ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК
Куда-то в две тысячи… год
Мы дожили, это главное. Мы на перепутье, мы не можем стать такими, как другие, нас многое отличает. Мы лежим, сидим, валяемся, но на правильном пути.
На пути, которым прошли все. Здесь нет ошибки. Бандитизм, проституция, воровство и продажность — расплата за мир. Войной можно все это уничтожить, мир все это допускает.
Свобода поначалу имеет такое выражение лица. Нам продают то, что мы покупаем. Значит — мы такие. Продавцы лживы и лукавы. Но у них есть свои продавцы. Нам открылся другой мир, где мы — спрос. Мы и формируем то, что нам показывают и продают.
Но нормальная жизнь в нестоптанных туфлях с сытым желудком — уже здесь. Мы открыли дверь и вошли в нее. Каждому есть что делать. Один снимет кино, второй смотрит. Таков расклад.
Расплата за богатство: изоляция, охрана, стресс и риск не вернуться домой.
Расплата за бедность — масса свободного времени, любовь, дружба, легкое перемещение в пространстве и мечта разбогатеть, чтобы отведать сказанное выше.
Есть еще артисты, мотающиеся по клубам всю новогоднюю ночь, выходящие с двумя шутками и одной песней тридцать два раза за ночь. Кто им завидует — тоже плохо знает жизнь.
Исчезла дружба, появились конкуренция и скрытность, потому что один стал резко отличаться от другого. Однако есть возможности у всех, при наличии мозгов или мышц можно жить где хочешь.
При отсутствии этого — можно жить только здесь, выбивая зарплату хитростью или голодовкой.
Можно осесть на своей земле, понять и возделывать ее, чтобы не созерцать чужие моллюски в кляре и чужое вино, от которого не одна истина рождается в споре, а две. Поэтому пить, есть и целовать нужно только свое.
Наш человек задачу любит, а непосильную задачу просто обожает, что показал опыт строительства социализма в отдельно взятой стране. Ну ничего особенного не построили, но имидж в мире себе здорово подняли. Хотя и отстали в обеспечении друг друга продовольствием, обувью и одеждой. Поэтому на БАМ ездили не только по велению сердца, но также и жены, пославшей мя.
БАМ стоит, Братск стоит, Колыма зовет, все ждет практического применения.
Разбогатевшие люди нас раздражать не должны, только на их фоне мы чувствуем себя честными и порядочными, если это еще кому-то нужно.
Кроме совести, литературы, балета и прочих непрактичных достижений, у нас есть главное, что должно нас накормить и одеть — у нас есть наша страна, к штуцерам и шлангам которой припала масса цивилизованных народов. У нас есть земля, которая была ничьей и так же выглядела. Настоящая семья — это муж, жена, дети и их земля. Они хозяева не «на этой земле», как писали раньше, а «этой земли». Чтобы было, что передать детям. Когда нет своей земли, мы как мухи на куске мяса — «кыш!» — и взлетели. «Пошли вон отсюда» — и пошли вон отсюда далеко-далеко, где что-то можно купить за свой ум или тело. Выпьем за привязанность к стране, за превращение страны в Родину, за минимум контактов с властью, с медициной, с милицией, с прессой, с телевидением, со всем, где можно узнать то, чего мы не хотим. Август вычеркнем из календаря, пусть будет июль-два, лишний летний месяц нам не помешает.
Мы видим, что происходит, если кому-то мешать жить на этой земле: у нас все время идет бессмысленная и показательная война.
Ценности остаются прежними: ум, порядочность, ребенок, мысль. И счастье — когда ты из дома спешишь на работу, с работы спешишь домой.
А неприятности будем переживать по мере их поступления, а еще лучше не переживать, а идти дальше.
Ибо сегодняшняя цель ясна: там уже живут.
Мы дожили, это главное. Мы на перепутье, мы не можем стать такими, как другие, нас многое отличает. Мы лежим, сидим, валяемся, но на правильном пути.
На пути, которым прошли все. Здесь нет ошибки. Бандитизм, проституция, воровство и продажность — расплата за мир. Войной можно все это уничтожить, мир все это допускает.
Свобода поначалу имеет такое выражение лица. Нам продают то, что мы покупаем. Значит — мы такие. Продавцы лживы и лукавы. Но у них есть свои продавцы. Нам открылся другой мир, где мы — спрос. Мы и формируем то, что нам показывают и продают.
Но нормальная жизнь в нестоптанных туфлях с сытым желудком — уже здесь. Мы открыли дверь и вошли в нее. Каждому есть что делать. Один снимет кино, второй смотрит. Таков расклад.
Расплата за богатство: изоляция, охрана, стресс и риск не вернуться домой.
Расплата за бедность — масса свободного времени, любовь, дружба, легкое перемещение в пространстве и мечта разбогатеть, чтобы отведать сказанное выше.
Есть еще артисты, мотающиеся по клубам всю новогоднюю ночь, выходящие с двумя шутками и одной песней тридцать два раза за ночь. Кто им завидует — тоже плохо знает жизнь.
Исчезла дружба, появились конкуренция и скрытность, потому что один стал резко отличаться от другого. Однако есть возможности у всех, при наличии мозгов или мышц можно жить где хочешь.
При отсутствии этого — можно жить только здесь, выбивая зарплату хитростью или голодовкой.
Можно осесть на своей земле, понять и возделывать ее, чтобы не созерцать чужие моллюски в кляре и чужое вино, от которого не одна истина рождается в споре, а две. Поэтому пить, есть и целовать нужно только свое.
Наш человек задачу любит, а непосильную задачу просто обожает, что показал опыт строительства социализма в отдельно взятой стране. Ну ничего особенного не построили, но имидж в мире себе здорово подняли. Хотя и отстали в обеспечении друг друга продовольствием, обувью и одеждой. Поэтому на БАМ ездили не только по велению сердца, но также и жены, пославшей мя.
БАМ стоит, Братск стоит, Колыма зовет, все ждет практического применения.
Разбогатевшие люди нас раздражать не должны, только на их фоне мы чувствуем себя честными и порядочными, если это еще кому-то нужно.
Кроме совести, литературы, балета и прочих непрактичных достижений, у нас есть главное, что должно нас накормить и одеть — у нас есть наша страна, к штуцерам и шлангам которой припала масса цивилизованных народов. У нас есть земля, которая была ничьей и так же выглядела. Настоящая семья — это муж, жена, дети и их земля. Они хозяева не «на этой земле», как писали раньше, а «этой земли». Чтобы было, что передать детям. Когда нет своей земли, мы как мухи на куске мяса — «кыш!» — и взлетели. «Пошли вон отсюда» — и пошли вон отсюда далеко-далеко, где что-то можно купить за свой ум или тело. Выпьем за привязанность к стране, за превращение страны в Родину, за минимум контактов с властью, с медициной, с милицией, с прессой, с телевидением, со всем, где можно узнать то, чего мы не хотим. Август вычеркнем из календаря, пусть будет июль-два, лишний летний месяц нам не помешает.
Мы видим, что происходит, если кому-то мешать жить на этой земле: у нас все время идет бессмысленная и показательная война.
Ценности остаются прежними: ум, порядочность, ребенок, мысль. И счастье — когда ты из дома спешишь на работу, с работы спешишь домой.
А неприятности будем переживать по мере их поступления, а еще лучше не переживать, а идти дальше.
Ибо сегодняшняя цель ясна: там уже живут.
КТО Я ТАКОЙ, ЧТОБЫ НЕ ПИТЬ?
(сборник)
Радость нашего времени
Что с раем?
Я обнаружил в наши дни весьма печальное явление: люди перестали стремиться в рай.
То ли потому что он недостаточно красочно обрисован.
То ли потому что описание его недостаточно конкретно.
Ад понятнее.
А рай: птицы, аромат, равенство, житие по потребности, всеобщее благоденствие и братство…
Что-то нам напоминает.
Как бы не то что мы там будем, а как бы даже уже были.
Отсюда отсутствие стремления, недоверие к высшей власти.
Как-то что-то надо переработать в исходных данных.
Настолько мы уверены, что это невозможно осуществить, что многие, если не все, начинают работать в одиночку, пытаясь достигнуть райского состояния дома, невзирая на скандалы, порочное распределение средств и появление врача в неурочное время.
Рай — учат нас — блаженство коллективное, вот ад — наказание индивидуальное.
Но наши люди, прошедшие через это все, утверждают, что именно ад — решетки, зоны и так далее — дело коллективное.
А рай — как странно! — занятие частное, индивидуальное, внутри забора, внутри дома, путем отсекания ненужных глаз, сообщений и «последних известий», которые не становятся последними, невзирая на собственные обещания.
Подумайте, что вы можете предложить человеку на лыжах, в самолете, с самолета на вертолет, с вертолета на снежный склон, со склона во французский ресторан на жарком берегу с любовницей вместо жены…
Что вы в раю ему придумали?
О Боже!
Там вообще нет женщин в том виде, как мы к ним привыкли.
Они там собеседницы, библиотекари, сотрудницы собеса.
Они там наконец на равных.
А это, извините, для кого?
Не надо никому принадлежать.
Мы и сейчас не верим: «Я твой», «Твоя», «Навеки!».
У любви часы совсем другие.
Но у любви!..
Сейчас твоя — сейчас и наслаждайся.
Любить бы надо.
Боюсь, там нет любви, чтоб избежать скандалов, дуэлей.
Прогулки коллективные, беседы.
О чем?
Когда все ясно.
Все истины добыты в спорах на земле.
Там же споров нет.
Там для спокойствия в библиотеке три тонких тома. Первый — Истины.
Второй — Законы.
Третий — Сути.
Денег нет.
Сел к стойке — выпил.
Не опьянел.
Добавил — тот же результат.
А чем снять скуку?
Свалился тут же на диван, уснул, приснился сон — проснулся:
— Да!
Заснул.
Проснулся:
— Да! Я там же. Я во сне.
Проснулся, не проснулся.
Застрелиться невозможно.
С Достоевским переговорил.
Хотели что-то умное, но истины уже известны, сути названы, конфликтов нет.
Федор Михайлович сидит в углу, угрюмый.
На ваше: «Здрасьте, я в восторге от последнего сериала» — не ответил.
Шагал рисует и практически выбрасывает в урну…
Нечего сказать, хорош рассвет в конце тоннеля.
Единственное — тишина!
Ну, молодежь покойная там что-то подобрала, включила и трясется под стуки мельничного колеса.
Такая вот теоретическая жизнь.
Кому ее навяжешь?!
И люди, особенно прошедшие борьбу за благосостояние, равенство и братство в СССР, сказали:
— Стоп! И помолчи!
Дай разберусь! Дай заработаю! Другим дам заработать.
Куплю, чего там движется, баюкает, стрижет, купает, гладит, полощет, массирует, целует, улетает, перелетает из зимы в жару, готовит вкусные обеды, красивый стол на пляже, где море, пальмы, баобабы.
Дай поупотребляю, почувствую и подготовлюсь.
А ты пока там поработай над раем — придумай что-то нам такое, что мы не знаем.
Какую-то такую фишку, штучку, обстановку, чтоб мы туда стремились.
И стали, начиная с сентября, порядочными, добрыми, красивыми душевно.
И, душу чистую в руках неся, сказали: «Отвори, Всевышний! Это я — придурок со своей душою. Ты знаешь, то ли был прибой, то ли волна, а я на серфинге в Гавайях, и, представляешь, смешная штука — утонул. В общем — здравствуй! Как бы, типа, — добрый день!»
Менеджерам России
Речь на съезде
Начинаю разговор.
В нашей речи при прежней жизни мат шел на каждом восьмом слове, сейчас на каждом четвертом. Значит, резерв для улучшения жизни еще есть.
Разрешите мне от моего имени приветствовать съезд лучших менеджеров России.
Удивительно, как наша жизнь почти бескровно поменялась на прямо противоположную, где менеджер — это профессия, а директор — положение в обществе.
Где менеджер может руководить баней, театром, банком и заводом.
Где слово «спекулянт» стало работой, а не увлечением.
Слово «бизнес» уже не означает торговлю джинсами в подворотне. И даже подпольную окраску пенсионных штанов в синий цвет. А шитье джинсов на фабрике, со станками и подъездными путями.
Как время поменялось на прямо противоположное бескровно!
Отдадим должное Ельцину, Гайдару, Чубайсу и другим нашим, ставшим вашими, то есть топ-менеджерами.
Топ, топ-топ, топ-топ-топ — не так уже долго, тринадцать лет.
И другое поколение заполонило вокзалы и кафе.
Я и говорил когда-то: главное — обеспечить всех штанами, потом будем бороться, чтобы их носили.
Я понимаю всех, кто хотел отвести этот корабль подальше от коммунизма в море — там разберемся.
Правильно, Анатолий Борисович.
И пусть сейчас крики: «Неправильно! По дешевке! Воровская приватизация!»
Но мы-то уже не там.
Мы в море.
Где плывут все, а не сидят с криком на берегу: «Покажите нам дорогу!» — причем кричат, сидя неподвижно.
Но надо объяснять людям, что с нами происходит и что нас ждет.
А наша публика особая.
Сколько я просил со сцены:
— Давайте вместе. Вот я читаю монолог, а потом все вместе: «Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!»
Как я ни надрывался — зал молчал.
Зато в антракте все:
— Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!..
Через год придет человек и скажет: «Как вы правильно сказали летом прошлого года!»
На вашу долю достался тяжелый неповоротливый паровой рыдван.
Все вокруг бороздят на дизелях и турбинах, а эта глыба со свистком долго стоит на месте, хотя все на мостике кричат:
— Полный вперед! Я сказал — полный вперед!.. Я кому сказал?!
Снизу:
— Вот кому ты сказал — пусть и едет! Он уволился давно. Он, сука, уехал. Он семечками на Брайтоне давно торгует, а команды ему поступают.
— Я сказал — полный вперед!
— Это на такой зарплате — полный вперед? Ищи другого идиота!
Уголь с парохода разворовали. Руль ушел на металлолом. Винты на бронзу…
Кстати, как изменилась жизнь — все достижения советской власти успешно идут по цене металлолома. Значит, не напрасно мы вкалывали столько пятилеток.
Вот вам достался пароход с такой командой, пугливым бизнесом и бесстрашной прокуратурой, которая, с одной стороны, находит все, что хочет, а с другой — ничего не может найти.
Вам достались начальники, как камни на своих местах.
У него в глазах написано:
— Без меня вам нельзя, а со мной у вас ничего не выйдет.
Выбирайте.
Это Россия — страна неограниченных возможностей и невозможных ограничений.
Страна, где все делается через палку в колесе под завистливым взглядом братьев по разуму: «Попробуй, попробуй, а вдруг у тебя ничего не получится?»
О чем говорить, когда наших нобелевских лауреатов выдвигают не свои, а зарубежные ученые.
Понятна атмосфера добра и поддержки.
Все хорошее у нас приходится делать через проклятия.
Но в антракте — вас вспомнят все.
Что касается управляющих, то на Русской земле их было два типа: самодуры и самородки.
Первые только что были и не устают проклинать вас со всех площадей, вторые — в этом зале.
В отличие от первых вы знаете главное: чтобы производилась работа, необходим перепад либо высоты, либо денег, либо таланта, либо давления.
Когда все на одном уровне — расцвет застоя, барды в лесах, балет и плохой ресторан.
Благодаря вам сегодня на свет выходит работа, ее поиски, нахождение, вгрызание в нее и проявление себя…
Списывать не у кого, Ленина нет.
Америка далеко.
Политика становится уделом тех, кто ею занимается, раз в четыре года обещая нам счастливую жизнь под своим руководством.
Самое большое достижение, ваше и наше — люди отошли от политики настолько, что коммунисты уже никого не раздражают.
Их агитация идет не за свои убеждения, а против ваших убеждений.
А убеждений «против» не бывает.
Второе достижение — люди в России стали разными.
Это видно даже в парламенте.
Хотя круглосуточная автомашина и штат секретарей здорово отупляют.
За новую жизнь платит «откат» Россия. Это вам понятно. «Откат» Россия заплатила культурой. Культура, искусство обожают тюрьму и рассыпаются вместе со свободой.
Сейчас, чтобы петь, нужен либо слух, либо голос. А раньше — и то и другое.
Раньше читать было интереснее, чем жить.
Сейчас наоборот.
Сегодня нам пишут женщины!
По сорок романов в месяц.
Женское писательство напоминает бюро машинописи, где сидели одни женщины и оглушительно стрекотали, а им подносили все новые тексты.
Теперь подносить перестали.
Но они так же бешено стрекочут. Наши любимые.
И все такие кровожадные! По сто трупов в каждом произведении.
Вот где они раскрылись!..
Надо привыкать к новому ТВ, где не поощряется показ лета, и фонтанов, и смеющихся людей.
Это, оказывается, не любят сами люди, и по их просьбам идут ливни, обвалы, пожары и катастрофы.
Это интереснее, особенно по дороге в психбольницу.
Но не это главное.
Дорогие управляющие!
Я счел за честь выступить перед вами.
Вы новая Россия и есть.
И если перестать выть и искать плохое, я сам не понимаю, как быстро вы во всем разобрались.
Мы были первыми, когда шли назад.
Мы стали задними, когда пошли вперед.
Теперь все дело в скорости.
Август
О той булгаковской разрухе, что начинается в головах.
Она появляется от противоречий.
Между слышимым и видимым.
При советской власти в одной голове не совмещалась счастливая жизнь с очередями, муками, тюрьмами и закупкой хлеба у капиталистов.
Сегодня в одной голове не совмещается несчастная жизнь с миллионами авто, полными магазинами и избытками зерна.
Разруха возникает от лжи, от несоответствия увиденного и услышанного.
Прежняя привела к повальному — воруй у государства, забирай свое.
Лежит — поднял.
Висит — оторвал.
Приварено — отбил.
Это была первая, булгаковская черно-белая разруха.
Сегодня мы дожили до праздничной цветной разрухи в головах.
Лозунг «Другие уже украли, мы опоздали опять» породил невиданную энергию.
Украсть у вора — задача для виртуоза. За дело взялись спортсмены, чемпионы, каратисты.
Припадок осознания «все всё уже украли» — не вмещается в голове, доводит до слез, до истерики.
Ученые — святые люди. Ничего, кроме науки.
Нет! Оказались нормальными. Родина здесь, а платят там — рванули туда, не ожидая, пока Родина очнется.
Писатели — святые люди.
Тюрьма сосредотачивает на творчестве. Тоже оказались нормальными.
Мы здесь — а деньги где?
Стали писать быстрее, мельче, короче, матом, выстрелами и плохим языком для лучшего проникновения в душу покупателя.
Поняли, что книгу читают не читатели, а покупатели.
Это у взрослых.
Юное поколение, видя блестящие журналы и блестящие авто, что им кажется признаком счастливой жизни, даже не колеблется между воспитанием и увлечением.
Вот же оно! Раньше за заборами, теперь вывалилось на тротуар.
И такое восхитительное количество трупов, такое изумительное море крови.
А еще говорят, что это жизнь, что это свобода, что за это боролись.
Вот так из одной разрухи попали в другую. Сидели в Бухенвальде, наконец с боями пробились в Освенцим.
Учитель за двадцать долларов ставит пятерку, преподаватель за пять тысяч провожает на медаль, за десять тысяч принимает в вуз.
Суд за тридцать тысяч посадит, за пятьдесят тысяч оправдает. Следователь за три тысячи обвинит, за пять тысяч отпустит.
Министр берет со всего, что происходит под ним: пять миллионов за сделку во вред стране, десять миллионов за сделку на пользу стране. Один миллион — за то, что сделка не состоялась. (Цифры вымышлены мной.)
Телевидение, время от времени завывая о зажиме свободы, добивает и уничтожает остатки приличий, остатки совести, заставляя всенародно рассказывать гадости о муже, о жене, сочиняя, выдумывая чью-то жизнь.
Это горе одинаковое, когда все можно и когда все нельзя, когда стреляют сверху, когда стреляют снизу.
Снизу палачей не меньше.
Тут кто-то затосковал о политсатире.
Мол, почему не занимаются.
Как не занимаются?
А что же делает вся страна, все газеты, все радиостанции Советского Союза?
Это сейчас самое легкое, самое приятное, самое денежное, самое безопасное занятие.
Разве сатирики наши не называли президента как угодно и даже «крошка Цахес»… И что?
Никакой реакции — ни черной, ни белой, ни всенародной.
А с другой стороны, что должен сделать президент, чтоб крошкой Цахесом не быть?..
В голове высмеивающего все-таки должен быть какой-то план, хотя бы приблизительно, чего бы ему все-таки хотелось в этой стране.
Когда с властью воюют, неотрывно ошиваясь возле нее, питаясь из ее рук, зарабатывая на разоблачениях власти, полученных от нее же, это жутко смешно и слегка нечестно и сеет вот эту разруху в головах, о которой мы говорили выше, ниже и как раз здесь!
От власти бы ни дальше, ни ближе. А на расстоянии вытянутой руки.
Пусть они сначала сами по капле выдавят из себя рабов, постаравшись не закапать всех нижних, а потом приходят к нам.
Худший вид рабства — неотрывно смотреть на власть, страстно комментируя движения пальцев ее ног.
Полчища политологов занимаются разгадкой пальцев ног — и при этом прекрасно выглядят.
Кто их всех содержит? У кого они берут деньги на пропитание? И как нам быть внизу? И кого выбирать? И что нас ждет?..
Сегодняшняя жизнь для массового жителя распадается на три крупных раздела:
1) поездки президента;
2) август;
3) игры в буквы на деньги, где молодые крупье тепло следят за мучениями пожилого, желающего прокормиться за счет своей памяти.
А так — ничего, ничего…
Убитые лежат.
Убийцы гуляют.
Обворованные и избитые как-то живут дальше.
Август надо поименовать месяцем траура навсегда.
Это наш всенародный понедельник, наше тринадцатое число, наш месяц сбора плодов армии, авиации, флота.
Самая тяжелая задача — чтоб между трауром и праздниками была какая-то разница.
И наконец о том, что мне нравится… Человек, который под Петербургом открыл ресторан, на прибыль создал в Павловске лицей по примеру Пушкинского. Там учатся восемнадцать прекрасных юношей, они обучаются всему, чему учил Царскосельский лицей. Живут вместе, слушают лучших преподавателей, учатся музыке, языкам, дипломатии, литературе.
Зовут создателя лицея Сергей.
В этих юношах и в Сергее мне показалось будущее России, о котором они сами, вдруг, без всяких причин, подумали сегодня.
Клубится снизу
Черные клубы дыма перемещаются то вверх, то вниз.
Посветлело сверху — сразу начинает клубиться снизу. Грабежи, убийства, погромы.
В ответ начинает темнеть сверху. Аресты, запреты, ссылки, расстрелы.
Темнеет сверху.
Чуть светлеет снизу.
Какой смысл в разбоях, если сверху все отняли. Окончательно темно вверху.
И тут зажигаются огоньки.
Один, второй, третий.
Их тысячи, миллионы.
Начинает светлеть сверху от колеблющихся слабых человеческих огоньков, и тут наступает самое золотое время.
Когда светлеет верх и еще не темнеет низ.
Но человек долго не пытаться не может.
Он начинает пробовать вперед, вправо, влево. Кто-то, попавший случайно на кучу чего-то, пробует присвоить.
Кто-то присвоил.
Кто-то стерпел.
Кто-то еще присвоил.
Кто-то еще стерпел.
«Но ведь я же честный», — сказал он себе.
Как долго он себе это может говорить?
Допустим, пять лет.
Срок достаточный, чтоб убедиться, что он проиграл.
И он тоже начинает пробовать.
Но эти пять лет не прошли даром не только для него.
Другие с криком «Это нечестно!» расхватали остатки.
Он пару лет интенсивно носится.
Но что ему достается после семи лет отсутствия на рынке?
Тачка, кепка и собственные крики: «Па-берегись! Ноги! Ноги! Дамочка!»
Даже в подаче первых блюд ребенку мэра все занято.
Он тратит еще два года на потерю настроения, на высматривание отвратительных обеспеченных щек, и ему уже все равно, толстые они или худые.
Хотел он этой жизни или не хотел.
Он окружен врагами.
Он опускается и начинает темнеть.
А вверху, ввиду того что грязь ушла вниз, становится чисто, светло, взяточно и, в общем, доброжелательно.
Им нечего давать другим.
Им — только брать себе.
И начинает клубиться снизу, и начинает темнеть сверху.
И землетрясения в этой стране происходят над и под тобой.
И это продолжается, пока жизнью не станет та середина, которую все называют золотой.
Ко Дню юмора
Весна. Одеваются деревья, раздеваются женщины.
Все наступает. Все отступает.
В общем — Первое апреля. Профессиональный праздник тех, кто смеется, и тех, кто смешит. В этот день мы бросим всеобщее увлечение — искать смысл в происходящем. И повеселимся.
Пусть ищут те, кого мы туда выбрали. Они и так выглядят лучше нас. Как только мы их выбираем, в них пропадает страдание и появляется радость. Значит, мы не ошиблись.
Мы настолько точно выбираем не тех, что уже не стоит беспокоиться.
Между философом и политиком разница проста: политик не сообщает вам свои мысли — он угадывает ваши.
Угадать может. Осуществить не может.
Поэтому мы живем хорошо: немножко бедно, немножко плохо, немножко хочется повеситься. Но все это чуть-чуть.
Первое апреля — День смеха.
Смешно уже давно, теперь наша задача, чтоб стало весело.
Мало нам было чиновников, к ним добавились олигархи.
Все мчатся мимо, горя синим огнем. А мы радостно шуруем по обочине в поисках денег, оброненных ими.
В экономике разбираемся слабо. Вот, говорят, наш шпион нанес ущерб США на несколько миллиардов долларов в пользу России.
«Где же деньги?» — спрашиваем мы.
В стране появился гениальный человек — наш чиновник. Сам пишет правила игры. Сам выходит на поле. Сам играет. Сам меняет правила во время игры до тех пор, пока не выиграет. Затем идет в отставку президентом банка и уже встречается на банкетах в бабочке и темных очках.
Весна — одеваются деревья, раздеваются женщины.
Наши олигархи за неимением воображения пошли по старческим стопам Политбюро.
Так же живут в бункерах.
Так же мчатся параллельно с извозчичьим криком: «Посторонись! Большая жизнь летит, блин, мимо!»
Их с чиновниками объединяет стремительная потеря юмора, курлыканье типа «порешаем вопрос», «обналичим откат».
И второе поколение жен.
В среде олигархов самый бестактный вопрос: «Это ваша дочь?»
В школу приводят двоих: в десятый класс — сына, в восьмой класс — жену.
Ходят в охране. Шутят в охране. Едят в охране. Плачут в охране. Они учат охрану носить галстук, охрана их учит носить бронежилет.
Хотим ли мы такой жизни, друзья?
Да! Хотим!
С Днем смеха вас!
Мы знаем, что низкое качество жизни рождает высокое качество юмора. Сегодня юмор стал хуже… Значительно, отвратительно хуже. Значит… Ну?.. Возможно…
Сегодня нас смешат женщины грубыми шутками про половые органы. Мужчины нежно поют о чем-то своем, девичьем, в мехах и ожерельях.
Но все равно в юморе мы, как всегда, впереди всех. Как говорят в правительстве Грузии: «Из всех наших ущелий это — самое стабильное!»
В общем, весна — одеваются деревья, раздеваются женщины.
К реформам у нас отношение сложное.
В реформах мы пока не участвуем. Ждем, когда они закончатся, чтоб разыскать и обналичить.
Рынка пока нет, но базарные отношения уже сложились.
— За такие деньги одиннадцатиметровый не берут, — твердо заявляет тренер. — И в правый верхний за такие деньги никто бросаться не будет.
В общем, ценности окружающего мира уже начали поступать.
Когда ведущий концерта заявил, что для него в человеке не главное образованность, воспитанность и ум — в зале грянула овация. Это приятно.
Президент наш тоже с юмором, хотя в последнее время к нему стало примешиваться легкое раздражение. Видимо, мы чем-то его раздражаем. Обидно. Так хотелось долгой совместной жизни…
Ему повезло больше, чем нам. Его шутки встречают хохотом еще до произнесения. Но шутит он хорошо. Отдадим должное, мы ж не дундуки безмозглые. Встретим его шутку сверху хорошим анекдотом снизу. Про него же, чтоб не отвыкал. Проверять, смешно или нет, будем сначала на животных.
Весна — расцветают деревья, распускаются женщины.
Но все-таки, когда РАО ЕЭС вырубает свет, сразу наступает советская власть — без видео, без дискотек, без рекламы.
Благодаря низкому качеству строительства, если стена в квартире стала теплой, значит, кто-то лег с той стороны.
Весна — поют птицы и женщины.
Новая жизнь здесь. Мы уже давно живем по-новому и мы бы давно это почувствовали, если б не зарплата. Эта сволочь нас тянет назад.
Для увеличения зарплаты населению будут розданы специальные увеличительные стекла и специальные лупы для разглядывания продуктовых корзин.
Далее. Средняя жизнь мужчины в нашей стране — 58 лет.
Чудесный возраст.
Это расцвет.
Это интеллект.
Это даже сексуальный расцвет.
Мужчина в 58 только начинает жить.
Жаль, что приходится тут же заканчивать.
Но надо. Статистика неумолима!
Весна, тают льды, твердеют женщины.
Сегодня над нашей жизнью можно смеяться сколько хочешь. Это главное завоевание и есть. Пока оно с нами, жизнь может быть тяжелой, плохой, но не такой противной и оскорбительно рабской, как вчера.
Вот за это выпьем. Как говорил начальник одесской канализации, выпьем за дерьмо, которое нас кормит.
Нарьян-Мар
— А где вы, девушка, живете?
— В Нарьян-Маре.
— А ваши родители?
— В Нарьян-Маре.
— А чем они занимаются?
— Они в Нарьян-Маре.
— И как они живут?
— Как все в Нарьян-Маре.
— А не хотели бы затеять какое-то дело?
— Нет. Они же в Нарьян-Маре.
— И что будет?
— А что может быть в Нарьян-Маре?
— Ну, может быть, учиться пойти?
— Где? В Нарьян-Маре?
— Ну уехать, в конце концов.
— Из Нарьян-Мара?..
— Ну а что же там сидеть?
— А где сидеть?
— Ну за границей.
— А кто же будет сидеть в Нарьян-Маре?
— Ну, значит, надо там жизнь налаживать.
— Где, в Нарьян-Маре?
— В Нарьян-Маре, а где же еще?
— Откуда я знаю, где еще? Мы ж в Нарьян-Маре.
— Ну и возьмитесь, соберитесь, выберите толкового мэра.
— Где, в Нарьян-Маре?
— Да. А что тут странного? И начинайте жизнь.
— Где? В Нарьян-Маре?
— А чего плакаться? Соберитесь, договоритесь, наладьте…
— Где собраться? В Нарьян-Маре?
— Да, там, а где ж еще? Там же хоть что-то интересное есть?
— Вы что? Это же Нарьян-Мар.
— Значит, так и будете жить?
— А как еще жить в Нарьян-Маре?
«Народ мечется в стране…»
Народ мечется в стране, спрашивает, как жить. Сегодня в поликлинике по кабинету ингаляции медсестра ходит:
— Правильно наденьте маску.
И идет дальше.
— Вы неправильно надели маску.
И идет дальше.
А все в масках, а три минуты бегут.
А как правильно?
Так и всё в нашей жизни.
Нам говорят:
— Вы неправильно делаете.
И уходят.
И мы не делаем никак, чтоб не ошибиться.
Помолчим
Ко мне в самолете подошел человек.
Ну, чтобы вы его увидели… Я опишу…
Но нет. Я не даю изображений.
Это был полный молодой парень лет тридцати. Бритый — небритый?..
Что это объясняет?
Для чего его нужно видеть, не пойму.
Слушайте…
— Можно, я вас оторву на секунду, — сказал он.
— Да, пожалуйста.
Он присел рядом и задумался минут на пять… Время шло… Мы летим.
— Вот, скажем… — Он думал. — Что должен человек…
Он думал, глядя через меня в окно…
Я молчал.
Молчание стало мерзким.
— Что должен человек после себя… — Он задумался.
— Оставить? — встрепенулся я.
— Нет, — он задумался. — Вот человека окружают… — Он задумался.
— Дети? — напомнил я.
— Нет… Нет…
— Почему нет? — спросил я.
— Нет.
— Хорошо…
Он молчал.
— И человек должен после себя… Короче… Возьмем правительство… — Он замолчал.
— Ну?..
— Я знаю многих лично… И поверьте, если во мне что-то было хорошее… — Он замолчал.
— Ну, — сказал я.
Он думал.
Или вспоминал.
Человек, который думает, и человек, который вспоминает, выглядят по-разному.
Этот думал…
— Извините, — сказал я. — Я в самолете. Я должен лететь дальше. Мы можем…
— Нет-нет, летите, — сказал он.
Он думал в моем присутствии. Он долго молчал. Я задремал.
Когда мы вышли из самолета, я догнал его.
— А почему вы решили по поводу правительства, что именно мне… — Я задумался.
Он пожал мне руку.
— Приятно было… — И задумался.
— Да, вы вообще… — Я замолчал.
— Да уже все сейчас, — сказал он.
— Даже больше… — задумался я. — Вы сейчас куда?
— Есть тут… — Он замолчал.
— Я к вам приду… Мы должны поговорить… Главное, что мы думаем одинаково…
— Мы уже почти…
— Да… Там немного осталось…
Мы молчали…
Мы думали…
Нас объезжали…
Площадь пустела…
Полная порядочность
Акционерное общество «Полная порядочность» заключает договоры с пожилыми людьми, облегчая им жизнь и старость, вернее, старость и жизнь.
После заключения договора вы можете продолжать жить в своей квартире. Вы можете продолжать носить свои вещи. Вы можете продолжать пользоваться своей кроватью практически в любое время.
Заключая договоры с пожилыми людьми, фирма «Полная порядочность» извлекает выгоду только для противной стороны, то есть для вас.
К вам могут приходить гости и после заключения договора. Вы вправе принимать их, где вы хотите, даже в своей квартире.
Наша задача — как-то облегчить вашу старость.
Мы понимаем, как одиноко чувствует себя немолодой человек в собственной квартире в хорошем районе со всеми удобствами.
Мы поможем вам провести последние часы весело, в прекрасно подобранной компании наших сотрудников, среди которых есть и нотариусы, и работники ритуальных служб, прозекторы и просто квалифицированные наблюдатели за здоровьем и поведением натерпевшегося человека.
Вручите нам вашу старость, и вы свободны!
Итак
Итак! Кого мы выбираем:
1) сегодняшних начальников — 30 %.
2) вчерашнюю жизнь — 20 %.
Грубых, наглых и бессмысленных, прикидывающихся патриотами, которым нельзя ни верить, ни доверять — 10 %.
И чуть-чуть интеллигенции, которая умеет соображать, но не умеет руководить — 6 %.
И вот это поющее, свистящее, кудахтающее и плюющее кодло мы сажаем в одно помещение с целью выработки приличных законов поведения населения.
Это, как говорила моя тетя, дивная, дивная публика.
Чудная, чудная, неповторимая.
Я согласен, чтоб стихи писали одни, а командовали другие.
Но нам надо выработать в себе такую суть, чтоб диктатура была невозможна у нас.
Чтоб в этом заверяли не они нас сверху, а мы их снизу.
Мы должны быть такими, чтоб нас не сажали и не убивали.
Сажают и убивают, когда все пасутся на лужайке, не замечая, как рядом жрут их товарища.
Попробуем представить диктатуру в Швеции, или Голландии, или Англии.
А теперь у нас? Ага!
Сегодня самым смелым, самым отчаянным, самым продвинутым сказали:
— Не будет у нас диктатуры, это невозможно.
— Спасибо, — сказали они.
— Спасибо вам, — сказали им.
— Нет, это вам спасибо, — сказали они.
— Нет, вам, — сказали им.
— Нет, что вы, что вы, это вам такое огромное.
— Нет, вам спасибо.
Так кто кому говорил — в этот раз?
Говорите громче — я целуюсь, не слушаю ответ.
А в общем, я буду жить так, как хочет народ России.
Я уже жил так и буду снова, если это случится.
На машинах я уже поездил.
В пробках стоять все равно на чем — хоть на «Порше», хоть на «Жигулях».
Устрицы мне не нравятся.
Раков я наловлю сам, как и все остальное, что я ловил в своей жизни, — хотелось мне этого или нет.
Ну клянусь, жизнь стала лучше!
Монолог мэра
Жизнь стала гораздо лучше. Ну клянусь.
Ну поверьте.
Ну я правду говорю.
Ну вот мамой клянусь — жизнь стала лучше!
Вот с места не сойти.
Вот убей на месте.
Вот глаз отдам.
Лучше стало жить…
Маму не видать.
Чтоб я с этого места не встал.
И разрыв между богатыми и бедными уже так сократился… Ну нет его… Слились!
Вот правду говорю.
Клянусь.
Век свободы не видать.
Вот у кого хочешь спроси.
У пацана моего, у Сереги-братана обо мне спроси. Циферблат врал когда-нибудь? А кому-нибудь?
Всё, пацаны.
Клянусь, и общий уровень жизни, и валовой продукт, и реформа ЖКХ, и всеобщий профицит, и непрерывный подъем уровня жизни.
И отечественное производство растет…
Ну я правду говорю.
Что ты, сука, смеёса! Что ты смеёса!
Если я тебе говорю, сука, что население радо — радо население, значит, сука, радо!
Ты меня знаешь. Ты, сука, за меня голосовал.
Тогда сиди и не вякай.
И ребра сам себе непрерывно пересчитывай. И позвони, сука, все ли ребра на месте…
А размножение населения, то есть прирост уровня населения в нашем городе увеличился на треть — мамой клянусь…
Кто говорит?
Я говорю.
Какая статистика, блин?
Я — мэр.
Я тебе сказал — клянусь.
А свою статью засунь себе…
Сам засунь…
На моих, сука, глазах…
И переваривай ее, сука, с другой стороны…
Если ты, мой сотрудник, мне на слово не веришь, под утюгом поверишь.
А джипом на большой палец ноги?!
Чтоб ты, сука, верил мэру.
Мэр сказал!
Клянусь мамой!
Не знал бы, если б людей не спрашивал.
Лично прямо в город выезжали.
Выходили из джипов, останавливали и интересовались:
— Как живете, суки, по новой?
Все ответили:
— Класс!..
— А разрыв в богатстве есть?
Все ответили:
— Слились.
Всё! И, пока не отъехал, с такой любовью лежали… Фамилию телами изобразили: Циферблат.
Круговая порука
— И куда мне жаловаться?..
— Ему… Он обязан рассматривать жалобы граждан.
— Обязан. А иначе что с ним будет?
— Ничего. Просто обязан, и всё!
— Да. Значит, обязан рассматривать. И он их рассматривает?
— Рассматривает.
— Весь день рассматривает?
— Да.
— Рассматривает или разглядывает?
— Они к нему поступают…
— И он их разглядывает?
— Я сказал — «рассматривает».
— И он обязан их рассматривать, рассматривать, рассматривать, чтоб что-то рассмотреть?
— Обязан.
— Иначе что с ним будет?
— Обязан, и всё! Что будет, что будет. Вот то и будет, что обязан будет рассмотреть.
— Всю жизнь?
— Да. Всю жизнь.
— А как он реагирует?
— Как захочет.
— Кричит, или пьет, или ругается, или песни поет?
— Как захочет.
— Но обязан?
— Да.
— Это его работа?
— Да.
— А дома он может реагировать?
— Думаю, да.
— Ну тогда это удобно. Хочешь — дома реагируй. Хочешь — на работе. А в поездке можно?
— Можно.
— Всё, тогда езжай себе куда хочешь. Оттуда реагируй. По дороге можешь… А если забыл?
— Он обязан.
— Ну а он забыл. Что ему будет?
— Обязан — значит обязан. Кто ему позволит забыть? Забыл — значит… Всё!
— Что — «всё»?
— Всё! Напомнят.
— Кто?
— Кто надо.
— А это кто — «кто надо»?
— Их много.
— И все напомнят?
— Да.
— А они что, не могут забыть?
— Как же они забудут, если они пишут жалобы.
— А он их рассматривает?
— Конечно.
— Тех, кто пишет?
— Да.
— Так они неразлучны?
— Практически да.
— И как называется департамент?
— Отдел непрерывного поступления и рассмотрения поступающих жалоб населения на рассмотрение дальнейшего поступления реакции руководства отдела поступления.
— А зарплата у них большая?
— Нет.
— А жалоб много?
— Да.
— И что они делают?
— Пишут жалобы на свою маленькую зарплату.
— И эти жалобы идут им же?
— Конечно.
— Прекрасная работа.
— А они жалуются.
ТЭФИ-03
Это же смешно.
Лежим и смотрим, как на экране носятся, прыгают, плавают, поют. И жалуемся.
И пишем фельетоны.
А если и они захотят лежать, кто будет носиться на экране?
Скажи спасибо, что есть чего включать.
Что кто-то не лежит в этот момент, а электричество тебе дает сзади в штепсель, чтоб он впереди на экране завелся и заголосил.
Что кто-то тебе бесконечный сок показывает, бесконечное пиво. Пей, мол, Вася. Прокладку, Дуся, вставляй.
Воду кто-то тебе все-таки качает.
Газ для кухни, чтоб еду сварить.
А как сварить, тебе Макаревич покажет.
И куда пойти сытому.
И что надеть. И как надеть…
И как сидеть за столом.
И где отметить праздник.
И смотри, смотри, смотри — у кого-то наводнение, смотри, как люди мучаются, — а у тебя ничего.
Смотри, смотри, как стреляют, пленных берут, по горам карабкаются, — а ты дома с семьей у государства лежишь, все это тепло наблюдаешь.
Смотри, смотри — голодают, страдают, болеют, а ты пива выпил и пультом перебираешь: голодного не хочу, смешного хочу. На! Петросяна — на! Регину — на!
Раньше лежал — показывали демонстрации, парады, съезды.
Сейчас лежишь — наводнения, аварии, грабежи.
Что интереснее?
Лежи, не вставай, я сам скажу: авария в сто раз лучше съезда.
Съезд — жалеешь, что не попал.
Авария — радуешься, что не попал.
И в наводнении не участвовал.
И в самолете не разбился.
Столько радости, сколько сейчас, никогда не было.
И тихо собой гордишься — нет, я умней, душу-радость вынь на стол. Я ловчее, я изворотливее.
Нигде меня не было.
Все взрывается, падает, горит — а я целый.
Со всеми извращениями познакомился, все повидал, ФСБ нагрянуло, пленку развратную предъявило — а тебя там нет.
Баня, бабы, прокуроры, журналисты — а тебя нет.
Наслаждения не испытал, так и разоблачения не перенес, тряся большим белым животом над своей сотрудницей.
И в атаку как бы ходил, и стрельбу как бы слышал, а в плен не попал. В списках нет, в яме нет, в кровати есть!
Огромное счастье — видеть настоящую кровавую героическую жизнь и в ней не участвовать.
Наше лето
А лето прекрасно, как его ни проводи.
Что это за крики?
— Караул! Всемирное потепление!
Отчего вой?
Это же счастье!
Россия — первая страна, что выступает за всемирное потепление.
Эти, остальные, у кого лето каждый день, разволновались — перегревы у них.
Пусть остынут. Мы хоть согреемся.
Можете поверить, в разных странах, где я выступаю, нет гардероба в театрах.
Внимание!
Не пропустите наблюдение. Нет гардероба. Нет номерка. Нет галош, шуб, пальто, шинелей, бурок, тулупов, берданок, скрипа снега, воя шакалов — нет.
У них другой характер.
У них женщина раздевается за одну секунду сама.
У нас сама не может. Надо помогать. Как луковицу раздеваешь и плачешь.
А эти носки.
Эти портянки.
А эти дети в трех кашне, закутанные до состояния чучела на огороде.
При глобальном потеплении Россия разденется сама и в борьбе с бедностью выйдет на первое место. У нас ведь он не только бедный, он закутанный в три погибели.
Он очень много собственного валового продукта тратит на тряпки, чтоб ими замотать и поясницу, и шею.
А кальсоны?
Гений изобрел в борьбе с недоеданьем и похолоданьем.
При глобальном потеплении кальсоны пойдут на занавеси от солнца жаркого, январского.
А лом железный на Ямале в феврале можно будет поцеловать.
И воробьи будут петь в Верхоянске, и гуси, и люди, и птицы перестанут подыматься в теплые края, жалобно курлыкая на рассвете.
Нам надо, надо нам лето длить!
Нам надо, надо нам дырявить слой озона — аэрозолем, Аэрофлотом, весельем потным, водочным угаром.
Ибо судьи обделили нас при большой дележке.
Нам лета дали только июнь и июль, когда под нами горят торфяные болота, а дым играет роль тумана.
А наш российский календарь?
Август — для траура.
Сентябрь — для дождей.
Октябрь — для революций. У нас все потрясения от холода.
Ноябрь — для парада. Чтоб топотом согреться.
Декабрь — для гиканья и пения в пургу.
Январь — для массовых прорывов в отоплении.
Февраль — для переброски чугунных батарей спецлайнерами во Владивосток.
Март уходит в ожидании апреля.
Апрель уходит в ожидании весны.
Май — первые весенние морозы.
Июнь — кажется началом лета для всех, кто не привык к другому.
А ниже — то, что было выше.
Так вот, чтоб остановить наш человеческий поток на юг, чтоб предотвратить агрессию России на турецких пляжах и возведение звездами коттеджей во Флориде… (Мы не китайцы — там, где мы были, ничего живого может и не появиться.) … для улучшения характера, для сбора трех урожаев апельсинов и ананасов в Новосибирском крае — мы начинаем массово сверлить аэрозолем озоновые дыры.
Всенародно таять льды.
Бить батареи.
В общем, делать себе лето.
И просьба не мешать.
Не лазить под кувалду.
Кому не нравится — прошу в Сибирь.
Новые времена, или
Игра «Что? Где? Когда?»
Время наступило очень бодрое, молодое.
Время, когда можно все.
Кроме следующего.
Не доверять никому.
Не откликаться на свое имя.
Не оборачиваться на свист.
Не открывать дверь на звонок.
Не откликаться на стук.
Гостей сверять по документам.
Документам не верить.
Газетам не верить.
Смешному не доверять.
От грустного не плакать.
На крик «Стойте, вы выиграли автомобиль!» бежать, прятаться, сидеть, пока не стемнеет.
В темноте не выходить.
То же самое на крик «Получите приз — вот он, комбайн уже ваш — ну, бери!» — бежать, рвать когти, петлять и на крик «Куда ж ты, сука, бери комбайн, подонок!» постараться повысить скорость и снизить шумность бега.
Не вскакивать в автобус — там могут быть сообщники с деталями комбайна.
Даже удар по голове не заставит вас взять эту коробку.
К тому, кто вам скажет: «Я хочу вам сделать подарок ко дню рождения», — не поворачиваться спиной. Отойти на шаг, взять камень. Стать спиной к стене, шипеть: «Документы предъяви, гад…» Документам не верить…
При повторной фразе «Я все-таки хочу вам подарить ко дню рождения…» бить камнем… И опять рвать когти, метаться, громко звать милицию. При появлении милиционеров бежать еще быстрее и дальше, петлять между деревьями — они могут стрелять… Вам отвечать на огонь не надо — лучше молчать.
Мимо банка, который обещает шестнадцать процентов годовых, идите быстро, не оглядываясь. Лучше ехать на общественном транспорте — это будет быстрее, и пассажиры не дадут вам выскочить и оформить вклад.
Запомните: окликать на улице вас может только враг!
Не доверяйте голосу, который вам кажется знакомым. Пусть назовет свои приметы, потом ваши — после этого повесьте трубку.
В аптеку заходите осторожно. Лекарства надо тут же пробовать, чтобы не было фальшивых. Если стало плохо — все в порядке. Можете проверить: что бы вы ни принимали от импотенции, пока не поменяете женщину — ничего не произойдет.
Хотите, зайдите в избирательный участок и проголосуйте — результат, который будет, уже был.
Если видите надпись «Китайский ресторан», идите смело, там подадут то, к чему вы привыкли с детства.
Названия, конечно, у них свои — по-сычуаньски, по-кантонски, по-пекински, но это будет тот суп, и тот борщ, и то жаркое, и те макароны по-флотски, на которых с детства держится ваша гордость и независимость.
Китайскому ресторану можно доверять.
Все мы будем китайцами рано или поздно. Их дети даже от смешанных браков всегда китайцы.
Но перед тем как влиться в великий китайский народ, надо выжить в этом, о чем и трактует этот трактат.
Я не знаю, кто я
Я и не знаю, честная я или нечестная.
Меня посади квартиры распределять и проверяй.
А когда мне нечего украсть, может, я и честная.
Я и не знаю, добрая я или недобрая…
Вот будет, что дарить, — проверю.
Скупая или нескупая, кто его знает? Когда денег нет. Вот дай денег — и проверяй.
Вот может быть, я модница.
Вот мне сорок лет, а я так и не знаю.
Может, я бриллианты люблю носить, ну скажем, в ушах.
Может, цепь золотую люблю носить.
Может, я устрицы люблю!
Может, я вообще дизайнер?!
И сама могу расставить мягкую мебель и кухонный гарнитур, и бассейн украшу цветами прямо по воде.
Больше того скажу — может, я в Испании люблю отдыхать! На островах.
Представляешь — окажется вдруг.
С ума сойти!
Или забуду про семью, возраст, удачно выйду замуж, и окажется, что я в Израиле.
И окажется, что я очень люблю евреев.
И мне все равно, кто какой национальности, представляешь? А я вроде интернационалистка.
Может такое быть? Может!
При хорошей жизни может.
Дайте попробовать!
Специальным постановлением правительства.
«Пусть такая-то такая-то себя пробует на разных почвах, пока не расцветет».
Невозможно в нищете понять: добрый ты или скупой? Или дизайнер, или честный?
К большому сожалению, оно все проверяется, только когда есть деньги.
Вот беда ж: ни разу не видела, чтоб возле нищего толпа крутилась.
Он-то, конечно, щедрый, но копейки у него не выпросишь. Все крутятся возле тех, кто что-то имеет.
«Нечестный он, — кричат, — жадный, наше всё украл!» Наверное.
Когда у тебя ни черта нет и не было, не поймешь, что у тебя украли.
И где оно все лежало.
И почему ты сама не украла, если он у тебя украл?
Если ты всю жизнь своими глазами видела, что у тебя нечего украсть.
Вот поделиться — он должен, вот тут правильно говорят.
А ворует, рискует и страдает пусть сам один.
Кто это?!
Кто-то тебе звонит и грубо сразу:
— Кто это?
Как только ты ему так же: «А это кто?..» — он пропадает.
То есть он, сволочь, знать хочет, а отвечать боится… Ты, сволочь, сам кто?
Кто сам — я спрашиваю!
Я тебя, сволочь, знать хочу…
И всё! И молчи!
Я бы тебе сказал — кто я!
Но у тебя, гада, жизни не хватит слушать…
Умрешь, если я отвечу!
Предки твои перевернутся, дети перестанут расти, жена опухнет.
Это если только я скажу — кто я!
А если покажу…
А ты правильно струсил!
Потому что — кто ты?
Я спросил:
— А это кто? Кто это? — запытав я.
Честно! Без подвоха! Без булды.
Просто с отвращением осведомился:
— А ты кто?
И ты пропал. Ты сгинул. Для тебя это вопрос непереносимый. От каждого, кто честно спросит: «А ты кто? Кто ты?», ты — тикать.
Потому что нет у тебя для нас ответа!
«Я пишу…»
Я пишу. Он меня лепит. Третий его рисует. Четвертый третьего лечит. Пятый мерку снимает с четвертого, который третьего лечит, который второго рисует, который первого лепит, того, кто все это пишет.
Да, чуть не забыл — пятому все хамят, а первый страшно гордится. А третий пьет беспробудно.
И всех их имеет в виду правительство, борющееся с инфляцией.
«Прибыл корреспондент из Томска…»
Прибыл корреспондент из Томска.
У них в Томске холодно, голодно. В реку спускают какой-то фенол, так что и пить нечего, только соки, которых у них нет.
На улице ни одной дубленки и все веселые, все смеются, улыбаются.
Москву любят. Обожают приезжих.
Спрашивают, как живут в других местах.
Так ли там холодно, голодно и весело.
Так же ли там любят приезжих из Москвы.
Так же ли там расспрашивают о том, как живется в других местах.
И так же ли там холодно, голодно и весело.
И где нравится самим приезжим из Москвы.
Защита прав потребителей
Да… А как же… Конечно. Если вы, как покупатель, видите неоправданно высокую цену на выставленный на витрине продукт, вы можете потребовать накладные, ценники. Вам обязаны предоставить оптовые цены. Вы вправе затребовать отчетность о прибылях. Вам обязаны предоставить необходимые цифры для ваших расчетов. Вы вправе затребовать сертификат качества товара на родном для вас языке. В случае отсутствия такового вы вправе затребовать переводчика и в его присутствии вправе вызвать директора либо хозяина магазина. Далее вы вправе вскрыть витрину, изъять товар повышенной цены. В случае несогласия работников магазина вы вправе вызвать их в то медицинское учреждение, где вы будете находиться, со всеми документами строгой отчетности для дальнейшей проверки.
Как член общества потребителей вы имеете полное право и находясь на инвалидности затребовать необходимые ценники. А в случае утраты вами зрения и слуха ваши родственники имеют полное право требовать оглашения сроков поставки и сертификатов качества продуктов питания.
И даже в случае последующей утраты вами трудоспособности ваши соседи по вашему поручению могут обратиться в дирекцию с требованием выдачи необходимых ценников и накладных.
И даже в случае потери и ими трудоспособности их родственники или соседи по их поручению могут взять на себя проверку цены и качества продуктов и питьевых товаров.
А в случае потери кормильца их дети унаследуют от них право любых проверок потребляемых ими товаров и новостей.
Нам известны случаи, когда далекие потомки первых потребителей требовали от соответствующих поколений торговцев удовлетворения своих прав.
Это получило название «кровная защита потребителя» и закончилось в 1986 году в предгорье Эльбруса, где последний потребитель встретил последнего оптовика.
Так что требуйте, вызывайте, настаивайте.
На большей территории России облачность, температура в Москве плюс десять-двенадцать градусов.
Катер «Варна»
Одесса. Аркадия. Безлюдный причал
Внимание! Ровно в восемнадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет в Одесский порт.
Внимание! Сейчас семнадцать пятьдесят пять. Ровно в восемнадцать катер «Варна» отойдет.
Поторопитесь…
Дамы, не разговаривайте, торопитесь.
Сейчас ровно восемнадцать и ноль-ноль.
Дети, торопите родителей.
Не создавайте давку во время отхода. Грузитесь раньше. Посадка идет полным ходом. Осторожнее на трапе. Беременных и инвалидов пропускаем вперед.
Сейчас ровно восемнадцать ноль-ноль и семь минут.
Мы вот-вот отойдем. Даже если вы не успеете.
И не надо кричать, толпиться и бросаться вслед — можно попасть под винты.
Мамаша с внучкой — четыре гривны до порта Одесса.
Перестаньте прогуливаться, вы задерживаете остальных. Берите билеты и грузитесь.
Нам уже надо отходить, спешите быстрее.
Граждане, ровно в восемнадцать двадцать мы можем отойти, и мы отойдем. Какая свадьба без морской прогулки? Немедленно сюда! За четыре гривны вы увидите побережье, море, морской порт и, если захотите, вернетесь обратно с нами же.
Дети, объясните своим родителям, что ровно в восемнадцать тридцать мы отойдем и в давке многие пострадают.
Граждане, ввиду наплыва желающих, рейс может быть перенесен на девятнадцать ноль-ноль.
Осталось всего полчаса.
Внимание, ровно в двадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет.
За четыре гривны вы увидите ночной берег, лунную дорожку, красоту огней ночного порта. Поторопитесь.
Ровно в двадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет от причала.
Не бегите, не ломайте ноги, мы ждем, ждем. Осторожнее на трапе. Вас ожидают бар, туалет, дискотека.
Граждане Одессы и гости нашего города! Ровно в шесть утра катер «Варна» отойдет.
Вы увидите утренний берег, солнечный восход, красоту Черного моря.
Заказывайте билеты.
За три гривны вы увидите утренний порт и пляжи города.
Внимание! Граждане Одессы! Приятная новость.
Принято государственное решение установить катер «Варна» на постоянную стоянку в Аркадии.
Экипаж катера овладел широким набором музыкальных инструментов, в машинном отделении мы проводим лечение энуреза, глаукомы, гипертонии и бесплодия. Женщины, заказывайте все виды массажа.
За одну гривну вы получаете внешний вид Аркадии одновременно с массажем сзади.
Отход катера намечен на двадцать ноль-ноль шестнадцатого ноября 2001 года.
На катере работают зубоврачебные и педикюрные кабинеты. На носу открыт музей истории развития бизнеса в Одессе.
Самолет
Пилот пробежал по самолету и скрылся в хвосте. Потом выскочил:
— Граждане, отвертка есть? Нет? Пассажиры называется.
Бросился обратно. Из кабины выскочили двое с ведрами:
— Без паники, без паники!
Побежали за ним.
Стюардесса с криком «Нет, ты этого не сделаешь!» заперлась в туалете.
За ней вышел солидный мужчина:
— Граждане пассажиры, я командир корабля, не волнуйтесь, всё в порядке. Я командир. У меня простой вопрос: кто-нибудь может посадить самолет? Не стесняйтесь. А попробовать — нет желающих? Может, кто-нибудь видел, как это делают, нет? А стюардессой кто-нибудь работал? А санитаром? Странные у нас сегодня пассажиры. Ну ладно, извините, не волнуйтесь. А вот это, простите… Может, у кого-нибудь компас есть? Нет, девочка, плакать не надо, а поискать стоит. Тоже нет? Что это с вами сегодня? Что я ни попрошу… А карта вот этого маршрута? Ну, которым мы летим? Хотя бы автомобильных дорог? И дорогу наизусть никто не знает, да? Что ж вы приперлись? Извините…
Его сзади затягивают в кабину.
— Да нет, я просто выразил удивление, как они такие неподготовленные. Ну всё, всё, всё. Извините, в душу… Извините, мать так…
Скрылся в кабине.
Оттуда:
— А как ты взлетел?
— Откуда я знаю?
— А удостоверение твое?
— Мое, конечно.
Высунулся командир:
— А простая веревка бельевая у кого-нибудь есть?.. Нет-нет, галстук не подойдет, нет, веревка нужна. Что за пассажиры?! Как можно быть такими безалаберными?! Ну всё, всё, ищите веревку. Зоя, иди поговори с ними.
Вышла расстроенная стюардесса, заметила пассажиров.
— А вы все куда летите?
— В Новосибирск.
— Ну если туда, это еще часа три лететь. Кто-то хочет чаю? Только один, один кто-то, один.
Из хвоста вылетел второй пилот:
— Клейкую ленту, быстро, быстро, есть? Клейкая лента? Нет?
Из хвоста донеслись удары.
— На меня давай! Еще! Еще! Бей сюда!
В салоне потух свет.
Снова выскочил пилот:
— Пассажиры, свечи нет? Лампада? Фонарь? Ну хотя бы керосиновый? А спички? Зубочистка? Давай зубочистку. Что у тебя руки дрожат? Пассажир называется. Ты вообще к полету не готов. Иди на место, сосредоточься. Всё, сейчас будем садиться. Только без паники — в кабине все слышно. Полная тишина! Хоть бы один прибор, а? Черт… Дайте мне обыкновенную сапожную щетку! Ну заколку для волос!.. Вот скрепка — давай! О, чудо — подошла! Как раз! Всё, тишина, будем садиться. Будем использовать третий закон Ньютона. Первые два, суки, не сработали, представляешь? Только не кричать мне, пойте что-нибудь. Сейчас, сейчас. Так, руку, руку отпусти! Держи меня, поддерживай. Так, вот эту педаль, давай-давай, вместе жмем. Так, левую… Хорошо… Есть… Есть!.. О!.. Есть!.. Душу… Мать… Есть! Всё! Земля! Сели! Всё! Поздравляю! Сейчас глянем, что за город…
Пассажиры:
— Воронеж.
Пилот:
— Ну хотя бы… Полет… бога мать… окончен. Экипаж… бламс… блямс… бламс… благодарит вас за то, что вы вы… вы… выбрали нашу компанию… Спасибо.
Наши изобретения
1. Ворота, открываемые матом.
2. Книга, задвигаемая животом.
3. Горячая вода, отключаемая летом.
4. Мат от руки на километровом заборе.
5. «Мерседес», толкаемый женой для заводки.
6. Мясо, расфасованное с мухами.
7. Лекарство без названия и срока.
8.
Ребенок как метод получения квартиры и выхода на волю.
9. Доллар как фотография.
10. Водка как зарплата.
11. Глава семейства, греющий печь своим телом.
12. Дети, не помнящие родства.
13. Глубокая старость в 57 лет.
«Как переменилось время…»
Как переменилось время.
Был закон: третий лишний.
Третий должен уйти.
Сегодня третий уже не должен уходить. Третий не лишний.
Он кормилец.
Вторые меняются.
Третий — на всю жизнь.
* * *
Любого строителя вызови в суд — он бросится в бега.
* * *
Настоящий прагматик высматривает блюда не в меню, а на столах.
Вещи не в магазинах, а на людях.
Книги на руках.
И врачей выбирает по выздоравливающим.
* * *
Хорошо жить в Ялте — все новости, пройдя через горы, являются тихими, светлыми, вполне доброжелательными.
* * *
Стыд она уже преодолела. Осталось научиться петь.
* * *
В куске торта записка с жалобой: «Три месяца мы не получаем зарплату».
* * *
Внимание! Передаем срочное сообщение ИТАР-ТАСС о новой экономической программе Правительства России. Как стало известно корреспонденту ИТАР-ТАСС, о новой экономической программе не известно ничего. Мы передавали срочное сообщение ИТАР-ТАСС.
* * *
Наша страна напоминает катящуюся бочку. Она катится сама по себе.
А все вокруг прыгают, объясняют.
Рядом бегут.
Рулят даже.
Тормозят даже.
А потом плюют и кричат: «Спасайся!»
* * *
После выборов так и хочется бегать по стране с криком:
— Товарищи! Господа мужчины! Ну давайте попробуем осуществить то, что он нам обещал! Ну пожалуйста! Он же один не сможет. Ну пожалуйста, вот вы, молодой человек… А вы… Ну пожалуйста. Он же нам обещал. Давайте попробуем.
* * *
Наша демократия — это светофор, где горят три огня сразу!
Бизнесмену
Делай то, что говоришь.
Но не говори, что делаешь.
* * *
Я могу бесконечно разоблачать тех, кто живет богато. Лишь бы это как-то бедным помогло.
* * *
На том свете, в раю, все говорят по-английски. Учите!
Наши люди
«И спрашивают нас…»
И спрашивают нас — нам доверять можно?
Мы говорим — нет.
Хотите ли вы сами проверять себя?
Мы говорим — нет.
Хотите ли вы сами помогать себе?
Мы говорим — нет. Мы не доверяем себе.
Можно ли верить избранным вами?
Мы говорим — нет.
Можно ли доверять им вашу пищу и одежду?
Мы говорим — нет.
Пусть со стороны придут распределять вам?
Мы говорим — нет.
Пусть со стороны придут учить вас?
Мы говорим — нет.
Чего бы хотели вы?
Пусть скажут нам.
Пусть люди, которым мы не доверяем, объяснят и ведут нас.
Что мы делаем для того, чтобы у людей, которым мы не доверяем, было что-то?
Они возьмут сами — говорим мы.
Пусть объяснят, куда идти.
Пусть не ведут молча.
Всем, кому должны, мы говорим — не давайте нам.
Где власть кончается? На нас.
Мы посередине сидим. Нас видно.
Кем хочешь быть, дед?
Наша страна — подросток.
В чем секрет нашей молодости?
Другие давно работают по специальности, а нас до глубокой старости спрашивают:
— Кем хочешь быть, дедушка? Коммунистом, патриотом, демократом?
— Космонавтом, — шамкает беззубая радость.
Все вокруг давно учебу закончили, а мы все перед объявлением стоим.
— Кем хочешь быть, бабуля? — спрашивает внук.
Этот коммунопатриотизм как юношеские прыщи на старческом лице — выводишь, выводишь, а они есть и есть.
Все хотят жить равно, счастливо и долго, но ни у кого ни разу не получилось.
Как вечный двигатель. Как ни пробуют, как ни конструируют, а вместо счастья и братства — хамство и нищета. А вместо равенства — то один владеет всеми, то вдвоем. И ни правду сказать, ни пером описать.
Конечно, и держава есть, и зэки канал роют. Хорошо, если будешь смотреть, а если рыть?
«Не хочу свободным быть: обманули, обокрали, ободрали!..»
Но, дед, все взрослые так живут. Ну следи за собой, чтоб не обманули. Ну не верь банкам и их процентам. Воюй. Вырывай у власти власть. Вырывая друг у друга, устанавливаем равновесие контроля над государством. У тебя этого никогда не было. За эти тринадцать лет ты стал умнее на сто.
«Да! — кричишь ты, — кого бы мы ни выбрали, все воруют. Все думают о себе».
Вот видишь, а ты с ними говоришь о коммунизме.
И милиция с вором находит общий язык, потому что она с ним работает. Она с ним по 15–20 лет вместе. Он у нее сидит. И кто кого воспитывает, неизвестно!
И министры толстеют прямо на экране. Меняют размер на глазах. И прокурор в экран не влезает, и генерал — и все это на нищенской зарплате.
— Почему все выбранные повально думают о себе? — спрашиваешь ты.
Тот, кто идет во власть, уже думает о себе. Это свойственно энергичным и слегка бессовестным. Во-вторых, пора перестать этому удивляться. В-третьих, власть не должна иметь такую власть, чтоб не осуществилась их мечта о власти.
Для этого и нужна свобода и наша борьба за равновесие контроля. И оценку всему давать в деньгах, а не в пользе для народного дела.
Деньгами, деньгами оценивать мастерство, физическую силу, громкое имя, ураган.
Тогда мы все четко сможем подсчитать. Для этого изобретены компьютеры. А при коммунизме они не нужны, там все цифры выдуманные. И счастливая жизнь там начинается по объявлению, а не по факту. И максимум, что может появиться в доме, — это килограмм сахара, а не перспектива, и достигать нечего, если не считать женитьбы ради талона в магазин для новобрачных. Так что подумай, кем хочешь быть, старик, и скажи всем, пока не умер.
Сделка в Костроме
Одесская скороговорочка
Блатная быстрота себе на пользу, на тугоумие, враждебное всему.
Хотят надуть.
Все правильно.
Вот только не хотели, но после разговора поняли — что нужно.
Скороговоркой. Забили.
Три объяснения скороговоркой.
Словами «депозит», «кредит», «износ моральный», «лизинг», «холдинг».
Показы образцов. Открытый рот.
Надежда с паникой.
— А ну, попробуй разорвать.
— Дай я.
— Вот он пусть разорвет.
— Ага. Хоть трактором. Тяните. Ничего.
— Да ладно.
— Ну не ладно. А завод! И сами будем выпускать. Скороговоркой — техусловия и мельком — чертежи.
Кредит в Лионском банке.
Наши реквизиты.
Беда пришла-ушла.
Осталась.
Сроки платежей.
Отгрузка кабеля.
По адресам.
Ни кабеля, ни адресов.
Пароходы на сушу не заходят.
Под либерийским флагом.
Танкер сел на мель, и даже на мели не знают, о чем речь.
Канаты танкером?
Какие образцы?
Здесь инвалид, квартира частная.
Какая Кострома?
Давно в Израиле.
Он врач. Какие кабеля?
Контракты. Лизинг. Холдинг.
Гриша, кто эти люди?
Сто тысяч долларов.
А хоть бы миллион.
Давайте в арбитраж.
А вы где были двадцать пятого?
Я в реанимации, проверяйте. Хотя меня там видели врачи.
Я там по пятницам на мононуклеозе.
Да, почка. Но-шпа. Эпштейн-бар. Огромная больница.
Опять скороговорка.
Не проверишь.
Просили повторить.
Еще быстрей.
Остались в Костроме.
При образцах, контрактах, сроках.
Задолженность покрыть просили президента.
В предвыборной борьбе покрыли.
Свобода!
Только что перестали мучиться, как снова мучиться начали.
Какая жизнь была. Были санатории, была медицина, но не было лекарств, не было магазинов.
Сейчас есть лекарства, но нет медицины, есть магазины, но нет санаториев. Есть поездки, но нет пайков.
Вот беда.
Так мы и мечемся между двумя певцами.
У одного нет голоса, у другого нет слуха.
И мы бегаем туда-сюда: как их соединить?
И верим кандидату, который говорит: «Вот выберете меня — я вам их соединю».
И ведь выберем!
Я нас обожаю!
Вы запретите, тогда мы скажем
— Говорите.
— Вот вы запрещаете.
— Нет… Не запрещаем. Говорите.
— А почему запрещена такая вещь?
— Не запрещена. Говорите.
— Как говорить, когда запрещено?
— Не запрещено ничего. Говорите.
— Вот когда вы запрещали… Я помню.
— Уже не запрещаем. Что вы хотите сказать?
— Не запрещаем — сказать легко… А вот я помню, мне запретили.
— А кроме воспоминаний, у вас ничего нет?
— А вы запрещаете воспоминания?
— Нет.
— Так вот, когда мне запрещали, я любил говорить.
— Послушайте, а вы можете что-то сказать без упоминания запретов?
— А мне что, нельзя про запреты?
— Нельзя.
— Ага, вот это другое дело. Ваши запреты — это такая тупость. Вот вы думаете, что заткнули рот талантливому человеку. Но он все равно прорвется.
— Уведите его.
— Его голос будет слышен отовсюду. Вы не заткнете мне рот. Наши рты открыты. Вольное слово рвется сквозь зубы, вырывает решетки… И поднимает над миром знамя свободы!
— Вот это другой разговор.
Скоро будет хорошо
Нет, нет, нет.
Говорят, что скоро будет хорошо.
А чуть позже будет очень хорошо. Нет, нет, нет.
Это правда.
Клянусь.
Они так сказали…
Я их не знаю.
Но солидные люди.
Один просто в шубе и бороде.
Двое в шинелях и сапогах.
Они и слушать ничего не хотели — будет хорошо, и всё.
И скоро…
И всё…
А попозже вообще будет хорошо.
А еще чуть попозже — очень хорошо, и просили заткнуться и больше их не спрашивать.
Один просто автомат вынул из-под шубы и в воздух дал. И все поняли.
Ему надо верить.
И поверили…
Теперь никто ничего не ждет.
Уверены, что уже хорошо.
Парочку меланхоликов прибили сами.
Сейчас идет сбор продуктов для отрядов особого назначения.
Распространение марксизьма
Вот жизнь наступила. Похвастаться уже некому. Пожаловаться — еще есть.
Для рассказа об успехах нужен слушатель редкой силы и самообладания.
Сколько вокруг друзей с испорченным настроением.
— Ты где был?
— Та тут знакомый дом построил.
— Ну что? Плохой?
— Та не… Такой, со вкусом, едрёнть. И не то чтоб дорогой. А шикарный… Там мрамор. В общем, где он прятался? И так все красиво у мерзавца!
— А ты не любил его?
— Та не. Любил его, суку. Но не ожидал… Как-то без друзей… Не посоветовался, построил. И главное, проговорился, сволочь, что дела идут хорошо. Вот что плохо…
— Ну и что?
— Он напрасно такое говорит. Людям такое говорить. Представляешь?!
— Так если дела идут хорошо.
— Может быть… А говорить такое нельзя. Ты газеты почитай. Плохо, плохо, плохо. А вот еще хуже… А зимой будет гибель, а весной подохнем, а осень не переживем… А за это время знаешь сколько дворцов понастроили, в том числе и те, кто пишет? И с помощью пострадавших, под стук колес плохо-плохо-плохо-хуже. Плохо-плохо-плохо-хуже.
Приятно наблюдать отсутствие дураков в пишущих структурах и присутствие умниц в контролирующих органах.
Зачем марксизьм в людях вызывать?
Маркс, чье имя долго гремело и еще звучит, все рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь — все нормально: заборы-заборы-заборы. Сверху посмотришь, в душе начинает тебя грызть марксизьм. Крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий. Особенно в солнечную погоду. В туман полегче.
Но марксизьм еще ничего. Это тихое такое. Внутри грызет и кислотой хозяина выедает. Хуже, когда в людях ленинизьм начинается. Это уже кислота наружу выходит.
Ленинизьм — это разлившийся марксизьм. Тут не дай бог спичка, или огонек, или искра, или шутка не к месту. Вспыхивает на века. Есть инкубационный период, пока марксизьм внутри развивается, человек друга ищет. Соединяйтесь и т. д.
При ленинизьме — врага. Ленинизьм — это открытая форма марксизьма. Тут о себе думать некогда. Тут вообще не до себя. Только о враге. Врага давай. Будет враг — друзья найдутся. Как говорится, начни отнимать — помощники набегут. В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом враг внутренний, потом семейный, потом в детях. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтоб погасить в себе марксизьм. Вначале врага яркого, видного, розовощекого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвел-таки… и ковры постелил, и медью покрыл, и все это стоит, сверкая, наводя на себя марксизьм, который, как компас, в человеке поворачивается дурным концом к хорошей архитектуре и всей силой бьет по куполу. После соседа яркого и ароматного бьет сдержанного, который гораздо умнее, а все равно не выдерживает и по понедельникам, чтоб не привлекать внимания, камбалу ест, а по ночам в ночном «Мерседесе» разъезжает с фарами, горящими в ночи.
Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.
Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и вериги, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.
Как же, мол, и голос — дерьмо, и музыка — дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим до старости точно не проживет.
Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.
Но когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит.
Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась, и изобретая, и, что особенно противно, сберегая… И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…
Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.
С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны — прямой путь к дружбе и человеческому общению. Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.
Теперь таких нет.
Трансаэро
Вот ужас был.
Лечу в «Трансаэро» в первом классе, черт возьми!
Правда, в последнем ряду.
Но в первом классе.
Для верности отделен занавеской.
Пью легкие напитки.
Ем легкие закуски.
Но что же мне мешает?
Что не дает покоя в первом классе?
Последний ряд. И занавеска.
Я тех не вижу, кто в другом классе…
Но я их чувствую спиной.
Непрерывные разговоры, толчки, тычки, шевеления, плач детей, и не где-нибудь, а прямо в моем первом классе.
Расстояние-то между классами ничтожное.
Там анекдоты мерзкие, дыхание зловонное, дети, тыкающие в спину.
И эта тупость, примитив, жалкая еда, скудоумие и бедность!
Как они там живут?!
И ужас в чем: чуть отклонился — и ты там! Откинулся — и ты уже лежишь с бокалом и салфеткой в низшем классе.
За что?
Я же платил, я полз, я рвался.
На мне «Армани» и «Версаче».
Носки и ноги в первом, салфетка с шеей во втором.
Вот так и ехал.
Ни там, ни там.
Нельзя, уж если перебрался в высший — иди вперед. Рви до конца.
Сиди с бокалом у туалета.
Пускай расстегиваются на глазах и по тебе идут мочиться…
Ничего, зато элита.
Кто ж туда не хочет.
«Прохожая обратилась ко мне…»
Прохожая обратилась ко мне на улице:
— Вот сволочь! Эти туфли нельзя носить. Клянусь. Я ей верну их со скандалом. Она еще меня вспомнит.
Я сказал:
— Стоит ли из-за этой стервы переживать!
— Чтоб у нее столько волос выпало, сколько она мне неприятностей сделала. А я ей не могу.
А я сказал:
— Вы же порядочный человек.
А она сказала:
— Вы разве меня знаете?
А я сказал:
— Нет.
Тогда она сказала:
— И я вас не знаю. Идите себе! Что за манеры?!
Врач по вызову
Мне, конечно, все равно, но у вас высокое давление.
Поймите, мне для себя ничего не надо. Но вам я бы порекомендовал покой, овощную диету.
Это, как говорится, не мое дело, но острого вам нельзя. И копченого нельзя.
И с таким давлением, как у вас, извините меня, вы, конечно, как хотите, но я бы сидел дома.
Нет… Нет… При чем тут я… Это вам надо… Поймите, мне и так хорошо. Мне ничего не надо, а вам ничего нельзя. Так что я не потому, что… Ну, вы могли подумать, что мне что-то надо.
Мне ничего не надо, а вам ничего нельзя. Вам… Именно вам…
Нет… Это мое дело… Я тоже в кузов не влезаю, но у меня давление нормальное… Что вы сравниваете?.. А синюшный цвет лица и одышка… У кого, у кого?.. У вас! А у кого…
Криком вы ничего не добьетесь.
Хорошо… Ну что я вам такое выпишу, чтобы вы спали?
Нет, спали весом. Хотя бы до 80 килограммов. Когда сердце сумеет качать. Оно не прокачивает через это все дерьмо… А как мне говорить? А вы зачем обращаетесь? Не обращайтесь… А доведите себя до больницы и лягте…
В чем вы меня хотите убедить?.. Ну вы меня убедили. Нет… Не в деньгах… Хорошо, всё. Не худейте. Глотайте ваши купюры.
Если бы вы их глотали, вы бы похудели… Не надо меня оскорблять… Нет. У вас я ничего не возьму.
Это мне нравится!.. Что, это мне спиртное нельзя? Это вам спиртное нельзя. Что, это мне жирное нельзя? Это вам жирное нельзя. Это вам соленое нельзя. Это вам сладкое нельзя… Это вам копченое нельзя… Это вам купаться нельзя. Это вам загорать нельзя. Это вам лежать нельзя. Это вам кушать нельзя. Это вам все нельзя!
Да! А мне это все можно…
Нет, мы не одинаковые. И цвет лица, и давление, и не я вас вызвал, а вы меня… Я задыхался, потому что у вас четвертый этаж.
Пойдите по вызовам без лифта и без зарплаты.
И я вам выписал все, что нужно, чтобы вы ко мне пришли в поликлинику… A-а, не можете!.. А я могу?.. А что вы сравниваете?
Все!.. Дуэль так дуэль! В понедельник. В одиннадцатый кабинет. В восемь утра, и не мочиться, и натощак… Вы сдадите, и я сдам…
И консилиум нас рассудит.
Мечтаю об Одессе
Он пробрался ко мне в самолете Москва — Одесса и навис над моей газетой.
— Я не знаю, я не знаю, Михал Михалыч, я Одессу люблю.
— Ну так любите.
— Нет. Я хочу — вот я не знаю… Я хочу жить в Одессе.
— Так живите.
— Так я живу.
— Так что вам мешает?
— Ничего. Просто я очень хочу там жить!
— Так вы что, не можете?
— Могу.
— И живите.
— Так я живу.
— И живите.
— И живу. Мне просто очень хочется жить в Одессе, вот что я хочу сказать.
— Не понял. А где ваша прописка?
— Там!
— Ну?
— Что?
— Так хорошо!
— Конечно.
— А если бы пришлось уезжать, вы бы не уехали?
— Нет.
— Вы бы остались?
— Да.
— А что вы все время хотите сказать?
— Вот это.
— Так живите.
— Нет. Просто хочется жить там, где хочется.
— А… Ну а вы бы где хотели?
— В Одессе.
— А вы где?
— Там.
— А… Ну… Тогда тут уж ничего не поделаешь. И дети ваши там?
— Конечно.
— Ну, значит, придется жить там, где хочется. Тут уж ничего не сделаешь…
— Да, — вздохнул он.
— Такие вопросы решаются в молодости.
— Так я не старый.
— Вот, и вы не старый. Сидите уж там, где сидите, тем более что вы там сидите. Вам нравится?..
— Ой! Не знаю… Очень!
— Видите. Как складывается… Вы где?
— Ой! Ну не знаю… В Одессе.
— А хотели бы?
— В Одессе.
— Ну что ж. Столько людей мечтают жить в таком месте. Значит, вы не один.
— Да я и не жалуюсь.
— А вы о чем мечтали?
— Вот об этом.
— А вы поставьте вопрос по-другому. Зачем мне мечтать об этом, если я там живу? И сразу успокоитесь.
— Спасибо.
— Идите. Одесса уже под нами.
Громкая дама в санатории
Голос пронзает окружающую среду.
Все, что ей шепотом, она потом громко.
— Вы мне очень нравитесь, я вам что-нибудь подарю… Вот мешочки, я вышивала. У меня их много. Вы говорите, у вас изжога и потеют ноги.
Это не страшно. Существуют специальные квасцы и лекарства. Я вам помогу достать. Василь Васильич, идите к нам, у нас весело.
Вы придумали брюки на веревочках? Это блистательно. Выпьем кефир за радость жизни. Это прекрасно. Блеск.
Как хорошо придумано — ходить на костылях. У вас прекрасная болезнь. Без почки — это прекрасно.
Я именно медленно люблю гулять. Но хожу я очень быстро. Быстро ходить. Это блистательно. Идите к нам. У нас весело. Как вы проводите время? Мы — блистательно.
Я в Париже за обедом съела сапоги и кожаное пальто.
Половину дубленки надела на лицо. Вот эти очки. Это ужас. Но я же не могла не купить, когда на меня все смотрели.
Я возила делегацию.
Я присутствовала при подписании.
Нет, я переводчица.
Сейчас я приму душ.
В Париже я мылась в шкафу.
Зато на Елисейских Полях.
У вас ревматизм? Это прекрасно. Попробуйте мазь. Я позвоню, дам название…
… И бессонница? — это блистательно. У меня тоже.
Не надо спать. Мы будем говорить всю ночь. Или гулять. Блистательно. Вы прекрасный собеседник.
— Я молчалив…
— Ну и молчите себе. Я же вас ни о чем не спрашиваю. Вы мне расскажете обо всем. Мы встретим рассвет в горах.
— Здесь нет гор.
— Я их найду. Здесь есть горы. Кто-то их видел. Я ему напишу, он обязательно поделится…
Нет… Нет… Если у вас бессонница, вы не ложитесь, я вам позвоню. Ждите моего звонка.
Я отключил телефон и впервые спал как убитый.
Директор
— Михал Михалыч, не хотите со мной бутылочку шампанского? Мне ничего не надо. Я не потому, что я сам директор, просто чисто по-человечески.
— Нет, нет, извините.
— Я сам директор. Мне ничего не надо. Я не потому, что вы артист. Я просто ненавязчиво подошел. Мне все равно, артист ты или не артист. Я к тебе чисто по-человечески. Я тебя уважаю. Ты прости, что я на «ты». А как еще с тобой? Я по-человечески. Ты куда летишь?
— В Москву.
— Я тоже. Значит, по пути.
— Ну мы же в одном самолете.
— Ну тем более. Что же ты отказываешься со мной выпить?
— Я просто не могу, здоровье не позволяет.
— И у меня не позволяет.
— Отпустите руку.
— У меня тоже здоровья нет. Не позволяет. Однако я пью и тебе предлагаю. Чисто по-человечески. Нечего сидеть. Давай поговорим.
— Отпустите!
— Вот ты заладил.
— Руку отпустите!
— Чего ты кричишь? Ты артист. Я тоже… Чего ты уперся?
— Отпустите!
— Ты думаешь, я мент? Я был ментом поганым. Сейчас я предприниматель. Если бы ты со мной выпил, тебе зеленая улица. Все, что хочешь.
— Нет!
— Ты много потерял.
— Отпустите.
— Вот это я не могу. Как профессионал не могу. Жди посадки. Пойдем в отделение. Там отпущу. А сейчас не могу — судорога у меня.
Как им писать?
Как ставить вопрос, чтобы вместо «нет» получить «да». То есть разрешение.
— Можно ли устроить в подшефном школе хозяйстве банкет в честь Дня учителя?
— Нет, конечно. Чего это вдруг, среди бела дня…
— А можно подвести итоги, поделиться опытом, посетить ферму, осмотреть, побеседовать, рассказать о работе, поделиться успехами и заключить эту встречу товарищеским ужином?
— Конечно да.
Письмо губернатору края: «До зарезу нужно 15 000 рублей, вернусь — отдам».
— Гнать в шею. Кто он такой? Как он смеет! Вон!
«Ввиду приезда дружественных делегаций в наш город возникла необходимость продумать убранство улиц и площадей. Перед руководством области встают сложные задачи встречи, приветствия, маршруты поездок требуют отдельного сценария. Возникла необходимость составления графика маршрута, наиболее представительного показа улиц и площадей новых и старых кварталов с подробным рассказом о преимуществах и красоте, о наименованиях, с остановками перед воротами и дальнейшим движением до следующих вех. Необходимость такого сценария назрела давно и диктуется самой жизнью, диктующей нам много нового благодаря изменениям, вошедшим в нашу жизнь. Прошу вашего разрешения на заключение договора с Козловым Игорем Ивановичем на 700 000 рублей на написание подробного сценария встреч и проводов дружественных делегаций от вступления на нашу землю до выступления из нее».
Косо: «Разрешить. Заключить договор на 15 000 рублей».
Мэру города: «Квартиру дашь? Я себя плохо чувствую».
— Вызовите милицию.
Письмо: «Учитывая обязательства, принятые нашим городом по выселению всех жильцов из подвалов и коммун в новые дома, стремясь полнее выполнить эти обязательства, с тем чтобы не оставить ни одного человека в темной комнате к 2002 году, стремясь улучшить показатели нашего города в дружеском соревновании с Иокогамой, прошу дать мне квартиру с целью проведения массовой разъяснительной работы среди подростков, проведения дворовых и уличных соревнований по перетягиванию каната, лазанию по деревьям, вскарабкиванию на стены и ходьбе по парапетам, прошу выделить мне квартиру и посмотреть, что я там буду делать».
— Мария Ивановна, постарайтесь изыскать квартиру для названного активиста, об исполнении доложить.
«Мне необходимы лакеи, швейцары, кухарки, массажистка».
— Гнать в шею. Вызвать охрану!
«Ввиду большого объема работ, напряженного графика борьбы за присвоение качества, в которую коллектив вкладывает много труда и усилий, прошу вашего разрешения на строительство летней базы отдыха нашего предприятия на берегу Клязьмы под Москвой и разрешения на получение штатных единиц официантов, зав. производством, шоферов и шеф-поваров, рабочих-электриков и водопроводчиков и прочих специалистов для обслуживания базы отдыха».
— Мария Ивановна, подготовьте материалы к сессии на пятницу. Доложить.
«Дайте».
— Нет.
«Ввиду вышеизложенного…»
— Да.
«Уплатите».
— Нет.
«Необходимость уплаты диктуется…»
— Да.
«Дайте…»
— Нельзя…
«Ввиду…»
— Можно…
Поговорим о тебе
Послушай, друг мой!
Ты должен быть готов.
Если кто-то скажет тебе, что ты умен, плюнь ему в лицо.
Перестань с ним разговаривать.
Вам не стоит больше встречаться. Ему ни в чем нельзя доверять.
В глаза такое тебе может сказать подлец и лгун, каких мало.
А вот если кто-то скажет, что ты хороший работник, это другое дело. Это уже не пустяк.
Тут ты должен мобилизоваться. Решать тебе. Мне кажется, он уже сейчас что-то замышляет, а в будущем точно тебя подведет.
Он как бы искренен, но ты же понимаешь — такое может сказать только абсолютно не понимающий, в чем состоит суть исполнения его обязанностей. Кому-то могут нравиться твои попытки исполнения чьих-то обязанностей. Но в исполнении своих — тебя не упрекнешь. Не прощай ему этого.
Он уговорит тебя устраиваться в другое место.
Он будет помогать из последних сил, но, приступив в другом месте, ты хлебнешь такую дозу позора, что лучше сразу после хвалебных слов, не переходя туда, набить ему морду.
Если это будет женщина, имеющая на тебя виды, она скажет, что ты классный мужчина, — не удивляйся.
Поговори с ней. Может, там ничего серьезного. Хотя интересно, почему это вдруг было сказано? Может, у нее алкогольное отравление, краткая амнезия, даже просто жара. Ведь это было сказано о тебе…
Насторожись, сразу расскажи, как у тебя с деньгами…
Не держи ее в неведении.
Не забудь эту историю с банком. Как ты прогорел. Может, это ей вернет уверенность, поможет не терять, что называется, времени.
Тебе, как говорится, все равно, а ей еще жить.
Я вовсе не защищаю меркантилизм женщины…
Скорее всего, она видела, как тебя кто-то угощал в дорогом ресторане, и подумала, что это ты угощал его.
Лучше сразу сказать, на что она может рассчитывать, и ты не так будешь иметь одним другом больше, как одним врагом меньше. Хотя, возможно, для тебя это уже не имеет значения.
А вот кто скажет тебе, что ты идиот и, чтоб услышать твой бред, он полчаса ждет тебя на морозе, потому что ты вечно опаздываешь, и он держит тебя из сострадания к себе, так как он будет переживать за тебя, если тебя выбросят отовсюду…
Вот этому верь!
Вот с ним, пожалуй, можно идти в разведку.
Он тебе действительно друг.
Причем искренний, настоящий.
Идите по жизни рядом.
Хотя его жизнь намного тяжелей. Это же он тебя слышит и пытается понять.
Но коли судьба так распорядилась, дай ему облегчить твой крест, дай терпения и хоть каплю радости от вашей дружбы.
Натан из Балты
— Знакомьтесь, это Натан из Балты.
Что я хочу сказать.
Нет, я не спрашиваю, я утверждаю.
Я хочу сказать… Тихо! Евреи! Я что хочу сказать! С Новым еврейским годом! Вот здесь Миша! Я — Петя! Это мой друг Коля! И больше того и хуже того. По паспорту мы русские. Это наши отцы… Мы с ними спорили, а они хотели нам лучшей жизни. И опять ошиблись.
Мы были евреями, когда нас била и гробила советская власть, и мы стали русскими теперь, когда можно выезжать, можно жить в безопасной стране.
Мы стали русскими, когда надо быть евреем.
Почему мы не успеваем за жизнью?
Ладно, я уже не говорю о том времени, когда национальность вообще будет не нужна.
Но сейчас мы не успеваем ее менять, чтоб идти в ногу со временем.
У нас теперь по два паспорта.
Мы теперь сами решаем, когда быть евреем, когда — русским.
Жены у нас русские.
Дети в Америке. Пусть учатся.
Приедут — сами будут решать, кем им быть.
А ты когда-нибудь думал, что сам будешь решать, кем тебе быть? Мы все здесь женаты на русских.
Его зовут Натан.
Он приехал из Балты.
Ему двадцать шесть лет.
Они из села шли сюда навалом.
Смотри, какой парень — блондин, высокий, красивый.
Это его первый еврейский Новый год.
— Ты книги читал, Натан?
— Смотря что.
— Читал… Он не мусор. Он не кагэбист. Ему двадцать шесть лет. У него есть внешность. У него друг Петя, его друг Коля, Ваня — все евреи из Балты.
Все пишутся русскими, все женаты на русских.
Он будет жить в Одессе.
— Будешь, Натан?
— Ну, это зависит…
— Будет. Он книг не читал.
— Что вы болтаете?
— Что ты стесняешься, это же Миша.
Он тоже любит женщин.
Они все русские. А что ты с ними сделаешь?
Они боялись.
Но сейчас они уже не боятся.
Что человеку дает национальность? Ничего.
Что прибавляется здесь, тут же отнимается там.
Здесь ты можешь сказать: «Он еврей, я русский, дайте мне работу!»
Можешь сказать. Можешь — и всё.
Приедешь туда: «Вы все русские, вы все мафия. Русских не берем».
Одно дело, что тот, кто здесь работает, живет хуже того, кто там ищет работу.
Но там ты, русский, чувствуешь то, что здесь — еврей.
И я бы успокоился.
Я бы забросил паспорта и успокоился. Как американцы.
Они терпят. Какое им дело, что какие-то евреи в их городе встречают Новый год в сентябре.
Мало сумасшедших?!
А какие-то китайцы с тихим шелестом страшно плодятся в Сан-Франциско и уже всё перестирали, перехимчистили, поднимаются во врачи, в программисты…
Что, страна от этого становится слабее?
Мы же видим, что нет.
Мы же слышим, что нет.
Тут, в России, от этих черных сошли бы с ума.
Несмотря на семьдесят лет советской власти, которая обожала негров в пику Америке.
А еврейские районы?
А Бруклин?
А Голливуд?
Кто бы это все терпел?
Так что потеряла Америка, имея Голливуд?
Самый большой доход у нее от продажи фильмов.
Потом идет «Боинг», потом оружие.
А Форд не любил евреев — это его право.
Так автомобили из Америки никто не покупает.
Дело не в том, Миша, я без образования, но я умею зарабатывать, и я знаю, что в стране должна быть разная кровь. Для конкуренции.
Для того чтоб страна была сильной и красивой.
Как сыновья в русско-еврейских, в русско-корейских семьях.
В такую страну едут все.
И ты, как чистокровный, уже можешь отдать грязную работу эмигранту, который будет землю грызть, чтоб подняться.
Меня тоже раздражает немытая фигура в халате.
Мне тоже эти кажутся хитрыми, а эти коварными, а эти ворами, и, кстати, может, там такие и преобладают — какая нация где росла.
Но представь, что говорят о нас, обо всех советских под кличкой «русские», которые приехали в Англию, и даже о «восточных» в Западной Германии.
И даже о русских евреях в Израиле.
Выигрывает страна, у которой чуть больше терпения.
В общем, я бы успокоился.
Я бы наконец успокоился.
И я бы хорошо встретил Новый год в сентябре, чтоб люди видели: от количества наций количество праздников только увеличивается.
Сиэтл
Все-таки я уважаю патриотов и внимательно их слушаю.
В американском городе Сиэтле у веселой Валентины, которая в Америке уже девять лет и страшно скучает по Родине, я пробормотал:
— А может, и нет Родины, и человек пусть живет где хочет?
— У русских Родина всегда есть. Вам, Михаил Маньевич, этого, к сожалению, не понять, — сказала она.
Я не обиделся.
И мы оба задумались.
Я сижу в России, она в Америке… Кто?.. У кого?..
Я живу как бы на ее Родине…
Она, судя по дому, бассейну, мужу, возвращаться туда не собирается, а я лично — завтра утром.
Да…
Какая у всех нелегкая судьба…
Выезд
Всё! Пришла пора! Даешь закон о выезде. Хватит обсуждать. Толпы безоружных, вооруженных только голодом и желанием поделиться с богатым соседом его имуществом, быстрее любых войск займут процветающие города и мануфактуры.
Наша мечта о благополучном Средневековье как о будущем всего человечества сбудется. Все народы будут нашими потомками.
Что всегда нас выгодно отличало от других? Стремление к лучшей жизни. К их лучшей жизни. Отсюда эта поражающая духовность и высокая поэзия.
Пусть нас не пугают отсутствием визы въезда туда. Главное — выехать отсюда.
Это, конечно, цирк. Отсюда выехали, допустим, двести миллионов, а с учетом инфляции и все четыреста, и не въехали туда. Дикое племя с чемоданами и бидонами, с огромным терпением сидящее на нейтральной полосе.
Семьдесят лет ждали выезда, можем и въезда подождать. Между Родинами.
Будем ждать, если здесь ничего не получается.
Никто не виноват. Место такое. Каждый трудится во вред себе. Весь коллектив трудится во вред стране. И никто не виноват.
Даже иностранец через день озирается. Шепотом про начальника говорит: «Он очень хороший, но он на таком месте».
Так что вперед во все стороны! Ура!
Завоюем рынок Запада, не имея ничего, кроме внешности.
— Здравствуйте! Сенк ю! Вери бьютифул! Кому нужны инициативные, пробивные, с большим стажем работы на самых прибыльных, последними словами оборудованных предприятиях Союза ССР? С огромным опытом употребления неразведенного спирта и разведенного бензина? С точным соблюдением неписаных и несоблюдением писаных законов, быстро сообразительных на пользу себе и во вред государству рабочих и крестьян, хотя и страдающих легким недержанием слова и крупным удержанием из зарплаты?
— Здравствуйте! Вы нас ждали. Вот они и мы!
Как много свободных мест. Как много неподобранных денег!
Да здравствуют пляжи Претории, столицы Либерии, и солнце Монровии, курорта Боливии!
Эх, Либерия, Либерия — прекрасный район Америки. Здравствуй, Нью-Йорк, убегающий ввысь! От нас не убежишь!
— Здравствуйте, товарищ. Извините, я не говорю по-русски. Вы тоже? Как вам Америка, товарищ? Извините…
Все улыбаются. Вот это страна!
— Товарищ негр, я говорю по-русски… Напрасно, пора учить. Ничего, ничего. Экскьюз, экскьюз. Товарищ эфиоп, как пройти на 32-е авеню? Так, так, так. Пишите, эфиоп, пишите. Спасибо, товарищ… В Москве? Плохая… Дожди. Люди хмурые… А здесь… Нет… Я по-русски… Не знаю… А пусть они учат. Если мне что нужно, уж я им объясню. Спасибо, товарищ еврей, за разговор. Что-то не вижу местных… А когда они выходят? Ну да ладно… Не о них речь. Да тут все свои! Здравствуйте, товарищи. Как вам Америка? …Нет, я не ради себя, я ради детей. Будущих, будущих. И ради будущей жены.
Как я мог там оставаться, зная, что все они здесь!
Вот ради них я здесь.
Здравствуйте, господа!
Какая прекрасная страна! Не помешал? Живите, живите. Я с краешку…
Я с вами.
Зачем тебе Америка?
Если ты раньше не был удачлив.
Если ты раньше не был терпим.
Если ты раньше завидовал чужому.
Если ты раньше мечтал отнять и поделить.
Если ты раньше ни в чем не обвинял себя.
Если ты раньше лишь мечтой приближал мечту и не мог встать в пять утра.
Если ты раньше ничего не мог понять, кроме приказа.
Если ты раньше не просил помощи, а просил денег.
Если ты раньше не думал о законах и любым поворотом тела вылезал за их пределы. Зачем тебе Америка?
Если ты готов рисковать сам.
И отвечать сам.
И страдать сам.
И вставать сам.
И думать сам.
И подниматься сам.
И спотыкаться сам.
И падать, глядя вверх, глядя вверх.
Строй свою Америку здесь.
Кто ж тебе мешает?
Она так устроена.
Удачник и неудачник едят одинаково.
И кто раньше думал только о еде, с гордостью глядит по сторонам: он добился.
Разница начинается сразу после еды.
Кто не в силах эту разницу преодолеть, ест снова и снова, утоляя тщеславие и становясь все толще в чужих и выше в собственных глазах.
И, с презрением глядя на бегающих и прыгающих на роликах, ест снова и снова, давая работу скотоводам и рыбакам.
Она так устроена: даже гробя себя, укрепляешь Америку.
Здесь худой и толстый, бездарный и талантливый — все имеют, что могут, и скрывают, что хотят.
Да хранит Бог Америку.
Она так устроена.
Имея все. Следя уже за здоровьем. Бегая, прыгая, изобретая и делая жизнь удобной, Америка вызывает раздражение у всего мира.
Конечно, лежачим и нищим легче ненавидеть, чем изобретать.
А уж кто не может догнать, с дикой злобой осматривает стадионы и магазины, радуясь каким-то невкусным ресторанам: «А борща-то не умеют!»
«А духовности нет!»
Придумали себе духовность, чтоб оправдать отсутствие штанов.
Борются с засильем Голливуда и Проктера с Гэмблом.
Можно бороться, а можно делать самому, а можно вообще заняться чем-то другим, оставив порошки Проктеру с Гэмблом.
Например, создать огромный унитаз.
Куда, как бы ты ни ловчился, все равно попадешь, и на родной земле станет чище.
В каждой стране куча дел.
Но некогда — надо ненавидеть Америку!
Ту, за океаном.
Пока она есть, двоечники всего мира могут у нее списывать и подглядывать, как всегда ненавидя отличника.
Поэтому, переезжая из страны в страну, постараемся помочь той и не навредить этой!
Да хранит Бог Америку!
Научимся
Почему мы обращаемся к Всевышнему в горе?
А ведь иногда можно и поблагодарить.
Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.
Люди, живущие чище нас, давно это делают. Говорят «fine», говорят «good».
Раздражают нас улыбкой без причин.
Раздражают нас вопросами: «Как спали?» — а мы или свирепеем, или отвечаем серьезно.
Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.
В то же время отсутствует брезгливость.
Пробирку с чужим анализом берут в руки.
Постель больному меняют все.
Аристократизм никак не мешает вынести ночной горшок.
Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.
Странно, но мы, выросшие в этом всем, брезгливы. Стесняемся человеческого организма.
А столько, сколько пролито всего этого у нас… Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить горшок.
В общем, не фальшивим.
За что нас и любят только те, которых мы содержим.
Остальным нет ни до нас, ни до себя, ни до кого дела. То есть кратко: все живут в дерьме.
Но кто-то научился это перерабатывать.
А кто-то научился в этом плавать!
«Что делает дурак…»
Что делает дурак: вместо теории относительности изучает национальность Эйнштейна. Это быстро, легко и мгновенно запоминается. Значит, не дурак он.
* * *
Это такая баба!
У нее два недостатка.
Первый: она не включается.
Второй: включившись, не выключается. То есть нет пуска и стопа.
А так всё при ней.
* * *
В Одессе местное население уже не рождается. Рождаются эмигранты. Маленькие, грудные, но уже заядлые эмигранты.
* * *
Слушай, человек случайно проглотил справку из домоуправления и стал неузнаваем, мелочен, неопрятен и груб.
* * *
На вокзале милиционер:
— Не играйте в карты. Играйте в шахматы.
— Откуда у меня шахматы, я сирота.
* * *
Вы себе представляете, что будет твориться, если сегодня усталый путник попросится к кому-то из нас переночевать?
* * *
Если в артель портовых грузчиков попадал нежелательный человек, двое клали ему мешок на спину на один сантиметр ниже, и он его, подбрасывая, поправлял. К концу смены он падал от усталости.
— Прежде чем хватать мешок, наладь отношения.
* * *
В человеке все должно быть не только прекрасно, но и симметрично.
Нос над пряжкой.
Глаза над носками.
Язык между ступнями.
Лысина между ушами.
Каждое ухо над своим плечом.
Таким человеком любуются все.
* * *
Наш человек с молодых лет привык дверь открывать женщиной.
* * *
Позвонили погорельцы родственнику:
— Ночевать после пожара негде — пусти.
— Не получится сегодня. Давай в следующий раз. Ну, не забывай. Не пропадай.
* * *
Этот работник как гвоздь.
Во все лезет и отовсюду торчит.
* * *
— Конечно, — говорил он, — некоторые страдают от жары. А некоторые просто сволочи.
* * *
Пьяный:
— На меня обижаются, что я часто выступаю по жизненно важным проблемам в самых неожиданных местах. Это у меня такая политика. Мне говорят: «Перестань выступать». А кто мне запретит? Демократия — это человеческие размышления плюс выступления минус электрификация ЖКХ, так что давай трибуну, текст у меня с собой.
* * *
Мы такие!
Кто уезжает — не подталкиваем.
Кто остается — не задерживаем.
* * *
Нашего человека понять нельзя.
Спросишь у него, как пройти, он говорит: «Пройдете мимо министерства, потом мимо поликлиники, завернете за баню», — и его никто не понимает.
Неужели нельзя сказать: «Мимо большого желтого дома с колоннами»?
Вот и мечутся по стране безумцы с вытаращенными глазами:
— Эй, как проехать к базару?
— А мимо поликлиники.
* * *
Какая разница между евреем-националистом и антисемитом? Никакой. И тот и другой считают, что все великие люди — евреи.
* * *
Еще при советской власти мы научились есть по способности, а работать по потребности.
* * *
Министерства напоминают столб, облепленный мухами.
Все держатся за рабочее место.
* * *
Мы, конечно, выбираем.
Но приличного президента к этой стране мы не можем приспособить.
* * *
У кого нет хвоста, тот виляет всем телом.
У него была поразительная способность выключать хорошую музыку.
* * *
Я сам не следую советам, которые даю другим. Что делаю я сам — тема следующих советов.
* * *
Трое мужчин любовались фонтаном. Потом застегнулись и ушли.
* * *
Вы знаете, у тех, кто живет в горах, не бывает склероза.
Им нечего вспомнить.
Шестидесятникам
Я не хочу быть стариком!
В моей записной книжке 66-го года ноября: «Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..» Три крика… Сегодня июль 2003-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь…
Он точно слышал.
Он просто понял — от какого идиота… Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
Я бы прохладу летом не включил.
Не знал компьютера.
И не узнал свободы.
И не увидел проводы трех пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочел…
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью…
Кто виноват, что все так дорого?
За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь.
Отели, яхты, переполненные магазины.
Автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова — как бы увидел, если бы не постарел?
Я много дал. Я дорого купил.
Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами.
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране.
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления, из популярности.
Я отдал все, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных…
Пришел, увидел, посмотрел…
А этот вопль: «Я не хочу быть стариком»?!
Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарства. Отсиди за анекдот…
Ты был на минном поле. Ты проскочил. Всё позади.
О Господи! Прости. На самом деле, извини.
Я серьезно — прости!
Я забираю крик обратно.
Я прошу там, наверху, не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда!
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел…
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: «Я не хочу быть стариком!»
Т-с-с… Успокойся. И не надо.
Шестидесятникам
Август. Август. Август.
Растянуть на весь год.
Август. Август. Август.
Синее море, зеленая зелень, желтый песок, белый катер, голубое небо, мы в белых брюках, мы в белых туфлях, и мы идем.
И мы идем. И помним. И знаем. И счастливы. И немолоды. И всё позади. И всё внутри.
И мы знаем. И мы любим. И мы правы.
Мы теперь правы.
Отныне мы правы.
Снаружи нас не возьмешь. Мы рухнем только от износа. Не видного вам износа изнутри.
Вперед, начинающее поколение немолодых в белых туфлях. Обувь — единственное, что сохраняет красоту ноги, что не меняет красоту, что не подчиняется возрасту.
Вперед, немалолетние!
Бодрей и выше!
Мы несем в себе уже нелегкое и непростое, не сразу ясное. Мы несем в себе то, что от повторов хорошеет, как антиквариат, как мебель, как Дали, как музыка канкана, безумная и легкая на вид.
От стрижки, чистки, разговора и формулировок мы хорошеем, как бронза.
Как фрегат.
Как время, что не лучше и не хуже, а всему свое.
Идем сквозь дым, сквозь музыку, сквозь бедность и болезни.
И тут неважно.
Совсем неважно, кто за кем.
Главное сделано.
Главное сделано.
Остались развлечения.
Работа в виде развлечения и отдых в виде обсуждений.
И еда как наслаждение, и масса павших женщин.
Павших, как гарнир к седому телу.
Вручим на блюде, дальше их забота и их работа.
И что у них получится?
Как интересно.
Как мы им завидуем.
Мы — база упражнений.
И тема лекций.
И предмет леченья.
Консилиум, симпозиум и реквием — всё по тебе.
Как мы идем.
И нашу стройность, что нам прощают.
За все. За все, что есть.
За все, что можешь ты осуществить через других по генеральной. На все действия.
Любовь и ненависть, объем руками руководства, и отзывы, и восхищенье, и поцелуи — всё по доверенности на три года.
Другим, другим доверим — и пошли.
И мы идем в красивых туфлях, ласковых штанах и безрукавках без карманов: всё по доверенности.
И деньги не нужны, и не нужны бинокли.
Мы догадываемся.
И путешествие в Париж… Догадывались, и подозревали, и поняли, что там.
Зачем?! Когда ты носишь ключ ко всем дверям в себе. И даже ключ не нужен!
Ты знаешь, что за дверью. Любой страны, любой земли, любого судна.
Так что же, скучно?
Нет! Вы что?! Вы как посмели?!
Так наоборот!
Так противуположно скуке!
Я сказал — за дверью скучно.
А с ключом…
А с предвкушеньем…
Солнце заполняет, солнце.
Не надо разбираться в мелочах.
Мы движемся вперед.
И не мешало б что-то выяснить в загробье…
Так что? Так ад понятен и конкретен. Жаровня, угли, муки, в общем, жизнь продолжается.
А что в раю? Похоже на конец. Как в коммунизме. Неконкретно.
А в ад и в рай за что?
Вы ж сами говорите: в человеке все перемешано. Так, может, как и здесь, — в конце недели рай, а в понедельник ад?
Но что в раю?
Еда, вода, экскурсии, полеты, ароматы: «Шанель», «Коти».
Посуда с этикеткой «рай».
Пошли вперед.
Там малоинтересно.
И не добавит ничего для обсуждений.
Вперед!
Следы ведут вперед…
Ты восхитительна!
Ты чудо!
Вперед!
Я обожаю вас!
Вы интересней стран.
Вас не застанешь дома.
Вас не найдешь по адресу.
В вас больше тайн, чем в Африке.
В вас больше слов, чем в Грузии.
В вас голубые, черные Резо, в вас синие пески, в вас голубые лица, в вас времена текучие, в вас трубы дымные, мужские, и все это гнездится в брюках. В обычных белых брюках поверх туфель.
В вас ложь перебивает правду.
И преданность, и сказочная преданность ко всем.
И пылкая любовь к приезжим.
И ненависть к стране, и черновик письма, и заявления, и строгость к детям, и лекарства, тяжелый сон, и легкий вечер, и утро тревожное наше советское…
Вперед-вперед.
Поэма не кончается.
Слышны шаги.
О Боже…
Берег-
Ночь…
Втянули лодку…
Осветили фонарем…
Переоделись…
И вышли в жизнь!
Они и мы
Они лучше нас.
Они моложе нас.
Они красивее нас.
Они подвижнее нас.
Они техничнее нас.
Они веселее нас.
Они толковее нас.
Мы, пожалуй, только остроумнее.
И с этим одним — им, а со всем остальным — нам надо смириться.
И нести каждому свою чушь, как свой крест.
Карцеву — 65
— Ромочка! Неужели шестьдесят пять? — воскликнул он фальшиво.
Это ужасно!
Ужаснее может быть только семьдесят.
Чем устранить вздутие живота, тошноту, тяжесть в желудке, боль в голове, краткую потерю памяти, невроз, диарею, психосоматическое расстройство, вегетативное возбуждение и все, что я прочел на твоих этикетках?
Это устраняется только одним естественным способом.
Мы еще о нем поговорим.
Шестьдесят пять — это, конечно, до черта.
Ты на вершине склона лет, Роман.
Зачем они так рано встретились. Твои родители.
Зачем им это надо было делать до войны?
Сейчас повсюду 18–20–25. И поют, и танцуют, и пухлыми ручками всплескивают.
И шутят, шутят, шутят.
А тебе — шестьдесят пять.
Ты делаешь это же, но медленно. И только один раз.
Ты просишь всех не торопиться и дать тебе довести шутку до улыбки.
Но они спешат.
И мы шутим вслед.
Наше спасенье, Роман, в мудрости.
Это такое болезненное состояние, наступающее сразу после ума.
Оно длится недолго.
Оно любит позы.
Допустим, полулежа. Негромкий голос, слабая улыбка.
И паузы, в которых якобы что-то большее, чем тишина.
Последний зритель наступает довольно быстро, и приходится переключаться на семью.
Жена встревожена.
С ним этого никогда не было.
Конечно. Когда ему было шестьдесят пять?
В состоянии мудрости не нравится все, кроме себя и того восьмидесятилетнего, которого привели поздравить, если ему найдут бумажку, на которой он…
В состоянии мудрости раздражают радио, газеты, телевидение, политика.
И весь этот шум за окном, который только усиливается, если заткнуть уши.
Это шум в собственных ушах.
Рома! Этот шум — аплодисменты.
И крики «браво».
Давай «Авас»!
Давай «про раков»!
«Собрание на ликеро-водочном»!
Это шум былых аплодисментов, оставшийся в твоих-моих ушах…
И хоть врачи твердят «давление» и «позвоночник», но мы-то знаем…
И сердце, сердце в такт скандежу.
И крики: «Это полотенце! Это доцент тупой. Доцент — не мы».
Да, Роман, теперешние шутят хуже.
У них нет вкуса.
И как такое можно говорить?
Над чем они смеются?
Да, Роман, осталось только буркнуть животом: «Вот в наше время…»
И вспомнить, как нас слушал Райкин.
За кулисами.
Как он страдал.
«Над чем они смеются? Как они играют? Что там есть?»
И вот мы наконец его сменили. Хотя бы в этом.
Я с уважением отношусь к годам, премьерам, юбилеям. Но как они мелькают!
Этот возраст требует мата.
С ним только матом, Рома, тогда он понимает.
Так, значит, пусть они смешат.
Они хуже шутят, но лучше смешат.
Нам надо уважать хохот, производимый этой молодежью.
Нам надо уважать чужой успех.
Овации.
Аншлаги помещений.
Не лезть с советами.
Молчать.
Держаться в стороне.
Завидовать.
И подождать, пока они впадут в успех и сядут среди нас с аплодисментами в ушах от остеохондроза.
Личность
Что такое личность?
Это сформулированный жизнью персонаж.
Не вымышленный.
Не похожий.
Встречается не только среди людей.
Упрям.
Неменяем.
Без денег, так как не приспосабливается ни к чему.
Правдив.
Этим себя обозначает.
Замкнут.
Устал спорить.
Не слышит собеседника, сохраняя себя.
Физическое свойство характера.
Всё внутри.
Легок на подъем.
Любит движение, чтоб меньше говорить.
Переживает насмешки.
Приходит, уходит.
Идет пешком до вокзала, чтобы встретить поезд ночью.
Говорит мало.
Конечно, не следит за собой…
Конечно, плохо одет и не замечает голода.
Политикой интересуется и удивляется постоянно.
Не понимает лжи.
Цифры тщательно сверяет.
И смешно поражается: «Как они могут!»
Наивен.
Не понимает, что мир наполовину состоит из лжи. И не поймет уже.
Борец с тишиной
Опытный политический борец.
В споре непобедим.
В его крике тонут все.
Стоит пронзительный реактивный вой, в котором утоп герой афганской войны, победитель всех чемпионатов мира по футболу, мягкий рейтинговый обозреватель, тихий, уязвляющий всех обозреватель третьей кнопки.
Борец, крича обо всем не по делу, не по теме, не про это, а крича про все сразу — побеждает всех.
Все умолкли.
Вот после победы ему сказать нечего.
Но этого уже никто не видит.
Воспитание
Вкус с детства.
Музыка с детства.
Язык с детства.
Литература с детства.
Потом времени не будет.
В нас воспитали с детства нежность, правдивость.
И мы, выйдя из школы, получили жизнь в лицо.
Но не изменились.
Потому что воспитание — сила непреодолимая.
Мы знали, что ничего нет ужасней, чем ответить на подлость подлостью.
Мы знали, что, если на крик отвечаешь криком, доказать ничего не можешь.
Мы чувствовали стеснение (какое хорошее слово), когда видели обнаженного человека.
Даже женщину.
Даже красивую.
Мы чувствовали стеснение, когда видели ругательство на заборе. Хотя мы уже понимали, что забор существует для написания таких слов.
А где же еще их писать, не в книгах же.
Мы боролись с заборами и из-за этого тоже.
И из-за воспитания мы стеснялись предавать и доносить.
Кто-то все равно доносил.
Но мы не доносили.
Кто-то шел работать в КГБ.
Кто-то был надзирателем.
Кто-то был парторгом.
А кто-то учился в высшей партшколе.
Мы трусили отчаянно, но не шли туда.
И не подписывали писем ни с осуждением, ни с одобрением.
Может быть, если бы били…
Но пока не били, мы не подписывали.
И никакой тут смелости не было.
Тут было воспитание.
И вообще, мне кажется, что мужество — это не та смелость, которая есть и у бандита, это что-то, связанное с другими людьми.
Я люблю краснеющих в дебатах.
Попал впросак и покраснел.
Не ополчился на всех.
Не закричал: «А вот это!» — переводя разговор на другое.
А покраснел за то, за сказанное.
Довел до конца тему, а не вывел всех из себя.
Испытал стыд.
Он понял.
Отсутствие воспитания помогает говорить.
Наличие — слушать.
Воспитание отсеивает невысказанное.
А значит, освобождает массу времени от пустой болтовни и пустых просмотров.
А их отсутствие создает вкус, делает человека умней, молчаливей и приятней.
Чем больше вы находите лишнего, тем лучше.
Необходимое — для каждого свое.
Каждому возрасту — свой оптимизм
Тому — выпивки, танцы, походы, свидания.
Этому — кремы, мази, таблетки, втирания.
Тому — пот, мозоли, мышцы, синяки.
Этому — старое виски, приятный запах, черные носки.
Тому — крики, хохот: «А ну, давай!..»
Этому — улыбка, шепот: «А ну, возьми…»
Тому — бег по лужам, поцелуй, танец.
Этому — кресло, книга, телефон, насмешка.
Тому — водка, табак, штанга, девушка.
Этому — костюм, колено, юмор, ресторан.
Вот так, «step by step» от венеролога к урологу.
От бега по пересеченной до продвижения по службе.
От запаха до аромата.
От любви до дружбы.
От именин до юбилея.
От рассказа до предисловия.
От рюкзака до «Мерседеса».
От наслажденья до покоя.
От ощущения счастья до великолепного описания его.
Опоздала
Она говорила:
— Я никогда не опаздываю. Я просто не успеваю. Вы бы знали, как легко на душе, когда уже повсюду опоздала. Идешь себе куда-то и поёшь.
А все шипят:
— Она уже повсюду опоздала.
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем мостам.
Не просто опоздала. Но даже не успела.
А вдоль дороги прыгает, поет и не желает, видите.
А все должны смотреть ей вслед.
Вот эта. Вот она.
Та, что всюду опоздала.
А нам домой пора, чтобы узнать… чтобы узнать…
— Вы почему? Вы до каких? Как вам не стыдно так опаздывать? Вы уволены, идите.
Она сказала:
— Я не опаздываю, я просто-напросто не успеваю. Но как хотите. Я уйду.
И так легко ей, и так чудесно стало той, что повсюду опоздала.
Идет вдоль дороги и поет, и все злорадно:
— Вот она! Вот эта опоздала!
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем открытиям.
Ко всем началам.
Она позорно опоздала.
И даже не успела.
И даже не спешит.
И вот идет, представьте, и поет.
А все смотрят с завистью.
Что ей терять?
Она уже повсюду опоздала.
А нам еще к вечерним новостям…
Чтобы узнать… чтобы узнать…
Детка, вперед!
Я читаю самого себя через четырнадцать лет.
Да, детка, говорю я себе.
Ты, как всегда, прав.
Это говорю я — тот же, но на четырнадцать лет старше.
Мне сейчас шестьдесят!
Я старше всех.
Я удивительно наивен.
Я катастрофически доверяю им. А входя в азарт, верю до конца.
А наказание всё страшнее.
А я уже дошел до того, что вручаю им жизнь.
А они теряются, не знают, как распорядиться.
А я сижу в сторонке и даю советы.
— Нет-нет… Не так. Так мне неудобно… А так я обижусь… Не трогай там… Там сердце… Не надо здесь ковырять, детка, это душа. Нет-нет, я не мешаю, распоряжайся, просто тебе нужно знать, где мне больно. Ну, если хочешь именно там — пожалуйста. Ты просто поиграть жизнью? Давай… Хочешь, я научу тебя управлять ею? Я научу тебя, как влюбить меня в себя… И ты будешь это делать… Ты будешь капризничать, давить на затылок ножкой, ручкой сжимая сердце, и я повезу тебя куда захочешь. Тебе будет легко. Я там внизу буду отвечать грубостью колес на жестокость дороги. А тебе будет легко. Я не передам наверх. Плыви, милая. Управляй. Постарайся не съехать… Сама знаешь, что сейчас на обочине. Хотя и там у тебя есть шанс. Ты на меня будешь выше грязи… На высоту меня. И перейдешь на сухое. Пока я тону. Ты успеешь. Всё же с какой-никакой высоты. А там и мощеное. А там и асфальт. А там уже все ходят. И ты не пропадешь.
А смерти нет
Зачем бояться смерти?
Великие все умерли — и ничего!..
Благодаря им и жизнь есть.
Ну если, наконец, подумать.
Они же умерли.
Вот это всё написали, оставили и ушли.
Их уже нет.
И ничего…
И не горюют.
Чего ж переживать, когда такие люди, в сто раз умнее, в тысячу талантливее, красивее, трудолюбивее — покойники.
И вроде бы ничуть об этом не жалеют.
Разве они стремятся сюда?..
Вот в это, извините, время?..
Вот к этим, извините, людям.
Вот в эту, извините, жизнь.
Кому сегодня это нужно?
И им сюда не надо…
И нам отсюда не попасть туда.
И как легко читаешь их с восторгом.
Уже вся ночь… Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть…
И вдруг…
Господи, так он же умер! Кто написал.
А спасти?
Теперь-то, может быть, спасли бы…
А надо?
Чтоб он еще что-то сказал?
Он бы не захотел.
В такое время или умереть, или молчать.
Вот что случилось.
Они уже прошли через вот это, о чем я.
Вот почему они так зазвучали.
И музыка, и краски, и слова.
Через эту смерть пройди — и ты в порядке.
И сразу как все просто.
И нынешние, и молодежь, все начинающая и начинающая и дышащая возбуждением.
Да ладно вам!
Вот инструмент…
Вот стол…
Садитесь!
Ты весь в очках, в компьютерах, в паролях.
Подумаешь, секреты…
Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь.
Так все же умерли — и ничего. Живут!
А смерть — так просто перерыв!
Володину
Александр Моисеевич Володин.
Твои попытки жить незаметно ни к чему не привели.
Ты живешь и будешь жить очень заметно.
Ты населил наши души старшей сестрой и осенним марафоном.
Если интеллигенции не станет, ее будут изучать по тебе.
Это он, это ты, это я.
Облепленный беспомощными женщинами и беспомощной страной.
Бедные и нерешительные облепили одного такого же бедного и нерешительного, которому что-то дал Бог.
И он волок на себе всю жизнь.
Неумение сказать «нет» приводит к такому количеству детей, друзей и сослуживцев, что только врач может освободить либо тебя, либо их.
Всю жизнь думаешь, как это все собрать, в конце мучаешься, как это все раздарить.
Александр Моисеевич!
Мы сделали главное — мы дожили до перемен и пережили их.
Но новая жизнь не может наступить.
Ей мешают лица.
Лица, которые мы видим.
Саша! Ты делаешь все, чтобы тебя забыли.
А они не могут!
А кто-то хочет, чтоб его помнили.
А его смотрят и не вспоминают.
Величайшее открытие ты совершил в «Осеннем марафоне».
Ты описал себя, а открыл нас.
Каждый увидел.
Каждый принял.
Это величайшая комедия нашего века.
Это открыл ты.
Теперь делай все, чтоб тебя забыли.
А мы не захотим, и будет великий судебный процесс — народ России против Александра Володина.
Линия фронта
Господи! Почему так хорошо!
И в жару, когда сунешь руку в раскаленный воздух, а потом голову, а потом самоё.
И крики с пляжа, будто со сковороды.
С воплями погружают — кто красное тело, кто белую ногу.
А кто-то под водой взглядом субмарины все это ощупывает.
Из песка вырастают женщины.
Мужчины, как стихи, из мусора и водки.
И поплыли. Вид на человечество снизу.
Зажгли лампы. Почему так хорошо?
И в жару…
И когда налетает ветер, и все кричат.
— Мама! Смотри… Нет, не туда. Наверх…
Огромное черное одеяло натягивают с берега.
Море встречает его темно-зеленым.
Светлая полоса всё у́же.
Туда-сюда прокатывается гром.
Крики: «Это фронт!»
Фронт идет!..
Отдельные внутри клубятся облака и ходят по своим орбитам.
Советчики.
Острые вспышки.
Сполохи.
Всё вертится в разные стороны.
А вместе движется на нас.
С теми же воплями выскакивают охлажденные люди.
Уже черная Аркадия, еще белая Лузановка.
Но она уже сломлена и ждет.
Фронт неумолим. С нами уже не говорят — мы в дыму.
Мы неинтересны.
Туда, туда, где люди резвятся, ныряют и женщины вырастают из песка и колеблются в воде.
Всё! Мы в плену.
В домах зажглись огни.
Мы арестованы в квартирах.
И лишь по телефону:
— Ты понял, Гриша?
— Понял! Понял!
Но где же дождь? Ведь вы же обещали?
Но фронт идет вперед. Не до дождя.
Вот так. Любая власть надует.
Ей главное — отнять у нас веселье.
«Прекрасно сидеть весь день…»
Прекрасно сидеть весь день и смотреть на термометр.
Сразу за ним — море.
За морем — небо.
А за мной — всё.
Я старше.
Скоро мы тронемся в сторону моря.
Все увеличивая скорость и не производя ветра.
Вот бы на нас посмотреть.
Движемся лишь по прямой.
И впервые, впервые нам плевать на Америку. На Британию. На Россию.
Да кто ж их вспомнит в этом мареве, в этом великом, свободном полете.
Ни голоса, ни звука. И воздух не забивает рот.
И незнакомых нет.
Всё из людей…
Уходим многоточием…
В красивую тишину падают лекарства, телефонные книжки, блокноты, подарки, поздравления.
Всё не нужно.
Все опоздали.
С кем быть?
а)
Из президентов надо выбирать веселых. Из веселых — умных. Из умных — твердых. Из твердых — порядочных.
б)
Из писателей надо выбирать веселых. Из веселых — талантливых. Из талантливых — умных. Из умных — кратких.
в)
Из друзей надо выбирать веселых. Из веселых — верных. Из верных — умных. Из умных — честных. И долгоживущих.
г)
Из жен надо выбирать веселых. Из веселых — умных. Из умных — нежных. Из нежных — верных. И терпеливых. И терпеливых!
Капризы лысого
По молодости лет вы вертите носом.
«Без этой обойдусь».
«Этот мне не нужен».
Уже тогда эта игра рискованна.
Но с годами, когда вы умнеете, вы понимаете: самое главное для вас — нужны ли вы кому-нибудь?
Боится кто-нибудь вас потерять?
Представьте, к ужасу, что вы уже при ком-то.
Не он при вас, а вы при нем.
Проверьте свое присутствие отсутствием.
Когда вас хватятся?
И кто заметит, что вас нет?
Там масса интересного. Такой же риск, как раньше.
Только без средств доставки.
Сила есть, ума не надо, все же лучше, чем ум и больше ничего.
И поворот хвоста красавицы, и разворот «всё вдруг», и пенный след у вас, как раньше, могут и не получиться.
И тонким голоском: «Не буду кушать эту дрянь!» проходит только один раз.
А без еды — ни скорости, ни разворота.
И без квартиры — под мостом.
И ваш приезд в Казань, где вас никто не ждет.
И первая жена со всею преданностью убежала.
А простирнуть, а спинку потереть, а капнуть в глаз, а расколоть таблетку?
При всем масштабе личности вам это больше нужно, чем им высказывания по проблемам терроризма.
Тут очень хочется быть нужным, как Валери Жискар Д’Эстен.
Что-то нужно выставить свое для распродажи.
И чтоб купили. Хотелось бы.
То есть с молодости где-то стоящее зашить в ковьёр. Какую-то идею или камень.
И вдруг внезапно.
На! Пять тысяч! Долларов!
Убедительнее я ничего не знаю.
То есть отключить отсос, включить поддув.
И продолжать скрывать в ковре. Еще хотя бы год.
Но вот… подумав — это все не то: инфляция и молодежь приносят больше.
Не знаю. Как уметь стареть? Где прятаться? Куда уехать?
Но если вас окликнут, попробуйте сказать:
— Через минут пятнадцать…
Если вдруг не повторят… Живите так же. Но с ясною картиной в голове.
Склероз
Вопреки мнению, возраст несет с собой много приятного. Это и неожиданные деньги в карманах. И новые туфли, обнаруженные на кухне в ящике для крупы, и ненадеванная голубая сорочка за батареей, и много других радостей, ожидающих молодежь через пару-тройку лет.
Есть и огорчения.
Вдруг привезли мебель. Кто заказывал? Кто заплатит?
Почему так часто напоминает о себе организм?
Что съел?
А вспомнить надо… Приходится по объедкам, по мусору.
По телефону вдруг дают Кострому.
И все совпадает.
А вот с кем говорить? И даже когда там представились. И ваша фамилия им тоже ничего не говорит. А вспомнить надо.
Обещал встретить? Кого?.. Когда?..
И не встречать нельзя, у того здесь тоже никого нет.
Почему «тоже»?.. У вас вроде есть… Вы же вроде с семьей…
Кстати, о семье. В этом состоянии полная моральная чистота. Никаких любовниц. Потому что с именами ночью… И кто рядом? И попытки уйти из дому домой…
И у любовницы не вспоминается, зачем пришел. И почему мусорное ведро в руке?..
И ты был или только идешь? И физическое состояние ни о чем не говорит.
И вроде узел на платке завязать не забыл, но сам платок забыл дома.
А какие-нибудь записи телефонов… Не дай Бог! Вы же с этой бумажкой к жене, не помнит ли она, где и на каком углу.
С лекарствами хорошо, хотя не очень удобно.
Рецепт есть, бутылка есть, а внутреннее или наружное?
И до еды или после?.. И была ли еда?..
Когда все это выяснишь, можно начинать лечение.
Но против чего? Можно, конечно, глотать все подряд и, где станет лучше, там отмечать, если не забыть.
Или вдруг задыхаешься, ноги болят. Неужели был в спортзале? Не забыть почувствовать бодрость…
Что еще удобно, книг и газет нужно вдвое меньше, так как по два раза одну и ту же, причем подряд, и когда спрашивают: «Читали?» — вы отвечаете: «Нет».
И правы.
Особенно хорошо детективы — достаточно одного.
Шесть раз подряд — и захватывает.
Склероз — причина такого темперамента на старости лет!
Все диву даются — смотри, как он метнулся записать, ты смотри, как он рванулся сообщить.
Вторая молодость? Нет, первый склероз.
Не метнешься — вырубишься.
Но все тревоги меркнут перед радостями неожиданных денег старой модели, каких-то туфель и сорочки выпуска 61–62-го годов.
А когда одет, обут и с деньгами…
Надо идти.
Тем более все видят, что вы собрались…
Надо идти.
И в руках портфель.
Только куда?
Если кто-то поможет узнать, все увидят счастливого, бодрого человека, выходящего на прославленную сцену города…
В гостях у мужчины
А я при мужчинах не сплю. Вдруг зарежут. Мне нечего с ними делать в одной квартире. Я их боюсь. О чем с ними говорить? Куда он идет? Откуда он пришел? Что он ел? Что на нем?
Сам где-то стирал?
Если ему кто-то стирал, тем более не приходи.
Сам стирал — тем более.
Они что, думают, что я буду вот это ихнее все…
В общем, сам стирал, сам в нем… А сюда — не…
У меня эта мужская стирка вот здесь. Они же жмакают… Пожмакал, пожмакал и вывесил на балкон…
Оно ж у них все одного цвета.
Потому что цветное, нецветное, джинсы, майки, платки, носки черные, сорочку белую — всё жмакают вместе.
И в этом результате он и ходит.
Все черно-голубое, и нос такой, и зубы, и волосы, и туфли.
Все в одном тоне.
В таком цвете только с балкона вниз головой.
Их, как самоубийц, в четыре раза больше женщин.
И живут в среднем на двадцать лет быстрее.
А непроходимость пищеварения!..
Он же сам себе варит.
А потом сам же не может переварить.
Была у одного.
Он в кастрюле что-то размешивал на большом огне…
Сейчас, говорит, суп будем есть.
Живет уже лет пять один.
Переходящий приз.
Раза три-четыре переходил из рук в руки.
Отсудил у кого-то за что-то комнату и кастрюлю из черного алюминия. И сковороду, где еще картошка довоенная.
А духовку включил — сразу дым.
Там еще ничего не было, а дым столбом.
Гуся, говорит, тушил на Новый год.
— И как? — спрашиваю.
— Потушил, — говорит.
А меня привлекал супом из горохового концентрата.
— Что ж, — я говорю, — вы такой дикий… У вас пригорелым дымом от каждого угла…
— Сейчас устраним…
Из туалета притащил дезодорант, вначале углы опрыскал, потом себя, потом меня, чтоб все пахло одинаково.
Ну вы бы могли с этим гусем тушеным?..
Я не говорю «лечь»… Не надо перебивать… Я не говорю «лечь»…
Меня этот запах пригорелой сирени…
У него и концентрат пригорел.
А он как пиджак снял… Господи!..
В двух галстуках оказался. Один на спине, один на груди.
— Боже! — говорю. — Кто вас так?
Ну он забегал. Потом выпил и рассказывает.
Первый галстук он надел и вспомнил, что не брился. Задвинул его на спину, чтоб побриться.
Побрился, видит — без галстука…
Ну достал из шкафа последний.
Хуже, что он свою наливочку предложил.
Ну… Он сам из чего-то гонит.
Дрожжи с кофием растворимым.
Потом туда, видимо, капает эту сирень, которой себя обдал.
Всё у него в этой сирени. И суп.
И это кашне…
Ну он же его намотал.
Я ж после супа задерживаться не стала.
— Что же, — говорю, — вы его не постираете?
— Как же, это же, — говорит, — ангорская шерсть. Еще от мамы.
Ему, наверное, лет шестьдесят…
Я про кашне.
— Как же, — говорит, — его ж стирать нельзя.
Да, конечно, теперь уже нельзя.
А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине… Нижний у пола.
Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука — руки, говорит, свободны. Очень удобно…
Он, когда поели гороховый концентрат, предложил раздеться…
Но я как представила, какой он там внутри…
И эта постель…
Она у него прямо возле стола.
Чтоб поел — и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.
Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»
Он сказал, что она его научила обходиться без женщин…
— Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..
— Да, — говорит, — как-то образ жизни надо менять.
— Так сначала меняйте, — говорю, — а потом приглашайте.
— Вы, — говорит, — мне очень нравитесь.
— И вы, — говорю, — мужчина приятный, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.
Он говорит:
— Я, — говорит, — не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка… Вот к ней… Сейчас… Вот килечка… Вот… А вот рюмочка… Я порядок люблю.
— Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте… А вообще, — говорю, — Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.
И ушла — красивая, гордая, но добрая.
Вот некоторые делают из меня одну.
А я и есть одна, но такая разная!..
«Он стоял высокий…»
Он стоял высокий, цветущий, весь в женщинах. Потом осыпался.
Одна иссохшая, сморщенная долго держалась на нем, но и ее сдуло…
Один…
И это всего лишь осень.
А впереди настоящие холода.
Но характер!
— Мы с вами год вместе провели. Вы помните? А прошлая зима, какой был дикий мороз — вы помните?
— Зиму помню, — скрипнул он, — вас не помню.
— Извините, — прошелестело внизу… — Я не думала, что за один сезон такие перемены…
— Что-что?
— Извините.
«Я люблю тех…»
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень четкое, конкретное обвинение в чем угодно.
Живые теплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем. Не женщины, потерявшие способность смущаться.
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, четкие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Вот такие превалируют, без комплексов, то есть без прикрас.
Ну ничего.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
Как ценность вечная.
Как… то, что ценят олигархи в других.
За что и платят.
Мы ж сами не добываем денег. Нам их платят.
Вот за это: за искренность, за правду, за какое-то уменье.
А мы берем за это.
Хоть какая-то оценка.
Владику Петухову
Я должен рассказать, как с твоей помощью, Владислав Сергеевич, я впервые в жизни увидел капитализм.
Я побывал в нем.
Я чуть ли не пил в нем пиво.
Посредине Одессы.
В получасе от дома.
— Вам какое? — спросили меня. — У нас восемь сортов.
И я обиделся.
Они не имели права ставить меня в неловкое положение.
Я и так в нем находился всю жизнь.
Разве есть пиво, кроме пива? Есть, оказывается, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-м или 80-м году.
Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки.
Они жрали свои фрукты.
Они смотрели свое кино.
От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем.
И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шортов и золотых часов, шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок.
Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав лицо.
Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, бывшего секретаря ВЛКСМ ОИИМФ, а ныне начальника пассажирского флота, проник.
Проник и умер.
И ты мне сказал: «Иди по барам, ешь и пей что хочешь, только говори: «Я гость капитана!» И ушел.
А я остался.
Я пил и раньше.
Я много пил.
Но что я пил?
Портвейн с конфетой.
Пиво-пышарс с вяленым бычком.
И синюю водяру цвета синих баб в голубых трико ниже колен, трясущихся со мной в очереди.
Я, гость капитана с легким несварением от котлет столовой № 6 по улице Чижикова, состав которых еще долго будет предметом пристального изучения ученых, а сама котлета на аукционе «Сотбис» уйдет за большие деньги.
Что я знал, кроме этих котлет и вечнозамороженных пельменей Слуцкого завода кожзаменителей? Колбасу, употреблявшуюся с той туалетной бумагой, из которой она состояла?
Что шло в запивку?
Лимонад «Дюшес», который тоже улетит сегодня в «Сотбис».
Что я носил?
Пальто, перелицованное из шинели.
Нам всем хватало на обмундирование, а на одежду не хватало.
Высшим достижением кулинарии для меня были оладьи со сметаной в столовой второго участка порта и бульон из крылышка курочки моей мамы.
Да, Владислав Сергеевич, как гость капитана, сдерживая эмоции, чтобы не выдать вас, я ничего не мог заказать.
Я только шептал: «Вы знаете, я гость капитана».
— Ну, — спрашивали меня, — что будете пить?
— Ничего, — шептал я, — я гость капитана.
— И чего вам налить?
— Ничего, — говорил я, — я гость капитана.
— Может, хотите что-то заказать?
И меню на английском, который я не понимал с детства. Что заказать? Вокруг чужие люди. Мы-то всегда ели только среди своих.
— Что будете кушать?
— Что? — От голода сводило живот. — Вот эти орешки, я гость капитана.
И я стал жевать какие-то лопнувшие орешки, не ощущая вкуса из-за скорлупы.
— Может, с пивом? — спросили меня.
— Нет, — и жевал орехи. Откуда я знаю, каким пивом у них это запивают.
Икая от соли, зашел в ювелирный.
— Я гость капитана.
— Что вас интересует?
— Ничего.
— Может быть, вот эти часы?
— Что вы, — сказал я, — я гость капитана.
Впервые ко мне приставали, чтобы я что-то купил.
Это был высший стыд. Тут всем выкатили какие-то колючие фрукты. Я схватил одну. Или одно. Или один. И почувствовал себя вором, как чувствовал всегда, когда ел.
— Вы гость капитана, садитесь за стол, вам подадут.
— Нет, я здесь.
Я дожевал в углу. Корки сунул в карман. И пошел искать Петухова.
Ввиду полной невозможности дальнейшего пребывания в капитализме, ввиду униженности, незнания сортов пива и колбас, я попросил вывести меня обратно за борт, где и остался с наслаждением в общественном туалете морвокзала среди посетителей ресторана, многие из которых мочились, уже не расстегиваясь.
Я был среди своих… Среди своих я был недолго. Я стал сатириком.
Спасибо вам, Владислав Сергеевич, за первую экскурсию во враждебный мир, борьбу с которым мы с вашей помощью, слава Богу, проиграли.
Эльдару Рязанову
Эльдар Александрович!
Не знаю, что-то есть в нашей жизни, в этой пыли, в этой грязи такое очаровательное, такое приятное, что вызывает тоску по Родине прямо у живущих в ней.
Сегодняшняя жизнь — для всех загадка.
Всё странно.
Всё непонятно.
А посередине живем мы.
Смотрим вокруг глазами идиота.
Вроде нравится… Авто, магазины, огни, дома…
Но мат, но порнуха, но грязь…
Мы никогда не знали, что у мужчин и женщин главное — тело.
Даже не глаза — а задница.
Ну, коли сегодня мозги не главное — население как-то отошло в сторону.
Как-то свежим дыханием и торчащей грудью мы никогда не отличались.
Если что-то торчало за пазухой — это был ворованный водопроводный кран или банка кофе.
Так что по красоте тела мы здорово в стороне.
У нас вот это: образование… Потом литература… Потом наука…
А нам неожиданно замерили талию и таз.
А перхоть, а прокладки, а «Бленд-а-мед» — все, чтобы выглядеть, и ничего, чтобы соображать.
И в фильмах подробно — как проломить голову, и ничего — чтобы ее наполнить.
Как-то уж сильно больно мы не нужны.
Приходи, смотри, купи, звони.
От этой жизни в виде водорослей мы тупеем со скоростью сто человек за передачу.
И тихо смотрим на буйство красок вокруг.
Может, сейчас не наше время?
А когда оно было нашим?
Прежде — Советская власть.
Ныне — Рекламная власть.
Все тебе говорят, что делать, что носить, куда ходить.
Ну хорошо, с их помощью мы от перхоти избавились и кончики волос у нас мягкие.
Как-то не хотелось бы считать это смыслом жизни.
Добиться нашей сельской труженице размеров 90–60–90 при ватнике и сапогах?
И это все для кого?
Для мужа нашего?
Да у него самого 30 на 20 на 28, имея в виду глубину мысли и широту души.
Так что когда еще нам светит быть принятыми в европейских домах, даже без перхоти и с душистым дыханием.
В общем, жить мы среди мюзиклов и «дьюти-фри» живем, но как-то потерянно.
Всё ищем, ищем свое место и не можем никак отыскать.
Здорово все-таки нас приучили не думать о себе.
То время кончилось.
Язык кино и Чикаго стал переводим.
Мы уже знаем, что такое убивающий гангстер и преуспевающий адвокат.
Мы еще не знаем, что такое завод Форда и Катерпиллера, но хорошо знаем, что такое доллар, и ищем, ищем и находим понемногу, входя в этот мир с недоверием и удивлением.
И судорожно, как деревенский мальчик, держим свой фанерный чемоданчик, где среди самого необходимого — две-три книги Булгакова, два куска мыла, одна зубная щетка, две песни Окуджавы, три песни Высоцкого и три картины Эльдара Рязанова.
И, может быть, несколько строк автора этих строк. Целую, жду, пишу.
«Культурный слой…»
Культурный слой должен расти телами и текстами.
От нас останутся веселые размышления, мобильные телефоны, теракты и Интернет.
Немало.
Нам досталось телевидение, авиация, памперсы и Голливуд.
Тоже неплохо.
Предыдущим — паровозы, телефоны, «Титаник» и Толстой.
Нет, нет. Очень неплохо.
Слой от слоя не отставать!
Примите и прощайте.
Прощайте и примите.
Без шума и суеты.
Без речей и завещаний. Летайте.
Включайте.
Читайте.
Пользуйтесь.
Теперь это ваше.
* * *
Общество придает значение видимости.
У человека: автомобильные права, паспорт, диплом, удостоверение, членский билет, таможенная декларация, свидетельство о браке и куча всего.
А нужна только справка о состоянии здоровья.
И то устная.
Все остальное не соответствует действительности.
* * *
Он испытал в жизни две любви.
Один раз отчаянно.
Второй — чуть глуше.
В первый раз девушку двадцати пяти.
Второй раз женщину тридцати двух. И снова ту же.
* * *
Физически жизнь строится очень просто. Вначале тело заменяет мозги, потом мозги заменяют тело.
* * *
Вначале мы нуждаемся в страсти.
Потом в любви.
Потом в заботе.
* * *
Как бы вам сказать…
Она была ему не полностью верна.
* * *
Наши мысли — гул.
Наш протест — инфаркт.
Сидеть начеку и лежать насмерть.
Атаковать врага из больницы.
Убивать его своей смертью.
Расшатать его своим параличом.
А сейчас что затеяли, чтоб обратить на себя внимание — умирают молодыми!
* * *
Задача, люди, жить не лучше, а дольше.
* * *
Ей, конечно, достается.
Кто может выдержать такой характер — склочен, плаксив, жаден, скуп, прожорлив, болезнен.
Плюс мнителен.
Плюс без вкуса.
Плюс без внешности.
Плюс требует утешения.
По всем, по всем вопросам.
Как это можно выдержать?
Выдержать такое невозможно.
И она на это плюет.
* * *
Мы все занимаемся политической деятельностью.
Но в домашних условиях и между собой.
* * *
Она кричала и плакала.
— Какие вы, мужчины, все одинаковые — и отец, и брат, и ты. Вы все говорите одно и то же: не бросай незастеленную постель, не оставляй грязную посуду, не ешь семечки в постели, не бросай одежду посреди комнаты. Не оставляй мусор на ночь. Вы все такие одинаковые. И ты уже, казалось бы, в Москве, уже культурный человек — и то же самое.
* * *
Он пил и говорил:
— Миша, я женюсь только на той, что покончит с собой либо сразу, либо чуточку до моей смерти.
* * *
Но прежде всего свою основную линию мы проведем немедленно — мы выпьем.
* * *
— Гриша, ты куда?
— Нет, я иду домой.
* * *
Странный. То у него две женщины в серебристых пальто. То он ест шоколад — одну плитку за другой.
* * *
Абсолютное одиночество — это когда уже нет тех, кто тебя не понимает.
* * *
Как нерушимо соблюдается равновесие в нашей жизни.
Сейчас, когда столько всего в магазинах, — не хватает взгляда, слова, тайного рукопожатия, чего было так много, когда не хватало еды и одежды.
* * *
Она:
— Хочешь, я помолчу? Поверь мне, я еще никому этого не предлагала.
* * *
Друзья! Всё, я наливать уже не могу. Руки дрожат. Только солить, перчить и взбалтывать.
* * *
Мое первое хобби — вкусно поесть за обедом.
Второе — хорошо поспать после него.
Третье — разобраться в первых двух ощущениях.
* * *
И вот я счастлив.
И вот некому об этом сказать.
* * *
Попробуйте жить, имея вместо рук — ручки, вместо ног — ножки, вместо губ — губки. Прямо не знаешь, как это все оперировать.
* * *
Я старый холостяк.
Я знаю, как без стирки обходиться.
В сорочке, кальсонах, носках посыпаешь себя стиральным порошком и становишься под горячий душ. Намыливаешься.
Трешь все мочалкой, поливаешь, споласкиваешь и выходишь — сам чистый, и они все чистые.
Очень маленькие трагедии
Баба-Яга
Звонок в шесть часов утра.
Я снимаю трубку.
— Позовите, пожалуйста, Бабу-Ягу.
— Что? Кто? Какого дьявола?!
— Нет-нет, дьявола не нужно. Именно Бабу-Ягу.
— Это кто звонит?
— Это Баба-Яга? Это мама одного нехорошего мальчика.
— Эй, это кто? Чего? Какая мама, какого мальчика?
— У меня мальчик балуется. Звать Сёмочка. Это Баба-Яга?
— Какая тебе Баба-Яга! У вас что там, мозги повылетали? Я артист. Я только лег.
— Это Баба-Яга? Как хорошо, что вы сразу взяли трубку.
— Да. Это я взял трубку. Я забыл отключить телефон. И вы меня наказали тут же! Тут же!
— Здравствуй, Баба-Яга.
— Чтоб ты перевернулась! Я сейчас положу!..
— Не кладите, пожалуйста, трубку, Баба-Яга. Мальчик капризничает, не хочет кушать, балуется. Он очень избалован, Баба-Яга, он черной краской разрисовал белые стены. Мы не можем смыть. Он развинтил настольную лампу, а папа включил — папу ударило, папа лежит…
— Вот пусть током ударенный папа им и занимается. Я артист. Я не сплю ночами. Я принял снотворное.
— Алло, Баба-Яга…
— Еще раз так назовешь…
— Баба-Яга! Прошу тебя, поговори с Сёмочкой…
— Я его, паскудника, по стене размажу.
— Да-да, вот-вот…
— Что «вот-вот»?
— Вот это и скажи ему, Баба-Яга.
— Чего это вы в шесть утра не спите, как все нормальные? Воскресенье…
— Вот-вот. Я даю ему трубку.
— Постой, постой! Если я ему два слова скажу, он весь год говорить не сможет, я за то, что вы меня разбудили, прокляну всю его молодую жизнь, и мать его, и отца его, и семью его.
— Вот-вот. Я ему даю трубку.
— Чтоб ты сдох, придурок! Я тебе рожу переверну и на задницу надену! Ты у меня по утрам не то что порядочных людей, ты своей мамы будешь бояться. Ты всех людей будешь избегать.
— Это Баба-Яга?!.
— Чтоб ты сдох, идиот! Я тебе все твои вонючие ручонки повыдергиваю!
— Это Баба-Яга?!.
— Ты что, не слышишь, подонок? Иди, сволочь, петухом работай в курятнике, а не буди артиста, кретин поганый. Артист спит днем. У артиста рассвет в три часа дня.
— Тетя, так вы Баба-Яга?
— Артист полнокровно живет только ночью, гаденыш мелкий.
— Тетя Яга…
— Какая я тебе «тетя», подонок? Посмотрел бы ты на мое лицо. У меня борода с тебя, показать?
— Нет! Нет! Не надо!
— Не надо? А кто будет смотреть? Почему все мне достается? Посмей еще кого-нибудь разбудить, крыса однозубая. У тебя свисток есть?
— Да.
— Знаешь, куда я тебе его вставлю? Во сне будешь свистеть. Сам себя будешь будить свистом. Минуты спать не будешь. Дернешься и свистнешь! Не трожь артиста, обглодыш! Артист — существо возвышенное, и если вломит один раз — всю жизнь отхаркиваться будешь. Иди реви к маме! Не реви мне в ухо!
— Ой, это я, мамина Сёма, то есть Сёмина мама. Спасибо, Баба-Яга, не знаю, что вы ему сказали, он в угол забился.
— Там ему и место. Забейся тоже. Все углы забейте.
— Нас трое.
— Котом своим забейте.
— Спасибо, Баба-Яга.
— Свою маму в угол забей, мамина Сёма. Кто тебе мой номер дал?
— Я случайно набрала, но я никогда не видела Сёму таким тихим. Можно я буду звонить вам по утрам?
— Стой! Стой! Мамина Сёма, дай свой телефон, у меня тоже проблемы есть…
Больничный коридор
Две медсестры
— Вы такая нервная.
— Я не нервная!
— Нет, вы нервная!
— Я не нервная!
— Вы нервная!
— А вы не нервная?
— Я не нервная.
— А чего же вы кричите?
— Я кричу?
— Да, вы кричите!
— Я кричу?
— Вот вы кричите!
— Я… кричу?
— Вот-вот-вот кричите! И всё!
— Это вы с криком меня спросили. Вы просто крикнули, что я кричу. Жутким криком крикнули.
— Я не крикнула.
— А чего же я вздрогнула?
— Потому что вы нервная.
— Это я нервная?
— Да, вы нервная. Вы вздрагиваете даже в темноте. Вы издерганная и истеричная.
— Это потому что вы кричите.
— А я вот сейчас шепотом: «Вы нервная. Как собака-шпиц».
— И я шепотом: «Я не нервная. А ты нервная. Как жеребец на переезде, куриный помёт».
— Ты меня на «ты»?
— А на что еще тебя? Кто еще тебе «ты» скажет? Кроме меня шепотом правду в рожу-мать?
— Видите, вы сами себя заводите. Вы — псих-канцероген.
— А хочешь, я вцеплюсь тебе в волосы, что на роже твоей растут?
— Нет.
— Почему?
— Ты спросила. Я ответила.
— Тогда я тебе вырву нос.
— А я тебе выдавлю глаз.
— Ты кричишь?
— Нет… Просто выдавлю, и всё.
— Даже дотронуться не успеешь, психованная клизма.
— Это я клизма?
— Психованная! Посмотри в зеркало. Если доживешь до него. Что ты увидишь? Рожа красная. Шея как аккордеон. Зубы шатаются, как клавиши.
— Зачем же мне в зеркало смотреть? Вот оно передо мной. Клизма психованная развесная. Патлы торчат, нос облез, изо рта разит болотом. Зубов сейчас не будет.
— Тебя когда в последний раз стулом огревали?
— Была одна покойница. Увлеклась. Всем классом хоронили.
— Вторая будет. Сейчас будет. Вот я сейчас на твоей роже большое удовольствие получу.
— Только дотронься — вырву педикюр. Вот, смотри.
— Та!
— Та!
— Та!
— Та!
— Та!
— Та. А-а-а-а-а-а-а!
— И это всё?!
— Нет.
— Та-та-та-та! Вот теперь всё.
— Нет, не всё! Та-та-та! Вот теперь всё!
— Ошибаешь… Та-та-та… Вот где всё! Вот где всё!
— Нет — вот где, вот где, вот где!
— За всё! За ведро, за два матраца и вот это за низкую температуру в коридоре. Да и за седуксен из реанимации! Эх!
— А-а-а-а…
— За перевязочные материалы. Эх!
— А-а-а-а…
— За физраствор!
— А-а-а-а…
— Вот теперь всё!
— Ошибаешься… Эх! Эх! Вот где всё! Вот где всё!.
Входит врач с санитаром:
— Давай в перевязочную. Веди их. Только халаты с них сними. Уже третья драка. Правда, они друг друга перевязывают. Так что мы не вмешиваемся. Очень опытные работники.
Гостиница — 1
— Вы будете жить у нас только до тринадцатого, — объявила нам администратор.
Мы, надеясь на что-то, вселились.
Двенадцатого нам принесли извещение, что завтра утром мы должны покинуть гостиницу.
С утра мы сели за телефон.
С утра мы развили судорожную деятельность.
Через мужа знакомой договорились с инженером соседнего ресторана о том, что он пойдет к нашему директору и будет его уговаривать.
Инженер сказал:
— Понимаете, ему сейчас трудно. Понимаете почему? У него же делегаты. Но два этажа у него как раз будут свободны. Но от этого еще трудней. Понимаете почему? Потому что начальство велит ему вселять своих. А куда? У него всего два этажа. Лучше бы их вообще не было. Понимаете? А они знать ничего не хотят. «Давай моих». Понимаете? Я зайду к нему, вы здесь постойте.
Через час он вышел.
— Вы надолго хотите?
— Дней на десять.
Через час он вышел.
— Вы где, в шестьсот третьем?
— В шестьсот двадцать третьем.
Через два часа он вышел.
— С ним надо еще выпить. Купите всё и зайдите.
Мы купили и зашли.
Выпили. Поцеловались. Познакомились.
— Живите у нас. Все в порядке. Я сказал!
Дыша благословенным перегаром, мы втиснулись в окошко администратора.
— Мы хотим заплатить. Леонтий Михайлович вам говорил?
— Ничего он мне не говорил. Вы выселяетесь.
К концу дня мы нашли директора.
— Как же? Она говорит: «Выселяйтесь». Вы ей не сказали?
— Живите, живите. Мы вас трогать не будем.
День мы прожили.
На следующий день была суббота. Мы пытались оплатить.
— Вы из какого номера? Шестьсот третьего?
— Шестьсот двадцать третьего.
— Вы выселяетесь!
— Так как же? Директор нам говорил, что он вам говорил…
— Ничего он нам не говорил. Сегодня суббота. Он уже ушел домой. А вы выселяетесь. Собирайте вещи. Вы давно выселены.
— Так как же? Куда же мы пойдем?
— Всё! Кончено!
Мы узнали фамилию директора. Узнали его адрес. Но на поездку к нему не было сил и желания пить. Пусть выселяют. Куда идти? Пошли в кино. К вечеру вернулись… Живем… Утром живем… Пошли платить.
— Никакой оплаты. Вы выселяетесь.
Вернулись… Живем… Не платим… Живем… Командировка кончилась… Пошли платить. Нам сказали, что мы выселены еще с тринадцатого числа.
Мы напились в восторге и уехали.
Какая, блин, была страна…
Гостиница — 2
— Ребята! У нас проблема. Кто пригласил ее на свадьбу? Зинаиду, бывшего администратора гостиницы? Она, оказывается, теперь пьет еще больше и пьянеет еще раньше. Она уже набралась. Надо ее выключить. Я чувствую, у нас проблемы.
Зинаида:
— Что ты шепчешь? Ты вообще должен мне руки целовать.
— За что?
— За то, что я молчу. Нет, кого у меня в гостинице не было, так это Виктора. Виктор здесь?.. Его нет?.. Так вот, и он у меня был. Мамочки мои… Но я молчу. Сначала они делали вид, что меня нет. Потом они делали вид, что меня не знают.
— Зинаида, ну что ты.
— Не надо делать вид, Игорь. Ты тогда был большой начальник. Ты и сейчас. Ребята, ну что мы, не знакомы, что ли?
— Зинаида, ну помолчи. Ну кто тебя пригласил? Ну ты отдыхаешь — отдыхай. Какая сволочь ее пригласила?
— Так, комсомольцы, что это за выражение «помолчи»?! Теперь свобода слова. Ты-то чего беснуешься, Петрович? Я и сейчас твоей жены не знаю. Я уверена, что ты был с ней… Он же с вами был?.. А с кем? Темно-зеленое платье с опушкой из белки — было у вас такое платье?.. Вот… Вот она с тобой и была… А с кем?.. Постой. А ты не путаешь, Петрович?.. Как, ты с ней у нас не был?.. Тихо, ребята! А с кем она была?.. Разве не с тобой?!. Ладно, гуляем. Я всех рада видеть… Особенно этого. Вот кто у нас душу отводил… Вот кто телом крепкий, душой мягкий! Да, товарищ Ерофеев Андрей Петрович. Не Андрей Петрович Ерофеев, а Ерофеев Андрей Петрович. Разница страшная, кто понимает.
— Ребята, кто ее привел? Я его повешу.
— Да молчу, молчу! Он точно с женой был. Мы глаз на нее не поднимали. Я в темных очках, он в темных очках, она в темных очках… Но так, очертания видны!.. Манекенщица, да? Фигурка точеная. Жена, конечно. У такого человека! Что с пузом и задом в гостиницу возить?!
— Зинаида, заткнись!
— Да молчу. Но вот кого я действительно рада видеть — вот этого! Сережку! Вот у кого паспорт просрочен… А мы же прописываем… Мы же москвичей не имели права. Но я его любила. Ты единственный, кому бы я в ключе отказала. Переживала. А он с этой… Да молчу… Такая клизма. Зад выше головы… Кто?.. Она? Здесь?.. Это жена здесь. А той же нет. Я думала, кого он к нам привел? Я хоть и член партии, но я бы ее заменила. Где ты ее взял? Она что, брилась в ванной?
— Ребята!
— Все, молчу! Молчу! Сколько они женаты?.. Десять лет. Ну, значит, это было одиннадцать лет назад, не, десять с половиной. Все… Ах, они двенадцать лет женаты…
— Зинаида Максимовна! Хватит. И память у вас слабеет. Вы уже и лица путаете.
— Путаю, да. Страшно путаю. Вот у тебя паспорт: XI римские, АК № 567125. Выдан 3-м отделением милиции Черемушкинского района.
— Да ладно, Зинаида!
— Ну тогда вначале мы к тебе милицию вызывали. Потом нас к тебе в милицию вызывали. Если бы не мы… Если бы мы сообщили на работу…
— Да ладно! Ну, Зинаида, ну праздник сегодня. Ну ты что?
— Я и говорю. Ты бы до сих пор праздновал. Ну лет десять бы праздновал.
— Ну кто ее позвал? Ну можно что-то сделать?..
— Да я молчу. Разве я говорю? Это я молчу. Просто у вас скучновато. Вы какие-то напряженные все. А если бы я заговорила… Я б атмосферу разрядила. Мы б тут хохотали как зарезанные. Я же веселю вас. Вон он там сидит… Вон на том конце стола, тот, с которым… Да не красней!
— Зинаида Максимовна. Это моя жена. Если ты… Я за себя не ручаюсь.
— Что ты торопишься? Я же молчу. Просто смешной случай. Он себе в номер обед заказал, правда, Косантин? Об этом обеде у нас легенды. Да я молчу… Чтоб одной порцией борща весь потолок…
— Зинаида!..
— А это пюре? На телевизоре, в телевизоре. В патроне вместо лампочки кусок отварного мяса прямо ввинчен. А лампочка, наоборот, в тарелке… в пюре… А в постели!.. Да молчу. Но чтоб такое в постели, я еще не видела… Убийство. В крови все. Компот вишневый, или ликер, или варенье… Или они кого-то обмазывали, или облизывали, а впечатление: зарезали. И нож столовый рядом. Тут же в этом джеме ложка и солонка. Убивали и солили… Шоколад рядом давили… Да нет, задом его так не вотрешь… Да, гуляли… Фужеры на пластинку. На ком остановится, того они и, условно говоря, целовали. Снизу клиент сразу съехал. На него натекло в трех местах. Они говорят — шампанское. Что мы, шампанское не знаем?..
— Ну, Зинаида, ну уймись. Дайте мне к ней пройти!..
— А я чего, я молчу. Я в смысле — вот где был праздник! Гулять умели. Горничная сразу уволилась, сказала: ухожу санитаркой в сумасшедший дом, зарплата выше, а главное — чище. Да… Ни одного абажура непрожженного. В люстре окурок на высоте трех метров. В ванной только унитаз чистый — стерильный. Именно к нему никто не прикасался. А раковина! Как они туда… подсаживали друг друга, что ли? А чем расписывались на зеркале!.. Да какая там помада?!.
— Зинаида, ну такой срок прошел.
— Да, срок хороший. А мог быть еще больше.
— Дай я ее бутылкой прикончу!
— А что такое? Столько лет я молчала… А теперь все пишут мемуары… Каждый козел с книгой воспоминаний, и мне надо быстрей, пока живы все участники… Юрий Аркадьевич, как ты говорил: «Мы, евреи, тихие, Зинаидочка, мы непьющие. Мы всего боимся».
— Все, Зинаида, прекрати. Кто ее привел? Убить подонка.
— Да, тихие… Кто в этой стране тихий? Вышел в Кишиневе хлеба купить и через час из Москвы звонит: «У меня все в порядке, не волнуйся. Я тебя обожаю». Трубку клал и крестился — еврей.
— Так, ребята. Где она сейчас работает? Сообщим на работу. Пусть ее арестуют.
— Да на пенсии я, на пенсии. Сорок долларов в месяц. И все-таки было светлое пятно. Была у меня радость. Вот он, Леонард Эдуардович. Хотя по паспорту Григорий Яковлевич, VI БЕ № 351254 выдан 8-м о/м Ленинграда 25 июля 1973 г. Такая чистота, такая деликатность. Так тихо в ресторане сидели с каким-то балетным пареньком из ансамбля сибирского танца. Этот его о чем-то просит, тот отказывается. Тишина. Покой. Даже не знаю, о чем они говорили. Я же не слушала. Ну про то, что это настоящие чувства и что это не сравнить с любовью к женщине. Что это гораздо выше. В общем, я ничего не слышала и ничего не поняла, да, Леонард?
— Цыц.
— Я ж сказала: я не поняла. Тот сказал: я не умею. Этот сказал: я тебя научу. Тот сказал: мне это не понравится, этот сказал: ты это полюбишь, только попробуй. Тот сказал: я голоден. Этот сказал: я тебя накормлю. Тот сказал: мне холодно. Этот сказал: я тебе куплю пальто. В общем, я не поняла, о чем они говорили, но тот стукнул кулаком. Эх, говорит, Ангара, мошкара!.. Ладно, ставь бутылку и веди. Дальше я не поняла. Этот отвечает: ты что? Ты что?.. Ты, говорит, что, хочешь ничего не чувствовать? Тот говорит: да! Этот говорит: я тебе не баба, в пьяном виде ты со мной не будешь! В пьяном, говорит, виде — это животные. Мне, говорит, такие чувства не нужны.
— Ложь, господа. Я только с женщинами… Заткнись!
— Заткнулась! Леонард ему купил часы в киоске, коробку духов, парфюм. Ладно, говорит тот, ну хоть потом бутылку поставишь? Потом, говорит этот, я тебя на ужин поведу в Эрмитаж и перстень бриллиантовый. За что, я так и не поняла. Взяли у меня ключ. Вот их портреты я бы у себя повесила. Лучшие жильцы всех времен и народов. Сколько раз им ключ давала. Хоть бы салфетку в номере сдвинули. Хоть бы покрывало откинули. Что они там? Как они там? Чем они там? Мы всей командой проверяли. Ниточка как лежала, так и лежит. Перышко специально положили. Даже ветром не сдуло. Движения воздуха не было. Не шевелились они там. Ни звука. Ни дуновения. И входили туда на глазах у всех.
И выходили. Вот это любовь. Вот это чувство. Правда, Леонард?
— Не было этого.
— Конечно, не было. У меня ни одного доказательства, кроме записей в регистрации. Все, я больше на пенсии не сижу — я писать начинаю. Документальный роман. У меня же все документы, справки, все метрики. Мне в издательстве обещали 5000 у. е.
— Господа, скидываемся ей на аванс. Тут же, сейчас! Это терпеть нельзя и откладывать нельзя. Всё как в издательстве: за ненаписание такой-то от такого-то такого-то документального романа на столько-то листов под условным названием «Гостиница» такая-то получает от таких-то гонорар в шесть тысяч.
— В семь тысяч.
— В шесть с половиной тысяч.
— В семь с половиной тысяч.
— В семь.
— В восемь.
— Все! В восемь тысяч удавленных, то есть условленных единиц. В случае нарушения сволочью такой-то договора все коробки, асфальты, черепицы, заборы, паркеты, все, что приобрела на взятках и подарках за сдачу номеров без прописки, сообщая в органы ложь и непрерывно пьянствуя в каптерке у дежурных…
— Ребята, я же молчу.
— И мы молчим. Об этом и контракт.
Папа и сын
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
— А я тебя люблю больше.
— А я тебя еще больше.
— А я тебя еще больше.
— А я тебя еще и еще больше.
— А я тебя еще, еще и еще больше.
— Сейчас как дам по голове, — сказал сын. Папа замолчал и вышел.
Дочь и мать
Господи, постепенно дети переходят в родителей, родители в детей.
— Ну вот, мама, ты хотела в гости, вот мы пришли. Ну, разговаривайте. Ну, говори.
Только вы ей сладкое не давайте. Она ела сегодня. Ей нельзя. Она сейчас съест. Она не понимает. В каждом доме ей дают сладкое. Она ест. Она же не понимает.
А люди такие ужасные, особенно подруги ее: «На еще тортик, съешь коржик». О себе думают. Главное, чтоб выглядеть хорошо самим.
А что я по ночам имею? Если бы они знали. И давление я имею у нее. И приступы удушья я имею у нее.
Нет!.. Я говорю: хватит. Она ела сегодня бублик. Хватит, нельзя мучное. Ну, она не понимает, а вы подкладываете. Уберите бублик.
Ей шестьдесят четыре. Этого что, мало? Мне этого хватает.
Я говорю: она чай уже пила. Она сама не понимает.
Мама, не смей. Я весь февраль бегала к ней в больницу.
Не надо ей жареного. Выплюнь! Выплюнь сейчас же! Какая ты противная.
Фу! Не буду с тобой в гости ходить. Фу! Фу! Я сказала! Фу! Я сказала. Кому я сказала! Положь на тарелку.
Всё! Не для тебя! Пусть все жрут вокруг. А ты — фу! Фу! Я сказала! Брось вилку!
Отойди от стола! Брось сейчас же. Конечно, она будет есть все, что вы ей положили. Дома же ей этого не дают. Там она знает свое место!
Фу! Я сказала! Я кому сказала?! Заберите у нее эту рыбу. Рыбу ей вообще нельзя. Она так подавилась у своей подруги!.. Жаль, я не видела. Без меня пошла. Из дому выскочила. Вскочила в трамвай, а когда мы бросились — ищи-свищи.
Ну и они там наобедались. Завалилась чуть ли не в час ночи. Перегар изо рта. Пояс на туфлях. Женщина, называется. Я не хотела открывать. А пусть на улице ночует! Так она так билась в дверь. Так билась. Дети повыскакивали. Открываем — бабка пьяная, с цветком, с пивом, с таранкой. И давай сначала петь, а потом давай спать среди всех. Ну а наутро я все имела. Весь букет. Давление. Тошнота. Рвало ее. На дом рвало, на мебель, на родных, на город рвало. С тех пор без меня никуда. Или дома сиди, или со мной…
Нет! Нет! Слезы — платком, а рот — салфеткой. Ни черта не доходит. Слезы салфеткой, рот платком.
Кашляет в рукав. Рот так разевает, чтоб в зубе ковырять, что почки видны.
Передовиком была. Ни черта не знает. На унитазе сидеть не умеет. Ударница. Деньги ей не возвращают. Я ей кричу: «Где ты такую компанию нашла?» Не понимает даже, о чем кричу. Даже почему кричу, не понимает. А жить уже не научишь. Как не умела, так и живет.
Государству, которому всегда верить нельзя, верит. Людям верит. Компаниям верит.
«Я, — говорит, — в людях разбираюсь». Да. Пока их нет. Никто в людях не разбирается. Уж на что собака нюхом чует, а в каждом ошибается. К кому ни подойдет — все пнут.
Скольким она денег одалживала! А ей никто. Как от меня удрала — думала, поддержат. Денег дадут. Никто не дал.
Ну что? Мамка моя, кто-то дал тебе грош? Клавдия твоя золотая, куда ты бегала по субботам, что сказала?
Ну говори!..
Правильно. Дети у тебя есть, и сиди там.
Квартиру хотела продать свою ударницкую двухкомнатную. Аж тридцать два метра в обеих комнатах.
Без меня побежала, договорилась. Компанию себе подобрала.
Где эта компания теперь? Где эта квартира? Где этот нотариус? Где эта подруга? Попропадали с доверенностями, с завещаниями, с прописками.
Там теперь притон в ударницкой квартире. И ее никто не узнает.
Эта говорит: «Я хозяйка…»
Ну ложись, хозяйка, покажи, что умеешь, ударница труда…
Нет! Нет! Я говорю: салфеткой — рот! А слезы — платком! Вот. А в зубы когда щепкой, рот прикрывай!
Не тащи пальцем изо рта.
Отвернись!
Кашляешь — отвернись! Не кашляй на общество!
Ни черта не знает. Учишь, учишь…
Что мы с ней на Кипре имели! Из туалета не выходит. Воду не спускает. Стоит, кнопку ищет. Из душа сухая выходит. Не знает, где горячую воду включать. Спросить стесняется. Член горкома немытый. Из какой-то кружки себя поливает.
А арбуз как ест? Ой-ой! Весь Кипр сбегался.
Муж мой ей цепочку подарил. Чтоб что-то на ней было. Так она ее под матрац спрятала. А мы уже в аэропорт ехали, а она вспомнила, а ей плохо стало, а она не говорит, а она стесняется.
Уже думали, не дотянет до взлета.
Он сбегал, такую же купил. Сказал, что послал скоростное такси в гостиницу.
Наше спасение, что она всему верит. Если б не верила, разве они б ее в горком партии взяли?
Фу, я сказала!.. Вилку — в левой!
Сними руки со стола!
Вилку — в левой!
В левой — вилку!.. Значит, не можешь?
Значит, не ешь, пока не научишься.
Отъезд в другой город
Старички-супруги на перроне перед отъездом.
Он. Билеты у тебя? Квитанция у меня. Деньги у тебя? Паспорта у меня. Ключи у тебя? Номерки у меня. Где паспорта, паспорта где?
Она. У меня.
Он. Очки, очки?
Она. Мои, мои?
Она. У меня. Все очки у меня.
Он. А паспорта?
Она. Паспорта у тебя.
Он. Да… У меня. А билеты?
Она. Билеты у меня.
Он. Проверь.
Она. Проверяла. А деньги?
Он. Деньги у тебя.
Она. Нет! Нет у меня.
Он. Ну, значит, у меня. Да. Вот у меня. А ключи, ключи где?
Она. У меня.
Он. А газеты? Газеты?
Она. У тебя.
Он. Где?! Где?! Я без них…
Она. Вот.
Он. Есть… Так, теперь адреса… Где адрес Бориса?
Она. У тебя.
Он. У меня нет.
Она. Значит, у меня… Постой, у меня нет…
Он. И у меня нет… Куда же мы едем?.. А его телефон у тебя?
Она. У тебя. У меня ничего нет.
Он. У меня?.. Постой… Ты же записала.
Она. У меня нет. Он у тебя.
Он. У меня?.. У меня нет!..
Она. Как у тебя нет?
Он. У меня нет. У меня нет. Я ничего не писал. У меня ничего нет. Куда мы едем? Мы выйдем на перрон, и нас арестуют. У нас нет ни адреса, ни телефона. Мы пропадем!
Она. Поищи в боковом кармане.
Он. Там нет. Я смотрю, вот я смотрю, тут ничего нет. Вот пенсионная книжка, вот паспорта — и никаких телефонов.
Всё, домой! Искать! Поезд уйдет! Мы пропали!
Она. Посмотри среди газет.
Он. Всё, пропали. Поехали домой. Кому мы нужны? К чертовой матери эту жизнь. Эту голову. Эту поездку… Есть!
Она. Что?
Он. Телефон и адрес.
Я не могу, я все помнил, я знал наизусть «Муху-Цокотуху», я решал в уме сложнейшие задачи, я играл в шахматы вслепую… Где ключи?
Она. У меня.
Он. Плащ?
Она. Здесь.
Он. А часы, часы?
Она. У тебя на руке.
Он. Все забывал сказать. Я тебя люблю… Очки, очки?
Она. У меня.
Он. Куда я без тебя? Кому я нужен? Сода?
Она. Здесь, здесь. С продуктами.
Он. Паспорта?
Она. У тебя.
Он. Деньги?
Она. У меня. Ложись… Попробуй уснуть.
Он. Снотворное?
Она. В лекарствах.
Он. Очки?
Она. У меня.
Он. Билеты?
Она. Мы уже едем.
Он. Газеты?
Она. На полке.
Он. Валокордин?
Она. Вот.
Он. Все… Где сон? Сон где?..
Что возмущает, и от чего возмущаются
Где-то в 82-м году я въехал в квартиру на Малом Комсомольском.
Большая однокомнатная квартира.
Соседи были только под полом, над потолком и за стеной на кухне.
Довольно удачно.
Высокие потолки, две стены на улицу.
И за стеной кухни интеллигентная профессорская семья.
От чего я страдал и страдаю всю жизнь — от шума соседей.
Я живу тихо.
Я тихий.
Я одинокий.
Я часто лежу.
Я ничего не пилю и не сверлю.
Не передвигаю.
Я только страдаю, страдаю от всего этого у других.
Я получил эту однокомнатную квартиру на Малом Комсомольском.
Только стена моей кухни соприкасалась с квартирой соседей.
Я один.
Я и передвигаюсь бесшумно.
Меня позвал сын соседей, показал эту самую общую стену.
— Я сплю здесь, — сказал он. — А у вас там кухня, — сказал он… — Я все слышу. Стена такая тонкая. Видимо, гипсокартон. Нельзя ли потише?
Он был прав.
Я стал еще тише…
Он был очень интеллигентен — программист-математик-эмигрант — очень интеллигентный парень.
Он позвал меня.
— Михаил, — сказал он. — Давайте вы ложитесь на мою кровать, а я подвигаюсь у вас на кухне.
Я лег.
Я лежал.
Он там двигался.
Звякал.
Журчал.
Ничего особенного.
Мне показалось терпимо.
— Я один там, — сказал я.
— Но к вам же приходят.
— Но редко.
— Но приходят.
— Но я не могу совсем…
— Но мы должны сотрудничать. Мы же интеллигентные люди.
Он посадил меня на то место, где лучше всего слышно.
Я послушал. Да… но ничего страшного.
И мы опять разошлись по квартирам.
— Если вам будет громко — стучите, — попрощался я.
И я стал терпеть.
Я не шевелился.
Я шагну, он постучит.
Я звякну, он стукнет.
Потом пришел знакомый военком.
Потом Сташкевич.
Потом Андрей-писатель.
Потом подруги…
Мы выпивали.
Он постукивал.
Потом мы пили — он стучал.
Потом мы спорили — он колотил…
Потом в котле варили.
Потом друг друга угощали.
Он стучал поленом.
Чем-то надо было заглушить его стук.
И мы врубили музыку.
— Танцуйте с нами, — я крикнул в вентиляционную трубу.
А как же жить? А как же жить?..
Мы пили, пели, танцевали и стучали в стену.
Он стучал, и мы стучали.
И было весело.
И мы напились вдрабадан.
Андрей-писатель с чужой подругой спустились из моей квартиры вниз в парадную, потом вернулись:
— Как выйти? У тебя там код.
— Сейчас открою, — сказал я и стукнул в стену молотком: — Какой там код? Там код какой?.. Да, код.
Я был опешимши:
— Но это ж код снаружи, а мы внутри.
— Но я ж его не знаю, — сказал мой друг Андрей, писатель интеллектуальной прозы.
— Код? — постучал я в стену.
— Сто сорок три.
Они опять ушли и не вернулись, видимо, набрали с той стороны.
Музыка ревела.
Часть осталась.
Часть ушла.
Мы перед утром в стену бахнули котлом.
И разошлись.
Он больше не стучал.
Я больше не шумел.
Он эмигрировал.
Я переехал.
Летом на веранде
Склероз
Софья Львовна. И тогда я Милочке сказала, что мне все равно. Пусть будет как есть. Но ты же не можешь жить одна. «Мама, почему одна?» И мы пошли к Татьяне Ефимовне. Вы ее знаете, женщина очень интеллигентная. Она Мишу знает и любит. Я у нее видела книгу воспоминаний этого… Ну, вы его читали, Миша. Ну, мама знает. Он чудесно пишет, и на фотографии такое умное лицо.
Моя мама. Это наша родственница, Миша… Татьяна Ефимовна. У нее своя дача, она нам сливы приносила. Очень вкусные.
Софья Львовна. Да. Он очень умный. Пишет в основном о своих встречах с писателями, о знаменитых артистах, очень хорошо пишет, очень спокойно, достойно. Я б хотела, чтоб вы прочитали, Миша. Вот она. Я вам специально принесла с собой. Нет. Это я взяла ключ для закрутки. Ха-ха. Ой! Этим летом необычно большой урожай абрикос, и слив, и яблок, и груш. Я хочу, чтоб вы у нас побывали с мамой и с Мишей. У нас сосед разводит вьетнамские кабачки. Он нас угостил, но это для питания скотов, крупные косточки, а Милочка говорит: «Ты, мама, не беспокойся. Значит, я рожу от какого-то мужчины». (Плачет.) «Главное для меня ребенок. Я хочу иметь ребенка». Я говорю — как же? Но я уже понимаю, что теперь другое время. И ваш товарищ мог вполне прийти к нам.
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Да. Он. Математик одинокий.
Мама. Он бегает по утрам.
Софья Львовна. Ну что делать. Ей уже тридцать семь лет. Он, наверное, плохой человек.
Миша. Да нет, что вы, прекрасный.
Софья Львовна. А почему вы сказали «будь он проклят»?
Миша. Когда?
Софья Львовна. Минуту назад, Мишенька. Вы сказали: «Ну и мерзавец»…
Миша. Да что вы?! Как я мог?! Это мой друг детства! Нас всего пятеро. Мы всю жизнь. Да что вы…
Мама. Нет. Он этого не говорил.
Софья Львовна. Милочка говорила — он математик, ему сорок с лишним, он преподает, и он должен был к нам прийти. Познакомиться. И я вам скажу, этот ваш друг математик или физик…
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Вы о нем хорошего мнения?
Миша. Да. Это мой друг детства. Нас всего несколько человек. Мы еще с пятого класса. Он закончил физмат, преподает математику.
Софья Львовна. А правда, что он холостяк?
Миша. Правда.
Софья Львовна. А почему он вам не нравится?
Миша. Он мне очень нравится. Он мне не может не нравиться. Мы дружим с детства. Нас пятеро или шестеро. Мы так и дружим. Он очень хороший человек.
Мама. Он бегает по утрам. Он морж. Купается зимой.
Софья Львовна. Да. Ну что делать, что делать, если она одна. И она говорит: «Мама, ну что делать, ну что делать, если я одна». Я отвечаю: «Да, Милочка, что делать, если ты одна. Тебе уже тридцать семь лет». Выглядит она прекрасно. Они сегодня пошли в театр, и я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай.
Мама. Софья Львовна специально пришла в темноте, чтоб тебя повидать. Это очень трогательно. Сейчас темно.
Софья Львовна. Да. Я чуть не упала, но здесь недалеко.
Мама. Мы вас проводим. Обязательно, и речи быть не может.
Софья Львовна. Что вы, не стоит беспокоиться.
Мама. И речи быть не может. Ты слышал, я не хочу ничего слышать. Обязательно проводи. Знать ничего не хочу.
Софья Львовна. Да. И я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай. Так много слив, абрикос. Вы обязательно должны у нас побывать. У меня такой чудесный зять. Милочка его очень любит. У них двое детей.
Мама. Это у старшей?
Софья Львовна. Да. Они чудесные такие дети. Они без меня не могут. «Бабушка, бабушка!» Они рисуют меня. Все время меня рисуют. Который час?
Миша. Четверть двенадцатого.
Софья Львовна. Они уже спят. (Переходит на шепот, хотя разговор у нас.) Милочка мне говорит: «Мама, они так крепко спят…» Но я не могу на нее смотреть без слез — умница, начитанная, ее нельзя назвать красавицей, но мила бесконечно. Мне обещали познакомить ее с одним математиком. Довольно молодой, лет сорок пять. Спортсмен, читает физику, бегает, плавает, в общем, очень современный. Пусть познакомятся, пусть даже поживут, я уже тоже стала современная. Мне говорили, очень хороший парень. И я выяснила, что это ваш друг, Миша.
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Я специально пришла, чтоб расспросить вас о нем.
Мама. Да. Мы вас проводим обязательно. Софья Львовна шла одна в темноте. Обязательно, и я ничего не хочу слышать. Сейчас же.
Софья Львовна. Сейчас Миша мне расскажет о нем.
Миша. Он мой товарищ. Мы дружим с детства. Нас где-то всегда было пятеро или шестеро. Как когда. Он прекрасный человек. Ему сорок пять. Холост. Читает математику.
Софья Львовна. Пусть познакомятся.
Мама. Пусть познакомятся.
Миша. Пусть познакомятся.
Софья Львовна. Да, пусть познакомятся.
Мама. Он спортсмен. Бегает по утрам. Плавает зимой. Прекрасно выглядит.
Софья Львовна. Да. Что делать, какой уж есть. Ей уже тридцать семь лет. Она не красавица. Да, я очень хочу, чтоб мы посидели у нас. Я даже найду, чем вас угостить. Милочка испекла чудесные пончики с яблоками. И чай. Сейчас я поставлю. Миша, вы должны попробовать.
Миша. Нет, нет.
Мама. Не беспокойтесь, Софья Львовна. Здесь такая темнота, я не знаю, как вы добрались.
Софья Львовна. Что делать. Мне же надо было узнать об этом математике. Но у нас на воротах выключатель, я, когда иду, всегда зажигаю, и полпути мне светло. Миша, когда будете выходить, зажжете.
Мама. Что вы, что вы.
Софья Львовна. Обязательно. Вы слышите, Миша? Справа на столбе.
Голос Миши. Я найду.
Мама. Он включит, и мы пойдем.
Софья Львовна. Да. Прекрасный вечер.
Мама. Чудесный. Жаль, скоро лето кончается.
Голос Миши. Я включил, пошли.
Софья Львовна. До свидания, я уже иду…
Мама. До свидания. Мы пошли…
Софья Львовна. Заходите обязательно.
Мама. Я вас провожу.
Миша. Где мы находимся?..
Номер телефона
Я у них родственником.
Они обе экономят деньги. И правильно.
Дочь в Германии, а мама уже плохо слышит.
Мы уже ей покупали слуховой аппарат.
Я уже его цеплял на себя. Чтоб показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей очень понравилось, но носить отказалась.
А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.
И сэкономила этим огромные деньги.
Я взялся сообщить этот телефон ее маме, своей родственнице, отказавшейся от слухового аппарата категорически.
Здоровье уже не то…
И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи, а тебе нужно еще заглушить смех, чтобы сказать дальше — я с этим справлялся.
Но там же не переспрашивают.
И для них это не так важно…
Ну пропустит букву, спросит у соседа.
А здесь мы оба понимали, причем она тоже понимала…
Причем я говорю из Одессы.
Дочь в Германии.
Она в Москве.
И я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.
Эта там одна.
Эта тут одна.
Эта там ничего не понимает по-немецки.
А эта здесь ничего не слышит по-русски.
И я их должен связать.
В больнице в Германии все в порядке, и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане — только жидких четыре выбора, и уколы — укус комара, и чистота… Но телефонный номер у них — пятнадцать цифр плюс сказать «плииз» плюс номер палаты «111» сказать уже по-английски, потому что по-немецки сказать… во всей Одессе…
Ну разъехался народ.
Английский оставшиеся как-то выучили по этикеткам.
Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии.
Через мужчину не все передашь. Он искажает все равно…
Так что… Какой выход? Ну какой?..
Это уже сейчас, когда восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому-то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по-английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.
Я, к сожалению, пытался устно объяснить, что не подряд, а через этот зуммер.
Вот там у нас первая стычка и произошла… Причем она даже не поняла, что я обиделся. Попытался объяснить, за что я обиделся, а потом продолжал номер диктовать…
Вот лучше было бы ей все это написать, послать кому-то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.
И кстати, только что… Ну только что… Я вспомнил… Она же не открывает посторонним, потому что не слышит дверной звонок.
Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь, и объяснить, кто придет, что принесет и как этим пользоваться…
Друзей таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних… Нет… Есть какие-то рамки… Даже если он мне чем-то обязан. Нет… Значит, я все делал правильно.
Там телефон 8–10–49–208–309–46210, добавочный 111.
Вот этот добавочный, конечно…
Он меня, собственно, и вырубил.
Самого меня.
Аккумулятор в трубке садился дважды.
Ей хорошо, она на проводе.
А у меня радиотелефон.
Я бы на проводе не потянул.
Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.
Я потом уже, когда очнулся, смотрю — холодильник открыт… Кофе с окурками… А я не курю… Я его в пепельнице заварил… Что-то ел вроде, уже не помню… Газ включен… Вот ужас… Ну, правда, не полностью… Кот несчастный… И, конечно, вырваны розетки… И телефон, и электричество…
Она же за границу никогда не звонила.
Она и в другой город не звонила.
Экономия всё, и аппарат у них старый, как ридикюль.
И район стал уже центральным…
Ну они там живут уже сто лет.
У них еще диском набирают.
Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит. Да…
А в этом слышит, видимо…
Да…
Где-то на восьмой цифре у нас погас свет.
В Одессе вырубают веерно.
Так что я перезванивал через час.
На пятнадцатой опять погас свет.
У нас два раза в сутки веерно…
Сейчас прохожу по улице — все здороваются.
Немецкий номер мне кричат.
Слышно было по всей Каманина.
Аж в первых домах.
Дети смешнючие, особенно этот «плииз», потом «ван-ван-ван».
И когда я выкрикивал «ноль двести восемь»…
— Не ноль двести и восемь, — кричал я, — а просто ноль двести восемь. (Это дети мне рассказали.) Ноль два ноль восемь, — кричал я.
— Нет, не ноль два нуля восемь. А раньше ноль, потом два, потом ноль и только потом восемь.
— Почему потом? — кричал я. — Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, ноль два ноль восемь. Это не три нуля… Это ноль, потом ноль, потом восемь.
И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии.
Снаружи его нет.
Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице…
Да…
Пить я начал на шестой цифре. Как все, по чуть-чуть.
А вдрабадан ушел, когда просил ее повторить, что она записала…
Нет… Я и сейчас… Уже столько дней прошло… Даже не знаю, что это было… Какая-то глубокая депрессия…
Я сейчас не могу не выпить.
Как вспомню ее вариант…
Восемь — один — десять — ноль — два нуля — двести.
Потом восемь — три нуля — девять — сорок шесть. Потом двести.
Потом зуммер…
Она думала, что «зуммер» — это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плииз» зуммеру и в конце «ван-ван-ван».
Да… Это «ван-ван-ван»…
Самое главное, что она куда-то звонила.
С кем-то говорила.
Спросила, как там себя чувствуют.
Там сказали: «Хорошо».
Спросила, когда приедут, там сказали: «Скоро». С кем она говорила, не знаю.
Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.
О немецкой больнице рассказывают с восторгом.
Но эмигрировать больше не хотят.
«Вы к жене равнодушны?..»
Вы к жене равнодушны?
— Мне вообще люди не нравятся.
* * *
Что ты его ведешь в кино?
Там зажжется экран — и каждая лучше тебя. Веди его в парк.
* * *
— Чего это они всю Одессу перекопали?
— Метро ищут.
* * *
Шел суд над директором филармонии, которая находилась в долгах.
Суд в филармонии.
Дима Козак сказал: «Надо было во Дворце спорта судить и продавать билеты, может, из долгов вылезли бы».
* * *
Жара — плюс тридцать семь. Поезд шел сорок четыре часа вместо тридцати. Вопрос к проводнице:
— Как люди перенесли жару в вагонах без кондиционеров?
— Ой! Людям было плохо. Ой, плохо! Люди падали в обморок. У людей были сердечные приступы. Людей в буквальном смысле откачивали. Я уже не говорю о пассажирах.
* * *
В Одессе когда-то было столько интеллигенции, что когда один спрашивал, который час, — трое отвечали: «Спасибо».
Но были бережливы.
Когда одна старушка спросила, который час, ее подруга одернула:
— Вот же у меня часы.
Та сказала:
— Спрячь! Еще пригодятся.
* * *
— Алло! Это ты? Запоминай: сегодня в восемь у банка. Ты подходишь к милиционеру и набрасываешь на него петлю. Я затыкаю рот. Ты берешь его пистолет, вскакиваешь в машину…
— А кто это говорит?..
— А Игоря нет? А когда Игорь будет?.. Хорошо…
* * *
— В Кремль не опаздывают. Если вы опоздаете, вас не впустят, представляете?
— Да. Представляю. Вот как впускают, не могу себе представить.
Смеяться и плакать
А я люблю просто смеяться
— Михал Михалыч, я так люблю смеяться. Я использую любой повод, чтобы смеяться, а чуть больше — и хохотать.
Так что вы в себе не сомневайтесь.
Мы разницу чувствуем.
Просто посмеяться хочется.
Хочется — и мы хохочем над чулком на голове, над пародиями, над кривлянием.
Мы же не думаем, как вы: это смешно, это не смешно.
Если бы нам платили за прослушивание, никто бы и не улыбнулся.
Хохотать можно, только если за это платишь сам. И когда хочешь хохотать, когда все обрыдло и ты идешь развлекаться, и ты благодарен любимому артисту.
Пусть говорит, пусть штаны снимает, пусть похабничает.
Лишь бы не грустить, лишь бы не думать, не вспоминать август.
Хватает всего, Михал Михалыч.
А вы что, не видели людей: палец покажи — обхохочется. И со слезами и с судорогами.
Но предварительно надо сказать: «Граждане, это — комедия».
Люди, может, и сами поймут, но вначале много времени потеряют и актеров обидят лицами…
Или сразу сказать: «Сейчас будет грустное», — чтоб кто-то не захохотал.
Он не тупой, просто он с работы пришел, а не с репетиции.
Он весь день за баранкой, он не обязан с лету раскусить.
Вы его честно предупредите.
Не стесняйтесь.
Может, жена у него сразу схватила, она посвободней, а он молчит.
И ей за него стыдно.
Она его щипает. А он от щипания еще натужнее становится.
Вы на публику никогда не обижайтесь.
Мало ли кто откуда пришел.
Который с репетиции — врубился сразу.
А тот, кто из операционной — тупо сидит, хоть и хирург.
Он очень хочет посмеяться.
Дайте ему, помогите ему, подскажите ему, повторите ему.
Помедленнее.
Он даже насмешке над собой рад.
Они же вас любят.
Не раздражайтесь.
Тот, кто не смеялся, запомнит ваше слово.
Тот, кто хохотал, запомнит вас.
В зале смеются одинаково, а дома говорят по-разному.
Но как все любят хохотать!
И особенно я, Михал Михалыч.
Я любой повод ищу.
А найдя, хохочу на всю катушку…
Вы ведь тоже, правда, Михал Михалыч?
— Нет. Я как раз люблю плакать, а чуть больше повод — и порыдать. Но что мне делать, если от этого все смеются…
Благодарность
Самое мерзкое чувство — благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно — тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело — обида, — полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение.
— Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я… Вы что, не видите, что меня нет? Вы что, не слышите, что я молчу? Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку. Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чем мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
— Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и черт с ними.
И черт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чем мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
Пишу детектив
— Почему бы вам не написать что-то серьезное?
— Пишу… Вы меня как раз оторвали…
— Что пишете?
— Детектив, где участковый инспектор раскрывает убийство и не может никак раскрыть.
— И что же? Он раскрывает в конце?
— Нет. Не может.
— Так… Простите… А где происходит действие?
— У нас.
— А в чем детектив?
— Вот в этом.
— А у него улики есть?
— Все. И отпечатки пальцев, и пистолет, и гильзы. И труп.
— А убийца?
— А он и не прячется.
— Так в чем же дело?
— Вот в этом.
— А в чем интрига?
— В родственниках убитого. Они борются за наследство, а все наследство украдено.
— Так в чем интрига?
— Ну, ходят они в милицию, пристают, обрыдли всем. Их в конце посадят.
— А убийца?
— А что убийца?
— Он прячется?
— А зачем? Он же убил с согласия участкового и по его наводке.
— Так где же интрига?
— Как где? Здесь, у нас, в Москве.
— И чем вы хотите заинтересовать читателя?
— А чем я могу его заинтересовать? Денег у меня нет.
— А правда восторжествует?
— А я откуда знаю? Сам жду.
— Но вы же автор!
— Ну и что?
— Значит, у вас так… Милиция преступление раскрыть не может. Убийца на свободе. Семья убитого в тюрьме. Участковый — соучастник… В чем же детектив?
— Вот в этом.
— И все это ничем не кончается?
— Назначают нового министра МВД.
— Вот. И что он?
— У его жены угоняют машину.
— По его наводке?
— Да.
— Он находит преступников?
— Нет.
— А кто наказан?
— Прохожие.
— И для чего это все нужно писать?
— Чтоб их всех избрали в Государственную думу.
— И изберут?
— Обязательно.
— Почему?
— Ну, у меня в романе население ошибочно считает, что лучше избрать преступника, чем милиционера.
— И вы думаете, вашу книгу будут раскупать?
— Уже раскупили.
— Кто?
— Избирком.
— Так вы ж еще не закончили?
— Они сами закончат.
— Ну поздравляю. Это серьезная работа.
— Спасибо. Они тоже так сказали.
— А что вы потом будете писать?
— Комедию.
— Тоже детектив?
— Обязательно.
— Что происходит?
— Все пьют.
— Где?
— Здесь.
— Я надеюсь, следить будет интересно?
— Нет.
— Смешно?
— Нет.
— А чего же писать?
— А чего же не писать?
Я у себя нашел
Когда мне сказали, что у меня плохой характер, я у себя нашел.
Когда сказали, что я талант, я у себя нашел. Сказали, что бездарен, я у себя нашел.
Сказали, что хороший человек — я нашел.
Болтлив — нашел.
Молчалив — нашел.
Жаден — нашел.
Нуден — нашел.
Весел — нашел.
Пью — нашел.
Не пью — нашел.
Писатель — нашел.
Не писатель — нашел.
Видимо, я что-то среднее.
Вот кем быть не хочется.
Как шутить?
— Михал Михалыч, научите меня шутить. Ну хотя бы в компании. Дома я обойдусь.
— Ну, значит, так. Для этого должно быть хорошее настроение.
Для хорошего настроения необходимо, ну чтоб здоровье там было нормальное, чтоб в семье было все в порядке или чтоб кто-то пошутил до того, как вы вышли из дому.
Или чтоб в стране все было хорошо. В общем, надо прийти в хорошем настроении.
Можно выпить чуть-чуть, но не добавлять.
Выпить, чтоб пошло.
В принципе хорошо, если идет с утра. Тогда, где бы ты ни оказался, будет идти и идти. Значит, хорошее настроение — это раз.
Да, чтоб компания была с юмором. Чтоб было кому смеяться. Об этом нужно позаботиться заранее. И чтоб у вас уже был какой-то авторитет. Либо чтобы первая шутка была удачной. Для этого нужно хорошее настроение.
То есть чтоб со здоровьем было хорошо, в семье было хорошо, в стране было хорошо и чтоб пошло с утра. С утра — это очень важно, чтоб к вечеру быть в хорошем настроении.
Да. Шутка должна родиться тут же. Чтоб не была видна работа ума. Работа ума убивает компанию.
Работа пусть будет видна у стоматолога.
В ответ на вашу шутку.
Ваша шутка произнесена сразу и тихо. Без обдумывания.
Шутите тихо. Чтобы все обратили внимание, должно быть плохо слышно. Но кто-то рядом с вами должен громко захохотать.
Ну как этого добиться, я уже говорил: у вас должно быть хорошее настроение. Для этого должно в семье быть хорошо, в стране быть хорошо, в городе не так все плохо, день — ясным, море — теплым, встречные — не хамы, милиция — не жлобы, желудок с утра молчит. Газеты не пришли. И с утра пошло.
Вы это уже проверяли в потном автобусе. Там уже кто-то вас пнул, чтоб вы не отвлекали его от давки.
Вечером, когда возле вас кто-то громко захохочет, он будет привлекать внимание. Чем вы тише говорите, тем он громче хохочет. У вас теперь нет забот привлекать всеобщее внимание. Он все сделает сам.
Ничто не вызывает такую зависть, как хохот. Ну может, деньги. Да, деньги.
Когда у вас есть деньги, вашим шуткам улыбаются все. Когда же у вас много денег, вашим шуткам все смеются.
Но деньги вызывают смех одобрительный, заискивающий, смех одалживающий или просто любящий смех.
Но не хохот. Хохот обижает мецената. Он понимает, что не заслужил такого, и ему чудится издевка. И всё. Денег нет. Хотя хохот есть.
Хороший смех вызывает хорошая шутка.
Долгий смех вызывает хорошая и веселая шутка.
А нарастающий до визга, до слез, до «у меня плохо с сердцем» — шутка, развивающаяся по спирали.
Для этого у вас должно быть очень хорошее настроение. Ну то есть в стране все хорошо, в городе все хорошо, в трамвае все хорошо, дома все хорошо, на душе все хорошо, а со здоровьем не просто хорошо, а очень хорошо, и коньяк должен быть хорошим, и жизнь интересной, потому что хохот нарастающий, визгливый до самых «не могу» вызывает уже не шутка, а ваша жизнь, заканчивающаяся шуткой.
Если вы хотите вызвать хохот с визгом, вы должны рассказать о себе. Тогда возле вас двое-трое будут падать, визжать, сгибаться, просить вас перестать. Тут уже все не выдержат…
Кроме того, кто шутил до вас — это наш враг. Он будет держаться до последнего. Он будет сидеть спиной и шепотом спрашивать: «Что он сказал?»
Но когда он развернется — все, ваша взяла. На его печальном лице вы прочтете вот эти слова: «Я не могу».
Шутите дальше. Вы должны сломить его. Нет-нет, вашей шутке он не засмеется. Его сломит хохот вокруг. Хохочут все, а он один печален.
Вот тут все скажут: он идиот. У него нет юмора. Это у того, кто веселил всех годами. Тут ваша взяла окончательно. Теперь шутить годами придется вам.
Ну для этого, как я уже говорил, надо всегда иметь интересную жизнь, быть в хорошем настроении, надо, чтоб всегда шло с утра, чтоб всегда собирались люди с юмором и чтоб у вас всегда было прекрасное настроение. Для этого должно быть все хорошо в стране. Инфляции нет. Случай холеры единичный, то есть ниоткуда заразился и никого не заразил. В городе сухо. На душе хорошо. Хорошо дома, то есть жена, которая пришла утром, заявила, что поняла, что любит вас и что такого мужчины, как вы, больше все-таки нет… Хорошо на работе. Хорошо на юге. Единственное, я не могу подсказать, как именно пошутить в первый раз. Ну это несложно решить на месте.
P. S. Да, чуть не забыл. Дома не шутят. Настоящий шутник — шутит на стороне. Дома он борется за существование. Любая шутка и одинокое веселье мужа указывают на наличие любовницы. Отсюда скандалы, слежка и испорченное настроение, а для вас, как шутника, это опаснее всего.
Определитель номера
С этими определителями номеров жить стало гораздо веселей. У меня звонок, милый женский голосок:
— Алле!.. Кто это?
— А это кто? — говорю я с напором.
— А вы мне звонили…
— Когда? — интересуюсь.
— А только что.
— Да?! И что же я хотел?
— Вы ничего не успели.
— Да.
— Вы, видимо, только позвонили.
— Да.
— А я не успела взять трубку.
— Да.
— Я положила телефон в прихожей, и, пока добежала, вы так быстро отключились.
— Да.
— Надо было чуть подождать. Вы для чего звонили?
— А у вас большая квартира?
— А у вас терпения нет?
— Да. Нетерпелив я. Так вы кто, девушка?
— А вы кому звонили?
— Ну вам же. А теперь вы мне.
— Нет, молодой человек, если вы звонили, значит, вы чего-то хотели.
— Да. Мы все чего-то хотим. Но я не звонил вам.
— Вот же ваш номер у меня высветился.
У нее такой милый голос.
— Да. Я звонил. Я хотел узнать, как вы живете. Куда ходите. Что с вами происходит вечером. Или сегодня, или завтра. У вас такой милый голос… Меня зовут Миша. Я вполне…
— А меня Катя… Я сейчас вам перезвоню.
— А как?
— Ну, у меня же есть ваш номер. Я с удовольствием посмотрю на вас.
— Хорошо, Катя, я тогда знаете что буду делать?
— Что?
— Ждать вашего звонка.
— А я расчищу сегодняшний вечер. И сейчас перезвоню.
Я ждал долго.
И еще чуть-чуть.
И понял.
Я же ей не звонил.
У нее высветился не мой телефон. Она просто ошиблась в наборе. Попала в меня.
И я не догадался. И она не догадалась.
И в этом мире цифр мы потерялись навсегда.
Не кричи «Прощай!»
У нас много дверей.
И когда кто-нибудь после обиды кричит: «Прощай, ты меня больше не увидишь!» — он еще появляется на веранде, видит меня в комнате, кивает, появляется у соседей, говорит: «Здравствуйте», врывается в туалет, говорит: «Ой!», появляется на кухне, его спрашивают: «Вам к кому?», вбегает на веранду, видит меня в комнате, плачет… Тогда я вывожу его на улицу, целую прямо в слезы и говорю: «Не кричи «Прощай!», пока не убедишься».
Смеркалось
А тут товарищ пришел — без кола, без двора, без денег, без семьи и без одежды.
— Ты так ничего и не достиг, — сказал он мне. — Берись за что-нибудь серьезное. Возьмем меня…
Его брать не хотелось… Кого угодно…
— Тогда возьмем тебя…
Взяли меня и выпили… И обсудили мои дела, мои несчастья, моих детей, мою жену, мой дом, просто потому что они были.
Хотели перейти к нему.
Не перешли… Он не представил предмета обсуждения…
Снова приступили к моим делам.
Пошли в кафе, продолжили.
К нам подсели… За нас платили.
Мы обсудили только половину моих дел.
Мешали. Целовали. Вспыхивали.
Спрашивали:
— Кто это?
Я говорил:
— Мой друг.
Я был весь в блестках от животиков.
— Так нельзя, — сказал он, очищая мое лицо от блесток. — Создай хоть что-нибудь серьезное… Ты гибнешь…
Я ему поверил. Он все прошел… Три дня я пил. Поссорился с женой. Тошнило… Сел за стол и написал: «Смеркалось…»
Потом валялся… Потом пил. Потом валокордин… Потом рассол… Потом отраву одной тетки с ведрами, потом был мануальщик с нехорошими руками, мял тело серое…
От «смеркалось» у меня мутилось, колебалось, и тошнилось, и рвалось… Другого начала так и не придумал…
Смеркалось… Темнело… Розовело… Валялось…
Когда интригами не мыслишь и никого не отравил, не убивал старух от пуза веером из автомата, не давил мужчин бульдозером, не писал сверху на толпу, не занимался сексом в людном месте — пустая жизнь. Ни вспомнить, ни продать.
Конечно, хочется не только выступать, но и руководить, и быть деловым, и строить, и производить, и обучать, лечить.
Но я-то, к сожалению, умею лишь одно.
И, к счастью, это делаю.
Другого нет.
И страдаешь.
И переживаешь.
И тянешься, и учишься, а не умеешь.
И сколько раз я начинал серьезный труд, я выводил: «Смеркалось» — и ждал слов.
Они не приходили.
Или: «Однажды голубым воскресным утром» — и снова ждал.
Уже дошел до стука в дверь.
То есть: «Однажды утром вдруг постучали».
Долго возился со словом «вдруг». Если стучат, конечно «вдруг».
Я уже доходил до фразы: «Знойное лето сменилось дождливой осенью» — и ждал, что подскажет этот необычный оборот.
Кроме продолжения: «Дождливая осень сменилась снежной зимой, прохожие скользили на работу. А на работе все замерзло. Только рассвело — давай смеркаться… То есть смеркалось весь день. Стало опасно… Федор взял разводной ключ и вышел на улицу».
Это уже опасно. Когда выходит Федор, всегда опасно. Даже когда он не выходит, а просто берет разводной ключ.
Сколько он этим ключом натворил… После его ключа не работает кран, телевизор, жена, сосед. Федор сел в тюрьму. Ключ перешел к сыну.
Федор сидит, я сижу. Ждем продолжения.
Смеркалось, мать его… По-прежнему… Нет, светало… Да, светало. Снежная зима сменилась холодной ветреной весной.
А Федор все сидит…
И правильно.
Принесли баланду — выпил.
Картошки вытряс в рот.
Сидит. Ждет, что будет дальше…
И я жду…
Ему хуже, он в тюрьме.
Пора освобождать…
Слова все не идут. Сюжета нет…
А он сидит…
Как я подумаю, что ему еще сидеть и ждать меня…
А я валяюсь на диване, жую, пью кофе, жду вдохновения — а он сидит.
К чертям!
Я так народу перебью невинного…
И эти тоже застыли в поцелуе в саду весной, когда смеркалось…
Уже светает, уже теплеет, а они стоят…
Я даже в их положение не хочу входить.
Столько суток в поцелуе — это ж потом не видеть, не хотеть, не целовать всю жизнь всех женщин…
А тут родители жены приехали… Да нет… Ко мне… Мы тут собрались за столом. А те стоят… А тот сидит. А автор пьет…
Не лезь в чужие судьбы… Пусть сюжетом им будет жизнь. И даст ее им женщина… Они сейчас и пишут, и рожают…
Опять смеркалось — хотя уже я в этом не уверен…
Не смеркалось, а реальный день клонился к вечеру, и солнышко сияло, и море синее, и крики отдыхающих, и все сияет празднично, а я пишу: «Смеркалось» — и тяжелею от натуги…
Ну, что дальше? Но!.. Вперед, кобыла… Ей от вечного «смеркалось» тоже тошно… И Федора бы надо выпустить, и тех двоих…
И ни черта…
Ну пусть стоят… А тот сидит… А автор спит…
Может, приснится… Берег. Ночь. Туман. Маяк. Весло. Багор.
И женщина, укутанная в шаль. Милиция. Патруль. Мужчина схвачен. Юноша в кустах. И на песке предмет, что утром будет найден студентом Гришей. От чего он и скончается…
Вот от чего?..
Вот от чего?
Опять смеркалось…
Всё невпопад!
Я читал стихи и отвечал на звонки.
Я держал трубку, я читал в трубку.
И вечный бой.
Покой нам только снится.
И пусть ничто не потревожит сны.
Седая ночь,
и дремлющие птицы
Качаются от синей тишины.
— Птенчик, почему же ты не звонишь?
— Почему я не звоню, я звоню.
Простите нас.
Мы до конца кипели,
И мир воспринимали, как бруствер.
Сердца рвались. Метались и храпели.
Как лошади, попав под артобстрел.
Чего ж ты замолчал?
Что, читать дальше?..
Почему не звонил? Что делаешь?
Ничего. Так…
Чего это ты странный такой?
Я не странный.
Нет. Ты странный. Что произошло?
Ничего.
Ты что-то скрываешь.
Нет, ничего, честное слово.
Ну, что ты мне скажешь?
Ничего… — Я прочел в трубку:
…Скажите… там
чтоб больше не будили.
Пускай ничто
не потревожит сны.
…Что из того,
что мы не победили,
Что из того,
что не вернулись мы?..
— Что ты там делаешь?
— Ничего. Просто…
— Я еду к тебе.
— Понимаешь… Я сейчас…
— Кто у тебя?
— Никого нет. Честное слово.
— Я тебе не верю. У тебя женщина.
— Нет, нет. Честное слово.
— Почему же ты не хочешь, чтобы я приехала?
— Почему я не хочу, я просто… Ну просто. Ну, я же читал тебе только что.
— Всё. Я еду.
— Ну Катя!
— Я еду…
— Приезжай…
Чужая душа…
Дар
Этот дар тебе от Бога…
Ты себя им можешь поддерживать и защищать.
Он освежает тебя.
Он вылечивает тебя.
Он делает тебя независимым.
Я не знаю, заслужил ли ты его.
Все, что ты приобрел и достиг, не стоит того, что имеешь с детства.
Через тебя говорят с людьми.
Тебе повезло. Ты сам радуешься тому, что говоришь.
Ты понятен почти каждому.
А кто не понимает, тот чувствует, и чувствует, что не понимает.
Перестань переживать и сравнивать себя.
Или переживай и сравнивай.
Ты и сравниваешь, потому что не понимаешь дара.
И не понимай.
Господи! Как ты проклинаешь свою мнительность, впечатлительность, обидчивость, ранимость.
Как ты проклинаешь себя за вечно пылающее нутро. Эту топку, где мгновенно сгорают все хвалы и долго горят плохие слова.
Как ты проклинаешь память, что оставляет плохое.
Как ты проклинаешь свое злопамятство, свой ужас от лжи.
Ты не можешь простить малую фальшь и неправду, а как людям обойтись без нее?
Ты же сам без нее не обходишься…
Как неприятен ты в своих нотациях и поучениях.
И как сражен наповал ответным поучением.
Как ты труслив в процессе и неожиданно спокоен у результата.
Как ненавистно тебе то, что ты видишь в зеркале.
Ты все время занят собой.
Ты копаешь внутри и не можешь перекопать.
Существует то, что волнует тебя.
И те, что волнуют тебя.
Ты так занят этим, что потерял весь мир.
Ты видишь себя со стороны.
Ты слышишь себя со стороны.
Ты неприятен окружающим, которым достается результат этой борьбы.
Ты внимателен только к тому, что нужно тебе.
Ты вылавливаешь чужую фразу или мысль и не можешь объяснить себе, почему именно ее. Как гончая, как наркоман, как алкаш, ты чуешь запах чьей-то мысли.
И ничего не можешь объяснить.
Ты молчалив и ничтожен за столом.
Все охотятся за тобой, а ты охотишься за каждым.
Но ты профессионал.
Они не подозревают, что твои одежды сшиты из их лоскутов.
К тебе невозможно приспособиться — ты одновременно приспосабливаешься сам. Перевитое вращение червей.
И этого требуешь.
И это ненавидишь.
Ты издеваешься над глупостью, над жадностью.
А кто сказал тебе, что это они?
И кто может существовать без них?
Ты их распознаешь по своему подобию.
Ты передразниваешь манеру собеседника вслух, делая его врагом.
Ты уверен, что разгадываешь обман, от этого обманут и бит сто раз на дню.
Тебе забили рот простым комплиментом и всучили, что хотели.
Не зная, что из всех этих несчастий выгоду извлекаешь ты.
Весь этот ужас дает тебе возможность писать и волновать других.
И весь этот ужас люди называют талантом.
Весь этот ужас переходит в буквы, представляешь!
Просто переходит в буквы, которые передают только то, что могут.
И вызывают ответы.
Хорошие сгорают мгновенно.
Плохие горят долго, сохраняя жар в топке, называемой душой.
P. S. Автор — единственный, кто может стать лучше, прочитав это!
Я и время
Главное для меня — истечение времени.
Хотя время пролетает не мимо меня, а сквозь меня.
Оно выхватывает куски.
Трудно пропускать сквозь себя время.
Как я был счастлив…
Я сказал другу:
— Давай сегодня выпьем. Сегодня понедельник.
Он сказал:
— Сегодня воскресенье.
— Сегодня понедельник.
— Сегодня воскресенье, — сказал он.
Разговор стал бессмысленным.
Я позвонил специалистам в университет.
— Да, — сказала вахтерша, — сегодня воскресенье.
Я пил. Я ел. Я был счастлив. Я выиграл у жизни один вечер.
Что нам надо?!
1. Вкусно есть и быть худым.
2. Мало работать и хорошо зарабатывать.
3. Быть любимым и не любить.
4. Видеть свои советы исполненными кем-то.
Пилотируем
Пилот должен быть молодым, а механик — пожилым.
Давнее правило авиации.
Вот я и говорю:
«Ребята, вы летите. Выворачивайтесь, сражайтесь, рискуйте, но за спиной у вас все должно работать надежно, бесперебойно.
Это буду я».
«Нас не так интересует истина…»
Нас не так интересует истина, как собственная проницательность.
* * *
Любовь и ненависть — одно и то же.
Потому что без этого человека жизнь теряет смысл.
* * *
Все лето в Москве погода винно-водочная.
Дождь. Туман.
Чем разгонять стихию?
Одним способом…
Ну, хоть научились.
А то самолеты облака какой-то гадостью посыпали.
Ну и толк? Людям-то что от этого? Какая радость? Хоть и солнце, а погода плохая.
А если целево против тумана примешь… Только четко и целево.
Тут и погода, и настроение…
И туман отступает.
* * *
Можно так пытаться утешить бездарного, что слово «успех» приспособить к этим графоманам.
И появляются определения.
* * *
Полный успех.
Подлинный успех.
Настоящий успех.
Проверенный успех.
Успех у интеллигенции.
Успех у народа.
Успех у критиков.
* * *
Открываешь кран с надписью: «Юмор» — оттуда черт-те что мутно-желтого цвета.
* * *
— Для меня, — говорила она остроумно, — лучше заплатить рубль и видеть вас только на сцене.
* * *
— Чтоб вы все знали, вторая жена — это протез.
* * *
Я не спокойный, граждане. Я молчаливый.
* * *
Умом Россию не понять.
Мозги здесь не помогут.
Здесь надо чем-то другим думать.
* * *
Есть люди, которые повсюду иностранцы. Это они — евреи.
* * *
Мир настолько тесен, что тот, кто умер, тоже недалеко отъехал.
* * *
Что женщина делает днем?
Она ждет вечера.
Что делает мужчина днем?
Он ждет ночи.
Что делает ребенок ночью?
Он ждет утра.
Раздайте им то, что они хотят.
* * *
Что можно делать восемь часов подряд?
Только спать и работать.
Кушать, пить, любить, танцевать — невозможно.
* * *
Я остановился на показаниях врача, утверждающего, что я здоров.
* * *
Вот ведь сатирики — святые люди: вроде у него все есть, а он все выступает и выступает. Что ему еще надо?
* * *
Советую жить не торопясь, плыть легкими облаками и в конце пролиться вот таким маленьким дождем.
* * *
Если спросят: «Что он пишет?» — скажите: «Тексты к размышлениям».
* * *
Кто-то сказал, цитируя меня: «Я не знаю, жив автор или умер. Это неважно».
«Важно, важно! — закричал я. — Очень».
* * *
Мне не идет всё, поэтому покупки не вызывают затруднений.
* * *
На самом деле мой талант в том, чтобы не говорить те шутки, что вертятся у меня в голове.
* * *
— Он не писатель!
— А чего же он пишет?
— Он не пишет. Он доказывает, что он писатель.
— Кому?
— Врагам.
— Разве им можно доказать?
— Нет.
— Тогда у него много работы.
* * *
Я сова.
Ободряюсь к вечеру.
Ем ночью.
К старости взбодрюсь окончательно.
Гуляйте, совы, ночь близка!
* * *
Да нет… Чего хотел, того добился… Но как мало хотел?!
* * *
Этой ночью мне приснилось, что я пою.
Просыпаюсь — полная квартира людей.
А я-то петь не умею.
Такой конфуз был.
* * *
— Вы такой талантливый. Мы вас так любим. Как жаль, что вы уезжаете.
— Да нет — я только что приехал.
— Ну что ж… Да, жаль, жаль… Счастливо.
* * *
Блеск фальшивых драгоценностей, фальшивых улыбок, фальшивой доброты, фальшивой заботы, фальшивых цветов…
Ура!
Артисты приехали!
Истории вкратце
Какой кошмар!
Он сидел, смотрел телевизор и кричал:
— Тьфу! Ерунда! Ну, чушь!
И смотрел.
— Ну, гадость!
И снова смотрел.
— Какой кошмар! Это издевательство!
Он выключал и включал.
— Ну нельзя же так. После криков «Я счастлива» — она попадает в аварию. После «Мы счастливы» — война. Война возникает, когда нужно. «Ты только будь жива, мама», — умоляет сын. Она, конечно, тут же умирает.
— Ну нельзя же так. Это же гадость! — кричал он и выключал, и включал.
Это действительно была гадость.
Но дома было еще страшнее.
«Девушка лет тридцати…»
Девушка лет тридцати, хороших родителей.
Сама зарабатывает.
Не была замужем.
Сосед предложил:
— Давай сосватаю.
Пришел с товарищем.
Она с утра готовилась. Прическа. Стол.
Они выпили. Стали говорить о работе. Распалились.
Ушли с трудом.
Он ей предложил другого.
Опять прическа. Стол.
Говорили о работе.
Ушли с трудом.
Так сосед с друзьями пил месяц.
Пока их не разоблачили.
Дружба
Оба грязные.
Ободранные.
Два скелета.
В мазуте, в тряпье.
Два друга.
Автокран и крановщик.
От автокрана остались: голый мотор, трос, стрела, крюк.
От крановщика: румынские босоножки, трусы, нос, майка и одна ветошь для карбюратора, рук и лица.
Оба работают.
Оба обожают друг друга.
Крановщик сидит прямо на механизмах. Кабина сгнила, как зубы у хозяина.
Чем один жует, а другой поднимает — неизвестно. Никогда не видел, чтоб из выхлопной трубы у одного из них шел непрерывный огонь.
Полчаса его друг бегал — тушил траву, ящики, но не глушил.
Одежды на обоих никакой.
Жара. Рев.
Оба взяли выходной.
Постояли день.
Один влез, второй завелся.
Стали нормально работать.
Строят в Одессе.
Частный отель. «Дель Мар» называется.
Кто первый
Что касается приоритета.
С фотографии перечерчиваем шведский гидромотор.
Перечертили, но не могли понять, что там за загогулина такая.
Через два года после того, как насос не работал, догадались, что это клапан.
По журналам что-то крали у англичан.
Улучшили все материалы, достали дефицитные металлы, усовершенствовали конструкцию, а он не работал.
Недаром Сталин приказывал тем, кто копировал «В-29»: «Только ничего не совершенствуйте, копируйте до последней дырочки, иначе расстреляю».
Наш самолет летал под названием «ТУ-29».
Свободу Ж…
В Одессу был назначен новый секретарь обкома.
Козырь. Имя не помню.
Вдруг я был приглашен на беседу Козырем, как бы поклонником.
Мне была сказана редчайшая фраза: «Какие проблемы, товарищ Жванецкий?»
Вы догадываетесь, что значит эта фраза, какие последствия для всей жизни.
И когда еще вам повезет услышать такое от хозяина области.
И вот я, вместо того чтобы просить проволоку, столбы, телефон, квартиру, что-то конкретное и понятное для секретаря, я попросил свободу.
Тихо, робко… не для всех.
Для себя.
Он при мне записал в перекидной календарь: «Свободу Ж…»
Записал где-то на конец недели с шестнадцати тридцати после встречи с передовиками производства.
Потом он пропал надолго, фигурируя повсюду.
Потом я его встретил на концерте, с трудом к нему пробился и спросил: «Как там мои дела?»
Он сказал, что не забыл, вот пройдет пятидесятилетие, вот пройдет съезд компартии, вот пройдет пленум ЦК, вот пройдет отъезд-приезд и слет…
И тогда немедленно.
И что он помнит, и чтоб я не забывал.
И уж если он записал…
И хотя сейчас как раз с этим тяжело…
Но «я догадываюсь, что вы значите для города…»
И я уходил окрыленный, и я ждал, ждал, ждал, как жду. Как ухожу от них окрыленный…
Еще бы… Не отказал.
Мастера!
Задом тушат свет
Мы в одесской квартире, когда принимаем знакомых, раздвигаем стол.
И когда все сидят, протискиваясь, дамы задом тушат свет.
Зина прошла — потух.
Галя прошла — потух.
Циля прошла — навсегда потух.
Соня прошла — горит.
— Софочка, поздравляем, вы похудели…
Я говорю маман:
— Давай еще к стене придвинем, пусть спортом занимаются.
Приезжий в Одессе
— Где у вас почта?
— Пошлите со мной.
— У меня письмо.
— Пошлите со мной.
— Откуда вы знаете куда?
— Пошлите со мной. Я знаю куда.
— Я по почте хотел.
— Да нет. Пошлите со мной.
— Не пошлю.
— А как же вы узнаете, где почта?
«Сидим, смотрим ТВ…»
Сидим, смотрим ТВ.
Там следователь звонит в дверь.
Мама говорит:
— Слушай, звонок, как у нас…
Тот опять звонит.
— Ну точно наш звонок.
Там следователю открыли, а у нас звонки продолжались. Когда мы открыли, в двери торчала записка: «Как вам не стыдно!»
«В воскресенье. Зимой…»
В воскресенье. Зимой.
Она собрала все деньги.
Положила в кошелек, кошелек в сумку, сумку в кошелку.
И пошла на толчок.
Давка страшная.
Мужчина продает сапоги.
Она хотела купить дубленку, но сапоги очень хороши.
Она их примеряет.
Надевать трудно.
Кошелка под мышкой.
Он говорит:
— Ну давайте, я подержу.
Она ему:
— Что вы. У меня здесь деньги. Я дубленку ищу. Я не могу доверить.
Он говорит:
— Ну вам же неудобно. Я же стою здесь. Интеллигентный человек.
Она после долгих колебаний дает ему кошелку.
Придерживает ее рукой.
Надевает сапоги.
Поднимает голову — его нет.
Ужас!
Убитая горем женщина в этих проклятых сапогах, которые стоят сто пятьдесят, а в кошелке было восемьсот, возвращается домой.
Дома муж.
Она садится одетая за стол.
Муж говорит:
— Как же ты купила сапоги, ты же забыла дома кошелек?!
«В Одессе летом все спали во дворах…»
В Одессе летом все спали во дворах, а воры с них снимали одеяла.
Тогда один из жильцов по прозвищу Янкель Хухым положил рядом с кроватью ломик.
Он проснулся без одеяла — от удара ломиком по ногам.
«В Одесском областном сумасшедшем доме…»
В Одесском областном сумасшедшем доме проживал больной, который все время пел: «Не нужен мне берег турецкий…» — и останавливался.
«Не нужен мне берег турецкий…» — и останавливался.
Его долго лечили. Объясняли, что там еще есть слова.
Наконец вылечили.
Через некоторое время его доставили этапом с турецкой границы и снова поместили в сумасшедший дом.
«В автобусе № 135 битком…»
В автобусе № 135 битком.
Едет мрачный народ после работы.
Вдруг водитель заговорил с пассажирами нежно и шутливо:
— Ну, какая будет следующая остановка, кто догадается?
— Лесная, — ответил ребенок.
— Правильно, Лесная. Выходите осторожно: на остановке гололед. Ногами раскатали снежные кочки.
Это было так непривычно. Люди улыбались.
Кто-то открыто. Кто-то скрывая. А кто-то опустил лицо в книжку. И улыбался себе в книжку.
И так стало тепло в автобусе.
И люди заговорили вдруг между собой.
Заговорили о том, что скоро Новый год.
И шампанское дорогое.
И скоро праздник. И кто-то засмеялся.
А кто-то сказал:
— Нет, девушка, это вы напрасно…
— И откуда вы знаете? Может, и мне туда же.
А кто-то сказал:
— А здесь будет баня.
А кто-то сказал:
— Вот сейчас бы — эх!
— Эх, — сказали, — так ведь ванна.
— Разве ванна — это баня?
— Баня — это праздник.
— Баня — это коллектив.
— Баня — это свобода.
— Баня — это мужики.
— В баню идешь одним, выходишь другим.
— А здесь — автобус…
— Да, а баня будет. Лужков сказал — значит, будет.
А мне раньше. Я поднялся и посадил на свое место женщину.
Она была не одна, а с двумя кошелками.
И уговорила, вот уговорила меня на ее кошелки поставить тяжелый портфель.
Так мы и наградили друг друга и ехали — кто 20, кто 25, кто 40 минут — без злости и подозрений.
Каждый может стать артистом, когда люди уже собрались.
«Мой друг Аркадий очень умен…»
Мой друг Аркадий очень умен.
Пришла девушка чинить слуховой аппарат для бабушки.
Девушка была очаровательной.
Мой друг был виртуозом.
Он починил аппарат специально на два дня.
В четверг к шести мы ждали ее снова.
Он ремонтировал.
Я говорил.
После третьего свидания мы пошли в ресторан.
«Он ей сказал…»
Он ей сказал:
— Вы мне нравитесь.
Я могу на вас жениться.
Но при условии: вы перестанете красить брови и губы.
Вы расстаетесь со своими подругами.
Родители к вам могут приезжать только в заранее согласованные сроки.
Вы приходите в наш дом со своей посудой, так как мой отец религиозен.
Вы поняли мои условия?
— Да. Но вы мне не нравитесь.
— Как?
— Даже не знаю. Не нравитесь.
— Так, значит?..
— Конечно…
— А как же?.. Мы же…
— У меня были какие-то желания. Теперь их нет.
— Ну, может быть, насчет посуды я был излишне категоричен.
— Нет. Все правильно.
— И насчет родителей можно как-то согласовать.
— А помада?
— Ну, в сущности, не страшно.
— А то, что вы мне не нравитесь?
— Ну, это исправимо.
— Вот и исправляйтесь.
И ушла.
«Он все время говорил в рифму…»
Он все время говорил в рифму.
Плевался, негодовал.
Но ничего не мог сделать.
«Забота моя такая. Работа моя такая. Жила бы страна родная. А я уже как-нибудь. Приходите, приносите, не забудьте, уносите».
Как он проклинал себя, но исправиться не мог.
И, что интересно, стихи у него не получались.
«Он ей очень нравился…»
Он ей очень нравился.
Она позвонила ему и сказала, что у нее есть два билета в театр.
Билеты сейчас дорогие.
Он пошел с ней.
У театра она сказала, что пошутила, что нет у нее никаких билетов.
Он честно сказал:
— Вас сейчас оставить или проводить куда?
Она сказала: «Оставьте сейчас».
И он ушел.
А билеты у нее, конечно, были…
«Телеграмма и муж пришли одновременно…»
Телеграмма и муж пришли одновременно.
Жена читает телеграмму:
«Приехать не могу! Встречать не надо. Не знаю, когда выеду. Тут такое произошло. Я не вернусь. Устраивай свою жизнь. Успокой детей. Андрей».
— Как хорошо, что ты приехал. А когда ты послал эту телеграмму?
— Не обращай внимания.
— Ну, слава Богу.
«Она любила задавать сразу несколько вопросов…»
Она любила задавать сразу несколько вопросов.
Он ухитрялся отвечать.
— Ну где ты? Как ты? Что с тобой? С кем ты сейчас? Как мама? Где Митя? Почему не звонишь? Как погода? Много ли людей в Аркадии? Как музыка?
— В Одессе! Так же. Ничего. С той же. Приболела. В спортзале. Через день. Пасмурно. Не так много. Ревут, сволочи.
Она долго пыталась соотнести ответы.
Потом говорила «тьфу» и бросала трубку.
Так он ее перевоспитал.
«Они встретились случайно…»
Они встретились случайно. Прошли.
Стали оглядываться. Улыбаться.
Опять подошли друг к другу. Улыбаются.
— Где я вас видел?
— Вы арестованы.
«По утрам я и он читали газеты…»
По утрам я и он читали газеты. Прочитав газеты, брались за книги.
Потом я писал. Он решал кроссворды.
В час дня мы обедали.
После обеда спали.
Я у себя.
Он у себя.
Хотя ему было неудобно.
Дело в том, что я был в санатории, а он сидел в кабине крана напротив, и ему страшно мешали рычаги. Все это происходило в советское время отдыха. Санаторий был имени Орджоникидзе.
А стройка называлась «Ударный труд».
«Позвонил он как-то себе домой…»
Позвонил он как-то себе домой 156-86-32. И в шутку спросил:
— Жванецкий дома?
Женский голос ответил:
— Да. Сейчас позову.
Он побелел.
Ему ответили:
— Да. Я вас слушаю… Алло…
— Э-это Жванецкий?
— Да. Что вам?
— Ничего. Я насчет текста для выступления.
— Завтра позвоните в одиннадцать.
— Хорошо.
На завтра тот от встречи отказался, но монолог прислал по электронной почте. Монолог явно в стиле. И, что самое страшное, очень неплохой.
«Теперь нас двое», — подумал он и записался на прием к психиатру.
«Как я умирал на одном концерте…»
Как я умирал на одном концерте.
Я на сцене.
В первом ряду пара.
Он и она.
Я начинаю говорить — они начинают говорить.
Я замолкаю — они замолкают.
Я им шиплю: «Замолчите!»
А они и после этого говорят.
Я чуть не заплакал, испортил все произведения, проклял все на свете, ушел со сцены, спросил: «Кто это?»
Мне сказали: «Это иностранец с переводчицей».
Неловкость
Что такое неловкость? Я хотел бы вам рассказать. Он подошел ко мне в Сан-Франциско в ресторане, в красивом костюме, в галстуке. Обаятельный. Интеллигентный, богатый, молодой. Боже мой!
— Я обожаю вас, — сказал он мне, а не я ему. — Я с двенадцати лет вас слушаю. Я вырос на ваших произведениях.
— Ну приходите на концерт, — сказал я, а не он.
Господи! Как он скис, Господи!
— Да? А когда? Сейчас я запишу… У меня нет ручки…
— Вот у меня…
— Сейчас…
Мы разошлись, как и сошлись.
«Он подсел за столик…»
Он подсел за столик, где сидела симпатичная одинокая девушка над чашечкой кофе.
Он был примерно моего возраста, примерно моего роста, звали его примерно так же, и говорил примерно как я. Ничего нового он ей не предложил.
Он угостил ее вином, шоколадом.
Они познакомились.
Он заказал что-то еще и еще что-то и спросил телефон.
Она неожиданно громко продиктовала свой телефон, и свое свободное время, и когда и куда она выезжает, и где остановится, и как ее зовут. И где ее искать.
Он обернулся.
Еще человек пять записывали эти данные.
Ему опять стало тошно, потому что он опять заплатил за всех.
— До свидания, Мариночка, я пойду.
— Вы не записали мой телефон.
— Я у кого-нибудь перепишу.
И он опять ушел.
«Рассказ начальника Херсонского порта…»
Рассказ начальника Херсонского порта.
Когда я еще был маленьким инженером, меня направили в министерство выбивать деньги на строительство жилого дома для портовиков. Я набрал две полных сетки рыбы: тараньки, балыка, копченых, вяленых лещей — и сетку коньяка «Каховский».
Приехал в Москву. Остановился у знакомых и утром пошел в министерство.
Сел в садике у Большого театра, раскрыл кошелку — Господи! Рыба червями покрылась!
Я стал перебирать.
А вокруг народ собрался.
— Не продаешь?
Я кричу:
— Нет!
Разгоняю.
Одни сменяют других.
Перебираю рыбу и разгоняю людей.
Перебрал. Пошел в министерство.
К замминистра. Такая мощная фамилия на дверях.
Встретил главного инженера ЧМП Енгибаряна:
— Что у тебя?
— Рыба.
— Ты с ума сошел! Сиди!
Я сел… Он вошел… Выходит:
— Заходи.
Сидит зам с тремя очками на столе.
Для чтения, смотрения и разговора.
— Что у тебя?
— Да вот жилой дом…
— В кошелках?!
— Рыба. Коньяк.
Нажал кнопку:
— Скворцов и Беляев пусть зайдут ко мне.
Ну, думаю, милиция…
Вошли два здоровенных бугая.
— Что у вас у руках?
— Рыба.
— Раскройте!
Я ни жив ни мертв.
Открыл.
И началось.
Они пьют. Я чищу и подношу.
Через два часа — гора шелухи и пять пустых бутылок.
Этот берет очки для чтения.
— Чего хотел?
— Деньги на строительство жилого дома.
Кнопку нажал.
— Клава! Найди ему пятьсот пятьдесят тысяч.
Она ушла.
Пришла.
Дает бумажку.
Я только в Херсоне и рассмотрел ее — шестьсот шестьдесят тысяч.
А вот и дом. Слева. Мы как раз проезжаем…
«Он присылал ей письма…»
Он присылал ей письма.
Он часто уезжал.
Он все время в разъездах.
Письма с разных концов страны.
Мой друг Чиж.
Он рассылал друзьям.
Они пересылали ей.
Они жили счастливо.
Пока он не умер.
И умер, кстати, на руках любящей семьи.
А письма, к сожалению, приходят.
«Посмотрела на часы…»
Посмотрела на часы:
— Ой! Уже десять. Что скажет мама?
И тут же успокоилась.
Через час опять случайно посмотрела:
— Ой! Уже одиннадцать, что скажет папа?
И успокоилась…
Как только ее взгляд падал на часы:
— Ой! Уже шесть! Что скажут на работе?
Крики повторялись каждый час. Потом она забылась легким, праздничным, дачным сном.
«Они лежали…»
Они лежали.
Вдруг звякнул звонок.
— Муж!
Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.
Он, полуодетый, выглянул на лестничную площадку с носком в руке.
Никого.
Он облегченно обернулся.
В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.
Двое с носками в руках.
Тот приехал ночью домой.
Хотел незаметно войти.
Этот хотел незаметно выйти.
20 лет прошло.
Ужас в его сердце до сих пор.
«Мама! Сижу пост ГАИ…»
«Мама! Сижу пост ГАИ, тридцать девятый километр Оскоярве. Телеграфируй пять пятьсот. Машину угнали. Все здоровы. Целуем, Миша, Витя, лейтенант Васильев».
«Я стоял посредине пустыря…»
Я стоял посредине пустыря в Ульянке и рассматривал закат, и вдруг осторожно постучали в спину:
— Разрешите пройти!
— Пожалуйста, — я отодвинулся, и он прошел, с трудом сохраняя вертикальное положение.
«Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…»
Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…
И даже наш Президент.
И даже олигархи.
И даже железнодорожники.
И даже генералы.
И даже депутаты.
И когда одно ведро воды кричит на другое:
— Ты не та вода! Ты живи среди своих!
— У нас вода другая!
— Понаехало чужое Н2О…
А если вода из нас выйдет, останется 20 кг сухих костей, которым все равно, где валяться и кто на них будет валяться после нас.
Маленькие домашние
Песик японский пекинес умер от инфаркта, когда перед ним внезапно открыли зонт.
Он увидел мир в черном цвете.
* * *
Купили попугая.
А в доме была кошка Санта-Барбара.
Персидская, очень добрая и спокойная.
Попугай скончался в клетке.
Она лежала наверху.
Он внутри скончался от инфаркта.
* * *
Другой попугай стучал клювом в зеркало, кричал: «Программа «Время» — и хохотал: — Ха-ха!»
Скончался от инфаркта.
* * *
Наша кошка Фелиция, преданная, но мрачная красавица, принесла Наташе в постель половину мышки.
Я думаю, лучшую половину.
Она очень любит Наташу.
И не могла понять, отчего шум, гам, беготня.
Она шептала:
— Позвольте! Извините. Неужели после колбас, сосисок вам не хочется чего-то свеженького? Это деликатес.
Все кричали:
— Забери! Унеси!
— Ох, — вздохнула Фелиция. — И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.
— Убери немедленно, гадкая тварь!
— Да уберу, уберу! — говорила Фелиция. — Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты ее поймай! Подежурь с мое, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с соленым огурцом во рту.
Отойди. Дай пройти.
Дикари!
* * *
Можно ненавидеть друг друга. Можно входить в метро, не глядя друг на друга. Можно ехать в вагоне, уткнувшись в журнал.
Но стоит запищать десяточку голосков в корзинке у девушки.
Стоит заглянуть туда…
А там, прикрытые сеточкой, копошатся желтенькие, как солнышко, цыплятки.
И все перестанут думать о себе.
И все скажут: «Цып-цып-цып!»
И просветлеют.
И никто не спросит, куда их везут, чтоб тактично не испортить себе настроение.
* * *
У меня живет паук по имени Исаак.
Работяга.
Поставишь ведро — тут же привяжет к умывальнику. Письменный стол — к трубе.
Сковородку — к газовой духовке.
Меня привязывает к стулу и письменному столу: «Сиди, пиши, чего ты носишься!..»
Исаак… Хозяин!
Тишка-Тихон-Тишка
Огромный черный грязный одесский кот.
И Фелиция — москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.
Ее берут в Одессу на лето.
Тихон — местный бабник.
Кот со стальными нервами.
Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.
Он влюблен в холодильник.
Он трется возле него.
Он нежно мяучит:
— Давай заглянем… На секундочку… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску. Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную. Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем — есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на нее внимания.
Фелиция с подоконника:
— Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил? Эта жадина? Ненавижу. Эти одесситы — такие лжецы, предатели, хитрюги… Мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот — посмотрите на его зад. В паутине. И смотрите, что с ним творится!
Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете — протер…
У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.
Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошел вон!
Отвратительный мужик! И запах от него…
Пш-ш-ш! Пошел вон!
Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его видеть не могу.
Всё! Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.
Сосиску он подбросил!..
Не давайте ему ничего. Я сама видела — он спит с собаками! Вот пусть и жрет их кости!
Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню — «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат — «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…
Собака Даша
Собака Даша у нас страдает.
В будке, на цепи, на проволоке.
Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.
Ночами воет. Будит. Беспокоит.
Встал я утром. Пришел утром к ней.
— Ты чего воешь по ночам? — спросил я Дашу. — Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?
— Душа болит.
— Вот не знал, что у собак душа.
— Но мы же воем.
— А мы хохочем.
— Я думала, что это лай.
— Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…
— Нет, — сказала Даша. — Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?
— Боюсь, что да!
— В мои-то годы?
— Боюсь, что нет!
— Что же ты всего боишься, босс?
— Я каламбурю, пёс.
— А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот что ты сделал со мной, мой хозяин.
— Снять ошейник?
— А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…
— А я и не знал.
— А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смотри… А вот так надеваю…
— Значит, и сбегать не хочешь?
— Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром — не могу, не могу… Я не могуууу…
— Ты выть мне перестань, собака.
— А ты теперь прикинь: мне сколько?
— Год примерно. Это много?
— Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?
— Ха!
— Нас было шестеро. Нам было хорошо.
— Ну, вам и есть там было нечего.
— Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?
— Ха…
— И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.
— Хочешь назад?
— Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…
— Ты всем мешаешь.
— Ну выгони.
— Ты успокойся.
— Я спокойна.
— Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.
— Лучше его сюда.
— Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет! Молчи… Молчи…
Я вышел и сторожу велел ей затянуть ошейник.
«Как страшно развит в человеке…»
Как страшно развит в человеке хватательный инстинкт, сколько мужчин падают в магазинах во время примерки брюк.
Теряют равновесие, падают, ломают головы.
Казалось бы: выпусти брюки из рук, наступи.
Не выпускает, прыгает, прыгает, падает, ломает кабину, валяется голый среди зала.
Но брюки держит стальной хваткой.
Не в силах руки разжать.
А мы хотим, чтоб он о стране думал.
* * *
Граждане, если хотите спросить вопрос, можете спросить, а пока прослухайте объявление.
* * *
По-советски: в первой половине жизни глотать все оскорбления, во второй отвечать на них.
* * *
Хорошо пить.
Хорошо не пить.
Хорошо кушать.
Хорошо не кушать.
Хорошо путешествовать.
Хорошо не путешествовать…
Может показаться, что вообще все хорошо?
* * *
— А река Сена в Париже есть?
— А как же!
— Значит, правильно говорили.
* * *
Алло! Вы куда звоните?.. Нет. У меня 292-28-55, а вы попали 292-28-45. Перезвоните.
* * *
Что значит «вежливость» в Одессе.
Он заглянул во врачебный кабинет. Там группа врачей делала даме укол в ягодицу.
Он сказал ей потом:
— У вас прекрасное лицо!
* * *
Мой друг в Одессе пришел домой в шесть утра.
Тихонечко стал раздеваться.
Но жена-то проснулась:
— Аркадий, ты что, только что пришел?
— Ты с ума сошла, я иду за молоком для ребенка.
Оделся и вышел.
* * *
Крик на базаре:
— Ну что вы?! Они ее с таким удовольствием едят и дохнут. Смотреть приятно.
— Вы о ком?
— О тараканах.
* * *
Оркестр, альт, Башмет.
Октябрьский вечер.
Октябрьский зал.
Мужчины и женщины.
Соединяются в музыку.
И распадаются после музыки на женщин с длинными и короткими ногами, на мужчин лысых и кудрявых, на начальников, отдающих приказы, на оркестрантов, пакующих свои вещи, и на Башмета, дрожащими руками собирающего инструмент.
* * *
По телефону женский голос:
— Привет! Как живешь?
— Прекрасно!
— Ой! Простите, я не туда попала!
— Туда-туда! — закричал я, но она повесила трубку.
* * *
Он попросил подписать мою фотографию: «Только напишите — Олечке от Аркадия».
Мысли бегут
Мысли бегут
Что с мыслью?
Не появляется!
Ощущения возникают, недомогания есть, походка видна.
Мысль не появляется.
Когда-то они пробегали по две-три хорошего размера и упитанности.
Не появляются.
Сижу там же. Смотрю туда же.
Терпения не теряю. Жду. Думаю о жизни.
Мыслей нет.
Думаю о смерти.
Никого.
О войнах между людьми.
Проскочила. Маленькая, банальная: «Как только кто-то говорит: «Это моё», так начинается».
Еще одна проскочила: «Просто грабят».
Еще одна пронеслась: «Всегда всё просто. Пьют, насилуют, убивают. Придумали врага, придумали друга и получают удовольствие с риском для жизни».
Еще одна проскочила: «Как всё просто. А как всё представлено!.. А просто получают удовольствие от войны».
Еще одна маленькая метнулась: «Кто-то на этом же крупно зарабатывает. Даже если не деньги…»
Не бог весть какая мысль.
Но кто-то крупно обогащается.
Как всегда, на святом, как всегда.
Эти воюют, потому что эта земля была в двадцатом ихней.
А другие воюют, потому что она в девятнадцатом веке была ихней.
А в восемнадцатом — не ихней.
А в семнадцатом — ихней.
Но в шестнадцатом — нет.
Дошли до пятнадцатого и начали врать:
— Мы — коренные. Вы — оккупанты.
— Нет, мы — коренные, вы — оккупанты.
Каждый был коренным, и каждый был оккупантом. Кто сегодня коренной, выяснится только на войне. Убитых много, а прояснения нет.
Еще надо пару тысяч прибить.
Должно выясниться.
Страдает мирное население, которое и воюет.
Это же надо, с какой радостью ввязались.
— На чьей территории идет война?
— На нашей.
— Но она была нашей.
— Вот тогда и надо было воевать.
— Ничего, мы сейчас повоюем.
Воевать никогда не поздно.
Разошлись. Начали.
— Победа будет за нами.
— Ни хрена.
— Будет-будет.
— Ни хрена, ни хрена.
— Та-та-та-та-та-та.
— За что папу? Папу за что? Отомстим. Сынок, отплати.
— Отплачу, папаня.
Отплатил. Теперь избегает людных мест.
Еле-еле проползла очень старая мысль: «Почему всё так тупо?»
А с другой стороны, как быть, если тебя оскорбляют?
Упорно и долго.
Бить или не бить?
У кого-то не выдерживают нервы, и мы возвращаемся к мысли о выяснении кто коренной.
А тут еще древние напутали.
Мотались с места на место вслед за скотами впереди ледников.
Кто же тут жил?
Не верю, чтоб люди в Москве искренне бились за Шикотан, как когда-то «Руки прочь от Зимбабве!» или Никарагуа.
«Отдали им нашу Германию. Отдали им нашу Польшу. Теперь отдадим им наш Шикотан?»
Кто же это может столько заглотнуть?
Лежу, вцепившись в одну шестую часть земного шара: «Моё!»
Да продай ты подороже, ты ж вон вещи из дома продаешь, когда жратвы нет, а когда выпить хочешь — рубаху снимешь.
Что ты мне рассказываешь, какой ты патриот.
Бандитов в квартиру жить пускаешь, когда выпить нечего.
Что тебе те острова?
Договорись конкретно, возьми, что тебе надо, и отдавай их.
Всю жизнь в империи жил.
Всю жизнь из столицы колбасу возил.
Всю жизнь гнулся перед начальниками.
Опять они полезли на шею.
«Голодай, а не отдавай!»
Ни нефть, ни лес, ни пустынные острова.
«Родину распродают!»
Да! Родину мертвецов.
Хорошо, кто-то бородатый просчитывает, на чем капитал поиметь можно.
Опять простенькая мысль, шустрая:
«А девушки все деловые.
А мальчики все деловые.
А женщины все деловые.
А дикторши все взбудоражены.
Хотя, говорят они, кое-где хорошо, но всем плохо.
Хотя кому-то, к сожалению, хорошо».
А мысль опять простая: «Если движемся, это чувствуется по желудку».
Если движемся.
А мы всем миром порешили двигаться, вырваться, наконец, из пункта А и прибыть, наконец, в пункт Б, где легче со жратвой и одеждой.
И если мы движемся и кончаются запасы, так что же: останавливаться, или назад поворачивать, или вперед идти?
Каждый гусь знает — вперед.
До места лететь надо.
Не поворачивают гуси и рыбы.
Вперед. Сзади мы своих мертвецов похоронили.
Живые хотят вперед.
Для детей, для женщин, для матерей, которые светлого дня не видели, для рабочих, для крестьян, для больных и здоровых — надо вперед идти.
Тем более что мы все знаем куда.
Тем более что там уже много людей живет.
Правда о себе
Как узнать правду о себе? У кого?
Спросить у тех, кто тебя любит? Они разве скажут правду о тебе?
Они же тебя любят.
Значит, надо искать тех, кто тебя не любит.
Да что же их искать?
Их полно.
И что они тебе скажут? Разве это будет правда о тебе?
Они же тебя не любят.
Значит, те, кто любит, не скажут правды о тебе и те, кто не любит, не скажут правды о тебе.
Остались те, кто не знает.
А что они вообще могут сказать?
Как их можно спрашивать?
Они же тебя не знают.
Как же узнать правду о себе?
А как жить, не зная правды о себе?
А как все живут?
Каждый так и живет, не зная правды о себе. И умирает от другого.
Что удивительно — умный…
Все время слышишь: мы тут разговаривали с этим певцом, и, что удивительно, — умный парень.
Оказывается, чтобы это узнать, нужно, чтобы он перестал петь хоть на минуту.
Зачем же он поет, вызывая у всех уверенность, что он дурак?
Сорок лет — и ни одного умного слова со сцены. Только дома.
Это ж надо попасть к нему домой.
А кто ж попадет, не зная, что он умный? Кто захочет рисковать?
Удивительно, почему не хотят говорить с дураками?
Но они же должны с кем-то говорить?
Его скорее выберут в губернаторы, чем пригласят в гости. Представьте, зашел губернатор или премьер.
— Мы вот тут газ проводим.
— Да. Хорошо.
— А хорошо будет с газом?
— Да. Хорошо.
— А если асфальт положим?
— Да. Тоже хорошо.
— Потом будем телефонизировать.
— Ну… Хорошо…
— Так вы своим городом довольны?
— Чего?.. Да… Тут… А как же…
— Может, жалобы есть?
— На кого?
— Вообще…
— Чего вообще?
— А вам до поликлиники далеко?
— Далеко.
— А если болеете?
— Далеко.
— Я слышал, есть пожелание построить здесь поликлинику.
— Да.
— Что да?
— Ну да.
— Город же большой?
— Большой.
— Ну легче станет.
— Кому?
— Вам легче.
— Чего легче?
— Ну жить…
— Ну жить?
— Жить, чем раньше, легче станет?
— Чего легче?
— Вы где работаете?
— Да здесь…
— Довольны?
— Чем?
Разговор двух идиотов по приговору избирательной комиссии.
— Вы тут счастливы, коряки, на побережье?
— Кто?
— Вы.
— Как это?
«А я говорил с губернатором, и, вы знаете, что удивительно, — умный человек».
— Да?.. — И все обалдели.
— А как же! Умный.
Главный его враг тот, кто вспомнит, что он обещал.
«Они ненавидят наш регион, наш город», — кричит он.
Как будто можно ненавидеть Тихий океан…
Теперь надо его слушать.
Опираясь на микрофон, как на костыль… Зовет!
Куда? Куда нас зовут? Себе в подчинение.
И как просто ловит. Бабе по мужику. Мужику по бутылке. Маме по папе. Папе по маме. Детям по квартире. Офицеру по танку. Капитану по зарплате.
Где ж он все это возьмет?
Он же не говорит: «Выберете меня, будете вкалывать без выходных».
Он говорит: «Дам».
И все говорят: «Дай!»
А кроме группы «На-На» дать нечего…
Дай… Дай… «На-на»!..
Один поет, а все без денег.
Но с фонтаном.
Вот и результат.
Целую всех. Как увидите, за кого я, присоединяйтесь!
Я и буду во всем виноват.
Ослы
Как добиться увеличения поголовья ослов?
Чем их кормить?
Сколько их у нас сейчас и сколько должно быть?
Неверно говорят, что с появлением машин ослы стали не нужны.
Осел крайне неприхотлив. Физически силен. Его кожа идет на барабаны.
Он тянет столько, сколько на него положат.
Но к каждому ослу нужен человек, чтобы его погонять и направлять. Вот в этом проблема.
Пуля
А не удивительно ли, что такая маленькая пуля убивает человека?
Как изобретательны люди.
На таком расстоянии. Неизвестно откуда.
Может, шальная.
Летают пули вместо пчел.
Предупредительный свист.
Даже не предупреждает.
Уведомляет.
И…
Полная тишина наступает в двух случаях.
Если нет всех.
И если нет тебя.
Что совершенствуется?
Спички — не меняются.
Лампы — не меняются.
Велосипед — не меняется.
Оружие — каждую секунду.
И вы требуете, чтобы оно не применялось?
Мое время
Я ненавижу час!
Не воспринимаю полчаса…
Их не надо мне предлагать.
Неплохо — три часа.
Четыре — ни к чему. Бесцветно.
Я уважаю два.
И люблю два с половиной.
Это время для всего.
Для отдыха и для работы.
Из минут я люблю семь.
Дальше — бессмысленные пятнадцать-двадцать минут. И те самые издевательские полчаса.
Решимость
Человек подчиняется своему решению, когда услышит свои слова.
Ему кажется, что их произнес командир. И он подчинился.
Скажите что-нибудь себе.
Вас потянет исполнить…
Целую.
Кто я такой, чтоб не пить?
В конце концов, кто я такой, чтоб не пить?!
Что я из себя корчу?
Что за выпендреж?
Нет, мол, извините, мне спиртного нельзя. Мне стакан сока.
Бери водку, не умничай!
Посмотри вокруг.
Пенсионеры голодают.
Педагоги бастуют.
Молодежь без перспектив.
А тебе спиртного нельзя.
Пусть все передохнут, а я, значит, буду трезвым? Пусть все окоченеют, а я, значит, на брусьях?..
В Америке сибирская язва, а я даже не выпью, я даже с друзьями не посижу.
Мне, значит, нельзя.
А остальным, значит, можно.
Они, значит, берут на себя, где-то сидят, у кого-то собираются.
А мне, представьте, нельзя.
Кто же тебе поверит, Михаил?
Сейчас такое время, сейчас такая эпоха.
Принял командирские 100, или лучше 300, или, чего мелочиться, 500 — и ничто тебе не страшно.
А не хочешь участвовать — собери людей, ставь стол, попрощайся и уезжай… Но ставь стол!
И мы справимся.
Нам пить можно.
Не купил
Итак. Что я сегодня сделал?.. Пройдем по порядку.
Пальто немецкое шикарное на меховой подстежке, причем мне идет и по цвету, и по росту, и на зиму, и на осень, ну то, о чем мечтал, — не купил, это 1100 долларов.
Ботинки осенние итальянские скромные прочные на толстой подошве — мимо прошел, 220 долларов.
Итого уже 1320 долларов.
Установка стерео, видео, то есть музыкальный центр с дистанционным управлением и тремя колонками — даже не остановился, это 575 долларов.
Итого 1895 долларов.
Куртка непромокаемая в спортивном фирменном, непродуваемая. На меня, и по цвету, и горло закрывает так, что ни ветерка, ни снежинки. Мерил дважды, все сказали: «Идеально, вы в ней родились». Рукава чуть-чуть длинноваты. Но когда манжеты застегнуты, класс, — 320 долларов.
Итого 2215 долларов.
Ну к этому брюки нужны утепленные — 175 долларов.
Одно тянет другое.
Кроссовки «Reebok» — 75 долларов.
И часы, настоящие, спортивные, хронометр, с погружением в воду на 130 метров, черный светящийся циферблат — 620 долларов.
Ну там носовые платки, шарф, разная мелочовка на 50 долларов.
Итого на 3135 долларов. Удержался. Мимо прошел.
А так экономить каждую неделю?..
А я раз в неделю выбираюсь.
А так каждую неделю?.. Ну!.. Пачка… Причем в валюте.
Кстати, я телевизор смотрел, классный, не очень дорогой, «Sony», 900 с чем-то.
Тоже не взял.
Так что если каждую неделю по 4135 баксов… Экономить!..
Это в месяц — 4135 умножить на четыре… Сейчас… Это 16 540…
А в год — умножить на двенадцать… Это… 198 480. Можно и квартиру в хорошем районе и за год.
За год!
А за два таких года можно пять лет жить. Не шикарно, но вполне. С мясом, со спиртным и с отдыхом в Испании.
Это ж пять лет… Не… Нормально. Вполне.
Скулить поменьше. Сдерживать себя.
Не по-мелкому, а по-крупному.
Не купил.
Отложил.
Живи!
Рядом с другим
Что происходит с человеком?
Человек знакомый может с человеком незнакомым:
а) лежать;
б) стоять;
в) сидеть;
г) говорить
и д) молчать.
То есть незнакомые могут сидеть рядом, допустим, в театре молча и смотреть на сцену.
Они могут лежать рядом, допустим, на пляже молча. И смотреть в небо.
Они могут стоять рядом, допустим, в очереди молча и смотреть в спину.
И у меня вопрос: почему они, не к столу будь сказано, не могут идти рядом?
По улице молча?
Незнакомые!
Вы заметили, что творится с человеком идущим (это по-латыни), если с ним поравнялся такой же идущий другой? И не обгоняет, и не отстает. У первого начинают метаться глаза, он фиксирует карманы, бумажник, озирается, замедляется, убыстряется, накаляется. Во всем облике от ботинок до очков: «Кто вы такой? Что вам надо?»
Если попробуете продержаться рядом одну минуту — убьет!
Убьет человека человек за простое тротуарное поравнение…
Повторяю: незнакомые
а) сидеть рядом они могут;
б) лежать рядом могут;
в) стоять рядом могут.
Что происходит?
Неужели один человек боится движения другого человека? Хотя от неподвижного, не к столу будь сказано, опасность та же.
Что происходит?..
Думаю над этим.
«Я того же мнения»
Я того же мнения.
Но только потому, что он мне страстно говорит то, о чем я думаю, я начинаю возражать и тоже говорю страстно то, о чем он думает!
Кто из нас прав?
Кто отделит слова от тона, тот сохранит…
Тревоги наши
Собака смотрит на все с одинаковым интересом.
Ты же человек.
Тебе же чего-то не хочется.
А? Как ты думаешь?
Тебя же что-то не интересует?
Или тебя интересует то, что ты не хочешь?
Что-то не должно тебя интересовать.
Что именно?
Вот вопрос.
Что именно оставит тебя равнодушным?
Путем тщательного отбора нужно это определить и оставить тебе то, что не вызывает у тебя интерес. Чтоб ты был спокоен, хоть полчаса в день.
Держи ноги в ведре с холодной водой.
Ведро — в сарае, а ты — в ведре.
Что он тебе сказал?
Если тебе так противно, что ты ходишь за ним?
Ну он опять тебе что-то скажет.
У него иначе не получается.
Любая радость у него выглядит несчастьем.
Шторм во Владивостоке он зачисляет на твой счет.
Прекрати разговаривать с ним.
Выбери то, что тебя не волнует, и живи с ним.
И спи с ним.
И слушай его.
И ешь его.
И целуй его.
Мы же не говорим о радости.
Ее как-то давно нет.
Мы говорим о сокращении тревог наших бессмысленных.
Скуки не бывает
Что я написал когда-то?
«Господи! — писал я в 75-м ночью в ужасе. — Сорок один через месяц».
«Через месяц, — писал я, — сорок один» — прописью.
Зажжешь свет — полегче.
Ни семьи, ни детей, ни путешествий, ни любви.
Я никого не встречаю после работы.
И не скучаю…
И не спешу…
«Вот так, — писал я трагически, — вот так».
Чего мне тогда не хватало?
Как быстро я это все нахватал.
Просто обсыпан плодами.
По три урожая в год, и все это в третьей половине жизни. И меня встречают кому не лень.
И я провожаю кого попало.
Выключаешь-включаешь свет — никто не исчезает. Все на местах.
Пришла пора веселья.
Столы, гости, хозяева, тосты.
Очень долго приходится целиться, чтоб не попасть на веселье.
Очень много времени в пробках.
Очень много всего.
Короче — и тогда, и сейчас интересно, невзирая на общий трагизм.
Как хорошо, когда тебя встречают.
И как здорово, когда ты один.
Хорошо, когда убрано, и хорошо, когда все лежит, где ты положил.
Хорошо, когда любишь, мучаешься, спишь с телефоном.
И также лучше, когда ни любви, ни путешествий.
Все зависит от того, как ты используешь полученное свободное время.
Если сидеть и ждать счастья, не заметишь, что оно уже прошло.
Спроси меня: «Что ты вот сейчас делаешь?»
Я отвечу: «Я сравниваю».
Отец мой говорит
Хочу предостеречь от двух ошибок. Вам что-то подарили, что-то для вас сделали, что-то посвятили совершенно безвозмездно, что-то крайне нужное вам и дорогое. Не распаляйтесь! Да не покажется вам, что у них еще много для вас!
Нет! Там только это.
Спокойно!
Или без или с восторгом, но коротким.
Примите.
Не просите больше ничего.
Не говорите, что вам бы еще вот это и вот это.
Не начинайте бурно дружить.
На большее рассчитано не было.
До свидания, товарищ!
Все понимают, как вы благодарны!
Теперь вас за что-то похвалили.
Не бросайтесь в ответ с объятиями и поцелуями.
Не кричите:
— А у меня еще! А хотите, я вам покажу свои картины?
Бедный, картинами вы испортили впечатление от этой одной удачной шутки.
Все состоит из одного предмета.
И то и другое состоит из одного предмета.
Не торите дорогу в тупик.
Вам — одно, и вы — одно.
Один-один… И всё!
А два-один, а три-один, а пять-один — вы заработаете сами.
Выход
А сейчас все задыхаются в городе, все переезжают за город.
И там опять образуется город.
И надо выезжать уже за этот город.
И нет выхода к морю.
Сейчас строят города в море.
Многие уже с тоской смотрят вверх.
Хотят в небо уйти, чтобы с тоской смотреть вниз.
Послушайте, не должно быть так!
Улица должна быть пустой.
Из города нужно пешком выйти в степь.
Нельзя кишеть в таком количестве.
1. Каждому нужно иметь меньше друзей.
2. На день рождения звать меньше гостей.
3. Врачу иметь меньше больных.
У каждого меньше — и станет меньше у всех.
И если будет меньше у всех — будет меньше вообще. И появится свободный выход к морю.
На верблюда
Я считаю, что кочевники были вот такими людьми!
Класс. Супер.
Какая падла предложила им остановиться, построиться, углубиться, то есть о… — сука-сволочь — …сесть?
Короче, кто им посоветовал?
Где эта гадина?
Я думаю, его прибили, но было уже поздно.
Уже прислушались.
И началось…
Вот это…
В гости.
Потом — жениться.
Потом — хозяйство.
Заборы, чтоб не видели.
Собак, чтоб сторожили.
Котов, чтоб на руках сидели.
Потом дома с воротами и башнями, чтоб бросаться вниз.
Мосты, чтоб залезать, размахивать плакатами.
И остановки вдоль дороги.
Чуть проехал — остановка.
А там как раз засады развивать и терроризм.
Потом соорудили залы, чтоб один читал, а остальные хохотали, переговариваясь.
— Я расслышал, но не понял.
— А я понял, но не расслышал.
А этот понял и расслышал, но уснул.
Из дома чтоб никто не выходил — поставили ТВ, потом компьютер, потом мобилу, чтоб окончательно не видеть никого.
А людей бы надо бы не только слышать, но и видеть. Это ж им помогает выглядеть и сохранить фигуру.
Хорошее здоровье в точеной форме — это «объедение», как говорил не помню кто. По-моему, я…
Но это все прекрасно и у кочевников.
Зачем сидеть?
Давай-давай!
Поднялись, взгромоздились на верблюдов, на лошадей!
А просто по России — на восток.
Уйти из-под правительства в Москве.
По Красной площади и вниз-вниз…
Вперед-вперед на Тихий океан.
На запад мы уже ходили.
Там, кроме жертв и зависти…
Давай направо, на восток.
Пошли все вместе, но не строем…
Не с котелками, а с гитарами.
Верблюд, навьюченный гитарами.
Верблюд с водой.
Верблюд с лекарствами.
Верблюд с ботинками.
Верблюд с Толстым и Достоевским, с Сэлинджером и Антоном Палычем.
Верблюд с чернилами, бумагой, кистями, пюпитрами…
И, помолясь, поднимемся по холодку.
Ну где-то кто-то нас же встретит.
Ну не ждут.
Но встретят.
А может, кто-то двинется навстречу.
Вот это будет зустрiч!
Вот это будет пир!
Ведь люди сердобольные.
Мозоли будут у верблюда.
А у нас промежности ороговеют.
Так им и надо… Пора им дать нагрузку поблагородней.
А ощутить внизу не человека, а животное, которое не просто двигается, а перемещается со скоростью в пространстве, колыхаясь.
Сидеть себе, смотреть, описывать, запоминать, делиться с седоками, кормить верблюдов…
Верблюд со спичками — готовить пищу, верблюд с кастрюлями, верблюд с аппаратурой, верблюд с электростанцией…
Нет-нет, это из прошлого.
К чертям динамо!
Пройти страну…
Увидеть землю…
Говорить лицом к лицу бесплатно, не пытаясь заплатить за вызов.
За входящее начало разговора.
За плевок (чтобы не сглазить).
Не платить за плач перед разлукой, за хохот от удачной шутки, за вздохи женщин, за детский лепет натуральный, не платить за глупость, за неудачный оборот, за пьяный гогот, за бредовую идею.
Зачем платить тому, кто это слышит?
Да если б кто сказал: «Какой ты умница, какой ты глупый птенчик, наша радость», — да я готов переплатить!
Но за муру, за бред козла, что позвонил из Волгограда, за мерзкий женский голос: «Вы неправильно набрали…» Ну, набери сама, паскуда… Какое твое дело… Она не «абонент», она мой друг.
Такому «абоненту» обнять головку и подышать в затылок…
И не твое собачье дело, кто недоступен, кто доступен. Мой — мне доступен.
А ты мне поперек не становись.
Три раза подышали — и карточка закончилась.
Да я тебя не только сам пошлю, а провожу тебя к такой-то маме.
Не сметь мне лезть, мне в душу — ты!
Мой абонент появится, он отдыхает.
Он ножки вытянул и загорает.
И выключил твой сучий телефон.
И я пошел к нему пешком, ведя верблюда с розами, шампанским, и «Шанелью», и кремами для натираний.
А твой мобильник ягодицу ей прожег.
И от его мелодий у нее прыщи и воспаление. По коже!
— Поехали, любимая, нас ждут. Уже все собрались на площади.
Мы трогаемся в шесть пятнадцать…
Не понял… Как не готова?
Но мы собирались кочевать?..
Как не поедешь? Я же звонил…
На чем догонишь, на самолете?
Я на верблюде — ты на самолете. Это кто решил?
Ты так решила?
А ну закройте дверь! Я сейчас устрою перевыборы главы семьи, мажоритарно!
«Просто женщины свою науку постигают рано…»
Просто женщины свою науку постигают рано. И ее достаточно до конца их жизни.
* * *
Из всех женщин ему нравились новые.
* * *
Наш единственный способ победить противника — пережить его.
* * *
Если мы будем заставлять ученых говорить о своих проблемах для нас упрощенно, они не сумеют их раскрыть.
Если же они будут говорить, как им хочется, мы не сумеем их понять.
Разойдемся до лучших времен.
* * *
Одесская литература — это богатое мышление и бедный язык.
* * *
Когда-то должности врачей, юристов, профессоров занимали очень интеллигентные люди.
* * *
Думаем мы по-английски.
А говорим с трудом.
* * *
У женщин всегда есть два варианта: либо раздеться, либо одеться.
И всё! И всё!
Вся работа!
А мы-то ради этого на что только не идем: и рисуем, и компании создаем, и тексты пишем…
А она оделась и ушла…
* * *
Надо обязательно догнать Америку.
Или всем вместе, или по отдельности.
Вот по отдельности больше шансов.
Или даже попарно.
* * *
Многоэтажная жизнь.
Ниже всех сидят шахтеры.
Чуть выше — нищие.
Чуть выше — зрители.
Чуть выше — актеры.
Еще выше — строители.
Еще выше — мэр.
Очень высоко — сидим мы в самолете.
Еще выше — космонавты.
Ну а выше всех — Господь Бог сидит и перебирает наши пожелания.
* * *
Теория вероятности на женщин не действует.
И закон всемирного тяготения.
И гравитация на них не действует.
Поэтому они так нравятся населению.
* * *
Август.
Солнечные десять утра. Вы стоите на улице по дороге на пляж и внимательно рассматриваете всех.
Это значит — женщин.
Какое чудесное занятие.
Займитесь этим.
Я расскажу, как это делается.
Главное, что это нравится и вам и им.
