предлагал им механизмы несколько большего, чем то требовалось, размера и несколько иной физиологической направленности. Кощей настаивал на масштабе 10:1, Хунта — памятуя о Выбегаллиной мышеловке — не хотел рисковать сотрудниками.

Киврин печально говорил о том, что т-только л-лаской, т-только л-любовью и л-лаской можно уговорить живое существо. Но свирепое лицо Витьки не давало любви и ласке никакого шанса.

Модест Матвеевич рассказал старый анекдот про шкаф, под который нужно загнать мышь и подрубить тому ножки. Витька потребовал срочно выписать ему шкаф. Камноедов с жалостью посмотрел на Витьку и выписал тумбочку.

Мышь не ловилась.

Саваоф Баалович появился лишь раз, печально сообщил, что он не может даже указать пальцем, где та находится, ибо это будет считаться причинением какого-никакого, да вреда живому существу — и ушел.

Жиакомо отрядил вместо себя целый отряд гномов. Те воодушевленно и сосредоточенно отодрали все плинтуса по периметру институтских коридоров — и с чувством выполненного долга удалились в неизвестном направлении. Вместе с плинтусами.

Стеллочка с сыром в руках нежно ворковала у каждой мало-мальски похожей на мышиную норку дыркой. Периодически пробегавший мимо Корнеев осведомлялся, не поймана ли серая бестия — и в расстройстве от отрицательного ответа сам съедал Стеллочкин сыр.

Мышь не ловилась.

Надежда, что она ушла, тоже не оправдывалась. Всю следующую неделю в столовой то и дело пропадали продукты, а повариха тетя Таня — единственный человек во всем Институте, который наотрез отказывался хоть как-то связываться с магией и признававшая только нормальные, истинные борщи, а не «всякие ваши волшебные штуковины, в глазах густо, в животе пусто», — клялась и божилась, что своими глазами видела мышь, которая, пыхтя и что-то — кажется, даже нецензурное — бормоча, волокла по полу огромный окорок. Услышав истошный визг тети Тани и завидев, как та нащупывает половник поувесистее, мышь укоризненно покачала головой и исчезла. Вместе с окороком.

Дежурные, направленные на кухню для подкарауливания мыши, уже к вечеру были изгнаны тетей Таней с резолюцией «ироды проклятые, все шкафы опустошили, интеллигенция ненасытная».

Мышь не ловилась.

Мы нервничали и находились буквально на низком старте, готовые в любую минуту броситься на поимку серой бестии.

Так что, когда однажды со стороны столовой донеслось протяжное «Ааааааа!», мы вчетвером махом трансгрессировали туда, и, не поделив точку перемещения, столкнулись и попадали на пол.

Нашим взорам предстала небольшая серая — банальнейшая и обычнейшая до кончиков ушей — мышь. В зубах у нее была связка сосисок штук на десять.

— Ага! — торжествующе возопил Корнеев. — Щас мы тебя!

Мышь небрежно повела плечами и с утробным чпоком растворилась в воздухе. Часть сосисочной гирлянды осталась в нашем пространстве и, подергиваясь, начала потихоньку всасываться в небытие.

— Ну уж нет, — решительно сказал Роман и уцепился за конец связки.

Перетягивание длилось пару минут, после чего целлофан лопнул и в руках у Романа осталось две сосиски. Остальные быстро уползли в никуда.

— Вот так оно все… — неопределенно сказал Роман, рассматривая трофей.

— Да ладно… — робко предложил я. — Пусть уж. Что нам, жалко, что ли?

— А как же диван? — напомнил Витька. — И другие ценные вещи. Провода «Алдана», например?

За нашими спинами материализовался Хунта, скептически посмотрел на сосиски в романовской руке, сказал «Так-так-так» и исчез.

Затем появился Киврин, печально окинул нас взглядом — и исчез тоже.

За пять минут поле битвы посетило около десятка профессоров и магистров — как мы поняли, с тайной надеждой, что мышиная эпопея закончилась, — и с явным разочарованием покинули.

— Позорище, — сказал Витька. — Четыре здоровенных лба — попрошу заметить, трое с научными степенями! — не смогли справиться с одним мышонком.

— Мышонком, в котором, весьма вероятно, есть Тезис, — напомнил Эдик.

— Но это не отменяет позорища.

— А то, что с мышонком, в котором, весьма вероятно, есть Белый Тезис, не смогли справиться не только четыре здоровенных лба, но и весь Институт, — хотя бы облегчает?

Корнеев подумал немного и кивнул.

Мы снова сидели в Витькиной лаборатории.

Роман уныло рассматривал остатки сосиски.

— А где остальные? — спросил я.

— Видимо, она их доедает.

— Я имел в виду — остальные сотрудники.

— Думают, — печально сказал Эдик.

— А может, у Януса спросить, как мы ее поймаем… и поймаем ли?

— У-Янус третий день в командировке.

Я вздохнул.

— Хотя в этом есть некоторая хорошая новость, — добавил Амперян.

— Чего это? — мрачно спросил Витька.

— Ну если Янус перед отъездом не сказал ничего подобного… не знаю… ну не вынес никому благодарность за слаженные оперативные действия… помнишь, Роман, как тебя тогда похвалил, с джинном-то?

— Помню, — кивнул Роман.

— Ну вот. Значит, ничего особого не произойдет.

— Или же у нас не будет никаких слаженных оперативных действий и мы никого не поймаем, — замогильным голосом произнес Витька.

— Я схожу узнаю, что там мэтры надумали, — сказал Эдик и растворился.

— Может, сварим сосиски? — предложил Роман.

Амперян материализовался обратно.

— Без толку, — покачал головой он. — Там уже строят планы фундаментального огораживания каждого помещения института в отдельности.

— Хорошо… давайте подумаем еще раз, — развел руками Роман. — Все равно ничего больше не остается.

— Ты надеешься, что мышь телепат и оттого, что мы о ней думаем, у нее лопнет мозг? — спросил Витька.

— Отчасти, — уклончиво ответил Роман. — Мне кажется, что все наши неудачи от того, что мы сейчас ведем себя с мышью так, словно она простая мышь.

— А она вовсе не такая… — подхватил Эдик.

— Да-да, — кивнул Ойра-Ойра. — Теперь надо только понять, чем именно она отличается от обычных мышей.

— В ней есть диван Бен Бецалеля, — трагическим голосом сказал Витька.

— И? — спросил Роман.

— То есть диван часть нее — и она… ммм… отчасти часть дивана, — начал понимать Витька.

— И?

— Давайте рассмотрим с точки зрения того, что такое диван Бен Бецалеля, — хлопнул в ладоши Амперян. — Он превращает повседневную реальность в реальность волшебной сказки. Таким образом, сам диван пребывает между миром реальности и миром фольклора …

— Ну да, ну да, — закивал Витька. — Переходное звено. Мост между реальностями. Существует в обоих мирах.

Магистры замолчали, напряженно думая. Я решил тоже помолчать.

— Кот, — вдруг коротко сказал Роман.

— Думаешь? — вздернул голову Виктор.

— Абсолютно. Мышь теперь в некотором роде фольклорный персонаж, так что поймать ее может только такой же фольклорный персонаж. Мы не годимся.

— Почему это? — спросил я.

Витька с жалостью посмотрел на меня и вздохнул.

— Потому что, как бы то ни было и как бы то ни казалось со стороны, но реальный мир и мир фольклора все равно так и не пересекаются, — сказал он.

— Даже тут, — поднял палец вверх Роман.

— Даже тут, — эхом кивнул Витька.

— Но мы же… — недоуменно начал я.

— Это как параллельные железнодорожные пути, — пояснил Ойра-Ойра. — Если поезда идут с одинаковой скоростью и совсем рядом, то ты можешь вытянуть руку в окно и пожать руку тому, кто едет в составе по соседству.

— Это запрещено техникой безопасности, — буркнул я. Я не любил подобный Витькин жалостливый взгляд, коим он продолжал на меня смотреть. — Это раз. А два — так близко рельсы не прокладывают. Тоже из соображений техники безопасности.

— Возможно, — кивнул Роман. — А мы здесь как раз нарушаем подобную технику безопасности в отношении магического мира. Мы и рельсы прокладываем рядом — и удерживаем одинаковую скорость состава.

— И руки суем, — съязвил я.

— Да, и руки суем, — согласился он.

— Но все равно, как бы это ни виделось со стороны — мы всего лишь на параллельных рельсах, — подхватил Амперян. — И можем только пожать руки.

— А обнять может лишь тот, кто едет в этом же поезде, — завершил Роман.

— Потрясающая образность, — согласился я. — А теперь давайте конкретно.

Роман вздохнул.

— Мышь — с частью дивана внутри себя — стала нечто вроде переходного звена между нашим миром и тем.

— Нараскоряку стоит, — пояснил Корнеев.

— Ага, — кивнул Роман.

— Но так мы-то почему не можем с ней справиться? — продолжал не понимать я.

— Не знаю, — пожал плечами Роман. — Видимо, диван слишком силен. Виктору лучше знать.

— А может, подождать, пока она того… выгадит этот диван, — предложил я.

— Александр, — тихо сказал Эдик. — Вы же в курсе, что питательные вещества не… гм… того, а усваиваются организмом?

— В общих чертах да, — буркнул я, чувствуя, что снова сморозил невероятную глупость.

— Ну так вот диван — чрезвычайно питательное вещество.

Я вздохнул:

— Ясно.

— Так что я предполагаю, что нам может помочь только кот Василий, — резюмировал Роман. — Гипотеза о том, что они с мышью в данный момент находятся в одной реально-магической плоскости, выглядит весьма состоятельной. Сказочно-фольклорный персонаж и… гм… теоретически сказочно-фольклорный персонаж.

— А еще можно Выбегалло позвать помочь, — буркнул Витька.

— Почему это?

— Потому что он сказочный дурак, — с наслаждением сказал Корнеев.

— Василия не пущу, — сухо сказала бабка.

— Но Наина Киевна, он нам нужен, — взмолился я. Магистры отрядили меня вести переговоры с Наиной Киевной — мотивировав это весьма туманно, запутанно и даже слегка подозрительно-угрожающе как «ты, Саша, в ее вкусе».

— Знаю я ваше «нужен», ироды проклятые, — отмахнулась она. — Горынюшку затаскали на опыты, теперь и за котика принялись? Не отдам.

— Наина Киевна, мы вернем вам Василия в целости и сохранности.

— Не вернете, — с уверенностью ответила она.

— Почему это?

— Потому что я вам его не отдам!

— Ну как это не отдадите!

— Потому что Василий — музейный работник. И неча ему в рабочее время по вашему институту шлындать!

— У меня предписание, — попытался сблефовать я и жестом, скопированным у Выбегалло, сунул руку в нагрудный карман. — С печатью.

Бабка плюнула.

— Договаривайтесь с Василием сами, — проскрипела она.

— Уважаемый… мнэээ… Василий, — начал я.

Кот с опаской воззрился на меня.

— Я прекрасно понимаю всю вашу значимость для Института…

Кот насторожился еще сильнее.

— Прекрасно понимаю, что такой, как вы, специалист является гордостью не только музея, но и института, и тревожить вас подобными мелочными просьбами недостойно меня как сотрудника института…

Я запутался и замолчал.

Кот продолжал на меня смотреть.

— Мышь, — обреченно закончил я.

Кот воззрился на меня, как на идиота.

Хотя почему это, собственно, как? Я попытался взглянуть на себя глазами кота. Моему взгляду предстало нечто взъерошенное и несущее какую-то явную ахинею.

М-да.

— У нас мышь, — понимая, что задание провалено, в отчаянии сообщил я. — Сожрала — ну то есть частично — диван… то есть транслятор… и теперь бродит по Институту. И никто не может с ней справиться… неделю уже…

Я беспомощно развел руками.

Кот приосанился и погладил усы.

— Василий, вот клянусь, вообще никто, — кажется, я нащупал верный путь. — Ни я, ни Корнеев, ни Амперян с Ойрой-Ойрой, ни куча выбегалловских лаборантов, ни… — я с опаской глянул на небо, — … ни Хунта с Кивриным… никто… Вот, к тебе и послали. Как к последней надежде.

Кот расплылся в довольной улыбке.

В кошачьем исполнении она выглядела довольно жутко.

Кот сидел в центре Витькиной лаборатории и явно наслаждался вниманием. Его окружал абсолютно весь профессорский состав, второе кольцо составляли магистры, а где-то на периферии дышали в затылки простые лаборанты. Дублей до таинства не допустили.

Кот небрежно повел лапой.

Мы затаили дыхание.

Кот снова — уже настойчиво — повел лапой.

— Предоплата! — потребовал он.

— Ах да, к-конечно! — засуетился Киврин.

Перед котом возникли три блюдечка. Судя по всему, в одном из них было молоко, в другом сметана, а в третьем шевелилось что-то, на что даже Киврин стал поглядывать с подозрением.

Василий брезгливо обнюхал все подношения, а затем с видом императора, снизошедшего до черни, стал сосредоточенно лакать молоко.

Потом сел на хвост и задумчиво прикрыл глаза.

Когда из-под усов донеслось явственное храпение, Хунта не выдержал и потыкал кота тростью.

— Уважаемый, — сухо сказал бывший Великий Инквизитор. — Принято, чтобы между предоплатой и работой был не слишком большой перерыв.

Кот презрительно фыркнул и снова повел лапой.

Мы опять затаили дыхание.

Кот поморщился и тряхнул лапой уже с раздражением.

Роман хлопнул себя по лбу, куда-то нагнулся и протянул Василию гусли.

Кот одобрительно кивнул, поудобнее устроился на хвосте, мечтательно закатил глаза — и вдарил когтями по струнам.

Одна из струн с истошным визгом лопнула. Хунта поморщился, Киврин закрыл уши руками, и даже Модест Матвеевич судорожно дернул головой.

Кот скептически оглядел гусли и протянул в нашу сторону лапу. Тут же в ней материализовалась созданная кем-то струна. Кот глянул на нее, отшвырнул в сторону и снова сделал требовательное движение.

Эдик что-то зашептал Витьке.

— Да я что, разбираюсь, что ли, в ваших ре-бемолях, мю-реболях, — громко буркнул тот. — Сам и делай.

Эдик элегантно повел кистью — и в лапе у кота возникла, по-видимому, нужная струна, поскольку тот, одобрительно кивнув, стал прилаживать ее к гуслям. Затем снова поерзал на хвосте, придал морде одухотворенное выражение — и начал терзать инструмент.

Играл кот, прямо скажем, препаршиво.

Если на открытом пространстве шум природы и акустика — точнее, ее отсутствие — еще как-то сглаживали общую убогость его музицирования, то тут, в помещении, все явилось в своем первозданном, каком-то хтоническом кошмаре.

Через пару минут где-то в стене зашебуршало и из дырки с громким бумканьем вывалилась мышь.

Через неделю в штате Института появился некий сотрудник Мыш, приписанный к отделу Универсальных превращений и негласно назначенный правой рукой Виктора Корнеева.

Вот так-то.

Aldan M.A.G. 3,14 ^{Марина Ясинская}

От вида довольной физиономии Сашки Сазонова, моего соседа по комнате в общаге, мне хотелось заскрежетать зубами. Разумеется, он-то уже «отстрелялся» и теперь со свободной совестью пакует чемодан в Турцию, где будет беззаботно наслаждаться всеми прелестями умеренно-бюджетного «все включено».

А вот мне еще только предстояло выставить оценки и написать отзывы итоговым работам заочникам, а также представить подробный план диссертации и научную статью. Впрочем, во всем этом я был виноват сам. Особенно со статьей; незадолго до сессии мой научрук Дефис Глаголович Тире поймал меня на том, что я безнадежно опоздал на лекцию у второкурсников. Честно признаться, что выпивал накануне с друзьями, я не смог и потому сдуру ляпнул, что всю ночь писал статью в «Паралитературный критик». Дефис настолько впечатлился, что отпустил меня без взыскания. Но вранья моего не забыл и сейчас, в конце учебного года, потребовал, чтобы я ему эту статью предоставил. А я снова не смог честно признаться, что все выдумал и, надеясь получить отсрочку, вяло промямлил, что ее пока не опубликовали. Однако Дефис на мою уловку не повелся и к концу недели велел показать хотя бы текст…

С заочниками я тоже сам протянул до последнего; все остальные аспиранты давно прочитали и оценили экзаменационные рассказы своих студентов, я же все откладывал на потом, мне хотелось свободы, последних сеансов в кино, хорошей компании в ночных клубах и компьютерных игр до раннего утра…

Что до плана диссертации, то на кафедре маленькой литературы вместо диссертации аспирантам к выпуску требовалось написать роман. То есть Дефису я должен был представить синопсис своей книги. Подготовить его в принципе не было большой проблемой, если бы я представлял хотя бы в самых общих чертах сюжет будущего произведения. Пока же у меня была только Громкая Декларация о Намерениях — так я называл совершенную мной глупость. В начале сентября состоялось первое и единственное общее собрание всех аспирантов факультета; будущие кандидаты писательских наук делились планами на романы-диссертации. В их числе была и Леночка с кафедры детской литературы, чьи огромные голубые глаза и совершенно анахроничная длинная коса, делающая ее похожей на царевну из русских народных сказок, поразили меня с первого взгляда. Никаких планов на роман у меня не было, и, чтобы не выглядеть в ее глазах дурачком, я решил выделиться чем-то оригинальным и вдохновенно сымпровизировал — собираюсь, мол, написать роман, который проложит мост между Большой и маленькой литературой.

Потом я сам поражался, как вообще мне в голову мог прийти подобный бред? Что ж, в тот момент дураком я, может, и не выглядел, но зато теперь застрял с громким заявлением, к которому никак не мог придумать подходящую историю. И на попятную не пойдешь: на том собрании был не только Дефис, сделавший себе пометку, но и стенографистка, намертво впечатавшая мою лихую браваду в официальный протокол заседания. А протокол — это святое, все, что в нем записано, становится непреложным фактом.

И как если бы всех этих бед мне было недостаточно, на днях в компьютерной игре выкинули из клана моего боевого орка-музыканта. Выкинули, несмотря на то что я прокачал его до сто сорок седьмого уровня, и он овладел такими редкими и полезными в онлайн-боях приемами, как парализующий противника гангста-рэп, оглушающий врага на целую минуту хардкор-рок и даже совершенно уникальный слезоточивый шансон, от которого нападающие неизменно садились в кружок на землю, обнимались и, роняя слезы, подпевали.

Да и с Леночкой у нас отношения пошли под откос, в последнее время мы все чаще ругались. Она говорила мне, что я безответственный и неорганизованный, что слишком много времени провожу за компьютерными играми и уделяю ей мало внимания. И вообще, что я, Леха Привалов, аспирант писательского факультета ИКС — Института Китеж-сити, — форменный неудачник, так как не прошел на приличную кафедру вроде философской, документальной или, на худой конец, детской литературы (про престижнейшую кафедру Большой литературы и упоминать не стоит). Но нет, я осел на кафедре маленькой литературы, более известной как «бульварная» или «массовая».

И даже там я умудряюсь бить баклуши, и из-за моей лени мы застрянем этим летом в городе, вместо того чтобы поехать на море.

Я глубоко оскорблялся и за маленькую литературу, и за себя. Маленькую литературу я искренне любил, зачитывался ею с детства и нередко находил в хорошей фантастике, детективах и приключениях больше смысла, чем в литературе Большой. И себя я тоже… ну, если и не вот прямо-таки любил, то в целом был вполне себе симпатичен. И потому я яростно и бурно негодовал по поводу несправедливости выдвинутых Леночкой претензий.

Но, похоже, зря: настало лето — и я застрял-таки на кафедре со всеми своими «хвостами» из заочников, синопсисов и статей. Леночка же, бросив сакраментальное «А я тебе говорила!», собиралась на Кипр с компанией друзей. И хоть я очень не хотел, чтобы она ехала без меня, на каком-то интуитивном уровне я чувствовал, что не имею на это полного морального права — просить ее отказаться от поездки…

Наконец, у меня сгорел ноут, а на новый денег не было.

Видимо, все это — и даже больше — отразилось у меня на лице, потому что Сашка бросил на меня сочувственный взгляд и спросил:

— Полный завал?

— Угу, — буркнул я и отвернулся к окну, лишь бы не видеть чемодан с шортами, плавками и яркими полотенцами — словом, всеми атрибутами теплого моря и солнечного пляжа, которые мне в асфальтовых улицах Китеж-сити совершенно не светили.

— Сам виноват, — безжалостно припечатал меня Сашка.

— Спасибо, поддержал, — вяло огрызнулся я.

— Амикус Леша, сед магис амика веритас, — бойко выдал мой сосед.

— И что это значит? — потребовал я перевода.

— Это значит «Леша мне друг, но истина дороже».

Я промолчал. Сашка писал роман про попаданцев в альтернативный Древний Рим и в последнее время завел отвратительную привычку бросаться латынью направо и налево.

Только ленивый не говорил ему, что и попаданцы, и альтернативная история — это такой моветон, что даже маленькая литература может их отвергнуть. Но Сашка лишь улыбался и говорил, что у него есть несколько оригинальных задумок, которые откроют в этом затасканном жанре новые страницы…

Что ж, вот придет пора защищаться, тогда и станет ясно, так ли это. Романы принимала не строгая комиссия преподавателей, а великая и неподкупная МЛВ — Машина литературного времени, главная ценность нашего факультета. Говорили, что ее создали в таинственном закрытом НИИ, чей филиал когда-то располагался в Необитаемом корпусе нашего института, и что она перемещала человека в любые литературные реальности. Болтали, будто без пяти минут кандидат писательских наук садился на аппарат, смахивающий на велотренажер, и МЛВ отправляла его в путешествие по литературному времени. Если во время путешествия аспирант хоть на время попадал в реальность, где воплотился придуманный им мир или сюжет, комиссия засчитывала это за вклад в литературу и поздравляла с успешной защитой диссертации.

— Эй, не кисни! — хлопнул меня по плечу Саня. — Что там у тебя за завал? Оценки и отзывы заочникам? Ставь попеременно четверки и тройки, а в отзывах что-нибудь этакое, общими словами. За вечер управишься. Статья… Накопипасть умных цитат, Сеть тебе в помощь, состряпай вступление и заключение, и готово! Дефис прочитает эту ахинею и сразу поймет, почему ее никто не хочет печатать. Но не придерется — ведь попытка статьи налицо, а это главное. Что еще?

— Еще план диссера, — ответил я, но уже поживее — предложение Сашки мне понравилось. Особенно касательно статьи.

— С синопсисом можно запросто управиться за пару дней — если, конечно, опять в своей компьютерной игрушке не залипнешь.

— Не залипну, у меня ноут накрылся, — снова помрачнел я, вспомнив о своей потере.

— И с этим я тебе могу помочь! — заявил Сашка.

— Ты поможешь мне с синопсисом? — удивился я его альтруизму.

— Фаллацес спем, — снова выдал мой сосед что-то заумное и непонятное. — Что в вольном переводе означает «держи карман шире». Не, Леха, прости, но четыре звезды и ол-инклюзив я ради тебя не пожертвую. Но вот тебе квиток, забери из ремонта мой ноут — и можешь пользоваться им на здоровье!

Я без особого энтузиазма взял протянутый мне Сашкой помятый бумажный квадратик и посмотрел на адрес.

— У нас в институте есть свой собственный ремонт компьютеров? — удивился я.

— Представляешь, есть, — подтвердил Сашка, возвращаясь к упаковыванию чемодана. — И знаешь где? В Необитаемом корпусе!

Я присвистнул. О Необитаемом корпусе по нашему институту ходили самые разные байки. По слухам, в нем когда-то давно располагался региональный филиал того самого таинственного закрытого НИИ, который создал для нашего факультета МЛВ. Но никто толком не знал, чем занимался этот самый НИИ вообще и его филиал в частности.

Необитаемый корпус уже много лет как пустовал. Что любопытно, несмотря на частую нехватку аудиторий в институте, в заброшенном здании никогда не проводили лекций и семинаров, а все двери внутри зачем-то охранялись кодовыми замками.

Впрочем, теперь выходило, что Необитаемый корпус все-таки обитаем, раз именно там располагается ремонт компьютеров.

— Спасибо, — кисло поблагодарил я соседа за ноутбук, глядя на то, как он прыгает на крышке набитого чемодана, уминая переваливающееся через край содержимое.

В Необитаемом корпусе я никогда не был и сейчас, войдя в холл, с любопытством огляделся. Сразу видно, что здание строили с размахом и по самым последним технологиям и стандартам. Только самыми последними эти стандарты и технологии были не меньше полувека назад, сейчас же бетонная монументальность и архитектурный кубизм почему-то заставили меня вспомнить о домах культуры и дворцах пионеров из давнего детства.

Безоконный холл казался совершенно заброшенным. Однако выданный Сашкой квиток утверждал, что именно тут находится приемная ремонта компьютеров, и я заозирался по сторонам в поисках каких-то признаков жизни.

Все, что я увидел, — это двери с кодовыми замками и порядковыми номерами. А затем я услышал храп — и двинулся к источнику звука.

Источник обнаружился на полке в темном углу под самым потолком — там дрых здоровенный, черный с проседью котяра, свесив хвост и одну лапу через край. Я немного постоял рядом, глядя на него и дивясь исходящему от него совершенно человеческому храпу.

Чуть дальше на стене висел старый стенд с надписью «Наша гордость». Я с любопытством к нему приблизился. В центре красовался выцветший портрет старухи, здорово смахивающей на Бабу-ягу, под ним я, прищурившись, разобрал имя «Наина Киевна». Справа расположилось изображение мужика, у которого почему-то было синее лицо, а от имени под портретом остались лишь «аль» и «ибн». Под рамкой слева тоже виднелись лишь остатки имени — «…лов А. И.», а в рамочке…

Я вздрогнул. В рамочке было мое лицо!

Лишь несколько мгновений спустя я сообразил, что это всего лишь мое отражение в пустой стеклянной рамке.

Придя в себя, я двинулся дальше по коридору и, наконец, на одной из дверей увидел закрытое окошко и полустертую надпись из четырех слов, в двух из которых после изрядного напряжения зрения и воображения мне почудился «Вычислительный центр». И я, недолго думая, забарабанил в нее.

Шаркающие шаги, лязг металлического замка, и вот окошко на двери распахнулось и из-за него послышалось раздраженное:

— Да?

За решеткой я никого не увидел. Видимо, собеседник мой был уж очень низкорослым.

— Вы по какому вопросу? — осведомился у меня голос невидимки.

— Э-э… — промычал я и выдал неожиданную даже для себя несуразицу, — это здесь компьютеры починяют?

— Здесь, — подтвердил голос. — Вы сдавать или забирать?

— Забирать.

— Фамилия?

— Привалов.

— Минуточку.

Я вертел в руках не понадобившийся квиток и гадал, почему у меня его не спросили.

— Вот, — снова раздался голос невидимки, где-то под ногами у меня шоркнуло, зашуршало и, опустив глаза, я увидел, что внизу двери была прорезь вроде тех, что имеются на почтовых ящиках, только побольше, и сквозь нее мне вытолкнули чемоданчик.

— Спасибо, — вежливо сказал я; последнее «бо» моей благодарности было заглушено нелюбезным скрежетом захлопывающегося окошка.

Вернувшись к себе в комнату, я поставил чемоданчик с Сашкиным ноутом на стол и еще долго занимался другими, совершенно неотложными делами. В порыве внезапной сознательности сменил постельное белье. В порыве внезапного голода сделал себе два бутерброда и заварил чай. В порыве внезапного педантизма рассортировал все свои носки на четыре группы: первая — целые чистые (сюда квалифицировалась лишь одна пара), вторая — целые грязные, третья — можно заштопать, и четвертая — штопка не спасет. И «завис» над одинокими носками, давно и безнадежно потерявшими свою пару — следует ли помещать их в одну из четырех групп или же создать им свою отдельную, пятую группу?

Словом, я делал все, что угодно, лишь бы только не приниматься за дела, которые мне действительно срочно требовалось сделать. Но откладывать неизбежное до бесконечности невозможно, и я, собрав волю в кулак, уселся за стол. Сашка прав, если взяться за дело всерьез и не отвлекаться, то я и правда управлюсь со всем за несколько дней. Еще, может, и успею занять у кого-нибудь денег и купить билет на Кипр.

Я открыл чемоданчик — и невольно залюбовался лежащим в уютном углублении ноутбуком. Такой он оказался компактный, красивый и таинственно поблескивающий. Как это я раньше его у Сашки не замечал? Интересно, что это за марка? HP? Acer? Sony? Apple? Логотипов на гладкой черной крышке не видно…

Я открыл ноут, нажал на кнопку пуска. На черном экране загорелась надпись Aldan. Тут я заметил на рамке в нижнем углу монитора еще одну надпись — Aldan M.A.G. 3,14. Никогда не слышал о такой марке, нужно будет посмотреть в поисковике, что это за производитель.

Aldan сменился однотонным фоном, на котором крутилось колесико загрузки. А потом, за миг до того, как появилась главная заставка, мне показалось, что с экрана мне кто-то подмигнул.

«Почудилось», — решил я, встряхнул головой — и приготовился работать.

Прежде всего я собирался заняться самым, как мне казалось, трудоемким «хвостом» — статьей в «Паралитературный критик». Хорошо хоть, что не ляпнул тогда Дефису еще и название статьи, так что я был полностью свободен в выборе.

Впрочем, свобода эта мне сейчас ничуть не помогала. Я откинулся на спинку стула. В голове было шаром покати. Рука сама собой направила курсор на иконку поисковика, два раза нажала. Там, в глубинах Сети, совершенно точно таились ответы на все мои вопросы. Жаль лишь, что я, во-первых, не знал, что именно ищу, а во-вторых, не знал, где именно мне нужно искать. Прямо как в сказке — пойди туда, не знаю куда, и принеси мне то, не знаю что.

Курсор мигал в окошке поисковика, предлагал ввести запрос.

— Высокая литература против сетературы? — начал рассуждать я вслух. — Нет, тема слишком широкая. Перспективы тонких литературных журналов? Нет, про нее слишком много написано, замучаюсь перелопачивать. Фэнзины, комикзины, и-зины и прочие зины? Нет, тут придется по мелким крупицам собирать, а мне бы чего скопипастить по-быстренькому…

Экран поисковика вдруг ожил и выдал мне россыпь ссылок. От неожиданности я отдернул пальцы от клавиатуры и удивленно сморгнул, глядя на монитор — я же не вводил никакой запрос! И окошечко, где требовалось печатать параметры поиска, по-прежнему пустовало…

Отбросив не решаемую пока загадку, я решил полюбопытствовать, что же это там раскопал такой самостоятельный поисковик. И удивленно сморгнул — казалось, ноут подслушал мои рассуждения, потому что среди результатов я увидел многообещающие ссылки на критические эссе и заметки по таким подходящим «Паралитературному критику» темам, как «Зомби как тупиковая ветвь развития массовой литературы», «Ренессанс романтического вампиризма в янг-адалте» и «Мутации космооперты».

— Ну, хмм… это… спасибо, — пробормотал я, благодаря неизвестно кого. — Теперь бы еще придумать, как подогнать всю эту разнородность под одну общую тему…

И тут снова случилась неожиданность — одна из ссылок на экране замигала, привлекая мое внимание.

— «Обзор литературы», — прочитал я вслух, и меня озарило. — Эврика! — выкрикнул я. И впрямь, есть ли более легкий способ сочинить научную статью, чем посвятить ее краткому пересказу уже существующих статей, а от себя добавить лишь пару общих замечаний? Да десятки людей вполне успешно строят на этом научные карьеры!

Я открыл текстовый файл, бодро напечатал: «Обзор критической литературы о современных тенденциях паралитературы» — и понеслось!

Через два часа у меня уже была вполне солидно выглядящая статья, в которой не водилось ни единой моей мысли, но зато она вполне могла потянуть на пусть и неудачную, но попытку научной работы. Дефису должно хватить.

С чувством глубокого удовлетворения я откинулся на спинку стула и потянулся. Я на славу поработал и, несомненно, заслужил передышку. За окном ярко светило солнце, так и манило выйти на улицу и насладиться чудесной атмосферой едва наклюнувшегося лета. Последние дни мая — это как вечерние часы пятницы — они самые лучшие: выходные еще не начались, они только впереди, но рабочая неделя уже закончилась, и можно предвкушать отдых…

Стопка рассказов заочников, сложенная на углу стола, укоризненно вздохнула и расползлась во все стороны, словно напоминая мне, что вот именно так я и профукал весь год и сижу теперь с «хвостами», вместо того чтобы с чистой совестью паковать чемоданы на Кипр.

Я вздохнул. Нет, никакой передышки!

А вот небольшой компромисс вполне позволителен.

Через полчаса я уже сидел в веселенькой летней кафешке, одной из тех, которые, словно грибы после дождя, высыпали на улицах Китеж-сити с первыми теплыми днями. В «Алдан» были загружены отсканированные копии рассказов заочников, и я собирался совмещать приятное с полезным — читать опусы студентов и наслаждаться кофе, мороженым и майским солнышком.

Я успел лишь раз отхлебнуть кофе и погрузить ложечку в шарик мороженого, когда в кафешку впорхнула Леночка в легком летнем сарафанчике. Да не одна, а в компании друзей, среди которых я с неудовольствием подметил и двух аспирантов с той самой кафедры Большой литературы, о которой Леночка говорила только с восторженным придыханием. И один из них, Эдик Прилепкин, с загадочным взглядом, прыщавыми щеками и несвежими волосами, которому прочили стать самым молодым лауреатом Букера, Пулитцера и Нобелевки, так и терся рядом с моей — пока еще моей — девушкой.

Леночка увидела меня и отделилась от веселой компании.

— Привет! — взмахнула она сказочной косой, присаживаясь на стул напротив. — Прохлаждаешься? Или опять своим орком-музыкантом врагов бьешь?

— Вообще-то я работаю, — ответил я и открыл ноут. — Пишу отзывы на рассказы своих заочников… А как там Кипр? Эдик тоже с вами летит? — не удержался от шпильки я.

Шпильку Леночка проигнорировала.

— И много уже написал? — спросила она.

— Прилично, — буркнул я, хотя не написал еще ни строчки. Но если бы я сказал, что как раз собирался начать, Леночка решила бы, что это моя очередная жалкая отмазка.

Внезапно мне снова кто-то подмигнул с экрана.

— Дай посмотреть! — потребовала Леночка доказательств, пересела на стул сбоку от меня и бесцеремонно заглянула в экран.

И снова я не успел ничего сказать или сделать; самостоятельный «Алдан» безо всякого моего участия открыл текстовый документ, где я с изумлением увидел таблицу. В правой колонке были указаны имена заочников и названия их рассказов, в средней — оценки, в основном трояки, а в крайней правой — отзывы.

— Хмм, — промычала явно не ожидавшая этого Леночка.

— Мфф, — отозвался не менее растерянный я.

— Крепкий набор вторичных штампов и клише, — забормотала моя красавица, просматривая колонку с отзывами. — Лавры вампирских саг не дают покоя… Пять за атмосферность, единица за содержательность… Автору светит печальное будущее серийного романиста… Лихо ты их! — с каким-то непонятным выражением сказала Леночка наконец. — И очень откровенно. Даже слишком, если хочешь знать мое мнение.

