Избранные произведения в одном томе

А ПО ТЕЛЕКУ ВЫ НИЧЕГО…

Я часто слышу, читаю в газетах, что известные артисты страдают от своей популярности. Бесконечные автографы и просьбы сфотографироваться.

Я, честно признаться, сама тоже не понимаю, зачем мне иногда протягивают клочок бумажки — распишитесь! Конечно, я никогда не отказываюсь, хотя хочется спросить — а куда вы эту бумажку денете?

Но это так, не главное. Вообще-то мне приятно, что узнают, особенно если из этого узнавания потом получаются какие-нибудь истории.

Вот, например.

Пошла я с самого утра, не накрасившись и одетая по-домашнему, в поликлинику — лекарства выписывать. Сижу у кабинета, жду своей очереди, рядом женщина. Смотрит на меня в упор, потом строго спрашивает:

— Вы Рубальская или просто похожи?

Я скромно:

— Да, Рубальская.

Она:

— Да, по телевизору вы ничего, симпатичная. А вообще-то, оказывается, страшная какая!

Или вот такой случай.

Нарядилась я в пух и прах, накрасилась как надо, поймала машину — еду на какую-то тусовку. Водила — молодой парень. Гонит изо всех сил. Я в зеркало на себя посмотрела, осталась видом своим довольна. А водителя попросила:

— Нельзя ли скорость сбавить, я так носиться не люблю?

Он ко мне поворачивается, смотрит, а потом говорит:

— Бабуль, не бэ!

Не боись, дескать, старушка, довезу без проблем.

Вот это я понимаю!

Еще артисты жалуются, что журналисты надоедают — спрашивают, одно и то же, а потом еще всякое вранье прибавляют от себя.

Не скажите, звезды, кто б вас знал, если бы не эти самые журналисты?

Я лично пишущий народ люблю и уважаю. Особенно приятно отвечать на умные вопросы.

СКУЧНО МНЕ НЕ БЫВАЛО НИКОГДА. ГРУСТНО — ЧАСТО

Когда Вы впервые почувствовали желание писать? И что это было?

Желания писать у меня не возникало никогда, и до сих пор не возникает.

Просто случаются минуты необходимости. Это не то чтобы бес в ребро, а скорее, ангел в сердце стучится, как бы говорит — слушай, Лариса! Бросай ты с ней, с посудой! Домоешь завтра! И с голоду без твоих котлет никто не помрет!

Давай, давай к столу, и пиши! Или гонит меня мой ангел по улице — в ритм шагам строчки складываются. И неважно — дождь на улице или солнце, день или вечер.

И вот в такие минуты, когда я чувствую, что мне от ангела не отвертеться, я, следуя его приказу, сижу и пишу, хожу и пишу.

Вы родом из какого детства?

Я родом из детства, в котором были праздники Детской книжки. Такая песенка была —

И я хотела и читала, сколько себя помню.

И сама кочевала от героини к героине, то становясь Тимуром, всем помогающим, то Хоттабычем — хитрым фантазером. Ну а потом, конечно, став взрослой — видела себя то Дульсинеей, то Джен Эйр.

А вокруг происходила послевоенная пора, старый московский двор — все друг о друге знают, недокормленные послевоенные мы. Трофейные фильмы смотрели бесплатно, забираясь на покатую крышу бомбоубежища, через забор летнего кинотеатра «Перекоп».

Как-то зимой по нашему переулку шла тетка с авоськой мандаринов. И вдруг через дырочку авоськи один мандарин выпал и покатился по снегу в нашу с подружкой сторону — какое счастье! Подружка подхватила мандарин — ура! А в моем сердце Васёк Трубачев поднял к небу горн и протрубил тревогу. Я выхватила мандарин и побежала догонять тетку — вот, у вас упало! Подружка долго со мной не разговаривала!

Но что я могла поделать с собой, жертвой литературы?

А кто же я сейчас, неужели все мои герои и героини ушли от меня навсегда? Покинули бедную женщину?

Пожалуй, да. Теперь уже не для меня трубит труба тревоги, не я, путая следы, приближаюсь в темноте к тенистой беседке, занавесив лицо вуалью.

Наоборот, может, я чья-нибудь героиня и мои слова кто-то примеряет к своим историям?

Вполне может быть — ведь иногда после концертов подходят ко мне зрители, спрашивают удивленно:

— Откуда вы, Лариса, все обо мне знаете? Ведь эти стихи как раз про мою жизнь!

И я рада, когда слышу это.

А все-таки жаль. Хоть я и бабуль, которая не бэ! То есть я — вполне современная, продвинутая женщина — и с компьютером в ладу, и с Интернетом, на машине уверенно рассекаю Москву. А все равно почему-то грустно. Хотя казалось бы, чего тебе еще надо? Чего-чего, я б сказала, но… забыла…

Что-нибудь в современной жизни еще способно Вас удивить? Обрадовать? Огорчить?

Вряд ли я могу сегодня на что-нибудь удивиться. Все уже было, все знаю. Очень хорошо понимаю — от кого чего ждать.

Почти не ошибаюсь.

Обрадовать?

Да нет, пожалуй. Давно уже выработала для себя принцип — хотеть меньше, чем можешь иметь. И так живу. Кстати, это один из моих главных советов всем — жить умеренно, не распаляя желания до невозможности их исполнения.

А огорчить может многое. Кстати, меня во время моих выступлений часто спрашивают: «А как вы, Лариса, переносите тяжелые минуты?»

Что за вопрос? Переношу как все, то есть плачу, страдаю, жду, когда время успокоит!

И еще мне кажется, что к прошлому я уже не имею никакого отношения.

А будущее не имеет отношения ко мне. Вот так.

Какие мысли посещают Вас по утрам? Говорите ли вы себе: «Вот наступает еще один день, такой же как вчера. Какая скука!» Или Вам скучать некогда?

По утрам у меня всегда мысль о еде. Вот такой я заземленный человек. Дни моей жизни друг на друга не похожи — ведь меню каждый день разное!

Шутка, конечно.

Скучно мне не бывает никогда.

Грустно — часто.

Не без причин. Все больше людей уходит из жизни. Людей, без которых я не могу быть счастливой. И когда меня спрашивают: «Лариса, как дела?», я не знаю, что ответить. Вроде бы все нормально, но уже без мамы, без брата моего любимого, младшего, без многих важных и дорогих людей. Я так любила, возвращаясь из разных городов, маме привозить конфеты, подарки всякие, с братом делиться всем.

И этого уже никогда не будет!

И все-таки пока есть кого любить, стоит постараться и себе и им жизнь сделать, по возможности, радостной.

Вы не думаете, что в какой-то момент сознание человека может совершить качественный скачок? Или в перспективе у нас только деградация?

Я — человек опаздывающий. Все начинала делать позже остальных. Но момент качественного скачка сознания помню точно.

Я всегда была скромной и очень стеснялась, если кто-то обращал на меня внимание. Я боялась говорить при большом скоплении людей. Жила я в молодости небогато очень. Ну, многие тогда так жили. Помню, было пальтишко у меня цвета невыразимого. Вернее, я называла его «брызги бургундского»! Что это за брызги такие, не знаю до сих пор. И почему бургундское? Но пальтишко-то помню — неказистое, дешевое. А я уже занималась на курсах японского языка, а там у нас в группе народец был солидный. И когда похолодало, я в «брызгах» этих самых ходить стала. А на курсах в таком пальтишке появиться мне было как-то неловко. А другого-то нет. Так я его за остановку до курсов снимала и шла по улице раздетая. И входила на занятие замерзшая и краснощекая, на руке пальтишко несла изнанкой наружу.

И вот наступило время качественного скачка — меня приставили переводчицей к группе японских спортсменов. И из застенчивой скромной девушки я превратилась в стремительную нагловатую переводчицу. Этими качествами я наделила себя сейчас потому, что так оно и было. Я еще не умела толком говорить по-японски, ежеминутно заглядывала в словарь. А уж переводить беседы с большими спортивными руководителями было мне совсем не под силу. И я, чтоб никто меня не заподозрил в непрофессионализме, нагло и бойко лепетала ошалевшим японцам слова и фразы, заученные на курсах. Они совершенно не соответствовали тому, что говорили руководители. Но я умело и хитро продолжала гнать свое. Японцы вежливо опускали глаза и молчали, а наши ничего не заподозрили.

Так со мной произошла метаморфоза. И я перестала стесняться и бояться. Конечно, потом я всему здорово научилась и переводила хорошо. Но разучилась теряться и волноваться. Могу не могу — вперед!!!

Есть такое понятие — радость жизни. Но ведь есть и боль жизни. С этим-то что делать?!

Боль жизни неизбежна. Радость-то как раз может пройти стороной. А уж боль-то точно стороной не обойдет. Рецептов нет.

Я не верю в то, что зло будет непременно наказано, а добродетель вознаграждена. Это совсем не обязательно! Миллион примеров, когда злодеи процветают, а ангелы мучаются. И когда мне говорят что-то про божий промысел, я очень сержусь. Какой промысел? Мы что — рыба с икрой? Ей и то сейчас промышлять запрещено. А уж людям-то зачем?

Но ответа на этот вопрос нет и быть не может. Видно, все-таки есть книга жизни. И жизнь сама расставляет в ней знаки препинания. И сама решает — конец главы или продолжение следует? И заставляет нас учиться страдать и терпеть. И все-таки надеяться.

Что Вы сегодня читаете? Для души? Для дела?

Я читаю всегда. Я фанат пишущих людей. Когда в далекой юности все мои подружки обклеивали свои светелки фотографиями артистов, у меня на всех стенках висели фотографии поэтов и писателей.

Сегодня я читаю женскую прозу — мою любимую Токареву, классную Рубину, мудрейшую Петрушевскую, умнейшую Улицкую.

Читаю всех одновременно. Смеюсь и плачу, пересказываю и запоминаю.

И горюю, что так, как они, не умею.

Хочется ли Вам хоть иногда побыть одной?

Побыть одной мне не хочется никогда.

Я люблю разговаривать, слушать, рассказывать. В минуты одиночества мне никогда не бывает спокойно, раздумчиво. Я даже писать и читать люблю, зная, что в соседней комнате кто-то есть.

Наверное, я человек-ошибка. Наверно, настоящие поэты все-таки творят наедине с собой. И уж точно не отрываются на полстрочке, чтобы перевернуть жарящиеся котлеты.

Если бы Вы могли вернуть к жизни кого-то из тех, кто Вам близок, великих и невеликих людей, о чем бы Вам сегодня хотелось бы с ними поговорить?

Я никогда не мечтаю вообще, а о невозможном — тем более.

Фантазии — не моя суть. Я очень жесткий реалист, осмысленно живу и поступаю, крепко подумав.

Вот такая скучная человеческая особь.

Меня не мучают угрызения совести, я храню то, что имею. По крайней мере — стараюсь. Но вернуть к жизни никого не могу, и поэтому не представляю себе, что могла бы сказать, о чем спросить?! Просто помню и люблю!

На какие вопросы Вы никогда отвечать не будете? Почему?

Я никогда не соглашусь принимать участие в телепередачах о детях. Это не моя тема. Жизнь обделила меня радостью иметь детей, кормить их, воспитывать. Я очень страдала и делала все возможное, чтобы родить. Но увы! Сейчас мне уже не так горько говорить об этом, как тогда, когда мои подружки рожали одна за другой. Я плакала, страдала. Жизнь заставила меня смириться. И я сдалась-смирилась. Но в обсуждении этой темы не участвую.

Какое искусство Вам интересно сегодня? И что было интересно в молодости? Очень ли все поменялось?

Сказать, что мне сегодня что-то особенно интересно, я не могу.