Как же в летнее воскресенье обойтись без этого удовольствия?..
Вы думаете, я поставил вопрос в конце?.. Нет. В начале.
* * *
Когда мне говорят: «Быть знаменитым некрасиво», я отвечаю: «Много мудрецов говорили много мудрых слов. Ищите то, что вам подойдет».
* * *
Мое дело: с большим юмором смотреть правде в глаза.
Как мы выбираем жену
Все начинается с того, что неожиданно потянет организм.
И явно в сторону, не в направлении взгляда.
Вы удивленно оборачиваетесь.
Неприметное существо, веснушчатая мордашка, конопатые ножки, рыжие ручонки, потрескавшийся ротик, белесые реснички…
Все это в пыли, в песке…
Пятнадцать раз вы смотрите в направлении взгляда.
Сверяете мысли с рекомендациями.
А организм, как проклятый, с невиданным до сих пор упорством тянет вас к конопатому созданию…
Все на ней ползет, сползает, перекручивается, все изношено, истоптано, обгрызено и в чернилах, или в краске, или в карболке.
А вот от вас идет на север — чистенькая, ароматная, на ножках, с книжкой, в шляпке и мобильной связью.
Вы, конечно, трезво понимая, готовы догнать и пошутить.
И как-то так, за книжку, шляпку и мобильник цепляясь и перебирая, дойдете до лица, до губ, до телефона, до самого свидания…
Но все это без организма.
Организм ваш там.
Без организма вы никто.
А там еще огромный стимул — там на вас плюют.
В том конопатом месте.
Там вообще не понимают — что вам надо?
Вы тут же превращаетесь в осла, жующего весь день неподалеку.
Вы понимаете всей головой, что надо вам туда, к мобильнику.
Но руки стынут, ноги стынут.
Из морды раздается одно мычание: «Дай, я помогу… Дай, я покрашу этот забор вместе с тобой… Как тебя зовут?»
Лишь бы коснуться, лишь бы вдохнуть этот ковыль, эту полынь, этот белесый жар, и степь, и пыль…
Господи, как отойти? Кто оторвет?
Вы начинаете пастись неподалеку.
Понуро идете следом, вас хлещут, гонят, проклинают — уже родители.
Вы им рассказываете о перспективах, показываете какие-то бумаги, даете им денег в долг, и все это не отрывая рук от конопатой стервы.
Дрожа идете в церковь, в загс, в какой-то частный двор на Молдаванке…
Какой-то брат, какой-то дядя, какой-то пес…
И дикая кровать с периною под низкий потолок.
И вы, оказывается, не первый!..
Вы — второй!
Хоть вы единственный.
Второй всегда единственный.
А сколько было первых — не узнаешь.
И все равно она не понимает, и не чувствует, и с любопытством смотрит:
— Так что мне — лечь?
— Да, — задохнулись вы, — еще бы!
— Ну нате, только не дрожите. Вы какой-то дикий.
— Давай на «ты».
— Я не могу, я вас совсем не знаю.
Она права.
Что вы ей для знакомства предложили?
Измучили, измучились, заснули в этой перине, как в печи.
Проснулись, вышли в эти сени — капусту квашеную рукой из бочки.
Облизали пальцы, схватили малосольный огурец… И стали озираться: куда попали?
Мозги и сердце в панике.
Вы в ужасе.
А организм, как все предатели, сбежал.
А вот и мама с полотенцем и хлеб-солью.
Пес с рычанием.
Папаша с самогоном и иконой.
Брат с семьей.
Племянник из ГАИ с гармонью.
Дед с козой.
Теперь это все ваше. Поздравляю!
View
Вы прекрасны!
Вы величественны!
Вы переменчивы!
Вы коварны.
Вас боятся.
Без Вас не могут.
Вы не любите нашу старость.
А скольких юных Вы погубили.
Но рядом с Вами…
Быть только рядом с Вами.
Чтоб Вас любить.
А Вы, как Вы…
Вы прекрасны.
Вы величественны, Вы переменчивы, и все с начала.
Хоть Вы солоноваты.
И любишь то несладкое, что в Вас.
И нет взаимности.
Так, иногда погладит ноги, поцелует и уйдет в себя. Конечно, Вам не до меня.
Топить Вам надо пароходы, бить берега, тошнить людей.
Но что мне нравится — Вы в глубине спокойны.
А этот шум и гам — все на поверхности.
Все для посторонних.
А если я вдруг попрошу: позвольте мне туда, к Вам внутрь…
И успокоиться.
Вернуться в жизнь
Я — профессионал, сижу на стреме, держуся за перо.
Держуся, чтоб не падать.
Потухшим взором провожаю дам, бегущих к югу.
Но провожаю.
Но потухшим.
Душа распахнута.
А ни оттуда, ни туда. Никто не впрыгнул и не выпрыгнул.
Проверим сердце…
Никого.
Стою пою, сижу пишу.
И провожаю взором.
Огонь погас во взоре.
Был небольшой.
В четверть накала.
Хоть не светил, но привлекал.
Обозначал и привлекал сближение.
Сближались — кое-кто.
Терпели кое-как.
И отправляли одного в больницу.
С товарищем.
В мужских заботливых руках.
Стою, однако, провожаю.
— А жизнь не знаете!
— Не знаю. И не хочу. Вы, если знаете, идите с Богом.
И провожаю взглядом.
А чем еще?
Тут как-то обозвали последними словами в комплименте.
Оспорить можно каждое.
Но и на это сил не хватит.
Хватает только проводить глазами.
Маньяк какой-то визуальный.
А мир какой-то виртуальный.
Как интересно, безысходно.
Как и тогда, так и сейчас.
Далее.
Слова ни во что прочное не переходят.
Всё мелочи.
Поется это слово хорошо.
Всё мелочи.
Экран откроешь — мелочи.
Все превратилось и заполонилось.
Скорее превратилось.
Расходы не покрывает.
Душа в расходах.
На депозитах мелочи…
Всё мелочи, всё мелочи, всё мелочи и смерть. И тишина. И список дел.
Двенадцать пунктов выполнил внизу. Другое — для загробной жизни.
Закончить пьесу, повесть, подлечиться.
И спортом, спортом.
И вставать пораньше, и писать получше.
И посмешнее.
Куча, куча дел.
И написать, и почитать.
И повидаться.
Ценители-то там.
И стольких надо повидать!
Я всем читаю — все смеются.
И — «еще-еще»…
— Пожалуйста, еще…
А этот не могу!
Он там остался на письменном столе.
Какие-то там дети куда-то отнесут.
Короче, снова все впереди.
Пока стою и провожаю.
Или сижу и перебираю остатки от людей — визитки.
И обожаю всяческих министров.
Они — для просьб и облегчений.
Без выполнений после просьб.
Я — для копания в себе и ухудшений после всех копаний после просьб.
А в общем, если перейти на прозу жизни…
Друзей и нет, и есть.
Семьи и нет, и есть.
Страны и нет, и есть.
Талант и нет, и есть.
Опять как сам решишь!
Решишь, что есть, — так будет.
Но пользоваться всем пока нельзя.
Стучит сосед на потолке четвертый год.
По-видимому, дачу строит на третьем этаже.
Все молодцы.
Все пилят, строят.
По-видимому, жить хотят в удобстве.
Но как-то больно долго.
Долго больно.
Оттягивают начало жизни.
Вот-вот закончим и начнем.
На Западе уже живут.
А нас видать по взрывам и очередям.
Из автомата в автомат.
И по безлюдию в деревне.
Вот рассчитаемся друг с другом — и заживем.
Ремонт закончим.
Законы примем.
Все выплатим, сошьем, отстрочим, просигналим, подлечимся — и заживем.
Оказывается, конец не там, внизу, а тут.
Примите в жизнь.
Я не один. Ну что вы!..
Нет, конечно… А как же… Он со мной…
И этот, этот… Обязательно… Нет, не забуду…
И его… Да… Извините… Я буду пробовать…
Я напишу… И почитаю… Мы соберемся, мы посмеемся, я вас жду!
Детский мир
Нажми кнопку — и загорится экран.
Нажми кнопку — и сменишь картинку.
Нажми кнопку — и остановишь жизнь.
Нажми кнопку — и корень квадратный.
Кнопку — и тебе расставят запятые.
Кнопку — готово объяснение в любви, только вставь фамилию и выбери, кому послать.
Нажал кнопку — набрал шуток, вышел на сцену.
Как легко. Дети управляются.
Нажимай кнопки — и ты сочинишь песню.
«Энтер» — и ты имеешь чертежи.
«Энтер» — и ты узнаешь о болезни.
Только станешь ли ты композитором, врачом, писателем?
Нажми кнопку и узнаешь.
И обнаружишь, как мало ты хотел!
Жизнь коротка
Жизнь коротка. И надо уметь.
Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу.
Уходить от плохого человека.
Их много.
Дела неидущие бросать.
Даже от посредственности уходить.
Их много. Время дороже.
Лучше поспать.
Лучше поесть.
Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду.
Музыка стала врагом человека.
Музыка навязывается, лезет в уши.
Через стены.
Через потолок.
Через пол.
Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов.
Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами.
Спектакль — менее наглый, но с него тоже не уйдешь.
Шикают. Одергивают.
Ставят подножку.
Компьютер — прилипчив, светится, как привидение, зазывает, как восточный базар.
Копаешься, ищешь, ищешь.
Ну находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил.
Мысли общие.
Слова общие…
Нет!
Жизнь коротка.
И только книга деликатна.
Снял с полки. Полистал. Поставил.
В ней нет наглости.
Она не проникает в тебя без спросу.
Стоит на полке, молчит, ждет, когда возьмут в теплые руки.
И она раскроется.
Если бы с людьми так.
Нас много. Всех не полистаешь.
Даже одного.
Даже своего.
Даже себя.
Жизнь коротка.
Что-то откроется само.
Для чего-то установишь правила.
На остальное нет времени.
Закон один: уходить.
Бросать.
Бежать.
Захлопывать или не открывать!
Чтобы не отдать этому миг, назначенный для другого.
Радость нашего времени
Что с раем?
Я обнаружил в наши дни весьма печальное явление: люди перестали стремиться в рай.
То ли потому что он недостаточно красочно обрисован.
То ли потому что описание его недостаточно конкретно.
Ад понятнее.
А рай: птицы, аромат, равенство, житие по потребности, всеобщее благоденствие и братство…
Что-то нам напоминает.
Как бы не то что мы там будем, а как бы даже уже были.
Отсюда отсутствие стремления, недоверие к высшей власти.
Как-то что-то надо переработать в исходных данных.
Настолько мы уверены, что это невозможно осуществить, что многие, если не все, начинают работать в одиночку, пытаясь достигнуть райского состояния дома, невзирая на скандалы, порочное распределение средств и появление врача в неурочное время.
Рай — учат нас — блаженство коллективное, вот ад — наказание индивидуальное.
Но наши люди, прошедшие через это все, утверждают, что именно ад — решетки, зоны и так далее — дело коллективное.
А рай — как странно! — занятие частное, индивидуальное, внутри забора, внутри дома, путем отсекания ненужных глаз, сообщений и «последних известий», которые не становятся последними, невзирая на собственные обещания.
Подумайте, что вы можете предложить человеку на лыжах, в самолете, с самолета на вертолет, с вертолета на снежный склон, со склона во французский ресторан на жарком берегу с любовницей вместо жены…
Что вы в раю ему придумали?
О Боже!
Там вообще нет женщин в том виде, как мы к ним привыкли.
Они там собеседницы, библиотекари, сотрудницы собеса.
Они там наконец на равных.
А это, извините, для кого?
Не надо никому принадлежать.
Мы и сейчас не верим: «Я твой», «Твоя», «Навеки!».
У любви часы совсем другие.
Но у любви!..
Сейчас твоя — сейчас и наслаждайся.
Любить бы надо.
Боюсь, там нет любви, чтоб избежать скандалов, дуэлей.
Прогулки коллективные, беседы.
О чем?
Когда все ясно.
Все истины добыты в спорах на земле.
Там же споров нет.
Там для спокойствия в библиотеке три тонких тома. Первый — Истины.
Второй — Законы.
Третий — Сути.
Денег нет.
Сел к стойке — выпил.
Не опьянел.
Добавил — тот же результат.
А чем снять скуку?
Свалился тут же на диван, уснул, приснился сон — проснулся:
— Да!
Заснул.
Проснулся:
— Да! Я там же. Я во сне.
Проснулся, не проснулся.
Застрелиться невозможно.
С Достоевским переговорил.
Хотели что-то умное, но истины уже известны, сути названы, конфликтов нет.
Федор Михайлович сидит в углу, угрюмый.
На ваше: «Здрасьте, я в восторге от последнего сериала» — не ответил.
Шагал рисует и практически выбрасывает в урну…
Нечего сказать, хорош рассвет в конце тоннеля.
Единственное — тишина!
Ну, молодежь покойная там что-то подобрала, включила и трясется под стуки мельничного колеса.
Такая вот теоретическая жизнь.
Кому ее навяжешь?!
И люди, особенно прошедшие борьбу за благосостояние, равенство и братство в СССР, сказали:
— Стоп! И помолчи!
Дай разберусь! Дай заработаю! Другим дам заработать.
Куплю, чего там движется, баюкает, стрижет, купает, гладит, полощет, массирует, целует, улетает, перелетает из зимы в жару, готовит вкусные обеды, красивый стол на пляже, где море, пальмы, баобабы.
Дай поупотребляю, почувствую и подготовлюсь.
А ты пока там поработай над раем — придумай что-то нам такое, что мы не знаем.
Какую-то такую фишку, штучку, обстановку, чтоб мы туда стремились.
И стали, начиная с сентября, порядочными, добрыми, красивыми душевно.
И, душу чистую в руках неся, сказали: «Отвори, Всевышний! Это я — придурок со своей душою. Ты знаешь, то ли был прибой, то ли волна, а я на серфинге в Гавайях, и, представляешь, смешная штука — утонул. В общем — здравствуй! Как бы, типа, — добрый день!»
Менеджерам России Речь на съезде
Начинаю разговор.
В нашей речи при прежней жизни мат шел на каждом восьмом слове, сейчас на каждом четвертом. Значит, резерв для улучшения жизни еще есть.
Разрешите мне от моего имени приветствовать съезд лучших менеджеров России.
Удивительно, как наша жизнь почти бескровно поменялась на прямо противоположную, где менеджер — это профессия, а директор — положение в обществе.
Где менеджер может руководить баней, театром, банком и заводом.
Где слово «спекулянт» стало работой, а не увлечением.
Слово «бизнес» уже не означает торговлю джинсами в подворотне. И даже подпольную окраску пенсионных штанов в синий цвет. А шитье джинсов на фабрике, со станками и подъездными путями.
Как время поменялось на прямо противоположное бескровно!
Отдадим должное Ельцину, Гайдару, Чубайсу и другим нашим, ставшим вашими, то есть топ-менеджерами.
Топ, топ-топ, топ-топ-топ — не так уже долго, тринадцать лет.
И другое поколение заполонило вокзалы и кафе.
Я и говорил когда-то: главное — обеспечить всех штанами, потом будем бороться, чтобы их носили.
Я понимаю всех, кто хотел отвести этот корабль подальше от коммунизма в море — там разберемся.
Правильно, Анатолий Борисович.
И пусть сейчас крики: «Неправильно! По дешевке! Воровская приватизация!»
Но мы-то уже не там.
Мы в море.
Где плывут все, а не сидят с криком на берегу: «Покажите нам дорогу!» — причем кричат, сидя неподвижно.
Но надо объяснять людям, что с нами происходит и что нас ждет.
А наша публика особая.
Сколько я просил со сцены:
— Давайте вместе. Вот я читаю монолог, а потом все вместе: «Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!»
Как я ни надрывался — зал молчал.
Зато в антракте все:
— Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!..
Через год придет человек и скажет: «Как вы правильно сказали летом прошлого года!»
На вашу долю достался тяжелый неповоротливый паровой рыдван.
Все вокруг бороздят на дизелях и турбинах, а эта глыба со свистком долго стоит на месте, хотя все на мостике кричат:
— Полный вперед! Я сказал — полный вперед!.. Я кому сказал?!
Снизу:
— Вот кому ты сказал — пусть и едет! Он уволился давно. Он, сука, уехал. Он семечками на Брайтоне давно торгует, а команды ему поступают.
— Я сказал — полный вперед!
— Это на такой зарплате — полный вперед? Ищи другого идиота!
Уголь с парохода разворовали. Руль ушел на металлолом. Винты на бронзу…
Кстати, как изменилась жизнь — все достижения советской власти успешно идут по цене металлолома. Значит, не напрасно мы вкалывали столько пятилеток.
Вот вам достался пароход с такой командой, пугливым бизнесом и бесстрашной прокуратурой, которая, с одной стороны, находит все, что хочет, а с другой — ничего не может найти.
Вам достались начальники, как камни на своих местах.
У него в глазах написано:
— Без меня вам нельзя, а со мной у вас ничего не выйдет.
Выбирайте.
Это Россия — страна неограниченных возможностей и невозможных ограничений.
Страна, где все делается через палку в колесе под завистливым взглядом братьев по разуму: «Попробуй, попробуй, а вдруг у тебя ничего не получится?»
О чем говорить, когда наших нобелевских лауреатов выдвигают не свои, а зарубежные ученые.
Понятна атмосфера добра и поддержки.
Все хорошее у нас приходится делать через проклятия.
Но в антракте — вас вспомнят все.
Что касается управляющих, то на Русской земле их было два типа: самодуры и самородки.
Первые только что были и не устают проклинать вас со всех площадей, вторые — в этом зале.
В отличие от первых вы знаете главное: чтобы производилась работа, необходим перепад либо высоты, либо денег, либо таланта, либо давления.
Когда все на одном уровне — расцвет застоя, барды в лесах, балет и плохой ресторан.
Благодаря вам сегодня на свет выходит работа, ее поиски, нахождение, вгрызание в нее и проявление себя…
Списывать не у кого, Ленина нет.
Америка далеко.
Политика становится уделом тех, кто ею занимается, раз в четыре года обещая нам счастливую жизнь под своим руководством.
Самое большое достижение, ваше и наше — люди отошли от политики настолько, что коммунисты уже никого не раздражают.
Их агитация идет не за свои убеждения, а против ваших убеждений.
А убеждений «против» не бывает.
Второе достижение — люди в России стали разными.
Это видно даже в парламенте.
Хотя круглосуточная автомашина и штат секретарей здорово отупляют.
За новую жизнь платит «откат» Россия. Это вам понятно. «Откат» Россия заплатила культурой. Культура, искусство обожают тюрьму и рассыпаются вместе со свободой.
Сейчас, чтобы петь, нужен либо слух, либо голос. А раньше — и то и другое.
Раньше читать было интереснее, чем жить.
Сейчас наоборот.
Сегодня нам пишут женщины!
По сорок романов в месяц.
Женское писательство напоминает бюро машинописи, где сидели одни женщины и оглушительно стрекотали, а им подносили все новые тексты.
Теперь подносить перестали.
Но они так же бешено стрекочут. Наши любимые.
И все такие кровожадные! По сто трупов в каждом произведении.
Вот где они раскрылись!..
Надо привыкать к новому ТВ, где не поощряется показ лета, и фонтанов, и смеющихся людей.
Это, оказывается, не любят сами люди, и по их просьбам идут ливни, обвалы, пожары и катастрофы.
Это интереснее, особенно по дороге в психбольницу.
Но не это главное.
Дорогие управляющие!
Я счел за честь выступить перед вами.
Вы новая Россия и есть.
И если перестать выть и искать плохое, я сам не понимаю, как быстро вы во всем разобрались.
Мы были первыми, когда шли назад.
Мы стали задними, когда пошли вперед.
Теперь все дело в скорости.
Август
О той булгаковской разрухе, что начинается в головах.
Она появляется от противоречий.
Между слышимым и видимым.
При советской власти в одной голове не совмещалась счастливая жизнь с очередями, муками, тюрьмами и закупкой хлеба у капиталистов.
Сегодня в одной голове не совмещается несчастная жизнь с миллионами авто, полными магазинами и избытками зерна.
Разруха возникает от лжи, от несоответствия увиденного и услышанного.
Прежняя привела к повальному — воруй у государства, забирай свое.
Лежит — поднял.
Висит — оторвал.
Приварено — отбил.
Это была первая, булгаковская черно-белая разруха.
Сегодня мы дожили до праздничной цветной разрухи в головах.
Лозунг «Другие уже украли, мы опоздали опять» породил невиданную энергию.
Украсть у вора — задача для виртуоза. За дело взялись спортсмены, чемпионы, каратисты.
Припадок осознания «все всё уже украли» — не вмещается в голове, доводит до слез, до истерики.
Ученые — святые люди. Ничего, кроме науки.
Нет! Оказались нормальными. Родина здесь, а платят там — рванули туда, не ожидая, пока Родина очнется.
Писатели — святые люди.
Тюрьма сосредотачивает на творчестве. Тоже оказались нормальными.
Мы здесь — а деньги где?
Стали писать быстрее, мельче, короче, матом, выстрелами и плохим языком для лучшего проникновения в душу покупателя.
Поняли, что книгу читают не читатели, а покупатели.
Это у взрослых.
Юное поколение, видя блестящие журналы и блестящие авто, что им кажется признаком счастливой жизни, даже не колеблется между воспитанием и увлечением.
Вот же оно! Раньше за заборами, теперь вывалилось на тротуар.
И такое восхитительное количество трупов, такое изумительное море крови.
А еще говорят, что это жизнь, что это свобода, что за это боролись.
Вот так из одной разрухи попали в другую. Сидели в Бухенвальде, наконец с боями пробились в Освенцим.
Учитель за двадцать долларов ставит пятерку, преподаватель за пять тысяч провожает на медаль, за десять тысяч принимает в вуз.
Суд за тридцать тысяч посадит, за пятьдесят тысяч оправдает. Следователь за три тысячи обвинит, за пять тысяч отпустит.
Министр берет со всего, что происходит под ним: пять миллионов за сделку во вред стране, десять миллионов за сделку на пользу стране. Один миллион — за то, что сделка не состоялась. (Цифры вымышлены мной.)
Телевидение, время от времени завывая о зажиме свободы, добивает и уничтожает остатки приличий, остатки совести, заставляя всенародно рассказывать гадости о муже, о жене, сочиняя, выдумывая чью-то жизнь.
Это горе одинаковое, когда все можно и когда все нельзя, когда стреляют сверху, когда стреляют снизу.
Снизу палачей не меньше.
Тут кто-то затосковал о политсатире.
Мол, почему не занимаются.
Как не занимаются?
А что же делает вся страна, все газеты, все радиостанции Советского Союза?
Это сейчас самое легкое, самое приятное, самое денежное, самое безопасное занятие.
Разве сатирики наши не называли президента как угодно и даже «крошка Цахес»… И что?
Никакой реакции — ни черной, ни белой, ни всенародной.
А с другой стороны, что должен сделать президент, чтоб крошкой Цахесом не быть?..
В голове высмеивающего все-таки должен быть какой-то план, хотя бы приблизительно, чего бы ему все-таки хотелось в этой стране.
Когда с властью воюют, неотрывно ошиваясь возле нее, питаясь из ее рук, зарабатывая на разоблачениях власти, полученных от нее же, это жутко смешно и слегка нечестно и сеет вот эту разруху в головах, о которой мы говорили выше, ниже и как раз здесь!
От власти бы ни дальше, ни ближе. А на расстоянии вытянутой руки.
Пусть они сначала сами по капле выдавят из себя рабов, постаравшись не закапать всех нижних, а потом приходят к нам.
Худший вид рабства — неотрывно смотреть на власть, страстно комментируя движения пальцев ее ног.
Полчища политологов занимаются разгадкой пальцев ног — и при этом прекрасно выглядят.
Кто их всех содержит? У кого они берут деньги на пропитание? И как нам быть внизу? И кого выбирать? И что нас ждет?..
Сегодняшняя жизнь для массового жителя распадается на три крупных раздела:
1) поездки президента;
2) август;
3) игры в буквы на деньги, где молодые крупье тепло следят за мучениями пожилого, желающего прокормиться за счет своей памяти.
А так — ничего, ничего…
Убитые лежат.
Убийцы гуляют.
Обворованные и избитые как-то живут дальше.
Август надо поименовать месяцем траура навсегда.
Это наш всенародный понедельник, наше тринадцатое число, наш месяц сбора плодов армии, авиации, флота.
Самая тяжелая задача — чтоб между трауром и праздниками была какая-то разница.
И наконец о том, что мне нравится… Человек, который под Петербургом открыл ресторан, на прибыль создал в Павловске лицей по примеру Пушкинского. Там учатся восемнадцать прекрасных юношей, они обучаются всему, чему учил Царскосельский лицей. Живут вместе, слушают лучших преподавателей, учатся музыке, языкам, дипломатии, литературе.
Зовут создателя лицея Сергей.
В этих юношах и в Сергее мне показалось будущее России, о котором они сами, вдруг, без всяких причин, подумали сегодня.
Клубится снизу
Черные клубы дыма перемещаются то вверх, то вниз.
Посветлело сверху — сразу начинает клубиться снизу. Грабежи, убийства, погромы.
В ответ начинает темнеть сверху. Аресты, запреты, ссылки, расстрелы.
Темнеет сверху.
Чуть светлеет снизу.
Какой смысл в разбоях, если сверху все отняли. Окончательно темно вверху.
И тут зажигаются огоньки.
Один, второй, третий.
Их тысячи, миллионы.
Начинает светлеть сверху от колеблющихся слабых человеческих огоньков, и тут наступает самое золотое время.
Когда светлеет верх и еще не темнеет низ.
Но человек долго не пытаться не может.
Он начинает пробовать вперед, вправо, влево. Кто-то, попавший случайно на кучу чего-то, пробует присвоить.
Кто-то присвоил.
Кто-то стерпел.
Кто-то еще присвоил.
Кто-то еще стерпел.
«Но ведь я же честный», — сказал он себе.
Как долго он себе это может говорить?
Допустим, пять лет.
Срок достаточный, чтоб убедиться, что он проиграл.
И он тоже начинает пробовать.
Но эти пять лет не прошли даром не только для него.
Другие с криком «Это нечестно!» расхватали остатки.
Он пару лет интенсивно носится.
Но что ему достается после семи лет отсутствия на рынке?
Тачка, кепка и собственные крики: «Па-берегись! Ноги! Ноги! Дамочка!»
Даже в подаче первых блюд ребенку мэра все занято.
Он тратит еще два года на потерю настроения, на высматривание отвратительных обеспеченных щек, и ему уже все равно, толстые они или худые.
Хотел он этой жизни или не хотел.
Он окружен врагами.
Он опускается и начинает темнеть.
А вверху, ввиду того что грязь ушла вниз, становится чисто, светло, взяточно и, в общем, доброжелательно.
Им нечего давать другим.
Им — только брать себе.
И начинает клубиться снизу, и начинает темнеть сверху.
И землетрясения в этой стране происходят над и под тобой.
И это продолжается, пока жизнью не станет та середина, которую все называют золотой.
Ко Дню юмора
Весна. Одеваются деревья, раздеваются женщины.
Все наступает. Все отступает.
В общем — Первое апреля. Профессиональный праздник тех, кто смеется, и тех, кто смешит. В этот день мы бросим всеобщее увлечение — искать смысл в происходящем. И повеселимся.
Пусть ищут те, кого мы туда выбрали. Они и так выглядят лучше нас. Как только мы их выбираем, в них пропадает страдание и появляется радость. Значит, мы не ошиблись.
Мы настолько точно выбираем не тех, что уже не стоит беспокоиться.
Между философом и политиком разница проста: политик не сообщает вам свои мысли — он угадывает ваши.
Угадать может. Осуществить не может.
Поэтому мы живем хорошо: немножко бедно, немножко плохо, немножко хочется повеситься. Но все это чуть-чуть.
Первое апреля — День смеха.
Смешно уже давно, теперь наша задача, чтоб стало весело.
Мало нам было чиновников, к ним добавились олигархи.
Все мчатся мимо, горя синим огнем. А мы радостно шуруем по обочине в поисках денег, оброненных ими.
В экономике разбираемся слабо. Вот, говорят, наш шпион нанес ущерб США на несколько миллиардов долларов в пользу России.
«Где же деньги?» — спрашиваем мы.
В стране появился гениальный человек — наш чиновник. Сам пишет правила игры. Сам выходит на поле. Сам играет. Сам меняет правила во время игры до тех пор, пока не выиграет. Затем идет в отставку президентом банка и уже встречается на банкетах в бабочке и темных очках.
Весна — одеваются деревья, раздеваются женщины.
Наши олигархи за неимением воображения пошли по старческим стопам Политбюро.
Так же живут в бункерах.
Так же мчатся параллельно с извозчичьим криком: «Посторонись! Большая жизнь летит, блин, мимо!»
Их с чиновниками объединяет стремительная потеря юмора, курлыканье типа «порешаем вопрос», «обналичим откат».
И второе поколение жен.
В среде олигархов самый бестактный вопрос: «Это ваша дочь?»
В школу приводят двоих: в десятый класс — сына, в восьмой класс — жену.
Ходят в охране. Шутят в охране. Едят в охране. Плачут в охране. Они учат охрану носить галстук, охрана их учит носить бронежилет.
Хотим ли мы такой жизни, друзья?
Да! Хотим!
С Днем смеха вас!
Мы знаем, что низкое качество жизни рождает высокое качество юмора. Сегодня юмор стал хуже… Значительно, отвратительно хуже. Значит… Ну?.. Возможно…
Сегодня нас смешат женщины грубыми шутками про половые органы. Мужчины нежно поют о чем-то своем, девичьем, в мехах и ожерельях.
Но все равно в юморе мы, как всегда, впереди всех. Как говорят в правительстве Грузии: «Из всех наших ущелий это — самое стабильное!»
В общем, весна — одеваются деревья, раздеваются женщины.
К реформам у нас отношение сложное.
В реформах мы пока не участвуем. Ждем, когда они закончатся, чтоб разыскать и обналичить.
Рынка пока нет, но базарные отношения уже сложились.
— За такие деньги одиннадцатиметровый не берут, — твердо заявляет тренер. — И в правый верхний за такие деньги никто бросаться не будет.
В общем, ценности окружающего мира уже начали поступать.
Когда ведущий концерта заявил, что для него в человеке не главное образованность, воспитанность и ум — в зале грянула овация. Это приятно.
Президент наш тоже с юмором, хотя в последнее время к нему стало примешиваться легкое раздражение. Видимо, мы чем-то его раздражаем. Обидно. Так хотелось долгой совместной жизни…
Ему повезло больше, чем нам. Его шутки встречают хохотом еще до произнесения. Но шутит он хорошо. Отдадим должное, мы ж не дундуки безмозглые. Встретим его шутку сверху хорошим анекдотом снизу. Про него же, чтоб не отвыкал. Проверять, смешно или нет, будем сначала на животных.
Весна — расцветают деревья, распускаются женщины.
Но все-таки, когда РАО ЕЭС вырубает свет, сразу наступает советская власть — без видео, без дискотек, без рекламы.
Благодаря низкому качеству строительства, если стена в квартире стала теплой, значит, кто-то лег с той стороны.
Весна — поют птицы и женщины.
Новая жизнь здесь. Мы уже давно живем по-новому и мы бы давно это почувствовали, если б не зарплата. Эта сволочь нас тянет назад.
Для увеличения зарплаты населению будут розданы специальные увеличительные стекла и специальные лупы для разглядывания продуктовых корзин.
Далее. Средняя жизнь мужчины в нашей стране — 58 лет.
Чудесный возраст.
Это расцвет.
Это интеллект.
Это даже сексуальный расцвет.
Мужчина в 58 только начинает жить.
Жаль, что приходится тут же заканчивать.
Но надо. Статистика неумолима!
Весна, тают льды, твердеют женщины.
Сегодня над нашей жизнью можно смеяться сколько хочешь. Это главное завоевание и есть. Пока оно с нами, жизнь может быть тяжелой, плохой, но не такой противной и оскорбительно рабской, как вчера.
Вот за это выпьем. Как говорил начальник одесской канализации, выпьем за дерьмо, которое нас кормит.
Нарьян-Мар
— А где вы, девушка, живете?
— В Нарьян-Маре.
— А ваши родители?
— В Нарьян-Маре.
— А чем они занимаются?
— Они в Нарьян-Маре.
— И как они живут?
— Как все в Нарьян-Маре.
— А не хотели бы затеять какое-то дело?
— Нет. Они же в Нарьян-Маре.
— И что будет?
— А что может быть в Нарьян-Маре?
— Ну, может быть, учиться пойти?
— Где? В Нарьян-Маре?
— Ну уехать, в конце концов.
— Из Нарьян-Мара?..
— Ну а что же там сидеть?
— А где сидеть?
— Ну за границей.
— А кто же будет сидеть в Нарьян-Маре?
— Ну, значит, надо там жизнь налаживать.
— Где, в Нарьян-Маре?
— В Нарьян-Маре, а где же еще?
— Откуда я знаю, где еще? Мы ж в Нарьян-Маре.
— Ну и возьмитесь, соберитесь, выберите толкового мэра.
— Где, в Нарьян-Маре?
— Да. А что тут странного? И начинайте жизнь.
— Где? В Нарьян-Маре?
— А чего плакаться? Соберитесь, договоритесь, наладьте…
— Где собраться? В Нарьян-Маре?
— Да, там, а где ж еще? Там же хоть что-то интересное есть?
— Вы что? Это же Нарьян-Мар.
— Значит, так и будете жить?
— А как еще жить в Нарьян-Маре?
«Народ мечется в стране…»
Народ мечется в стране, спрашивает, как жить. Сегодня в поликлинике по кабинету ингаляции медсестра ходит:
— Правильно наденьте маску.
И идет дальше.
— Вы неправильно надели маску.
И идет дальше.
А все в масках, а три минуты бегут.
А как правильно?
Так и всё в нашей жизни.
Нам говорят:
— Вы неправильно делаете.
И уходят.
И мы не делаем никак, чтоб не ошибиться.
Помолчим
Ко мне в самолете подошел человек.
Ну, чтобы вы его увидели… Я опишу…
Но нет. Я не даю изображений.
Это был полный молодой парень лет тридцати. Бритый — небритый?..
Что это объясняет?
Для чего его нужно видеть, не пойму.
Слушайте…
— Можно, я вас оторву на секунду, — сказал он.
— Да, пожалуйста.
Он присел рядом и задумался минут на пять… Время шло… Мы летим.
— Вот, скажем… — Он думал. — Что должен человек…
Он думал, глядя через меня в окно…
Я молчал.
Молчание стало мерзким.
— Что должен человек после себя… — Он задумался.
— Оставить? — встрепенулся я.
— Нет, — он задумался. — Вот человека окружают… — Он задумался.
— Дети? — напомнил я.
— Нет… Нет…
— Почему нет? — спросил я.
— Нет.
— Хорошо…
Он молчал.
— И человек должен после себя… Короче… Возьмем правительство… — Он замолчал.
— Ну?..
— Я знаю многих лично… И поверьте, если во мне что-то было хорошее… — Он замолчал.
— Ну, — сказал я.
Он думал.
Или вспоминал.
Человек, который думает, и человек, который вспоминает, выглядят по-разному.
Этот думал…
— Извините, — сказал я. — Я в самолете. Я должен лететь дальше. Мы можем…
— Нет-нет, летите, — сказал он.
Он думал в моем присутствии. Он долго молчал. Я задремал.
Когда мы вышли из самолета, я догнал его.
— А почему вы решили по поводу правительства, что именно мне… — Я задумался.
Он пожал мне руку.
— Приятно было… — И задумался.
— Да, вы вообще… — Я замолчал.
— Да уже все сейчас, — сказал он.
— Даже больше… — задумался я. — Вы сейчас куда?
— Есть тут… — Он замолчал.
— Я к вам приду… Мы должны поговорить… Главное, что мы думаем одинаково…
— Мы уже почти…
— Да… Там немного осталось…
Мы молчали…
Мы думали…
Нас объезжали…
Площадь пустела…
Полная порядочность
Акционерное общество «Полная порядочность» заключает договоры с пожилыми людьми, облегчая им жизнь и старость, вернее, старость и жизнь.
После заключения договора вы можете продолжать жить в своей квартире. Вы можете продолжать носить свои вещи. Вы можете продолжать пользоваться своей кроватью практически в любое время.
Заключая договоры с пожилыми людьми, фирма «Полная порядочность» извлекает выгоду только для противной стороны, то есть для вас.
К вам могут приходить гости и после заключения договора. Вы вправе принимать их, где вы хотите, даже в своей квартире.
Наша задача — как-то облегчить вашу старость.
Мы понимаем, как одиноко чувствует себя немолодой человек в собственной квартире в хорошем районе со всеми удобствами.
Мы поможем вам провести последние часы весело, в прекрасно подобранной компании наших сотрудников, среди которых есть и нотариусы, и работники ритуальных служб, прозекторы и просто квалифицированные наблюдатели за здоровьем и поведением натерпевшегося человека.
Вручите нам вашу старость, и вы свободны!
Итак
Итак! Кого мы выбираем:
1) сегодняшних начальников — 30 %.
2) вчерашнюю жизнь — 20 %.
Грубых, наглых и бессмысленных, прикидывающихся патриотами, которым нельзя ни верить, ни доверять — 10 %.
И чуть-чуть интеллигенции, которая умеет соображать, но не умеет руководить — 6 %.
И вот это поющее, свистящее, кудахтающее и плюющее кодло мы сажаем в одно помещение с целью выработки приличных законов поведения населения.
Это, как говорила моя тетя, дивная, дивная публика.
Чудная, чудная, неповторимая.
Я согласен, чтоб стихи писали одни, а командовали другие.
Но нам надо выработать в себе такую суть, чтоб диктатура была невозможна у нас.
Чтоб в этом заверяли не они нас сверху, а мы их снизу.
Мы должны быть такими, чтоб нас не сажали и не убивали.
Сажают и убивают, когда все пасутся на лужайке, не замечая, как рядом жрут их товарища.
Попробуем представить диктатуру в Швеции, или Голландии, или Англии.
А теперь у нас? Ага!
Сегодня самым смелым, самым отчаянным, самым продвинутым сказали:
— Не будет у нас диктатуры, это невозможно.
— Спасибо, — сказали они.
— Спасибо вам, — сказали им.
— Нет, это вам спасибо, — сказали они.
— Нет, вам, — сказали им.
— Нет, что вы, что вы, это вам такое огромное.
— Нет, вам спасибо.
Так кто кому говорил — в этот раз?
Говорите громче — я целуюсь, не слушаю ответ.
А в общем, я буду жить так, как хочет народ России.
Я уже жил так и буду снова, если это случится.
На машинах я уже поездил.
В пробках стоять все равно на чем — хоть на «Порше», хоть на «Жигулях».
Устрицы мне не нравятся.
Раков я наловлю сам, как и все остальное, что я ловил в своей жизни, — хотелось мне этого или нет.
Ну клянусь, жизнь стала лучше! Монолог мэра
Жизнь стала гораздо лучше. Ну клянусь.
Ну поверьте.
Ну я правду говорю.
Ну вот мамой клянусь — жизнь стала лучше!
Вот с места не сойти.
Вот убей на месте.
Вот глаз отдам.
Лучше стало жить…
Маму не видать.
Чтоб я с этого места не встал.
И разрыв между богатыми и бедными уже так сократился… Ну нет его… Слились!
Вот правду говорю.
Клянусь.
Век свободы не видать.
Вот у кого хочешь спроси.
У пацана моего, у Сереги-братана обо мне спроси. Циферблат врал когда-нибудь? А кому-нибудь?
Всё, пацаны.
Клянусь, и общий уровень жизни, и валовой продукт, и реформа ЖКХ, и всеобщий профицит, и непрерывный подъем уровня жизни.
И отечественное производство растет…
Ну я правду говорю.
Что ты, сука, смеёса! Что ты смеёса!
Если я тебе говорю, сука, что население радо — радо население, значит, сука, радо!
Ты меня знаешь. Ты, сука, за меня голосовал.
Тогда сиди и не вякай.
И ребра сам себе непрерывно пересчитывай. И позвони, сука, все ли ребра на месте…
А размножение населения, то есть прирост уровня населения в нашем городе увеличился на треть — мамой клянусь…
Кто говорит?
Я говорю.
Какая статистика, блин?
Я — мэр.
Я тебе сказал — клянусь.
А свою статью засунь себе…
Сам засунь…
На моих, сука, глазах…
И переваривай ее, сука, с другой стороны…
Если ты, мой сотрудник, мне на слово не веришь, под утюгом поверишь.
А джипом на большой палец ноги?!
Чтоб ты, сука, верил мэру.
Мэр сказал!
Клянусь мамой!
Не знал бы, если б людей не спрашивал.
Лично прямо в город выезжали.
Выходили из джипов, останавливали и интересовались:
— Как живете, суки, по новой?
Все ответили:
— Класс!..
— А разрыв в богатстве есть?
Все ответили:
— Слились.
Всё! И, пока не отъехал, с такой любовью лежали… Фамилию телами изобразили: Циферблат.
Круговая порука
— И куда мне жаловаться?..
— Ему… Он обязан рассматривать жалобы граждан.
— Обязан. А иначе что с ним будет?
— Ничего. Просто обязан, и всё!
— Да. Значит, обязан рассматривать. И он их рассматривает?
— Рассматривает.
— Весь день рассматривает?
— Да.
— Рассматривает или разглядывает?
— Они к нему поступают…
— И он их разглядывает?
— Я сказал — «рассматривает».
— И он обязан их рассматривать, рассматривать, рассматривать, чтоб что-то рассмотреть?
— Обязан.
— Иначе что с ним будет?
— Обязан, и всё! Что будет, что будет. Вот то и будет, что обязан будет рассмотреть.
— Всю жизнь?
— Да. Всю жизнь.
— А как он реагирует?
— Как захочет.
— Кричит, или пьет, или ругается, или песни поет?
— Как захочет.
— Но обязан?
— Да.
— Это его работа?
— Да.
— А дома он может реагировать?
— Думаю, да.
— Ну тогда это удобно. Хочешь — дома реагируй. Хочешь — на работе. А в поездке можно?
— Можно.
— Всё, тогда езжай себе куда хочешь. Оттуда реагируй. По дороге можешь… А если забыл?
— Он обязан.
— Ну а он забыл. Что ему будет?
— Обязан — значит обязан. Кто ему позволит забыть? Забыл — значит… Всё!
— Что — «всё»?
— Всё! Напомнят.
— Кто?
— Кто надо.
— А это кто — «кто надо»?
— Их много.
— И все напомнят?
— Да.
— А они что, не могут забыть?
— Как же они забудут, если они пишут жалобы.
— А он их рассматривает?
— Конечно.
— Тех, кто пишет?
— Да.
— Так они неразлучны?
— Практически да.
— И как называется департамент?
— Отдел непрерывного поступления и рассмотрения поступающих жалоб населения на рассмотрение дальнейшего поступления реакции руководства отдела поступления.
— А зарплата у них большая?
— Нет.
— А жалоб много?
— Да.
— И что они делают?
— Пишут жалобы на свою маленькую зарплату.
— И эти жалобы идут им же?
— Конечно.
— Прекрасная работа.
— А они жалуются.
ТЭФИ-03
Это же смешно.
Лежим и смотрим, как на экране носятся, прыгают, плавают, поют. И жалуемся.
И пишем фельетоны.
А если и они захотят лежать, кто будет носиться на экране?
Скажи спасибо, что есть чего включать.
Что кто-то не лежит в этот момент, а электричество тебе дает сзади в штепсель, чтоб он впереди на экране завелся и заголосил.
Что кто-то тебе бесконечный сок показывает, бесконечное пиво. Пей, мол, Вася. Прокладку, Дуся, вставляй.
Воду кто-то тебе все-таки качает.
Газ для кухни, чтоб еду сварить.
А как сварить, тебе Макаревич покажет.
И куда пойти сытому.
И что надеть. И как надеть…
И как сидеть за столом.
И где отметить праздник.
И смотри, смотри, смотри — у кого-то наводнение, смотри, как люди мучаются, — а у тебя ничего.
Смотри, смотри, как стреляют, пленных берут, по горам карабкаются, — а ты дома с семьей у государства лежишь, все это тепло наблюдаешь.
Смотри, смотри — голодают, страдают, болеют, а ты пива выпил и пультом перебираешь: голодного не хочу, смешного хочу. На! Петросяна — на! Регину — на!
Раньше лежал — показывали демонстрации, парады, съезды.
Сейчас лежишь — наводнения, аварии, грабежи.
Что интереснее?
Лежи, не вставай, я сам скажу: авария в сто раз лучше съезда.
Съезд — жалеешь, что не попал.
Авария — радуешься, что не попал.
И в наводнении не участвовал.
И в самолете не разбился.
Столько радости, сколько сейчас, никогда не было.
И тихо собой гордишься — нет, я умней, душу-радость вынь на стол. Я ловчее, я изворотливее.
Нигде меня не было.
Все взрывается, падает, горит — а я целый.
Со всеми извращениями познакомился, все повидал, ФСБ нагрянуло, пленку развратную предъявило — а тебя там нет.
Баня, бабы, прокуроры, журналисты — а тебя нет.
Наслаждения не испытал, так и разоблачения не перенес, тряся большим белым животом над своей сотрудницей.
И в атаку как бы ходил, и стрельбу как бы слышал, а в плен не попал. В списках нет, в яме нет, в кровати есть!
Огромное счастье — видеть настоящую кровавую героическую жизнь и в ней не участвовать.
Наше лето
А лето прекрасно, как его ни проводи.
Что это за крики?
— Караул! Всемирное потепление!
Отчего вой?
Это же счастье!
Россия — первая страна, что выступает за всемирное потепление.
Эти, остальные, у кого лето каждый день, разволновались — перегревы у них.
Пусть остынут. Мы хоть согреемся.
Можете поверить, в разных странах, где я выступаю, нет гардероба в театрах.
Внимание!
Не пропустите наблюдение. Нет гардероба. Нет номерка. Нет галош, шуб, пальто, шинелей, бурок, тулупов, берданок, скрипа снега, воя шакалов — нет.
У них другой характер.
У них женщина раздевается за одну секунду сама.
У нас сама не может. Надо помогать. Как луковицу раздеваешь и плачешь.
А эти носки.
Эти портянки.
А эти дети в трех кашне, закутанные до состояния чучела на огороде.
При глобальном потеплении Россия разденется сама и в борьбе с бедностью выйдет на первое место. У нас ведь он не только бедный, он закутанный в три погибели.
Он очень много собственного валового продукта тратит на тряпки, чтоб ими замотать и поясницу, и шею.
А кальсоны?
Гений изобрел в борьбе с недоеданьем и похолоданьем.
При глобальном потеплении кальсоны пойдут на занавеси от солнца жаркого, январского.
А лом железный на Ямале в феврале можно будет поцеловать.
И воробьи будут петь в Верхоянске, и гуси, и люди, и птицы перестанут подыматься в теплые края, жалобно курлыкая на рассвете.
Нам надо, надо нам лето длить!
Нам надо, надо нам дырявить слой озона — аэрозолем, Аэрофлотом, весельем потным, водочным угаром.
Ибо судьи обделили нас при большой дележке.
Нам лета дали только июнь и июль, когда под нами горят торфяные болота, а дым играет роль тумана.
А наш российский календарь?
Август — для траура.
Сентябрь — для дождей.
Октябрь — для революций. У нас все потрясения от холода.
Ноябрь — для парада. Чтоб топотом согреться.
Декабрь — для гиканья и пения в пургу.
Январь — для массовых прорывов в отоплении.
Февраль — для переброски чугунных батарей спецлайнерами во Владивосток.
Март уходит в ожидании апреля.
Апрель уходит в ожидании весны.
Май — первые весенние морозы.
Июнь — кажется началом лета для всех, кто не привык к другому.
А ниже — то, что было выше.
Так вот, чтоб остановить наш человеческий поток на юг, чтоб предотвратить агрессию России на турецких пляжах и возведение звездами коттеджей во Флориде… (Мы не китайцы — там, где мы были, ничего живого может и не появиться.) … для улучшения характера, для сбора трех урожаев апельсинов и ананасов в Новосибирском крае — мы начинаем массово сверлить аэрозолем озоновые дыры.
Всенародно таять льды.
Бить батареи.
В общем, делать себе лето.
И просьба не мешать.
Не лазить под кувалду.
Кому не нравится — прошу в Сибирь.
Новые времена, или Игра «Что? Где? Когда?»
Время наступило очень бодрое, молодое.
Время, когда можно все.
Кроме следующего.
Не доверять никому.
Не откликаться на свое имя.
Не оборачиваться на свист.
Не открывать дверь на звонок.
Не откликаться на стук.
Гостей сверять по документам.
Документам не верить.
Газетам не верить.
Смешному не доверять.
От грустного не плакать.
На крик «Стойте, вы выиграли автомобиль!» бежать, прятаться, сидеть, пока не стемнеет.
В темноте не выходить.
То же самое на крик «Получите приз — вот он, комбайн уже ваш — ну, бери!» — бежать, рвать когти, петлять и на крик «Куда ж ты, сука, бери комбайн, подонок!» постараться повысить скорость и снизить шумность бега.
Не вскакивать в автобус — там могут быть сообщники с деталями комбайна.
Даже удар по голове не заставит вас взять эту коробку.
К тому, кто вам скажет: «Я хочу вам сделать подарок ко дню рождения», — не поворачиваться спиной. Отойти на шаг, взять камень. Стать спиной к стене, шипеть: «Документы предъяви, гад…» Документам не верить…
При повторной фразе «Я все-таки хочу вам подарить ко дню рождения…» бить камнем… И опять рвать когти, метаться, громко звать милицию. При появлении милиционеров бежать еще быстрее и дальше, петлять между деревьями — они могут стрелять… Вам отвечать на огонь не надо — лучше молчать.
Мимо банка, который обещает шестнадцать процентов годовых, идите быстро, не оглядываясь. Лучше ехать на общественном транспорте — это будет быстрее, и пассажиры не дадут вам выскочить и оформить вклад.
Запомните: окликать на улице вас может только враг!
Не доверяйте голосу, который вам кажется знакомым. Пусть назовет свои приметы, потом ваши — после этого повесьте трубку.
В аптеку заходите осторожно. Лекарства надо тут же пробовать, чтобы не было фальшивых. Если стало плохо — все в порядке. Можете проверить: что бы вы ни принимали от импотенции, пока не поменяете женщину — ничего не произойдет.
Хотите, зайдите в избирательный участок и проголосуйте — результат, который будет, уже был.
Если видите надпись «Китайский ресторан», идите смело, там подадут то, к чему вы привыкли с детства.
Названия, конечно, у них свои — по-сычуаньски, по-кантонски, по-пекински, но это будет тот суп, и тот борщ, и то жаркое, и те макароны по-флотски, на которых с детства держится ваша гордость и независимость.
Китайскому ресторану можно доверять.
Все мы будем китайцами рано или поздно. Их дети даже от смешанных браков всегда китайцы.
Но перед тем как влиться в великий китайский народ, надо выжить в этом, о чем и трактует этот трактат.
Я не знаю, кто я
Я и не знаю, честная я или нечестная.
Меня посади квартиры распределять и проверяй.
А когда мне нечего украсть, может, я и честная.
Я и не знаю, добрая я или недобрая…
Вот будет, что дарить, — проверю.
Скупая или нескупая, кто его знает? Когда денег нет. Вот дай денег — и проверяй.
Вот может быть, я модница.
Вот мне сорок лет, а я так и не знаю.
Может, я бриллианты люблю носить, ну скажем, в ушах.
Может, цепь золотую люблю носить.
Может, я устрицы люблю!
Может, я вообще дизайнер?!
И сама могу расставить мягкую мебель и кухонный гарнитур, и бассейн украшу цветами прямо по воде.
Больше того скажу — может, я в Испании люблю отдыхать! На островах.
Представляешь — окажется вдруг.
С ума сойти!
Или забуду про семью, возраст, удачно выйду замуж, и окажется, что я в Израиле.
И окажется, что я очень люблю евреев.
И мне все равно, кто какой национальности, представляешь? А я вроде интернационалистка.
Может такое быть? Может!
При хорошей жизни может.
Дайте попробовать!
Специальным постановлением правительства.
«Пусть такая-то такая-то себя пробует на разных почвах, пока не расцветет».
Невозможно в нищете понять: добрый ты или скупой? Или дизайнер, или честный?
К большому сожалению, оно все проверяется, только когда есть деньги.
Вот беда ж: ни разу не видела, чтоб возле нищего толпа крутилась.
Он-то, конечно, щедрый, но копейки у него не выпросишь. Все крутятся возле тех, кто что-то имеет.
«Нечестный он, — кричат, — жадный, наше всё украл!» Наверное.
Когда у тебя ни черта нет и не было, не поймешь, что у тебя украли.
И где оно все лежало.
И почему ты сама не украла, если он у тебя украл?
Если ты всю жизнь своими глазами видела, что у тебя нечего украсть.
Вот поделиться — он должен, вот тут правильно говорят.
А ворует, рискует и страдает пусть сам один.
Кто это?!
Кто-то тебе звонит и грубо сразу:
— Кто это?
Как только ты ему так же: «А это кто?..» — он пропадает.
То есть он, сволочь, знать хочет, а отвечать боится… Ты, сволочь, сам кто?
Кто сам — я спрашиваю!
Я тебя, сволочь, знать хочу…
И всё! И молчи!
Я бы тебе сказал — кто я!
Но у тебя, гада, жизни не хватит слушать…
Умрешь, если я отвечу!
Предки твои перевернутся, дети перестанут расти, жена опухнет.
Это если только я скажу — кто я!
А если покажу…
А ты правильно струсил!
Потому что — кто ты?
Я спросил:
— А это кто? Кто это? — запытав я.
Честно! Без подвоха! Без булды.
Просто с отвращением осведомился:
— А ты кто?
И ты пропал. Ты сгинул. Для тебя это вопрос непереносимый. От каждого, кто честно спросит: «А ты кто? Кто ты?», ты — тикать.
Потому что нет у тебя для нас ответа!
«Я пишу…»
Я пишу. Он меня лепит. Третий его рисует. Четвертый третьего лечит. Пятый мерку снимает с четвертого, который третьего лечит, который второго рисует, который первого лепит, того, кто все это пишет.
Да, чуть не забыл — пятому все хамят, а первый страшно гордится. А третий пьет беспробудно.
И всех их имеет в виду правительство, борющееся с инфляцией.
«Прибыл корреспондент из Томска…»
Прибыл корреспондент из Томска.
У них в Томске холодно, голодно. В реку спускают какой-то фенол, так что и пить нечего, только соки, которых у них нет.
На улице ни одной дубленки и все веселые, все смеются, улыбаются.
Москву любят. Обожают приезжих.
Спрашивают, как живут в других местах.
Так ли там холодно, голодно и весело.
Так же ли там любят приезжих из Москвы.
Так же ли там расспрашивают о том, как живется в других местах.
И так же ли там холодно, голодно и весело.
И где нравится самим приезжим из Москвы.
Защита прав потребителей
Да… А как же… Конечно. Если вы, как покупатель, видите неоправданно высокую цену на выставленный на витрине продукт, вы можете потребовать накладные, ценники. Вам обязаны предоставить оптовые цены. Вы вправе затребовать отчетность о прибылях. Вам обязаны предоставить необходимые цифры для ваших расчетов. Вы вправе затребовать сертификат качества товара на родном для вас языке. В случае отсутствия такового вы вправе затребовать переводчика и в его присутствии вправе вызвать директора либо хозяина магазина. Далее вы вправе вскрыть витрину, изъять товар повышенной цены. В случае несогласия работников магазина вы вправе вызвать их в то медицинское учреждение, где вы будете находиться, со всеми документами строгой отчетности для дальнейшей проверки.
Как член общества потребителей вы имеете полное право и находясь на инвалидности затребовать необходимые ценники. А в случае утраты вами зрения и слуха ваши родственники имеют полное право требовать оглашения сроков поставки и сертификатов качества продуктов питания.
И даже в случае последующей утраты вами трудоспособности ваши соседи по вашему поручению могут обратиться в дирекцию с требованием выдачи необходимых ценников и накладных.
И даже в случае потери и ими трудоспособности их родственники или соседи по их поручению могут взять на себя проверку цены и качества продуктов и питьевых товаров.
А в случае потери кормильца их дети унаследуют от них право любых проверок потребляемых ими товаров и новостей.
Нам известны случаи, когда далекие потомки первых потребителей требовали от соответствующих поколений торговцев удовлетворения своих прав.
Это получило название «кровная защита потребителя» и закончилось в 1986 году в предгорье Эльбруса, где последний потребитель встретил последнего оптовика.
Так что требуйте, вызывайте, настаивайте.
На большей территории России облачность, температура в Москве плюс десять-двенадцать градусов.
Катер «Варна» Одесса. Аркадия. Безлюдный причал
Внимание! Ровно в восемнадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет в Одесский порт.
Внимание! Сейчас семнадцать пятьдесят пять. Ровно в восемнадцать катер «Варна» отойдет.
Поторопитесь…
Дамы, не разговаривайте, торопитесь.
Сейчас ровно восемнадцать и ноль-ноль.
Дети, торопите родителей.
Не создавайте давку во время отхода. Грузитесь раньше. Посадка идет полным ходом. Осторожнее на трапе. Беременных и инвалидов пропускаем вперед.
Сейчас ровно восемнадцать ноль-ноль и семь минут.
Мы вот-вот отойдем. Даже если вы не успеете.
И не надо кричать, толпиться и бросаться вслед — можно попасть под винты.
Мамаша с внучкой — четыре гривны до порта Одесса.
Перестаньте прогуливаться, вы задерживаете остальных. Берите билеты и грузитесь.
Нам уже надо отходить, спешите быстрее.
Граждане, ровно в восемнадцать двадцать мы можем отойти, и мы отойдем. Какая свадьба без морской прогулки? Немедленно сюда! За четыре гривны вы увидите побережье, море, морской порт и, если захотите, вернетесь обратно с нами же.
Дети, объясните своим родителям, что ровно в восемнадцать тридцать мы отойдем и в давке многие пострадают.
Граждане, ввиду наплыва желающих, рейс может быть перенесен на девятнадцать ноль-ноль.
Осталось всего полчаса.
Внимание, ровно в двадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет.
За четыре гривны вы увидите ночной берег, лунную дорожку, красоту огней ночного порта. Поторопитесь.
Ровно в двадцать ноль-ноль катер «Варна» отойдет от причала.
Не бегите, не ломайте ноги, мы ждем, ждем. Осторожнее на трапе. Вас ожидают бар, туалет, дискотека.
Граждане Одессы и гости нашего города! Ровно в шесть утра катер «Варна» отойдет.
Вы увидите утренний берег, солнечный восход, красоту Черного моря.
Заказывайте билеты.
За три гривны вы увидите утренний порт и пляжи города.
Внимание! Граждане Одессы! Приятная новость.
Принято государственное решение установить катер «Варна» на постоянную стоянку в Аркадии.
Экипаж катера овладел широким набором музыкальных инструментов, в машинном отделении мы проводим лечение энуреза, глаукомы, гипертонии и бесплодия. Женщины, заказывайте все виды массажа.
За одну гривну вы получаете внешний вид Аркадии одновременно с массажем сзади.
Отход катера намечен на двадцать ноль-ноль шестнадцатого ноября 2001 года.
На катере работают зубоврачебные и педикюрные кабинеты. На носу открыт музей истории развития бизнеса в Одессе.
Самолет
Пилот пробежал по самолету и скрылся в хвосте. Потом выскочил:
— Граждане, отвертка есть? Нет? Пассажиры называется.
Бросился обратно. Из кабины выскочили двое с ведрами:
— Без паники, без паники!
Побежали за ним.
Стюардесса с криком «Нет, ты этого не сделаешь!» заперлась в туалете.
За ней вышел солидный мужчина:
— Граждане пассажиры, я командир корабля, не волнуйтесь, всё в порядке. Я командир. У меня простой вопрос: кто-нибудь может посадить самолет? Не стесняйтесь. А попробовать — нет желающих? Может, кто-нибудь видел, как это делают, нет? А стюардессой кто-нибудь работал? А санитаром? Странные у нас сегодня пассажиры. Ну ладно, извините, не волнуйтесь. А вот это, простите… Может, у кого-нибудь компас есть? Нет, девочка, плакать не надо, а поискать стоит. Тоже нет? Что это с вами сегодня? Что я ни попрошу… А карта вот этого маршрута? Ну, которым мы летим? Хотя бы автомобильных дорог? И дорогу наизусть никто не знает, да? Что ж вы приперлись? Извините…
Его сзади затягивают в кабину.
— Да нет, я просто выразил удивление, как они такие неподготовленные. Ну всё, всё, всё. Извините, в душу… Извините, мать так…
Скрылся в кабине.
Оттуда:
— А как ты взлетел?
— Откуда я знаю?
— А удостоверение твое?
— Мое, конечно.
Высунулся командир:
— А простая веревка бельевая у кого-нибудь есть?.. Нет-нет, галстук не подойдет, нет, веревка нужна. Что за пассажиры?! Как можно быть такими безалаберными?! Ну всё, всё, ищите веревку. Зоя, иди поговори с ними.
Вышла расстроенная стюардесса, заметила пассажиров.
— А вы все куда летите?
— В Новосибирск.
— Ну если туда, это еще часа три лететь. Кто-то хочет чаю? Только один, один кто-то, один.
Из хвоста вылетел второй пилот:
— Клейкую ленту, быстро, быстро, есть? Клейкая лента? Нет?
Из хвоста донеслись удары.
— На меня давай! Еще! Еще! Бей сюда!
В салоне потух свет.
Снова выскочил пилот:
— Пассажиры, свечи нет? Лампада? Фонарь? Ну хотя бы керосиновый? А спички? Зубочистка? Давай зубочистку. Что у тебя руки дрожат? Пассажир называется. Ты вообще к полету не готов. Иди на место, сосредоточься. Всё, сейчас будем садиться. Только без паники — в кабине все слышно. Полная тишина! Хоть бы один прибор, а? Черт… Дайте мне обыкновенную сапожную щетку! Ну заколку для волос!.. Вот скрепка — давай! О, чудо — подошла! Как раз! Всё, тишина, будем садиться. Будем использовать третий закон Ньютона. Первые два, суки, не сработали, представляешь? Только не кричать мне, пойте что-нибудь. Сейчас, сейчас. Так, руку, руку отпусти! Держи меня, поддерживай. Так, вот эту педаль, давай-давай, вместе жмем. Так, левую… Хорошо… Есть… Есть!.. О!.. Есть!.. Душу… Мать… Есть! Всё! Земля! Сели! Всё! Поздравляю! Сейчас глянем, что за город…
Пассажиры:
— Воронеж.
Пилот:
— Ну хотя бы… Полет… бога мать… окончен. Экипаж… бламс… блямс… бламс… благодарит вас за то, что вы вы… вы… выбрали нашу компанию… Спасибо.
Наши изобретения
1. Ворота, открываемые матом.
2. Книга, задвигаемая животом.
3. Горячая вода, отключаемая летом.
4. Мат от руки на километровом заборе.
5. «Мерседес», толкаемый женой для заводки.
6. Мясо, расфасованное с мухами.
7. Лекарство без названия и срока.
8.
Ребенок как метод получения квартиры и выхода на волю.
9. Доллар как фотография.
10. Водка как зарплата.
11. Глава семейства, греющий печь своим телом.
12. Дети, не помнящие родства.
13. Глубокая старость в 57 лет.
«Как переменилось время…»
Как переменилось время.
Был закон: третий лишний.
Третий должен уйти.
Сегодня третий уже не должен уходить. Третий не лишний.
Он кормилец.
Вторые меняются.
Третий — на всю жизнь.
Любого строителя вызови в суд — он бросится в бега.
Настоящий прагматик высматривает блюда не в меню, а на столах.
Вещи не в магазинах, а на людях.
Книги на руках.
И врачей выбирает по выздоравливающим.
Хорошо жить в Ялте — все новости, пройдя через горы, являются тихими, светлыми, вполне доброжелательными.
Стыд она уже преодолела. Осталось научиться петь.
В куске торта записка с жалобой: «Три месяца мы не получаем зарплату».
Внимание! Передаем срочное сообщение ИТАР-ТАСС о новой экономической программе Правительства России. Как стало известно корреспонденту ИТАР-ТАСС, о новой экономической программе не известно ничего. Мы передавали срочное сообщение ИТАР-ТАСС.
Наша страна напоминает катящуюся бочку. Она катится сама по себе.
А все вокруг прыгают, объясняют.
Рядом бегут.
Рулят даже.
Тормозят даже.
А потом плюют и кричат: «Спасайся!»
После выборов так и хочется бегать по стране с криком:
— Товарищи! Господа мужчины! Ну давайте попробуем осуществить то, что он нам обещал! Ну пожалуйста! Он же один не сможет. Ну пожалуйста, вот вы, молодой человек… А вы… Ну пожалуйста. Он же нам обещал. Давайте попробуем.
Наша демократия — это светофор, где горят три огня сразу!
Бизнесмену
Делай то, что говоришь.
Но не говори, что делаешь.
Я могу бесконечно разоблачать тех, кто живет богато. Лишь бы это как-то бедным помогло.
На том свете, в раю, все говорят по-английски. Учите!
Наши люди
«И спрашивают нас…»
И спрашивают нас — нам доверять можно?
Мы говорим — нет.
Хотите ли вы сами проверять себя?
Мы говорим — нет.
Хотите ли вы сами помогать себе?
Мы говорим — нет. Мы не доверяем себе.
Можно ли верить избранным вами?
Мы говорим — нет.
Можно ли доверять им вашу пищу и одежду?
Мы говорим — нет.
Пусть со стороны придут распределять вам?
Мы говорим — нет.
Пусть со стороны придут учить вас?
Мы говорим — нет.
Чего бы хотели вы?
Пусть скажут нам.
Пусть люди, которым мы не доверяем, объяснят и ведут нас.
Что мы делаем для того, чтобы у людей, которым мы не доверяем, было что-то?
Они возьмут сами — говорим мы.
Пусть объяснят, куда идти.
Пусть не ведут молча.
Всем, кому должны, мы говорим — не давайте нам.
Где власть кончается? На нас.
Мы посередине сидим. Нас видно.
Кем хочешь быть, дед?
Наша страна — подросток.
В чем секрет нашей молодости?
Другие давно работают по специальности, а нас до глубокой старости спрашивают:
— Кем хочешь быть, дедушка? Коммунистом, патриотом, демократом?
— Космонавтом, — шамкает беззубая радость.
Все вокруг давно учебу закончили, а мы все перед объявлением стоим.
— Кем хочешь быть, бабуля? — спрашивает внук.
Этот коммунопатриотизм как юношеские прыщи на старческом лице — выводишь, выводишь, а они есть и есть.
Все хотят жить равно, счастливо и долго, но ни у кого ни разу не получилось.
Как вечный двигатель. Как ни пробуют, как ни конструируют, а вместо счастья и братства — хамство и нищета. А вместо равенства — то один владеет всеми, то вдвоем. И ни правду сказать, ни пером описать.
Конечно, и держава есть, и зэки канал роют. Хорошо, если будешь смотреть, а если рыть?
«Не хочу свободным быть: обманули, обокрали, ободрали!..»
Но, дед, все взрослые так живут. Ну следи за собой, чтоб не обманули. Ну не верь банкам и их процентам. Воюй. Вырывай у власти власть. Вырывая друг у друга, устанавливаем равновесие контроля над государством. У тебя этого никогда не было. За эти тринадцать лет ты стал умнее на сто.
«Да! — кричишь ты, — кого бы мы ни выбрали, все воруют. Все думают о себе».
Вот видишь, а ты с ними говоришь о коммунизме.
И милиция с вором находит общий язык, потому что она с ним работает. Она с ним по 15–20 лет вместе. Он у нее сидит. И кто кого воспитывает, неизвестно!
И министры толстеют прямо на экране. Меняют размер на глазах. И прокурор в экран не влезает, и генерал — и все это на нищенской зарплате.
— Почему все выбранные повально думают о себе? — спрашиваешь ты.
Тот, кто идет во власть, уже думает о себе. Это свойственно энергичным и слегка бессовестным. Во-вторых, пора перестать этому удивляться. В-третьих, власть не должна иметь такую власть, чтоб не осуществилась их мечта о власти.
Для этого и нужна свобода и наша борьба за равновесие контроля. И оценку всему давать в деньгах, а не в пользе для народного дела.
Деньгами, деньгами оценивать мастерство, физическую силу, громкое имя, ураган.
Тогда мы все четко сможем подсчитать. Для этого изобретены компьютеры. А при коммунизме они не нужны, там все цифры выдуманные. И счастливая жизнь там начинается по объявлению, а не по факту. И максимум, что может появиться в доме, — это килограмм сахара, а не перспектива, и достигать нечего, если не считать женитьбы ради талона в магазин для новобрачных. Так что подумай, кем хочешь быть, старик, и скажи всем, пока не умер.
Сделка в Костроме Одесская скороговорочка
Блатная быстрота себе на пользу, на тугоумие, враждебное всему.
Хотят надуть.
Все правильно.
Вот только не хотели, но после разговора поняли — что нужно.
Скороговоркой. Забили.
Три объяснения скороговоркой.
Словами «депозит», «кредит», «износ моральный», «лизинг», «холдинг».
Показы образцов. Открытый рот.
Надежда с паникой.
— А ну, попробуй разорвать.
— Дай я.
— Вот он пусть разорвет.
— Ага. Хоть трактором. Тяните. Ничего.
— Да ладно.
— Ну не ладно. А завод! И сами будем выпускать. Скороговоркой — техусловия и мельком — чертежи.
Кредит в Лионском банке.
Наши реквизиты.
Беда пришла-ушла.
Осталась.
Сроки платежей.
Отгрузка кабеля.
По адресам.
Ни кабеля, ни адресов.
Пароходы на сушу не заходят.
Под либерийским флагом.
Танкер сел на мель, и даже на мели не знают, о чем речь.
Канаты танкером?
Какие образцы?
Здесь инвалид, квартира частная.
Какая Кострома?
Давно в Израиле.
Он врач. Какие кабеля?
Контракты. Лизинг. Холдинг.
Гриша, кто эти люди?
Сто тысяч долларов.
А хоть бы миллион.
Давайте в арбитраж.
А вы где были двадцать пятого?
Я в реанимации, проверяйте. Хотя меня там видели врачи.
Я там по пятницам на мононуклеозе.
Да, почка. Но-шпа. Эпштейн-бар. Огромная больница.
Опять скороговорка.
Не проверишь.
Просили повторить.
Еще быстрей.
Остались в Костроме.
При образцах, контрактах, сроках.
Задолженность покрыть просили президента.
В предвыборной борьбе покрыли.
Свобода!
Только что перестали мучиться, как снова мучиться начали.
Какая жизнь была. Были санатории, была медицина, но не было лекарств, не было магазинов.
Сейчас есть лекарства, но нет медицины, есть магазины, но нет санаториев. Есть поездки, но нет пайков.
Вот беда.
Так мы и мечемся между двумя певцами.
У одного нет голоса, у другого нет слуха.
И мы бегаем туда-сюда: как их соединить?
И верим кандидату, который говорит: «Вот выберете меня — я вам их соединю».
И ведь выберем!
Я нас обожаю!
Вы запретите, тогда мы скажем
— Говорите.
— Вот вы запрещаете.
— Нет… Не запрещаем. Говорите.
— А почему запрещена такая вещь?
— Не запрещена. Говорите.
— Как говорить, когда запрещено?
— Не запрещено ничего. Говорите.
— Вот когда вы запрещали… Я помню.
— Уже не запрещаем. Что вы хотите сказать?
— Не запрещаем — сказать легко… А вот я помню, мне запретили.
— А кроме воспоминаний, у вас ничего нет?
— А вы запрещаете воспоминания?
— Нет.
— Так вот, когда мне запрещали, я любил говорить.
— Послушайте, а вы можете что-то сказать без упоминания запретов?
— А мне что, нельзя про запреты?
— Нельзя.
— Ага, вот это другое дело. Ваши запреты — это такая тупость. Вот вы думаете, что заткнули рот талантливому человеку. Но он все равно прорвется.
— Уведите его.
— Его голос будет слышен отовсюду. Вы не заткнете мне рот. Наши рты открыты. Вольное слово рвется сквозь зубы, вырывает решетки… И поднимает над миром знамя свободы!
— Вот это другой разговор.
Скоро будет хорошо
Нет, нет, нет.
Говорят, что скоро будет хорошо.
А чуть позже будет очень хорошо. Нет, нет, нет.
Это правда.
Клянусь.
Они так сказали…
Я их не знаю.
Но солидные люди.
Один просто в шубе и бороде.
Двое в шинелях и сапогах.
Они и слушать ничего не хотели — будет хорошо, и всё.
И скоро…
И всё…
А попозже вообще будет хорошо.
А еще чуть попозже — очень хорошо, и просили заткнуться и больше их не спрашивать.
Один просто автомат вынул из-под шубы и в воздух дал. И все поняли.
Ему надо верить.
И поверили…
Теперь никто ничего не ждет.
Уверены, что уже хорошо.
Парочку меланхоликов прибили сами.
Сейчас идет сбор продуктов для отрядов особого назначения.
Распространение марксизьма
Вот жизнь наступила. Похвастаться уже некому. Пожаловаться — еще есть.
Для рассказа об успехах нужен слушатель редкой силы и самообладания.
Сколько вокруг друзей с испорченным настроением.
— Ты где был?
— Та тут знакомый дом построил.
— Ну что? Плохой?
— Та не… Такой, со вкусом, едрёнть. И не то чтоб дорогой. А шикарный… Там мрамор. В общем, где он прятался? И так все красиво у мерзавца!
— А ты не любил его?
— Та не. Любил его, суку. Но не ожидал… Как-то без друзей… Не посоветовался, построил. И главное, проговорился, сволочь, что дела идут хорошо. Вот что плохо…
— Ну и что?
— Он напрасно такое говорит. Людям такое говорить. Представляешь?!
— Так если дела идут хорошо.
— Может быть… А говорить такое нельзя. Ты газеты почитай. Плохо, плохо, плохо. А вот еще хуже… А зимой будет гибель, а весной подохнем, а осень не переживем… А за это время знаешь сколько дворцов понастроили, в том числе и те, кто пишет? И с помощью пострадавших, под стук колес плохо-плохо-плохо-хуже. Плохо-плохо-плохо-хуже.
Приятно наблюдать отсутствие дураков в пишущих структурах и присутствие умниц в контролирующих органах.
Зачем марксизьм в людях вызывать?
Маркс, чье имя долго гремело и еще звучит, все рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь — все нормально: заборы-заборы-заборы. Сверху посмотришь, в душе начинает тебя грызть марксизьм. Крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий. Особенно в солнечную погоду. В туман полегче.
Но марксизьм еще ничего. Это тихое такое. Внутри грызет и кислотой хозяина выедает. Хуже, когда в людях ленинизьм начинается. Это уже кислота наружу выходит.
Ленинизьм — это разлившийся марксизьм. Тут не дай бог спичка, или огонек, или искра, или шутка не к месту. Вспыхивает на века. Есть инкубационный период, пока марксизьм внутри развивается, человек друга ищет. Соединяйтесь и т. д.
При ленинизьме — врага. Ленинизьм — это открытая форма марксизьма. Тут о себе думать некогда. Тут вообще не до себя. Только о враге. Врага давай. Будет враг — друзья найдутся. Как говорится, начни отнимать — помощники набегут. В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом враг внутренний, потом семейный, потом в детях. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтоб погасить в себе марксизьм. Вначале врага яркого, видного, розовощекого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвел-таки… и ковры постелил, и медью покрыл, и все это стоит, сверкая, наводя на себя марксизьм, который, как компас, в человеке поворачивается дурным концом к хорошей архитектуре и всей силой бьет по куполу. После соседа яркого и ароматного бьет сдержанного, который гораздо умнее, а все равно не выдерживает и по понедельникам, чтоб не привлекать внимания, камбалу ест, а по ночам в ночном «Мерседесе» разъезжает с фарами, горящими в ночи.
Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.
Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и вериги, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.
Как же, мол, и голос — дерьмо, и музыка — дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим до старости точно не проживет.
Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.
Но когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит.
Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась, и изобретая, и, что особенно противно, сберегая… И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…
Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.
С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны — прямой путь к дружбе и человеческому общению. Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.
Теперь таких нет.
Трансаэро
Вот ужас был.
Лечу в «Трансаэро» в первом классе, черт возьми!
Правда, в последнем ряду.
Но в первом классе.
Для верности отделен занавеской.
Пью легкие напитки.
Ем легкие закуски.
Но что же мне мешает?
Что не дает покоя в первом классе?
Последний ряд. И занавеска.
Я тех не вижу, кто в другом классе…
Но я их чувствую спиной.
Непрерывные разговоры, толчки, тычки, шевеления, плач детей, и не где-нибудь, а прямо в моем первом классе.
Расстояние-то между классами ничтожное.
Там анекдоты мерзкие, дыхание зловонное, дети, тыкающие в спину.
И эта тупость, примитив, жалкая еда, скудоумие и бедность!
Как они там живут?!
И ужас в чем: чуть отклонился — и ты там! Откинулся — и ты уже лежишь с бокалом и салфеткой в низшем классе.
За что?
Я же платил, я полз, я рвался.
На мне «Армани» и «Версаче».
Носки и ноги в первом, салфетка с шеей во втором.
Вот так и ехал.
Ни там, ни там.
Нельзя, уж если перебрался в высший — иди вперед. Рви до конца.
Сиди с бокалом у туалета.
Пускай расстегиваются на глазах и по тебе идут мочиться…
Ничего, зато элита.
Кто ж туда не хочет.
«Прохожая обратилась ко мне…»
Прохожая обратилась ко мне на улице:
— Вот сволочь! Эти туфли нельзя носить. Клянусь. Я ей верну их со скандалом. Она еще меня вспомнит.
Я сказал:
— Стоит ли из-за этой стервы переживать!
— Чтоб у нее столько волос выпало, сколько она мне неприятностей сделала. А я ей не могу.
А я сказал:
— Вы же порядочный человек.
А она сказала:
— Вы разве меня знаете?
А я сказал:
— Нет.
Тогда она сказала:
— И я вас не знаю. Идите себе! Что за манеры?!
Врач по вызову
Мне, конечно, все равно, но у вас высокое давление.
Поймите, мне для себя ничего не надо. Но вам я бы порекомендовал покой, овощную диету.
Это, как говорится, не мое дело, но острого вам нельзя. И копченого нельзя.
И с таким давлением, как у вас, извините меня, вы, конечно, как хотите, но я бы сидел дома.
Нет… Нет… При чем тут я… Это вам надо… Поймите, мне и так хорошо. Мне ничего не надо, а вам ничего нельзя. Так что я не потому, что… Ну, вы могли подумать, что мне что-то надо.
Мне ничего не надо, а вам ничего нельзя. Вам… Именно вам…
Нет… Это мое дело… Я тоже в кузов не влезаю, но у меня давление нормальное… Что вы сравниваете?.. А синюшный цвет лица и одышка… У кого, у кого?.. У вас! А у кого…
Криком вы ничего не добьетесь.
Хорошо… Ну что я вам такое выпишу, чтобы вы спали?
Нет, спали весом. Хотя бы до 80 килограммов. Когда сердце сумеет качать. Оно не прокачивает через это все дерьмо… А как мне говорить? А вы зачем обращаетесь? Не обращайтесь… А доведите себя до больницы и лягте…
В чем вы меня хотите убедить?.. Ну вы меня убедили. Нет… Не в деньгах… Хорошо, всё. Не худейте. Глотайте ваши купюры.
Если бы вы их глотали, вы бы похудели… Не надо меня оскорблять… Нет. У вас я ничего не возьму.
Это мне нравится!.. Что, это мне спиртное нельзя? Это вам спиртное нельзя. Что, это мне жирное нельзя? Это вам жирное нельзя. Это вам соленое нельзя. Это вам сладкое нельзя… Это вам копченое нельзя… Это вам купаться нельзя. Это вам загорать нельзя. Это вам лежать нельзя. Это вам кушать нельзя. Это вам все нельзя!
Да! А мне это все можно…
Нет, мы не одинаковые. И цвет лица, и давление, и не я вас вызвал, а вы меня… Я задыхался, потому что у вас четвертый этаж.
Пойдите по вызовам без лифта и без зарплаты.
И я вам выписал все, что нужно, чтобы вы ко мне пришли в поликлинику… A-а, не можете!.. А я могу?.. А что вы сравниваете?
Все!.. Дуэль так дуэль! В понедельник. В одиннадцатый кабинет. В восемь утра, и не мочиться, и натощак… Вы сдадите, и я сдам…
И консилиум нас рассудит.
Мечтаю об Одессе
Он пробрался ко мне в самолете Москва — Одесса и навис над моей газетой.
— Я не знаю, я не знаю, Михал Михалыч, я Одессу люблю.
— Ну так любите.
— Нет. Я хочу — вот я не знаю… Я хочу жить в Одессе.
— Так живите.
— Так я живу.
— Так что вам мешает?
— Ничего. Просто я очень хочу там жить!
— Так вы что, не можете?
— Могу.
— И живите.
— Так я живу.
— И живите.
— И живу. Мне просто очень хочется жить в Одессе, вот что я хочу сказать.
— Не понял. А где ваша прописка?
— Там!
— Ну?
— Что?
— Так хорошо!
— Конечно.
— А если бы пришлось уезжать, вы бы не уехали?
— Нет.
— Вы бы остались?
— Да.
— А что вы все время хотите сказать?
— Вот это.
— Так живите.
— Нет. Просто хочется жить там, где хочется.
— А… Ну а вы бы где хотели?
— В Одессе.
— А вы где?
— Там.
— А… Ну… Тогда тут уж ничего не поделаешь. И дети ваши там?
— Конечно.
— Ну, значит, придется жить там, где хочется. Тут уж ничего не сделаешь…
— Да, — вздохнул он.
— Такие вопросы решаются в молодости.
— Так я не старый.
— Вот, и вы не старый. Сидите уж там, где сидите, тем более что вы там сидите. Вам нравится?..
— Ой! Не знаю… Очень!
— Видите. Как складывается… Вы где?
— Ой! Ну не знаю… В Одессе.
— А хотели бы?
— В Одессе.
— Ну что ж. Столько людей мечтают жить в таком месте. Значит, вы не один.
— Да я и не жалуюсь.
— А вы о чем мечтали?
— Вот об этом.
— А вы поставьте вопрос по-другому. Зачем мне мечтать об этом, если я там живу? И сразу успокоитесь.
— Спасибо.
— Идите. Одесса уже под нами.
Громкая дама в санатории
Голос пронзает окружающую среду.
Все, что ей шепотом, она потом громко.
— Вы мне очень нравитесь, я вам что-нибудь подарю… Вот мешочки, я вышивала. У меня их много. Вы говорите, у вас изжога и потеют ноги.
Это не страшно. Существуют специальные квасцы и лекарства. Я вам помогу достать. Василь Васильич, идите к нам, у нас весело.
Вы придумали брюки на веревочках? Это блистательно. Выпьем кефир за радость жизни. Это прекрасно. Блеск.
Как хорошо придумано — ходить на костылях. У вас прекрасная болезнь. Без почки — это прекрасно.
Я именно медленно люблю гулять. Но хожу я очень быстро. Быстро ходить. Это блистательно. Идите к нам. У нас весело. Как вы проводите время? Мы — блистательно.
Я в Париже за обедом съела сапоги и кожаное пальто.
Половину дубленки надела на лицо. Вот эти очки. Это ужас. Но я же не могла не купить, когда на меня все смотрели.
Я возила делегацию.
Я присутствовала при подписании.
Нет, я переводчица.
Сейчас я приму душ.
В Париже я мылась в шкафу.
Зато на Елисейских Полях.
У вас ревматизм? Это прекрасно. Попробуйте мазь. Я позвоню, дам название…
… И бессонница? — это блистательно. У меня тоже.
Не надо спать. Мы будем говорить всю ночь. Или гулять. Блистательно. Вы прекрасный собеседник.
— Я молчалив…
— Ну и молчите себе. Я же вас ни о чем не спрашиваю. Вы мне расскажете обо всем. Мы встретим рассвет в горах.
— Здесь нет гор.
— Я их найду. Здесь есть горы. Кто-то их видел. Я ему напишу, он обязательно поделится…
Нет… Нет… Если у вас бессонница, вы не ложитесь, я вам позвоню. Ждите моего звонка.
Я отключил телефон и впервые спал как убитый.
Директор
— Михал Михалыч, не хотите со мной бутылочку шампанского? Мне ничего не надо. Я не потому, что я сам директор, просто чисто по-человечески.
— Нет, нет, извините.
— Я сам директор. Мне ничего не надо. Я не потому, что вы артист. Я просто ненавязчиво подошел. Мне все равно, артист ты или не артист. Я к тебе чисто по-человечески. Я тебя уважаю. Ты прости, что я на «ты». А как еще с тобой? Я по-человечески. Ты куда летишь?
— В Москву.
— Я тоже. Значит, по пути.
— Ну мы же в одном самолете.
— Ну тем более. Что же ты отказываешься со мной выпить?
— Я просто не могу, здоровье не позволяет.
— И у меня не позволяет.
— Отпустите руку.
— У меня тоже здоровья нет. Не позволяет. Однако я пью и тебе предлагаю. Чисто по-человечески. Нечего сидеть. Давай поговорим.
— Отпустите!
— Вот ты заладил.
— Руку отпустите!
— Чего ты кричишь? Ты артист. Я тоже… Чего ты уперся?
— Отпустите!
— Ты думаешь, я мент? Я был ментом поганым. Сейчас я предприниматель. Если бы ты со мной выпил, тебе зеленая улица. Все, что хочешь.
— Нет!
— Ты много потерял.
— Отпустите.
— Вот это я не могу. Как профессионал не могу. Жди посадки. Пойдем в отделение. Там отпущу. А сейчас не могу — судорога у меня.
Как им писать?
Как ставить вопрос, чтобы вместо «нет» получить «да». То есть разрешение.
— Можно ли устроить в подшефном школе хозяйстве банкет в честь Дня учителя?
— Нет, конечно. Чего это вдруг, среди бела дня…
— А можно подвести итоги, поделиться опытом, посетить ферму, осмотреть, побеседовать, рассказать о работе, поделиться успехами и заключить эту встречу товарищеским ужином?
— Конечно да.
Письмо губернатору края: «До зарезу нужно 15 000 рублей, вернусь — отдам».
— Гнать в шею. Кто он такой? Как он смеет! Вон!
«Ввиду приезда дружественных делегаций в наш город возникла необходимость продумать убранство улиц и площадей. Перед руководством области встают сложные задачи встречи, приветствия, маршруты поездок требуют отдельного сценария. Возникла необходимость составления графика маршрута, наиболее представительного показа улиц и площадей новых и старых кварталов с подробным рассказом о преимуществах и красоте, о наименованиях, с остановками перед воротами и дальнейшим движением до следующих вех. Необходимость такого сценария назрела давно и диктуется самой жизнью, диктующей нам много нового благодаря изменениям, вошедшим в нашу жизнь. Прошу вашего разрешения на заключение договора с Козловым Игорем Ивановичем на 700 000 рублей на написание подробного сценария встреч и проводов дружественных делегаций от вступления на нашу землю до выступления из нее».
Косо: «Разрешить. Заключить договор на 15 000 рублей».
Мэру города: «Квартиру дашь? Я себя плохо чувствую».
— Вызовите милицию.
Письмо: «Учитывая обязательства, принятые нашим городом по выселению всех жильцов из подвалов и коммун в новые дома, стремясь полнее выполнить эти обязательства, с тем чтобы не оставить ни одного человека в темной комнате к 2002 году, стремясь улучшить показатели нашего города в дружеском соревновании с Иокогамой, прошу дать мне квартиру с целью проведения массовой разъяснительной работы среди подростков, проведения дворовых и уличных соревнований по перетягиванию каната, лазанию по деревьям, вскарабкиванию на стены и ходьбе по парапетам, прошу выделить мне квартиру и посмотреть, что я там буду делать».
— Мария Ивановна, постарайтесь изыскать квартиру для названного активиста, об исполнении доложить.
«Мне необходимы лакеи, швейцары, кухарки, массажистка».
— Гнать в шею. Вызвать охрану!
«Ввиду большого объема работ, напряженного графика борьбы за присвоение качества, в которую коллектив вкладывает много труда и усилий, прошу вашего разрешения на строительство летней базы отдыха нашего предприятия на берегу Клязьмы под Москвой и разрешения на получение штатных единиц официантов, зав. производством, шоферов и шеф-поваров, рабочих-электриков и водопроводчиков и прочих специалистов для обслуживания базы отдыха».
— Мария Ивановна, подготовьте материалы к сессии на пятницу. Доложить.
«Дайте».
— Нет.
«Ввиду вышеизложенного…»
— Да.
«Уплатите».
— Нет.
«Необходимость уплаты диктуется…»
— Да.
«Дайте…»
— Нельзя…
«Ввиду…»
— Можно…
Поговорим о тебе
Послушай, друг мой!
Ты должен быть готов.
Если кто-то скажет тебе, что ты умен, плюнь ему в лицо.
Перестань с ним разговаривать.
Вам не стоит больше встречаться. Ему ни в чем нельзя доверять.
В глаза такое тебе может сказать подлец и лгун, каких мало.
А вот если кто-то скажет, что ты хороший работник, это другое дело. Это уже не пустяк.
Тут ты должен мобилизоваться. Решать тебе. Мне кажется, он уже сейчас что-то замышляет, а в будущем точно тебя подведет.
Он как бы искренен, но ты же понимаешь — такое может сказать только абсолютно не понимающий, в чем состоит суть исполнения его обязанностей. Кому-то могут нравиться твои попытки исполнения чьих-то обязанностей. Но в исполнении своих — тебя не упрекнешь. Не прощай ему этого.
Он уговорит тебя устраиваться в другое место.
Он будет помогать из последних сил, но, приступив в другом месте, ты хлебнешь такую дозу позора, что лучше сразу после хвалебных слов, не переходя туда, набить ему морду.
Если это будет женщина, имеющая на тебя виды, она скажет, что ты классный мужчина, — не удивляйся.
Поговори с ней. Может, там ничего серьезного. Хотя интересно, почему это вдруг было сказано? Может, у нее алкогольное отравление, краткая амнезия, даже просто жара. Ведь это было сказано о тебе…
Насторожись, сразу расскажи, как у тебя с деньгами…
Не держи ее в неведении.
Не забудь эту историю с банком. Как ты прогорел. Может, это ей вернет уверенность, поможет не терять, что называется, времени.
Тебе, как говорится, все равно, а ей еще жить.
Я вовсе не защищаю меркантилизм женщины…
Скорее всего, она видела, как тебя кто-то угощал в дорогом ресторане, и подумала, что это ты угощал его.
Лучше сразу сказать, на что она может рассчитывать, и ты не так будешь иметь одним другом больше, как одним врагом меньше. Хотя, возможно, для тебя это уже не имеет значения.
А вот кто скажет тебе, что ты идиот и, чтоб услышать твой бред, он полчаса ждет тебя на морозе, потому что ты вечно опаздываешь, и он держит тебя из сострадания к себе, так как он будет переживать за тебя, если тебя выбросят отовсюду…
Вот этому верь!
Вот с ним, пожалуй, можно идти в разведку.
Он тебе действительно друг.
Причем искренний, настоящий.
Идите по жизни рядом.
Хотя его жизнь намного тяжелей. Это же он тебя слышит и пытается понять.
Но коли судьба так распорядилась, дай ему облегчить твой крест, дай терпения и хоть каплю радости от вашей дружбы.
Натан из Балты
— Знакомьтесь, это Натан из Балты.
Что я хочу сказать.
Нет, я не спрашиваю, я утверждаю.
Я хочу сказать… Тихо! Евреи! Я что хочу сказать! С Новым еврейским годом! Вот здесь Миша! Я — Петя! Это мой друг Коля! И больше того и хуже того. По паспорту мы русские. Это наши отцы… Мы с ними спорили, а они хотели нам лучшей жизни. И опять ошиблись.
Мы были евреями, когда нас била и гробила советская власть, и мы стали русскими теперь, когда можно выезжать, можно жить в безопасной стране.
Мы стали русскими, когда надо быть евреем.
Почему мы не успеваем за жизнью?
Ладно, я уже не говорю о том времени, когда национальность вообще будет не нужна.
Но сейчас мы не успеваем ее менять, чтоб идти в ногу со временем.
У нас теперь по два паспорта.
Мы теперь сами решаем, когда быть евреем, когда — русским.
Жены у нас русские.
Дети в Америке. Пусть учатся.
Приедут — сами будут решать, кем им быть.
А ты когда-нибудь думал, что сам будешь решать, кем тебе быть? Мы все здесь женаты на русских.
Его зовут Натан.
Он приехал из Балты.
Ему двадцать шесть лет.
Они из села шли сюда навалом.
Смотри, какой парень — блондин, высокий, красивый.
Это его первый еврейский Новый год.
— Ты книги читал, Натан?
— Смотря что.
— Читал… Он не мусор. Он не кагэбист. Ему двадцать шесть лет. У него есть внешность. У него друг Петя, его друг Коля, Ваня — все евреи из Балты.
Все пишутся русскими, все женаты на русских.
Он будет жить в Одессе.
— Будешь, Натан?
— Ну, это зависит…
— Будет. Он книг не читал.
— Что вы болтаете?
— Что ты стесняешься, это же Миша.
Он тоже любит женщин.
Они все русские. А что ты с ними сделаешь?
Они боялись.
Но сейчас они уже не боятся.
Что человеку дает национальность? Ничего.
Что прибавляется здесь, тут же отнимается там.
Здесь ты можешь сказать: «Он еврей, я русский, дайте мне работу!»
Можешь сказать. Можешь — и всё.
Приедешь туда: «Вы все русские, вы все мафия. Русских не берем».
Одно дело, что тот, кто здесь работает, живет хуже того, кто там ищет работу.
Но там ты, русский, чувствуешь то, что здесь — еврей.
И я бы успокоился.
Я бы забросил паспорта и успокоился. Как американцы.
Они терпят. Какое им дело, что какие-то евреи в их городе встречают Новый год в сентябре.
Мало сумасшедших?!
А какие-то китайцы с тихим шелестом страшно плодятся в Сан-Франциско и уже всё перестирали, перехимчистили, поднимаются во врачи, в программисты…
Что, страна от этого становится слабее?
Мы же видим, что нет.
Мы же слышим, что нет.
Тут, в России, от этих черных сошли бы с ума.
Несмотря на семьдесят лет советской власти, которая обожала негров в пику Америке.
А еврейские районы?
А Бруклин?
А Голливуд?
Кто бы это все терпел?
Так что потеряла Америка, имея Голливуд?
Самый большой доход у нее от продажи фильмов.
Потом идет «Боинг», потом оружие.
А Форд не любил евреев — это его право.
Так автомобили из Америки никто не покупает.
Дело не в том, Миша, я без образования, но я умею зарабатывать, и я знаю, что в стране должна быть разная кровь. Для конкуренции.
Для того чтоб страна была сильной и красивой.
Как сыновья в русско-еврейских, в русско-корейских семьях.
В такую страну едут все.
И ты, как чистокровный, уже можешь отдать грязную работу эмигранту, который будет землю грызть, чтоб подняться.
Меня тоже раздражает немытая фигура в халате.
Мне тоже эти кажутся хитрыми, а эти коварными, а эти ворами, и, кстати, может, там такие и преобладают — какая нация где росла.
Но представь, что говорят о нас, обо всех советских под кличкой «русские», которые приехали в Англию, и даже о «восточных» в Западной Германии.
И даже о русских евреях в Израиле.
Выигрывает страна, у которой чуть больше терпения.
В общем, я бы успокоился.
Я бы наконец успокоился.
И я бы хорошо встретил Новый год в сентябре, чтоб люди видели: от количества наций количество праздников только увеличивается.
Сиэтл
Все-таки я уважаю патриотов и внимательно их слушаю.
В американском городе Сиэтле у веселой Валентины, которая в Америке уже девять лет и страшно скучает по Родине, я пробормотал:
— А может, и нет Родины, и человек пусть живет где хочет?
— У русских Родина всегда есть. Вам, Михаил Маньевич, этого, к сожалению, не понять, — сказала она.
Я не обиделся.
И мы оба задумались.
Я сижу в России, она в Америке… Кто?.. У кого?..
Я живу как бы на ее Родине…
Она, судя по дому, бассейну, мужу, возвращаться туда не собирается, а я лично — завтра утром.
Да…
Какая у всех нелегкая судьба…
Выезд
Всё! Пришла пора! Даешь закон о выезде. Хватит обсуждать. Толпы безоружных, вооруженных только голодом и желанием поделиться с богатым соседом его имуществом, быстрее любых войск займут процветающие города и мануфактуры.
Наша мечта о благополучном Средневековье как о будущем всего человечества сбудется. Все народы будут нашими потомками.
Что всегда нас выгодно отличало от других? Стремление к лучшей жизни. К их лучшей жизни. Отсюда эта поражающая духовность и высокая поэзия.
Пусть нас не пугают отсутствием визы въезда туда. Главное — выехать отсюда.
Это, конечно, цирк. Отсюда выехали, допустим, двести миллионов, а с учетом инфляции и все четыреста, и не въехали туда. Дикое племя с чемоданами и бидонами, с огромным терпением сидящее на нейтральной полосе.
Семьдесят лет ждали выезда, можем и въезда подождать. Между Родинами.
Будем ждать, если здесь ничего не получается.
Никто не виноват. Место такое. Каждый трудится во вред себе. Весь коллектив трудится во вред стране. И никто не виноват.
Даже иностранец через день озирается. Шепотом про начальника говорит: «Он очень хороший, но он на таком месте».
Так что вперед во все стороны! Ура!
Завоюем рынок Запада, не имея ничего, кроме внешности.
— Здравствуйте! Сенк ю! Вери бьютифул! Кому нужны инициативные, пробивные, с большим стажем работы на самых прибыльных, последними словами оборудованных предприятиях Союза ССР? С огромным опытом употребления неразведенного спирта и разведенного бензина? С точным соблюдением неписаных и несоблюдением писаных законов, быстро сообразительных на пользу себе и во вред государству рабочих и крестьян, хотя и страдающих легким недержанием слова и крупным удержанием из зарплаты?
— Здравствуйте! Вы нас ждали. Вот они и мы!
Как много свободных мест. Как много неподобранных денег!
Да здравствуют пляжи Претории, столицы Либерии, и солнце Монровии, курорта Боливии!
Эх, Либерия, Либерия — прекрасный район Америки. Здравствуй, Нью-Йорк, убегающий ввысь! От нас не убежишь!
— Здравствуйте, товарищ. Извините, я не говорю по-русски. Вы тоже? Как вам Америка, товарищ? Извините…
Все улыбаются. Вот это страна!
— Товарищ негр, я говорю по-русски… Напрасно, пора учить. Ничего, ничего. Экскьюз, экскьюз. Товарищ эфиоп, как пройти на 32-е авеню? Так, так, так. Пишите, эфиоп, пишите. Спасибо, товарищ… В Москве? Плохая… Дожди. Люди хмурые… А здесь… Нет… Я по-русски… Не знаю… А пусть они учат. Если мне что нужно, уж я им объясню. Спасибо, товарищ еврей, за разговор. Что-то не вижу местных… А когда они выходят? Ну да ладно… Не о них речь. Да тут все свои! Здравствуйте, товарищи. Как вам Америка? …Нет, я не ради себя, я ради детей. Будущих, будущих. И ради будущей жены.
Как я мог там оставаться, зная, что все они здесь!
Вот ради них я здесь.
Здравствуйте, господа!
Какая прекрасная страна! Не помешал? Живите, живите. Я с краешку…
Я с вами.
Зачем тебе Америка?
Если ты раньше не был удачлив.
Если ты раньше не был терпим.
Если ты раньше завидовал чужому.
Если ты раньше мечтал отнять и поделить.
Если ты раньше ни в чем не обвинял себя.
Если ты раньше лишь мечтой приближал мечту и не мог встать в пять утра.
Если ты раньше ничего не мог понять, кроме приказа.
Если ты раньше не просил помощи, а просил денег.
Если ты раньше не думал о законах и любым поворотом тела вылезал за их пределы. Зачем тебе Америка?
Если ты готов рисковать сам.
И отвечать сам.
И страдать сам.
И вставать сам.
И думать сам.
И подниматься сам.
И спотыкаться сам.
И падать, глядя вверх, глядя вверх.
Строй свою Америку здесь.
Кто ж тебе мешает?
Она так устроена.
Удачник и неудачник едят одинаково.
И кто раньше думал только о еде, с гордостью глядит по сторонам: он добился.
Разница начинается сразу после еды.
Кто не в силах эту разницу преодолеть, ест снова и снова, утоляя тщеславие и становясь все толще в чужих и выше в собственных глазах.
И, с презрением глядя на бегающих и прыгающих на роликах, ест снова и снова, давая работу скотоводам и рыбакам.
Она так устроена: даже гробя себя, укрепляешь Америку.
Здесь худой и толстый, бездарный и талантливый — все имеют, что могут, и скрывают, что хотят.
Да хранит Бог Америку.
Она так устроена.
Имея все. Следя уже за здоровьем. Бегая, прыгая, изобретая и делая жизнь удобной, Америка вызывает раздражение у всего мира.
Конечно, лежачим и нищим легче ненавидеть, чем изобретать.
А уж кто не может догнать, с дикой злобой осматривает стадионы и магазины, радуясь каким-то невкусным ресторанам: «А борща-то не умеют!»
«А духовности нет!»
Придумали себе духовность, чтоб оправдать отсутствие штанов.
Борются с засильем Голливуда и Проктера с Гэмблом.
Можно бороться, а можно делать самому, а можно вообще заняться чем-то другим, оставив порошки Проктеру с Гэмблом.
Например, создать огромный унитаз.
Куда, как бы ты ни ловчился, все равно попадешь, и на родной земле станет чище.
В каждой стране куча дел.
Но некогда — надо ненавидеть Америку!
Ту, за океаном.
Пока она есть, двоечники всего мира могут у нее списывать и подглядывать, как всегда ненавидя отличника.
Поэтому, переезжая из страны в страну, постараемся помочь той и не навредить этой!
Да хранит Бог Америку!
Научимся
Почему мы обращаемся к Всевышнему в горе?
А ведь иногда можно и поблагодарить.
Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.
Люди, живущие чище нас, давно это делают. Говорят «fine», говорят «good».
Раздражают нас улыбкой без причин.
Раздражают нас вопросами: «Как спали?» — а мы или свирепеем, или отвечаем серьезно.
Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.
В то же время отсутствует брезгливость.
Пробирку с чужим анализом берут в руки.
Постель больному меняют все.
Аристократизм никак не мешает вынести ночной горшок.
Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.
Странно, но мы, выросшие в этом всем, брезгливы. Стесняемся человеческого организма.
А столько, сколько пролито всего этого у нас… Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить горшок.
В общем, не фальшивим.
За что нас и любят только те, которых мы содержим.
Остальным нет ни до нас, ни до себя, ни до кого дела. То есть кратко: все живут в дерьме.
Но кто-то научился это перерабатывать.
А кто-то научился в этом плавать!
«Что делает дурак…»
Что делает дурак: вместо теории относительности изучает национальность Эйнштейна. Это быстро, легко и мгновенно запоминается. Значит, не дурак он.
Это такая баба!
У нее два недостатка.
Первый: она не включается.
Второй: включившись, не выключается. То есть нет пуска и стопа.
А так всё при ней.
В Одессе местное население уже не рождается. Рождаются эмигранты. Маленькие, грудные, но уже заядлые эмигранты.
Слушай, человек случайно проглотил справку из домоуправления и стал неузнаваем, мелочен, неопрятен и груб.
На вокзале милиционер:
— Не играйте в карты. Играйте в шахматы.
— Откуда у меня шахматы, я сирота.
Вы себе представляете, что будет твориться, если сегодня усталый путник попросится к кому-то из нас переночевать?
Если в артель портовых грузчиков попадал нежелательный человек, двое клали ему мешок на спину на один сантиметр ниже, и он его, подбрасывая, поправлял. К концу смены он падал от усталости.
— Прежде чем хватать мешок, наладь отношения.
В человеке все должно быть не только прекрасно, но и симметрично.
Нос над пряжкой.
Глаза над носками.
Язык между ступнями.
Лысина между ушами.
Каждое ухо над своим плечом.
Таким человеком любуются все.
Наш человек с молодых лет привык дверь открывать женщиной.
Позвонили погорельцы родственнику:
— Ночевать после пожара негде — пусти.
— Не получится сегодня. Давай в следующий раз. Ну, не забывай. Не пропадай.
Этот работник как гвоздь.
Во все лезет и отовсюду торчит.
— Конечно, — говорил он, — некоторые страдают от жары. А некоторые просто сволочи.
Пьяный:
— На меня обижаются, что я часто выступаю по жизненно важным проблемам в самых неожиданных местах. Это у меня такая политика. Мне говорят: «Перестань выступать». А кто мне запретит? Демократия — это человеческие размышления плюс выступления минус электрификация ЖКХ, так что давай трибуну, текст у меня с собой.
Мы такие!
Кто уезжает — не подталкиваем.
Кто остается — не задерживаем.
Нашего человека понять нельзя.
Спросишь у него, как пройти, он говорит: «Пройдете мимо министерства, потом мимо поликлиники, завернете за баню», — и его никто не понимает.
Неужели нельзя сказать: «Мимо большого желтого дома с колоннами»?
Вот и мечутся по стране безумцы с вытаращенными глазами:
— Эй, как проехать к базару?
— А мимо поликлиники.
Какая разница между евреем-националистом и антисемитом? Никакой. И тот и другой считают, что все великие люди — евреи.
Еще при советской власти мы научились есть по способности, а работать по потребности.
Министерства напоминают столб, облепленный мухами.
Все держатся за рабочее место.
Мы, конечно, выбираем.
Но приличного президента к этой стране мы не можем приспособить.
У кого нет хвоста, тот виляет всем телом.
У него была поразительная способность выключать хорошую музыку.
Я сам не следую советам, которые даю другим. Что делаю я сам — тема следующих советов.
Трое мужчин любовались фонтаном. Потом застегнулись и ушли.
Вы знаете, у тех, кто живет в горах, не бывает склероза.
Им нечего вспомнить.
Шестидесятникам
Я не хочу быть стариком!
В моей записной книжке 66-го года ноября: «Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..» Три крика… Сегодня июль 2003-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь…
Он точно слышал.
Он просто понял — от какого идиота… Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
Я бы прохладу летом не включил.
Не знал компьютера.
И не узнал свободы.
И не увидел проводы трех пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочел…
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью…
Кто виноват, что все так дорого?
За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь.
Отели, яхты, переполненные магазины.
Автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова — как бы увидел, если бы не постарел?
Я много дал. Я дорого купил.
Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами.
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране.
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления, из популярности.
Я отдал все, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных…
Пришел, увидел, посмотрел…
А этот вопль: «Я не хочу быть стариком»?!
Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарства. Отсиди за анекдот…
Ты был на минном поле. Ты проскочил. Всё позади.
О Господи! Прости. На самом деле, извини.
Я серьезно — прости!
Я забираю крик обратно.
Я прошу там, наверху, не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда!
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел…
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: «Я не хочу быть стариком!»
Т-с-с… Успокойся. И не надо.
Шестидесятникам
Август. Август. Август.
Растянуть на весь год.
Август. Август. Август.
Синее море, зеленая зелень, желтый песок, белый катер, голубое небо, мы в белых брюках, мы в белых туфлях, и мы идем.
И мы идем. И помним. И знаем. И счастливы. И немолоды. И всё позади. И всё внутри.
И мы знаем. И мы любим. И мы правы.
Мы теперь правы.
Отныне мы правы.
Снаружи нас не возьмешь. Мы рухнем только от износа. Не видного вам износа изнутри.
Вперед, начинающее поколение немолодых в белых туфлях. Обувь — единственное, что сохраняет красоту ноги, что не меняет красоту, что не подчиняется возрасту.
Вперед, немалолетние!
Бодрей и выше!
Мы несем в себе уже нелегкое и непростое, не сразу ясное. Мы несем в себе то, что от повторов хорошеет, как антиквариат, как мебель, как Дали, как музыка канкана, безумная и легкая на вид.
От стрижки, чистки, разговора и формулировок мы хорошеем, как бронза.
Как фрегат.
Как время, что не лучше и не хуже, а всему свое.
Идем сквозь дым, сквозь музыку, сквозь бедность и болезни.
И тут неважно.
Совсем неважно, кто за кем.
Главное сделано.
Главное сделано.
Остались развлечения.
Работа в виде развлечения и отдых в виде обсуждений.
И еда как наслаждение, и масса павших женщин.
Павших, как гарнир к седому телу.
Вручим на блюде, дальше их забота и их работа.
И что у них получится?
Как интересно.
Как мы им завидуем.
Мы — база упражнений.
И тема лекций.
И предмет леченья.
Консилиум, симпозиум и реквием — всё по тебе.
Как мы идем.
И нашу стройность, что нам прощают.
За все. За все, что есть.
За все, что можешь ты осуществить через других по генеральной. На все действия.
Любовь и ненависть, объем руками руководства, и отзывы, и восхищенье, и поцелуи — всё по доверенности на три года.
Другим, другим доверим — и пошли.
И мы идем в красивых туфлях, ласковых штанах и безрукавках без карманов: всё по доверенности.
И деньги не нужны, и не нужны бинокли.
Мы догадываемся.
И путешествие в Париж… Догадывались, и подозревали, и поняли, что там.
Зачем?! Когда ты носишь ключ ко всем дверям в себе. И даже ключ не нужен!
Ты знаешь, что за дверью. Любой страны, любой земли, любого судна.
Так что же, скучно?
Нет! Вы что?! Вы как посмели?!
Так наоборот!
Так противуположно скуке!
Я сказал — за дверью скучно.
А с ключом…
А с предвкушеньем…
Солнце заполняет, солнце.
Не надо разбираться в мелочах.
Мы движемся вперед.
И не мешало б что-то выяснить в загробье…
Так что? Так ад понятен и конкретен. Жаровня, угли, муки, в общем, жизнь продолжается.
А что в раю? Похоже на конец. Как в коммунизме. Неконкретно.
А в ад и в рай за что?
Вы ж сами говорите: в человеке все перемешано. Так, может, как и здесь, — в конце недели рай, а в понедельник ад?
Но что в раю?
Еда, вода, экскурсии, полеты, ароматы: «Шанель», «Коти».
Посуда с этикеткой «рай».
Пошли вперед.
Там малоинтересно.
И не добавит ничего для обсуждений.
Вперед!
Следы ведут вперед…
Ты восхитительна!
Ты чудо!
Вперед!
Я обожаю вас!
Вы интересней стран.
Вас не застанешь дома.
Вас не найдешь по адресу.
В вас больше тайн, чем в Африке.
В вас больше слов, чем в Грузии.
В вас голубые, черные Резо, в вас синие пески, в вас голубые лица, в вас времена текучие, в вас трубы дымные, мужские, и все это гнездится в брюках. В обычных белых брюках поверх туфель.
В вас ложь перебивает правду.
И преданность, и сказочная преданность ко всем.
И пылкая любовь к приезжим.
И ненависть к стране, и черновик письма, и заявления, и строгость к детям, и лекарства, тяжелый сон, и легкий вечер, и утро тревожное наше советское…
Вперед-вперед.
Поэма не кончается.
Слышны шаги.
О Боже…
Берег-
Ночь…
Втянули лодку…
Осветили фонарем…
Переоделись…
И вышли в жизнь!
Они и мы
Они лучше нас.
Они моложе нас.
Они красивее нас.
Они подвижнее нас.
Они техничнее нас.
Они веселее нас.
Они толковее нас.
Мы, пожалуй, только остроумнее.
И с этим одним — им, а со всем остальным — нам надо смириться.
И нести каждому свою чушь, как свой крест.
Карцеву — 65
— Ромочка! Неужели шестьдесят пять? — воскликнул он фальшиво.
Это ужасно!
Ужаснее может быть только семьдесят.
Чем устранить вздутие живота, тошноту, тяжесть в желудке, боль в голове, краткую потерю памяти, невроз, диарею, психосоматическое расстройство, вегетативное возбуждение и все, что я прочел на твоих этикетках?
Это устраняется только одним естественным способом.
Мы еще о нем поговорим.
Шестьдесят пять — это, конечно, до черта.
Ты на вершине склона лет, Роман.
Зачем они так рано встретились. Твои родители.
Зачем им это надо было делать до войны?
Сейчас повсюду 18–20–25. И поют, и танцуют, и пухлыми ручками всплескивают.
И шутят, шутят, шутят.
А тебе — шестьдесят пять.
Ты делаешь это же, но медленно. И только один раз.
Ты просишь всех не торопиться и дать тебе довести шутку до улыбки.
Но они спешат.
И мы шутим вслед.
Наше спасенье, Роман, в мудрости.
Это такое болезненное состояние, наступающее сразу после ума.
Оно длится недолго.
Оно любит позы.
Допустим, полулежа. Негромкий голос, слабая улыбка.
И паузы, в которых якобы что-то большее, чем тишина.
Последний зритель наступает довольно быстро, и приходится переключаться на семью.
Жена встревожена.
С ним этого никогда не было.
Конечно. Когда ему было шестьдесят пять?
В состоянии мудрости не нравится все, кроме себя и того восьмидесятилетнего, которого привели поздравить, если ему найдут бумажку, на которой он…
В состоянии мудрости раздражают радио, газеты, телевидение, политика.
И весь этот шум за окном, который только усиливается, если заткнуть уши.
Это шум в собственных ушах.
Рома! Этот шум — аплодисменты.
И крики «браво».
Давай «Авас»!
Давай «про раков»!
«Собрание на ликеро-водочном»!
Это шум былых аплодисментов, оставшийся в твоих-моих ушах…
И хоть врачи твердят «давление» и «позвоночник», но мы-то знаем…
И сердце, сердце в такт скандежу.
И крики: «Это полотенце! Это доцент тупой. Доцент — не мы».
Да, Роман, теперешние шутят хуже.
У них нет вкуса.
И как такое можно говорить?
Над чем они смеются?
Да, Роман, осталось только буркнуть животом: «Вот в наше время…»
И вспомнить, как нас слушал Райкин.
За кулисами.
Как он страдал.
«Над чем они смеются? Как они играют? Что там есть?»
И вот мы наконец его сменили. Хотя бы в этом.
Я с уважением отношусь к годам, премьерам, юбилеям. Но как они мелькают!
Этот возраст требует мата.
С ним только матом, Рома, тогда он понимает.
Так, значит, пусть они смешат.
Они хуже шутят, но лучше смешат.
Нам надо уважать хохот, производимый этой молодежью.
Нам надо уважать чужой успех.
Овации.
Аншлаги помещений.
Не лезть с советами.
Молчать.
Держаться в стороне.
Завидовать.
И подождать, пока они впадут в успех и сядут среди нас с аплодисментами в ушах от остеохондроза.
Личность
Что такое личность?
Это сформулированный жизнью персонаж.
Не вымышленный.
Не похожий.
Встречается не только среди людей.
Упрям.
Неменяем.
Без денег, так как не приспосабливается ни к чему.
Правдив.
Этим себя обозначает.
Замкнут.
Устал спорить.
Не слышит собеседника, сохраняя себя.
Физическое свойство характера.
Всё внутри.
Легок на подъем.
Любит движение, чтоб меньше говорить.
Переживает насмешки.
Приходит, уходит.
Идет пешком до вокзала, чтобы встретить поезд ночью.
Говорит мало.
Конечно, не следит за собой…
Конечно, плохо одет и не замечает голода.
Политикой интересуется и удивляется постоянно.
Не понимает лжи.
Цифры тщательно сверяет.
И смешно поражается: «Как они могут!»
Наивен.
Не понимает, что мир наполовину состоит из лжи. И не поймет уже.
Борец с тишиной
Опытный политический борец.
В споре непобедим.
В его крике тонут все.
Стоит пронзительный реактивный вой, в котором утоп герой афганской войны, победитель всех чемпионатов мира по футболу, мягкий рейтинговый обозреватель, тихий, уязвляющий всех обозреватель третьей кнопки.
Борец, крича обо всем не по делу, не по теме, не про это, а крича про все сразу — побеждает всех.
Все умолкли.
Вот после победы ему сказать нечего.
Но этого уже никто не видит.
Воспитание
Вкус с детства.
Музыка с детства.
Язык с детства.
Литература с детства.
Потом времени не будет.
В нас воспитали с детства нежность, правдивость.
И мы, выйдя из школы, получили жизнь в лицо.
Но не изменились.
Потому что воспитание — сила непреодолимая.
Мы знали, что ничего нет ужасней, чем ответить на подлость подлостью.
Мы знали, что, если на крик отвечаешь криком, доказать ничего не можешь.
Мы чувствовали стеснение (какое хорошее слово), когда видели обнаженного человека.
Даже женщину.
Даже красивую.
Мы чувствовали стеснение, когда видели ругательство на заборе. Хотя мы уже понимали, что забор существует для написания таких слов.
А где же еще их писать, не в книгах же.
Мы боролись с заборами и из-за этого тоже.
И из-за воспитания мы стеснялись предавать и доносить.
Кто-то все равно доносил.
Но мы не доносили.
Кто-то шел работать в КГБ.
Кто-то был надзирателем.
Кто-то был парторгом.
А кто-то учился в высшей партшколе.
Мы трусили отчаянно, но не шли туда.
И не подписывали писем ни с осуждением, ни с одобрением.
Может быть, если бы били…
Но пока не били, мы не подписывали.
И никакой тут смелости не было.
Тут было воспитание.
И вообще, мне кажется, что мужество — это не та смелость, которая есть и у бандита, это что-то, связанное с другими людьми.
Я люблю краснеющих в дебатах.
Попал впросак и покраснел.
Не ополчился на всех.
Не закричал: «А вот это!» — переводя разговор на другое.
А покраснел за то, за сказанное.
Довел до конца тему, а не вывел всех из себя.
Испытал стыд.
Он понял.
Отсутствие воспитания помогает говорить.
Наличие — слушать.
Воспитание отсеивает невысказанное.
А значит, освобождает массу времени от пустой болтовни и пустых просмотров.
А их отсутствие создает вкус, делает человека умней, молчаливей и приятней.
Чем больше вы находите лишнего, тем лучше.
Необходимое — для каждого свое.
Каждому возрасту — свой оптимизм
Тому — выпивки, танцы, походы, свидания.
Этому — кремы, мази, таблетки, втирания.
Тому — пот, мозоли, мышцы, синяки.
Этому — старое виски, приятный запах, черные носки.
Тому — крики, хохот: «А ну, давай!..»
Этому — улыбка, шепот: «А ну, возьми…»
Тому — бег по лужам, поцелуй, танец.
Этому — кресло, книга, телефон, насмешка.
Тому — водка, табак, штанга, девушка.
Этому — костюм, колено, юмор, ресторан.
Вот так, «step by step» от венеролога к урологу.
От бега по пересеченной до продвижения по службе.
От запаха до аромата.
От любви до дружбы.
От именин до юбилея.
От рассказа до предисловия.
От рюкзака до «Мерседеса».
От наслажденья до покоя.
От ощущения счастья до великолепного описания его.
Опоздала
Она говорила:
— Я никогда не опаздываю. Я просто не успеваю. Вы бы знали, как легко на душе, когда уже повсюду опоздала. Идешь себе куда-то и поёшь.
А все шипят:
— Она уже повсюду опоздала.
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем мостам.
Не просто опоздала. Но даже не успела.
А вдоль дороги прыгает, поет и не желает, видите.
А все должны смотреть ей вслед.
Вот эта. Вот она.
Та, что всюду опоздала.
А нам домой пора, чтобы узнать… чтобы узнать…
— Вы почему? Вы до каких? Как вам не стыдно так опаздывать? Вы уволены, идите.
Она сказала:
— Я не опаздываю, я просто-напросто не успеваю. Но как хотите. Я уйду.
И так легко ей, и так чудесно стало той, что повсюду опоздала.
Идет вдоль дороги и поет, и все злорадно:
— Вот она! Вот эта опоздала!
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем открытиям.
Ко всем началам.
Она позорно опоздала.
И даже не успела.
И даже не спешит.
И вот идет, представьте, и поет.
А все смотрят с завистью.
Что ей терять?
Она уже повсюду опоздала.
А нам еще к вечерним новостям…
Чтобы узнать… чтобы узнать…
Детка, вперед!
Я читаю самого себя через четырнадцать лет.
Да, детка, говорю я себе.
Ты, как всегда, прав.
Это говорю я — тот же, но на четырнадцать лет старше.
Мне сейчас шестьдесят!
Я старше всех.
Я удивительно наивен.
Я катастрофически доверяю им. А входя в азарт, верю до конца.
А наказание всё страшнее.
А я уже дошел до того, что вручаю им жизнь.
А они теряются, не знают, как распорядиться.
А я сижу в сторонке и даю советы.
— Нет-нет… Не так. Так мне неудобно… А так я обижусь… Не трогай там… Там сердце… Не надо здесь ковырять, детка, это душа. Нет-нет, я не мешаю, распоряжайся, просто тебе нужно знать, где мне больно. Ну, если хочешь именно там — пожалуйста. Ты просто поиграть жизнью? Давай… Хочешь, я научу тебя управлять ею? Я научу тебя, как влюбить меня в себя… И ты будешь это делать… Ты будешь капризничать, давить на затылок ножкой, ручкой сжимая сердце, и я повезу тебя куда захочешь. Тебе будет легко. Я там внизу буду отвечать грубостью колес на жестокость дороги. А тебе будет легко. Я не передам наверх. Плыви, милая. Управляй. Постарайся не съехать… Сама знаешь, что сейчас на обочине. Хотя и там у тебя есть шанс. Ты на меня будешь выше грязи… На высоту меня. И перейдешь на сухое. Пока я тону. Ты успеешь. Всё же с какой-никакой высоты. А там и мощеное. А там и асфальт. А там уже все ходят. И ты не пропадешь.
А смерти нет
Зачем бояться смерти?
Великие все умерли — и ничего!..
Благодаря им и жизнь есть.
Ну если, наконец, подумать.
Они же умерли.
Вот это всё написали, оставили и ушли.
Их уже нет.
И ничего…
И не горюют.
Чего ж переживать, когда такие люди, в сто раз умнее, в тысячу талантливее, красивее, трудолюбивее — покойники.
И вроде бы ничуть об этом не жалеют.
Разве они стремятся сюда?..
Вот в это, извините, время?..
Вот к этим, извините, людям.
Вот в эту, извините, жизнь.
Кому сегодня это нужно?
И им сюда не надо…
И нам отсюда не попасть туда.
И как легко читаешь их с восторгом.
Уже вся ночь… Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть…
И вдруг…
Господи, так он же умер! Кто написал.
А спасти?
Теперь-то, может быть, спасли бы…
А надо?
Чтоб он еще что-то сказал?
Он бы не захотел.
В такое время или умереть, или молчать.
Вот что случилось.
Они уже прошли через вот это, о чем я.
Вот почему они так зазвучали.
И музыка, и краски, и слова.
Через эту смерть пройди — и ты в порядке.
И сразу как все просто.
И нынешние, и молодежь, все начинающая и начинающая и дышащая возбуждением.
Да ладно вам!
Вот инструмент…
Вот стол…
Садитесь!
Ты весь в очках, в компьютерах, в паролях.
Подумаешь, секреты…
Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь.
Так все же умерли — и ничего. Живут!
А смерть — так просто перерыв!
Володину
Александр Моисеевич Володин.
Твои попытки жить незаметно ни к чему не привели.
Ты живешь и будешь жить очень заметно.
Ты населил наши души старшей сестрой и осенним марафоном.
Если интеллигенции не станет, ее будут изучать по тебе.
Это он, это ты, это я.
Облепленный беспомощными женщинами и беспомощной страной.
Бедные и нерешительные облепили одного такого же бедного и нерешительного, которому что-то дал Бог.
И он волок на себе всю жизнь.
Неумение сказать «нет» приводит к такому количеству детей, друзей и сослуживцев, что только врач может освободить либо тебя, либо их.
Всю жизнь думаешь, как это все собрать, в конце мучаешься, как это все раздарить.
Александр Моисеевич!
Мы сделали главное — мы дожили до перемен и пережили их.
Но новая жизнь не может наступить.
Ей мешают лица.
Лица, которые мы видим.
Саша! Ты делаешь все, чтобы тебя забыли.
А они не могут!
А кто-то хочет, чтоб его помнили.
А его смотрят и не вспоминают.
Величайшее открытие ты совершил в «Осеннем марафоне».
Ты описал себя, а открыл нас.
Каждый увидел.
Каждый принял.
Это величайшая комедия нашего века.
Это открыл ты.
Теперь делай все, чтоб тебя забыли.
А мы не захотим, и будет великий судебный процесс — народ России против Александра Володина.
Линия фронта
Господи! Почему так хорошо!
И в жару, когда сунешь руку в раскаленный воздух, а потом голову, а потом самоё.
И крики с пляжа, будто со сковороды.
С воплями погружают — кто красное тело, кто белую ногу.
А кто-то под водой взглядом субмарины все это ощупывает.
Из песка вырастают женщины.
Мужчины, как стихи, из мусора и водки.
И поплыли. Вид на человечество снизу.
Зажгли лампы. Почему так хорошо?
И в жару…
И когда налетает ветер, и все кричат.
— Мама! Смотри… Нет, не туда. Наверх…
Огромное черное одеяло натягивают с берега.
Море встречает его темно-зеленым.
Светлая полоса всё у́же.
Туда-сюда прокатывается гром.
Крики: «Это фронт!»
Фронт идет!..
Отдельные внутри клубятся облака и ходят по своим орбитам.
Советчики.
Острые вспышки.
Сполохи.
Всё вертится в разные стороны.
А вместе движется на нас.
С теми же воплями выскакивают охлажденные люди.
Уже черная Аркадия, еще белая Лузановка.
Но она уже сломлена и ждет.
Фронт неумолим. С нами уже не говорят — мы в дыму.
Мы неинтересны.
Туда, туда, где люди резвятся, ныряют и женщины вырастают из песка и колеблются в воде.
Всё! Мы в плену.
В домах зажглись огни.
Мы арестованы в квартирах.
И лишь по телефону:
— Ты понял, Гриша?
— Понял! Понял!
Но где же дождь? Ведь вы же обещали?
Но фронт идет вперед. Не до дождя.
Вот так. Любая власть надует.
Ей главное — отнять у нас веселье.
«Прекрасно сидеть весь день…»
Прекрасно сидеть весь день и смотреть на термометр.
Сразу за ним — море.
За морем — небо.
А за мной — всё.
Я старше.
Скоро мы тронемся в сторону моря.
Все увеличивая скорость и не производя ветра.
Вот бы на нас посмотреть.
Движемся лишь по прямой.
И впервые, впервые нам плевать на Америку. На Британию. На Россию.
Да кто ж их вспомнит в этом мареве, в этом великом, свободном полете.
Ни голоса, ни звука. И воздух не забивает рот.
И незнакомых нет.
Всё из людей…
Уходим многоточием…
В красивую тишину падают лекарства, телефонные книжки, блокноты, подарки, поздравления.
Всё не нужно.
Все опоздали.
С кем быть?
а)
Из президентов надо выбирать веселых. Из веселых — умных. Из умных — твердых. Из твердых — порядочных.
б)
Из писателей надо выбирать веселых. Из веселых — талантливых. Из талантливых — умных. Из умных — кратких.
в)
Из друзей надо выбирать веселых. Из веселых — верных. Из верных — умных. Из умных — честных. И долгоживущих.
г)
Из жен надо выбирать веселых. Из веселых — умных. Из умных — нежных. Из нежных — верных. И терпеливых. И терпеливых!
Капризы лысого
По молодости лет вы вертите носом.
«Без этой обойдусь».
«Этот мне не нужен».
Уже тогда эта игра рискованна.
Но с годами, когда вы умнеете, вы понимаете: самое главное для вас — нужны ли вы кому-нибудь?
Боится кто-нибудь вас потерять?
Представьте, к ужасу, что вы уже при ком-то.
Не он при вас, а вы при нем.
Проверьте свое присутствие отсутствием.
Когда вас хватятся?
И кто заметит, что вас нет?
Там масса интересного. Такой же риск, как раньше.
Только без средств доставки.
Сила есть, ума не надо, все же лучше, чем ум и больше ничего.
И поворот хвоста красавицы, и разворот «всё вдруг», и пенный след у вас, как раньше, могут и не получиться.
И тонким голоском: «Не буду кушать эту дрянь!» проходит только один раз.
А без еды — ни скорости, ни разворота.
И без квартиры — под мостом.
И ваш приезд в Казань, где вас никто не ждет.
И первая жена со всею преданностью убежала.
А простирнуть, а спинку потереть, а капнуть в глаз, а расколоть таблетку?
При всем масштабе личности вам это больше нужно, чем им высказывания по проблемам терроризма.
Тут очень хочется быть нужным, как Валери Жискар Д’Эстен.
Что-то нужно выставить свое для распродажи.
И чтоб купили. Хотелось бы.
То есть с молодости где-то стоящее зашить в ковьёр. Какую-то идею или камень.
И вдруг внезапно.
На! Пять тысяч! Долларов!
Убедительнее я ничего не знаю.
То есть отключить отсос, включить поддув.
И продолжать скрывать в ковре. Еще хотя бы год.
Но вот… подумав — это все не то: инфляция и молодежь приносят больше.
Не знаю. Как уметь стареть? Где прятаться? Куда уехать?
Но если вас окликнут, попробуйте сказать:
— Через минут пятнадцать…
Если вдруг не повторят… Живите так же. Но с ясною картиной в голове.
Склероз
Вопреки мнению, возраст несет с собой много приятного. Это и неожиданные деньги в карманах. И новые туфли, обнаруженные на кухне в ящике для крупы, и ненадеванная голубая сорочка за батареей, и много других радостей, ожидающих молодежь через пару-тройку лет.
Есть и огорчения.
Вдруг привезли мебель. Кто заказывал? Кто заплатит?
Почему так часто напоминает о себе организм?
Что съел?
А вспомнить надо… Приходится по объедкам, по мусору.
По телефону вдруг дают Кострому.
И все совпадает.
А вот с кем говорить? И даже когда там представились. И ваша фамилия им тоже ничего не говорит. А вспомнить надо.
Обещал встретить? Кого?.. Когда?..
И не встречать нельзя, у того здесь тоже никого нет.
Почему «тоже»?.. У вас вроде есть… Вы же вроде с семьей…
Кстати, о семье. В этом состоянии полная моральная чистота. Никаких любовниц. Потому что с именами ночью… И кто рядом? И попытки уйти из дому домой…
И у любовницы не вспоминается, зачем пришел. И почему мусорное ведро в руке?..
И ты был или только идешь? И физическое состояние ни о чем не говорит.
И вроде узел на платке завязать не забыл, но сам платок забыл дома.
А какие-нибудь записи телефонов… Не дай Бог! Вы же с этой бумажкой к жене, не помнит ли она, где и на каком углу.
С лекарствами хорошо, хотя не очень удобно.
Рецепт есть, бутылка есть, а внутреннее или наружное?
И до еды или после?.. И была ли еда?..
Когда все это выяснишь, можно начинать лечение.
Но против чего? Можно, конечно, глотать все подряд и, где станет лучше, там отмечать, если не забыть.
Или вдруг задыхаешься, ноги болят. Неужели был в спортзале? Не забыть почувствовать бодрость…
Что еще удобно, книг и газет нужно вдвое меньше, так как по два раза одну и ту же, причем подряд, и когда спрашивают: «Читали?» — вы отвечаете: «Нет».
И правы.
Особенно хорошо детективы — достаточно одного.
Шесть раз подряд — и захватывает.
Склероз — причина такого темперамента на старости лет!
Все диву даются — смотри, как он метнулся записать, ты смотри, как он рванулся сообщить.
Вторая молодость? Нет, первый склероз.
Не метнешься — вырубишься.
Но все тревоги меркнут перед радостями неожиданных денег старой модели, каких-то туфель и сорочки выпуска 61–62-го годов.
А когда одет, обут и с деньгами…
Надо идти.
Тем более все видят, что вы собрались…
Надо идти.
И в руках портфель.
Только куда?
Если кто-то поможет узнать, все увидят счастливого, бодрого человека, выходящего на прославленную сцену города…
В гостях у мужчины
А я при мужчинах не сплю. Вдруг зарежут. Мне нечего с ними делать в одной квартире. Я их боюсь. О чем с ними говорить? Куда он идет? Откуда он пришел? Что он ел? Что на нем?
Сам где-то стирал?
Если ему кто-то стирал, тем более не приходи.
Сам стирал — тем более.
Они что, думают, что я буду вот это ихнее все…
В общем, сам стирал, сам в нем… А сюда — не…
У меня эта мужская стирка вот здесь. Они же жмакают… Пожмакал, пожмакал и вывесил на балкон…
Оно ж у них все одного цвета.
Потому что цветное, нецветное, джинсы, майки, платки, носки черные, сорочку белую — всё жмакают вместе.
И в этом результате он и ходит.
Все черно-голубое, и нос такой, и зубы, и волосы, и туфли.
Все в одном тоне.
В таком цвете только с балкона вниз головой.