Она часто говорила «если хочешь знать мое мнение», но еще ни разу на моей памяти не спросила, действительно ли я хочу его знать.

— Зато понятно, — парировал я, лихорадочно соображая, откуда вообще взялась эта таблица. Может, у Сашки в ноуте стоит какая-то новая компьютерная программа генерирования случайных отзывов? Если да, то надо будет упросить его поделиться, очень полезная штука!

— Это да, — с некоторым сомнением признала Леночка. — Но все равно как-то… непедагогично.

— Непедагогичным было бы написать в отзыве «УГ» или «автор, убейся ап стену», — отрезал я, сам поражаясь своей невесть откуда взявшейся решимости. — А так… В конце концов, маленькая литература — это жестокая среда, и те, кто излишне пестует свое чувствительное эго, в ней не выживают.

Тут ноут издал сигнал о новом входящем письме. Но, прежде чем я открыл почтовик, Сашкин чудо-компьютер уже сделал это за меня, и на странице развернулся и-мейл, уведомлявший меня о том, что моя научная статья принята к публикации в журнал «Паралитературный критик».

Сказать, что я был ошарашен — я же никуда ничего не посылал! Я даже не знал адреса редакции этого самого журнала! — это не передать словами и десятой части моего удивления.

— Ты написал научную статью? — изумилась моя длинноволосая красавица. — И ее опубликуют? Даже у Эдика еще нет научных публикаций!

— Пфф! — небрежно отозвался я, скрывая неудовольствие от сравнения с гениальным аспирантом респектабельной кафедры Большой литературы.

— Лен, ты скоро? — капризно позвал ее из-за соседнего столица Эдик Прилепкин. — Я как раз собираюсь рассказать о том, какой вклад внесет мой роман в сокровищницу мировой литературы.

— Да погоди ты, — не поворачиваясь, отмахнулась Леночка от будущего лауреата Нобелевки и Букера и рассеянно слопала пару ложек забытого мной тающего мороженого.

Тут компьютер снова издал сигнал о новом входящем письме и опять самостоятельно его открыл.

Леночка и я прилипли к экрану с равной степенью любопытства.

Новый и-мейл уведомлял меня, что на мое имя зарезервирована путевка на Кипр.

— Ого, ты тоже летишь на Кипр? — выдохнула Леночка. — Получается, ты успеваешь сдать все «хвосты»?

— Получается, — растерянно подтвердил я.

— А где деньги на путевку достал? Ты же говорил, что ты на мели.

Хотел бы я и сам знать ответ на этот вопрос!

Но, прежде чем я успел что-то сказать, самостоятельный «Алдан» вдруг напечатал мне в новой странице: «Я взрослый мужчина, я умею решать проблемы».

— Я взрослый мужчина, я умею решать проблемы, — послушно прочитал я, успев, впрочем, придать голосу нужный оттенок решительности.

Леночка откинулась на спинку стула, затеребила кончик длинной косы и бросила на меня взгляд, которого я уже давно от нее не видел.

— Ну, раз ты тоже летишь на Кипр, может, присоединишься тогда к нашей компании?

Экран ноута мигнул, привлекая мое внимание. Там была новая реплика, и я послушно ее прочитал — я уже сообразил, что каким-то неведомым образом «Алдан» точно знает, что делает, и сейчас благодаря его суфлерству может произойти качественный поворот в наших с Леночкой отношениях.

— Я бы предпочел только твою компанию.

Леночка улыбнулась и кокетливо опустила глаза.

— Я думаю, это можно устроить, — застенчиво пробормотала она.

В комнату общаги я вернулся, не допив кофе и не доев мороженое, задумчивый и озадаченный. Выбрав наугад рассказ одного из заочников, прочитал его, потом ознакомился с мистическим образом появившимся отзывом — и полностью с ним согласился. Не успокоившись на этом, прочитал еще три рассказа и три отзыва — и понял, что ни о каком случайном генерировании не может быть и речи, все отзывы били прямо в яблочко.

— Что же ты за компьютер такой? — задумчиво спросил я.

Экран снова сам собой загорелся, появилась уже знакомая мне надпись «Aldan».

— Да я знаю, что ты — Алдан, — ответил я вслух. — Просто уж очень ты необычный…

— Это форменное безобразие! — раздался у меня за спиной незнакомый голос. Я подскочил от неожиданности, обернулся — и никого не увидел. — Почему раздаем наши новейшие разработки всем подряд?

— Не всем подряд, — заныл второй голос, хотя комната по-прежнему оставалась пустой.

— Эй, вы кто? — спросил я, озираясь по сторонам. — Вы где?

Невидимки не обратили на мой вопрос никакого внимания.

— Квиток почему не спросил, когда машину отдавал? — осведомился первый, строгий голос.

— Я фамилию спросил, а он сказал «Привалов», — продолжил оправдываться плаксивый второй. — Вот я и подумал, что это сам Александр Иванович. Он же как раз последнюю модель «Алдана» недавно в ремонт сдавал…

«А ведь и правда! — сообразил тут я. — Когда я получал ноут, я назвал свою фамилию, но компьютер-то Сашкин, так что и лежать он должен был под фамилией Сазонов!»

— Подумал он! — передразнил строгий. — Он подумал, а теперь наша последняя разработка оказалась в руках обычного студента!

— Аспиранта, — автоматически поправил я.

Но голоса снова не обратили на меня никакого внимания.

— А я вам давно говорил — нечего подрабатывать на стороне ремонтом компьютеров! — Плаксивый голос собрался для контратаки, растерял свою плаксивость, и почти немедленно я узнал в нем голос того, кто выдавал мне ноутбук в Необитаемом корпусе. — Но вы же сами говорили — бюджет урезан, надо изыскивать средства, надо находить подработку! А я сразу заявил — это плохая идея! Мало ли чем обычные компьютеры от наших «Алданов» заразиться могут, пока в одном ремонте по соседству стоят!

— А что было не так с последним «Алданом» Привалова? — забеспокоился тут строгий голос.

— Да его в отделе Линейного счастья чем-то перегрузили, и бессмертный дух этого «Алдана» стал с той поры излишне альтруистичным и самовольным.

— Поясни, — мрачно потребовал строгий голос.

— Он начал решать проблемы еще до того, как их ему задает пользователь. Любые проблемы.

— Изъять! — после паузы приказал строгий голос. — Все последствия его работы устранить.

А этому студенту вернуть его компьютер.

— Погодите! — взмолился я, сообразив, что вот-вот лишусь не только чудесного компьютера, но и всего, что он для меня успел сделать. — Пожалуйста! — протянул я, обращаясь к невидимым голосам. — Можно мне хотя бы распечатать статью и отзывы! Ну, и бронь турпутевки тоже…

— Не положено, — отрезал строгий голос, но принтер в углу комнаты уже зашумел и начал тихо выплевывать лист за листом.

— Я же вам говорил — дух самовольничает! — вздохнул второй голос.

Откровенно говоря, в этот момент мне было совершенно наплевать на очевидную невероятность происходящего, и сотни теснящихся в голове вопросов отступили на второй план. Это потом я буду думать, откуда взялись голоса невидимок, при каком таком факультете нашего института есть отдел Линейного счастья и откуда в компьютерах бессмертные духи… А сейчас я лишь смотрел на «Алдан» и с искренней грустью думал о предстоящей разлуке.

— Спасибо, — шепнул ему я и, не удержавшись, погладил гладкий корпус. — Здорово ты мне помог. Жаль лишь, синопсис романа мы с тобой не успели. Да такой, чтобы утереть нос этому Эдику с его Большой литературой.

Компактный, красивый Aldan M.A.G. 3,14 задрожал по краям, успел подмигнуть мне с экрана на прощание и растворился в воздухе. Но прежде принтер выплюнул напоследок еще один лист бумаги.

А на месте «Алдана» появился другой ноутбук — обычный, изрядно потертый, с логотипом Toshiba. На углу крышки красовалась наклейка из ремонта с Сашкиной фамилией.

Я с тоской вздохнул, глядя на него.

Чудесный «Алдан» успел отправить в принтер абсолютно все — и статью, и имейл о публикации, и отзывы, и бронь турпутевки. А самая последняя распечатка меня и вовсе поразила. На вершине страницы по центру было написано:

А ниже — только пустота.

Я долго пялился на почти чистый лист. Нутром чуял, что на прощание дух «Алдана» сделал мне подсказку, но только не мог понять, как ею воспользоваться.

За оставшиеся до встречи с научруком дни я сломал всю голову, но загадку «Чистых страниц» так и не разгадал. Своего собственного синопсиса тоже не сочинил. И когда пришло время идти к Дефису, решил — будь что будет! Взял эту распечатку, взял статью и отзывы на заочников — и понес научруку.

На отзывы Дефис едва взглянул и сделал пометку себе в журнале. Статью просмотрел краем глаза, задержался на распечатке имейла о публикации в «Паралитературном критике», крякнул и сказал:

— Признаться, удивлен. Но удивлен по-хорошему. А теперь пожалуйте мне ваш синопсис. Помнится, вы говорили, что ваш роман проложит мост между Большой и маленькой литературой, — не удержавшись, добавил он с ноткой ехидства и скепсиса.

За скепсис и ехидство я Дефиса не винил — на его месте я бы и сам не поверил в столь стремительное исправление аспиранта, который весь год бил баклуши.

Я глубоко вдохнул и протянул научруку лист с одним лишь моим именем и титулом романа наверху.

Несколько мгновений Дефис непонимающе смотрел на почти пустую страницу.

— Это что? — наконец, спросил он.

— Это — синопсис моего романа, — ответил я с уверенностью, которой вовсе не испытывал. Но я продолжал крепко верить в «Алдан» и в то, что плохого он бы мне не посоветовал.

— Любопытно, любопытно, — пробормотал Дефис. — Осмелюсь предположить, что ваш готовый роман будет состоять из титульного листа и примерно трехсот пустых страниц?

— Именно, — важно подтвердил я, хотя сам об этом даже и не думал. Но сейчас такая версия казалась очень даже логичной.

— Крайне любопытно, — еще крепче задумался мой научрук. — Этакая литературная версия «Черного квадрата» Малевича, да? Что ж, очень смело, — забормотал он.

«Или очень глупо», — добавил я про себя.

— Что ж, можете до осени быть свободны, — заключил, наконец, Дефис, не сводя глаз с почти пустой страницы. — Но в силу крайней необычности вашего синопсиса я собираюсь подать заявку на досрочное использование МЛВ. Не вижу смысла ждать еще три года до официальной защиты. Вы согласны?

— Разумеется, — подтвердил я и вышел на несгибающихся ногах.

Конечно же, Машина литературного времени над этими моими «Чистыми страницами» только фыркнет и не примет их. Но зато у меня отсрочка до сентября — и на Кипр с Леночкой успею, и новый синопсис придумаю.

И вообще, с осени начну жизнь с чистого листа.

В сентябре, как и обещал Дефис, моему синопсису устроили проверку на МЛВ.

И что это была за проверка! На похожем на велотренажер аппарате сидели с синопсисом в руках поочередно и я, и мой научрук, и даже сам замдекана! Но Машина литературного времени упорно показывала лишь полное ничего.

Я тогда всерьез испугался, что меня турнут из института за то, что я сломал дорогую машину.

В лучшем случае — крепко отчитают и заставят написать нормальный синопсис. Кстати, он у меня уже был готов — я сочинил его за лето. Более того, меня самого не на шутку увлекла придуманная мной история, и я был готов засесть за роман прямо сейчас.

Однако нового синопсиса от меня никто не потребовал. Беспрецедентные результаты проверки «Чистых страниц» на МЛВ были расценены как успех, как новаторский взгляд, как новое слово в литературе. Отказ МЛВ показать хоть что-то якобы полностью отражал содержание задуманного мной романа — те самые чистые страницы, которые каждый волен наполнить своим смыслом.

Буквально через пару дней после проверки на Машине литературного времени сразу две кафедры — философской и модернистской литературы — предложили мне перевестись к ним для дальнейшего прохождения аспирантуры. Через день аналогичное предложение сделали мне и с заветной кафедры Большой литературы.

Леночка была на седьмом небе от счастья.

А я… Я подумал — и отказался. Решил остаться на своей старой кафедре и всерьез заняться придуманным за лето романом.

Но пока роман мог и подождать. А вот по своему боевому орку я успел изрядно соскучиться — целое лето им не играл, деньги на ремонт компьютера у меня появились только недавно.

Я открыл ноутбук, тот приятно зажужжал. Я с нетерпением ждал, когда он загрузится, и предвкушал долгую, до глубокой ночи игру. Но прежде чем на экране появилась главная заставка, мне с него кто-то подмигнул.

Я вздрогнул от неожиданности.

Да ну нет, не может быть!

Или все же?..

ОДИН ^{Дарья Зарубина}

У-Янус исчез ночью с воскресенья на понедельник. Всю неделю он нервничал, несколько раз заговаривал с А-Янусом, и видно было, что собирался сказать что-то важное, но в последний момент вспоминал о другом, не менее важном, и припускал прочь по институтскому коридору, рассеянно отмахиваясь от изумленных коллег. Он забывал спрашивать о том, что было вчера, — и сотрудники начали путать Янусов, потому что последнее время внешне они почти не различались. Все знали, что это означает, и, втайне жалея обоих, терпели странности У-Януса, осторожно пытаясь выведать у А-Януса, кого он прочит в свои преемники, когда «все случится». Особенно усердствовал Выбегалло, которому третий год не удавалось выбить средства на новый проект «Голубой ковчег». Суть проекта заключалась в том, чтобы забросить под купол выведенной из эксплуатации станции «Венера-2» «всякой твари по паре», и всего через двести-триста лет наблюдений… После отказа в государственном финансировании Выбегалло некоторое время терроризировал представителей большого, среднего и даже малого бизнеса, но и там не преуспел и окончательно утвердился, что передовое исследование просто обязан финансировать НИИЧАВО. Пользуясь старыми связями, оставшимися еще со времен исследования павианьего наречия, он выписал для работы из Сухумского питомника двух орангутанов, полагая, что такое рвение не останется незамеченным. И не ошибся. Эксперимент заметили все. Орангутаны, помещенные «для сохранности» в свободную клетку вивария, очень быстро выучились у вурдалаков из соседнего вольера играть в «пьяницу» и выражать свое неодобрение относительно несправедливости окружающего мира недвусмысленными и чрезвычайно экспрессивными жестами. Один из них, орангутан по имени Ева, и продемонстрировал на большом заседании Ученого совета, куда Выбегалло, «для наглядности, значить», притащил своих питомцев, причесанных, подбритых и выряженных в крахмальные сорочки и «во избежание» подгузники.

Неудача не сломила, а, напротив, раззадорила профессора. Обвинив «некоторых закоснелых личностей» в нетолерантном отношении к сексуальным меньшинствам, он попытался привлечь на сторону «Голубого ковчега» прессу, но не слишком преуспел. Узнав, что в эксперименте предполагается участие четырех гетеросексуальных пар, «для размножения, значить», поборники сексуальной дискриминации охладели к теме. Зато ею живо заинтересовались Выбегалловы аспиранты, которых было количеством как раз восемь, по четыре гетеросексуальные особи обоего пола. Когда же прошел слух, что для чистоты эксперимента на голубой планете дублями не обойтись и Выбегалло выбивает финансирование на дополнительную надбавку за работу во внепланетных условиях, сотрудники Амвросия Амбруазовича попытались по большей части перевестись в другие отделы, вплоть до внезапного открытия у себя предикторских способностей, тяги к исследованию смысла жизни или незапланированной беременности. Спасаясь от насмешек молодых коллег, Выбегалло переименовал проект из «голубого» в «венерианский», а те, в свою очередь, окончательно окрестили его «венерическим». Спасти положение мог только счастливый случай, который виделся Амвросию Амбруазовичу в смене руководства. Он искренне надеялся, что Янус выберет себе в преемники кого-то из тех, с кем Выбегалле под силу будет справиться или хотя бы договориться.

А-Янус нетерпеливо отмахивался от карьеристов. Эксперимент вошел в решающую стадию, и он, подгоняемый азартом исследователя, почти все время проводил в своем кабинете, куда перенес все необходимое оборудование.

Он был избавлен от необходимости бояться неудачи, чем не мог похвастать никто из коллег не только в институте, но и во всей истории мировой магии. А-Янус знал, что эксперимент обречен на успех, причем успех этот достигнут будет скоро — подтверждением тому было их с У-Янусом сходство, нет, уже почти тождество. Час, к которому он готовил себя с четырнадцати лет, когда узнал, что старик-крестный, пожелавший удалиться на покой столичный профессор, — не дальний родственник по материнской линии, а он сам, в далеком будущем совершивший прорыв в науке.

Поэтому когда У-Янус с горящими глазами влетел к нему в кабинет ранним утром в субботу, А-Янус только холодно поднял на него глаза, не желая позволить самому себе испортить ход эксперимента.

— Получилось! — Воодушевление У-Януса казалось каким-то болезненным. — У меня получилось! У тебя! У нас! Это триумф, Янус Полуэктович! Об этом и напечатать не грех?! — У-Янус похлопал крестника по плечу. — Суббота началась в понедельник! Или наоборот, кто теперь…

— Мне казалось, у вас, Янус Полуэктович, — холодно отозвался А-Янус, в раздражении по привычке переходя с собой на «вы», — не было сколько-нибудь значимых разработок. А вот я сейчас на финальной стадии эксперимента, которым институт будет отчитываться по министерскому гранту. И если мы не хотим новых сокращений кадров, стоит подумать о том, как доказать, что мы все еще являемся форпостом российской магической науки…

У-Янус не слушал его. Он подошел к плазменной панели на стене кабинета, на краешке которой сидел маленький зеленый попугай.

— Фотончик, — заворковал он ласково. — Ты теперь понимаешь, да, дружище. Ты все понимаешь. Он нет, а ты… ты умница. На сахарок.

— Сахар-рок, — повторил попугай и, неловко спланировав с панели на стол, перебрался на рукав, а по рукаву на плечо У-Невструева.

— И второго забирай, — рассердился А-Янус. — Буквально перед твоим приходом Саваоф Баалович зачем-то притащил. Как ты своего терпишь? Он же постоянно кричит. Да что там, он ругается, Янус! И оба постоянно лезут мне на плечо, стоит из клетки выпустить. Как медом намазано. Не знаю, как за такое короткое время у меня настолько развилась любовь к птицам, что ты просто неразлучен со своим попугаем. Я сейчас чувствую себя в курятнике. Я ученый с мировым именем, обсиженный попугаями!

У-Янус подошел к высокому стеллажу у окна, где на одной из высоких полок томился в клетке под платком второй Фотон.

— Зер-рнышко пер-рцу, — объявил попугай, едва У-Янус снял платок, но выбираться наружу не торопился, опасливо покосился на А-Януса, снова с головой ушедшего в работу. На трех мониторах всплывали и сворачивались окна с результатами эксперимента, и А-Невструев, опустив на глаза очки для работы в виртуальной лаборатории, яростно сшивал и смешивал в воздухе невидимые данные.

— Я его люблю, потому что он понимает… — ласково проговорил У-Янус, протягивая в клетку ладонь с крошками колотого сахара. — Вы, Янус Полуэктович, не понимаете, а он… понимает.

В субботу У-Янус заходил еще раз, поздно вечером. Принес обратно клетку с Фотоном, естественно, забыв закрыть дверцу, и проклятый попугай накрошил сахара Невструеву на плечо. У-Янус попросил уделить ему минуту. А-Янус ответил, что минуты сейчас нет, и пообещал найти ее завтра.

На следующее утро У-Янус исчез.

Сперва А-Янус не придал этому значения. Признаться честно, даже не заметил, что в кабинете только он и Фотон номер два, который от тоски возился в клетке и бормотал себе под нос: «Др-р-рамба! Др-рамба!» Янус переставил клетку подальше от стола и включил попугаю плазму. Тот затих, уставившись на бороздящие небо звездолеты. Лишь изредка повторял что-нибудь вроде «Стр-ранный ор-рбитальный пер-реход» или «Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит!». Кино ему нравилось больше, чем щипать коготками пиджак Невструева, чему Янус Полуэктович был несказанно рад.

Совесть навязчиво напоминала, что стоит все-таки переговорить с У-Янусом, ведь «час икс» где-то совсем рядом. Эксперимент входит в решающую стадию, и счет идет на дни. Скоро в их общей истории найдется она, «точка ноль», в которой А-Невструев превратится в У-Невструева и заскользит обратно по временной оси. А У-Невструев… он просто исчезнет. Сойдет на нет для тех, кто живет в привычной системе координат. А-Невструев понимал, что осознавать такое нелегко, и твердо уверился, что обязательно поговорит с самим собой, как только будет чуть-чуть свободнее.

Он слышал, как кто-то вошел в комнату, опустился в кресло.

— Мне еще буквально пару минут, — пробормотал А-Янус, не снимая очков, — и мы поговорим.

— Тр-ройка… кр-руче впр-раво… смер-рч… — объявил попугай, по-видимому, резюмировав последние полчаса просмотренного фильма.

— А Янус где? — произнес негромко глубокий голос. — Вы зачем попугая заперли?

Невструев торопливо снял очки и, извиняясь, вышел из-за мониторов. Саваоф Баалович махнул на соседнее с тем, что занял сам, кресло — садись, мол.

Крепкий, жилистый, загорелый, он был полной противоположностью Невструевым. А-Янус все лето не выходил из лаборатории, и У-Янус вынужден был взять на себя административную работу в институте и на предприятиях, так что обоим загореть было особенно негде и некогда.

Янус еще раз извинился, отпер дверцу клетки, и попугай тотчас выпорхнул и уселся на стол, внимательно следя правым глазом за фильмом на панели, а левым — за тем, что происходило в комнате.

— Вы ведь заметили, что Янус Полуэктович пропал? — деловито проговорил Один. — Близко уже? Когда? Сегодня ночью?

— Едва ли, — отмахнулся Невструев. Его так и тянуло обратно к столу, к мониторам и расчетам. — Вербализацию почти досчитал, но вот опыты на материи начну не раньше среды.

— Янус Полуэктович пропал, — вежливо повторил Саваоф Баалович. Смахнул пылинку с белоснежного костюма.

— Сами понимаете, непростое время. Я вспылил вчера. Но мы помиримся. Определенно… Вот в среду приступлю к испытаниям вербализации и…

— Значит, сегодня, — проговорил Один тихо.

Янус, нетерпеливо меривший комнату шагами, остановился и посмотрел на великого мага так, словно надеялся — шутит.

Саваоф Баалович не шутил:

— Вы ведь, Янус Полуэктович, уже подумали, кто будет руководить институтом, когда… все случится? — Он переплел темные пальцы и теперь внимательно глядел в глаза Невструеву.

— Еще нет, я был занят, — отмахнулся тот. — Этим должен был заняться У-Янус. Не может такого быть, чтобы сегодня…

— Именно сегодня. И в этом сегодня вы уже существуете один. И в полночь прыгнете не в это утро, а во вчерашнее. Вы уже там, друг мой, и в этом вчера вы так ничего и не решили. Придется сегодня.

— Старшие не желают менять свои отделы на институт. И их можно понять. — Янус бросил тоскливый взгляд на мониторы.

— Я могу поговорить с Кристобалем Хозевичем, — задумчиво произнес Один. — Федор Симеонович у нас тянет несколько министерских грантов, и по президентской программе в его лаборатории работа полным ходом. Его ни в коем случае не стоит отрывать, но Хунта…

— Будь мы в средневековой Испании, я отдал бы институт в руки Хунты и перекрестился. Но сейчас? Хунта, кстати, уже объявил мне, что ему некогда заниматься бумажками и расшаркиваться с министрами… Признаться, до недавнего времени я думал про Амперяна. Из него мог бы выйти неплохой администратор. Жаль, вот так… безвременно. Вы ведь сами проследили в крематории, чтобы все прошло, как следует?

— Кр-рематорий, — повторил попугай, — безвр-ременно…

— Да, жаль. — Саваоф Баалович кивнул. — Вы все-таки зря не пришли на церемонию погребения. Многие ожидали. Эдуард был хорошим ученым, неплохим магом… Наверное, стоило произнести речь. Это было бы уместно.

— А какой смысл во всем этом, если человека уже нет? Трепотня. А у меня время ограничено! Мне работать нужно!

— А если Ойра-Ойра? — прервал его Один.

— Стар, — отмахнулся Янус. — Это ведь для магов не возрастное, а скорее душевное. Хороший ученый, талантливейший, а искры какой-то нет в нем. Была, не спорю. А теперь исчезла. Нет в Романе Петровиче чего-то такого, что позволило бы ему стать хорошим руководителем института. Именно потому, что уж очень любит он… простите за выражение, порулить. Кафедрой, отделом — да! И то, знаете ли, многие уже заговаривали, что дорвался, слишком лютует. Но институт…

— События дня, — оборвал его звонкий голос ведущей теленовостей. Попугай нахохлился и от внимания даже открыл клюв. — Группа российских исследователей обнаружила огромные запасы рубидия в кратере Ричи. По словам руководителя экспедиции Ивана Литова, резерв огромен. Главы мировых держав выступили…

— А если Корнеев? — все так же, не повышая голоса, спросил Саваоф Баалович, но его тихий голос легко перекрыл восторженные вопли плазменной панели.

— Корнеев — прекрасный работник, но груб. Никуда не годится. Вы можете себе представить, как он будет отчитываться в министерстве?

— Да, Виктор Палыч — дурак редкий. Но прелесть, — улыбнулся Саваоф.

— В своем роде, — согласился Янус. — Опять требует новый транслятор. Руководи он институтом — он нас разорит.

— Привалов?

— Саша для такой работы слишком добрый, простодушный. Он даже Выбегалло отказать не может. Хунта обмолвился, проект новый затевает. Примитивный пока, но Привалов трудяга, может, и вытянет. — Невструев хотел сказать еще что-то, но попугай захлопал крылышками и громко вскрикнул, возбужденный новостями. Янус щелчком выключил звук, и попугай затих, только обиженно смотрел черным глазом да старательно чистил перья. — Вы еще Выбегаллу мне предложите с его орангутанами!

— Зачем Выбегаллу? А вот насчет орангутанов я бы подумал. Ева — очень харизматичная особа, лет тридцать-сорок… — Саваоф Баалович рассмеялся.

— Пусть Янус Полуэктович в этом разберется. Мне работать… — начал сердито А-Янус и осекся. Саваоф Баалович словно не заметил его замешательства — он смотрел на птицу. Попугай перелетел на плечо Невструеву.

— Прочь! — Фотон спорхнул на стол, уселся на крепление очков для виртуальной работы и язвительно повторил: «Пр-рочь».

— Поймите, друг мой, — спокойно проговорил Один, не меняя позы. В его темных мудрых глазах дрожал в самой глубине крошечный огонек — словно где-то далеко в чердачном окошке горела свечка. — Завтра для вас все закончится, и завтра же начнется, но уже иначе. И там, за полночью, еще очень длинный и непростой путь. Но поверьте мне, там не только прошлое, но и будущее. Множество знаний, затерянных в веках, которые вы, вооруженный грядущим, сумеете воскресить. Великие люди, великие цели, великие беды, но и свершения не менее великие. Сейчас вам кажется, что уйти с головой в работу — лучший выход. Мы, маги, все так считаем. И если вы думаете сейчас о том, что завтра вас не будет…

— У меня просто будет другое завтра. Я буду им. И у меня в будущем, то есть в прошлом, еще лет триста… — Янус махнул рукой, отгоняя птицу, которая с любопытством заглядывала в блестящую поверхность очков.

— Больше. Намного больше.

— …только не у меня. У него, Януса Полуэктовича, ученого с мировым именем. Янус-администратор даже не может выбрать себе смену! А завтра меня уже не будет! Будет тот, другой я. И я с самим собой даже не поговорю… Как стыдно. Так сколько у меня еще? Вы знаете, что там будет? Хотя да, вы, верно, все знаете.

Один кивнул.

— Др-рамба, — пробормотал попугай. Янус рассерженно схватил птицу поперек туловища, сунул в клетку и закрыл платком. Один с улыбкой покачал головой.

— Зря сердитесь, Янус Полуэктович. Долгое время Фотон будет вашим единственным другом. Пройдет несколько столетий, прежде чем вы сумеете выпрямить для себя время. Прислушайтесь к Соломону. Молодой человек дает неплохие советы, но не допускайте его к расчетам. И ни в коем случае не отказывайтесь от джиннов, которых он будет вам дарить. Невежливо. Выбросите потом где-нибудь в море, поглубже. И лучше пассивизировать. Поверьте, вас ждет интереснейшее прошлое. В тысяча пятьсот пятьдесят третьем году вы наткнетесь на презанятное уравнение, которое окажется, на поверку, интегро-дифференциальным уравнением Высшего Совершенства. Решайте численно. У вас получится.

— Но это вы решили уравнение Высшего Совершенства? — Янус потер виски, не в силах понять, к чему клонит Один.

— Да, Янус Полуэктович. Я. И вы. Тот вы, которого нет в нашем с вами сегодня.

Невструев смотрел на старого мага, на темное от загара, испещренное морщинами лицо, блестящую лысину, и пытался представить Саваофа Бааловича на несколько сотен лет моложе.

— Он был честнее. Я с четырнадцати лет знал, что он — это я. Он был рядом, учил меня. А вы? Почему вы не были рядом с ним? Отчего не научили…

— Он всегда знал. С этой самой минуты. И я учил. Кому как не мне знать, как непросто столько лет быть одному среди людей. Жаль, Фотончик всего лишь птица. А их век не слишком долог. Вы всегда ощущали, что ваша жизнь детерминирована существованием этой петли, поэтому после полуночи вам будет не так уж сложно привыкнуть.

И поначалу я буду подсказывать, с кем вы беседовали вчера, пока не войдет в привычку. Я очень хорошо все помню.

— Но почему Один? В Бога играете, Саваоф Баалович? Тысячелетия одиночества сделали вас самодовольным?

— Я просто подумал, что три Януса Невструева на один институт — слишком много. Разве нет?

А с Хунтой я поговорю. По нашим временам, испанская нотка в руководстве — не так уж плохо. На самый крайний случай у нас остается Выбегаллова Ева. Доброй ночи, Янус Полуэктович. Удачи с вербализацией. Я оформлю бумаги для министерства, а вы — не забудьте выпустить Фотона.

Янус какое-то время стоял неподвижно посреди кабинета, но обругал себя, открыл дверцу клетки и торопливо надел очки для работы в виртуальной лаборатории. Фотон опасливо попрыгал по столу, понял, что гроза миновала, и перелетел ученому на плечо.

Саваоф Баалович постоял немного у двери, слушая, как попугай бормочет что-то про рубидий, и пошел прочь. По темному коридору вслед за эхом полетело вспугнутое его шагами недетерминированное будущее.

РУБИДИЙ ^{Михаил Харитонов}

Саша Привалов сидел на перегоревшем вводном устройстве «Алдана»[34] и пытался мыслить позитивно.

Получалось плохо: мешали остатки обывательского мышления, настоящего мага недостойные. Обывательское мышление напоминало о мелких, несущественных вещах. Например, о том, что праздничный заказ опять перехватил отдел Атеизма. Что отдел Вечной молодости закрывают, вслед за опустевшей кивринской лабораторией. Что в отделе Предсказаний и Пророчеств прорицают, будто с нового года животное масло в продаже исчезнет окончательно, даже по талонам. Что Стелла совсем захандрила, забросила ребенка и проводит вечера у какой-то непонятной подруги, которую зовет то Леной, то Аленой, а в трубку — Алешей. Что сын практически не видит отца, потому что ему не хочется приходить домой и он все чаще посылает вместо себя дубля. Что семейный бюджет в четыреста тридцать рублей — это тяжело, а дальше будет еще тяжелее. Что Соловец — это все-таки не Ленинград. Что…

— Др-р-р-р! — раздалось откуда-то сверху. — Утомил ныть! Ж-ж-ж-ж-ж! Тьфу ты, пакость! Я сказал — ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж! Ах ты ж ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж! Др-р-р-р-р-р-!

— Витька, — устало сказал Саша в пространство, — хватит материться. И без того тошно.

— Ты хоть одно матное слово сейчас слышал? — наигранно оскорбился Витька.

— Не слышал. Догадался, — сказал Привалов. — Просто мат через камноедовское заклятье не проходит.

— Не слышно — считай не было, — упрямо сказал Корнеев. — Говорю же, утомил ты меня. Я тут три часа ж-ж-ж-ж с распределением…

Привалов вздохнул. Над машинным залом находилась лаборатория Витьки Корнеева. Витька был груб. Правда, теперь грубить ему мешал магический фильтр, установленный на территории Института Камноедовым. Ожидалось прибытие высокой комиссии из Москвы. Комиссию возглавлял профессор Шкулявичус, который терпеть не мог крепких выражений. Поэтому Камноедов наложил на Институт заклятье, из-за которого все нехорошие слова, сказанные в стенах НИИ, автоматически заменялись на жужжание, а в тяжелых случаях — на звук сверлящей дрели. Все к этому уже привыкли и не жужжали, разве что случайно. Только Витька никак не мог избавиться от привычки сквернословить.

Саша невольно посмотрел на настенные часы. Минутная стрелка телепалась около цифры «8», но никак не могла преодолеть последнее деление.

— Ты ж-ж-ж мне тут под локоть сифонишь, — завершил мысль Корнеев.

— Не читай чужих мыслей, — посоветовал Привалов. — Вообще-то в хорошем обществе не принято…

— Да ж-ж-ж твою ж-ж-ж через др-р-р-р, будет он тут мне мораль читать!.. — заорал Витька. С потолка обвалился пласт штукатурки. Саша в последний момент успел сотворить слабенькое защитное заклинание. Штукатурка рассыпалась у него над головой, обсыпав свитер белым.

— Извини, сорвался, — буркнул со своего этажа Корнеев и в качестве любезности убрал известку со свитера приятеля. — У меня тут ж-ж-ж какое-то весь день…

— У тебя всегда ж-ж-ж какое-то, — не выдержал Привалов. — И др-р-р.

— Да не ж-ж-ж, а просто ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж! Как этот ж-ж-ж др-р-р диван забрал, мне плотность поля померить нечем. Сука, козел, ж-ж-ж, ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж ему в ж-ж-ж-ж-ж-ж…

— Витька, — предложил Привалов. — Кончай с этим. Спускайся сюда. У меня тут спирт есть.

— Технический? — осведомился Корнеев.

— Очищенный, — пообещал Привалов. — Для протирки оптических осей.

Затрещало, дернуло током, и перед вводилкой шлепнулось кресло с продавленным сиденьем. Через мгновение в него трансгрессировал Витька.

В комнате тут же крепко завоняло потом. Судя по запаху, гигиенические процедуры Витька игнорировал по меньшей мере неделю. Выглядел он тоже неважнецки. Впрочем, в последнее время все выглядели неважнецки.

Саша напрягся, стиснул зубы, ущипнул себя под коленкой и сотворил дубля. Тот, кося и прихрамывая — левая нога дубля оказалась сантиметра на три короче правой, — потопал к сейфу, достал из-под горы картонных коробок с перфокартами заныканный ключ и извлек из железного ящика пузатую колбу. Вернулся, вручил сосуд хозяину, с противным пенопластовым скрипом дематериализовался.