Но есть царица моей души — ее величество госпожа Эмоция! Когда сердце мое дрожит — радостно ли, грустно ли, — я счастлива! — Ура! Я еще не разучилась чувствовать. Это бывает со мной и в театре, и в кино, и когда читаю или смотрю телевизор.

Но, жалко, не часто. Ничего не попишешь — давно живу на свете, и слишком многое пережито. А по мне не скажешь, правда?

Какое место в жизни Вашей души занимают братья наши меньшие?

О месте собаки в моей жизни было бы неплохо написать школьное сочинение. Чем не тема?

Собаколюбы — особенные люди. Это даже, можно сказать, особенное братство. А у меня эта любовь особая — ведь если нет детей, остается нереализованной нежность к кому-то маленькому, незащищенному. И тут собаки — в самый раз. У меня 18 лет прожила шоколадный пудель Фенечка. Она была трепетной и нежной. Ступала на лапки осторожно, как балерина. Фенька любила, когда к нам приезжали телевизионщики, и она подпрыгивала перед телекамерой. Все понимала, любила нас с Давидом. Но и собачий век отмерен. Фенька стала старенькой, слепой и тихо угасла.

В это время у меня была страшная полоса — тяжело болели и Давид, и мама. Когда не стало Феньки, моя депрессия усилилась. Я понимала, что не могу жить без собаки, и боялась, что Давид будет против — он однолюб, а его любовь к Фенечке была беспредельной. И все-таки я рискнула — нашла в интернете питомник под красивым названием «Шоколадная радость», позвонила и узнала, что есть щенки. И мне по электронной почте пришла фотография кутенка-шоколадки, такой же, как Фенечка, со звучным именем Ахелопс. Эта Ахелопс была предъявлена Давиду, его сердце дрогнуло, и он сказал: «Поехали!» В питомнике клубилось около шести щенков. Вдруг один клубок отделился в мою сторону и, подбежав, лизнул мою ногу. Это и была Ахелопс, моментально переименованная в Мотьку. И вот уже третий год Мотька и есть наша шоколадная радость. Она совсем другая, чем Фенечка. Хулиганка и воровка. Тащит все и отовсюду. От нас — к соседке, от соседки — к нам. Однажды я нашла под подушкой серебряное колечко, которое я видела раньше на пальце нашей соседки Наташи. Наташа также очень любит Мотьку и всегда кормит и ласкает ее. Пропажи кольца она даже не заметила и ахнула, увидев свою драгоценность у меня в руках. Когда к нам кто-то приходит, Давид всех предупреждает, чтобы закрывали сумки, потому что в доме орудует вор. Гости удивляются, а потом смеются, понимая, что этот вор — Мотька.

Наверное, со стороны кажется идиотизмом, когда я говорю: «Мотенька, иди к маме», и целую ее в нос. А мне все равно, кому что кажется. Ведь кого-то любить — это главное!

Есть ли в Москве «Ваши места», места, которые обладают для Вас особой энергетикой?

Я — московский фанат. Москва — любовь моя. Я здесь и родилась, и сгодилась. Моя родина — Третий Грохольский переулок. Рядом Склифа и Ботаника. И я бываю счастлива только в Москве. И куда бы я ни уехала — хоть в Японию любимую, хоть в Уругвай — 23 часа в полете, хоть к себе на дачу — 100 километров, мне хватает одного-двух дней, и я начинаю скучать о Москве. Прямо не я, а три сестры чеховские в одном лице. И стихи пишутся только в пределах МКАД. Вот чего бы мне на даче, подперев щечку ручкой и наслаждаясь пением птиц, не написать романсик один-второй? А не получается. А в Москву вернусь, пыли глотну, шума машин наслушаюсь, и пожалуйста — «Как пряно пахнет сад вечерний…»

Есть, конечно, особенные места.

Вот мы, пятнадцатилетние — возраст любви. И после уроков совсем расходиться не хочется. И с мальчишками расставаться тоже не хочется. И клич: «Пойдем гулять в Сокольники!» И взрослая я одну из первых песен так и начала: «Есть у каждого юности адрес…» и припев: «Пойдем гулять в Сокольники…».

Или лето, крутимся с подружками перед зеркалом, меряем купальники. Мне верхний этаж, то есть лифчик, всегда велик — я отстаю в красоте и фигуре. Завидую Нинке — ей лифчик мал. И ее всегда первую приглашают танцевать мальчики на школьных вечерах.

Все едем в Серебряный бор — загорать, усиливать свою красоту. И знакомиться с новыми мальчишками. Сколько лет прошло, и песенка все-таки напомнила о тех временах: «У Серебряного бора на кругу мы часы остановили на бегу…»

А вот еще один адрес. Я — взрослая, замуж пора, где вы, женихи? Вот они мы! Вернее — вот он, я! Но тут мое повествование прерывается, так как он не стоит моего вождения пером по бумаге. Тогда зачем, спросите вы, сказала я А, и не говорю Б? А затем, что было все это на Покровке. И врезалась в мое сердце роковая та ошибка молодости. Но Покровку я полюбила, а потом и песенка получилась: «На Покровке я родился…»

Словом, читайте мои книги, слушайте песни на мои стихи, и все любимые мною московские уголки предстанут перед вами.

Вот так я обычно отвечаю на вопрос — есть ли в Москве для меня памятные места?

Есть, есть они у меня.

И я есть у этих мест.

И это тоже приятно.

Какая разница между успехом и счастьем?

Просто надо разделять успех и счастье.

Счастье, я уже давно сформулировала, это когда есть кого кормить и чем кормить.

И еще если есть с кем делиться.

У меня была тетка — тетя Соня, папкина сестра. Она в деревне на Украине всю жизнь прожила. Да какая там жизнь — война, тиф, всех родных немцы убили, дочку она потеряла. Горя на десятерых хватило бы. Но она не стала злой, угрюмой. Мы с братом Валеркой все детство у нее провели — выезжали каждый год на три месяца. Тетя Соня умница была. Так вот, она, когда хотела сказать о человеке, что он хороший, первым делом говорила: «Он (или она) — подельчивый!» Вот это слово! И я подельчивая и считаю, что счастье — это когда есть с кем делиться.

А по поводу успеха.

Неплохо, конечно, но это совсем другое. Имея успех, и живется попроще, особенно если по телевизору в хорошей программе покажут. Тут и на рынке цены тебе понижают, и двери многие сами собой раскрываются. И билеты на концерты расходятся, и книжки раскупаются.

Но вы, наверное, поняли — что для меня важней?!!

Что Вы как человек приобрели и что потеряли на пути к Олимпу?

У меня есть племянница Светланка — дочка братика моего. Она вот-вот станет врачом. Так вот, когда вопрос по поводу Олимпа я обдумывала, она как раз позвонила. И я вопрос этот ей озвучила. И она не раздумывая сказала: «Ничего ты, Лариса, не потеряла. Просто Олимп тебя приобрел. И очень многие тоже приобрели тебя через твои стихи и песни. И все мои друзья удивляются, что тетка моя на Олимп этот самый забралась, а такая нормальная».

А от себя я вот что скажу — где этот Олимп?! Я что-то запамятовала. И какая дорога к нему ведет? Если я по ней и иду, то это чистая случайность. Да, Олимп-то этот, кажется, гора?

А как же насчет того, что умный в гору не пойдет, умный гору обойдет?

Мне главное — подольше по прямой топать и постараться не упасть на ровном месте.

Какую вообще цену должен сегодня заплатить человек за свой путь наверх?

На этот вопрос я могу дать только общий ответ — каждый платит свою цену.

У кого-то она конкретно выражена в денежных единицах, у кого-то цена — отказ от моральных принципов и вечных заповедей.

Лично мне ничего не пришлось делать такого, чтобы я считала это ценой.

Вы всегда были или, по крайней мере, кажетесь такой сдержанной, мягкой, терпимой, доброжелательной! Это Вас жизнь научила? Кто или что может вывести Вас из себя сегодня? Что в современной жизни может «достать» даже такого терпеливого и мудрого человека, как Вы?

У японцев есть очень звучное слово — «гамбарэ!» — что значит: «Держись!»

Да, я умею терпеть и держаться. Такой родилась, так живу.

Почти никогда не кричу, не выхожу из себя.

Внимательно слушаю людей. Выполняю обещания. Не заставляю себя ждать.

Да вообще — золотой характер.

Но только до тех пор, пока кто-нибудь не тронет кого-то из моих, ох он и получит! Куда только девается моя мягкость и доброжелательность! Вот и про мужа моего, Давида, я ему к дню рождения песенку написала:

И, кстати, так было с самого детства.

Вот помню, было у моей бабушки колечко. Главный камешек посередине и россыпь мелких вокруг. И вот я, небольшая еще школьница, колечко это из шкатулочки достала, пальчик нарядила и сижу у окошка — любуюсь, пока бабушка не видит. И вдруг слышу Валеркин голос. Выглядываю в окно — какой-то дылда братишку моего мучает — руку за спину ему завернул, к стенке прижал, бить собирается. Я пулей вылетела на улицу и дылду этого отдубасила по полной программе. Он даже оторопел, не ожидал такого поворота. Отскочил от брата и убежал к себе во двор. Я, довольная, домой пришла и тут только вспомнила, что колечко с пальца не сняла, побежала брата спасать. Посмотрела — слава богу, на месте. Ой, а камушка-то одного не хватает! Потеряла в бою, когда обидчику наподдавала. И чтобы бабуля моя не заметила, взяла фольгу от конфетки шоколадной, пожевала и иголкой дырочку, где раньше камушек это был, заткнула. С тех пор прошло шестьдесят лет. И сейчас так это колечко и выглядит — посередине главный камушек, а вокруг россыпь мелких. И тот фантик до сих пор дырочку закрывает. Правда, бабушка сразу все заметила, но мне совсем не попало. Такие поступки в моей семье уважали.

Так что, в разведку со мной идти можно, а вот выходить на тропу войны — поверьте, не стоит.

Гамбарэ!

С кем из известных людей Вы согласились бы принять участие в популярном шоу «Две звезды»? И какую песню Вы бы выбрали для своего дуэта?

Ах, простите, у меня звонит мобильник. Что, мелодия нравится? Мне тоже. Очень. Любимый мой певец:

И я его люблю — Челентано. Только с ним бы и стала петь вдвоем в программе «Две звезды». А больше ни с кем.

Кстати, как-то я участвовала в одной телепрограмме. Там собрались экстрасенсы и обещали любому человеку в студии приворожить кого он захочет. У них даже прейскурант был — цены на услуги: сколько — за приворот мужчины к женщине, сколько — за женщины к мужчине. Особенной статьей были цены за приворот однополых. Бледная девчонка, краснея, просила о каком-то Косте. Дядька здоровый ржал и называл имя своей начальницы в таксопарке.

Я была как бы генералом на свадьбе, и мне предложили любой приворот совершенно бесплатно. Ну я и попросила: «Давайте Челентано». Обещавший экстрасенс сказал: «Запросто». Просто уйдет на это дело недели две. И вот я жду уже лет пять, что приворот подействует. Да что-то безрезультатно. Хотя, как так, безрезультатно? Разве не Челентано зовет меня из мобильника?

Вы хорошо знаете нашу великую загадочную соседку. Согласны ли Вы с тем, что Япония и Россия — абсолютно разные цивилизации? Что Вам в этой нашей «соседке» близко, а что далеко? Возможен ли вообще диалог двух таких разных планет, как Россия и Япония? Расскажите, пожалуйста, какие-нибудь самые смешные и самые грустные эпизоды из Ваших встреч с Японией. Могли бы влюбиться, жениться и уехать с любимым в Японию? Если — нет, то, почему?