Их, как самоубийц, в четыре раза больше женщин.
И живут в среднем на двадцать лет быстрее.
А непроходимость пищеварения!..
Он же сам себе варит.
А потом сам же не может переварить.
Была у одного.
Он в кастрюле что-то размешивал на большом огне…
Сейчас, говорит, суп будем есть.
Живет уже лет пять один.
Переходящий приз.
Раза три-четыре переходил из рук в руки.
Отсудил у кого-то за что-то комнату и кастрюлю из черного алюминия. И сковороду, где еще картошка довоенная.
А духовку включил — сразу дым.
Там еще ничего не было, а дым столбом.
Гуся, говорит, тушил на Новый год.
— И как? — спрашиваю.
— Потушил, — говорит.
А меня привлекал супом из горохового концентрата.
— Что ж, — я говорю, — вы такой дикий… У вас пригорелым дымом от каждого угла…
— Сейчас устраним…
Из туалета притащил дезодорант, вначале углы опрыскал, потом себя, потом меня, чтоб все пахло одинаково.
Ну вы бы могли с этим гусем тушеным?..
Я не говорю «лечь»… Не надо перебивать… Я не говорю «лечь»…
Меня этот запах пригорелой сирени…
У него и концентрат пригорел.
А он как пиджак снял… Господи!..
В двух галстуках оказался. Один на спине, один на груди.
— Боже! — говорю. — Кто вас так?
Ну он забегал. Потом выпил и рассказывает.
Первый галстук он надел и вспомнил, что не брился. Задвинул его на спину, чтоб побриться.
Побрился, видит — без галстука…
Ну достал из шкафа последний.
Хуже, что он свою наливочку предложил.
Ну… Он сам из чего-то гонит.
Дрожжи с кофием растворимым.
Потом туда, видимо, капает эту сирень, которой себя обдал.
Всё у него в этой сирени. И суп.
И это кашне…
Ну он же его намотал.
Я ж после супа задерживаться не стала.
— Что же, — говорю, — вы его не постираете?
— Как же, это же, — говорит, — ангорская шерсть. Еще от мамы.
Ему, наверное, лет шестьдесят…
Я про кашне.
— Как же, — говорит, — его ж стирать нельзя.
Да, конечно, теперь уже нельзя.
А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине… Нижний у пола.
Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука — руки, говорит, свободны. Очень удобно…
Он, когда поели гороховый концентрат, предложил раздеться…
Но я как представила, какой он там внутри…
И эта постель…
Она у него прямо возле стола.
Чтоб поел — и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.
Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»
Он сказал, что она его научила обходиться без женщин…
— Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..
— Да, — говорит, — как-то образ жизни надо менять.
— Так сначала меняйте, — говорю, — а потом приглашайте.
— Вы, — говорит, — мне очень нравитесь.
— И вы, — говорю, — мужчина приятный, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.
Он говорит:
— Я, — говорит, — не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка… Вот к ней… Сейчас… Вот килечка… Вот… А вот рюмочка… Я порядок люблю.
— Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте… А вообще, — говорю, — Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.
И ушла — красивая, гордая, но добрая.
Вот некоторые делают из меня одну.
А я и есть одна, но такая разная!..
«Он стоял высокий…»
Он стоял высокий, цветущий, весь в женщинах. Потом осыпался.
Одна иссохшая, сморщенная долго держалась на нем, но и ее сдуло…
Один…
И это всего лишь осень.
А впереди настоящие холода.
Но характер!
— Мы с вами год вместе провели. Вы помните? А прошлая зима, какой был дикий мороз — вы помните?
— Зиму помню, — скрипнул он, — вас не помню.
— Извините, — прошелестело внизу… — Я не думала, что за один сезон такие перемены…
— Что-что?
— Извините.
«Я люблю тех…»
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень четкое, конкретное обвинение в чем угодно.
Живые теплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем. Не женщины, потерявшие способность смущаться.
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, четкие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Вот такие превалируют, без комплексов, то есть без прикрас.
Ну ничего.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
Как ценность вечная.
Как… то, что ценят олигархи в других.
За что и платят.
Мы ж сами не добываем денег. Нам их платят.
Вот за это: за искренность, за правду, за какое-то уменье.
А мы берем за это.
Хоть какая-то оценка.
Владику Петухову
Я должен рассказать, как с твоей помощью, Владислав Сергеевич, я впервые в жизни увидел капитализм.
Я побывал в нем.
Я чуть ли не пил в нем пиво.
Посредине Одессы.
В получасе от дома.
— Вам какое? — спросили меня. — У нас восемь сортов.
И я обиделся.
Они не имели права ставить меня в неловкое положение.
Я и так в нем находился всю жизнь.
Разве есть пиво, кроме пива? Есть, оказывается, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-м или 80-м году.
Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки.
Они жрали свои фрукты.
Они смотрели свое кино.
От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем.
И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шортов и золотых часов, шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок.
Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав лицо.
Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, бывшего секретаря ВЛКСМ ОИИМФ, а ныне начальника пассажирского флота, проник.
Проник и умер.
И ты мне сказал: «Иди по барам, ешь и пей что хочешь, только говори: «Я гость капитана!» И ушел.
А я остался.
Я пил и раньше.
Я много пил.
Но что я пил?
Портвейн с конфетой.
Пиво-пышарс с вяленым бычком.
И синюю водяру цвета синих баб в голубых трико ниже колен, трясущихся со мной в очереди.
Я, гость капитана с легким несварением от котлет столовой № 6 по улице Чижикова, состав которых еще долго будет предметом пристального изучения ученых, а сама котлета на аукционе «Сотбис» уйдет за большие деньги.
Что я знал, кроме этих котлет и вечнозамороженных пельменей Слуцкого завода кожзаменителей? Колбасу, употреблявшуюся с той туалетной бумагой, из которой она состояла?
Что шло в запивку?
Лимонад «Дюшес», который тоже улетит сегодня в «Сотбис».
Что я носил?
Пальто, перелицованное из шинели.
Нам всем хватало на обмундирование, а на одежду не хватало.
Высшим достижением кулинарии для меня были оладьи со сметаной в столовой второго участка порта и бульон из крылышка курочки моей мамы.
Да, Владислав Сергеевич, как гость капитана, сдерживая эмоции, чтобы не выдать вас, я ничего не мог заказать.
Я только шептал: «Вы знаете, я гость капитана».
— Ну, — спрашивали меня, — что будете пить?
— Ничего, — шептал я, — я гость капитана.
— И чего вам налить?
— Ничего, — говорил я, — я гость капитана.
— Может, хотите что-то заказать?
И меню на английском, который я не понимал с детства. Что заказать? Вокруг чужие люди. Мы-то всегда ели только среди своих.
— Что будете кушать?
— Что? — От голода сводило живот. — Вот эти орешки, я гость капитана.
И я стал жевать какие-то лопнувшие орешки, не ощущая вкуса из-за скорлупы.
— Может, с пивом? — спросили меня.
— Нет, — и жевал орехи. Откуда я знаю, каким пивом у них это запивают.
Икая от соли, зашел в ювелирный.
— Я гость капитана.
— Что вас интересует?
— Ничего.
— Может быть, вот эти часы?
— Что вы, — сказал я, — я гость капитана.
Впервые ко мне приставали, чтобы я что-то купил.
Это был высший стыд. Тут всем выкатили какие-то колючие фрукты. Я схватил одну. Или одно. Или один. И почувствовал себя вором, как чувствовал всегда, когда ел.
— Вы гость капитана, садитесь за стол, вам подадут.
— Нет, я здесь.
Я дожевал в углу. Корки сунул в карман. И пошел искать Петухова.
Ввиду полной невозможности дальнейшего пребывания в капитализме, ввиду униженности, незнания сортов пива и колбас, я попросил вывести меня обратно за борт, где и остался с наслаждением в общественном туалете морвокзала среди посетителей ресторана, многие из которых мочились, уже не расстегиваясь.
Я был среди своих… Среди своих я был недолго. Я стал сатириком.
Спасибо вам, Владислав Сергеевич, за первую экскурсию во враждебный мир, борьбу с которым мы с вашей помощью, слава Богу, проиграли.
Эльдару Рязанову
Эльдар Александрович!
Не знаю, что-то есть в нашей жизни, в этой пыли, в этой грязи такое очаровательное, такое приятное, что вызывает тоску по Родине прямо у живущих в ней.
Сегодняшняя жизнь — для всех загадка.
Всё странно.
Всё непонятно.
А посередине живем мы.
Смотрим вокруг глазами идиота.
Вроде нравится… Авто, магазины, огни, дома…
Но мат, но порнуха, но грязь…
Мы никогда не знали, что у мужчин и женщин главное — тело.
Даже не глаза — а задница.
Ну, коли сегодня мозги не главное — население как-то отошло в сторону.
Как-то свежим дыханием и торчащей грудью мы никогда не отличались.
Если что-то торчало за пазухой — это был ворованный водопроводный кран или банка кофе.
Так что по красоте тела мы здорово в стороне.
У нас вот это: образование… Потом литература… Потом наука…
А нам неожиданно замерили талию и таз.
А перхоть, а прокладки, а «Бленд-а-мед» — все, чтобы выглядеть, и ничего, чтобы соображать.
И в фильмах подробно — как проломить голову, и ничего — чтобы ее наполнить.
Как-то уж сильно больно мы не нужны.
Приходи, смотри, купи, звони.
От этой жизни в виде водорослей мы тупеем со скоростью сто человек за передачу.
И тихо смотрим на буйство красок вокруг.
Может, сейчас не наше время?
А когда оно было нашим?
Прежде — Советская власть.
Ныне — Рекламная власть.
Все тебе говорят, что делать, что носить, куда ходить.
Ну хорошо, с их помощью мы от перхоти избавились и кончики волос у нас мягкие.
Как-то не хотелось бы считать это смыслом жизни.
Добиться нашей сельской труженице размеров 90–60–90 при ватнике и сапогах?
И это все для кого?
Для мужа нашего?
Да у него самого 30 на 20 на 28, имея в виду глубину мысли и широту души.
Так что когда еще нам светит быть принятыми в европейских домах, даже без перхоти и с душистым дыханием.
В общем, жить мы среди мюзиклов и «дьюти-фри» живем, но как-то потерянно.
Всё ищем, ищем свое место и не можем никак отыскать.
Здорово все-таки нас приучили не думать о себе.
То время кончилось.
Язык кино и Чикаго стал переводим.
Мы уже знаем, что такое убивающий гангстер и преуспевающий адвокат.
Мы еще не знаем, что такое завод Форда и Катерпиллера, но хорошо знаем, что такое доллар, и ищем, ищем и находим понемногу, входя в этот мир с недоверием и удивлением.
И судорожно, как деревенский мальчик, держим свой фанерный чемоданчик, где среди самого необходимого — две-три книги Булгакова, два куска мыла, одна зубная щетка, две песни Окуджавы, три песни Высоцкого и три картины Эльдара Рязанова.
И, может быть, несколько строк автора этих строк. Целую, жду, пишу.
«Культурный слой…»
Культурный слой должен расти телами и текстами.
От нас останутся веселые размышления, мобильные телефоны, теракты и Интернет.
Немало.
Нам досталось телевидение, авиация, памперсы и Голливуд.
Тоже неплохо.
Предыдущим — паровозы, телефоны, «Титаник» и Толстой.
Нет, нет. Очень неплохо.
Слой от слоя не отставать!
Примите и прощайте.
Прощайте и примите.
Без шума и суеты.
Без речей и завещаний. Летайте.
Включайте.
Читайте.
Пользуйтесь.
Теперь это ваше.
Общество придает значение видимости.
У человека: автомобильные права, паспорт, диплом, удостоверение, членский билет, таможенная декларация, свидетельство о браке и куча всего.
А нужна только справка о состоянии здоровья.
И то устная.
Все остальное не соответствует действительности.
Он испытал в жизни две любви.
Один раз отчаянно.
Второй — чуть глуше.
В первый раз девушку двадцати пяти.
Второй раз женщину тридцати двух. И снова ту же.
Физически жизнь строится очень просто. Вначале тело заменяет мозги, потом мозги заменяют тело.
Вначале мы нуждаемся в страсти.
Потом в любви.
Потом в заботе.
Как бы вам сказать…
Она была ему не полностью верна.
Наши мысли — гул.
Наш протест — инфаркт.
Сидеть начеку и лежать насмерть.
Атаковать врага из больницы.
Убивать его своей смертью.
Расшатать его своим параличом.
А сейчас что затеяли, чтоб обратить на себя внимание — умирают молодыми!
Задача, люди, жить не лучше, а дольше.
Ей, конечно, достается.
Кто может выдержать такой характер — склочен, плаксив, жаден, скуп, прожорлив, болезнен.
Плюс мнителен.
Плюс без вкуса.
Плюс без внешности.
Плюс требует утешения.
По всем, по всем вопросам.
Как это можно выдержать?
Выдержать такое невозможно.
И она на это плюет.
Мы все занимаемся политической деятельностью.
Но в домашних условиях и между собой.
Она кричала и плакала.
— Какие вы, мужчины, все одинаковые — и отец, и брат, и ты. Вы все говорите одно и то же: не бросай незастеленную постель, не оставляй грязную посуду, не ешь семечки в постели, не бросай одежду посреди комнаты. Не оставляй мусор на ночь. Вы все такие одинаковые. И ты уже, казалось бы, в Москве, уже культурный человек — и то же самое.
Он пил и говорил:
— Миша, я женюсь только на той, что покончит с собой либо сразу, либо чуточку до моей смерти.
Но прежде всего свою основную линию мы проведем немедленно — мы выпьем.
— Гриша, ты куда?
— Нет, я иду домой.
Странный. То у него две женщины в серебристых пальто. То он ест шоколад — одну плитку за другой.
Абсолютное одиночество — это когда уже нет тех, кто тебя не понимает.
Как нерушимо соблюдается равновесие в нашей жизни.
Сейчас, когда столько всего в магазинах, — не хватает взгляда, слова, тайного рукопожатия, чего было так много, когда не хватало еды и одежды.
Она:
— Хочешь, я помолчу? Поверь мне, я еще никому этого не предлагала.
Друзья! Всё, я наливать уже не могу. Руки дрожат. Только солить, перчить и взбалтывать.
Мое первое хобби — вкусно поесть за обедом.
Второе — хорошо поспать после него.
Третье — разобраться в первых двух ощущениях.
И вот я счастлив.
И вот некому об этом сказать.
Попробуйте жить, имея вместо рук — ручки, вместо ног — ножки, вместо губ — губки. Прямо не знаешь, как это все оперировать.
Я старый холостяк.
Я знаю, как без стирки обходиться.
В сорочке, кальсонах, носках посыпаешь себя стиральным порошком и становишься под горячий душ. Намыливаешься.
Трешь все мочалкой, поливаешь, споласкиваешь и выходишь — сам чистый, и они все чистые.
Очень маленькие трагедии
Баба-Яга
Звонок в шесть часов утра.
Я снимаю трубку.
— Позовите, пожалуйста, Бабу-Ягу.
— Что? Кто? Какого дьявола?!
— Нет-нет, дьявола не нужно. Именно Бабу-Ягу.
— Это кто звонит?
— Это Баба-Яга? Это мама одного нехорошего мальчика.
— Эй, это кто? Чего? Какая мама, какого мальчика?
— У меня мальчик балуется. Звать Сёмочка. Это Баба-Яга?
— Какая тебе Баба-Яга! У вас что там, мозги повылетали? Я артист. Я только лег.
— Это Баба-Яга? Как хорошо, что вы сразу взяли трубку.
— Да. Это я взял трубку. Я забыл отключить телефон. И вы меня наказали тут же! Тут же!
— Здравствуй, Баба-Яга.
— Чтоб ты перевернулась! Я сейчас положу!..
— Не кладите, пожалуйста, трубку, Баба-Яга. Мальчик капризничает, не хочет кушать, балуется. Он очень избалован, Баба-Яга, он черной краской разрисовал белые стены. Мы не можем смыть. Он развинтил настольную лампу, а папа включил — папу ударило, папа лежит…
— Вот пусть током ударенный папа им и занимается. Я артист. Я не сплю ночами. Я принял снотворное.
— Алло, Баба-Яга…
— Еще раз так назовешь…
— Баба-Яга! Прошу тебя, поговори с Сёмочкой…
— Я его, паскудника, по стене размажу.
— Да-да, вот-вот…
— Что «вот-вот»?
— Вот это и скажи ему, Баба-Яга.
— Чего это вы в шесть утра не спите, как все нормальные? Воскресенье…
— Вот-вот. Я даю ему трубку.
— Постой, постой! Если я ему два слова скажу, он весь год говорить не сможет, я за то, что вы меня разбудили, прокляну всю его молодую жизнь, и мать его, и отца его, и семью его.
— Вот-вот. Я ему даю трубку.
— Чтоб ты сдох, придурок! Я тебе рожу переверну и на задницу надену! Ты у меня по утрам не то что порядочных людей, ты своей мамы будешь бояться. Ты всех людей будешь избегать.
— Это Баба-Яга?!.
— Чтоб ты сдох, идиот! Я тебе все твои вонючие ручонки повыдергиваю!
— Это Баба-Яга?!.
— Ты что, не слышишь, подонок? Иди, сволочь, петухом работай в курятнике, а не буди артиста, кретин поганый. Артист спит днем. У артиста рассвет в три часа дня.
— Тетя, так вы Баба-Яга?
— Артист полнокровно живет только ночью, гаденыш мелкий.
— Тетя Яга…
— Какая я тебе «тетя», подонок? Посмотрел бы ты на мое лицо. У меня борода с тебя, показать?
— Нет! Нет! Не надо!
— Не надо? А кто будет смотреть? Почему все мне достается? Посмей еще кого-нибудь разбудить, крыса однозубая. У тебя свисток есть?
— Да.
— Знаешь, куда я тебе его вставлю? Во сне будешь свистеть. Сам себя будешь будить свистом. Минуты спать не будешь. Дернешься и свистнешь! Не трожь артиста, обглодыш! Артист — существо возвышенное, и если вломит один раз — всю жизнь отхаркиваться будешь. Иди реви к маме! Не реви мне в ухо!
— Ой, это я, мамина Сёма, то есть Сёмина мама. Спасибо, Баба-Яга, не знаю, что вы ему сказали, он в угол забился.
— Там ему и место. Забейся тоже. Все углы забейте.
— Нас трое.
— Котом своим забейте.
— Спасибо, Баба-Яга.
— Свою маму в угол забей, мамина Сёма. Кто тебе мой номер дал?
— Я случайно набрала, но я никогда не видела Сёму таким тихим. Можно я буду звонить вам по утрам?
— Стой! Стой! Мамина Сёма, дай свой телефон, у меня тоже проблемы есть…
Больничный коридор Две медсестры
— Вы такая нервная.
— Я не нервная!
— Нет, вы нервная!
— Я не нервная!
— Вы нервная!
— А вы не нервная?
— Я не нервная.
— А чего же вы кричите?
— Я кричу?
— Да, вы кричите!
— Я кричу?
— Вот вы кричите!
— Я… кричу?
— Вот-вот-вот кричите! И всё!
— Это вы с криком меня спросили. Вы просто крикнули, что я кричу. Жутким криком крикнули.
— Я не крикнула.
— А чего же я вздрогнула?
— Потому что вы нервная.
— Это я нервная?
— Да, вы нервная. Вы вздрагиваете даже в темноте. Вы издерганная и истеричная.
— Это потому что вы кричите.
— А я вот сейчас шепотом: «Вы нервная. Как собака-шпиц».
— И я шепотом: «Я не нервная. А ты нервная. Как жеребец на переезде, куриный помёт».
— Ты меня на «ты»?
— А на что еще тебя? Кто еще тебе «ты» скажет? Кроме меня шепотом правду в рожу-мать?
— Видите, вы сами себя заводите. Вы — псих-канцероген.
— А хочешь, я вцеплюсь тебе в волосы, что на роже твоей растут?
— Нет.
— Почему?
— Ты спросила. Я ответила.
— Тогда я тебе вырву нос.
— А я тебе выдавлю глаз.
— Ты кричишь?
— Нет… Просто выдавлю, и всё.
— Даже дотронуться не успеешь, психованная клизма.
— Это я клизма?
— Психованная! Посмотри в зеркало. Если доживешь до него. Что ты увидишь? Рожа красная. Шея как аккордеон. Зубы шатаются, как клавиши.
— Зачем же мне в зеркало смотреть? Вот оно передо мной. Клизма психованная развесная. Патлы торчат, нос облез, изо рта разит болотом. Зубов сейчас не будет.
— Тебя когда в последний раз стулом огревали?
— Была одна покойница. Увлеклась. Всем классом хоронили.
— Вторая будет. Сейчас будет. Вот я сейчас на твоей роже большое удовольствие получу.
— Только дотронься — вырву педикюр. Вот, смотри.
— Та!
— Та!
— Та!
— Та!
— Та!
— Та. А-а-а-а-а-а-а!
— И это всё?!
— Нет.
— Та-та-та-та! Вот теперь всё.
— Нет, не всё! Та-та-та! Вот теперь всё!
— Ошибаешь… Та-та-та… Вот где всё! Вот где всё!
— Нет — вот где, вот где, вот где!
— За всё! За ведро, за два матраца и вот это за низкую температуру в коридоре. Да и за седуксен из реанимации! Эх!
— А-а-а-а…
— За перевязочные материалы. Эх!
— А-а-а-а…
— За физраствор!
— А-а-а-а…
— Вот теперь всё!
— Ошибаешься… Эх! Эх! Вот где всё! Вот где всё!.
Входит врач с санитаром:
— Давай в перевязочную. Веди их. Только халаты с них сними. Уже третья драка. Правда, они друг друга перевязывают. Так что мы не вмешиваемся. Очень опытные работники.
Гостиница — 1
— Вы будете жить у нас только до тринадцатого, — объявила нам администратор.
Мы, надеясь на что-то, вселились.
Двенадцатого нам принесли извещение, что завтра утром мы должны покинуть гостиницу.
С утра мы сели за телефон.
С утра мы развили судорожную деятельность.
Через мужа знакомой договорились с инженером соседнего ресторана о том, что он пойдет к нашему директору и будет его уговаривать.
Инженер сказал:
— Понимаете, ему сейчас трудно. Понимаете почему? У него же делегаты. Но два этажа у него как раз будут свободны. Но от этого еще трудней. Понимаете почему? Потому что начальство велит ему вселять своих. А куда? У него всего два этажа. Лучше бы их вообще не было. Понимаете? А они знать ничего не хотят. «Давай моих». Понимаете? Я зайду к нему, вы здесь постойте.
Через час он вышел.
— Вы надолго хотите?
— Дней на десять.
Через час он вышел.
— Вы где, в шестьсот третьем?
— В шестьсот двадцать третьем.
Через два часа он вышел.
— С ним надо еще выпить. Купите всё и зайдите.
Мы купили и зашли.
Выпили. Поцеловались. Познакомились.
— Живите у нас. Все в порядке. Я сказал!
Дыша благословенным перегаром, мы втиснулись в окошко администратора.
— Мы хотим заплатить. Леонтий Михайлович вам говорил?
— Ничего он мне не говорил. Вы выселяетесь.
К концу дня мы нашли директора.
— Как же? Она говорит: «Выселяйтесь». Вы ей не сказали?
— Живите, живите. Мы вас трогать не будем.
День мы прожили.
На следующий день была суббота. Мы пытались оплатить.
— Вы из какого номера? Шестьсот третьего?
— Шестьсот двадцать третьего.
— Вы выселяетесь!
— Так как же? Директор нам говорил, что он вам говорил…
— Ничего он нам не говорил. Сегодня суббота. Он уже ушел домой. А вы выселяетесь. Собирайте вещи. Вы давно выселены.
— Так как же? Куда же мы пойдем?
— Всё! Кончено!
Мы узнали фамилию директора. Узнали его адрес. Но на поездку к нему не было сил и желания пить. Пусть выселяют. Куда идти? Пошли в кино. К вечеру вернулись… Живем… Утром живем… Пошли платить.
— Никакой оплаты. Вы выселяетесь.
Вернулись… Живем… Не платим… Живем… Командировка кончилась… Пошли платить. Нам сказали, что мы выселены еще с тринадцатого числа.
Мы напились в восторге и уехали.
Какая, блин, была страна…
Гостиница — 2
— Ребята! У нас проблема. Кто пригласил ее на свадьбу? Зинаиду, бывшего администратора гостиницы? Она, оказывается, теперь пьет еще больше и пьянеет еще раньше. Она уже набралась. Надо ее выключить. Я чувствую, у нас проблемы.
Зинаида:
— Что ты шепчешь? Ты вообще должен мне руки целовать.
— За что?
— За то, что я молчу. Нет, кого у меня в гостинице не было, так это Виктора. Виктор здесь?.. Его нет?.. Так вот, и он у меня был. Мамочки мои… Но я молчу. Сначала они делали вид, что меня нет. Потом они делали вид, что меня не знают.
— Зинаида, ну что ты.
— Не надо делать вид, Игорь. Ты тогда был большой начальник. Ты и сейчас. Ребята, ну что мы, не знакомы, что ли?
— Зинаида, ну помолчи. Ну кто тебя пригласил? Ну ты отдыхаешь — отдыхай. Какая сволочь ее пригласила?
— Так, комсомольцы, что это за выражение «помолчи»?! Теперь свобода слова. Ты-то чего беснуешься, Петрович? Я и сейчас твоей жены не знаю. Я уверена, что ты был с ней… Он же с вами был?.. А с кем? Темно-зеленое платье с опушкой из белки — было у вас такое платье?.. Вот… Вот она с тобой и была… А с кем?.. Постой. А ты не путаешь, Петрович?.. Как, ты с ней у нас не был?.. Тихо, ребята! А с кем она была?.. Разве не с тобой?!. Ладно, гуляем. Я всех рада видеть… Особенно этого. Вот кто у нас душу отводил… Вот кто телом крепкий, душой мягкий! Да, товарищ Ерофеев Андрей Петрович. Не Андрей Петрович Ерофеев, а Ерофеев Андрей Петрович. Разница страшная, кто понимает.
— Ребята, кто ее привел? Я его повешу.
— Да молчу, молчу! Он точно с женой был. Мы глаз на нее не поднимали. Я в темных очках, он в темных очках, она в темных очках… Но так, очертания видны!.. Манекенщица, да? Фигурка точеная. Жена, конечно. У такого человека! Что с пузом и задом в гостиницу возить?!
— Зинаида, заткнись!
— Да молчу. Но вот кого я действительно рада видеть — вот этого! Сережку! Вот у кого паспорт просрочен… А мы же прописываем… Мы же москвичей не имели права. Но я его любила. Ты единственный, кому бы я в ключе отказала. Переживала. А он с этой… Да молчу… Такая клизма. Зад выше головы… Кто?.. Она? Здесь?.. Это жена здесь. А той же нет. Я думала, кого он к нам привел? Я хоть и член партии, но я бы ее заменила. Где ты ее взял? Она что, брилась в ванной?
— Ребята!
— Все, молчу! Молчу! Сколько они женаты?.. Десять лет. Ну, значит, это было одиннадцать лет назад, не, десять с половиной. Все… Ах, они двенадцать лет женаты…
— Зинаида Максимовна! Хватит. И память у вас слабеет. Вы уже и лица путаете.
— Путаю, да. Страшно путаю. Вот у тебя паспорт: XI римские, АК № 567125. Выдан 3-м отделением милиции Черемушкинского района.
— Да ладно, Зинаида!
— Ну тогда вначале мы к тебе милицию вызывали. Потом нас к тебе в милицию вызывали. Если бы не мы… Если бы мы сообщили на работу…
— Да ладно! Ну, Зинаида, ну праздник сегодня. Ну ты что?
— Я и говорю. Ты бы до сих пор праздновал. Ну лет десять бы праздновал.
— Ну кто ее позвал? Ну можно что-то сделать?..
— Да я молчу. Разве я говорю? Это я молчу. Просто у вас скучновато. Вы какие-то напряженные все. А если бы я заговорила… Я б атмосферу разрядила. Мы б тут хохотали как зарезанные. Я же веселю вас. Вон он там сидит… Вон на том конце стола, тот, с которым… Да не красней!
— Зинаида Максимовна. Это моя жена. Если ты… Я за себя не ручаюсь.
— Что ты торопишься? Я же молчу. Просто смешной случай. Он себе в номер обед заказал, правда, Косантин? Об этом обеде у нас легенды. Да я молчу… Чтоб одной порцией борща весь потолок…
— Зинаида!..
— А это пюре? На телевизоре, в телевизоре. В патроне вместо лампочки кусок отварного мяса прямо ввинчен. А лампочка, наоборот, в тарелке… в пюре… А в постели!.. Да молчу. Но чтоб такое в постели, я еще не видела… Убийство. В крови все. Компот вишневый, или ликер, или варенье… Или они кого-то обмазывали, или облизывали, а впечатление: зарезали. И нож столовый рядом. Тут же в этом джеме ложка и солонка. Убивали и солили… Шоколад рядом давили… Да нет, задом его так не вотрешь… Да, гуляли… Фужеры на пластинку. На ком остановится, того они и, условно говоря, целовали. Снизу клиент сразу съехал. На него натекло в трех местах. Они говорят — шампанское. Что мы, шампанское не знаем?..
— Ну, Зинаида, ну уймись. Дайте мне к ней пройти!..
— А я чего, я молчу. Я в смысле — вот где был праздник! Гулять умели. Горничная сразу уволилась, сказала: ухожу санитаркой в сумасшедший дом, зарплата выше, а главное — чище. Да… Ни одного абажура непрожженного. В люстре окурок на высоте трех метров. В ванной только унитаз чистый — стерильный. Именно к нему никто не прикасался. А раковина! Как они туда… подсаживали друг друга, что ли? А чем расписывались на зеркале!.. Да какая там помада?!.
— Зинаида, ну такой срок прошел.
— Да, срок хороший. А мог быть еще больше.
— Дай я ее бутылкой прикончу!
— А что такое? Столько лет я молчала… А теперь все пишут мемуары… Каждый козел с книгой воспоминаний, и мне надо быстрей, пока живы все участники… Юрий Аркадьевич, как ты говорил: «Мы, евреи, тихие, Зинаидочка, мы непьющие. Мы всего боимся».
— Все, Зинаида, прекрати. Кто ее привел? Убить подонка.
— Да, тихие… Кто в этой стране тихий? Вышел в Кишиневе хлеба купить и через час из Москвы звонит: «У меня все в порядке, не волнуйся. Я тебя обожаю». Трубку клал и крестился — еврей.
— Так, ребята. Где она сейчас работает? Сообщим на работу. Пусть ее арестуют.
— Да на пенсии я, на пенсии. Сорок долларов в месяц. И все-таки было светлое пятно. Была у меня радость. Вот он, Леонард Эдуардович. Хотя по паспорту Григорий Яковлевич, VI БЕ № 351254 выдан 8-м о/м Ленинграда 25 июля 1973 г. Такая чистота, такая деликатность. Так тихо в ресторане сидели с каким-то балетным пареньком из ансамбля сибирского танца. Этот его о чем-то просит, тот отказывается. Тишина. Покой. Даже не знаю, о чем они говорили. Я же не слушала. Ну про то, что это настоящие чувства и что это не сравнить с любовью к женщине. Что это гораздо выше. В общем, я ничего не слышала и ничего не поняла, да, Леонард?
— Цыц.
— Я ж сказала: я не поняла. Тот сказал: я не умею. Этот сказал: я тебя научу. Тот сказал: мне это не понравится, этот сказал: ты это полюбишь, только попробуй. Тот сказал: я голоден. Этот сказал: я тебя накормлю. Тот сказал: мне холодно. Этот сказал: я тебе куплю пальто. В общем, я не поняла, о чем они говорили, но тот стукнул кулаком. Эх, говорит, Ангара, мошкара!.. Ладно, ставь бутылку и веди. Дальше я не поняла. Этот отвечает: ты что? Ты что?.. Ты, говорит, что, хочешь ничего не чувствовать? Тот говорит: да! Этот говорит: я тебе не баба, в пьяном виде ты со мной не будешь! В пьяном, говорит, виде — это животные. Мне, говорит, такие чувства не нужны.
— Ложь, господа. Я только с женщинами… Заткнись!
— Заткнулась! Леонард ему купил часы в киоске, коробку духов, парфюм. Ладно, говорит тот, ну хоть потом бутылку поставишь? Потом, говорит этот, я тебя на ужин поведу в Эрмитаж и перстень бриллиантовый. За что, я так и не поняла. Взяли у меня ключ. Вот их портреты я бы у себя повесила. Лучшие жильцы всех времен и народов. Сколько раз им ключ давала. Хоть бы салфетку в номере сдвинули. Хоть бы покрывало откинули. Что они там? Как они там? Чем они там? Мы всей командой проверяли. Ниточка как лежала, так и лежит. Перышко специально положили. Даже ветром не сдуло. Движения воздуха не было. Не шевелились они там. Ни звука. Ни дуновения. И входили туда на глазах у всех.
И выходили. Вот это любовь. Вот это чувство. Правда, Леонард?
— Не было этого.
— Конечно, не было. У меня ни одного доказательства, кроме записей в регистрации. Все, я больше на пенсии не сижу — я писать начинаю. Документальный роман. У меня же все документы, справки, все метрики. Мне в издательстве обещали 5000 у. е.
— Господа, скидываемся ей на аванс. Тут же, сейчас! Это терпеть нельзя и откладывать нельзя. Всё как в издательстве: за ненаписание такой-то от такого-то такого-то документального романа на столько-то листов под условным названием «Гостиница» такая-то получает от таких-то гонорар в шесть тысяч.
— В семь тысяч.
— В шесть с половиной тысяч.
— В семь с половиной тысяч.
— В семь.
— В восемь.
— Все! В восемь тысяч удавленных, то есть условленных единиц. В случае нарушения сволочью такой-то договора все коробки, асфальты, черепицы, заборы, паркеты, все, что приобрела на взятках и подарках за сдачу номеров без прописки, сообщая в органы ложь и непрерывно пьянствуя в каптерке у дежурных…
— Ребята, я же молчу.
— И мы молчим. Об этом и контракт.
Папа и сын
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
— А я тебя люблю больше.
— А я тебя еще больше.
— А я тебя еще больше.
— А я тебя еще и еще больше.
— А я тебя еще, еще и еще больше.
— Сейчас как дам по голове, — сказал сын. Папа замолчал и вышел.
Дочь и мать
Господи, постепенно дети переходят в родителей, родители в детей.
— Ну вот, мама, ты хотела в гости, вот мы пришли. Ну, разговаривайте. Ну, говори.
Только вы ей сладкое не давайте. Она ела сегодня. Ей нельзя. Она сейчас съест. Она не понимает. В каждом доме ей дают сладкое. Она ест. Она же не понимает.
А люди такие ужасные, особенно подруги ее: «На еще тортик, съешь коржик». О себе думают. Главное, чтоб выглядеть хорошо самим.
А что я по ночам имею? Если бы они знали. И давление я имею у нее. И приступы удушья я имею у нее.
Нет!.. Я говорю: хватит. Она ела сегодня бублик. Хватит, нельзя мучное. Ну, она не понимает, а вы подкладываете. Уберите бублик.
Ей шестьдесят четыре. Этого что, мало? Мне этого хватает.
Я говорю: она чай уже пила. Она сама не понимает.
Мама, не смей. Я весь февраль бегала к ней в больницу.
Не надо ей жареного. Выплюнь! Выплюнь сейчас же! Какая ты противная.
Фу! Не буду с тобой в гости ходить. Фу! Фу! Я сказала! Фу! Я сказала. Кому я сказала! Положь на тарелку.
Всё! Не для тебя! Пусть все жрут вокруг. А ты — фу! Фу! Я сказала! Брось вилку!
Отойди от стола! Брось сейчас же. Конечно, она будет есть все, что вы ей положили. Дома же ей этого не дают. Там она знает свое место!
Фу! Я сказала! Я кому сказала?! Заберите у нее эту рыбу. Рыбу ей вообще нельзя. Она так подавилась у своей подруги!.. Жаль, я не видела. Без меня пошла. Из дому выскочила. Вскочила в трамвай, а когда мы бросились — ищи-свищи.
Ну и они там наобедались. Завалилась чуть ли не в час ночи. Перегар изо рта. Пояс на туфлях. Женщина, называется. Я не хотела открывать. А пусть на улице ночует! Так она так билась в дверь. Так билась. Дети повыскакивали. Открываем — бабка пьяная, с цветком, с пивом, с таранкой. И давай сначала петь, а потом давай спать среди всех. Ну а наутро я все имела. Весь букет. Давление. Тошнота. Рвало ее. На дом рвало, на мебель, на родных, на город рвало. С тех пор без меня никуда. Или дома сиди, или со мной…
Нет! Нет! Слезы — платком, а рот — салфеткой. Ни черта не доходит. Слезы салфеткой, рот платком.
Кашляет в рукав. Рот так разевает, чтоб в зубе ковырять, что почки видны.
Передовиком была. Ни черта не знает. На унитазе сидеть не умеет. Ударница. Деньги ей не возвращают. Я ей кричу: «Где ты такую компанию нашла?» Не понимает даже, о чем кричу. Даже почему кричу, не понимает. А жить уже не научишь. Как не умела, так и живет.
Государству, которому всегда верить нельзя, верит. Людям верит. Компаниям верит.
«Я, — говорит, — в людях разбираюсь». Да. Пока их нет. Никто в людях не разбирается. Уж на что собака нюхом чует, а в каждом ошибается. К кому ни подойдет — все пнут.
Скольким она денег одалживала! А ей никто. Как от меня удрала — думала, поддержат. Денег дадут. Никто не дал.
Ну что? Мамка моя, кто-то дал тебе грош? Клавдия твоя золотая, куда ты бегала по субботам, что сказала?
Ну говори!..
Правильно. Дети у тебя есть, и сиди там.
Квартиру хотела продать свою ударницкую двухкомнатную. Аж тридцать два метра в обеих комнатах.
Без меня побежала, договорилась. Компанию себе подобрала.
Где эта компания теперь? Где эта квартира? Где этот нотариус? Где эта подруга? Попропадали с доверенностями, с завещаниями, с прописками.
Там теперь притон в ударницкой квартире. И ее никто не узнает.
Эта говорит: «Я хозяйка…»
Ну ложись, хозяйка, покажи, что умеешь, ударница труда…
Нет! Нет! Я говорю: салфеткой — рот! А слезы — платком! Вот. А в зубы когда щепкой, рот прикрывай!
Не тащи пальцем изо рта.
Отвернись!
Кашляешь — отвернись! Не кашляй на общество!
Ни черта не знает. Учишь, учишь…
Что мы с ней на Кипре имели! Из туалета не выходит. Воду не спускает. Стоит, кнопку ищет. Из душа сухая выходит. Не знает, где горячую воду включать. Спросить стесняется. Член горкома немытый. Из какой-то кружки себя поливает.
А арбуз как ест? Ой-ой! Весь Кипр сбегался.
Муж мой ей цепочку подарил. Чтоб что-то на ней было. Так она ее под матрац спрятала. А мы уже в аэропорт ехали, а она вспомнила, а ей плохо стало, а она не говорит, а она стесняется.
Уже думали, не дотянет до взлета.
Он сбегал, такую же купил. Сказал, что послал скоростное такси в гостиницу.
Наше спасение, что она всему верит. Если б не верила, разве они б ее в горком партии взяли?
Фу, я сказала!.. Вилку — в левой!
Сними руки со стола!
Вилку — в левой!
В левой — вилку!.. Значит, не можешь?
Значит, не ешь, пока не научишься.
Отъезд в другой город
Старички-супруги на перроне перед отъездом.
Он. Билеты у тебя? Квитанция у меня. Деньги у тебя? Паспорта у меня. Ключи у тебя? Номерки у меня. Где паспорта, паспорта где?
Она. У меня.
Он. Очки, очки?
Она. Мои, мои?
Она. У меня. Все очки у меня.
Он. А паспорта?
Она. Паспорта у тебя.
Он. Да… У меня. А билеты?
Она. Билеты у меня.
Он. Проверь.
Она. Проверяла. А деньги?
Он. Деньги у тебя.
Она. Нет! Нет у меня.
Он. Ну, значит, у меня. Да. Вот у меня. А ключи, ключи где?
Она. У меня.
Он. А газеты? Газеты?
Она. У тебя.
Он. Где?! Где?! Я без них…
Она. Вот.
Он. Есть… Так, теперь адреса… Где адрес Бориса?
Она. У тебя.
Он. У меня нет.
Она. Значит, у меня… Постой, у меня нет…
Он. И у меня нет… Куда же мы едем?.. А его телефон у тебя?
Она. У тебя. У меня ничего нет.
Он. У меня?.. Постой… Ты же записала.
Она. У меня нет. Он у тебя.
Он. У меня?.. У меня нет!..
Она. Как у тебя нет?
Он. У меня нет. У меня нет. Я ничего не писал. У меня ничего нет. Куда мы едем? Мы выйдем на перрон, и нас арестуют. У нас нет ни адреса, ни телефона. Мы пропадем!
Она. Поищи в боковом кармане.
Он. Там нет. Я смотрю, вот я смотрю, тут ничего нет. Вот пенсионная книжка, вот паспорта — и никаких телефонов.
Всё, домой! Искать! Поезд уйдет! Мы пропали!
Она. Посмотри среди газет.
Он. Всё, пропали. Поехали домой. Кому мы нужны? К чертовой матери эту жизнь. Эту голову. Эту поездку… Есть!
Она. Что?
Он. Телефон и адрес.
Я не могу, я все помнил, я знал наизусть «Муху-Цокотуху», я решал в уме сложнейшие задачи, я играл в шахматы вслепую… Где ключи?
Она. У меня.
Он. Плащ?
Она. Здесь.
Он. А часы, часы?
Она. У тебя на руке.
Он. Все забывал сказать. Я тебя люблю… Очки, очки?
Она. У меня.
Он. Куда я без тебя? Кому я нужен? Сода?
Она. Здесь, здесь. С продуктами.
Он. Паспорта?
Она. У тебя.
Он. Деньги?
Она. У меня. Ложись… Попробуй уснуть.
Он. Снотворное?
Она. В лекарствах.
Он. Очки?
Она. У меня.
Он. Билеты?
Она. Мы уже едем.
Он. Газеты?
Она. На полке.
Он. Валокордин?
Она. Вот.
Он. Все… Где сон? Сон где?..
Что возмущает, и от чего возмущаются
Где-то в 82-м году я въехал в квартиру на Малом Комсомольском.
Большая однокомнатная квартира.
Соседи были только под полом, над потолком и за стеной на кухне.
Довольно удачно.
Высокие потолки, две стены на улицу.
И за стеной кухни интеллигентная профессорская семья.
От чего я страдал и страдаю всю жизнь — от шума соседей.
Я живу тихо.
Я тихий.
Я одинокий.
Я часто лежу.
Я ничего не пилю и не сверлю.
Не передвигаю.
Я только страдаю, страдаю от всего этого у других.
Я получил эту однокомнатную квартиру на Малом Комсомольском.
Только стена моей кухни соприкасалась с квартирой соседей.
Я один.
Я и передвигаюсь бесшумно.
Меня позвал сын соседей, показал эту самую общую стену.
— Я сплю здесь, — сказал он. — А у вас там кухня, — сказал он… — Я все слышу. Стена такая тонкая. Видимо, гипсокартон. Нельзя ли потише?
Он был прав.
Я стал еще тише…
Он был очень интеллигентен — программист-математик-эмигрант — очень интеллигентный парень.
Он позвал меня.
— Михаил, — сказал он. — Давайте вы ложитесь на мою кровать, а я подвигаюсь у вас на кухне.
Я лег.
Я лежал.
Он там двигался.
Звякал.
Журчал.
Ничего особенного.
Мне показалось терпимо.
— Я один там, — сказал я.
— Но к вам же приходят.
— Но редко.
— Но приходят.
— Но я не могу совсем…
— Но мы должны сотрудничать. Мы же интеллигентные люди.
Он посадил меня на то место, где лучше всего слышно.
Я послушал. Да… но ничего страшного.
И мы опять разошлись по квартирам.
— Если вам будет громко — стучите, — попрощался я.
И я стал терпеть.
Я не шевелился.
Я шагну, он постучит.
Я звякну, он стукнет.
Потом пришел знакомый военком.
Потом Сташкевич.
Потом Андрей-писатель.
Потом подруги…
Мы выпивали.
Он постукивал.
Потом мы пили — он стучал.
Потом мы спорили — он колотил…
Потом в котле варили.
Потом друг друга угощали.
Он стучал поленом.
Чем-то надо было заглушить его стук.
И мы врубили музыку.
— Танцуйте с нами, — я крикнул в вентиляционную трубу.
А как же жить? А как же жить?..
Мы пили, пели, танцевали и стучали в стену.
Он стучал, и мы стучали.
И было весело.
И мы напились вдрабадан.
Андрей-писатель с чужой подругой спустились из моей квартиры вниз в парадную, потом вернулись:
— Как выйти? У тебя там код.
— Сейчас открою, — сказал я и стукнул в стену молотком: — Какой там код? Там код какой?.. Да, код.
Я был опешимши:
— Но это ж код снаружи, а мы внутри.
— Но я ж его не знаю, — сказал мой друг Андрей, писатель интеллектуальной прозы.
— Код? — постучал я в стену.
— Сто сорок три.
Они опять ушли и не вернулись, видимо, набрали с той стороны.
Музыка ревела.
Часть осталась.
Часть ушла.
Мы перед утром в стену бахнули котлом.
И разошлись.
Он больше не стучал.
Я больше не шумел.
Он эмигрировал.
Я переехал.
Летом на веранде Склероз
Софья Львовна. И тогда я Милочке сказала, что мне все равно. Пусть будет как есть. Но ты же не можешь жить одна. «Мама, почему одна?» И мы пошли к Татьяне Ефимовне. Вы ее знаете, женщина очень интеллигентная. Она Мишу знает и любит. Я у нее видела книгу воспоминаний этого… Ну, вы его читали, Миша. Ну, мама знает. Он чудесно пишет, и на фотографии такое умное лицо.
Моя мама. Это наша родственница, Миша… Татьяна Ефимовна. У нее своя дача, она нам сливы приносила. Очень вкусные.
Софья Львовна. Да. Он очень умный. Пишет в основном о своих встречах с писателями, о знаменитых артистах, очень хорошо пишет, очень спокойно, достойно. Я б хотела, чтоб вы прочитали, Миша. Вот она. Я вам специально принесла с собой. Нет. Это я взяла ключ для закрутки. Ха-ха. Ой! Этим летом необычно большой урожай абрикос, и слив, и яблок, и груш. Я хочу, чтоб вы у нас побывали с мамой и с Мишей. У нас сосед разводит вьетнамские кабачки. Он нас угостил, но это для питания скотов, крупные косточки, а Милочка говорит: «Ты, мама, не беспокойся. Значит, я рожу от какого-то мужчины». (Плачет.) «Главное для меня ребенок. Я хочу иметь ребенка». Я говорю — как же? Но я уже понимаю, что теперь другое время. И ваш товарищ мог вполне прийти к нам.
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Да. Он. Математик одинокий.
Мама. Он бегает по утрам.
Софья Львовна. Ну что делать. Ей уже тридцать семь лет. Он, наверное, плохой человек.
Миша. Да нет, что вы, прекрасный.
Софья Львовна. А почему вы сказали «будь он проклят»?
Миша. Когда?
Софья Львовна. Минуту назад, Мишенька. Вы сказали: «Ну и мерзавец»…
Миша. Да что вы?! Как я мог?! Это мой друг детства! Нас всего пятеро. Мы всю жизнь. Да что вы…
Мама. Нет. Он этого не говорил.
Софья Львовна. Милочка говорила — он математик, ему сорок с лишним, он преподает, и он должен был к нам прийти. Познакомиться. И я вам скажу, этот ваш друг математик или физик…
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Вы о нем хорошего мнения?
Миша. Да. Это мой друг детства. Нас всего несколько человек. Мы еще с пятого класса. Он закончил физмат, преподает математику.
Софья Львовна. А правда, что он холостяк?
Миша. Правда.
Софья Львовна. А почему он вам не нравится?
Миша. Он мне очень нравится. Он мне не может не нравиться. Мы дружим с детства. Нас пятеро или шестеро. Мы так и дружим. Он очень хороший человек.
Мама. Он бегает по утрам. Он морж. Купается зимой.
Софья Львовна. Да. Ну что делать, что делать, если она одна. И она говорит: «Мама, ну что делать, ну что делать, если я одна». Я отвечаю: «Да, Милочка, что делать, если ты одна. Тебе уже тридцать семь лет». Выглядит она прекрасно. Они сегодня пошли в театр, и я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай.
Мама. Софья Львовна специально пришла в темноте, чтоб тебя повидать. Это очень трогательно. Сейчас темно.
Софья Львовна. Да. Я чуть не упала, но здесь недалеко.
Мама. Мы вас проводим. Обязательно, и речи быть не может.
Софья Львовна. Что вы, не стоит беспокоиться.
Мама. И речи быть не может. Ты слышал, я не хочу ничего слышать. Обязательно проводи. Знать ничего не хочу.
Софья Львовна. Да. И я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай. Так много слив, абрикос. Вы обязательно должны у нас побывать. У меня такой чудесный зять. Милочка его очень любит. У них двое детей.
Мама. Это у старшей?
Софья Львовна. Да. Они чудесные такие дети. Они без меня не могут. «Бабушка, бабушка!» Они рисуют меня. Все время меня рисуют. Который час?
Миша. Четверть двенадцатого.
Софья Львовна. Они уже спят. (Переходит на шепот, хотя разговор у нас.) Милочка мне говорит: «Мама, они так крепко спят…» Но я не могу на нее смотреть без слез — умница, начитанная, ее нельзя назвать красавицей, но мила бесконечно. Мне обещали познакомить ее с одним математиком. Довольно молодой, лет сорок пять. Спортсмен, читает физику, бегает, плавает, в общем, очень современный. Пусть познакомятся, пусть даже поживут, я уже тоже стала современная. Мне говорили, очень хороший парень. И я выяснила, что это ваш друг, Миша.
Мама. Это Толик.
Софья Львовна. Я специально пришла, чтоб расспросить вас о нем.
Мама. Да. Мы вас проводим обязательно. Софья Львовна шла одна в темноте. Обязательно, и я ничего не хочу слышать. Сейчас же.
Софья Львовна. Сейчас Миша мне расскажет о нем.
Миша. Он мой товарищ. Мы дружим с детства. Нас где-то всегда было пятеро или шестеро. Как когда. Он прекрасный человек. Ему сорок пять. Холост. Читает математику.
Софья Львовна. Пусть познакомятся.
Мама. Пусть познакомятся.
Миша. Пусть познакомятся.
Софья Львовна. Да, пусть познакомятся.
Мама. Он спортсмен. Бегает по утрам. Плавает зимой. Прекрасно выглядит.
Софья Львовна. Да. Что делать, какой уж есть. Ей уже тридцать семь лет. Она не красавица. Да, я очень хочу, чтоб мы посидели у нас. Я даже найду, чем вас угостить. Милочка испекла чудесные пончики с яблоками. И чай. Сейчас я поставлю. Миша, вы должны попробовать.
Миша. Нет, нет.
Мама. Не беспокойтесь, Софья Львовна. Здесь такая темнота, я не знаю, как вы добрались.
Софья Львовна. Что делать. Мне же надо было узнать об этом математике. Но у нас на воротах выключатель, я, когда иду, всегда зажигаю, и полпути мне светло. Миша, когда будете выходить, зажжете.
Мама. Что вы, что вы.
Софья Львовна. Обязательно. Вы слышите, Миша? Справа на столбе.
Голос Миши. Я найду.
Мама. Он включит, и мы пойдем.
Софья Львовна. Да. Прекрасный вечер.
Мама. Чудесный. Жаль, скоро лето кончается.
Голос Миши. Я включил, пошли.
Софья Львовна. До свидания, я уже иду…
Мама. До свидания. Мы пошли…
Софья Львовна. Заходите обязательно.
Мама. Я вас провожу.
Миша. Где мы находимся?..
Номер телефона
Я у них родственником.
Они обе экономят деньги. И правильно.
Дочь в Германии, а мама уже плохо слышит.
Мы уже ей покупали слуховой аппарат.
Я уже его цеплял на себя. Чтоб показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей очень понравилось, но носить отказалась.
А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.
И сэкономила этим огромные деньги.
Я взялся сообщить этот телефон ее маме, своей родственнице, отказавшейся от слухового аппарата категорически.
Здоровье уже не то…
И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи, а тебе нужно еще заглушить смех, чтобы сказать дальше — я с этим справлялся.
Но там же не переспрашивают.
И для них это не так важно…
Ну пропустит букву, спросит у соседа.
А здесь мы оба понимали, причем она тоже понимала…
Причем я говорю из Одессы.
Дочь в Германии.
Она в Москве.
И я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.
Эта там одна.
Эта тут одна.
Эта там ничего не понимает по-немецки.
А эта здесь ничего не слышит по-русски.
И я их должен связать.
В больнице в Германии все в порядке, и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане — только жидких четыре выбора, и уколы — укус комара, и чистота… Но телефонный номер у них — пятнадцать цифр плюс сказать «плииз» плюс номер палаты «111» сказать уже по-английски, потому что по-немецки сказать… во всей Одессе…
Ну разъехался народ.
Английский оставшиеся как-то выучили по этикеткам.
Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии.
Через мужчину не все передашь. Он искажает все равно…
Так что… Какой выход? Ну какой?..
Это уже сейчас, когда восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому-то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по-английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.
Я, к сожалению, пытался устно объяснить, что не подряд, а через этот зуммер.
Вот там у нас первая стычка и произошла… Причем она даже не поняла, что я обиделся. Попытался объяснить, за что я обиделся, а потом продолжал номер диктовать…
Вот лучше было бы ей все это написать, послать кому-то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.
И кстати, только что… Ну только что… Я вспомнил… Она же не открывает посторонним, потому что не слышит дверной звонок.
Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь, и объяснить, кто придет, что принесет и как этим пользоваться…
Друзей таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних… Нет… Есть какие-то рамки… Даже если он мне чем-то обязан. Нет… Значит, я все делал правильно.
Там телефон 8–10–49–208–309–46210, добавочный 111.
Вот этот добавочный, конечно…
Он меня, собственно, и вырубил.
Самого меня.
Аккумулятор в трубке садился дважды.
Ей хорошо, она на проводе.
А у меня радиотелефон.
Я бы на проводе не потянул.
Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.
Я потом уже, когда очнулся, смотрю — холодильник открыт… Кофе с окурками… А я не курю… Я его в пепельнице заварил… Что-то ел вроде, уже не помню… Газ включен… Вот ужас… Ну, правда, не полностью… Кот несчастный… И, конечно, вырваны розетки… И телефон, и электричество…
Она же за границу никогда не звонила.
Она и в другой город не звонила.
Экономия всё, и аппарат у них старый, как ридикюль.
И район стал уже центральным…
Ну они там живут уже сто лет.
У них еще диском набирают.
Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит. Да…
А в этом слышит, видимо…
Да…
Где-то на восьмой цифре у нас погас свет.
В Одессе вырубают веерно.
Так что я перезванивал через час.
На пятнадцатой опять погас свет.
У нас два раза в сутки веерно…
Сейчас прохожу по улице — все здороваются.
Немецкий номер мне кричат.
Слышно было по всей Каманина.
Аж в первых домах.
Дети смешнючие, особенно этот «плииз», потом «ван-ван-ван».
И когда я выкрикивал «ноль двести восемь»…
— Не ноль двести и восемь, — кричал я, — а просто ноль двести восемь. (Это дети мне рассказали.) Ноль два ноль восемь, — кричал я.
— Нет, не ноль два нуля восемь. А раньше ноль, потом два, потом ноль и только потом восемь.
— Почему потом? — кричал я. — Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, ноль два ноль восемь. Это не три нуля… Это ноль, потом ноль, потом восемь.
И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии.
Снаружи его нет.
Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице…
Да…
Пить я начал на шестой цифре. Как все, по чуть-чуть.
А вдрабадан ушел, когда просил ее повторить, что она записала…
Нет… Я и сейчас… Уже столько дней прошло… Даже не знаю, что это было… Какая-то глубокая депрессия…
Я сейчас не могу не выпить.
Как вспомню ее вариант…
Восемь — один — десять — ноль — два нуля — двести.
Потом восемь — три нуля — девять — сорок шесть. Потом двести.
Потом зуммер…
Она думала, что «зуммер» — это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плииз» зуммеру и в конце «ван-ван-ван».
Да… Это «ван-ван-ван»…
Самое главное, что она куда-то звонила.
С кем-то говорила.
Спросила, как там себя чувствуют.
Там сказали: «Хорошо».
Спросила, когда приедут, там сказали: «Скоро». С кем она говорила, не знаю.
Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.
О немецкой больнице рассказывают с восторгом.
Но эмигрировать больше не хотят.
«Вы к жене равнодушны?..»
Вы к жене равнодушны?
— Мне вообще люди не нравятся.
Что ты его ведешь в кино?
Там зажжется экран — и каждая лучше тебя. Веди его в парк.
— Чего это они всю Одессу перекопали?
— Метро ищут.
Шел суд над директором филармонии, которая находилась в долгах.
Суд в филармонии.
Дима Козак сказал: «Надо было во Дворце спорта судить и продавать билеты, может, из долгов вылезли бы».
Жара — плюс тридцать семь. Поезд шел сорок четыре часа вместо тридцати. Вопрос к проводнице:
— Как люди перенесли жару в вагонах без кондиционеров?
— Ой! Людям было плохо. Ой, плохо! Люди падали в обморок. У людей были сердечные приступы. Людей в буквальном смысле откачивали. Я уже не говорю о пассажирах.
В Одессе когда-то было столько интеллигенции, что когда один спрашивал, который час, — трое отвечали: «Спасибо».
Но были бережливы.
Когда одна старушка спросила, который час, ее подруга одернула:
— Вот же у меня часы.
Та сказала:
— Спрячь! Еще пригодятся.
— Алло! Это ты? Запоминай: сегодня в восемь у банка. Ты подходишь к милиционеру и набрасываешь на него петлю. Я затыкаю рот. Ты берешь его пистолет, вскакиваешь в машину…
— А кто это говорит?..
— А Игоря нет? А когда Игорь будет?.. Хорошо…
— В Кремль не опаздывают. Если вы опоздаете, вас не впустят, представляете?
— Да. Представляю. Вот как впускают, не могу себе представить.
Смеяться и плакать
А я люблю просто смеяться
— Михал Михалыч, я так люблю смеяться. Я использую любой повод, чтобы смеяться, а чуть больше — и хохотать.
Так что вы в себе не сомневайтесь.
Мы разницу чувствуем.
Просто посмеяться хочется.
Хочется — и мы хохочем над чулком на голове, над пародиями, над кривлянием.
Мы же не думаем, как вы: это смешно, это не смешно.
Если бы нам платили за прослушивание, никто бы и не улыбнулся.
Хохотать можно, только если за это платишь сам. И когда хочешь хохотать, когда все обрыдло и ты идешь развлекаться, и ты благодарен любимому артисту.
Пусть говорит, пусть штаны снимает, пусть похабничает.
Лишь бы не грустить, лишь бы не думать, не вспоминать август.
Хватает всего, Михал Михалыч.
А вы что, не видели людей: палец покажи — обхохочется. И со слезами и с судорогами.
Но предварительно надо сказать: «Граждане, это — комедия».
Люди, может, и сами поймут, но вначале много времени потеряют и актеров обидят лицами…
Или сразу сказать: «Сейчас будет грустное», — чтоб кто-то не захохотал.
Он не тупой, просто он с работы пришел, а не с репетиции.
Он весь день за баранкой, он не обязан с лету раскусить.
Вы его честно предупредите.
Не стесняйтесь.
Может, жена у него сразу схватила, она посвободней, а он молчит.
И ей за него стыдно.
Она его щипает. А он от щипания еще натужнее становится.
Вы на публику никогда не обижайтесь.
Мало ли кто откуда пришел.
Который с репетиции — врубился сразу.
А тот, кто из операционной — тупо сидит, хоть и хирург.
Он очень хочет посмеяться.
Дайте ему, помогите ему, подскажите ему, повторите ему.
Помедленнее.
Он даже насмешке над собой рад.
Они же вас любят.
Не раздражайтесь.
Тот, кто не смеялся, запомнит ваше слово.
Тот, кто хохотал, запомнит вас.
В зале смеются одинаково, а дома говорят по-разному.
Но как все любят хохотать!
И особенно я, Михал Михалыч.
Я любой повод ищу.
А найдя, хохочу на всю катушку…
Вы ведь тоже, правда, Михал Михалыч?
— Нет. Я как раз люблю плакать, а чуть больше повод — и порыдать. Но что мне делать, если от этого все смеются…
Благодарность
Самое мерзкое чувство — благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно — тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело — обида, — полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение.
— Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я… Вы что, не видите, что меня нет? Вы что, не слышите, что я молчу? Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку. Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чем мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
— Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и черт с ними.
И черт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чем мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
Пишу детектив
— Почему бы вам не написать что-то серьезное?
— Пишу… Вы меня как раз оторвали…
— Что пишете?
— Детектив, где участковый инспектор раскрывает убийство и не может никак раскрыть.
— И что же? Он раскрывает в конце?
— Нет. Не может.
— Так… Простите… А где происходит действие?
— У нас.
— А в чем детектив?
— Вот в этом.
— А у него улики есть?
— Все. И отпечатки пальцев, и пистолет, и гильзы. И труп.
— А убийца?
— А он и не прячется.
— Так в чем же дело?
— Вот в этом.
— А в чем интрига?
— В родственниках убитого. Они борются за наследство, а все наследство украдено.
— Так в чем интрига?
— Ну, ходят они в милицию, пристают, обрыдли всем. Их в конце посадят.
— А убийца?
— А что убийца?
— Он прячется?
— А зачем? Он же убил с согласия участкового и по его наводке.
— Так где же интрига?
— Как где? Здесь, у нас, в Москве.
— И чем вы хотите заинтересовать читателя?
— А чем я могу его заинтересовать? Денег у меня нет.
— А правда восторжествует?
— А я откуда знаю? Сам жду.
— Но вы же автор!
— Ну и что?
— Значит, у вас так… Милиция преступление раскрыть не может. Убийца на свободе. Семья убитого в тюрьме. Участковый — соучастник… В чем же детектив?
— Вот в этом.
— И все это ничем не кончается?
— Назначают нового министра МВД.
— Вот. И что он?
— У его жены угоняют машину.
— По его наводке?
— Да.
— Он находит преступников?
— Нет.
— А кто наказан?
— Прохожие.
— И для чего это все нужно писать?
— Чтоб их всех избрали в Государственную думу.
— И изберут?
— Обязательно.
— Почему?
— Ну, у меня в романе население ошибочно считает, что лучше избрать преступника, чем милиционера.
— И вы думаете, вашу книгу будут раскупать?
— Уже раскупили.
— Кто?
— Избирком.
— Так вы ж еще не закончили?
— Они сами закончат.
— Ну поздравляю. Это серьезная работа.
— Спасибо. Они тоже так сказали.
— А что вы потом будете писать?
— Комедию.
— Тоже детектив?
— Обязательно.
— Что происходит?
— Все пьют.
— Где?
— Здесь.
— Я надеюсь, следить будет интересно?
— Нет.
— Смешно?
— Нет.
— А чего же писать?
— А чего же не писать?
Я у себя нашел
Когда мне сказали, что у меня плохой характер, я у себя нашел.
Когда сказали, что я талант, я у себя нашел. Сказали, что бездарен, я у себя нашел.
Сказали, что хороший человек — я нашел.
Болтлив — нашел.
Молчалив — нашел.
Жаден — нашел.
Нуден — нашел.
Весел — нашел.
Пью — нашел.
Не пью — нашел.
Писатель — нашел.
Не писатель — нашел.
Видимо, я что-то среднее.
Вот кем быть не хочется.
Как шутить?
— Михал Михалыч, научите меня шутить. Ну хотя бы в компании. Дома я обойдусь.
— Ну, значит, так. Для этого должно быть хорошее настроение.
Для хорошего настроения необходимо, ну чтоб здоровье там было нормальное, чтоб в семье было все в порядке или чтоб кто-то пошутил до того, как вы вышли из дому.
Или чтоб в стране все было хорошо. В общем, надо прийти в хорошем настроении.
Можно выпить чуть-чуть, но не добавлять.
Выпить, чтоб пошло.
В принципе хорошо, если идет с утра. Тогда, где бы ты ни оказался, будет идти и идти. Значит, хорошее настроение — это раз.
Да, чтоб компания была с юмором. Чтоб было кому смеяться. Об этом нужно позаботиться заранее. И чтоб у вас уже был какой-то авторитет. Либо чтобы первая шутка была удачной. Для этого нужно хорошее настроение.
То есть чтоб со здоровьем было хорошо, в семье было хорошо, в стране было хорошо и чтоб пошло с утра. С утра — это очень важно, чтоб к вечеру быть в хорошем настроении.
Да. Шутка должна родиться тут же. Чтоб не была видна работа ума. Работа ума убивает компанию.
Работа пусть будет видна у стоматолога.
В ответ на вашу шутку.
Ваша шутка произнесена сразу и тихо. Без обдумывания.
Шутите тихо. Чтобы все обратили внимание, должно быть плохо слышно. Но кто-то рядом с вами должен громко захохотать.
Ну как этого добиться, я уже говорил: у вас должно быть хорошее настроение. Для этого должно в семье быть хорошо, в стране быть хорошо, в городе не так все плохо, день — ясным, море — теплым, встречные — не хамы, милиция — не жлобы, желудок с утра молчит. Газеты не пришли. И с утра пошло.
Вы это уже проверяли в потном автобусе. Там уже кто-то вас пнул, чтоб вы не отвлекали его от давки.
Вечером, когда возле вас кто-то громко захохочет, он будет привлекать внимание. Чем вы тише говорите, тем он громче хохочет. У вас теперь нет забот привлекать всеобщее внимание. Он все сделает сам.
Ничто не вызывает такую зависть, как хохот. Ну может, деньги. Да, деньги.
Когда у вас есть деньги, вашим шуткам улыбаются все. Когда же у вас много денег, вашим шуткам все смеются.
Но деньги вызывают смех одобрительный, заискивающий, смех одалживающий или просто любящий смех.
Но не хохот. Хохот обижает мецената. Он понимает, что не заслужил такого, и ему чудится издевка. И всё. Денег нет. Хотя хохот есть.
Хороший смех вызывает хорошая шутка.
Долгий смех вызывает хорошая и веселая шутка.
А нарастающий до визга, до слез, до «у меня плохо с сердцем» — шутка, развивающаяся по спирали.
Для этого у вас должно быть очень хорошее настроение. Ну то есть в стране все хорошо, в городе все хорошо, в трамвае все хорошо, дома все хорошо, на душе все хорошо, а со здоровьем не просто хорошо, а очень хорошо, и коньяк должен быть хорошим, и жизнь интересной, потому что хохот нарастающий, визгливый до самых «не могу» вызывает уже не шутка, а ваша жизнь, заканчивающаяся шуткой.
Если вы хотите вызвать хохот с визгом, вы должны рассказать о себе. Тогда возле вас двое-трое будут падать, визжать, сгибаться, просить вас перестать. Тут уже все не выдержат…
Кроме того, кто шутил до вас — это наш враг. Он будет держаться до последнего. Он будет сидеть спиной и шепотом спрашивать: «Что он сказал?»
Но когда он развернется — все, ваша взяла. На его печальном лице вы прочтете вот эти слова: «Я не могу».
Шутите дальше. Вы должны сломить его. Нет-нет, вашей шутке он не засмеется. Его сломит хохот вокруг. Хохочут все, а он один печален.
Вот тут все скажут: он идиот. У него нет юмора. Это у того, кто веселил всех годами. Тут ваша взяла окончательно. Теперь шутить годами придется вам.
Ну для этого, как я уже говорил, надо всегда иметь интересную жизнь, быть в хорошем настроении, надо, чтоб всегда шло с утра, чтоб всегда собирались люди с юмором и чтоб у вас всегда было прекрасное настроение. Для этого должно быть все хорошо в стране. Инфляции нет. Случай холеры единичный, то есть ниоткуда заразился и никого не заразил. В городе сухо. На душе хорошо. Хорошо дома, то есть жена, которая пришла утром, заявила, что поняла, что любит вас и что такого мужчины, как вы, больше все-таки нет… Хорошо на работе. Хорошо на юге. Единственное, я не могу подсказать, как именно пошутить в первый раз. Ну это несложно решить на месте.
P. S. Да, чуть не забыл. Дома не шутят. Настоящий шутник — шутит на стороне. Дома он борется за существование. Любая шутка и одинокое веселье мужа указывают на наличие любовницы. Отсюда скандалы, слежка и испорченное настроение, а для вас, как шутника, это опаснее всего.
Определитель номера
С этими определителями номеров жить стало гораздо веселей. У меня звонок, милый женский голосок:
— Алле!.. Кто это?
— А это кто? — говорю я с напором.
— А вы мне звонили…
— Когда? — интересуюсь.
— А только что.
— Да?! И что же я хотел?
— Вы ничего не успели.
— Да.
— Вы, видимо, только позвонили.
— Да.
— А я не успела взять трубку.
— Да.
— Я положила телефон в прихожей, и, пока добежала, вы так быстро отключились.
— Да.
— Надо было чуть подождать. Вы для чего звонили?
— А у вас большая квартира?
— А у вас терпения нет?
— Да. Нетерпелив я. Так вы кто, девушка?
— А вы кому звонили?
— Ну вам же. А теперь вы мне.
— Нет, молодой человек, если вы звонили, значит, вы чего-то хотели.
— Да. Мы все чего-то хотим. Но я не звонил вам.
— Вот же ваш номер у меня высветился.
У нее такой милый голос.
— Да. Я звонил. Я хотел узнать, как вы живете. Куда ходите. Что с вами происходит вечером. Или сегодня, или завтра. У вас такой милый голос… Меня зовут Миша. Я вполне…
— А меня Катя… Я сейчас вам перезвоню.
— А как?
— Ну, у меня же есть ваш номер. Я с удовольствием посмотрю на вас.
— Хорошо, Катя, я тогда знаете что буду делать?
— Что?
— Ждать вашего звонка.
— А я расчищу сегодняшний вечер. И сейчас перезвоню.
Я ждал долго.
И еще чуть-чуть.
И понял.
Я же ей не звонил.
У нее высветился не мой телефон. Она просто ошиблась в наборе. Попала в меня.
И я не догадался. И она не догадалась.
И в этом мире цифр мы потерялись навсегда.
Не кричи «Прощай!»
У нас много дверей.
И когда кто-нибудь после обиды кричит: «Прощай, ты меня больше не увидишь!» — он еще появляется на веранде, видит меня в комнате, кивает, появляется у соседей, говорит: «Здравствуйте», врывается в туалет, говорит: «Ой!», появляется на кухне, его спрашивают: «Вам к кому?», вбегает на веранду, видит меня в комнате, плачет… Тогда я вывожу его на улицу, целую прямо в слезы и говорю: «Не кричи «Прощай!», пока не убедишься».
Смеркалось
А тут товарищ пришел — без кола, без двора, без денег, без семьи и без одежды.
— Ты так ничего и не достиг, — сказал он мне. — Берись за что-нибудь серьезное. Возьмем меня…
Его брать не хотелось… Кого угодно…
— Тогда возьмем тебя…
Взяли меня и выпили… И обсудили мои дела, мои несчастья, моих детей, мою жену, мой дом, просто потому что они были.
Хотели перейти к нему.
Не перешли… Он не представил предмета обсуждения…
Снова приступили к моим делам.
Пошли в кафе, продолжили.
К нам подсели… За нас платили.
Мы обсудили только половину моих дел.
Мешали. Целовали. Вспыхивали.
Спрашивали:
— Кто это?
Я говорил:
— Мой друг.
Я был весь в блестках от животиков.
— Так нельзя, — сказал он, очищая мое лицо от блесток. — Создай хоть что-нибудь серьезное… Ты гибнешь…
Я ему поверил. Он все прошел… Три дня я пил. Поссорился с женой. Тошнило… Сел за стол и написал: «Смеркалось…»
Потом валялся… Потом пил. Потом валокордин… Потом рассол… Потом отраву одной тетки с ведрами, потом был мануальщик с нехорошими руками, мял тело серое…
От «смеркалось» у меня мутилось, колебалось, и тошнилось, и рвалось… Другого начала так и не придумал…
Смеркалось… Темнело… Розовело… Валялось…
Когда интригами не мыслишь и никого не отравил, не убивал старух от пуза веером из автомата, не давил мужчин бульдозером, не писал сверху на толпу, не занимался сексом в людном месте — пустая жизнь. Ни вспомнить, ни продать.
Конечно, хочется не только выступать, но и руководить, и быть деловым, и строить, и производить, и обучать, лечить.
Но я-то, к сожалению, умею лишь одно.
И, к счастью, это делаю.
Другого нет.
И страдаешь.
И переживаешь.
И тянешься, и учишься, а не умеешь.
И сколько раз я начинал серьезный труд, я выводил: «Смеркалось» — и ждал слов.
Они не приходили.
Или: «Однажды голубым воскресным утром» — и снова ждал.
Уже дошел до стука в дверь.
То есть: «Однажды утром вдруг постучали».
Долго возился со словом «вдруг». Если стучат, конечно «вдруг».
Я уже доходил до фразы: «Знойное лето сменилось дождливой осенью» — и ждал, что подскажет этот необычный оборот.
Кроме продолжения: «Дождливая осень сменилась снежной зимой, прохожие скользили на работу. А на работе все замерзло. Только рассвело — давай смеркаться… То есть смеркалось весь день. Стало опасно… Федор взял разводной ключ и вышел на улицу».
Это уже опасно. Когда выходит Федор, всегда опасно. Даже когда он не выходит, а просто берет разводной ключ.
Сколько он этим ключом натворил… После его ключа не работает кран, телевизор, жена, сосед. Федор сел в тюрьму. Ключ перешел к сыну.
Федор сидит, я сижу. Ждем продолжения.
Смеркалось, мать его… По-прежнему… Нет, светало… Да, светало. Снежная зима сменилась холодной ветреной весной.
А Федор все сидит…
И правильно.
Принесли баланду — выпил.
Картошки вытряс в рот.
Сидит. Ждет, что будет дальше…
И я жду…
Ему хуже, он в тюрьме.
Пора освобождать…
Слова все не идут. Сюжета нет…
А он сидит…
Как я подумаю, что ему еще сидеть и ждать меня…
А я валяюсь на диване, жую, пью кофе, жду вдохновения — а он сидит.
К чертям!
Я так народу перебью невинного…
И эти тоже застыли в поцелуе в саду весной, когда смеркалось…
Уже светает, уже теплеет, а они стоят…
Я даже в их положение не хочу входить.
Столько суток в поцелуе — это ж потом не видеть, не хотеть, не целовать всю жизнь всех женщин…
А тут родители жены приехали… Да нет… Ко мне… Мы тут собрались за столом. А те стоят… А тот сидит. А автор пьет…
Не лезь в чужие судьбы… Пусть сюжетом им будет жизнь. И даст ее им женщина… Они сейчас и пишут, и рожают…
Опять смеркалось — хотя уже я в этом не уверен…
Не смеркалось, а реальный день клонился к вечеру, и солнышко сияло, и море синее, и крики отдыхающих, и все сияет празднично, а я пишу: «Смеркалось» — и тяжелею от натуги…
Ну, что дальше? Но!.. Вперед, кобыла… Ей от вечного «смеркалось» тоже тошно… И Федора бы надо выпустить, и тех двоих…
И ни черта…
Ну пусть стоят… А тот сидит… А автор спит…
Может, приснится… Берег. Ночь. Туман. Маяк. Весло. Багор.
И женщина, укутанная в шаль. Милиция. Патруль. Мужчина схвачен. Юноша в кустах. И на песке предмет, что утром будет найден студентом Гришей. От чего он и скончается…
Вот от чего?..
Вот от чего?
Опять смеркалось…
Всё невпопад!
Я читал стихи и отвечал на звонки.
Я держал трубку, я читал в трубку.
И вечный бой.
Покой нам только снится.
И пусть ничто не потревожит сны.
Седая ночь,
и дремлющие птицы
Качаются от синей тишины.
— Птенчик, почему же ты не звонишь?
— Почему я не звоню, я звоню.
Простите нас.
Мы до конца кипели,
И мир воспринимали, как бруствер.
Сердца рвались. Метались и храпели.
Как лошади, попав под артобстрел.
Чего ж ты замолчал?
Что, читать дальше?..
Почему не звонил? Что делаешь?
Ничего. Так…
Чего это ты странный такой?
Я не странный.
Нет. Ты странный. Что произошло?
Ничего.
Ты что-то скрываешь.
Нет, ничего, честное слово.
Ну, что ты мне скажешь?
Ничего… — Я прочел в трубку:
…Скажите… там
чтоб больше не будили.
Пускай ничто
не потревожит сны.
…Что из того,
что мы не победили,
Что из того,
что не вернулись мы?..
— Что ты там делаешь?
— Ничего. Просто…
— Я еду к тебе.
— Понимаешь… Я сейчас…
— Кто у тебя?
— Никого нет. Честное слово.
— Я тебе не верю. У тебя женщина.
— Нет, нет. Честное слово.
— Почему же ты не хочешь, чтобы я приехала?
— Почему я не хочу, я просто… Ну просто. Ну, я же читал тебе только что.
— Всё. Я еду.
— Ну Катя!
— Я еду…
— Приезжай…
Чужая душа…
Дар
Этот дар тебе от Бога…
Ты себя им можешь поддерживать и защищать.
Он освежает тебя.
Он вылечивает тебя.
Он делает тебя независимым.
Я не знаю, заслужил ли ты его.
Все, что ты приобрел и достиг, не стоит того, что имеешь с детства.
Через тебя говорят с людьми.
Тебе повезло. Ты сам радуешься тому, что говоришь.
Ты понятен почти каждому.
А кто не понимает, тот чувствует, и чувствует, что не понимает.
Перестань переживать и сравнивать себя.
Или переживай и сравнивай.
Ты и сравниваешь, потому что не понимаешь дара.
И не понимай.
Господи! Как ты проклинаешь свою мнительность, впечатлительность, обидчивость, ранимость.
Как ты проклинаешь себя за вечно пылающее нутро. Эту топку, где мгновенно сгорают все хвалы и долго горят плохие слова.
Как ты проклинаешь память, что оставляет плохое.
Как ты проклинаешь свое злопамятство, свой ужас от лжи.
Ты не можешь простить малую фальшь и неправду, а как людям обойтись без нее?
Ты же сам без нее не обходишься…
Как неприятен ты в своих нотациях и поучениях.
И как сражен наповал ответным поучением.
Как ты труслив в процессе и неожиданно спокоен у результата.
Как ненавистно тебе то, что ты видишь в зеркале.
Ты все время занят собой.
Ты копаешь внутри и не можешь перекопать.
Существует то, что волнует тебя.
И те, что волнуют тебя.
Ты так занят этим, что потерял весь мир.
Ты видишь себя со стороны.
Ты слышишь себя со стороны.
Ты неприятен окружающим, которым достается результат этой борьбы.
Ты внимателен только к тому, что нужно тебе.
Ты вылавливаешь чужую фразу или мысль и не можешь объяснить себе, почему именно ее. Как гончая, как наркоман, как алкаш, ты чуешь запах чьей-то мысли.
И ничего не можешь объяснить.
Ты молчалив и ничтожен за столом.
Все охотятся за тобой, а ты охотишься за каждым.
Но ты профессионал.
Они не подозревают, что твои одежды сшиты из их лоскутов.
К тебе невозможно приспособиться — ты одновременно приспосабливаешься сам. Перевитое вращение червей.
И этого требуешь.
И это ненавидишь.
Ты издеваешься над глупостью, над жадностью.
А кто сказал тебе, что это они?
И кто может существовать без них?
Ты их распознаешь по своему подобию.
Ты передразниваешь манеру собеседника вслух, делая его врагом.
Ты уверен, что разгадываешь обман, от этого обманут и бит сто раз на дню.
Тебе забили рот простым комплиментом и всучили, что хотели.
Не зная, что из всех этих несчастий выгоду извлекаешь ты.
Весь этот ужас дает тебе возможность писать и волновать других.
И весь этот ужас люди называют талантом.
Весь этот ужас переходит в буквы, представляешь!
Просто переходит в буквы, которые передают только то, что могут.
И вызывают ответы.
Хорошие сгорают мгновенно.
Плохие горят долго, сохраняя жар в топке, называемой душой.
P. S. Автор — единственный, кто может стать лучше, прочитав это!
Я и время
Главное для меня — истечение времени.
Хотя время пролетает не мимо меня, а сквозь меня.
Оно выхватывает куски.
Трудно пропускать сквозь себя время.
Как я был счастлив…
Я сказал другу:
— Давай сегодня выпьем. Сегодня понедельник.
Он сказал:
— Сегодня воскресенье.
— Сегодня понедельник.
— Сегодня воскресенье, — сказал он.
Разговор стал бессмысленным.
Я позвонил специалистам в университет.
— Да, — сказала вахтерша, — сегодня воскресенье.
Я пил. Я ел. Я был счастлив. Я выиграл у жизни один вечер.
Что нам надо?!
1. Вкусно есть и быть худым.
2. Мало работать и хорошо зарабатывать.
3. Быть любимым и не любить.
4. Видеть свои советы исполненными кем-то.
Пилотируем
Пилот должен быть молодым, а механик — пожилым.
Давнее правило авиации.
Вот я и говорю:
«Ребята, вы летите. Выворачивайтесь, сражайтесь, рискуйте, но за спиной у вас все должно работать надежно, бесперебойно.
Это буду я».
«Нас не так интересует истина…»
Нас не так интересует истина, как собственная проницательность.
Любовь и ненависть — одно и то же.
Потому что без этого человека жизнь теряет смысл.
Все лето в Москве погода винно-водочная.
Дождь. Туман.
Чем разгонять стихию?
Одним способом…
Ну, хоть научились.
А то самолеты облака какой-то гадостью посыпали.
Ну и толк? Людям-то что от этого? Какая радость? Хоть и солнце, а погода плохая.
А если целево против тумана примешь… Только четко и целево.
Тут и погода, и настроение…
И туман отступает.
Можно так пытаться утешить бездарного, что слово «успех» приспособить к этим графоманам.
И появляются определения.
Полный успех.
Подлинный успех.
Настоящий успех.
Проверенный успех.
Успех у интеллигенции.
Успех у народа.
Успех у критиков.
Открываешь кран с надписью: «Юмор» — оттуда черт-те что мутно-желтого цвета.
— Для меня, — говорила она остроумно, — лучше заплатить рубль и видеть вас только на сцене.
— Чтоб вы все знали, вторая жена — это протез.
Я не спокойный, граждане. Я молчаливый.
Умом Россию не понять.
Мозги здесь не помогут.
Здесь надо чем-то другим думать.
Есть люди, которые повсюду иностранцы. Это они — евреи.
Мир настолько тесен, что тот, кто умер, тоже недалеко отъехал.
Что женщина делает днем?
Она ждет вечера.
Что делает мужчина днем?
Он ждет ночи.
Что делает ребенок ночью?
Он ждет утра.
Раздайте им то, что они хотят.
Что можно делать восемь часов подряд?
Только спать и работать.
Кушать, пить, любить, танцевать — невозможно.
Я остановился на показаниях врача, утверждающего, что я здоров.
Вот ведь сатирики — святые люди: вроде у него все есть, а он все выступает и выступает. Что ему еще надо?
Советую жить не торопясь, плыть легкими облаками и в конце пролиться вот таким маленьким дождем.
Если спросят: «Что он пишет?» — скажите: «Тексты к размышлениям».
Кто-то сказал, цитируя меня: «Я не знаю, жив автор или умер. Это неважно».
«Важно, важно! — закричал я. — Очень».
Мне не идет всё, поэтому покупки не вызывают затруднений.
На самом деле мой талант в том, чтобы не говорить те шутки, что вертятся у меня в голове.
— Он не писатель!
— А чего же он пишет?
— Он не пишет. Он доказывает, что он писатель.
— Кому?
— Врагам.
— Разве им можно доказать?
— Нет.
— Тогда у него много работы.
Я сова.
Ободряюсь к вечеру.
Ем ночью.
К старости взбодрюсь окончательно.
Гуляйте, совы, ночь близка!
Да нет… Чего хотел, того добился… Но как мало хотел?!
Этой ночью мне приснилось, что я пою.
Просыпаюсь — полная квартира людей.
А я-то петь не умею.
Такой конфуз был.
— Вы такой талантливый. Мы вас так любим. Как жаль, что вы уезжаете.
— Да нет — я только что приехал.
— Ну что ж… Да, жаль, жаль… Счастливо.
Блеск фальшивых драгоценностей, фальшивых улыбок, фальшивой доброты, фальшивой заботы, фальшивых цветов…
Ура!
Артисты приехали!
Истории вкратце
Какой кошмар!
Он сидел, смотрел телевизор и кричал:
— Тьфу! Ерунда! Ну, чушь!
И смотрел.
— Ну, гадость!
И снова смотрел.
— Какой кошмар! Это издевательство!
Он выключал и включал.
— Ну нельзя же так. После криков «Я счастлива» — она попадает в аварию. После «Мы счастливы» — война. Война возникает, когда нужно. «Ты только будь жива, мама», — умоляет сын. Она, конечно, тут же умирает.
— Ну нельзя же так. Это же гадость! — кричал он и выключал, и включал.
Это действительно была гадость.
Но дома было еще страшнее.
«Девушка лет тридцати…»
Девушка лет тридцати, хороших родителей.
Сама зарабатывает.
Не была замужем.
Сосед предложил:
— Давай сосватаю.
Пришел с товарищем.
Она с утра готовилась. Прическа. Стол.
Они выпили. Стали говорить о работе. Распалились.
Ушли с трудом.
Он ей предложил другого.
Опять прическа. Стол.
Говорили о работе.
Ушли с трудом.
Так сосед с друзьями пил месяц.
Пока их не разоблачили.
Дружба
Оба грязные.
Ободранные.
Два скелета.
В мазуте, в тряпье.
Два друга.
Автокран и крановщик.
От автокрана остались: голый мотор, трос, стрела, крюк.
От крановщика: румынские босоножки, трусы, нос, майка и одна ветошь для карбюратора, рук и лица.
Оба работают.
Оба обожают друг друга.
Крановщик сидит прямо на механизмах. Кабина сгнила, как зубы у хозяина.
Чем один жует, а другой поднимает — неизвестно. Никогда не видел, чтоб из выхлопной трубы у одного из них шел непрерывный огонь.
Полчаса его друг бегал — тушил траву, ящики, но не глушил.
Одежды на обоих никакой.
Жара. Рев.
Оба взяли выходной.
Постояли день.
Один влез, второй завелся.
Стали нормально работать.
Строят в Одессе.
Частный отель. «Дель Мар» называется.
Кто первый
Что касается приоритета.
С фотографии перечерчиваем шведский гидромотор.
Перечертили, но не могли понять, что там за загогулина такая.
Через два года после того, как насос не работал, догадались, что это клапан.
По журналам что-то крали у англичан.
Улучшили все материалы, достали дефицитные металлы, усовершенствовали конструкцию, а он не работал.
Недаром Сталин приказывал тем, кто копировал «В-29»: «Только ничего не совершенствуйте, копируйте до последней дырочки, иначе расстреляю».
Наш самолет летал под названием «ТУ-29».
Свободу Ж…
В Одессу был назначен новый секретарь обкома.
Козырь. Имя не помню.
Вдруг я был приглашен на беседу Козырем, как бы поклонником.
Мне была сказана редчайшая фраза: «Какие проблемы, товарищ Жванецкий?»
Вы догадываетесь, что значит эта фраза, какие последствия для всей жизни.
И когда еще вам повезет услышать такое от хозяина области.
И вот я, вместо того чтобы просить проволоку, столбы, телефон, квартиру, что-то конкретное и понятное для секретаря, я попросил свободу.
Тихо, робко… не для всех.
Для себя.
Он при мне записал в перекидной календарь: «Свободу Ж…»
Записал где-то на конец недели с шестнадцати тридцати после встречи с передовиками производства.
Потом он пропал надолго, фигурируя повсюду.
Потом я его встретил на концерте, с трудом к нему пробился и спросил: «Как там мои дела?»
Он сказал, что не забыл, вот пройдет пятидесятилетие, вот пройдет съезд компартии, вот пройдет пленум ЦК, вот пройдет отъезд-приезд и слет…
И тогда немедленно.
И что он помнит, и чтоб я не забывал.
И уж если он записал…
И хотя сейчас как раз с этим тяжело…
Но «я догадываюсь, что вы значите для города…»
И я уходил окрыленный, и я ждал, ждал, ждал, как жду. Как ухожу от них окрыленный…
Еще бы… Не отказал.
Мастера!
Задом тушат свет
Мы в одесской квартире, когда принимаем знакомых, раздвигаем стол.
И когда все сидят, протискиваясь, дамы задом тушат свет.
Зина прошла — потух.
Галя прошла — потух.
Циля прошла — навсегда потух.
Соня прошла — горит.
— Софочка, поздравляем, вы похудели…
Я говорю маман:
— Давай еще к стене придвинем, пусть спортом занимаются.
Приезжий в Одессе
— Где у вас почта?
— Пошлите со мной.
— У меня письмо.
— Пошлите со мной.
— Откуда вы знаете куда?
— Пошлите со мной. Я знаю куда.
— Я по почте хотел.
— Да нет. Пошлите со мной.
— Не пошлю.
— А как же вы узнаете, где почта?
«Сидим, смотрим ТВ…»
Сидим, смотрим ТВ.
Там следователь звонит в дверь.
Мама говорит:
— Слушай, звонок, как у нас…
Тот опять звонит.
— Ну точно наш звонок.
Там следователю открыли, а у нас звонки продолжались. Когда мы открыли, в двери торчала записка: «Как вам не стыдно!»
«В воскресенье. Зимой…»
В воскресенье. Зимой.
Она собрала все деньги.
Положила в кошелек, кошелек в сумку, сумку в кошелку.
И пошла на толчок.
Давка страшная.
Мужчина продает сапоги.
Она хотела купить дубленку, но сапоги очень хороши.
Она их примеряет.
Надевать трудно.
Кошелка под мышкой.
Он говорит:
— Ну давайте, я подержу.
Она ему:
— Что вы. У меня здесь деньги. Я дубленку ищу. Я не могу доверить.
Он говорит:
— Ну вам же неудобно. Я же стою здесь. Интеллигентный человек.
Она после долгих колебаний дает ему кошелку.
Придерживает ее рукой.
Надевает сапоги.
Поднимает голову — его нет.
Ужас!
Убитая горем женщина в этих проклятых сапогах, которые стоят сто пятьдесят, а в кошелке было восемьсот, возвращается домой.
Дома муж.
Она садится одетая за стол.
Муж говорит:
— Как же ты купила сапоги, ты же забыла дома кошелек?!
«В Одессе летом все спали во дворах…»
В Одессе летом все спали во дворах, а воры с них снимали одеяла.
Тогда один из жильцов по прозвищу Янкель Хухым положил рядом с кроватью ломик.
Он проснулся без одеяла — от удара ломиком по ногам.
«В Одесском областном сумасшедшем доме…»
В Одесском областном сумасшедшем доме проживал больной, который все время пел: «Не нужен мне берег турецкий…» — и останавливался.
«Не нужен мне берег турецкий…» — и останавливался.
Его долго лечили. Объясняли, что там еще есть слова.
Наконец вылечили.
Через некоторое время его доставили этапом с турецкой границы и снова поместили в сумасшедший дом.
«В автобусе № 135 битком…»
В автобусе № 135 битком.
Едет мрачный народ после работы.
Вдруг водитель заговорил с пассажирами нежно и шутливо:
— Ну, какая будет следующая остановка, кто догадается?
— Лесная, — ответил ребенок.
— Правильно, Лесная. Выходите осторожно: на остановке гололед. Ногами раскатали снежные кочки.
Это было так непривычно. Люди улыбались.
Кто-то открыто. Кто-то скрывая. А кто-то опустил лицо в книжку. И улыбался себе в книжку.
И так стало тепло в автобусе.
И люди заговорили вдруг между собой.
Заговорили о том, что скоро Новый год.
И шампанское дорогое.
И скоро праздник. И кто-то засмеялся.
А кто-то сказал:
— Нет, девушка, это вы напрасно…
— И откуда вы знаете? Может, и мне туда же.
А кто-то сказал:
— А здесь будет баня.
А кто-то сказал:
— Вот сейчас бы — эх!
— Эх, — сказали, — так ведь ванна.
— Разве ванна — это баня?
— Баня — это праздник.
— Баня — это коллектив.
— Баня — это свобода.
— Баня — это мужики.
— В баню идешь одним, выходишь другим.
— А здесь — автобус…
— Да, а баня будет. Лужков сказал — значит, будет.
А мне раньше. Я поднялся и посадил на свое место женщину.
Она была не одна, а с двумя кошелками.
И уговорила, вот уговорила меня на ее кошелки поставить тяжелый портфель.
Так мы и наградили друг друга и ехали — кто 20, кто 25, кто 40 минут — без злости и подозрений.
Каждый может стать артистом, когда люди уже собрались.
«Мой друг Аркадий очень умен…»
Мой друг Аркадий очень умен.
Пришла девушка чинить слуховой аппарат для бабушки.
Девушка была очаровательной.
Мой друг был виртуозом.
Он починил аппарат специально на два дня.
В четверг к шести мы ждали ее снова.
Он ремонтировал.
Я говорил.
После третьего свидания мы пошли в ресторан.
«Он ей сказал…»
Он ей сказал:
— Вы мне нравитесь.
Я могу на вас жениться.
Но при условии: вы перестанете красить брови и губы.
Вы расстаетесь со своими подругами.
Родители к вам могут приезжать только в заранее согласованные сроки.
Вы приходите в наш дом со своей посудой, так как мой отец религиозен.
Вы поняли мои условия?
— Да. Но вы мне не нравитесь.
— Как?
— Даже не знаю. Не нравитесь.
— Так, значит?..
— Конечно…
— А как же?.. Мы же…
— У меня были какие-то желания. Теперь их нет.
— Ну, может быть, насчет посуды я был излишне категоричен.
— Нет. Все правильно.
— И насчет родителей можно как-то согласовать.
— А помада?
— Ну, в сущности, не страшно.
— А то, что вы мне не нравитесь?
— Ну, это исправимо.
— Вот и исправляйтесь.
И ушла.
«Он все время говорил в рифму…»
Он все время говорил в рифму.
Плевался, негодовал.
Но ничего не мог сделать.
«Забота моя такая. Работа моя такая. Жила бы страна родная. А я уже как-нибудь. Приходите, приносите, не забудьте, уносите».
Как он проклинал себя, но исправиться не мог.
И, что интересно, стихи у него не получались.
«Он ей очень нравился…»
Он ей очень нравился.
Она позвонила ему и сказала, что у нее есть два билета в театр.
Билеты сейчас дорогие.
Он пошел с ней.
У театра она сказала, что пошутила, что нет у нее никаких билетов.
Он честно сказал:
— Вас сейчас оставить или проводить куда?
Она сказала: «Оставьте сейчас».
И он ушел.
А билеты у нее, конечно, были…
«Телеграмма и муж пришли одновременно…»
Телеграмма и муж пришли одновременно.
Жена читает телеграмму:
«Приехать не могу! Встречать не надо. Не знаю, когда выеду. Тут такое произошло. Я не вернусь. Устраивай свою жизнь. Успокой детей. Андрей».
— Как хорошо, что ты приехал. А когда ты послал эту телеграмму?
— Не обращай внимания.
— Ну, слава Богу.
«Она любила задавать сразу несколько вопросов…»
Она любила задавать сразу несколько вопросов.
Он ухитрялся отвечать.
— Ну где ты? Как ты? Что с тобой? С кем ты сейчас? Как мама? Где Митя? Почему не звонишь? Как погода? Много ли людей в Аркадии? Как музыка?
— В Одессе! Так же. Ничего. С той же. Приболела. В спортзале. Через день. Пасмурно. Не так много. Ревут, сволочи.
Она долго пыталась соотнести ответы.
Потом говорила «тьфу» и бросала трубку.
Так он ее перевоспитал.
«Они встретились случайно…»
Они встретились случайно. Прошли.
Стали оглядываться. Улыбаться.
Опять подошли друг к другу. Улыбаются.
— Где я вас видел?
— Вы арестованы.
«По утрам я и он читали газеты…»
По утрам я и он читали газеты. Прочитав газеты, брались за книги.
Потом я писал. Он решал кроссворды.
В час дня мы обедали.
После обеда спали.
Я у себя.
Он у себя.
Хотя ему было неудобно.
Дело в том, что я был в санатории, а он сидел в кабине крана напротив, и ему страшно мешали рычаги. Все это происходило в советское время отдыха. Санаторий был имени Орджоникидзе.
А стройка называлась «Ударный труд».
«Позвонил он как-то себе домой…»
Позвонил он как-то себе домой 156-86-32. И в шутку спросил:
— Жванецкий дома?
Женский голос ответил:
— Да. Сейчас позову.
Он побелел.
Ему ответили:
— Да. Я вас слушаю… Алло…
— Э-это Жванецкий?
— Да. Что вам?
— Ничего. Я насчет текста для выступления.
— Завтра позвоните в одиннадцать.
— Хорошо.
На завтра тот от встречи отказался, но монолог прислал по электронной почте. Монолог явно в стиле. И, что самое страшное, очень неплохой.
«Теперь нас двое», — подумал он и записался на прием к психиатру.
«Как я умирал на одном концерте…»
Как я умирал на одном концерте.
Я на сцене.
В первом ряду пара.
Он и она.
Я начинаю говорить — они начинают говорить.
Я замолкаю — они замолкают.
Я им шиплю: «Замолчите!»
А они и после этого говорят.
Я чуть не заплакал, испортил все произведения, проклял все на свете, ушел со сцены, спросил: «Кто это?»
Мне сказали: «Это иностранец с переводчицей».
Неловкость
Что такое неловкость? Я хотел бы вам рассказать. Он подошел ко мне в Сан-Франциско в ресторане, в красивом костюме, в галстуке. Обаятельный. Интеллигентный, богатый, молодой. Боже мой!
— Я обожаю вас, — сказал он мне, а не я ему. — Я с двенадцати лет вас слушаю. Я вырос на ваших произведениях.
— Ну приходите на концерт, — сказал я, а не он.
Господи! Как он скис, Господи!
— Да? А когда? Сейчас я запишу… У меня нет ручки…
— Вот у меня…
— Сейчас…
Мы разошлись, как и сошлись.
«Он подсел за столик…»
Он подсел за столик, где сидела симпатичная одинокая девушка над чашечкой кофе.
Он был примерно моего возраста, примерно моего роста, звали его примерно так же, и говорил примерно как я. Ничего нового он ей не предложил.
Он угостил ее вином, шоколадом.
Они познакомились.
Он заказал что-то еще и еще что-то и спросил телефон.
Она неожиданно громко продиктовала свой телефон, и свое свободное время, и когда и куда она выезжает, и где остановится, и как ее зовут. И где ее искать.
Он обернулся.
Еще человек пять записывали эти данные.
Ему опять стало тошно, потому что он опять заплатил за всех.
— До свидания, Мариночка, я пойду.
— Вы не записали мой телефон.
— Я у кого-нибудь перепишу.
И он опять ушел.
«Рассказ начальника Херсонского порта…»
Рассказ начальника Херсонского порта.
Когда я еще был маленьким инженером, меня направили в министерство выбивать деньги на строительство жилого дома для портовиков. Я набрал две полных сетки рыбы: тараньки, балыка, копченых, вяленых лещей — и сетку коньяка «Каховский».
Приехал в Москву. Остановился у знакомых и утром пошел в министерство.
Сел в садике у Большого театра, раскрыл кошелку — Господи! Рыба червями покрылась!
Я стал перебирать.
А вокруг народ собрался.
— Не продаешь?
Я кричу:
— Нет!
Разгоняю.
Одни сменяют других.
Перебираю рыбу и разгоняю людей.
Перебрал. Пошел в министерство.
К замминистра. Такая мощная фамилия на дверях.
Встретил главного инженера ЧМП Енгибаряна:
— Что у тебя?
— Рыба.
— Ты с ума сошел! Сиди!
Я сел… Он вошел… Выходит:
— Заходи.
Сидит зам с тремя очками на столе.
Для чтения, смотрения и разговора.
— Что у тебя?
— Да вот жилой дом…
— В кошелках?!
— Рыба. Коньяк.
Нажал кнопку:
— Скворцов и Беляев пусть зайдут ко мне.
Ну, думаю, милиция…
Вошли два здоровенных бугая.
— Что у вас у руках?
— Рыба.
— Раскройте!
Я ни жив ни мертв.
Открыл.
И началось.
Они пьют. Я чищу и подношу.
Через два часа — гора шелухи и пять пустых бутылок.
Этот берет очки для чтения.
— Чего хотел?
— Деньги на строительство жилого дома.
Кнопку нажал.
— Клава! Найди ему пятьсот пятьдесят тысяч.
Она ушла.
Пришла.
Дает бумажку.
Я только в Херсоне и рассмотрел ее — шестьсот шестьдесят тысяч.
А вот и дом. Слева. Мы как раз проезжаем…
«Он присылал ей письма…»
Он присылал ей письма.
Он часто уезжал.
Он все время в разъездах.
Письма с разных концов страны.
Мой друг Чиж.
Он рассылал друзьям.
Они пересылали ей.
Они жили счастливо.
Пока он не умер.
И умер, кстати, на руках любящей семьи.
А письма, к сожалению, приходят.
«Посмотрела на часы…»
Посмотрела на часы:
— Ой! Уже десять. Что скажет мама?
И тут же успокоилась.
Через час опять случайно посмотрела:
— Ой! Уже одиннадцать, что скажет папа?
И успокоилась…
Как только ее взгляд падал на часы:
— Ой! Уже шесть! Что скажут на работе?
Крики повторялись каждый час. Потом она забылась легким, праздничным, дачным сном.
«Они лежали…»
Они лежали.
Вдруг звякнул звонок.
— Муж!
Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.
Он, полуодетый, выглянул на лестничную площадку с носком в руке.
Никого.
Он облегченно обернулся.
В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.
Двое с носками в руках.
Тот приехал ночью домой.
Хотел незаметно войти.
Этот хотел незаметно выйти.
20 лет прошло.
Ужас в его сердце до сих пор.
«Мама! Сижу пост ГАИ…»
«Мама! Сижу пост ГАИ, тридцать девятый километр Оскоярве. Телеграфируй пять пятьсот. Машину угнали. Все здоровы. Целуем, Миша, Витя, лейтенант Васильев».
«Я стоял посредине пустыря…»
Я стоял посредине пустыря в Ульянке и рассматривал закат, и вдруг осторожно постучали в спину:
— Разрешите пройти!
— Пожалуйста, — я отодвинулся, и он прошел, с трудом сохраняя вертикальное положение.
«Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…»
Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…
И даже наш Президент.
И даже олигархи.
И даже железнодорожники.
И даже генералы.
И даже депутаты.
И когда одно ведро воды кричит на другое:
— Ты не та вода! Ты живи среди своих!
— У нас вода другая!
— Понаехало чужое Н2О…
А если вода из нас выйдет, останется 20 кг сухих костей, которым все равно, где валяться и кто на них будет валяться после нас.
Маленькие домашние
Песик японский пекинес умер от инфаркта, когда перед ним внезапно открыли зонт.
Он увидел мир в черном цвете.
Купили попугая.
А в доме была кошка Санта-Барбара.
Персидская, очень добрая и спокойная.
Попугай скончался в клетке.
Она лежала наверху.
Он внутри скончался от инфаркта.
Другой попугай стучал клювом в зеркало, кричал: «Программа «Время» — и хохотал: — Ха-ха!»
Скончался от инфаркта.
Наша кошка Фелиция, преданная, но мрачная красавица, принесла Наташе в постель половину мышки.
Я думаю, лучшую половину.
Она очень любит Наташу.
И не могла понять, отчего шум, гам, беготня.
Она шептала:
— Позвольте! Извините. Неужели после колбас, сосисок вам не хочется чего-то свеженького? Это деликатес.
Все кричали:
— Забери! Унеси!
— Ох, — вздохнула Фелиция. — И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.
— Убери немедленно, гадкая тварь!
— Да уберу, уберу! — говорила Фелиция. — Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты ее поймай! Подежурь с мое, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с соленым огурцом во рту.
Отойди. Дай пройти.
Дикари!
Можно ненавидеть друг друга. Можно входить в метро, не глядя друг на друга. Можно ехать в вагоне, уткнувшись в журнал.
Но стоит запищать десяточку голосков в корзинке у девушки.
Стоит заглянуть туда…
А там, прикрытые сеточкой, копошатся желтенькие, как солнышко, цыплятки.
И все перестанут думать о себе.
И все скажут: «Цып-цып-цып!»
И просветлеют.
И никто не спросит, куда их везут, чтоб тактично не испортить себе настроение.
У меня живет паук по имени Исаак.
Работяга.
Поставишь ведро — тут же привяжет к умывальнику. Письменный стол — к трубе.
Сковородку — к газовой духовке.
Меня привязывает к стулу и письменному столу: «Сиди, пиши, чего ты носишься!..»
Исаак… Хозяин!
Огромный черный грязный одесский кот.
И Фелиция — москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.
Ее берут в Одессу на лето.
Тихон — местный бабник.
Кот со стальными нервами.
Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.
Он влюблен в холодильник.
Он трется возле него.
Он нежно мяучит:
— Давай заглянем… На секундочку… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску. Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную. Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем — есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на нее внимания.
Фелиция с подоконника:
— Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил? Эта жадина? Ненавижу. Эти одесситы — такие лжецы, предатели, хитрюги… Мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот — посмотрите на его зад. В паутине. И смотрите, что с ним творится!
Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете — протер…
У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.
Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошел вон!
Отвратительный мужик! И запах от него…
Пш-ш-ш! Пошел вон!
Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его видеть не могу.
Всё! Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.
Сосиску он подбросил!..
Не давайте ему ничего. Я сама видела — он спит с собаками! Вот пусть и жрет их кости!
Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню — «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат — «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…
Собака Даша у нас страдает.
В будке, на цепи, на проволоке.
Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.
Ночами воет. Будит. Беспокоит.
Встал я утром. Пришел утром к ней.
— Ты чего воешь по ночам? — спросил я Дашу. — Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?
— Душа болит.
— Вот не знал, что у собак душа.
— Но мы же воем.
— А мы хохочем.
— Я думала, что это лай.
— Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…
— Нет, — сказала Даша. — Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?
— Боюсь, что да!
— В мои-то годы?
— Боюсь, что нет!
— Что же ты всего боишься, босс?
— Я каламбурю, пёс.
— А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот что ты сделал со мной, мой хозяин.
— Снять ошейник?
— А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…
— А я и не знал.
— А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смотри… А вот так надеваю…
— Значит, и сбегать не хочешь?
— Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром — не могу, не могу… Я не могуууу…
— Ты выть мне перестань, собака.
— А ты теперь прикинь: мне сколько?
— Год примерно. Это много?
— Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?
— Ха!
— Нас было шестеро. Нам было хорошо.
— Ну, вам и есть там было нечего.
— Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?
— Ха…
— И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.
— Хочешь назад?
— Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…
— Ты всем мешаешь.
— Ну выгони.
— Ты успокойся.
— Я спокойна.
— Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.
— Лучше его сюда.
— Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет! Молчи… Молчи…
Я вышел и сторожу велел ей затянуть ошейник.
«Как страшно развит в человеке…»
Как страшно развит в человеке хватательный инстинкт, сколько мужчин падают в магазинах во время примерки брюк.
Теряют равновесие, падают, ломают головы.
Казалось бы: выпусти брюки из рук, наступи.
Не выпускает, прыгает, прыгает, падает, ломает кабину, валяется голый среди зала.
Но брюки держит стальной хваткой.
Не в силах руки разжать.
А мы хотим, чтоб он о стране думал.
Граждане, если хотите спросить вопрос, можете спросить, а пока прослухайте объявление.
По-советски: в первой половине жизни глотать все оскорбления, во второй отвечать на них.
Хорошо пить.
Хорошо не пить.
Хорошо кушать.
Хорошо не кушать.
Хорошо путешествовать.
Хорошо не путешествовать…
Может показаться, что вообще все хорошо?
— А река Сена в Париже есть?
— А как же!
— Значит, правильно говорили.
Алло! Вы куда звоните?.. Нет. У меня 292-28-55, а вы попали 292-28-45. Перезвоните.
Что значит «вежливость» в Одессе.
Он заглянул во врачебный кабинет. Там группа врачей делала даме укол в ягодицу.
Он сказал ей потом:
— У вас прекрасное лицо!
Мой друг в Одессе пришел домой в шесть утра.
Тихонечко стал раздеваться.
Но жена-то проснулась:
— Аркадий, ты что, только что пришел?
— Ты с ума сошла, я иду за молоком для ребенка.
Оделся и вышел.
Крик на базаре:
— Ну что вы?! Они ее с таким удовольствием едят и дохнут. Смотреть приятно.
— Вы о ком?
— О тараканах.
Оркестр, альт, Башмет.
Октябрьский вечер.
Октябрьский зал.
Мужчины и женщины.
Соединяются в музыку.
И распадаются после музыки на женщин с длинными и короткими ногами, на мужчин лысых и кудрявых, на начальников, отдающих приказы, на оркестрантов, пакующих свои вещи, и на Башмета, дрожащими руками собирающего инструмент.
По телефону женский голос:
— Привет! Как живешь?
— Прекрасно!
— Ой! Простите, я не туда попала!
— Туда-туда! — закричал я, но она повесила трубку.
Он попросил подписать мою фотографию: «Только напишите — Олечке от Аркадия».
Мысли бегут
Мысли бегут
Что с мыслью?
Не появляется!
Ощущения возникают, недомогания есть, походка видна.
Мысль не появляется.
Когда-то они пробегали по две-три хорошего размера и упитанности.
Не появляются.
Сижу там же. Смотрю туда же.
Терпения не теряю. Жду. Думаю о жизни.
Мыслей нет.
Думаю о смерти.
Никого.
О войнах между людьми.
Проскочила. Маленькая, банальная: «Как только кто-то говорит: «Это моё», так начинается».
Еще одна проскочила: «Просто грабят».
Еще одна пронеслась: «Всегда всё просто. Пьют, насилуют, убивают. Придумали врага, придумали друга и получают удовольствие с риском для жизни».
Еще одна проскочила: «Как всё просто. А как всё представлено!.. А просто получают удовольствие от войны».
Еще одна маленькая метнулась: «Кто-то на этом же крупно зарабатывает. Даже если не деньги…»
Не бог весть какая мысль.
Но кто-то крупно обогащается.
Как всегда, на святом, как всегда.
Эти воюют, потому что эта земля была в двадцатом ихней.
А другие воюют, потому что она в девятнадцатом веке была ихней.
А в восемнадцатом — не ихней.
А в семнадцатом — ихней.
Но в шестнадцатом — нет.
Дошли до пятнадцатого и начали врать:
— Мы — коренные. Вы — оккупанты.
— Нет, мы — коренные, вы — оккупанты.
Каждый был коренным, и каждый был оккупантом. Кто сегодня коренной, выяснится только на войне. Убитых много, а прояснения нет.
Еще надо пару тысяч прибить.
Должно выясниться.
Страдает мирное население, которое и воюет.
Это же надо, с какой радостью ввязались.
— На чьей территории идет война?
— На нашей.
— Но она была нашей.
— Вот тогда и надо было воевать.
— Ничего, мы сейчас повоюем.
Воевать никогда не поздно.
Разошлись. Начали.
— Победа будет за нами.
— Ни хрена.
— Будет-будет.
— Ни хрена, ни хрена.
— Та-та-та-та-та-та.
— За что папу? Папу за что? Отомстим. Сынок, отплати.
— Отплачу, папаня.
Отплатил. Теперь избегает людных мест.
Еле-еле проползла очень старая мысль: «Почему всё так тупо?»
А с другой стороны, как быть, если тебя оскорбляют?
Упорно и долго.
Бить или не бить?
У кого-то не выдерживают нервы, и мы возвращаемся к мысли о выяснении кто коренной.
А тут еще древние напутали.
Мотались с места на место вслед за скотами впереди ледников.
Кто же тут жил?
Не верю, чтоб люди в Москве искренне бились за Шикотан, как когда-то «Руки прочь от Зимбабве!» или Никарагуа.
«Отдали им нашу Германию. Отдали им нашу Польшу. Теперь отдадим им наш Шикотан?»
Кто же это может столько заглотнуть?
Лежу, вцепившись в одну шестую часть земного шара: «Моё!»
Да продай ты подороже, ты ж вон вещи из дома продаешь, когда жратвы нет, а когда выпить хочешь — рубаху снимешь.
Что ты мне рассказываешь, какой ты патриот.
Бандитов в квартиру жить пускаешь, когда выпить нечего.
Что тебе те острова?
Договорись конкретно, возьми, что тебе надо, и отдавай их.
Всю жизнь в империи жил.
Всю жизнь из столицы колбасу возил.
Всю жизнь гнулся перед начальниками.
Опять они полезли на шею.
«Голодай, а не отдавай!»
Ни нефть, ни лес, ни пустынные острова.
«Родину распродают!»
Да! Родину мертвецов.
Хорошо, кто-то бородатый просчитывает, на чем капитал поиметь можно.
Опять простенькая мысль, шустрая:
«А девушки все деловые.
А мальчики все деловые.
А женщины все деловые.
А дикторши все взбудоражены.
Хотя, говорят они, кое-где хорошо, но всем плохо.
Хотя кому-то, к сожалению, хорошо».
А мысль опять простая: «Если движемся, это чувствуется по желудку».
Если движемся.
А мы всем миром порешили двигаться, вырваться, наконец, из пункта А и прибыть, наконец, в пункт Б, где легче со жратвой и одеждой.
И если мы движемся и кончаются запасы, так что же: останавливаться, или назад поворачивать, или вперед идти?
Каждый гусь знает — вперед.
До места лететь надо.
Не поворачивают гуси и рыбы.
Вперед. Сзади мы своих мертвецов похоронили.
Живые хотят вперед.
Для детей, для женщин, для матерей, которые светлого дня не видели, для рабочих, для крестьян, для больных и здоровых — надо вперед идти.
Тем более что мы все знаем куда.
Тем более что там уже много людей живет.
Правда о себе
Как узнать правду о себе? У кого?
Спросить у тех, кто тебя любит? Они разве скажут правду о тебе?
Они же тебя любят.
Значит, надо искать тех, кто тебя не любит.
Да что же их искать?
Их полно.
И что они тебе скажут? Разве это будет правда о тебе?
Они же тебя не любят.
Значит, те, кто любит, не скажут правды о тебе и те, кто не любит, не скажут правды о тебе.
Остались те, кто не знает.
А что они вообще могут сказать?
Как их можно спрашивать?
Они же тебя не знают.
Как же узнать правду о себе?
А как жить, не зная правды о себе?
А как все живут?
Каждый так и живет, не зная правды о себе. И умирает от другого.
Что удивительно — умный…
Все время слышишь: мы тут разговаривали с этим певцом, и, что удивительно, — умный парень.
Оказывается, чтобы это узнать, нужно, чтобы он перестал петь хоть на минуту.
Зачем же он поет, вызывая у всех уверенность, что он дурак?
Сорок лет — и ни одного умного слова со сцены. Только дома.
Это ж надо попасть к нему домой.
А кто ж попадет, не зная, что он умный? Кто захочет рисковать?
Удивительно, почему не хотят говорить с дураками?
Но они же должны с кем-то говорить?
Его скорее выберут в губернаторы, чем пригласят в гости. Представьте, зашел губернатор или премьер.
— Мы вот тут газ проводим.
— Да. Хорошо.
— А хорошо будет с газом?
— Да. Хорошо.
— А если асфальт положим?
— Да. Тоже хорошо.
— Потом будем телефонизировать.
— Ну… Хорошо…
— Так вы своим городом довольны?
— Чего?.. Да… Тут… А как же…
— Может, жалобы есть?
— На кого?
— Вообще…
— Чего вообще?
— А вам до поликлиники далеко?
— Далеко.
— А если болеете?
— Далеко.
— Я слышал, есть пожелание построить здесь поликлинику.
— Да.
— Что да?
— Ну да.
— Город же большой?
— Большой.
— Ну легче станет.
— Кому?
— Вам легче.
— Чего легче?
— Ну жить…
— Ну жить?
— Жить, чем раньше, легче станет?
— Чего легче?
— Вы где работаете?
— Да здесь…
— Довольны?
— Чем?
Разговор двух идиотов по приговору избирательной комиссии.
— Вы тут счастливы, коряки, на побережье?
— Кто?
— Вы.
— Как это?
«А я говорил с губернатором, и, вы знаете, что удивительно, — умный человек».
— Да?.. — И все обалдели.
— А как же! Умный.
Главный его враг тот, кто вспомнит, что он обещал.
«Они ненавидят наш регион, наш город», — кричит он.
Как будто можно ненавидеть Тихий океан…
Теперь надо его слушать.
Опираясь на микрофон, как на костыль… Зовет!
Куда? Куда нас зовут? Себе в подчинение.
И как просто ловит. Бабе по мужику. Мужику по бутылке. Маме по папе. Папе по маме. Детям по квартире. Офицеру по танку. Капитану по зарплате.
Где ж он все это возьмет?
Он же не говорит: «Выберете меня, будете вкалывать без выходных».
Он говорит: «Дам».
И все говорят: «Дай!»
А кроме группы «На-На» дать нечего…
Дай… Дай… «На-на»!..
Один поет, а все без денег.
Но с фонтаном.
Вот и результат.
Целую всех. Как увидите, за кого я, присоединяйтесь!
Я и буду во всем виноват.
Ослы
Как добиться увеличения поголовья ослов?
Чем их кормить?
Сколько их у нас сейчас и сколько должно быть?
Неверно говорят, что с появлением машин ослы стали не нужны.
Осел крайне неприхотлив. Физически силен. Его кожа идет на барабаны.
Он тянет столько, сколько на него положат.
Но к каждому ослу нужен человек, чтобы его погонять и направлять. Вот в этом проблема.
Пуля
А не удивительно ли, что такая маленькая пуля убивает человека?
Как изобретательны люди.
На таком расстоянии. Неизвестно откуда.
Может, шальная.
Летают пули вместо пчел.
Предупредительный свист.
Даже не предупреждает.
Уведомляет.
И…
Полная тишина наступает в двух случаях.
Если нет всех.
И если нет тебя.
Что совершенствуется?
Спички — не меняются.
Лампы — не меняются.
Велосипед — не меняется.
Оружие — каждую секунду.
И вы требуете, чтобы оно не применялось?
Мое время
Я ненавижу час!
Не воспринимаю полчаса…
Их не надо мне предлагать.
Неплохо — три часа.
Четыре — ни к чему. Бесцветно.
Я уважаю два.
И люблю два с половиной.
Это время для всего.
Для отдыха и для работы.
Из минут я люблю семь.
Дальше — бессмысленные пятнадцать-двадцать минут. И те самые издевательские полчаса.
Решимость
Человек подчиняется своему решению, когда услышит свои слова.
Ему кажется, что их произнес командир. И он подчинился.
Скажите что-нибудь себе.
Вас потянет исполнить…
Целую.
Кто я такой, чтоб не пить?
В конце концов, кто я такой, чтоб не пить?!
Что я из себя корчу?
Что за выпендреж?
Нет, мол, извините, мне спиртного нельзя. Мне стакан сока.
Бери водку, не умничай!
Посмотри вокруг.
Пенсионеры голодают.
Педагоги бастуют.
Молодежь без перспектив.
А тебе спиртного нельзя.
Пусть все передохнут, а я, значит, буду трезвым? Пусть все окоченеют, а я, значит, на брусьях?..
В Америке сибирская язва, а я даже не выпью, я даже с друзьями не посижу.
Мне, значит, нельзя.
А остальным, значит, можно.
Они, значит, берут на себя, где-то сидят, у кого-то собираются.
А мне, представьте, нельзя.
Кто же тебе поверит, Михаил?
Сейчас такое время, сейчас такая эпоха.
Принял командирские 100, или лучше 300, или, чего мелочиться, 500 — и ничто тебе не страшно.
А не хочешь участвовать — собери людей, ставь стол, попрощайся и уезжай… Но ставь стол!
И мы справимся.
Нам пить можно.
Не купил
Итак. Что я сегодня сделал?.. Пройдем по порядку.
Пальто немецкое шикарное на меховой подстежке, причем мне идет и по цвету, и по росту, и на зиму, и на осень, ну то, о чем мечтал, — не купил, это 1100 долларов.
Ботинки осенние итальянские скромные прочные на толстой подошве — мимо прошел, 220 долларов.
Итого уже 1320 долларов.
Установка стерео, видео, то есть музыкальный центр с дистанционным управлением и тремя колонками — даже не остановился, это 575 долларов.
Итого 1895 долларов.
Куртка непромокаемая в спортивном фирменном, непродуваемая. На меня, и по цвету, и горло закрывает так, что ни ветерка, ни снежинки. Мерил дважды, все сказали: «Идеально, вы в ней родились». Рукава чуть-чуть длинноваты. Но когда манжеты застегнуты, класс, — 320 долларов.
Итого 2215 долларов.
Ну к этому брюки нужны утепленные — 175 долларов.
Одно тянет другое.
Кроссовки «Reebok» — 75 долларов.
И часы, настоящие, спортивные, хронометр, с погружением в воду на 130 метров, черный светящийся циферблат — 620 долларов.
Ну там носовые платки, шарф, разная мелочовка на 50 долларов.
Итого на 3135 долларов. Удержался. Мимо прошел.
А так экономить каждую неделю?..
А я раз в неделю выбираюсь.
А так каждую неделю?.. Ну!.. Пачка… Причем в валюте.
Кстати, я телевизор смотрел, классный, не очень дорогой, «Sony», 900 с чем-то.
Тоже не взял.
Так что если каждую неделю по 4135 баксов… Экономить!..
Это в месяц — 4135 умножить на четыре… Сейчас… Это 16 540…
А в год — умножить на двенадцать… Это… 198 480. Можно и квартиру в хорошем районе и за год.
За год!
А за два таких года можно пять лет жить. Не шикарно, но вполне. С мясом, со спиртным и с отдыхом в Испании.
Это ж пять лет… Не… Нормально. Вполне.
Скулить поменьше. Сдерживать себя.
Не по-мелкому, а по-крупному.
Не купил.
Отложил.
Живи!
Рядом с другим
Что происходит с человеком?
Человек знакомый может с человеком незнакомым:
а) лежать;
б) стоять;
в) сидеть;
г) говорить
и д) молчать.
То есть незнакомые могут сидеть рядом, допустим, в театре молча и смотреть на сцену.
Они могут лежать рядом, допустим, на пляже молча. И смотреть в небо.
Они могут стоять рядом, допустим, в очереди молча и смотреть в спину.
И у меня вопрос: почему они, не к столу будь сказано, не могут идти рядом?
По улице молча?
Незнакомые!
Вы заметили, что творится с человеком идущим (это по-латыни), если с ним поравнялся такой же идущий другой? И не обгоняет, и не отстает. У первого начинают метаться глаза, он фиксирует карманы, бумажник, озирается, замедляется, убыстряется, накаляется. Во всем облике от ботинок до очков: «Кто вы такой? Что вам надо?»
Если попробуете продержаться рядом одну минуту — убьет!
Убьет человека человек за простое тротуарное поравнение…
Повторяю: незнакомые
а) сидеть рядом они могут;
б) лежать рядом могут;
в) стоять рядом могут.
Что происходит?
Неужели один человек боится движения другого человека? Хотя от неподвижного, не к столу будь сказано, опасность та же.
Что происходит?..
Думаю над этим.
«Я того же мнения»
Я того же мнения.
Но только потому, что он мне страстно говорит то, о чем я думаю, я начинаю возражать и тоже говорю страстно то, о чем он думает!
Кто из нас прав?
Кто отделит слова от тона, тот сохранит…
Тревоги наши
Собака смотрит на все с одинаковым интересом.
Ты же человек.
Тебе же чего-то не хочется.
А? Как ты думаешь?
Тебя же что-то не интересует?
Или тебя интересует то, что ты не хочешь?
Что-то не должно тебя интересовать.
Что именно?
Вот вопрос.
Что именно оставит тебя равнодушным?
Путем тщательного отбора нужно это определить и оставить тебе то, что не вызывает у тебя интерес. Чтоб ты был спокоен, хоть полчаса в день.
Держи ноги в ведре с холодной водой.
Ведро — в сарае, а ты — в ведре.
Что он тебе сказал?
Если тебе так противно, что ты ходишь за ним?
Ну он опять тебе что-то скажет.
У него иначе не получается.
Любая радость у него выглядит несчастьем.
Шторм во Владивостоке он зачисляет на твой счет.
Прекрати разговаривать с ним.
Выбери то, что тебя не волнует, и живи с ним.
И спи с ним.
И слушай его.
И ешь его.
И целуй его.
Мы же не говорим о радости.
Ее как-то давно нет.
Мы говорим о сокращении тревог наших бессмысленных.
Скуки не бывает
Что я написал когда-то?
«Господи! — писал я в 75-м ночью в ужасе. — Сорок один через месяц».
«Через месяц, — писал я, — сорок один» — прописью.
Зажжешь свет — полегче.
Ни семьи, ни детей, ни путешествий, ни любви.
Я никого не встречаю после работы.
И не скучаю…
И не спешу…
«Вот так, — писал я трагически, — вот так».
Чего мне тогда не хватало?
Как быстро я это все нахватал.
Просто обсыпан плодами.
По три урожая в год, и все это в третьей половине жизни. И меня встречают кому не лень.
И я провожаю кого попало.
Выключаешь-включаешь свет — никто не исчезает. Все на местах.
Пришла пора веселья.
Столы, гости, хозяева, тосты.
Очень долго приходится целиться, чтоб не попасть на веселье.
Очень много времени в пробках.
Очень много всего.
Короче — и тогда, и сейчас интересно, невзирая на общий трагизм.
Как хорошо, когда тебя встречают.
И как здорово, когда ты один.
Хорошо, когда убрано, и хорошо, когда все лежит, где ты положил.
Хорошо, когда любишь, мучаешься, спишь с телефоном.
И также лучше, когда ни любви, ни путешествий.
Все зависит от того, как ты используешь полученное свободное время.
Если сидеть и ждать счастья, не заметишь, что оно уже прошло.
Спроси меня: «Что ты вот сейчас делаешь?»
Я отвечу: «Я сравниваю».
Отец мой говорит
Хочу предостеречь от двух ошибок. Вам что-то подарили, что-то для вас сделали, что-то посвятили совершенно безвозмездно, что-то крайне нужное вам и дорогое. Не распаляйтесь! Да не покажется вам, что у них еще много для вас!
Нет! Там только это.
Спокойно!
Или без или с восторгом, но коротким.
Примите.
Не просите больше ничего.
Не говорите, что вам бы еще вот это и вот это.
Не начинайте бурно дружить.
На большее рассчитано не было.
До свидания, товарищ!
Все понимают, как вы благодарны!
Теперь вас за что-то похвалили.
Не бросайтесь в ответ с объятиями и поцелуями.
Не кричите:
— А у меня еще! А хотите, я вам покажу свои картины?
Бедный, картинами вы испортили впечатление от этой одной удачной шутки.
Все состоит из одного предмета.
И то и другое состоит из одного предмета.
Не торите дорогу в тупик.
Вам — одно, и вы — одно.
Один-один… И всё!
А два-один, а три-один, а пять-один — вы заработаете сами.
Выход
А сейчас все задыхаются в городе, все переезжают за город.
И там опять образуется город.
И надо выезжать уже за этот город.
И нет выхода к морю.
Сейчас строят города в море.
Многие уже с тоской смотрят вверх.
Хотят в небо уйти, чтобы с тоской смотреть вниз.
Послушайте, не должно быть так!
Улица должна быть пустой.
Из города нужно пешком выйти в степь.
Нельзя кишеть в таком количестве.
1. Каждому нужно иметь меньше друзей.
2. На день рождения звать меньше гостей.
3. Врачу иметь меньше больных.
У каждого меньше — и станет меньше у всех.
И если будет меньше у всех — будет меньше вообще. И появится свободный выход к морю.
На верблюда
Я считаю, что кочевники были вот такими людьми!
Класс. Супер.
Какая падла предложила им остановиться, построиться, углубиться, то есть о… — сука-сволочь — …сесть?
Короче, кто им посоветовал?
Где эта гадина?
Я думаю, его прибили, но было уже поздно.
Уже прислушались.
И началось…
Вот это…
В гости.
Потом — жениться.
Потом — хозяйство.
Заборы, чтоб не видели.
Собак, чтоб сторожили.
Котов, чтоб на руках сидели.
Потом дома с воротами и башнями, чтоб бросаться вниз.
Мосты, чтоб залезать, размахивать плакатами.
И остановки вдоль дороги.
Чуть проехал — остановка.
А там как раз засады развивать и терроризм.
Потом соорудили залы, чтоб один читал, а остальные хохотали, переговариваясь.
— Я расслышал, но не понял.
— А я понял, но не расслышал.
А этот понял и расслышал, но уснул.
Из дома чтоб никто не выходил — поставили ТВ, потом компьютер, потом мобилу, чтоб окончательно не видеть никого.
А людей бы надо бы не только слышать, но и видеть. Это ж им помогает выглядеть и сохранить фигуру.
Хорошее здоровье в точеной форме — это «объедение», как говорил не помню кто. По-моему, я…
Но это все прекрасно и у кочевников.
Зачем сидеть?
Давай-давай!
Поднялись, взгромоздились на верблюдов, на лошадей!
А просто по России — на восток.
Уйти из-под правительства в Москве.
По Красной площади и вниз-вниз…
Вперед-вперед на Тихий океан.
На запад мы уже ходили.
Там, кроме жертв и зависти…
Давай направо, на восток.
Пошли все вместе, но не строем…
Не с котелками, а с гитарами.
Верблюд, навьюченный гитарами.
Верблюд с водой.
Верблюд с лекарствами.
Верблюд с ботинками.
Верблюд с Толстым и Достоевским, с Сэлинджером и Антоном Палычем.
Верблюд с чернилами, бумагой, кистями, пюпитрами…
И, помолясь, поднимемся по холодку.
Ну где-то кто-то нас же встретит.
Ну не ждут.
Но встретят.
А может, кто-то двинется навстречу.
Вот это будет зустрiч!
Вот это будет пир!
Ведь люди сердобольные.
Мозоли будут у верблюда.
А у нас промежности ороговеют.
Так им и надо… Пора им дать нагрузку поблагородней.
А ощутить внизу не человека, а животное, которое не просто двигается, а перемещается со скоростью в пространстве, колыхаясь.
Сидеть себе, смотреть, описывать, запоминать, делиться с седоками, кормить верблюдов…
Верблюд со спичками — готовить пищу, верблюд с кастрюлями, верблюд с аппаратурой, верблюд с электростанцией…
Нет-нет, это из прошлого.
К чертям динамо!
Пройти страну…
Увидеть землю…
Говорить лицом к лицу бесплатно, не пытаясь заплатить за вызов.
За входящее начало разговора.
За плевок (чтобы не сглазить).
Не платить за плач перед разлукой, за хохот от удачной шутки, за вздохи женщин, за детский лепет натуральный, не платить за глупость, за неудачный оборот, за пьяный гогот, за бредовую идею.
Зачем платить тому, кто это слышит?
Да если б кто сказал: «Какой ты умница, какой ты глупый птенчик, наша радость», — да я готов переплатить!
Но за муру, за бред козла, что позвонил из Волгограда, за мерзкий женский голос: «Вы неправильно набрали…» Ну, набери сама, паскуда… Какое твое дело… Она не «абонент», она мой друг.
Такому «абоненту» обнять головку и подышать в затылок…
И не твое собачье дело, кто недоступен, кто доступен. Мой — мне доступен.
А ты мне поперек не становись.
Три раза подышали — и карточка закончилась.
Да я тебя не только сам пошлю, а провожу тебя к такой-то маме.
Не сметь мне лезть, мне в душу — ты!
Мой абонент появится, он отдыхает.
Он ножки вытянул и загорает.
И выключил твой сучий телефон.
И я пошел к нему пешком, ведя верблюда с розами, шампанским, и «Шанелью», и кремами для натираний.
А твой мобильник ягодицу ей прожег.
И от его мелодий у нее прыщи и воспаление. По коже!
— Поехали, любимая, нас ждут. Уже все собрались на площади.
Мы трогаемся в шесть пятнадцать…
Не понял… Как не готова?
Но мы собирались кочевать?..
Как не поедешь? Я же звонил…
На чем догонишь, на самолете?
Я на верблюде — ты на самолете. Это кто решил?
Ты так решила?
А ну закройте дверь! Я сейчас устрою перевыборы главы семьи, мажоритарно!
«Просто женщины свою науку постигают рано…»
Просто женщины свою науку постигают рано. И ее достаточно до конца их жизни.
Из всех женщин ему нравились новые.
Наш единственный способ победить противника — пережить его.
Если мы будем заставлять ученых говорить о своих проблемах для нас упрощенно, они не сумеют их раскрыть.