— О, да я смотрю, ты насобачился, — одобрил Корнеев, творя стаканы. — Я ж-ж-ж помню, у тебя раньше дубли только жжжжжжжж дррр…

— Витька, — устало попросил Привалов. — Ну ты можешь не ругаться? У меня от твоего ж-ж-ж и др-р-р голова болит.

— Да я в душе не др-р-р-р! Этот Камноедов, ж-ж-ж-ж-ж, жэж-ж-ж-ж-ж-ж-ж его ж-ж-ж… Др-р-р-р-р!

— Хорош уже, — снова попросил Привалов. — У меня сосед каждое утро стены сверлит. Вот такой же звук.

— Да лана. — Корнеев скривился. — Я вообще-то не матерюсь. Просто у меня день был ж-ж-ж-ж-ж-ж. В смысле неудачный.

— Опять живая вода слабодисперсная получилась? — проявил осведомленность Привалов, разливая спирт по мензуркам, когда-то позаимствованным у Жиана Жиакомо. — Рыба дохнет?

— Хрен бы с ней, с рыбой, — вздохнул Витька. — У меня бабушка умерла.

— Соболезную, — промямлил Привалов, не очень понимая, что полагается говорить в таких случаях.

— В первый раз, что ли. — Корнеев махнул рукой. — Давай дерябнем.

Выпили. Спирт отдавал сырой осиной.

— Так чего с бабушкой? — Привалов попробовал проявить сочувствие.

— Да в порядке уже. Просто она жить не хочет.

Я уже устал ее оживлять. — Корнеев принялся зажевывать горечь гадостью.

— А почему не хочет? — ляпнул Привалов.

— А что, я хочу? Или ты хочешь? — пожал плечами Корнеев.

— Ну… — Привалов подумал, — не очень, конечно. Умирать не хочется.

— Из того, что тебе не хочется умирать, не следует, что тебе хочется жить, — наставительно заметил Корнеев. — К тому же умирать не хочет твое тело. А не хочет жить — это, как его, ж-ж-ж-ж-ж ж-ж-ж др-р-р-р… — Он щелкнул пальцами, появился дубль с толстенным словарем в руках, раскрытым на середине.

— Внутренняя сущность, она же Эго, понимаемое как чувствующий и моральный субъект, — сказал дубль, сверившись с какой-то статьей, после чего превратился в крысу, а словарь — в бабочку. Крыса съела бабочку и издохла.

— Вот как-то так. — Корнеев пнул трупик. Тот рассыпался в мельчайшую серую пыль.

— Глупость какая-то, — сказал Привалов и чихнул.

— Будь здоров, капусткин, — невесело отозвался Корнеев и трансгрессировал себе в мензурку еще грамм семьдесят.

Привалов посмотрел на него с сомнением и упреком.

— Мне надо, — объявил Корнеев и выпил спирт залпом. Закашлялся. Сотворил блюдечко с чем-то вроде мелко нарезанной редьки в постном масле. Попробовал, скривился.

— Слушай, — спросил Привалов, — я вот чего не понимаю. Раньше ты вроде нормальный закусон делал. А сейчас?

— Ну ты др-р-р, — уставился на него Корнеев. — Извини, — буркнул он, — ты ж это, программист. Суть не сечешь. Нельзя сотворить того, чего нет, понимаешь?

— Ну, — сказал Привалов, чтобы что-то сказать.

— Ни хрена ты не понимаешь… А, вот что. Сотвори треугольник. Первый угол прямой, второй сто градусов, третий сто двадцать, плоскость евклидова классическая. Быстро! — прикрикнул он.

Привалов машинально произнес заклинание объективации геометрической фигуры. В воздухе вспыхнула какая-то кракозябра, тут же скукожилась и исчезла, а на Привалова сверху упал невесть откуда взявшийся окурок.

— Э-э-э. — До Привалова наконец дошло. — Так ведь сумма углов треугольника всегда сто восемьдесят. А ты мне какие вводные дал? Не бывает таких треугольников.

— Во! Дошло до ж-ж-ж-ж-ж-ж! Таких треугольников не бывает. Значит, и сотворить ты его не можешь.

— Не могу. — Привалову почему-то стало грустно.

— Ну так и здесь та же ж-ж-ж-ж-ж. То есть причина. Если чего-то нет, этого и сотворить нельзя. Помнишь Киврина?

Привалов помнил. Федор Симеонович Киврин заведовал отделом Линейного Счастья. В восемьдесят восьмом Киврин собрал вещи, магически запечатал двери в лабораторию, со всеми попрощался и трансгрессировал — по слухам, в какой-то оклахомский университет, на преподавательскую должность, благо знал английский. Все ему отчаянно завидовали.

— И какая связь? — решил внести ясность Привалов, пытаясь прожевать неаппетитную закусь. — Киврин за длинным долларом поехал. Я бы на его месте тоже, наверное…

— Ни ж-ж-ж ты не понял. Киврин ученый, доллар у него не на первых местах, — строго сказал Корнеев. — Просто он занимался счастьем, это его тема. А никакого счастья у нас в стране не осталось. Сотворить того, чего нет, нельзя. Вот Киврин и отправился туда, где оно есть. За предметом изысканий. — Последние слова Корнеев произнес таким тоном, будто выматерился.

— А Кристобаль Хозевич? Он же остался? — не понял Привалов.

— Во-первых, — назидательно сказал Привалов, — Хунта сильнейший маг, но не ученый. Его истина не интересует. Его интересует успех. Научный тоже, но вообще-то любой. А во-вторых, ты его давно в Институте видал?

Привалов задумался. В последнее время Кристобаль Хозевич практически все время пропадал на подшефном рыбзаводе, при котором в декабре прошлого года организовал малое предприятие «Старт»[35]. Формально возглавляли его какие-то мутные «афганцы»[36], приписанные к отделу Оборонной Магии. Ни одного из них Привалов никогда в жизни не видел. Тем не менее в Институте они числились: это он знал доподлинно, так как все расчеты по бухгалтерии «Старта» лежали на нем. Увы, из этих расчетов было совершенно невозможно понять, чем, собственно, «Старт» занимается. Осведомленные люди — в основном сотрудники отдела Предсказаний и Пророчеств, который в последнее время ожил и окреп благодаря сотрудничеству с газетчиками, — говорили что-то насчет «экспортно-импортных операций», но эти слова оставались для Привалова китайской грамотой. Он все надеялся выяснить что-нибудь у самого Кристобаля Хозевича, но тот в ВЦ не появлялся, присылая все бумаги со служебными ифритами[37].

— Полгода точно не видел, — признал Саша.

— Вот! — Витька поднял палец. — Потому что смысл жизни тоже кончился. Поэтому Хунта на свой отдел положил с пробором. Или с прибором.

— Вот оно что, — уважительно сказал умудренный Привалов. — Так это как же, — до него, наконец, доперло, — теперь в стране нормальной еды больше не осталось?

— Как тебе сказать… — Корнеев дунул на грязные тарелки, превратив одну в пепельницу, а другую в плевательницу. — Жратва-то нормальная в принципе есть. Просто реальность пре… переконфигурировалась. Таким образом, что все вкусное достается конченым ж-ж-ж-ж и последним др-р-р-р.

Мы с тобой не ж-ж-ж-ж и даже не др-р-р-р. Ну то есть в чем-то, конечно, ж-ж-ж-ж и местами др-р-р-р.

Но неконченые. Поэтому и жрем вот это ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж. — Он плюнул в пепельницу. Плевок превратился в крохотного василиска и зашипел по-змеиному.

— А почему реальность переконфигурировалась? — спросил Привалов, пытаясь подвинуть взглядом ящик с перфокартами. Ящик не двигался, а вместо этого подпрыгивал на месте.

— Вектор магистатум восемь ноль шесть три четыре, — бросил Витька.

Саша посмотрел на ящик по-новому, и тот послушно пополз к выходу.

— Вот как ты так сразу вектор вычисляешь? — с завистью сказал он.

— Как-как. Каком кверху, — буркнул Корнеев. — Магию учить надо, а не ж-ж-ж-ж ж-ж-ж др-р-р-р.

Привалов в очередной раз подумал про себя, какой же он все-таки бездарь.

По официальному счету, в Институте он проработал тридцать лет без малого. Однако у институтских до последнего времени была трудовая льгота: рабочие дни не считались прожитыми, в общежизненный зачет шли только праздники и выходные, и только проведенные вне институтских стен. Этим, кстати, объяснялось необузданное трудолюбие сотрудников, а также острая нелюбовь к дням отдыха. К сожалению, льгота имела обратную сторону — пользующиеся ею граждане не только не старели, но вообще и не менялись, в том числе и в умственном отношении. Так что руководство каждый год в обязательном порядке мотало сотрудников по командировкам. Сотрудники возвращались в новых рубашках и привозили пластинки и кассеты с новой музыкой, с которой организованно боролся Камноедов. Но в целом это мало что меняло. Так что по институтскому счету Саша Привалов проработал шесть лет и считался молодым специалистом.

Льготу отменили в восемьдесят седьмом, в порядке борьбы с привилегиями. За два следующих года льготники как-то очень резко сдали. Тот же Привалов, уже свыкшийся с вечной молодостью, внезапно располнел и украсился обширной плешью, против которой не помогала никакая магия: выращенная заклинаниями шевелюра выпадала за пару дней. Корнеев, напротив, похудел и спал с лица, зато приобрел коллекцию морщин, нехорошие желтоватые тени у глаз и стеклянный взгляд, который Саша раньше видел только у больных-хроников. Впрочем, такой взгляд он встречал у институтских знакомых все чаще. Даже у институтских корифеев, живущих по личному времени.

Все это было печально, но особенно печальным было то, что за все эти годы он так и не выучился магии. Нет, кое-чего он набрался. Он мог — с трудом — сотворить дубля, который выглядел почти похожим на человека и делал почти то, что от него требовалось. Он был способен поднять взглядом тяжелый предмет — правда, сдвинуть его в нужную сторону удавалось далеко не всегда. Делать себе бутерброды с сыром он так и не научился, а чай получался только грузинский. Штудирование учебников и справочных пособий не помогало и даже наоборот. Когда он, наконец, запомнил таблицу значений вектора магистатума в разное время суток, у него перестало получаться нагревать воду взглядом. Пришлось обзавестись кипятильником.

— Опять засифонил! — зарычал Корнеев. — Ну чего ты ноешь-то? Ну вот хули ты разнылся-то, ж-ж-ж-ж-ж черепожопое?

— Вот что, Витька, — начал было оскорбившийся Привалов. Но тут кресло, в котором возлежал Корнеев, с хлюпаньем исчезло. Витька хряпнулся об пол копчиком и тут же со всей силой приложился затылком к полу. Раздалось глухое «бдыщ». От удивления Привалов сел.

Через пару секунд Корнеев приподнялся, застонал, сотворил какое-то заклинание и поднялся в воздух. Полежав на весу, он сотворил кресло, очень похожее на предыдущее, и плюхнулся в него, выбив из-под задницы фонтанчик пыли.

— Др-р-р-р-р! — сказал он, уважительно глядя на Привалова. — Я думал, ты ваще ни жжж не можешь.

— Вот и дальше так думай, — буркнул Саша. Развеивать благоприятное впечатление ему не хотелось.

— Эта… — раздалось от двери. — Тут, того, Янус не заходил?

— Не заходил, — буркнул Витька, не оборачиваясь.

— Не заходил, значить? Ежли будет, мне брякни, шер ами. По внутреннему в мой кабинетик. Брякни, милой. Брякни.

Привалов все-таки повернулся. В дверях стоял доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Как обычно, он был в валенках, подшитых кожей, и в грязных серых портах. На голове мостилась бесформенная мохнатая шапка, составлявшая, казалось, одно целое с пегой бородой и сальными патлами. Правда, пару лет назад он сменил вонючий извозчицкий тулуп на импортную дубленку, привезенную из командировки. В ней он стал выглядеть еще отвратнее.

— А он не у себя? — зачем-то спросил Привалов.

Выбегалло приподнял мохнатую бровь, с которой свисала какая-то неаппетитная нитка.

— Че, сам не видишь? — Он показал куда-то в потолок.

Привалов поднял голову и честно попытался посмотреть через перекрытия. Иногда у него это получалось. Сейчас, однако, зрительный фокус сколлапсировал на полу женского туалета. Саша успел увидеть растопыренные синюшные ноги и застиранные трусы с желтым пятнышком, а потом через все переборки понесся пронзительный визг.

— Гы-ы-ы, — осклабился Выбегалло. — Ты это… того. Ле фам — они это не любят. Лана, бывай здоров. Аривуар, значить.

Бородатое рыло убралось. В коридоре раздались шаркающие шаги.

— Вот же ж-ж-ж-ж, — тяжело вздохнул Витька. — Ща донесет.

— Кому донесет? — не понял Саша.

— Камноедову. Что мы тут спирт пьем и в сортир к бабам подглядываем. Ну ты тоже, конечно, ж-ж-ж-ж-ж. Выбегалло тебя развел, а ты купился, как пацан. Ты чего вообще о себе вообразил? Что в директорский кабинет заглянуть можешь? Там же заклинание Ауэрса! Ты хоть знаешь, что это такое, дррррр дурацкий?

В плешивой голове Привалова вдруг тускло сверкнуло воспоминание.

— Так и на женском сортире заклинание Ауэрса, — сказал он. — Но я же увидел.

— Откуда знаешь, что Ауэрса? — заинтересовался Витька, щуря глаз. — Что, пробовал?

— Я однажды дежурил, а в мужском на этаже трубы прорвало, — признался Привалов. — Ну я решил по-быстрому зайти в женский, все равно никого нет.

— И не вошел, — сказал Корнеев. — Потому что трансгрессировать не умеешь. Нормальный полноценный маг на твоем месте… — Витька превратил колбу со спиртом в стеклянный хрен и подвесил его в воздухе над мензуркой Привалова. Со стеклянного конца закапало.

Саша решил на оскорбления не вестись. Он хотел знать.

— А потом Жиан Жиакомо сказал мне, что на всех туалетах заклинание Ауэрса, — закончил он. — Которое непреодолимо даже для магистров. И как же это меня вдруг туда занесло, да еще и в кабинку?

— Потому что ты сделал что-то идиотское до такой степени… — начал было Корнеев, потом вдруг махнул рукой. Колба снова приобрела свой прежний вид. Корнеев взял приваловскую мензурку и единым махом ее хлопнул.

— Ты, Саша, сути дела не сечешь, — наконец, сказал он. — Из ничего ничего не берется, а подобное поддерживается подобным. Заклинание Ауэрса требует уйму энергии. Где ее взять? Учитывая, что заклинание налагается как запрет?

— Из какого-нибудь запрета, — ляпнул, не подумав, Привалов и тут же устыдился своей глупости.

Витька, однако, удовлетворенно кивнул.

— Ну хоть это понимаешь. А поскольку магия существует за счет общества, то и питается это заклинание общественным запретом. На зазыриванье сисек и писек чужих баб. Понятно? — Он налил себе всклянь и выпил залпом. Сотворил очищенную луковку и горку серой соли, закусил. Громко отрыгнул в воздух.

— Ну а что, теперь в туалет к бабам входить можно, что ли? — не понял Саша.

— Ты меня вообще слушаешь? — с какой-то неожиданно живой злобой сказал Корнеев. — Тебе же говорят: запрет кончился. Потому что разрешили порнуху и ж-ж-ж-ж… проституток в смысле. Так что на туалетах Ауэрс больше не действует. Ну, почти. А вот соваться к начальству и смотреть, что оно там у себя делает — как было нельзя, так и сейчас нельзя. Сейчас даже больше нельзя. Так что там заклинание железобетонное. Дошло?

— Дошло. — Саша опустил голову, понимая, как же он туп.

— Извините, что беспокою. — У двери образовался Эдик Амперян. — Саша, вы не могли бы посчитать мне коэффициенты?

— У меня вводилка перегорела, — сказал Привалов.

— Я могу трансгрессировать данные непосредственно в память машины, но мне нужно побыстрее, — еще вежливее сказал Амперян.

Саше не хотелось давать машинное время Эдику. Все знали, что он через каких-то нью-йоркских родственников взял заказ у американского военного ведомства и теперь просчитывает наиболее удачные траектории американских ракет. Но отказать Эдику было неудобно. Привалов слез с вводилки и уступил место Амперяну.

— Кстати, вы слышали, что Янус Полуэктович исчез? — сказал Эдик, колдуя над пультом.

— А-Янус или У-Янус? — уточнил Привалов.

— Насколько мне известно, оба.

— Полетел куда-нибудь, — предположил Саша. — В Москву.

— В том-то все и дело, — вздохнул Эдик. — В Москве его ждут. Очень серьезные люди. Они беспокоятся. В общем, если он появится — дайте мне знать.

— Ну вот почему он это делает, а мы ему помогаем? — вздохнул Саша, когда Эдик получил распечатки и ушел, не забыв прикрыть за собой дверь. — Эти ракеты на нас же и полетят.

— Не полетят, — уверенно сказал Витька. — На такое жжж, как мы, ракеты тратить не будут.

— А зачем тогда Эдику траектории заказывать? — не понял Саша.

— Убедиться, что мы именно такое ж-ж-ж, — объяснил Корнеев. — Еще спирт есть?

— Может, хватит? — без энтузиазма сказал Привалов.

— Не хватит. Что-то меня не берет, — ответил Витька, прислушавшись к своему внутреннему состоянию. — Вроде пью, а ни в одном глазу.

Скрипнула дверь, показался горбатый нос Романа Ойры-Ойры.

— Эва! Скучно у вас! Пошли ко мне, кино смотреть будем, музыку танцевать! Деньги ваши — веселье наше!

— Гуляй, Ромочка, — махнул рукой Корнеев. — У нас денег нет.

— «Смоковница»[38] есть, в хорошем качестве, — зазывно улыбнулся Роман. — Полная версия, такая только в Москве и у меня.

— Денег нет, извини, — повторил Корнеев.

— Скучные вы люди, — сказал Ойра-Ойра и исчез.

— Балабол, — сказал Саша.

— Балабол-то он балабол, а свою тридцатку в день имеет, — процедил Корнеев.

Саша поморщился. Коммерческие таланты Ойры-Ойры были скромными, но существенно превышали приваловские. В частности, Ойра-Ойра, пользуясь происхождением, выбил из Камноедова музыкальную льготу.

С современной музыкой Модест Матвеевич боролся не только административными мерами, но и магически. После скандала с Саваофом Бааловичем Одиным, который опознал в композиции группы «Иси-Диси» песнопения вавилонских жрецов-кастратов, любая музыка, написанная буржуазными композиторами после 1896 года, была заклята Камноедовым лично. Всякие «моден-токинги», «битлы» и прочая буржуазная нечисть при попытке ее послушать в стенах Института превращалась или в «Реквием», или в Свадебный марш Мендельсона. Когда появились видаки, Камноедов наложил на видео магическое плетение, которое меняло всю эротику на сцены осеменения крупного рогатого скота в подшефном совхозе. Однако хитрый Ойра-Ойра однажды заявился к Камноедову с требованием разрешить прослушивание музыки в его лаборатории с тем обоснованием, что он-де, как выяснилось, цыган, а цыган без музыки не может. На рычание Камноедова он предъявил чрезвычайно красивую бумагу от всесоюзного общества «Романипэ», а также передал на словах, что создание трудностей национальным меньшинствам может быть понято очень неправильно. По каковому вопросу посоветовал обратиться в отдел Предсказаний и Пророчеств. Модест Матвеевич тут же и позвонил в отдел, выслушал ответ, после чего плюнул на пол — чего никогда в жизни не делал — и выписал Роману особое разрешение.

Роман тут же переоборудовал лабораторию в дискотеку и видеосалон. Вход стоил полтинник, просмотр — от рубля до трех, в зависимости от категории киноленты. В последнее время Саша все чаще ловил себя на мысли, что трешка — не такие уж и деньги. От падения его удерживал только стыд перед Корнеевым.

— Ну и правильно, — оценил его чувства Корнеев. — Чего на всякую жжжжж пялиться. Давай дернем еще спиритуса. Нажраться хочу.

— У меня больше нет, — виновато сказал Саша, показывая на колбу.

— Есть, — сказал Корнеев, жадно глядя на сейф. — Наливай.

— А закусывать чем будем? Я этот твой форшмак жрать не могу.

— Как ты сказал? Форшмак? В смысле — еврейская еда? Ты в антисемиты подался? — вдруг наехал Корнеев.

— Да ты что мелешь? — не понял Саша. — Я тебе кто, Выбегалло?

— Не шуткуй на эту тему, — неожиданно серьезно сказал Витька. — Никогда больше не шуткуй.

— Не понял, — сказал Привалов.

— Кто не понял, тот поймет, — загадочно заметил Корнеев. — О! — вдруг сказал он, прищурившись и пялясь куда-то в стенку. — Сгоняй в буфет, там бутеры с сыром привезли. Сыр вроде съедобный. Только надо быстро. Одна нога здесь, другая там.

Привалов привычно встал и внезапно сел. Ему пришла в голову мысль, которая не посещала его ни разу за тридцать лет. Мысль была простая, но довольно неприятная.

— Слушай, — сказал он, садясь, — а ты сам сходить не можешь? Тебе же как два пальца об асфальт. Трансгрессировал, и все дела.

— Да там очередь, — с неохотой сказал Витька.

— Дубля пошли! — попробовал нажать Привалов.

— Какой дубль? Ты давай топай-топай! — насел Корнеев. — Там сейчас все разберут.

Привалов почувствовал что-то вроде легкой паники. Какая-то часть его и в самом деле безумно боялась, что бутерброды с сыром вот-вот кончатся, и готова была бежать за ними впереди паровоза. Но была и другая часть — которая наблюдала за первой с недоумением… и стыдом.

— Так-так-так, — сказал он, устраиваясь на вводилке поудобнее. — И давно это вы со мной сотворили? В смысле — липун[39] повесил? Чтобы я за бутербродами для всех бегал?

Корнеев отвел глаза.

— Это не я, — неуклюже соврал он.

— Колись, — сказал Привалов.

Витька неуверенно улыбнулся.

— Ну, — заговорил он каким-то ненатурально-небрежным голосом, — не то чтобы совсем не я… Мы все. Вместе. Володя Почкин, Эдик, Роман… ну и я немножко. Колданули в смысле. В порядке вписки в коллектив. Не, ну а че? Побегал немножко за бутербродами. Делов-то.

— Получается, я за бутербродами для вас тридцать лет бегал. — Привалов медленно выдохнул, стараясь держать себя в руках.

— Ну извини. Случайно получилось. Мы так, пошутили. Наложили заклятьице. А потом как-то, знаешь, замылилось. Ты же не замечал.

— Замылилось. На тридцать лет, — с горечью повторил Саша.

— Ну чего ты нюни-то развел? Да мы все друг над другом подшучиваем. Знаешь, как Почкин сотворил дубль Ойры-Ойры и послал его к Камноедову ругаться? Это целая история была… — Он набрал воздуха, явно намереваясь съехать с темы.

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказал Привалов, борясь с нарастающим желанием бежать за бутербродами. — Ты с меня эту гадость убери. Сейчас же.

— Без Почкина не могу. — Витька очень натурально развел руками. — Киврин вот мог бы. Но его с нами больше нет. Да сгоняй ты за бутерами, тебе же легче станет!

Привалов стиснул зубы, стараясь не поддаваться. Получалось плохо.

— Я ваще не понимаю, чего ты разнылся, — продолжал разоряться Витька. Было видно, что он уже пьяноват: глазки замаслились, речь ускорилась. — Какие обиды в коллективе? Среди друзей не щелкай клювом!

— Таких друзей — за пицунду и на кукан, — выразил Саша свое отношение.

— Ну ты и ж-ж-ж-ж-ж-ж др-р-р-р. Короче, ты идешь или чего? Если нет, налей так. Будем без закуси глушить. По твоей милости. Ж-ж-ж ему от вводилки оторвать сложно.

— Нет, Виктор, — сказал Привалов, набычившись. — Я тебе, пожалуй, больше не налью. Я вообще не уверен, что тебе наливать буду.

Витька посмотрел на него с нехорошей, тяжелой серьезностью. Привалов с опозданием сообразил, что его друга, во-первых, уже хорошо повело от спирта, а во-вторых, он этого еще сам не понял. В такие моменты Витька обычно бывал особенно неприятен.

— Ты о себе чего возомнил, гаденок мелкий? — сказал Корнеев голосом почти трезвым. — Ты мне, значит, не нальешь? Мне? Да я тут один, кто тебя вообще за человека держит. А ты не человек, ты опарыш…

— Вот что, Витька… — сказал Привалов и угрожающе привстал.

Корнеев посмотрел на него с каким-то унизительным интересом.

— И что ты мне сделаешь? — сказал он спокойно. — Ты никто, а я маг. Я тебя в жабу превращу и через трубочку надую. И ты всю жизнь молчать об этом будешь. Ты мне все сделаешь, чтобы я не рассказывал…

Дальше он понес такое, от чего Сашка побагровел. Он понимал, что, как мужчина, должен сейчас что-то сделать. Наверное, ударить. Физически он это мог — в молодости он был не дурак подраться. Но ударить настоящего мага было для него, слабачка, нереально.

Привалов зажмурился и попытался трансгрессировать корнеевское кресло. На сей раз чуда не случилось: кресло осталось на месте, Витька — тоже.

— Че, зассал? — каким-то особенным, гунявым голосом осведомился Корнеев. — Понял свое место? Эт хорошо, эт здорово, — вспомнил он кивринское присловье. — Да ты не менжуйся, не сдалась мне твоя…

Трудно сказать, что послужило последней каплей. Но Привалову внезапно стало легко и приятно. Заклинание «самсоново слово» само всплыло в голове со всеми подробностями — простое, не требующее никаких особых умений, вообще ничего, кроме готовности пожертвовать собой. Однако Саше именно этого и хотелось больше всего. Сейчас он убьет Корнеева. Потом, если останутся силы, — Стеллку. Может, чего останется и на долю ее Алеши или кто у нее там. После чего его душу заберут низшие силы. И все его проблемы тоже. Перспектива показалась неожиданно заманчивой.

— Да погибнет моя душа с тобой, — начал он, простирая руки.

— Че-че? — осклабился Корнеев.

— Да погибнешь ты худой смертью, — улыбнулся Саша, творя заклятье.

В эту секунду до Корнеева дошло. Зарычав, он метнул в Привалова файерболл. Тот погас в воздухе: «самсоново слово» защищало себя само. Пробить такую защиту мог бы, наверное, только Киврин, да и то вряд ли.

— Да возьмут тебя силы злые… — продолжил Привалов, чувствуя, как сгущается в комнате тяжелая всамделишная тьма.

Корнеев тоже это почувствовал — и внезапно рухнул на колени как подкошенный.

— Сашка, прости дурака пьяного! — закричал он отчаянно. Тот не услышал: у него перед глазами стояла торжествующая Витькина рожа, в ушах звенели слова «муженек» и «сказки венского леса».

— Саша!!! Не надо!!! — пронзительно завизжал Корнеев, когда тьма начала сгущаться вокруг него.

Тут помещение прорезала желтая молния. Тьма исчезла. Посреди комнаты стоял Жиан Жиакомо. За ним, с портфелем под мышкой, семенил гном[40].

— Господа, — произнес великий престидижитатор с невыразимым презрением, — это просто бездарно.

Корнеев, увидев начальство, воспрял было духом.

— Эчеленца, этот псих… — начал он ябедническим голосом, показывая на Привалова.

Жиан Жиакомо щелкнул пальцами, и на руке материализовалась белая перчатка с шитой золотом монограммой. Рука вытянулась, как резиновая, и с оттяжечкой хлестнула Витьку по щеке. Потом по второй.

Витька выпучил глаза, хватая ртом воздух. Саше вдруг стало смешно: его приятель был похож на снулую рыбу.

— Bastardo, — сказал Жиакомо Витьке лично. — Pezzo di merda[41].

— Эчеленца… — проблеял Витька.

— Вы дерьмо, — сказал Жиакомо по-русски, — но все-таки мой ученик. Мне нет дела до вашего volto morale[42], но быть идиотом вы не имеете права. Сейчас вы чуть не погибли. От заклятья, наложенного маленьким безобидным человечком, которого вы умудрились вывести из себя. Это все равно что издохнуть от укуса блохи.

Привалов испытал противоречивые чувства. Сравнение с блохой ему не понравилось, а вот испуганная и побитая физиономия Витьки — наоборот.

— Что касается вас, — голова великого магистра повернулась к Саше. — Вы верно оценили свою жизнь. Она не представляет никакой ценности, потому что вы ничтожество. Но вы переоценили ценность его жизни. — Он снова повернулся к Корнееву. — Она стоит не больше вашей. К сожалению, он мой подчиненный. Из-за его смерти меня ждали бы неприятные разбирательства и хлопоты. Иначе я с удовольствием понаблюдал бы, как вас обоих черти заберут вниз. Впрочем, этот deficiente не останется без соответствующего вразумления.

Он повел бровью, и Витька пропал. Привалову показалось, что он слышит какой-то задушенный писк.

— И запомните, — сказал он Привалову. — Если кто-нибудь из вас доставит мне впредь хоть малейшее беспокойство… — Он не договорил и исчез.

Гном с портфелем остался. Он шумно сморкнулся в рукав и пропищал:

— Саша, налей…

— Саня, — вздохнул Привалов, — ты свое уже выпил.

— Капелюшечку, — попросил гном.

— Саня, — сказал Привалов, — ну вот сам подумай. Я сейчас буду ссориться с Жиакомо?

— Плохо мне, — сказал гном плаксиво. Реакции не дождался и нырнул в паровую батарею.

Привалов печально посмотрел ему вслед. Когда-то гном был человеком — очень условным, но все-таки. Звали его Саня Дрозд, и был он по занимаемой должности институтским киномехаником, а по жизни — тихим, безвредным, пьющим раздолбаем. Пьянка его и погубила: он попал под горбачевскую антиалкогольную кампанию. Модест, обожавший всяческие запреты, наложил тогда на подведомственную ему территорию очередное заклятье. Всякий, кто принимал в стенах Института больше ста граммов чистой, превращался в мышь, черепашку, гномика или другое незаметное существо. Заклятье продержалось ровно неделю: приехала комиссия из Москвы, и пришлось в срочном порядке накрывать поляну. Всю неделю сотрудники выпивали за территорией или под охраной защитных заклинаний. Пострадали всего двое: старый алкоголик Мерлин (он превратился в инфузорию) да Саня Дрозд, которого, кажется, просто забыли известить о нововведении. Гномика забрал к себе Жиакомо. По слухам — из жалости: другие гномы не приняли нового собрата, так что тот ходил весь искусанный и в синяках.

Мысли Привалова плавно перешли на Жиакомо.

На фоне всеобщего упадка и разложения заведующий отделом Универсальных превращений казался последней крепостью, не спустившей флага. Киврин стал американцем. Кристобаль Хунта предался махинациям. Амперян и прочие занимались кто чем. Даже высокосознательный комсомолец Почкин, и тот все больше времени посвящал кооперативу «Вымпел Плюс», занимающемуся перепродажей персональных компьютеров.

Но Жиан Жиакомо не поступился принципами. Он исправно появлялся на рабочем месте минута в минуту, привычным жестом бросал шубу гному и проходил сквозь стену к себе в отдел. Занимался он исключительно научной работой по утвержденной теме: трансфигурацией тяжелых элементов. От сотрудников он требовал того же, что привело к массовому оттоку таковых. Сейчас у Жиакомо из более-менее значимых фигур остался только Корнеев, который все еще надеялся защититься.

В воздухе раздался какой-то тихий звук. Привалов повернулся и увидел маленького зеленого попугайчика, сидящего на шкафу с распечатками.

— Др-рамба! Р-рубидий! Кр-ратер Р-ричи! — сообщил попугайчик. — Сахар-рок? — просительно сказал он, склоняя голову набок.

Привалов вздохнул. Открыл дверцу шкафа и достал коробку. Когда-то она была коробкой с сахаром, а теперь, пожалуй что — из-под сахара. На дне лежало несколько некондиционных кусочков.

— На, жри, — сказал он, давая попугаю самый маленький.

— Пр-римитив, — довольно сказал попугай, устраиваясь на столе с добычей. — Тр-рудяга.

— И то верно, — вяло согласился Привалов. Общаться с попугаем не хотелось.

Попугай это, видимо, почувствовал.

— Др-рамба игнор-рирует ур-ран, — попробовал он заинтриговать собеседника.

— Да ну тебя, Фотончик, с твоими драмбами, — сказал Привалов, думая, не занять ли корнеевское кресло. Его останавливало только то, что Корнеев мог материализоваться в нем в любой момент. Последствия могли быть самые неприятные.

— Дыр-ра вр-ремени, — попробовал попугай снова.

— Если у тебя есть дыра, заткни ее, — отозвался Саша.

Фотончик появился в Институте в шестьдесят третьем. Он возник как побочный продукт экспериментов одного из директоров НИИЧАВО, Януса Полуэктовича Невструева. Тот стремился покорить время, в чем и преуспел: где-то в отдаленном будущем он построил машину времени и отправил самого себя в прошлое. Это и породило двух директоров сразу. Причины своего поступка он не объяснял. После семьдесят пятого года у него и спрашивать перестали, поскольку именно тогда он опубликовал свой главный научный результат — обобщенную теорему причинности.

Как известно, из общих законов причинности следовало, что информация и материальные предметы как ее носители не могут переноситься против вектора времени. Невструев доказал, что это все-таки возможно — но только в том случае, если перенесенная информация не имеет для прошлого никакой практической ценности. То есть в прошлое нельзя было закинуть сложный научный прибор, учебник по физике или хотя бы слиток золота. Но можно было забросить туда коровью лепешку, графоманское сочинение на эротическую тему. Или вот, скажем, попугая.

Одно время Фотончик возбуждал любопытство, потому что сыпал напропалую интересными словечками — «дыра времени», «уран», «атмосфера горит» и тэ пэ. Все думали, что он участвовал по меньшей мере в звездной экспедиции.

В конце концов У-Янус, страдальчески морщась, объяснил ближайшим сотрудникам, что попугай предназначался к участию в съемках детского фильма «Большое космическое путешествие», для чего и был научен всяким космическим выражениям — чтобы самого себя озвучивать настоящим попугайским голосом. Идея была дурацкой, но принадлежала самому Сергею Михалкову, спорить с которым никто не осмелился. Птицу взяли из уголка Дурова, а космонавтский лексикон в нее магически вложил лично Янус Полуэктович. Увы, в первый же день съемок попугай нагадил Михалкову на французский пиджак, после чего ни о каких птицах в кадре не могло идти и речи. Невструев пожалел Фотончика и оставил у себя дома. Долгое время они жили душа в душу, пока в конце восьмидесятых Янусу Полуэктовичу не подарили ангорскую кошку. В результате Фотончику пришлось отправиться в прошлое в качестве подопытного.