Если бы мы говорили о Японии лет десять назад, вы бы устали от моих бесконечных рассказов. Сейчас у меня поутих интерес к этой стране. Многие загадки я разгадала, что-то так и осталось тайной. И пусть тайной и останется. А историй было много. Вот, например, такая.

Я работала в «Спутнике» — это было в те времена бюро международного туризма. Приезжали молодые туристы отовсюду, и я набирала знаний в японском языке в качестве гида-переводчика с японскими группами. Это как раз было время, когда прозвучала ставшая всем известной фраза «В СССР секса нет». Так вот, циркуляр с подобными фразами раздавался всем переводчикам. Там был целый список правильных, советских социалистических ответов на гнусные капиталистические вопросы. Мы должны были объяснить иностранцам, что голливудские звезды нашим в подметки не годятся, что «Запорожец» — автомобиль будущего, и так далее. Никаких возражений не должно было быть, и мы, молодые овцы, блеяли эти глупости на всех языках земного шара.

Как-то раз мы с японцами гуляли по Красной площади вдоль витрин ГУМа. На выставленных там вещах стояли ценники, и японцы ошалело таращили глаза, когда поняли, как дорого стоят у нас колготки.

У меня, к слову сказать, тогда колготок еще не было — это было действительно дорого для гида, получавшего три рубля в день за работу.

Наступил день отъезда группы на родину. Мы уже стали друзьями, я научила их петь русские песни, они меня — японские. Расставаться было жаль. Перед тем как сесть в автобус, глава делегации всех построил в рядок и стал произносить прощальную благодарственную речь в мою честь. Затем он протянул мне подарки — японский веер, а также большущий пакет, через который просвечивали упаковки с колготками. Видимо, вся женская часть группы отдала все свои запасы. Только я почувствовала, что счастье близко, как рядом нарисовался один и спутниковских начальников и стал внимательно наблюдать за моими действиями. И я, хитроумная овца, торжественно беру веер и говорю по-японски главе делегации:

— Если можно, пакет я потом возьму, в автобусе. Спасибо большое.

Глава закивал:

— Мотирон, мотирон, — что означает «конечно, конечно».

А начальник спрашивает:

— Что ты им сказала?

Я, честно глядя ему в глаза:

— Сказала, как в наших правилах написано: «Спасибо за веер, традиционный японский сувенир, а колготки у нас в стране сувениром не считаются, у меня у самой их полным-полно, и забирайте их к себе в Японию».

Начальник остался очень мной доволен и потом на общем собрании очень хвалил меня и приводил всем в пример.

Колготок хватило надолго мне и всем моим подружкам.

Спасибо, самураи!

Есть ли у Вас враги?

Боюсь, что я врагов не заслужила.

Легко ли Вам сказать хорошему человеку, что, например, он сочинил плохую музыку на Ваши стихи? Вообще, легко ли Вам говорить правду людям?

Когда я училась в школе, любимым литературным героем для меня был Лука из «На дне». Лука — утешитель. Вот и я немножко Лука. Не от слова «лукавый», в смысле хитрый.

Но утешитель — да, это про меня. Я очень неохотно подвергаю критике людей, и сказать композитору, что не очень нравится сочиненная на мои стихи музыка, я не могу.

Не люблю, когда люди, ничего не умеющие сами, начинают отчаянно критиковать чью-либо работу. Конечно, может что-то не нравиться, но говорить об этом создателю надо иметь право.

Возможно, я не права.

И если бы могла прямо говорить, что думаю, больше бы моих песен распевала страна. Но я всегда испытываю чувство благодарности, что композитор обратил внимание на мои стихи и сочинения. Поэтому я всегда одобряю музыку. «Да, да, очень хорошо, спасибо большое». И меня лучше не спрашивать в надежде получить на вопрос правильный ответ. Я заранее готова одобрять, хвалить. Лишь изредка я позволяю себе сказать примерно так: «Да, наверное, вы правы, хотя иногда я думаю по-другому».

Чисто японский оборот.

А может, стоит кому-то у меня этому поучиться?

Верите ли Вы в судьбу? И в то, что судьба может быть несправедлива к человеку?

В судьбу я то верю, то не верю.

Не хочу говорить общие слова, но иногда я сдаюсь: «Что поделаешь, судьба…»

Иногда борюсь и побеждаю, но и это, наверное, судьба. За многое я ей благодарна, за многое на нее обижена.

А в песенке написала так:

И пусть эти случайные сплетения продолжаются подольше.

Правда ли, что Вы и в жизни, а не только в передаче «Что? Где? Когда?» — человек очень азартный и заводной?

Вот есть люди, предназначение которых — быть судьями, экзаменаторами.

А я — врожденный конкурсант, хотя много раз мне приходилось сидеть в различных жюри и участвовать в чьей-то судьбе. Но, на самом деле, мне все время хочется испытывать себя — на быстроту и игру ума, на особенности памяти.

Поэтому я очень люблю всякие телеигры, а азартные заведения мне лучше обходить стороной. Я, конечно, не потеряю рассудок и не стану банкротом, оказавшись в казино. Но долларов сто просажу запросто. Когда я оказалась в команде «Что? Где? Когда?» — не было человека счастливей меня. Тогда наша команда ни разу не проиграла, но мы решили отдать игру знатокам. Я даже песенки по этому поводу написала.

Кто теперь Ваш читатель и зритель?

Я много езжу, выступаю — рассказываю всякие истории, пою как умею. Всякий раз радость, что залы полны, люди слушают — радуются, страдают. Иногда бывает страшно: вот стою на сцене я — немолодая, некрасивая, толстоватая тетка, рассказываю о самых простых вещах, а люди смотрят с таким теплом, слушают внимательно. После концертов подходят и говорят мне удивительные слова. Иногда я даже протестую: «Ой, не говорите мне этого. Не портьте характер», а они мне: «Нет, вы уже не испортитесь».

Хорошие люди.

Раньше, мне кажется, были зрители постарше, а сейчас «…слух обо мне пошел…». Какая наглость с моей стороны в этой связи цитировать Великого! Но действительно, уже по нескольку раз приезжаю в один и тот же город и вижу, что молодежи приходит все больше.

Особенно меня удивляет, что мужчины приходят тоже. Мне не верится, что они приходят добровольно. Наверное, в чем-нибудь провинились перед женами и теперь отрабатывают повинность и плетутся, куда жены прикажут.

Насколько автобиографичны Ваши рассказы?

Я еще не знаю, какой будет обложка новой книги. Но какую бы фотографию там ни поместили, все равно на ней я — улыбающаяся, довольная, и, наверное, трудно поверить, что все, кто населяет мои нехитрые повествования — бедолаги разные, аварийные тетки, разлучницы и изменницы — это все я и есть. Давно живу на свете, разное бывало.

«И вот сегодня у меня генеральная уборка», — подумала я. С этих пыльных полок взметнулась пыль воспоминаний, и вы узнали обо мне всё. Ну, почти всё.

МУЗА — КАПРИЗНАЯ БАРЫШНЯ

Муза — капризная барышня. Она хочет единолично владеть жизнью того, кого удостаивает своим посещением. И уж если кому-то повезло быть этим самым удостоенным — будь только тем и счастлив, и служи ей, и подчиняйся, и жертвуй, и целуй ей пятки, и место уступай, и всякое делай, чтобы только ублажить ее и чтобы она подольше погостила.

Зашла Ее Величество Муза однажды и ко мне и поселилась, и служить ей я была рада, и покидать меня она не торопилась. Писались стихи, складывались строчки, и расхватывались композиторами и певцами с певицами, и звучали песни отовсюду днем и ночью.

Но случилось так, что стало мне не до нее, не до Музы. Очень заболел Давид, мой муж, и между Музой и мужем я выбрала его. А о ней я забыла, пока его выхаживала. И она забыла обо мне. Ушла, не обернулась. Стихи складываться перестали. Но прошло время, и я заскучала, и так мне захотелось ее вернуть!

Помните, в детстве играли в казаков-разбойников? Когда надо было по стрелам и тайным знакам найти тех, кто прятался изо всех сил? И мы, дети, по темным дворам и переулкам искали эти стрелы и знаки и все-таки находили спрятавшихся. Ура! Победа! Выходите, вы обнаружены!

И вот я, так далеко уже отъехавшая на поезде жизни от пункта А, под названием Детство, опять отправляюсь по стрелочкам в тот пункт, где прячется от меня моя Муза. А что бывает с теми, кто ищет? Вы же сами знаете — тот всегда найдет!

Ну что же, поезд, как говорится, чух-чух-чух! — тронулся. А я — транзитный пассажир, везде ненадолго, проездом. И мне все равно, в каком поезде ехать — в общем, плацкартном или в вагоне-люкс, где всё включено. Лишь бы мой вагон не отцепили от этого поезда, под коротким названием — жизнь.

РОДНЫЕ ЛЮДИ

Недавно у меня дома снимали передачу «Человек и его вещи». Заботливая девушка-редактор несколько раз до этого звонила, интересовалась — какие вещи я буду показывать и о чем рассказывать. Из наших разговоров я понимала, что ей особенно хотелось бы увидеть старые предметы, принадлежавшие когда-то прабабушкам и прадедушкам, желательно графских или дворянских кровей. Эти вещи могли бы подчеркнуть особенность моего благородного происхождения.

Я вообще замечаю, что у нас сейчас стало очень модно приписывать себе какие-либо звания и титулы, даже если для этого нет никакого основания.

Однажды на одном из вернисажей я видела, как человек разложил на продажу старые выцветшие коричневатые фотографии, некоторые были с надписями и с «ятями». На фотках кружевами топорщились платьица на барышнях, белели панамки на детишках, наряженных в матросские костюмчики, особенной статью и выправкой отличались мужчины. Мне стало очень интересно — кто же может купить фотографии чужих людей и для чего?

— А что тут непонятного? — продавец посмотрел на меня сердито. — Те будут покупать, у кого деньги есть. Сейчас богатым людям мало богатства, они все хотят себя потомками показать благородных семейств. Вот, купят фотки, в рамочки вставят, обвешают свои дома. Гости к ним придут, объяснять хозяева им станут — вот эта дама, тетка бабушки моей, графиня такая-то. А вот этот мужчина — сиятельный граф, прапрадед жены по отцу.

Вот так и придумают себе биографию.

А я слушала и думала — странные бывают люди. Я такого вообще не понимаю.

У меня у самой есть кем гордиться — вот, бабушка моя — Мария Васильевна Фомина, умница, гимназию когда-то окончила, книги любила читать и меня научила, быстрая была, как огонь — миг — и стол накрыт, и гостей полон дом — ай, да Мария!

А вот дедушка на фото — он в Варшаве родился, фамилия у него смешная — Лимон. Лимон Яков Исаакович. Когда я родилась, он уже был на пенсии, в молодости работа его называлась «коммивояжер». Мне рассказывали, что он занимался продажей кожи и по запаху мог отличить шевро от хрома.

Фамилия эта досталась и моей маме Александре Яковлевне. В детстве ее звали Аля Лимон. А когда Але семнадцать исполнилось, началась война. Мама, как и все тогда, по мере сил трудилась — окопы рыла, на лесозаготовке работала, фугаски немецкие на крышах собирала.

А когда война почти окончилась, познакомилась она с чернокудрым симпатичным лейтенантом. Это и был мой папка — Алексей Давидович Рубальский. Родился он в маленьком украинском местечке Вчерайшее, во время войны служил в летном отряде — готовил самолеты к вылетам. А в это время в местечко пришли фашисты и убили всех его родных. И я не знала ни его матери, ни отца — то есть вторых моих дедушки и бабушки.