Если же они будут говорить, как им хочется, мы не сумеем их понять.
Разойдемся до лучших времен.
Одесская литература — это богатое мышление и бедный язык.
Когда-то должности врачей, юристов, профессоров занимали очень интеллигентные люди.
Думаем мы по-английски.
А говорим с трудом.
У женщин всегда есть два варианта: либо раздеться, либо одеться.
И всё! И всё!
Вся работа!
А мы-то ради этого на что только не идем: и рисуем, и компании создаем, и тексты пишем…
А она оделась и ушла…
Надо обязательно догнать Америку.
Или всем вместе, или по отдельности.
Вот по отдельности больше шансов.
Или даже попарно.
Многоэтажная жизнь.
Ниже всех сидят шахтеры.
Чуть выше — нищие.
Чуть выше — зрители.
Чуть выше — актеры.
Еще выше — строители.
Еще выше — мэр.
Очень высоко — сидим мы в самолете.
Еще выше — космонавты.
Ну а выше всех — Господь Бог сидит и перебирает наши пожелания.
Теория вероятности на женщин не действует.
И закон всемирного тяготения.
И гравитация на них не действует.
Поэтому они так нравятся населению.
Август.
Солнечные десять утра. Вы стоите на улице по дороге на пляж и внимательно рассматриваете всех.
Это значит — женщин.
Какое чудесное занятие.
Займитесь этим.
Я расскажу, как это делается.
Главное, что это нравится и вам и им.
Как же в летнее воскресенье обойтись без этого удовольствия?..
Вы думаете, я поставил вопрос в конце?.. Нет. В начале.
Когда мне говорят: «Быть знаменитым некрасиво», я отвечаю: «Много мудрецов говорили много мудрых слов. Ищите то, что вам подойдет».
Мое дело: с большим юмором смотреть правде в глаза.
Как мы выбираем жену
Все начинается с того, что неожиданно потянет организм.
И явно в сторону, не в направлении взгляда.
Вы удивленно оборачиваетесь.
Неприметное существо, веснушчатая мордашка, конопатые ножки, рыжие ручонки, потрескавшийся ротик, белесые реснички…
Все это в пыли, в песке…
Пятнадцать раз вы смотрите в направлении взгляда.
Сверяете мысли с рекомендациями.
А организм, как проклятый, с невиданным до сих пор упорством тянет вас к конопатому созданию…
Все на ней ползет, сползает, перекручивается, все изношено, истоптано, обгрызено и в чернилах, или в краске, или в карболке.
А вот от вас идет на север — чистенькая, ароматная, на ножках, с книжкой, в шляпке и мобильной связью.
Вы, конечно, трезво понимая, готовы догнать и пошутить.
И как-то так, за книжку, шляпку и мобильник цепляясь и перебирая, дойдете до лица, до губ, до телефона, до самого свидания…
Но все это без организма.
Организм ваш там.
Без организма вы никто.
А там еще огромный стимул — там на вас плюют.
В том конопатом месте.
Там вообще не понимают — что вам надо?
Вы тут же превращаетесь в осла, жующего весь день неподалеку.
Вы понимаете всей головой, что надо вам туда, к мобильнику.
Но руки стынут, ноги стынут.
Из морды раздается одно мычание: «Дай, я помогу… Дай, я покрашу этот забор вместе с тобой… Как тебя зовут?»
Лишь бы коснуться, лишь бы вдохнуть этот ковыль, эту полынь, этот белесый жар, и степь, и пыль…
Господи, как отойти? Кто оторвет?
Вы начинаете пастись неподалеку.
Понуро идете следом, вас хлещут, гонят, проклинают — уже родители.
Вы им рассказываете о перспективах, показываете какие-то бумаги, даете им денег в долг, и все это не отрывая рук от конопатой стервы.
Дрожа идете в церковь, в загс, в какой-то частный двор на Молдаванке…
Какой-то брат, какой-то дядя, какой-то пес…
И дикая кровать с периною под низкий потолок.
И вы, оказывается, не первый!..
Вы — второй!
Хоть вы единственный.
Второй всегда единственный.
А сколько было первых — не узнаешь.
И все равно она не понимает, и не чувствует, и с любопытством смотрит:
— Так что мне — лечь?
— Да, — задохнулись вы, — еще бы!
— Ну нате, только не дрожите. Вы какой-то дикий.
— Давай на «ты».
— Я не могу, я вас совсем не знаю.
Она права.
Что вы ей для знакомства предложили?
Измучили, измучились, заснули в этой перине, как в печи.
Проснулись, вышли в эти сени — капусту квашеную рукой из бочки.
Облизали пальцы, схватили малосольный огурец… И стали озираться: куда попали?
Мозги и сердце в панике.
Вы в ужасе.
А организм, как все предатели, сбежал.
А вот и мама с полотенцем и хлеб-солью.
Пес с рычанием.
Папаша с самогоном и иконой.
Брат с семьей.
Племянник из ГАИ с гармонью.
Дед с козой.
Теперь это все ваше. Поздравляю!
View
Вы прекрасны!
Вы величественны!
Вы переменчивы!
Вы коварны.
Вас боятся.
Без Вас не могут.
Вы не любите нашу старость.
А скольких юных Вы погубили.
Но рядом с Вами…
Быть только рядом с Вами.
Чтоб Вас любить.
А Вы, как Вы…
Вы прекрасны.
Вы величественны, Вы переменчивы, и все с начала.
Хоть Вы солоноваты.
И любишь то несладкое, что в Вас.
И нет взаимности.
Так, иногда погладит ноги, поцелует и уйдет в себя. Конечно, Вам не до меня.
Топить Вам надо пароходы, бить берега, тошнить людей.
Но что мне нравится — Вы в глубине спокойны.
А этот шум и гам — все на поверхности.
Все для посторонних.
А если я вдруг попрошу: позвольте мне туда, к Вам внутрь…
И успокоиться.
Вернуться в жизнь
Я — профессионал, сижу на стреме, держуся за перо.
Держуся, чтоб не падать.
Потухшим взором провожаю дам, бегущих к югу.
Но провожаю.
Но потухшим.
Душа распахнута.
А ни оттуда, ни туда. Никто не впрыгнул и не выпрыгнул.
Проверим сердце…
Никого.
Стою пою, сижу пишу.
И провожаю взором.
Огонь погас во взоре.
Был небольшой.
В четверть накала.
Хоть не светил, но привлекал.
Обозначал и привлекал сближение.
Сближались — кое-кто.
Терпели кое-как.
И отправляли одного в больницу.
С товарищем.
В мужских заботливых руках.
Стою, однако, провожаю.
— А жизнь не знаете!
— Не знаю. И не хочу. Вы, если знаете, идите с Богом.
И провожаю взглядом.
А чем еще?
Тут как-то обозвали последними словами в комплименте.
Оспорить можно каждое.
Но и на это сил не хватит.
Хватает только проводить глазами.
Маньяк какой-то визуальный.
А мир какой-то виртуальный.
Как интересно, безысходно.
Как и тогда, так и сейчас.
Далее.
Слова ни во что прочное не переходят.
Всё мелочи.
Поется это слово хорошо.
Всё мелочи.
Экран откроешь — мелочи.
Все превратилось и заполонилось.
Скорее превратилось.
Расходы не покрывает.
Душа в расходах.
На депозитах мелочи…
Всё мелочи, всё мелочи, всё мелочи и смерть. И тишина. И список дел.
Двенадцать пунктов выполнил внизу. Другое — для загробной жизни.
Закончить пьесу, повесть, подлечиться.
И спортом, спортом.
И вставать пораньше, и писать получше.
И посмешнее.
Куча, куча дел.
И написать, и почитать.
И повидаться.
Ценители-то там.
И стольких надо повидать!
Я всем читаю — все смеются.
И — «еще-еще»…
— Пожалуйста, еще…
А этот не могу!
Он там остался на письменном столе.
Какие-то там дети куда-то отнесут.
Короче, снова все впереди.
Пока стою и провожаю.
Или сижу и перебираю остатки от людей — визитки.
И обожаю всяческих министров.
Они — для просьб и облегчений.
Без выполнений после просьб.
Я — для копания в себе и ухудшений после всех копаний после просьб.
А в общем, если перейти на прозу жизни…
Друзей и нет, и есть.
Семьи и нет, и есть.
Страны и нет, и есть.
Талант и нет, и есть.
Опять как сам решишь!
Решишь, что есть, — так будет.
Но пользоваться всем пока нельзя.
Стучит сосед на потолке четвертый год.
По-видимому, дачу строит на третьем этаже.
Все молодцы.
Все пилят, строят.
По-видимому, жить хотят в удобстве.
Но как-то больно долго.
Долго больно.
Оттягивают начало жизни.
Вот-вот закончим и начнем.
На Западе уже живут.
А нас видать по взрывам и очередям.
Из автомата в автомат.
И по безлюдию в деревне.
Вот рассчитаемся друг с другом — и заживем.
Ремонт закончим.
Законы примем.
Все выплатим, сошьем, отстрочим, просигналим, подлечимся — и заживем.
Оказывается, конец не там, внизу, а тут.
Примите в жизнь.
Я не один. Ну что вы!..
Нет, конечно… А как же… Он со мной…
И этот, этот… Обязательно… Нет, не забуду…
И его… Да… Извините… Я буду пробовать…
Я напишу… И почитаю… Мы соберемся, мы посмеемся, я вас жду!
Детский мир
Нажми кнопку — и загорится экран.
Нажми кнопку — и сменишь картинку.
Нажми кнопку — и остановишь жизнь.
Нажми кнопку — и корень квадратный.
Кнопку — и тебе расставят запятые.
Кнопку — готово объяснение в любви, только вставь фамилию и выбери, кому послать.
Нажал кнопку — набрал шуток, вышел на сцену.
Как легко. Дети управляются.
Нажимай кнопки — и ты сочинишь песню.
«Энтер» — и ты имеешь чертежи.
«Энтер» — и ты узнаешь о болезни.
Только станешь ли ты композитором, врачом, писателем?
Нажми кнопку и узнаешь.
И обнаружишь, как мало ты хотел!
Жизнь коротка
Жизнь коротка. И надо уметь.
Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу.
Уходить от плохого человека.
Их много.
Дела неидущие бросать.
Даже от посредственности уходить.
Их много. Время дороже.
Лучше поспать.
Лучше поесть.
Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду.
Музыка стала врагом человека.
Музыка навязывается, лезет в уши.
Через стены.
Через потолок.
Через пол.
Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов.
Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами.
Спектакль — менее наглый, но с него тоже не уйдешь.
Шикают. Одергивают.
Ставят подножку.
Компьютер — прилипчив, светится, как привидение, зазывает, как восточный базар.
Копаешься, ищешь, ищешь.
Ну находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил.
Мысли общие.
Слова общие…
Нет!
Жизнь коротка.
И только книга деликатна.
Снял с полки. Полистал. Поставил.
В ней нет наглости.
Она не проникает в тебя без спросу.
Стоит на полке, молчит, ждет, когда возьмут в теплые руки.
И она раскроется.
Если бы с людьми так.
Нас много. Всех не полистаешь.
Даже одного.
Даже своего.
Даже себя.
Жизнь коротка.
Что-то откроется само.
Для чего-то установишь правила.
На остальное нет времени.
Закон один: уходить.
Бросать.
Бежать.
Захлопывать или не открывать!
Чтобы не отдать этому миг, назначенный для другого.
РАЗГОВОР ОТЦА С СЫНОМ
(сборник)
Предисловие
Родители и дети.
Конечно, родители детей.
Сегодня есть куда сбежать.
Родители должны быть косыми —
Один глаз на жизнь,
Другой на ребёнка.
Ребёнок ещё не человек.
Как львёнок — не лев.
Львица учит.
И мама учит.
А моё воспитание:
Прилетел, накричал и уснул.
Папа у нас такой…
У мамы двое детей.
Мама — волевой, умный женщина с двумя детьми.
Старший воспитывает младшего с помощью мелких произведений и крупных воспоминаний.
Младший водит друзей послушать.
Друзья у него хорошие.
Они говорят, он тоже.
Что он слышит, собрано в этой книжке.
Что он видит, когда-нибудь расскажет сам.
Ваш и его автор
Сын — сыну
Сын. Конечно, ты другой.
Тебе двадцать лет, и вы другие.
Ты ко мне снисходителен.
И правильно.
Я ещё только разбираюсь в том, в чём ты разобрался.
Но с другой стороны:
Ты учишься в институте.
И посмотри.
И посмотри.
И оглядись.
Учат такие, как я.
Ты не можешь избавиться от меня, идя на учёбу.
Ты не избавишься от меня, пойдя на работу.
Тебя встречу я в виде преподавателя.
В виде репетитора.
В виде декана.
В виде врача, наконец.
Это всё буду я, надоевший, хлещущий словами, деньгами, запретами.
Чем я отличаюсь от них?
Только тем, что они чужие, но тоже знают тебя с детства.
Я, в виде школьного учителя, знаю тебя с семи лет.
Уже тогда я говорил тебе:
— Не ври. Я не забыл!
Учитель не может забыть.
Ибо он знает.
А ученика, который не знает, слышно и видно.
Ясно слышно и ясно видно.
И взрослого, который не знает, ясно видно и слышно.
Надоевший Я встретит тебя всюду.
Он уже знает гаджет.
Он опять будет тебя воспитывать, если почувствует твою слабость!
Но у твоих будущих отцов есть некоторое отличие от меня.
Они могут тебя уволить после ряда унижений.
Учись говорить другому отцу:
— Извините. Это не вы забыли. Это я забыл. Спасибо. Больше не буду забывать.
В его руках уже твоя взрослая одинокая, тем более не одинокая, жизнь, которая, к большому сожалению, зависит от чужих отцов и матерей.
Им дороже свои дети.
А из чужих либо очень талантливые, либо очень вежливые.
А главное, исполнительные.
Самое страшное для чужого отца — неисполнение его распоряжений!
Там простой путь.
Через исполнения чужих распоряжений к изданию своих распоряжений.
От увольнения тебя до увольнения тобой.
Эту скользкую тропу надо пройти, проползти, проболеть и протащить через себя.
Из этого что следует?
Только одно.
Как я тебе ни надоел,
Я не оставлю тебя никогда.
Потому что в отличие от них
Я тебя люблю, целую.
И помню всего!
Как и ты меня!
Теперь послушай, что говорил
Мой отец мне!
Отец мой, врач мой
Миша! Есть люди несчастливые, но везучие.
Им часто везёт, но это ничего не решает.
У них не накапливается.
Ты им поручи что-то — они сделают, но не завидуй, они несчастливы.
* * *
Шизофрения — самая человеческая болезнь, как венерические.
Остальные болезни есть и у лошадей.
Но ты же не скажешь, что у этой лошади мания величия.
Или у этого пса раздвоение личности.
Шахматы — человеческая игра.
Бегать наперегонки можно и с лошадью.
И грузы поднимать.
Я уже не говорю о стихах.
Это не лошадиного ума дело.
* * *
Разум или нравственность?
Вопрос.
Нравственность выше и важнее, хотя разум экономически выгоднее.
Как лечащий врач могу сказать: «Вы подумайте, и я подумаю».
Это я больным говорю.
Хуже всего человеку большого дарования.
От него требуют факты, доводы, а он весь на бессознательном.
Он ничего не может объяснить.
А его необъяснимость, кроме вражды, ничего не вызывает.
* * *
Если ты выпил — молчи.
Твое мнение будет от выпитого, не от увиденного.
* * *
Мы в восторге от «Битлз».
И вдруг — Высоцкий.
И вдруг — Ахматова.
Вдруг понимаем слова.
Если бы так же понимать Эдит Пиаф.
«Садитесь, милорд.
На стол кладите ноги.
Заботы — на меня».
Петь-то надо слова, сынок…
* * *
Идешь по улице — крики из окон: «Не стреляй!»
Выстрелы, визг тормозов, вой сирен, вопль раненого и крик дедушки: «Где мои очки? Я тоже хочу это видеть!»
* * *
Сынок! У тебя одна мысль в голове: «Селиванова Надя». Надя Селиванова, Надя Селиванова, Надя…
Как и о чём с тобой можно говорить?
* * *
Да, да, ты не можешь.
Ты женишься.
Жить не с красотой.
Жить не с фигурой.
Жить тебе придётся с характером.
Даже не с умом.
Хотя он очень годится для экономики.
Всё остальное время — с характером.
Что такое характер?
Это как человек откликается.
Как он реагирует на мир.
Давай подерёмся, или давай разберёмся, или давай пропустим.
Плохо, когда всё на лице человека видно.
Плохо, когда ничего на лице не видно.
Когда на её (его) лице всё видно, то и всё слышно.
Бесконечно выясняешь отношения.
Мелочи, мелочи, мелочи.
Открывая дверь в дом, ты уже объясняешь, почему поздно, почему рано, где ты был, сколько будешь, когда уйдёшь и почему ты такой грустный, весёлый, безразличный, грязный, чистый, помятый, поглаженный, пахучий, вонючий.
Это когда всё на её лице.
Когда на лице ничего — в глазах сталь, в щеках медь, в душе металл и в мозгу полная неизвестность.
В её характере — сила!
У тебя узнаю́т всё.
Тебе не сообщают ничего.
И дело не в подозрениях.
Твои вопросы просто отскакивают со звоном — «нормально, не нужно, понятно, со временем узнаешь».
Мы с тобой эмоциональные люди, для нас такой человек — закрытый гроб.
В доме слышен только твой голос.
Никакой беседы.
Тут разводиться надо задолго до свадьбы.
И взглядов нет, Миша, есть характеры.
Он стаю либо формирует, либо в неё вступает.
Ведёт он, или ведут его.
Один говорит — должны жить все.
Другой говорит — нет.
Вот эти пусть пока не живут.
Пока.
Потом решим.
Если они исправятся.
Как?
Какими они должны стать?
Он не знает.
Такими, как он.
Вероятно.
Или его жена.
Он других не знает.
Я помню царское время.
Такие же жандармы.
Такие же революционеры.
Вопрос: кто поднимет равнодушных?
Весь вопрос в характере.
В том, что человек не за свободу, а за справедливость.
Справедливость — это то слово.
Характер имеют все: люди, лошади, собаки.
Говорят, на Западе собаки не лают.
Дети не плачут.
Люди не скандалят.
Не кричат, чтобы привлечь внимание.
Не обращаются к посторонним.
У нас в семьях любят обращаться к окружающим.
Если бы ты нашёл добрый характер… Такие часто встречаются.
Его называют — хороший.
Характер плюс ум.
Сочетание нередкое, оно редкое с красотой.
Красота портит характер.
Красивый мужчина — страшное явление.
Красивая женщина не чувствует своей старости.
Не хочет сходить со сцены.
Хотя театр давно уехал.
Она не так зла, как капризна.
И в каждом движении совершает ошибку.
Мягкий характер с умом сочетается часто.
Умом можно задавить свою жадность, трусость, злость.
И быть как бы мягким.
Но не надолго.
* * *
Ужасно, когда от тебя уходят.
Но тут правило одно: твоя от тебя не уйдёт.
Если ушла, значит, не твоя.
Бороться за женщину не стоит.
Слезами не поможешь.
Слежка — себе дороже.
Почему же это самое страшное горе в жизни?
Потому что уходят из сердца.
И ты ничего сделать не можешь.
Время лечит.
Но когда вылечит — уйдёт и время.
Эти удары непоправимы.
А хороший характер — это желание помочь без желания разобраться.
Такие есть.
Ну, спи!
А доброта появляется с возрастом.
Нет. Бывает врождённая, бывает.
А вот почему с возрастом появляются доброта, сочувствие?
Ну, наверное, в вопросе есть ответ.
Вот смотри, все террористы молодые.
Почему не старики?
Казалось бы: всё к тому, чтобы взорваться, даже диагноз…
Казалось бы…
Бери диагноз и иди, но когда он с диагнозом соберётся, у него уже нет сил дверь открыть.
Взрываются молодые, вешаются молодые.
Им одиночество — невыносимо.
* * *
Не выясняй отношения.
Ничего не даёт.
Если человек не понимает, как же он поймёт?
Человек всё время говорит о себе: «Я этого не люблю. Я этого не ем».
И это за общим столом.
А нет ли у вас для меня чего-то другого?
Намёков не понимает.
Упрёков не понимает.
Обид не понимает.
Как же он поймёт объяснения?
Собирай вещи и уходи.
Хотя он и этого не поймёт.
Будет звонить: «Объясни мне, что случилось? Почему ты ушёл?»
Он не понимает.
Так же, как не поймёт, что ему говорят.
К сожалению, таких людей нельзя бросать: они умны.
Кто-то должен их сдерживать и содержать.
Они себе кажутся пострадавшими за правду.
Хотя это было хамство и бестактность.
«Вот объясните мне…»
И не понимают.
И таких людей много.
Не спи… Я говорю.
* * *
Чтоб жизнь была длиннее, надо раньше вставать и реже призывать время идти быстрей…
Скорей бы экзамен.
Скорей бы каникулы.
И наступает, как заказывали.
А потом — скорее бы он вырос.
Он и вырастает скорее, укорачивая свою и вашу жизнь.
А потом часы идут как минуты, а сутки — как часы, а месяцы — как сутки.
И замедлить уже нельзя.
Осторожней со временем.
Не командуй.
Дорогой… Мой… Я смотрю… На тебя… На вас… И вспоминаю… Свою… Ну, всё…
…И ещё, Миша… Не пей от переживаний… Пей от радости.
Полрюмочки коньяку, если это достойно этого.
* * *
Когда тебе будет очень плохо, пусть тебе покажется, что ты болен и ты ждёшь результата анализов.
И когда врач скажет, что всё в порядке, жизнь будет прекрасна.
Опять. Опять на какое-то время.
* * *
Человек может размышлять.
Может колебаться.
Может принять решение.
Но пока это у него внутри, оно силы не имеет.
Пока он не произнесёт это вслух.
Даже в полном одиночестве.
Он услышит свои слова — и подчинится.
* * *
Заказывай в ресторане то, что не приготовишь дома.
Слушай то, что не сумеешь рассказать.
Люби женщину.
Цени отличное от себя.
Используй другого как повод что-то сделать самому.
* * *
Сомневаясь, попадаешь на истину.
Не сомневаясь — на должность.
* * *
И ещё — как в условиях конкуренции всё становится одинаковым: телеканалы, автомобили, рестораны, плащи?
Удивительно!
Мы жили в советском одинаковом мире.
Шли мимо одинаковых домов, заглядывали в одинаковые окна и видели одинаковую обстановку и абсолютно одинаковую еду одинаковыми ложками…
И вот.
Мы перешли в иной мир.
И опять.
После криков, танцев и лотерей всё становится одинаковым.
Что продаётся, то производится.
Что производится, к тому привыкают.
Формируя друг друга, спрос и предложение останавливаются на привычном, и производится, и производится, пока не заполняет мир.
А мы-то думали…
* * *
А когда жизнь изменится, ты вспомни одного мужчину.
Он держал в руках ребёнка.
К ребёнку была прицеплена авоська.
В авоське были газета, хлеб, бутылка молока и марганцовка.
Это был я, и это был ты.
Что такое СССР
1. Молчание — знак несогласия.
2. Кивание — знак возражения.
3. Согласие — это безразличие.
* * *
Все хотят, чтоб было лучше.
И когда строили хрущёвки-пятиэтажки.
И потом, когда хотели лучше и строили 12-этажки.
Хотели, чтоб было лучше, и сеяли пшеницу.
Хотели, чтоб было лучше, и покупали её.
От чего возникает хуже, когда все хотят лучше?
От того, что все не хотят ничего менять.
Менять что-то хочет один человек.
Он и изобретает, и сколачивает компанию, и становится лучше всё.
Если всё и теребить.
И менять, менять, постепенно изменяя.
* * *
Есть, конечно, и бедные грузины.
И бедные евреи.
Быстро богатеют, у которых с совестью хорошо.
Его сила в совести других.
Тех, кто так, как он, ещё не может.
Люди не могут допустить обмана, если они люди.
Ну, как-то так и армию не построишь, и дом не выстроишь, и воду не проведёшь, и лекарство не подберёшь, и с врачом не поговоришь.
А главное — до́ма.
Как ты детям, так и дети тебе.
Как ты к своей матери, так дети к тебе.
Твоя копия не будет бледной.
Она будет ярче первого экземпляра.
И люди и Всевышний оберегают друг друга от потери совести.
Значит, в массе совесть есть.
Этим и пользуется та часть.
И очень успешно.
Конечно, не все этим богаты.
Кто-то искусством.
Кто-то медициной.
Кто-то меняет мир.
То есть им люди отдают за гениальность.
А дальше не мне судить.
Отец мой, врач мой
Ещё, Миша, когда у тебя будет сын, постарайся быть осторожным.
Боюсь, что ты не сможешь. Но они всегда другие, как я и ты, ты и он.
Ты не сумеешь им руководить.
Первый человек, который от тебя полностью зависит, а ты не сумеешь им руководить.
В этом, наверное, заложено разнообразие людей.
С этим невозможно жить, хочется наказать, заставить.
Заставить можно, но лучше, если он, как ты у меня, найдёт свою дорогу.
Но основные знания: грамматику, математику, поведение среди людей…
Он должен знать поведение среди людей.
Он обязан суметь сформулировать, чего он хочет от них и что он может дать им взамен. Просто чтоб потребовать или подчиниться.
Образование помогает терпеть унижение.
Образование помогает переносить пытки.
Образование вызывает уважение в тюрьме.
Образование — это жить дольше.
Я не знаю, Миша, как это получается, но образованный человек живёт намного дольше и лучше.
Я не сказал бы богаче. Кстати, богаче — без «т», а в слове лучше — после «у» идёт «ч». Лучше…
То есть с удовольствием.
Богатый созерцает, что получает.
А образованный сравнивает, что видит, с чем-то внутри себя и не нуждается в лишнем.
Ему легче проникнуть и понять другого.
Образованный понимает тёмного человека, а тёмный не понимает образованного, сынок.
Тёмный ни разу в жизни не скажет слово «опровержение», или «трепетный», или «волнующий». Он даже не скажет простую фразу: «Я с трудом пережил ваш отъезд, девушка».
Он восторг и ненависть выражает одними и теми же словами.
Он, Миша, женщине не оставит воспоминаний.
Запоминаются не поцелуи, сынок, запоминаются слова.
У тёмного человека неинтересное молчание.
Мы с тобой, помнишь, говорили, что образование — это не память.
Хотя и память. Это не цитирование прочитанного.
Это формулирование своего на базе прочитанного.
Даже неточное цитирование — уже кое-что своё под другой фамилией.
В суматохе, Миша, нельзя терять мысль.
Мыслей не так много.
Шуток — миллионы.
Мыслей — сотни.
Идей — десятки.
Законов, по которым живут люди, — единицы.
Их знают все.
Все знают одну идею тёмного человека.
От него ждут хотя бы самообразования.
Хотя бы впечатления от прочитанного.
Только не от кино — кино не рождает в зрителе идею или мысль.
Только книга.
Она научит здоровью, силе воли.
Когда полистаешь кого-нибудь и прочитаешь у кого-нибудь.
Пусть твой сын будет образованным. И диплом тут ни при чём.
Он должен знать, что в предложении «ни при чём» все слова пишутся отдельно.
Всё! Мама нам оставила обед на кухне.
Подогрей себе.
Я вернусь поздно.
Много вызовов и мало лифтов.
Пожми мне руку… Вот… Я пошёл.
Кстати, образованный счастлив в старости… Пока…
Сын — сыну
Что такое ум?
Это, кстати, вовсе не правота.
Правота у биологов и генетиков.
Ум — это не эрудиция, не умение влезть в любую беседу — наоборот, или, как сказал один премьер, — отнюдь!
Ум — не означает умение поддерживать разговор с учёными.
Если ты умный, ты поймёшь, что ты ничего не понимаешь.
Ум часто говорит молча.
Ум чувствует недостатки или неприятные моменты для собеседника и обходит их.
Ум предвидит ответ и промолчит, если ему не хочется это услышать.
И вообще, ум что-то предложит.
Глупость не предлагает.
Глупость не спрашивает.
Глупость объясняет.
С умным лучше.
С ним ты свободен и ленив.
С дураком ты всё время занят.
Ты трудишься в поте лица.
Он тебе возражает и возражает… Мышление дурака непредсказуемо.
И от этих бессмысленных возражений ты теряешь силу, выдержку и сообразительность, которыми так гордился.
С дураком ты ни в чём не можешь согласиться.
И чувствуешь, какой у тебя плохой характер.
Поэтому отдохни с умным!
Отдохни с ним, милый!
Умоляю!
С умным не упираешься, а что-то продолжаешь… Куда-то что-то продолжаешь…
Ибо! Ах, ибо, Митя, сынок, люди умные думают одинаково.
Приблизительно одинаково!
Будешь возвращаться, не хлопай дверью!
* * *
Новое время открыло новый характер — интереснейшее сочетание наглости с нерешительностью.
Впрочем, наглость с нерешительностью в одном характере попадаются часто.
Это вся шестёрка, вся прислуга, обслуга, охрана, а также весь разговор вниз.
Наглость, нерешительность и враньё.
Бывает нерешительность от ума, когда в голове несколько равнозначных вариантов.
Но всё-таки при уме меньше вранья и нет наглости.
Потому что наглость — это враньё и твёрдость заявлений при отсутствии доказательств.
Эта твёрдость вызывает позывы организма к голосованию за этого человека.
Когда врёт непривыкший врать — это видно.
Чуткие чувствуют враньё.
Но убедить в этом окружающих не могут из-за неуверенности.
Интуиция!
Интуиция — автор серьёзных открытий.
Убедительности не имеет.
Отсюда слова «мне кажется», «я думаю», «у меня ощущение».
Произнесённые вслух сомнения не вызывают желания толпы двигаться за колеблющимся человеком.
Но женщины улавливают его будущее и не ошибаются, став надолго подругой гения.
Другая женщина, уловившая будущее страны, становится подругой императора.
Кто из них проиграл, публика узнает после их смерти.
* * *
Если спросят: «Что он пишет?» — скажи: «Тексты к размышлениям».
* * *
Вначале мы просто нуждаемся.
Потом мы нуждаемся в здоровье.
Потом в любви.
Потом в заботе.
Потом опять просто нуждаемся.
* * *
И ещё, знаешь?
Нам казалось, что, идя в разные вузы, мы пошли разными путями.
Оказывается, нет.
Профессии не разъединяют людей.
Разъединяет их способ жизни.
Не специальность разъединяет, а уровень разговора.
Разъединяют цели и средства их достижения.
Интуиция
Самое верное — первое впечатление.
Первая догадка.
Это интуиция.
Она вздрагивает, как зрачок от луча света.
Интуиция — это мысль, родившаяся в душе…
Её не обсудишь и не опровергнешь.
Настоящий врач, изобретатель, бизнесмен не выпускает кончик интуиции из души.
Как тот же Сыркин. Или Джобс, что перевернул мир.
Интуиция ставит тебя на место покупателя, зрителя, ребёнка или больного.
Силы воли на упорство может не хватить, интуиция кажется ошибкой.
Пусть ошибка…
Хотя ошибка в интуиции?.. Вряд ли…
Просто ты её не чувствуешь!
Если ты без интуиции, живи дальше.
Ты своё найдёшь.
Но этот миг!
Этот… Вдруг… Этот крик… Есть! Оно!!!
Он будет главным либо для всех, либо для тебя.
Отвернись и запиши.
Не пожалеешь.
* * *
Красивые женщины свою науку постигают рано.
И её достаточно до конца их жизни.
Как мы начинали?
Ты движешься по городу.
Что такое по городу?
Это по Одессе.
Ты движешься по Дерибасовской.
То есть идёшь по городу.
Чего там было много?
Еды? — Не было.
Одежды? — Не было.
Людей было много. Да.
Но мы не о людях.
Ты идёшь по городу.
Столько, сколько их было в Одессе, я не встречал нигде.
Нет, не мужчин.
Мужчины красивыми не бывают.
Не ради них ты вышел.
Ради чего ты выходишь?
Ради чего ты идёшь?
Ради чего ты живёшь?..
Ради чего ты начинаешь?
Тогда говорили:
— Что ты начинаешь?! Что ты начинаешь?!
Я бы спросил просто:
— Ради кого ты начинаешь?
Всё, что угодно.
Петь, плясать, писать, играть…
Такой мальчик пробует всё.
На чём она остановится, тем он и будет.
Таких красавиц, как в Одессе, я даже позже не встречал.
Были разные.
Но не такие.
Дело в личности.
Дело в дерзости.
Дело в независимости.
Дело в потоке солнца.
Дело в мгновенном коротком взгляде.
Выбирать профессию власть не позволяла.
Куда поступишь — тем не будешь.
Твою профессию выбирала она.
Чтоб она не грустила, ты старался её рассмешить.
А чтоб обратить её внимание, начинал искать детали.
Ты хотел быть интересным и начинал мыслить.
Первые твои шаги делала она.
А ты вдруг обнаруживал, что кто-то ещё кроме неё это хочет слушать.
И ты начинал продолжать.
И по Одессе понеслось…
Есть такой мальчик Миша, он может почитать.
Может, не может, но повод ты не забудешь никогда.
Как ты шёл следом, ожидая одного поворота головы, одного взгляда:
— Что вам надо, молодой человек?
А ты по-настоящему не знал…
А вариантов только два: либо ты, либо не ты.
Ты шёл сзади.
Ты шёл навстречу.
Ты попадался непрерывно.
Ты проходил, а взгляд твой оставался.
И ты начинал представлять себе.
Вот так вот мы любили.
Вот так вот мы плясали.
А вот так мы говорили, чтоб коснуться.
А когда касались, переставали говорить.
А зачем касались…
Ты этого ещё не знал.
И выбирала она не тебя.
Она тебе выбирала профессию на всю жизнь.
Личность
(мой друг Толя)
Что такое личность.
Это сформулированный жизнью персонаж.
Не вымышленный.
Не похожий.
Встречается не только среди людей.
Упрям.
Неменяем.
Без денег, так как не приспосабливается ни к чему.
Правдив.
Этим себя обозначает.
Замкнут.
Устал спорить.
Не слышит собеседника, сохраняя себя.
Физическое свойство характера.
Всё внутри.
Лёгок на подъём.
Любит движение, чтоб меньше говорить.
Переживает насмешки.
Приходит, уходит.
Идёт пешком до вокзала.
Встречает поезд ночью.
Говорит мало.
Конечно, не следит за собой…
Конечно, плохо одет и не замечает голода.
Политикой интересуется и удивляется постоянно.
Не понимает лжи.
Цифры тщательно сверяет.
И смешно поражается: «Как они могут?»
Наивен.
Не понимает.
И не поймёт уже.
* * *
А этому казалось, что избить человека, который умней его, — доказать, что тот слабее.
* * *
Общество придаёт значение видимости.
У человека: автомобильные права, паспорт, диплом, удостоверение, членский билет, таможенная декларация, свидетельство о браке и куча всего.
А нужна только справка о состоянии здоровья. И то устная.
Всё остальное не соответствует действительности.
* * *
Можно так пытаться утешить бездарного, чтоб слово «успех» приспособить к этим графоманам.
И появляются определения.
Полный успех.
Подлинный успех.
Настоящий успех.
Проверенный успех.
Успех у интеллигенции.
Успех у критиков.
И дешёвый успех.
Это у всех.
* * *
Мы ненавидим миллионеров. Но!
Кто играет для нас в футбол?
Кто играет для нас в хоккей?
Кто нам на радость бьёт друг другу лицо и печень?
Кто нам пишет детективы?
Кто в кино для нас играет нищих и голодных?
Они — миллионеры.
Кто играет нам на рояле?
Кто поёт в «Роллинг стоунзах»?
Кто даёт деньги на революцию — для победы пролетариата?
Кто выдвигает себя в президенты после успешного первого срока?
Кто учреждает для нас Нобелевские премии?
Кто изобретает нам лекарства и создаёт новое оружие?
Чьи автоматы в руках всего мира?
Кто изобрёл радио, электролампу, создал атомную бомбу, атомную подводную лодку?
Кто создал богатства страны?
Тот, кто пришёл к богатству сам!
Успешный человек бедным не бывает.
Талантливые мышцы и талантливые мозги становятся богатыми автоматически.
Если не прилагают усилий, чтоб остаться бедными по каким-то своим соображениям.
Задача одна — не меняться от лишних денег.
Вытащил себя — тащи другого.
Между вопросом «как жить?» и ответом «так жить» — большое расстояние.
Ответить кто-то может.
Но продемонстрировать — нет.
* * *
Я, конечно, виноват.
Я сам не пойму себя.
Когда я слышу вокруг пафос, я говорю иронично.
Слышу вокруг иронию — говорю высокопарно.
Когда вокруг грустно — говорю смешно.
Слышу: «Бог! Бог!»
Говорю: «Бога нет».
Слышу: «Бога нет».
Говорю: «Есть».
Бьёт сильный — болею за слабого.
Когда мне кричат: «Давай! Давай!» — шепчу: «Сам давай…»
А что делать?
Тупо присоединяться?!
* * *
Наш народ такой.
Ну, если у людей ничего нет.
Что они могут для тебя сделать?
Как отблагодарить за талант, за всё?
Ну, выпей.
Ну, съешь.
Я стал полнеть.
И вот я пишу, почему я стал полнеть.
Не в силах отказать, когда приглашают, любя.
Кто-то станет алкоголиком, кто-то — толстяком.
Сидим над столом, над жареным, варёным, пареным, маринованным. Ждём тоста.
Монотонно, как муэдзин, кричит тамада.
Криком шутит именинник.
Матом шутит эмигрант.
Перебивая всех, вспоминает лекарства гипертоник.
С криком «дайте же, наконец, сказать!» замолкает навсегда гость из Саратова.
С трудом устанавливает тишину и не может ничего сообщить чей-то отец.
«А теперь за женщин стоя», — одиноко торчит приятель жены.
По второму кругу всех целует рот в рот милый скульптор с мозолистыми руками и мягким ртом.
Не ответить на поцелуй — обидеть мужчину.
Завидую женщинам — им целуют руки.
А тут — рот в рот и никуда больше.
Спасаешься чесноком, керосином, луком, кашлем.
Нет, не помогает: отрыжка — в отрыжку, рот — в рот, зуб — в зуб.
Не найдёшь отверстие — расцарапают лицо бородой.
От усилий вызвать улыбку болит лицо.
А иначе: «Почему вы такой грустный?»
— Да не грустный, весёлый я.
На вопрос: «Почему весёлый?» — уже не отвечает.
Чтоб оправдать молчание, сидит с набитым ртом, чтоб не обидеть шутящего отсутствием хохота, жуёт.
От проглоченного невысказанного растут щёки и живот.
Одышка.
«А ты-то что хохочешь?» — щипок жене между ягодицей и ногой.
Плач.
Скандал.
Полегчало.
* * *
Наш проектировщик должен проявить не изобретательность, а гениальность.
Он должен проектировать в расчёте, что не будет работать эскалатор, кондиционер, что будут уносить светильники, обрывать телефоны, вырывать унитазы.
Что за счёт стройки в другом конце страны появятся коттеджи прорабов, что всё, что не работает на стройке, прекрасно действует в домах.
Вот если он всё это учтёт, его ждёт успех и множество заказов.
* * *
Я согласен, чтоб стихи писали одни, а командовали другие.
Но нам надо выработать в себе такую суть, чтоб диктатура была невозможна.
Чтоб в этом заверяли не нас сверху, а мы снизу.
Мы должны быть такими, чтоб нас не сажали и не убивали.
Сажают и убивают, когда все пасутся на лужайке, не замечая, как рядом жрут их товарища.
Попробуем представить диктатуру в Швеции, или Голландии, или Англии.
А теперь у нас?..
Сегодня самым смелым, самым отчаянным, самым продвинутым сказали:
— Не будет у нас диктатуры, это невозможно.
— Спасибо, — сказали они.
— Спасибо вам, — сказали им.
— Нет, это вам спасибо, — сказали они.
— Нет, вам, — сказали им.
— Нет, что вы, что вы, это вам такое огромное…
— Нет, вам спасибо.
Так кто кому говорил — в этот раз?
А в общем, я буду жить так, как живёт народ в России.
Я уже жил так и буду снова, если это случится.
На машинах я уже поездил.
В пробках стоять всё равно на чём — хоть на «Порше», хоть на «Жигулях».
Устрицы мне не нравятся.
Раков я наловлю сам, как и всё остальное, что я ловил в своей жизни, хотелось мне это или нет.
* * *
Наша задача жить не лучше, а дольше.
* * *
Какое счастье, что я не должен дорожить своим местом.
Я могу дорожить своей работой.
И место моё со мной.
О нас
Наши люди стремятся в Стокгольм (Лондон и так далее) только для того, чтоб быть окружёнными шведами.
Всё остальное уже есть в Москве. Или почти есть.
Не для того выезжают, меняют жизнь, профессию, чтоб съесть что-нибудь, и не для того, чтоб жить под руководством шведского премьера…
Так что же нам делать?
Я бы сказал: меняться в шведскую сторону. Об этом не хочется говорить, потому что легко говорить.
Но хотя бы осознать.
Там мы как белые вороны, как чёрные зайцы, как жёлтые лошади.
Мы не похожи на всех.
Нас видно.
Мы агрессивны.
Мы раздражительны.
Мы куда-то спешим и не даём никому времени на размышления.
Мы грубо нетерпеливы.
Все молча ждут, пока передний разместится. Мы пролезаем под локоть, за спину, мы в нетерпении подталкиваем впереди стоящего: он якобы медленно переступает.
Мы спешим в самолете, в поезде, в автобусе, хотя мы уже там.
Мы выходим компанией на стоянку такси и в нетерпении толкаем посторонних. Мы спешим.
Зачем? Ну, побыстрее приехать. Побыстрее собрать на стол.
Сесть всем вместе…
Но мы и так уже все вместе?!
Мы не можем расслабиться.
Мы не можем поверить в окружающее. Мы должны оттолкнуть такого же и пройти насквозь, полыхая синим огнём мигалки.
Мы все кагэбисты, мы все на задании.
Нас видно.
Нас слышно.
Мы все ещё пахнем по́том, хотя уже ничего не производим.
Нас легко узнать: мы меняемся от алкоголя в худшую сторону.
Хвастливы, агрессивны и неприлично крикливы.
Наверное, мы не виноваты в этом.
Но кто же?
Ну, скажем, евреи.
Так наши евреи именно так и выглядят…
А английские евреи англичане и есть.
Кажется, что мы под одеждой плохо вымыты, что принимать каждый день душ мы не можем.
Нас раздражает чужая чистота.
Мы можем харкнуть на чистый тротуар.
Почему? Объяснить не можем.
Духовность и любовь к Родине сюда не подходят.
И не о подражании, и не об унижении перед ними идёт речь… А просто… А просто всюду плавают утки, бегают зайцы, именно зайцы, несъеденные.
Рыбу никто свирепо не вынимает из её воды.
И везде мало людей.
Странный мир.
Свободно в автобусе.
Свободно в магазине.
Свободно в туалете.
Свободно в спортзале.
Свободно в бассейне.
Свободно в больнице.
Если туда не ворвётся наш в нетерпении лечь, в нетерпении встать.
Мы страшно раздражаемся, когда чего-то там нет, как будто на родине мы это всё имеем.
Не могу понять, почему мы чего-то хотим от всех и ничего не хотим от себя?
Мы, конечно, не изменимся, но хотя бы осознаем…
От нас ничего не хотят и живут не намного богаче.
Это не они хотят жить среди нас.
Это мы хотим жить среди них.
Почему?
Неужели мы чувствуем, что они лучше?
Так я скажу: среди нас есть такие, как в Стокгольме.
Они живут в монастырях. Наши монахи — шведы и есть.
По своей мягкости, тихости и незлобивости.
Вот я, если бы не был евреем и юмористом, жил бы в монастыре.
Это место, где меня всё устраивает.
Повесить крест на грудь, как наши поп-звезды, не могу. Её сразу хочется прижать в углу, узнать национальность и долго выпытывать, как это произошло.
Что ж ты повесила крест и не меняешься?
Оденься хоть поприличнее.
«В советское время было веселей», — заявил парнишка в «Старой квартире».
Коммунальная квартира невольно этому способствует.
Как было весело, я хорошо знаю.
Я и был тем юмористом.
Советское время и шведам нравилось.
Сидели мы за забором, веселились на кухне, пели в лесах, читали в метро.
На Солженицыне была обложка «Сеченов».
Конечно, было веселей, дружней, сплочённее.
А во что мы превратились, мы узнали от других, когда открыли ворота.
Мы же спрашиваем у врача:
— Доктор, как я? Что со мной?
Диагноз ставят со стороны.
Никакой президент нас не изменит.
Он сам из нас.
Он сам неизвестно как прорвался.
У нас путь наверх не может быть честным — категорически.
Почему ты в молодые годы пошёл в райком партии или в КГБ?
Ну чем ты объяснишь?
Мы же все отказывались?!!
Мы врали, извивались, уползали, прятались в дыры, но не вербовались же ж! Же ж!!!
Можно продать свой голос, талант, мастерство.
А если этого нет, вы продаёте душу и удивляетесь, почему вас избирают, веря на слово.
Наш диагноз — мы пока нецивилизованны.
У нас очень низкий процент попадания в унитаз, в плевательницу, в урну.
Язык, которым мы говорим, груб.
Мы переводим с мата.
Мы хорошо понимаем и любим силу, от этого покоряемся диктатуре и криминалу. И в тюрьме, и в жизни.
Вот, что мне кажется:
1. Нам надо перестать ненавидеть кого бы то ни было.
2. Перестать раздражаться.
3. Перестать спешить.
4. Перестать бояться.
5. Перестать прислушиваться, а просто слушать.
6. Перестать просить.
7. Перестать унижаться.
8. Улыбаться. Через силу. Фальшиво. Но обязательно улыбаться.
Дальше:
С будущим президентом — контракт!
Он нам обеспечивает безопасность, свободу слова, правосудие, свободу каждому человеку и покой, то есть долговременность правил.
А кормёжка, заработок, место жительства, образование, развлечение и работа — наше дело. И всё.
Мы больше о нём не думаем.
У нас слишком много дел.
Воспитание
Вкус с детства.
Музыка с детства.
Язык с детства.
Литература с детства.
Потом времени не будет.
В нас воспитали с детства нежность, правдивость.
И мы, выйдя из школы, получили жизнь в лицо.
Но не изменились.
Потому что воспитание.
Мы знали, что ничего нет ужасней, чем ответить на подлость подлостью.
Мы знали, что если на крик отвечаешь криком, доказать ничего не можешь.
Мы чувствовали стеснение (какое хорошее слово), когда видели обнажённого человека.
Даже женщину.
Даже красивую.
Мы чувствовали стеснение, когда видели ругательство на заборе. Хотя мы уже понимали, что забор существует для написания таких слов.
А где же ещё их писать, не в книгах же.
Мы боролись с заборами и из-за этого тоже.
И из-за воспитания мы стеснялись предавать и доносить.
Кто-то всё равно доносил.
Но мы не доносили.
Кто-то шёл работать в КГБ.
Кто-то был надзирателем.
Кто-то был парторгом.
А кто-то учился в высшей партшколе.
Мы трусили отчаянно, но не шли туда.
И не подписывали писем ни с осуждением, ни с одобрением.
Может быть, если бы били…
Но пока не били, мы не подписывали.
И никакой тут смелости не было.
Тут было воспитание.
И вообще мне кажется, что мужество — это не та смелость, которая есть и у бандита, — это что-то связанное с другими людьми.
Я люблю краснеющих в дебатах.
Попал впросак и покраснел.
Не ополчился на всех.
Не закричал: «А вот это!» — переводя разговор на другое.
А покраснел за то, за своё сказанное.
Довёл до конца тему, а не вывел всех из себя.
Испытал стыд.
И понял.
Отсутствие воспитания помогает говорить.
Наличие — слушать.
А значит, освобождает массу времени от пустой болтовни и пустых просмотров.
А их отсутствие создаёт вкус, делает человека умней, молчаливей и приятней.
Чем больше вы находите лишнего, тем лучше.
Отсутствие чего-то — и есть свобода.
А что необходимо — то для каждого своё.
Отец мой
Что можно делать восемь часов подряд?
Только спать и работать.
Кушать, пить, любить, танцевать и развлекаться или обедать — невозможно!
* * *
И ещё, сынок.
Никогда не знакомься с сидящей женщиной.
Зачем тебе эти неожиданности?
* * *
Человек не увязывает проступок с наказанием.
Ребёнка надо десять раз предупредить, за что он будет наказан.
Собаку надо тут же ткнуть носом в то, что появилось на ковре…
Мой отец, врач, так сказал:
— А вот курить ты не будешь.
И ремнём очень больно и ясно…
И я не курю.
Теперь тебе:
— А вот врать ты не будешь. Ты всегда будешь пойман, пока у меня хватит сил.
Если не хватит, ты тоже будешь пойман. Ты обязательно будешь пойман.
Ни отец, ни начальник, ни женщина, ни один человек рядом с тобой тебе не простит.
Надежды на будущее прощение не будет.
Только прохожий, не знающий тебя, тебе поверит.
Никто с тобой спорить не будет.
Никто тебя спрашивать не будет.
Никто тебе в долг не даст.
Никто на свидание к тебе не придёт.
А наказывать тебя будут все.
Ну, ври дальше.
В ответ только одиночество и поиски места.
Это и среди людей называется санкциями…
За ложь люди расплачиваются всю жизнь.
Кстати, вымысел писателя бывает правдивее правоты…
Правота — это правота.
Ты прав, и всё.
В вымысле есть смысл…
А смысл надолго.
Им можно руководствоваться.
Его-то и запоминают.
Он больше правды.
В семье я бы вывесил: «Не допускай неправды. Не уличай во лжи».
Отец — сыну
Тысячи людей можно научить решать задачи по одному типу.
Делать конструкции по одному типу.
Делать анализы по одному типу.
Производить типовые расчёты.
Это типовое мышление.
Это не для нас, сынок.
* * *
Ясность! Решительность! Твёрдость!
Возможны вне ума.
Ум неясен.
Он беспорядочен и туманен.
Целеустремлённые постепенно сходят с ума.
Они сами создают своё безумие.
Деятельность и действие.
Бродяжничество и простота у нас требуют глубокого опыта.
Кто-то ничего не отрицает, никого не порицает.
Он просто занят.
* * *
Интеллигентность в том, чтоб за столом не говорить о соседе «он», если не знаешь его имени.
Чтобы, предлагая сесть, повернуть женщину в ресторане лицом к публике.
Чтоб не соврать, а промолчать.
Чтоб на просьбу знакомого сказать правду о его жене, похвалить что-нибудь другое.
Всё, что осталось от дружбы и любви, — это общение.
Интеллигент старается занимать как можно меньше места, сынок.
* * *
Золотое правило: не торопись на вызов начальства.
Ибо прибежишь в плохом виде: выпивши, грязный, расстёгнутый, с плохим запахом от всего.
А придёшь через два часа чистый, умытый, ароматный.
И скажешь: «Не слыхал».
Что можно сделать?
Пожурить за опоздание.
Короче, стучат в дверь — брейся спокойно.
Бьют в дверь кулаком — ополосни лицо.
Бьются всем телом: «Открыть немедленно!» — прими душ.
Бьются в окна, звонят, орут «мы знаем, где вы» — опрыснись, причешись, одёрнись, выйди.
— Мы били в дверь! Вас срочно!
— Не слыхал.
* * *
Под многими и разными названиями я жил.
Часть жизни — идущий на медаль.
Потом — комсорг весёлый.
Потом — сменный механик-юморист.
Потом — красивые волосы.
Потом — артист на производстве.
Потом — бабник.
Потом — Мишка-хохмач.
Потом — ты смотри, сколько он имеет. Это что, ему Райкин пло́тит?.. А кто — государство? Ты смотри… За эти хохмы… Да я б гроша ломаного… Ну, им виднее. Может, он ещё стучит на кого? Каждый, чем может.
Потом я долго был «не писатель».
Потом — одесская скороговорочка.
Потом — провинциальный хохмач.
И что он имеет против нашего народа?
Потом я был русофобом, потом — антисемитом.
Потом — самый народный.
Потом — феномен, но не писатель.
Потом — наш популярный сатирик.
Потом — наш известный сатирик.
Потом — какой он сатирик — дешёвый хохмач!
Потом — некий символ.
Потом — доперестроечный гений.
Потом — сальные шутки сальным ртом.
Потом — перманентно пьяный выползает с бокалом и лезет в объектив.
Потом — гениальный затачиватель каменных стрел.
Допотопный гений.
Потом — поразительно, как у него всё это не кончается?
— Что?
— Да всё это!
— Что?
— Да всё это!
Потом — его забудут ещё до того, как меня в школах начнут изучать.
— И как ему не стыдно, на него так смотрят?
— Как?
— С обожанием.
— А что он должен?
— Ну, как-то прекратить.
И пусть мой сосед им гордится, если ему больше нечем гордиться.
Потом это — читать глазами невозможно.
— А чем?
Потом — поверхностная дешёвка.
Потом — что он несёт, если его не понимают?
— Кто?
— Люди.
— А что там понимать?
— Да на хрен… Я лучше поржать пойду!
— А где ты будешь ржать?
— Да в Кремлёвском… Там этот… Против Америки…
Вот так и колебался от поверхностного хохмача до…
«Не пойду я на него. Там думать надо. Потеть».
Такие вот колокола.
— А я всё это сижу слушаю.
Конечно, пусть говорят.
Конечно, пусть спорят.
Но я-то это всё переживаю.
* * *
Слушай, сынок, между мной и зеркалом никогда не становись.
* * *
Что происходит с человеком?
Человек знакомый может с человеком незнакомым:
а) лежать;
б) стоять;
в) сидеть;
г) говорить;
и д) молчать.
То есть незнакомые могут сидеть рядом, допустим, в театре, молча смотря на сцену.
Они могут лежать рядом, допустим, на пляже, молча.
И смотреть на небо.
Они могут стоять рядом, допустим, в очереди и смотреть в спину.
У меня вопрос: почему они, не ко столу будь сказано, не могут идти рядом молча?
По улице.
Незнакомые!
Вы заметили, что творится с человеком идущим (это по-латыни), если с ним поравнялся такой же идущий другой? И не обгоняет, и не отстаёт. У первого начинают метаться глаза, он фиксирует карманы, бумажник, озирается, замедляется, убыстряется, накаляется. Во всём облике от ботинок до очков — кто вы такой? Что вам надо? Если попробуете продержаться рядом минуту — убьёт!
Ты чего? Ты кто? Чего тебе? Отойди!
Убьёт человека человек за простую тротуарную прогулку.
Повторяю:
а) сидеть рядом могут;
б) лежать рядом могут;
в) стоять рядом могут.
Что происходит?
Один человек боится движения другого человека. Хотя от неподвижного, не ко столу будь сказано, опасность та же.
Что происходит?
Думаю над этим.
Склероз
Склероз оказался причиной такого темперамента, причём на старости лет, что все диву даются.
И не сразу могут разгадать.
Ты смотри, как этот хрыч метнулся записать.
Ты смотри, как он рванулся к телефону, ты смотри, как бросился кастрюлю с плиты снимать, дверь закрывать, ключ выдёргивать.
Как молодой.
Вот это скорость. Кровь взыграла.
Не кровь это — склероз.
Не метнёшься — забудешь.
И в любви такая страсть.
Чтоб не забыть последние слова. Имя вспомнить.
Я тебе уже говорил, как я тебя… люблю?.. Говорил! Нет?
А я говорю, говорил… Нет?
Нет ещё… Так слушай.
И скорость резко возросла.
Если раньше у него память держала два-три дня.
Сейчас — полчаса, пятнадцать минут, одну минуту.
Записав последнюю, забываешь первую.
Что-то в руке… Чьё колено?
Пока разглядишь, восстановишь весь ряд — пропадёт имя.
С трудом и виртуозно наведёшь на имя — исчезнет срок знакомства.
Отсюда все эти — вчера, позавчера, уже три дня.
«Я помню, помню» — беспомощные крики и рукой, рукой остановить — «я сам».
И правило железное.
На неподвижное клади свои кошёлки, сумки, документы, ноги.
В подвижном — всё держи в руках.
Ты слышишь?
В машине, самолёте.
Всё на себе. Не выпускай.
Он улетит — ты не найдёшь. А недвижимость остаётся.
Сам не вспомнишь — тебя там вспомнят.
Что-то отдадут.
Зачем это?
Вот жадный я, люблю держать руками и пересчитывать.
Я отвратительный и мерзкий человек — дорогу мне, дорогу…
Расступитесь, пока он помнит адрес.
Он бежит… Всё медленнее, медленнее… Стоп. Забыл… Куда теперь? Назад… Это куда? Здесь нужна собака.
Чтоб по следам его вернуть обратно к людям…
Очки ему дайте, письмо ему дайте, совет ему дайте.
А лучше дайте водки.
Смотрите, посветлел.
И вспомнил, и помчался.
А водки дали про запас?
Ну, если он на этой пробежит — то молоток!
Беги, старик, беги, сынок, от государства к государству, от власти к власти, от Сталина до Путина.
Как не брало при Сталине с трёхсот.
При Хрущёве брало меньше.
При Брежневе ты бескозырку отдирал с головки и синюю водяру из горла втроем в подъезде. Включая женщину — пила, как все.
При Ельцине «Рояль» — винтом ректификат.
Так и запомнил выпивку по-русски — по вождям.
При Сталине — 2.80.
При Хрущёве — 4.60.
При Брежневе — 3.62.
При Ельцине — 5000.
При Путине — водочка «Парламент», 200 рублей = 7 долларов.
Беги, старик, на водке «Шустов», теряя женщин и друзей.
А помню, ты хотел поговорить.
Я тот… Ну ты ещё… Собирался, и я напоминал… Ты же меня лечил. Ах да! Ты инженер… Ну если ты меня не вспомнишь, я постараюсь. Давай, где и когда… И точно там…
* * *
Среди людей нужно быть бесконечно осторожным.
Тигра можно испугать криками.
Комара отпугнуть запахом.
Человека, к сожалению, нужно опасаться и во время запаха и во время крика.
Ибо он к этому привык.
* * *
Когда я работал в порту, самое печальное было сравнивать себя.
Ты бегаешь, а пароходы стоят.
А когда остановился ты — уходят они.
В Африку, в Индию, в Сингапур.
А ты стоишь в стране, где стоял.
Ты невыездной.
И только смотришь и не понимаешь или понимаешь.
* * *
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень чёткое, конкретное обвинение во лжи.
Живые тёплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем.
А как хороши женщины, потерявшие способность смущаться!
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, чёткие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Мужчины без названия.
Люди расплодились.
Не население, а люди.
Без комплексов, то есть без прикрас.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
Как ценность вечная.
Как то, что ценят в других.
За что и платят.
Мы же сами не добываем денег.
Нам их платят.
Вот за это: за искренность, за правду, за какое-то уменье.
Хоть какая-то оценка.
* * *
Войди туда и устрой перекличку…
Ты сойдёшь с ума от криков:
— Здесь!
— Я!
— Тут!
— Есть!
— Я!
Поверь, что всё не так уж плохо.
Там они.
Все, кто мыслил.
Все, кто был героем их воспоминаний.
Их слишком много…
Нас гораздо меньше.
Ну, нет их.
Так мало ли кого нет.
А кто далече, чем отличается?
* * *
О любви.
Почему «уйди» мы кричим, а «приди» — шепчем?
Когда надо бы наоборот.
* * *
Почему мы обращаемся к Всевышнему только в горе?
А ведь иногда можно и поблагодарить.
Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.
Люди, живущие чище нас, давно это делают.
Говорят «fine», говорят «good».
Раздражают нас улыбкой без причин.
Раздражают нас вопросами: «Как спали?», а мы или свирепеем, или отвечаем серьёзно.
Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.
В то же время отсутствует брезгливость.
Пробирку с чужим анализом берут в руки.
Постель больному меняют все.
Аристократизм никак не мешает вынести чужой ночной горшок.
Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.
Странно, но мы, выросшие в этом всём, — брезгливы.
Стесняемся человеческого организма.
А сколько пролито всего этого у нас?!.
Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить помои.
В общем, не фальшивим.
За что нас и любят только те, которых мы содержим.
Остальным нет ни до нас, ни до кого дела.
То есть кратко:
Все живут в дерьме.
Но кто-то научился это перерабатывать.
А кто-то научился в этом плавать!
Отец мой
Тебе с ним повезло.
Он человек преданный.
Очень. И даже многим.
Даже, кажется, всем.
Кто позовёт, тому и предан.
И будет предан.
Пока рядом.
Это, конечно, вызывает восторг у того, кто не будет предан.
А ты, который не имеешь этой особенности, не знаешь, как себя вести.
Ты ему звонишь, а он в это время уже предан другому.
И ты испытываешь какое-то угрызение.
Что-то вроде ревности.
А кто в чём виноват?
Он же честен.
И он мужчина.
И ты не можешь объяснить, почему преданность означает окончательный выбор.
Почему надо останавливаться на одном.
Почему нельзя быть верным другом и второму, и третьему, и восьмому.
— Верных друзей должно быть много, — говорит он. — Очень много.
— Вообще-то верно, — сипишь ты.
Ты долго смотришь на свою жену…
Действительно…
А почему?..
Она тоже… Не должна быть одна…
Широта чувств — это не глубина.
Она захватывает пространства.
Давайте, верные жёны, стройтесь в колонны.
Действительно, цивилизация делает следующий шаг…
Только что-то…
Что-то…
Что-то на сердце неспокойно.
Вроде так уже было.
И даже все так уже назывались — товарищи.
И было нас двести двадцать миллионов.
И мы куда-то шли, как бы любя друг друга, как бы поддерживая и выручая в беде.
И что-то нам это глубоко не понравилось.
И свелось это к собранию, где все обсуждали одного.
И судили, судили, сажали, судили — братьев, жён, друзей детства.
Друзья на друзей писали…
Видимо, преданный должен быть не вообще.
Всем — это никому.
И многим — это никому.
И некоторым — значит, никому.
Какие-то там есть пределы — количества и качества, этой преданности…
Или вообще тогда давай проще.
Дружим временно на цель.
Достигнем — поглядим.
Может, будем дружить на следующую.
Это не так красиво, но твёрдо знаешь, на что рассчитывать.
И даже есть краткое письменное соглашение.
Преданность — самая благодарная необходимость одного одному.
Одного одной.
Одной одному…
Честно говоря, другие цифры в эту формулу не помещаются.
Что я люблю
Правду говорить и выслушивать я перестал где-то в ноябре 67-го года, когда у Райкина вышел спектакль «Светофор».
С тех пор зарабатываю произнесением похожих слов.
Люблю юмор, который смешит меня, невзирая на зависть.
К себе отношусь хорошо в течение пяти минут после успеха.
Люблю жару с кондиционером, холодным пивом и стуком дизелей под палубой.
Люблю море гладкое.
Море бурное уважаю, называю на «Вы».
Шутить в его адрес не намерен.
Море слишком злопамятно, как и мой кот.
Я его люблю, он меня любит, но обязательно написает в кофр разложенный.
Подозревает мой отъезд, сволочь.
Люблю времена года.
Они оказались не везде.
Живу там, где зима — предчувствие весны, лето — предчувствие осени, старость — предчувствие любви.
В женщине люблю предчувствие мышления.
В семье люблю две интуиции.
Двумя одобренную новизну.
Не люблю, когда мы оба настроены против меня.
Люблю скрытое движение: открытую бутылку водки, чистый лист бумаги, пригласительный билет и утро 15 августа любого года.
Люблю, когда проходит боль, но не люблю, когда проходит время.
Люблю друзей смеющихся, то есть одобрительный оскал друзей.
Всё на моих глазах: беззубы смолоду, вдруг к старости обзавелись широкой государственной улыбкой.
Но возраст выдаёт.
Короче, нечем откусить, но есть чем улыбнуться.
Мне их смешить всё легче. Там никаких претензий к тексту: спасибо, что пришёл, спасибо, что пришли.
Впервые вдруг внезапно где-то в полночь перестал любить начальство.
Они меняются. Не успеваешь перепривыкать.
Обманчивая защищённость, потом тревога.
Новый ни черта не понимает в тексте, цитирует певицу, как мыслителя.
Перестаю любить.
Видимо, в ответ на что они тоже перестали.
Но искоса мы друг за другом наблюдаем, чтоб не нагадить.
Мы все из той породы.
Держим зад руками.
А вот и море на фоне зелени люблю.
Снег и море — конец пути.
Начало: — парта, девушка, морская форма.
За любовь плачу словами.
Дальше — хуже.
Любовь дороже, реже, одиночнее.
Море больше, шире.
Взгляд защищает зелень.
Планы проще.
«Тьфу-тьфу-тьфу», чтоб не сглазить.
Или «типун мне на язык», чтоб не вызвать.
Два вида планов.
Оба осуществлены.
Когда потянет перечислять слова без воздуха, закончится талант.
Люблю талант.
Талант бывает глуповат.
Если умён, то уникум.
А если мудр, то гений.
Он не зависит от того, поймут или не поймут.
Но всё-таки, по-моему, понимают.
Корни понимают, что крона расцветёт.
Люблю, кого я полюбил за ум, за доброту, за юмор.
Уже люблю, что полюблю ещё и опишу для ощущения всеми нами в том месте, где мы собрались, где зал, где стол, где зелень вышла к морю.
Письмо тем, кто понял
Ещё в 60-х я писал:
«Как быстро время летит. Бреешься, бреешься. Всё чаще и чаще — а это раз в день».
Но что сейчас творится!!! Время пошло вразнос.
На акселератор положили кирпич и пустили под уклон.
Ты еле успеваешь следить за первыми цифрами возраста.
Остальные — как на бензоколонке.
А выход: не спится — садись за стол.
Читать только то, что не отнимает время! Лучше спроси у тех, кто прочёл.
Смотреть то, что не отнимает время. Спроси у того, кто видел.
Резко возрастает роль умной жены!
Господи, как хочется иметь умную жену… У меня такая есть!
Поручи ей суматоху и ожидание.
Придётся самому — сочетай ожидание с выслушиванием того, кто видел то, что ты хочешь.
Кто читал то, что ты хочешь.
Кто ел то, что ты хочешь.
Кто любил того, кого ты хотел.
Всё им!
Тебе только — краткое содержание.
Ты можешь вертикально соединить прошлое и настоящее.
Ты можешь горизонтально соединить жизнь здесь и жизнь там.
Вот эту твою крестообразность даёт только опыт, ошибочно принимаемый за мудрость.
И, конечно, способность сформулировать, то есть припечатать лаконизмом из-за нехватки времени!
Из-за нехватки времени ты уже нечестен.
Ты не пользуешься изображением собеседника.
Только его звуком. Под этот звук у тебя всплывает что-то своё.
Ты лучше запомни свои ответы на свои вопросы.
Он скажет: «Вы меня совсем не слушаете». Но это уже его дело.
Вытекание времени делает тебя жестоким.
Умный простит, остальные не в счёт.
Одиночество — спасение от тупых.
Ты слишком много потерял, объясняя бездарному, в чём его вина.
Молчание тебе сообщит больше.
Острая нехватка времени делает тебя невнимательным, но хорошо чувствующим приближение нехорошего разговора.
Останови его на полпути.
Ты уже это слышал и давно не знаешь, как это исправить:
— Всё! Вот это мысль. Вы правы.
И сам иди к чёртовой матери домой.
Ты всё это говоришь себе ночью.
Конечно, ты потерял связь с новой поверхностью старой жизни. Но то, что ты им скажешь, по крайней мере, не хуже.
Все эти экраны им надо чем-то заполнить. И ты им нужен ничуть не меньше.
Ты смотри, как ловко на чужих именинах ты рассказал о себе!
Просто ты уже через это прошёл.
И снова готов пройти, чтобы понять.
И теперь желаешь одного — собраться с такими же, кто готов понять и поговорить.
Спасибо, что смотрели, как я говорил.
Ваш, ваш и ваш,
и твой нынешний,
и твой бывший,
и твой давний,
и, боже мой, твой самый первый.
Целую…
* * *
Теория вероятности на женщин не действует.
И закон всемирного тяготения.
И гравитация на них не действует.
Поэтому они так нравятся населению.
* * *
Самое страшное не одиночество, а невозможность побыть одному.
Тосты жён
О, если бы наши жёны говорили то, что говорят друзья на юбилее!
Хотя бы сотую часть того, что говорят друзья.
Но жёны не способны физически и умственно речь держать в честь мужа.
Даже ничтожный тост.
Её спрашивают друзья:
— Ну ты что, несчастна с ним, что ли?
— Ну ты недоедаешь, что ли?
— Ну тебе что, нечего надеть, что ли?
— Ну тебе что, не надоело молчать?
— Почему ты молчишь?
Гости непрерывно кричат: «Любим, любим, уважаем, ценим, знаем, понимаем!»
Ты можешь пискнуть хоть два слова?
Мол, обожаю встречно, не представляю себя с другим. Или представляешь? А?
— Квартира есть? — мы спрашиваем тебя.
— Машина есть? — мы интересуемся у тебя. — Как поднялся в доме быт? Охарактеризуй уровень.
Почему посторонние люди должны по дереву стучать, а ты молчишь?
Кто умный, кто заботливый, кто терпеливый?
Ты с кем живёшь?
Может быть, ты не согласна с ним в чём?
Давай, выдай альтернативу — мол, не то…
Охарактеризуй, кто он на самом деле, — ну давай.
Что ты жуёшь под крики «великий», «добрый».
Как счастлива?
Давай подлиннее.
Охарактеризуй чувства свои.
Народ не дурак.
Народ хочет слышать, с кем живёт великий человек.
Но нет! Не могут жёны при людях!!! Всё наедине норовят!!!
Исподтишка ночами шпыняют.
Когда мы беззащитны.
А в глаза толпе правду — мол, «не могу жить без него», «невыносимо огромная личность», «умру без него или с ним»!
Где звук?
Это тебе не по телефону болтать — это при всех.
Тоста без всех — не бывает!
Отрицательных тостов нет.
Никто не скажет: «Пью за то, чтоб он подох».
Все тосты положительные — потому что мужчины им значения не придают.
Тост чем хорош?
Чтобы выпить быстрее.
И всегда есть концовка!
А женщина войти в эту воду боится…
Иначе каждый скажет: «Что ж ты днём одно, а ночью другое…»
Мужчина мужчину ночью не видит.
От этого неизвестно, что бы они друг другу ночью сказали.
Понял, в какое время суток смысл жизни проявляется?
Задача мужика — не искать правду в тостах.
Ищи там коньяк! Понял?
И общий звук приветствий не выключать, чтоб быть уверенным в себе!
Так как правду всё равно не узнаешь.
А уверенность в себе нужна, чтоб жизнь выдержать.
Твой тостующий друг.
Известный, как муж, которому повезло!
К рассвету
Наконец-то впереди ночь — шесть-семь часов свободы, одиночества, наслаждения книгой, мыслью, любовью.
Совершенно. Господи, 7–8 часов.
Как же их провести?
Читать… Но ведь можно и писать.
Но самое удивительное, что можно и не писать, и не читать.
Может быть, кино?
Можно.
А может быть, и не стоит.
Времени жалко.
Жалко этого сказочного одиночества на чужой фильм.
Вспоминать?
Лежать и вспоминать?
Кого?
Кого всегда вспоминаешь?
От первого до последнего поцелуя.
Можно вспоминать.
Но вспоминать — это возвращаться…
На это уже ушло время в своё время.
Зачем тратить новое.
О сегодняшнем дне думать?
Такое недостойное занятие.
Кто только о нём не думает.
Хотя для некоторых он очень хорош, чтобы подыграть массовым массам, которые не хотят жить прилично, а хотят престижно угрожать всему миру.
Что за смысл всё помнить одному, если другие забыли.
Они не верят, что не было хлеба, пива, мяса, масла.
Они уверены, что всё это было.
И водка была, думают они.
— Не было, — кричу я один.
Неубедительно и слабо.
— И свобода слова была, — говорят они.
— Не было, не было, не было, — кричу я, стуча кулаком об забор.
— И одежда была.
— Это была спецовка.
— Нет, одежда.
— Спецовка, спецовка, — стучу я и плачу. — Мы плохо жили, — кричу я и плачу.
— Мы жили хорошо, — кричат все и стучат кулаками по стенам, по заборам, по столам, по мне. — Это ты один, ты один жил плохо… А сейчас ты один живёшь хорошо.
Разве ты можешь убедить такую массу?!
— Значит, вам было хорошо? — сдаёшься ты, спрашивая. — Жили вы плохо, но вам было хорошо.
— Нет! И жили мы хорошо.
— Значит, и жили вы хорошо, — окончательно слабеешь ты. — И живите так опять. Кто вам всем может помешать опять жить так же?
Все едины — верх и низ.
Кто же их остановит?
И время уже 3 часа 25 минут.
Нельзя тратить ночь на бессмысленные споры.
Для этого есть день.
Ночь тиха и полна.
Она движется к рассвету.
День движется к закату, только ночь к рассвету.
И дело не в политике.
Занимайся политикой, если хочешь изменить.
Изменил жизнь — отойди, дай другим изменить жизнь.
А когда все вместе, когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, что все живут, как остальные, а с кем ты сидишь, хорошо, и вы за столом, и вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши…
Такая желанная к такой надёжной.
И ты на политическом коне.
Какой тут закат всех, когда дело идёт к рассвету!
Мой дедушка
Что мог вспомнить мой дед?
Всю жизнь работал. Никуда не выезжал. Никаких развлечений. Что он видел? Что он слышал?
Он не мог поехать даже в Москву, не то что в Болгарию. Он протестовал своей жизнью. Он не замечал Советскую власть. Жил в подвале. Торговал старыми газетами на Привозе по десять копеек. Люди брали, заворачивали селёдку, мясо, брынзу, творог. Если он доставал плотную бумагу, клеил пакеты для селёдки, мяса, рыбы.
Мрачный, молчаливый, одинокий. Не принимал помощи от детей. Ничего не хотел иметь общего с Советской властью. Даже детей.
Высокий, седоусый, худой, в чёрном длинном пальто, стоял на выходе из Привоза с пачкой старых газет в левой руке. Ни одного лишнего слова.
Я забегал к нему в подвал — вначале школьник, потом студент, потом механик, потом артист. Он только спросит: «Как у тебя дела?» — и молча клеит пакеты. Мой ответ его не интересовал. Я был советским человеком.
Он завещал мне часы «Победа» с браслетом. Я их не ношу.
* * *
Самое мерзкое чувство — благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно — тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело обида — полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение. Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я…
Вы что, не видите, что меня нет?
Вы что, не слышите, что я молчу?
Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку? Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чём мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и чёрт с ними.
И чёрт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чём мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
* * *
И ещё,
Бог каждому при рождении дарит часы… с надписью: «Прими, Миша, и не заглядывай».
Считай по детям, книгам, стрижкам.
Это и будет время.
А цена одной человеческой жизни, Миша, в том, сколько человек желают ей здоровья…
И главное, Миша, чтоб мы нравились своим детям.
И пусть они знают — хорошо живёшь с тем, с кем хочешь, а не с тем, кого выбрал.
Ретро
Это ретро в Одессе.
Это прошлое!
Это там!
Там — весна долго не сменялась летом.
И красота женщин была другой.
Там наши мамы были молодыми.
Там на фотографиях жмурятся от солнца.
Там на высоком берегу, освещённая жёлтыми фонарями, была асфальтовая танцплощадка.
Там «утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».
А далеко внизу, где пахло солью и водой, маленькие волны не могли одолеть крошечный камень.
А от белого платья на чёрном утёсе шла вдаль серебристая лунная дорожка.
Там в двадцать три ноль-ноль был пограничный патруль, и самые смелые шутили, с трудом вылезая на берег: «Скажите, это Союз Советских Социалистических Республик?»
Там причёски были другими и туфли оставляли белые следы, а телефонные переговоры не заменяли писем.
Там мода не была обязательной, как военная форма. И в глубине простой, самодельной одежды ещё был виден человек.
Там были мы с зарождающимися чертами лица и мелкими складками на месте будущих морщин.
Там были мы другими…
Мы сбегали стремительно и взбегали легко.
А от одного прикосновения чьей-то руки долго горело лицо и не открывались глаза.
Там были студенты в шинелях и доценты в боевых орденах.
Там дети играли «парабеллумами» без патронов.
И был праздник, лучше которого мы не знали.
Там было много хорошего и ещё больше такого, чего мы не помним и не хотим помнить.
А со мной оттуда заговорили мать и отец.
Они удивились, услышав себя со сцены.
— Миша, это мама! Как тебе не стыдно! Эта соседка вывела меня из себя. Вычеркни, Миша! Ты понял?! Чтоб я больше этого не слышала! Что ты там придумал? Когда я с тобой говорила о женщинах? Что я тебе там советовала?!
— Сынок, это папа! Я без перерыва сидел в хирургическом кабинете 7-й поликлиники… Без отпуска и выходных. Я ходил по вызовам. Я был популярней тебя на улицах Комсомольской и Богдана Хмельницкого. Я получил орден Трудового Красного Знамени в разгар репрессий.
Настоящий Жванецкий был врачом, и, пожалуйста, не приписывай мне впечатления о твоих похождениях.
У меня была война. Я не ночевал. Я падал от сна и вставал через 3 часа…
Живи и молчи.
Я очень хотел, чтоб ты был другим.
Зачем тебе этот износ? Ты говоришь одно и то же на своих концертах. Я этого не понимаю. Моё время кончилось, но говорить каждый вечер одно и то же, не отдыхать… Уделять столько внимания еде, одежде, не искать нового…
Ты говоришь, что мы были другими… Просто мы искали новое в другом… Оно нам казалось главным… Там главным было другое…
Ты же видел. Ты же всё видел.
Почему меня сутками не было дома? Как по-твоему, что я делал?
Это были мужчины и женщины. Но, чтобы они хотя бы жили, их надо было лечить.
Ничего же не было. Этим я и занимался… Имей я такие препараты, как вы, мы бы с тобой до сих пор были вместе… Может быть, я бы тоже смеялся над твоими шутками… Хотя твои шутки мне не нравятся…
Сколько можно копаться в себе? Это не профессия. Это не профессия… И это не результат…
Мы с мамой лечили других и кормили тебя. Это результат. Это два результата.
Ты никогда такой благодарности, какую слышит врач, не услышишь. Никогда.
У тебя нет профессии. Ты нашёл себя в пустоте.
Развлекать надо здоровых. Больных надо отвлекать. Что ты и делаешь…
А я, Миша, на пляже не был ни разу… И это море ночное, что ты описываешь, и берег, и белое платье на берегу я не видел, сынок…
Ты уже тогда видел больше, чем я.
Сегодня у вас это называется прошлое.
А мы и его не видели.
Попробуй представить, что видели мы.
Это будет посильней всего, что ты написал.
Счастливо тебе, сынок!
Ты уже старше меня…
Слава Богу!
Слава Богу!
Папа о себе
Это его собачье дело
Что с ним?
Почему Бог дал ему такой характер?!
Такую зависимость?!
От людей?!
Их можно назвать толпой.
А можно людьми.
Он зависим!
Он подвержен!
Он склонен!
Он не может!
И вдруг сейчас он всем решил сказать.
Всем собравшимся.
Всем руководящим.
Всем согласным и несогласным.
Решил сказать:
— Дайте-ка я сам!!!
Да. У меня плохой характер.
Да. Пишу я устно.
Произношу печатно и непечатно.
Да. Я хочу, чтоб все часы ходили.
А календарь стоял.
А потом пусть и часы стоят.
А при этом идут.
Он склонен.
Он зависим.
Он подвержен.
Он решить не решается.
Он себе несимпатичен.
Он не этот и не тот.
Ещё не был и уже не стал.
И внутри он не ошибся относительно себя.
И, возможно, относительно других.
Не всех, но многих.
Он не предсказывал.
Он не решался.
Они и развились в то, что он предполагал.
Но что ему с этого?
Кого бы он предупредил?
И кто бы ему поверил?!
Сколько всего.
Когда-то просил.
Потом поручал.
Потом советовался.
И понял:
Нет! Лучше сам!
Провалы классные.
Прекрасные провалы.
Но после них всегда!..
Он не гнул свою линию.
Ибо не умеет гнуть.
И нет своей линии.
Блуждание организма.
Озирался на крик.
Вздрагивал.
И дико выедал себе нутро от слов.
И куда-то вывело.
Чутьё инстинкта.
Смелость страха.
Перо руки.
Даже вьюга вокруг его кобылы.
Кто я такой?
Вначале ты не тот.
Потом вы не тот.
Потом они не те.
Потом вы не там.
Короче, делай что хочешь, кроме всего.
Теперь он сам!
И всё, что делает — его!
Останется.
Уйдёт.
Или выйдет за его судьбу.
Ему решать.
Ну, вот на этом и затихнем.
Это не хвастовство.
Не чванство.
А воспитание людьми.
Теперь он сам.
И говорите что хотите.
Теперь он сам.
Это его собачье дело!
Отец — сыну
Готовься к молодости, Митя.
В двадцать пять лет я тебя последний раз накормлю, и лети добывай.
Не забывай, кого-то ты должен кормить:
Папу, маму, кота Мориса, собаку Дашу и всех-всех, кого ты видишь за этим столом, и особенно тех, кто придёт в гости.
Вперёд, Митя, быстро, но неторопливо.
Мы за тобой.
Кто-то уже не может быстро, не забывай.
Из детей получаются писатели, художники, даже учёные, а вот взрослые получаются из тех, кто попроще.
Давай, учись.
* * *
Конечно, русский язык надо изучать.
По-английски ты заговоришь сам.
Все инструкции на всех приборах, все надписи по-английски.
Хорошо, не знай английского.
Это уж точно твоё дело.
Но, как же ты его включишь, куда воткнёшь, к чему приложишь, что ты проглотишь, на что нажмёшь и куда тебя ударит?
Английский знать ты будешь.
А русский надо изучать, сынок.
Не завидуй англичанам, они не знают других языков.
* * *
Об Америке надо знать:
Нашему таланту в USA очень трудно.
Вот троечник устроится быстро.
Двоечник ещё быстрей.
Талант — очень нет.
* * *
Когда человеку нечего сказать,
Хорошо видна его внешность.
* * *
Митя, в России брехунов не держат даже в толпе алкашей.
Какой смысл в его пьянстве?
Наш алкаш человек искренний, революционный и образованный.
Брехун не может ответить на его вопросы и путается.
Брехуна и в трезвом виде тяжело слушать.
А алкашу у нас надо выговориться, для того он пошёл в алкаши.
Ему слушатель нужен.
А брехун слушать не может физически…
Какой тогда смысл в его жизни?
Он говорит и говорит, говорит и говорит.
Остаётся один, допивает чужой стакан и, жестикулируя, уходит.
Хотя идти ему некуда…
* * *
Между людьми главное — расстояние.
На каком расстоянии у тебя друг, враг.
Близкий, но глупый.
Далёкий, но умный.
Близость измеряется не родственностью, а расстоянием между людьми.
Кого-то ты держишь на расстоянии вытянутой руки, кого-то — телефонного звонка, кого-то — электронной почты.
Эти расстояния устанавливаются сразу и не изменяются,
Но неожиданно пропадают с отъездом и с приездом тоже.
Свобода — расстояние между людьми.
Тем не менее, народу очень много.
Всё, что было на краю, сейчас посредине.
Была квартира на краю, сейчас посредине.
Была могила на краю, сейчас посредине.
Когда-нибудь мы с сыном войдём в бар и крикнем:
— Нам по двадцать пять! Это не юбилей, это заказ!
* * *
Митя, главное в часах — производить впечатление, что они стоят, но при этом идут.
Тогда ты живёшь правильно.
* * *
У меня товарищ кем только он не был, но никем не стал.
Сынок, иди прямо и смотри прямо.
Не занимай места в человеческих очередях.
Не перескакивай сам, и люди обратят внимание и переведут тебя.
Всем нужен способный человек.
* * *
Ты взрослеешь.
Ты созреваешь.
Готовься к тому, что имя забывается быстрей, чем наслаждение.
Будь внимателен,
Помни имя.
* * *
Сегодня зарабатывать на жизнь дороже жизни.
Деньги по ценности сравнялись со здоровьем.
Ты уже не можешь сохранять здоровье, не зарабатывая на жизнь.
Будь здоров — значит, зарабатывай жизнь!
С годами ты всё больше времени и денег будешь тратить,
Чтоб чувствовать себя хорошо.
* * *
Обогащение руды — это удаление всего лишнего.
Обогащение человека — то же самое.
* * *
Будь экономным в юморе.
Юмор в наше время хлещет, как прорванная канализация или цивилизация.
Юмор и веселье — противоположные понятия.
Веселье не поддерживает.
Поддерживает оптимизм.
Ирония расскажет о тебе больше, чем шутка.
* * *
Не теряй тихую девушку.
Не теряй тихую девушку.
Не теряй тихую девушку.
Когда тебе о ней напомнят…
Тебе будет что вспомнить, но некому позвонить.
* * *
Талант ничего не придумывает.
Эта мысль существует в природе.
Он произносит или записывает её.
Если не он,
Это сделает другой талант.
А потом будут говорить: «Свыше».
Свыше!
Конечно, свыше,
Когда копаешь глубже!
Никто ничего ему не диктовал.
Он просто способен искать не там, где все.
* * *
И последнее.
Если кто-то очень болен, не стесняйся в стороне,
Поговори с ним…
И тебе станет легче.
Только он облегчит душу твою.
У его постели и ты успокоишься.
И этим поможешь ему.
Папа — тебе
Сынок — счастье моё.
Это папа — счастье твоё.
Будь весел, остроумен, знай всё.
Немного терпи, потом защищайся.
Всё равно терпеть удары.
Так хоть наносить удары самому.
Ум я тебе дал.
Силу тренируй сам.
Не стесняйся.
Ты умён, добр и весел.
И никто тебе не страшен.
Никого ни о чём не проси.
Советуйся и делай.
У тебя хорошая интуиция.
Ты отличаешь плохих людей от хороших.
Верь себе.
Будь внимательным и спокойным.
Ты не хуже других.
Читай книги.
Слушай классическую музыку.
Пиши без ошибок.
Учись красиво говорить.
И красиво одеваться.
У тебя всё есть.
Не хватает только мускулов.
Это, кроме тебя, тебе никто не сделает.
Тренируйся и не забывай.
За тобой всегда стою я.
Твой папа.
Предисловие
Родители и дети.
Конечно, родители детей.
Сегодня есть куда сбежать.
Родители должны быть косыми —
Один глаз на жизнь,
Другой на ребёнка.
Ребёнок ещё не человек.
Как львёнок — не лев.
Львица учит.
И мама учит.
А моё воспитание:
Прилетел, накричал и уснул.
Папа у нас такой…
У мамы двое детей.
Мама — волевой, умный женщина с двумя детьми.
Старший воспитывает младшего с помощью мелких произведений и крупных воспоминаний.
Младший водит друзей послушать.
Друзья у него хорошие.
Они говорят, он тоже.
Что он слышит, собрано в этой книжке.
Что он видит, когда-нибудь расскажет сам.
Ваш и его автор
Сын — сыну
Сын. Конечно, ты другой.
Тебе двадцать лет, и вы другие.
Ты ко мне снисходителен.
И правильно.
Я ещё только разбираюсь в том, в чём ты разобрался.
Но с другой стороны:
Ты учишься в институте.
И посмотри.
И посмотри.
И оглядись.
Учат такие, как я.
Ты не можешь избавиться от меня, идя на учёбу.
Ты не избавишься от меня, пойдя на работу.
Тебя встречу я в виде преподавателя.
В виде репетитора.
В виде декана.
В виде врача, наконец.
Это всё буду я, надоевший, хлещущий словами, деньгами, запретами.
Чем я отличаюсь от них?
Только тем, что они чужие, но тоже знают тебя с детства.
Я, в виде школьного учителя, знаю тебя с семи лет.
Уже тогда я говорил тебе:
— Не ври. Я не забыл!
Учитель не может забыть.
Ибо он знает.
А ученика, который не знает, слышно и видно.
Ясно слышно и ясно видно.
И взрослого, который не знает, ясно видно и слышно.
Надоевший Я встретит тебя всюду.
Он уже знает гаджет.
Он опять будет тебя воспитывать, если почувствует твою слабость!
Но у твоих будущих отцов есть некоторое отличие от меня.
Они могут тебя уволить после ряда унижений.
Учись говорить другому отцу:
— Извините. Это не вы забыли. Это я забыл. Спасибо. Больше не буду забывать.
В его руках уже твоя взрослая одинокая, тем более не одинокая, жизнь, которая, к большому сожалению, зависит от чужих отцов и матерей.
Им дороже свои дети.
А из чужих либо очень талантливые, либо очень вежливые.
А главное, исполнительные.
Самое страшное для чужого отца — неисполнение его распоряжений!
Там простой путь.
Через исполнения чужих распоряжений к изданию своих распоряжений.
От увольнения тебя до увольнения тобой.
Эту скользкую тропу надо пройти, проползти, проболеть и протащить через себя.
Из этого что следует?
Только одно.
Как я тебе ни надоел,
Я не оставлю тебя никогда.
Потому что в отличие от них
Я тебя люблю, целую.
И помню всего!
Как и ты меня!
Теперь послушай, что говорил
Мой отец мне!
Отец мой, врач мой
Миша! Есть люди несчастливые, но везучие.
Им часто везёт, но это ничего не решает.
У них не накапливается.
Ты им поручи что-то — они сделают, но не завидуй, они несчастливы.
Шизофрения — самая человеческая болезнь, как венерические.
Остальные болезни есть и у лошадей.
Но ты же не скажешь, что у этой лошади мания величия.
Или у этого пса раздвоение личности.
Шахматы — человеческая игра.
Бегать наперегонки можно и с лошадью.
И грузы поднимать.
Я уже не говорю о стихах.
Это не лошадиного ума дело.
Разум или нравственность?
Вопрос.
Нравственность выше и важнее, хотя разум экономически выгоднее.
Как лечащий врач могу сказать: «Вы подумайте, и я подумаю».
Это я больным говорю.
Хуже всего человеку большого дарования.
От него требуют факты, доводы, а он весь на бессознательном.
Он ничего не может объяснить.
А его необъяснимость, кроме вражды, ничего не вызывает.
Если ты выпил — молчи.
Твое мнение будет от выпитого, не от увиденного.
Мы в восторге от «Битлз».
И вдруг — Высоцкий.
И вдруг — Ахматова.
Вдруг понимаем слова.
Если бы так же понимать Эдит Пиаф.
«Садитесь, милорд.
На стол кладите ноги.
Заботы — на меня».
Петь-то надо слова, сынок…
Идешь по улице — крики из окон: «Не стреляй!»
Выстрелы, визг тормозов, вой сирен, вопль раненого и крик дедушки: «Где мои очки? Я тоже хочу это видеть!»
Сынок! У тебя одна мысль в голове: «Селиванова Надя». Надя Селиванова, Надя Селиванова, Надя…
Как и о чём с тобой можно говорить?
Да, да, ты не можешь.
Ты женишься.
Жить не с красотой.
Жить не с фигурой.
Жить тебе придётся с характером.
Даже не с умом.
Хотя он очень годится для экономики.
Всё остальное время — с характером.
Что такое характер?
Это как человек откликается.
Как он реагирует на мир.
Давай подерёмся, или давай разберёмся, или давай пропустим.
Плохо, когда всё на лице человека видно.
Плохо, когда ничего на лице не видно.
Когда на её (его) лице всё видно, то и всё слышно.
Бесконечно выясняешь отношения.
Мелочи, мелочи, мелочи.
Открывая дверь в дом, ты уже объясняешь, почему поздно, почему рано, где ты был, сколько будешь, когда уйдёшь и почему ты такой грустный, весёлый, безразличный, грязный, чистый, помятый, поглаженный, пахучий, вонючий.
Это когда всё на её лице.
Когда на лице ничего — в глазах сталь, в щеках медь, в душе металл и в мозгу полная неизвестность.
В её характере — сила!
У тебя узнаю́т всё.
Тебе не сообщают ничего.
И дело не в подозрениях.
Твои вопросы просто отскакивают со звоном — «нормально, не нужно, понятно, со временем узнаешь».
Мы с тобой эмоциональные люди, для нас такой человек — закрытый гроб.
В доме слышен только твой голос.
Никакой беседы.
Тут разводиться надо задолго до свадьбы.
И взглядов нет, Миша, есть характеры.
Он стаю либо формирует, либо в неё вступает.
Ведёт он, или ведут его.
Один говорит — должны жить все.
Другой говорит — нет.
Вот эти пусть пока не живут.
Пока.
Потом решим.
Если они исправятся.
Как?
Какими они должны стать?
Он не знает.
Такими, как он.
Вероятно.
Или его жена.
Он других не знает.
Я помню царское время.
Такие же жандармы.
Такие же революционеры.
Вопрос: кто поднимет равнодушных?
Весь вопрос в характере.
В том, что человек не за свободу, а за справедливость.
Справедливость — это то слово.
Характер имеют все: люди, лошади, собаки.
Говорят, на Западе собаки не лают.
Дети не плачут.
Люди не скандалят.
Не кричат, чтобы привлечь внимание.
Не обращаются к посторонним.
У нас в семьях любят обращаться к окружающим.
Если бы ты нашёл добрый характер… Такие часто встречаются.
Его называют — хороший.
Характер плюс ум.
Сочетание нередкое, оно редкое с красотой.
Красота портит характер.
Красивый мужчина — страшное явление.
Красивая женщина не чувствует своей старости.
Не хочет сходить со сцены.
Хотя театр давно уехал.
Она не так зла, как капризна.
И в каждом движении совершает ошибку.
Мягкий характер с умом сочетается часто.
Умом можно задавить свою жадность, трусость, злость.
И быть как бы мягким.
Но не надолго.
Ужасно, когда от тебя уходят.
Но тут правило одно: твоя от тебя не уйдёт.
Если ушла, значит, не твоя.
Бороться за женщину не стоит.
Слезами не поможешь.
Слежка — себе дороже.
Почему же это самое страшное горе в жизни?
Потому что уходят из сердца.
И ты ничего сделать не можешь.
Время лечит.
Но когда вылечит — уйдёт и время.
Эти удары непоправимы.
А хороший характер — это желание помочь без желания разобраться.
Такие есть.
Ну, спи!
А доброта появляется с возрастом.
Нет. Бывает врождённая, бывает.
А вот почему с возрастом появляются доброта, сочувствие?
Ну, наверное, в вопросе есть ответ.
Вот смотри, все террористы молодые.
Почему не старики?
Казалось бы: всё к тому, чтобы взорваться, даже диагноз…
Казалось бы…
Бери диагноз и иди, но когда он с диагнозом соберётся, у него уже нет сил дверь открыть.
Взрываются молодые, вешаются молодые.
Им одиночество — невыносимо.
Не выясняй отношения.
Ничего не даёт.
Если человек не понимает, как же он поймёт?
Человек всё время говорит о себе: «Я этого не люблю. Я этого не ем».
И это за общим столом.
А нет ли у вас для меня чего-то другого?
Намёков не понимает.
Упрёков не понимает.
Обид не понимает.
Как же он поймёт объяснения?
Собирай вещи и уходи.
Хотя он и этого не поймёт.
Будет звонить: «Объясни мне, что случилось? Почему ты ушёл?»
Он не понимает.
Так же, как не поймёт, что ему говорят.
К сожалению, таких людей нельзя бросать: они умны.
Кто-то должен их сдерживать и содержать.
Они себе кажутся пострадавшими за правду.
Хотя это было хамство и бестактность.
«Вот объясните мне…»
И не понимают.
И таких людей много.
Не спи… Я говорю.
Чтоб жизнь была длиннее, надо раньше вставать и реже призывать время идти быстрей…
Скорей бы экзамен.
Скорей бы каникулы.
И наступает, как заказывали.
А потом — скорее бы он вырос.
Он и вырастает скорее, укорачивая свою и вашу жизнь.
А потом часы идут как минуты, а сутки — как часы, а месяцы — как сутки.
И замедлить уже нельзя.
Осторожней со временем.
Не командуй.
Дорогой… Мой… Я смотрю… На тебя… На вас… И вспоминаю… Свою… Ну, всё…
…И ещё, Миша… Не пей от переживаний… Пей от радости.
Полрюмочки коньяку, если это достойно этого.
Когда тебе будет очень плохо, пусть тебе покажется, что ты болен и ты ждёшь результата анализов.
И когда врач скажет, что всё в порядке, жизнь будет прекрасна.
Опять. Опять на какое-то время.
Человек может размышлять.
Может колебаться.
Может принять решение.
Но пока это у него внутри, оно силы не имеет.
Пока он не произнесёт это вслух.
Даже в полном одиночестве.
Он услышит свои слова — и подчинится.
Заказывай в ресторане то, что не приготовишь дома.
Слушай то, что не сумеешь рассказать.
Люби женщину.
Цени отличное от себя.
Используй другого как повод что-то сделать самому.
Сомневаясь, попадаешь на истину.
Не сомневаясь — на должность.
И ещё — как в условиях конкуренции всё становится одинаковым: телеканалы, автомобили, рестораны, плащи?
Удивительно!
Мы жили в советском одинаковом мире.
Шли мимо одинаковых домов, заглядывали в одинаковые окна и видели одинаковую обстановку и абсолютно одинаковую еду одинаковыми ложками…
И вот.
Мы перешли в иной мир.
И опять.
После криков, танцев и лотерей всё становится одинаковым.
Что продаётся, то производится.
Что производится, к тому привыкают.
Формируя друг друга, спрос и предложение останавливаются на привычном, и производится, и производится, пока не заполняет мир.
А мы-то думали…
А когда жизнь изменится, ты вспомни одного мужчину.
Он держал в руках ребёнка.
К ребёнку была прицеплена авоська.
В авоське были газета, хлеб, бутылка молока и марганцовка.
Это был я, и это был ты.
Что такое СССР
1. Молчание — знак несогласия.
2. Кивание — знак возражения.
3. Согласие — это безразличие.
Все хотят, чтоб было лучше.
И когда строили хрущёвки-пятиэтажки.
И потом, когда хотели лучше и строили 12-этажки.
Хотели, чтоб было лучше, и сеяли пшеницу.
Хотели, чтоб было лучше, и покупали её.
От чего возникает хуже, когда все хотят лучше?
От того, что все не хотят ничего менять.
Менять что-то хочет один человек.
Он и изобретает, и сколачивает компанию, и становится лучше всё.
Если всё и теребить.
И менять, менять, постепенно изменяя.
Есть, конечно, и бедные грузины.
И бедные евреи.
Быстро богатеют, у которых с совестью хорошо.
Его сила в совести других.
Тех, кто так, как он, ещё не может.
Люди не могут допустить обмана, если они люди.
Ну, как-то так и армию не построишь, и дом не выстроишь, и воду не проведёшь, и лекарство не подберёшь, и с врачом не поговоришь.
А главное — до́ма.
Как ты детям, так и дети тебе.
Как ты к своей матери, так дети к тебе.
Твоя копия не будет бледной.
Она будет ярче первого экземпляра.
И люди и Всевышний оберегают друг друга от потери совести.
Значит, в массе совесть есть.
Этим и пользуется та часть.
И очень успешно.
Конечно, не все этим богаты.
Кто-то искусством.
Кто-то медициной.
Кто-то меняет мир.
То есть им люди отдают за гениальность.
А дальше не мне судить.
Отец мой, врач мой
Ещё, Миша, когда у тебя будет сын, постарайся быть осторожным.
Боюсь, что ты не сможешь. Но они всегда другие, как я и ты, ты и он.
Ты не сумеешь им руководить.
Первый человек, который от тебя полностью зависит, а ты не сумеешь им руководить.
В этом, наверное, заложено разнообразие людей.
С этим невозможно жить, хочется наказать, заставить.
Заставить можно, но лучше, если он, как ты у меня, найдёт свою дорогу.
Но основные знания: грамматику, математику, поведение среди людей…
Он должен знать поведение среди людей.
Он обязан суметь сформулировать, чего он хочет от них и что он может дать им взамен. Просто чтоб потребовать или подчиниться.
Образование помогает терпеть унижение.
Образование помогает переносить пытки.
Образование вызывает уважение в тюрьме.
Образование — это жить дольше.
Я не знаю, Миша, как это получается, но образованный человек живёт намного дольше и лучше.
Я не сказал бы богаче. Кстати, богаче — без «т», а в слове лучше — после «у» идёт «ч». Лучше…
То есть с удовольствием.
Богатый созерцает, что получает.
А образованный сравнивает, что видит, с чем-то внутри себя и не нуждается в лишнем.
Ему легче проникнуть и понять другого.
Образованный понимает тёмного человека, а тёмный не понимает образованного, сынок.
Тёмный ни разу в жизни не скажет слово «опровержение», или «трепетный», или «волнующий». Он даже не скажет простую фразу: «Я с трудом пережил ваш отъезд, девушка».
Он восторг и ненависть выражает одними и теми же словами.
Он, Миша, женщине не оставит воспоминаний.
Запоминаются не поцелуи, сынок, запоминаются слова.
У тёмного человека неинтересное молчание.
Мы с тобой, помнишь, говорили, что образование — это не память.
Хотя и память. Это не цитирование прочитанного.
Это формулирование своего на базе прочитанного.
Даже неточное цитирование — уже кое-что своё под другой фамилией.
В суматохе, Миша, нельзя терять мысль.
Мыслей не так много.
Шуток — миллионы.
Мыслей — сотни.
Идей — десятки.
Законов, по которым живут люди, — единицы.
Их знают все.
Все знают одну идею тёмного человека.
От него ждут хотя бы самообразования.
Хотя бы впечатления от прочитанного.
Только не от кино — кино не рождает в зрителе идею или мысль.
Только книга.
Она научит здоровью, силе воли.
Когда полистаешь кого-нибудь и прочитаешь у кого-нибудь.
Пусть твой сын будет образованным. И диплом тут ни при чём.
Он должен знать, что в предложении «ни при чём» все слова пишутся отдельно.
Всё! Мама нам оставила обед на кухне.
Подогрей себе.
Я вернусь поздно.
Много вызовов и мало лифтов.
Пожми мне руку… Вот… Я пошёл.
Кстати, образованный счастлив в старости… Пока…
Сын — сыну
Что такое ум?
Это, кстати, вовсе не правота.
Правота у биологов и генетиков.
Ум — это не эрудиция, не умение влезть в любую беседу — наоборот, или, как сказал один премьер, — отнюдь!
Ум — не означает умение поддерживать разговор с учёными.
Если ты умный, ты поймёшь, что ты ничего не понимаешь.
Ум часто говорит молча.
Ум чувствует недостатки или неприятные моменты для собеседника и обходит их.
Ум предвидит ответ и промолчит, если ему не хочется это услышать.
И вообще, ум что-то предложит.
Глупость не предлагает.
Глупость не спрашивает.
Глупость объясняет.
С умным лучше.
С ним ты свободен и ленив.
С дураком ты всё время занят.
Ты трудишься в поте лица.
Он тебе возражает и возражает… Мышление дурака непредсказуемо.
И от этих бессмысленных возражений ты теряешь силу, выдержку и сообразительность, которыми так гордился.
С дураком ты ни в чём не можешь согласиться.
И чувствуешь, какой у тебя плохой характер.
Поэтому отдохни с умным!
Отдохни с ним, милый!
Умоляю!
С умным не упираешься, а что-то продолжаешь… Куда-то что-то продолжаешь…
Ибо! Ах, ибо, Митя, сынок, люди умные думают одинаково.
Приблизительно одинаково!
Будешь возвращаться, не хлопай дверью!
Новое время открыло новый характер — интереснейшее сочетание наглости с нерешительностью.
Впрочем, наглость с нерешительностью в одном характере попадаются часто.
Это вся шестёрка, вся прислуга, обслуга, охрана, а также весь разговор вниз.
Наглость, нерешительность и враньё.
Бывает нерешительность от ума, когда в голове несколько равнозначных вариантов.
Но всё-таки при уме меньше вранья и нет наглости.
Потому что наглость — это враньё и твёрдость заявлений при отсутствии доказательств.
Эта твёрдость вызывает позывы организма к голосованию за этого человека.
Когда врёт непривыкший врать — это видно.
Чуткие чувствуют враньё.
Но убедить в этом окружающих не могут из-за неуверенности.
Интуиция!
Интуиция — автор серьёзных открытий.
Убедительности не имеет.
Отсюда слова «мне кажется», «я думаю», «у меня ощущение».
Произнесённые вслух сомнения не вызывают желания толпы двигаться за колеблющимся человеком.
Но женщины улавливают его будущее и не ошибаются, став надолго подругой гения.
Другая женщина, уловившая будущее страны, становится подругой императора.
Кто из них проиграл, публика узнает после их смерти.
Если спросят: «Что он пишет?» — скажи: «Тексты к размышлениям».
Вначале мы просто нуждаемся.
Потом мы нуждаемся в здоровье.
Потом в любви.
Потом в заботе.
Потом опять просто нуждаемся.
И ещё, знаешь?
Нам казалось, что, идя в разные вузы, мы пошли разными путями.
Оказывается, нет.
Профессии не разъединяют людей.
Разъединяет их способ жизни.
Не специальность разъединяет, а уровень разговора.
Разъединяют цели и средства их достижения.
Интуиция
Самое верное — первое впечатление.
Первая догадка.
Это интуиция.
Она вздрагивает, как зрачок от луча света.
Интуиция — это мысль, родившаяся в душе…
Её не обсудишь и не опровергнешь.
Настоящий врач, изобретатель, бизнесмен не выпускает кончик интуиции из души.
Как тот же Сыркин. Или Джобс, что перевернул мир.
Интуиция ставит тебя на место покупателя, зрителя, ребёнка или больного.
Силы воли на упорство может не хватить, интуиция кажется ошибкой.
Пусть ошибка…
Хотя ошибка в интуиции?.. Вряд ли…
Просто ты её не чувствуешь!
Если ты без интуиции, живи дальше.
Ты своё найдёшь.
Но этот миг!
Этот… Вдруг… Этот крик… Есть! Оно!!!
Он будет главным либо для всех, либо для тебя.
Отвернись и запиши.
Не пожалеешь.
Красивые женщины свою науку постигают рано.
И её достаточно до конца их жизни.
Как мы начинали?
Ты движешься по городу.
Что такое по городу?
Это по Одессе.
Ты движешься по Дерибасовской.
То есть идёшь по городу.
Чего там было много?
Еды? — Не было.
Одежды? — Не было.
Людей было много. Да.
Но мы не о людях.
Ты идёшь по городу.
Столько, сколько их было в Одессе, я не встречал нигде.
Нет, не мужчин.
Мужчины красивыми не бывают.
Не ради них ты вышел.
Ради чего ты выходишь?
Ради чего ты идёшь?
Ради чего ты живёшь?..
Ради чего ты начинаешь?
Тогда говорили:
— Что ты начинаешь?! Что ты начинаешь?!
Я бы спросил просто:
— Ради кого ты начинаешь?
Всё, что угодно.
Петь, плясать, писать, играть…
Такой мальчик пробует всё.
На чём она остановится, тем он и будет.
Таких красавиц, как в Одессе, я даже позже не встречал.
Были разные.
Но не такие.
Дело в личности.
Дело в дерзости.
Дело в независимости.
Дело в потоке солнца.
Дело в мгновенном коротком взгляде.
Выбирать профессию власть не позволяла.
Куда поступишь — тем не будешь.
Твою профессию выбирала она.
Чтоб она не грустила, ты старался её рассмешить.
А чтоб обратить её внимание, начинал искать детали.
Ты хотел быть интересным и начинал мыслить.
Первые твои шаги делала она.
А ты вдруг обнаруживал, что кто-то ещё кроме неё это хочет слушать.
И ты начинал продолжать.
И по Одессе понеслось…
Есть такой мальчик Миша, он может почитать.
Может, не может, но повод ты не забудешь никогда.
Как ты шёл следом, ожидая одного поворота головы, одного взгляда:
— Что вам надо, молодой человек?
А ты по-настоящему не знал…
А вариантов только два: либо ты, либо не ты.
Ты шёл сзади.
Ты шёл навстречу.
Ты попадался непрерывно.
Ты проходил, а взгляд твой оставался.
И ты начинал представлять себе.
Вот так вот мы любили.
Вот так вот мы плясали.
А вот так мы говорили, чтоб коснуться.
А когда касались, переставали говорить.
А зачем касались…
Ты этого ещё не знал.
И выбирала она не тебя.
Она тебе выбирала профессию на всю жизнь.
Личность (мой друг Толя)
Что такое личность.
Это сформулированный жизнью персонаж.
Не вымышленный.
Не похожий.
Встречается не только среди людей.
Упрям.
Неменяем.
Без денег, так как не приспосабливается ни к чему.
Правдив.
Этим себя обозначает.
Замкнут.
Устал спорить.
Не слышит собеседника, сохраняя себя.
Физическое свойство характера.
Всё внутри.
Лёгок на подъём.
Любит движение, чтоб меньше говорить.
Переживает насмешки.
Приходит, уходит.
Идёт пешком до вокзала.
Встречает поезд ночью.
Говорит мало.
Конечно, не следит за собой…
Конечно, плохо одет и не замечает голода.
Политикой интересуется и удивляется постоянно.
Не понимает лжи.
Цифры тщательно сверяет.
И смешно поражается: «Как они могут?»
Наивен.
Не понимает.
И не поймёт уже.
А этому казалось, что избить человека, который умней его, — доказать, что тот слабее.
Общество придаёт значение видимости.
У человека: автомобильные права, паспорт, диплом, удостоверение, членский билет, таможенная декларация, свидетельство о браке и куча всего.
А нужна только справка о состоянии здоровья. И то устная.
Всё остальное не соответствует действительности.
Можно так пытаться утешить бездарного, чтоб слово «успех» приспособить к этим графоманам.
И появляются определения.
Полный успех.
Подлинный успех.
Настоящий успех.
Проверенный успех.
Успех у интеллигенции.
Успех у критиков.
И дешёвый успех.
Это у всех.
Мы ненавидим миллионеров. Но!
Кто играет для нас в футбол?
Кто играет для нас в хоккей?
Кто нам на радость бьёт друг другу лицо и печень?
Кто нам пишет детективы?
Кто в кино для нас играет нищих и голодных?
Они — миллионеры.
Кто играет нам на рояле?
Кто поёт в «Роллинг стоунзах»?
Кто даёт деньги на революцию — для победы пролетариата?
Кто выдвигает себя в президенты после успешного первого срока?
Кто учреждает для нас Нобелевские премии?
Кто изобретает нам лекарства и создаёт новое оружие?
Чьи автоматы в руках всего мира?
Кто изобрёл радио, электролампу, создал атомную бомбу, атомную подводную лодку?
Кто создал богатства страны?
Тот, кто пришёл к богатству сам!
Успешный человек бедным не бывает.
Талантливые мышцы и талантливые мозги становятся богатыми автоматически.
Если не прилагают усилий, чтоб остаться бедными по каким-то своим соображениям.
Задача одна — не меняться от лишних денег.
Вытащил себя — тащи другого.
Между вопросом «как жить?» и ответом «так жить» — большое расстояние.
Ответить кто-то может.
Но продемонстрировать — нет.
Я, конечно, виноват.
Я сам не пойму себя.
Когда я слышу вокруг пафос, я говорю иронично.
Слышу вокруг иронию — говорю высокопарно.
Когда вокруг грустно — говорю смешно.
Слышу: «Бог! Бог!»
Говорю: «Бога нет».
Слышу: «Бога нет».
Говорю: «Есть».
Бьёт сильный — болею за слабого.
Когда мне кричат: «Давай! Давай!» — шепчу: «Сам давай…»
А что делать?
Тупо присоединяться?!
Наш народ такой.
Ну, если у людей ничего нет.
Что они могут для тебя сделать?
Как отблагодарить за талант, за всё?
Ну, выпей.
Ну, съешь.
Я стал полнеть.
И вот я пишу, почему я стал полнеть.
Не в силах отказать, когда приглашают, любя.
Кто-то станет алкоголиком, кто-то — толстяком.
Сидим над столом, над жареным, варёным, пареным, маринованным. Ждём тоста.
Монотонно, как муэдзин, кричит тамада.
Криком шутит именинник.
Матом шутит эмигрант.
Перебивая всех, вспоминает лекарства гипертоник.
С криком «дайте же, наконец, сказать!» замолкает навсегда гость из Саратова.
С трудом устанавливает тишину и не может ничего сообщить чей-то отец.
«А теперь за женщин стоя», — одиноко торчит приятель жены.
По второму кругу всех целует рот в рот милый скульптор с мозолистыми руками и мягким ртом.
Не ответить на поцелуй — обидеть мужчину.
Завидую женщинам — им целуют руки.
А тут — рот в рот и никуда больше.
Спасаешься чесноком, керосином, луком, кашлем.
Нет, не помогает: отрыжка — в отрыжку, рот — в рот, зуб — в зуб.
Не найдёшь отверстие — расцарапают лицо бородой.
От усилий вызвать улыбку болит лицо.
А иначе: «Почему вы такой грустный?»
— Да не грустный, весёлый я.
На вопрос: «Почему весёлый?» — уже не отвечает.
Чтоб оправдать молчание, сидит с набитым ртом, чтоб не обидеть шутящего отсутствием хохота, жуёт.
От проглоченного невысказанного растут щёки и живот.
Одышка.
«А ты-то что хохочешь?» — щипок жене между ягодицей и ногой.
Плач.
Скандал.
Полегчало.
Наш проектировщик должен проявить не изобретательность, а гениальность.
Он должен проектировать в расчёте, что не будет работать эскалатор, кондиционер, что будут уносить светильники, обрывать телефоны, вырывать унитазы.
Что за счёт стройки в другом конце страны появятся коттеджи прорабов, что всё, что не работает на стройке, прекрасно действует в домах.
Вот если он всё это учтёт, его ждёт успех и множество заказов.
Я согласен, чтоб стихи писали одни, а командовали другие.
Но нам надо выработать в себе такую суть, чтоб диктатура была невозможна.
Чтоб в этом заверяли не нас сверху, а мы снизу.
Мы должны быть такими, чтоб нас не сажали и не убивали.
Сажают и убивают, когда все пасутся на лужайке, не замечая, как рядом жрут их товарища.
Попробуем представить диктатуру в Швеции, или Голландии, или Англии.
А теперь у нас?..
Сегодня самым смелым, самым отчаянным, самым продвинутым сказали:
— Не будет у нас диктатуры, это невозможно.
— Спасибо, — сказали они.
— Спасибо вам, — сказали им.
— Нет, это вам спасибо, — сказали они.
— Нет, вам, — сказали им.
— Нет, что вы, что вы, это вам такое огромное…
— Нет, вам спасибо.
Так кто кому говорил — в этот раз?
А в общем, я буду жить так, как живёт народ в России.
Я уже жил так и буду снова, если это случится.
На машинах я уже поездил.
В пробках стоять всё равно на чём — хоть на «Порше», хоть на «Жигулях».
Устрицы мне не нравятся.
Раков я наловлю сам, как и всё остальное, что я ловил в своей жизни, хотелось мне это или нет.
Наша задача жить не лучше, а дольше.
Какое счастье, что я не должен дорожить своим местом.
Я могу дорожить своей работой.
И место моё со мной.
О нас
Наши люди стремятся в Стокгольм (Лондон и так далее) только для того, чтоб быть окружёнными шведами.
Всё остальное уже есть в Москве. Или почти есть.
Не для того выезжают, меняют жизнь, профессию, чтоб съесть что-нибудь, и не для того, чтоб жить под руководством шведского премьера…
Так что же нам делать?
Я бы сказал: меняться в шведскую сторону. Об этом не хочется говорить, потому что легко говорить.
Но хотя бы осознать.
Там мы как белые вороны, как чёрные зайцы, как жёлтые лошади.
Мы не похожи на всех.
Нас видно.
Мы агрессивны.
Мы раздражительны.
Мы куда-то спешим и не даём никому времени на размышления.
Мы грубо нетерпеливы.
Все молча ждут, пока передний разместится. Мы пролезаем под локоть, за спину, мы в нетерпении подталкиваем впереди стоящего: он якобы медленно переступает.
Мы спешим в самолете, в поезде, в автобусе, хотя мы уже там.
Мы выходим компанией на стоянку такси и в нетерпении толкаем посторонних. Мы спешим.
Зачем? Ну, побыстрее приехать. Побыстрее собрать на стол.
Сесть всем вместе…
Но мы и так уже все вместе?!
Мы не можем расслабиться.
Мы не можем поверить в окружающее. Мы должны оттолкнуть такого же и пройти насквозь, полыхая синим огнём мигалки.
Мы все кагэбисты, мы все на задании.
Нас видно.
Нас слышно.
Мы все ещё пахнем по́том, хотя уже ничего не производим.
Нас легко узнать: мы меняемся от алкоголя в худшую сторону.
Хвастливы, агрессивны и неприлично крикливы.
Наверное, мы не виноваты в этом.
Но кто же?
Ну, скажем, евреи.
Так наши евреи именно так и выглядят…
А английские евреи англичане и есть.
Кажется, что мы под одеждой плохо вымыты, что принимать каждый день душ мы не можем.
Нас раздражает чужая чистота.
Мы можем харкнуть на чистый тротуар.
Почему? Объяснить не можем.
Духовность и любовь к Родине сюда не подходят.
И не о подражании, и не об унижении перед ними идёт речь… А просто… А просто всюду плавают утки, бегают зайцы, именно зайцы, несъеденные.
Рыбу никто свирепо не вынимает из её воды.
И везде мало людей.
Странный мир.
Свободно в автобусе.
Свободно в магазине.
Свободно в туалете.
Свободно в спортзале.
Свободно в бассейне.
Свободно в больнице.
Если туда не ворвётся наш в нетерпении лечь, в нетерпении встать.
Мы страшно раздражаемся, когда чего-то там нет, как будто на родине мы это всё имеем.
Не могу понять, почему мы чего-то хотим от всех и ничего не хотим от себя?
Мы, конечно, не изменимся, но хотя бы осознаем…
От нас ничего не хотят и живут не намного богаче.
Это не они хотят жить среди нас.
Это мы хотим жить среди них.
Почему?
Неужели мы чувствуем, что они лучше?
Так я скажу: среди нас есть такие, как в Стокгольме.
Они живут в монастырях. Наши монахи — шведы и есть.
По своей мягкости, тихости и незлобивости.
Вот я, если бы не был евреем и юмористом, жил бы в монастыре.
Это место, где меня всё устраивает.
Повесить крест на грудь, как наши поп-звезды, не могу. Её сразу хочется прижать в углу, узнать национальность и долго выпытывать, как это произошло.
Что ж ты повесила крест и не меняешься?
Оденься хоть поприличнее.
«В советское время было веселей», — заявил парнишка в «Старой квартире».
Коммунальная квартира невольно этому способствует.
Как было весело, я хорошо знаю.
Я и был тем юмористом.
Советское время и шведам нравилось.
Сидели мы за забором, веселились на кухне, пели в лесах, читали в метро.
На Солженицыне была обложка «Сеченов».
Конечно, было веселей, дружней, сплочённее.
А во что мы превратились, мы узнали от других, когда открыли ворота.
Мы же спрашиваем у врача:
— Доктор, как я? Что со мной?
Диагноз ставят со стороны.
Никакой президент нас не изменит.
Он сам из нас.
Он сам неизвестно как прорвался.
У нас путь наверх не может быть честным — категорически.
Почему ты в молодые годы пошёл в райком партии или в КГБ?
Ну чем ты объяснишь?
Мы же все отказывались?!!
Мы врали, извивались, уползали, прятались в дыры, но не вербовались же ж! Же ж!!!
Можно продать свой голос, талант, мастерство.
А если этого нет, вы продаёте душу и удивляетесь, почему вас избирают, веря на слово.
Наш диагноз — мы пока нецивилизованны.
У нас очень низкий процент попадания в унитаз, в плевательницу, в урну.
Язык, которым мы говорим, груб.
Мы переводим с мата.
Мы хорошо понимаем и любим силу, от этого покоряемся диктатуре и криминалу. И в тюрьме, и в жизни.
Вот, что мне кажется:
1. Нам надо перестать ненавидеть кого бы то ни было.
2. Перестать раздражаться.
3. Перестать спешить.
4. Перестать бояться.
5. Перестать прислушиваться, а просто слушать.
6. Перестать просить.
7. Перестать унижаться.
8. Улыбаться. Через силу. Фальшиво. Но обязательно улыбаться.
Дальше:
С будущим президентом — контракт!
Он нам обеспечивает безопасность, свободу слова, правосудие, свободу каждому человеку и покой, то есть долговременность правил.
А кормёжка, заработок, место жительства, образование, развлечение и работа — наше дело. И всё.
Мы больше о нём не думаем.
У нас слишком много дел.
Воспитание
Вкус с детства.
Музыка с детства.
Язык с детства.
Литература с детства.
Потом времени не будет.
В нас воспитали с детства нежность, правдивость.
И мы, выйдя из школы, получили жизнь в лицо.
Но не изменились.
Потому что воспитание.
Мы знали, что ничего нет ужасней, чем ответить на подлость подлостью.
Мы знали, что если на крик отвечаешь криком, доказать ничего не можешь.
Мы чувствовали стеснение (какое хорошее слово), когда видели обнажённого человека.
Даже женщину.
Даже красивую.
Мы чувствовали стеснение, когда видели ругательство на заборе. Хотя мы уже понимали, что забор существует для написания таких слов.
А где же ещё их писать, не в книгах же.
Мы боролись с заборами и из-за этого тоже.
И из-за воспитания мы стеснялись предавать и доносить.
Кто-то всё равно доносил.
Но мы не доносили.
Кто-то шёл работать в КГБ.
Кто-то был надзирателем.
Кто-то был парторгом.
А кто-то учился в высшей партшколе.
Мы трусили отчаянно, но не шли туда.
И не подписывали писем ни с осуждением, ни с одобрением.
Может быть, если бы били…
Но пока не били, мы не подписывали.
И никакой тут смелости не было.
Тут было воспитание.
И вообще мне кажется, что мужество — это не та смелость, которая есть и у бандита, — это что-то связанное с другими людьми.
Я люблю краснеющих в дебатах.
Попал впросак и покраснел.
Не ополчился на всех.
Не закричал: «А вот это!» — переводя разговор на другое.
А покраснел за то, за своё сказанное.
Довёл до конца тему, а не вывел всех из себя.
Испытал стыд.
И понял.
Отсутствие воспитания помогает говорить.
Наличие — слушать.
А значит, освобождает массу времени от пустой болтовни и пустых просмотров.
А их отсутствие создаёт вкус, делает человека умней, молчаливей и приятней.
Чем больше вы находите лишнего, тем лучше.
Отсутствие чего-то — и есть свобода.
А что необходимо — то для каждого своё.
Отец мой
Что можно делать восемь часов подряд?
Только спать и работать.
Кушать, пить, любить, танцевать и развлекаться или обедать — невозможно!
И ещё, сынок.
Никогда не знакомься с сидящей женщиной.
Зачем тебе эти неожиданности?
Человек не увязывает проступок с наказанием.
Ребёнка надо десять раз предупредить, за что он будет наказан.
Собаку надо тут же ткнуть носом в то, что появилось на ковре…
Мой отец, врач, так сказал:
— А вот курить ты не будешь.
И ремнём очень больно и ясно…
И я не курю.
Теперь тебе:
— А вот врать ты не будешь. Ты всегда будешь пойман, пока у меня хватит сил.
Если не хватит, ты тоже будешь пойман. Ты обязательно будешь пойман.
Ни отец, ни начальник, ни женщина, ни один человек рядом с тобой тебе не простит.
Надежды на будущее прощение не будет.
Только прохожий, не знающий тебя, тебе поверит.
Никто с тобой спорить не будет.
Никто тебя спрашивать не будет.
Никто тебе в долг не даст.
Никто на свидание к тебе не придёт.
А наказывать тебя будут все.
Ну, ври дальше.
В ответ только одиночество и поиски места.
Это и среди людей называется санкциями…
За ложь люди расплачиваются всю жизнь.
Кстати, вымысел писателя бывает правдивее правоты…
Правота — это правота.
Ты прав, и всё.
В вымысле есть смысл…
А смысл надолго.
Им можно руководствоваться.
Его-то и запоминают.
Он больше правды.
В семье я бы вывесил: «Не допускай неправды. Не уличай во лжи».
Отец — сыну
Тысячи людей можно научить решать задачи по одному типу.
Делать конструкции по одному типу.
Делать анализы по одному типу.
Производить типовые расчёты.
Это типовое мышление.
Это не для нас, сынок.
Ясность! Решительность! Твёрдость!
Возможны вне ума.
Ум неясен.
Он беспорядочен и туманен.
Целеустремлённые постепенно сходят с ума.
Они сами создают своё безумие.
Деятельность и действие.
Бродяжничество и простота у нас требуют глубокого опыта.
Кто-то ничего не отрицает, никого не порицает.
Он просто занят.
Интеллигентность в том, чтоб за столом не говорить о соседе «он», если не знаешь его имени.
Чтобы, предлагая сесть, повернуть женщину в ресторане лицом к публике.
Чтоб не соврать, а промолчать.
Чтоб на просьбу знакомого сказать правду о его жене, похвалить что-нибудь другое.
Всё, что осталось от дружбы и любви, — это общение.
Интеллигент старается занимать как можно меньше места, сынок.
Золотое правило: не торопись на вызов начальства.
Ибо прибежишь в плохом виде: выпивши, грязный, расстёгнутый, с плохим запахом от всего.
А придёшь через два часа чистый, умытый, ароматный.
И скажешь: «Не слыхал».
Что можно сделать?
Пожурить за опоздание.
Короче, стучат в дверь — брейся спокойно.
Бьют в дверь кулаком — ополосни лицо.
Бьются всем телом: «Открыть немедленно!» — прими душ.
Бьются в окна, звонят, орут «мы знаем, где вы» — опрыснись, причешись, одёрнись, выйди.
— Мы били в дверь! Вас срочно!
— Не слыхал.
Под многими и разными названиями я жил.
Часть жизни — идущий на медаль.
Потом — комсорг весёлый.
Потом — сменный механик-юморист.
Потом — красивые волосы.
Потом — артист на производстве.
Потом — бабник.
Потом — Мишка-хохмач.
Потом — ты смотри, сколько он имеет. Это что, ему Райкин пло́тит?.. А кто — государство? Ты смотри… За эти хохмы… Да я б гроша ломаного… Ну, им виднее. Может, он ещё стучит на кого? Каждый, чем может.
Потом я долго был «не писатель».
Потом — одесская скороговорочка.
Потом — провинциальный хохмач.
И что он имеет против нашего народа?
Потом я был русофобом, потом — антисемитом.
Потом — самый народный.
Потом — феномен, но не писатель.
Потом — наш популярный сатирик.
Потом — наш известный сатирик.
Потом — какой он сатирик — дешёвый хохмач!
Потом — некий символ.
Потом — доперестроечный гений.
Потом — сальные шутки сальным ртом.
Потом — перманентно пьяный выползает с бокалом и лезет в объектив.
Потом — гениальный затачиватель каменных стрел.
Допотопный гений.
Потом — поразительно, как у него всё это не кончается?
— Что?
— Да всё это!
— Что?
— Да всё это!
Потом — его забудут ещё до того, как меня в школах начнут изучать.
— И как ему не стыдно, на него так смотрят?
— Как?
— С обожанием.
— А что он должен?
— Ну, как-то прекратить.
И пусть мой сосед им гордится, если ему больше нечем гордиться.
Потом это — читать глазами невозможно.
— А чем?
Потом — поверхностная дешёвка.
Потом — что он несёт, если его не понимают?
— Кто?
— Люди.
— А что там понимать?
— Да на хрен… Я лучше поржать пойду!
— А где ты будешь ржать?
— Да в Кремлёвском… Там этот… Против Америки…
Вот так и колебался от поверхностного хохмача до…
«Не пойду я на него. Там думать надо. Потеть».
Такие вот колокола.
— А я всё это сижу слушаю.
Конечно, пусть говорят.
Конечно, пусть спорят.
Но я-то это всё переживаю.
Слушай, сынок, между мной и зеркалом никогда не становись.
Что происходит с человеком?
Человек знакомый может с человеком незнакомым:
а) лежать;
б) стоять;
в) сидеть;
г) говорить;
и д) молчать.
То есть незнакомые могут сидеть рядом, допустим, в театре, молча смотря на сцену.
Они могут лежать рядом, допустим, на пляже, молча.
И смотреть на небо.
Они могут стоять рядом, допустим, в очереди и смотреть в спину.
У меня вопрос: почему они, не ко столу будь сказано, не могут идти рядом молча?
По улице.
Незнакомые!
Вы заметили, что творится с человеком идущим (это по-латыни), если с ним поравнялся такой же идущий другой? И не обгоняет, и не отстаёт. У первого начинают метаться глаза, он фиксирует карманы, бумажник, озирается, замедляется, убыстряется, накаляется. Во всём облике от ботинок до очков — кто вы такой? Что вам надо? Если попробуете продержаться рядом минуту — убьёт!
Ты чего? Ты кто? Чего тебе? Отойди!
Убьёт человека человек за простую тротуарную прогулку.
Повторяю:
а) сидеть рядом могут;
б) лежать рядом могут;
в) стоять рядом могут.
Что происходит?
Один человек боится движения другого человека. Хотя от неподвижного, не ко столу будь сказано, опасность та же.
Что происходит?
Думаю над этим.
Склероз
Склероз оказался причиной такого темперамента, причём на старости лет, что все диву даются.
И не сразу могут разгадать.
Ты смотри, как этот хрыч метнулся записать.
Ты смотри, как он рванулся к телефону, ты смотри, как бросился кастрюлю с плиты снимать, дверь закрывать, ключ выдёргивать.
Как молодой.
Вот это скорость. Кровь взыграла.
Не кровь это — склероз.
Не метнёшься — забудешь.
И в любви такая страсть.
Чтоб не забыть последние слова. Имя вспомнить.
Я тебе уже говорил, как я тебя… люблю?.. Говорил! Нет?
А я говорю, говорил… Нет?
Нет ещё… Так слушай.
И скорость резко возросла.
Если раньше у него память держала два-три дня.
Сейчас — полчаса, пятнадцать минут, одну минуту.
Записав последнюю, забываешь первую.
Что-то в руке… Чьё колено?
Пока разглядишь, восстановишь весь ряд — пропадёт имя.
С трудом и виртуозно наведёшь на имя — исчезнет срок знакомства.
Отсюда все эти — вчера, позавчера, уже три дня.
«Я помню, помню» — беспомощные крики и рукой, рукой остановить — «я сам».
И правило железное.
На неподвижное клади свои кошёлки, сумки, документы, ноги.
В подвижном — всё держи в руках.
Ты слышишь?
В машине, самолёте.
Всё на себе. Не выпускай.
Он улетит — ты не найдёшь. А недвижимость остаётся.
Сам не вспомнишь — тебя там вспомнят.
Что-то отдадут.
Зачем это?
Вот жадный я, люблю держать руками и пересчитывать.
Я отвратительный и мерзкий человек — дорогу мне, дорогу…
Расступитесь, пока он помнит адрес.
Он бежит… Всё медленнее, медленнее… Стоп. Забыл… Куда теперь? Назад… Это куда? Здесь нужна собака.
Чтоб по следам его вернуть обратно к людям…
Очки ему дайте, письмо ему дайте, совет ему дайте.
А лучше дайте водки.
Смотрите, посветлел.
И вспомнил, и помчался.
А водки дали про запас?
Ну, если он на этой пробежит — то молоток!
Беги, старик, беги, сынок, от государства к государству, от власти к власти, от Сталина до Путина.
Как не брало при Сталине с трёхсот.
При Хрущёве брало меньше.
При Брежневе ты бескозырку отдирал с головки и синюю водяру из горла втроем в подъезде. Включая женщину — пила, как все.
При Ельцине «Рояль» — винтом ректификат.
Так и запомнил выпивку по-русски — по вождям.
При Сталине — 2.80.
При Хрущёве — 4.60.
При Брежневе — 3.62.
При Ельцине — 5000.
При Путине — водочка «Парламент», 200 рублей = 7 долларов.
Беги, старик, на водке «Шустов», теряя женщин и друзей.
А помню, ты хотел поговорить.
Я тот… Ну ты ещё… Собирался, и я напоминал… Ты же меня лечил. Ах да! Ты инженер… Ну если ты меня не вспомнишь, я постараюсь. Давай, где и когда… И точно там…
Среди людей нужно быть бесконечно осторожным.
Тигра можно испугать криками.
Комара отпугнуть запахом.
Человека, к сожалению, нужно опасаться и во время запаха и во время крика.
Ибо он к этому привык.
Когда я работал в порту, самое печальное было сравнивать себя.
Ты бегаешь, а пароходы стоят.
А когда остановился ты — уходят они.
В Африку, в Индию, в Сингапур.
А ты стоишь в стране, где стоял.
Ты невыездной.
И только смотришь и не понимаешь или понимаешь.
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень чёткое, конкретное обвинение во лжи.
Живые тёплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем.
А как хороши женщины, потерявшие способность смущаться!
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, чёткие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Мужчины без названия.
Люди расплодились.
Не население, а люди.
Без комплексов, то есть без прикрас.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
Как ценность вечная.
Как то, что ценят в других.
За что и платят.
Мы же сами не добываем денег.