Сотрудники из всего этого поняли, что попугай — никакой не космический волк, а неудавшийся артист. Интерес к нему пропал. Более того, птицу — которая имела привычку мешать работе и оставляла следы жизнедеятельности — начали гонять. Только Привалов относился к Фотончику по-доброму и подкармливал сахарком.

— Кор-рнеев гр-руб, — снова попытался привлечь к себе внимание попугай.

Привалов не ответил. Он думал, не пойти ли ему в город, в избушку Наины Киевны. Старая ведьма открыла у себя в Изнакурноже кооперативную обжираловку с мухоморным пивом, сваренным по старинному рецепту. Пиво било по шарам со страшной силой, и у Привалова было как раз подходящее настроение. Останавливал его только неизбежный домашний скандал.

В воздухе раздался свист, и откуда-то сверху в пустое кресло рухнул Витька.

Вид у Корнеева был жалкий. Судя по всему, Жиакомо применил пропесочивающее заклятье — а может, и вздрючной вольт. В любом случае завидовать тут было нечему.

Витька это почувствовал.

— Пропесочили меня, — сказал он. — Ты это… извини, Сань, за всю эту ж-ж-ж-ж-ж. Меня по мозгам спиртягой долбануло. А я с устатку и не евши…

Отходчивый Привалов кивнул. Потом, подумав, сотворил дубля, и тот повторил путь к сейфу.

— Ладно, — сказал Саша, немножечко гордясь своим великодушием. — Давай еще по одной.

— Ну вот это дело, — тут же воспрял Витька. — А то сразу ж-ж-ж, ж-ж-ж…

День сегодня точно был особенный. Привалову снова пришла в голову простая мысль.

— Витька, — сказал он. — А почему ты материшься, только когда со мной разговариваешь? Эдику Амперяну ты ни разу матом ничего не сказал.

— Так это ж Эдик, — сказал Корнеев. — Он сам вежливый. И обидеться может. Нагадить в смысле.

— А я, значит, не могу? — Привалов почувствовал, что снова начинает заводиться.

— Ну теперь вижу, можешь. — Витька замахал руками. — Если палку перегнуть. Я правда не хотел, — снова сказал он. — Ну а так… ты же человек хороший, верно? А Эдик сука та еще.

— Ну почему сразу сука? — не понял Привалов. — Мне он, например, ничего плохого не делал.

— Это ты так думаешь. — Витька скверно ухмыльнулся. — Ладно, чего уж теперь-то… Извини, что об этом, но все же знают. Помнишь, как у тебя каждый вторник «Алдан» ломался? Именно во вторник? И ты оставался его чинить?

— Было дело, — вспомнил Привалов. — Я уж думал, проклятье какое-то случайно поймал. Саваоф Баалович лично разбирался. Нет, говорит, никакого проклятья. Там контакты у куба памяти отходили. Китежградский завод, чего ж ты хочешь.

— Зря ты на Китеж гонишь. То есть они, конечно, пидарасы и делают дерьмо, но тут они не виноватые. Это Эдик, — сказал Корнев, — каждый раз заклинал твой куб. А потом шел к Стелле. У нее по вторникам короткое дежурство было, помнишь?

Саша понимал, что жена гуляет. Но слышать это сейчас и от Витьки было как-то ну очень неприятно.

— Да ты не плакайся. — Корнеев похлопал его по плечу. — Она не виновата. Он ее приворожил слегка. Ну и помогал ей по всяким мелочам. Квартирку там магией убрать, бижутерию в брюлики на вечер превратить… Вот это вот все. Бабе тоже ведь это нужно. И по быту, и по всему. Ты-то сам не можешь. Ну и вот.

Саша в очередной раз вспомнил, какой из него маг, и ему стало так гадко, что он наконец решился.

— Знаешь, Витька, — сказал он. — Пойду-ка я к Наине. Выжру. Хочешь — со мной иди. Но если ты меня еще раз оскорблять начнешь… не знаю.

Витька посмотрел на приятеля с некоторым уважением.

— У Наины дурь крутая, — сказал он. — Не знаю, как у тебя, а мне башку начисто сносит. Давай все-таки спирт. И хрен с тобой, ща дубля сварганю, он бутеров захватит, — великодушно предложил он.

Дверь снова открылась. Это опять был Эдик Амперян.

— Извините, что отвлекаю, — вежливо сказал он. — Модест собирает всех в актовом зале. Какое-то срочное сообщение.

— Никуда я не пойду, — сказал Привалов.

— И я, — потвердил Витька. — Я вообще занят.

— Я очень сожалею, но у меня совершенно четкие инструкции, — ответил Эдик, складывая пальцы в мудру направленной трансгрессии. Вспыхнуло, погасло, и Привалов с Корнеевым очутились в актовом зале, битком набитом сотрудниками.

Стульев не было, так что все сидели кто на чем. Какой-то седой дедуся из отдела Абсолютного знания восседал на старинном медном арифмометре. Володя Почкин делил крохотную табуретку с престарелым колдуном Неунывай-Дубино из отдела Научного атеизма. Корнееву повезло: его перетащило вместе с креслом. Привалову повезло меньше: вводилка, на которой он сидел, осталась в лаборатории.

Он беспомощно оглянулся и вдруг почувствовал, что в икру ему что-то упирается. Оглянувшись, он увидел табуретку. Видимо, кто-то из сильных магов сжалился над ним и организовал для него место. Решив, что дареному коню в зубы не смотрят, Привалов осторожно опустился на некрашеное сиденье.

Через пару минут на трибуне материализовался замдиректора по административно-хозяйственной части Модест Матвеевич Камноедов. Его лоснящаяся физиономия была полна, как супница, торжественной скорби. Чего было больше, скорби или торжества, сказать было затруднительно — и того и другого хватало с избытком.

— Товарищи и граждане! — зычный голос завхоза заполнил зал.

— Господа и мадамы! — съегозульничал кто-то с передних рядов.

— Вы это прекратите, это вам не балаган, — сказал Модест Матвеевич грозно, но не вполне уверенно. Привалову почему-то вспомнилось жиакомовское «господа».

Кто-то захихикал. Модест сурово посмотрел в зал. Хихиканье прекратилось: хозяйственник был крут и шутливых не любил.

— У меня срочное информационное сообщение, — продолжил тем временем Модест. — Директор Института, Янус Полуэктович Невструев, сегодня в полночь, э-э-э…

— Эмигрировал? — снова донеслось из передних рядов.

Все ожидали, что Модест на сей раз разгневается. Вместо этого сотрудники увидели редчайшее зрелище — растерянность на лице завхоза.

— В каком-то аксепте, — наконец, выдавил он из себя. — В хорошем смысле, — добавил он быстро.

— Это как? — заинтересовался неугомонный товарищ в первом ряду.

— Вы это прекратите, — повторил Модест. — Согласно штатного расписания и изысканиям наших отечественных ученых[43], — начал он, — директор НИИЧАВО, товарищ Янус Полуэктович Невструев, существовал в двух экземплярах. Как было установлено компетентными органами, это происходило оттого, что второй экземпляр директора перемещался во времени назад, тем самым создавая эффект контрамоции, то есть движения во времени обратно. Доступно?

Привалов тяжело вздохнул. То, что один из Невструевых — контрамот, установили никакие не компетентные органы, а он сам лично. Но этого почему-то никто не помнил. Как и прочих его, Привалова, заслуг. Они как-то очень быстро забывались. Зато все превозносили Ойру-Ойру, создавшего «теорию фантастической общности», непонятно кому и зачем нужную. Или того же Почкина, год назад написавшего статью в «Вопросы чароведения», считающуюся гениальной. Статья была посвящена гауссовости приращений в теории стандартного М-поля и целиком основывалась на расчетах Привалова. Однако упоминать Привалова Почкин в тексте не счел нужным, объяснив это тривиальностью Сашиного труда. «Понимаешь, Санек, — сказал он ему в ответ на робкую претензию, — с тем же успехом я мог бы упомянуть арифмометр». Саше, как обычно, стало стыдно. Он долго корил себя за примитивные чувства, недостойные настоящего мага, и даже тратил лишние минуты на осмотр ушей — не полезла ли из них шерсть. Шерсть не лезла, Саша радовался. Но глупая обидка осталась и жила где-то в глубине души своей жизнью, время от времени вылезая наружу.

— В общем и целом, — продолжил Модест, — вчера в полночь, то есть сегодня в прошлую полночь, то есть в состоявшуюся сегодня полночь Янус Полуэктович провел научный опыт, в результате которого некоторым образом… — Он снова замялся, подыскивая в своем лексиконе подходящие формулировки.

В этот момент воздух колыхнулся, и рядом с Камноедовым возник Янус Полуэктович.

Вид у него был чрезвычайно торжественный. Директор явился в парадном финском костюме, при галстуке, украшенном золотой булавкой, и в желтых ботинках, по виду заграничных. В руке он держал кожаную папку.

— Так, — начал он. Голос у него был мощный, ровный, легко накрывающий зал.

Модест вытаращился на него, как на саламандру, самовозгоревшуюся посреди вверенной ему территории.

— Извините, Модест Матвеевич, — быстро сказал Янус. — Я сам расскажу. — Он выразительно посмотрел на Камноедова.

Тот с неохотой освободил место, всем своим видом выражая живейшую готовность занять его снова при первой же возможности.

— Должен сообщить, — сказал Янус Полуэктович, — что находящийся перед вами субъект не является настоящим директором Института. Я — созданная им сложная наведенная галлюцинация с ограниченным сроком годности.

— В таком случае немедленно освободите трибуну! — тут же заявил Камноедов. — Не будучи сотрудником Института, вы не имеете пра…

Янус Полуэктович бросил на Камноедова взгляд, и у того пропал голос. Было видно, как он шевелит губами, не в силах вымолвить ни слова.

— Еще раз извините, Модест Матвеевич, — сказала галлюцинация. — Но мне необходимо завершить свою речь. Итак, — изображение Невструева снова повернулось к залу, — как вы уже, должно быть, поняли, я поставил эксперимент по перемещению во времени человека. Добровольцем был я сам. Эксперимент завершился успешно. Теперь я нахожусь в прошлом, конкретно — во вчерашнем дне, в качестве так называемого У-Януса, вам хорошо известного. В сегодняшнем дне не осталось ни одного Невструева. Таким образом, должность директора Института можно считать вакантной.

Зал зашумел. Все, конечно, знали, что когда-нибудь это случится. Но почему-то думали, что ждать этого следует в отдаленном будущем. В следующем веке, а то и позже.

— Вопрос о новом директоре будет решаться в Москве, — продолжала галлюцинация. — Вероятно, это займет какое-то время. Временно исполняющим обязанности директора Института я назначаю товарища Бальзамо Джузеппе Петровича.

Поднялся гул. Все, конечно, боялись, что власть перехватит Камноедов или еще кто похуже. Однако Бальзамо был тоже не подарок. Великий старец годами не выходил из своей подвальной лаборатории, окруженной сильнейшими защитными заклинаниями. Считалось, что он занят изготовлением философского камня. Процесс был, в общем-то, известен и даже описан в литературе, но требовал около шести миллионов человеко-часов непрерывного высококвалифицированного труда[44]. Кроме того, Бальзамо очень плохо понимал по-русски, поэтому общался в основном с Жианом Жиакомо.

Остальные, видимо, тоже вспомнили об этом: взгляды присутствующих устремились к Жиану Жиакомо, устроившегося у стенки в удобном кресле. На лице его застыло выражение брезгливой скуки. Всеобщее внимание его нисколько не обеспокоило.

— С предложениями об аренде и по вопросам прохода на территорию обращайтесь к товарищу завкадрами, — продолжала галлюцинация.

В зале кто-то громко свистнул.

Сдача помещений в аренду было делом перспективным, но затруднительным. Площадей в НИИЧАВО хватало с избытком, особенно теперь, когда освободился кивринский первый этаж. Проблема была в их доступности. Лицо, не являющееся сотрудником Института, не могло переступить его порог без сопровождения. Изменить этот порядок было невозможно: соответствующие заклинания были вмурованы в фундамент главного корпуса еще при Петре Великом. Сопровождение мог организовать товарищ Демин. Его ближайшим конкурентом считался начальник вневедомственной охраны Института, некий Ковалев. Особняком стоял Саваоф Баалович Один, которого комсомолец Почкин каким-то образом обаял и привлек к делам кооператива «Вымпел Плюс». Старик Один оказался ценнейшим сотрудником — в частности, он выбил для «Вымпел Плюса» дефицитные библиотечные помещения, некогда заполненные трудами разнообразных марксистов-ленинцев. Один мог провести в здание хоть полк, хотя и не злоупотреблял этим. Так или иначе, решение Януса Полуэктовича было кому оспорить.

Саша успел еще подумать о том, как же ему не повезло с компьютерными делами. Как программист он был узким и малоценным специалистом: «Алдан» так и остался чисто военной разработкой, помимо оборонки мало где известной. Операционная система «МАВР/2»[45] и язык КОРАЛ[46], на котором последние пятнадцать лет писал Привалов, были заточены под узкий круг магических задач. Одно время Привалов рассчитывал, что его позовут в «Вымпел Плюс», который хорошо расторговался двести восемьдесят шестыми[47]. Привалов рассчитывал на место технического специалиста. Однако его тут же занял универсальный Саваоф Баалович. Характер у старика был сложный, и Почкин опасался, что присутствие Саши нарушит хрупкий баланс в коллективе. Во всяком случае, так он объяснил это Привалову. После чего похлопал его по плечу и пообещал взять его как-нибудь потом, когда фирма — он называл кооператив исключительно фирмой — по-настоящему развернется.

— Вопросы целевого финансирования обсуждайте с Модестом Матвеевичем, — сообщило изображение Януса Полуэктовича.

Модест, оттертый от трибуны и обиженный, внезапно подтянулся. Вид у него стал не то чтобы счастливый, но приободренный.

— Другие вопросы, не требующие публичного обсуждения, изложены здесь. — На трибуну легла кожаная папка.

Саша не успел удивиться тому, что галлюцинация перемещает материальные предметы, как Модест Матвеевич каким-то неожиданно ловким движением папочку прибрал. Куда она девалась, никто не понял.

— Оригиналы документов переданы товарищу Жиакомо, — закончила галлюцинация.

Модест постарался сделать вид, что ему все равно.

— Все личные наработки и научный архив я отправил в отдел Заколдованных сокровищ, — сказало подобие Януса. — It was a pleasure and an honor serving with you, and now I take my leave[48], — закончило оно и растаяло в воздухе.

— Чего? — не понял Привалов.

— Пипе-е-ец, — протянул Корнеев и исчез.

В зале послышались хлопки и свист — это сотрудники трансгрессировали кто куда. О Привалове, как обычно, забыли. Он встал и поплелся к дверям, проклиная себя за неспособность освоить даже такую простую технику.

В дверях ему опять повстречался Выбегалло, ковыряющий гвоздем в ухе. В бороде у него висела то ли капуста, то ли пшенка, то ли еще какая-то гадость. Брезгливый Саша попытался прошмыгнуть мимо, но Амвросий Амбруазович поймал его за локоток.

— Что же это деется, а? — спросил он. — Жюсь ка ко?[49] Нет, ну ка ко жюсь-та? Ась?

Привалову внезапно захотелось что-нибудь в стиле Корнеева. Однако тут его посетила третья за день странная мысль. Он вдруг сообразил, что от профессора Выбегалло ничем не пахнет.

Обычно Амвросий Амбруазович выглядел крайне неопрятно. По идее, от такого субъекта просто должно было нести гнилыми зубами, грязными волосами, немытостью и неухоженностью. Однако вот именно этот ожидаемый штрих в облике Выбегалло отсутствовал — причем не сейчас, а всегда. При этом антиодорическими заклинаниями он, похоже, не пользовался. Когда он носил зипун, от него воняло зипуном, это Привалов помнил отлично. Если профессору случалось выпить водки — что бывало не то чтобы часто, но регулярно, — то от него несло водкой. Приехав из Франции, Выбегалло недели две поливал себя каким-то лосьоном. Но это было и все. Собственного запаха профессора Привалов просто не мог вспомнить. При этом и от таких корифеев, как Роман Ойра-Ойра, обычно пованивало, а у Витьки Корнеева даже руки пахли ногами.

Видимо, у него на лице отобразилось какое-то движение интеллекта, потому что профессор взглянул на него с осмысленным интересом. Это было непривычно и даже неприятно: как будто на тебя осознанно смотрит обезьяна.

— Амвросий Амбруазович, — ляпнул Саша первое, что пришло в голову, — а что такое отдел Заколдованных сокровищ?

Глаза у Выбегалло тут же стали оловянными.

— Это, — сказал он, глядя куда-то в пространство, — вопрос несогласованный. А случись что — вот тебе и пожалуйста. Же не ву вуча па[50].

И тут же сменил направление движения.

В другое время Саша обрадовался бы, что неприятный тип так быстро отлип. Но не сейчас. Было слишком понятно, что Выбегалло что-то знает, а он — нет. Это было как-то особенно обидно.

Саша дошел до лестницы и тут узнал, что зал, оказывается, на десятом этаже, а лифт, как обычно, не работает. Для большинства сотрудников это не представляло трудностей — они умели летать и проходить сквозь перекрытия. Привалов потащился по лестнице, радуясь, что идет не вверх, а вниз.

На девятом он почти влетел в кучку щебечущих молоденьких сотрудниц. Он прошел мимо них медленно, потому что вспомнил Стеллу — ту еще, молодую, влюбленную, жизни толком не знавшую, но ею же и не битую. Девушки поняли его интерес превратно и сделали кошачьи мордочки — фи, фе, пошел-пошел, бесперспективный. Привалов грустно улыбнулся, представив себе этих красоток лет через сорок. Утешение, конечно, было так себе.

На восьмом он столкнулся нос к носу с Луи Седловым, пожилым институтским чудаком. Луи когда-то сконструировал машину времени для путешествия в воображаемых мирах. Привалов даже принимал участие в ее первом испытании. К сожалению, оно же оказалось и последним: по ходу дела машина была утрачена. Дальше выяснилось, что для ее создания использовались дефицитные импортные детали, причем одну из них — американский тригенный куатор[51] — Седловой в буквальном смысле слова украл из кивринской лаборатории, рассчитывая после испытаний вернуть его обратно. На свое несчастье, тут он наступил на ногу другому чудаку, бакалавру Магнусу Редькину, которому этот тригенный куатор вдруг зачем-то понадобился. Что произошло дальше, никто толком не знал. Ходили слухи, что Магнус раскопал где-то очень древнее заклинание, лишающее врага необходимых ресурсов, и Седлового оным проклял. Люди более осведомленные говорили, что Магнус воспользовался знакомством с Почкиным, который уже тогда вовсю делал комсомольскую карьеру, и тому наябедничал — так что Почкин внес Седлового в неофициальный черный список лиц, отрезанных от импорта. Так или иначе, за следующие тридцать лет Седловой так и не смог нигде раздобыть нужную деталь. За это время он превратился в надоедливого мономана[52], говорящего в основном о своей машине и способах добычи нужной детали. В настоящее время он возлагал надежды на рыночные отношения, рассчитывая купить куатор у американцев. Правда, тот стоил двести долларов. Таких денег вживую в Институте никто и в глаза не видел — за исключением, может быть, коммерсов вроде Хунты.

Тем не менее Саша решил с Седловым поболтать: когда дело не касалось его пунктика, Луи бывал довольно приятным собеседником, знающим много интересного. Надо было только перетерпеть первую атаку.

Так и вышло. Поздоровавшись, Седловой начал излагать новый план добычи куатора. Оказывается, он где-то вычитал, что можно продать свою почку. По слухам, за почку можно было получить долларов триста, а то и все четыреста. Вопрос был только в том, когда же, наконец, можно будет торговать своими органами официально.

Саша выдержал первый натиск Седлового, где надо мыча и поддакивая. После чего спросил, что такое отдел Заколдованных сокровищ.

Луи задумчиво потягал себя за седую бороденку и рассказал следующее. Оказывается, в Институте испокон веку существует легенда о том, что есть такой отдел. Более того, из источников, приближенных к администрации, шли слухи, что на него регулярно отпускаются средства. Однако никто из известных ему сотрудников Института в этом отделе не бывал и никаких сведений о нем не имел. Правда, Седловой слыхал от одного коллеги, долго искавшего абсолютного знания на дне бутылки, что его однажды по большой пьяни занесло в тот самый отдел и что будто бы там вообще не работают люди, а только эльфы, кикиморы, баньши, драконы и золотые фазаны. Седловой отнесся к этим рассказам скептически. Правда, теперь, после прощального директорского слова, он в своем скептицизме поколебался. Но вообще-то, заключил он, это все фигня по сравнению с тригенным куатором, без которого он не может восстановить свою машину. Тут он снова заговорил о почке, и Саша поспешил откланяться.

Увы. Сделав несколько шагов вниз по лестнице, он столкнулся с комсомольцем Почкиным, который левитировал кипу папок из архива.

Увидев Привалова, Почкин нехорошо обрадовался и попросил подержать папки. Буквально минуточку, пока он забежит пописать.

— В угол положи, — предложил Саша, уже понимая, что будет дальше.

— Ну в какой угол, тут грязно, да мне быстро надо, — скороговоркой оттарабанил Почкин, подвешивая груз папок прямо перед Сашей. На вид груз тянул килограммов на двадцать.

Саша понял, что будет дальше. Озарение здесь было ни при чем: Почкин проделывал с ним такие штуки неоднократно. Просто раньше Саша почему-то об этом вспоминал постфактум, а тут вдруг вспомнил до.

Ближайшее будущее внезапно предстало перед ним как на ладони. Сейчас Почкин оставит его минут на пять с папками в руках. Потом выскочит с немыслимо деловым видом и как бы вспомнит, что ему сейчас надо бежать-бежать-бежать по сверхсрочному делу. Поэтому он попросит Привалова занести эти папки на тринадцатый этаж в какую-нибудь комнату 9813д4, вот прямо сейчас срочно. В конце он обязательно скажет «с меня причитается» (что эта фраза означает, Саша за все годы общения с Почкиным так и не понял) и исчезнет, не дав Привалову и слова молвить. Тот пойдет по лестнице вверх, таща постылый груз, и потом будет очень долго искать комнату 9813д4, так как институтские коридоры на верхних этажах отличались нечеловеческой запутанностью, а нумерация, судя по всему, проводилась генератором случайных чисел. Через полчаса хождений туда-сюда, вымотанный и злой, он эту комнату все-таки найдет. Там его выругают и скажут, что эти папки здесь вообще не нужны. После долгих телефонных переговоров выяснится, что их следует снести на шестой этаж к какому-нибудь Игорю Владимировичу или Петру Петровичу, если тот еще принимает. Он пойдет все с тем же грузом в руках искать неизвестного Игоря Владимировича или Петра Петровича, потратит еще минут сорок и узнает, что он только что вышел и сегодня уже не вернется. Тогда он отправится искать Почкина, не найдет — Почкина никогда нельзя было найти, если Володя сам того не желал — и в конце концов свалит папки у себя в вычислительном центре. На следующий день Почкин устроит ему сцену на тему того, что эти документы были нужны вчера для крайне важных дел. Может быть, даже финансовых. В итоге он окажется кругом виноват и что-то непонятное должен. Точнее, понятно что: и дальше выполнять просьбы Почкина.

Возможно, Привалов все-таки взял бы папки. Но тело решило за него. Оно отшатнулось от прущего на него груза. Папки полетели на пол.

— Ты че, охренел?! — заорал Почкин.

— Это ты охренел. — Саша слушал себя как со стороны, цепенея от ужаса. — Я тебе в носильщики нанимался? Тогда почему ты мне не платишь? Час — пятьдесят рублей, — брякнул он, думая, что вот сейчас Володька сотворит с ним что-то страшное.

Но ничего страшного не произошло. Почкин молча поднял взглядом папки и, не прощаясь, пошел дальше.

Через пять минут, оказавшись в каком-то совершенно незнакомом тупике, Саша понял, что Почкин его все-таки наказал — а именно набросил на него заклятие «чертово водило». Жизни и здоровью оно не угрожало, но было очень противным. Суть состояла в том, что человек, куда бы он ни шел, был свято уверен, что идет правильно, — и при этом забывал дорогу. Привалов, впрочем, и без того страдал топографическим кретинизмом. Он смутно помнил, что на каком-то этаже свернул, потом открыл какую-то дверь, потом опять свернул, прошел под каким-то железным мостиком и потом по ковровой дорожке. Остальное тонуло в тумане.

Саша не испугался. Заблудиться в институтских коридорах, несмотря на необъятность здания, было невозможно. Любому новичку первым делом сообщали: достаточно постучать по плинтусу шесть раз, и тут же появится команда домовых, которая и препроводит к рабочему месту. Однако не хотелось срамиться перед друзьями. Одно дело — зеленый новичок, другое дело — начальник вычислительного центра, проработавший в институте треть века. Разговоров о Сашином позоре будет на неделю минимум. К тому же на рабочее место — к Корнееву и Амперяну — не хотелось. Хотелось посидеть в тишине и подумать. Проблема была в том, что сесть было не на что: мебелей в тупичке не водилось.

Саша немного потоптался, подумал и надумал сотворить себе какую-нибудь скамеечку.

Конечно, творить на рабочем месте он не посмел бы. Во избежание. Когда-то его попытки приобщиться к материальной магии служили неисчерпаемым источником дружеских шуток и приколов. Особенно старался Роман Ойра-Ойра: он обожал подначивать Привалова творить какие-нибудь груши или огурцы, а потом заставлял их есть. Груши получались невыносимо горькими, а огурцы — каменными. Однажды Саша сломал о такой огурец передний зуб. Это стоило ему долгих мучений: соловецкая стоматология гуманизмом не отличалась. Зуб пришлось чинить в Ленинграде, по старым родительским связям, и на это ушли все его скромные сбережения с книжки. Эту историю Привалов как-то рассказал Почкину, а тот сделал из нее пантомиму и разыграл на дне рождения Привалова — да в таких красках, что все гости буквально ползали со смеха. Привалов мужественно смеялся вместе со всеми, но с тех пор с материальными заклинаниями не связывался.

Но веселых друзей здесь не было, и Привалов решил рискнуть.

Для начала он попытался сотворить табуретку. Три минуты попыток визуализации образа и чтения заклинаний на древнехалдейском возымели результат: кривое сиденье с шестью ножками разной длины, при попытке присесть на него издававшее мучительные стоны. Кое-как уничтожив это курьезное сооружение, Саша попробовал еще раз, на этот раз с лавкой. Она возникла и тут же убежала вдаль по коридору, стуча деревянными копытцами. Попытка материализовать стул со спинкой привела к возникновению чего-то вроде козетки, из сиденья которой торчали пики точеные. Он попробовал еще раз. Народилось нечто настолько гадкое, что Привалов воспользовался экстренной дематериализацией, только чтобы поскорее развидеть это.

Он уже совсем было сдался, но тут ему опять — который уж раз за день! — пришла странная мысль.

Саша прекрасно понимал, в чем его проблема: он недостаточно четко визуализировал образ и не вполне точно произносил заклинание. Однако он знал простенькое заклятье визуализации, позволяющее добиться почти галлюцинаторной ясности любого образа. Саша нашел его на обороте обложки учебника «Элементарная магия для школьников», который когда-то раздобыл в библиотеке. Ойра-Ойра, в ту пору пытавшийся учить Сашу магии, поймал его за попыткой воспользоваться этим заклятьем, чтобы вспомнить таблицу поправок вектора магистатума, и устроил ему выволочку. Оказалось, что в магических спецшколах это заклинание приравнивалось к использованию шпаргалки. Саше было ужасно стыдно, и он больше никогда так не делал. Но сейчас он вдруг подумал о том, что здесь нет Ойры-Ойры — а ноги-то зудят.

Он зажмурился, произнес заклинание и вообразил себе белый диван, стоявший в приемной у Януса Полуэктовича. Привалов сиживал на нем пару раз, но ни разу не осмелился откинуться на спинку.

Диван предстал перед ним как живой, если так можно сказать о диване. Тогда Привалов визуализировал учебник по материальной магии, мысленно открыл страницу с формулами коагуляции[53] и материализовал вещь.

Открыв глаза, он убедился, что диван и в самом деле возник — в точности такой, каким он его видел. Единственным минусом было то, что он перегородил проход. Но Привалова в данный момент это не волновало. Он осторожно присел на него, ожидая какого-нибудь подвоха. Подвоха не случилось — белая кожа только вздохнула, да скрипнули деликатно пружины.

Расположившись поудобнее, Саша наконец вздохнул более-менее свободно. И тут же учуял слабый, но отчетливый запах табака. Похоже, тупичок регулярно использовали как курилку.

Привалов поморщился. Курить он бросил из солидарности со Стеллой, когда та ходила с пузом. Беременность была тяжелой, Стелла все время капризничала, а табачный дым не переносила вообще. После родов Стеллка снова закурила, а он — нет. Еще одним удовольствием в жизни стало меньше, заключил он и решил, раз уж он сегодня такой молодец, сотворить себе кофе и бутерброд с сыром.

Концентрация прошла по-прежнему удачно, а вот результат оказался — как бы это сказать? — половинчатым. Кружка с кофе оказалась наполненной на треть, бутерброд вышел каким-то маленьким. Более того, Привалов внезапно почувствовал сильнейшую усталость — будто он полдня таскал кирпичи.

Усталость распозналась более-менее быстро: Привалова настигло самое обычное магическое истощение. Непонятно было, откуда оно взялось: сотворение дивана и бутербродика исчерпать его до такой степени ну никак не могло.

Поднапрягшись, Саша вспомнил, что с утра к нему заходил Амперян и очень вежливо попросил поделиться магической энергией. Привалов, разумеется, кивнул, Амперян все так же вежливо поблагодарил, немножко поколдовал и ушел. Потом заходила Алла Грицько, новенькая девочка из отдела Превращений. Она собиралась на вечеринку, и ей нужно было немножко магии для наведения вечернего марафета. Черноокую полтавчанку Аллочку Привалов втайне обожал — понимая, разумеется, что столь шикарная женщина не для него. Та, в свою очередь, видела бесхитростного Сашу насквозь и по мере нужды Сашиными услугами пользовалась. Привалов помнил, как однажды он с тремя гномами переносил ее мебель в новый кабинет. Причем напросился сам: Аллочка обещала за труды поцелуй. Он его и получил (в щечку) и был назван зайчиком и настоящим мужиком. Сегодняшний обмен был выгоднее: за почти нечувствительный отъем ненужной ему магической энергии он получил улыбочку и был поименован лапулей… Наконец, кое-что ушло на Витьку.

Прожевывая сыр, Саша думал о том, какой же он дурак и как же он не замечал всего этого раньше. Ему стало ужасно жалко себя и свою непутевую жизнь.

Тут у него закололо в ушных раковинах. Испугавшись, что начала расти шерсть, Привалов схватился за уши. Нет, уши остались гладкими. Уколы, видимо, почудились.

Саша было обрадовался, но в голову опять полезло странное. Он вдруг задумался: а почему, собственно, на ушах несознательных сотрудников растет эта мерзкая волосня?

Раньше он таким вопросом не задавался. Просто знал, что у сотрудников, подверженных эгоистическим и инстинктивным желаниям, на ушах начинает расти шерсть. Это было свойство Института — то ли древнее заклятье, то ли влияние коллективной атмосферы, то ли еще что. Привалов, с его магической бездарностью и общей малополезностью, очень опасался, что с ним случится нечто подобное. Оно и случалось — причем, к Сашиному стыду, неоднократно.

Впервые это произошло в шестьдесят девятом, когда Привалова — тогда еще молодого-холостого-незарегистрированного — не пустили в Болгарию на конгресс по вычислительной магии, послав вместо него проверенного товарища из отдела Недоступных Проблем. Привалов на командировку и не особо-то и рассчитывал, но почему-то ему стало ужасно обидно. В тот день он запорол семимегабайтный магнитный диск[54], наорал на безответного гнома-кодировщика и довольно злобно огрызнулся в ответ на дружескую подначку Ойры-Ойры. Тем же вечером уши у него зазудели и на них вылезла редкая серая шерсть. Саша отчаянно перепугался, клял себя последними словами и даже пытался выжечь шерсть зажигалкой. В результате обжег левое ухо. От шерсти его избавил Корнеев, причем без особенных издевательств: просто убрал волосню заклинанием и посоветовал протереть все одеколоном… Последний — Саша очень надеялся, что именно последний — раз это было пять лет назад: Саша позавидовал Ойре-Ойре, в разгар сезона добывшему дефицитнейшую путевку в Лиепаю[55]. Несознательность проявилась в том, что он не пошел провожать друга, а заперся в подсобке и читал «Альтиста Данилова»[56]. На этот раз шерсть полезла прямо в процессе чтения, рыжая с прозеленью.

Ее Саша выводил полчаса, бритвой и плоскогубцами — некоторые пряди пришлось рвать с корнем. Домой он пришел с кровавыми пятнами на воротнике, за что получил внеочередной втык от Стеллы. Роман он так и не дочитал.

Саша чувствовал, что неведомая сила, наказывающая за пережитки палеолита в сознании, сейчас тоже попыталась было его покарать. Но не вышло. Что-то забарахлило, засбоило.

Привалов, однако, не обольщался. Он прекрасно знал: все неработающее рано или поздно чинят, починят и здесь. И скорее рано, чем поздно.

Внезапно захотелось холодного нарзана, вот чтобы прямо из холодильника. Раздухарившийся Привалов решил спустить остатки магии на удовольствие и визуализировал бутылку. Нарзана не возникло: похоже, весь нарзан кончился — ну или перестал причитаться простому населению. Зато перед глазами поплыла бутылка «Колокольчика»[57]. Саша бутылку материализовал. Увы, с расположением материализуемого предмета у него по-прежнему были сложности: бутылка возникла где-то под потолком и тут же со всей дури рухнула вниз. Пол был обделан линолеумом, так что бутылка не разбилась. Зато отскочила пробка. Душистая пена окатила приваловские брюки.

Где-то далеко хлопнула дверь.

— Семенна-а-а! — донесся откуда-то из коридора противный бабский голос. — Тут кто колдует? Охренели совсем? У меня анализ!

— Ты че? — раздался другой голос, тоже бабский и тоже мерзкий. — А, да, точно — колдуют! Машка небось, сучара драная!

«О черт», — только и сказал Саша, запоздало понимая, куда его занесло. По всему выходило, что он попал в лабораторный корпус. Тут работали в основном противные бабы климактерического возраста, с соответствующим норовом. Общаться с ними даже по рабочим вопросам было тяжело. А сейчас он влип капитально. Колдовать в пределах лабораторного корпуса посторонним категорически запрещалось во избежание порчи результатов анализов. Оказаться виноватым перед склочными и ябедливыми бабами ой как не хотелось.

— Слышь, Валька, — опять раздался тот же мерзкий голос, — это из коридора, похоже! Вектор магистатум оттедова тянет! Я ща посмотрю…

Саша заметался. Будь у него побольше времени, он мог бы успеть убежать. Но дорогу преграждал дурацкий диван, а опасность была близко: в коридоре раздались шаги. Грымза вышла на охоту, и дичью был он, Привалов.

От ужаса ему захотелось исчезнуть — так, чтобы с концами, чтоб не нашли.