Вот на этой фотографии — мой младший брат. Братишка, братка. Младший мой, любимый Валерка. Теперь его нет. Несправедливо, неожиданно не стало — остановилось сердце. А я всегда жила и думала, что он у меня будет всегда — мой дорогой, очень близкий братка. Да, его сердце остановилось, а мое болит, болит…

А на этой фотографии — Давид. Мой муж. Мы вместе прожили больше тридцати лет. Он был умный, справедливый, надежный. И строгий. Все наши годы он считал своим долгом меня улучшать. И результат его вполне устраивал. Я очень дорожила его мнением. Его жизнью. Он тоже — наследник. Унаследовал все свои замечательные качества от своих родителей.

Давида уже нет. Все испытания последних лет его жизни никогда не оставят мою память. Я уже привыкла жить без Давида, в смысле — просыпаться, есть, работать. Но я все время с ним разговариваю. И он продолжает меня воспитывать, подсказывать, ругать и хвалить. Я стараюсь его не подводить.

А жизнь идет, и уже появился на свет маленький Артемка — сын Светки, дочки моего брата. И мы с Лерой, Валериной женой, постепенно входим в роль бабушек, и нам это очень нравится.

Ну вот, такая моя родословная. Ни одного графа, ни одной княгини. Зато все порядочные, честные, милосердные люди. И я этим горжусь.

РЫБКА

Кто-то когда-то пел незатейливую песенку про золотую рыбку, и я до сих пор помню нехитрый припев:

И у меня нет. Я сама себе золотая рыбка. А хитрость моя состоит в том, что я хочу только то, что могу сделать сама. Вот и выходит, что я сама у себя на посылках. И все-таки, если бы рыбка эта сказочная появилась, я бы придумала, о чем ее попросить. Три желания, говорите? Ну, что ж, попробую.

Первое: излечи, Рыбка, мою грустную душу. Вернуть тех, кого уже нет в живых, невозможно. Так дай мне, Рыбка, жить, смирившись с тем, что их нет. И сделай так, чтоб были силы у тех, кто мне дорог, чтоб жили они подольше, не разучившись радоваться.

Вот это мое самое главное желание.

Второе: у Окуджавы есть песня:

Эй, Рыбка, ты же все можешь! Хочу хоть три минутки посидеть рядом с Пушкиным, услышать его голос, узнать, как он смеется, как сердится. И чтоб он при мне хоть несколько строчек сочинил. И меня бы там упомянул. А что, разве плохо бы звучало: «Итак, она звалась Ларисой». И я бы навсегда осталась в памяти потомков.

Что, Рыбка, слабо? То-то же.

Третье: коттедж на Лазурном Берегу Франции, яхту в бухте Средиземного моря, счета в швейцарских банках, одежду из дорогих бутиков — все это, Рыбка, отдай другим. Мне и так хорошо. Тем более что одежда в бутиках этих вся маленьких размеров, значит, надо просить и талию потоньше, и ноги подлиннее. А это уже количественный перебор в желаниях.

Мне, Рыбочка, другое подавай — желаю говорить в рифму, нет, это я что-то загнула. Правильно так — махни хвостиком, Золотая, чтоб стихи меня по ночам будили, покоя не давали. И не простые стихи, а замечательные, чтоб те, кто их прочтет или услышит, смеялись и плакали над моими строчками. И чтоб строчки были пророческими, и пророчили всем радость и покой, и потом чтобы непременно сбывались.

Ну, а что там, в сказке дальше? Разбитое корыто? Не хочу! Лучше самой быть этой золотой рыбкой. И всякие желания исполнять. Вернее так: хочу — исполню, а хочу — получайте разбитое корыто. Вообще-то в моем жизненном опыте нет таких эпизодов, чтоб кто-то просил о чем-то вероломном. Когда-то я написала такую строчку: «В глаза взглянув мне, яд проглотит кобра». Так вот, кобры эти, к счастью, ко мне никогда не подползали, и поэтому яд им глотать не приходилось.

Но жизнь-то еще не кончилась, а, значит, допустить можно все. Итак, предположим, я — всемогущая золотая рыбка. И при этом очень принципиальная. И есть у меня небольшой такой списочек желаний, с которыми ко мне лучше не обращаться. А то ведь недолго и корытом по башке получить. Перечислю по порядку.

Первое. Принести злую весть. Это не ко мне. Печаль находит каждого, что говорить. Но не заставляйте меня сообщать подружке, что муж ее верный сейчас в ресторане с секретаршей своей сидит, а потом ночевать с ней пойдет в давно уже втихаря купленную им для плотских радостей квартиру. И ни в какой он сейчас не в Англии, а подарки, с которыми через неделю вернется, уже давно где-то приобрел, чтобы ты, дура, ни о чем не догадалась. Нет-нет, не просите. Секретарша — понятие временное, ну как правило. И зачем мне подружке душу-то терзать? Наоборот — скажу, ну какой же твой молодец, подарков навез замечательных!

И никаких сердечных лекарств и заплаканных подушек. Если уж он что серьезно задумал, сам ей сообщит. А так — «одной волной накатило, другой волной унесло» — как сказала великая Цветаева. Так что с этим желанием пролетели.

Второе. Про всем известные заповеди я не говорю — это и так понятно. Ну, в смысле «не убий» и так далее.

Я о простых вещах, но все-таки для меня неприемлемых.

Вот сейчас, например, я увлеклась новым делом — придумывать и проводить праздники. Причем с какой-нибудь такой идеей, которую больше никто придумать не сможет. Особенно интересно придумывать розыгрыши. Известно, что — кто платит деньги, тот заказывает музыку. Так вот — никаких обидных розыгрышей, никакого унижения для разыгрываемого. Все только доброе и хорошо заканчивающееся. А так, чтоб кто-то расстроен был под общий смех и одобрение — это не ко мне, ни за какие миллионы.

Третье. На каждом моем выступлении происходит одно и то же. Я заканчиваю концерт, и за кулисы приходят люди, молодые, немолодые и застенчиво протягивают мне листочки, исписанные стихотворными строчками: «Прочитайте, Лариса! Позвоните потом!»

Не обижайтесь, мои дорогие, что я потом не звоню. Я не хочу оскорблять Ваши душевные порывы, задевать нежные струны Ваших сердец, разбирая построчно нехитрые стихи. Летит душа — ищите, рифмуйте, как можете. И думайте, что я, такая-сякая, потеряла Ваши стихи. Читаю их, поверьте, читаю. Не ждите от меня строгой критики или неискренних похвал. Пишите, и все.

ТРАНЗИТНЫЕ ПАССАЖИРЫ

Такой у меня получилась песенка, которую должны были петь в кинофильме студенты. Это было подражанием бардам, а потом слова о транзитных пассажирах перекочевали в одну из моих самых известных песен.

А правда, ведь это так? Мы все — проездом — в детстве — юности — молодости — старости, если доживем. Побыли-пожили и, пожалуйста, дуйте дальше. Хочешь не хочешь, а надо.

У японцев есть пословица такая — ау ва вакарэ но хадзимэ, что означает: «Встреча — это начало разлуки».

А в стихах я бы сказала так:

Но так я пишу, как говорится, ради красного словца. Как же зачем? Очень даже надо встречать и разлучаться! Из этих встреч и разлук складывается то, что мы называем судьбой.

Вот так случаются мои нехитрые стихи — о чем-нибудь подумаю — и несколько строчек в голове возникают. А потом они потихоньку складываются в песни и летят из форточек, если, конечно, повезет с композитором и исполнителем.

Я сама не знаю, кто решает, но иногда чувствую нежное касание ангела, охраняющего меня, помогающего. Иногда он, правда, забывает обо мне — наверно, у него не я одна на попечении. И тогда на меня обрушиваются беды и печали. Это я с виду такая неунывающая особа. Мне даже часто из зала записки пишут: «Поделитесь, Лариса, рецептом своего оптимизма» или «А как вы переносите трудности?».

Как переношу? Как все — плачу, пью сердечные лекарства, впадаю в депрессию и отчаяние. И борюсь, борюсь. А когда на сцене стою, никто этого не видит — благополучная, упитанная, улыбающаяся женщина. А стихи нормальные, жизненные. Откуда вы, Лариса, все эти истории берете? На вопрос: «Откуда?» — ответ мы все узнали в раннем детстве — от верблюда! А верблюд — это я. Бывали в моей жизни и пустыни, и миражи, и еда — одни колючки, и научилась я терпеть и ждать — когда пройдет и отболит. А там, глядишь, уже оазис какой-то на пути нарисовался. Значит, можно отдохнуть, воды живой попить и топать дальше.

ИСПОРЧЕННОЕ ЛЕТО

Лет девять-десять, самый пионерский лагерь, лето жаркое. А я где? — в больнице. Вернее, больница — слово слишком уважаемое для того чудно´го места, где я оказалась. Место это было, не знаю, как и назвать. Короче говоря, там детям глистов выгоняли. Кому аскарид, кому лямблей каких-то. А я-то девочка аккуратная, чистенькая, мамина дочка, бабушкина внучка — никаких кошек и собак — ни-ни! — слушаюсь — не глажу, в руки не беру, в школе я сама санитарка. Откуда глисты-то? — от верблюда, правда, что ли? Взяли да поселились в моем животе, едят вместо меня те вкусности, которыми бабуля меня откармливает. А я таю, бабушка страдает, анализ мой понесла — и нате, пожалуйста — глисты! Сдавайте путевку в пионерлагерь, девочку свою в больницу везите.

Больница одноэтажная, под окном трамвай ходит. Иногда автобусы мимо проезжают, на окошках знак треугольный — дети! А в окошках пионеры довольные, песни поют — «Взвейтесь кострами, синие ночи!» — еще бы, в лагерь едут. В чемоданах у всех, небось, вобла, лимонад, сушки.

А я, санитарка бедная, на койке у окошка лежу, песни пионерам подпеваю. Лечение одно — клизмы. И еще какое-то цитварное семя. Что это такое — цитвар? Не знаю до сих пор, но слово ехидное.

Нянечка противная, целый день со своей клизмой ходит, детей мучает, сколько ж можно? Десятый день лежу, через окошко бабушке плачу, клизму ненавижу, еле сдерживаюсь, чтоб нянечку не укусить, а клизму не отфутболить, и терплю, терплю.

На одиннадцатый день моей борьбы с аскаридами в палату поступила новенькая Верка. Вот у нее все как надо — под ногтями земля, башка нечесаная. Вот к ней глисты адресом не ошиблись. Я ее как увидела, сразу поняла, что пришло мое спасенье. Я — вот какая добренькая — Вер, говорю, ложись у окошка, тут слышно, как пионеры песни поют. А я уж их все наизусть выучила, так и быть, на твоей койке спать буду. А сама думаю, придет нянечка мне клизму ставить, а там Верка. И вместо меня мученье это ей достанется. Ну сами посудите — сколько можно-то?

В положенное время вплыла эта нянька с тазиком, я под одеяло, замерла, радуюсь. А она — ко мне. — Ну-ка вылезай, где там твоя попка? Ну как, как она узнала? И опять — день за днем экзекуция окаянная. А Верку через день стали к выписке готовить.

Я громко рыдала, когда поняла, что натворила. Оказывается, что в тот самый день, когда с Веркой я койками поменялась, мне-то как раз клизмы и отменили, а Верке-то как раз и назначили. И вышло, что я сама себя перехитрила, и попка моя вместо Веркиной клизмы получала.

Ну вот, подумаете вы, тоже мне историю рассказала, не стыдно, стихи ведь пишет! Нет, не стыдно. Зато я с тех пор никогда и ни с кем так не поступала, и вам не советую.

Помните — на чужом несчастье… и т. д.