Нам их платят.
Вот за это: за искренность, за правду, за какое-то уменье.
Хоть какая-то оценка.
Войди туда и устрой перекличку…
Ты сойдёшь с ума от криков:
— Здесь!
— Я!
— Тут!
— Есть!
— Я!
Поверь, что всё не так уж плохо.
Там они.
Все, кто мыслил.
Все, кто был героем их воспоминаний.
Их слишком много…
Нас гораздо меньше.
Ну, нет их.
Так мало ли кого нет.
А кто далече, чем отличается?
О любви.
Почему «уйди» мы кричим, а «приди» — шепчем?
Когда надо бы наоборот.
Почему мы обращаемся к Всевышнему только в горе?
А ведь иногда можно и поблагодарить.
Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.
Люди, живущие чище нас, давно это делают.
Говорят «fine», говорят «good».
Раздражают нас улыбкой без причин.
Раздражают нас вопросами: «Как спали?», а мы или свирепеем, или отвечаем серьёзно.
Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.
В то же время отсутствует брезгливость.
Пробирку с чужим анализом берут в руки.
Постель больному меняют все.
Аристократизм никак не мешает вынести чужой ночной горшок.
Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.
Странно, но мы, выросшие в этом всём, — брезгливы.
Стесняемся человеческого организма.
А сколько пролито всего этого у нас?!.
Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить помои.
В общем, не фальшивим.
За что нас и любят только те, которых мы содержим.
Остальным нет ни до нас, ни до кого дела.
То есть кратко:
Все живут в дерьме.
Но кто-то научился это перерабатывать.
А кто-то научился в этом плавать!
Отец мой
Тебе с ним повезло.
Он человек преданный.
Очень. И даже многим.
Даже, кажется, всем.
Кто позовёт, тому и предан.
И будет предан.
Пока рядом.
Это, конечно, вызывает восторг у того, кто не будет предан.
А ты, который не имеешь этой особенности, не знаешь, как себя вести.
Ты ему звонишь, а он в это время уже предан другому.
И ты испытываешь какое-то угрызение.
Что-то вроде ревности.
А кто в чём виноват?
Он же честен.
И он мужчина.
И ты не можешь объяснить, почему преданность означает окончательный выбор.
Почему надо останавливаться на одном.
Почему нельзя быть верным другом и второму, и третьему, и восьмому.
— Верных друзей должно быть много, — говорит он. — Очень много.
— Вообще-то верно, — сипишь ты.
Ты долго смотришь на свою жену…
Действительно…
А почему?..
Она тоже… Не должна быть одна…
Широта чувств — это не глубина.
Она захватывает пространства.
Давайте, верные жёны, стройтесь в колонны.
Действительно, цивилизация делает следующий шаг…
Только что-то…
Что-то…
Что-то на сердце неспокойно.
Вроде так уже было.
И даже все так уже назывались — товарищи.
И было нас двести двадцать миллионов.
И мы куда-то шли, как бы любя друг друга, как бы поддерживая и выручая в беде.
И что-то нам это глубоко не понравилось.
И свелось это к собранию, где все обсуждали одного.
И судили, судили, сажали, судили — братьев, жён, друзей детства.
Друзья на друзей писали…
Видимо, преданный должен быть не вообще.
Всем — это никому.
И многим — это никому.
И некоторым — значит, никому.
Какие-то там есть пределы — количества и качества, этой преданности…
Или вообще тогда давай проще.
Дружим временно на цель.
Достигнем — поглядим.
Может, будем дружить на следующую.
Это не так красиво, но твёрдо знаешь, на что рассчитывать.
И даже есть краткое письменное соглашение.
Преданность — самая благодарная необходимость одного одному.
Одного одной.
Одной одному…
Честно говоря, другие цифры в эту формулу не помещаются.
Что я люблю
Правду говорить и выслушивать я перестал где-то в ноябре 67-го года, когда у Райкина вышел спектакль «Светофор».
С тех пор зарабатываю произнесением похожих слов.
Люблю юмор, который смешит меня, невзирая на зависть.
К себе отношусь хорошо в течение пяти минут после успеха.
Люблю жару с кондиционером, холодным пивом и стуком дизелей под палубой.
Люблю море гладкое.
Море бурное уважаю, называю на «Вы».
Шутить в его адрес не намерен.
Море слишком злопамятно, как и мой кот.
Я его люблю, он меня любит, но обязательно написает в кофр разложенный.
Подозревает мой отъезд, сволочь.
Люблю времена года.
Они оказались не везде.
Живу там, где зима — предчувствие весны, лето — предчувствие осени, старость — предчувствие любви.
В женщине люблю предчувствие мышления.
В семье люблю две интуиции.
Двумя одобренную новизну.
Не люблю, когда мы оба настроены против меня.
Люблю скрытое движение: открытую бутылку водки, чистый лист бумаги, пригласительный билет и утро 15 августа любого года.
Люблю, когда проходит боль, но не люблю, когда проходит время.
Люблю друзей смеющихся, то есть одобрительный оскал друзей.
Всё на моих глазах: беззубы смолоду, вдруг к старости обзавелись широкой государственной улыбкой.
Но возраст выдаёт.
Короче, нечем откусить, но есть чем улыбнуться.
Мне их смешить всё легче. Там никаких претензий к тексту: спасибо, что пришёл, спасибо, что пришли.
Впервые вдруг внезапно где-то в полночь перестал любить начальство.
Они меняются. Не успеваешь перепривыкать.
Обманчивая защищённость, потом тревога.
Новый ни черта не понимает в тексте, цитирует певицу, как мыслителя.
Перестаю любить.
Видимо, в ответ на что они тоже перестали.
Но искоса мы друг за другом наблюдаем, чтоб не нагадить.
Мы все из той породы.
Держим зад руками.
А вот и море на фоне зелени люблю.
Снег и море — конец пути.
Начало: — парта, девушка, морская форма.
За любовь плачу словами.
Дальше — хуже.
Любовь дороже, реже, одиночнее.
Море больше, шире.
Взгляд защищает зелень.
Планы проще.
«Тьфу-тьфу-тьфу», чтоб не сглазить.
Или «типун мне на язык», чтоб не вызвать.
Два вида планов.
Оба осуществлены.
Когда потянет перечислять слова без воздуха, закончится талант.
Люблю талант.
Талант бывает глуповат.
Если умён, то уникум.
А если мудр, то гений.
Он не зависит от того, поймут или не поймут.
Но всё-таки, по-моему, понимают.
Корни понимают, что крона расцветёт.
Люблю, кого я полюбил за ум, за доброту, за юмор.
Уже люблю, что полюблю ещё и опишу для ощущения всеми нами в том месте, где мы собрались, где зал, где стол, где зелень вышла к морю.
Письмо тем, кто понял
Ещё в 60-х я писал:
«Как быстро время летит. Бреешься, бреешься. Всё чаще и чаще — а это раз в день».
Но что сейчас творится!!! Время пошло вразнос.
На акселератор положили кирпич и пустили под уклон.
Ты еле успеваешь следить за первыми цифрами возраста.
Остальные — как на бензоколонке.
А выход: не спится — садись за стол.
Читать только то, что не отнимает время! Лучше спроси у тех, кто прочёл.
Смотреть то, что не отнимает время. Спроси у того, кто видел.
Резко возрастает роль умной жены!
Господи, как хочется иметь умную жену… У меня такая есть!
Поручи ей суматоху и ожидание.
Придётся самому — сочетай ожидание с выслушиванием того, кто видел то, что ты хочешь.
Кто читал то, что ты хочешь.
Кто ел то, что ты хочешь.
Кто любил того, кого ты хотел.
Всё им!
Тебе только — краткое содержание.
Ты можешь вертикально соединить прошлое и настоящее.
Ты можешь горизонтально соединить жизнь здесь и жизнь там.
Вот эту твою крестообразность даёт только опыт, ошибочно принимаемый за мудрость.
И, конечно, способность сформулировать, то есть припечатать лаконизмом из-за нехватки времени!
Из-за нехватки времени ты уже нечестен.
Ты не пользуешься изображением собеседника.
Только его звуком. Под этот звук у тебя всплывает что-то своё.
Ты лучше запомни свои ответы на свои вопросы.
Он скажет: «Вы меня совсем не слушаете». Но это уже его дело.
Вытекание времени делает тебя жестоким.
Умный простит, остальные не в счёт.
Одиночество — спасение от тупых.
Ты слишком много потерял, объясняя бездарному, в чём его вина.
Молчание тебе сообщит больше.
Острая нехватка времени делает тебя невнимательным, но хорошо чувствующим приближение нехорошего разговора.
Останови его на полпути.
Ты уже это слышал и давно не знаешь, как это исправить:
— Всё! Вот это мысль. Вы правы.
И сам иди к чёртовой матери домой.
Ты всё это говоришь себе ночью.
Конечно, ты потерял связь с новой поверхностью старой жизни. Но то, что ты им скажешь, по крайней мере, не хуже.
Все эти экраны им надо чем-то заполнить. И ты им нужен ничуть не меньше.
Ты смотри, как ловко на чужих именинах ты рассказал о себе!
Просто ты уже через это прошёл.
И снова готов пройти, чтобы понять.
И теперь желаешь одного — собраться с такими же, кто готов понять и поговорить.
Спасибо, что смотрели, как я говорил.
Ваш, ваш и ваш,
и твой нынешний,
и твой бывший,
и твой давний,
и, боже мой, твой самый первый.
Целую…
Теория вероятности на женщин не действует.
И закон всемирного тяготения.
И гравитация на них не действует.
Поэтому они так нравятся населению.
Самое страшное не одиночество, а невозможность побыть одному.
Тосты жён
О, если бы наши жёны говорили то, что говорят друзья на юбилее!
Хотя бы сотую часть того, что говорят друзья.
Но жёны не способны физически и умственно речь держать в честь мужа.
Даже ничтожный тост.
Её спрашивают друзья:
— Ну ты что, несчастна с ним, что ли?
— Ну ты недоедаешь, что ли?
— Ну тебе что, нечего надеть, что ли?
— Ну тебе что, не надоело молчать?
— Почему ты молчишь?
Гости непрерывно кричат: «Любим, любим, уважаем, ценим, знаем, понимаем!»
Ты можешь пискнуть хоть два слова?
Мол, обожаю встречно, не представляю себя с другим. Или представляешь? А?
— Квартира есть? — мы спрашиваем тебя.
— Машина есть? — мы интересуемся у тебя. — Как поднялся в доме быт? Охарактеризуй уровень.
Почему посторонние люди должны по дереву стучать, а ты молчишь?
Кто умный, кто заботливый, кто терпеливый?
Ты с кем живёшь?
Может быть, ты не согласна с ним в чём?
Давай, выдай альтернативу — мол, не то…
Охарактеризуй, кто он на самом деле, — ну давай.
Что ты жуёшь под крики «великий», «добрый».
Как счастлива?
Давай подлиннее.
Охарактеризуй чувства свои.
Народ не дурак.
Народ хочет слышать, с кем живёт великий человек.
Но нет! Не могут жёны при людях!!! Всё наедине норовят!!!
Исподтишка ночами шпыняют.
Когда мы беззащитны.
А в глаза толпе правду — мол, «не могу жить без него», «невыносимо огромная личность», «умру без него или с ним»!
Где звук?
Это тебе не по телефону болтать — это при всех.
Тоста без всех — не бывает!
Отрицательных тостов нет.
Никто не скажет: «Пью за то, чтоб он подох».
Все тосты положительные — потому что мужчины им значения не придают.
Тост чем хорош?
Чтобы выпить быстрее.
И всегда есть концовка!
А женщина войти в эту воду боится…
Иначе каждый скажет: «Что ж ты днём одно, а ночью другое…»
Мужчина мужчину ночью не видит.
От этого неизвестно, что бы они друг другу ночью сказали.
Понял, в какое время суток смысл жизни проявляется?
Задача мужика — не искать правду в тостах.
Ищи там коньяк! Понял?
И общий звук приветствий не выключать, чтоб быть уверенным в себе!
Так как правду всё равно не узнаешь.
А уверенность в себе нужна, чтоб жизнь выдержать.
Твой тостующий друг.
Известный, как муж, которому повезло!
К рассвету
Наконец-то впереди ночь — шесть-семь часов свободы, одиночества, наслаждения книгой, мыслью, любовью.
Совершенно. Господи, 7–8 часов.
Как же их провести?
Читать… Но ведь можно и писать.
Но самое удивительное, что можно и не писать, и не читать.
Может быть, кино?
Можно.
А может быть, и не стоит.
Времени жалко.
Жалко этого сказочного одиночества на чужой фильм.
Вспоминать?
Лежать и вспоминать?
Кого?
Кого всегда вспоминаешь?
От первого до последнего поцелуя.
Можно вспоминать.
Но вспоминать — это возвращаться…
На это уже ушло время в своё время.
Зачем тратить новое.
О сегодняшнем дне думать?
Такое недостойное занятие.
Кто только о нём не думает.
Хотя для некоторых он очень хорош, чтобы подыграть массовым массам, которые не хотят жить прилично, а хотят престижно угрожать всему миру.
Что за смысл всё помнить одному, если другие забыли.
Они не верят, что не было хлеба, пива, мяса, масла.
Они уверены, что всё это было.
И водка была, думают они.
— Не было, — кричу я один.
Неубедительно и слабо.
— И свобода слова была, — говорят они.
— Не было, не было, не было, — кричу я, стуча кулаком об забор.
— И одежда была.
— Это была спецовка.
— Нет, одежда.
— Спецовка, спецовка, — стучу я и плачу. — Мы плохо жили, — кричу я и плачу.
— Мы жили хорошо, — кричат все и стучат кулаками по стенам, по заборам, по столам, по мне. — Это ты один, ты один жил плохо… А сейчас ты один живёшь хорошо.
Разве ты можешь убедить такую массу?!
— Значит, вам было хорошо? — сдаёшься ты, спрашивая. — Жили вы плохо, но вам было хорошо.
— Нет! И жили мы хорошо.
— Значит, и жили вы хорошо, — окончательно слабеешь ты. — И живите так опять. Кто вам всем может помешать опять жить так же?
Все едины — верх и низ.
Кто же их остановит?
И время уже 3 часа 25 минут.
Нельзя тратить ночь на бессмысленные споры.
Для этого есть день.
Ночь тиха и полна.
Она движется к рассвету.
День движется к закату, только ночь к рассвету.
И дело не в политике.
Занимайся политикой, если хочешь изменить.
Изменил жизнь — отойди, дай другим изменить жизнь.
А когда все вместе, когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, что все живут, как остальные, а с кем ты сидишь, хорошо, и вы за столом, и вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши…
Такая желанная к такой надёжной.
И ты на политическом коне.
Какой тут закат всех, когда дело идёт к рассвету!
Мой дедушка
Что мог вспомнить мой дед?
Всю жизнь работал. Никуда не выезжал. Никаких развлечений. Что он видел? Что он слышал?
Он не мог поехать даже в Москву, не то что в Болгарию. Он протестовал своей жизнью. Он не замечал Советскую власть. Жил в подвале. Торговал старыми газетами на Привозе по десять копеек. Люди брали, заворачивали селёдку, мясо, брынзу, творог. Если он доставал плотную бумагу, клеил пакеты для селёдки, мяса, рыбы.
Мрачный, молчаливый, одинокий. Не принимал помощи от детей. Ничего не хотел иметь общего с Советской властью. Даже детей.
Высокий, седоусый, худой, в чёрном длинном пальто, стоял на выходе из Привоза с пачкой старых газет в левой руке. Ни одного лишнего слова.
Я забегал к нему в подвал — вначале школьник, потом студент, потом механик, потом артист. Он только спросит: «Как у тебя дела?» — и молча клеит пакеты. Мой ответ его не интересовал. Я был советским человеком.
Он завещал мне часы «Победа» с браслетом. Я их не ношу.
Самое мерзкое чувство — благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно — тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело обида — полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение. Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я…
Вы что, не видите, что меня нет?
Вы что, не слышите, что я молчу?
Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку? Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чём мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и чёрт с ними.
И чёрт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чём мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
И ещё,
Бог каждому при рождении дарит часы… с надписью: «Прими, Миша, и не заглядывай».
Считай по детям, книгам, стрижкам.
Это и будет время.
А цена одной человеческой жизни, Миша, в том, сколько человек желают ей здоровья…
И главное, Миша, чтоб мы нравились своим детям.
И пусть они знают — хорошо живёшь с тем, с кем хочешь, а не с тем, кого выбрал.
Ретро
Это ретро в Одессе.
Это прошлое!
Это там!
Там — весна долго не сменялась летом.
И красота женщин была другой.
Там наши мамы были молодыми.
Там на фотографиях жмурятся от солнца.
Там на высоком берегу, освещённая жёлтыми фонарями, была асфальтовая танцплощадка.
Там «утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».
А далеко внизу, где пахло солью и водой, маленькие волны не могли одолеть крошечный камень.
А от белого платья на чёрном утёсе шла вдаль серебристая лунная дорожка.
Там в двадцать три ноль-ноль был пограничный патруль, и самые смелые шутили, с трудом вылезая на берег: «Скажите, это Союз Советских Социалистических Республик?»
Там причёски были другими и туфли оставляли белые следы, а телефонные переговоры не заменяли писем.
Там мода не была обязательной, как военная форма. И в глубине простой, самодельной одежды ещё был виден человек.
Там были мы с зарождающимися чертами лица и мелкими складками на месте будущих морщин.
Там были мы другими…
Мы сбегали стремительно и взбегали легко.
А от одного прикосновения чьей-то руки долго горело лицо и не открывались глаза.
Там были студенты в шинелях и доценты в боевых орденах.
Там дети играли «парабеллумами» без патронов.
И был праздник, лучше которого мы не знали.
Там было много хорошего и ещё больше такого, чего мы не помним и не хотим помнить.
А со мной оттуда заговорили мать и отец.
Они удивились, услышав себя со сцены.
— Миша, это мама! Как тебе не стыдно! Эта соседка вывела меня из себя. Вычеркни, Миша! Ты понял?! Чтоб я больше этого не слышала! Что ты там придумал? Когда я с тобой говорила о женщинах? Что я тебе там советовала?!
— Сынок, это папа! Я без перерыва сидел в хирургическом кабинете 7-й поликлиники… Без отпуска и выходных. Я ходил по вызовам. Я был популярней тебя на улицах Комсомольской и Богдана Хмельницкого. Я получил орден Трудового Красного Знамени в разгар репрессий.
Настоящий Жванецкий был врачом, и, пожалуйста, не приписывай мне впечатления о твоих похождениях.
У меня была война. Я не ночевал. Я падал от сна и вставал через 3 часа…
Живи и молчи.
Я очень хотел, чтоб ты был другим.
Зачем тебе этот износ? Ты говоришь одно и то же на своих концертах. Я этого не понимаю. Моё время кончилось, но говорить каждый вечер одно и то же, не отдыхать… Уделять столько внимания еде, одежде, не искать нового…
Ты говоришь, что мы были другими… Просто мы искали новое в другом… Оно нам казалось главным… Там главным было другое…
Ты же видел. Ты же всё видел.
Почему меня сутками не было дома? Как по-твоему, что я делал?
Это были мужчины и женщины. Но, чтобы они хотя бы жили, их надо было лечить.
Ничего же не было. Этим я и занимался… Имей я такие препараты, как вы, мы бы с тобой до сих пор были вместе… Может быть, я бы тоже смеялся над твоими шутками… Хотя твои шутки мне не нравятся…
Сколько можно копаться в себе? Это не профессия. Это не профессия… И это не результат…
Мы с мамой лечили других и кормили тебя. Это результат. Это два результата.
Ты никогда такой благодарности, какую слышит врач, не услышишь. Никогда.
У тебя нет профессии. Ты нашёл себя в пустоте.
Развлекать надо здоровых. Больных надо отвлекать. Что ты и делаешь…
А я, Миша, на пляже не был ни разу… И это море ночное, что ты описываешь, и берег, и белое платье на берегу я не видел, сынок…
Ты уже тогда видел больше, чем я.
Сегодня у вас это называется прошлое.
А мы и его не видели.
Попробуй представить, что видели мы.
Это будет посильней всего, что ты написал.
Счастливо тебе, сынок!
Ты уже старше меня…
Слава Богу!
Слава Богу!
Папа о себе
Это его собачье дело
Что с ним?
Почему Бог дал ему такой характер?!
Такую зависимость?!
От людей?!
Их можно назвать толпой.
А можно людьми.
Он зависим!
Он подвержен!
Он склонен!
Он не может!
И вдруг сейчас он всем решил сказать.
Всем собравшимся.
Всем руководящим.
Всем согласным и несогласным.
Решил сказать:
— Дайте-ка я сам!!!
Да. У меня плохой характер.
Да. Пишу я устно.
Произношу печатно и непечатно.
Да. Я хочу, чтоб все часы ходили.
А календарь стоял.
А потом пусть и часы стоят.
А при этом идут.
Он склонен.
Он зависим.
Он подвержен.
Он решить не решается.
Он себе несимпатичен.
Он не этот и не тот.
Ещё не был и уже не стал.
И внутри он не ошибся относительно себя.
И, возможно, относительно других.
Не всех, но многих.
Он не предсказывал.
Он не решался.
Они и развились в то, что он предполагал.
Но что ему с этого?
Кого бы он предупредил?
И кто бы ему поверил?!
Сколько всего.
Когда-то просил.
Потом поручал.
Потом советовался.
И понял:
Нет! Лучше сам!
Провалы классные.
Прекрасные провалы.
Но после них всегда!..
Он не гнул свою линию.
Ибо не умеет гнуть.
И нет своей линии.
Блуждание организма.
Озирался на крик.
Вздрагивал.
И дико выедал себе нутро от слов.
И куда-то вывело.
Чутьё инстинкта.
Смелость страха.
Перо руки.
Даже вьюга вокруг его кобылы.
Кто я такой?
Вначале ты не тот.
Потом вы не тот.
Потом они не те.
Потом вы не там.
Короче, делай что хочешь, кроме всего.
Теперь он сам!
И всё, что делает — его!
Останется.
Уйдёт.
Или выйдет за его судьбу.
Ему решать.
Ну, вот на этом и затихнем.
Это не хвастовство.
Не чванство.
А воспитание людьми.
Теперь он сам.
И говорите что хотите.
Теперь он сам.
Это его собачье дело!
Отец — сыну
Готовься к молодости, Митя.
В двадцать пять лет я тебя последний раз накормлю, и лети добывай.
Не забывай, кого-то ты должен кормить:
Папу, маму, кота Мориса, собаку Дашу и всех-всех, кого ты видишь за этим столом, и особенно тех, кто придёт в гости.
Вперёд, Митя, быстро, но неторопливо.
Мы за тобой.
Кто-то уже не может быстро, не забывай.
Из детей получаются писатели, художники, даже учёные, а вот взрослые получаются из тех, кто попроще.
Давай, учись.
Конечно, русский язык надо изучать.
По-английски ты заговоришь сам.
Все инструкции на всех приборах, все надписи по-английски.
Хорошо, не знай английского.
Это уж точно твоё дело.
Но, как же ты его включишь, куда воткнёшь, к чему приложишь, что ты проглотишь, на что нажмёшь и куда тебя ударит?
Английский знать ты будешь.
А русский надо изучать, сынок.
Не завидуй англичанам, они не знают других языков.
Об Америке надо знать:
Нашему таланту в USA очень трудно.
Вот троечник устроится быстро.
Двоечник ещё быстрей.
Талант — очень нет.
Когда человеку нечего сказать,
Хорошо видна его внешность.
Митя, в России брехунов не держат даже в толпе алкашей.
Какой смысл в его пьянстве?
Наш алкаш человек искренний, революционный и образованный.
Брехун не может ответить на его вопросы и путается.
Брехуна и в трезвом виде тяжело слушать.
А алкашу у нас надо выговориться, для того он пошёл в алкаши.
Ему слушатель нужен.
А брехун слушать не может физически…
Какой тогда смысл в его жизни?
Он говорит и говорит, говорит и говорит.
Остаётся один, допивает чужой стакан и, жестикулируя, уходит.
Хотя идти ему некуда…
Между людьми главное — расстояние.
На каком расстоянии у тебя друг, враг.
Близкий, но глупый.
Далёкий, но умный.
Близость измеряется не родственностью, а расстоянием между людьми.
Кого-то ты держишь на расстоянии вытянутой руки, кого-то — телефонного звонка, кого-то — электронной почты.
Эти расстояния устанавливаются сразу и не изменяются,
Но неожиданно пропадают с отъездом и с приездом тоже.
Свобода — расстояние между людьми.
Тем не менее, народу очень много.
Всё, что было на краю, сейчас посредине.
Была квартира на краю, сейчас посредине.
Была могила на краю, сейчас посредине.
Когда-нибудь мы с сыном войдём в бар и крикнем:
— Нам по двадцать пять! Это не юбилей, это заказ!
Митя, главное в часах — производить впечатление, что они стоят, но при этом идут.
Тогда ты живёшь правильно.
У меня товарищ кем только он не был, но никем не стал.
Сынок, иди прямо и смотри прямо.
Не занимай места в человеческих очередях.
Не перескакивай сам, и люди обратят внимание и переведут тебя.
Всем нужен способный человек.
Ты взрослеешь.
Ты созреваешь.
Готовься к тому, что имя забывается быстрей, чем наслаждение.
Будь внимателен,
Помни имя.
Сегодня зарабатывать на жизнь дороже жизни.
Деньги по ценности сравнялись со здоровьем.
Ты уже не можешь сохранять здоровье, не зарабатывая на жизнь.
Будь здоров — значит, зарабатывай жизнь!
С годами ты всё больше времени и денег будешь тратить,
Чтоб чувствовать себя хорошо.
Обогащение руды — это удаление всего лишнего.
Обогащение человека — то же самое.
Будь экономным в юморе.
Юмор в наше время хлещет, как прорванная канализация или цивилизация.
Юмор и веселье — противоположные понятия.
Веселье не поддерживает.
Поддерживает оптимизм.
Ирония расскажет о тебе больше, чем шутка.
Не теряй тихую девушку.
Не теряй тихую девушку.
Не теряй тихую девушку.
Когда тебе о ней напомнят…
Тебе будет что вспомнить, но некому позвонить.
Талант ничего не придумывает.
Эта мысль существует в природе.
Он произносит или записывает её.
Если не он,
Это сделает другой талант.
А потом будут говорить: «Свыше».
Свыше!
Конечно, свыше,
Когда копаешь глубже!
Никто ничего ему не диктовал.
Он просто способен искать не там, где все.
И последнее.
Если кто-то очень болен, не стесняйся в стороне,
Поговори с ним…
И тебе станет легче.
Только он облегчит душу твою.
У его постели и ты успокоишься.
И этим поможешь ему.
Папа — тебе
Сынок — счастье моё.
Это папа — счастье твоё.
Будь весел, остроумен, знай всё.
Немного терпи, потом защищайся.
Всё равно терпеть удары.
Так хоть наносить удары самому.
Ум я тебе дал.
Силу тренируй сам.
Не стесняйся.
Ты умён, добр и весел.
И никто тебе не страшен.
Никого ни о чём не проси.
Советуйся и делай.
У тебя хорошая интуиция.
Ты отличаешь плохих людей от хороших.
Верь себе.
Будь внимательным и спокойным.
Ты не хуже других.
Читай книги.
Слушай классическую музыку.
Пиши без ошибок.
Учись красиво говорить.
И красиво одеваться.
У тебя всё есть.
Не хватает только мускулов.
Это, кроме тебя, тебе никто не сделает.
Тренируйся и не забывай.
За тобой всегда стою я.
Твой папа.
ШУМ ПРОЙДЕННОГО
(сборник)
Пре-ди-сло-вие
Эта книга за спасибо.
Спасибо моему другу и исправителю Олегу Сташкевичу.
Что не давал мне отрываться:
— Пиши и пиши!
— Пишу и пишу, — не помню откуда кричал я, стараясь заглушить звяканье вилок и рюмок на фоне шума морской волны.
Такие, как эту — не пишут.
Их собирают.
Их соскрёбывают.
Их набрасывают лопатой.
И накапывают пипеткой.
Их растирают с солью, сахаром и слезами.
И каждый раз пробуют на вкус.
И дают попробовать друзьям: «Кажется, готово?..»
Сюжета нет. Одни ингредиенты.
Сюжетом служит общее впечатление, состояние и сострадание.
Включая постраничное.
Все!
Наклоняюсь и целую.
Отклоняюсь и жму руку!
* * *
Нет, не воспоминание, не воображение, а живая жизнь поступает ко мне.
Людская, а не выдуманная мной ради профессии.
Какая разница, когда и где ему сообщат.
Вечером или днём или ночью.
Какая разница, как ему сообщат.
Важно, что вдруг становится слышно.
Через три-пять-десять лет.
Вдруг шум, шум.
Что-то шумит.
Шумит то, что было сказано, забыто, пройдено и там осталось.
И что там такого?
А что там такого?
Спрашиваешь себя.
Спрашивают тебя.
Спрашиваешь ты.
И, слава богу, не можешь ответить…
Нижний Тагил
(январь 197… или 198… года)
Вот и вспоминай Нижний Тагил, конец января.
Советская власть.
Металлургический комбинат.
Ты приехал с полуподпольным выступлением.
Вспоминай. Ты же помнишь всё, кроме своего выступления. Они всё делали сами. Вспомни квартиру, что устроили тебе на эти два или три дня. Трёхкомнатная. Вся семья куда-то выехала.
Вспомни яблоки на столе.
Вспомни завтраки, которые хозяева готовили тебе и уходили.
Вспомни, как они спорили, кто тебя повезёт. Девять машин за три дня.
А в последний день — гонщик, — когда концерт позади.
Вот и вспомни, как они вдесятером готовили обед.
Как на завтрак были пельмени, пиво, водка, борщ — всё, чего не достать.
Как ради тебя не ушли на обед прокатчики, тебе показали, как катают четырёхсоткилограммовые бандажи.
Как все с тобой сидели в бане прокатного цеха ночью. И ночью голые, мокрые мужики выбегали из парной к прокатному стану. Летел раскалённый докрасна двутавр № 20, он пролетал, обдавал голых жаром, потом шёл ветер, потом — жар. Грохот, ветер, жар, двутавр метров десять, далеко наверху в кабине оператор. И мы с бокалами шампанского. Где, когда, какая власть могла нам помешать?
Какой ещё народ тебе был нужен?
Вот и вспоминай, как они, твои слушатели, по очереди взяли на себя все препоны, все барьеры, что выстроила на твоём пути власть.
От авиабилета до гонорара. Когда ты в этом государстве не потерял ни минуты. Кто-то уже стоял в очереди. А кто-то уже выстоял. Ты только появлялся, и очередь подходила.
Как партийные деятели не могли взять в толк, когда их обскакали, почему их ни о чём не просили и не попросили. И уехали, так ничего и не попросив, не сообщив, не поблагодарив.
Это их-то!
А когда у тебя поломались очки, ты их передал в народ со сцены и их вернули тебе починенными.
Вот и вспоминай, любимый, каким ты был.
Ибо тут возможны два варианта.
Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания. И народ тебе кричит: «Ура!»
Либо ты кричишь: «Ура!» И народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.
С Новым, 2005 годом!
И вот снова собралась наша компания. Невзирая на расстояния, невзирая на убеждения, невзирая на материальное и семейное положение.
Уходящий год был потрясением для всех и многообещающим для населения.
Обещали все. Это был лучший по обещаниям год. И, как сказал Гарик: «Но так хочется поверить, так хочется поверить — в последний раз».
Да, Гарик. На этом и построены Кузбасс и Магнитка, Освенцим и Днепрогэс. Мы поверили в следующий год.
Не будем надеяться на что-то большое — вроде общего счастья.
Будем рассчитывать на что-то мелкое и твёрдое. Толя купит велосипед. Ира залатает крышу. Митька поймёт арифметику. Я ещё чем-нибудь вас рассмешу. На остальное заработаем. В последний раз предлагаю надеяться на себя. Будем счастливы снизу. Тогда смена властей не будет так радостна и так трагична.
А пока подумаем о себе.
Злой не бывает счастливым.
Добрый не бывает одиноким.
Умный не бывает красивым.
За Новый Новый год!
За подъём пресмыкающихся!
За вскакивание лежащих!
За рывок нерешительных!
За многообещающую встречу жён моряков с курсантами высшего мореходного училища!
За этот вечер четырёх поколений в нашем доме на спуске к морю!
За поцелуй молодости!
За крепкую руку старости!
За наслаждение этой старостью и возбуждение этой молодостью!
За общее движение от пения и танца к чтению и уму!
И как только каждый вдруг станет доволен своим результатом, от общего результата вздрогнут все!
Прогноз на 2005-й
Все надеются на петуха.
Знатоки этой птицы говорят: «Будет хорошо!»
Зная его неутомимость, ранний подъём, заботу о женщинах…
И обалденную мужскую красоту.
И очень вкусную жизнь после смерти…
Снова
Ура! Снова Новый год.
И всё у нас по-новому.
Старый год уходит вперёд.
Новый год зовёт назад.
Страна живёт уверенно, хотя есть странности.
В обществе, откуда ни возьмись, снова появились антисоветские настроения.
И даже стали популярными.
Как? Почему? Советской власти давно нет…
Учёные, с трудом оставшиеся в стране, исследуют эту странность.
И это при том, что механизм принятия решений налажен.
Детали механизма заняли места в зале заседаний.
Решения приняты.
Из решений самые решительные будут украшать стенды улиц и скверы площадей.
Затем будет принято самое решительное из всех решительных решений и под названием «Решение — в жизнь!» будет украшать все вокзалы всех городов.
Я какое-то время кричал:
— Жизнь становится лучше!
Сейчас кричать перестал.
Хотя ещё иногда так думаю.
На этих криках: «Жизнь стала лучше!» я потерял довольно крупную часть публики.
Президент и премьер на этом же тексте уверенно набирают голоса.
Или у нас публика разная, или я считаю по доходам, а не голосам.
Странно!
Мне отец говорил: «Делай, что говоришь! Но не говори, что делаешь!» — но я делаю и говорю одно и то же.
Отец от меня такой профессии не ожидал.
Жизнь за это время успокоилась, установилась: вернулись забастовки, голодовки, протесты.
То есть жизнь устаканилась.
Но если раньше по ночам окна горели — идея была.
Теперь окна погасли, горят глаза неугасимым голубым огоньком.
Раньше говорили — учитесь у стариков, теперь их толкают — бегите за молодыми, они, как собаки в метель, что-то чуют и куда-то бегут. Может, и вас куда приведут.
Весь народ этим занимается — следят за молодыми.
Хотя их движение тоже хаотичное.
И часто — в поисках женщин…
Ну, хотя бы это.
Если учесть, что наши люди ненавидят именно служебные обязанности, а всё остальное делают с удовольствием, может, что-то и получится.
Хорошо хоть мы перестали приставать к человечеству, рекомендовать тяжёлую работу, скудную пищу, коммунальные квартиры и низкий заработок с криком: «Кто с нами, друзья?!»
Друзья при первой попытке ослабить хватку — разбежались.
И нам надо опять надеяться на себя.
А это самая слабая из надежд.
А когда всё так светло и печально, неожиданно возникает хорошее настроение.
Что такое? Откуда?
Пройдёмся опять:
Этих нет.
Эти не работают.
Этот болеет.
Эти голосуют и голосуют.
Эти растут.
Эти падают.
И всё это ещё стало на год старше.
Чего же вдруг хорошее настроение?
А потому что всё!!!
Уже невозможно быть в плохом!
Прошу к столу.
Макаревичу
Самое смешное в этой стране, в этой культуре, что Андрею Макаревичу — пятьдесят лет.
Копеечный возраст.
Мелкий юбилей, не стоящий этих волнений.
Впереди — трудный пятьдесят первый, опасный пятьдесят второй и радостный пятьдесят третий.
Итоги подводить не надо.
Они появляются в тридцать пять, в шестьдесят их уже пересчитывают.
Но какое разнообразие Макаревича!
Сколько путей развития!
Как будто один человек одновременно открыл три двери тремя ключами и вошёл в три зала.
Критик начнёт разбирать музыку, поэзию, живопись, кулинарию, путешествия — запутается окончательно и вздохнёт «какой талантливый!», и заплачет.
Какой талантливый!
Пение — одна треть талантов, а варка овощей, а ныряние в подводный мир, чтоб просто помолчать в обществе тех, кого он потом так вкусно будет готовить.
Андрей один из двух или трёх музыкантов, для которых пение — это слова под красивую медленную музыку.
Его мелодии, как тополиный пух, — ни отклонить, ни выплюнуть, ни отодрать.
Смотришь чьё-то пение на экране ТВ: трудно петь без слов и без музыки, но когда этим занимаются массы — я снимаю шляпу.
Так поёт бензиновый мотор.
А вот когда на разбавленном бензине поёт «Машина времени», мне тоже этого хочется. Мне очень этого хочется. Хотя мои пять минут пения вызывают три часа угрызений совести.
Андрей пишет всё лучше и последние песни лучше первых.
Наша жизнь стала фоном для его тихого голоса.
И на фоне его тихого голоса остро проигрывает наша жизнь.
Как ни странно, Макаревич понимает то, что произносит.
Для шоу-бизнеса это уникальное дарование.
И ещё он старый русский интеллигент, и я прошу его этого не стыдиться.
Интеллект и хорошие манеры ещё войдут в моду.
Ещё кто-то его попросит: «Мне на приём к королеве, вы не покажете, какой платок?..»
Продвинутые журналисты часто спрашивают у космонавтов и «звёзд»: «Скажите, какое место в вашей жизни занимает еда?»
Андрей на это ответил всей своей жизнью.
«Из нашей еды, — говорит он, — выделяется настоящая музыка, настоящая живопись, настоящая поэзия».
Он вошёл и открыл нам три двери в три мира.
И ещё открыл нам подводный мир своего существования и надводный мир своего пения.
Судя по верхнему — и нижний прекрасен.
2003 г.
Владимиру Спивакову
Вот, Володя, тебе и шестьдесят.
Это такой жанр — стареть у всех на глазах под крики: «Вы совсем не изменились!»
Изменились. Но не там, где это видно.
Умные люди — единомышленники.
Дурак всегда думает иначе.
Сейчас такое время, когда настоящее плетётся в арьергарде современного.
Ничего. Наши взаимоотношения со временем, со временем и прояснятся.
Поздравляю, обнимаю, осторожно жму твою руку.
Береги женщину, что рядом.
Женщины — морские звёзды, создающие образ и место.
Мужчины — коньки морские, прыгающие вертикально.
Их сила в сутулости.
Разогнутый — не в счёт.
Движение денег
Нарушить закон земного притяжения можно, но это — большие деньги.
Закон всемирного тяготения — очень большие деньги.
Не знаю, как в других странах, у нас главное — найти, кому дать.
Нашёл сумму — улетел.
А чтобы выйти из метрической системы? Временно. Купить в акрах — продать в сантиметрах. А баррель? Добываешь в тоннах — продаёшь в баррелях. Добываешь в галлонах — продаёшь в литрах.
Народ не дурак, когда из канистры по бутылкам.
Это нас пугают законами экономики.
Даже в Высшей школе экономики есть спецкурс «Правила нарушения законов экономики».
Кому за сколько и как их обходить.
В одном случае страна процветает, в другом — ты.
Выбирай.
Многие себя выбирают.
Конечно, по законам страна процветает, но очень долго не процветает. Бывает уже, и терпения у всех нет, а она всё не процветает и не процветает. Депутаты уже по могилам разошлись — она не процветает.
Отдельные люди процветают быстрей.
Вот правила уличного движения автомобилей — уже давно правила движения денег.
Деньги всегда едут по встречной полосе.
Деньги возникают из нарушений и продолжают нарушать на протяжении всей суммы.
Движения денег на улицах хорошо видны сверху.
И пункты отбора — так красиво: разгон, свисток, торможение, отбор.
Так и видишь, как 100 тысяч мягко обходят 30, потом 50, потом 70. А тут слева из тумана — стремительно 130 тысяч евро с охраной в 70 — по тротуарам, по столбам, по головам уходят вдаль. Все стоят завороженные. Нет конкуренции.
Одинокие рубли — под землёй в переходе. Там их движение.
Миллиард — в море. В яхте, в шезлонге, в пижаме, в фуражке.
Миллион — в небе, по своему расписанию. Хочет — взлетел, хочет — сел. Хочет — задним ходом небо бороздит. Чартер называется.
Это всё мы говорим о движении денег.
Одно могу сказать: можно завидовать, можно участвовать, но останавливать — нельзя.
Мы же все помним, какой вид имело то, что остановилось.
* * *
— Миша, как ты мог, просто беседуя с ней, понять, что она умная? До меня это не доходит!
* * *
Правильное ощущение у всех дураков, что они окружены врагами.
Это ощущение любого дурака.
Дурак правильно считает, что его противники — все.
Что делать с дураком, кричащим «всюду враги!»?
Ну не может же умный, мыслящий человек соглашаться с тем, что тот несёт, и он становится его врагом.
Поэтому в принципе дурак прав.
Капитализм
(Об Америке)
Вот и вся недолга.
1. Талант с мерзким характером не нужен.
2. Проигрыш в карты запланирован.
3. Домашнее хозяйство плановое.
4. Если исчез теннис, колледж, самолёт — исчезла репутация.
5. Скрытность при весёлом настроении. Вам ничего, от вас — всё.
6. Хочешь вызвериться — подумай, сколько это будет стоить.
7. Никого не считай умнее себя. Просто — удача.
8. За жизнь три возможности разбогатеть — 90 % проходят мимо трёх, 70 % — мимо первой и второй, 1 % хватает все три возможности. Он — миллиардер.
9. Порядочности в деловом мире нет.
10. Слово — не соглашение. Главное — не нарушать соглашение.
11. Лучше закон обойти, чем нарушить.
12. К бизнесу нельзя приспособиться, нельзя заниматься параллельно. Им надо жить.
13. Нельзя быть как все.
Сожрут как всех.
Или живи среди всех.
Или не как все.
14. Если идёшь выше, иди ещё выше. Назад пути нет.
15. Замедлить шаг — значит упасть.
16. Образование примитивное. На тестах. Можно угадать, но списать уже не дадут.
17. Есть язык, на котором говорят и на котором пишут. Это разные языки. А есть третий — литературный. Отдельные употребители.
18. Техника рассчитана на детей. Нажал кнопку — и засветилось.
19. Нажал — и поехало.
20. 10 гениев и миллион простаков. Интересует, как оно устроено, только русских, но они уже успокоились.
21. Их обучили дети, для которых мобильник и компьютер — как букварь.
22. Девиз XXI века — ты нажми, и мы посмотрим.
23. 10 гениев зарабатывают на том, что миллионы нажимают кнопки. Это называется рейтинг. Их система построена на рейтингах.
24. Помню, я (М.Ж.) вёз в Японию радиоприёмник починить. Он его выбросил, дал мне другой и вытолкал из лавки.
25. Отчаянно работают только приезжие. Их называют эмигранты — они бывают ближними и дальними. Они не создают, они изготавливают.
26. Закон продажи как раз не говорить, а слушать. Кто больше говорит — всегда проигрывает. После того как покупатель выскажется, продавец говорит: «Я всё беру на себя». И тут уж выложится не продавец, а покупатель.
27. Капитализм устроен для продавцов. Умей продать. На твоём примере: по два доллара билет, но в плохом зале, и никого нет. Хотя ты есть. По тридцать долларов билет в роскошном зале и тот же ты — полный зал. Самые дорогие билеты уходят мгновенно, как самые дорогие квартиры, машины и виллы.
28. Всё, что продаётся, рассчитано на людей с деньгами. Другие нажимают кнопки.
29. Характеристика, резюме, интервью — всё для продажи — отсюда стиль ответов наглый и нескромный.
30. И последнее: юмор с экрана тот, что продаётся. Перестанут его покупать — они перестанут говорить.
31. Дружба в деловом мире исчезла окончательно.
32. Любовь — даже искренняя — оплачивается.
33. В деловом мире каждое вполне мирное действие требует юридического заголовка. Вот что мы сейчас делаем: а) это частная беседа; б) это предварительный разговор перед беседой у хозяина и т. д.
34. Продаётся всё искусство: серьёзное и лёгкое. Лёгкое сейчас, серьёзное потом. Как живопись. Попсу не коллекционируют.
35. Боюсь, что отношения мужчин и женщин упростятся окончательно и станут платными и юридическими до конца. В контракте будут указаны, за чей счёт похороны и сколько людей.
36. Если личность в компьютерном мире спрятана, то её уход из жизни незаметен, вокруг могилы нанятые статисты, остальные сочувствуют по мобильным телефонам.
37. Человечество делает всё, чтоб переход на тот свет не был таким грустным, как раньше.
Теперь я
Есть простой метод борьбы с проблемами.
Нельзя с проблемами лежать, сидеть, стоять, общаться.
Особенно лежать. Вы с проблемами надеваете кроссовки, спортивную одежду, опускаете капюшон — проблемы настораживаются.
Выходите в дождь на улицу — проблемы затихают.
И начинаете идти всё быстрее. Они не отстают. Вы идёте ещё быстрее — одна отстала. Быстрее — две отстали. Бегом — три отстали. Четвёртая, личная держалась до последнего. Она и засела глубже других. Бегите от неё изо всех сил, клянусь, она не удержится. Клянусь, она умрёт раньше.
Когда вы изнемогли окончательно, бегите ещё. Ещё… ещё… ещё…
Вы поняли? Вы вышли с ними. А вернётесь один.
Как научиться писать?
Начинаете ходить
Выхаживаете
Выхаживаете
Выхаживаете
Выходили
Начинаете записывать
Выписываете
Выписываете
Выписываете
Выписали
Начинаете читать
Вычитываете
Вычитываете
Вычитываете
Вычитали
Начинаете выступать
Выступаете
Выступаете
Выступаете
Выступили
И сразу после этого начинаете отвечать на вопросы, как научиться писать.
Начинаете ходить.
Конечно, для этого нужна физическая форма, чтоб ходить.
Будете ползать — что-то наползаете, но это сразу почувствуется: он напо́лзал, он не вы`ходил.
И все разбегутся.
* * *
И пробивается глухое счастье. Сквозь солнце, море, ложь, туман.
Счастье. Оно сейчас глухое. Когда здесь, в Одессе, хорошо, но уже хочется улетать в Москву, и ты как раз завтра улетаешь. И хочешь, и рассчитываешь улететь обязательно…
А здесь очень хорошо, но нельзя остаться. И ты не хочешь остаться.
Тебе пора.
Ты летишь завтра.
Но сегодня.
Сегодня здесь очень хорошо.
И хорошо всё.
Даже то, что тебе нужно завтра отсюда улетать. Это входит в сегодняшнее хорошо.
Поэтому это счастье.
Счастье возможно на грани возможного.
Счастье, когда здесь хорошо, и ты почти бы остался, но ты улетаешь, потому что уже хочешь. Вот такая это смесь настоящего и будущего.
* * *
Юмор — способность сказать, не договорив.
И понять, не дослушав.
* * *
— Хорошенькая тётка из воды торчит.
— А скажите: «хорошенькая» — это достаточно для характеристики женщины?
— Достаточно. Хорошенький мужчина — нет. Чего-то не хватает. Как «красивый револьвер»: а какого калибра, а сколько патронов, а дальность боя, кучность стрельбы? Масса вопросов. А к мишени вопрос один: где она?
Из пятницы в субботу
Вот я провёл два дня с богатыми.
И сам не беден.
Но моё не в счёт.
Ни мной.
Ни ими.
Ни в сравнении.
Порядок цифр совсем…
Короче.
Длинно погуляли.
Два выходных ушли в тёмное небо.
Мне нельзя.
Им можно.
Мне всё нельзя.
Им можно.
Я слушал.
Я не говорил.
Им тридцать-сорок-сорок три.
Самый разгар.
Они все прилетели на штурм Одессы.
Тремя Ту-154.
Их было пятьдесят три — здоровых, молодых, богатых, штурмовых.
Из города в поддержку — два автобуса одесских террористок образца 86-го.
Сорок пять моделей.
А остальные сорок пять, как объяснила мне хозяйка: сорок пять «туда» и сорок пять «туда-сюда».
Свет столбом.
Столы.
Бассейн.
Динамики лицом.
Звук бьёт в грудную клеть.
Красивые — в воде.
Похуже — в танце.
Все нервничают.
Звёздный штурм.
Три самолёта юных денежных мешков на два автобуса красивых тел.
Расправа близится.
Но спешки нет.
Все опытны.
У половины это было.
У половины это есть.
Уже все знают, главное — не торопиться.
Оттягиваем.
Мы прилетели оттянуться.
Хоть террористки сдельно.
Но тут либо по мелочи раза́ми, либо по-крупному за раз.
Танцуем.
Пьём.
Мурлычем.
Ожидаем.
Как самый главный у них — я и два автобуса красивых тел.
Практически контрольный пакет города.
Пятьдесят один процент — у них на танцах.
Красиво.
Большевики не знали.
Три чартера плюс два автобуса.
Пятьдесят три на девяносто.
Красиво.
Шумно.
Какая водка лучше?
Браслетик на запястье — и в Ибицу…
Извините за название.
Там на сцене — томный изгибается Эльдар в зелёной шляпке, юбке, на платформах.
Как интересно.
Мужчины развлекают.
Дамы трудятся.
Я вдруг обиделся на слово «хитрый», и «вас любила моя мама».
— Чем же хитрый? Умный, — поправил я.
— Нет, хитрый, — гундосил опытный ребёнок.
Мне бы согласиться.
Но я упёрся.
Ну не нуждался, видимо.
Пошарил внутри себя — не нужно ни черта.
— Так что, ты утверждаешь, что я хитрый? Ну, давай доказывай.
Шло дело к драке.
Она хоть крошка, но силы равные.
— Я утверждаю, что я умный, — и я хлебнул свой фифти-фифти.
— Нет, хитрый, — озлобился ребёнок и перевернул стакан с томатным соком на себя.
Ура! Моя взяла!
Я отбыл в танце, пока там три молодых штурмовика оттирали юбку, напоминающую брючный пояс…
Вихрь подхватил меня.
Я танцевал в хорошем ритме, но не в такт.
Просил оркестр подстроиться, но это был оркестр из Вашингтона, он по трансляции на хлорвиниле, хотя диджей рукой мне притормаживал.
Уважают.
Я чувствовал себя великим динамистом.
Нет, девочка, флирт и динамо — вещи разные: флирт ведёт, динамо лишь уводит.
Флирт — для кого-то лично, динамо — все подряд.
Динамо — сволочь, которой ничего не надо.
Пополоскать и смыться.
Флирт — звонит.
Динамо — никогда.
Флирт — жизнь.
Флирт — водка.
Динамо — суп из мусорной корзины, каша из вранья.
Я был динамо.
Я прекратил.
Когда меня вели две девочки домой — я плакал.
Я динамистка.
Я записался на приём в женконсультацию.
Я напился.
Я отдал в стирку кофту с телефонами в карманах и замер на диване.
Мне только жаль ребят однообразных.
Работа, виски, перелёт, закуски, стол, куплеты, децибелы, террористки, децибелы, виски, лёд, концерт, бассейн и перелёт.
* * *
Можно было бы исчезнуть. Уйти на подводной лодке. Но так жалко всех. Будут искать, мучиться… Какое-то время, конечно.
Я-то вернусь. Просто они не знают. А вот когда я вернусь, будет жалко себя.
Они уже смирились, привыкли, поняли, что так легче. И вдруг я — здрасте! Обалдели все и даже кто-то лишний.
Что же делать? Возвращаться на подлодку? И здесь моё место и там моё место заняты… Вот положение.
Несколько часов приставал к знакомым: «Что вы посоветуете?..» — затем вернулся в свой дом и Бога благодарил за место в собачьей будке.
Исчезать всегда приятно…
Если не думать…
* * *
— Нам по пятьдесят. Это юбилей, а не заказ.
Автограф
В Одессе на книжной ярмарке на морвокзале я подписывал книги.
Образовалась даже небольшая даже очередь.
Даже народ галдит.
Я пишу в Америку, в Израиль, в Германию, Австралию.
В общем, нашим, но туда.
Кто-то просит подписать «Гале от Юры», кто-то — «мой папа Вас любит».
— Как папу зовут?
— Валера.
— Как маму зовут?
— Шурочка.
— Тебя как, девочка-радость?
— Надеждочка.
«С Вашей Надеждой не расстанусь».
Пишу быстро, бодро.
— Кому, девушка?
— Сыну Кириллу.
«Твоя мама, Кира… В общем, держись, Кирочка, за маму… Я тебя сменю…».
И тут слышу два женских голоса:
— Почему я должна у него подписывать?
— Ну, пока он здесь.
— И что он мне должен написать?
— Ой, Рая, что ты начинаешь.
— Я не начинаю. Что, я должна книгу у него купить? Дай двадцать гривен, я куплю.
— У меня нет. Купи ты.
— Не хочу. Почему я должна за двадцать гривен…
— Ну, дай ему что-нибудь подписать.
— А что он мне напишет?
— Я не знаю. Он что-то тебе напишет.
— Что, Рая, что он мне напишет? Это я что, в очереди должна к нему стоять?
— Не надо. Тебя пропустят.
— Кто?
— Все. Они тебя увидят — они пропустят.
— И что я должна сделать?
— Ой! Дай ему какую-нибудь бумажку, он что-то на ней напишет.
— Что, Рая? Что он должен написать? Я должна ему продиктовать?
— Он сам напишет.
— Что?
— Откуда я знаю. Он всем пишет. Подсунь бумажку. Он тебе напишет…
— Что?
— Он сам придумает.
— А если какую-нибудь гадость, как я Лёне покажу?
— Значит, не покажешь.
— Как я могу не показать? Мы столько лет вместе, как я могу не показать, тем более он всё равно найдёт.
— Что ты боишься? Ты уже на костыле. Что он тебе такое напишет, что ты не сможешь показать Лёне?
— Рая… Рая… Ты вчера видела по телевизору? Они все теперь только об этом и пишут. У них какое-то воспаление.
— Он такого не напишет. Я его знаю давно.
— Ты же говорила, что он редко приезжает.
— Сейчас редко, да…
— Ну вот… Между приездами их так портят, Рая. Они сейчас только об этом и пишут.
— Ну, тогда он просто распишется.
— А если он что-то ещё начнёт?..
— Вырви…
— Хорошо… Граждане, дайте инвалиду без очереди на костыле… Молодой человек, вот Рая просит, чтобы вы ей что-то подписали.
Я пишу: «Раечка! — так звали мою маму… — Будьте здоровы!»
— А, ну, тогда и мне что-то напишите… Мусе.
Я пишу: «Муся! Не доверяй Лёне! Пусть знает — я тебя любил, люблю и буду любить. Мои руки, руки тебя помнят. Сердце, сердце ноет. Пусть его утешает, что мы редко видимся. Целую тебя, Мусенька, и, так и быть, жму руку Лёне. Всегда рядом, всегда… Пиши, Муся. Твой…»
— Рая! Ты видела, что он написал! Они все испорчены до мозга костей. Они помешаны на этом сексе. Его руки меня помнят. Как тебе нравится… Хотя я была в Ялте в 68-м году… Может, действительно… Я уже не помню… Рая, пусть эта записка пока полежит у тебя…
— Что значит «пока»?
— Я хочу его жене показать.
— Эй, девочки! — закричал я. — Верните автограф! — но было уже поздно.
* * *
В отношении между людьми главное — расстояние.
На каком расстоянии у тебя друг, враг.
Близкий, но глупый.
Далёкий, но умный.
На каком расстоянии друг или начальник.
Близость измеряется не родственностью, а расстоянием.
Кого-то ты держишь на расстоянии вытянутой руки.
Кого-то — на расстоянии телефонного звонка.
Кого-то — на расстоянии междугороднего телефона, SMS, электронной почты.
Эти расстояния устанавливаются сразу.
И не изменяются.
Но неожиданно пропадают с приездом или отъездом.
Свобода — это расстояние между людьми.
Пусть автор не обижается!
Где-то кто-то что-то хорошо сказал.
О чём-то.
Что — не помню.
Но так хорошо сказал!
Как раз об этом.
Очень хорошо сказал.
Когда кто-то хорошо о чём-то говорит, чем это хорошо?
А тем, что тебе уже об этом можно и не говорить самому.
Уже сказано.
И сказано хорошо.
Запомни и пользуйся.
Думай над другим.
Формулируй, обрывай лишнее, полируй.
Закругляй, чтоб формула гладко шла, без сопротивления, в память входила и ложилась вплотную.
Когда об этом надо сказать.
Она и из тебя выскакивает без сопротивления.
Вначале ты и автора помнишь.
Потом забываешь.
Фамилия мешает…
Она же в формулу не входит, она торчит и срывается, пока формула скользит туда-сюда.
И автор пусть не обижается.
Чего ему обижаться?
Мы же детей своих в суворовское училище отдаём, жене отдаём.
Что же, он будет всюду с отцом таскаться?
Вперёд одному легче.
Гости из будущего
В Одессе в старое время, то есть в советское время, мы что-то у кого-то отмечали за праздничным столом.
Компания — человек десять.
Часть сидела на кушетке.
А за их спиной пара спала под покрывалом.
Были на пляже.
Выпили.
И спали мертвецки.
И вдруг в разгар веселья они зашевелились.
И очень бурно.
И очень громко.
Со стонами и криками.
С воплями:
— Тебе хорошо?
— Мне хорошо!
Или они нас не видели.
Или они думали, что мы думаем, что мы их не видим.
Чёрт-те что!!!
За спиной.
Вместо того, чтоб заглушить их, все замолчали.
А они — яростно и тяжело дыша…
Мы, которые сидели на кушетке, не могли удержать рюмку.
Меня била в спину чья-то нога или голова.
Ужас! Стон! Стыд!
Мы, как нас учили, не замечали.
Но как ты не заметишь ногу на своём плече?
Кто-то перекошенно процедил:
— Вот такая любовь!
Под крики:
— Не так! Нет, так! Левее! Вот так! — мы выскочили с рюмками.
Я думаю, какое это было противное и старое советское время.
Кто сейчас на это обратит внимание!
Я уже тогда понял — это гости из будущего.
Женщина, которую я не в силах убедить
Ты — женщина, которую я бессилен убедить.
Как ты можешь мне быть близкой — женщина, которую я бессилен убедить.
Я говорю, говорю, говорю.
А ты молчишь, уверенная в своей правоте, женщина, которую я не в силах убедить.
Разве я прощу тебе это.
Я же муж твой.
Как же я люблю тебя, женщина, которую я не в силах убедить.
Как же нам жить вместе, когда то, за что я люблю тебя, так непреодолимо.
Сколько раз ты плакала, пытаясь убедить меня.
Сколько раз я напивался, видя тебя там же, где оставил.
— Зачем ты ломаешь меня, — говорила мне женщина, которую я не в состоянии убедить.
И не в силах заставить.
Закончились слёзы.
Только мой голос и твоё молчание, женщина, которую я не в силах убедить вернуться ко мне.
Клевета
Муж узнаёт последним.
Сколько вокруг скверных, злобных людей, однако мужу раскрывать глаза никто не торопится.
Потому что это может случиться с каждым.
Потому что это лучше не знать.
Потому что выхода из этого нет.
Потому что такое пережить нельзя.
Кто же эти, засевшие на телевидении, что бьют и добивают и дают порочному порочить и не дают порядочному молчать?
На что ушло детство, где тебя отец учил не отвечать грязью на грязь?
Потому что грязь отмечает только того, кто ею пользуется.
С каким радостным воем месят это дерьмо пишущие и говорящие.
Всё это называется просто и беззлобно — поделись с нами!
Поделись.
И, поделившись, ты эту пулю получишь в лоб.
В этом и нет разницы между нами.
И ты, и они — ради денег.
Ничего личного.
Когда тебе и им за это платят.
* * *
Ты очень-очень разная.
То ты собираешь волосы и расплетаешь ноги.
То ты распускаешь волосы и заплетаешь ноги.
* * *
Он пишет, как кладёт асфальт — широко, ровно, гладко, быстро, плоско и ненадолго.
Клюв с борцом
Если ты с клювом и ещё летаешь, ты можешь напасть внезапно сверху…
Да на кого хочешь.
На осу, на червяка, на абрикосу.
Ты можешь сожрать жука, ящерицу.
Оскорбить женщину сверху.
Испортить причёску.
Мерзавцу бизнесмену изгадить белый шёлковый пиджак.
А если ты ещё перед этим поел черники, или голубики, или тутовника, ты ему изгадишь всё торжество.
А если будешь действовать экономно, ты истребишь несколько пиджаков и юбок на бреющем полёте.
Летом в воскресенье при лётной погоде и хорошей видимости последний боеприпас можно пустить с большой высоты в именинный торт с тридцатью тремя свечами.
Тридцать три — расцвет.
Восхождение бизнеса.
Сорок три — закат расцвета восхождения.
Если ты маленький с большим клювом, очень скоростной и злобный, ты ещё в воскресенье утром заметишь приготовление к банкету.
Зрение не подведёт тебя.
Ты истинный народный мститель.
Ешь и громи.
Сытый солдат — счастливый солдат.
Переевший солдат — вооружён вдвойне.
С боевым кличем ты бросаешься в гущу противника.
Входя в пике, ты блюёшь непроглоченным, выходя из пике, ты гадишь переваренным.
Ты опасен с двух концов.
Они знают, кто ты и что означает твой прилёт.
Ты вестник грядущих перемен.
Зоркий, юркий, быстрый и злобный, ты неуязвим.
Никому не дано пожирать безнаказанно общественный продукт, кайфовать на общих недрах.
Громи, малыш! Из пушек по воробьям не бьют…
Пользуйся этим, рви на заправку.
Мужественный выразитель.
Мы только подумали, а ты уже выразил.
С двух концов.
Лети, мечта о мщении.
А если доведут до смерти, рванёшь в авиамотор.
Он тоже не переварит тебя.
Мать и дочь
— Кого слушать, — сказала она, показывая на меня пальцем, — вот этого лысого, что ли? Вот этого старого?
— А сколько мне, как, по-вашему? — пробормотал я, дико краснея.
— Да лет сорок.
Моё лицо горело.
— Да. Почти. Тридцать девять, — пробормотал я.
— И что он мне расскажет?! — кричала она. — Что надо быть честной, порядочной? Родителей уважать? Что он мне расскажет? Кого вы привели? Я живу, с кем хочу!!!
— Почему она грубит уважаемому человеку? — закричали все. — Пусть извинится!
— Я?! — закричала она. — Я ещё ничего не сказала. Вы мне ещё пятидесятилетнего приведите нотации читать!
И что было глупо — я обиделся.
Ещё глупей — я с ней перестал разговаривать.
И что глупее глупого — я уже старше, чем она могла себе представить.
Её дочь уже такая, каким был я.
И мы уже с дочкой разругались, когда она что-то такое же сказала насчёт моего возраста.
* * *
— Я ненавижу вас! — кричал ему незнакомый мальчик. — Объясните мне, почему я вас так ненавижу?!
Он долго страдал и вдруг ответил:
— Это потому, что ты меня не понимаешь.
То, что понять — значит простить, — мы усвоили.
А не понять — это возненавидеть, — приходится усваивать.
Лучшее время суток
Наконец-то впереди ночь — 7–8–9 часов свободы, одиночества, наслаждение книгой, мыслью, любовью.
Совершенно. Господи, 7–8 часов.
Как же их провести?
Читать… Но ведь можно и писать. Но самое удивительное, что можно и не писать, и не читать.
Может быть, кино?
Можно.
А может быть, и не стоит, времени жалко. Жалко этого сказочного одиночества на чужой фильм.
Вспоминать? Лежать и вспоминать? Кого? Кого всегда вспоминаешь. От первого до последнего поцелуя.
Можно вспоминать. Но вспоминать — это возвращаться… На это уже ушло время в своё время. Зачем тратить новое.
О сегодняшнем дне…
Думать!
Да чёрт с ним. Такое недостойное занятие.
Кто только о нём не думает. Хотя для некоторых он очень хорош, но чтобы подыграть массовым массам, которые не хотят жить прилично, а хотят престижно угрожать всему миру.
Что за смысл всё помнить одному, если другие забыли.
Они не верят, что не было хлеба, пива, мяса, масла.
Они уверены, что всё это было. И водка была, думают они.
— Не было, — кричу я один, неубедительно и слабо.
— И свобода слова была, — говорят они.
— Не было, не было, не было, — кричу я, стуча кулаком об забор.
— И одежда была.
— Это была спецовка.
— Нет, одежда.
— Спецовка, спецовка, — стучу я и плачу.
— Мы плохо жили, — кричу я и плачу.
— Мы жили хорошо, — кричат все и стучат кулаками по стенам, по заборам, по столам, по мне. — Это ты один, ты один жил плохо… А сейчас ты один живёшь хорошо.
Разве ты можешь убедить такую массу?
— Значит, вам было хорошо? — сдаёшься ты, спрашивая: — Жили вы плохо, но вам было хорошо?
— Нет! И жили мы хорошо.
— Значит, и жили вы хорошо, — окончательно слабеешь ты, — и живите так опять. Кто вам всем может помешать опять жить так же?
Все едины: и управители и управляемые. Кто же их остановит?
И время уже 3 часа 25 минут. Нельзя тратить ночь на бессмысленные споры. Для этого есть день. Ночь тиха и полна. Она движется к рассвету. День движется к закату, только ночь — к рассвету.
И дело не в политике. Занимайся политикой, если хочешь изменить жизнь. Изменил — отойди, дай другим заняться политикой.
А когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, чем и как живут остальные, всем, с кем ты сидишь, хорошо.
И вы за столом.
И вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши, такая желанная к такой надёжной.
И ты на коне.
Какой тут на фиг закат, когда дело идёт к рассвету.
Встреча с милицией
Служебная инструкция для гражданина, выходящего из дому.
При встрече с милиционером не надо смотреть ему в глаза.
Не раздражать милиционера длинным ответом.
Надо понимать требование показать документ.
Как «дай прикурить» означает начало конфликтной ситуации в любом случае.
Не глядя милиционеру в глаза, передай паспорт.
Ни в коем случае не надо шутить.
Сразу вынимай паспорт с деньгами.
Помните, что вы к встрече не готовы.
Он готов, обучен, вооружён и в форме.
Вам ему нечего противопоставить.
Не геройствуйте, не демонстрируйте знание законов.
Он вооружён и раздражителен.
Упоминание закона может быть той каплей, тем пределом, за которым ваша жизнь теряет ценность.
Осторожно, не глядя в глаза, отдавайте всё, что у вас есть.
Выполняйте все требования.
Если он найдёт, что документов недостаточно, чтобы отпустить вас, доставайте часы и всё ценное, что у вас есть.
Повторяем.
Для сохранности вашей жизни стойте, опустив голову, и соглашайтесь по всем пунктам разговора.
Видя, что вы унижены и раздеты, вас отпустят.
Милиционер к голому и нищему быстро теряет интерес.
Мы рассказали о том, как вести себя при встрече с милиционером.
Главное — этой встречи избежать.
Не появляйтесь в тех местах, где бродят милицейские патрули.
Спешно покидайте район, где видны проблески патрульной машины.
Помните, милиционер — не бандит, от него нет спасения в толпе, в такси, в автобусе.
На любой вопрос: прописка, регистрация, иммиграция, виза, права, справка о здоровье — давайте всё, что у вас есть.
Деньги. Часы. Кольца. Кулоны.
И медленно, не поворачиваясь, пятьтесь за угол…
Не бегите.
Не смотрите в глаза.
Не иронизируйте.
Исчезните и провалитесь.
На футболе
Когда моя знакомая ради любопытства пошла на футбол, стотысячный стадион ревел.
Она возбудилась.
Она кричала.
В перерыве со всеми рванула в туалет.
Нашла дверь с буквой «Ж».
И в ужасе выскочила.
Там полно мужчин.
Стоят спиной.
Курят.
Она к дверям — там ясно буква «Ж».
Опять вошла.
Спросила:
— Мужики, вы что?
Кто-то из мужчин сказал ей:
— Футбол — игра жёсткая, девочка.
Народная власть
Самой народной властью была Советская.
Её лозунг — «С этим народом надо разобраться!».
Перетасовать.
Отсеять плохое.
Уничтожить в народе то, что народу мешает.
Наказать, поощрить, посадить, наградить.
Даже сообщить!
Но не выслушать его.
Всё отсеяла народная власть.
Осталось то, что осталось.
А из отсеянного выросло много хорошего.
… В других местах.
* * *
Вот интересно, что лучше.
Все вещи на себе и лёгкий чемоданчик? Или вещи в чемодане и тяжёлый чемодан?
Конечно, лучше тяжёлый чемодан.
Легче же…
Я тоже так думал и поставил чемодан возле себя.
Так в лёгком и остался.
* * *
Пить бросил — стал себя хуже чувствовать.
Курить бросил — задыхаться стал.
Зарядку начал — на улице подобрали.
Уговорили бросить женщин — по ночам спать перестал.
Говорят — ты закалился, теперь забор перепрыгни.
Ну, я разбежался, попал в середину забора, плечо вывихнул.
В прорубь нырнул — месяц в больнице.
Сейчас пью, курю, организм работает и я невредим, тьфу, тьфу, кха, кха.
* * *
У нас отношение к юмору, как у дикарей к бусам.
За безделушки отдаёшь слоновую кость.
* * *
Внутреннее благородство кого хочешь выведет из себя.
* * *
Он чиновник.
Он компанию себе выбрать не может.
Я могу.
Я могу не говорить, когда не хочу.
А он обязан.
Я могу не присутствовать там, где не хочу.
А он обязан.
Я могу даже не пить, если вдруг и это захочу.
А он обязан.
Я могу развестись.
А он обязан быть женатым.
Моя жизнь лучше.
Она у меня моя.
А у него чужая.
* * *
Много нас в Москве. Много!
Всё, что было на краю, сейчас посредине.
Была квартира на краю — сейчас посредине.
Была могила на краю — сейчас посредине.
* * *
После путча на сцену выскочили пороки и стали резвиться, петь и шутить, вызывая аншлаги и бурю оваций.
А как же, мы же их раньше не видели на сцене.
У них самые большие гонорары.
Им подражают дети.
Им подпевают дети.
Они вместе с детьми набросились на цивилизацию.
Отгрызают огромные куски.
Пороки и дети.
Они теперь вместе.
Такому содружеству нечего противопоставить.
Пороки, дети.
Сокрушительная сила.
Библиотеки и симфонические оркестры ещё колеблются, но скоро присоединятся.
Можно устоять против урагана, но не против денег.
Беспорочный может быть без денег и еды, но таких мало.
Многие любят поесть.
А убивать или не убивать — им всё равно.
Враньё и воровство прорвали плотину.
Нас затапливает.
Нас покрывает с головой.
* * *
Судьба вдруг врывается в биографию и припечатывает…
И ты с этого места что-то заново.
Что-то начерно…
Что-то набело…
Что-то вообще иначе.
Тычась и повизгивая.
Ища соску и смачивая углы.
Охотясь за своим хвостом, возвращаясь, ползя наугад.
Щупая носком ноги провалы.
Валяясь и приподнимаясь.
Всё наугад, всё наобум.
Определяя пройденное лишь по времени и утыкаешься в конце концов всей бородатой мордой в надпись «ВХОД».
И завершаешь то, что называют упорным, правильным путём.
Явление
И я стал являться во сне.
Она раньше шла спать с удовольствием, потом её стало раздражать.
— Как вы смеете в таком виде?
— А что я говорю, что я говорю?
— Всё равно не смейте. Это отвратительно, и то, что вы говорите, и то, что делаете. А я считала вас порядочным человеком.
— Но послушайте…
— А что же я делаю. Я слушаю. Но то, что вы несёте… Извините, я считала вас умным.
— Ну, хотя бы пример.
— Бросьте! Какая женщина сумеет это повторить. Я даже таких слов не знаю. Я прошу вас быть сдержанным. Я всегда шла спать с удовольствием, сейчас — как на плаху. Эти требования, эти приставания. Какой-то шантаж. Вы претендуете на общие воспоминания. Я завтра всем расскажу.
— О чём?
— Да не было ничего. Это ваши крики.
— Что вы хотите рассказать? Кому?
— Вы просто сошли с ума. Два раза душили.
— За что я вас душил?
— За что мужчина душит женщину? Я не могла понять, что вы хотели, а вы не могли объяснить — и за горло, и за нос… Где вы этому научились? Садист.
— И что, у вас синяки?
— Конечно… Вот… Вот…
— Ужас… Простите, это я?
— А кто же? Вы думаете, я себя сама избиваю? Я сколько раз вам говорила: мы всё можем решить мирно, но вы отвратительны, вам нужно крови, пыток. Где вы родились?
— Я прошёл войну.
— А я вас почти любила, но после этих грязных предложений… У вас действительно было столько женщин?
— А что я говорил?
— Ну, где-то 300–350.
— Ну, может быть — наоборот — 350–300.
— Я прошу вас: больше не появляйтесь.
— А вы не могли бы ложиться позже и сильно уставать перед сном? Чтоб сон был крепче, примите снотворное.
— Я уже приняла.
— Ну?
— В ту ночь вы были чудовищны. Вы привели какую-то девку голую, грязную, в плаще, завалили рядом со мной на плащ-палатке, и оба орали такие мерзости. Потом душили меня вдвоём.
— Простите, у неё была татуировка на ягодице?
— Да!
— Вот сволочь из медсанбата… Вернулась. Я её найду… Я знаю, где она прячется, наркоманка проклятая. Простите, видимо, я стараюсь отвлечься.
— Нельзя ли приходить в другой дом?
— Поверьте, если бы это зависело от меня…
— А откуда у вас эти плётки?
— Да это я… Там один тип мне одолжил… Я ему верну… Не волнуйтесь, простите. А если нам лечь вместе?
— Я думала об этом. Ну, вы хотя бы пригласите на ужин. Мы же не животные.
— Хорошо. Я продам эти плётки и всё устрою. Без меня не ложитесь.
— А вы примете ванную?
— У вас?
— У меня?? А почему вы два слова скажете и сразу начинаете душить?
— Да… это… так.
— Что?
— Да просто руки у меня сильные, а мозгов нет.
— Что у вас с плечом?
— Рикошетом осколок, шрам, а так ничего.
— Ну посмотрите: вы же днём нормальный человек.
— Да это я… Я вообще нормальный. Спите, не бойтесь. Я буду рядом. В случае чего — просыпайтесь и ко мне. И по морде меня!
— От вас к вам?
— Да… И я вас спасу.
— А почему вы появляетесь во сне?
— Видимо, стараюсь отвлечься. Вы ж видите, какая жизнь. Но вы не бойтесь. Я буду рядом.
Престарелый сорванец
Советы престарелому сорванцу нашего возраста и состояния.
Будь вежлив со всеми.
Старайся быть воспитанным.
Это не так трудно.
Подавай первым руку ребёнку, не подавай руку женщине.
Заметив дома банкет, не выказывай удивления или возмущения — просто поинтересуйся, по какому поводу домашние собрались, и поздравь виновника.
Заметив, что твоё присутствие действует на сидящих угнетающе, попроси у них прощения за своё несвоевременное появление, скажи, что впредь будешь звонить себе домой, интересоваться, не помешаешь ли, если явишься, или ещё погулять у вокзала.
Пожелай всем приятного аппетита.
Спроси у каждого, как он спал.
Ему и тебе будет интересно.
Полюбопытствуй, не принимает ли он чего-нибудь, чтоб уснуть, и долго ли спит после этого.
Если он пьёт вино, поинтересуйся, не вызывает ли данное вино изжогу, и порекомендуй свои таблетки.
Будь предупредителен.
Похвали хозяйку, скажи, что «сегодня у вас очень вкусно».
Блюдо, которое не нравится, не ругай вслух, просто попроси поставить его подальше от тебя.
И если вдруг ты забудешь это и попросишь его подать — просьба напомнить не ставить рядом.
Никогда не спрашивай, почему гость один.
И никогда не спрашивай, почему гость не один.
Просто скажи, как приятно, что с прошлого раза в его жизни так много изменилось.
Он поймёт и оценит.
Если хочется спросить, с кем он был раньше, не будь бестактным, улыбнись и выстрой оборот речи крайне доброжелательно:
— Мне кажется, я уже где-то видел вашу даму…
Хотя скорее всего я ошибаюсь. Это ваша жена? Да, да, это не она… Я её действительно видел, но это не она.
Старайся оставить о себе хорошее впечатление.
Не цепляйся за жизнь, будь вежлив.
Скажи врачу: я сам.
Попробуй поставить себе эту капельницу.
Попытайся на глазах у всех.
Потом извинись — что-то сегодня у меня нет настроения.
Уж будьте добры.
Будь предупредителен с врачами.
Как им не хочется видеть пожилого человека!
Будь весел.
Обрадуйся их приятным манерам, блесни умом.
Пошути: «Доктор, у меня для вас сюрприз… Нет, не здесь… И не здесь… И не здесь… Ой, нет, здесь вообще искать не стоит… А вы попробуйте под подушкой… Тоже нет? Ну, значит, завтра…».
И весело расхохочись.
Доктору будет приятно.
У медсестёр вообще сложное положение.
Ставя капельницу или клизму, они не могут находиться на большом расстоянии и просто вынуждены подходить вплотную.
Не надо этим пользоваться.
И оставшейся рукой двигать девушку в удобное тебе положение.
Просто сделай вид, что для тебя эта клизма важна, как никогда.
Именно эта.
И что ты надеешься на неё и на неё, что вы оба можете сбежать из больницы в любое время в театр или в казино или улететь на юг.
И при чём тут уколы?
Две таблетки — и в Стамбул.
Три таблетки — и в Нью-Йорк.
И не клизма вам важна, а руки, нежные женские руки, и неважно, что в них…
Ракетка или клизма.
Победа близка.
Ещё раз прошу: старайся не говорить по-английски.
Даже в больнице может попасться человек, владеющий этим языком.
И знай: тот, кого ты не помнишь, может помнить тебя.
Будет неловко, но что это значит.
Ты всю жизнь овладевал своим лицом и научился им владеть.
Покраснеть ты не сумеешь.
Но вне очереди уже не пройдёшь.
Береги себя!!!
Так раньше говорили друг другу уголовники.
А сейчас говорят дикторы.
Дай понять, что выздоровление будет приятной неожиданностью, и не только для тебя…
Ибо в этой больнице ты впервые почувствовал твёрдую руку и честную руку главврача.
И ты его поддерживаешь.
И твёрдо уверен, что перевозка покойника в одном лифте с живыми больными, направленными на различные процедуры, — явление нормальное и рабочее.
И у всех в лифте своя дорога.
И в конце концов, продукция больницы бывает разной, а лифт один.
Будь вежлив и негромок.
Только в дружбе с врачами ты попадёшь в лифт, который ведёт к выходу, а не к выезду из больницы.
Будь чистоплотен.
Тело пожилого чистое, оно почти не употребляется и не требует частой промывки.
Всё равно пусть от лица веет добротой, от головы — ароматом.
Сорочка тоже должна быть слегка примятой, чтобы с выглаженным воротником не контрастировала морщинистая шея.
Тело надо прятать, грудь надо закрывать.
Чистым, но дорогим импортным костюмом.
Даже хилый старичок на дрожащих ногах хорошо смотрится в дорогой обуви.
Не жалей денег на химчистку и крем.
Молодое поколение пусть увидит своё будущее не таким страшным.
И помни: твоя сила — в молчании.
Во всяком случае, мысль о самоубийстве витает не в твоей, а в их головах.
Ты — счастлив.
* * *
Я не знаю.
Я со своим народом.
Я был и есть антисоветчик.
Народ вернулся в прошлое, и я с ним.
Так и ходит взад-вперёд советский народ со своим антисоветчиком.
* * *
Человек пьёт от слабости.
Чтобы, не меняя обстановки, изменить внутреннее состояние.
* * *
В Одессе зубные протезы ставят под наркозом.
Народ просыпается чёрт-те в чём.
Один выскочил в золотых зубах.
Оперный певец.
Ему теперь его репертуар буквально не по зубам.
Что петь?
Ни классику.
Ни современность.
Только в Среднюю Азию.
Так там оперы нет.
И снять нельзя.
Еле от наркоза вылечился.
Теперь на вокзале носильщиком сверкает.
Живёт лучше, чем в театре.
Толкает и поёт…
Спрос огромный.
Улыбка под лунный свет попала.
К цыганам прибился.
В таборе поёт.
Танцы освоил…
Отсидел.
Вернулся.
Золото полюбил.
Уважают.
* * *
Свобода у нас называется нестабильностью.
Стабильностью называется предсказуемость нашего поведения.
Родина или страна.
Свобода или жизнь.
Диктатура или демократия.
Мы боремся за соединение этих понятий.
А пока главный тот, кто на раздаче.
Фраза: «Нет! Мы будем жить здесь» — звучит очень уверенно, если бы не начало.
Нет, мы будем жить здесь.
Пока добровольно.
А потом поздно будет.
Столетиями у нас идёт спор, что вреднее: свобода или диктатура.
Хотя при той и при этой у нас всегда есть диктатор.
Давайте попытаемся осуществить мечту, не выезжая отсюда.
Кто-то даже сюда переехал.
Может быть, с ним поговорить?
Гурченко Л.М
Людмила Марковна Гурченко!
Она как вошла в наши души в 50-х, так всё ворочается, ворочается.
Всё больше места занимает.
А какой юмор, Господи, если бы она могла смеяться!
Но она боится морщин: «Жванецкий! Ху-ху-ху. Уйдите! Ху-ху-ху. Мне вас нельзя!.. Ху-ху-ху».
По её жутким гримасам я понимаю, что это смешно.
У нас ведь актёр — не совсем человек.
Он у нас то — что он сыграл.
Артист, который играл Гитлера, не мог стать лауреатом Сталинской премии.
Гитлер. И всё!
Бабочкин — Чапаев, Ульянов — Жуков, Каневский — Томин, Карцев — «раки по пять».
А Люся Гурченко брошена каждым в каждом фильме и всегда не замужем.
А она такая забацаная женщина, такая народная, такая любимая, такая понятная.
Всех уговаривает на себе жениться.
Это при её-то фигуре!
А поёт, а танцует — лишь бы взяли.
Все мужики встречают её в каждой картине — одинокую, с деньгами, с квартирой.
«Ну давай же, Люда, — шепчет народ. — Ну давай уже!..»
Такая баба ядрёная!
Её пожиже развести — на десять мужиков хватит.
А в следующей картине — опять одна.
И в последнем, самом последнем сериале НТВ с этим талантливым подоконником Нагиевым — опять одна.
Значит, всё правильно, говорит народ, всё правильно, значит, классная тётка, умница.
Зачем ей эта бодяга: портки стирать, заначки разыскивать.
А главное, братцы, она ж больше любого мужика имеет — на хрена ей этот дилижанс.
Наш мужик никогда не жил хорошо, и нечего начинать.
Что он ей принесёт, если у себя украдёт по дороге?!
Одно яйцо снесёт, одно — зана́чит.
И даже если он не алкоголик, а всё равно зарядку небольшую, зарядку с утра себе даёт для румянца на носу, лёгкого такого румянца.
Зачем ей этот перегар в постели? Верно? Мужики?
Да она ж за одну вот эту арию «Пять минут», ну сколько она поёт эти «Пять минут»? Ну, три минуты от силы — так она за три минуты этих «Пяти минут» оденет любого мужика вот этого, с двух вокзалов в безрукавке и галстуке.
Ты ж видел, что она ему в тюрьму везла!
А если она вечер даст во Дворце, ему за сто ночей не рассчитаться!
Не, ребята, она одна правильно.
И не замужем она правильно — всех нас не прокормишь.
А лично для себя, для себя лично, так любой вот этот боди-культурист — это наглядное пособие по мужскому устройству — за честь сочтёт у ней в ногах мурлыкать.
Сейчас она вот это шоу поёт с Борей Моисеевым. Ну, Боря спокойный, это он днём шумный, а так он спокойный.
И шоу у него тоже спокойное, она и поёт с ним.
Вообще, говорит народ, сейчас умная баба — не редкость.
Умный мужик попадаться перестал.
Да, прекратил гнездоваться в наших краях.
Часть вывели, часть вымерли, часть в эмиграции, часть в коммерции и большая часть в импотенции.
И уже оттуда машут, чем там осталось, мол, прощайте, бабоньки!
Ну, тётки покрутились-покрутились и давай сами искать: кто — в бизнес, кто — в фитнес, кто мужа — на внутрисемейном содержании.
Он там у неё оформлен, допустим, факсом или автоответчиком.
Для слабых мужских мозгов это уже что-то.
Так что жизнь свою она распределила правильно.
И что касаемо таланта, то она такая, какая захочет, и ты будешь таким, каким она захочет, таким, каким она скажет.
А она скажет, она обязательно скажет.
* * *
Не важно, кем ты был.
Важно, кем стал.
Когда мне говорят:
— Вы еврей, еврей.
Я говорю:
— Иисус Христос тоже был евреем. А кем стал!
* * *
— А так, — сказал он, — я в нашей жизни, — сказал, — таких больших крупных проблем уже не вижу. Мелочи, конечно, есть. Но крупных таких недостатков я уже не вижу. Мальчик, где здесь окулист?
* * *
Все мы гордимся своей популярностью, как гордится туалет на людном перекрёстке своей посещаемостью.
Вы представляете, если б его не было?
Хорошо, что в нужном месте в нужное время…
А качество?
Посовещаемся…
Субботник
Позвольте мне сказать о вашей дисциплине, господа-товарищи.
Две недели назад мы говорили о субботнике.
Договорились.
Условились на сегодня.
Но многие из вас сегодня не пришли.
Что значит — вы не знали?
Но мы-то пришли.
От кого мы узнали?
От меня!
Горечь и стыд.
Стыд и горечь.
Заготовлено сто лопат.
Грабли, тачки пять пар, то есть пять штук ручного толкания и три штуки двойного волочения.
Но мы-то пришли трое.
Я обращаюсь к тем, кто не пришёл.
Не обижайтесь: лопаты и тачки будут ждать вас столько, сколько нужно, то есть всю жизнь.
Даю слово, что каждая лопата найдёт себе хозяина.
Не обижайтесь.
Мне дома тоже говорили: куда идёшь, там никого не будет.
Я не поверил.
Я сказал: будет там — один будет — это я.
Но нас трое.
Даже Илья-инвалид-сердечник что-то там сгребает.
Поговорим послезавтра.
В чёрный понедельник.
Обращаюсь к тем, кто пришёл.
Я всех зову и угощаю.
Остальные, как черви, польют территорию потом и слезами.
Хрена что вы здесь заработаете в помещении.
Только во дворе вверенного мне предприятия.
И тебе говорю, Анжела, которой нет.
Пóтом умоешься, косметика по ногам потечёт.
И ты, Галина, мать двоих или не двоих… Не знаю, скольких…
Поскачешь у меня за граблями.
И ты, Кожухарь, ты давно висишь на моём терпении.
Тачка решит твою короткую судьбу.
Тачку — за рога и один.
Твоя производительность за компьютером мне известна.
Берись за тачку, першерон.
И ты, Ольгунчик, мозгов нет, ноги есть…
Лопатка — ножки — мусорок.
От звонка до звонка.
Звоню я, лично.
Ольгунчик… Напряги то, что всем так нравится.
А ты, гений причёсок, Арнольд, — по граблям.
Олю — в подчинение.
Посмотрим, что вы там накалапуцаете.
Обращаюсь к тем, кто не пришёл.
По периметру будем сажать.
По центру пропалывать.
Все сорняки будут удалены.
Субботник состоится в понедельник.
С девяти утра при любой погоде под крики увольняемых.
И в завершение.
Всем, кто пришёл сегодня.
Работа закончена.
Стол в «Му-му» заказан.
Угощаю я.
Обращаюсь к тем, кто не пришёл в понедельник.
Заказан тот же стол в «Му-му».
За столом та же компания.
Все сотрудники угощают нас.
Мы гуляем дважды.
Лопаты под расписку.
Илье — валокордин.
* * *
От долгого молчания, как от долгого воздержания, в организме образуются разные болезни.
* * *
Зависть от соперничества отличается злобным бездействием.
* * *
Пессимизм, безнадёжность и безналичность — удел молодых.
К старости всё это сменяется светлой безысходностью.
Весёлым розовым концом.
Приятным старческим безумием.
Бесконечным желанием любви, счастья, путешествий, страстных ночей, глубоких дневных докладов.
Это всё происходит в мечтах, более сладких и менее осуществимых, чем раньше.
Это счастье, о котором уже некому рассказать.
Какая безнадёжность?
Концовка жизни вся в надеждах и ожиданиях.
Встречайте!
У него их две
Человек пишущий, чёрт бы его побрал, ведёт две жизни: действительную и воображаемую.
Обе одинаковые.
Воображаемая так же травмирует.
Вызывает те же болезни.
Причиняет столько же горя.
В действительной жизни он неопасен.
В воображаемой ранит себя и всех, кто прикоснётся.
Две тяжёлые жизни.
Где он счастлив?
С кем он счастлив?
Как одна жизнь переходит в другую?
Где она настоящая?
Где он настоящий?
Где он счастлив?
И где он раньше уйдёт?
А.И. Райкину
Аркадий Исаакович, это непостижимо: мы снова встретились.
Ваши воспоминания, где уже есть я, и мои воспоминания, где уже есть Вы.
Чего нет в Ваших воспоминаниях — это Вас.
Как в моих не будет меня.
Человек не знает своего характера…
В воспоминаниях — «я сказал», «я подошёл», «я ответил».
Никто ж не пишет в воспоминаниях «со мной случилась истерика», «я ему денег так и не отдал», «когда все разошлись, ещё долго раздавались мои крики», «я лежал и накручивал себя, накрутил и закатил такой скандал, что осип и сорвал концерт».
Это я сказал о себе, Аркадий Исаакович.
Мне, живому, не хватает Вас, живого.
Опять не сошлись.
В Ваших воспоминаниях мне не хватает Вашего головокружительного, феерического, ошеломляющего успеха.
Публика у Вас была изумительная.
Они тогда все были здесь.
Состояние общества я бы назвал «запертость» от слова «заперто́» с ударением на «о». Вот эта запертость держала интеллект в состоянии полной боевой готовности.
Шепни спящему среди ночи: «к пуговицам претензии есть?» — он бормотнёт: «к пуговицам претензий нет».
Единственное, чего не понимала публика — отчего Вы вдруг Исаакович?
На это у неё тоже ушло несколько лет.
Сегодня возникла та же история с Иисусом Христом.
Вы везучий человек, Аркадий Исаакович, они все были здесь: академики, писатели, артисты.
С равной высотой лба, на намёках выросли.
Это Ваше поколение.
Они откликались на юмор, как охотники — на свист.
Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.
Помню конец спектакля — все бросились к сцене. Какой-то генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду, она, сидя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже кителя. Вот сюда. Он оглянулся, не понял, она его пнула опять, генерал оглянулся, увидел её и догадался. Он догадался. Он отодвинулся. Он покраснел.
Мне не хватает в Вашей книге репетиции с Эфросом, когда администратор гостиницы «Московская» у Московского вокзала в Ленинграде кричала: «Уже 23 часа 15 минут! Я вызываю милицию!» — «Вызывайте», — сказали Вы, и я побледнел. И она вызвала. И милиция развозила нас по домам. Это в 66-м году!
Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом трамвае, в любой приёмной вставали, когда входили Вы.
И начальники, великие специалисты лизать то, что сверху, и топтать то, что снизу, — такая у них была чечётка: лизнул-топнул-позвонил, — они тоже вставали, когда входили Вы.
Советская власть в таланте не ошибалась.
Он либо сидел, либо процветал, но знал о себе точно.
Вы были правы, Вы были правы: всё, что угодно, нужно было делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру, но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.
Этот рёв стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук.
Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович!
Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота до обморока, до мокрых стульев и восторга.
От мгновенного переодевания и ещё более быстрого перевоплощения старика — в женщину, женщины — в японца, японца — в поэта-алкоголика.
И всё это внутренне, внутренне.
Это не надевание носа из чемоданчика, не пародия голосом, а из характера в характер за секунду со словечками, с новой походкой, с новым мировоззрением.
Потому что Вы артист великий.
Как это сохранить на плоском экране?
Потому что Вы обучены и образованны.
Как это показать на плоском экране?
Для Вас все слова родные: и рабочее немногословие, и поэтическая многозначность.
Конечно, Вы упрощали. Конечно, Вы упрекали меня в усложнённости.
Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным матом в душе!
Но я Вас понимаю, я Вас понимаю — просто мы язык не выбираем.
Человек мыслящий старается донести на чём угодно, как угодно.
Мне не хватает в книге Ваших фокусов.
Репетировать до глубокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой текст и разносить их в клочья за незнание своего. Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас, окружённого толпой, ревущий зал, они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних хамов, к идеологии которых добавлялись дикая зависть и желание согнуть, кому смертельно завидуешь.
А Вам надо было выйти к публике, надо было!
Не знаю, что живёт после таланта.
Теперь здесь театр Вашего имени, прославленный сын Вашего имени, передачи, телекадры…
А что живёт после Ньютона, Ломоносова? Все уже далеко от них.
Что же осталось?
Основа, товарищ Райкин, основа.
Ваша плита в основе новых фонтанов и монологов.
Так что не переживайте там, где не переживают — никто и ничего не вырвет.
Никто не вырвет Вас из-под нас, ибо мы рухнем.
Как всегда Ваш автор.
* * *
Я понял, что такое любовь.
Это вы, именно вы приходите в такое сос… сос… состояние, когда вы влюблены.
Не хватает — объекта.
Но вы влюблены, и вы кого-то находите и любите.
Через какое-то время это оказывается не тем, что нужно, потому что любовь прошла сама по себе.
* * *
В споре с великими.
Вот настало время и секса и красоты, а мир спасти не удалось.
* * *
Мы все удивлялись.
Мы живём на пятом этаже в новом доме. И во время дождя у нас капает с потолка.
Что удивительно — дом девятиэтажный.
Мы выходили, смотрели: ну точно, над нами ещё четыре этажа.
Неужели такое низкое качество строительства?
Или что-то где-то у кого-то именно во время дождя?
Мне приходилось в жизни много размышлять, и я думаю, что если и на четвёртом течёт под нами, надо будет как-нибудь спросить…
Со здоровьем не шутят.
* * *
Им гордились: такой свой, такой тихий еврей.
Ну, почти русский!
Ему говорят: вот подумай.
Он обхватывает рот рукой, упирает взгляд в стену и думает.
Просто видно — думает.
Ему говорят: вот смотри.
Он смотрит, смотрит.
Ему говорят: а вот видишь?
Он видит.
Долго видит.
Ему говорят: ну, ты же прекрасно понимаешь.
Он расплывается и понимает.
Вот такой замечательный еврей.
Ему говорят: а теперь послушай.
Всё! Он всё бросает, прикладывает руку к уху, закрывает глаза, слушает.
Всяческое такое, что ему говорят.
Я всегда избегал его посылать к такой-то матери, чёрт его знает — ищи его потом.
Ему дают листы доклада и говорят: поди проверь, что здесь по делу, а что — трепотня.
Он идёт куда-то, читает, потом приносит, карандашиком отмечает, резиночку подаёт, мол, и на ваше усмотрение.
Господи, как его у нас ценили! Ему говорят: это комедия, он смеётся… Но со слезами! Он кивает.
А если скажешь: имей в виду — он это в виду имеет.
Просто видно, что имеет это в виду.
Говорил мало.
Не говорил даже.
А кончилось то время — просто уехал.
Ему сказали: ты знаешь, кончилось то время.
Он кивнул и уехал.
Только мы были удивлены: ему что, плохо у нас было?
* * *
Он сказал: «Не знаю, я «Виагру» не слушал, я её видел. И ничего страшного в этом не нахожу. Если она кому-то помогает — ради Бога».
* * *
Да, я люблю людей, которые хотят нравиться женщинам.
Хотят и любят, и флиртуют, и донжуанят, и даже при этом порочны.
Но не убивают, не казнят, не решают перьями чью-то судьбу.
А часто при этом доставляют наслаждение минутами искусства.
И пользу красивым решением технической задачи.
* * *
Ждать похвалы — как ждать разрешения.
Все уже ждут от тебя.
А ты всё ждёшь от кого-то.
Как она хорошо сказала Белла, Беллочка Ахатовна:
— Перестанем ждать похвалы — сами почистим свои белые перья…
* * *
Чёрт возьми, у меня никогда не было окна, за которым не было бы экскаватора.
Шумели страшно, жить не давали, но не построили ничего.
* * *
Давно замечено: или принципы, или деньги.
Выбирает, как правило, сам организм.
Решительный и Бесповоротный ест мало, одет плохо, зубов нет, денег нет — уважение есть.
Слабый и Нерешительный ест хорошо, обут, одет, без уважения, но живёт в среднем классе вместе с машиной.
Видимо, еда, деньги, одежда — от людей, с которыми Принципиальный не дружит.
Крики: «Да поглядите, я же ничего не накопил! Я о еде никогда не думал!» — свидетельствуют о плохом характере и одиночестве.
Талант всегда что-то имеет.
Непризнанный имеет надежду.
А Принципиальный и надежды не имеет.
И он доволен.
Это его принципы.
Бедный, как и Богатый, избавлен от мук совести.
Это удел творческих людей.
* * *
Мужчины всегда будут покупать женщину.
Чтобы не врать, чтобы не притворяться.
Чтобы не говорить.
Мужчина и женщина отдают друг другу накопленное.
Чёрт побери
Переносить одиночество не мог.
Переносить совместную жизнь — не научился.
Хотел быть терпеливым, но не умел терпеть.
«Мы оба ошиблись, — считал он. — Ты думала, что я лучше. Я думал, что ты хуже. В общем, не сумели выстроить».
Архитектура — единственный вид искусства, лишённый юмора.
Он построил только половину.
Он считал, что ему нужна женщина, которая возле него будет молчать и не грустить, чёрт побери!
А вот каким он ей нужен?! Чёрт побери!.. Чёрт побери!.. Чёрт побери!..
Придётся целиком строить вторую половину.
* * *
Я дал ему 1000 рублей на коньяк и сок для нас для всех, и он исчез.
У него было чувство юмора, и он был поэтом.
Он издал книжку за свой счёт и собирался издать вторую.
Он сказал:
— Я малопьющий. Сколько ни пью, всё мало.
Компания была из людей искусства.
Меня он вычислил правильно.
Я был холост, и деньги были только у меня.
Какое-то время мы ждали.
Кто-то даже сказал, что сейчас со спиртным плохо.
Кто-то сказал, что не надо было умничать с соком, а брать водку к коньяку.
А кто-то поинтересовался:
— Это у вас были последние деньги?
Я сказал:
— Нет.
— Дайте мне рублей пятьсот. Я куплю просто водку и воду.
Я долго сморкался, куда-то выходил.
Звонил кому-то.
Вернулся и дал ему пятьсот рублей.
Я в этих местах ещё не бывал.
Где тут у них гастроном?
Сидим, ждём, беседуем.
Хотя я молчу.
Все мне сказали:
— Вот этому дай. Он обеспеченный человек.
Теперь ни выпить, ни уехать.
Ценники и ярлыки
Сейчас много крутых мужиков.
В дорогих пальто, в дорогих туфлях, в дорогих часах.
И ценники свисают.
С воротников, с браслетов.
На туфлях.
На подошве при ходьбе видны.
Сорочки с картонными подворотничками.
Крошечные ценники на запонках, на обручальных кольцах, на носках.
Цена машины под лобовым стеклом.
Прочесть прохожий успевает.
Дипломы об окончании всевозможных заведений с ценниками.
В портфелях.
Там же образцы трудов печатных.
Ручка дорогая с ярлычком.
«Пингвин» и «Пеликан».
Во рту зубчики эмалированные.
Со справкой, ценником и сроком службы.
Искусственный хрусталик в глазу самый дорогой, на крыше лыжи с ценником, костюм для спуска, ракетка с ярлыком и фирмой.
Мобильный с переводчиком, без фотоаппарата — так дороже.
Вот цена…
Багаж из самолёта с биркой «VIP».
На фоне сумочки «Гермес».
На эту сумку мода не проходит, вот ярлычок, гарантия, будет модно в XXIII веке.
Если, конечно, люди сохранятся.
Что там ещё в аксессуарах?
Рентген дыхательных путей, стоимость подтяжки по количеству морщин, прыщей, обвислостей и впадин.
Мужской корсет подкожный вшитый, из титана.
Сустав ноги титановый…
На рентгене — стоимость.
На просвете в аэропорту — названье фирмы.
Счёт из ресторана «Пушкин».
Полностью оплачен, сумма чаевых.
Вылет оплачен.
Пирожки заказаны домой, с телятиной.
Три томика издания «ЭКСМО», два переводных, один отечественный о Рублёвке, пропуск в фитнес-центр с массажем эротическим — всем телом в масле.
Вы не стесняйтесь, в случае оргазма мы подметём.
Нательный крест и обрезание.
Спортивное авто прогулочное.
До причала и обратно.
И крики:
— Неужели это он!..
— Да ты похорошел!
— Да ты в такой прекрасной форме!..
Два мобильника специальных к двум любовницам.
— А это тренер по фитнесу для непереедания.
— Что же он, за столом к нам будет приставать? Давай за дверью пусть посидит. Пускай орёт оттуда.
— Ну молоток, мужчина в стиле, в возрасте, в прекрасной форме. Но одинок. А дети где?
— Воспитываются под Лондоном.
— А где жена?
— Растёт в Париже в католическом лицее.
За ней следят родители, так ничего и не понявшие: кто откуда, откуда сын у них сегодня, кто его друзья, чем занимаются.
Откуда бабки-деньги-мани-евро…
Откуда?
Как взрывом принесло.
Ведь не было всю молодость, всю половую зрелость.
Всю папину зарплату, всю Аликину школу.
— Алик! Я боюсь!
— Маманя! Цыц!
Законно всё. Я депутат районной думы городской, его помощник. Вот диплом, значок, автомобильная трёхцветка.
Люди уважают.
Пей, батяня, носи, маманя, золотой браслет.
Вот проба.
Вот цена.
Шеф безупречен.
Бизнес прибыльный.
На именины вызван молодёжный балагурный коллектив из Томска.
Ребята шутят — на века, бессмертно.
Импровизируют между бокалами.
Между телами.
Между гостями.
Как асы.
Новая волна перед горячим.
Фейерверк на уровне.
По шуму круче Курской битвы — падение Берлина.
Три жертвы среди мирных жителей.
Пять пенсий от увечий…
Но салют.
Лесным пожаром выписана цифра «Алик 40».
Сверху рейсовые сообщали.
Ты только ценник не снимай и не выбрасывай коробку…
— Гости дорогие — за моих родителей!
Они и не подозревали, что выходили гения.
Я ещё годовалый, в яслях, ручонками искал капитализм.
Нашёл. Попал. Удача.
Смелость. Риск и — «пожалте к кассе».
Мы вырвались из стадии первоначальной, теперь потери учтены в пределах риска.
Двадцать пять процентов.
Остальное пусть растёт.
Маманя тело старое полощет у испанских берегов.
Я на Карибах.
Дети в Англии.
Душа в Москве…
Всё, что копили старики за жизнь, по стоимости — один мой день.
Вернее, один мой час, вернее — одна минута.
Всё! Я пошёл в кровать.
Приятно проводите время!
Уводят ребёнка
Ну что же.
Поздравляю.
Всё. Из тайн остались только военные.
Сыну десять лет. Чего ему нельзя знать?
О чём нельзя говорить?
Как я могу круглые сутки бегать за ним, выключать телевизор?
Утром, днём, вечером.
Не помню уже, что я хотел от него скрыть?
Голых полно с шести утра по всем каналам.
В любой рекламе вечерних программ.
Они ж хотят завлечь-привлечь.
Завлечь.
Прилечь.
Раньше я ему: «Закрой глаза!»
Затыкал уши руками.
Жалко его.
Синяки у него от пальцев моих.
Они его калечат внутри.
Я — снаружи.
— Не смотри! Не слушай!
Выйди. Вернись. Нет, выйди-выйди. Сиди. Уйди. Войди-выйди.
Не успеваем мы.
Затихает он.
Прорываются они к нему.
И тут же в душу.
Сын вдруг в десять лет:
— Папа, я голубой?
Дочь:
— Папа, меня тянет к маме.
Сына — к дяде.
А те, кто хочет заработать, спрашивают:
— А что, в жизни нет карт, курева, наркомании?
Да есть это в жизни.
Но как оно туда попало?
Может, из ящика в жизнь быстрее и больше, чем из жизни в ящик.
Ну и для чего я, как идиот, скачу вперёд ребёнка и выключаю всё подряд:
— Не смотри, нельзя. Рано тебе!
Я один во всём мире кричу:
— Рано тебе!
Остальные ревут жадно:
— Десять лет — пора, пора.
Давай деньги — на кассету, на обложку.
Видишь, как женщина лежит?
Знаешь, для чего?
Не знаешь ещё?
Дай сто рублей — держи ответ.
Перекачал из души ребёнка себе в карман.
Что ему сотни тысяч взрослых.
Откуда взрослый возьмёт, если ребёнку не дать.
Коммунисты враньём калечили, эти — правдой.
Там запретом на правду.
Здесь — правдой по запрету.
Всё наоборот.
А в общем, поздравляю.
Может быть, так и может быть.
Попробуем.
Просто непривычно — секс-мат-начал-кончил-отпустил.
Ты уже.
Я ещё нет.
Я уже, а ты ещё нет.
Чего-то как-то примитивно.
Так и видишь заросший шерстью зад, восемь копыт.
Нормально.
Маленькие, доверчивые.
— Дай ручку дяде…
И уводят из магазина от мамы.
Он плачет и идёт.
Мучительно видеть, как он держится за незнакомую руку и уходит, уходит.
Страшно кричит мать, суетится милиция.
Увели ребёнка.
Где его найдут?
Каким он станет?
Вернётся ли?
* * *
Пришёл сын к маме и справедливо и сильно заявил, что ему нужна женщина.
Возраст — восемнадцать, папа в отъезде.
А нужно сейчас.
Незамедлительно и быстро.
Маме хотелось, чтоб в первый раз по любви.
И ему хотелось, чтоб в первый раз по любви.
Мама сказала, чтоб он сидел дома.
Мама поехала на Дерибасовскую.
Маму видели на вокзале.
Маму встретили у филармонии.
Мама была на дискотеке.
Мама была в баре у торгового порта.
Мама договорилась с профессиональной молодой девушкой двадцати лет, одновременно работавшей диспетчером в порту.
Объяснила. Слегка торговалась.
Со ста долларов спустилась на шестьдесят.
Сын хотел, чтоб его полюбили, — поднялись на восемьдесят.
Мама вернулась уставшей, но с временем, местом, телефоном и именем.
Молодые встретились на следующий день.
И на следующий день.
И на следующий день.
И через день.
И сын сказал то, что сказал бы каждый мужчина на его месте:
«Мама, поздравь нас, мы…» и т. д.
Мама в больнице.
Папа в отъезде.
Сын с женой в их квартире.
Все счастливы.
Кроме мамы.
Гонг.
* * *
Мы любим лес.
Но каждое дерево над чьей-то могилой.
* * *
Мелкие увлечения только обостряют основную любовь.
* * *
Когда ты что-то пишешь пальцем на теле любимой, и она читает вслух — в этом что-то настоящее!
* * *
Он не знал, куда уходят деньги.
Он знал, куда они выезжают, и провожал их в аэропорту.
* * *
Талант не умеет быть благодарным.
Кому?
За что?
От этого обижаются.
Все на него.
Он на всех.
* * *
— Как хорошо, что вы пришли! — кричат соседи…
Вы бледнеете.
Откуда от тебя протечка?
Чем твой сын разбил окно?
Кому нагадил твой кот?
С кем сцепилась жена?
Почему орёт твоя сигнализация?
Твою машину притёр троллейбус.
Я уже не говорю о «Скорой помощи», милиции, налоговой инспекции.
Боже! Что же хорошего в том, что вы пришли…
Да лучше бы вы не приходили…
Да появись вы через неделю, все забыли бы, что вы им были нужны в тот проклятый понедельник.
Есть несколько криков, от которых я ударяюсь в бега.
1. «Как хорошо, что вы пришли…»
2. «Как, ты ещё ничего не знаешь!»
3. «Где он? Вы его не видели? Он же только что был здесь. Кто-нибудь знает его телефон?»
По тому, как у вас оборвалось сердце, вы догадались, кого ищут?
Будете прятаться или выйдете?
Куда?
Дома найдут.
В ресторане всю ночь не просидишь.
Да и тревога гложет — почему все ищут?
Показаться или нет?
Все идут на крик, потом долго проклинают своё любопытство — нет, президент вас не искал, вас обокрали…
Могли бы и потом узнать…
* * *
Уважение к нему настолько возросло, что перестали приглашать и приходить.
Женщина у дороги
Водитель! Слушай сюда.
Пуще всего бойся красивой женщины, голосующей на дороге.
Хотя ничего нет соблазнительней красивой женщины, голосующей у дороги.
Снизь скорость и прикинь, почему красивая, но почему одна, почему у дороги и почему голосует.
Не ранена. Одна.
Здорова. Молода и голосует.
Ещё снизь скорость и подумай, нога на газу, руки на руле, подумай.
Как она в такую даль попала?
Пешком?
Или её завёз такой, как ты?
Думай, думай на малых оборотах, осмотри её вокруг.
Я не о фигуре…
Я об окрестностях.
Нет ли машины.
Парок дыхания.
Шевеление ствола.
Кусок ушанки.
Чья-нибудь татуировка вдруг мелькнёт.
Допустим, никого.
На первый невооружённый взгляд.
Ну, сам прикинь.
Как она сюда попала?
Рядом, кроме лесочка, никого…
Как такая женщина вдруг одинока.
То есть кто-то бросил.
А кто-то вот-вот подберёт.
Такие одинокими бывают две секунды…
Ну…
Так неужели в эти две секунды у дороги именно она.
Её дорога сблизилась с твоей машиной.
Ей так понравился твой мерзкий малиновый «Жигуль» с заляпанным стеклом, где и лица твоего не видно.
Допустим, даже подвезти.
Допустим, даже километров сорок.
Не об этом речь.
На чём она сюда приехала?
На чистых туфельках, в чулочках…
И ни души…
А вот ты по газам ударил, не дожидаясь моих строк.
Увидел мальчиков излишне стройных и быстрых.
Хорошо, что топливо плохое.
Дым, газ и, слава богу, кто-то встречный.
Они — к нему.
Сколько раз тебя просили — выставь зажиганье.
Давай вперёд, а вот и пост ГАИ…
Как я вам рад, ребята!
Красавица не для большой дороги.
Там ползают лохматые нетрезвые и заскорузлые рабочие лошадки.
Будь осторожен, брат.
Красавица и «Жигули» — как танк и роза.
Только после победы.
* * *
Любовь страшна, загадочна, непредсказуема.
Она ужасна для того, кого бросают первым.
Почему они никогда не делают этого одновременно?
Вечная загадка, делающая эту игру смертельной.
* * *
Молодым умирать легче.
Ты теряешь всего 20–25 лет жизни.
Потом ты теряешь 50–60 лет.
Это уже много.
* * *
Он примеряет пиджаки у зеркала — и перевоплощается.
Потом поворачивается спиной и начинает концерт.
Жизнь девушки
Не похожа на нашу.
Отдельный рассказ — жизнь отца девушки.
Жизнь мамы девушки.
Та же жизнь девушки, прошедшей через свою жизнь.
Жизнь ребёнка-девочки — жизнь почти взрослого человека.
Жизнь ребёнка-мальчика и есть жизнь ребёнка.
С деревянными автоматами, пистолетами, самокатами.
Когда ребёнок-девочка наряжает куклу или подкрашивает губы, она имеет дело с человеком, а не с глупым пластмассовым предметом, писающим струйкой воды.
Когда ребёнок-девочка размещает и перестилает кроватку для куколки и ставит сервантик и сажает медвежонка — она оборудует квартиру.
Ребёнок-мальчик ползает по полу, толкая грузовик.
Жмёт кнопки, сталкивая вампиров, трещит в подъезде деревянным автоматом.
Как-то он ничего не создаёт, но кого-то всё время уничтожает.
Кого?
Какие враги у этого возбуждённого солдата, увешанного автоматами.
Он крадётся в какие-то кусты, нападает на подушку, сваливается на сонного кота.
— Ага, попался, шпион проклятый американский! Будем молчать или расколемся?!
— Мя-у! — завыл кот.
— Нет, это неправда. Позвольте вам не поверить. Вы — американский шпион. Когда вас забросили в Москву?
Кот под пытками здóрово укусил разведчика.
И под плач и крики капитана КГБ: «Мама-мама!» — рванул за дверь.
У ребёнка-девочки никто не вырывается из рук.
Никого не надо мучить.
Надо просто хорошо выглядеть, смазывать и лакировать то, что дала природа.
У ребёнка-девочки все неприятности прорежутся потом.
Когда она откроет дверь и выйдет из квартиры.
Одна.
Одной нельзя.
Но кто поддержит?
Пугливая подруга.
Вдвоём.
Им по шестнадцать.
Надо выходить.
Сидеть нельзя — пересидишь.
Не выйдешь.
Они идут по спуску на высоких ломких каблуках-ногах.
Куда?
Они не знают.
Куда все.
На дискотеку.
Пачка сигарет.
Курить нельзя.
Но чем привлечь?
Им нельзя не привлекать внимания.
За дверью конкуренция.
За дверью.
Жадность.
Похоть.
Деньги.
Водка.
Сигареты.
Мальчики и танцы.
А как не выйти?
Жизнь девушки.
Откроешь дверь и попадёшь.
А как без мамы?
А как же с мамой?
А как быть с папой?
А как быть с жизнью?
Пробующая беззащитность.
Красивая и умная опасность.
Так что ж, не выходить?
Запереться или выйти?
Они идут вдвоём по спуску.
На длинных ломких ножках.
В коротких юбках.
А как же?
А куда же?
К людям.
К музыке.
Ко мне.
Они-то осторожны.
Но я же опытен.
Я проработал в пароходстве.
И сигаретой получил сигнал.
Плывут.
Идут.
Заходят в гавань.
Разворачиваются.
Дымком обозначают.
Ищут, где причалить.
Чего ж искать.
Всё ясно.
— Девушка! Вот отсюда всё видно хорошо и слышно. Как раз два места.
Золотая зажигалка.
Коньяк, вино, мороженое.
Да чёрт-те что.
Да что хотите…
Я недавно из круиза по Карибам, вы знаете, там такая странность — девушкам, впервые вышедшим из дома, предлагают лёгкий газированный, почти безалкогольный……Чуть-чуть рома.
Ром?
Это тростниковый лёгонький ликёр с шампанским для шипучести.
Нет, это не кольцо.
Смотрите, перстень с бриллиантом.
Я бриллиантом внутрь ношу, чтобы выглядеть женатым — внимания меньше.
Нет, я приезжий.
Здесь на киносъёмке…
А, кстати, завтра…
Ну, не стоит.
Ну, это утром с десяти.
Всё, девушки, вы приняты.
В клуб почитателей карибского коктейля.
Кстати — с фуа-гра.
Сейчас закажем. Нет, это не вино.
Вы сейчас увидите — его едят…
Нет, без алкоголя.
— Официант… Нам фуа-гра для всех, мне с кровью.
Мы будем пробовать.
А те там впереди пускай раздвинутся.
Нам будет лучше видно и проход для танцев.
Карибский танец молодёжный…
Вас я, Татьяна, прижимаю.
Вы, Маечка, танцуете с цветком.
Потом меняемся.
Когда, к одиннадцати?…
Конечно.
У меня машина.
Практически не пил.
А там ещё водитель дремлет.
Он нас развезёт.
А с вашим папой мы подружимся, и с мамой…
Мы все пойдём в хороший ресторан…
Вот я и есть опухшее начало женской жизни.
Девичьи грёзы.
Страх.
Дотронуться.
Отдёрнуть.
Подробно рассмотреть.
Попробовать, заесть пирожным.
Убедиться в безвредности и красоте…
Я думаю, этот этап пройдём мы вместе.
Замужем я
Странная я какая-то.
С кем у меня случается, возле того годами сижу.
С кем у меня случается, за того замуж выхожу и рожаю обязательно.
Я не умею просто так.
Я уже четвёртый раз замужем.
Выгляжу какой-то просто лёгкого поведения просто.
А я не умею просто так, раз я замужем.
И детей трое.
А выгляжу всё моложе, вот что удивительно.
Ничего с собой не делаю.
Просто выхожу замуж.
И, видимо, это поддерживает кожу мою и фигуру.
И вес почти такой, как после института.
И цвет лица свежий-свежий.
И зубы все свои.
И почти без косметики — а потому, что не могу просто так.
Если чувствую: случится… Назревает.
Вот выстрелило у меня и попало в него.
По нему вижу — попало.
Я ему всё расскажу про себя…
И что его ждёт.
И что меня ждёт.
Четвёртый, теперешний мою особенность уже знает — замуж выходить.
Он страшный человек.
Я его ненавижу.
Я же вижу, что я вам понравилась.
Но вы же не захотите столько детей сразу.
Все мужчины моих детей чувствуют.
И топчутся вокруг меня, как сумасшедшие, думают — что-то особенное…
— Любите? — спросил я.
— Нет. Точно нет. Честное слово, нет… Ненавижу… Не верите?… Честное слово.
— Вы ему изменяли?
— Вы с ума сошли. Как вы могли такое сказать?.. А мне казалось, что с вами можно говорить. Вот он идёт, извините.
* * *
На Байконуре такие странные люди…
Степь. Ракета.
Команды. Пуск.
Рёв.
Зарево. Красота.
Толпа ликует.
Вдруг часть толпы напивается.
Другие с завистью смотрят.
Пьют те, кто работал первую ступень.
Она отделилась.
Их дело сделано.
Они напились.
Пьёт вторая сторона толпы.
Отделилась вторая ступень.
Затем обтекатель.
Стыковка.
К утру пьют все.
Однако ничего.
Дело есть дело.
Юрию Шевчуку
Тебя наградили премией «Триумф».
Во-первых, за талант.
Во-вторых, за независимость.
Меня на позицию вытаскивает талант.
Я узнаю свою позицию из того, что написал.
Ты заявляешь сразу.
У тебя стержень.
Ты въелся в мою душу в театре «Ленком».
«Родина!..» «Начальник!..»
Родина наша, которую мы любим больше, чем она нас.
Начальники наши, как берёзки белые, стоят всюду и кланяются ветру.
Но ты в этой стране как камень — величина постоянная.
Ты в чём-то понял себя.
И этим помог другим.
Люди будут держаться поближе к тебе.
Окружать тебя.
Селиться рядом с тобой.
Ты будешь от них прятаться, а они — тебя искать.
Это будет всегда.
Почему — ни ты, ни они объяснить не смогут.
Зная твою работу, твою отдачу, не представляю, как решить эту проблему: как выжить, отдавая жизнь.
* * *
— Футбол у нас, мальчик, не получается.
— А что получается?
— Мальчик, иди!..
* * *
Те, кто руководит людьми, испытывают страх!
Безотчётно.
Страх — это несвобода.
Свободных людей там нет.
Страх — пить.
Страх — не пить.
Страх — опьянеть.
Страх — не опьянеть.
Страх потерять должность.
Страх потерять дружбу.
Чем выше, тем страха больше.
И все самоутверждаются на свободных людях.
Не слушать. Не услышать. Перебить.
Не дать сказать.
И говорить, говорить…
Анекдоты, случаи и фамилии, фамилии, фамилии.
Без выводов и обобщений, где можно было бы подключиться.
И главное свойство страха — говорить и не договаривать.
Шаблон для интервью
Люблю театр БДТ.
Любимый актёр Басилашвили.
Для меня лучший город — Петербург.
Любимый город — Одесса.
Живу в Москве.
Любимый писатель — Чехов.
Любимое дерево — липа.
Сразу после липы люблю дуб.
В любое время года люблю жизнь.
Любимое время года — лето.
Любимое время жизни — осень.
Любимая река — Волга.
Любимое море — Средиземное.
Любимое общество — женское.
Из граждан люблю англичан.
Из друзей — давних.
Из эмигрантов — своих.
Любимые дети — свои.
Ещё больше люблю котов.
Не считаю, что дети — наше будущее.
Как не считаю, что мы — их прошлое.
Мы живём в разных мирах.
Музыку люблю — далёкую и тихую.
Композиторы — Чайковский, Дунаевский, Макаревич, Рыбников.
Лучшая музыка после Чайковского — «Дети капитана Гранта».
Люблю систему Менделеева.
Любимый элемент — фтор.
Из продуктов люблю борщ.
Из людей — женщин.
Из женщин — жену.
Когда-то любил каждую, кто любил меня.
Не уверен, что Волга впадает в Каспийское море, но никому об этом не говорю.
В кино люблю веселье.
В лирике — нежность.
В жизни — скромность.
Со скромностью люблю встречаться.
В себе стараюсь разобраться, но не могу.
В других стараюсь разобраться и тоже не могу.
Из людей также люблю не очень старых стариков.
И не очень молодых молодых.
Это, в общем, одни и те же люди.
Погоду люблю наблюдать, но не люблю участвовать.
Из человеческого очень нравится память.
Из животного — слух.
Из частей тела — голова.
Затем глаза.
Затем ноги.
У женщин — наоборот.
В животном и человеческом мире нравятся обеды коллективные, когда сам наедаешься и видишь, как это делает другой.
В это время у всех живых существ рождаются приятные беседы, при пережёвывании и переваривании более мелких и беззащитных.
Из поведения люблю сытое веселье.
Правда, голодного веселья не наблюдал.
Из веселья больше всего люблю смех.
В смехе ценю раскатистость и заливистость.
Дикий хохот — не люблю.
После этого долгий кашель, дрожание рук, невозможность вспомнить, что там было.
Ванную не принимаю.
Выйдя из душа, считаю себя чистым.
Плевал на другие мнения.
Лёгок на подъём, когда ждут там или надоело здесь.
Чтоб двинулся, где-то должно быть лучше.
Когда вернусь, всегда не знаю.
Если обещал — ждите!
Не кажется ли мне, что задачи современного кино?…
Кажется.
Не кажется ли мне, что современная литература?…
Да, придумана на кушетке.
Не кажется ли мне?…
Нет.
Вред от денег?
Есть. Если их очень хотеть.
Всё, чего очень хочешь, прячется.
При добывании денег думай о другом.
Получится одно и другое.
Не кажется ли мне, что генетически изменённая картошка?…
Безразлично.
Верна ли тенденция современной медицины?…
Нет… Не верна… Бесплатность лечит лучше, платность — охотнее…
Держите любое второе про запас.
Сытость делает человека приятным, голод — полезным.
Считаю ли я, что болезнь?…
Да… И не осуждаю… Человек в болезни меняется. Он приспосабливается… И к нему…
Как я думаю — тщеславие?..
А как же… Обязательно.
Зависть?
Необходима. Что-то должно тянуть пустые вагоны таланта.
Если взять дружбу?
Закончилась… Тщеславие, сострадание, взаимопонимание. Но не встречи.
Дружба труднее любви.
Дружба — когда и вы ему что-то, а не только он вам.
Любовь — это одиночество.
Дружба — это вдвоём.
Дружба — обязательства.
Любовь — нет.
Любовь неподвижна.
Дружба работает.
Не кажется ли мне, что?…
Да. Время изменилось. Люди — нет.
Необязательный, но упорный — достиг верхней точки.
Лживый достиг своей верхней точки.
Оба хотят купить чего-то вечного.
Покупают Айвазовского.
Возраст имеет значение для деятельности?
Молодые ребята разобрались в кнопках, слегка запутались в приоритетах.
Мат их веселит.
Пули привлекают.
Кровь возбуждает.
Давно не было войны.
Им помогают все, кто пишет и показывает.
Если им хочется умереть раньше других, кто помешает…
Дети тоже увлекаются смертью. Им ещё не страшно.
А женщины?…
Умнее… Их не развлекают драки, бокс, стрельба.
Вот дольше и живут.
Литература?..
Старые напоминают высохших жуков. Молодые — однодневных бабочек.
Те и другие ещё живы.
В завершение…
Уверен, что всё будет хорошо.
И именно это многим не понравится.
Плоть истязаю через ТВ
Я пройду через это.
Я приму муки.
Я уже начал истязать свою плоть.
Смотрю телевизор.
Себя смотрю.
Других.
Сижу и смотрю.
Юмор, песни, танцы, танцы, юмор, песни, песни, кино, танцы, танцы, юмор.
Исхудал. Иссох.
Друзья переворачивают, обмывают.
Тело своё ненавижу.
Смех свой презираю.
Лишаи от юмора.
От тупости язвы по телу.
От истошных воплей победителей конкурса песни — ответный лай образуется.
Третий телевизор меняю — плюю в экран.
Не выдерживаю.
Пока было чем, мочился в него.
В нутро его вражье попал — током шибануло, 220 вольт.
Выжгло пенис.
А он мне и даром не нужен.
Эротика его уже свалила три года назад.
Трупы на экране — красавцы против меня.
Истлел я.
Каркаю на юмор.
Вою на бла-бла.
Пусть муки мои покажут.
Так ведь не показывают.
Как жизнь отлетать стала — головой экран разбил и, что вы думаете? — поправляться начал.
Палец себе отрубил…
Грехи замаливаю через очищение му́кой.
* * *
Ваня-одессит.
Сейчас водитель-дальнобойщик в Канаде.
— Мы даже не представляли, в какой стране мы жили — СССР. Мы же работали, сколько хотели и когда хотели.
В Канаде — труд рабский по двадцать часов в сутки.
Они очень отстали от СССР.
Там люди жили как люди.
* * *
Обожаю их грузин и наших женщин.
Уже второй раз в Ялте грузин подходит к девушке и начинает бить руками по скамейке какой-то ритм, глядя на неё.
Останавливает руки, бьёт ногами, глядя на неё:
— Почему скучная?
И опять бьёт руками.
Видимо, ей настолько надоели слова, что вечером я уже видел их в ресторане.
* * *
Когда-то голубые были настоящими интеллигентами.
В них была начитанность, мягкость.
Они хорошо и легко говорили по-русски.
Мат у них появился недавно и растворил всё.
К общему хамству и тупости прибавилась голубизна.
* * *
— Слушай, это ты не любишь айвовое варенье?
— Я. А что? Ты предупреди, если что.
— Да нет, пока всё нормально.
Лидер в Одессе
— Так, ловим девочек на жареную курицу!
Ап! Не поймали.
— Так! Идём ловить рыбу. На рачков!
Ап! Не поймали.
Лежим, загораем!
Прекратили загорать!
Садимся играть в карты!
Кто эта женщина? Она нас зовёт.
Побежали за ней!
Стоп! Это у неё тик нервный.
Возвращаемся к вещам!
Последний раз ныряем!
Ап! Мелко. Неудачный день.
Чёрное число. Плохая полоса.
Всё! Сняли тему сегодняшнего дня…
Живём завтрашним днём!
* * *
Если нам повезло и мы сможем не выпить, давайте поработаем!
* * *
С возрастом скорость падает, а спешка возрастает…
* * *
Что такое общение — то, что остаётся от дружбы и любви.
* * *
Я на нашу коммунальную квартиру один получал газету.
Если бы не я, у них в туалете на гвозде ничего бы не было.
* * *
Они подошли ко мне на Невском в два часа ночи. Что я там делал? Что они там делали?
Она взяла меня за руку:
— Скажите ему, чтобы он не мучил меня.
Он взял меня за другую руку:
— Спасибо за ваше творчество.
Она погладила мою руку:
— Это вы написали «Бог следит за балансом»? Вы или нет?
— Я.
— Так объясните ему.
Я стоял в тупике. Опять я должен отвечать за свои слова.
Я пробормотал:
— Ну… Это не для конкретных случаев.
Тогда он сказал:
— Спасибо за ваше творчество.
Я сказал:
— Не за что!
И это была святая правда.
* * *
Любительница сводить.
Крепкая, сорокалетняя, с крепким рукопожатием, с крепким украинским выговором: «любоу, будь здороу, варим плоу»…
Подходит к парню:
— Я тебе любую девку сделаю. Чтоб у тебя финал был. Ты, я вижу, по той блондинке страдаешь. Я её уболтаю. Я так их убалтываю!..
И пошла, и вцепилась, и не отходила, говорила на ухо: «Любоу…» — и показывала на него.
И обе задумчиво смотрели.
В конце вечера прижимала обоих:
— Ну всё. Радуйтеся, дурачки. Не выпускайте теперича друг друга, а я пошла вон тех сводить, что у рояля. Смотрят друг на друга, а сойтись стесняются… Любов есть, а ума не хватает.
И вцепилась в них намертво…
Бескорыстная, а сводит.
* * *
Чтоб так жили ходячие, как она жила хромая.
* * *
У нас так поют: сначала многоголосие, потом мат.
* * *
— Да, она играет на скрипке. С ней это есть.
— А что с ним?
— С ним это тоже. Он ей аккомпанирует.
Семёну Теодоровичу
Альтову
Сеня Альтов!
Очень талантливый, смешной и грустно-популярный писатель. При очень красивой жене.
По жене, не читая, поймёшь — талант.
Потому что это проверено мной: возле таланта всегда красивая женщина.
Они чуют талант, а мы чуем их и через них уважаем талант.
Там ещё и сын не дурак, и пёс не из последних.
В общем, ему было чем завоёвывать Петербург, когда мы разъехались.
Семён! Дорогой Семён, мир твоих рассказов — короткий мир абзаца, где коротко, но ясно.
Это — как рыба, которая целиком помещается на тарелке, а не кусок фюзеляжа.
Твой стиль чтения — мрачный бубен себе под нос — раскачивает зал от лёгких позывов смеха до крупных схваток хохота.
В его рассказах есть главное: прочитаешь их — и чуть легче.
Он относится к нашей жизни легко и весело.
Нашу жизнь вы знаете.
К ней можно относиться серьёзно, тогда надо переживать: на выборы бегать, на митингах кричать, за демократов болеть, за стариков переживать.
А можно и несерьёзно: тогда — цирк и всё. А мы в этом цирке зрители, хотя и на манеже.
А что жизнь? Ты поёшь и воспеваешь — она не меняется. Проклинаешь и плачешь — она не меняется.
А старики? Ну и что? Все там будем.
А дети? Ну и что? Все там были.
Смысла в нашей жизни нет. Остального — битком.
У нас живёт, кто может. Живи — веселись.
Добыл кусок хлеба и рюмку водки — живи.
Чуть выпил — вызвал лёгкое ликование, брызнуло солнышко, застучали поезда, застрекотали цикады, пропал дым.
В общем, страна маленьких производственных недостатков и огромных умственных достижений.
Если чуть подготовить, то население с радостью проголосует за то, чтоб ему не давали землю, отняли квартиру, уменьшили зарплату, повысили цены, чтоб оправдать выбор, который они сделали, когда нас ещё не было.
Значит, если к этому относиться серьёзно, то повеситься ничего не стоит.
А если легко, как Сеня Альтов — мой старый верный друг, — то можно писать смешные рассказы, глядя на мир сквозь собачью шерсть и розовое вино.
Когда я себе говорю: ничего — перетерпим, переживём — рыдания сами рвутся из груди.
Так что — ничего — переживём.
Будем читать Семёна на ночь и с утра под закусочку.
Я вам говорил, что люблю с утра.
Веселитесь, друзья, читайте Альтова на фоне алкоголя, гололёда, попсы, бастующих стариков и независимых судей.
И жить станет легче и короче, как краткая вспышка неисправного телевизора.
Пьеса
Он на ходу выбросил сигарету из трамвая.
А она попала ему же в рукав.
Он сидит, держит вот так руку и говорит:
— Чем это пахнет?
Я напротив.
Я молчу.
Он уже кричит:
— Кто жжёт нитки?
Я молчу.
У него костюм новый.
Рукав прогорает.
Я молчу.
Очухались, когда весь рукав сгорел.
Он мне в морду, почему я молчал?!
Я сошёл.
Вот вам люди!
Была Академия наук
Такая раньше наука была.
Расцвет.
Отвезёшь академика на дачу — пять рублей.
Академик Белов — как только садится в машину, говорит: «Абрамцево». И пятнадцать рублей кладёт. Три счётчика.
Румянцев — десять рублей.
А один новенький был водитель.
Академик даёт ему пятьдесят копеек: «Иди пообедай…»
А того взяло.
Он академику даёт рубль: «Иди, ещё лучше пообедай».
Этого парня сразу уволили.
Да! Наука была! Увольняли мгновенно.
Управление делами Академии наук — страна в стране.
Ракеты, химия, космос — всё у них.
Силища огромная.
Академик только в гараж позвонит: не хочу, мол, того чёрненького — и того сразу увольняют.
Все делали, как академик скажет…
Наука была!
На науке всё стояло.
Работяг назвали «гегемоны, пролетариат».
А что мы видели?
Водка в очередях.
В магазине «Сыр» какие-то билеты на поезд.
Сыр только на вывеске.
Молоко в пять утра.
Лекарства только через академика.
Ни черта у гегемона не было.
Партия была, армия была и наука была.
Да! Наука была!
Управделами Академии в курином жиру плавал, в бульоне жил. Бог и царь.
Города у него были.
В гараже запчасти, слесари чуть не в галстуках.
Лучшие девочки СССР возле академиков днём и ночью дежурили.