— В курилке! — закаркала старая ведьма. — В курилке кто-то!

— Если Машка-сучка ведьмачит, я ей патлы вырву! — пообещала вторая мымра.

Перепуганный Привалов попытался вспомнить хоть какой-то учебник реализационной магии. В памяти всплыла только старинная рукопись на шумерском, которую он видел в библиотеке под стеклом. Заклинания там были какой-то термоядерной силы. Но выбирать не приходилось. Саша набрал воздуху в грудь и на одном дыхании прочел длинную фразу, похожую на неприличную скороговорку, концентрируя внимание на одном — исчезнуть.

Заклинание сработало. Привалов исчез. Не сделался невидимым, не скрылся, не превратился во что-нибудь — а именно исчез. С концами.

Ощущение, что тебя нет, было очень странным. Саше понадобилось минуты две, чтобы пообвыкнуть. За это время вредная тетка дотащилась-таки до тупика.

— Валька! — крикнула она. — Тут кто-то диван поставил!

— Точно, Машка, — прошипела вторая мымра. — Она мягонькое любит. Посмотри в стене: там она прячется!

Привалов ощутил дуновение магии. Оно прошло сквозь то, что было когда-то им, впиталось в стены, отразилось обратно.

— Неа! — крикнула тетка. — Нет никого!

— Не могет быть, чтоб не было… — начала вторая. Саша этого уже не услышал: ему до такой степени захотелось убраться отсюда, что он нырнул в стену глубже и проскочил в другое помещение.

Это была маленькая комнатка без окон, набитая разнообразным хламом. Привалов принялся было его рассматривать, но тут его пробило: надо бы сначала разобраться, что с ним, а главное — что делать и с чего начать.

Через полчаса опытов и размышлений выяснилось следующее. Александр Иванович Привалов представлял собой точку в пространстве. Самому Привалову казалось, что он должен быть похож на крохотный золотистый пузырек, но никаких оснований для этого не было. Точка была невидима — в хламовнике нашлось зеркало, в котором Саша честно попытался отразиться. И не смог. Зато сама эта точка отлично видела, причем даже без света — достаточно было захотеть, и открывался обзор. Слухом она обладала тоже. Перемещаться она могла с любой скоростью, материальные препятствия ее не останавливали.

Что именно с ним произошло, Привалов понимал. Страстно возжелав исчезнуть, он нечаянно произвел над собой полную сольвацию. То есть обратился в чистую идею — или, как в последнее время стало принято выражаться, в информационный объект. Вообще-то полная сольвация чего бы то ни было считалась уровнем магистерским.

Сольвировать же самого себя без риска для жизни и здоровья могли разве что корифеи уровня Жиана Жиакомо. Но Привалову подфартило: он умудрился проделать смертельно опасный трюк на чистом испуге.

Что делать дальше, Привалов тоже понимал. Необходимо было себя коагулировать до материи. То есть сделать то самое, что он уже проделал с диваном. Проблем было две. Во-первых, у Саши не осталось ни капли магии: сольвация выгребла все до донышка. Во-вторых, ему не хотелось коагулироваться. Существование в идеальной форме было легким и приятным, а главное — открывало массу возможностей. Привалов был практически уверен, что второй раз на такую эскападу он никогда больше не осмелится. В общем, по-любому выходило, что торопиться обратно не стоит.

Придя к такому выводу, Саша попытался было преодолеть следующую стену. Увы, на ней стояла мощная магическая защита. Самого Привалова она остановить не могла — он был чистой сущностью, не подверженной никаким воздействиям. Но ему мешало что-то постороннее. Чувство было такое, будто он пытается протиснуться через ряд вешалок с шубами: что-то все время цеплялось и тормозило.

Сконцентрировавшись на этом, Привалов ощутил, что от него отходят какие-то длинные прозрачные нити, тянущиеся непонятно куда.

Саша немного подумал и принялся перебирать заклинания видения форм. Это была единственная область магии, в которой он что-то понимал: видение форм позволяло быстро писать программы. Что интересно — в этой области у него все получалось относительно неплохо.

Первое же заклинание — превращающее картинку в код — сработало. Нити оказались заклятьями.

Первое, болтающееся под самым носом — если бы у него был нос, — было похоже на старую коричневую изоленту. Это был тот самый, повешенный на него друзьями липун — бегать в буфет за едой для всех. Приклеен липун был небрежно, грубо. Похоже, Корнеев не врал: эту штуку оставлять надолго не планировали. Но таскать на себе эту дрянь было противно. Саша начал было вспоминать способы уничтожения заклятий, но ничего не потребовалось: как только он захотел от него избавиться, лента отклеилась, после чего сморщилась и исчезла.

Дальше он увидел аккуратный, казенного вида проводок. Это был пропуск в Институт, оформленный Деминым. Его Саша трогать не стал. Зато тут же, рядом, он увидел что-то вроде грязной пеленки, оказавшейся приворотом от Стеллы. Сделан приворот был грубо, неумело — Стелла была слабенькой ведьмой. Однако на то, чтобы охомутать наивного Привалова, этого хватило. Саша подумал, стоит ли избавляться от приворота и сможет ли он после этого со Стеллкой жить. Пока он думал, тряпка отцепилась сама и мгновенно истлела. Ничего особенного в этот момент Привалов не ощутил: так, дернулось что-то.

Рядом болтался витой шнурок. Там все оказалось сложно — одна нитка вела в комитет комсомола, другая — в первый отдел. Третья, как ни странно, тянулась к Алле Грицько. Саша провел вниманием до конца нитки и узнал две вещи. Во-первых, то, что Аллочка спит с новым деминским заместителем, товарищем Овчинниковым. Вторым неприятным открытием стало то, что Алла еще и докладывает ему об обстановке в коллективе, причем много присочиняет и перевирает. Саша подумал-подумал, да ниточку ту и оборвал. После этого проходить через стенки стало существенно легче.

Привалов выбрался из подсобки и оказался в зале с большим овальным столом, креслами и какими-то кубками на полках. Выглядело все это весьма импозантно. Саша не вполне точно представлял себе, что значит это слово, но чувствовал, что оно тут уместно. Во всяком случае, ему здесь понравилось. Он завис над столом и расслабился.

Через некоторое время в зале началось какое-то шевеление. Из кубка выплыла астральная лярва, напоминающая помесь медузы с кальмаром. Приблизилась к Саше, покрутилась, отъела болтающуюся ниточку от Аллы. Саша даже не пошевелился: лярва была порождением низшего астрала — для него, высокой ментальной сущности, совершенно безопасным.

Потом из батареи выбрались двое домовых гномов[58]. Они деловито разложили на полу газетку. Один достал откуда-то два грязных голубиных яйца и кусок вареной колбасы, от которой несло ужасом и смертью. Любопытствуя, Привалов приблизился и уловил ауру жутких мучений крысы, угодившей в промышленную мясорубку. Другой достал бутыль — похоже, с гидролизным спиртом, чем-то отравленным дополнительно. Гномам, впрочем, было все равно. Оба приложились к горлышку, закусили яйцами, а колбаской занюхнули. После чего наскоро прибрались и скрылись в батарее.

Вися над паровым краном, Привалов вдруг подумал о Дрозде. Вообще-то его тезке пришлось куда туже, чем ему самому. Но Привалову и в голову не приходило пожалеть несчастного киномеханика или как-то ему помочь. Напротив, Саше казалось, что тот пострадал справедливо, ибо был мещанином, циником и мелким человечком. Однако же — Александр даже удивился этой мысли — Дрозд никогда не делал Саше ничего плохого. Стрелянные до получки трешки и пятерки он неизменно возвращал с благодарностью, заклятий на него не накладывал, начальству не стучал. Несколько раз выручал по мелочи и один раз по-крупному: соврал Стелле по телефону, что они с Приваловым бухнули и теперь тот лежит в лежку. В то время как Саша в последнем приступе молодости пытался проводить до дому практикантку Галю из кивринской лаборатории. С Галей у Саши ничего не вышло, да и не могло выйти. Но Дрозд вообще-то сильно рисковал: врать по телефону ведьме, даже такой слабенькой, как Стеллочка, было для обычного человека делом опасным. И тем не менее Саша относился к Дрозду презрительно. Потому что он был обычным мещанином и не имел отношения к науке. То ли дело великий Ойра-Ойра… Привалову стало как-то неловко.

Тут вспыхнуло зеленое пламя, и во главе стола возник Кристобаль Хозевич Хунта.

Саша застыл над столом, с ужасом ожидая, что великий корифей его увидит и прихлопнет, как муху. Почему он приписал Кристобалю Хозевичу такие намерения, он и сам не мог бы объяснить. Просто ему стало очень страшно.

Хунта, однако, повел глазами по направлению к батарее. Видимо, он учуял следы гномьей трапезы. Он даже встал и вытянул шею. Привалов воспользовался моментом и метнулся в угол. Там была паутинка, которую украшал крохотный засохший трупик мошки. Саша спрятался за его астральной тенью.

Кристобаль Хозевич еще раз осмотрел помещение, снова устроился на председательском месте и неожиданно громко рыгнул. Изо рта вырвались языки огня, а когда пламя потухло, слева через стул от Хунты появился какой-то мужчина в грязной телогрейке. Саше сначала показалось, что у него измазаны руки. Потом он понял, что они синие от татуировок.

— Вечер в хату, братуха! — начал было синий каким-то разнузданным голосом, но Хунта, брезгливо поморщившись, щелкнул пальцами, и тот заговорил по-другому:

— Уважаемый Кристобаль Хозевич. По центру «Инновационные технологии»[59] имею сказать следующее. Документы из райкома получены, вопросы с товарищем Орджоникидзе решены в положительном смысле. Наши партнеры — «Конверсия» и «Старт». Предполагаемая схема…

Хунта насладился воспитательным эффектом и еще раз щелкнул пальцами.

— В общем, берем кредит, обналичиваем, закупаем браконьерскую, ваши бодяжат имитатом, сбыт на Лехе. Мои пять, Лехе четыре. На тушки цельные мороженые есть интерес.

— У меня нет интереса, Васюта. — Хунта качнул головой. — Что с «Конверсией»?

— Ну формально как бы пока как-то так, — неопределенно высказался синий. — Работаем.

— Васюта, я не понял тебя, — сказал Кристобаль Хозевич таким голосом, что Привалов аж сжался, хотя сжиматься-то было уже и нечему. — Ты мне что сейчас сказать хотел, Васюта? Что я тебе дал пятьдесят тысяч, а ты мне за эти деньги сказал «работаем»? Это слово стоит пятьдесят тысяч, Васюта? Ты дашь мне сейчас пятьдесят тысяч, если я тебе скажу «работаем»? Или «как-то так»?

— Дайте пару минут, шеф, — зачастил синий. — В общем, так. Процесс идет. Но он идет не сразу. В конце той недели все будет, край — в начале следующей.

— Ты меня опять не понял, Васюта, — сказал Хунта ласково и страшно. — Мне не нужно в начале следующей. Мне нужно сегодня. Васюта, я работал с большими деньгами, когда твой прапрадед у папы своего в яйцах бултыхался. Деньги у людей считаются не в рублях, Васюта. Деньги у людей считаются в рублях в день. Ты мне обещал сегодня, Васюта. Если бы я получил сегодня, значит, я получил бы двадцать в день. Если я получу в начале следующей, это будет двенадцать в день. Ты видишь разницу? Она огромна. Восемь тысяч в день, вот сколько это стоит. Это даже сейчас хорошие деньги, Васюта. Ты знаешь, сколько это в долларах?

Синий набычился.

— Я не говорил — сегодня, — упрямо сказал он. — Я говорил: может, сегодня. А так вообще-то край — в начале следующей.

— Ты меня лечишь? — тем же тоном сказал Хунта, после чего выдал тираду на каком-то мерзком жаргоне, из которой Привалов не понял ни слова. Синий ответил еще менее понятно, и они принялись яростно переругиваться через стол.

Вися в паутине, Саша думал о том, что Кристобаль Хозевич, оказывается, тоже по уши замаран в каких-то сомнительных делишках — то ли в спекуляции, то ли в чем похуже. Потом ему вдруг подумалось, что Хунта вообще-то и раньше жил не по средствам. Он одевался во все импортное — за исключением разве что норковых шуб. Его никто никогда не видел в институтской столовке. Машины у него не было, потому что он плевал на запреты и трансгрессировал куда хотел — что характерно, без последствий[60]. На Восьмое марта он дарил женщинам огромные розы на длинных стеблях — настоящие, не магические. Пил он исключительно «Курвуазье» и «Наполеон». Не то чтобы это выходило за рамки, но требовало определенных расходов. Между тем зарплату Кристобаля Хозевича Привалов знал, поскольку обсчитывал институтскую бухгалтерию.

В восьмидесятые Хунта получал четыреста тридцать рублей — профессорскую ставку. Были еще всякие надбавки, но не так чтобы очень уж большие. Столько же получал Киврин — который, однако, ходил в тулупе на меху и пил самогон собственного приготовления, а зарплату тратил на книги.

— В общем, бабло заводим через Хачо, он хочет половину и сразу валит… — тем временем тараторил синий.

— Половину? Он там что, с колокольни сверзился? — поинтересовался Хунта.

Старинное словцо отвлекло Привалова от размышлений и он снова стал прислушиваться.

— Не, ну, он как бы у себя уважаемый человек… — начал было синий.

— Меня не интересует, кто он у себя там, — надменно произнес Кристобаль Хозевич. — Десять процентов, Васюта, десять процентов, и это край. И это скажешь ему ты, Васюта. Если будут вопросы — спроси, чем набить его чучело. Стружкой или соломой. И я все сделаю без магии. Руками. С использованием традиционных инструментов.

Привалов вздрогнул. Он на ментальном уровне ощутил, что Хунта не шутит, причем ни на малейшую дольку. Нет, Кристобаль Хозевич имел в виду именно то, что сказал.

Видимо, Васюта тоже что-то такое почувствовал.

— Не, ну так тоже не надо, — забормотал он, — Хачо не лаврушник какой-нибудь, он смотрящим был в Тамбове…

Хунта с крайним презрением махнул рукой.

— Не парь мне мозги. Да, и напомни — я его везде найду. В родном селе — в первую очередь… Что у нас с жидами?

Саша от удивления чуть не выпал из-под защиты паутины. Он отлично знал: это слово нельзя произносить даже в шутку. Это могли только конченые подонки, фашисты, черносотенцы, мерзавцы. Даже Выбегалло, которого все подозревали в антисемитизме, ни разу не произнес этого слова на публике. Боялся, наверное. А Хунта произнес, вот только что. Совершенно спокойно, безо всяких нервов, как будто это было обычное слово. И при этом — Саша это чувствовал всей своей обнаженной сутью — опять же имел в виду именно то, что сказал.

— Да че-та менжуются. Один Абрамыч рвется в бой. Но у него сейчас эта хрень… как ее… Логоваз…

Тут Саша увидел, как в соседнем кресле появляется Володя Почкин. Был он, правда, каким-то выцветшим, цвета пыли. Приглядевшись, Привалов увидел у него на голове кепку-невидимку. От ментального зрения она, похоже, не защищала.

Хунта тоже заметил Почкина и сделал ему знак — дескать, сиди тихо. Тот кивнул и тут же громко скрипнул отодвигаемым креслом. Васюта вздрогнул, глазенки его заметались, но ничего не увидели.

— Да, кстати, — сказал он. — Шеф, можно личное?

— Отчитайся по общему сначала, — буркнул Хунта, но потом сделал благодушное лицо. — Ладно, валяй.

— Мне бы, — замялся синий, — обнал[61] маленький. Не поверишь: полторашки не хватает.

— Из-за полторашки я буду делать обнал? — не понял Хунта. — У тебя что, черви в башке завелись?

— Ну шеф, очень нужно, — впервые в голосе синего прорезались просящие нотки. — Говорю же, личное у меня. «Волгу» хочу купить. Кент продает. Все бабло собрал, полторашки нету свободной.

— Ты совсем ушибленный? Зачем тебе советское дерьмо? Через пару лет «Мерседес» купишь.

Саша зацепился мыслью за паутинку, чтобы не упасть. Он, конечно, читал «Огонек» и общие антисоветские настроения разделял, как и все приличные люди. Но в этих брошенных походя словах было столько презрения — даже не к советской власти, а просто ко всему местному, — что Саша наконец понял: Кристобаль Хозевич эту страну не любит. Как таковую. И, наверное, не любил никогда.

— Шеф, — неожиданно грустно сказал синий, — ты меня тоже пойми. Я до тюрячки водилой был, большое начальство катал. На «Волгах». И всегда думал — мне бы такую машину. Через пару лет, может, и не будет меня. Так хоть на «Волге» поезжу.

Хунта, прищурившись, вгляделся в собеседника.

— А у тебя чутье есть, Васюта, — сказал он. — Ладно. Давай бумаги.

Обрадованный синий выложил на стол какие-то бумажки, соединенные скрепкой. Хунта пристально посмотрел на них, и бумажки испарились. Вместо них появилась пачка красных десяток, перемотанная резинкой.

— Благодарствую, — искренне сказал синий.

— Гуляй, — ответил Хунта и сделал вольт.

Синий исчез вместе с деньгами.

— Что у тебя там? — бросил Кристобаль Хозевич в пространство.

В соседнем кресле нарисовался Почкин с кепкой-невидимкой в руке.

— Готово, — бодрым комсомольским голосом отрапортовал он и положил на стол распечатку.

Привалов аж высунулся из-под паутины. Распечатка была на вид знакомая, алдановская, свеженькая — прямо из АЦПУ[62]. Похоже, Почкин что-то рассчитывал на «Алдане» в его отсутствие. Некоторые навыки у него были, но чтобы Володя что-то делал без его, Привалова, помощи — это было крайне странно.

Хунта посмотрел на нее брезгливо.

— Ты мне чего принес? — спросил он. — Я что, буду в ваших расчетах ковыряться? Суть в чем?

Почкин не смутился.

— Суть, она такая, — сказал он. — Получается, что для наших нужд серьезной коррекции отсекателя не требуется. Достаточно переключить полюса. Ну то есть пустить наоборот. Раньше эта хрень отсекала мысли о деньгах, о комфорте и все такое. Все антиобщественное, короче. А после переключения будет отсекать общественное. Чтобы думали только о деньгах, комфорте, человек человеку волк и все такое. Кто не принимает новых реалий — у того шерсть. Только теперь не на ушах, а на попе. Можно жесткую сделать, чтоб бритва не брала, там коэффициентик есть поправочный…

— На попе? — Хунта издал короткий, как выстрел, смешок. — Это хорошо, Вова, что на попе. Нам теперь не публичный позор нужен, а тайный. Чтоб лошара знал, что он лошара. Но строго про себя. Особо жесткой тоже не делай, — распорядился он, — пусть бреются… — усмехнулся он. — А ты уверен, Вова? Да, кстати — Привалов знает, что ты на его машине что-то обсчитывал?

Володя гаденько ухмыльнулся:

— Я Сашу погулять отправил. Он мое указание выполнять не захотел, сученыш мелкий. А я на него морок навел. Надеюсь, его в виварий не занесет. А хоть бы и занесло. У нас там василиски некормленые.

— Ты кретин, Вова, — ровным голосом сказал Хунта. — У меня договоренность о публикации в Magical Research Announcements[63]. О методе трансцензуса Хунты. Скажи, Вова, ты мне доработаешь метод трансцензуса?

Вова наглости не растерял.

— Шеф, да зачем вам это? — вытаращился он. — Сейчас все дела по коммерции и по разборкам…

— Ты действительно идиот, Вова, — заключил Хунта. — Ты на Запад будешь ездить как советский коммерс? Я — нет. Мне нужна нормальная позиция. А единственная нормальная позиция, которую дают людям из этой страны, — научная. Науку мне сейчас делает Привалов. И он мне нужнее, чем ты, Вова. Таких, как ты, — вагон. Я с улицы возьму какого-нибудь мелкого подонка и за три дня всему научу. А таких, как Привалов, — один на институт. Это я тебе, Вова, говорю как математик.

— Шеф, да чего с ним случится? Насчет василисков — это я шутканул. К слову пришлось, — попытался отбояриться Володя.

— Нет, Вова. Это тебе не к слову пришлось. Это тебе к тому пришлось, что ты, Вова, сейчас пойдешь Привалова искать. Найдешь. Извинишься…

— Перед лошарой извиняться? — взвился Почкин и тут же захлопнул рот со стуком зубов: Хунта прижбулил его стандартным, но сильным вольтом.

— Если я тебе, Вова, велю извиниться перед лабораторным хомячком, ты пойдешь и попросишь у него прощения, — сообщил Хунта ровным голосом. — Так вот. Ты найдешь Привалова, извинишься. Включишь теплоту. Посидишь с ним. Выпьешь, если что. И только потом переведешь разговор на статью по методам трансцензуса. А когда он загорится — активируешь на ударный труд. В одно касание, вплоть до тетануса. Ночь пускай посидит, но чтобы завтра было готово.

— А Стеллка? — напомнил Володя.

— Вот сам к ней и сходишь, Вова. Или Эдика попросишь. Или бригаду кадавров пошлешь ее трахать! Но чтобы Привалова никто не отвлекал! Потому что отсекателем ведает Модест. И он может переключить его хоть завтра. После чего Привалова придется долго приводить в себя. Ты хоть это понимаешь, Вова?

— Понимаю, — буркнул Почкин.

— Выполняй, — сказал Хунта и Почкина не стало.

Кристобаль Хозевич достал папку с бумагами и в них углубился.

Привалов тем временем напряженно думал. Статья о численном методе Хунты у него была почти готова. Собственно, там осталось довести до ума одно преобразование. По этому поводу Саша хотел посоветоваться с Хунтой, потому и тянул.

Теперь же он принялся вспоминать историю совместного научного творчества с самого начала.

Математический талант у Саши был. Школьником он брал места на олимпиадах. Но дальше дело как-то не шло. Других детей обхаживали, зазывали в спецшколы и маткружки. На Сашу смотрели как на муху в супе, даже когда вручали почетные грамоты. В чем дело, он не понимал, но отношение чувствовал.

Дальше все шло как-то ни шатко ни валко. Попытка поступить на матмех оказалась неудачной. Саша закончил ЛЭТИ[64], отработал год инженером-электронщиком, потом его занесло в программирование. Снова заняться математикой подбил его Кристобаль Хозевич, пытавшийся решить численными методами одну заковыристую задачку. Привалов нашел общее решение, причем почти случайно. Хунта умилился, подсказал пару интересных моментов и посоветовал оформить статью, которая и вышла в институтском сборнике под двумя фамилиями.

Перебирая все последующее, Привалов был вынужден признать, что Кристобаль Хозевич его особенно не обижал, результаты оформлял как совместные и по-почкински себя не вел. Просто все эти публикации лично Привалову ничего не приносили. Хунте вроде бы тоже. Так что Саша особенно не гордился почестями, считая их ничтожными. К тому же себя он ценил невысоко, и по сравнению с великим и ужасным Хунтой считал себя побрекито локо[65]. Оказалось, что Хунта придерживается иного мнения. Саша даже немножко загордился. Пока не вспомнил, что, оказывается, Хунта все это время что-то знал и готовился. Чего Саша, оказывается, и в душе не имел.

Тут ему пришло в голову, что он вообще чего-то не знает. Чего-то маленького, важного и главного, что знают абсолютно все вокруг. И поэтому он всю жизнь гробится на чужой успех, а все вокруг над ним смеются, гоняют за бутербродами, присваивают его результаты и имеют его жену. Потому что им ведом какой-то секрет, который ему не рассказали. Может, родители, а может, в школе. Или, может, рассказывали, да он не понял.

Саше стало ужасно жалко себя. От этого чувства его потянуло вниз, к полу — и он выплыл из-под мушиной ауры.

Внезапно Хунта поднял голову. В глазах его вспыхнули желтые искры.

— Кто здесь? — сказал он, складывая пальцы в какую-то сложную фигуру.

Привалов, жутко перепуганный, бросился прочь — сквозь стену. Стена пропустила его с трудом, но все-таки пропустила. Однако сзади раздался зловещий шорох. Обернувшись, Саша увидел какую-то сеть с крючками, которая вылезала из стены и тянулась к нему. Он понял, что это ловчее заклятье Хунты, и тут же проскочил через другую стену, потом пулей полетел в пол, сжавшись до размеров атома водорода, пересек какую-то заколдованную полосу, потом наткнулся на охранную магическую решетку, которая отшвырнула его в сторону. Сеть в нее врезалась. Решетка выгнулась, и два заклятья начали рвать друг друга. Сущность Привалова пролетела между ними, замирая от ужаса.

Потом он попал в какой-то темный колодец, еле увернулся от блестящей золотой змеи — и, наконец, вылетел куда-то, где почувствовал, что за ним никто уже не гонится и можно не бояться.

Первое, что увидел Привалов в новом месте, — это стограммовую жестянку растворимого кофе «с папуасом». В Соловце его не бывало в принципе, в Ленинграде — в принципе бывал, но Саше принципиально не попадался. Стелле иногда присылали родители, но в прошлом году растворимый кофе пропал даже в столицах. Саша потянулся было к дефициту и тут же отлетел на метр — такой силы чары были наложены на банку. Присмотревшись, Привалов заметил аккуратную этикетку: «Проклятье неизвестной конфигурации. Бризантность 75[66], фугасность 1,8[67], роковая неизбежность 80.

Расшифровке и снятию не поддается. Наложено Розалией Адамовной Пересунько (род. 1919 г. Винница), природной ведьмой, против соседей по коммунальной квартире».

Немного отодвинувшись, он увидал и другие предметы — пятилитровую банку с огурцами домашней закатки, банку поменьше, темного стекла, из-под импортного пива, потрепанную книжку Булгакова «Мастер и Маргарита», индийский чай в железной коробке… Все это было снабжено пояснениями и комментариями — когда и где это было заколдовано и с какой целью. В основном это были разного рода проклятья и зложелания.

Куда он попал, Саша понял почти сразу: его занесло в отдел Заколдованных сокровищ. Видимо — тот самый, о котором упоминал Янус и не захотел говорить Выбегалло.

Вывод дался ему просто, по логике: помещения были битком набиты сокровищами, и все они — Саша теперь это ясно видел — заколдованны. Колдовство было, как правило, нетривиальным и чаще всего смертоносным. Что интересно — с номинальной стоимостью вещи сила колдовства коррелировала слабо. Например, на старинном золотом перстне с сапфиром висело слабенькое пожелание мук совести тому, кто его присвоит. Зато копеечная пластмассовая заколка была запрятана в прозрачный футляр из бронестекла, тщательно прикрепленный к полке никелированными зажимами. Надпись внизу гласила: «Заклятье на рак матки. Бризантность 98, фугасность 4,5, роковая неизбежность 100. Подарок свекрови».

Проплывая мимо турецких туфель на каблуках, Саша обмысливал открывшиеся ему тайны. В принципе, несмотря на все успехи математической магии, волшебство было и оставалось наукой экспериментальной. При этом от старых магов ждать новинок не приходилось: большинство используемых ими заклятий было известно еще в Вавилоне и Халдее. Тем не менее принципиально новые решения откуда-то брались, причем довольно регулярно. Привалов слыхал, что их «ищут в народе», но не представлял себе, как это технически. Теперь ясности в этом вопросе добавилось. Стало также понятнее, почему отдел Заколдованных сокровищ так тщательно прячут.

Непонятно было, что делать дальше.

Он проплыл сквозь несколько стен, пока не наткнулся на дверь, оказавшую существенное сопротивление. Тормозом оказался тот самый витой шнур. Пришлось оборвать обе оставшиеся нитки. Потом содралось какое-то очень тонкое заклятье, приклеенное, казалось, к самой коже души. Наконец, Привалов вырвался из стены и попал в зал с низким потолком.

Почти все пространство занимало сложное устройство непонятного назначения, напоминающее старинную радиостанцию: какие-то стойки, пульты, провода с бахромой пыли и все такое. Единственным элементом, выбивающимся из общего стиля, было жестяное ведро, к которому были прикручены трубки. Заглянув туда, Саша удивился: в ведре лежали горкой кусочки какого-то темного вещества, некоторые — со следами зубов. Движимый любопытством, он снизился над ними — и ощутил ветерок, дующий в дно ведра. Не чуя худого, он опустился чуть ниже. Ветерок превратился во что-то вроде мощного течения. Привалова захватило и потянуло вниз. Он понял, что дело плохо, и попытался усилием воли выскочить из ведра. Не получилось: его тащило и всасывало. Несколько запоздалых рывков только усугубили ситуацию.

— Помогите… — в отчаянии попытался закричать Привалов, поглощаемый механизмом.

В воздухе внезапно возникла мысль, которую Привалов воспринял как досадливую. Потом чья-то могущественная воля выдернула его из ведра и коагулировала в материю. Процесс был мгновенным, но крайне неприятным. Казалось, его запихнули в какой-то пыльный мешок, причем узкий и тесный. На память почему-то пришло неведомо где слышанное «тело — темница души». Саша понял, что это не такая уж и метафора.

— Che cazzo vuoi?[68] — раздался голос над ухом.

Ошеломленный стремительными переменами в своем положении и плохо соображающий, Саша все-таки выдавил из себя что-то вроде «non parlo Italiano». Эту фразу ему пришлось выучить, чтобы контактировать с Жиакомо, который имел неприятную привычку посреди разговора переходить на язык Данте и Муссолини.

— Да уж понял, — ехидно заметил невидимый собеседник. — Проверяльщик, что ли, новый?

— С-с-с… — выдавил из себя Привалов.

— Che? Si? Не напрягайся, можешь говорить на своем варварском диалекте. Я тут поставил вполне приличные заклятья перевода.

Саша наконец сфокусировал зрение. Ощущение было, будто смотришь через толстое и пыльное стекло. Привалов снова почувствовал все несовершенство своего тела и тихонько вздохнул.

Но, так или иначе, глаза работали и кое-что показывали. А именно: перед ним сидел — прямо в воздухе, не заморачиваясь сотворением мебели, — невысокий старичок в красном камзоле. Половину лица занимал огромный горбатый нос, более напоминающий клюв. Волосы его — абсолютно седые, серебряные — были собраны в косичку. Картинку завершала аккуратная, будто приклеенная, бородка.

«Бальзамо», — сообразил он, наконец.

Мысли заметались, как тараканы на кухне в момент включения света. Чего ждать от великого старца, было совершенно непонятно. Вообще-то — всего что угодно: Бальзамо был древен, велик и непредсказуем. Однако у Привалова был один козырь — мелкий, но непробиваемый: он думал на русском, а Джузеппе Петрович русского не знал. Поэтому адекватно прочесть мысли Привалова — что с такой легкостью делали все Сашины знакомые — он не мог. Слова о «проверяльщике» это косвенно подтверждали: любой маг на его месте предпочел бы убедиться в полномочиях новоприбывшего самолично, а не задавать дурацкие вопросы. Впрочем, могло оказаться, что Бальзамо видит его насквозь каким-нибудь своим особым способом, а сейчас просто делает вид. Что именно видит и зачем делает — Привалов так и не додумал, потому что человек в красном камзоле заговорил снова:

— Полюса в отсекателе небось переключить хотите? Раньше разводили народец на вершках, а теперь на корешках?

— Кристобаль Хозевич говорил… — начал было Привалов, демонстрируя компетентность.

— Кристобаль Хозевич, — передразнил старик, — вообще многовато говорит. Терпеть не могу этого верткого жиденыша.

На этот раз Привалов испугался и возмутился уже не так сильно. Но достаточно, чтобы Бальзамо это почуял и рассмеялся.

— Что, мелкий, дрожишь? Чую-чую, — наконец сказал он. — Правильно. Тебе евреев полагается бояться. И чем дальше, тем больше бояться будешь. Тебе любой еврейчик — хозяин. Но это тебе. А не нам. Мы-то этих марранов душили-душили…

— К-кого? — попытался было вытолкнуть из горла Привалов. Получилось плохо, но Бальзамо понял.

— Совсем вас истории не учат, — брезгливо сказал он. — Ну ладно, мясу не положено, но ты-то вроде как допущенный? Марраны — это испанские жидочки-выкресты. Втайне ходили в синагоги свои поганые. Испанцам такого добра было не надобно. Инквизиция ими занималась. Я там консультантом работал, помню. Ежели чего — можем повторить.

— Так ведь Кристобаль Хозевич это… сам был Великим Инквизитором… — пролепетал Привалов.

— Этот-то? Инквизитором? Да еще Великим? — Бальзамо усмехнулся. — Совсем вы, ребята, нюх потеряли. Обычным доносчиком он был, на своих стучал. Когда разоблачили — спрятался. Его по всей Европе ловили. В конце концов в Россию сбежал. Местные жиды его приняли. Тогда они на русских царей работали, это потом их британцы перекупили…

Привалов чуть не застонал. Отвратительное слово «жиды» скребло по нервам, а «русские цари» прозвучало как-то совсем нехорошо. Саша поймал себя на мысли, что лучше уж корнеевские матюги, и даже без ж-ж-ж.

— Так, значит, смотрящих отозвали, — продолжал Бальзамо, чем-то гремя. — Кто прощальную речь читал? Американец или англичанин?

Мозг Саши отчаянно тупил и тормозил. Поэтому на вопрос великого старца он почему-то извлек из памяти слова призрака-Януса: «now I take my leave». Произнести вслух он их бы не смог, но Бальзамо воспоминание увидел.

— Вот так и сказал? Вот с такой интонацией? — уточнил он. Мозг Привалова где-то внутри себя сделал что-то вроде кивка, а может, поклона.

— Тогда американец, — удовлетворенно заключил Бальзамо. — Хотя теперь уже без разницы. Нам, палермцам, один хрен… — Он неприятно хихикнул и махнул рукой. — Ладно. Претензии какие есть к моей работе?

Привалов помотал головой. Ему было очень неуютно.

— Ну, в общем, как команду дадут, я полюса переключу. Золотишка только насыпьте. Хлебушек уже весь выдохся, за столько-то лет, — проворчал Бальзамо. — Будет золотишко? Или что у вас там вместо золота? Бумажки зеленые? Лучше с трупов, работать проще…

Привалов пожал плечами, всем своим видом показывая, что он человек маленький и не его это дело. Бальзамо, видимо, понял.

— Мороки-то с вами, мороки… — Старый волшебник потянул за какую-то ржавую цепь и поднял с пола толстенную инкунабулу в черной коже. — Расписывайся, что ли. — Он протянул Привалову кривой кинжал.

— К-кровью? — заикаясь, прошептал Привалов.

— Чем же еще? Давай режь, не копайся, — не терпящим возражений тоном распорядился великий.

Привалов понял, что пропал. Кровь позволяла не только идентифицировать личность человека, но и считать ауру и отпечаток мыслей. Первый же правильный проверяющий, глянув на подпись, немедленно выкупил бы Сашу со всеми потрохами. Он подумал — не лучше ли прямо сейчас сознаться в злостном самозванстве и прочих грехах, которые успел совершить. Он не знал точно, что именно он нарушил, но чувствовал, что нарушил изрядно. И влип по самое дорогое.

Но просто так сдаваться не хотелось.

— С-сейчас, минуточку, — выдавил из себя. — Не люблю крови, — брякнул он первое, что пришло в голову.