Да, кстати, в лагерь-то я на вторую смену успела. Уже без аскарид.

МУЖЧИНАМ ВЕРИТЬ МОЖНО…

…Там, где сосны в небо устремились…

Лето, окраина Риги, парк, озеро и теннисные корты. Я — начальник спортивного лагеря, мне двадцать, в деревянном домике деток человек сорок, от семи до пятнадцати, все в беленьких маечках, юбочках, шортиках, ракеточками машут, мячик гоняют, соревнуются. Тренер учит их азарту и спортивной злости — побеждать любой ценой.

А моя, начальника, задача следить, чтоб детки здоровы были, пудинг в столовой делить на всех поровну, на ночь им рассказы всякие рассказывать. Они меня по имени-отчеству зовут — так тренер велел, а мне не нравится. Я люблю их, они меня — мы дружим. Правда, тренер сердится, что я веду контрпропаганду — велю им все время играть вничью, не выигрывать друг у друга, потому что проигравший будет расстраиваться и плакать. А где ж тут чувство товарищества? Он кричит на меня — что ты такое несешь? Это спорт, спорт, понимаешь? Побеждает сильнейший. А я сильных и сейчас люблю меньше, чем умных и добрых. Правда, хорошо, если и то и другое в человеке есть.

А я не просто пудинг делить и кашу по тарелкам раскладывать приехала. Я раны затягивать приехала. Горький свой замужний опыт забывать. Надеялась, что, как в пословице говорится, — ветер разлуки большую любовь раздувает, а маленькую гасит. А у меня пословица как-то чудно действовала, и огонь моей любви то раздувался, то гас.

Телефонов мобильных в то время, естественно, не было, а там, на окраине Риги, и вообще никаких не было. Только у коменданта парка, грозной тетки Мэри, аппарат имелся — зачем я только номер узнала и в момент вспышки огня любви в Москву письмо с этим номером отправила? Тому, от кого раны залечивала. Потом сама жалела, потому что постоянно ждала, а вдруг меня к телефону позовут? Ждала и не надеялась одновременно.

Алик Бремер был черненький симпатичный мальчик лет восьми. Очень воспитанный и послушный. Волосики густые, немного вьются. Даже в шортах и с ракеткой выглядел так, как будто на нем фрак с бабочкой, а ракетка — скрипка. И сейчас он тронет струны смычком и польется великая музыка. Алик почти всегда выигрывал и смотрел на меня при этом виновато — простите, мол, Лариса Алексеевна, ослушался вас, обыграл Коробашкина — вон идет, ревет.

Как странно — сколько лет с тех пор прошло, сколько всего было, а помню какую-то ерунду, вроде, и неинтересную совсем. Почему, скажите, помню?

Я собрала у всех детей носочки, развела мыло в тазике на пеньке и стирать начала. Кое-кто из ребят рядом крутится, я им истории разные рассказываю. Тренировки закончились, свободное время. И вдруг я вижу, вдалеке тетка злая, Мэри эта, идет. И при этом в нашу сторону. У меня сердце прямо упало — не меня ли она к телефону позвать хочет? Смотрю, руками Мэри машет, пальцем как бы диск телефонный крутит, другую руку к уху прикладывает.

Рывок мой с места был достоин олимпийских показателей, таз задела, носочки ребячьи в разные стороны, и я, бегом, навстречу телефонному счастью. Искры из глаз посыпались одновременно с невыносимой болью. Кровь хлынула из носа, я и не знала, что в одном человеке ее может быть так много. Нос мгновенно распух, слезы не сразу дали мне увидеть рядом испуганное лицо Алика Бремера. Это он, скрипач несчастный, все мне испортил. Оказывается, он хотел первым мне сообщить, что меня к телефону зовут, из Москвы звонят. Ему тетя Мэри сказала — беги, скажи, а то у меня ноги болят быстро идти, а из Москвы звонить дорого. Вдруг эту начальницу вашу там, на другом конце, правда, не дождутся. И Алик рванул, гонец доброй вести. Рвануть-то рванул, но траекторию не рассчитал, и неслись мы с ним навстречу друг другу по одной прямой, и столкнулись в этом безумном беге. Голова Алика была как раз на уровне моего носа, и сокрушительный удар сломал мне переносицу.

Пока кровь останавливали, пока я вообще идти смогла, конечно, телефонное счастье отменилось. Да что там телефон, я стала похожа лицом на молодого монгола, у которого большущий мясистый широкий нос и узкие щелки-глаза — чтоб песок пустыни в них не попадал.

Алик плакал, держал меня за руку. Когда боль стала утихать, я ему серьезно так говорю: «Ну смотри, что ты натворил. Кто же теперь на мне с таким носом сломанным женится?» А он: «Я женюсь, Лариса Алексеевна, честное слово, женюсь».

Лет сорок прошло, значит ему сейчас сколько — лет 45? Наверно.

Я иду по Чистым прудам в театр, лето, тепло, не тороплюсь. Села на лавочку — время есть, глаза на солнышке прикрыла. Какая-то пожилая пара присела рядом, ждут, когда глаза открою. Наверно, хотят автограф попросить. Встречаюсь с ними глазами, что-то неуловимо знакомое в лице женщины, а она мне:

— Здравствуйте, Ларисочка. Вы нас узнаете? Как нет, посмотрите получше. Наша фамилия Бремер. Между прочим, наш сын Алик когда-то сломал ваш нос.

— А, да-да, конечно, помню. Где он сейчас, он, между прочим, жениться на мне обещал.

Приветливые лица парочки вдруг приняли воинственное выражение. Первой с лавочки встала жена, за ней муж. И мама-Бремер, обдав меня презрительным взглядом, гордо произнесла:

— Что значит где? В Америке Алик. Он, между прочим, женат, и у него прекрасная семья. Так что, надежды ваши абсолютно напрасны.

И, не попрощавшись, парочка развернулась и удалилась.

До начала спектакля оставалось минут десять, я вошла в фойе и посмотрела в зеркало. Нос симметричный, как будто никто его и не ломал. И с этим носом меня даже по телику часто показывают.

А вот мужским обещаниям я с тех пор не очень-то верю.

Как быстро некоторые слова устаревают.

Вот только недавно слово «командировка» было всем понятным. Я помню, когда работала машинисткой в редакции одного журнала, ко мне в машбюро заходили всякие поэты, писатели, журналисты, и я, замирая от счастья видеть великих так близко, старательно печатала им на машинке нехитрую бумажку, которая называлась «Командировочное удостоверение» — они ездили по городам и весям изучать жизнь и черпать вдохновение по заданию редакции.

А сейчас, мне кажется, смысл слова командировка уже не все и поймут. А ведь раньше половина анекдотов начиналась словами «муж уехал в командировку» и дальше шла какая-нибудь история о похождениях его жены и внезапном возвращении командировочного мужа.

Эти анекдоты уже практически канули в Лету. И более поздние байки — о чукчах, о новых русских и другие, тоже уже уступают место новым персонажам. Да, время идет, все меняется. Но память времени не подвластна, да и чувства тоже. Чему раньше радовалась я, тому радуюсь и сейчас, о чем грустила, о том и грущу. И помню разное. Во мне слова не стареют.

КОМАНДИРОВКА

Хорошо, когда никуда спешить не надо, на часы смотреть необязательно, в холодильнике всего полно, а вокруг все здоровы, и ни о чем можно не беспокоиться. Так бывало редко, но все-таки бывало. Но и бегущие дни, переполненные заботами и суетой, — это тоже совсем даже неплохо. Вера очень любила, подходя вечерами к дому, поднимать глаза к своим окнам и, видя в них свет, прибавлять шаг — Игорь дома. Ждет, выйдет, услышав, что она уже пришла, обнимет. Уже двадцать лет так происходит, вроде привыкнуть пора. А они все радуются, увидев друг друга, — когда вместе просыпаются, встречаются глазами и счастливы, что они рядом. И вечером, вернувшись с работы, — тоже счастливы.

На работе, в редакции своей, Вера даже девчонкам об этом рассказывать не решалась — а вдруг сглазят или позавидуют. Она-то их рассказы горемычные каждый день слушала и жалела их, своих аварийных девчонок — так они сами себя называли. А Вера счастливая — с восемнадцати лет с Игоряшкой. И вот уже двадцать лет они вместе, а любовь такая, как в первый день. И все ладится, сынок Мишка в седьмом классе, все свои проблемы сам решает, никаких с ним хлопот. Уже не малыш, а дружок маме с папой. Игоряшка умница — открытие за открытием, премии получает. И кандидатскую защитил незаметно, и докторская уже почти готова. И у обоих родители еще не старые, и все между собой дружат. Так не бывает. А у них так.

Вера — журналист, пишет об искусстве. И время от времени ездит в командировки — посмотреть спектакли в маленьких провинциальных театриках и потом об этом написать. Какой там такой театр в этой глухомани — сначала поездом, потом еще 300 километров на машине? — самородок какой-то там пьесу написал и сам поставил, и уже в Москву молва прилетела, и давай, Верунь, — в командировку. Главный велел.

Мальчишкам своим — Игорю и Мишке — котлет, блинчиков на три дня — не скучайте! — и вперед, за искусством.

Но все, что с нами происходит, похоже, решено не нами, а за нас. И кто-то где-то решил за Верку, что от счастья можно себя самой несчастной почувствовать.

Бориса назвали так в честь дедушки — известного московского врача. Когда родилась мама, Борису-дедушке было уже за шестьдесят, и до рождения внука он не дожил. Когда Борька появился на свет, никаких вопросов не было — малыш был с первого дня похож на маму, а мама — на своего папу, то есть выходило, что мальчишка — вылитый дед Борис. Имя, правда, не модное, но с таким именем многие становились известными — хоть царями, хоть артистами, хоть врачами.

К своим сорока пяти Борис был хоть и чуть-чуть лысеющим, но очень крепким и интересным мужчиной плейбоистого вида — носил молодежную одежду, занимался теннисом и со своим сыном, 19-летним Маратом, чувствовал себя сверстником. Борис не оправдал надежды мамы и бабки, что он, как и дед, станет известным врачом. Медицина Борю не захватила. Зато он еще в школе увлекся зоологией, записался в зоологический кружок, домой притащил бурундука и стал вести дневник наблюдений. Бабушка называла зверька дурундук и была недовольна, потому что внук все фрукты, которые предназначались для его здоровья, этому бурундуку отдавал. Имя этому зверю Борька придумал — Чарли, не мог как-нибудь попроще — Степка или Фомка, например.

Чарли этот гонял по клетке как ошпаренный, издавая постоянно какие-то резкие звуки, наталкиваясь на прутья. Однажды у бабушки была бессонница, и она накрыла клетку с Чарли своим новым махровым халатом, чтоб потише было. Наутро бабушка проснулась от своего же кашля — что-то попало ей в нос, потом в горло. Этим что-то были нитки от ее же халата, который Чарли через прутья за ночь весь прогрыз, и нитки летали по комнате. Сначала бабушка хотела выкинуть Чарли на улицу, но потом пожалела и даже отрезала ему кусочек капусты — все-таки живое существо, пусть ест.

Борис поступил в университет на биофак, что-то писал, читал, в клетках у него в комнате постоянно обитало зверье. Жизнь складывалась как надо, Борис написал несколько научных книг, изучал жизнь животных. А потом, когда понял, что одной наукой не прокормиться, организовал фирму, никак с его наукой не связанную — что-то строил, продавал, и дело пошло в гору.

Алису он увидел ровно двадцать лет назад из окна автомобиля в соседней машине. Зеленый светофор долго не загорался, водители нетерпеливо жали на сигнал, как будто светофор мог их услышать.