Вдруг старуха жена заболеет или, прости господи, душу отдаст.
Девочка тут же сочувствует, гладит академика, утешает…
— Ой, я побуду пока возле вас, Игорь Петрович, ой, пока вам легче не станет… Ни о чём не беспокойтесь — я всё устрою. Все формальности возьму на себя…
Такая пигалица, а все слова знает. Я же водитель, я всё слышу.
И тут же уборку дачи, мытьё посуды, коврики вытряхивает — уже в чалме, в халатике, ножки быстрые, красивые, бесшумные.
Пылесосом жужжит подальше от академика.
Сутки работает, не подходит к нему.
Природа такая сообразительная.
Вторые сутки работает.
Со мной по магазинам мотается, не подходит к нему…
С пылесосом «Днепр», такой был чёрно-красный.
И музыка, симфоническая музыка печальная… Мол, Шопен…
Где она про Шопена узнала — любит Игорь Петрович.
Как она этого Шопена вынесла?!
Месяц играла Шопена.
Сейчас там, конечно, Киркоров поёт. А тогда — Шопен.
Я теперь, как женщину с пылесосом увижу, всем кричу: «Осторожнее, мужики! Врассыпную!..»
Но всё равно не спасёшься…
Одного поймает.
Про львов смотрели?
Там львица охотится…
В гущу буйволов бросится — всё…
Одного вытаскивает.
А те, дурные, пасутся, как будто они ни при чём.
Хоть бы на выручку кто бросился…
Пылесос — как бы ружьё охотничье.
Месяц она вкалывала под Шопена — дача как ювелирная засияла.
А однажды выволокла шезлонг в сад.
И легла загорать… Всё!..
Случилось…
Поехали мы с ней в бюро добрых услуг и кухарку наняли…
Всё… Вот время было!
Очень сильная наука была.
Квартиры, дачи, дома, города строили.
Бочку икры чёрной выкатывали на развес на улице в Арзамасе.
И верхний слой икры выбрасывали — заветрился.
При такой жизни и не хочешь, а соображать начнёшь.
Человеку не так важно, как он живёт — хорошо или плохо, — важно, что лучше других…
СССР так ухитрялся распределять то, что было, что у каждого льгота была.
Один партиец, другой ударник, третий общественник, четвёртый дружинник, пятый орденоносец, шестой с грамотой, седьмой передовик, восьмой — право на оружие — и у всех у них ни черта нет.
Одни документы.
А по-настоящему — только в армии и в Академии наук.
Ох, наука!
Открываешь туда дверь и входишь в другую жизнь.
Всё! Приехали, Михалыч!
* * *
Некоторые делают из многих одну.
А я одна, но такая разная.
* * *
Звонок.
Снимаю трубку.
Оттуда вздох.
Потом:
— Это из налоговой инспекции говорят.
* * *
Страшно слышать свой крик и свои слова в этом крике.
* * *
Он купил самоучитель по борьбе с венерическими болезнями.
И счастлив.
Сидим мы в Ленинграде, в ресторане «Норд»…
Илья Авербух, я и Саша Демьяненко.
Нас из-за Саши пустили.
Год эдак 1975-й.
Тут же к Саше подошли двое:
— Выпьем!
— Не будьте назойливы!
Подошла девушка:
— Разрешите вас пригласить…
— Я не танцую.
— Ну, пожалуйста… Эх…
А тише, спокойнее, интеллигентнее Саши Демьяненко был только Слава Ткачёв.
Вторая подошла:
— Разрешите вас пригласить…
— Девушка, я не танцую.
— Вам жалко?
— Да.
А у них компания.
К ним ещё гости подсели.
И они начали гостям рассказывать:
— Демьяненко с корешами пришёл и с бабой. Сам мрачный. Кореша: один легкоатлет, другой тренер и баба где-то бродит. Мы к нему, мол, Саша, царапнем по одной. А он: вы, мол, пейте, гуляйте. Я, мол, за всё заплачу. Мы к нему подканали — не надо, мол, за нас, мы сами за тебя заплатим, давай к нам на танец. Ну, он: мальчики, не надо быть назойливыми. Я с этими двумя евреями посижу — дела у нас. А завтра, мол, я ваш. А сегодня я в делах. Вот, мол, телефон, адрес. Чувишки наши подкатили: «Пошли, потанцуем». — «Нет, — говорит, — завтра, — говорит, — хоть до утра. Сегодня двух евреев кормлю. Здесь мы все холодное едим, а в «Кронверк» поедем горячим развлекаться. Вон три такси у входа не глушат. А к ночи, мол, в Дом кино — кофе пить. Там тоже оплачено. А к утру в Мюзик-холл с корешами… Этих накормлю — и к корешам. Эти пока при мне по делу. Завтра с чувихами и я с корешами начнём часов с пяти… Сидите пока, мол, я знак подам… Так что ждём пока».
Синдром менеджера
Маленькие девочки растерянны.
Все мужчины затаскивают их к себе и вываливают на них свои большие неприятности.
Начиная от беспредела чиновников, наезда силовиков, кончая синдромом менеджера.
Девочки мечтают о молчаливых…
Взрослые тётки это знают и под монотонное гудение рассказчика едят, пьют, кивают, просят поставить музыку, берут деньги вперёд и, утверждая, что им никогда не было так хорошо, просят ещё на такси.
В Японии их тренируют слушать эти слёзы.
А наши не понимают, откуда это всё на них свалилось…
И что такое синдром менеджера…
Они звонят домой — может, это какое-то извращение?
Ни мама, ни бабушка этого способа не знают, но на всякий случай советуют предохраняться.
* * *
Его жизненная задача — уйти и уклониться.
Вот он уклонился от ответа.
Вот он ушёл от вопроса.
Уклонился от встречи.
Ушёл от ответственности.
Уклонился от принятия решения.
Не принял участия и избежал наказания.
Избежал и уклонился.
Уехал и не подписал.
От всех неприятностей ушёл, но организм подвёл.
И он ушёл от нас в начале лета.
Технические решения
Я соскучился по технике.
По остроумию в металлоконструкциях, в выгрузке и погрузке, в экономии горючего, в конструкции судов, самолётов — не военных, а тех, что я смогу увидеть или прочитать…
Я соскучился по инженерам, по техникам, по физикам и химикам — не по детям, по взрослым, умным, технически прекрасным людям.
Я хочу смотреть по ТВ, как строят небоскрёбы и лайнеры подробно.
Как нынче чертят и придумывают.
Гуманитарии уже не вызывают интереса.
Если нет инженеров, лаборантов, докторов наук, литераторы и музыканты повисают в пустоте или болтаются среди воров, бандитов, блатных, посредственных олигархов.
Жюри исчезло.
Исчезла масса со вкусом.
С Запада хлынуло то, что для нас продают.
А масса инженеров и докторов осталась там со своим искусством, со своей музыкой и книгами.
Когда ты работаешь на заводе, который делает шагающие экскаваторы, авиатурбины, — ты не дурак.
Ты читаешь сложные технические книги и журналы.
Ты спускаешь в цех сложные компьютерные чертежи.
Станок работает по сложной программе.
Нет места дураку на таком заводе.
Начальник цеха трубопрокатного завода говорит:
— Того, кто любит «Аншлаг», я не держу. У меня с ним не может быть общего языка. Я не могу его выдвигать, продвигать, рекомендовать. Как мне с ним ужиться? Нельзя. Нельзя не то что выращивать, даже поощрять дебилов. Дурак не бывает непризнан. Пусть он заполняет концертный зал, но не ходит на мой завод.
Дурак удобен политикам тем, что он их понимает.
Он всё понимает и ни слова не понимает.
Политик и дурак ходят обнявшись.
Ну и пусть.
Ни от того, ни от другого не избавишься…
Наша задача — уменьшить их процент.
Нельзя размножать тех и других.
Они собирают голоса друг друга, но живут за счёт умных, разведавших, пробуривших, построивших и создавших.
Инженеры мне нужны.
Красивые решения.
Изобретения — в моторах, в винтах, в станках.
Фамилии: Туполев, Яковлев, Ландау.
Школы научные, инженерные и будут оценивать гениальные литературные произведения.
Нельзя говорить мужу:
— Уезжай, чёрт с тобой…
Просить остаться, просить вернуться!
На место отъехавшего не подымутся тысячи новых, это не армия.
Задачи интеллигенции и народа разные.
Развлечения у интеллигенции и народа разные.
Потребности у интеллигенции и народа разные.
Один знает, как лечить, а другой знает, что лечить.
Один знает, как создать, а другой даже не знает, чего он хочет, пока ему не покажут и не объяснят, как это работает.
Кто на кого учился!
* * *
Это ужасно.
Обгонять один и тот же грузовик три раза.
Мы его обогнали, когда выехали из города.
На полпути мы его опять обогнали.
Перед самым въездом в другой город мы его опять обогнали.
Когда мы подъехали к гостинице, он там уже стоял.
Как мы не сошли с ума — не знаю.
* * *
Всё-таки жираф долго наслаждается тем, что глотает.
У нас всё короткое — и шея, и любовь, и жизнь.
Демократические ценности
У нас демократическое общество, и все мы должны знать, чего нам положено, чего не положено, и не возникать в неожиданных местах.
И если нам говорят: «Сегодня выезжать из дома не рекомендуется», — надо дома сидеть намертво!
В демократическом обществе, если власть не советует — значит, замри!
Не дыши! Под стол и цыц!
Пока войска не пройдут.
Последний генерал проехал — можешь дышать.
Учись жить в демократической стране.
В газетах тебе не сообщения, а рекомендации.
Америку рекомендуют ненавидеть, Евросоюз не любить — значит, правильный гражданин должен презирать оба реакционных союза, направленных вектором против прогрессивных и миролюбивых сил: Ирана, «Хамаса», Кореи и дорогой нам всем Венесуэлы во главе с товарищем Родригесом Уго-Белуго Чавесом.
Относительно высасывания внутренних резервов, коими мы пока расплачиваемся за их насосы и продовольствие, тебе должно быть ясно: в демократической стране, из которой высасывали нефть и газ, как кровь и воздух из лёгких, наши родные олигархи, агенты зарубежных разведок, тебе сказали, что теперь не через них, а по трубам сразу в зарубежные разведки и страны.
Без посредников.
Теперь газами распоряжается народ через своих представителей.
И этапы осознания у тебя в демократической стране следующие:
1) услышал,
2) усвоил,
3) одобрил.
А ещё лучше — усвоил, одобрил, услышал.
Тебе сообщили, что твои попытки встретиться оппозиции с тобой на площади ни тебе, ни ей не рекомендуются.
Услышал. Запомнил. Отметил, где свистит ОМОН, буянит оппозиция — ляг, замри, взгляды не показывай, ибо они тебя переубедят.
Там калачи тёртые, и между митингом и арестом успевают кое-кого переубедить.
Хочешь размяться — митингуй дома один.
Говори, аплодируй, бей себя палкой по голове — имитируй митинг целиком, — никто тебе слова не скажет… У нас демократическая страна.
Да, чуть не забыл: про оранжевое — ни слова.
Даже в бреду.
Будь то апельсины, закат, рассвет, перья птицы — цыц!
Этого цвета в демократическом обществе нет.
Заменён на светло-жёлтый.
Допустим, спросят, какого цвета апельсин — желтовато-светло-розовый. Ясно?
Дыня — темновато-жёлто-розовая.
Закат — ярко-тёмно-светло-розовый.
И так и далее. Крутись ужом — не называй.
Чтоб удержать державу от развала и подтрунивания снизу, любое издание подойдёт, от жёлтого до коричневого, лишь бы не оранжевое.
И побольше весёлого молодёжного разлапистого юмора, с лёгким северо-восточным матерком.
Ибо от депрессии до оппозиции один шаг!
А тебе не нужно ни то, ни это.
Ты в демократической стране.
Да! Не такой, как все.
Мы их и не зовём демократическими.
Мы их презрительно кличем цивилизованными.
А гордое звание себе присудили — свободной демократии на отдельном участке земли и подо льдами.
Даже в братской нам Украине, где для народа специально понятные мысли переводят в непонятный язык, что и сказалось на руководстве, демократические порядки, введённые по просьбе народа, поставили народ в тупик, где он до сих пор не может понять, где он.
Нельзя демократию раздавать вёдрами на площади.
Только по чайной ложечке в одни руки.
Кастрюлька на семью.
Пускай распробуют, как она там усвоится — не стошнит ли?
Не отторгнет ли организм, веками настоянный на чёткой формуле «одобрил, услышал, усвоил»? Вернее, «усвоил, одобрил, живи!»
Просьба ко всем зарубежным советчикам посетить нас в реабилитационном центре, в палате для выздоравливающих, чьё состояние пока сравнимо с заболевшими и оценивается как очень стабильное.
* * *
— Его обедам чего-то не хватало.
— Может быть — денег?
— Да.
* * *
Что в наших условиях худеть, не пить, не любить женщин? — Всё! Гибель!
* * *
На тахте валялось десять человек, из них примерно пять были женщины.
Ну, мебель сейчас делают!
* * *
— Я не могу пить, врач мне запретил.
— Какой?
— В нашей районной поликлинике.
— У вас есть его телефон?
— Да… 736-29-37.
— Как его зовут?
— Игорь Семёнович.
— Я сейчас ему позвоню… Всё в порядке, Катенька. Он разрешил вам пить. Когда и сколько хотите. Завтра позвоните мне. Он вам продлит бюллетень.
* * *
У нас сахар в крови.
Это лесть.
Это фальшивые слова.
Это все крики — гений, талант.
Это всё сахар в крови.
Соль в костях — от властей, от политиков, от дороговизны, от грубости окружающих.
Всё, что говорят — в тебе откладывается.
Что-то сказали, не смог переварить.
Начальник что-то ляпнул тебе — если… то, мол, мы с вами распрощаемся.
Всю ночь переваривал, не переварил.
А сдержанные волевые — те на инфаркт нацелены.
Бескомпромиссность хороша во время войны.
Говорят — мужской характер.
А он живёт вдвое меньше женщин.
И результат у него нулевой.
Ни от кого ничто не отскакивает, всё организмом принимается и откладывается на потом.
Вот он потом этим и занимается в короткий период, начиная от заболевания.
Бывший
— Светуленька! Ну, как твои дела?
— Нормально.
— А вообще как?
— Нормально.
— А вообще дела?
— Нормально.
— Подожди, Светулька, а жизнь как?
— Нормально.
— А вообще жизнь?
— Нормально.
— А в целом жизнь?
— Нормально.
— А те дела… Ну…
— Нормально.
— А вообще?
— Нормально.
— А мебель как?
— Нормально.
— А здоровье?
— Нормально.
— Квартирка?
— Нормально.
— А он как?
— Нормально.
— А вообще в семье?
— Нормально.
— Он к тебе как?
— Нормально.
— Ты к нему?
— Нормально.
— Конфликты там или что?
— Нормально.
— Так что я вижу… Ты так… Как ты?
— Нормально… Дядя Федь, мне надо…
— Родители?
— Нормально. Я пойду?
— Дети?
— Нормально.
— Свекровь?
— Нормально.
— Свёкр?
— Нормально.
— Ну, а так?..
— Нормально…
— Ты… Я к тебе… Если… То я… Ты… Я готов… Ну вдруг… А?
— Нормально.
— Ну, смотри… Ты для меня, Светуленька… Я тебя в обиду…
— Нормально, дядь Федь.
— Чего ты — дядя, дядя… Мы ж не родственники… Ты разве забыла?
— Нормально, дядь Федь. Я побежала.
— Руку дай… Во! Какая ручка красивая…
— Дядь Федь…
— Как вообще?
— Нормально…
— Ты не похудела?
— Нормально, дядь Федь… Мне надо… Ой, нет… Нет… Нет… Нет, я сказала… Нет… Нет…
— А как вообще?
— Нет.
— Дела?
— Нет… Нет!.. Нет…
— Я хотел узнать… Жизнь вообще?
— Нет, я сказала, нет… Отпустите руку…
— Ты заладила «нормально, нормально»…
— Каждым словом я говорила: — Нет! Нет! Нет! Хорошо у меня всё… Я вас жалела… И отпустите руку… Потому что я вот этим камнем…
— Ладно… Если, ну, у тебя всё нормально… А он…
— Нет… Нет… Нет…
— Не расскажешь?
— Всё расскажу… Пусть он на эти вопросы отвечает…
— Беги, женщина, беги…
* * *
Он сказал:
— Жди меня сразу после работы.
Я приезжаю на такси с тёлками.
Ты бери две бутылки.
Мы едем к тебе.
Ты можешь закончить работу на пятнадцать минут раньше?
Ну, отпросись. Всё! Жду на улице.
Я отпрашиваюсь.
Две бутылки в кармане.
Действительно, такси.
Он сидит.
Две девушки.
Едем ко мне.
Вдруг одна по дороге выходит.
Как? Я сразу стал третьим идиотом.
Приехали.
Он с ней. Я сижу.
Пьём. Они ушли в другую комнату.
Пью один.
— А ты через пятнадцать минут стучи в дверь.
Стучу. Он одевается.
— Так. Едем! Бери бутылку.
Опять едем куда-то.
Там никого. Он спит в машине. Я плачу.
Едем в другое место.
Там замужем.
— Всё! Завтра! В 18.00 я тебя жду. Бери деньги, бутылки.
Завтра в 18.00 он в такси.
Две девушки рядом.
Я с бутылками.
Приезжаем ко мне.
Он ушёл в другую комнату с двумя.
Я пил.
Жарил им яичницу.
Музыку делал тише, громче.
Чтоб им не слышно было, как я посуду мою.
Хоть бы кто в мою сторону посмотрел.
Я на него не обиделся.
Без него у меня и этого не будет.
* * *
— И все нас послали к едрёной матери, и все мы пошли к едрёной матери, и все мы вышли из едрёной матери, и я сейчас всех нас…
— Молчи, Федя, ты сегодня устал.
* * *
Сейчас очень важны предсказания прошлого.
Мой день в Ленинграде
Мой день. 1973 год. Ленинград.
Всё делал вкусно.
Валялся долго. Приятно.
Встал. Вкусно ел чайную колбасу, закусывая-я ея мощным куском круглого белого хлеба со сливочным маслом и толстым слоем баклажанной икры из банки.
Держал кусок параллельно столу, откусывы-вая-я и продвига-вы-вая его вглубь себя.
Колбасу брал из блюдечка, запивавы-вая сладким чаем из огромной керамической чашки.
Там было пять ложек сахара.
Отдохнул.
Затем постепенно начал стирать белье.
Выжимавывая, распускавывая, сжимавывая, пускавывая фонтаны пены и горячей воды.
Выкручивал сильно, долго.
Носил жгуты мокрого белья туда-сюда.
Повесил на книжный шкаф, повесил на холодильник, повесил на радиоприемник, на абажур — красиво!
В сырой кухне начал готовить обед.
Насёк лук, насёк картошку, избил мясо, отсыпал перловки.
Задумывал суп.
В процессе варки понял, что готовлю рагу охотничье, с добавлением вермишели, тушенки и рыбных, мамочка моя, консервов.
Очень вкусно, если кто понимает.
Долго тушил с луком…
Помыл пол тряпкой.
Надоело на коленях.
Босой ногой, обмотанной в мокрую тряпку, вытирал пыль под диваном.
Затем вкусно, с удовольствием, макавывая белый хлеб в рагу, задумчиво поел…
Разобрал телефон. Он, оказывается, не работал. Починил. Он тут же зазвонил. Тут же поломал опять!
Ему в этот день подчинялось всё.
Кроме дверей.
В двадцать ноль ноль с минутами раздался первый звонок в дверь.
Начинался вечер.
Просидел молча пять звонков в дверь и один крик: «Подонок, я знаю, что ты дома!..»
Ушли с криком и плачем.
Сверху видел из-за сырого тюля.
Вторые звонки переждал…
Открыл третьим…
Это оказались первые пять звонков… Перехитрили. И заночевали.
Утром громыхали. Будили тревожным ароматом кофе, омлетом и дверным щелчком.
Слава богу, он безработных не любил…
Белье засохло в форме холодильника.
Омлет застыл в форме сковороды…
Благодаря огромному таланту на работу не надо было к 9 утра.
Вышел к 19.00. Куда и прибыл с легким опозданием.
Ресторан — лошадь — рикша — море — Одесса
(годы — нулевые — годы)
— А салатик крабовый, нет?…
А пройтись к морю, здесь рядом?…
А может, просто ещё по одной и прочь от желаний и мыслей, вперёд, к опьянению, к состоянию, к офицерскому разгулу… Нет?
А если небольшая еврейская женщина?…
А такая же русская?…
А винегретик с килечкой?…
А музыка?… Очень живая, с косичками, дочками, мамами?…
Трясущийся животик, прыгающие бёдрышки…
Загорелая ножка на фоне вашей седины — красиво… Нет?
Можно что-то серьёзное баритоном.
А блатное в кепочке? Нет?…
Местный колорит — недорого.
Фейерверком пишем ваше имя на небе.
Дарим маечку…
Шуточный стриптиз — вы раздеваете или вас раздевают или одновременно.
Легко, весело, недорого.
Сохранность вещей гарантируем.
Часы не снимаем.
Вы в носках, дама топлес, зал ревёт.
Будет что вспомнить…
Или на лошади вдоль моря силуэтом.
Одна девушка ведёт коня, вторая девушка страхует.
Вы в стременах.
Лошадь — белоснежный Меланхолик, двигается, только если тянут.
Вдоль моря. Красоты неописуемой.
Запечатлевается на видео.
Ваш силуэт на Меланхолике, на фоне неба и воды.
Незабываемо для москвичей…
Есть рикша. Человек, запряжённый в тележку.
Есть рикша-женщина, иноходец, исключительно плавный ход, изумительная фигура… Сзади крайне выразительна.
Скорость регулируется вами…
Очаровательные аллеи, укромнейшие уголки…
Можно без коляски.
При настроении везёте вы…
Блюда в тандыре.
Бочка, врытая в землю.
Огонь — шашлыки, цыплята, лепёшки, ткемали.
Запрещённый «Боржоми» во всех видах!
Здесь не Россия — все пьют «Боржоми». Некоторые варят сами.
Веселятся от души.
Имеются квартиры, сами выезжаем, уплотняемся, живём с тёщами, весело давимся вдевятером.
Лишь бы вам, вам было хорошо… Туризмо!
Vivo, квинченцо, новатаре…
Овощи, жаренные на открытом огне.
Икра из синеньких.
Водопад с холма. Включаете вы. Рубильником.
Осетрина-фри.
Похудание, влажное укутывание по ночам, на частной квартире, таинственный поцелуй, загадочная страсть.
Сброс десяти килограммов за неделю без анализа крови…
Лечение язвы на расстоянии… Нет?
Лечение практически всего… Нет?… Рикша?… Нет? Салат?… Нет?
Значит, с вас за информацию тридцать долларов или в гривнах по курсу.
* * *
Когда я по Москве хожу раздражённый — я, оказывается, не один.
Наши все не хотят видеть наших всех.
Заказывают путёвку в Турцию:
— А там много наших?
— Много.
— А нельзя ли в другое место, где наших поменьше?
При такой любви к друг другу больше всего ценится терпение.
Мы любим близких и не радуемся, встретив нашего чужого.
Вы представляете, что это значит — попросить помощи у незнакомого гражданина России за границей?
Я представляю…
Другим легче…
Говорят, надо подождать.
Ну что же, ещё подождём.
Я другой: на Родине я бываю счастливым, но довольным — никогда.
Целую всех.
* * *
Народ в целом очень хорош.
Жаль, что он состоит из людей.
Люди, конечно, вопрос… Обычно каждый.
А народ в целом очень хорош.
* * *
Собери все деньги и мужество и выслушай то, что я тебе скажу.
* * *
Раньше врачи говорили: костюм мне пошил больной.
Дрова мне нарубил больной.
Это больной мне печь сложил.
Этот балкон отремонтировал больной.
Лечение было.
* * *
Он не пришёл к ним в новом синем пиджаке, жёлтой рубахе и бежевых штанах, в воскресенье, шестнадцатого июля, в два часа к обеду.
* * *
И какие-то такие южные женщины животрепещущие.
Виды на жизнь
Водка низкого качества вызывает чувство протеста против этой жизни, этой избирательной системы, против ограничения численности партий, против министерства здравоохранения, против низкого качества лечения.
Качественная водка вызывает приступ гордости за нашу мощь, за бесконечные запасы полезных ископаемых, за могучий флот и верный спецназ.
Грубый самогон в пластиковом ведре тянет на преследование деятелей культуры, на избиение лучших кадров всех шестнадцати каналов отечественного телевидения и ритуальное сожжение их автомобилей.
Креплёное шампанское, разбавленное молодым коньяком «Кизляр», подвигнет разобраться в семье:
— Не ошиблись ли мы с тобой, Таня, двадцать лет назад, и не пора ли исправить… Ну-ка, где мама? Где эти подонки соседи? Эти подонки родители и эти подонки гости… И эти сукины дети… Давай всех сюда… Пора поговорить.
Коньяк постарше усложняет задачу:
— Девушка, а если нам заняться сексом где-то в полвосьмого?.. Категорически?.. А любовью?.. А что нам, книжки читать?.. От вы смешные! Девушка, короче… вот… баксы… Какой смысл мне носить их в кармане… Просьба разделить со мной эту участь, то есть эту сумму, где-нибудь в ночном горшке, то есть в ночном клубе. Я в вашем городе… Берите подругу… Чего мы стоим?.. А-а… Мы уже идём… Да, точно… Мы уже пришли… Пожалуйста… Чаю хотите? Как вас зовут? Во что здесь играют? И как это называется? Блэк Джек… Эти карты мои? Ваши?.. Мы проиграли… Извините. А вы сложнее, чем я предполагал. До свидания, девушки!
Дорогое французское вино называет фамилии партнёров, начальников, земельные участки, улицы Лондона, цитирует «Комеди Клаб», любит Сердючку, гонит на теннис.
Есть ещё водопроводная вода — самый худший из напитков.
О «Боржоми» не говорим, мы живём в демократической стране.
* * *
Врачи говорят, нельзя терпеть боль.
И я говорю — нельзя терпеть боль…
Но это душа!
Хотя она это всё пишет.
* * *
У меня в кармане был гонорар, и я быстро потерял человеческий облик.
И его со мной потеряли ещё трое.
И моя дама-красавица.
* * *
Ну хорошо — мы не все приспособлены делать добро, но не делать зла…
* * *
Он направил телеграммы в два адреса: «В конце месяца буду дома — встречайте!»
* * *
Скоро мы от безденежья великие вещи будем делать.
Изумительные книги писать.
На любовь время тратить будем.
На слова.
На дружбу.
Безденежье — основа творчества.
Приход безденежья — великий сдвиг в душе.
Не мешай кризису.
Не бросайся от него.
Дай ему завладеть тобой.
Тут же всё взорвётся творчеством ослепительным.
Только не путай кризис с меланхолией.
Меланхолия — интуиция неудач.
Забор
Мы много пели:
— Родная земля! Родная земля! Дорогая родная земля!
И не понимали, как она дорога — родная земля.
Пока цену не узнали.
Вот что значит капитализм.
Очень интересно стало жить.
Забор придвинул — год живёшь.
Заработал — чуть отодвинул.
Обеднел — чуть придвинул.
Вот так, поигрывая забором, проведёшь время на пенсии.
Забор — источник радости и денег.
Забор стал играть ещё большую роль, чем в прошлом.
Он тогда был скрывателем, сейчас — указатель.
Забор — вложение денег.
Забор нынче на колёсах.
Обедневший придвигает к телу, разбогатевший отодвигает к горизонту.
Забор — передвижная граница души и официальное свидетельство счастья.
Я землю сантиметром меряю.
Размером с открытку — сто баксов.
Но насыпью не берут.
А почему? Это ж тоже земля.
Бери ведро, давай полтинник.
Но нет. Им нужна поверхность, чтоб прикрываться и размножаться. Чтоб сидеть, положив живот на ноги и глядя на дощатый горизонт.
Будущее
Кто будет сидеть и лежать в наших комнатах через сто лет?
Это всё ведь сохранится.
Сохранится всё, кроме нас.
Как сохранилось всё, кроме тех, кто строил.
Кто же будет сидеть за этим столом, лежать под этим окном?
Господи! Глянуть бы на него откуда-то.
Хотя интереснее, чем он, будет то, откуда ты глянешь.
Тайное желание продлить…
Тебя уже нет, но глаз твой есть.
Твоё ворчание в твоей бывшей берлоге: «Я здесь сидел…»
Отдай ему всё это.
Это же сын твоего сына или кто-то из твоих.
Или кто-то, кому они отдали.
Ты опять думаешь о себе.
«Я посмотрю, я останусь…»
Уходи. Ты видел всё!
Ты ел всё!
Ты читал всё.
Ты сказал всё.
Пусть он смотрит в твоё окно, которое тоже кто-то сделал до тебя.
Что там твоего?
Даже твои мысли уже присвоены.
Отваливай, шеф.
Подглядывать за будущим я тебе не дам.
Присмотрись пока к тому, что ты видишь в зеркале.
На тебя с крупной укоризной смотрит пожилой человек.
Освободи зеркало.
А то надену зубы и укушу.
* * *
Девонька, погоди приходить навсегда.
Зачастую приходи иногда.
* * *
Группа «Поём матом» летит в Кемерово.
И я в Кемерово.
— Вы к шахтёрам?
— Нет. Шахтёры стесняются. Мы — концерт для руководства.
* * *
Выпьем за отношения между мужчинами и женщинами.
За сокращение промежутка между ними, заполненного ужасом, слезами и недоверием.
* * *
СССР.
Морской флот.
Капитан проспал.
Собрание.
Разбирали.
Он пил.
Сигнал.
Неписаная заповедь — капитан и старпом должны пить в разных компаниях.
Потому что старпом обязательно напишет на капитана. Флот — доносы, доносы.
— После рейса дней шесть-семь прихожу в себя, а потом — в следующий рейс.
Держусь.
За месяц то, что у других за год.
Жена одета, я одет, дети.
Машина.
Если бы не плаванье туда, я бы это видел?
* * *
Ни дня без строки.
Ни утра без разочарования.
Ни ночи без мук.
Ни вечера без аплодисментов.
* * *
Партия объясняла нам, морякам, что в Сингапуре в ресторане раздевается женщина, потому что она голодная.
Они и Она
Я разговаривал с ними о деле.
В их кабинете.
Их два.
Один совсем главный.
Другой главный.
Мы говорили о моей карьере, о помещении, о зарплате.
И тут поднялась и вышла моя женщина…
Я вскочил.
Я упал духом.
Я выпросил у них одну минуту.
Я помчался с ней говорить.
Они не стали ждать.
Они начали проходить мимо меня:
— Здесь такое дело, а ты из-за какой-то. Ты неделю ждал приёма. И ты из-за неё вскочил и побежал.
— Ну, пожалуйста, — говорил я ей, а не им. — Ну, мы столько ждали…
— Я не могу там сидеть…
— А ты, — сказали они, — сначала реши с ней, а потом разбирайся.
— Нет, — ответил я им и ей. — Я раньше думал — дело. Но сейчас я уже не знаю. Я потом буду думать. Извините меня, извините. Я вас не знаю. А она — моя. Какое дело без неё. Извините меня.
* * *
После концерта он остался один в номере.
Выпил тёплой водки и набрал телефон.
— Зина, это я, Миша… Почему — тихо?… Кто замужем?.. Он дома?.. Он разве слышит?.. А что, у тебя не может быть личной жизни? Она может быть вполне.
Она есть. Это я. Это же я звоню… Почему — тише?.. Я же в телефоне. Это ты тише говори. А как он догадается? Хороший человек.
Он вышел… Да, неплохой.
Ну, ты же за плохого бы не пошла…
Да?.. Ну, расскажи, как ты ко мне относишься.
Это приятно… Это приятно… Это приятно…
Да… Есть что вспомнить… Да…
Может, вспомним?
Я пэнимаю… Я пэнимаю… Я пэнимаю…
А когда?..
Я пэнимаю… Ладно.
Оставляю тебя в покое на какое-то время.
Я пэнимаю, я… Я пэнимаю…
Да… Это очень приятно…
Ну всё, до встречи…
Я сказал всё…
Я кому сказал?!
Всё!.. Теперь ты добивайся!
* * *
Призыв к чиновнику:
— Не бери то, что даёшь!
* * *
Женщины не развратны, просто они обожают игру, а она затягивает.
А на взгляд реагирует каждая…
Каждая.
* * *
Сегодня бы мне столько друзей, сколько было подруг!
* * *
Память короче настроения.
Удивительно, как ты не можешь вспомнить.
Что же тебе испортило его с утра?
От чего ты не можешь избавиться…
То ли кто-то что-то тебе сказал.
То ли ты кому-то что-то сказал.
То ли встретил кого-то, то ли по телевизору увидел.
Что ты увидел?
Что тебя гнетёт?
Уже несколько часов всё хорошо.
Я живу на сцене
В Одессе я живу среди фейерверка, музыки, танцев, шуток и текстов песен.
Я знаю наизусть все шлягеры Макса Фадеева, Агутина, Моисеева.
На все приглашения посетить чей-то концерт в Аркадии я отвечаю:
— Я там буду.
Когда я переехал в Аркадию, не было никого, кроме Советской власти.
И тут Советскую власть смело диким весельем.
Я живу посреди концерта.
На сцене стоит моя кровать.
Я раздеваюсь, укрываюсь и засыпаю посреди дискотеки и «Воплей Видоплясова».
Какая праздничная жизнь.
Как я мечтал об этом.
И наконец-то свершилось.
Вы на фейерверк смóтрите, а я среди него живу.
Затисканный и зацелованный, засыпающий под аплодисменты, встающий под овации.
Ваш артиллерийский друг.
* * *
Он проводит рукой по тебе.
И там, где кончаешься ты, начинается шум, новости, вокзал, рынок, литературные склоки, болезни, рецепты и всякие последние известия…
* * *
Проблема нашего человека.
Если он этого не видел, значит, этого нет!
Поэтому то, чем он пользуется — давно вышло из употребления.
* * *
Разговор двух женщин на радио.
Вот принесли мешок слов и перебирают.
Эмоциональный ряд. Бренд. Контекст. Сильный образ.
Деструктивно. Институционально.
Будь лаконичен
Из человеческих ценностей я люблю частые, но короткие визиты ко мне и от меня.
Мне не нравятся редкие, но длинные.
Я ценю человека, который уходит чуть раньше, чем мне бы хотелось.
Очень тяжело с тем, кто не умеет быть лаконичным.
Кто долго сидит в гостях, поддерживая себя в разговоре.
* * *
Красивые машины и красивые женщины появляются одновременно.
* * *
Кончилась одна любовь, началась другая:
Раньше бутылку.
Теперь денег.
* * *
Радость бытия.
Цветы жизни.
Залпы надежды.
Порывы любви.
Свист счастья.
Вой разлуки.
Монотонность лет.
И длинное выращивание плода.
* * *
Молодой артист может играть всё.
Очень старый актёр очень старого человека играть не может.
Он собой заполнил весь диапазон.
Нет свободы для игры.
Вышел и всё показал.
Чтобы писать о любви, лучше не любить.
От всех ждут большего.
Поэтому с возрастом хорошо получается подражание мудрости.
До неё всем идти одинаково.
Открывают молодые.
Рассуждают старики.
Тем и другим что-то надо делать.
* * *
На свадьбе маленький мальчик в новом синем костюмчике.
С камерой и мамой.
Мама его пальцем поманила.
Прибежал:
— Что? Далеко не ходить? Что? Громко не говорить? Что? Не снимать? Что? Сесть возле тебя?
— Нос вытри, — сказала мама.
* * *
Люди уходят на тот свет толпами.
Когда я говорю жене:
— Я иду на похороны.
Она говорит:
— А может, ты сегодня не пойдёшь… Вдвоём посидим.
— Надо, — сказал я, и она обиделась.
Действительно, сколько можно.
* * *
Тёща заказала пять ключей от моей квартиры.
Моей маме.
Соседке.
Тестю.
Тёте Жене.
И запасной.
И все входят без стука.
Змей
Они сидели на пляже на топчанах.
Один, в тёмных очках, ел семечки и плевал в кулёк.
Другой, в соломенной шляпе, его внимательно слушал.
— Они живут на дне океана и называются панцирные змеи.
Недавно поднялись на поверхность в Ленинграде.
Представляешь, трос диаметром 50 миллиметров стоит, качается.
Удар — и в судне дыра.
На пляже появились.
Кто-то видит — трос, хочет отодвинуть.
Удар!
Отлетел на три метра, и перелом ноги.
В одном общежитии перестала идти вода.
Вызвали водопроводчика.
Открутил он внизу под раковиной отстойник.
Оттуда голова.
Удар!
Он отлетел с поломанными рёбрами.
Но побежал…
Змей за ним.
Он к милиционеру — змей за ним.
Милиционер выхватил пистолет.
Выстрел. Попал в глаз.
Змей убит.
Всё!
Теперь скелет змея в военно-морском музее.
Панцирь — алмаз не берёт.
Полпанциря в танковый институт передали, полпанциря — в ОМОН…
Но повторить не могут.
Здесь, в Аркадии, говорят, пацаны во время прибоя спину видели.
Но трезвого подтверждения нет.
А вот под Одессой в посадке удав напал на спортсмена — это точно.
Как они друг друга ни душили — никто не вырвался, оба погибли.
Но это подготовку надо иметь.
А под Черниговом соловьи напали на корову.
Там жрать нечего.
Они ж вегетарианцы, на зерне.
Это ж невиданный случай, чтоб соловьи мясо жрали.
Это совсем другое пение по ночам.
Корова тоже полудохлая, ей тоже жрать нечего.
Они ей повыклёвывали все органы.
Сейчас опасаются за людей.
А соловьи тоже приспособились.
Один поёт — остальные нападают.
И, конечно, кролики.
Те просто размножаются во время нападения.
И, знаешь, что хорошо против них? Попса.
Не вся. Но определённые певцы.
Не помню фамилии, но этот, без зубов, как запоёт — все соловьи по дуплам.
И, говорят, два-три дня нападений нет.
А тут по сёлам еврей один с медведем ходил — танцевали оба под один бубен, волков отгоняли.
А волки налетели…
И, представляешь, еврею ничего не сделали — медведя порвали на куски.
Еврей этот, говорят, теперь с волками выступает.
Пока, конечно, панцирный змей на них не напал.
Ну, этот вообще не разбирается.
Ему по фигу, кто какой национальности.
Удар!
Где еврей, где медведь…
Звери — вообще сволочи!
Дружишь с ними, дружишь, дрессируешь…
А он жрать захотел внезапно — и всё, привет!
Так что я опять к людям склоняюсь.
У них хоть что-то выпросить можно…
Ну… Айда в воду.
Ты море щупал? Как вода сегодня? Тёплая?
* * *
Уродливый, но умный, когда вступает в общение, становится невидимым.
* * *
Почему ведущая детской передачи выглядит глупее детей?
* * *
Я в Одессе не знаменитость, я — достопримечательность.
* * *
Любовь сейчас принимает разнообразные формы, вплоть до ненависти.
Необходимость мышления
Необходимость мышления впервые была признана ещё до нашей эры.
Сегодня она наконец-то отвергнута.
Когда ты без мозгов, куда бы ты ни шёл, получается — вперёд.
Без мозгов ты, конечно, больше двигаешься.
Тебе надо и туда, и сюда.
Ты же не знаешь — куда.
Тебе всюду надо, если ты без мозгов!
И ты подвижен, спортивен.
Ты следишь за своим здоровьем.
Тебя же ничего от него не отвлекает.
Ноги, плечи, руки, мышцы сильны.
И записная книжка стала бумажником.
И тут как раз конкурс красоты.
И ты занимаешь какое-то место.
И ты понимаешь…
Нет, не понимаешь, ты чувствуешь — вот главное!
Ты в жизни страны!
Твои портреты на обложке!
И деньги…
Ты почувствовал: нет такой связи — мозги и деньги.
Мышцы и деньги — есть.
Мышцы и женщины — есть.
Мышцы и Дума — есть.
Женщины и деньги — всегда…
А что там ещё в той жизни?!
Всегда найдутся умные люди, подскажут, как по карте адрес найти, какие кнопки в телефоне нажать, чтоб мама ответила или чтоб шофёр оттуда заговорил…
Господи, найдёшь умных!
Они всегда без денег.
На всё найдутся умные люди.
Даже найдутся умные люди, чтоб сказать, что нет больше умных людей.
Конечно, долговечность насосов нужно как-то поддерживать, и в земле надо что-то искать…
Но это такое всё допотопное, что не требует мозгов. Только навыков.
Так что действия простые:
вместо разберёмся — разберём,
вместо рассчитаем — рассчитаемся,
вместо вычислим — перечислим.
Если чего не знаешь — приходи на съезд.
Не надо мучиться, выяснять, что каждый хочет…
На съезд!
Тебе скажут, что все хотят.
Жить без мозгов не только легче, но и коллективнее.
Здоровье крепче, хотя жизнь короче.
Ну, так ты же не знаешь, сколько надо.
Ты ж вообще не знаешь ничего.
Все побежали — ты побежал.
Даже рояль послушать.
Посидел, посмотрел, как человек играет: очень быстро, двумя руками.
Тоже разработал.
Убери из-под него рояль, он продолжает барабанить или ксилофонить, или вообще руками чечётку бить… Можно и на тусовку позвать без рояля.
Нет, ребята, без мозгов так приятно жить!
Жаль, ты этого не понимаешь, потому что без мозгов.
И не чувствуешь, потому что без души.
Без мозгов душе тоже не в чем угнездиться.
Нельзя быть с душой без мозгов.
Без души и без мозгов — это и без глаз.
Потому что в глазах, когда туда и оттуда что-то есть…
Недаром говорят, можно в глаза смотреть, когда душа есть.
Улыбка такая получается красивая. Глазами.
Но это когда понимаешь.
А когда мозгов нет, то и глаза пустые. Но большие и красивые.
Хотя какие красивые, если пустые?!
Смотришь на глаза, а не в глаза. Как врач.
И руки, кстати, тоже тупые, если мозгов нет. Непонимающие руки.
А для мужчин — вроде минус.
То есть для него — плюс. А для женщины, что в этих руках, — минус.
Тупые руки, как копыта: боль причиняют, а нежности нет.
Потому что не понимают. Потому что мозгов нет.
Потому что руками и в масле, и в крови, и в ужасе, и в повидле.
И этими руками в повидле он обнимает.
Потому что не понимает.
Значит, и женщины с мозгами идут к мозгам.
Вот так и делятся, и соединяются: мозги к мозгам, плечи к плечам…
И образуются районы.
Маленькие — где мозговики.
Огромные — где силовики.
Мозговики от силовиков — за огромным забором, построенным силовиками.
Чтоб крепким жить не мешали своими сомнениями, велосипедами, книгами, музыкой и языком, который они тоже называют русским, хотя их никто уже не понимает.
* * *
Вы хотите любить умную женщину.
Вы хотите от неё услышать слова:
«Если ты нас любишь, почему ты не радуешься за нас, когда с твоим уходом воцаряется тишина и покой, и все счастливы?»
Вы поняли, какой страшный путь к счастью открыло ваше окружение?
Ваш приход и ваш уход сделал счастливым одного и того же человека…
Теперь ищите место, чтобы подумать.
Ваш сочувствующий вам.
* * *
Стань на моё место.
Сядь на моё место.
Ляг на моё место.
Попробуй пожить на моём месте.
Этим и занимается бюро обменов — наша фирма «То на то».
Один вдохнул, двое выдохнули.
Один из подъезда вышел, двое вошли.
Этим и занимается бюро обменов.
Бабушку вывезли, ребёнка привезли.
Аквариум вынесли, внесли кота.
Этим и занимается бюро обменов — наша фирма: 627-78-36 «То на то».
* * *
У нас из пенсии ты можешь заплатить либо за квартиру, либо за лекарства.
Либо ты болен и лежишь в своей квартире.
Либо ты здоров и лежишь на тротуаре.
* * *
В доме писателей коридор длиной в жизнь.
От буфета до ресторана.
От ста граммов и бутерброда до банкета в честь выхода книги.
* * *
Можно сделать какое-то изделие старым крепостным методом.
Посадить Машку, Лёньку и стоять над ними.
И они вручную сделают для выставки одну штуку.
Только отвернулся — сделали не то.
— Вы что?
— А вы так говорили.
— Как? Вот же эскиз.
— А он мне говорит, что вы так говорили.
— Кто говорит?
— Он.
— Что?
— Ну, что вы говорили.
— Зови его сюда…
— Я тебе говорил — вот так сделать?
— Не знаю. Я сам не слышал. Мне говорили, что вы так говорили, что так делать не надо, как на бумаге, а так, как вы говорили.
— Когда я говорил? Я никогда ничего не говорил.
— А она сказала.
— Кто?
— Маша.
— Зови… Маша… Я что, говорил делать не так, как в эскизе?
— Вы говорили. Мне сказали, делать вот так.
— Кто сказал?
— Не знаю я его. Лысый такой. Худой.
— Кто он такой?
— Не знаю я его.
— А чего ж вы его слушали?
— Так он сказал, что вы так говорили.
— Ничего я не говорил.
— А он сказал.
— Не говорил я.
— А он сказал, что вы говорили.
— Как можно! Кто сказал, кто говорил. А позвонить мне, перед тем как уродовать квартиру?
— А чего звонить? Он сказал, что только от вас.
— А позвонить мне?
— Чего звонить — время тратить?
— Ну, тогда переделывайте.
— Тогда, значит, переделаем.
— А вам всё равно?
— А нам не всё равно.
И я уволился.
* * *
Чиновница в мэрии спрашивает у посетителя:
— Я что, вам факс не послала?
— Я не получал.
— Это не ответ, я вам посылала или нет?
— Нет.
— Не может быть… Проверьте, — говорила она получателю, — идите домой и проверьте.
— А вы посылали?
— Вот я это хочу у вас узнать. Идите домой и проверьте.
И этот несчастный шёл проверять, чтобы потом опять записываться к ней на приём.
Оба одинаковы.
Порт
Одесский порт-200.
Я пришёл в порт, когда ему было 162 года.
Котов.
Калин.
Бендиченко.
Гринберг.
Пупенко.
Двоеглазов.
Иду снизу вверх.
Двоеглазов.
Пупенко.
Бендиченко.
Калин.
Котов.
А рядом Олег Чаленко, Володя Бибаев.
А совсем рядом Рита Дагис, Паша Бискис.
Я работал с 1956 по 1964-й.
Стройконтора.
Механизация 2-го района.
Апельсины.
Машиносчётная станция.
Хлопок, каучук.
Пожары.
Студебекеры.
Хенкин.
Ночи.
Уголь.
Письмо Карцева.
Уход.
Я пришёл в Одесский порт, когда ему было 162.
Господи!
С чего я только не начинал!
Я много раз начинал жизнь сначала.
Но первая моя встреча с жизнью произошла в Одесском порту.
Компрессор «Лерой», осень 1956 года.
Я механик ремстройконторы.
Бригада бетонщиков ушла на обед с одной просьбой — завести компрессор, он на тележке.
Я заводил весь обед.
Я пересосал его так, что выскочил откуда-то крановщик, сунул факел в карбюратор — такого мы не проходили — и завёл эту сволочь.
Но начальник стройконторы Росис пошёл ещё дальше.
Он предложил завести компрессор с буксира, хотя тот на тележке.
А первые апельсины в порту!
Я никогда не видел апельсинов.
И вдруг пошёл аромат.
Лежу ночью на скамейке в дежурке ночью. Отдыхаю.
Вокруг пахнет апельсинами и трудовым накалом, вдруг истеричный звонок.
Звонок в четыре утра всегда истеричный.
— Где механик по большому?
Это я.
Виктор Ильченко был механик по маленькому.
— Где по большому?! Мать…
— Я.
— Ты… Мать твою…
— Я… Мать твою…
— Сорок первый кран вырубило. Поворота нет. Если ты сейчас же… Мать… То мы… Мать…
— Еду… Мать…
Завожу бензовоз.
Как я не боялся — полный бензином.
Но ночью только на нём.
Еду на девятнадцатый причал к сорок первому «Каяру».
Там Паша Бискис, прекрасный парень из моей самодеятельности.
Он в «Каяре» разбирается в сто раз лучше меня.
— Паша, — кричу, — ты что? — Я же спал.
— Товарищ механик, давайте наверх, тут крупная авария.
Я лезу наверх.
— Посмотрите там, — говорит он. — В машинном отделении на плитке. Ножик там же.
Там лежало на плитке пять громадных штук и ножик.
1959 год, зима.
Мне двадцать пять лет, я впервые ем апельсины.
— Ну что? — орали грузчики.
— Всё! — закричал Пашка. — Есть поворот!
А для них поворот был главным.
Только поворотом можно было раскачать ящик, в подъёме он срывался и внизу взрывался, как шрапнель.
Все туалеты в порту пахли апельсинами.
Орешки-кешью пошли, запахло хуже — весь порт пробило поносом, хорошо, что туалеты пахли апельсинами.
Спирт из шведского танкера уже шёл под охраной.
У каждого фланца стоял часовой.
Но всё равно к концу дня под хоровое пение и танцы всех выносило через проходную.
Когда вышел приказ пьяных не выпускать, народ принимал перед самой проходной.
Через проходную — как стёклышко: как погода, как дети?
И за проходной хоровое пение и танцы.
Ночь. Я на смене.
В семь часов утра истерический звонок.
— Кто сменный механик по большому?.. Мать…
— Я… мать…
— Говорит начальник мех. порта.
— У… Слушаюсь…
— Вы знаете, что шторм?
— Знаю, как же не знать.
— Так вот у вас на Хлебной все краны заливает водой.
— Как?!
— Так! Все тележки залило. Немедленно принять меры.
— Слушаюсь.
Начинаю одеваться.
Какую-то плащ-палатку натянул.
Хорошо, что старый Борейко пришёл пораньше меня сменять.
— Ты куда?
— Да вот, звонил начальник… Там тележки кранов заливает, надо на Хлебную ехать… Меры принимать.
— И что ты — жопой волны будешь отбивать? — сказал мудрый Борейко.
Тут и я подумал: «А чего я еду… А чем я эти тележки прикрою, телом своим?»
А рано утром Бендиченко.
Желваки ходят, ключ вращается на пальце.
— Кто был ночью на смене?
— Я-я-я-а!
— Сам пойдёшь всё уберёшь лопатой или убытки деньгами покроешь?
— А что, а что?
— Тонн пять уже на причале валяется. А ну, бери лопату!
— Какую лопату?
— Что-что? Бери лопату!
— Я инженер.
— Бери лопату!
Сменный механик по маленькому Шиф удирал от Бенду, въехал на автопогрузчике на кучу угля высотой двадцать метров.
Снимали краном.
— Кольцов, где вы были с 8 до 11?
— Как это — где я был?! А где ж я мог быть в рабочее время?
— Вот я вас и спрашиваю, где вы были в рабочее время? Короче, откуда это полотенце?
— Что значит — откуда это полотенце?
— Вас видели на Австрийском пляже.
— В рабочее время?
— Да. В рабочее время.
— Кто?
— Неважно.
— А как он сам туда попал? А даже если он меня видел, я туда заехал по делам. Я ехал искать вот этого.
— Кого?
— Который меня там видел. Это я его видел на пляже. Он просто первый донёс. Я не такой быстрый.
— Кольцов, а что вы делали с зарядчицей в аккумуляторной?
— Как что — технику безопасности проходили.
— Всю ночь?!
— Ну почему? Я ушёл оттуда где-то в три часа.
И многострадальный начальник механизации 2-го района Пупенко, у которого вся эта компания работала:
— Детский сад развели. Кого проводить на горшок? За кем задницу подтирать? Когда будут предложения по битуму?
На причале стоял пароход, который с битумом прошёл через экватор.
И пришёл в Одессу в дикий мороз.
Это был остолбеневший, застекленевший, залитый расплавленным битумом до мозга костей и застывший на январском морозе.
Как выгрузить?
На него ходили совещаться все, кто хотел.
Минимум шестнадцать человек, свесив голову, смотрели внутрь.
И тридцать человек ходили по битуму.
Этот пароход был камнем преткновения.
Предлагали обратно на экватор.
На нём проверяли мозги всех выпускников.
Перегнали на судоремонтный им. Марти — до лета.
А какая была любовь в порту!
А сколько было красавиц!
А где мы только не любили!
На кранах, в зарядных, на тюках, на кипах.
Явка, шторм, хозработы, любовь.
А какие девушки на машиносчётной, мужчино-счётной станции!
Когда я мимо ни ехал, я ломал шлагбаум.
Потом вручную его делал и ставил.
Ну, можно когда-нибудь подумать, что я мог собственноручно сделать шлагбаум?!
Такие были там красавицы!
Под руководством Олега Чаленко устроили первую комсомольско-образцовую свадьбу.
В партклубе, с начальством, с парткомом, с вручением ключей от квартиры на спуске Кангуна.
Они развелись через полгода.
Они просто договорились ради квартиры.
И надули нас.
Я тогда этого не понял.
Время было такое.
Мы были молоды и веселы.
А время было такое, когда Пупенко с парторгом подняли меня ночью с постели…
А 11 часов утра для меня была ночь.
И повезли на заседание парткома, и постановили перевести старшим механиком в колхоз.
Как? Почему?
У меня мать без отца.
Как я уеду?
Вот такие дела, вдруг и навсегда.
Только Чаленко меня и спас.
А когда ночью в трюме с углём мы с машинистом натягивали гусеницу на С-153, выгребали уголь на просвет трюма, я вспомнил про письмо из Ленинграда от Ромы Карцева.
Оно показалось мне очень толстым.
Я распечатал и при жёлтом малярийном свете переноски: «Райкин включил в свою программу твой монолог, я посылаю программку».
И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию и уехал.
Я весь Одесский порт вывез с собой.
Я увёз тёмные портовые ночи.
Я увёз человеческие пароходные голоса.
Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.
Я увёз лязг грейфера и шум песка.
Я увёз рассказы Камышникова.
Я увёз живого Витю Ильченко.
И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.
Из Одесского порта в театр.
У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.
Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.
А привёз вам только благодарность за то время, за молодость, за интерес к жизни, за всё то, что называлось ордена Ленина Одесский морской торговый порт.
Ему 162 года.
* * *
Он соображал плохо и мало.
* * *
Жена хозяина не выдержала:
— Ну, поговорите о бабах, хватит о политике!
— А что там интересного? — спросил муж, и все замолчали.
* * *
Статья в «Ленинградской правде» от 7 апреля 1970 года.
А я ещё жив.
Актёры и жизнь
Очаровательная непосредственность наших людей.
Милиция даёт квартиру артисту, сыгравшему роль комиссара милиции.
Актёр, сыгравший белогвардейца, никогда не получит квартиру от Минобороны.
Актёру, сыгравшему маршала, военные всю жизнь отдают честь.
Сыгравший Гитлера не получит даже звания заслуженного.
В этом что-то есть…
Наверное, наши люди уверены, что этот актёр настолько лучше настоящего генерала, что со всем уважением…
А белогвардеец — ещё живой, сволочь…
Недобитый, сволочь…
И комиссар — нормальный, справедливый мужик, хоть и актёр.
А Гитлер — фашист и сука.
И кем бы он ни был — актёром или фюрером — гнида и есть.
И алкаш — это алкаш.
Актёр, не актёр — не имеет значения.
А если красавицу на глазах всего зрительного зала изнасиловали, сочувствие будет сопровождать её до старости, пока не пройдёт возбуждение от сочувствия.
Но главное в том, что публика не ошибается, если не ошибся режиссёр.
Целую
* * *
Тоска по ностальгии.
Актёр после выстрела
У меня вопрос к искусству.
Куда девается актёр, которого убили на сцене?
Что, идёт домой?
Или переживает?
Неужели может вот так дома котлету есть? Покойник.
Сколько людей в зале рыдало.
А он дома невредимый жрёт?
Позвольте спросить:
— Ты, когда мы рыдали, хохотал?
Ты издевался, покойник?
Ты на искусство крупно плевал?
Ты, когда валяешься с пулей в голове, ты гонорар пересчитываешь?
Я уже о совести не говорю.
Ты хочешь, чтоб каждый зритель подошёл к тебе, убитому офицеру Гражданской войны, и пнул: «Вставай, пошли водку пить. Война кончилась сто лет назад».
Ты такого искусства хочешь?
Если не хочешь, лежи!
В морг езжай. В холодильник…
Если ты настоящий артист-офицер — рухнул под слёзы женщин.
Дай себя оплакать и похоронить.
Оживший покойник — оскорбление нации.
Насчёт зарплаты — можно договориться.
Чтоб семья получала…
И все будут счастливы, и искусство будет великим.
И семья запомнит.
И страна не забудет.
Играл, пока сценарий позволял, жил. И умер, когда сценарий кончился.
Вот оно. Святое.
Всем надо тексты писать.
От себя не произносить.
Забыл — достал бумажку, поздоровался.
У нас нельзя от себя говорить.
Хоть временно на литературный текст перейти.
Чтоб освежить душу, голову, язык, мать его…
Ласковое хоть по бумажке, но произнести.
Чтоб глотку окостенелую согреть.
* * *
Лживый факт.
* * *
Нужна некоторая взаимная неуверенность для задора, для огня в глазах.
Для крепости в семье.
Либо полное взаимодоверие и верность — тоже для крепости в семье.
Какой вариант веселее?
* * *
Пятнадцать лет в тени у президента и вдруг вынырнул вместе с тенью.
* * *
Я себя знаю.
Боюсь того, чего хочу.
* * *
Только наши люди и пингвины — сторонники охлаждения отношений.
* * *
Умные думают одинаково, а говорят по-разному. В зависимости от выгоды.
* * *
Трезвость — это такой резерв, что им даже страшно пользоваться сегодня.
Только на крайний случай, когда кончится нефть.
Мало кто знает об этом гигантском резерве на чёрный день.
Наш всенародный НЗ.
* * *
Среди евреев уже есть люди разных национальностей.
Собака Буцик
Всё… Всё… Всё…
Собака Буцик.
Дворняга. Самостоятельный, умный, независимый.
Маленький, кривоногий, очень сексуальный, но, завидев кость, соскакивал с девушки и бежал к миске.
Он знал, что главное. Жизнь научила.
Он жил у нас.
Но я его часто встречал в трамваях.
Он ехал в город, из города.
Соскакивал на нужной остановке, бежал домой.
Не лаял.
Свою территорию охранял.
Нашу — нет.
У нас ел до отвала, но через час я встречал его в кафе.
Он выпрашивал милостыню: «Мадам, три дня без пищи…»
Я шепнул: «Буцик! Ты же только что сожрал вчерашнюю кастрюлю борща…»
Он мне сказал: «Тс-с!»
— Мадам! Я офицер… Я служил в органах. Уволен. Оклеветан. Опозорен детьми. Из-за дамы, мадам. Её перевезли сюда, и я пешком из Алма-Аты, через Астрахань — в Крым, в Ялту. У нас встреча на набережной. Любовь, мадам… Только любовь может гнать офицера из органов в эту глушь… Три дня без пищи, мадам… Если бы вон ту косточку с котлеткой и вон с тем гарниром, я бы вас проводил, мадам. Здесь масса хулиганья, стаи бездомных, мадам. А в схватках я незаменим, вот он подтвердит.
Я кивнул.
— Дело не в росте. Я знаю приёмы. Против ножа, против пистолета. Я б вам рассказал, мадам, что чувствуешь, когда идёшь против троих… Я вижу, вы перешли к сладкому… Официант, не убирайте мясное… Вон ту косточку, мадам, и я расскажу вам о себе. Меня переводили в Кремль на охрану первого лица. Вы понимаете: содержание, форма, витамины, три кинолога и я. Мы все выходим и идём по Красной площади… Обо мне делали фильм… «Буцик-2». Сокращённое от Бронислав Кугенгейм — имею честь, мадам — потомок графских кровей — ищо польска не сгинела — шпоры не ношу, хотя на лошади как влитой… Всё бы сложилось, если б не коты… Эти мерзавцы так увёртливы… Даже если ты его скрутил — у него в каждом месте коготь или клык. Я сторонник переговоров, мадам, но там не с кем говорить. А эти издевательства. Эти оскорбления. Пристают, только когда ты за решёткой. Эти сволочи всегда на свободе. Почему их не сажают на цепь? Как они так устроились? А в те редкие минуты, когда я за решёткой, он и начинает: и рожи, и оскорбления, и вызов на бой, причём к нему на дерево. И знает же, когда я голоден. А я голоден всегда, мадам, работа такая… Тут он и начинает. Садится жрать буквально там… Там, где кончается цепь. Рассчитывает, сволочь, математически. И жрёт, мадам, то, что ему вредно — мозговую кость с кусками мяса… Давится, подонок, кашляет, ложится на мясо и отдыхает. Мразь — на мясе, на отварном, на глазах на моих. Можно тронуться умом, мадам. И, нажравшись, навалявшись, укатывает кость… Я бы уже её как-то носом достал… И он догадался… А когда я вырываюсь — его нет… Десятки кругов даю с переулками — нигде нет. Растворился. Как в будку посадят — он сидит напротив. О врагах ни слова. Могу проводить, мадам… Я езжу на всех видах транспорта, кроме такси… О! Вы так щедры… О!.. Вы заказали специально для меня… Блинчики с мясом… О! Мадам!.. Как подаёшь?! Как подаёшь, болван! Вниз! Вниз, на пол клади… Это для меня. Извините, мадам. За любовь!.. Вы — бокал, я — эту кость… За чувство. За расстояние. За образ любимой… За эту волосатую грудь, под которой сердце офицера КГБ. За вас, мадам!
Буцик погиб в драке со стаей собак.
Похоронен на моей даче у забора с видом на Крым.
* * *
От соседнего столика раздавалось воробьиное чириканье девочек и воронье карканье деловых людей.
* * *
Это очаровательное соединение — сильной воли и нежного тела уже привело к таким трагедиям, не дай Господь.
* * *
Мы купили ей тренажёр, чтоб она похудела.
Она на нём поправилась.
Мы его продали.
Деревья и люди
Кирка ленинградская, узколистная, цветущая в мае — мелкими сиреневыми северными цветами.
Мишка одесский, низкорослый, широколистный, плодоносящий, цветёт раз в год.
Цветы белые, мелкие, с лёгким неприятным запахом.
Галя тенистая, многолетняя, ствол доходит до пяти метров в обхвате.
Цветы появляются в мае.
Аромат сильный, приятный.
Плоды крупные, зелёные, несъедобные, употребляются как специи в натёртом виде.
Сташок мелкий, колючий, кипарисик.
Родина вида — юг. Но приживается и на севере.
Цветёт поздней весной мелкими жёлтыми мужскими колосками и бледно-зелёными женскими шишечками.
Без запаха. Плоды мелкие, тёмно-красные, несъедобные, когда появляются, не установлено.
Ветки, покрытые цветами, используются для декоративных целей и в каминах для разжигания более крупных и долгогорящих.
Краснова в сороковых годах завезена с Дальнего Востока, превосходно прижилась на юге Украины.
Крона пышная, куполообразная.
Кора гладкая, блестящая.
Барац — высота небольшая.
Происхождение — юг Украины.
Распространился на запад вплоть до Соединённых Штатов Америки.
Хотя плодоносит только на родине.
Плоды сочные, красивые, мясистые, с юмором в виде косточки.
Хайт Валерий Исаакович — дуб южный, морозоустойчивый.
Зимой листья не теряет, в жару даёт широкую тень.
Под пышной кроной слышен вечный многолетний топот, при сильном ветре напоминающий разговор…
Такой дуб спасение для путника в жару и холод.
Женщины в тени такого вида распускаются пышным белым цветом и не замолкают.
В его кронах носятся птицы, белки.
Очень полезен, что чувствуют дикие кабаны и свиньи, подкапывающие ветерана.
Тем не менее устойчив, шершав, колюч, при сильном ветре шелест напоминает крик.
* * *
Никогда не кричите.
Кричащего плохо слышно.
* * *
Это сплетни, что мы не приспособлены к демократии, не приспособлены к выращиванию хлеба, шитью одежды.
А я считаю, если бы в советское время был нормальный second hand — СССР бы не развалился.
* * *
Я помню, как кандидат в президенты США Боб Доул рухнул с трибуны — и все расступились.
Ответ Юзика дедушке
Дед, ты смешной, ты понимаешь.
И вид у тебя смешной.
И эти брюки, и туфли.
И я знаю, что ты всё вложил в детей, а дети тебе — ничем, потому что таков закон: только вперёд.
И тебе на своём веку так и не пришлось пожить в покое.
Ты один знаешь, как всё было.
Как всё было на самом деле.
Видишь, как ты связал три времени.
Да, я попал в институт и теперь не знаю, стоил ли он этого.
Теперь дороже хлеба хорошая новость, хорошее слово.
Я помню, у нас ночевало пятнадцать человек.
И на праздники приходили все.
Сейчас не ходят, сейчас собираются.
Не знаю, такой ли я способный, как ты хотел.
Детей нет.
Уже поздно, а я не женат.
И это никого не волнует.
Я не жалуюсь, просто хочу, чтобы кого-то это волновало.
Я проживаю с женщиной, которую не люблю.
И её это не волнует.
Никто не постучится: «Пустите переночевать…»
Не забредёт на чужую свадьбу.
Неинтересно.
Активно отдыхаем. Пассивно развлекаемся.
Кто-то работает, кто-то живёт.
Ну и тряпки.
Помнишь, ты рассказывал, приходила к вам женщина убирать.
И бабушка давала ей своё старое платье.
И она была счастлива.
Хотя после советской власти, как после высокой температуры…
Вдруг и комната светлее, и выше потолок, и ярче окна.
Жизнь хлынула.
А мы даём 900 километров в час сидя и не замечаем, над чем.
И даже в небе говорим только о футболе.
И потеем от жары, а для работы нанимаем тех, кто не потеет.
И никто не хочет и не успевает покопаться даже у себя в душе.
Но я разве жалуюсь…
Я не жалуюсь.
А теперь я положу возле тебя цветы и камень, пусть знают — я у тебя был.
* * *
В Одессе:
— У вас есть капкан для тараканов?
— Есть.
— Что-то больно здоровый…
* * *
В пьяном виде, производя ремонт, отдал болты, поддерживающие кабину портального крана, в которой он сидел.
И упал с высоты восьми метров.
А ведь если бы не пил, его можно было бы вернуть к прежней жизни.
* * *
Поменялись референты, и те же начальники заговорили другими словами.
* * *
— Стране нужны герои.
— Нет! Стране нужен подвиг, и героев мы найдём.
* * *
Одесская черта: панически вспомнить и хлопотливо перебить.
* * *
Он через бинокль смотрел, как женщины раздеваются вдали.
Но к этому биноклю был нужен микроскоп, чтоб увеличивал детали.
* * *
Вспоминать за рулём очень сложно.
Вы за рулём.
Рядом человек, которого вы встретили, и он всё время:
— А помнишь… А как эта улица сейчас называется? А помнишь, мы здесь встречали окончание школы?
Вспомнить можно, но выжить трудно.
* * *
Девочка ест мороженое: ложечку себе, ложечку рыжей мохнатой собачке.
Кем ты будешь, девочка?
Отвечу. Ты уже человек!
Твой очарованный прохожий.
Мурманск
Исполнилась мечта идиота.
То есть в дорогом, сером, заграничном костюме, в серой заграничной сорочке, в тёмно-бордовых также заграничных туфлях «Тодс» сижу на краю пирса.
Северное море. Кольский залив.
Сижу ночью в заграничных тёмных очках «Гуччи».
Ибо солнце. Летнее небо. Зимнее море.
Серо. Сурово. Жарко.
Знакомо и любимо, как Париж.
Это Мурманск, господа.
В заграничном не я один.
Дети ночью играют в футбол.
Из жары откуда-то образовался ледяной ветер и дует…
Что ещё надо в жару?!
Запах у моря тот же.
— А я думала, вы молодой и красивый…
Не помогла заграничная рубашка.
Северный острый глаз.
Девушка!.. Откуда я, к чертям, красивый… Я им и не был… Был молодым. Это было.
О чем бы её?…
— Тут где-то неподалёку льды?
— Так мы…
— Да и мы тоже… А как вы к солнцу ночью?
— Так кто к кому приходит.
Она непобедима…
— А я вот оделся красиво.
— А я думала, вы такой всегда.
— Нет… Только ночью… И только…
Умна… Умна… Лучше молчать…
— Михаил! Вы не заблудитесь? Может, вас проводить?
Этого ещё не хватало.
— Нет… Машина…
— Это на самом деле вы?
— Я…
Имена… Телефоны… Просто, чтобы легче было разойтись.
Записываю. Мурманск 38-63-14 — Таня… Умница…
Как она сказала: «Запрёмся мы с вами, Михал Михалыч, и попьём водочки…»
* * *
Давайте сменим азарт на темперамент.
Азарт — это наружный огонь охотника.
Темперамент — это внутренний огонь восхищения.
* * *
У меня к жизни замечаний нет.
Только к людям.
* * *
Для самодовольства нужно дать.
Для счастья — отнять.
Чтоб человек, найдя выход, стал счастливым.
Письмо женщине
Помните, вы мне сказали: «Посмотрите мне в глаза…»
И я посмотрел…
Ничего я там такого не увидел, хотя смотрел внимательно.
Никаких таких воспоминаний… Ничего…
И вы сказали, что и у меня ничего…
Помните, я снял у вас с руки кольцо и сказал: «Если вы не сделаете того, что я прошу, я его выброшу в окно. Считаю до трёх».
Вы сказали: «Считайте»?
И я начал.
Я сказал «ноль один», потом «ноль два», потом «ноль три» и выбросил, раз обещал.
Вы почему-то побледнели.
Хотя я вас предупредил.
Так вот.
Я всегда люблю тех, кто меня не любит.
И, главное, люблю таких любить.
Сообщаю. Я не бросал ваше кольцо.
Я выбросил чужое…
Извините, это фокус…
Ваше кольцо у меня, и я скучаю.
А вы скучаете?
Хотя бы за кольцом.
Я живу на телефоне 256-48-33…
Помните, я рассекал кухонным ножом моль в полёте?..
Я давно живу один.
Вы запомнили.
По телефону 256-48-33…
Хоть за кольцом…
Мои руки до сих пор по вашему запаху узнаю.
Запах жизни…
Извините, ещё раз 256-48-33…
Не думал… Простите…
* * *
В России крик «Вы нарушили закон!» всегда внезапный…
* * *
Как говорила моя мама: «Мы не такие живые, чтоб долго горевать о чьей-то смерти».
* * *
После свадьбы он приходил весь в пуху, как будто он жил в курятнике.
Жена
— Если меня посадят в тюрьму, ты даже передачи не будешь носить.
— Буду. А как же.
— Так я же сидеть буду не здесь, а в Чите…
— А-а… Это далеко. А ты не можешь сесть здесь?
— Нет, садятся здесь, а сидят там. Я понимаю, тебе нужно, чтоб я сидел здесь. Чтоб тюрьма была в соседнем доме. И ты бы забегала по дороге в кафе. Но у них так не бывает. Они ищут там, где похолоднее. Готовься к дальним поездам.
— А ты можешь вообще не сидеть?..
— А ты можешь вообще не тратить?…
— Ну тогда сиди здесь.
— Ну тогда не трать.
— Ну тогда… Буду летать…
— Ты же говорила — любовь…
— Я сказала — буду летать…
— Зина, борьба должна быть внутренней.
— Буду-буду…
— Смотри, смотри!
— Буду-буду. Ты же меня знаешь.
— В том-то и дело. В общем, Зина, тебе решать, что мне делать…
* * *
— Катенька, хочешь выпить?
— Хочу.
— Друзья! У кого есть выпивка?
* * *
Девочки, планируйте будущее.
Запланируйте мечту, запишите исполнителя и приступайте к его поискам.
* * *
Нет, Михалыч, я не еврей, просто на душе тяжело.
* * *
Ох, я шучу, шучу, а потом как перестану!
* * *
Наглость хороша тем, что позволяет выяснить обстановку гораздо быстрее, чем вежливость.
* * *
Капитаны женятся на буфетчицах.
Академики — на врачихах.
Писатели — на секретаршах.
Короче — из того, что под рукой.
* * *
Что мне выгоднее: чтобы всем было хорошо или мне одному?
Выгоднее, чтобы всем.
* * *
Для народа петь или для начальства?
Конечно, для начальства — их гораздо больше.
* * *
Евреи! Будем придерживаться правил той страны, где мы находимся.
Не будем ждать осуждения.
Не будем ждать благодарности.
Пусть потомки дерутся между собой.
* * *
Мы говорим о вреде водки для организма.
Хотя водки просит душа.
* * *
Попадёшь под машину, глядя на эти ноги.
* * *
Что значит молодость:
к дереву прижмёшь — не сплющивается.
* * *
Продавец в Одессе спросил меня:
— Телевизор вам со скидкой или без?
Узнал, видимо.
* * *
Если для еврея антисемитизм — главный человеческий порок, значит, он слишком хорошо о себе думает.
* * *
Сколько раз он доходил до постели, не будучи до конца уверенным.
Любовь
Когда любишь — всё время в напряжении.
И всё время не ты это.
Ты хочешь быть собой, хоть на час.
Хотя бы не в дураках.
И ты идёшь назад, туда, откуда ушёл.
На час.
Там любят тебя так же, как ты сегодня кого-то.
И тоже не хотят быть в дураках.
Как ты.
И ты не можешь оттуда выйти.
И ты врёшь и углом, винтом уползаешь.
Уползаешь, оставив двух дураков: себя и ту, к кому пришёл.
Чужим горем не отвлечёшься.
Не плоди себе подобных.
Тебе сказали: «Вы влюбились, как дурак».
Сидите глубоко и ждите, когда выветрится.
Моему другу Эрнесту Борисовичу в Нью-Йорк
Одесса есть движимая и недвижимая.
Движимая — та, которую увозят в душе, покидая.
Она — память.
Она — музыка.
Она — воображение.
Эта Одесса струится из глаз.
Эта Одесса живёт в интонациях.
Это компания, что сплотилась в городе и распалась на выходе из него.
И море, и пляжи, и рассветы, и лебеди на чёрной морской воде.
И все, кто умер и кто жив, — вместе.
Эрнест! Твои руки, твоя душа через твою музыку в каждом.
Ты в Одессе сейчас.
Я там летом.
Мы или в разных странах, или в разное время года.
Есть страна, где одно время года.
Но нас там нет.
Мы с тобой, как все в Одессе, разговариваем руками.
Ты играешь, я пишу.
Семьдесят многовато, если говорить.
Но не страшно, если думать.
Думай о другом.
Это не трудно.
Его не много.
Постарайся, Эрнест Борисович.
Я всегда рядом.
* * *
Я не могу быстро танцевать, у меня в голове брякают цифры вашего телефона, мадам.
* * *
Главное — не раскрывать смысл секретной фразы мужчины: «Успокойся! Всё будет хорошо!».
Когда именно и что — он, видимо, сообщит позже.
* * *
Рядом в самолёте сел милиционер.
Всем стало тесно.
Я сказал:
— Полицейский должен быть большим.
Девочка сказала:
— Я думала — умным и ловким.
— Это преступник, — сказал я.
И мы замолчали.
Знакомство
А вы с кем?
А это кто?
А где ваш муж?
А это чей ребёнок?
А ваш чей?..
А почему вы не замужем?
Так уже ж все ваши повыходили?
А вы, как камень.
Так вроде хорошенькая…
Только вот прыщи…
Куда вы?..
А это кто там, ваш муж?
А кто, брат?
А вы ему кто?
Это ваше последнее увлечение?
Или будут ещё?…
Да нет… Я хотел на предмет знакомства, а вы грубить… Грубить я сам могу.
Хотите?..
Ну ладно… Идите… Так и быть…
Ленинград
70-е
Двое одиноких.
Вера Карпова и Миша Жванецкий.
Она завинчивает.
Он стирает.
И не могут сойтись.
И всё параллельно. Они, наконец, встретились в областной клинической больнице.
Он от порошковых супов получил каменный клинический запор.
Она все 220 вольт в руку, сорвавшись со стремянки, её же и поломала.
Его всю жизнь бросало от запора к диарее.
Она сбила руки — в мозолях, порезах и переломах.
А встретившись, они прошли мимо друг друга.
Он — к своим супам и стиркам.
Она — к молоткам и проводам.
Так в чём здесь роль Господа?
* * *
За все годы существования человеческое лицо научилось скрывать внутреннюю суть.
И я, воспринимая мир на слух, не преодолеваю человеческую маску.
Никакой способности проникнуть в вековую приспосабливаемость человеческого организма к извлечению личной выгоды через перевоплощение.
Кстати, и я перевоплощаюсь в попытках проникнуть в чужую душу.
Грузинская вежливость
Ты просишь редкое лекарство для тяжелобольного.
Человек записал.
Бегал, бегал и достал другое, которое у тебя есть.
Он очень бегал и устал.
Ты ему благодарен.
Ты ему мягко сказал, что это не то…
Он снова побежал.
И опять достал не то.
Но бегал долго.
Ты ему говоришь:
— Спасибо, я вам очень благодарен.
Он устало спрашивает:
— Вы ему давали?
— Да, ему уже легче. Он уже не с нами.
И вы оба вежливо кланяетесь друг другу.
— Если что-нибудь ещё надо…
— Спасибо, дорогой… Я знаю, на вас можно рассчитывать.
* * *
Август в Одессе. Как хочется сбросить всё.
Разогнуться.
Подняться во весь рост, обрывая пуговицы дружбы и любви.
И крикнуть тем, кто накопился: «Ребята, отвали! Дай, наконец, помыслить на хорошем питании!!»
* * *
Склероз. Ничего не мог вспомнить.
Вылечили. И что он вспомнил?
Очереди за хлебом.
Очереди за молоком.
Очереди за водкой.
Очереди за пивом.
Очереди за сапогами.
Очереди за мясом.
Наконец, за книгами.
Врач сказал: «Человек этого знать не должен», — и отменил лекарство.
Рассказ старого болельщика
Я сидел с тренером на трибуне.
Как он переживал, покойник.
А на поле что творилось!
Покойный защитник — пас центральному нападающему.
Тот бил с правой — человека мог убить.
Пусть земля ему будет пухом.
Здоровенный шкаф — головой вперёд на вратаря.
И драка между покойниками: вратарём и нападающим.
Кровь лужами.
Как играли!.. Без денег!.. Без квартир!..
Но каждый покойник знал, за что.
За Родину — царство ей небесное.
Женщина после вчерашнего
Ой! Забыла! Ну, всё!
Впрочем… А, ладно…
Ой! И это забыла!!! Ну, всё!
А, чёрт с ним… Впрочем…
Хотя нет… Всё!.. Чего ж я здесь сижу?..
Постой…
А куда? Хотя теперь уже всё равно… Эх…
Ой, вспомнила… Я же всё взяла…
Вот дура…
Всё в порядке!.. Всё в… Хотя нет.
Забыла… Взяла!
Точно… Да… Забыла!
Эх!.. Ну, иду…
Хотя зачем я иду…
А что, поворачивать?
Уже столько прошла…
Иду!.. Нет!.. Забыла…
Нет… Иду… Я помню!
Я помню! Я всё помню!
* * *
Январь.
Батареи не греют.
Пришёл я в ЖЭК.
— Кто же зимой с этим приходит? Я же воду спущу, все трубы разморожу.
Пришёл я летом.
— Кто же в жару проверить сможет?
Пришёл к врачу молодым.
— Кто же в вашем возрасте болеет? Плавайте в вашем возрасте. Загорайте — в вашем возрасте не болеют.
Пришёл к врачу пожилым.
— Кто же в вашем возрасте этим не страдает? Это у всех… В вашем возрасте…
В том возрасте не лечись.
В это время не чини.
Сиди дома — жди.
Оно само придёт.
* * *
Как я их люблю.
Заграничных всех.
Там врачи прямо и быстро обо всём сообщают.
У них времени нет.
У пациентов тоже.
— Так что у меня? Как там результат анализа? — кричит пациент из-за руля в мобильник:
— Всё нормально?
— Нормально, — говорит врач, — у вас онкология.
Как дальше двигался пациент…
Куда он поехал…
Никто не знает.
Хотя Израиль вокруг…
* * *
Почему же так льётся в сердце музыка Дунаевского.
Что такое кроется в этих нотах.
Стоишь, отвернувшись, чтоб мама не заметила, как ты плачешь.
Стоишь, уткнувшись в стену, чтобы никто не тронул тебя.
Чтоб никто сзади не положил руку на плечо твоё.
Что с тобой?
Что?
Ничего…
Это нервы…
Всё хорошо.
Сыну
Тебя благословляет Всевышний в этих десяти лицах самых достойных мужчин.
Всегда ходи под Ним.
Всегда с Ним соглашайся.
Имей Бога — значит имей совесть.
Это единственное условие, чтобы делать, что хочешь.
Отныне ты взрослый.
Пока мы с мамой стоим между тобой и вечностью.
Но с сегодняшнего дня ты готов встать на наше место…
Имей совесть и делай, что хочешь.
Ленинград
Ульянка
Знакомые у меня сегодня снимают квартиру.
Пришли ко мне.
Посидели.
Выпили.
Попросили меня оставить их одних.
Я сказал — до трёх часов.
В три пришли двое других.
Эти остолбенели.
Пришли его жена и её муж.
А я тут при чём?
Мы все из одной компании.
А какая компания без моей квартиры?!
* * *
Пришёл участковый:
— Соседка снизу жалуется. Топаете вы сильно. Свадьба у вас?
Я ему — стакан водки.
Он повторил:
— Вообще-то вам ничего не будет. По закону пятьсот рублей штраф.
Я ему — ещё стакан водки.
— Гуляйте. Только динамики на улицу не выставляйте.
Я ему — ещё сто граммов.
Он продолжал:
— Даже если динамики — на улицу, вам ничего не будет.
Такой милый человек.
Всем домом провожали.
* * *
— Откуда у вас, у грузин, деньги?
— А вот слушай. Сидит чистильщик. Я говорю:
— Сколько?
— Двадцать рублей.
Я ему даю тридцать.
Он спрашивает на базаре:
— Почём картошка?
— Сорок рублей.
Он даёт пятьдесят.
Мне в ресторане — счёт на тысячу рублей.
Я даю полторы.
Так у всех грузин появляются деньги.
За другие народы я не ручаюсь.
* * *
Наш танец на свадьбе, что-то между футболом и балетом.
* * *
Я много думал обо всём, пока не встретил старых друзей.
Оказалось, что думал верно.
* * *
Есть такие характеры.
С ним работаешь, спишь, ешь, а встретишь его через два-три года, он скажет:
— А ты был неправ тогда в 2003 году в самолёте над Хабаровском. Я проверял…
* * *
Пять минут пения и полчаса угрызений совести.
* * *
Напился, вызвал жену, детей:
— Я ухожу от вас. Я умираю. Берегите маму.
Очухался, опять пьёт.
Над и под столом
Каждая женщина состоит из двух половин: над столом и под столом.
Бывает, две половины показывают разное время.
Допустим, верхняя — на десять лет меньше.
Иногда верхняя не совпадает с нижней.
Верх от другого человека — стройней и выше.
Низ — сталинский, каменный, от девушки с серпом, на котором долго стояла вся страна, в том числе и мужчина с молотом.
Верх — для президиума.
Низ — для опоры.
Бывает — верх учёный, образованный, а низ — для работы.
Лучшее, что я видел, совмещая женщину и стол — мини-юбка над столом.
— Вот, — сказал я Сташкевичу из низов, — перестань мотаться под столом, сядь на стул и посмотри. Что колеблется над холодцом! Вот такой хотел бы я быть, чтоб всё увидеть.
* * *
Объявление на пляже: «Заколебала Иван Васильевич! Вас ждут родственники из тюрьмы у второго фонаря».
* * *
Самая дешёвая и самая дорогая собственность — «ты моя!».
* * *
Он так лихо раскрутил борьбу с коррупцией, что чуть не дошёл до себя.
* * *
— А разве наш трамвай идёт к Нарвским воротам? — спросил вагоновожатый.
— Идёт, идёт, — закричали пассажиры.
* * *
Утро редко бывает добрым.
Его надо любить.
* * *
В суматохе он рассчитался не с тем шофёром такси.
* * *
Мне бы встретить человека, который мне завидует.
Я бы с таким удовольствием с ним поговорил.
Это же надо быть настолько не от мира сего!
* * *
— Ребята, а что сегодня в театре идёт?
— Что ты в буфете спрашиваешь? Кто тебе ответит? Ты иди в зал и поспрашивай у людей…
— Что мне, делать нечего.
— А ты как сюда попал?
— Жена затянула.
— Она в зале, что ли?
— Дома.
— А ты чего?
— А я с товарищем вот этим, чтоб билеты не пропадали.
— Ну, наливай, театрал. Твой ход.
— Я ходил… Теперь твой ход. Что у тебя?
— Виски.
— Ходи…
— Всё… Теперь ты ходи… У тебя?
— Ета… Казацкая… или бурлацкая…
— Ходи…
— Будем… Какой это театр?
— Ходи, ходи… Пошёл?
— Пошёл.
— Мат. Ставь всем.
* * *
У нас в искусстве пауза и в науке пауза.
Мы учёные из шарашки.
Под палками пишем.
Под палками изучаем.
За деньги не работаем.
За деньги мы гуляем.
Палок нет — пауза у нас.
Открытий нет, чертежей, агрегатов нет.
Пауза у нас.
Старики палки помнят, работают ещё помаленьку.
Скоро так от всех отстанем, что деньги отменят и палки введут опять.
Наука вперёд скакнёт.
А я б науку временно мобилизовал на вопрос, почему так получается, что за деньги у нас работают качественно только приезжие.
А чтоб что-то придумать, свои нужны — это не двор подметать.
А свои от денег не заводятся.
Даже если ему одинаково как всем платят, и он за благодарность в личном деле тебе такое придумает!..
Почему никто не может, а он делает?
Это объяснить надо, чтоб дальше с ним дело иметь.
* * *
Верными человеку остаются только туфли и собаки.
* * *
В Москве всё есть.
Здесь и поэт не редкость.
В толпе он часто виден.
Пробирается домой с работы.
Усталый, молчаливый, тихий.
Неузнанный.
Нечитаный.
Непризнанный.
Обтрёпанный.
Бормочущий поэт в толпе.
Среди кошёлок, босоножек, абрикос и хлеба.
Ему всё это предстоит собрать и обобщить.
Разбить на рифмы, завершить эффектно.
Но это дома.
А пока не трогайте и не интересуйтесь.
* * *
Как быстро время летит!
Уже есть женщины, я старше которых на сорок лет.
* * *
Хорошо, когда нет времени.
Начальник:
— Изложите свою идею за тридцать минут.
Его начальник:
— Изложите свою идею за пятнадцать минут.
Высокий начальник:
— Изложите свою идею за пять минут.
Вот это и есть литература.
* * *
— Ты где?
— Я в Одессе.
— Надолго?
— Месяц.
— А потом?
— Тоже в Одессе.
— А потом?
— Тоже… До Нового года.
— А после Нового года?
— Тоже здесь.
— Долго?
— Месяц.
— А потом?
— Здесь, здесь буду.
* * *
У МВД есть такой концертный номер.
Время от времени ищут в Москве авто с мигалками без разрешения.
И не находят такого идиота.
Все с разрешением.
* * *
Кто полностью исчез из нашей жизни — невесты.
Невест теперь не бывает.
Если скажут «она его невеста», значит, никем иным уже не будет.
* * *
Нашему человеку необходим тиран, чтоб бороться, чтоб победить, чтоб гордиться победой над тиранией.
А потом создать новую и победить её, укорачивая себе жизнь и быстро сменяя друг друга.
* * *
Мой двоюродный брат Борис, встретив красивую женщину, шептал:
— Альберт, к ноге!
* * *
Цивилизованный чиновник называет проблему и путь её разрешения.
Наш — сообщает проблему и, очень довольный, уходит обедать.
Смысл мысли
— Михал Михалыч, не пойму, в чём смысл вашей мысли?…
Ах, в этом…
Ну, это… не для всех…
— Я и говорю — не для всех!
Мы забыли, как это было
— Вы почему пересели? Вы же там сидели.
— Я хотел поговорить.
— Вот там и говорите. Идите туда.
— Я хочу поговорить.
— Оттуда разговаривайте.
Подходит другая официантка:
— Почему вы пересели?
— Я здесь сел. Потом захотел поговорить. Сел туда. А она сказала «вы куда»… И я сел снова сюда.
— Сюда нельзя. Почему вы пересаживаетесь? Идите вон туда, под знамя.
Подходит третья официантка:
— Кто вас сюда посадил? Сюда вообще нельзя. Это переходящее знамя, здесь вообще не для посетителей.
— А куда мне сесть?
— Откуда я знаю? Я официантка.
— Но вы же говорите — сюда нельзя, туда нельзя.
— Да, туда нельзя и туда нельзя.
— А куда можно?
— Откуда я знаю? Я официантка, я знаю, куда нельзя.
— А пересаживаться?
— Нельзя.
— Так мне что, уходить?
— Откуда я знаю?
— Значит, остаться нельзя, а уходить или нет, вы не знаете?
— Не знаю.
— А я останусь.
— А я позову директора.
— Зовите.
С тех пор жду директора.
* * *
Отъезжающих любят сильнее.
* * *
Тот, кто назвал себя доктором, — выписал мне вот это…
Я пил какое-то время — ничего…
Тогда он выписал вот это.
Тоже ничего.
Тогда я вернулся к образу жизни, который был до него, и приспособился.
* * *
Но у России свои прелести.
Вот их имена и телефоны:
255-36-26 и т. д.
* * *
Не думай обо мне на работе: они по лицу догадаются.
* * *
Они успели встретиться и разойтись в течение первой брачной ночи.
Она не знала, а он не подозревал.
* * *
Простите, где первый этаж?
* * *
Одарённые и темпераментные натуры редко живут без конфликтов, раздувая их своим воображением.
* * *
В Молдавии:
— Хватит! Я не дам заливать вино в радиатор! Ищите воду!
Объявление
Внимание: нужна женщина секонд-хэнд.
Свежая, работящая, непокалеченная.
С пробегом лет 29–30–31 по нашей стране.
Располагаю 700–800 $ в месяц.
Торг уместен.
* * *
Главное, чтоб у моего мужчины промежуток между глупостями был чуть длиннее, чем у других.
* * *
— Помоги нам. Мы хотим тебя красиво издать. Написать о тебе. Выпустить монографию.
— Что-то сделать?
— Ну, как-то… чуть-чуть умереть, что ли… Фиктивно, конечно.
В лесу под Архангельском
Из оврага, из-за леса под Архангельском вынырнул саратовский городской автобус № 3 «Площадь К. Маркса — гостиница «Волга».
Обросшие бородатые люди:
— Товарищи, как к гостинице «Октябрьская»? Мы командировочные по линии обкома партии, для обмена опытом в организации соцсоревнования.
— Господа, вы ошиблись.
— Кой на хер ошиблись. А как связаться с вашим обкомом?
— Да нет уже обкома, господа. Вы откуда?
— Кой на хер… Слушай, обкома у них нет. Слышишь, ты, товарищ, а чего ты «господа» всё, «господа»? Мы по линии обкома. 38-45-15, добавочный 23.
— Так, господа, у нас товарищей уже лет двадцать нет.
— Кой на хер… Слышь, господа у них… Да, по-русски говорит, на хер… А к обкому партии как проехать?
— Нету обкома партии лет уже двадцать.
— А где? В другой город перевели?
— Ликвидировали.
— Говорит — ликвидировали. А чего ж вы едите?
— Сами добываем. Торгуем.
— Мефодий Иванович, давай на базу. Там по ВЧ Кремль наберём. А как у вас с соцсоревнованием? Передовики производства?
— Вымерли.
— Ты мне свою фамилию дай.
— Не дам.
— Дашь! Крути его! Руки завязывай. Пошёл! Товарищи! Шире размах соцсоревнования! Достижения науки в жизнь!.. Вставай, страна огромная!
Информация
Интересно, с кем власти легче: с информированными или с неинформированными людьми?
Она говорит — с информированными.
Хотя, по-моему, скорость бега у человека, не знающего, куда бежать, в шесть и семь десятых раза ниже, чем у человека, уверенного, что отсюда бежать надо, ибо с каждой секундой опоздание нарастает.
Скоро не с кем будет даже перестукиваться.
Когда тебя защищают те, кто бьет, — возрастает скорость без выхода из клетки.
По ТВ премьер хвалит собственные планы.
То есть те, что он нам придумывает.
В чём сила этих планов, спрашивает он себя…
А вот в чём — отвечает он себе.
Главное — интонация окончания фразы.
Вывести её на аплодисменты.
Как юморист — я это понимаю.
Как человек — отказываюсь.
Я вообще отказываюсь понимать лишь одну сторону конфликта.
Я уже загорал с одной стороны.
Я уже жил с одной стороной.
Я целовал и любил одну сторону.
Пока не узнал, что есть и другая сторона во всём.
Я уже жил среди одноглазых и одноухих и видел, как они разбежались в поисках другой стороны.
Надо продумать, какой половиной жить.
Надо только не давать возможности вещающим возбуждаться от собственного голоса.
И не давать им борьбу за себя вести во вред всем.
Пока они за себя, не мешая другим, их можно терпеть.
Полное отсутствие информации — это значит, сам себе объясняешь и сам себя радуешь, что приводит к раннему половому созреванию и растущему авторитету твёрдо врущих людей.
* * *
Я никогда не знал, что такое «прогрессивное человечество».
С нашей стороны — прогрессивные идеи.
С их стороны — прогрессивная техника.
* * *
Если у египтян, живших 3300 лет назад, тоже нашли песок и копоть в лёгких, то какого чёрта?!
Что такое ТВ?
Меня дома предупредили, что меня разыскивает НТВ.
Хотят о чём-то поговорить.
Застали на третий день.
Нашли.
Очень просили позвонить в Москву.
А я летом в Одессе.
Просили позвонить на НТВ, на живой эфир, что-то сказать об одиннадцатом сентября.
Что мне говорить?
Все об этом говорят.
Уже все сказали всё.
О чём буду я?
После всех.
Меня, к сожалению, легко уговорить.
«Звонить вам не надо. Мы вам сами позвоним. Вы только возьмите трубку».
Включил.
Сижу.
Смотрю эту передачу.
Сидят люди.
Ходит посредине красивая…
Мне звонят.
Я беру трубку, и эта красивая вдруг с экрана: «Нам с трудом дозвонился Михал Михалыч Жванецкий. Он что-то очень хочет сказать».
Я это услышал — растерял последние свободные слова.
Что-то мямлил.
Слышал, как мямлю.
Мямлил ещё хуже.
А душа кипит.
«Это я к вам с трудом дозвонился или вы ко мне?»
Сколько я себе внушаю — не кричи: «Это неправда!»
Этот крик вызывает жалость.
* * *
Мы и по улицам ходим в порядке очереди.
* * *
Мы не устраняем недостатки, мы снимаем тяжесть с души.
* * *
Я еду в аэропорт и думаю: «Почему я такой спокойный?»
Интуиция говорит: «Не улетишь!»
* * *
Слушай, сынок, между мной и зеркалом никогда не становись.
* * *
Советская власть ушла, и организованное хамство перешло в организованную преступность.
Но так же весело и опасно.
* * *
— Алло! Зина дома?
— Нет. Что ей передать?
— То, что слышали.
* * *
Проблема отцов и детей в нашей стране: они не могут найти друг друга.
* * *
Ты ищешь врагов — и плодишь, потому что ищешь.
* * *
Женщины больше и чаще принимают самостоятельные решения.
Это связано с женским организмом.
Они скрывают всегда что-то и могут внезапно вырваться и убежать.
На крик: «Ты куда?» — нет ответа.
* * *
Ко мне во время вальса подошёл спикер парламента:
— Разрешите?
А я сказал:
— Извините, я не танцую.
Впервые соврал.
* * *
С такой красавицей только и шпионить.
Хотя бы часа два.
Где ж достанешь такую?
Приходится одному разрабатывать.
Осточертело.
Денег не дают.
А чертежи требуют.
Оно всё равно не работает.
Не доведено.
А сегодня даже ошибочные чертежи без денег не возьмёшь.
Все такие ушлые.
Чего только не подсовывают.
Оборудование четырнадцатого года.
А я кому продам?
Я своему начальнику за откат всучил зубную бормашину немецкую пятьдесят второго года.
Он наверх понёс…
Ничего… Взяли…
Он им тоже отстегнул.
* * *
Как прекрасно время.
Ты в поезде Челябинск — Тюмень.
Станция Тугулым.
Яйца с солью.
Кефир.
Ты говоришь по телефону.
Ты слегка дома.
Ты спать не будешь.
Но ты говоришь.
Ты дома.
Кто же это так придумал, что этот аппаратик работает на ходу, в лесу, в степи.
Я на связи со всем миром.
— Вы слышите меня?
— Да-а…
— И я вас. Даю прощальный гудок. До связи.
Тупой пёс
Тупой лабрадор наших знакомых привалился к стулу и лапой крупно чесал мою ногу.
Шатался стол, стул.
Он яростно чесал.
Я терпел.
Я в гостях.
Я ему шепнул: «Ты хоть смотри, кого ты чешешь, идиот! Ты свою лапу не отличаешь от моей ноги. Иди, чеши хозяина и попроси от блох ошейник, или я приду со своим котом. Он тренирован на тупых собак».
Новый Арбат
Я девушка тихая.
Мне двадцать три года. Рост сто семьдесят восемь.
Ножки вот. Ручки вот.
Но у меня есть номер.
От метро Арбат по проспекту…
Летом не больше пятнадцати минут.
Я выхожу из метро.
Беленькая, мини в обтяжечку.
Кофточка без лифчика.
На шнурочках.
Туфельки на шпилечках.
Что-то через плечо.
Пучок такой сзади беленький, скромненький.
Сосочки угадываются.
Каблучки высоко ножку держат.
Лицо и колени не дают уснуть.
Сзади сестра Ляжка (Ляля) с моим плащом.
За ней собака Чекушка с поводком.
Весь проспект дуреет.
Напрягается.
Кто был не при деле, стал при деле.
Два «Мерседеса» углом встали.
«Порш» на тротуар полез…
Медведь с плакатом на груди «Голосуйте!» открыл пасть, оттуда борода:
— Девушка, я вам бесплатно на банкет…
Троллейбус пассажиров мордой об стекло — «стоп», выходит водила штанги поправить.
Машина с бачками мусора:
— Извините за машину, но куда нужно?
Никуда мне не нужно.
Мне всё это нужно целиком…
Я теперь с толпой перемещаюсь.
Ляжка сзади вспотела.
Мне сели на хвост.
Весь проспект в ноги смотрит.
Надо отсекать хвост.
Надела плащик.
Уж очень жарко дышат.
Хвост отсекается только в метро.
Дверьми.
Плащ с капюшоном.
Дома — пятнадцать записок с телефонами в капюшоне.
И такие глупости: «Давайте поженимся… Хочу от тебя ребёнка… За поцелуй — машину…»
Все обещают.
А в метро ездить не хотят…
А кто не боится, того двумя вагонами отсекаю.
Я пошла в семнадцать лет.
Тик-так. Часики пошли.
Они понимают, что я должна немножко практиковать.
Но мне ничего не надо.
Я артистка.
Я сольный вечер хочу.
А номером — я всегда успею.
Деньги населения
Сидит посредине население с миллиардами долларов в чулках и матрацах, в паху и на бёдрах, а вокруг крутятся правительство, банки, спекулянты, добровольцы. Крик стоит.
— Ну дай сюда! Ну дай подержу!
Ну положи вот сюда, я посторожу.
Ну, на минутку положи.
Я тут буду всё время, я не отойду.
Вы тоже тут будете, я тоже тут буду.
Вы сможете отойти.
Вы мне что, не верите?
Ну хотите, ребёнка оставлю.
Алло! Это чей ребёнок?
Вот тут просят оставить.
Давай оставим.
Вот ребёнок в залог!
Давай подержу.
Чего бояться?
Ну что с ними будет?
Вот у нас народ!
Недаром говорят — ну, хитрованы!
Что ты их держишь на животе — они же портятся.
Сомнутся, сотрутся, потом скажут — не берём.
А вдруг фальшивые?
Дай проверю.
Я же сказал, я только проверю и верну.
Хорошо, мне ты не доверяешь и делаешь большую ошибку.
Жене моей давай.
Она будет держать — я отойду!
Я уйду вообще.
Буду на телефоне на всякий случай.
Не доверяешь!
Поэтому все у нас так…
Когда мы научимся доверять друг другу?
Что ты думаешь, я такие деньги не держал?
Да я такие деньги держал — тебе и не снились такие деньги.
Мне такие люди доверяли!
Никто не дожил, а то бы подтвердили.
Давай сделаем так: ни по-твоему, ни по-моему.
Я закрываю глаза, ты кладёшь деньги под камень, и я сторожу.
Не знаю, где лежат, и сторожу.
Представляешь, всю местность сторожу.
Вот он будет ходить по периметру, а я вот здесь сяду.
Ну? Всё! Решили!
Чего ты боисса? Чего ты боисса?
Одна боялась-боялась, а весь город её употреблял.
Подонки-горожане…
Ну дай на минутку.
Для укрепления границ, для развития туризма, для строительства развязок.
Ты что думаешь — я украду, я присвою…
И-и-ссуда!..
Нагнись…
У меня лично этого добра… Ну вот этих денег…
Ни мне, ни детям до конца дней не истратить, понял?
Всё с прошлых лет…
Я тогда ещё этим работал…
Вот, скажу я тебе, времена были!
При куриных вложениях львиные доходы.
Оно ж всё тогда лежало.
Только нагнись!
Так что я уже наелся.
Мне уже воровать по-мелкому уже и не с руки, и совесть, и достоинство не велят. Не велят они, но позволяют.
На Кипре пересылочный централ, то есть Сентрал-пересыл знаешь?
В общем — киприоты.
Кстати — вот такие люди!
Тихие, доверчивые.
Мы с одним из них так провернули…
Лондон Сити банк — слышал?..
Так что мне твои копейки нужны, как козлу портупея с кобурой.
Давай клади свои деньги вон в тот ящик и гуляй с детьми, на каруселях развлекай, пей, горя не знай.
Придёшь, здесь вдвое больше!
Сто процентов даю, эксклюзив-аккаунт.
Не веришь?
Спорим на штуку?.. Нет?
Спорим на две — да?
Ты такой процент в жизни не видел.
Я даю эксклюзив аккаунт апартмент.
Там будут орать: — Пирамида!
Какая на хрен пирамида!
Придёшь — они лежат, бабки твои, удвоенные, свеженькие, холодненькие.
На животе у тебя не поместятся.
Купюрочки новенькие.
Ещё год подержишь — утроятся.
Я лично прослежу.
Ну?!
По рукам!
Себе в убыток работаю.
Просто ты мне симпатичен и я вижу — мучаешься, решить не можешь.
Вот моя рука — давай бабки.
Ты снова боисса?!
Чего ты боисса?! Чего ты боисса?!
Жаба душит?
Ну и пропотей вместе с ними — скобарьё!
Приползёшь — я не возьму…
Всё!
Уже не беру!
Всё!
Они у тебя на животе упадут вдвое, сгниют.
Можешь их заглотить.
Теперь они мне не нужны…
Всё!
У меня драйв прошёл.
Кайф начался.
Всё, пацан!
Теперь бандитов жди!
Моя жена с тобой поговорит…
Ты у неё по-другому закурлычешь.
Давай сюда, рецидивистка.
Клиент готов, но не решается!..
Я отвернусь.
Обмен мнениями
Обмен мнениями в нашем обществе привёл к неожиданным результатам: обмен никому не нужен и мнений осталось два.
Первое нужно было.
Второе не нужно было.
Кто какого мнения, видно по лицам без слов.
Элита страны: люди без секса и без юмора настаивают на силе и войне.
Остальные — на уме и мире.
Первые — вся страна.
Вторые — остальные.
Элита любит отдыхать на танке и дремать в окопе.
Они ничего не дают, но дают рейтинг.
Дают голоса.
Дают заработок артистам эстрады.
И знают, чего хотят.
Хотя не знают, как это сделать.
Их сила — численный перевес.
Их количество и есть их качество.
Они заслужили всей жизнью снижение интеллекта и падение потенциала.
Хотя практика показала, что, скопировав трофеи, можно прожить и так.
Они сегодня ликуют от победы, хотя в боях защищают тех, кого бьют в подземных переходах.
Защитим в войне, но прибьём в мирной жизни.
Политики, как всегда, слегка противоречивы, кладя жизни наших людей за людей неславянской внешности — что ещё раз показывает, что национальная проблема — это торговля перед выборами.
Умные люди хотя думают одинаково, но веса не имеют, силы не имеют, голосов не дают, рейтинга не дают.
Остальные в элиту не входят.
Медалей не приносят.
На черта они нужны?!
Их всех видели в гробу, хотя и там они публику уже не собирают.
Что они хотят сказать?
И кому, кроме друг друга, они интересны?
Значит, позвольте от вашего имени и от имени всех присутствующих поздравить население с полной победой на всех фронтах.
От морального цирроза в литературе и искусстве до искоренения всех дружеских государств.
А зарождение всех крупных конфликтов, как любое зарождение, надо прерывать в период беременности.
Наблюдатель с острым глазом.
* * *
Женская красота, как мужская физическая сила — начинаются и кончаются одновременно.
Поэтому такие красивые жёны у бандитов.
* * *
Одно порождает другое.
Социализм привил любовь к рынку.
Рынок повысил цену социализма.
Обилие людей породило острую любовь к животным.
Стёртые слова повысили цену живых.
Отсутствие мысли придаёт уникальность мышлению.
Не стоит что-то осуждать, пока не увидишь, во что оно выродится.
* * *
Мы вполне предсказуемы.
Отнимут страну — будем любить друг друга.
Дадут страну — будем любить её.
Оба выхода хороши.
* * *
Сын — это ты снова.
* * *
Лесбиянкой я бы ещё мог быть.
Педерастом — никогда.
* * *
Танцевать с ней, как с мешком муки во время голода.
* * *
Придумали понятие «народ», чтобы обманывать отдельных людей.
* * *
— Кем хочешь быть, дедушка?
— Здоровым.
* * *
Пьём за Родину, где ты родился, и за другую, где ты стал человеком.
* * *
Утром проснулся, как и не пил.
Голова чистая.
Не тошнит.
Как ни старался — всё помню.
Так противно, слушай.
Нельзя просыпаться в таком состоянии.
История вкратце
Женщина-Главврач, властная, строгая.
Говорят, старая дева.
— Идите плакать в другую комнату. Не держитесь за сердце!.. Знаю я эти штуки. Увольняйтесь! Даром место протираете.
Он — хирург, робкий, с мятым портфелем, сложенным пополам.
Он её боится до тошноты.
Она им командует.
Она над ним издевается.
Её боятся все и сверху, и снизу.
Орденов у неё!..
Этот невзрачный хирург с двумя детьми её ненавидит.
Он увольняется, он уезжает.
Она бросает всё и едет к нему.
Такой вот хеппи-энд, если бы они могли жить вместе.
* * *
У нас всегда была хорошая литература.
Ибо очень плохая жизнь.
Чехов, Достоевский, Толстой, Солженицын.
Вспомним, о чём они.
Опять ждём выдающихся произведений.
* * *
Результат опросов населения — это выявление характеров.
Если он сказал «нет», это он сказал вам лично!
Сказал «живу хуже» — спорить с ним бессмысленно.
С характером не спорят.
В этих спорах истина не рождается.
Рождается драка.
Истина рождается после драки.
Вот, пожалуй, и сформулируем.
Жизнь по-человечески — когда прислушиваешься ты.
И когда прислушиваются к тебе.
Если говоришь, приходится быть искренним.
Если молчишь — тоже.
А правду говорить сложнее.
Тебе кажется, что это правда.
Ты думаешь, что это правда.
Но правда — то, когда ты знаешь, что это правда.
Тут уже кто сколько знает.
Лично мне приходилось быть искренним.
А вот говорить правду?…
Поэтому я искренний.
Бывал честным.
Приходилось.
А вот правдивым — может быть.
Что значит: мне нравится или не нравится эта вещь?
Это значит — получу я от неё удовольствие или нет.
Короче — это характеризует предмет или меня?
Всё характеризует меня.
Жена. Дети. Машина…
Еда… Дом…
Это всё я.
И не надо подходить ко мне с вопросами.
* * *
Гений не умеет быть благодарным, как любой занятый человек.
Может забыть, может не понять, а скорее всего — примет как должное или даже не заметит.
Это вам важно.
Это вы совещались, совещались и решили его наградить орденом.
А ему важнее условия для работы, независимость.
В общем, следите, чтоб он со всеми орденами не уехал туда, где это понимают.
* * *
С возрастом я стал ценить короткое.
Длинное — перестал.
Уложи мне в короткое, пожалуйста.
Я сам додумаю и удлиню.
* * *
Если ты хочешь выйти вовремя с ней, ты только скажи, о чём вы говорили — и я буду продолжать.
* * *
Живут мать и три дочки — двадцать пять, девятнадцать и семнадцать лет.
Недавно мать заглянула в паспорт старшей и ахнула — она была замужем и даже развелась!
Средняя не ночует и не работает.
Младшая плюёт в лицо кавалерам.
Но и мать не дура.
Была замужем, и все три дочери ни разу её мужа не видели.
Вот такой женский коллектив.
* * *
И не деньги оказались главными.
Они что-то вызвали не то в душе…
Рубль, рубль, доллар, доллар — добавь, добавь…
Добавили, добавили, доплатили, уплатили…
И таланты стали деградировать.
А деньги падать…
Оказывается, самое необходимое для людей бесплатно получается.
Как атомная бомба, как пенициллин, как Библия, как Байкал…
Может быть, зайдём с другой стороны?
Или это уже с третьей, если считать Советскую власть.
* * *
Я жив любящими меня.
Я сыт любящими меня.
Я полон любящими меня.
Я счастлив любящими меня.
* * *
Завскладом объяснял, как он разбогател в СССР.
Он на свои восемь тысяч рублей отремонтировал склад.
С этого начал.
И вентиляцию, и полы.
И ничего не пропадало.
Ни одного грамма мяса, колбасы, крупы.
Они в день имели одиннадцать тысяч рублей чистых денег за счёт усушки и утруски.
И все были счастливы, и продукты были свежими.
Его посадили, конечно.
Но как у нашего человека работает голова, когда надо!
Когда ему надо.
Кто у нас захочет быть в порядке, тот и будет.
Захочет жить в дерьме — никто ему не сможет помешать.
Целую и не мешаю.
* * *
Не надо обвинять нынешнее поколение!
Кто научил мужчин целовать мужчин?
Социализм.
Всё началось с Политбюро!
* * *
Наш народ не однолюб.
Жить с ним не стоит.
Надо дразнить его близостью, как он — тебя.
Тату на пляже
Сегодня на пляже ко мне вплотную легли две девушки.
Нет… Просто было воскресенье, и пляж был переполнен.
Но мне было так хорошо.
А при чём тут я, просто пляж был переполнен, воскресенье же.
Там же все лежали плотно, народу много, кому кто достался…
Но мне… Да-а…
Во-первых, я сразу попал в разговор о распродаже в бутиках, о татуировках на плечах, о тату на копчиках — всё это я рассматривал у них вместе с ними, потом мы все включили свои телефоны на «у кого какой звонок».
Ну, мы хохотали.
У одной была ругань… «Ах ты, сволочь… Ах ты, сука… Возьми трубку, динамистка проклятая, чтоб ты сдохла…»
У второй он выл, гремел, лаял по-собачьи и в конце выдал: «Вот, стерва, делает вид, что её нет возле её собственного телефона».
Мужчина мужчине: «Ответь, пугало огородное!»
А у кого-то из соседей телефон заорал: «Пиво! Пиво холодное! Тебя ждут…».
У меня были куранты!.. Да! Московские!.. Да!
У кого-то вообще что-то непонятное. Моцарт оказался.
Аппарат копеечный и он. Он, когда из воды вернулся, его вещи под рестораном оказались…
Ничего, лёг там.
Ну, воскресенье же. Полно же. Мест нет…
А потому что среди мата, лая и курантов нельзя Моцартом звонить — некультурно.
Потом, как я говорил, узоры на копчиках рассматривали.
Призы учредили.
Воскресенье же, народу полно.
Причём я постановил, чтоб двумя руками брали и к солнцу поворачивали.
Там же близоруких много.
Воскресенье. Народу полно.
Семейные в конкурсе не участвовали.
А мужская часть скинулась на призы — ну там на копчиках красиво… Голубое, красное, жёлтое…
Конечно, я за заслуги — в жюри председателем.
И эти… Ну… Это я вспоминаю, как они называются…
Стринги! Точно.
Это трусики — две верёвочки.
Но если мешали рассматривать, по требованию председателя жюри нужно было живопись открыть полностью.
Это уже не шутки, это приз — штука баксов.
Люди отнеслись серьёзно — а воскресенье, народу полно.
А рисунки красивые.
Если бы можно было их собрать где-то в отдельном помещении, наладить свет, бар, накрыть столы…
Жюри уже вышло в горсовет с инициативой…
Да нет, просто конкурс рисунков на копчике.
Оценим, как говорится, само полотно.
И художник кто?..
Ну там, конечно, волокита, бюрократия.
Но, с другой стороны, комиссия по культуре сказала, что готова пожертвовать всю зарплату на призы, а выставка будет, потому что всё должно идти снизу вверх, как температура.
И мне повезло.
И мы уже загорать не могли — народ солнце перекрыл головами.
Вначале тату рассматривали, потом стринги.
Первое место занял стринг, что тату не закрывал.
Вообще ничего не закрывал, но был!
Замечательная вещь — не Армани с Версаче, а настоящий мужик придумал.
В тюрьме.
Сам стринг-тату и переходит в тату-бюстгалтер.
Потрясение, первое место!
Я, как председатель жюри, имел три голоса.
Люди настояли.
Народу полно.
И людям интересно.
И семейные подключились.
Детей отгоняли.
Да и чего там плохого?
По телевизору эти стринги с шести утра.
Мужчин берут якобы за совращение несовершеннолетних.
А им уже достаются совращённые.
А телевизор этим занимается.
И ничем ты их не заинтересуешь, если не включишься в работу раньше телевизора.
Тем более что воскресенье.
Короче, к заходу солнца один из членов жюри, владелец тату-студий, подогнал торговый автокаблучок-рефрижератор с закуской и пивом.
Жюри было сфотографировано на пляже в виде малого круга, окружённого большим кругом — награждённых орденами и дипломами.
Тату кверху!
Председатель жюри в центре, в форме морской звезды, с бутылками холодного пива в каждой руке и ноге.
Снимок был сделан сверху, со спасательной станции.
Да! Чуть не забыл — жюри теперь будет заседать постоянно в кабинете завотделом культуры, строгой женщины двадцати трёх лет с самым привлекательным рисунком на копчике.
* * *
Бывшие красавицы долго не могут себя забыть и портят всем настроение, а близким жизнь.
Посмотри в зеркало!
Не может.
— А олимпийские чемпионы?
— Но они же не за красоту. А во-вторых, о них обязательно сообщают: чемпион Олимпийских игр 1976 года.
Тогда и она была красавицей.
И он был чемпионом.
Сегодня он зубной техник. И ей бы чему-нибудь научиться.
История вкратце
Уволили ведущего телепередачи.
В 19.00 в прямом эфире показывали другого ведущего из другой студии.
А наш вёл передачу и был уверен, что он в прямом эфире.
И долго беседовал с телезрителями, и отвечал на звонки.
Как выйти из поезда в поле по нужде и ничего после себя не обнаружить.
* * *
Укреплять дисциплину.
Бороться с коррупцией.
Создавать атмосферу.
Снижать, повышать, укреплять.
Как тополиный пух, забивают рот и уши.
Ни от кого и никому.
Вороны на Пушкинской
Извините, но только в Одессе собираются вороны со всей страны и, дико радуясь, обгаживают нижних.
Что они при этом кричат!
Как они при этом выражаются!
Ну — чисто парламент.
Жрут неплохо.
Сытые все, сволочи.
Только с полей.
Население не может спастись.
Люди и так живут в этом во всём.
А под парламентом не успеваешь промчаться.
Не две-три, а двадцать-тридцать попадут неизменно.
Чтоб они так в унитаз попадали, как в невинную женщину.
Это сессия у них.
Дня два-три — и разлетелись.
Лишь следы дискуссий на мостовой, на людях.
А при отсутствии горячей воды народ ещё долго оттирает въедливые обиды сверху.
* * *
Желаю Вам крепкого здоровья и долгих лет личной жизни.
История вкратце
На торжественном собрании он сидел и внимательно слушал речи.
И вдруг его лицо перекосилось, и он закричал:
— Давай, давай!.. Го-ол! Ура!
У него из уха извлекли наушник.
Из кармана вынули членский билет.
Отовсюду исключили, понизили…
Но любовь подчинённых к нему многократно возросла…
— Тс-с… Вот он идёт…
* * *
Россия — страна ментовская.
Всюду правит милиция, очень обеспеченная своей низкой зарплатой.
Советский Дом мод
— Вы видите спортивно-подлодочный ансамбль для девушки с плохим характером.
Игорь вам покажет современный ансамбль… Саша вам покажет… Сергей вам покажет…
— Позвольте, это же один и тот же мужчина.
— Нет. На Константине вы видите пиджак спортивно-прогулочного характера, в котором прослеживается народность, невзирая на рубашечный рукав и прямой силуэт. На Эдике…
— Позвольте, это же один и тот же мужчина…
— Ну, да. На Михаиле два комплекта, вызывающие интерес к фольклору.
На Грише косынка шейная, популярная в нынешнем 77-м году.
На Олеге доходчивый пиджак утилитарного плана.
На Любе платье…
— Позвольте, это же мужчина!..
— Не мешайте, гражданин. На Любе набивной трикотаж падает лёгкими складками с допустимыми надрезами.
Екатерина Марковна показывает комплект для пожилых полноватых женщин.
— Позвольте, это же Эдик!
— Гражданин, ради бога! На дедушке Харитоне тема из ацетатного шёлка. Для мужчин с низким материальным и интеллектуальным уровнем, но со спортивным характером, при завышенном объёме в лифе. В таком костюме дедушка себя отлично чувствует на протяжении всей жизни.
На Роме звонкого цвета кошель на портупее.
На Саше пиджачный костюм из х/б бархата и диадема из фальшивых бриллиантов. Бархат переживает своё второе рождение.
Роза покажет интересный ансамбль из элегантного платья и безобразного пальто. Это её собственное. Такие бархатные костюмы предлагается носить со своими сапогами.
Дальше. Поступила жалоба о том, что наша зрительница в вечернем наряде не может идти в ЖЭК, а другого наряда у неё нет. Хотя это вечернее платье хорошо смотрится на велосипеде. Оно практически закрывает колёса. Движения становятся плавными. Причина движения скрыта от постороннего взгляда и производит ошеломляющее впечатление на мужчин.
На дедушке Игоре отделка со стеклярусом. Для инвалидов специальное ателье шьёт русские боярские одежды и декоративные шали для них же.
Неожиданное решение свадебных туалетов. Красный цвет фаты — цвет свадебных обрядов Древней Руси, и политически он сегодня оправдан.
Оригинальное решение ритуальных обрядовых костюмов прощальных. Они без карманов. Крутая сторона — чёрный габардин, спинка из марли. Обувь без задников и подошв. Шевро хорошего качества. Вместо сорочки — белоснежная клеёнчатая манишка. Чёрный пластмассовый галстук. Мы учли ваши замечания о том, что мы оторвались от жизни. Хочется думать, что в ритуальных костюмах это естественно.
Последние разработки носимого убедят вас в обратном. Но есть решение о внедрении всего этого в ваше ношение.
Артист
(под пивом)
Он, мерзавец, делает вид, что меня нет.
Играет, выступает, разъезжает.
А я, брат, есть!
Я мерзко в тень ушёл.
Никогда он не даст того накала, той страсти, того юмора и грусти светлой.
Он, тварь, ведь не знает, как играть грусть светлую.
Он просто грустно играет — в лоб.
Это великий творческий нюанс, блин.
Это тебе не курок спустить в Ленского на рассвете, когда все спят.
А юмором сверкнуть, юмором в одном глазу.
Не изогнувшись и приплясывая, не тыча пальцем в балкон, мол, щяс, щяс, мол, щяс выдам.
А искорка в глазу одном сверкнула — бзинь — и пожалте — хохот.
А пауза!..
Он же бесконечно говорит, долдонит, бубнит, гудит, как шмель, боится собственного перерыва в словах.
Чтоб все не встали и не ушли.
Он криком держит.
А я — спиной.
У меня зад выразительный.
Стою, на ножны опираюсь спиной, а зал, как проклятый, затих.
Я к ним, мерзавцам, задом обращаюсь.
И слушают.
А он лицом — и говорят.
Он и они одновременно.
Он — с ними, а они — друг с другом.
Ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Конечно, он трудолюбив чудовищно и легендарно, как все патологические твари.
А я лежу, но суть не в этом.
Мы же — кто кого.
Он что-то обо мне промямлил в Тюмени.
Я сосредоточился на нём в Новосибирске.
Публика, конечно, мечется, ей любопытно.
Его уже не слушают.
Главное — что там между нами.
Кто кого ударит между строк?
Тут он раскрылся, я затих.
Он — гадостью, я — исполнением.
Он — от себя, я — от Шекспира.
Он — матом, я — недосягаемо стихами.
Молчание, пауза, Расин, Мольер, Островский, Горин, дошёл до Данте, плюнул — пусть подпрыгивает.
Он бездарен, а я далёк.
Замолк, запил, разбил будильник, грохнул телефон, проверил на смекалку.
Он себе свернул лицо намёками.
Подмигивал всем телом, поясницей.
Такой рассказчик тонкий: выпучил глаза, подтягивал штаны, показывал рукой, предупреждал: не торопитесь, вот-вот сейчас будет смешно.
Да, кто-то засмеялся до, но после не было ни звука, полная тупая тишина, настоянная на недоумении.
Бедный, мне стало его жаль, я отошёл.
Я заложил в кольцо свой мяч — пускай допрыгивает.
Талант успешен, когда играет; бездарь — когда уходит.
Он и не понял, почему такие аплодисменты на уход.
От радости, подонок!
А я затих, замолк, запил, залёг.
Проверим тишиной!
Наливай, Егорушка!
* * *
— Дядя, а чужие, это которые?
— А их видно.
* * *
Прилетаю я в Архангельск. Впервые.
Прилетаю на рассвете.
Утро там.
Корреспондент уже с микрофоном, с камерой.
— Вот вы сегодня прилетели в Архангельск, что вы успели подметить в Архангельске?
— Ничего.
— Мы думали, вы сразу. У вас есть любимые мечты?
— Нет, — сказал я, — я не люблю свои мечты.
Порода чиновников
Эта порода людей прошла через все буквы «п».
Они прошли проверку
на преданность,
подлость,
предательство.
Были на побегушках,
под покровительством.
Потом
покровительствовали
преданному
подчинённому.
Их пинали,
пугали.
Они передавали
пинки
подчинённым.
Прошли через
поклоны
и преклонения.
Они подавляли в себе
столько подлости
и ненависти, что
вспышки ярости
по пустякам
потрясают
поныне.
Вот сколько «п» в этой переломанной биографии,
так и не ставшей судьбой.
Разговор с начальниками
— У нас нет денег, нет проекта, нет разрешения — но мы виноваты и обещаем исправиться.
— А как же! Обязательно! — отвечает начальство и уезжает.
* * *
Это было в то время, когда джинсы были штанами, а тёлки — животными.
* * *
Вот евреи.
В любой стране — в меньшинстве.
А в каждой отрасли — в большинстве.
* * *
По национальному вопросу не высказываюсь.
Бываю и на стороне антисемитов, и на стороне евреев.
Креститься не собираюсь.
Когда вижу певицу-еврейку с крестом на груди, не знаю, что раньше целовать.
* * *
Что у нас не изменяется — это перспективы.
Глянешь вперёд — опять вся жизнь там.
* * *
Кризис опять создал нехватки изобилия.
* * *
Она взяла моё лицо в руки, повернула к свету.
— Что-то лицо знакомое…
Я кивнул у неё в руках.
* * *
— Ну что, прошла болезнь?
— Только что с её новым мужем.
* * *
В понятие «ретро восьмидесятых» вошли старые врачи с выстукиванием и разговором.
Год номер 2009
С Новым годом!
В хорошее время мы попали.
Время испытаний.
Сегодня те, кто поёт «Славься!», должны доказать, что они патриоты.
Ибо тяжёлое время — это время умных людей.
Желаю счастья детям наших родителей и родителям наших детей.
Чтобы у них было что читать, что смотреть, что слушать, где жить и что говорить детям.
Чтобы хорошее могли почувствовать, а плохое могли объяснить.
Если чего-то нет — мы понимаем.
Мы не понимаем, если об этом молчат.
Тогда нам кажется, что это есть, но мы в другом списке и о нас забыли.
Желаю, чтобы всё можно было объяснить детям — более справедливых судей не бывает.
Да здравствуют скромные и деликатные, что сегодня живут хуже всех, хотя Россия славится ими.
Желаю, чтобы президент, встречаясь с нами, не информировал, а выслушивал нас.
Количество талантов на квадратный метр во всём мире одинаково.
Поклонимся им в Новом году.
Это единственное неравенство, которому мы аплодируем.
С Новым годом всех пожилых, всех неутомимых, что пилят, строят, корчуют, копают, спасая себя и детей. Они и дети для нас — одинаковы.
Поздравляю людей всех цветов кожи, всех, кто усыпал своими касками новостройки Москвы, чем она так гордится.
Себе желаю быть всегда после вчерашнего, когда с больной головой и лёгким телом ты выбрасываешь вверх фонтаны остроумия, когда тебе всё равно где, с кем и почему.
И наименьшее, что тебя заботит — это реакция окружающих.
Ты не видишь себя со стороны, и у тебя нет сил юлить и врать.
И ты идёшь без поворотов.
Ты прям и откровенен.
И смущение — твоё главное препятствие — залито вчерашним.
В душе восхитительная пустота, фантазии не в чем жить.
И твоему сочувствию не на чем держаться.
Вот такой пустой и холодный ты мне нравишься, Миша.
Ты так лёгок и пуст, что мог бы растаять в небе или постучаться в чужую семью на праздник.
Желаю вам встречи со мной утром 1 января 2009 года, когда с ветром и снегом, с музыкой и смехом в ваш дом ворвётся счастье в моём лице.
Пусть номер 2009 будет для нас счастливым!
Облик свободы
Главное наше открытие после СССР — что свобода имеет такой же непривлекательный облик.
Это, оказывается, не Сахаров, Солженицын, Лихачёв, Ковалёв и Афанасьев.
Облик свободы — это жадные политики, плохие писатели, тупая попса, кровавое побоище ТВ-экрана.
Это арифметика вместо математики и сила вместо таланта.
«За что боролись?» — рыдая хочется спросить, если ни о чём не думать по старой привычке.
Но, если пересилить себя, отбросить куплю-продажу и сесть подумать — получается в который раз, что ценности остаются прежними.
То, что лежит на поверхности, всё собирает с поверхности и прижимает к себе.
Ценности по-прежнему в других руках.
И главные новости у других.
Там и вакцины, и стволовые клетки, Е=mc², геном, бином, Марсель Пруст, Антон Чехов, Сэлинджер.
К ним прибегаешь (какое слово!), к ним прибегаешь, когда очень плохо или очень хорошо.
Когда надо решать, что делать.
А решать легко, когда есть принципы, заложенные ими.
К ним прибегаешь, когда надо спастись.
Тогда те, кто дал сегодняшний облик свободы, не возникают и не отвлекают.
А говорят те, что дают суть, находясь там — глубоко, где находятся вечные ценности.
* * *
Степь лучше моря.
Море лучше пустыни.
Горы лучше степи.
Здоровье лучше гор.
Дети важнее здоровья.
Талант важнее детей.
Радость важнее таланта.
Радость и талант — счастье.
Талант с годами взрослеет, грустнеет и просит его не беспокоить.
После семидесяти живёшь не для себя.
Одиночество не делится.
Бумага терпит — женщина отказывает.
Комары растаскивают кровь.
Женщины — здоровье.
Люди — слова.
Школьные правила: живи для других, и другие будут жить для тебя — не сбылись.
В общем, жизнь как на женском теле простыня.
Один её удерживает, а все стягивают.
Защита отечества
Есть такая профессия — Родину защищать.
Вот и дежурят они по периметру нашему и американскому…
А внутри Отечества крики:
— Защитите нас! Спасите нас!
А тут радость — спустили на воду ещё один подводный ракетный крейсер, и ещё сто сорок человек ушли в безопасные воды Америки.
Уехали от перестрелок и взрывов на улицах к берегам Америки защищать нас.
И, если грубо, откровенно…
А откровенно — это всегда грубо…
И если честно…
А честно — это тоже грубо… Наши атомные крейсера дежурят у Америки скорее по желанию народа, чем структур.
Структурам тоже отрывать от себя и погружать в воду огромные деньги не хотелось бы.
Но надо.
Сзади народ, нетерпящий.
С криками: «Пусть нас убивает милиция, взрывают террористы, истребляют скинхеды, но с Америки охрану не снимем!».
Исчезающая от этого всего интеллигенция проектирует крейсера и перехватчики, «чёрные акулы» и «стреляющие тополя», а вечером выходит в город, уже не как защитники, а как жертвы Отечества, которое они защищают по периметру.
Теперь, через полгода, я отвечаю на вопрос Познера «Что такое власть?» — это люди, которым положена охрана.
* * *
К слову, о бабниках.
Об исчезнувшем виде талантливых мужчин.
Мой брат Борис, держа под мышкой, под плащом, под дождём одну девушку, склеил другую.
И первая ничего не поняла, и вторая!
Вот это был дождь!
Вот это был бабник…
Какие деньги за него платили!
Я сам платил за него.
Он работал на меня.
Вдвое выше.
Втрое красивей.
Я называл это — «Соколиная охота».
Выходил на Дерибасовскую. Выпускал брата…
Раз! Оно моё!
* * *
Кот Руслан очень красив.
Серый, с голубыми глазами.
Нежный, ласковый.
Четыре года жил в трёх семьях одновременно, как родной.
Под тремя именами: Руслан, Стив, Стопа́рь.
В каждой имел своё имя, свою постель, свою еду.
В одной пил молоко.
В другой не выносил его.
В третьей ел специальную еду для котов-кастратов.
Всюду любили.
Мышей не ловил.
Никто и не требовал.
Считалось, что он лечит.
Он лечил всё.
Во всех трёх семьях!
Пока не застукали.
Две семьи явились в третью.
Но и застукав, продолжали любить.
Целовали, запирали.
Он вырывался, убегал и лечил, лечил всех своим маленьким телом.
Не только его любили, но и он любил.
Но не мог понять, он же не человек, почему у него должна быть только одна семья.
* * *
Красивая женщина — от 500 долларов.
Роскошная — от 1000 долларов.
И вошла божественная — 5000 у.е. за ночь.
О ней сказали: красивая, преданная, нежная, стройная, начитанная, эрудированная, ироничная, верная до гроба.
Всего 5000 за ночь!
И ещё весёлая.
Что там одна ночь!
Хотя бы на два года…
Я пересчитал в кармане…
И все пересчитали…
И она, умница, поняла.
И все поняли.
И на нас, и на неё было тяжело смотреть.
Остались три по сто на стульях для коктейлей.
* * *
Деньги мне нужны, чтоб сохранить чувство юмора прежде всего.
Каждый помнит, что происходит, когда кончаются деньги.
* * *
Я тут был приятно поражён.
Оказывается, сомалийские пираты, как и я, закончили Одесский институт инженеров морского флота.
* * *
Все марокканцы марафонцы.
Все марафонцы — марокканцы.
Чем беднее страна, тем выносливее люди.
Они в поисках пищи часто пересекают страну.
Кстати, там и скоты худые, на сухожилиях.
Там переезжать нельзя, только перебегать.
А если ещё надеть нечего, то просто надо быть бегуном.
С высокой температурой побежал к врачу или врач прибежал к тебе.
Вся почта бегом.
Некоторые по рельсам бегут.
Они единственные на этих рельсах.
Бегут попить воды, бегут поесть.
Помыться бегут через грязь, пыль и обратно через грязь и пыль бегут, помытые.
И ноги у них тонкие от трения о воздух.
Обратно прибегают — никого!
Все побежали их встречать.
* * *
В этом ресторане готовили только вареники с мясом, с картошкой, с луком, с вишней, с водкой, с музыкой, с оскорблениями, с оркестром, с собаками, с милицией, с мордобоем, со скидкой, с приветом, с песнями 80-х, с шутками 93-го, с такси, с проститутками, с отдельными комнатами и стриптизом.
Ресторан так и назывался — «Наши Вареники».
* * *
Цена одной жизни — сколько человек будут переживать её потерю.
* * *
Это ещё не кризис.
Вот в 1998 году «ночные бабочки» за рубли давали только руку пожать.
* * *
К стране, где живёшь, лучше относиться хорошо.
В конце концов «что-то надо делать» — лучше, чем «ничего нельзя сделать».
* * *
Наше население жаждет быть угнанным.
* * *
Он всё говорил себе:
— Вот стану умным и на следующий день сочиню.
Вот стану начитанным, на следующий день приглашу к себе.