Как ни странно, но это старику понравилось.

— Это правильно, — сказал он, — у нас вот тоже крови не любили. Казнь без пролития — знаешь, что такое? Нет, жечь необязательно. — Он, видимо, углядел в голове Привалова какую-то картинку. — Разные есть способы. Вот, к примеру, гаррота[69]. Вроде бы простая штука, а ежели умеючи…

Раздался мелодичный звон. Бальзамо с неожиданной прытью вскочил.

— Сиди тут, — кинул он Привалову и исчез.

Получивший неожиданную передышку Саша обхватил голову руками и принялся лихорадочно соображать. В принципе можно было бы попробовать наколдовать кровь — ну или что-нибудь похожее на кровь. Проблема была в том, что именно кровь практически не поддавалась магической имитации. Даже у самых лучших дублей не было крови.

Он открыл инкунабулу, оказавшуюся чем-то вроде гроссбуха. Там был длинный столбик дат и разнообразные росчерки. Саша узнал хвостатый автограф Хунты, меленькие буковки Почкина, даже корнеевскую корявую лапу. Похоже, таинственный отдел Заколдованных сокровищ был местом довольно-таки посещаемым.

Саша попробовал сотворить авторучку с красными чернилами. Это получилось с первого раза. Однако при попытке расписаться линии расплылись и исчезли за полсекунды. Инкунабула была магически защищена — расписаться в ней можно было только гемоглобином.

«Рыбу… рыбочку бы», — некстати вспомнилась вечная корнеевская мольба. Корнеев, когда у него начинались проблемы с живой водой, обычно пытался спасти ситуацию заменой опытного экземпляра. Иногда это приносило пользу. Сейчас рыбочка или любое другое существо очень не помешало бы самому Привалову.

Он завертел головой в поисках чего-нибудь подходящего. Подходящего к чему и зачем, он не знал, но должно же в комнате волшебника быть что-нибудь полезное?

Мечущийся взгляд его внезапно сфокусировался на полочке, привинченной к стене. На ней стояло маленькое устройство с колбочками и трубочками. В центре стояла стеклянная чаша, которая была на треть заполнена темно-красной жидкостью, очень напоминающей по виду кровь.

Думать и гадать было некогда. Саша подскочил к полочке, вытащил чашу. Та оказалась неожиданно тяжелой. Осмыслить этот факт Привалов не успел, да и не собирался. Он сотворил заклинание фигурной проекции, спроецировал на лист подпись Амперяна и осторожно наклонил чашу над страницей.

Капля скатилась и коснулась старой бумаги.

Грохнуло так, что заложило уши. Перед глазами пробежали фиолетовые радуги. Потом стало неудобно заднице. Привалов немного поерзал и понял, что сидит на чем-то твердом и неудобном, но при этом очень знакомом.

Наконец глаза привыкли. Он находился в машинном зале. Под задницей было перегоревшее вводное устройство «Алдана».

Саша грустно посмотрел на часы. Минутная стрелка грустно свисала между цифрами «5» и «6», как бы символизируя тщету всех усилий.

— Ну ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж твою ж-ж-ж! — донеслось сверху. — Кто так трансгрессирует? Кому кишки на яйца намотать?

Саша тем временем слез, быстро открыл сейф и спрятал туда чашу. Что-то подсказывало ему, что светить таким трофеем перед дружками было бы крайне опрометчиво.

— Эй? — раздалось сверху. — Это вообще кто?

— Я это, — сообщил Привалов, не понимая, в чем дело. — Не узнал?

Затрещало, и появился Витька в кресле. Вид у него был какой-то встревоженный.

— Слы, — сказал он, — я чо-та не понял. Тебя тут Почкин искал. И вообще с тобой не все в порядке. Ты где был вообще? Где пропадал?

— Да, понимаешь, задержался я в одном месте… — начал было Саша, отчаянно пытаясь что-нибудь выдумать.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! — Витька форсировал тон, показывая, что он настроен серьезно. — Я тебя конкретно спросил. Где? Ты? Был?

Привалов, прижатый к стенке, открыл было рот — и в него влетела очередная светлая мысль. Ему вдруг пришло в голову, что он ведь совершенно не обязан отчитываться перед Витькой. Более того — ему вдруг стало непонятно, отчего это вдруг он раньше на любой вопрос любого дружбана отвечал развернуто и честно, в то время как на робкие попытки поинтересоваться их жизнью получал ответы типа «занят был» или «дела у меня». Про свои дела они всегда говорили обиняками, загадочно посмеиваясь.

Видимо, рот открылся очень удачно. Потому что в него успела влететь и вторая идея: похоже, Витька не может рыться у него в голове, что раньше ему давалось довольно легко.

Решение пришло само.

— Вить, — сказал Привалов извиняющимся тоном. — Ну я к тебе в таких случаях не пристаю, правда? Кстати, — он сделал вид, что пытается перейти в контрнаступление, — это от твоего закусона небось.

— Продристался, что ли? — спросил Витька все так же озабоченно. — Нет, ерунда. Ты че, столько времени на очке прыгал? Или задницу вытереть не мог?

— Не мог, — оскорбленно сказал Саша. — И давай закроем тему. — Он намеренно повысил голос, добавив в него немного истерических ноток.

Ситуация с бумагой в туалете в Институте была простой — ее элементарно не было. Считалось, что такой пустяк, как бумагу для подтирания, может сотворить всякий сотрудник. На практике это удавалось далеко не каждому в силу общего дефицита туалетной бумаги в СССР. Однако газету «Правда», особенно вчерашнюю-позавчерашнюю, умели создать из ничего даже младшие научные сотрудники. Правда, типографская краска пачкала кожу и оставляла на трусах черные следы — но эту неприятность все как-то переживали. В случае появления высоких гостей Камноедов доставал из заначки рулончики финского пипифакса, с наложенным на них заклятьем, чтобы сотрудники и не пытались попробовать редкую диковинку в деле. Понятно, что Привалову, с его косорукостью и неумением творить, приходилось туго: даже «Правда» у него получалась отпечатанной то на картоне, то на фанере. В конце концов он приучился брать с собой распечатку. Это обстоятельство служило неистощимым источником дружеских шуток, подначек и подколок. Но сейчас оно оказалось очень кстати.

— Закроем так закроем, — сказал Витька и тут же спросил: — А бумажку с собой взять Заратустра не позволил?

— Взял, — буркнул Привалов. — Не рассчитал количество.

— Бывает-бывает, — пробормотал Корнеев, творя какое-то заклинание, видимого эффекта не имевшее. Нахмурился, повторил еще раз. Привалов почувствовал, что его как бы касаются изнутри липкие, холодные пальцы.

— Это что такое? — покосился он на приятеля.

— Да у тебя кое-что сбито, — туманно высказался Витька. — У тебя с проходом в Институт проблемы быть могут, — добавил он уже более определенно. — Подойди к Почкину, скажи — Витя сказал, что у тебя антенна погнулась. Вот так и скажи. Он поймет. А лучше к Хунте, если найдешь его.

— Я лучше к Камноедову обращусь, — сказал Привалов, вспоминая, что Модест всегда требовал обращаться по административным вопросам исключительно к нему.

— К Камноедову не надо, — забеспокоился Витька. — Вообще, что-то ты сегодня какой-то не такой. Из-за Стеллки, что ли? Да говорю ж тебе, не стоит она того…

— Витька, — попросил Привалов. — Извини. Мне действительно не очень хорошо. Я все сделаю, но не сейчас. Давай потом поговорим?

— Ну лана, как хочешь. — Корнеев хлопнул в ладоши и пропал вместе с креслом.

Практически в ту же секунду хлопнула дверь, и ворвался Эдик Амперян. Вид у него был чрезвычайно озабоченный.

— Саша, — спросил он, — ты Почкина не видел?

— Нет, — Привалов сделал вид, что удивился. — А что случилось?

— Он пропал, — мрачно сказал Эдик. — И не просто пропал. С ним пропала одна ценная вещь… Так ты точно не видел? — Он всмотрелся в Привалова, потряс головой, потом помассировал виски. — Кстати, с тобой не все в порядке. Скажи Хунте… хотя нет, сам сделаю… — Он встал в третью заклинательную позицию и протянул руки к Привалову, нацеливая пасс.

— Погоди-погоди. — Привалов спрыгнул с вводилки и отошел в сторонку, сбивая прицел. — Я тебе разрешал надо мной колдовать?

— Саша, помолчи, — поморщился Эдик, — ты мне мешаешь.

— Эдик, — Саша снова переместился, — еще раз говорю! Я тебе не разрешал накладывать на меня заклятья!

Амперян посмотрел на Привалова как на говорящую лягушку.

— Ты чего? — спросил он. — Я же русским языком сказал, у тебя проблема. Стой на месте…

— Ты сначала скажи, в чем она, а потом колдуй, — нажал Саша.

— Я твоих эмоций не слышу, — объяснил Эдик. — У тебя, похоже, с антенной что-то случилось.

— С какой еще антенной? — не понял Привалов.

Определенно, день был необычный: Александра в очередной раз осенила идея. Неприятная, но многое объясняющая.

— Постой-ка… — сообразил он. — Вы это что? На меня заклинание повесили, чтобы мысли мои читать?

— Дурак, что ли? — вежливость Эдика куда-то испарилась. — Это всем ставят. Ты же бумаги подписывал, когда допуск получал.

— И там было сказано про мои мысли? — не понял Привалов.

— Да какая разница, что там было сказано… — Эдик вышел из позиции, сел. — Ну что ты как маленький? Теперь я буду тратить время на объяснение тебе банальных вещей. Институт — режимный объект. Сотрудники подвергаются спецпроверкам. Антенна — это заклинание, позволяющее проводить спецпроверку. Так понятно?

— Нет, — сказал Привалов. — Непонятно, почему это вдруг мои мысли доступны не только проверяющим, но и всем вообще. Тебе, например. Или ты сотрудник первого отдела? Или еще чего-нибудь сотрудник?

— Нет, ну ты чего? — Эдик отчего-то смутился. — Мысли мы не читаем. Это первый отдел. А вот чувства через нее фонят. Просто антенна так устроена… ну, в общем… я же маг. И я твой друг. Мне так проще с тобой общаться. Ты же мне доверяешь? Тогда в чем проблема?

В этот момент сознание Привалова как будто раздвоилось. Одна половина полностью соглашалась со всем, что говорит Эдик, и ей было мучительно стыдно за свое неприглядное поведение перед старым приятелем. Однако была и другая — которая говорила, что Эдик несет чепуху. Да, похоже, еще и подколдовывает, чтобы эта чепуха казалась убедительной.

Напрямую бодаться с Эдиком не хотелось: тот все-таки был сильный маг, а сегодняшней утренней сцены Привалову хватило с головой. Однако и терпеть наматывание лапши на уши не хотелось.

— Эдик, — начал Привалов наугад. — Ну конечно, ты мне друг. Ну так и я тебе друг. Мы ведь все друзья. Дружба — это же наша дружба. Она дороже, Эдик, как сам-то думаешь?

Непонятно, в чем тут было дело — возможно, в интонации, которая у Саши вышла какая-то уж очень многозначительная, — но Эдик чуть попятился, и ощущение подколдовывания прекратилось.

— И сейчас сложилось так, — продолжил вдохновленный успехом Привалов, — что без этого мне проще с тобой общаться. Ты же мне доверяешь? Тогда в чем проблема? В Почкине, что ли? Тут проблема системная. Понимаешь, о чем я?

И опять-таки: одной половиной сознания он понимал, что несет бред, говорит логически не связанные друг с другом вещи. А другая половина, наоборот, считала, что он в кои-то веки говорит что-то дельное.

— Системная, говоришь? — Эдик потер нос. — Это в каком смысле?

— В том самом, Эдик, в том самом, — сымпровизировал Саша.

— Ну-ну, — сказал Амперян, но как-то неубедительно. — Пойду я.

— Куда это ты собрался? — дожал Саша.

Эдик посмотрел на него большими глазами и закрыл дверь с другой стороны.

«И чего я?» — задумался Привалов. Точнее, об этом он думал одной стороной головы. Другая, столь ярко себя проявившая, задалась другим вопросом: а что это я только что сделал?

В этот момент в комнату влетел — непонятно откуда, но точно не из двери — попугай Фотончик. Вид у птички был лихой и придурковатый, перья взъерошены, хвост неубедительно тощ.

— Р-р-р-р-рубидий! — заорал он. — Кратер-р-р Ричи! — и тут же нагадил на распечатки.

— Ну что тебе? — устало спросил Привалов. — Сахарок?

— Прррекрасное рррешение! — одобрил попугай.

Саша полез было за сахаром, думая о том, почему Янусы исчезли, а попугай остался. По официальной версии, он был родом из будущего. После разговора с Бальзамо он в этом очень сильно усомнился. Но в любом случае — сейчас Фотончик выглядел как-то неуместно, что ли. Поэтому Привалов решил с сахарком повременить.

Попугай, однако, имел иное мнение о своей уместности. Он уселся на сейф и принялся чистить перышки.

Саша, не зная, что делать дальше, попытался было заняться чем-нибудь полезным. Посмотрел распечатки калькуляции с рыбзавода. Ничего не понял: цифры скакали перед глазами. Потом решил что-нибудь почитать. На столе лежали всего три книжки — сто раз перечитанный гарднеровский детектив, «Вокруг света» за февраль да еще сшитая распечатка «Система команд микроконтролллера i8051». Он взял «Вокруг света», открыл на середине и прочел: «Замок Бодси Манор стоит у моря. Его красный камень обдувают ветры, иногда штормовые, а чаше ласковые — такой уж здесь климат, в восточной части графства Саффолк. Когда-то им владел сэр Касберт Квилетт, и много окрестной земли принадлежало ему. Собственно, так и выглядит типовая английская помещичья усадьба…» Саша подумал, много ли у него в жизни шансов хотя бы одним глазком увидеть типичную английскую помещичью усадьбу, тяжело вздохнул и журнал отложил.

— Сахар-р-рок! — напомнил попугай.

— Да чтоб тебя… — вздохнул Привалов и полез в шкаф. Коробка оказалась совсем пустой, сахарные остатки больше напоминали мусор.

Саша зажмурился, покрутил в голове заклятья и сотворил пачку рафинада. Пачка возникла, хотя и довольно пыльная. Привалов ее вскрыл и предложил сахарок Фотончику.

— Др-р-рянь! — безапелляционно заявила птица и клевать сахарок не стала.

Привалов в сомнении попробовал сахар сам. Нет, он был вполне себе сладкий. Саша подумал и сделал себе чай. Тот получился грузинским, но в принципе это можно было пить.

Попугай слетел к чашке, посмотрел на ее содержимое одним глазом.

— Дер-р-рьмо, — сообщил он свой вердикт.

— Как же ты прав, — вздохнул Привалов и отхлебнул горячей жидкости.

На него нашла какая-то апатия. Думать о сегодняшних открытиях не хотелось. Все они были, во-первых, печальные, во-вторых, обидные, а в-третьих… в-третьих, не такие уж и открытия, если честно.

«Я знал это всегда», — снова подумала та самая, некстати открывшаяся часть головы.

«И в самом деле, — размышлял Привалов, прихлебывая невкусный чай. — Чего я такого не знал-то? Что Стеллка гулящая? Знал, чего уж теперь-то. С самого начала знал. Просто думал — выйдет за меня, дети пойдут, остепенится. Хотя — а какого черта я так думал? Да и не думал особо — так, надеялся… Что там еще? Витька на меня липун повесил, чтобы я в столовку бегал? Приходило мне в голову что-то такое. Но проверить не мог, а подозревать друзей как бы неприлично… Что меня магии не учат? Да это ежу было ясно, что не учат. И опять же: а что я мог поделать? Жаловаться-то кому? Камноедову, что ли? Хунта и Почкин какие-то дела темные крутят? Вот уж что я точно знал. Ну, без деталей. Так ведь кто они и кто я…»

Он вспомнил про «антенну». Похоже, решил он, первый отдел вешает эту штуку на всех сотрудников, чтобы следить за ними изнутри. Просто умелые маги могут пользоваться казенной прослушкой, чтобы читать его, Привалова, чувства и эмоции. А свои мысли и чувства, наверное, как-нибудь фильтруют. Тут же вспомнилось, что магическими фильтрами такого рода занимался Киврин. Все стало понятно — и как-то совсем невесело.

«А ведь у меня серьезные неприятности», — решил Саша. Он прикинул, за сколько времени его деятельные друзья найдут Почкина, потом выяснят, что тот ни при чем, порыщут там-сям и в конце концов возьмутся за него, за Привалова. Получилось, что ждать осталось совсем недолго.

Внезапно ему остро захотелось, чтобы его спасли. Чтобы разверзлись какие-нибудь небеса, оттуда вышел бы Бог в длинных белых одеждах и одним универсальным движением брови решил бы все его проблемы. Он подумал эту мысль еще немножко и понял, что представляет себе Бога в виде Саваофа Бааловича Одина.

Открылась дверь. На пороге стоял профессор Выбегалло.

Саша мысленно застонал. Со стороны мироздания, к которому он только что обратился с мольбою, это было каким-то издевательством.

— Эта… — сказал Амвросий Амбруазович. — Того… Ты Почкина не видал? — Он шмыгнул носом, копнул пальцем ноздрю и вытер его о бороду.

— Не видал, — буркнул Привалов, думая, как бы спровадить доктора наук к чертям свинячьим.

Выбегалло уставился на него своими буркалами. Взгляд был очень неприятный.

— Не нравлюсь? — неожиданно спросил он.

Привалова аж скрутило: он ощущал физическую невозможность находиться в одном пространстве с этим типом, вытирающим о бороду сопли. Выгнать его он не мог. Это не получалось даже у Почкина с Эдиком. Можно, однако, было уйти самому. Лучше всего — трансгрессировать. Привалов зажмурился, вызывая в уме заклинание.

— Эта ты погодь, — перед глазами что-то проплыло, формула пропала. Саша открыл глаза и увидел все то же: вводилку, распечатки и Выбегалло. Тот, правда, успел сотворить себе что-то вроде пня, на который и сел. По всему было видно, что он намерен расположиться здесь не на две минуты.

— Ладно же, — процедил сквозь зубы Саша и решительно направился к двери.

— Ты эта куды? — насмешливо сказал Выбегалло. Пень сдвинулся, преграждая проход.

— Туды, — сказал Привалов. — Или еще куды. Не хочу я с вами в одном помещении находиться, Амвросий Амбруазович.

— Ну и зря, — неожиданно спокойно сказал профессор. — Я тебе ничего плохого не делал.

— Не делал? А кто меня сегодня развел в женский туалет позырить? — огрызнулся Саша.

— И что?

— А то, что Камноедов мне за это мозг выжрет, — хмуро сказал Привалов. Разговор его тяготил, но прервать его он не знал как.

— И откуда он узнает? — продолжил Выбегалло.

— От вас и узнает, — не сдержался Саша.

— То есть я донесу? А зачем?

— А зачем вообще доносят? По подлости души. — Саша решил не церемониться.

— Бывает, — согласился Амвросий Амбруазович. — А скажи-ка, мон шер ами, кто тебе сегодня подлость души являл?

— Витька, что ли? — не понял Саша. — Не-а. Витька стучать Камноедову не будет. Это ж западло.

— Кто тебе сказал, что слово «западло» для него что-то значит? — произнес Выбегалло неожиданно длинную и умную фразу. Саша с некоторым опозданием заметил, что профессор говорит почти нормальным языком, без ужимок и архаизмов.

— Нормальные люди Камноедову не стучат, — наконец сказал Привалов. Он чувствовал, что вся его прежняя система убеждений стоит наперекосяк и может рухнуть от малейшего нажима. Этого ему очень не хотелось.

— Камноедову? То да. Он Овчинникову постукивает. Сам или через Аллу. Вот примерно так… — Профессор развел руками, и Привалов увидел Корнеева, подносящего Алле зажигалку к сиге.

— Хреновый у меня день, — говорил Корнеев. — Этот наш, Привалов-то, опять вытворил. Пытался через перекрытия в женский туалет заглянуть. Снизу то есть.

— Вот урод, — сморщила нос Аллочка. — Я ж теперя зайти по-малэнькому не сможу, — наиграла она невесть откуда взявшимся акцентом.

— А ты Овчинникову скажи, — предложил Витька. — Так, мол, и так, ты со мной болтала, я тебе случайно ляпнул. Ну там сама знаешь…

Изображение пропало.

— Это он когда? — зачем-то спросил Привалов.

— Это он сегодня. Хотя понять его можно. Ты его, кажись, на тот свет чуть не отправил?

— Тоже верно, — признал Саша.

— А жаль, что не отправил, — скривился Выбегалло. — Изо всей этой своры он самый гад и есть, — с какой-то старозаветной интонацией сказал он.

— А… а вы откуда знаете? — вдруг сообразил Привалов.

— В порядке наблюдений, — неопределенно ответил профессор. — И вот что я тебе скажу…

Хлопнула дверь, влетел Амперян.

— Саша, — громко сказал он, демонстративно не замечая Амвросия Амбруазовича. — Через пять минут у Хунты в кабинете. Это серьезно. В твоих же интересах.

Дверь хлопнула.

— Ну что? Пойдешь к дружкам? — с каким-то ехидным интересом осведомился профессор.

— А что делать? — Привалов уныло встал. — Какие есть еще варианты?

— Вот это другой разговор, — неожиданно довольным голосом сказал Выбегалло. — Давай-ка так. Я тебе — вариант. А ты мне — то, что в сейфе прячешь.

— Спирт, что ли? — не понял Привалов.

— Р-р-рубидий! — неожиданно закричал попугай, тихарившийся под столом. — Кр-ратер Р-р-ричи!

— Вот именно, — непонятно сказал профессор. — И думай быстрее. Или они к тебе сами припрутся. И как мартышку… — Профессор совершенно неожиданно плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу.

— Эта… — пробормотал он. — Тадыть. Же не сюи па де плю ле жур[70]. Мы простые русские сратые… — Он поднял на Привалова глаза, и тот увидел в них белую пустоту.

И в эту же секунду ему шибануло по мозгам.

Саша узрел истину, которую почему-то до сих пор не замечал. Она была проста, страшна и омерзительна.

Состояла она в том, что он, Саша, — лох. Саша не вполне понимал, что это слово значит, но чувствовал, что это самое позорное, самое стыдное, самое срамное, что только есть на свете — быть лохом, лошком, лопушком, лошариком, чмом, опущенцем, терпилой. Все эти слова сыпались и сыпались на него, и каждое жалило прямо в сердце.

И это все был он, он, он — самый жалкий, самый ничтожный, самый сопливый, самый глупый простофиля, щенявый соплюшонок, которого все всегда обманывали и обирали, и правильно делали, что обманывали и обирали, потому что он только того и заслуживал. Потому что он нищий, жалкий, безденежный, негодный, не умеющий устроиться в жизни, как все толковые люди устраиваются, ничтожный червяк, никто, ничто.

Тут же в воздухе поплыли какие-то роскошные люди, окруженные трепещущим золотым сиянием. То были настоящие Хозяева Жизни, которые Умели Устраиваться, у которых всегда были деньги, деньги, деньги, деньги, деньги, и еще всякие Возможности и Связи. Все они плевали в Привалова и мочились на него, и от этого как бы раздувались, сияли еще ярче, творили какие-то чудеса — они назывались «дела» и совершались прямо там, в воздухе, среди золотого света. Золотых людей окружали неясные, но желанные предметы — полные бокалы, розовая шампанская пена, серебристые автомобили, женщины. Женщины, женщины, женщины, которые вожделели этого золотого сияния, а над ним, над Сашей, ухохатывались, показывая пальцами на его срам.

Тут из воздуха соткалась Стеллка, нагая и очень красивая, с презрительной усмешкой на устах. Она говорила Саше, что он лох, ничтожество, что он не может удовлетворить ее материальные и половые потребности, что у него тоненький кошелечек и маленькая смешная пиписечка, а вот у других мужчин… тут же ее окружили красавцы с расстегнутыми ширинками, из которых торчали преогромные мужские орудия, тоже золотые, и все они терлись о Стеллку, а он, Привалов, чувствовал себя таким ничтожным, таким жалким… тут Стеллка захохотала и со смехом приняла в себя сразу все эти члены, и только ему, дурацкому глупому мужу, было навеки во всем отказано, послано, нагажено и им же и вытерто.

Это все было так невыносимо мучительно, что Привалов глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Ему хотелось забиться под какой-нибудь плинтус и там умереть от стыда. Даже задница стыдилась того, что она задница такого ничтожества — он чувствовал жар в ягодицах и какое-то позорное покалывание, будто там прорастала шерсть.

И вдруг все кончилось. Он сидел напротив профессора Выбегалло и не понимал, что это с ним такое было.

— Уф-ф, — сказал профессор. — Это они отсекатель тестируют. Давай-ка скоренько. Он у тебя в сейфе?

Оглоушенный Привалов решил, что выпить и в самом деле не помешает. И отпер сейф.

— Р-р-р-р-р-рубидий!!!! — каким-то совершенно не птичьим голосом заорал попугай. — Кратер Ричи!!!!

Прежде чем Привалов успел хоть что-то понять, птица кинулась в сейф — как в омут с головой.

Что-то глухо бухнуло. Из сейфа полетели мелкие перышки. Потом оттуда же вывалился дымящийся попугай и шмякнулся на пол.

— М-м-м… — только и сказал Саша.

На полу с попугаем произошли удивительные изменения. Сначала он стал черно-белым. Потом его внезапно расперло до размеров курицы. Голова стала плоской, глаза — огромными и круглыми.

«Сова», — подумал Привалов.

— Вообще-то сыч, — заявил бывший попугай, поднимаясь с пола и с достоинством отряхиваясь. — Нет, я не телепат. Просто мы, сычи, чрезвычайно наблюдательны и склонны к дедукции.

Он выдернул из плеча последнее цветное перышко, раскрыл крылья — оказавшиеся неожиданно большими — и, помогая себе ими, взгромоздился на сейф.

— Наконец-то, — сказал он. — После стольких лет попугайничанья… Да, кстати. Люцифер, — произнес он таким тоном, каким представляются в хорошем обществе.

— Очень приятно, Саша, — машинально ответил Привалов. — А… а… а как же…

— Времени мало, — перебил его профессор. — Давайте не тянуть, а то они снова включат эту гадость. Александр Иванович, передайте мне, пожалуйста, кратер Ричи. Да-да, тот самый, с рубидием.

Привалов молча полез в сейф. В голове билась одна случайная мысль: Выбегалло, оказывается, знает его отчество.

Профессор взял чашу, поднял, приоткрыл рот и осторожно стряхнул туда одну каплю.

На этот раз ничего не грохотало. Звук был, но какой-то странный, свистяще-рокочущий, будто ракета взлетела.

Выбегалло ни в кого не превратился. Скорее уж — преобразился. Бесформенная мохнатая шапка куда-то исчезла. На седой набриолиненной голове сверкнул идеальный пробор. Извозчичья борода превратилась во что-то ухоженное, обтекающее худые щеки. Сопля обернулась красивой серебристой прядью. Нелепая одежда предстала старомодным, но явно очень дорогим костюмом. Накрахмаленная сорочка нестерпимо белела, во французских манжетах сияли изумрудные запонки.

Но Привалова поразило не это. Поразили его глаза профессора — живые, сверкающие, полные ума и иронии.

Амвросий Амбруазович осторожно поставил чашу прямо на воздух. Та качнулась, но в воздухе удержалась.

— Как же все это было скучно и неприлично, — пробормотал он. — О, дьявол, на чем это я сижу… — Профессор наконец заметил пень под задницей, щелкнул пальцами и превратил его в канапе. — Смею полагать, теперь вы не против общения?

Саша заметил, что профессор перестал ему «тыкать». Это было как-то неожиданно лестно.

— Он не против, — сказал сыч тоном доктора, ставящего не очень скверный диагноз. — Он смущен. Заинтригован. И ему нравится, что вы знаете его отчество.

Привалов посмотрел на разглагольствующего Люцифера и невольно подумал, что глупый Фотончик был в чем-то симпатичнее.

Сыч вернул ему взгляд.

— Будем считать, что вы этого не имели в виду, — сказал он обиженно.

Привалов смутился и отвернулся.

— Ну, ну, — недовольно сказал профессор. — Давайте не тратить драгоценное время. Хотя насчет времени… — Он задумался секунды на две. — Да, пожалуй что… — Он сделал сложный пасс руками.

У Привалова на секунду сдавило череп — как будто он оказался под водой. Лампочка затеплилась тускло-красным. Амвросий Амбруазович посмотрел на нее недовольно, и та покорно загорелась.

— Это я время остановил, — пояснил он. — Ну, в разумных пределах. — Он не стал уточнять, в каких именно.

Саша посмотрел на профессора с боязливым уважением. Насколько ему было известно, останавливать институтское время мог только Модест Матвеевич в силу административных полномочий.

— Ну что ж, позвольте приступить, — сказал профессор, устраиваясь на канапе с удобством. — Мы с вами, Александр Иванович, некоторым образом знакомы, но я находился в стесненных обстоятельствах. Из-за чего у вас сложилось обо мне представление совершенно превратное.

— Эти сквернавцы непрерывно наводили порчу, — витиевато объяснился сыч. — Своим треклятым отсекателем.

— Да что за отсекатель такой? — не выдержал Привалов.

— Очень неприятное устройство, — мрачно сказал профессор. — Но давайте все-таки по порядку. Итак, я находился в стесненных обстоятельствах. К сожалению, тщательно наложенная порча искажает все, включая внешность и даже имя. Но поскольку сейчас я снова в форме, предлагаю познакомиться, так сказать, заново. Позвольте представиться. Филипп Филиппович Преображенский.

На переваривание новой информации Привалову понадобилось секунды две. Потом он вспомнил кино с Евстигнеевым, фразу «я не люблю пролетариата» и частушку «подойди, буржуй, глазик выколю».

— Ык, — икнул он. — Тот самый Преображенский? Который в фильме? Про собаку? Этот… Шариков? Абырвалг?

— Ах да, фильм… — поморщился профессор. — Говорил я еще тогда Михаилу Афанасьевичу: вы вот сочините, а ведь потом по этому вашему сочинению фильму поставят. И все окончательно переврут. А он смеется и говорит: главное — художественная правда. Ну и наворотил ее с три короба. Про Люцика вообще гадость написал.

— Люди бывают удивительно неблагодарны, — заметил сыч. — Я всего лишь сообщил Михаилу Афанасьевичу, что его тогдашняя супруга, по моим наблюдениям, ведет легкомысленный образ жизни…

— Давайте не обсуждать личную жизнь Михаила Афанасьевича! — перебил его профессор. — У нас свои дела есть. Александр Иванович, вам как удобнее? Сначала мой монолог, а потом ваши вопросы? Или наоборот?

Привалов немного подумал.

— Если честно… — пробормотал он.

— Да, да, вот именно честно! — поддержал его профессор.

— Если честно, — медленно проговорил Привалов, — я должен сначала вас выслушать, потом подумать, потом спрашивать. Но если совсем честно — я же слушать нормально не смогу. У меня вопросы… — он поискал слово и нашел его, — чешутся.

Филипп Филиппович посмотрел на него с одобрением.

— Правильно рассчитываете силы. Ну что ж, давайте свои вопросы.

— Вопрос первый, — начал Привалов. — Как вы попали в НИИЧАВО и почему стали… — он щелкнул пальцами, — Выбегаллой?

— Выбегалло, — поправил сыч. — Не склоняется.

— Могли бы и сами догадаться, — проворчал профессор. — Обыкновенно попал, с Лубянки. Тридцать седьмой, «дело волшебников». Я оттуда еле выбрался. Пришлось подписать кучу всяких мерзких бумажек.

— Кровью, — напомнил сыч.

— Да, кровью! А какова была альтернатива? Чтобы меня в конце концов транклювировали, как Ивана Арнольдовича? — тут же вскипел профессор, приподымаясь в волнении. — Да хоть бы и не транклювировали. Но камера! Эта лубянская камера! Грязь, хамство, отсутствие элементарных удобств! Расстрелы по утрам! Эти бесконечные расстрелы по утрам!

— Всего-то раза три и расстреляли, — проворчал сыч. — И ни разу не набивали чучело.

— Во-первых, не три, а пять раз в течение недели, — завелся профессор. — А за чучело этот местечковый комиссаришко еще ответит. Я ему этого не забуду.

— Я тоже, — не по-птичьи вздохнул Люцифер.

Привалов отчего-то решил, что речь идет о Кристобале Хозевиче.

— И ведь я здесь еще неплохо держался, — продолжал профессор гневно. — Ну, Выбегалло, борода эта мерзкая… Но я хотя бы сохранил квалификацию! А посмотрите на Мориса![71] Во что его превратили эти подонки! А Хома Брут? Какой ассистент был! И так бездарно спиться…

— Киврин, — напомнил Люцифер.

— Киврин другое дело, — тон профессора, однако же, стал менее резким. — Он подвижник, его только наука волнует. Большой ребенок. К таким даже порча ихняя не липнет. А я, увы, человек грешный. Мечтал о славе, о признании европейском… Комфорт, опять же, люблю. Не могу жить в свинстве. Вот через эти-то слабости… ну да ладно. Еще вопросы есть?

— Есть, — сказал Привалов. — Что со мной такое сегодня?

— Гм… — Профессор задумчиво потеребил бороду. Саша поймал себя на мысли, что знакомый ему Выбегалло делал то же самое, но выглядело это не как изящный интеллигентский жест, а как непристойное ковыряние в грязных патлах.

Сыч посмотрел на него укоризненно, но ничего не сказал.

— Что с вами такое… — протянул Преображенский. — А, понял. День какой-то необычный, мысли всякие в голову лезут, события странные случаются? Так?

Привалов кивнул.

— Это они вчера отсекатель отключили, — объяснил профессор. — Который блокировал определенную часть вашего разума. Ну вот она и заработала. Через недельку-другую вы бы совсем оклемались. Но недельки-другой вам никто не даст.

— А кресло под Витькой вы сегодня убрали? Ну, утром? — почему-то именно этот дурацкий вопрос вылез поперек прочих.

— Ну, я, — признался профессор не без некоторого самодовольства. — Говорю же: Витька — дрянь еще та. Я мимо его кутка без шуток не хожу.

Саша не очень понял, что такое «куток», но общий смысл уловил.

— Так это из-за вас у Витьки рыбы дохли? — уточнил он.

— Научной работе мешать нельзя, — строго сказал профессор, — даже если ее ведет отъявленный негодяй. Наука есть наука. Я бы себе такого никогда не позволил.

— Шнурки на ботинках кто ему в червяков превращал? — как бы между прочим поинтересовался Люцифер. — А спирт с ослиной мочой мешал?

— Допустим! Но в опыты не вмешивался. А рыб ему Почкин травил.

— Почкин? Почему? — удивился Привалов.

— Да чтобы Витька, не дай боже, не защитился. Ну и вообще обязан был гадить. Почкин-то ванек, как и Витька твой. А ванек, если уж подняли его до жизни настоящей, должен оправдывать доверие. То есть гадить другим ванькам и строить им пакости.