Девушка в соседней машине не очень-то и нервничала — она рассматривала себя в переднее зеркало, и губы ее шевелились — она подпевала песенке, летящей из радиоприемника. Борис нажал сигнал, потом еще раз, и девушка посмотрела в его сторону. Боря рассмотрел ее лицо и понял, что надо что-то делать, пока не загорелся зеленый свет. Он открыл окно, сделал смешную гримасу и сказал, что, наверно, светофор сломали и мы можем стоять до завтра, а рядышком кофейня, и давайте припаркуемся к тротуару и выпьем кофейку.

Девушка ответила такой же смешной гримасой и сказала, что она тоже только что об этом подумала и что зовут ее Алиса, водит машину она недавно и паркуется плохо. И пусть он свою машину поставит, а потом сядет к ней за руль и тоже поставит. В общем, на все это ушло совсем немного времени, и, как только Борис с Алисой вошли в кофейню, светофор поменял свой цвет и поток машин тронулся, набирая скорость.

Алиса заказала кофе и булочку, от сигаретки отказалась, зато болтала без умолку, как будто встретила одноклассника или просто давно знакомого человека. За время, пока пили кофе, Борис узнал, что Алиса учится на втором курсе в медицинском, будет стоматологом, как оба ее родителя, что машину отдала мама, потому что она работает недалеко от дома, а Алиса молодая и ей нужно производить впечатление, чтоб выйти замуж за солидного человека, поэтому нужно ездить на иномарке, хоть и не новой. Алиска маму разубеждать не стала, потому что на машине в сто раз удобней. А насчет солидняка — это неважно, лишь бы по любви. Будущий стоматолог все делала как-то по-детски, а, может, Борису просто так казалось.

Все двадцать лет они празднуют день своего знакомства в этой кофейне, заказывая кофе и булочки. Нет, конечно, с друзьями они празднуют свои даты как полагается — с выпивкой и закуской, чаще в ресторанах. Но свой кофе с булочкой никогда не пропускают.

На третьем курсе института Алиска произвела на свет Марата. Имя ему придумала теща — Борис тещу любил и не возражал. А что? — красиво — Марат Борисович. А вот медицина стоматолога потеряла. Алиска, правда, после академического отпуска в институте до диплома доучилась, но работать так и не пошла — то с Маратиком на теннис, то на английский, то в музыкальную школу. Да и зачем идти на работу — Борька вон какой молодец — бизнес наладил, и семья ни в чем недостатка не знает.

Уже дом за городом достраивается, все как надо там будет — как в гламурных журналах на фотографиях.

— Вер, Вер, давай быстрей, я пошел греть машину.

Игорь, беспокойная душа, всегда Веру на вокзал и в аэропорт провожает. Конечно, приятно, но и сама бы она спокойно доехала — хоть на такси, хоть на метро.

— Пока, Игоряш, нет, встречать не надо, поезд очень рано приходит, приеду на метро. Да спи ты, неугомонный человек. Ну куда я денусь? Мишке днем напомни, чтоб на Горбушку съездил за картриджем, а то у меня старый кончается, а мне печатать много надо.

— Молодец, Алиска, паркуешься гораздо лучше, чем двадцать лет назад. Не надо, не выходи из машины, я один дойду, ну пока. Не скучайте с Маратом, нет, наоборот, скучайте. Я тоже скучать буду. Чего-нибудь вкусного вам привезу.

— Здравствуйте, соседка, не помешаю? — Борис поставил вещи на полку, разделся, сел напротив Веры. — А если вас мое присутствие стесняет, можно попросить проводницу, она что-нибудь придумает.

— Да нет, не беспокойтесь, я все время в поездах оказываюсь в купе с мужчинами, уже привыкла. Хотите блинчик с мясом?

В окне купе мелькала ночь, остатки остывшего чая плескались на донышке стакана, спать совсем не хотелось. Почему, интересно, глаза не отводятся в сторону, например, в окно на бегущие мимо деревья не смотрят? Как гипноз какой-то! Вера поймала себя на том, что боится, что этот Борис сейчас озвучит ее мысли, и не зря боялась.

— Верочка, а вам никто не говорил, что у вас гипнотические способности. Или вы все, журналистки, так на попутчиков действуете?

Ой, зря она не согласилась попросить проводницу поменяться, что-то с ней происходит не то. Или, наоборот, то. Любовь. Любовь с первого взгляда, как будто ей не тридцать с лишним. Да при чем здесь тридцать, сорок. Поэт же писал — все возрасты покорны, он знал, что писал. Иначе почему ей так хочется почувствовать у себя на плече его руку? И зачем она столько говорит о своем Игоре?

На перроне Бориса встречал какой-то мужчина, делового вида, а Веру — самородок из театра — невысокий, почему-то в тюбетейке.

— Вера, я найду вас вечером? Посидим где-нибудь.

— Да негде тут у нас сидеть, — самородок ревниво посмотрел на журналисткиного спутника. — Только у нас, в буфете в доме культуры.

Что она скажет дома? Как посмотрит на Игоря с Мишкой, как будет дальше жить? Правду говорят — от добра добра не ищут. Да она же не искала, оно само в купе вошло и напротив село.

В этой гостинице, в этом забытом богом городке Верка нашла, зачем жила на свете — затем, чтоб случилась эта командировка, чтоб рука Бориса легла на ее плечо и не отпускала всю ночь, чтоб качался потолок и чтоб текли по лицу слезы — радостные и горючие одновременно.

Борис позвонил домой — доехал, встретили, все в порядке. Через два дня вернусь, пока-пока.

Он никогда не думал, что так бывает. Приятели иногда рассказывали о своих похождениях, летучих романах. Иногда с не очень приятными последствиями. А Борису и рассказать было нечего, у него все просто — Бориска плюс Алиска равняется любовь. И так оно и было. И никогда ничего, кроме этого, Борису не хотелось. Алиска, и все. Она красивая такая, тоненькая, как девчонка, совсем не изменилась с тех пор, как они тогда на красном светофоре застряли. Как услышит дома — Борька пришел, — в коридор как космическая ракета вылетает и подпрыгивает, чтоб его чмокнуть. И не ссорятся никогда, живут, жизни радуются.

Вера эта, не такая красивая, как Алиска, невысокая, глаза серьезные. Но что-то такое необъяснимое есть в этих глазах — Борис замер и отмереть не может. Как в детстве играли — замри, отомри. А Вера «отомри» не говорит. Наоборот, сама замерла.

Так на обрыве лета случилась эта любовь. Случайная ночь заколдовала мужчину и женщину, запутала их такие складные, счастливые до этого, жизни. Не такие они, Вера и Борис, не должно было это между ними произойти. Не должно-то не должно, а вот произошло. И как жить дальше?

Борису пришлось задержаться на пару дней, и Вера уезжала одна. Очерк о самородке откладывался до тех пор, пока остынет голова и сможет думать о чем-нибудь, кроме Бориса.

— Не звони, — Вера старалась не плакать. «Ты позвони обязательно, не исчезай», — кричала ее душа. — Слышишь, Борис, пусть все будет как раньше, не звони…

Поезд ушел в полночь, и время пошло отсчитывать часы, отдаляющие Веру от счастья.

Борис знал, что никогда не позвонит больше, чтоб не разрушать сразу несколько жизней. Пусть так и останется — уездный город, гостиница, уходящий в ночь, увозящий его любимую поезд. И — хорошо, что темнеть стало рано, дни быстрей будут проходить. Может позвонить Алиске, чтоб, когда приедет, встретила, а то таксисты ранние так дорого дерут…

КОРОЛЬ И САДОВНИЦА ^{(Не сказка)}

У Танюши было четыре бабушки. Не понятно, как? Да очень просто — мамина мама, папина мама, да у каждой из них по одной сестре. И сестры эти одинокие и бездетные, как будто под копирку две одинаковых биографии — по одному неудачному замужеству, по одному разводу, и все. Остальная биография — Танюша — одна радость на всех. Когда она подрастет, то узнает, что кто-то из бабушек родная, кто-то двоюродная, но это все равно — всех Танюша любит одинаково. Да и как не любить, у других по одной завалящей бабушке, а у кого и вообще ни одной. А тут целых четыре — кто пироги печет, кто гоголь-моголь взбивает, когда у Танюши горло болит, и вслух по очереди книжки ей читают. Живут они все вместе — мама, Танюша и четыре бабушки. А папа живет отдельно уже пять лет, как бросил он их всех сразу. Он художник, сам как с картины — высокий, волосы волнистые. Имя как у русского князя — Олег, хотя корни его где-то в Норвегии, короче, там, где Сольвейг свою песню пела. А композитор Григ заслушался и нотами эту песню записал.

Это всё Танюша от бабушки Эли узнала, что по прадедушкиной линии течет в ней норвежская кровь, и когда она вырастет, то обязательно в Норвегии побывает и в музей Грига сходит.

Папа любил свое дело, правда, работы его не выставлялись в музеях, но зато он красиво писал плакаты, и они украшали стенды на всяких выставках.

Мама, детский доктор, целыми днями своих маленьких пациентов лечила, слушала, лекарства назначала. И не заметила, как папа стал задерживаться допоздна на работе — срочные заказы, а потом и вообще домой приходить перестал.

Его новая любовь — Тамара — позвонила однажды, когда все были дома, и попросила Олежкины вещи сложить в чемодан, и она завтра сама заедет и заберет, потому что он очень занят — надо много плакатов написать.

Никто в доме ничего не обсуждал, мама, правда, иногда плакала ни с того ни с сего. А так все остались вместе, такая необычная, но очень дружная семья. Танюше хорошо — каравай, каравай, кого хочешь выбирай. Все готовы для радости своей сделать, что бы она ни попросила.

И выросла Танюша в любви и внимании в прелесть-девушку, правда, немного полноватую из-за бабушкиных пирожков и блинчиков.

— Пусть идет в иняз, на норвежский, это же родной язык ее предков?

— Да куда она потом с ним денется? Работу же не найдет — Норвегия маленькая страна, да и вообще, что у них свой язык, что ли, есть? Будет она доктором, как мама.

— Ой, не надо как мама. В медицинском одни девчонки учатся. Где потом женихов искать?

— Посмотрите, как она хорошо рисует. Быть ей художником, продолжать семейную традицию в этом направлении.

— А вот это уж точно нет — художники нам в семье больше не нужны.

Весь этот горячий спор происходил на кухне как раз в тот день, когда Таня подавала документы в МГУ — на журналистику. Решение было принято уже давным-давно. Осталось только рассказать об этом дома.

Аля с детства была чудно´й и чу´дной одновременно. А когда из подростка стала в девушку превращаться, эти качества никуда не делись, и все сразу их замечали. Конечно, одни замечали, что чуднаґя, и вслед крутили пальцем у виска, другие — что чуґдная, прижимали благоговейно руки к груди.

Алька сама этого ничего за собой не замечала — человек как человек. Лицом ничего, но бывают и краше, характером добрая, но бывают и добрее, умом — вот это как раз просто так не объяснишь. Умными какие-то другие люди называются. А Алька — то ли книжек начиталась, то ли наслушалась где — любого умного переговорит, и все ее слушают, оторваться не могут. А память, как энциклопедия, про людей — всех по именам помнит, у кого как собаку или кошку зовут, кто, где и что сказал. А люди, между прочим, любят, когда про них помнят, — значит, они интересны, тем более всякие подробности эта Александра им напоминает.

Александра — это Алька и есть. Других Александр Сашеньками и Шурочками зовут. А она как родилась, так только Алькой, Алечкой ее называют.

— Кем ты, Алечка, стать-то хочешь, когда вырастешь?