Про «ванька» Саша тоже не очень понял, но каким-то образом почувствовал, что слово это, во-первых, плохое и, во-вторых, может иметь какое-то отношение и к нему лично.

— У меня бабушка украинка, — вылетело из него. Почему — он сам не понимал, но вылетело почему-то именно это.

Профессор посмотрел на него с неудовольствием.

— Выдрессировали-то вас, — сказал он презрительно. — Украинка, тоже еще придумали. Да и не работает оно. Для них вы все равно ванек. Еще вопросы? Только не по этой теме, пожалуйста, — быстро добавил он. — Тут вы не готовы.

— Что такое отсекатель? — подумав, спросил Саша.

— М-м-м… — Профессор Преображенский снова взялся за бороду. — Тут придется лекцию читать… В общем и целом так. Отсекатель — это такой магический прибор массового поражения. Работает с мыслями. Усиливает одни за счет отсечения других. Ну вот например. До сегодняшнего дня отсекатель блокировал мысли эгоистические.

— Так называемые эгоистические, — уточнил Люцифер.

— Ну да, так называемые… — Профессор снова потеребил бороду. — О деньгах, например. Вообще о вознаграждении за труды. О том, как в жизни устроиться. Вот это вот все.

— Ну да, я по жизни лох… — вздохнул Привалов.

— Никогда! — вскричал профессор. — Никогда не смейте произносить это слово! Вы хоть понимаете?

— Ничего я не понимаю, — напомнил Саша.

— Ну да, вам-то откуда знать… Лох — это рыба.

А рыба — символ христианства.

— Э-э, я ни во что такое не верю! — возмутился Привалов.

— Вот поэтому и не говорите!.. В общем, до вчерашнего дня отсекалось все вышеперечисленное. А теперь они его переключат наоборот. То есть все будут думать только о деньгах и как устроиться.

А про остальное забудут. Ну а поскольку без этого остального тоже ничего не бывает, все будут жить в дерьме и себя за это презирать. Да вы небось сами почувствовали?

Саша вспомнил и содрогнулся.

— Еще что-то? — нетерпеливо спросил Преображенский.

— То, что я у Бальзамо видел — это и есть отсекатель? Ну вот эта штука с ведром? Там еще что-то темное лежало…

— Хлеб там лежал, — помрачнел профессор. — Ленинградский, блокадный. Его у детишек выманивали. Говорили, что хлебушек товарищу Сталину нужен, товарищ Сталин голодает… Некоторые отдавали.

— Зачем это? — не понял Саша.

— Естественная магия добровольной жертвы, — несколько невнятно сказал Преображенский. — Ну а теперь они туда, наверное, деньги засыплют. Обязательно — отнятые силой. Доллары какие-нибудь кровавые. Тоже естественная магия, только другого рода.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— По разным причинам. Например, на Эдика и Хунту отсекатель влияния не оказывает, потому что у них есть национальность, а она такие вещи блокирует.

— Ну у меня тоже есть… это… в паспорте написано… — не понял Привалов.

— То, что у вас в паспорте написано, — не национальность, а состав преступления, — строго сказал профессор. — Поэтому вы это слово даже выговорить спокойно не можете. Как и все ваньки, в СССР рожденные.

— Нет, ну почему… какой состав… какого преступления? Ну, я это… как все… русский я по паспорту, и что тут такого? — Саша развел руками.

— Вот-вот. Вы, когда говорите это слово про себя, чувствуете себя виноватым, так ведь? — прищурился Преображенский.

— Да нет же! — возмутился Привалов не вполне искренне, потому что какую-то неловкость и в самом деле ощутил. — Так Витька тоже ведь русский? Или Почкин? Да и вообще, — его вдруг охватило раздражение, — что это вообще за разговоры такие: русский, нерусский… — В этот момент он почувствовал, что профессор ему стал остро несимпатичен и даже подозрителен.

— Филипп Филиппович, — укоризненно сказал сыч, — с ними же так нельзя. У них там в голове на этом месте ужас что.

— И то верно. Откатим назад. — Профессор покрутил пальцами, колдуя.

Лампочка мигнула. Минутная стрелка на настенных часах отскочила обратно на одно деление.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— У них есть защита. — Преображенский развел руками. — Обсуждать не будем: долго и ни к чему.

— Ну хорошо, защита. А зачем они это вообще делают? И вообще — кто они? — До Саши наконец дошло, что он не понимает даже этого.

— Как кто? — ненатурально удивился профессор. — Вы же их всех знаете. Корнеев, Почкин, Хунта, Камноедов… Янусы, наконец. Они и делают.

— Нет же! Их же что-то всех объединяет? — не отставал Саша.

— Это верно. — Преображенский грустно улыбнулся. — Объединяет. Например, вы. Да-да, именно вы. Вы на них работаете. А они получают за это разные блага. И хотят, чтобы так продолжалось и дальше.

— Но я не про то… — начал было Привалов.

— На вашем уровне этого достаточно, — строго заметил профессор. — Я мог бы объяснить подробнее, но у вас, простите, на этом месте очень серьезный блок. Так что это вам не нужно. Еще что-нибудь есть? Спрашивайте поскорее, мне уже тяжеловато время держать.

— Что такое рубидий? — вспомнил Привалов. — И кратер Ричи?

— Кратер Ричи — магический сосуд. — Профессор, видимо, решил ответить сначала на второй вопрос. — Был такой Олни Ричмонд[72]. Ричи — это псевдоним, он им некоторые статьи подписывал. Занимался магической гомеопатией. Получил ряд интересных побочных результатов. В частности, выделил то, что мы сейчас называем рубидием. Он же красная ртуть. Он его принял за продукт третьей стадии алхимического делания[73], потому так и назвал. Хотя на самом деле это квинтэссенция энергии сущности. Или конденсат целевой причины по Аристотелю.

— Не понял. — Саша и в самом деле не понял.

— Его вообще ничему не учили, — напомнил сыч.

— Ах да… В общем, так. Всякая вещь имеет свое назначение. Хотя не всегда ему следует. Например, микроскоп нужен для того, чтобы изучать мелкие объекты. Если им забивать гвозди, он станет плохим микроскопом. У него разобьются линзы, например. Если им очень долго забивать гвозди, он станет просто неудобной колотушкой. Но если капнуть на него рубидием, он снова станет микроскопом. Доступно?

— Доступно, — буркнул Привалов. — А откуда рубидий берется?

— Из вещей и существ, используемых не по назначению, — неопределенно ответил Преображенский. — Избавьте только от технических подробностей, очень уж они нехорошие… В общем, красная ртуть превращает то, что есть, в то, что должно быть. Возвращает вещам их настоящую природу. Вот, скажем, я или Люцик… Вы же видели? Мы превратились в самих себя. Неиспорченных.

— А почему, когда я у Бальзамо этой штукой капнул, меня сюда перенесло? — решил выяснить Привалов.

— Ну это же очевидно! К Бальзамо вас занесло по случайности. А ваше настоящее место здесь. Вот вас и вернуло на ваше настоящее место.

Привалов посмотрел на неработающее АЦПУ, открытый сейф, распечатки на полу.

— Это и есть мое настоящее место? — с грустью сказал он.

— Сейчас — да. — Профессор кивнул. — Потому что вам на роду написано работать. Следовательно — ваше место на работе. Вот вас сюда и вынесло. На свое рабочее место. Работали бы вы в другом месте — вынесло бы туда.

— Что значит «на роду написано работать»? — Саша недоуменно посмотрел на профессора.

— То и значит. Есть те, кто работает, а есть те, кто ест. В смысле — получает от чужой работы выгоду. Это биологически задано. Ну знаете, есть кошки и мышки. Вы мышка. И даже если вы выпьете весь кратер с рубидием, то в этом смысле ничего не изменится.

Привалов скривился: речи профессора показались ему обидными и какими-то старорежимными, что ли.

— Ну, ну, не надо кукситься, — сказал Преображенский. — Я тоже, знаете ли, не орел. Так, крупное травоядное. Рога и копыта у меня есть. Но я не хищник. И тоже создан для работы. На мне, некоторым образом, пахать и пахать…

Тут лампочка вдруг с треском полыхнула каким-то жутким сиянием, а потом снова загорелась ровно.

— Бальзамо нервничает, — озабоченно сказал Преображенский. — Не нравится ему, что время стоит. Давайте закругляться. Еще один вопрос, и все.

Саша подумал секунды три.

— Что мне теперь делать? — наконец спросил он.

— Это смотря что вы решите, — сказал профессор. — Я вам некоторым образом обязан. — Он выразительно посмотрел на плавающую в воздухе чашу. — Поэтому готов помочь. Например, я могу вернуть вас к прежнему. Вы станете таким, каким были сегодня утром. Со всеми примочками и блямбами, которые на вас нацепили. Все, что вы случайно узнали, вы забудете. Пойдете к Хунте, там вас посмотрят и отпустят. Вечером вы закончите для него статью. Ну и вообще — вернетесь к привычной жизни, которая вскоре сильно изменится. Но все равно будет, так сказать, в рамках…

— Ну уж нет, — решительно сказал Саша. — Хватит с меня… — Он поискал слово, но ничего приличного на ум не приходило. — Хватит с меня вот этого всего, — закончил он.

Профессор посмотрел на него искоса.

— Однако все-таки подумайте. Это ведь ваша нормальная жизнь. Другой-то у вас и не было.

— В вашем положении это не самый худший вариант, — подтвердил сыч.

— Понял, — сказал Привалов. — А еще варианты есть?

— В принципе есть, — сказал Преображенский. — Но, к сожалению, не те, которые вы себе навоображали.

— А что я навоображал? — буркнул Саша.

— Да уж понятно что, — вступил Люцифер. — Что вас отсюда куда-нибудь заберут. В какое-нибудь особенное место, где к вам будут относиться лучше. Или дадут какую-нибудь великую силу, чтобы вы могли сопротивляться всей этой кодле. Станете могучим волшебником и всем покажете. Так?

— Ну не так… — начал было Привалов и осекся.

— Вот именно так, — сказал профессор. — Вы рассчитываете на чудо. А чудес не бывает.

— Как это чудес не бывает? — не понял Саша. — Вы же маг…

— Магия бывает, а чудеса — нет, — наставительно сказал Преображенский. — Я имею в виду настоящие чудеса. Ну например. Витька Корнеев занимается живой водой. У него в аквариуме плавает выпотрошенная размороженная рыба. Это чудо?

— Вроде как, — согласился Привалов.

— И у этой размороженной выпотрошенной рыбы жизнь — настоящая? — прищурился профессор.

— Н-не знаю. — Саша растерялся. — Ну она же двигается?

— И лягушачья лапка двигается, если к ней электричество подвести, — усмехнулся Преображенский. — Простейший опыт.

— Витька бабушку свою оживляет регулярно, — вспомнил Привалов.

— Вот именно, что регулярно, — сказал профессор. — Потому что она жить не хочет. А сделать так, чтобы она захотела — не может. Только мучает зря старого человека… В общем, забрать вас отсюда некуда. В принципе можно было бы в эмиграцию, к тому же Киврину. Он бы вас взял. Но вы же языков не знаете.

— Я по-английски читаю, — обиженно сказал Саша.

— Я не в этом смысле. Читать вы можете. Говорить без акцента — магия помогла бы. А думать по-английски — это уже нет. Жить по-английски или там по-американски — тем более. Некоторые привыкают, а вам тяжело будет. Вы ведь не мальчик уже. То есть мальчик, но в плохом смысле. По уму и по нажитому добру — мальчик Саша. Вас ведь Саша все зовут? А так — дядька в возрасте. Здоровьичко тю-тю, внешность увы-увы. В кармане пусто. И теперь уже всегда будет пусто. В вашем возрасте если денег нет — то и не будет.

Саша поморщился. Старик говорил ему неприятные вещи и явно получал от этого удовольствие.

— То есть вы ничего сделать не можете, — сказал он. — Так бы сразу и говорили.

— А вы небезнадежны, — Преображенский прищурился. — Понимаете, значит, что все эти разговоры о том, какой вы плохой и жалкий — не в ваш карман. Ну что ж, давайте конструктивно. В целом я вам сказал правду. Вы не можете противостоять этой кодле. И не сможете никогда. Вы не маг и не герой, вы обыватель. Вы не кошка, вы мышка. Но беда ваша не в этом. Мышки тоже ведь живут, иногда лучше кошек. Бывает даже так, что мышки бегают сытые, а кошка сидит голодная. Беда в том, что вы больная мышка. Запуганная и с перебитыми лапками. А вот с этим можно что-то сделать.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Я вам сказал, что если вы выпьете рубидий, то не изменитесь. Ну так вот, это было немножечко не так. То есть от капли рубидия хвоста и рогов у вас не появится. И крылышками вы тоже не обзаведетесь. И даже мужское достоинство не увеличится, извините за подробность. Вы останетесь Приваловым. Разница та, что вы станете нормальным Приваловым. Обывателем с нормальным обывательским кругозором и нормальным обывательским пониманием жизни.

— И что мне с этого будет? — спросил Саша с иронией.

— Например, вы сможете задавать этот вопрос без иронии, — серьезно ответил профессор. — И много чего еще сможете, от чего сейчас вас ломает и корежит… Ну так что? Рискнете? Или мне все-таки приводить вас в первобытное состояние? Решайте скорее, время кончается.

— Нет уж, — решительно заявил Привалов. — Только не в первобытное состояние.

— Одну каплю, — предупредил Люцифер, смотря на двигающийся по воздуху кратер. — Не переводите зря продукт.

Саша не стал отвечать. Взял кратер, очень осторожно склонил его над лицом и поймал каплю нижней губой.

Ему почему-то казалось, что на вкус рубидий окажется ужасной гадостью — то ли горькой, то ли жгучей. Ничего подобного он не ощутил. Александр слизнул каплю, и она растворилась на языке. Рубидий был чуть солоноватым, как кровь из пальца.

Он немного подумал, повспоминал заклинания, и сотворил на стене зеркало. Посмотрелся. В зеркале отразился все тот же Александр Иванович Привалов, что и был раньше. Ему даже показалось, что волос на голове стало меньше, а пузико выросло. Потом он вспомнил, что уже очень давно не смотрелся в зеркало — благо, Почкин в обмен на месячную переработку подарил ему заклинание для бритья. Привалов, пользуясь новообретенным навыком, вызвал в памяти учебник материальной магии, раздел второй. Заклинание было на первой же странице раздела, и там же имелось примечание — не пользоваться им чаще раза в неделю, так как оно способствует образованию морщин. Морщины у Александра Ивановича на лице были. Как и синие мешки под глазами, бурые пятна на плеши и прочие следы возраста и недостаточной холи. Однако стыда и отвращения к себе — привычного уже, въевшегося в поры — Привалов не почувствовал. «Вполне годный мужчина, подтянуться надо только», — сформулировал он про себя и зеркало убрал.

— Ну что, Саша, себе нравитесь? — спросил профессор.

«Саша» почему-то резануло слух.

— Профессор, вы не могли бы меня называть полным именем? — спросил Привалов.

— Сработало, — констатировал Люцифер.

— Не обессудьте, Александр Иванович, — на полном серьезе сказал Преображенский. — Инерция мышления. Минуту назад вы Сашей были…

— Давайте просто Александр, — попросил Привалов. — На Ивановича я как-то пока не готов.

— Гм-гм-гм. Ну хорошо, пусть так. Александр, у вас есть план на ближайшее будущее?

Привалов немного подумал. Собственно, даже не подумал: все было и без того очевидно, нужно было только проверить, нет ли подводных камней. На первый взгляд их вроде бы не было, кроме одного.

— В общем, разумно, — заявил Люцифер, внимательно за Приваловым наблюдавший. — Действительно, что еще вам делать в вашей ситуации. Но учтите, это займет много времени. КЗоТ пока никто не отменял. И другие вещи тоже.

— А нельзя ли как-нибудь поспособствовать? — попросил Привалов профессора. — С документами и вообще?

Тот пожевал губами.

— В принципе, — сказал он, — вы могли бы этим вообще не заморачиваться. Сейчас время такое… Но если все делать чисто… Хорошо, с Камноедовым я разберусь. Он сейчас за место держится и неприятностей ему не надо. Мне к нему все равно надо зайти, заодно и ваши вопросы порешаю…

Он тяжело поднялся с места. Лампочка снова мигнула.

— А как же время? — не понял Привалов.

— Так это ж Камноедов, у него время свое, — напомнил профессор. — Как и у меня, собственно.

Дверь закрылась и тут же открылась снова.

— Ну вот, все уладил, — довольно сказал Преображенский, усаживаясь обратно на канапе и вытягивая ноги. — Какой все-таки нудный тип этот Модест. Но, в общем, вменяемый. Проблем себе не хочет. Вот, держите. — Он протянул Александру тощую папку. — С загсом, извините, ничем помочь не могу.

— Это я сам, — сказал Привалов, просматривая документы. — Ну что ж, спасибо большое. Я так понимаю, мы расстаемся?

Профессор кивнул.

— Давайте тогда еще один момент. — Александр на секунду осекся: он никогда не вел таких разговоров. — У нас тут чаша с рубидием, — наконец, сказал он. — Она принадлежит Джузеппе Петровичу Бальзамо. Или Институту, я точно не знаю. Но мне не хочется ее возвращать.

Преображенский посмотрел на него с интересом и сделал знак головой — дескать, продолжайте.

— Я взял бы ее себе, — продолжил Привалов. — Но я слабый маг. Любой сильный маг у меня ее отнимет. К тому же я не знаю всех свойств этого вещества и что с ним можно делать. С другой стороны, вы человек благородный и не будете отбирать у меня эту вещь просто так. Иначе вы бы уже это сделали. Предлагаю разделить. Пятьдесят на пятьдесят.

Профессор улыбнулся и покачал головой:

— А вы делаете успехи… К сожалению, не могу принять ваше предложение. Во-первых, рубидий можно хранить только в кратере Ричи. Отлить его куда-нибудь в баночку не получится. Разве что пару капель и ненадолго. Но это бы ладно. Есть еще и во-вторых. Весь рубидий принадлежит Джузеппе Бальзамо. Собственно, это именно то, ради чего он работает в Институте. Не за зарплатку же советскую он себя в этом подвале похоронил.

— Зачем ему рубидий? — заинтересовался Александр. — Для философского камня?

— Нас с вами это не касается, — оборвал его Преображенский. — Высшая магия — темная магия. Во всех смыслах.

— Да уж, — добавил Люцифер с важным видом.

— Есть факт, — продолжил профессор. — Бальзамо работает за рубидий. Вы взяли целый кратер, это наработка где-то за полгода, если я все правильно понимаю. Несколько капель он, может быть, простил бы, но чашу он найдет. Он очень сильный маг, мне до него как до Луны.

И к тому же — человек эпохи Возрождения. Цельная натура, если вы понимаете, о чем я. Так что воришек он скорее всего убьет или что похуже сделает…

— Я не воровал, — искренне возмутился Привалов. — Так получилось.

— Пока что да. А сейчас вы предлагаете именно украсть. Понимаете разницу?

— А то, что они делают, как называется? — Александр набычился. — Они же тоже… всех обкрадывают. Этой своей машиной. Отсекателем.

— Допустим, — сказал, немного помолчав, профессор. — Но им такое право дала система. Вы способны воевать с системой? Я не спрашиваю, хотите ли. Я спрашиваю — можете ли.

— Вы ее и понять-то не способны, — заявил Люцифер. — Не знаете общества, в котором живете.

— В общем, кратер будет возвращен владельцу, — завершил Преображенский. — С приличествующими извинениями. Это я, так уж и быть, возьму на себя.

— Нет, — сказал Привалов, удивляясь самому себе. Пару минут назад он был бы счастлив, что кто-то берет на себя мучительно-стыдную и даже страшную вещь — объяснения в тягостной ситуации. Сейчас он печенкой чувствовал, что это неправильно.

— Что нет? — удивился профессор. — Я же вроде бы понятно объяснил…

— Нет. Я сам. Это ведь я ее взял. Я и верну, — сказал Александр.

— И что вы скажете Бальзамо? — с иронией осведомился Преображенский.

— Что было, то и скажу, — пожал плечами Привалов, опять удивляясь себе: совсем еще недавно ему бы показалось, что нужно что-то выдумывать, врать и непременно изворачиваться, потому что он виноват, а виноватому полагается изворачиваться. Сейчас ему казалось странным, что он так думал.

— А вы не боитесь, что Бальзамо превратит вас в жабу, например? — прищурился профессор.

— Страшно, конечно, в жабу-то, — ответил Александр. — Но… бояться-то зачем? Теперь-то, — добавил он.

— Страх и боязнь вы тоже различаете? Неплохо, неплохо. Что ж, к Бальзамо я вас перенесу, а то вам самому в отдел не пройти. Я могу еще что-то сделать для вас? В смысле — быстро?

— Пожалуй, нет, — сказал Привалов. — Благодарю за все.

— Что ж. Тогда удачи вам, Александр.

— Удачи, — сказал Люцифер.

Привалову ужасно хотелось спросить профессора о том, что он собирается делать дальше и куда направляется. Но теперь он понимал, что это не его дело — и если бы Преображенский хотел поделиться планами, то, наверное, поделился бы.

Видимо, что-то такое у него на лице отразилось, потому что профессор сказал — преувеличенно бодрым тоном:

— Ну, ну, не грустите. Бог даст, еще свидимся как-нибудь… Готовы предстать перед Джузеппе Петровичем?

Александр кивнул и в следующую же секунду оказался в отделе Заколдованных сокровищ с чашей в руке.

Бальзамо сидел прямо перед ним — на воздухе, без мебели. Сидел и ехидно улыбался.

Привалов запоздало сообразил, что маг такого уровня способен видеть суть вещей, а значит — все знал и понимал с самого начала.

«Просто развлекался», — догадался он.

Бальзамо кивнул.

— Старикам бывает скучно, — сказал он. Его слова сопровождались смутной картинкой, проявившейся у Привалова в уме: какая-то южная местность, высокое дерево непонятной породы и старик с посохом, сидящий на камне и рассматривающий муравьев, тащащих в муравейник жука, перебирающего лапками.

Александр вздохнул, склонился и протянул Бальзамо чашу.

Великий старец чуть нахмурил брови. Привалов понял, что он должен что-то сказать. И даже не важно что — Бальзамо все знал и понимал — а как.

— Я оказался здесь случайно и не хотел, э-э-э, нанести ущерб, — начал Александр, тщательно подбирая слова. — Я взял чашу без спроса, но не для того, чтобы присвоить. Я возвращаю, что взял, и прошу меня простить за… за причиненные неудобства, — получилось очень коряво, но это было лучшее, что Привалов смог выдавить из себя.

На этот раз Бальзамо чашу взял, хотя и с таким видом, будто оказывает то ли величайшее одолжение, то ли величайшее снисхождение.

— Ты вернул не все, — сказал он. — Тут нет четырех капель. Где они?

— Одну каплю я уронил на журнал, — признался Александр. — Я не знал, что это такое, и сделал это… — он хотел сказать «случайно», но вовремя поймал себя и поправился: —…по глупости. Две капли взяли профессор Преображенский и его сыч, без моего согласия, — сказал Привалов. — Одну выпил я.

— Это я знаю, — нахмурился Бальзамо. — И почему ты решил, что имел право выпить рубидий?

Александр почувствовал, как по спине течет холодный пот. Он отлично понимал, что Бальзамо действительно способен превратить его в жабу. Или того хуже — в Сашу.

Привалов попытался собраться с мыслями. Правильный ответ был где-то рядом, но он не мог его высказать. Об этом нельзя было говорить, совсем нельзя. Это был запрет такой силы, против которой у Привалова не было ни метода, ни приема.

Все же он попытался.

— Вы получаете рубидий из людей, — сказал он, — а я тоже человек, из которого выжали рубидий. Меня не спросили, хочу ли я его вам отдать.

Я свое вернул.

Бальзамо презрительно усмехнулся.

— Ты пытаешься сказать, — заметил он, — что рубидий добыт из твоего народа. Но не можешь, потому что я спрошу, что это за народ. Советский — так уже не говорят, у вас это вышло из обычая. А ничего другого ты сказать не сможешь. Вам запрещено быть народом, и вы на это согласились. Вы предали себя и своих предков. Поэтому вы заслуживаете того, как с вами обращаются. Но ты меня развлек. Я дарю тебе эту каплю. Можешь теперь…

Тут Александра пробило. Он внезапно понял, что ему здесь было нужно на самом деле.

— Я очень прошу, — перебил он Бальзамо, подавляя в себе сразу два желания: встать на колени и бежать без оглядки. — Еще одну каплю. Одну. Пожалуйста.

Великий старец приподнял бровь и посмотрел на Привалова очень внимательно.

— Хм-м-м… — протянул он. — Прав был этот ваш писатель насчет милосердия и тряпок[74]. Хотя все-таки странно. Почему именно он? Ты ему чем-то обязан?

— Нет, — признал Александр. — Просто… ну… остальные хоть как-то… С ним получилось очень паршиво, а я считал, что все нормально… и теперь… ну в общем… вот.

— Неубедительно, — сказал Бальзамо.

Привалов вздохнул, как перед прыжком в холодную воду. Решительно подтянул брюки и опустился на колени, склонив голову.

— Я очень вас прошу, уважаемый доктор, — сказал он. — Не для себя прошу.

— Хм, — протянул Бальзамо, щурясь. — В самом деле, не для себя просишь… и выгоды никакой себе не ищешь. Встань.

Александр неловко поднялся, машинально отряхнул брюки.

— Смотри на ладонь, — приказал волшебник.

Руку обожгло, и Александр успел увидеть крохотный пузырек с красной каплей внутри. Он тут же зажал его в кулаке — и правильно сделал, потому что оказался в кабинете Кристобаля Хунты.

Они были все в сборе: сам Хунта, Володя Почкин, Эдик, Роман. Витька Корнеев сидел в углу на своем кресле с продавленным сиденьем и курил, пуская дым между колен.

Все молчали. Сесть Александру никто не предложил.

Привалов каким-то краешком сознания понимал, что сейчас ему должно быть очень плохо — от этих страшных взглядов и этого ужасного молчания. Настолько плохо, что он должен провалиться сквозь пол или превратиться в мокрицу. Но он ничего такого не чувствовал. Впрочем, не чувствовал он и праведного негодования. Это были просто люди, которые сумели когда-то обмануть его и отъели у него большой кусок жизни. Они сделали это потому же, почему кошка ест мышей или оводы откладывает яички под кожу животным. Они были так устроены.

И еще одно он почувствовал: они ничего толком не знали. Кроме того, что он, Привалов, сорвался с крючка. Вот это они чуяли — своим насекомьим инстинктом. И намерены были снова воткнуть в него свои крючки.

«Это вряд ли», — решил Александр. Сотворил себе стул и сел.

Присутствующие переглянулись.

— Н-да, — сказал, наконец, Почкин. — И что ты теперь мемекать будешь в свое оправдание?

— Не хами, пожалуйста, — ответил Привалов.

— Ты че себе позволя… — Почкин привстал, набычился, будто собирался ударить. Напрягся и Корнеев — то ли держать Эдика, то ли поучаствовать.

— Я попросил мне не хамить, — сказал Александр, медленно проговаривая каждое слово. — Это сложно?

— Где я тебе хамил? — Володя явно собирался добавить еще что-то нелестное, но сдержался.

— Ты сказал, что я мемекаю. Козлы мемекают. Ты хочешь сказать, что я козел?

Привалов ничего особенного в виду не имел, но понял, что задел что-то, для Почкина значимое. Во всяком случае, тот как-то осекся.

— Вот только без этого давай, — пробурчал он. — Грамотные все стали. То-се за понятия…

— Ну так чего вам от меня надо? Я вас слушаю внимательно, — перебил его Александр.

— А ты не слушай, тебе сейчас слушать не надо, — вступил Хунта. — Ты говори. Рассказывай. Все… Про сегодня. Подробно.

— Я пришел на работу, — сказал Привалов. — Через полчаса перегорела вводил… вводное устройство «Алдана». — Ему показалось, что сейчас нужно говорить официально. — Техники сказали, что они смогут им заняться только завтра. Все.

— Что значит все? — Хунта повысил голос.

— Все, — повторил Привалов. — Потом я был занят своими делами.

— Какими своими делами, уродец? — снова не выдержал Почкин. — Какие у тебя свои дела?

Привалов встал и направился к двери.

— Куда пошел?! — заорал Почкин. — Тебе кто разрешил?!

— Не ори, к себе иду, — ответил Привалов, пытаясь открыть дверь. Та была то ли заговорена, то ли заперта изнутри.

— Ну че, далеко ушел? — глумливо спросил Корнеев. — Тут заклинание Ауэрса…

— Спасибо, что предупредил, — ответил Саша и принялся стучать ногой по плинтусу. На шестом ударе из-под него выскочило несколько гномов.

— Проводите меня до рабочего места, — попросил Привалов.

— Э, нет, куда… — начал было Почкин. Гномы тем временем отворили дверь, — на них, как на подчиненных непосредственно Камноедову, никакие заклинания не распространялись, — и стали делать приглашающие жесты.

— Счастливо оставаться, — сказал Александр и сделал шаг за порог. За спиной полыхнуло какое-то заклинание, но цели не достигло: гномы растянули над Приваловым защиту. Они действовали по инструкции: вели заблудившегося сотрудника на его место работы.

Тут перед Приваловым материализовался Корнеев.

— Ты чего ваще? — спросил он с какой-то презрительно-недоуменной интонацией. — Ты ж-ж-ж др-р-р ваще ж-ж-ж? Ты че себе позволяешь?! Ты, ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж, решил, с тобой цацкаться кто-то будет?

— Витька, — сказал Привалов. — Я тебя слушать не хочу. Иди… — он помедлил, подбирая приличные слова, — к своим.

Корнеев исчез, — будто кто-то утянул его за шиворот, а на его месте возник Эдик.

— Саша, тебя какая муха укусила? — спросил он почти вежливо. — Это что, из-за Стеллки?

— И это тоже, — подтвердил Александр ровным тоном. — А теперь исчезни, герой-любовник. Добром прошу.

Эдик растаял, но появился Хунта.

— Саша, — сказал он, — нам надо серьезно поговорить.

— Если насчет статьи, — сказал Привалов, — то я вам вышлю. Когда будет готово. Сейчас у меня дела, так что обещать заранее ничего не могу.

Хунта посмотрел на него, как солдат на вошь.

— Я сказал: серьезно поговорить, — повторил он.

— А какие у нас с вами еще серьезные дела? — спросил Александр. — У вас все серьезные дела не со мной. Я в ваших серьезных делах не участвую.

— Ты тут работаешь, забыл? — спросил Хунта.

— Я увольняюсь, — сообщил Привалов.

Хунта секунды четыре думал.

— Вот что, — сказал он наконец. — Даже если ты так настроен — удели нам пять минут. А потом ломай дрова, хлопай дверьми, разрушай свою жизнь…

— Хорошо, пять минут у меня в машинном зале, — разрешил Александр. Он обошел Хунту и в сопровождении гномов спустился вниз по лестнице. Какая-то часть его сознания вопила от стыда и ужаса. Но целому Привалову страшно не было — так, слегка противно.

Когда он вошел в машинный зал, то увидел все ту же компанию. Все сидели кто на чем — напряженные и злые. Привалов по привычке сел на вводилку.

— Ну и как все это понимать прикажешь? — с места в карьер начал Почкин.

— Во-первых, — сказал Привалов, — я не понимаю, что вам от меня надо. Кроме того, что вы все чем-то недовольны и хотите меня запугать. Во-вторых, — он повысил голос, заметив, что Корнеев собирается что-то сказать, — я больше не сотрудник Института. Я подал заявление, и Камноедов его подписал. Задним числом, — добавил он. — Так что этот рабочий день у меня последний. С завтрашнего дня я свободен.

— Это как же Камноедов подписал? — прищурился Хунта. — Да еще и задним числом? У него же допуск по третьей форме…

— Вот так и подписал, — пожал плечами Привалов. На самом деле он не знал, как Преображенский выбил из Камноедова бумагу, но обсуждать этот вопрос с Хунтой считал совершенно излишним.

— Выясни потом, — бросил Хунта Почкину. — Думаешь убежать, Привалов? И куда же ты побежишь?

— Бежать от кого? — спросил Привалов. — От вас, что ли? А зачем? Вообще какие ко мне претензии?

— Тут не ты с нами разговариваешь, тут мы тебя спрашиваем. — Хунта включил свой страшный свистящий шепот. — Давай, миленький, рассказывай. Или мы с тобой по-другому говорить будем…

Тут Привалов внезапно понял, что у Хунты нет никакого реального повода с ним расправляться — ни магически, ни административно. Кристобаль Хозевич просто-напросто ломал перед клевретами обычную комедию: изображал сильную личность.

— Я уже все сказал вам лично, — отбил он подачу, усилив голосом слово «лично».

— Ты мозги-то нам не канифоль, — начал Ойра-Ойра. — Мы все знаем. Про твои дела с Бальзамо.

— Ну знаете, и хорошо. — Привалов пожал плечами.

— Дела с Бальзамо? — заинтересовался Эдик. — Какие же это дела с Бальзамо?

— Никаких, — честно ответил Привалов. — Мы с Джузеппе Петровичем все закончили. Да вы у него сами спросите, если мне не верите.

— Закончили? Что закончили? — прицепился Эдик.

— Все закончили, — в том же тоне ответил Привалов. — Все вопросы к Джузеппе Петровичу.

— Ты не это самое тут, — скривился Ойра-Ойра. — Джузеппе Петро-о-ович, понимаешь, у него. Кто он тебе и кто ты ему, хоть осознаешь?

— Я много чего осознаю, — сказал Александр, — кроме того, чего вам от меня надо.

— Да др-р-р-р уже, чмошник ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж! — вдруг взвился Корнеев и взмахнул руками, творя какое-то заклинание.

Александр ощутил, что его как будто окатило ведром невидимых помоев, но они его почему-то не запачкали, только в воздухе резко завоняло тухлым яйцом.

Хунта демонстративно понюхал воздух. Поморщился, убрал запах.

— Витя, — сказал он, — если ты еще раз навоняешь в моем присутствии, я тебя превращу… — он помедлил, — во что мы его превратим, Володя? — обернулся он к Почкину.

— Во что хотите, — отбился Почкин.

— Володя, я тебя спрашивал не о том, чего я хочу, — нажал Хунта в своей манере. — Это не твоего ума дело — чего я хочу. Я тебя ясно спросил, во что превратить вот эту вонючку. Ты мне не ответил. Ты начал зубы мне заговаривать, Володя. Может, лучше нам тебя во что-нибудь превратить?

А если другие варианты попробовать? Например, выпотрошить и в аквариум посадить? Что скажешь, Витечка? У тебя есть аквариум подходящий?

— Ну что значит аквариум… — не нашел лучшего ответа Корнеев.

— Теперь ты не знаешь, что значит аквариум? Привалов, объясни этому недоумку, что такое аквариум, — как бы вспомнил Хунта об Александре.

Что-то внутри Привалова радостно взвизгнуло: Хунта избрал вместо него другую жертву, Витьку, он простит Сашу, он не будет мучить Сашу, он отпустит Сашу домой, к Стеллке…

Александр поморщился и сказал:

— Про аквариум в словаре написано. А мне пора собираться.