Кем, кем — диктором Центрального телевидения, конечно. Говорит-то как — все хвалят. Жалко, зубы в серединке со щелочкой — ни у кого из дикторов Алька таких не видела. Но это, наверно, можно исправить, — размышляла Аля, выдавливая перед зеркалом откуда-то взявшийся прыщ. Эх, если бы дело было только в этой щелочке! У нее все гораздо хуже — в аттестате одни тройки. Куда ж учиться с такими отметками! Хорошо, что печатает быстро и без ошибок — какая-никакая работа найдется.

И нашлась, да еще какая хорошая — корректором в толстом литературном журнале. Ура! Исправлять грамматические ошибки в романах, повестях, стихах — радость-то какая!

Правда, коллектив староват — в редакции всем за тридцать, но одна девчонка-ровесница все-таки есть. Курьером работает, целый день бумажки всякие развозит, но ничего, ей полезно — толстушка эта Танька, а глаза какие-то гордые. Еще бы — на журналистику поступила, а бумажки носит, чтоб в редакции к ней привыкли и через пять лет на работу уже журналисткой взяли. Она ничего, умная, у нее отец — художник, норвежская кровь в венах, четыре бабушки. И на курсе уже парень, Митя какой-то, во Франции два года с родителями жил, все студентки сохнут, а он ее из всех выбрал, встречаются.

Танюше Алька понравилась — забавная, разговаривает как-то по-своему, слова употребляет неожиданные, рассуждает обо всем интересно. С Митей, конечно, пока знакомить не стоит, но так — дружить-водиться.

Посреди первого курса Митя предложил Тане выйти за него замуж, а то родители опять в Париж, а ему одному в пятикомнатной квартире что делать? А Таню он, чуть не забыл сказать, любит, и родителям про нее рассказал, и они совсем не против, чтоб Митя женился, тем более что невеста норвежских кровей, тоже будущая журналистка.

На свадьбу Альку не позвали, вернее, Таня сказала, что свадьба — пережиток, тем более, белая фата и пупсик с шариками на машине — одно сплошное мещанство. Потом она как-то проговорилась, что свадьба все-таки была, но с ее, Таниной стороны, был только папа-художник, тезка русского князя.

В редакции была большая библиотека, и Аля буквально глотала книги одну за другой, переживая вместе с героинями и героями перипетии их жизни. По ее лицу всегда было видно — что она читает — о веселом или о грустном. Она читать всегда любила, а сейчас тем более — чтоб от будущей журналистки не отстать, да и вообще, когда-никогда в институт поступать все-таки надо.

Однажды Таня пришла на работу очень радостная, нарядная — во всем новом. Даже сумка и часы на руке новые. Она рассказала, что Митины родители приехали ненадолго, ей целую гору подарков привезли — они ее обожают. И вдруг — Аль, а ты приходи к нам в воскресенье, я тебя с ними познакомлю. И Митя будет рад, ведь он еще ни с одной Таниной подружкой не знаком.

В разгаре были семидесятые годы прошлого века, кто в то время жил, хорошо помнит, что поездка в Париж считалась ошеломляющим фактом биографии. Немногим доставалось такое счастье. И даже посидеть рядом с этими счастливчиками тоже было большой удачей. И вот эта удача появилась на горизонте такой простой Алькиной жизни. Она даже пока никому об этом не скажет, чтоб не сглазили.

Весна в тот год не торопилась, но все-таки веточку мимозы раздобыть удалось. Не идти же с пустыми руками в такой дом.

Аля нажала на кнопку звонка и замерла, ожидая. Таня открыла дверь, Алька протянула мимозу и сделала шаг вперед, улыбаясь и не скрывая своей радости.

— Бонжур, Таняґ! — с ударением на последнем слоге, как полагается у французов, чтоб подружка поняла, что она ее не подведет и любой разговор — вуаля — в смысле — пожалуйста — поддержать сможет.

Таня стояла перед дверью на пушистом коврике и второй шаг делать было некуда.

— Ой, Алька, хорошо, что пришла, но… понимаешь, извини, у нас в гостях француз, и, посторонние, в общем…

Алька все поняла, повернулась и быстро захлопнула дверь лифта.

— Спасибо за цветы, — услышала, уже вылетая из парадного.

— Се ля ви, пардон, мерси, мадмуазель, — ерунда какая-то в голове. Расстроилась, дурочка, из-за чего? В дом не пустили? Нехорошо, конечно, но причина-то уважительная. Ничего, вон в библиотеке сколько книг французских писателей на полках стоит! — завтра возьму, буду читать, и сама как будто во Франции побываю. У них там сыров очень много разных, а я, кстати, сыр вообще не люблю. Я же не ворона какая-то из басни Крылова!

В редакции праздники любили, складывались понемножку — вино, салатики, колбаски купить — и в кабинете главного редактора все вместе выпивают, умные разговоры ведут. И равенство полное — известный писатель или модный поэт, а рядом буфетчица редакционная, корректоры — никакого различия. И сам Главный всех по именам знает, по рюмочкам разливает и бутерброды передает.

В День Советской армии, как всегда, скинулись, собрались. Хорошо так на душе. Главный войну застал, потом в пограничных войсках служил, даже роман об этом написал. Правда, ни его имя и фамилия, ни название романа особенной известностью не отличались, но в редакции Главного все любили, уважали и роман его пограничный читали. Евгений Павлович встал, поздравил всех с праздником, поднял свою стопочку — за армию!

Алька и Таня сидели почти напротив, и Главный подвинул к ним тарелку с бутербродами:

— Закусывайте, Александра!

Надо же! По имени знает! А Таньку не назвал.

— Спасибо, — Аля подняла глаза, — Евгений Павлович!

Господи, вот что это было? Так, как будто за оголенный провод схватилась. Сильнейшее напряжение и шевельнуться невозможно.

Таня все время в общем разговоре участвовала и постоянно старалась перевести его на парижскую тему. Но не очень-то успешно это у нее получалось — как раз в журнале печатался новый роман с продолжением, и все говорили только о нем.

Алька — дура-дурой — молчала, не пила, не ела, глазами с Главным встретиться боялась. А секретарша Валентина не боялась — так и лезла к нему со своими заботами — пейте, ешьте, про границу расскажите…

Сколько, интересно, Главному лет? Он на вид высокий, стройный, симпатичный. Можно подумать, лет сорок. А как же он, тогда, войну застал? Значит, ему уже лет под пятьдесят. Кольцо на левой руке носит — разведенный, что ли? А может, на войне его в правую руку ранило, и пальцы не гнутся? А жена у него, наверно, тоже старуха, как и он. Может, даже внуки у них есть, — Алька размышляла про себя, не поднимая глаз и все еще чувствуя как будто ожог, после того как старик этот бутерброды подвинул и ее по имени назвал.

Алькин папа тоже войну застал, в летном отряде в Литве где-то самолеты к вылетам готовил. А когда война кончилась, узнал он, что всех его родных немцы убили и в общую могилу зарыли. А на месте дома, где он рос, только пепел остался. Выходит, что песня про то, как враги сожгли родную хату, как раз про папкину судьбу.

Папка приехал в Москву, встретил симпатичную Алькину маму, женился, и вскоре родилась Алька, а потом братишка любимый. Алька, хоть и крошечная была, сама имя ему придумала. Как только малыша из роддома принесли, она к свертку подлетела, четырехлетняя дурочка, и стала ему половину шоколадной конфетки засовывать — ешь, Валерочка. Мама тогда чуть в обморок не упала, хорошо, что увидела, а то сынок мог подавиться. Алька удивилась, что братику конфетку нельзя, ведь бабушка приучала ее всегда, что одно из самых лучших слов на свете — слово «пополам». И делиться ей всегда с будущим братиком или сестричкой велела. А теперь мама ругает ее. Зато все обрадовались, какое красивое имя Алька придумала — Валерий.

Значит, Главный и папка — ровесники, и он на двадцать четыре года старше — вычисляла зачем-то Алька.

Праздник потихоньку подходил к концу, все стали расходиться. Главный стоял в дверях и со всеми прощался за руку. Алька хотела ускользнуть незамеченной, но Главный сделал шаг в ее сторону: «До свидания, Александра», — а Таню опять не назвал никак, правда, попрощался за руку.

Секретарша Валентина стояла последней. Алька уже не видела, что, когда все ушли, она захлопнула дверь изнутри, и еще долго потом они с Главным не выходили. А если бы даже Алька это увидела, то подумала бы, что они остались поработать. Потому что, несмотря на свои взрослые уже годочки, она не представляла себе, что бывают между женатым мужчиной и замужней женщиной какие-то там другие отношения.

Щеки у Тани пылали, глаза горели, как будто она заболела лихорадкой.

— Аль, поди сюда, давай выйдем на лестницу.

Оказывается, Митя уехал на два дня на охоту с приятелем отца, а к ней завалился Пашка, его друг. И… в общем, все у них было, и оказалось, что она, Таня, любит именно Пашку, а никакого не Митю. И что теперь делать?

Вот это да! У Альки ничего такого в жизни еще не было. Вернее, было один раз после выпускного в школе, — они все, после того как рассвет встретили, зашли к однокласснику Борису, чаю попить. Ну и она потом осталась с ним, толком сама не поняв, зачем и почему. Ну, что было, то было. Борис потом куда-то уехал, и они больше не виделись. Но Алька не страдала — со всеми это когда-то случается. Ошибки молодости. Хорошо, что без последствий. А сейчас сердце Алькино было свободным и никому не принадлежало.

— Что, что мне теперь делать, что я скажу Мите, они же с Пашкой лучшие друзья с самого детства. Нет, он не переживет! Ну что ты молчишь, немая, что ли? — Таня говорила, говорила, а Алька не могла понять — хорошо ей или плохо.

Потом Митя вернулся с охоты и ничего не узнал. Наоборот, Пашка стал у них бывать еще чаще и иногда ночевать оставался — квартира у них здоровая, пять комнат. И Таня, когда Митя засыпал, нежным ангелом впархивала в комнату, где ее ждал Пашка, и повторяла все, что только что у нее было с Митей. И выходило, что всем троим хорошо. Митя рядом, а значит, подарки из Парижа никуда не денутся. И Пашка под боком — любовь бешеная.

Но подружке, дурочке этой Альке, совсем про это знать не обязательно. И про тот, первый раз, зря рассказала. Что она ей посоветовать может? — опыта никакого. Только завидовать может — у Таньки сразу двое, а у нее ни одного.

Работа корректорская Альке нравилась — сиди себе, читай, ошибки попадаются нечасто, а если попадаются, синим карандашом их исправь, и все. Когда начальница ее вызвала и строго сказала, что то, на чем пироги пекут, называется и пишется протИвень, а не протвень, и как она могла этого не знать! — взяла и букву «и» зачеркнула. А теперь их за ошибку, прошедшую в журнале, премии лишат, а у нее, у начальницы, были большие планы по поводу этой премии — подруга из Польши кофточки привезла на продажу и одну, как раз до премии, ей отложила. Алька сказала, что она получку свою начальнице отдаст, чтоб она кофточку эту выкупить смогла. А что же — сама виновата, сама и отвечает — так тоже бабулька ее учила.

А начальница покраснела вся — не нужно мне твоей получки. Иди вон на третий этаж. Тебя Главный вызывает. Может, за ошибку эту вообще уволят. Ведь журнал по всему Советскому Союзу люди читают, а она ошибки пропускает.

Когда Алька вошла в кабинет, Главный стоял спиной, разбирая какие-то бумаги у себя на столе. Казалось, что он не слышал, как кто-то вошел.

— Здравствуйте, Евгений Павлович, — дрожа от чего-то, прошуршала Алька.