Все переглянулись.

— Знаешь, Саша, — сказал Ойра-Ойра, — есть формальные вещи, а есть неформальные. И ответственность бывает за них. Формальная и неформальная.

— Вот я и говорю: вы тут собрались меня запугивать, — заключил Александр.

— Мы тебя, Саша, не запугиваем, — вступил Корнеев. — Мы тебя, ж-ж-ж-ж-ж, даже не предупреждаем. Мы тебя, Сашуля, информируем. Ты понял, ж-ж-ж-ж? Ты, др-р-р, понял, что тебе, ж-ж-ж-ж др-р-р-р-р-р…

— Заткнись, Корнеев! — рявкнул Хунта. — С тобой мы еще поговорим, — пообещал он Привалову. — А с вами, — повернулся он к своим клевретам, — мы поговорим вот прям ща…

Он щелкнул пальцами, и вся компания исчезла в дыму и искрах.

И опять какой-то голосок внутри Привалова запищал от восторга. Все оказалось не так страшно, опасность исчезла, теперь можно бежать домой, к Стеллочке…

Александр подумал о Стелле. Домой идти было противно, но нужно. Он прожил с этой бабой достаточно долго, чтобы все сказать ей лично. Поговорить с сыном, если тот захочет слушать. И взять личные вещи. Кстати, найти сберкнижку. Накоплений на ней было кот наплакал, но на дорогу до Ленинграда должно было хватить.

Он еще раз осмотрел комнату. Попытался припомнить, есть ли здесь хоть одна вещь, которую он хотел бы взять. На ум не пришло ничего, кроме кипятильника. Поискал его немного и не нашел. В конце концов взял разлохмаченный томик Гарднера — почитать в дороге. В самый последний момент вдруг подумал об оставшейся в сейфе пачке индийского чая и прихватил ее тоже.

Первое время поживу у мамы, думал Александр, спускаясь по лестнице. Обзвоню знакомых, наверняка кто-то работает в кооперации. Скорее всего что-нибудь связанное с компьютерами. «Алдан» сейчас никому не нужен. Зато он благодаря работе на рыбзавод знает бухгалтерию. Нужно будет устроиться в кооператив. Хоть тушкой, хоть чучелом. Сейчас открылось окошко — теперь Привалов это видел совершенно ясно, — которое могут в любой момент прикрыть. Он и так потерял много времени. Будут ли проблемы со старым коллективом? Пожалуй, нет. Почкина и прочих он не особенно опасался: эти были сильны, только пока он считал их друзьями и зависел от их мнения. С Хунтой было все сложнее. Однако недописанная статья могла быть хорошим козырем. Закончу в Ленинграде, решил Привалов. Надо ему будет — сам проявится…

Задумавшись, он неловко повернулся и ударился бедром о чугунную батарею. И вспомнил о последнем незаконченном деле.

Он принялся стучать каблуком по радиатору. Оттуда вылез заспанный гном с седыми лохмами на ушах и подбородке.

— Саню Дрозда позови, срочно нужен, — распорядился Привалов.

Гном, демонстративно зевая, полез обратно в батарею. Александр сел на подоконник и приготовился ждать.

Дрозд появился минут через пять. На носу синел укус, на ухе виднелся отпечаток зубов.

— Ну чего, чего тебе надо? — плаксиво спросил он. — Выпить бы принес старому дружбану…

Александр зажмурился, сосредоточился и сотворил бутылку водки «Русская». Как и все сотворенное алкогольное, она не действовала: от употребления волшебного спирта можно было заработать разве что сильнейшее похмелье, но без единой минуты кайфа. Но Александр рассчитывал, что гном протупит. Для усиления эффекта он сотворил два стакана и какое-то подобие плавленого сырка.

— Налью, — сказал он, — если лекарство примешь. Рот открой.

— Вафлю сунешь, — недоверчиво сказал гном. — Или дерьмо какое…

— Выпить хочешь? — Привалов показал на водку. — Тогда делай, что я сказал.

— А, давай, — обреченно согласился гном, на всякий случай зажмурился и широко открыл рот. Оттуда сразу потащило гнильем.

— Голову запрокинь, — распорядился Александр, взял крохотный пузырек двумя пальцами и раздавил над провалом в гномьей бороде.

Капля упала.

Гномика буквально разорвало — бесшумно и яростно. Оторванный рукав курточки просвистел мимо приваловского уха и впечатался в оконную раму. Башмачок полетел к потолку и к нему прилип. А на месте маленького противного существа встал высокий блондин с тонким лицом, в джинсах и белом свитере крупной вязки. На того Дрозда, которого знавал когда-то Привалов, он был похож чисто номинально — именно это слово пришло в голову ошарашенному Александру.

Блондин потянулся, зевнул и улыбнулся. Улыбка у него была как у французского актера из большого кино.

— Не двигайтесь, пожалуйста, — попросил он Привалова. — Ву-у-у, как свет падает! Тут нужна большая выдержка. И широкоугольный объектив… Извините, немного увлекся. Спасибо огромное. Вы меня очень выручили.

— Ничего-ничего, — механически сказал Привалов, пытаясь привыкнуть.

— Нет, в самом деле. Знаете, — блондин легким движением переместил себя на подоконник, — даже не могу сказать, что хуже — быть гномом или киномехаником. То есть не в том смысле, что киномехаником быть плохо, — он защелкал пальцами, — простите, не могу найти слов, у меня мышление скорее визуальное. Ну, вот конкретно тем киномехаником, которым я был.

— Пьющим раздолбаем, — вырвалось у Александра. Ему почему-то вспомнилось, что Дрозд в свое время носился со стареньким «Зенитом» и снимал всех подряд, пока Почкину это не надоело и он не заклял оптику на отсутствие фокуса.

— Да это все мелочи, — махнул рукой блондин. — Главное, я всех боялся и не верил в свой талант. Вот это было ужасно. Просто ужасно. Я толком и не жил вообще-то… Да, я же не это самое… не поздоровался… не представился. Саша. — Он протянул руку.

— Александр, — сказал Привалов и руку Дрозда пожал. Имя «Саша» обновленному Дрозду почему-то подходило. Это было совсем не то унизительно-детское «Саша», которым Привалова кликали всю жизнь. На Дрозде это имя почему-то смотрелось как дорогая импортная вещь.

— Кстати, вы не знаете, сколько сейчас может стоить нормальная зеркалка? — Дрозд задал этот вопрос так, будто продолжал давно начатый и случайно прерванный разговор.

— Деньги-то откуда? — перебил Александр. Ему показалось, что Дрозд на радостях впал в идеализм.

— Это я найду, — махнул рукой Дрозд. — Я же гномом был, а гномы сокровища копят. Ну, знаете, с пола деньги подбирают, по карманам шарятся, ищут потерянное за вознаграждение, еще всякое… Такая, знаете ли, форма досуга. Тратить им эти деньги не на что. Так они их собирают и прячут. Некоторые захоронки я знаю. Сейчас в подвал схожу, поищу. Тысячи рублей на первое время хватит?

— Не хватит, — уверенно сказал Привалов. — Сейчас цены другие. И вообще, нужна профессиональная аппаратура и помещение под студию.

— М-м-м-да, — помялся Дрозд. — Мне не хотелось бы со всем этим возиться, — признался он и посмотрел на Александра с надеждой.

Привалов подумал для приличия секунды две и кивнул.

— Только учти, из меня коммерсант еще тот, — сказал он, переходя на «ты». — Я такими вещами никогда не занимался.

— Разберешься, — с неожиданной уверенностью сказал Дрозд, тоже переходя на «ты». — Тебе это интересно.

Александр не стал спорить. Ему и в самом деле было интересно. Даже не так: он чувствовал в себе силу, способность заниматься «всем этим» — небольшую, но реальную.

— Ну тогда я директор, — заключил он. — В Москву не поедем. Нам в Ленинград. У меня все контакты там.

— В Питер? Можно и в Питер, — легко согласился Дрозд. — В монохроме опять же поработаю. В Питере хорошо с монохромом работать. Хотя в Москве денег больше.

— И конкуренция больше, — напомнил Привалов.

— Ну, в Питере та-акие корифеи… — заманерничал Саша.

— Корифеи свадьбы снимать не будут, — сказал Привалов. — А мы будем. И фотопортреты, и детей. Сейчас богатые люди появились, им нужно свадьбу и детей. И себя на стенку.

— Ну может быть, — с сомнением в голосе произнес Дрозд. — Я думал через выставки двигаться…

— Вот там точно корифеи засели. — Александр сказал это с удивляющей его самого уверенностью. — Надо через бизнес выходить на иностранцев. Хотя это уже мои дела.

Они пошли по коридору, направляясь к лестнице. Привалов мучительно размышлял, потянет ли он бухгалтерию. В принципе рыбзаводовская калькуляция дала ему в этом плане достаточно много. По крайней мере, для того чтобы не быть грубо обманутым. «Надо взять девочку толковую», — решил он.

— Первая Профессиональная Студия, — предложил Привалов, спускаясь вниз. — Вот так и назовемся.

— А это не слишком в лоб? — потеребил нос блондин. — Хотя… Но тогда уж фотостудия. Просто студия — это мало ли чего…

— Нормально будет… — Александр с недоумением оглянулся. Каким-то образом он попал не на этаж ниже, а на этаж выше.

Похоже, кто-то колданул с пространством, решил он. Думать об этом не хотелось: мысленно он уже был в Ленинграде.

— Тут пройдем, — сказал он и пошел по коридору.

— Как-то пусто, — заметил Дрозд. — Народу нет никого.

Тревожное чувство потянуло Привалова за краешек души. Привалов его отогнал. «Скорей бы со всем этим развязаться, — подумал он, — и в Ленинград».

Краем глаза он поймал знакомую дверь: это была корнеевская лаборатория.

Ему на какую-то секунду стало жаль Витьку. Ну да, думало что-то в Александре, Витька злобный, опустившийся, матерится постоянно… ну так ведь ему тоже плохо… но ведь мы с ним пили вместе… и вообще он ведь парень, в сущности, добрый…

Дверь открылась. На пороге стоял Витька Корнеев. Какой-то очень незнакомый Витька Корнеев.

Александр сначала было подумал, что Витька успел надраться до состояния зомби. Потом понял, что прошло слишком мало времени. Похоже, решил он, тут не обошлось без очень сильного колдовства. Потому что у Корнеева были стеклянные глаза и остановившийся взгляд, полный ненависти. Мрачной, страшной, лютой ненависти.

«Беги, идиот», — застучало в голове. Вместо этого Привалов остановился. Во-первых, потому, что бежать было невежливо и смешно. Во-вторых, у него отнялись ноги.

— А вот и пришел Саша. — Корнеев ухмыльнулся так, что у Александра потек холодный пот по спине. — Очень я рад тебя видеть. По гроб жизни.

Ничего не понимающий Дрозд беспомощно оглянулся. Привалов сделал ему знак рукой — иди, мол, иди, потом догоню.

Корнеев заметил.

— Эх, — сказал он с какой-то задушевной тоской, — я бы вас обоих прихватил. Да вот беда, меня на одного только хватит. Мчись мухой, поганец, — посоветовал он Дрозду.

— В-виктор, — набрался смелости Дрозд. — Что с вами? Вы больны?

— А вот и не-е-е-ет. — Мерзкая ухмылка перекосила Витькино лицо. — Это я раньше нездоровый был…

Привалову пришла в голову мысль, что Витька свихнулся из-за какого-то неудачного научного опыта. Мысль прожила ровно секунду: что-что, а техника безопасности у Корнеева всегда была на первом месте.

Он собрался с духом и сказал:

— Корнеев. Что тебе надо?

Глаза Витька вспыхнули.

— Смерти, — сказал Корнеев ласково. — Смерти твоей хочу. Как ты моей хотел. Только я сильнее. Капец тебе. Мы тебя тут породили, мы тебя здесь и убьем.

В этот момент до Привалова наконец дошло, почему Кристобаль Хозевич его так легко отпустил. Хунта уже вычеркнул его из числа живых — и просто подыскивал того, кто сделает это на самом деле. А может, просто проверял готовность давно назначенного и заранее приставленного к нему, Александру Привалову, исполнителя.

«Не могут же они», — пискнул голосок в голове Привалова — и потух, как сырая спичка.

Дрозд издал какой-то интеллигентный, беспомощный звук. Ему очень хотелось смыться, но приличия не позволяли.

— Иди, — сказал ему Привалов. — Беги! — заорал он, видя, что Дрозд мнется.

Блондин в свитере отпрянул, споткнулся, испугался наконец, побежал. Удары ног отдавались в пустом коридоре — бум, бум.

— Благородненький какой, — еще гаже ухмыльнулся Корнеев, перебирая пальцами в воздухе. — Че, сученыш мелкий? Помнишь, что с утреца было? Закончим дельце?

— Витька, — попробовал Привалов. — Ты хоть понимаешь, что тебя замагичили?

— Опять не-е-е-ет. — Ухмылка Корнеева растянулась на все лицо, превратившись в оскал. — Меня размагичили. Намордник сняли. До чего хорошо… Я тебя всегда любил особенно, Сашуля… Страшно тебе, падаль? С родины на волю захотел? В беленькие-чистенькие? Мы вас, беленьких-чистеньких, в революцию душили-душили… кожу сдирали… глаза вилкой ковыряли… — Он подходил все ближе к оцепеневшему Александру. — В патоку шлепнуть, в патоку, все семя ваше резать, резать… Я сам подохну, а тебя не отпущу, выдрист, сучила… сволочь, вас всех нужно без конца убивать, без конца, резать, расстреливать, давить… В кипятке варить заживо, гнида барская!!! — внезапно заорал он. — Да погибнет моя душа с тобой, — начал он читать «самсоново слово», простирая руки. — Да погибнешь ты худой смертью…

Тьма начала сгущаться в коридоре, застя все: воздух, шаги, голоса.

— Витька, ну зачем? — Александр решил попробовать еще раз. — Ты же сам умрешь.

— Да это разве жизнь… Да возьмут тебя силы злые, — в голосе Корнеева прорезалось настоящее ликование.

Тьма заклубилась вокруг Привалова. Он почувствовал, как оттуда, из тьмы, на него смотрят чьи-то безжалостные, голодные глаза.

«Господи, как же глупо», — успел подумать он, когда вспыхнула желтая молния и тьма разлетелась на клочки.

— Вот примерно этого я и ожидал, — сказал профессор Преображенский, стоящий у стены в свободной позе.

— Странно было бы сомневаться, — подтвердил Люцифер, удобно устроившийся на плече профессора.

Привалов понял, что он жив, и перевел взгляд на Корнеева. Тот сидел на корточках и мелко-мелко трясся, скалясь. Сощуренные глаза его излучали черную злобу.

— Что они с ним сделали? — почему-то шепотом спросил Александр.

— С цепи спустили, — сказал профессор.

Он сделал пасс, и Корнеев застыл. Глаза его обессмыслились.

— Вот за это, — заметил Преображенский, — я их ненавижу больше, чем за расстрелы.

— Спорно, — не согласился Люцифер.

— Что с ним? — Александр никак не мог отвести глаз от Корнеева. Казалось, что даже лицо Витьки изменилось — почернело и как-то вдавилось в себя, сделавшись карикатурно-азиатским, обезьяньим.

— Вы видите перед собой, — сказал профессор тоном экскурсовода в зоопарке, — настоящего потомственного красного. Он же большевик обыкновенный в настоящем своем виде.

— Тот самый тип, — подтвердил Люцифер. Перышки его, однако, встопорщились.

— Большевик? — не понял Привалов. — Да Витька эту советскую власть матами крыл регулярно.

— Таким можно, — махнул рукой профессор. — Даже нужно. Злее чтоб были. Да и за дело. Советская власть их сдерживала. Собственно, вся советская культура на это работала — держать их в состоянии человеческом. Ну, относительно человеческом. Чтоб на улицах людей не грызли. Они еще себя покажут, как отсекатель переключат. Кровью умоетесь, пока на них снова хомут не накинут.

— Нет, ну подождите. — Александру все это не нравилось, хотелось возразить. — Витька же ученый. Гуманист. — На этом слове Привалов все-таки поперхнулся: чего-чего, а гуманизма за Витькой он и раньше не замечал.

— Гуманист… — Профессор вздохнул. — Я уже говорил, что научной работе мешать нельзя, и я себе подобного не позволял. Но вообще-то… Вы, Александр, никогда не думали, что такое Витькины занятия с точки зрения гуманизма?

— А что? Ну, живая вода, ну, рыба дохлая… Ну, допустим, жизнь у нее ненастоящая… Но гуманизм-то при чем?

— А вы представьте себе вместо рыбы человека. Выпотрошенного. А еще лучше — полусгнившего. Из могилки. Витькина вода бы на него подействовала?

— Н-наверное. — Привалова передернуло: до него начало доходить.

— Вы ведь по-английски читаете? — спросил сыч. — Как называется живой мертвец?

Александр не ответил.

— Зомби, — наставительно сказал профессор. — Во все времена создание зомби считалось одним из самых мерзких видов магии. Вот этим-то Корнеев и занимался. Точнее, разрабатывал технологию промышленного производства таковых.

Витька пошевелился. Преображенский посмотрел на него строго, и тот снова застыл.

Привалов посмотрел на своего спасителя вопросительно. Реакции не дождался и тогда все-таки сказал:

— Ну хорошо. А меня он за что? Раньше все вроде нормально было?

— А вы его за что? — напомнил профессор. — Вы сегодня с утра пытались проделать с ним ровно то же самое.

— Достал, — признался Александр. — До края достал, сил никаких не было. Оскорблял, унижал.

Я сорвался.

— Вот-вот. А с его точки зрения, это вы его все эти годы оскорбляли. Самим своим видом. Для него вы — белый. Белый значит чистый. Запуганный, заплеванный, глупый — а все-таки из той породы. Не из чертей. А им надобно, чтобы все были черти. Ну, кроме их хозяев, хозяев они боятся и слушаются. Но хозяева-то нерусские, нерусские это люди, это совсем другое дело. Большевики на русскую кровь натравлены. Чтоб у русских не было ни богатых, ни умных, ни хороших. Все должны быть такими же чертями, как они сами.

А если кто из своих, из ваньков, — и вдруг не черт? Им такое терпеть никак не возможно. Не для того их предки высшие классы под самый корень извели…

Привалов слушал эту тираду со странным чувством. С одной стороны, он каким-то местом чувствовал, что какой-то смысл в этом есть. С другой — смысл этот был ему неинтересен, а пожалуй что и неприятен. И с каждым повторением слова «русские» это чувство нарастало. «Не нужно мне этого всего», — в конце концов решил Привалов, и тут же в голове голосом Модеста Матвеевича прозвучало: «…во избежание».

— Филипп Филиппович, — сказал Люцифер, — не нужно ему всего этого. Я же говорил: у них там в голове на русской теме ужас что, открытая рана.

А он обыватель все-таки. Больно ему.

Профессор пожевал губами.

— Ну да, пожалуй. Хотя, может, сам поймет. Лет через двадцать, если выживет.

— Что значит если… — начал было Привалов, но Преображенский махнул рукой, и Александр застыл с открытым ртом.

Через пару секунд его отпустило. Он потряс головой и сказал:

— Что-то я нить потерял. Мы о чем говорили?

Преображенский показал на Витьку.

— А, ну да. Зомби, — вспомнил Александр и поежился. — Действительно ведь… Ну хорошо, а на меня его кто натравил? Хунта?

— Почему Хунта? — Профессор поднял бровь. — Это Жиакомо. Хунта просто доложился по инстанции. Думаю, без охоты. Где он еще такого математика найдет. А вот Жиан Жиакомо — товарищ ответственный.

— Товарищ? — не понял Александр. — Он же это… ну, такой?

— Господин? — Профессор поморщился. — Это для вас он господин. А так он член итальянской Компартии с 1807 года. У них там стаж в ячейке карбонариев засчитывается, — пояснил он.

Про карбонариев Привалом знал мало, но дата вызывала уважение. Он кивнул.

— Ну а «самсоновым словом» было зачем? — вспомнил он.

Филипп Филиппович посмотрел на него с неодобрением.

— Забоялся все-таки, — прокомментировал Люцифер. — А говорил…

— Ну, тут все-таки навыкнуть нужно, — употребил Преображенский редкое старое слово. — Вы сегодняшний день помните? Как вы к Бальзамо-то попали?

Александр вспомнил, как он сольвировался, спасаясь от вредных теток, и ему стало мучительно стыдно — до горящих ушей.

— А вот Жиакомо сделал правильные выводы, — закончил профессор. — Он знал, что вы в материальном теле в отдел Заколдованных сокровищ попасть не могли. Значит, вам каким-то образом удалась сольвация. Вы так и от Витьки могли сбежать. Вот он и решил не рисковать, а сразу использовать тяжелую артиллерию. Хотя вас в тот момент можно было обычным ножиком зарезать.

— Sì, così, — подтвердил Жиакомо, выходя из стены.

В ту же секунду воздух вокруг засиял красным — как будто в воздух плеснули немного огня.

Профессор прищурился.

— Щит Джян бен Джяна? — спросил он почти спокойно.

— Зеркало Галадриэли, — бросил великий престидижитатор. — Не люблю беготни и попыток спасти задницу.

— Вы здесь присутствовали все это время? — продолжил Преображенский. — В сольвированном виде или за астральной тенью спрятались?

— Вам-то какая разница? — оборвал его Жиакомо.

Витька, завидев начальство, замычал по-коровьи и зачмокал губами.

— Puzza, degenerato! — сказал великий престидижитатор, причем даже не Корнееву, а как бы в сторону Корнеева, как будто тот был табуреткой. — Даже сдохнуть с пользой для дела не способен…

А вы, — повернулся он к Преображенскому, — легко ведетесь на милосердие к малым сим. Русская интеллигентщина, — презрительно добавил он.

Профессор быстро глянул на Привалова. Во взгляде читалось: «беги, идиот».

Александр попытался дернуться. Ноги по-прежнему не слушались.

— Я все-таки был прав, когда в тридцать седьмом настаивал на вашем уничтожении, — продолжал Жиакомо, обращаясь к Преображенскому. — Вы так и не стали лояльным советским гражданином. Как это у вас говорят? Сколько волка ни бей, он все в лес смотрит.

— Ни корми, — вырвалось у Привалова.

— И это тоже, — легко согласился Жиакомо. — Так или иначе, вы нарушили наши формальные и неформальные соглашения, Филипп Филиппович. Вы это признаете?

— Соглашения, подписанные под угрозой очередного расстрела? — иронически поинтересовался профессор.

— Это непринципиально, — отмахнулся Жиакомо. — О последствиях вы были предупреждены. Что касается вас, Привалов, я должен поправиться. Сегодня я назвал вас маленьким безобидным человечком. Я вынужден взять второе слово назад. Вы маленький бесполезный человечек. То есть стали бесполезным для нас за эти сутки. Значит, и жить вам больше не нужно. Хотя Хунта просил с вами повременить, пока вы не закончите статью. Очень жаль, но придется его разочаровать.

— А меня за что? — поинтересовался сыч.

— За компанию, — без тени улыбки сказал маг. — Ну что ж, господа, не будем разводить лишних церемоний. Addio per sempre.

Он взмахнул руками.

Последнее, что ощутил Александр, прежде чем желтая молния обрушилась на него, была детская обида: это было как-то очень нечестно — умереть именно сейчас, когда он уже почти все преодолел, понял и осознал.

Молния грохнула. Привалов на секунду ослеп, оглох и ополоумел. Но уже в следующую секунду осознал, что жив и даже что-то соображает.

— Вы это прекратите, — раздалось над самым ухом.

Александр проморгался — и попятился. Между ним и Жианом Жиакомо стоял не кто иной, как Модест Матвеевич Камноедов собственной персоной.

— Вы посмели мне мешать? — голос великого престидижитатора не сулил ничего хорошего.

— Вы тут мне это не надо, — каменным голосом сказал Камноедов. — Вы тут не у себя в этой, как ее… в венте или чего у вас там. Вы тут в учреждении. За которое я несу персональную ответственность. Выйдите, э-э-э… в поле и там творите чего хотите. А не на вверенном мне участке.

— Ты забыл, кто я такой, porco cane, — буквально зашипел Жиакомо.

На Модеста это не произвело ровными счетом никакого впечатления.

— Вы лицо без полномочий, — сказал он. — А я сегодня подписал запрещение заклинаний данного класса в стенах Института. Который вы тут незаконно пытались произвести.

— Подписал? Это когда же? — злобно переспросил маг, зыркая то на Модеста, то на Преображенского.

— Вам-то какое дело? — бросил Модест.

— Такое, что я фактически второе лицо в Институте! — взревел Жиакомо.

— А такие вот аксепты, — величественно сообщил Камноедов, — мы выясним с товарищем Бальзамо Джузеппе Петровичем без посторонних.

Он развернулся и зашагал по коридору, всей спиной излучая уверенность и непреклонность.

— Ты об этом еще пожалеешь, грязный дикарь, — пообещал маг и исчез вместе с мычащим Витькой.

Ноги Привалова наконец отпустило. Он попытался пошевелиться — и с размаху сел на пол.

Филипп Филиппович посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Он испугаться не успел, — сообщил Люцифер. — Сейчас его трясти будет. От адреналина.

— А, ну да, сейчас уберем. — Профессор щелкнул пальцами, и Привалову на мгновение стало очень холодно. Потом отпустило — вместе с трясучкой.

— Так-то лучше, — сказал профессор, творя два небольших диванчика. — Вы не беспокойтесь, тут еще долго никого не будет. Жиакомины штучки.

— Я уж думал — все, — признался Привалов.

— Правильно думали, — нахмурился Филипп Филиппович. — Считайте, что свою удачу вы израсходовали надолго вперед. Теперь только трудом и потом… Ваше счастье, что Модест опасается за свое место. И правильно опасается… Вы что-то спросить хотите?

Александр помотал головой.

— Хочет, — сообщил Люцифер. — Но не будет. Он думает, что у вас с Камноедовым все-таки были какие-то отношения. И что сейчас вы с ним как-то договорились.

— То есть что я стучал Камноедову? — взвился профессор. — А хоть бы и так, — внезапно сменил он тон. — С волками жить — по волчьи выть. Хотя наши отношения были гораздо сложнее… да и не в том дело. В общем, Камноедову не нужны лишние неприятности, а Жиакомо он и так терпеть не может. Потому-то Янусы его над ним и поставили. Смотрящим от заграницы. Хотя это тоже не в тему. В общем, я его убедил, что в его интересах оказать мне услугу. Ну и вам соответственно тоже.

— Благодарю, — с чувством сказал Привалов. — Вы мне жизнь спасли… А вы что, знали, что так будет? Ну, с Витькой…

— Нет, конечно, — сказал профессор. — Обычная предусмотрительность. Мне нужно время, чтобы разобраться с местными делами, а институтские меня не любят. Вот я и уговорил Модеста, чтобы тот временно заблокировал все по-настоящему опасные заклинания. На системном уровне. Жиакомо, конечно, сильный маг, но система сильнее.

А системой пока рулит Камноедов.

— И Витька своим «самсоновым словом» меня не убил бы? — не поверил Александр.

— Я не стал проверять, — ответил профессор. — Но вы же не в обиде?

— Не в обиде, — подтвердил Привалов. — А кстати, чего это мы оба стоим? — вдруг вспомнил он.

— Раскусил, — сказал Люцифер. — Надо было быть ближе к оригиналу.

— Почти раскусил, — усмехнулся профессор. — Видите ли, Александр… Профессора здесь нет.

— Он же с вами попрощался, — напомнил сыч.

— А… а вы кто? — растерялся Привалов. — Дубли? — догадался он.

— Матрикаты, — уточнил профессор. — Почти точные копии. Дубля бы Жиакомо на раз вычислил… В общем, Преображенский скрылся. Почему — ну теперь вы понимаете, да? Нас с Люциком он оставил, чтобы мы доделали кое-какие дела. Еще и за вами велел приглядеть, пока вы еще в Институте.

Александру стало одновременно лестно и неприятно. Лестно — что профессор о нем все-таки позаботился. Неприятно — потому что… потому что… Привалов попытался сформулировать мысль, но она куда-то уползла, однако никуда не делась. Торчащий хвостик мысли был похож на слово «нечестно».

Сыч посмотрел на него с нескрываемой иронией, но ничего не сказал.

— К сожалению, — сказал матрикат, — у нас уже почти не осталось времени. Напоследок — два хороших совета. Первый. Дрозд сейчас в подвале, ищет сокровища гномов. Найдет меньше, чем рассчитывал, но наскребет кое-что. Потом он пойдет на проходную, но его не выпустят. Документов у него нет, колдовать он толком не умеет. Там его и ловите. Дальше сами думайте — или невидимостью накройте, или превратите во что-нибудь…

И сразу уезжайте оба. Сотворите какой-нибудь «жигуль», что ли. Или «Москвич», если сможете. И — ходу.

— У Дрозда документов нет, — вспомнил Александр. — И к Стеллке надо бы заехать.

— Как хотите, — безразлично сказала копия профессора.

— Понял, — вздохнул Привалов. — Лучше уедем сразу. Со Стеллкой потом как-нибудь, — решил он.

— В таком случае еще одно. — Матрикат почесал в бороде почти по-выбегалловски. — Профессор считает, что магия скоро кончится.

— Как это кончится? Вообще? — не понял Александр.

— Нет. Здесь. В бывшем СССР. Это Советскому Союзу была положена магия. А тому, что на его месте останется, хватит и деревенского ведьмовства. Всех сильных магов заберут на Запад, а слабеньких оставят без сил. Оборудование и коллекции институтские растащат и распродадут. Модест с Кербером Псоевичем все это и провернут, с участием Хунты. Ну а потом Институт или закроют, или посадят директором Наину Киевну.

— Наину? — не поверил своим ушам Привалов. — Так она же это… из мухоморов пиво гонит?

— Конверсионная продукция это будет называться, — непонятно сказал матрикат. — В общем, имейте в виду. Хотя сейчас что-то еще пока работает, так что пользуйтесь, пока можете. Но не полагайтесь. На этом все. Теперь — сами.

— А вы не могли бы… — открыл было рот Александр, но копия профессора тут же исчезла вместе с сычом, даже не попрощавшись.

Впервые за весь день Привалов почувствовал, что остался один.

В коридоре было пусто, тихо, часть лампочек не горела. Из радиатора батареи доносилось какое-то шуршание — то ли сливали воду, то ли какой-то гном бегал по трубам.

На Александра внезапно навалились дикая усталость и апатия. Из последних сил он сотворил кресло и тут же рухнул в него.

Умом он понимал, что оставаться здесь нежелательно и даже опасно. Следовало идти к проходной, ловить там мечущегося Дрозда и быстро уезжать. Насчет своей способности сотворить не то что «Жигули», а хотя бы мопед, Привалов сильно сомневался. Однако полгода назад какие-то кооператоры разжились списанными «рафиками»[75] и стали возить на них людей до Китежграда — где был вокзал. Стоило бы поторопиться: расписания рейсов Александр не помнил, а ночевать в Соловце не хотелось. Но шевелиться хотелось еще меньше.

Он сидел, тупо разглядывая носки ботинок, и понимал, что его жизнь — вся его жизнь, какой она была, — была бессмысленна и глупа и кончилась, в общем-то, ничем.

«Ни дома, — думал он. — Ни работы. Ни друзей. Ни каких-нибудь результатов научных. Ни жены. Ни сына. Ни-хре-на».

Потом он подумал, что еще утром у него все это было. Может быть, не вполне настоящее. Но лучше что-то, чем совсем ничего. И у него все это осталось бы, если бы он не залупнулся на Витьку. Который совершенно правильно указал ему его лошиное место…

«Отсекатель тестируют, — подумалось ему. — Гоняют в разных режимах».

Он подумал о том, что еще и эта дрянь будет давить ему на мозги, и с этим придется что-то делать. Стало совсем тошно.

— Привалов, — раздалось над головой.

Сердце пропустило удар, адреналин сжал сосуды.

Александр сжал челюсти и посмотрел перед собой. Увидел остроносые черные туфли. Потом медленно поднял голову, чтобы увидеть Кристобаля Хунту со скрещенными руками на груди.

Кристобаль Хозевич смотрел на него сверху вниз. Лицо его было непроницаемым.

— Статья должна быть готова до двадцатого, — наконец сказал Хунта.

Привалов собрался с мыслями.

— Я обещал статью, я не отказываюсь, — сказал он. — Но я не говорил про время. Я обещал — когда будет готово.

— Статью нужно перевести и выслать в журнал, — сказал Хунта. — Крайний срок — конец ноября. Позже она мне уже не нужна.

Привалов вдохнул — выдохнул.

— Я не говорил про время, — повторил он. — И у меня будет много дел. Например, искать заказы на фотосессии. В Ленинграде. Если бы мне порекомендовали клиентов в Ленинграде, это… — он покатал слова на языке, нашел нужные, — это могло бы помочь.

Физиономия Хунты презрительно скривилась.

— Вы же неплохой математик, Привалов, — сказал он, как бы через силу выговаривая «вы». — А намылились в примитивные кооператоры.

— Я плохой математик, — сказал Александр, глядя Хунте в глаза. — Я писал хорошие статьи и не получал за свою работу ничего. Ни денег. Ни положения. Ни уважения коллег. Наверное, у меня проблемы с арифметикой. Со сложением-вычитанием. Значит, я плохой математик. Хочу поучиться.

Хунта немного подумал. Потом подумал еще раз, уже более предметно — это отразилось на лице. До чего-то додумался. Щелкнул пальцами и поймал из воздуха розовую карточку.

— Тамада Ивентиз[76], — сказал он. — Организация мероприятий. Молодая команда, с репутацией. Учтите: если ваш фотограф действительно хорош, они его перекупят. А он вас кинет. Сейчас все друг друга будут кидать.

— Спасибо. Посмотрим, — сказал Привалов и карточку взял.

— Статья до двадцатого, — напомнил Хунта.

— До конца ноября, — поправил Привалов. — Раньше обещать не могу.

Кристобаль Хозевич сделал непонятный жест — то ли кивнул, то ли мотнул головой — и исчез, не попрощавшись.

Александр еще немного посидел, подумал. Решил, что получение законных гонораров может стать отдельной проблемой. И что Дрозд, при всей его творческой возвышенности, может запросто пасть жертвой отсекателя. И кинуть его, Привалова, ради какого-нибудь обещалова или заманухи. Он не вполне понимал, откуда у него в голове эти слова, но значение их он ощущал, что называется, пузом.

Потом Привалов вспомнил, что он какой-никакой, а все-таки маг. И что в ближайшую пару лет магия еще будет работать. «Пользуйтесь, но не полагайтесь», — прокрутил он фразу в уме. Решил, что сам сможет себе помочь. По крайней мере, первое время — а там посмотрим, решил он.

«В Рокфеллеры не просимся, — сформулировал для себя Привалов, — а наше будет наше».

Мысль была для него немножко на вырост, как детская рубашка, купленная впрок. Но ему было приятно, что она к нему пришла. Она это сделала очень вовремя.

— Посмотрим, — повторил он уже для себя. Встал, поправил брюки и пошел выручать Дрозда.