Вместо ответа Главный резко повернулся, шагнул к Альке, рванул ее к себе рукой без кольца, крепко прижал и сказал:

— Завтра я буду ждать тебя на платформе Пряхино с десяти утра и до тех пор, пока не придешь. — Он так же резко отнял руку и подтолкнул Альку к двери. — Иди!

Строчки плыли перед глазами, Алька не могла читать. Опять ощущение тока от оголенных проводов по всему телу. Хорошо начальница ничего не заметила, только спросила:

— Ну что, не уволили?

— Да нет, только замечание сделал, — еле-еле выговорила Алька.

Что делать, что делать? С кем посоветоваться? Зачем он меня зовет? Он же ровесник моего папки! По какой, интересно, дороге это Пряхино? И сколько стоит туда билет? — мысли в Алькиной голове наскакивали одна на другую, но вопросы, где находится Пряхино и сколько стоит туда билет, начинали становиться главными.

— Аль, оторваться можешь? Пойдем, чайку в буфете попьем, — Таня нарисовалась в дверях корректорской.

— Ты что, я не пойду в буфет, вдруг он там?

— Кто он? Ты что, чокнулась, что ли?

— Кто-кто? Главный. Представляешь, что он мне сказал.

Алька стала со всеми подробностями рассказывать Таньке, что произошло, начиная с бутербродов до разговора в кабинете.

— Не вздумай ехать, — разозлилась Танька. — Ты что? Посмотри сама — кто он и кто ты? Ты что, книжек никогда не читала? Королевы любили забавляться с конюхами, короли с садовницами. Они даже не знали, как зовут этих садовниц, старые развратники. Потешатся, позабавятся, а потом бросают, ни гроша не заплатив, при случайной встрече даже не узнавая.

— Нет, Тань, он знает, как меня зовут. «Закусывайте, Александра», — сказал. Да и все-таки он не король, а бывший пограничник.

— Сказала — не вздумай, значит, не вздумай, дура ты, что ли? И вообще не привыкай к королям — не твоя это судьба. Ищи кого-нибудь попроще.

Выходя из редакции, Алька в дверях столкнулась с секретарем Валентиной. Им было по дороге — обе возвращались домой на метро. Правда, разговаривать Альке совсем не хотелось, только заметила Валентине, что у нее тушь потекла и по лицу размазалась. Может, от ветра глаза слезятся?

— Какой там от ветра! Ревела я. Представляешь, я своему уже наврала с три короба, что завтра придется работать, а мой теперь все перевернул, занят он, видите ли. Интересно, чем, а, может, кем? Я этой субботы жду-не дождусь, когда от своего к моему вырваться могу. А этот, злой какой-то, даже объяснить нормально не может. Его-то с внуком на море поехала, он сам радовался, что мы в Пряхино спокойно можем целый день вдвоем побыть и не бояться, что она нагрянет.

Из того, что говорила Валентина, Алька ничего понять не могла — мой, свой, его. Кто это такие? Но когда услышала про Пряхино, все вдруг сложилось, как кубики детские, и получилась картинка: «свой» — это Валькин муж, «мой» — это Главный, а «его» — это жена Главного. Из чего получалось, что у Главного с Валькой по субботам в Пряхино свидания случаются, и в эту субботу тоже должно было быть, раз жена с внуком на море уехали. И он, король, Главный, Вальке отставку дал из-за нее, садовницы Александры.

— Ну вот ты, молодая, ничего мне даже сказать не можешь. Зато я тебе скажу — все мужики одинаковые. И знаешь, что обидно? Когда я своему сказала, что в субботу работаю, он на кухню пошел кому-то позвонить и радостный потом мне сказал, что его мужики с работы как раз на рыбалку пригласили. А рыбалка что такое, знаешь? Первые две буквы на одну замени, и сама догадаешься.

Утро было теплое, еще не улетучился туман, окно электрички запотело. Но, как только поезд стал останавливаться, Алька разглядела на платформе высокий худой силуэт Главного. На часах еще до девяти оставалось минут десять.

— Надо же, раньше времени король-то пришел, — Алька вышла на перрон. Она всю дорогу думала, что скажет, когда увидит его, как будет гордой недотрогой, чтоб за всех садовниц обиженных отомстить.

Говорить ничего не пришлось. Главный молча подошел и глазами показал — пойдем. Алька топала рядом, ничего не спрашивая.

Калитка, дорожка, дверь, небольшой кабинет — стол, книги, узкая кровать. Зачем ему тут, интересно, кровать — он что, без жены, что ли, на даче спит? Нет, наверное, он тут работает допоздна, свои пограничные воспоминания описывает, а потом, устав, засыпает здесь, и снится ему граница.

Алька стояла как заколдованная, а Главный раздевал ее, как когда-то маленькую ее раздевала бабушка перед купанием. Потом он разделся сам и подтолкнул ее к узкой кровати. Алька не сопротивлялась и мстила за садовниц молча, нежно и страстно.

Король встал, накинул халат и Альке какой-то женский халатик на кровать кинул — оденься.

— Наверно, проголодалась? — первое, что он произнес за эти три, прошедших с ее приезда, часа. Вышел на кухню, принес кастрюльку с холодными голубцами, тарелки, вилки, хлеб. — Давай, ешь, не стесняйся.

— Между прочим, не забудьте, что меня зовут Александра. И если вы потом в редакции сделаете вид, что меня не узнаете, то мне это совершенно безразлично. А за голубцы спасибо, с удовольствием поем.

— Ты смешная, — Главный обнял Альку за плечи, поцеловал в щеку, — и очень мне нравишься.

Вот скажите, как так бывает? Они лежали на этой узкой кровати, два посторонних друг другу человека, с разницей больше, чем в двадцать лет. Он прощался потихоньку со своей молодостью, она только в нее вступала. И внезапная нежность соединила вдруг их жизни, с каждой минутой превращаясь в любовь.

— Алечка, а ты можешь остаться до утра? Мне так не хочется тебя отпускать.

— Нет, Евгений Павлович, я дома не предупредила, мама с папой с ума сойдут. Я же всегда в одиннадцать дома.

Он проводил ее до станции и, возвращаясь на дачу, думал, что тот, кого он считал бесом, постучавшимся в ребро, сыграл с ним шутку, оказавшись совсем не бесом, а кудрявым купидоном со стрелой, и послал ему эту самую стрелу, имя которой — любовь.

В понедельник Алька боялась двух вещей. Во-первых, конечно, увидеть его, придя в редакцию, боялась и ждала этой минуты. Она думала о нем постоянно, по минуткам вспоминая тот день и все, что произошло. Второе — она боялась разговора с Таней. Она начнет расспрашивать, возмущаться, объяснять ей опять про короля и садовницу. Ведь Алька не сможет ей объяснить, что произошло там, на даче. Потому что сама не знает слов, которыми можно это объяснить.

Танька вбежала в корректорскую:

— Аль, выйди.

Господи, кто мог ей уже все сообщить, ведь никто не знает. Алька нехотя поплелась в коридор.

— Аль, слушай, надо что-то придумать. Представляешь, у Мити оказалась бессонница, и он меня с Пашкой застукал. Орал как бешеный, мои вещи за дверь выбросил. Сказал, чтоб больше в доме не появлялась.

Пашку он почему-то не выгнал, а сам Пашка за ней не побежал. Таня слышала, как он на кухне Мите сказал — а ты что, старик, сам не видел, какая Танька сука? И весь ужас в том, что сегодня вечером его родители из Парижа приезжают, она им перед отъездом все свои размеры написала, и они везут для нее новые вещи. А как же она их теперь возьмет? И как маме и бабушкам объяснит свое возвращение?

Алька молчала, не зная, что сказать. А Сольвейг грустно пела свою вечную песню.

— Как я жила до сих пор без него? Такого умного, нежного, доброго. Без этого чувства, которое ни на секунду не исчезает, не дает думать ни о чем другом?

— Девочка моя, радость моя, может быть, самая последняя и самая главная моя любовь! Как я счастлив, что ты у меня есть!

Потихоньку подкатила осень, Главный с женой уехали в санаторий. Алька скучала, грустила, ждала.

Таня тоже скучала и грустила. Митя оказался стойким и на примирение не шел. Но оба эти чувства, одинаковые, казалось бы, оказывается, бывают разными. И Алькина грусть была совсем не похожа на Танину.

На премьеру нового фильма они пошли вместе и возвращались домой уже не одни, а в сопровождении двух кинодеятелей. Марк был оператором, и Таня сразу шепнула Альке, что он ничего, и она не против закрутить с ним роман. Виктор достался Альке, он тоже работал на этом фильме, только звукорежиссером. Он предложил девочкам заехать к нему, отметить знакомство.

Ну а дальше все, как бывает всегда и у всех в молодости. Немного вина, конфеты, музыка, поцелуи. Квартира была большой, Таня с Марком довольно скоро удалились в дальнюю комнату. Алька засобиралась домой, Виктор не стал ее задерживать и пошел провожать. Они очень долго сидели на лавочке возле Алькиного дома, болтая обо всем на свете, и Альке было очень хорошо и спокойно. Правда, ток высокого напряжения в этот раз по нервам не шел, даже в тот момент, когда Виктор обнял и долго целовал ее перед тем, как отпустить.

До приезда Главного оставалась неделя, он звонил в редакцию из санатория — Алька слышала, как Валентина разговаривала с ним по телефону, кокетничала вовсю, докладывая о редакционных делах. В какое-то мгновенье Альке безумно захотелось услышать его голос, сказать, что скучает и ждет. Но мгновение скоротечно, оно прошло. А вечером ее уже встречал Виктор с большим букетом осенних астр. И опять немного вина, музыка, поцелуи. Но в этот раз Алька домой не торопилась.

Все ждали Главного. Известный писатель принес новую рукопись и торопил с решением о публикации его романа. Без Евгения Павловича этот вопрос решиться не мог, и редактор отдела прозы боялась, что роман уплывет в другой журнал.

Дела обрушились на Главного прямо с первой минуты. Алька на его этаже не появилась, хоть и знала, что он вернулся. Не увидел он ее и во второй день, не мог же он сам подняться к ней в корректорскую. На третий день он решил устроить общередакционное собрание, причины и повода для которого у него не было.

Алька вошла в кабинет, когда там уже было полно народу. Главный смотрел на нее растерянно и тревожно, говоря при этом какие-то необязательные вещи о редакционных планах. Все его слушали, кто-то что-то говорил.

Алька не смотрела в его сторону, сидела, немного опустив голову. Когда тема была исчерпана, Главный поблагодарил всех за внимание. Народ стал расходиться. Алька рванулась к двери, но услышала его голос: «Александра, останьтесь, пожалуйста, у меня есть к вам вопросы». — Сотрудники переглянулись удивленно — вопросы? У Главного к корректору? Это что-то новенькое. И все ушли.

Король подошел к садовнице, тихонько взял ее за плечи:

— Алечка, я ни о чем тебя не спрашиваю. Я только хочу тебе сказать. Мне кажется, я понимаю: что-то изменилось в твоей жизни в эти дни, и я даже догадываюсь — что. И я знал, что это когда-нибудь обязательно произойдет. Я просто хочу, чтоб ты знала — я очень благодарен небесам за те дни моей жизни, в которых была ты. И я всегда буду их помнить. Будь счастливой, моя любимая.

Садовница повернулась и вышла из кабинета.

Когда Алька с Виктором расписывались, свидетелями у них были Марк и его жена. Таню на свадьбу не позвали. Были причины. Вся редакция за Альку радовалась, все ее поздравляли. Зам главного подарил ей от коллектива вазу.

— Жаль, — сказал он, — Евгений Павлович в больнице — у него язва обострилась, а то бы он вручил вазу сам.