Вот стану богатым и на следующий день куплю себе.
В результате стал старым, и на следующий день его след простыл.
* * *
Не всё ли равно, почему у нас возникает диктатура?
То ли по желанию власти, то ли по желанию народа.
Она возникает — и всё.
Как в тюрьме: сидели, сидели и вдруг возник главный.
Как самый волевой, самый агрессивный, бесстрашный.
Вокруг него стали копиться похожие.
Потом прибились трусоватые и безвольные, и возникла вертикаль.
* * *
Перемена мнений у артистов называется репертуар.
* * *
Они с молодой женой для глушения использовали ночами джаз.
Вначале каждый день.
Потом два раза в неделю.
Потом раз в месяц.
Наконец, соседи спросили:
— А что музыка у вас совсем прекратилась?
Челнок
Знаешь, кем он был при Советской власти?
Главный инженер нечерноземной полосы.
Потом художественный руководитель Прикаспия…
Главврач Брянщины.
Такая карьера.
А при Ельцине как стал челноком — за уши не оторвёшь.
Фигура. Рост.
Четыре полосатых мешка — и в Китай.
При нём три бабы.
На каждой по два стокилограммовых полосатых мешка.
Джинсы, тапки, галантерея, электроника.
При продаже все передают ему, чтоб включил.
У него в руках всё работает.
МВД у него схвачен.
Транспорт схвачен.
Бабы с мешками — рядом.
— Никогда, — говорит, — так хорошо не жил. Тогда меня уважали, а сейчас любят.
Человеком стал.
Передайте девочке в трамвае
В Одессе:
— Светочка, что ты хочешь?
Хлеб с маслом хочешь?..
Как?.. Люди передадут…
Передайте, пожалуйста, хлеб с маслом ей туда…
Она где-то впереди сидит…
Теперь котлетку передайте…
Ест она там?..
Помидорку солёненькую пусть ест, пусть закусит.
Теперь передайте ей компот в бутылочке…
Запей, золотко.
Посмотрите, что она там делает.
Посмотрите только, чтоб не испачкалась.
Мы к тёте едем на дачу на шестнадцатую станцию.
Да, золотко, пожалуйста, платочек передайте.
Пусть вытрет рот.
Она маленькая ещё…
Нам всего восемь лет…
И то — скоро будет…
Ну, вытерла она?
Всё вытерла?
Кто там рядом — платочек засуньте ей в кармашек.
Всё, всё, едем спокойно.
Тётя там уже с ума сходит.
Какая станция?..
Десятая…
Считай, золотко, ещё пять станций.
Через две остановки я начинаю к тебе пробираться.
Ну, молодой человек, я, конечно, очень толстая…
Диета? Какая диета?!
Государство заботится.
То Хрущёв нам устраивал диету, то Брежнев.
То хлеба нет, то масла нет, то сахара нет, то мяса нет.
А мы толстели ужасно.
Когда появлялось масло, мы жрали, чтоб запастись.
А без молока, без яиц и без хлеба — вы такой диеты ещё не видели.
Эй-эй, вожатый, мы выходим, мы выходим!
А, всё равно конечная…
Люблю трамвай — он всегда возвращается…
А где моя Светочка? Уже вышла?
Присмотрите, пусть она меня ждёт.
Что ты волнуешься? Люди передали.
Люди присмотрят.
Я ещё ни разу не видела, чтобы кто-то съел по дороге.
Женщина с синими волосами, так почему вам так смешно?..
Спасибо всем!
Я, кажется, вышла!
* * *
Просыпаюсь. Пробую организм — всё ли действует.
Это называется зарядка.
Затем приступаю к его износу через удовольствие!
Жизнь и есть износ организма через удовольствие.
* * *
Ставьте в подъездах сети против грабителей.
Слушайте ясновидящих.
Я прошла курсы колдуний, и мне открылась из космоса дыра любви.
А потом финансовая дыра.
А потом дыра такого озарения!
Теперь ни в чём не нуждаюсь.
* * *
Лучшие минуты жизни: перед свиданием и после концерта.
* * *
Такие времена.
Врач и больной при встрече смотрят друг на друга с одинаковой надеждой.
* * *
Сто процентов женщин сошли с ума на почве личной жизни.
На почве общественной — ни одной, — только мужчины.
Они в основном кричат: «Наполеон! Наполеон!»
Непреодолимое желание властвовать в условиях отечественной диктатуры и слабое знакомство с отечественными полководцами.
* * *
Один алкоголик другому, лежащему в сырости на тротуаре:
— Что в тоске? Что в печали? Давай полтинник, подам в постель.
* * *
Мужчина — это совокупность свойств.
Женщина — это совокупность черт.
* * *
Нашим интересом к чужим выборам и безразличием к своим пользуется весь мир.
* * *
Самое страшное, если в семье умирает жена!
Все без матери.
* * *
Когда очень трудно, но очень надо, получается лучше всего!
* * *
Трудно разговаривать с артистом, который сегодня имел успех.
Не надо с ним разговаривать.
Он перебивает вас, оглядывается, ловит одобрительные взгляды, здоровается со всеми, спрашивает:
— Ну как? Вам действительно понравилось?.. А вот мой товарищ недоволен. Говорит, вот этот кусок про возраст надо выбросить. Нет?.. Ни в коем случае? И вы так думаете? Ты понял? Народ против тебя!
Нельзя с ним говорить после успеха.
После его успеха надо показывать большой палец издали!
Вы управляете — я высмеиваю
Мне всё время хочется договориться.
Мне со всеми хочется договориться.
Давайте, вы управляете-управляете-управляете, а я вас высмеиваю-высмеиваю-высмеиваю, и нам всем за это платят и платят, и платят люди, которые видят вас и слышат меня — за ваш и за мой труд.
Ведь это же будет честно!
Деньги — это сама жизнь, потому что это деньги.
Значит, люди — это не просто крики одобрения — это одобрение, на которое и вы, и я сможем что-то себе купить: одежду или лекарства, чтобы продолжать, вы — управлять, а я — высмеивать ваше управление.
Если население платит и вам, и мне, значит, им нравится и то, и другое.
И больше денег у того, кто лучше справляется.
Честно? Честно.
Когда начнём?
Да — это тяжело, но это честно.
А пока моя задача — не ввязываться ни во что, ибо рулить я не умею.
Владелец
Посетитель пришёл наниматься на работу к Владельцу.
Владелец: Теперь ты понимаешь, что тебе понадобится, чтобы у меня работать? Ты так вроде парень шустрый. Но я не знаю, как ты справишься.
(Молчание владельца.)
Посетитель: Спасибо. (Молчание владельца.) Понятно. (Молчание владельца.) Значит, я вам не подхожу? (Молчание.) Пойду, наверное. (Молчание.) До свидания.
Владелец: Мы тут брали одного. Там такие претензии. Он думал, деньги дармовые. А тут, оказывается, вкалывают. А в сезон рабочий день не ограничен. Понимаешь?
Посетитель: Понятно. Я работы не боюсь. (Молчание владельца.) Работа мне знакома. Я вам всё рассказал. Но я не навязываюсь. (Молчание владельца.) Ну нет так нет… Я вас правильно понял? Не берёте? (Молчание владельца.) Ну ладно. Нет так нет… (Молчание владельца.) Я пошёл. До свидания.
Владелец: Пойми, это только кажется, что деньги дармовые. Они мои! Я, блин, под пулями это всё строил.
Посетитель: Так я ведь не спорю. Нет так нет…
Владелец: Да я не об этом.
(Молчание владельца.)
Посетитель: Ладно. Я пошёл. До свидания.
Владелец: Примерь.
Посетитель: Чего?! Куртку, что ли? (Молчание владельца.) Чего? Костюм, что ли? Надеть? (Молчание владельца.) Ну, извините, если не понравился. (Молчание владельца.) Цвет такой. Пошёл я… Поищу в другом месте…
Владелец: Выходи с понедельника.
Посетитель: У вас, что ли? (Молчание владельца.) А кем? Я тогда останусь… (Молчание владельца.) А куда выходить? (Молчание владельца.) А кем вы меня берёте? (Молчание владельца.) А когда выходить? (Молчание владельца.) Ладно, договорились — в понедельник в восемь утра я у вас. (Общее молчание.)
* * *
В Одессе на морвокзале.
Толпа провожает или встречает.
Полная женщина в американской одежде на русское тело.
И вдруг она подскочила ко мне, будто вырвалась:
— Вы знаменитый юморист?
— Нет.
Она тут же бросилась к своим.
— Он говорит — нет.
Они ей что-то тихо сказали.
Она подскочила:
— Они говорят, вы — известный юморист.
— А я говорю — нет.
Она бросилась к ним с криком:
— Он говорит — нет. Он говорит — нет. Что вы мне голову морочите?
Они ей что-то тихо сказали.
— Кто-то из вас меня обманывает. Я из Америки. Вы — не известный юморист?
— Нет.
— А они говорят — да. Постойте тут.
— У меня нет времени.
— Постойте две минуты. Он говорит — он не известный юморист.
Они ей что-то тихо сказали.
— Так вы — известный юморист? Вы мне скажите: да или нет?
— Я не знаю.
— Он не знает. Если он не знает, откуда вы знаете… Они такое придумают, лишь бы деньги заработать. Могут любого назвать или знаменитым, или юмористом. Когда у них нет воды, ни горячей, ни холодной, и неизвестно, когда будет, у них это начинается, извините меня, пожалуйста. Я живу в Лас-Вегасе, я их спрашиваю: где Одесса? Они говорят: здесь! Я им говорю: нет. Где вода? Где свет? Где скумбрия?
— Мадам, — сказал я. — С чем вы сравниваете? Одессу надо сравнивать с Одессой. А вы с чем сравниваете? Вы КГБ помните? Идите быстрее.
— Всё! Я знаю, кто он. Как я догадалась. Быстро грузите вещи!.. Нет! Сначала меня. Чёрт с ними, с вещами… Лучше я буду на борту, а вы будете кричать с причала… Так легче разговаривать.
— КГБ может снять с парохода, — шепнул я.
— Всё! Я поняла. Мне всё понравилось в Одессе. Сказочный город. Америка — дыра! А эти казино, эта эксплуатация человека человеком — Маркс был прав. Не надо вносить вещи — кидайте вещи на борт… Я в восторге от Одессы. Не загораживайте трап… Я гражданка Америки, чтоб она горела, и я хочу домой.
«Роллс-Ройс» с мигалкой
В советское время — счастливое время было счастливым оттого, что у всех были свободные мозги.
Кормили кашей.
Одевали в обмундирование.
Выучивали устав…
Кто думал о заработке?
Думали о дружбе, о книге, о любви, о турпоходах.
Все читали книги — в метро, в КБ, в очереди.
Какая мысль гложет?
Стой себе в очереди.
Полдня за молоком.
Полдня за сыром.
Полдня за мясом.
Полдня за сапогами.
Стой спокойно, расслабленно, пять минут — шаг вперёд.
Думай, о чём хочешь, читай, вспоминай прочитанное, пиши письма, романы.
Учи английский, общайся, принимай поздравления с днём рождения.
И ты не один.
И ты движешься по замысловатому маршруту.
Жена знает, где ты, ты знаешь, где она.
Тёща еду в очередь носит.
Это отдых для мозгов.
Следующий отдых для мозгов — собрание.
Производственное, партийное, комсомольское.
Поднять, укрепить, создать.
Производительность, дисциплину, атмосферу.
Кто возражает, кто согласен?
Да все!
И думай о своём.
Два часа свободного времени.
А потом ещё два часа добираешься домой с друзьями через пивную, через вокзал, буфет.
Кто сейчас так сидит, у кого свободные мозги?
А ещё Советская власть обожала КБ, НИИ и Управделами Академии наук.
Все курилки — битком…
В туалетах меряют дублёнки.
А в комнатах — настроение…
Начальник войдёт — ты животом ящик задвигаешь.
К начальнику войдёшь — он животом задвигает.
А в ящике — детектив, рюмашка, огурчик, колбаска, горчичка…
Мозги свободны.
И советские труженики не боялись тонкого юмора и сложных стихов, литературы, произнесённых со сцены вслух.
Ибо место для их размещения всегда находилось.
А также для бардовской песни, розового заката и сплавления вниз по бурной реке.
Ибо было великое противостояние двух генеральных систем — всеобщего равенства, дружбы и борьбы за производительность труда, с одной стороны, и неравенства, конкуренции и уже высокой производительности труда, с другой.
И в пику обществу потребления нами было построено общество чистых гуманитариев, погруженных в журналы, стихи, песни, реки и тайгу.
Общество гуманитариев пело, читало и защищало диссертации, время от времени испытывая нужду в продуктах питания.
Но это считалось для поэтов естественным состоянием.
Как волны накатывались поэты и барды на скалистый берег коммунизма и откатывались, крупно вспененные и шумные, и снова собирались и сочиняли, и снова с грохотом и гулом под овации налетали на скалы грудью, ногами и лицом.
Это было дружное общество борцов с собственным построением социализма.
С коммунизмом боролся каждый.
Кто здесь родился — от первого секретаря до дворника, только что защитившего диссертацию по прозе Лермонтова — все боролись с коммунизмом, этим самым подпирая и укрепляя его и не давая ему упасть.
Все работали после работы и собирали тысячные толпы отдыхающих после отдыха на работе.
Читали и передавали, пели и разучивали.
Тогда стали понимать стихи.
Сложная поэзия Мандельштама перестала быть сложной и запоминалась мгновенно.
Сложнейшие формулы физики были развлечением для слесарей.
А у синхрофазотрона трудились обычные деревенские парни.
Временами по Красной площади ездила артиллерия и ракеты.
И музыка звучала в этот день с утра.
И что-то выбрасывалось, подбрасывалось, выкидывалось в виде булочек и бутербродов.
С песнями и стихами было хорошо.
Еды не было по-прежнему, по-видимому, по-пустому (из грамматики).
Не давалась гуманитариям еда.
Не заполняла она столы и прилавки.
Не давалась одежда.
Что-то надо было продавать.
А песни писала вся страна.
И продать их было трудно.
Особенно за границу в общество потребления.
Там тоже потребляли пищу и не хотели песен.
Там тупо и однообразно вкалывали, усыпая себя вещами и магнитофонами.
Не имея сил петь и сплавляться по горным потокам.
Там построили себе общество неимоверного труда и кровавого спорта, собирая со всех деньги и выплачивая спортсменам.
Там платили за всё, что продавали.
Отчего было много продуктов и товаров, чтобы это всё продавать.
Там не пели просто так хором и в лицо друг другу, там продавали хоры и покупали голоса.
Петь просто так было запрещено.
Физики у них не шутили, а клепали бомбу, секреты которой продавали нам шпионы.
Хотя и были поклонники нашего строя, но оставались там и продавали их тайны.
Наши тайны там шли плохо.
Один автомат, один самолёт.
Стихи не брал никто.
Юмор не переводился.
Шла икра, веками вынимаемая из животов наших рыб.
Там непрерывно изобретали велосипеды, лекарства, транзисторы и Интернет.
Чтобы заработать и продать.
И ещё заработать и ещё продать.
Наши, побывавшие там, возвращались, обвешанные транзисторами, сандалиями, и долго и туманно говорили о свободе и слушали транзистор.
Постепенно привлекательность вещей стала расти, особенно у наших женщин, которые всегда предают тылы мужчин и выбивают из них волю и непреклонность.
Мужчины в ногах валялись у властей, чтоб поехать и привезти вещи и косметику.
Противостояние стихов и косметики продолжалось аж долгих 80 лет, и женщины победили.
Они перестали петь и стали хорошо пахнуть.
Мужчины отбросили гитары и сели за руль.
Дети выбросили книги и ударили по кнопкам.
Со сцены застучали ударники-стукачи.
И матерным светом засветилась попса.
Такая мелкая, чёрненькая, въедливая, проникающая сквозь мельчайшие щели и запоминающаяся не творчеством, а местом пребывания.
Учёные стали продавать, не изобретая, тело, мозги, степени и метрики.
Спортсмены поменяли массовость на отъезд с продажей мастерства на Запад.
Газеты перестали анализировать и стали продавать случаи и катастрофы.
Появились журналы, продающие шёпот первой брачной ночи.
Секс стал прозрачным, покупным и продажным.
Вначале продавали по одному, а потом попарно, разнополый и однополый.
Дабы покупатель мог сам смотреть или сам участвовать.
Песни продавались незапоминаемые, чтоб чаще сменять друг друга.
Что толку, если народ поёт одну песню и больше не покупает.
Книги читаемо-выбрасываемые или выбрасываемо-читаемые.
Их жизнь — как у продажной женщины — одна ночь или два вечера.
Юмор приобрёл внешность…
И потерял авторство.
Он стал похож на огромную свалку, где копошатся будущие и бывшие.
Юмористы выбирают для себя репертуар, а публика с удовольствием наблюдает.
Поступило в продажу искусство для освобождения мозгов, души, желудка.
Прямо видно на экране, как освобождается организм от съеденного, выпитого, наболевшего и пережитого.
Это так! И кто осудит?
Были мозги свободными — искусство было задачей.
Стали мозги занятыми — оно стало ответом.
Сидим мы, люди, оттуда перешедшие сюда, и плюёмся — какая пошлость.
А это — освобождается организм.
Шахматы сверху опустились вниз и расчертили поле.
Не жизнь, а риск и расчёт.
Этот разбогател и перешёл из пешек в короли.
Богатые перестали спиваться — риск велик.
В сорок лет денег нет и не будет.
— Нефть, нефть! — кричат они уже лет двадцать.
Почему у нас с едой не сложилось?
Голод в Поволжье, на Украине — в самых плодородных местах.
И голодают те, кто выращивает.
И сегодня у них магазины состоят из сникерсов и мороженых креветок.
Господи! Меняются уклады, а голод стоит неподвижно, как Кремль посреди России.
Уже и душевные враги евреи в пустыне выращивают и выкармливают, а мы всё объясняем, кто был виноват в тридцатые.
А кто был виноват в 19-м, 18-м, 17-м?
Сейчас все уселись вдоль трубы.
И так — с танцами и песнями провожают каждый баррель.
И слово какое пенистое.
С Востока на Запад.
Теки-теки, изделие земли.
Оттуда деньги в мешках передают.
Но не дают их нам потратить широко образованные вожди и министры, чтоб мы не распухли, не упились, а чтобы деньги ценность сохраняли в мешках и цилиндрах.
Сидим мы, смотрим, как они в мешках свою ценность сохраняют, а мы свою — в плохо пригнанной одежде.
Не дают нам расстаться с голодом.
Старики и старухи со следами былой красоты, как их песни, стихи и книги, мало едят и уже не рассчитывают ни на государство, которое правильно сохраняет ценность денег, ни на своих детей, безумно занятых мозгами.
Вышеперечисленным, нижесказанным.
Как заработать, как потратить, чтоб заработать.
Как купить, чтоб продать, как сесть поближе к трубе и целовать её нежную чугунную поверхность.
А кроме этого — главное — родители уже не помогают в юности и не мешают в старости.
Они иногда нужны для зачатия и вскармливания.
Детское питание набрало высоту, а компьютер отодвинул родителей просто за дверь.
С родителями покончено в детстве.
И смешно принимать их претензии во взрослом виде.
Мир шахмат — мир одиноких людей.
— Ну, мама, ну ты не понимаешь…
Как она докажет тебе, что понимает?
Да и где что…
О чём думает её сын ночами?
От чего он осунулся и посерел?
Что он ей объяснит?
— Понимаешь, мы хотим захватить землю соседей, разорить хозяина, обанкротить фирму.
Куда ей, бедной старушке, с песнями в голове.
Спасибо, что кормят и берут с собой на лето.
Так что понятие «отцы и дети» слегка устарело.
Скорее, одинокие, родившие одиноких.
В странах потребления их грузят в автобусы и они ездят отдельно от всех.
В странах ископаемых — седые ходят и ходят по базару, по магазину и всё прицениваются, прицениваются, прицениваются, прицениваются и не могут прицениться.
Не для еды они освободились.
А радость есть — мозги работают вверху и внизу страны.
Как обойти трубой настырного соседа.
Как газом усмирить зарвавшийся электорат.
Как сделать всю еду холодной и сырой во всех враждебных странах.
И низ по партиям и капиллярам лезет вверх в парламент.
Не в нефти, так в политике.
Мигалку дайте!
Чуть помигать в дневное время.
Опять всё обессмыслилось.
Потерялось без мигалки.
Без мигалки опять не жизнь.
И зрелище, достойное всей России: я видел на Рублёвке грязный «Роллс-Ройс» с мигалкой.
Вас оскорбляет?
А я — горжусь!!!
* * *
Лучшее место под солнцем — в тени.
Исчезновение женщин
К тому, что в нашей стране исчезают отдельные люди, мы уже привыкли.
Но у нас внезапно исчезло целое поколение.
Мы делаем вид, что ничего не случилось.
Пропадают женщины.
Пропадают женщины после пятидесяти.
Они исчезли с экранов, они не ходят в кино, они не появляются в театрах.
Они не ездят за границу. Они не плавают в теплом море. Где они?
Их держат в больницах, в продовольственных лавках и на базарах.
Они беззащитны.
Они не выходят из дому.
Посмотрите — они исчезли.
Они совершенно не нужны. Как инвалиды.
Целое поколение ушло из жизни, и никто не спрашивает, где они.
Мы кричим: «Дети наше будущее!»
Нет. Не дети. Они — наше будущее.
Вот что с нами произойдёт.
Всю карьеру, всю рекламу мы строим на юных женских телах, и на этом мы потеряли миллионы светлых седых голов.
Почему?
Как девицам не страшно?
Это же их будущее прячется от глаз прохожих.
Слишком много выпало на долю этих женщин.
Дикие очереди, безграмотные аборты, тесные сапоги, прожжённые рукавицы. И сейчас их снова затолкали глянцевые попки, фарфоровые ляжки, цветные стеклянные глаза.
Юное тело крупным шёпотом: «Неужели я этого недостойна?»
Ты-то достойна… Мы этого недостойны.
Мы достойны лучшего.
Мир мечты заполнили одноразовые женщины, которых меняют, как шприцы. Поддутые груди, накачанные губы, фабричные глаза.
И всё это тривиально-виртуальное половое возбуждение, от которого рождается только визит к врачу.
Мы изгнали тех, кто даёт стиль, моду, вкус к красоте, изящной словесности, кто делает политиков, кто сохраняет жизнь мужей.
На них кричат в больницах:
— Вы кто — врач?
— Я не врач, — говорит она тихо. — Но я борюсь за жизнь своего мужа, больше некому в этой стране.
Они — эти женщины — сохраняют для нас наших гениев.
Потеряем их — уйдут и их мужья, люди конкретного результата.
Останутся трескучие и бессмысленные политики и несколько олигархов, личная жизнь которых уже никого не интересует.
Они её вручают в совершенно чужие руки, вопрос только в том, станет ли иностранная медсестра за большие деньги временно любящей женой.
Конечно, в редкий и короткий период телевизионного полового возбуждения мы прощаем всё очаровательным ягодицам, даже их головки, их песенки.
Они правильно, они верно торопятся.
В тридцать лет останутся только ноги, в сорок — глаза, в сорок пять уплывает талия, в пятьдесят всплывут отдельные авторши отдельных женских детективов, в пятьдесят пять — борцы за присутствие женщин в политике… А в шестьдесят исчезнут все.
Хотя именно эти, исчезнувшие женщины создают королей и полководцев.
Они второй ряд в политике.
А второй ряд в политике — главный.
Это они оценивают юмор, живопись, архитектуру и все сокровища мира, а значит, и оплачивают их через своих мужей.
Я этим летом на одном благотворительном концерте увидел их. Я увидел исчезнувшее в России племя, племя пожилых дам — стройных, красивых, в лёгких шубках и тонких туфлях и их мужчин, чуть постарше.
Это была толпа 50–60–65–70–80–85-летних.
Они хохотали и аплодировали. Они танцевали и играли в карты.
Они заполняли огромный зал с раздвижной крышей.
Это были не олигархи, не министры, не короли.
Это были женщины, лица которых составляют герб Франции.
Огромный тост
Выпьем за водку, за коньяк, за виски, за текилу, за чачу, за сливовицу, за обыкновенный сельский самогон, за спирт обмывочный, за тормозуху, за медицинский спирт ректификат и за тройной одеколон.
Выпьем за ликёр, за марочные вина, за портвейн «777».
За клюковку Танечки Тарасовой, великой женщины и тренера.
За самогон Олега Губаря.
За закуску, за горячее, за гостей, то есть за нас, прошедших через спирт «Роял».
Выпьем за повсеместный плодово-ягодный с дождём и грязью.
За фуршет подвальный Привозный под конфетку соевого шоколада Розы Люксембург.
За всё, что избавляло нас от жизни и отправляло нас, слюнявых, грязных и счастливых, за кордон.
На Запад, в Африку со стариком Хемингуэем — безоружных на сафари, на корриду, в Гайд-парк.
Выпьем за джин «Бифитер».
За содовую.
Мы про неё читали.
Мы ещё не знали, что «Боржоми» лучше.
Как «Лидия», как «Изабелла».
Всё дело в качестве литературы.
Выпьем за самогон.
За мутный сельский самогон в бутылке, заткнутый початком кукурузы.
За кайф.
За потрясающий полёт.
За женский смех и шёпот прямо в ухо с покусыванием.
А дальше выпьем за закуску.
Холодное…
Как в ресторанах «от вчера»…
За холодец с суставами и чесночком.
За главную.
За возглавляющую.
За великую селёдочку с картошкой.
Потом, когда объездили и не нашли замену, то поняли, что потеряли.
За тюлечку в Одессе.
За рыбец в Ростове.
За омуль на Байкале.
За полярный хариус.
За копчёную ставридку.
Скумбрию.
За угря — советский символ власти, что висел в колхозе Кирова под Таллином с табличкой «Для Кишинёвского ОБКОМа КПСС».
Там все в молчании.
Это не пример, простите.
Выпьем за паштетик из печёночки с лучком.
Не за чёрную икру, что истинные большевики накладывали на свежий огурец зимой…
У нас такого не было внизу.
У нас, как и сейчас, всё было в банках.
Дешёвый каламбур.
Но крабы были в банках.
Грибочки были в банках.
Помидорки были в банках.
Болгарский перец в банках.
Зелень с солью в банках.
Мы крутили, мы крутили, как заводят самолёты — одним движением.
Господи, как неповторимо пьём за винегрет!
Если вершиною была селёдка, то массою был винегрет.
Ведро…
Нет, таз винегрета…
Помытый, очищенный от мыла таз винегрета.
Деревянными ложками.
И ничего нет лучше до сих пор…
Хоть хлынули моллюски с Запада, древесные грибы с Востока.
Они не поднимают уровень беседы.
Не дают полёт мозгам.
То есть отвлекают от спиртного…
А они — закуска, и не должны брать на себя беседу.
Я за горячее не пью.
Это ни рыба и ни мясо.
Скорее, первое.
Скорее, борщ, окрошка, суп перловый…
Нет, не то…
Мы же не кушать собрались…
Пьём за скромность русскую.
Солёные огурчики, помидорчики…
Только не путать мне и не давать всё это быдло в маринаде.
Солёный бочковой пупыристый огурчик — «Родничок».
Рождённый к водочке.
И помидорчик — тугенький, кисло-кисло-сладковатый.
От вилки — брызги на сидящих, на пьющих, на орущих, на поющих, на вспоминающих, то есть на нас.
Так вот — за нас, с трудом сидящих за столом.
За перемены блюд от 45-го до 2006-го.
За перемену водки от зелёной тусклой поллитровки до винтажной 2,3 с весёлой оружейной рукояткой.
Выпьем за нас, за пьющих под закуску, придуманную и разработанную наравне с оружием.
За нас, которым подают всё меньше стульев.
Мы мыслим, значит, уезжаем и уходим.
Не помним имена, с кем пили.
Но их голоса.
Их мысли.
Их любовь.
Их прозвища.
Их поднимающие споры.
Их вопросы, когда в вопросах был ответ.
За нас.
За перешедших в них.
За них, за перешедших в нас.
А лучшее, что приходилось нам: нет, не перевязывать, не драться.
А пить и говорить.
И в споре не рождалась истина.
Там вырабатывалось отношение к власти, к жизни, к детям и к женщинам.
Друг к другу.
Вот пить и говорить.
Не знаю лучшего.
Когда мы пишем в письмах «не с кем пить», то это «не с кем говорить».
Нельзя нас потрошить отъездами.
Выпьем, чтобы не дай Господь!
Отнять язык и совесть тому доктору, что скажет:
— Вы знаете, вам больше пить нельзя…
Точка!
Молчание…
Молчание…
Вот приговор.
Вот и всё…
Молчание…
Вот и всё…
Так вот, пока молчание не прозвучало.
С чего мы начали.
Так пьём за выпивку.
Так пьём за то, чтоб было.
С кем. О чём. И для кого.
Чтобы дома, как в гостях, а в гостях, как дома.
Тогда, как нынче говорят, есть мотивация для продолжения жизни.
Пре-ди-сло-вие
Эта книга за спасибо.
Спасибо моему другу и исправителю Олегу Сташкевичу.
Что не давал мне отрываться:
— Пиши и пиши!
— Пишу и пишу, — не помню откуда кричал я, стараясь заглушить звяканье вилок и рюмок на фоне шума морской волны.
Такие, как эту — не пишут.
Их собирают.
Их соскрёбывают.
Их набрасывают лопатой.
И накапывают пипеткой.
Их растирают с солью, сахаром и слезами.
И каждый раз пробуют на вкус.
И дают попробовать друзьям: «Кажется, готово?..»
Сюжета нет. Одни ингредиенты.
Сюжетом служит общее впечатление, состояние и сострадание.
Включая постраничное.
Все!
Наклоняюсь и целую.
Отклоняюсь и жму руку!
Нет, не воспоминание, не воображение, а живая жизнь поступает ко мне.
Людская, а не выдуманная мной ради профессии.
Какая разница, когда и где ему сообщат.
Вечером или днём или ночью.
Какая разница, как ему сообщат.
Важно, что вдруг становится слышно.
Через три-пять-десять лет.
Вдруг шум, шум.
Что-то шумит.
Шумит то, что было сказано, забыто, пройдено и там осталось.
И что там такого?
А что там такого?
Спрашиваешь себя.
Спрашивают тебя.
Спрашиваешь ты.
И, слава богу, не можешь ответить…
Нижний Тагил (январь 197… или 198… года)
Вот и вспоминай Нижний Тагил, конец января.
Советская власть.
Металлургический комбинат.
Ты приехал с полуподпольным выступлением.
Вспоминай. Ты же помнишь всё, кроме своего выступления. Они всё делали сами. Вспомни квартиру, что устроили тебе на эти два или три дня. Трёхкомнатная. Вся семья куда-то выехала.
Вспомни яблоки на столе.
Вспомни завтраки, которые хозяева готовили тебе и уходили.
Вспомни, как они спорили, кто тебя повезёт. Девять машин за три дня.
А в последний день — гонщик, — когда концерт позади.
Вот и вспомни, как они вдесятером готовили обед.
Как на завтрак были пельмени, пиво, водка, борщ — всё, чего не достать.
Как ради тебя не ушли на обед прокатчики, тебе показали, как катают четырёхсоткилограммовые бандажи.
Как все с тобой сидели в бане прокатного цеха ночью. И ночью голые, мокрые мужики выбегали из парной к прокатному стану. Летел раскалённый докрасна двутавр № 20, он пролетал, обдавал голых жаром, потом шёл ветер, потом — жар. Грохот, ветер, жар, двутавр метров десять, далеко наверху в кабине оператор. И мы с бокалами шампанского. Где, когда, какая власть могла нам помешать?
Какой ещё народ тебе был нужен?
Вот и вспоминай, как они, твои слушатели, по очереди взяли на себя все препоны, все барьеры, что выстроила на твоём пути власть.
От авиабилета до гонорара. Когда ты в этом государстве не потерял ни минуты. Кто-то уже стоял в очереди. А кто-то уже выстоял. Ты только появлялся, и очередь подходила.
Как партийные деятели не могли взять в толк, когда их обскакали, почему их ни о чём не просили и не попросили. И уехали, так ничего и не попросив, не сообщив, не поблагодарив.
Это их-то!
А когда у тебя поломались очки, ты их передал в народ со сцены и их вернули тебе починенными.
Вот и вспоминай, любимый, каким ты был.
Ибо тут возможны два варианта.
Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания. И народ тебе кричит: «Ура!»
Либо ты кричишь: «Ура!» И народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.
С Новым, 2005 годом!
И вот снова собралась наша компания. Невзирая на расстояния, невзирая на убеждения, невзирая на материальное и семейное положение.
Уходящий год был потрясением для всех и многообещающим для населения.
Обещали все. Это был лучший по обещаниям год. И, как сказал Гарик: «Но так хочется поверить, так хочется поверить — в последний раз».
Да, Гарик. На этом и построены Кузбасс и Магнитка, Освенцим и Днепрогэс. Мы поверили в следующий год.
Не будем надеяться на что-то большое — вроде общего счастья.
Будем рассчитывать на что-то мелкое и твёрдое. Толя купит велосипед. Ира залатает крышу. Митька поймёт арифметику. Я ещё чем-нибудь вас рассмешу. На остальное заработаем. В последний раз предлагаю надеяться на себя. Будем счастливы снизу. Тогда смена властей не будет так радостна и так трагична.
А пока подумаем о себе.
Злой не бывает счастливым.
Добрый не бывает одиноким.
Умный не бывает красивым.
За Новый Новый год!
За подъём пресмыкающихся!
За вскакивание лежащих!
За рывок нерешительных!
За многообещающую встречу жён моряков с курсантами высшего мореходного училища!
За этот вечер четырёх поколений в нашем доме на спуске к морю!
За поцелуй молодости!
За крепкую руку старости!
За наслаждение этой старостью и возбуждение этой молодостью!
За общее движение от пения и танца к чтению и уму!
И как только каждый вдруг станет доволен своим результатом, от общего результата вздрогнут все!
Прогноз на 2005-й
Все надеются на петуха.
Знатоки этой птицы говорят: «Будет хорошо!»
Зная его неутомимость, ранний подъём, заботу о женщинах…
И обалденную мужскую красоту.
И очень вкусную жизнь после смерти…
Снова
Ура! Снова Новый год.
И всё у нас по-новому.
Старый год уходит вперёд.
Новый год зовёт назад.
Страна живёт уверенно, хотя есть странности.
В обществе, откуда ни возьмись, снова появились антисоветские настроения.
И даже стали популярными.
Как? Почему? Советской власти давно нет…
Учёные, с трудом оставшиеся в стране, исследуют эту странность.
И это при том, что механизм принятия решений налажен.
Детали механизма заняли места в зале заседаний.
Решения приняты.
Из решений самые решительные будут украшать стенды улиц и скверы площадей.
Затем будет принято самое решительное из всех решительных решений и под названием «Решение — в жизнь!» будет украшать все вокзалы всех городов.
Я какое-то время кричал:
— Жизнь становится лучше!
Сейчас кричать перестал.
Хотя ещё иногда так думаю.
На этих криках: «Жизнь стала лучше!» я потерял довольно крупную часть публики.
Президент и премьер на этом же тексте уверенно набирают голоса.
Или у нас публика разная, или я считаю по доходам, а не голосам.
Странно!
Мне отец говорил: «Делай, что говоришь! Но не говори, что делаешь!» — но я делаю и говорю одно и то же.
Отец от меня такой профессии не ожидал.
Жизнь за это время успокоилась, установилась: вернулись забастовки, голодовки, протесты.
То есть жизнь устаканилась.
Но если раньше по ночам окна горели — идея была.
Теперь окна погасли, горят глаза неугасимым голубым огоньком.
Раньше говорили — учитесь у стариков, теперь их толкают — бегите за молодыми, они, как собаки в метель, что-то чуют и куда-то бегут. Может, и вас куда приведут.
Весь народ этим занимается — следят за молодыми.
Хотя их движение тоже хаотичное.
И часто — в поисках женщин…
Ну, хотя бы это.
Если учесть, что наши люди ненавидят именно служебные обязанности, а всё остальное делают с удовольствием, может, что-то и получится.
Хорошо хоть мы перестали приставать к человечеству, рекомендовать тяжёлую работу, скудную пищу, коммунальные квартиры и низкий заработок с криком: «Кто с нами, друзья?!»
Друзья при первой попытке ослабить хватку — разбежались.
И нам надо опять надеяться на себя.
А это самая слабая из надежд.
А когда всё так светло и печально, неожиданно возникает хорошее настроение.
Что такое? Откуда?
Пройдёмся опять:
Этих нет.
Эти не работают.
Этот болеет.
Эти голосуют и голосуют.
Эти растут.
Эти падают.
И всё это ещё стало на год старше.
Чего же вдруг хорошее настроение?
А потому что всё!!!
Уже невозможно быть в плохом!
Прошу к столу.
Макаревичу
Самое смешное в этой стране, в этой культуре, что Андрею Макаревичу — пятьдесят лет.
Копеечный возраст.
Мелкий юбилей, не стоящий этих волнений.
Впереди — трудный пятьдесят первый, опасный пятьдесят второй и радостный пятьдесят третий.
Итоги подводить не надо.
Они появляются в тридцать пять, в шестьдесят их уже пересчитывают.
Но какое разнообразие Макаревича!
Сколько путей развития!
Как будто один человек одновременно открыл три двери тремя ключами и вошёл в три зала.
Критик начнёт разбирать музыку, поэзию, живопись, кулинарию, путешествия — запутается окончательно и вздохнёт «какой талантливый!», и заплачет.
Какой талантливый!
Пение — одна треть талантов, а варка овощей, а ныряние в подводный мир, чтоб просто помолчать в обществе тех, кого он потом так вкусно будет готовить.
Андрей один из двух или трёх музыкантов, для которых пение — это слова под красивую медленную музыку.
Его мелодии, как тополиный пух, — ни отклонить, ни выплюнуть, ни отодрать.
Смотришь чьё-то пение на экране ТВ: трудно петь без слов и без музыки, но когда этим занимаются массы — я снимаю шляпу.
Так поёт бензиновый мотор.
А вот когда на разбавленном бензине поёт «Машина времени», мне тоже этого хочется. Мне очень этого хочется. Хотя мои пять минут пения вызывают три часа угрызений совести.
Андрей пишет всё лучше и последние песни лучше первых.
Наша жизнь стала фоном для его тихого голоса.
И на фоне его тихого голоса остро проигрывает наша жизнь.
Как ни странно, Макаревич понимает то, что произносит.
Для шоу-бизнеса это уникальное дарование.
И ещё он старый русский интеллигент, и я прошу его этого не стыдиться.
Интеллект и хорошие манеры ещё войдут в моду.
Ещё кто-то его попросит: «Мне на приём к королеве, вы не покажете, какой платок?..»
Продвинутые журналисты часто спрашивают у космонавтов и «звёзд»: «Скажите, какое место в вашей жизни занимает еда?»
Андрей на это ответил всей своей жизнью.
«Из нашей еды, — говорит он, — выделяется настоящая музыка, настоящая живопись, настоящая поэзия».
Он вошёл и открыл нам три двери в три мира.
И ещё открыл нам подводный мир своего существования и надводный мир своего пения.
Судя по верхнему — и нижний прекрасен.
2003 г.
Владимиру Спивакову
Вот, Володя, тебе и шестьдесят.
Это такой жанр — стареть у всех на глазах под крики: «Вы совсем не изменились!»
Изменились. Но не там, где это видно.
Умные люди — единомышленники.
Дурак всегда думает иначе.
Сейчас такое время, когда настоящее плетётся в арьергарде современного.
Ничего. Наши взаимоотношения со временем, со временем и прояснятся.
Поздравляю, обнимаю, осторожно жму твою руку.
Береги женщину, что рядом.
Женщины — морские звёзды, создающие образ и место.
Мужчины — коньки морские, прыгающие вертикально.
Их сила в сутулости.
Разогнутый — не в счёт.
Движение денег
Нарушить закон земного притяжения можно, но это — большие деньги.
Закон всемирного тяготения — очень большие деньги.
Не знаю, как в других странах, у нас главное — найти, кому дать.
Нашёл сумму — улетел.
А чтобы выйти из метрической системы? Временно. Купить в акрах — продать в сантиметрах. А баррель? Добываешь в тоннах — продаёшь в баррелях. Добываешь в галлонах — продаёшь в литрах.
Народ не дурак, когда из канистры по бутылкам.
Это нас пугают законами экономики.
Даже в Высшей школе экономики есть спецкурс «Правила нарушения законов экономики».
Кому за сколько и как их обходить.
В одном случае страна процветает, в другом — ты.
Выбирай.
Многие себя выбирают.
Конечно, по законам страна процветает, но очень долго не процветает. Бывает уже, и терпения у всех нет, а она всё не процветает и не процветает. Депутаты уже по могилам разошлись — она не процветает.
Отдельные люди процветают быстрей.
Вот правила уличного движения автомобилей — уже давно правила движения денег.
Деньги всегда едут по встречной полосе.
Деньги возникают из нарушений и продолжают нарушать на протяжении всей суммы.
Движения денег на улицах хорошо видны сверху.
И пункты отбора — так красиво: разгон, свисток, торможение, отбор.
Так и видишь, как 100 тысяч мягко обходят 30, потом 50, потом 70. А тут слева из тумана — стремительно 130 тысяч евро с охраной в 70 — по тротуарам, по столбам, по головам уходят вдаль. Все стоят завороженные. Нет конкуренции.
Одинокие рубли — под землёй в переходе. Там их движение.
Миллиард — в море. В яхте, в шезлонге, в пижаме, в фуражке.
Миллион — в небе, по своему расписанию. Хочет — взлетел, хочет — сел. Хочет — задним ходом небо бороздит. Чартер называется.
Это всё мы говорим о движении денег.
Одно могу сказать: можно завидовать, можно участвовать, но останавливать — нельзя.
Мы же все помним, какой вид имело то, что остановилось.
— Миша, как ты мог, просто беседуя с ней, понять, что она умная? До меня это не доходит!
Правильное ощущение у всех дураков, что они окружены врагами.
Это ощущение любого дурака.
Дурак правильно считает, что его противники — все.
Что делать с дураком, кричащим «всюду враги!»?
Ну не может же умный, мыслящий человек соглашаться с тем, что тот несёт, и он становится его врагом.
Поэтому в принципе дурак прав.
Капитализм (Об Америке)
Вот и вся недолга.
1. Талант с мерзким характером не нужен.
2. Проигрыш в карты запланирован.
3. Домашнее хозяйство плановое.
4. Если исчез теннис, колледж, самолёт — исчезла репутация.
5. Скрытность при весёлом настроении. Вам ничего, от вас — всё.
6. Хочешь вызвериться — подумай, сколько это будет стоить.
7. Никого не считай умнее себя. Просто — удача.
8. За жизнь три возможности разбогатеть — 90 % проходят мимо трёх, 70 % — мимо первой и второй, 1 % хватает все три возможности. Он — миллиардер.
9. Порядочности в деловом мире нет.
10. Слово — не соглашение. Главное — не нарушать соглашение.
11. Лучше закон обойти, чем нарушить.
12. К бизнесу нельзя приспособиться, нельзя заниматься параллельно. Им надо жить.
13. Нельзя быть как все.
Сожрут как всех.
Или живи среди всех.
Или не как все.
14. Если идёшь выше, иди ещё выше. Назад пути нет.
15. Замедлить шаг — значит упасть.
16. Образование примитивное. На тестах. Можно угадать, но списать уже не дадут.
17. Есть язык, на котором говорят и на котором пишут. Это разные языки. А есть третий — литературный. Отдельные употребители.
18. Техника рассчитана на детей. Нажал кнопку — и засветилось.
19. Нажал — и поехало.
20. 10 гениев и миллион простаков. Интересует, как оно устроено, только русских, но они уже успокоились.
21. Их обучили дети, для которых мобильник и компьютер — как букварь.
22. Девиз XXI века — ты нажми, и мы посмотрим.
23. 10 гениев зарабатывают на том, что миллионы нажимают кнопки. Это называется рейтинг. Их система построена на рейтингах.
24. Помню, я (М.Ж.) вёз в Японию радиоприёмник починить. Он его выбросил, дал мне другой и вытолкал из лавки.
25. Отчаянно работают только приезжие. Их называют эмигранты — они бывают ближними и дальними. Они не создают, они изготавливают.
26. Закон продажи как раз не говорить, а слушать. Кто больше говорит — всегда проигрывает. После того как покупатель выскажется, продавец говорит: «Я всё беру на себя». И тут уж выложится не продавец, а покупатель.
27. Капитализм устроен для продавцов. Умей продать. На твоём примере: по два доллара билет, но в плохом зале, и никого нет. Хотя ты есть. По тридцать долларов билет в роскошном зале и тот же ты — полный зал. Самые дорогие билеты уходят мгновенно, как самые дорогие квартиры, машины и виллы.
28. Всё, что продаётся, рассчитано на людей с деньгами. Другие нажимают кнопки.
29. Характеристика, резюме, интервью — всё для продажи — отсюда стиль ответов наглый и нескромный.
30. И последнее: юмор с экрана тот, что продаётся. Перестанут его покупать — они перестанут говорить.
31. Дружба в деловом мире исчезла окончательно.
32. Любовь — даже искренняя — оплачивается.
33. В деловом мире каждое вполне мирное действие требует юридического заголовка. Вот что мы сейчас делаем: а) это частная беседа; б) это предварительный разговор перед беседой у хозяина и т. д.
34. Продаётся всё искусство: серьёзное и лёгкое. Лёгкое сейчас, серьёзное потом. Как живопись. Попсу не коллекционируют.
35. Боюсь, что отношения мужчин и женщин упростятся окончательно и станут платными и юридическими до конца. В контракте будут указаны, за чей счёт похороны и сколько людей.
36. Если личность в компьютерном мире спрятана, то её уход из жизни незаметен, вокруг могилы нанятые статисты, остальные сочувствуют по мобильным телефонам.
37. Человечество делает всё, чтоб переход на тот свет не был таким грустным, как раньше.
Теперь я
Есть простой метод борьбы с проблемами.
Нельзя с проблемами лежать, сидеть, стоять, общаться.
Особенно лежать. Вы с проблемами надеваете кроссовки, спортивную одежду, опускаете капюшон — проблемы настораживаются.
Выходите в дождь на улицу — проблемы затихают.
И начинаете идти всё быстрее. Они не отстают. Вы идёте ещё быстрее — одна отстала. Быстрее — две отстали. Бегом — три отстали. Четвёртая, личная держалась до последнего. Она и засела глубже других. Бегите от неё изо всех сил, клянусь, она не удержится. Клянусь, она умрёт раньше.
Когда вы изнемогли окончательно, бегите ещё. Ещё… ещё… ещё…
Вы поняли? Вы вышли с ними. А вернётесь один.
Как научиться писать?
Начинаете ходить
Выхаживаете
Выхаживаете
Выхаживаете
Выходили
Начинаете записывать
Выписываете
Выписываете
Выписываете
Выписали
Начинаете читать
Вычитываете
Вычитываете
Вычитываете
Вычитали
Начинаете выступать
Выступаете
Выступаете
Выступаете
Выступили
И сразу после этого начинаете отвечать на вопросы, как научиться писать.
Начинаете ходить.
Конечно, для этого нужна физическая форма, чтоб ходить.
Будете ползать — что-то наползаете, но это сразу почувствуется: он напо́лзал, он не вы`ходил.
И все разбегутся.
И пробивается глухое счастье. Сквозь солнце, море, ложь, туман.
Счастье. Оно сейчас глухое. Когда здесь, в Одессе, хорошо, но уже хочется улетать в Москву, и ты как раз завтра улетаешь. И хочешь, и рассчитываешь улететь обязательно…
А здесь очень хорошо, но нельзя остаться. И ты не хочешь остаться.
Тебе пора.
Ты летишь завтра.
Но сегодня.
Сегодня здесь очень хорошо.
И хорошо всё.
Даже то, что тебе нужно завтра отсюда улетать. Это входит в сегодняшнее хорошо.
Поэтому это счастье.
Счастье возможно на грани возможного.
Счастье, когда здесь хорошо, и ты почти бы остался, но ты улетаешь, потому что уже хочешь. Вот такая это смесь настоящего и будущего.
Юмор — способность сказать, не договорив.
И понять, не дослушав.
— Хорошенькая тётка из воды торчит.
— А скажите: «хорошенькая» — это достаточно для характеристики женщины?
— Достаточно. Хорошенький мужчина — нет. Чего-то не хватает. Как «красивый револьвер»: а какого калибра, а сколько патронов, а дальность боя, кучность стрельбы? Масса вопросов. А к мишени вопрос один: где она?
Из пятницы в субботу
Вот я провёл два дня с богатыми.
И сам не беден.
Но моё не в счёт.
Ни мной.
Ни ими.
Ни в сравнении.
Порядок цифр совсем…
Короче.
Длинно погуляли.
Два выходных ушли в тёмное небо.
Мне нельзя.
Им можно.
Мне всё нельзя.
Им можно.
Я слушал.
Я не говорил.
Им тридцать-сорок-сорок три.
Самый разгар.
Они все прилетели на штурм Одессы.
Тремя Ту-154.
Их было пятьдесят три — здоровых, молодых, богатых, штурмовых.
Из города в поддержку — два автобуса одесских террористок образца 86-го.
Сорок пять моделей.
А остальные сорок пять, как объяснила мне хозяйка: сорок пять «туда» и сорок пять «туда-сюда».
Свет столбом.
Столы.
Бассейн.
Динамики лицом.
Звук бьёт в грудную клеть.
Красивые — в воде.
Похуже — в танце.
Все нервничают.
Звёздный штурм.
Три самолёта юных денежных мешков на два автобуса красивых тел.
Расправа близится.
Но спешки нет.
Все опытны.
У половины это было.
У половины это есть.
Уже все знают, главное — не торопиться.
Оттягиваем.
Мы прилетели оттянуться.
Хоть террористки сдельно.
Но тут либо по мелочи раза́ми, либо по-крупному за раз.
Танцуем.
Пьём.
Мурлычем.
Ожидаем.
Как самый главный у них — я и два автобуса красивых тел.
Практически контрольный пакет города.
Пятьдесят один процент — у них на танцах.
Красиво.
Большевики не знали.
Три чартера плюс два автобуса.
Пятьдесят три на девяносто.
Красиво.
Шумно.
Какая водка лучше?
Браслетик на запястье — и в Ибицу…
Извините за название.
Там на сцене — томный изгибается Эльдар в зелёной шляпке, юбке, на платформах.
Как интересно.
Мужчины развлекают.
Дамы трудятся.
Я вдруг обиделся на слово «хитрый», и «вас любила моя мама».
— Чем же хитрый? Умный, — поправил я.
— Нет, хитрый, — гундосил опытный ребёнок.
Мне бы согласиться.
Но я упёрся.
Ну не нуждался, видимо.
Пошарил внутри себя — не нужно ни черта.
— Так что, ты утверждаешь, что я хитрый? Ну, давай доказывай.
Шло дело к драке.
Она хоть крошка, но силы равные.
— Я утверждаю, что я умный, — и я хлебнул свой фифти-фифти.
— Нет, хитрый, — озлобился ребёнок и перевернул стакан с томатным соком на себя.
Ура! Моя взяла!
Я отбыл в танце, пока там три молодых штурмовика оттирали юбку, напоминающую брючный пояс…
Вихрь подхватил меня.
Я танцевал в хорошем ритме, но не в такт.
Просил оркестр подстроиться, но это был оркестр из Вашингтона, он по трансляции на хлорвиниле, хотя диджей рукой мне притормаживал.
Уважают.
Я чувствовал себя великим динамистом.
Нет, девочка, флирт и динамо — вещи разные: флирт ведёт, динамо лишь уводит.
Флирт — для кого-то лично, динамо — все подряд.
Динамо — сволочь, которой ничего не надо.
Пополоскать и смыться.
Флирт — звонит.
Динамо — никогда.
Флирт — жизнь.
Флирт — водка.
Динамо — суп из мусорной корзины, каша из вранья.
Я был динамо.
Я прекратил.
Когда меня вели две девочки домой — я плакал.
Я динамистка.
Я записался на приём в женконсультацию.
Я напился.
Я отдал в стирку кофту с телефонами в карманах и замер на диване.
Мне только жаль ребят однообразных.
Работа, виски, перелёт, закуски, стол, куплеты, децибелы, террористки, децибелы, виски, лёд, концерт, бассейн и перелёт.
Можно было бы исчезнуть. Уйти на подводной лодке. Но так жалко всех. Будут искать, мучиться… Какое-то время, конечно.
Я-то вернусь. Просто они не знают. А вот когда я вернусь, будет жалко себя.
Они уже смирились, привыкли, поняли, что так легче. И вдруг я — здрасте! Обалдели все и даже кто-то лишний.
Что же делать? Возвращаться на подлодку? И здесь моё место и там моё место заняты… Вот положение.
Несколько часов приставал к знакомым: «Что вы посоветуете?..» — затем вернулся в свой дом и Бога благодарил за место в собачьей будке.
Исчезать всегда приятно…
Если не думать…
— Нам по пятьдесят. Это юбилей, а не заказ.
Автограф
В Одессе на книжной ярмарке на морвокзале я подписывал книги.
Образовалась даже небольшая даже очередь.
Даже народ галдит.
Я пишу в Америку, в Израиль, в Германию, Австралию.
В общем, нашим, но туда.
Кто-то просит подписать «Гале от Юры», кто-то — «мой папа Вас любит».
— Как папу зовут?
— Валера.
— Как маму зовут?
— Шурочка.
— Тебя как, девочка-радость?
— Надеждочка.
«С Вашей Надеждой не расстанусь».
Пишу быстро, бодро.
— Кому, девушка?
— Сыну Кириллу.
«Твоя мама, Кира… В общем, держись, Кирочка, за маму… Я тебя сменю…».
И тут слышу два женских голоса:
— Почему я должна у него подписывать?
— Ну, пока он здесь.
— И что он мне должен написать?
— Ой, Рая, что ты начинаешь.
— Я не начинаю. Что, я должна книгу у него купить? Дай двадцать гривен, я куплю.
— У меня нет. Купи ты.
— Не хочу. Почему я должна за двадцать гривен…
— Ну, дай ему что-нибудь подписать.
— А что он мне напишет?
— Я не знаю. Он что-то тебе напишет.
— Что, Рая, что он мне напишет? Это я что, в очереди должна к нему стоять?
— Не надо. Тебя пропустят.
— Кто?
— Все. Они тебя увидят — они пропустят.
— И что я должна сделать?
— Ой! Дай ему какую-нибудь бумажку, он что-то на ней напишет.
— Что, Рая? Что он должен написать? Я должна ему продиктовать?
— Он сам напишет.
— Что?
— Откуда я знаю. Он всем пишет. Подсунь бумажку. Он тебе напишет…
— Что?
— Он сам придумает.
— А если какую-нибудь гадость, как я Лёне покажу?
— Значит, не покажешь.
— Как я могу не показать? Мы столько лет вместе, как я могу не показать, тем более он всё равно найдёт.
— Что ты боишься? Ты уже на костыле. Что он тебе такое напишет, что ты не сможешь показать Лёне?
— Рая… Рая… Ты вчера видела по телевизору? Они все теперь только об этом и пишут. У них какое-то воспаление.
— Он такого не напишет. Я его знаю давно.
— Ты же говорила, что он редко приезжает.
— Сейчас редко, да…
— Ну вот… Между приездами их так портят, Рая. Они сейчас только об этом и пишут.
— Ну, тогда он просто распишется.
— А если он что-то ещё начнёт?..
— Вырви…
— Хорошо… Граждане, дайте инвалиду без очереди на костыле… Молодой человек, вот Рая просит, чтобы вы ей что-то подписали.
Я пишу: «Раечка! — так звали мою маму… — Будьте здоровы!»
— А, ну, тогда и мне что-то напишите… Мусе.
Я пишу: «Муся! Не доверяй Лёне! Пусть знает — я тебя любил, люблю и буду любить. Мои руки, руки тебя помнят. Сердце, сердце ноет. Пусть его утешает, что мы редко видимся. Целую тебя, Мусенька, и, так и быть, жму руку Лёне. Всегда рядом, всегда… Пиши, Муся. Твой…»
— Рая! Ты видела, что он написал! Они все испорчены до мозга костей. Они помешаны на этом сексе. Его руки меня помнят. Как тебе нравится… Хотя я была в Ялте в 68-м году… Может, действительно… Я уже не помню… Рая, пусть эта записка пока полежит у тебя…
— Что значит «пока»?
— Я хочу его жене показать.
— Эй, девочки! — закричал я. — Верните автограф! — но было уже поздно.
В отношении между людьми главное — расстояние.
На каком расстоянии у тебя друг, враг.
Близкий, но глупый.
Далёкий, но умный.
На каком расстоянии друг или начальник.
Близость измеряется не родственностью, а расстоянием.
Кого-то ты держишь на расстоянии вытянутой руки.
Кого-то — на расстоянии телефонного звонка.
Кого-то — на расстоянии междугороднего телефона, SMS, электронной почты.
Эти расстояния устанавливаются сразу.
И не изменяются.
Но неожиданно пропадают с приездом или отъездом.
Свобода — это расстояние между людьми.
Пусть автор не обижается!
Где-то кто-то что-то хорошо сказал.
О чём-то.
Что — не помню.
Но так хорошо сказал!
Как раз об этом.
Очень хорошо сказал.
Когда кто-то хорошо о чём-то говорит, чем это хорошо?
А тем, что тебе уже об этом можно и не говорить самому.
Уже сказано.
И сказано хорошо.
Запомни и пользуйся.
Думай над другим.
Формулируй, обрывай лишнее, полируй.
Закругляй, чтоб формула гладко шла, без сопротивления, в память входила и ложилась вплотную.
Когда об этом надо сказать.
Она и из тебя выскакивает без сопротивления.
Вначале ты и автора помнишь.
Потом забываешь.
Фамилия мешает…
Она же в формулу не входит, она торчит и срывается, пока формула скользит туда-сюда.
И автор пусть не обижается.
Чего ему обижаться?
Мы же детей своих в суворовское училище отдаём, жене отдаём.
Что же, он будет всюду с отцом таскаться?
Вперёд одному легче.
Гости из будущего
В Одессе в старое время, то есть в советское время, мы что-то у кого-то отмечали за праздничным столом.
Компания — человек десять.
Часть сидела на кушетке.
А за их спиной пара спала под покрывалом.
Были на пляже.
Выпили.
И спали мертвецки.
И вдруг в разгар веселья они зашевелились.
И очень бурно.
И очень громко.
Со стонами и криками.
С воплями:
— Тебе хорошо?
— Мне хорошо!
Или они нас не видели.
Или они думали, что мы думаем, что мы их не видим.
Чёрт-те что!!!
За спиной.
Вместо того, чтоб заглушить их, все замолчали.
А они — яростно и тяжело дыша…
Мы, которые сидели на кушетке, не могли удержать рюмку.
Меня била в спину чья-то нога или голова.
Ужас! Стон! Стыд!
Мы, как нас учили, не замечали.
Но как ты не заметишь ногу на своём плече?
Кто-то перекошенно процедил:
— Вот такая любовь!
Под крики:
— Не так! Нет, так! Левее! Вот так! — мы выскочили с рюмками.
Я думаю, какое это было противное и старое советское время.
Кто сейчас на это обратит внимание!
Я уже тогда понял — это гости из будущего.
Женщина, которую я не в силах убедить
Ты — женщина, которую я бессилен убедить.
Как ты можешь мне быть близкой — женщина, которую я бессилен убедить.
Я говорю, говорю, говорю.
А ты молчишь, уверенная в своей правоте, женщина, которую я не в силах убедить.
Разве я прощу тебе это.
Я же муж твой.
Как же я люблю тебя, женщина, которую я не в силах убедить.
Как же нам жить вместе, когда то, за что я люблю тебя, так непреодолимо.
Сколько раз ты плакала, пытаясь убедить меня.
Сколько раз я напивался, видя тебя там же, где оставил.
— Зачем ты ломаешь меня, — говорила мне женщина, которую я не в состоянии убедить.
И не в силах заставить.
Закончились слёзы.
Только мой голос и твоё молчание, женщина, которую я не в силах убедить вернуться ко мне.
Клевета
Муж узнаёт последним.
Сколько вокруг скверных, злобных людей, однако мужу раскрывать глаза никто не торопится.
Потому что это может случиться с каждым.
Потому что это лучше не знать.
Потому что выхода из этого нет.
Потому что такое пережить нельзя.
Кто же эти, засевшие на телевидении, что бьют и добивают и дают порочному порочить и не дают порядочному молчать?
На что ушло детство, где тебя отец учил не отвечать грязью на грязь?
Потому что грязь отмечает только того, кто ею пользуется.
С каким радостным воем месят это дерьмо пишущие и говорящие.
Всё это называется просто и беззлобно — поделись с нами!
Поделись.
И, поделившись, ты эту пулю получишь в лоб.
В этом и нет разницы между нами.
И ты, и они — ради денег.
Ничего личного.
Когда тебе и им за это платят.
Ты очень-очень разная.
То ты собираешь волосы и расплетаешь ноги.
То ты распускаешь волосы и заплетаешь ноги.
Он пишет, как кладёт асфальт — широко, ровно, гладко, быстро, плоско и ненадолго.
Клюв с борцом
Если ты с клювом и ещё летаешь, ты можешь напасть внезапно сверху…
Да на кого хочешь.
На осу, на червяка, на абрикосу.
Ты можешь сожрать жука, ящерицу.
Оскорбить женщину сверху.
Испортить причёску.
Мерзавцу бизнесмену изгадить белый шёлковый пиджак.
А если ты ещё перед этим поел черники, или голубики, или тутовника, ты ему изгадишь всё торжество.
А если будешь действовать экономно, ты истребишь несколько пиджаков и юбок на бреющем полёте.
Летом в воскресенье при лётной погоде и хорошей видимости последний боеприпас можно пустить с большой высоты в именинный торт с тридцатью тремя свечами.
Тридцать три — расцвет.
Восхождение бизнеса.
Сорок три — закат расцвета восхождения.
Если ты маленький с большим клювом, очень скоростной и злобный, ты ещё в воскресенье утром заметишь приготовление к банкету.
Зрение не подведёт тебя.
Ты истинный народный мститель.
Ешь и громи.
Сытый солдат — счастливый солдат.
Переевший солдат — вооружён вдвойне.
С боевым кличем ты бросаешься в гущу противника.
Входя в пике, ты блюёшь непроглоченным, выходя из пике, ты гадишь переваренным.
Ты опасен с двух концов.
Они знают, кто ты и что означает твой прилёт.
Ты вестник грядущих перемен.
Зоркий, юркий, быстрый и злобный, ты неуязвим.
Никому не дано пожирать безнаказанно общественный продукт, кайфовать на общих недрах.
Громи, малыш! Из пушек по воробьям не бьют…
Пользуйся этим, рви на заправку.
Мужественный выразитель.
Мы только подумали, а ты уже выразил.
С двух концов.
Лети, мечта о мщении.
А если доведут до смерти, рванёшь в авиамотор.
Он тоже не переварит тебя.
Мать и дочь
— Кого слушать, — сказала она, показывая на меня пальцем, — вот этого лысого, что ли? Вот этого старого?
— А сколько мне, как, по-вашему? — пробормотал я, дико краснея.
— Да лет сорок.
Моё лицо горело.
— Да. Почти. Тридцать девять, — пробормотал я.
— И что он мне расскажет?! — кричала она. — Что надо быть честной, порядочной? Родителей уважать? Что он мне расскажет? Кого вы привели? Я живу, с кем хочу!!!
— Почему она грубит уважаемому человеку? — закричали все. — Пусть извинится!
— Я?! — закричала она. — Я ещё ничего не сказала. Вы мне ещё пятидесятилетнего приведите нотации читать!
И что было глупо — я обиделся.
Ещё глупей — я с ней перестал разговаривать.
И что глупее глупого — я уже старше, чем она могла себе представить.
Её дочь уже такая, каким был я.
И мы уже с дочкой разругались, когда она что-то такое же сказала насчёт моего возраста.
— Я ненавижу вас! — кричал ему незнакомый мальчик. — Объясните мне, почему я вас так ненавижу?!
Он долго страдал и вдруг ответил:
— Это потому, что ты меня не понимаешь.
То, что понять — значит простить, — мы усвоили.
А не понять — это возненавидеть, — приходится усваивать.
Лучшее время суток
Наконец-то впереди ночь — 7–8–9 часов свободы, одиночества, наслаждение книгой, мыслью, любовью.
Совершенно. Господи, 7–8 часов.
Как же их провести?
Читать… Но ведь можно и писать. Но самое удивительное, что можно и не писать, и не читать.
Может быть, кино?
Можно.
А может быть, и не стоит, времени жалко. Жалко этого сказочного одиночества на чужой фильм.
Вспоминать? Лежать и вспоминать? Кого? Кого всегда вспоминаешь. От первого до последнего поцелуя.
Можно вспоминать. Но вспоминать — это возвращаться… На это уже ушло время в своё время. Зачем тратить новое.
О сегодняшнем дне…
Думать!
Да чёрт с ним. Такое недостойное занятие.
Кто только о нём не думает. Хотя для некоторых он очень хорош, но чтобы подыграть массовым массам, которые не хотят жить прилично, а хотят престижно угрожать всему миру.
Что за смысл всё помнить одному, если другие забыли.
Они не верят, что не было хлеба, пива, мяса, масла.
Они уверены, что всё это было. И водка была, думают они.
— Не было, — кричу я один, неубедительно и слабо.
— И свобода слова была, — говорят они.
— Не было, не было, не было, — кричу я, стуча кулаком об забор.
— И одежда была.
— Это была спецовка.
— Нет, одежда.
— Спецовка, спецовка, — стучу я и плачу.
— Мы плохо жили, — кричу я и плачу.
— Мы жили хорошо, — кричат все и стучат кулаками по стенам, по заборам, по столам, по мне. — Это ты один, ты один жил плохо… А сейчас ты один живёшь хорошо.
Разве ты можешь убедить такую массу?
— Значит, вам было хорошо? — сдаёшься ты, спрашивая: — Жили вы плохо, но вам было хорошо?
— Нет! И жили мы хорошо.
— Значит, и жили вы хорошо, — окончательно слабеешь ты, — и живите так опять. Кто вам всем может помешать опять жить так же?
Все едины: и управители и управляемые. Кто же их остановит?
И время уже 3 часа 25 минут. Нельзя тратить ночь на бессмысленные споры. Для этого есть день. Ночь тиха и полна. Она движется к рассвету. День движется к закату, только ночь — к рассвету.
И дело не в политике. Занимайся политикой, если хочешь изменить жизнь. Изменил — отойди, дай другим заняться политикой.
А когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, чем и как живут остальные, всем, с кем ты сидишь, хорошо.
И вы за столом.
И вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши, такая желанная к такой надёжной.
И ты на коне.
Какой тут на фиг закат, когда дело идёт к рассвету.
Встреча с милицией
Служебная инструкция для гражданина, выходящего из дому.
При встрече с милиционером не надо смотреть ему в глаза.
Не раздражать милиционера длинным ответом.
Надо понимать требование показать документ.
Как «дай прикурить» означает начало конфликтной ситуации в любом случае.
Не глядя милиционеру в глаза, передай паспорт.
Ни в коем случае не надо шутить.
Сразу вынимай паспорт с деньгами.
Помните, что вы к встрече не готовы.
Он готов, обучен, вооружён и в форме.
Вам ему нечего противопоставить.
Не геройствуйте, не демонстрируйте знание законов.
Он вооружён и раздражителен.
Упоминание закона может быть той каплей, тем пределом, за которым ваша жизнь теряет ценность.
Осторожно, не глядя в глаза, отдавайте всё, что у вас есть.
Выполняйте все требования.
Если он найдёт, что документов недостаточно, чтобы отпустить вас, доставайте часы и всё ценное, что у вас есть.
Повторяем.
Для сохранности вашей жизни стойте, опустив голову, и соглашайтесь по всем пунктам разговора.
Видя, что вы унижены и раздеты, вас отпустят.
Милиционер к голому и нищему быстро теряет интерес.
Мы рассказали о том, как вести себя при встрече с милиционером.
Главное — этой встречи избежать.
Не появляйтесь в тех местах, где бродят милицейские патрули.
Спешно покидайте район, где видны проблески патрульной машины.
Помните, милиционер — не бандит, от него нет спасения в толпе, в такси, в автобусе.
На любой вопрос: прописка, регистрация, иммиграция, виза, права, справка о здоровье — давайте всё, что у вас есть.
Деньги. Часы. Кольца. Кулоны.
И медленно, не поворачиваясь, пятьтесь за угол…
Не бегите.
Не смотрите в глаза.
Не иронизируйте.
Исчезните и провалитесь.
На футболе
Когда моя знакомая ради любопытства пошла на футбол, стотысячный стадион ревел.
Она возбудилась.
Она кричала.
В перерыве со всеми рванула в туалет.
Нашла дверь с буквой «Ж».
И в ужасе выскочила.
Там полно мужчин.
Стоят спиной.
Курят.
Она к дверям — там ясно буква «Ж».
Опять вошла.
Спросила:
— Мужики, вы что?
Кто-то из мужчин сказал ей:
— Футбол — игра жёсткая, девочка.
Народная власть
Самой народной властью была Советская.
Её лозунг — «С этим народом надо разобраться!».
Перетасовать.
Отсеять плохое.
Уничтожить в народе то, что народу мешает.
Наказать, поощрить, посадить, наградить.
Даже сообщить!
Но не выслушать его.
Всё отсеяла народная власть.
Осталось то, что осталось.
А из отсеянного выросло много хорошего.
… В других местах.
Вот интересно, что лучше.
Все вещи на себе и лёгкий чемоданчик? Или вещи в чемодане и тяжёлый чемодан?
Конечно, лучше тяжёлый чемодан.
Легче же…
Я тоже так думал и поставил чемодан возле себя.
Так в лёгком и остался.
Пить бросил — стал себя хуже чувствовать.
Курить бросил — задыхаться стал.
Зарядку начал — на улице подобрали.
Уговорили бросить женщин — по ночам спать перестал.
Говорят — ты закалился, теперь забор перепрыгни.
Ну, я разбежался, попал в середину забора, плечо вывихнул.
В прорубь нырнул — месяц в больнице.
Сейчас пью, курю, организм работает и я невредим, тьфу, тьфу, кха, кха.
У нас отношение к юмору, как у дикарей к бусам.
За безделушки отдаёшь слоновую кость.
Внутреннее благородство кого хочешь выведет из себя.
Он чиновник.
Он компанию себе выбрать не может.
Я могу.
Я могу не говорить, когда не хочу.
А он обязан.
Я могу не присутствовать там, где не хочу.
А он обязан.
Я могу даже не пить, если вдруг и это захочу.
А он обязан.
Я могу развестись.
А он обязан быть женатым.
Моя жизнь лучше.
Она у меня моя.
А у него чужая.
Много нас в Москве. Много!
Всё, что было на краю, сейчас посредине.
Была квартира на краю — сейчас посредине.
Была могила на краю — сейчас посредине.
После путча на сцену выскочили пороки и стали резвиться, петь и шутить, вызывая аншлаги и бурю оваций.
А как же, мы же их раньше не видели на сцене.
У них самые большие гонорары.
Им подражают дети.
Им подпевают дети.
Они вместе с детьми набросились на цивилизацию.
Отгрызают огромные куски.
Пороки и дети.
Они теперь вместе.
Такому содружеству нечего противопоставить.
Пороки, дети.
Сокрушительная сила.
Библиотеки и симфонические оркестры ещё колеблются, но скоро присоединятся.
Можно устоять против урагана, но не против денег.
Беспорочный может быть без денег и еды, но таких мало.
Многие любят поесть.
А убивать или не убивать — им всё равно.
Враньё и воровство прорвали плотину.
Нас затапливает.
Нас покрывает с головой.
Судьба вдруг врывается в биографию и припечатывает…
И ты с этого места что-то заново.
Что-то начерно…
Что-то набело…
Что-то вообще иначе.
Тычась и повизгивая.
Ища соску и смачивая углы.
Охотясь за своим хвостом, возвращаясь, ползя наугад.
Щупая носком ноги провалы.
Валяясь и приподнимаясь.
Всё наугад, всё наобум.
Определяя пройденное лишь по времени и утыкаешься в конце концов всей бородатой мордой в надпись «ВХОД».
И завершаешь то, что называют упорным, правильным путём.
Явление
И я стал являться во сне.
Она раньше шла спать с удовольствием, потом её стало раздражать.
— Как вы смеете в таком виде?
— А что я говорю, что я говорю?
— Всё равно не смейте. Это отвратительно, и то, что вы говорите, и то, что делаете. А я считала вас порядочным человеком.
— Но послушайте…
— А что же я делаю. Я слушаю. Но то, что вы несёте… Извините, я считала вас умным.
— Ну, хотя бы пример.
— Бросьте! Какая женщина сумеет это повторить. Я даже таких слов не знаю. Я прошу вас быть сдержанным. Я всегда шла спать с удовольствием, сейчас — как на плаху. Эти требования, эти приставания. Какой-то шантаж. Вы претендуете на общие воспоминания. Я завтра всем расскажу.
— О чём?
— Да не было ничего. Это ваши крики.
— Что вы хотите рассказать? Кому?
— Вы просто сошли с ума. Два раза душили.
— За что я вас душил?
— За что мужчина душит женщину? Я не могла понять, что вы хотели, а вы не могли объяснить — и за горло, и за нос… Где вы этому научились? Садист.
— И что, у вас синяки?
— Конечно… Вот… Вот…
— Ужас… Простите, это я?
— А кто же? Вы думаете, я себя сама избиваю? Я сколько раз вам говорила: мы всё можем решить мирно, но вы отвратительны, вам нужно крови, пыток. Где вы родились?
— Я прошёл войну.
— А я вас почти любила, но после этих грязных предложений… У вас действительно было столько женщин?
— А что я говорил?
— Ну, где-то 300–350.
— Ну, может быть — наоборот — 350–300.
— Я прошу вас: больше не появляйтесь.
— А вы не могли бы ложиться позже и сильно уставать перед сном? Чтоб сон был крепче, примите снотворное.
— Я уже приняла.
— Ну?
— В ту ночь вы были чудовищны. Вы привели какую-то девку голую, грязную, в плаще, завалили рядом со мной на плащ-палатке, и оба орали такие мерзости. Потом душили меня вдвоём.
— Простите, у неё была татуировка на ягодице?
— Да!
— Вот сволочь из медсанбата… Вернулась. Я её найду… Я знаю, где она прячется, наркоманка проклятая. Простите, видимо, я стараюсь отвлечься.
— Нельзя ли приходить в другой дом?
— Поверьте, если бы это зависело от меня…
— А откуда у вас эти плётки?
— Да это я… Там один тип мне одолжил… Я ему верну… Не волнуйтесь, простите. А если нам лечь вместе?
— Я думала об этом. Ну, вы хотя бы пригласите на ужин. Мы же не животные.
— Хорошо. Я продам эти плётки и всё устрою. Без меня не ложитесь.
— А вы примете ванную?
— У вас?
— У меня?? А почему вы два слова скажете и сразу начинаете душить?
— Да… это… так.
— Что?
— Да просто руки у меня сильные, а мозгов нет.
— Что у вас с плечом?
— Рикошетом осколок, шрам, а так ничего.
— Ну посмотрите: вы же днём нормальный человек.
— Да это я… Я вообще нормальный. Спите, не бойтесь. Я буду рядом. В случае чего — просыпайтесь и ко мне. И по морде меня!
— От вас к вам?
— Да… И я вас спасу.
— А почему вы появляетесь во сне?
— Видимо, стараюсь отвлечься. Вы ж видите, какая жизнь. Но вы не бойтесь. Я буду рядом.
Престарелый сорванец
Советы престарелому сорванцу нашего возраста и состояния.
Будь вежлив со всеми.
Старайся быть воспитанным.
Это не так трудно.
Подавай первым руку ребёнку, не подавай руку женщине.
Заметив дома банкет, не выказывай удивления или возмущения — просто поинтересуйся, по какому поводу домашние собрались, и поздравь виновника.
Заметив, что твоё присутствие действует на сидящих угнетающе, попроси у них прощения за своё несвоевременное появление, скажи, что впредь будешь звонить себе домой, интересоваться, не помешаешь ли, если явишься, или ещё погулять у вокзала.
Пожелай всем приятного аппетита.
Спроси у каждого, как он спал.
Ему и тебе будет интересно.
Полюбопытствуй, не принимает ли он чего-нибудь, чтоб уснуть, и долго ли спит после этого.
Если он пьёт вино, поинтересуйся, не вызывает ли данное вино изжогу, и порекомендуй свои таблетки.
Будь предупредителен.
Похвали хозяйку, скажи, что «сегодня у вас очень вкусно».
Блюдо, которое не нравится, не ругай вслух, просто попроси поставить его подальше от тебя.
И если вдруг ты забудешь это и попросишь его подать — просьба напомнить не ставить рядом.
Никогда не спрашивай, почему гость один.
И никогда не спрашивай, почему гость не один.
Просто скажи, как приятно, что с прошлого раза в его жизни так много изменилось.
Он поймёт и оценит.
Если хочется спросить, с кем он был раньше, не будь бестактным, улыбнись и выстрой оборот речи крайне доброжелательно:
— Мне кажется, я уже где-то видел вашу даму…
Хотя скорее всего я ошибаюсь. Это ваша жена? Да, да, это не она… Я её действительно видел, но это не она.
Старайся оставить о себе хорошее впечатление.
Не цепляйся за жизнь, будь вежлив.
Скажи врачу: я сам.
Попробуй поставить себе эту капельницу.
Попытайся на глазах у всех.
Потом извинись — что-то сегодня у меня нет настроения.
Уж будьте добры.
Будь предупредителен с врачами.
Как им не хочется видеть пожилого человека!
Будь весел.
Обрадуйся их приятным манерам, блесни умом.
Пошути: «Доктор, у меня для вас сюрприз… Нет, не здесь… И не здесь… И не здесь… Ой, нет, здесь вообще искать не стоит… А вы попробуйте под подушкой… Тоже нет? Ну, значит, завтра…».
И весело расхохочись.
Доктору будет приятно.
У медсестёр вообще сложное положение.
Ставя капельницу или клизму, они не могут находиться на большом расстоянии и просто вынуждены подходить вплотную.
Не надо этим пользоваться.
И оставшейся рукой двигать девушку в удобное тебе положение.
Просто сделай вид, что для тебя эта клизма важна, как никогда.
Именно эта.
И что ты надеешься на неё и на неё, что вы оба можете сбежать из больницы в любое время в театр или в казино или улететь на юг.
И при чём тут уколы?
Две таблетки — и в Стамбул.
Три таблетки — и в Нью-Йорк.
И не клизма вам важна, а руки, нежные женские руки, и неважно, что в них…
Ракетка или клизма.
Победа близка.
Ещё раз прошу: старайся не говорить по-английски.
Даже в больнице может попасться человек, владеющий этим языком.
И знай: тот, кого ты не помнишь, может помнить тебя.
Будет неловко, но что это значит.
Ты всю жизнь овладевал своим лицом и научился им владеть.
Покраснеть ты не сумеешь.
Но вне очереди уже не пройдёшь.
Береги себя!!!
Так раньше говорили друг другу уголовники.
А сейчас говорят дикторы.
Дай понять, что выздоровление будет приятной неожиданностью, и не только для тебя…
Ибо в этой больнице ты впервые почувствовал твёрдую руку и честную руку главврача.
И ты его поддерживаешь.
И твёрдо уверен, что перевозка покойника в одном лифте с живыми больными, направленными на различные процедуры, — явление нормальное и рабочее.
И у всех в лифте своя дорога.
И в конце концов, продукция больницы бывает разной, а лифт один.
Будь вежлив и негромок.
Только в дружбе с врачами ты попадёшь в лифт, который ведёт к выходу, а не к выезду из больницы.
Будь чистоплотен.
Тело пожилого чистое, оно почти не употребляется и не требует частой промывки.
Всё равно пусть от лица веет добротой, от головы — ароматом.
Сорочка тоже должна быть слегка примятой, чтобы с выглаженным воротником не контрастировала морщинистая шея.
Тело надо прятать, грудь надо закрывать.
Чистым, но дорогим импортным костюмом.
Даже хилый старичок на дрожащих ногах хорошо смотрится в дорогой обуви.
Не жалей денег на химчистку и крем.
Молодое поколение пусть увидит своё будущее не таким страшным.
И помни: твоя сила — в молчании.
Во всяком случае, мысль о самоубийстве витает не в твоей, а в их головах.
Ты — счастлив.
Я не знаю.
Я со своим народом.
Я был и есть антисоветчик.
Народ вернулся в прошлое, и я с ним.
Так и ходит взад-вперёд советский народ со своим антисоветчиком.
Человек пьёт от слабости.
Чтобы, не меняя обстановки, изменить внутреннее состояние.
В Одессе зубные протезы ставят под наркозом.
Народ просыпается чёрт-те в чём.
Один выскочил в золотых зубах.
Оперный певец.
Ему теперь его репертуар буквально не по зубам.
Что петь?
Ни классику.
Ни современность.
Только в Среднюю Азию.
Так там оперы нет.
И снять нельзя.
Еле от наркоза вылечился.
Теперь на вокзале носильщиком сверкает.
Живёт лучше, чем в театре.
Толкает и поёт…
Спрос огромный.
Улыбка под лунный свет попала.
К цыганам прибился.
В таборе поёт.
Танцы освоил…
Отсидел.
Вернулся.
Золото полюбил.
Уважают.
Свобода у нас называется нестабильностью.
Стабильностью называется предсказуемость нашего поведения.
Родина или страна.
Свобода или жизнь.
Диктатура или демократия.
Мы боремся за соединение этих понятий.
А пока главный тот, кто на раздаче.
Фраза: «Нет! Мы будем жить здесь» — звучит очень уверенно, если бы не начало.
Нет, мы будем жить здесь.
Пока добровольно.
А потом поздно будет.
Столетиями у нас идёт спор, что вреднее: свобода или диктатура.
Хотя при той и при этой у нас всегда есть диктатор.
Давайте попытаемся осуществить мечту, не выезжая отсюда.
Кто-то даже сюда переехал.
Может быть, с ним поговорить?
Гурченко Л.М
Людмила Марковна Гурченко!
Она как вошла в наши души в 50-х, так всё ворочается, ворочается.
Всё больше места занимает.
А какой юмор, Господи, если бы она могла смеяться!
Но она боится морщин: «Жванецкий! Ху-ху-ху. Уйдите! Ху-ху-ху. Мне вас нельзя!.. Ху-ху-ху».
По её жутким гримасам я понимаю, что это смешно.
У нас ведь актёр — не совсем человек.
Он у нас то — что он сыграл.
Артист, который играл Гитлера, не мог стать лауреатом Сталинской премии.
Гитлер. И всё!
Бабочкин — Чапаев, Ульянов — Жуков, Каневский — Томин, Карцев — «раки по пять».
А Люся Гурченко брошена каждым в каждом фильме и всегда не замужем.
А она такая забацаная женщина, такая народная, такая любимая, такая понятная.
Всех уговаривает на себе жениться.
Это при её-то фигуре!
А поёт, а танцует — лишь бы взяли.
Все мужики встречают её в каждой картине — одинокую, с деньгами, с квартирой.
«Ну давай же, Люда, — шепчет народ. — Ну давай уже!..»
Такая баба ядрёная!
Её пожиже развести — на десять мужиков хватит.
А в следующей картине — опять одна.
И в последнем, самом последнем сериале НТВ с этим талантливым подоконником Нагиевым — опять одна.
Значит, всё правильно, говорит народ, всё правильно, значит, классная тётка, умница.
Зачем ей эта бодяга: портки стирать, заначки разыскивать.
А главное, братцы, она ж больше любого мужика имеет — на хрена ей этот дилижанс.
Наш мужик никогда не жил хорошо, и нечего начинать.
Что он ей принесёт, если у себя украдёт по дороге?!
Одно яйцо снесёт, одно — зана́чит.
И даже если он не алкоголик, а всё равно зарядку небольшую, зарядку с утра себе даёт для румянца на носу, лёгкого такого румянца.
Зачем ей этот перегар в постели? Верно? Мужики?
Да она ж за одну вот эту арию «Пять минут», ну сколько она поёт эти «Пять минут»? Ну, три минуты от силы — так она за три минуты этих «Пяти минут» оденет любого мужика вот этого, с двух вокзалов в безрукавке и галстуке.
Ты ж видел, что она ему в тюрьму везла!
А если она вечер даст во Дворце, ему за сто ночей не рассчитаться!
Не, ребята, она одна правильно.
И не замужем она правильно — всех нас не прокормишь.
А лично для себя, для себя лично, так любой вот этот боди-культурист — это наглядное пособие по мужскому устройству — за честь сочтёт у ней в ногах мурлыкать.
Сейчас она вот это шоу поёт с Борей Моисеевым. Ну, Боря спокойный, это он днём шумный, а так он спокойный.
И шоу у него тоже спокойное, она и поёт с ним.
Вообще, говорит народ, сейчас умная баба — не редкость.
Умный мужик попадаться перестал.
Да, прекратил гнездоваться в наших краях.
Часть вывели, часть вымерли, часть в эмиграции, часть в коммерции и большая часть в импотенции.
И уже оттуда машут, чем там осталось, мол, прощайте, бабоньки!
Ну, тётки покрутились-покрутились и давай сами искать: кто — в бизнес, кто — в фитнес, кто мужа — на внутрисемейном содержании.
Он там у неё оформлен, допустим, факсом или автоответчиком.
Для слабых мужских мозгов это уже что-то.
Так что жизнь свою она распределила правильно.
И что касаемо таланта, то она такая, какая захочет, и ты будешь таким, каким она захочет, таким, каким она скажет.
А она скажет, она обязательно скажет.
Не важно, кем ты был.
Важно, кем стал.
Когда мне говорят:
— Вы еврей, еврей.
Я говорю:
— Иисус Христос тоже был евреем. А кем стал!
— А так, — сказал он, — я в нашей жизни, — сказал, — таких больших крупных проблем уже не вижу. Мелочи, конечно, есть. Но крупных таких недостатков я уже не вижу. Мальчик, где здесь окулист?
Все мы гордимся своей популярностью, как гордится туалет на людном перекрёстке своей посещаемостью.
Вы представляете, если б его не было?
Хорошо, что в нужном месте в нужное время…
А качество?
Посовещаемся…
Субботник
Позвольте мне сказать о вашей дисциплине, господа-товарищи.
Две недели назад мы говорили о субботнике.
Договорились.
Условились на сегодня.
Но многие из вас сегодня не пришли.
Что значит — вы не знали?
Но мы-то пришли.
От кого мы узнали?
От меня!
Горечь и стыд.
Стыд и горечь.
Заготовлено сто лопат.
Грабли, тачки пять пар, то есть пять штук ручного толкания и три штуки двойного волочения.
Но мы-то пришли трое.
Я обращаюсь к тем, кто не пришёл.
Не обижайтесь: лопаты и тачки будут ждать вас столько, сколько нужно, то есть всю жизнь.
Даю слово, что каждая лопата найдёт себе хозяина.
Не обижайтесь.
Мне дома тоже говорили: куда идёшь, там никого не будет.
Я не поверил.
Я сказал: будет там — один будет — это я.
Но нас трое.
Даже Илья-инвалид-сердечник что-то там сгребает.
Поговорим послезавтра.
В чёрный понедельник.
Обращаюсь к тем, кто пришёл.
Я всех зову и угощаю.
Остальные, как черви, польют территорию потом и слезами.
Хрена что вы здесь заработаете в помещении.
Только во дворе вверенного мне предприятия.
И тебе говорю, Анжела, которой нет.
Пóтом умоешься, косметика по ногам потечёт.
И ты, Галина, мать двоих или не двоих… Не знаю, скольких…
Поскачешь у меня за граблями.
И ты, Кожухарь, ты давно висишь на моём терпении.
Тачка решит твою короткую судьбу.
Тачку — за рога и один.
Твоя производительность за компьютером мне известна.
Берись за тачку, першерон.
И ты, Ольгунчик, мозгов нет, ноги есть…
Лопатка — ножки — мусорок.
От звонка до звонка.
Звоню я, лично.
Ольгунчик… Напряги то, что всем так нравится.
А ты, гений причёсок, Арнольд, — по граблям.
Олю — в подчинение.
Посмотрим, что вы там накалапуцаете.
Обращаюсь к тем, кто не пришёл.
По периметру будем сажать.
По центру пропалывать.
Все сорняки будут удалены.
Субботник состоится в понедельник.
С девяти утра при любой погоде под крики увольняемых.
И в завершение.
Всем, кто пришёл сегодня.
Работа закончена.
Стол в «Му-му» заказан.
Угощаю я.
Обращаюсь к тем, кто не пришёл в понедельник.
Заказан тот же стол в «Му-му».
За столом та же компания.
Все сотрудники угощают нас.
Мы гуляем дважды.
Лопаты под расписку.
Илье — валокордин.
От долгого молчания, как от долгого воздержания, в организме образуются разные болезни.
Зависть от соперничества отличается злобным бездействием.
Пессимизм, безнадёжность и безналичность — удел молодых.
К старости всё это сменяется светлой безысходностью.
Весёлым розовым концом.
Приятным старческим безумием.
Бесконечным желанием любви, счастья, путешествий, страстных ночей, глубоких дневных докладов.
Это всё происходит в мечтах, более сладких и менее осуществимых, чем раньше.
Это счастье, о котором уже некому рассказать.
Какая безнадёжность?
Концовка жизни вся в надеждах и ожиданиях.
Встречайте!
У него их две
Человек пишущий, чёрт бы его побрал, ведёт две жизни: действительную и воображаемую.
Обе одинаковые.
Воображаемая так же травмирует.
Вызывает те же болезни.
Причиняет столько же горя.
В действительной жизни он неопасен.
В воображаемой ранит себя и всех, кто прикоснётся.
Две тяжёлые жизни.
Где он счастлив?
С кем он счастлив?
Как одна жизнь переходит в другую?
Где она настоящая?
Где он настоящий?
Где он счастлив?
И где он раньше уйдёт?
А.И. Райкину
Аркадий Исаакович, это непостижимо: мы снова встретились.
Ваши воспоминания, где уже есть я, и мои воспоминания, где уже есть Вы.
Чего нет в Ваших воспоминаниях — это Вас.
Как в моих не будет меня.
Человек не знает своего характера…
В воспоминаниях — «я сказал», «я подошёл», «я ответил».
Никто ж не пишет в воспоминаниях «со мной случилась истерика», «я ему денег так и не отдал», «когда все разошлись, ещё долго раздавались мои крики», «я лежал и накручивал себя, накрутил и закатил такой скандал, что осип и сорвал концерт».
Это я сказал о себе, Аркадий Исаакович.
Мне, живому, не хватает Вас, живого.
Опять не сошлись.
В Ваших воспоминаниях мне не хватает Вашего головокружительного, феерического, ошеломляющего успеха.
Публика у Вас была изумительная.
Они тогда все были здесь.
Состояние общества я бы назвал «запертость» от слова «заперто́» с ударением на «о». Вот эта запертость держала интеллект в состоянии полной боевой готовности.
Шепни спящему среди ночи: «к пуговицам претензии есть?» — он бормотнёт: «к пуговицам претензий нет».
Единственное, чего не понимала публика — отчего Вы вдруг Исаакович?
На это у неё тоже ушло несколько лет.
Сегодня возникла та же история с Иисусом Христом.
Вы везучий человек, Аркадий Исаакович, они все были здесь: академики, писатели, артисты.
С равной высотой лба, на намёках выросли.
Это Ваше поколение.
Они откликались на юмор, как охотники — на свист.
Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.
Помню конец спектакля — все бросились к сцене. Какой-то генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду, она, сидя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже кителя. Вот сюда. Он оглянулся, не понял, она его пнула опять, генерал оглянулся, увидел её и догадался. Он догадался. Он отодвинулся. Он покраснел.
Мне не хватает в Вашей книге репетиции с Эфросом, когда администратор гостиницы «Московская» у Московского вокзала в Ленинграде кричала: «Уже 23 часа 15 минут! Я вызываю милицию!» — «Вызывайте», — сказали Вы, и я побледнел. И она вызвала. И милиция развозила нас по домам. Это в 66-м году!
Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом трамвае, в любой приёмной вставали, когда входили Вы.
И начальники, великие специалисты лизать то, что сверху, и топтать то, что снизу, — такая у них была чечётка: лизнул-топнул-позвонил, — они тоже вставали, когда входили Вы.
Советская власть в таланте не ошибалась.
Он либо сидел, либо процветал, но знал о себе точно.
Вы были правы, Вы были правы: всё, что угодно, нужно было делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру, но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.
Этот рёв стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук.
Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович!
Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота до обморока, до мокрых стульев и восторга.
От мгновенного переодевания и ещё более быстрого перевоплощения старика — в женщину, женщины — в японца, японца — в поэта-алкоголика.
И всё это внутренне, внутренне.
Это не надевание носа из чемоданчика, не пародия голосом, а из характера в характер за секунду со словечками, с новой походкой, с новым мировоззрением.
Потому что Вы артист великий.
Как это сохранить на плоском экране?
Потому что Вы обучены и образованны.
Как это показать на плоском экране?
Для Вас все слова родные: и рабочее немногословие, и поэтическая многозначность.
Конечно, Вы упрощали. Конечно, Вы упрекали меня в усложнённости.
Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным матом в душе!
Но я Вас понимаю, я Вас понимаю — просто мы язык не выбираем.
Человек мыслящий старается донести на чём угодно, как угодно.
Мне не хватает в книге Ваших фокусов.
Репетировать до глубокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой текст и разносить их в клочья за незнание своего. Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас, окружённого толпой, ревущий зал, они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних хамов, к идеологии которых добавлялись дикая зависть и желание согнуть, кому смертельно завидуешь.
А Вам надо было выйти к публике, надо было!
Не знаю, что живёт после таланта.
Теперь здесь театр Вашего имени, прославленный сын Вашего имени, передачи, телекадры…
А что живёт после Ньютона, Ломоносова? Все уже далеко от них.
Что же осталось?
Основа, товарищ Райкин, основа.
Ваша плита в основе новых фонтанов и монологов.
Так что не переживайте там, где не переживают — никто и ничего не вырвет.
Никто не вырвет Вас из-под нас, ибо мы рухнем.
Как всегда Ваш автор.
Я понял, что такое любовь.
Это вы, именно вы приходите в такое сос… сос… состояние, когда вы влюблены.
Не хватает — объекта.
Но вы влюблены, и вы кого-то находите и любите.
Через какое-то время это оказывается не тем, что нужно, потому что любовь прошла сама по себе.
В споре с великими.
Вот настало время и секса и красоты, а мир спасти не удалось.
Мы все удивлялись.
Мы живём на пятом этаже в новом доме. И во время дождя у нас капает с потолка.
Что удивительно — дом девятиэтажный.
Мы выходили, смотрели: ну точно, над нами ещё четыре этажа.
Неужели такое низкое качество строительства?
Или что-то где-то у кого-то именно во время дождя?
Мне приходилось в жизни много размышлять, и я думаю, что если и на четвёртом течёт под нами, надо будет как-нибудь спросить…
Со здоровьем не шутят.
Им гордились: такой свой, такой тихий еврей.
Ну, почти русский!
Ему говорят: вот подумай.
Он обхватывает рот рукой, упирает взгляд в стену и думает.
Просто видно — думает.
Ему говорят: вот смотри.
Он смотрит, смотрит.
Ему говорят: а вот видишь?
Он видит.
Долго видит.
Ему говорят: ну, ты же прекрасно понимаешь.
Он расплывается и понимает.
Вот такой замечательный еврей.
Ему говорят: а теперь послушай.
Всё! Он всё бросает, прикладывает руку к уху, закрывает глаза, слушает.
Всяческое такое, что ему говорят.
Я всегда избегал его посылать к такой-то матери, чёрт его знает — ищи его потом.
Ему дают листы доклада и говорят: поди проверь, что здесь по делу, а что — трепотня.
Он идёт куда-то, читает, потом приносит, карандашиком отмечает, резиночку подаёт, мол, и на ваше усмотрение.
Господи, как его у нас ценили! Ему говорят: это комедия, он смеётся… Но со слезами! Он кивает.
А если скажешь: имей в виду — он это в виду имеет.
Просто видно, что имеет это в виду.
Говорил мало.
Не говорил даже.
А кончилось то время — просто уехал.
Ему сказали: ты знаешь, кончилось то время.
Он кивнул и уехал.
Только мы были удивлены: ему что, плохо у нас было?
Он сказал: «Не знаю, я «Виагру» не слушал, я её видел. И ничего страшного в этом не нахожу. Если она кому-то помогает — ради Бога».
Да, я люблю людей, которые хотят нравиться женщинам.
Хотят и любят, и флиртуют, и донжуанят, и даже при этом порочны.
Но не убивают, не казнят, не решают перьями чью-то судьбу.
А часто при этом доставляют наслаждение минутами искусства.
И пользу красивым решением технической задачи.
Ждать похвалы — как ждать разрешения.
Все уже ждут от тебя.
А ты всё ждёшь от кого-то.
Как она хорошо сказала Белла, Беллочка Ахатовна:
— Перестанем ждать похвалы — сами почистим свои белые перья…
Чёрт возьми, у меня никогда не было окна, за которым не было бы экскаватора.
Шумели страшно, жить не давали, но не построили ничего.
Давно замечено: или принципы, или деньги.
Выбирает, как правило, сам организм.
Решительный и Бесповоротный ест мало, одет плохо, зубов нет, денег нет — уважение есть.
Слабый и Нерешительный ест хорошо, обут, одет, без уважения, но живёт в среднем классе вместе с машиной.
Видимо, еда, деньги, одежда — от людей, с которыми Принципиальный не дружит.
Крики: «Да поглядите, я же ничего не накопил! Я о еде никогда не думал!» — свидетельствуют о плохом характере и одиночестве.
Талант всегда что-то имеет.
Непризнанный имеет надежду.
А Принципиальный и надежды не имеет.
И он доволен.
Это его принципы.
Бедный, как и Богатый, избавлен от мук совести.
Это удел творческих людей.
Мужчины всегда будут покупать женщину.
Чтобы не врать, чтобы не притворяться.
Чтобы не говорить.
Мужчина и женщина отдают друг другу накопленное.
Чёрт побери
Переносить одиночество не мог.
Переносить совместную жизнь — не научился.
Хотел быть терпеливым, но не умел терпеть.
«Мы оба ошиблись, — считал он. — Ты думала, что я лучше. Я думал, что ты хуже. В общем, не сумели выстроить».
Архитектура — единственный вид искусства, лишённый юмора.
Он построил только половину.
Он считал, что ему нужна женщина, которая возле него будет молчать и не грустить, чёрт побери!
А вот каким он ей нужен?! Чёрт побери!.. Чёрт побери!.. Чёрт побери!..
Придётся целиком строить вторую половину.
Я дал ему 1000 рублей на коньяк и сок для нас для всех, и он исчез.
У него было чувство юмора, и он был поэтом.
Он издал книжку за свой счёт и собирался издать вторую.
Он сказал:
— Я малопьющий. Сколько ни пью, всё мало.
Компания была из людей искусства.
Меня он вычислил правильно.
Я был холост, и деньги были только у меня.
Какое-то время мы ждали.
Кто-то даже сказал, что сейчас со спиртным плохо.
Кто-то сказал, что не надо было умничать с соком, а брать водку к коньяку.
А кто-то поинтересовался:
— Это у вас были последние деньги?
Я сказал:
— Нет.
— Дайте мне рублей пятьсот. Я куплю просто водку и воду.
Я долго сморкался, куда-то выходил.
Звонил кому-то.
Вернулся и дал ему пятьсот рублей.
Я в этих местах ещё не бывал.
Где тут у них гастроном?
Сидим, ждём, беседуем.
Хотя я молчу.
Все мне сказали:
— Вот этому дай. Он обеспеченный человек.
Теперь ни выпить, ни уехать.
Ценники и ярлыки
Сейчас много крутых мужиков.
В дорогих пальто, в дорогих туфлях, в дорогих часах.
И ценники свисают.
С воротников, с браслетов.
На туфлях.
На подошве при ходьбе видны.
Сорочки с картонными подворотничками.
Крошечные ценники на запонках, на обручальных кольцах, на носках.
Цена машины под лобовым стеклом.
Прочесть прохожий успевает.
Дипломы об окончании всевозможных заведений с ценниками.
В портфелях.
Там же образцы трудов печатных.
Ручка дорогая с ярлычком.
«Пингвин» и «Пеликан».
Во рту зубчики эмалированные.
Со справкой, ценником и сроком службы.
Искусственный хрусталик в глазу самый дорогой, на крыше лыжи с ценником, костюм для спуска, ракетка с ярлыком и фирмой.
Мобильный с переводчиком, без фотоаппарата — так дороже.
Вот цена…
Багаж из самолёта с биркой «VIP».
На фоне сумочки «Гермес».
На эту сумку мода не проходит, вот ярлычок, гарантия, будет модно в XXIII веке.
Если, конечно, люди сохранятся.
Что там ещё в аксессуарах?
Рентген дыхательных путей, стоимость подтяжки по количеству морщин, прыщей, обвислостей и впадин.
Мужской корсет подкожный вшитый, из титана.
Сустав ноги титановый…
На рентгене — стоимость.
На просвете в аэропорту — названье фирмы.
Счёт из ресторана «Пушкин».
Полностью оплачен, сумма чаевых.
Вылет оплачен.
Пирожки заказаны домой, с телятиной.
Три томика издания «ЭКСМО», два переводных, один отечественный о Рублёвке, пропуск в фитнес-центр с массажем эротическим — всем телом в масле.
Вы не стесняйтесь, в случае оргазма мы подметём.
Нательный крест и обрезание.
Спортивное авто прогулочное.
До причала и обратно.
И крики:
— Неужели это он!..
— Да ты похорошел!
— Да ты в такой прекрасной форме!..
Два мобильника специальных к двум любовницам.
— А это тренер по фитнесу для непереедания.
— Что же он, за столом к нам будет приставать? Давай за дверью пусть посидит. Пускай орёт оттуда.
— Ну молоток, мужчина в стиле, в возрасте, в прекрасной форме. Но одинок. А дети где?
— Воспитываются под Лондоном.
— А где жена?
— Растёт в Париже в католическом лицее.
За ней следят родители, так ничего и не понявшие: кто откуда, откуда сын у них сегодня, кто его друзья, чем занимаются.
Откуда бабки-деньги-мани-евро…
Откуда?
Как взрывом принесло.
Ведь не было всю молодость, всю половую зрелость.
Всю папину зарплату, всю Аликину школу.
— Алик! Я боюсь!
— Маманя! Цыц!
Законно всё. Я депутат районной думы городской, его помощник. Вот диплом, значок, автомобильная трёхцветка.
Люди уважают.
Пей, батяня, носи, маманя, золотой браслет.
Вот проба.
Вот цена.
Шеф безупречен.
Бизнес прибыльный.
На именины вызван молодёжный балагурный коллектив из Томска.
Ребята шутят — на века, бессмертно.
Импровизируют между бокалами.
Между телами.
Между гостями.
Как асы.
Новая волна перед горячим.
Фейерверк на уровне.
По шуму круче Курской битвы — падение Берлина.
Три жертвы среди мирных жителей.
Пять пенсий от увечий…
Но салют.
Лесным пожаром выписана цифра «Алик 40».
Сверху рейсовые сообщали.
Ты только ценник не снимай и не выбрасывай коробку…
— Гости дорогие — за моих родителей!
Они и не подозревали, что выходили гения.
Я ещё годовалый, в яслях, ручонками искал капитализм.
Нашёл. Попал. Удача.
Смелость. Риск и — «пожалте к кассе».
Мы вырвались из стадии первоначальной, теперь потери учтены в пределах риска.
Двадцать пять процентов.
Остальное пусть растёт.
Маманя тело старое полощет у испанских берегов.
Я на Карибах.
Дети в Англии.
Душа в Москве…
Всё, что копили старики за жизнь, по стоимости — один мой день.
Вернее, один мой час, вернее — одна минута.
Всё! Я пошёл в кровать.
Приятно проводите время!
Уводят ребёнка
Ну что же.
Поздравляю.
Всё. Из тайн остались только военные.
Сыну десять лет. Чего ему нельзя знать?
О чём нельзя говорить?
Как я могу круглые сутки бегать за ним, выключать телевизор?
Утром, днём, вечером.
Не помню уже, что я хотел от него скрыть?
Голых полно с шести утра по всем каналам.
В любой рекламе вечерних программ.
Они ж хотят завлечь-привлечь.
Завлечь.
Прилечь.
Раньше я ему: «Закрой глаза!»
Затыкал уши руками.
Жалко его.
Синяки у него от пальцев моих.
Они его калечат внутри.
Я — снаружи.
— Не смотри! Не слушай!
Выйди. Вернись. Нет, выйди-выйди. Сиди. Уйди. Войди-выйди.
Не успеваем мы.
Затихает он.
Прорываются они к нему.
И тут же в душу.
Сын вдруг в десять лет:
— Папа, я голубой?
Дочь:
— Папа, меня тянет к маме.
Сына — к дяде.
А те, кто хочет заработать, спрашивают:
— А что, в жизни нет карт, курева, наркомании?
Да есть это в жизни.
Но как оно туда попало?
Может, из ящика в жизнь быстрее и больше, чем из жизни в ящик.
Ну и для чего я, как идиот, скачу вперёд ребёнка и выключаю всё подряд:
— Не смотри, нельзя. Рано тебе!
Я один во всём мире кричу:
— Рано тебе!
Остальные ревут жадно:
— Десять лет — пора, пора.
Давай деньги — на кассету, на обложку.
Видишь, как женщина лежит?
Знаешь, для чего?
Не знаешь ещё?
Дай сто рублей — держи ответ.
Перекачал из души ребёнка себе в карман.
Что ему сотни тысяч взрослых.
Откуда взрослый возьмёт, если ребёнку не дать.
Коммунисты враньём калечили, эти — правдой.
Там запретом на правду.
Здесь — правдой по запрету.
Всё наоборот.
А в общем, поздравляю.
Может быть, так и может быть.
Попробуем.
Просто непривычно — секс-мат-начал-кончил-отпустил.
Ты уже.
Я ещё нет.
Я уже, а ты ещё нет.
Чего-то как-то примитивно.
Так и видишь заросший шерстью зад, восемь копыт.
Нормально.
Маленькие, доверчивые.
— Дай ручку дяде…
И уводят из магазина от мамы.
Он плачет и идёт.
Мучительно видеть, как он держится за незнакомую руку и уходит, уходит.
Страшно кричит мать, суетится милиция.
Увели ребёнка.
Где его найдут?
Каким он станет?
Вернётся ли?
Пришёл сын к маме и справедливо и сильно заявил, что ему нужна женщина.
Возраст — восемнадцать, папа в отъезде.
А нужно сейчас.
Незамедлительно и быстро.
Маме хотелось, чтоб в первый раз по любви.
И ему хотелось, чтоб в первый раз по любви.
Мама сказала, чтоб он сидел дома.
Мама поехала на Дерибасовскую.
Маму видели на вокзале.
Маму встретили у филармонии.
Мама была на дискотеке.
Мама была в баре у торгового порта.
Мама договорилась с профессиональной молодой девушкой двадцати лет, одновременно работавшей диспетчером в порту.
Объяснила. Слегка торговалась.
Со ста долларов спустилась на шестьдесят.
Сын хотел, чтоб его полюбили, — поднялись на восемьдесят.
Мама вернулась уставшей, но с временем, местом, телефоном и именем.
Молодые встретились на следующий день.
И на следующий день.
И на следующий день.
И через день.
И сын сказал то, что сказал бы каждый мужчина на его месте:
«Мама, поздравь нас, мы…» и т. д.
Мама в больнице.
Папа в отъезде.
Сын с женой в их квартире.
Все счастливы.
Кроме мамы.
Гонг.
Мы любим лес.
Но каждое дерево над чьей-то могилой.
Мелкие увлечения только обостряют основную любовь.
Когда ты что-то пишешь пальцем на теле любимой, и она читает вслух — в этом что-то настоящее!
Он не знал, куда уходят деньги.
Он знал, куда они выезжают, и провожал их в аэропорту.
Талант не умеет быть благодарным.
Кому?
За что?
От этого обижаются.
Все на него.
Он на всех.
— Как хорошо, что вы пришли! — кричат соседи…
Вы бледнеете.
Откуда от тебя протечка?
Чем твой сын разбил окно?
Кому нагадил твой кот?
С кем сцепилась жена?
Почему орёт твоя сигнализация?
Твою машину притёр троллейбус.
Я уже не говорю о «Скорой помощи», милиции, налоговой инспекции.
Боже! Что же хорошего в том, что вы пришли…
Да лучше бы вы не приходили…
Да появись вы через неделю, все забыли бы, что вы им были нужны в тот проклятый понедельник.
Есть несколько криков, от которых я ударяюсь в бега.
1. «Как хорошо, что вы пришли…»
2. «Как, ты ещё ничего не знаешь!»
3. «Где он? Вы его не видели? Он же только что был здесь. Кто-нибудь знает его телефон?»
По тому, как у вас оборвалось сердце, вы догадались, кого ищут?
Будете прятаться или выйдете?
Куда?
Дома найдут.
В ресторане всю ночь не просидишь.
Да и тревога гложет — почему все ищут?
Показаться или нет?
Все идут на крик, потом долго проклинают своё любопытство — нет, президент вас не искал, вас обокрали…
Могли бы и потом узнать…
Уважение к нему настолько возросло, что перестали приглашать и приходить.
Женщина у дороги
Водитель! Слушай сюда.
Пуще всего бойся красивой женщины, голосующей на дороге.
Хотя ничего нет соблазнительней красивой женщины, голосующей у дороги.
Снизь скорость и прикинь, почему красивая, но почему одна, почему у дороги и почему голосует.
Не ранена. Одна.
Здорова. Молода и голосует.
Ещё снизь скорость и подумай, нога на газу, руки на руле, подумай.
Как она в такую даль попала?
Пешком?
Или её завёз такой, как ты?
Думай, думай на малых оборотах, осмотри её вокруг.
Я не о фигуре…
Я об окрестностях.
Нет ли машины.
Парок дыхания.
Шевеление ствола.
Кусок ушанки.
Чья-нибудь татуировка вдруг мелькнёт.
Допустим, никого.
На первый невооружённый взгляд.
Ну, сам прикинь.
Как она сюда попала?
Рядом, кроме лесочка, никого…
Как такая женщина вдруг одинока.
То есть кто-то бросил.
А кто-то вот-вот подберёт.
Такие одинокими бывают две секунды…
Ну…
Так неужели в эти две секунды у дороги именно она.
Её дорога сблизилась с твоей машиной.
Ей так понравился твой мерзкий малиновый «Жигуль» с заляпанным стеклом, где и лица твоего не видно.
Допустим, даже подвезти.
Допустим, даже километров сорок.
Не об этом речь.
На чём она сюда приехала?
На чистых туфельках, в чулочках…
И ни души…
А вот ты по газам ударил, не дожидаясь моих строк.
Увидел мальчиков излишне стройных и быстрых.
Хорошо, что топливо плохое.
Дым, газ и, слава богу, кто-то встречный.
Они — к нему.
Сколько раз тебя просили — выставь зажиганье.
Давай вперёд, а вот и пост ГАИ…
Как я вам рад, ребята!
Красавица не для большой дороги.
Там ползают лохматые нетрезвые и заскорузлые рабочие лошадки.
Будь осторожен, брат.
Красавица и «Жигули» — как танк и роза.
Только после победы.
Любовь страшна, загадочна, непредсказуема.
Она ужасна для того, кого бросают первым.
Почему они никогда не делают этого одновременно?
Вечная загадка, делающая эту игру смертельной.
Молодым умирать легче.
Ты теряешь всего 20–25 лет жизни.
Потом ты теряешь 50–60 лет.
Это уже много.
Он примеряет пиджаки у зеркала — и перевоплощается.
Потом поворачивается спиной и начинает концерт.
Жизнь девушки
Не похожа на нашу.
Отдельный рассказ — жизнь отца девушки.
Жизнь мамы девушки.
Та же жизнь девушки, прошедшей через свою жизнь.
Жизнь ребёнка-девочки — жизнь почти взрослого человека.
Жизнь ребёнка-мальчика и есть жизнь ребёнка.
С деревянными автоматами, пистолетами, самокатами.
Когда ребёнок-девочка наряжает куклу или подкрашивает губы, она имеет дело с человеком, а не с глупым пластмассовым предметом, писающим струйкой воды.
Когда ребёнок-девочка размещает и перестилает кроватку для куколки и ставит сервантик и сажает медвежонка — она оборудует квартиру.
Ребёнок-мальчик ползает по полу, толкая грузовик.
Жмёт кнопки, сталкивая вампиров, трещит в подъезде деревянным автоматом.
Как-то он ничего не создаёт, но кого-то всё время уничтожает.
Кого?
Какие враги у этого возбуждённого солдата, увешанного автоматами.
Он крадётся в какие-то кусты, нападает на подушку, сваливается на сонного кота.
— Ага, попался, шпион проклятый американский! Будем молчать или расколемся?!
— Мя-у! — завыл кот.
— Нет, это неправда. Позвольте вам не поверить. Вы — американский шпион. Когда вас забросили в Москву?
Кот под пытками здóрово укусил разведчика.
И под плач и крики капитана КГБ: «Мама-мама!» — рванул за дверь.
У ребёнка-девочки никто не вырывается из рук.
Никого не надо мучить.
Надо просто хорошо выглядеть, смазывать и лакировать то, что дала природа.
У ребёнка-девочки все неприятности прорежутся потом.
Когда она откроет дверь и выйдет из квартиры.
Одна.
Одной нельзя.
Но кто поддержит?
Пугливая подруга.
Вдвоём.
Им по шестнадцать.
Надо выходить.
Сидеть нельзя — пересидишь.
Не выйдешь.
Они идут по спуску на высоких ломких каблуках-ногах.
Куда?
Они не знают.
Куда все.
На дискотеку.
Пачка сигарет.
Курить нельзя.
Но чем привлечь?
Им нельзя не привлекать внимания.
За дверью конкуренция.
За дверью.
Жадность.
Похоть.
Деньги.
Водка.
Сигареты.
Мальчики и танцы.
А как не выйти?
Жизнь девушки.
Откроешь дверь и попадёшь.
А как без мамы?
А как же с мамой?
А как быть с папой?
А как быть с жизнью?
Пробующая беззащитность.
Красивая и умная опасность.
Так что ж, не выходить?
Запереться или выйти?
Они идут вдвоём по спуску.
На длинных ломких ножках.
В коротких юбках.
А как же?
А куда же?
К людям.
К музыке.
Ко мне.
Они-то осторожны.
Но я же опытен.
Я проработал в пароходстве.
И сигаретой получил сигнал.
Плывут.
Идут.
Заходят в гавань.
Разворачиваются.
Дымком обозначают.
Ищут, где причалить.
Чего ж искать.
Всё ясно.
— Девушка! Вот отсюда всё видно хорошо и слышно. Как раз два места.
Золотая зажигалка.
Коньяк, вино, мороженое.
Да чёрт-те что.
Да что хотите…
Я недавно из круиза по Карибам, вы знаете, там такая странность — девушкам, впервые вышедшим из дома, предлагают лёгкий газированный, почти безалкогольный……Чуть-чуть рома.
Ром?
Это тростниковый лёгонький ликёр с шампанским для шипучести.
Нет, это не кольцо.
Смотрите, перстень с бриллиантом.
Я бриллиантом внутрь ношу, чтобы выглядеть женатым — внимания меньше.
Нет, я приезжий.
Здесь на киносъёмке…
А, кстати, завтра…
Ну, не стоит.
Ну, это утром с десяти.
Всё, девушки, вы приняты.
В клуб почитателей карибского коктейля.
Кстати — с фуа-гра.
Сейчас закажем. Нет, это не вино.
Вы сейчас увидите — его едят…
Нет, без алкоголя.
— Официант… Нам фуа-гра для всех, мне с кровью.
Мы будем пробовать.
А те там впереди пускай раздвинутся.
Нам будет лучше видно и проход для танцев.
Карибский танец молодёжный…
Вас я, Татьяна, прижимаю.
Вы, Маечка, танцуете с цветком.
Потом меняемся.
Когда, к одиннадцати?…
Конечно.
У меня машина.
Практически не пил.
А там ещё водитель дремлет.
Он нас развезёт.
А с вашим папой мы подружимся, и с мамой…
Мы все пойдём в хороший ресторан…
Вот я и есть опухшее начало женской жизни.
Девичьи грёзы.
Страх.
Дотронуться.
Отдёрнуть.
Подробно рассмотреть.
Попробовать, заесть пирожным.
Убедиться в безвредности и красоте…
Я думаю, этот этап пройдём мы вместе.
Замужем я
Странная я какая-то.
С кем у меня случается, возле того годами сижу.
С кем у меня случается, за того замуж выхожу и рожаю обязательно.
Я не умею просто так.
Я уже четвёртый раз замужем.
Выгляжу какой-то просто лёгкого поведения просто.
А я не умею просто так, раз я замужем.
И детей трое.
А выгляжу всё моложе, вот что удивительно.
Ничего с собой не делаю.
Просто выхожу замуж.
И, видимо, это поддерживает кожу мою и фигуру.
И вес почти такой, как после института.
И цвет лица свежий-свежий.
И зубы все свои.
И почти без косметики — а потому, что не могу просто так.
Если чувствую: случится… Назревает.
Вот выстрелило у меня и попало в него.
По нему вижу — попало.
Я ему всё расскажу про себя…
И что его ждёт.
И что меня ждёт.
Четвёртый, теперешний мою особенность уже знает — замуж выходить.
Он страшный человек.
Я его ненавижу.
Я же вижу, что я вам понравилась.
Но вы же не захотите столько детей сразу.
Все мужчины моих детей чувствуют.
И топчутся вокруг меня, как сумасшедшие, думают — что-то особенное…
— Любите? — спросил я.
— Нет. Точно нет. Честное слово, нет… Ненавижу… Не верите?… Честное слово.
— Вы ему изменяли?
— Вы с ума сошли. Как вы могли такое сказать?.. А мне казалось, что с вами можно говорить. Вот он идёт, извините.
На Байконуре такие странные люди…
Степь. Ракета.
Команды. Пуск.
Рёв.
Зарево. Красота.
Толпа ликует.
Вдруг часть толпы напивается.
Другие с завистью смотрят.
Пьют те, кто работал первую ступень.
Она отделилась.
Их дело сделано.
Они напились.
Пьёт вторая сторона толпы.
Отделилась вторая ступень.
Затем обтекатель.
Стыковка.
К утру пьют все.
Однако ничего.
Дело есть дело.
Юрию Шевчуку
Тебя наградили премией «Триумф».
Во-первых, за талант.
Во-вторых, за независимость.
Меня на позицию вытаскивает талант.
Я узнаю свою позицию из того, что написал.
Ты заявляешь сразу.
У тебя стержень.
Ты въелся в мою душу в театре «Ленком».
«Родина!..» «Начальник!..»
Родина наша, которую мы любим больше, чем она нас.
Начальники наши, как берёзки белые, стоят всюду и кланяются ветру.
Но ты в этой стране как камень — величина постоянная.
Ты в чём-то понял себя.
И этим помог другим.
Люди будут держаться поближе к тебе.
Окружать тебя.
Селиться рядом с тобой.
Ты будешь от них прятаться, а они — тебя искать.
Это будет всегда.
Почему — ни ты, ни они объяснить не смогут.
Зная твою работу, твою отдачу, не представляю, как решить эту проблему: как выжить, отдавая жизнь.
— Футбол у нас, мальчик, не получается.
— А что получается?
— Мальчик, иди!..
Те, кто руководит людьми, испытывают страх!
Безотчётно.
Страх — это несвобода.
Свободных людей там нет.
Страх — пить.
Страх — не пить.
Страх — опьянеть.
Страх — не опьянеть.
Страх потерять должность.
Страх потерять дружбу.
Чем выше, тем страха больше.
И все самоутверждаются на свободных людях.
Не слушать. Не услышать. Перебить.
Не дать сказать.
И говорить, говорить…
Анекдоты, случаи и фамилии, фамилии, фамилии.
Без выводов и обобщений, где можно было бы подключиться.
И главное свойство страха — говорить и не договаривать.
Шаблон для интервью
Люблю театр БДТ.
Любимый актёр Басилашвили.
Для меня лучший город — Петербург.
Любимый город — Одесса.
Живу в Москве.
Любимый писатель — Чехов.
Любимое дерево — липа.
Сразу после липы люблю дуб.
В любое время года люблю жизнь.
Любимое время года — лето.
Любимое время жизни — осень.
Любимая река — Волга.
Любимое море — Средиземное.
Любимое общество — женское.
Из граждан люблю англичан.
Из друзей — давних.
Из эмигрантов — своих.
Любимые дети — свои.
Ещё больше люблю котов.
Не считаю, что дети — наше будущее.
Как не считаю, что мы — их прошлое.
Мы живём в разных мирах.
Музыку люблю — далёкую и тихую.
Композиторы — Чайковский, Дунаевский, Макаревич, Рыбников.
Лучшая музыка после Чайковского — «Дети капитана Гранта».
Люблю систему Менделеева.
Любимый элемент — фтор.
Из продуктов люблю борщ.
Из людей — женщин.
Из женщин — жену.
Когда-то любил каждую, кто любил меня.
Не уверен, что Волга впадает в Каспийское море, но никому об этом не говорю.
В кино люблю веселье.
В лирике — нежность.
В жизни — скромность.
Со скромностью люблю встречаться.
В себе стараюсь разобраться, но не могу.
В других стараюсь разобраться и тоже не могу.
Из людей также люблю не очень старых стариков.
И не очень молодых молодых.
Это, в общем, одни и те же люди.
Погоду люблю наблюдать, но не люблю участвовать.
Из человеческого очень нравится память.
Из животного — слух.
Из частей тела — голова.
Затем глаза.
Затем ноги.
У женщин — наоборот.
В животном и человеческом мире нравятся обеды коллективные, когда сам наедаешься и видишь, как это делает другой.
В это время у всех живых существ рождаются приятные беседы, при пережёвывании и переваривании более мелких и беззащитных.
Из поведения люблю сытое веселье.
Правда, голодного веселья не наблюдал.
Из веселья больше всего люблю смех.
В смехе ценю раскатистость и заливистость.
Дикий хохот — не люблю.
После этого долгий кашель, дрожание рук, невозможность вспомнить, что там было.
Ванную не принимаю.
Выйдя из душа, считаю себя чистым.
Плевал на другие мнения.
Лёгок на подъём, когда ждут там или надоело здесь.
Чтоб двинулся, где-то должно быть лучше.
Когда вернусь, всегда не знаю.
Если обещал — ждите!
Не кажется ли мне, что задачи современного кино?…
Кажется.
Не кажется ли мне, что современная литература?…
Да, придумана на кушетке.
Не кажется ли мне?…
Нет.
Вред от денег?
Есть. Если их очень хотеть.
Всё, чего очень хочешь, прячется.
При добывании денег думай о другом.
Получится одно и другое.
Не кажется ли мне, что генетически изменённая картошка?…
Безразлично.
Верна ли тенденция современной медицины?…
Нет… Не верна… Бесплатность лечит лучше, платность — охотнее…
Держите любое второе про запас.
Сытость делает человека приятным, голод — полезным.
Считаю ли я, что болезнь?…
Да… И не осуждаю… Человек в болезни меняется. Он приспосабливается… И к нему…
Как я думаю — тщеславие?..
А как же… Обязательно.
Зависть?
Необходима. Что-то должно тянуть пустые вагоны таланта.
Если взять дружбу?
Закончилась… Тщеславие, сострадание, взаимопонимание. Но не встречи.
Дружба труднее любви.
Дружба — когда и вы ему что-то, а не только он вам.
Любовь — это одиночество.
Дружба — это вдвоём.
Дружба — обязательства.
Любовь — нет.
Любовь неподвижна.
Дружба работает.
Не кажется ли мне, что?…
Да. Время изменилось. Люди — нет.
Необязательный, но упорный — достиг верхней точки.
Лживый достиг своей верхней точки.
Оба хотят купить чего-то вечного.
Покупают Айвазовского.
Возраст имеет значение для деятельности?
Молодые ребята разобрались в кнопках, слегка запутались в приоритетах.
Мат их веселит.
Пули привлекают.
Кровь возбуждает.
Давно не было войны.
Им помогают все, кто пишет и показывает.
Если им хочется умереть раньше других, кто помешает…
Дети тоже увлекаются смертью. Им ещё не страшно.
А женщины?…
Умнее… Их не развлекают драки, бокс, стрельба.
Вот дольше и живут.
Литература?..
Старые напоминают высохших жуков. Молодые — однодневных бабочек.
Те и другие ещё живы.
В завершение…
Уверен, что всё будет хорошо.
И именно это многим не понравится.
Плоть истязаю через ТВ
Я пройду через это.
Я приму муки.
Я уже начал истязать свою плоть.
Смотрю телевизор.
Себя смотрю.
Других.
Сижу и смотрю.
Юмор, песни, танцы, танцы, юмор, песни, песни, кино, танцы, танцы, юмор.
Исхудал. Иссох.
Друзья переворачивают, обмывают.
Тело своё ненавижу.
Смех свой презираю.
Лишаи от юмора.
От тупости язвы по телу.
От истошных воплей победителей конкурса песни — ответный лай образуется.
Третий телевизор меняю — плюю в экран.
Не выдерживаю.
Пока было чем, мочился в него.
В нутро его вражье попал — током шибануло, 220 вольт.
Выжгло пенис.
А он мне и даром не нужен.
Эротика его уже свалила три года назад.
Трупы на экране — красавцы против меня.
Истлел я.
Каркаю на юмор.
Вою на бла-бла.
Пусть муки мои покажут.
Так ведь не показывают.
Как жизнь отлетать стала — головой экран разбил и, что вы думаете? — поправляться начал.
Палец себе отрубил…
Грехи замаливаю через очищение му́кой.
Ваня-одессит.
Сейчас водитель-дальнобойщик в Канаде.
— Мы даже не представляли, в какой стране мы жили — СССР. Мы же работали, сколько хотели и когда хотели.
В Канаде — труд рабский по двадцать часов в сутки.
Они очень отстали от СССР.
Там люди жили как люди.
Обожаю их грузин и наших женщин.
Уже второй раз в Ялте грузин подходит к девушке и начинает бить руками по скамейке какой-то ритм, глядя на неё.
Останавливает руки, бьёт ногами, глядя на неё:
— Почему скучная?
И опять бьёт руками.
Видимо, ей настолько надоели слова, что вечером я уже видел их в ресторане.
Когда-то голубые были настоящими интеллигентами.
В них была начитанность, мягкость.
Они хорошо и легко говорили по-русски.
Мат у них появился недавно и растворил всё.
К общему хамству и тупости прибавилась голубизна.
— Слушай, это ты не любишь айвовое варенье?
— Я. А что? Ты предупреди, если что.
— Да нет, пока всё нормально.
Лидер в Одессе
— Так, ловим девочек на жареную курицу!
Ап! Не поймали.
— Так! Идём ловить рыбу. На рачков!
Ап! Не поймали.
Лежим, загораем!
Прекратили загорать!
Садимся играть в карты!
Кто эта женщина? Она нас зовёт.
Побежали за ней!
Стоп! Это у неё тик нервный.
Возвращаемся к вещам!
Последний раз ныряем!
Ап! Мелко. Неудачный день.
Чёрное число. Плохая полоса.
Всё! Сняли тему сегодняшнего дня…
Живём завтрашним днём!
Если нам повезло и мы сможем не выпить, давайте поработаем!
С возрастом скорость падает, а спешка возрастает…
Что такое общение — то, что остаётся от дружбы и любви.
Я на нашу коммунальную квартиру один получал газету.
Если бы не я, у них в туалете на гвозде ничего бы не было.
Они подошли ко мне на Невском в два часа ночи. Что я там делал? Что они там делали?
Она взяла меня за руку:
— Скажите ему, чтобы он не мучил меня.
Он взял меня за другую руку:
— Спасибо за ваше творчество.
Она погладила мою руку:
— Это вы написали «Бог следит за балансом»? Вы или нет?
— Я.
— Так объясните ему.
Я стоял в тупике. Опять я должен отвечать за свои слова.
Я пробормотал:
— Ну… Это не для конкретных случаев.
Тогда он сказал:
— Спасибо за ваше творчество.
Я сказал:
— Не за что!
И это была святая правда.
Любительница сводить.
Крепкая, сорокалетняя, с крепким рукопожатием, с крепким украинским выговором: «любоу, будь здороу, варим плоу»…
Подходит к парню:
— Я тебе любую девку сделаю. Чтоб у тебя финал был. Ты, я вижу, по той блондинке страдаешь. Я её уболтаю. Я так их убалтываю!..
И пошла, и вцепилась, и не отходила, говорила на ухо: «Любоу…» — и показывала на него.
И обе задумчиво смотрели.
В конце вечера прижимала обоих:
— Ну всё. Радуйтеся, дурачки. Не выпускайте теперича друг друга, а я пошла вон тех сводить, что у рояля. Смотрят друг на друга, а сойтись стесняются… Любов есть, а ума не хватает.
И вцепилась в них намертво…
Бескорыстная, а сводит.
Чтоб так жили ходячие, как она жила хромая.
У нас так поют: сначала многоголосие, потом мат.
— Да, она играет на скрипке. С ней это есть.
— А что с ним?
— С ним это тоже. Он ей аккомпанирует.
Семёну Теодоровичу Альтову
Сеня Альтов!
Очень талантливый, смешной и грустно-популярный писатель. При очень красивой жене.
По жене, не читая, поймёшь — талант.
Потому что это проверено мной: возле таланта всегда красивая женщина.
Они чуют талант, а мы чуем их и через них уважаем талант.
Там ещё и сын не дурак, и пёс не из последних.
В общем, ему было чем завоёвывать Петербург, когда мы разъехались.
Семён! Дорогой Семён, мир твоих рассказов — короткий мир абзаца, где коротко, но ясно.
Это — как рыба, которая целиком помещается на тарелке, а не кусок фюзеляжа.
Твой стиль чтения — мрачный бубен себе под нос — раскачивает зал от лёгких позывов смеха до крупных схваток хохота.
В его рассказах есть главное: прочитаешь их — и чуть легче.
Он относится к нашей жизни легко и весело.
Нашу жизнь вы знаете.
К ней можно относиться серьёзно, тогда надо переживать: на выборы бегать, на митингах кричать, за демократов болеть, за стариков переживать.
А можно и несерьёзно: тогда — цирк и всё. А мы в этом цирке зрители, хотя и на манеже.
А что жизнь? Ты поёшь и воспеваешь — она не меняется. Проклинаешь и плачешь — она не меняется.
А старики? Ну и что? Все там будем.
А дети? Ну и что? Все там были.
Смысла в нашей жизни нет. Остального — битком.
У нас живёт, кто может. Живи — веселись.
Добыл кусок хлеба и рюмку водки — живи.
Чуть выпил — вызвал лёгкое ликование, брызнуло солнышко, застучали поезда, застрекотали цикады, пропал дым.
В общем, страна маленьких производственных недостатков и огромных умственных достижений.
Если чуть подготовить, то население с радостью проголосует за то, чтоб ему не давали землю, отняли квартиру, уменьшили зарплату, повысили цены, чтоб оправдать выбор, который они сделали, когда нас ещё не было.
Значит, если к этому относиться серьёзно, то повеситься ничего не стоит.
А если легко, как Сеня Альтов — мой старый верный друг, — то можно писать смешные рассказы, глядя на мир сквозь собачью шерсть и розовое вино.
Когда я себе говорю: ничего — перетерпим, переживём — рыдания сами рвутся из груди.
Так что — ничего — переживём.
Будем читать Семёна на ночь и с утра под закусочку.
Я вам говорил, что люблю с утра.
Веселитесь, друзья, читайте Альтова на фоне алкоголя, гололёда, попсы, бастующих стариков и независимых судей.
И жить станет легче и короче, как краткая вспышка неисправного телевизора.
Пьеса
Он на ходу выбросил сигарету из трамвая.
А она попала ему же в рукав.
Он сидит, держит вот так руку и говорит:
— Чем это пахнет?
Я напротив.
Я молчу.
Он уже кричит:
— Кто жжёт нитки?
Я молчу.
У него костюм новый.
Рукав прогорает.
Я молчу.
Очухались, когда весь рукав сгорел.
Он мне в морду, почему я молчал?!
Я сошёл.
Вот вам люди!
Была Академия наук
Такая раньше наука была.
Расцвет.
Отвезёшь академика на дачу — пять рублей.
Академик Белов — как только садится в машину, говорит: «Абрамцево». И пятнадцать рублей кладёт. Три счётчика.
Румянцев — десять рублей.
А один новенький был водитель.
Академик даёт ему пятьдесят копеек: «Иди пообедай…»
А того взяло.
Он академику даёт рубль: «Иди, ещё лучше пообедай».
Этого парня сразу уволили.
Да! Наука была! Увольняли мгновенно.
Управление делами Академии наук — страна в стране.
Ракеты, химия, космос — всё у них.
Силища огромная.
Академик только в гараж позвонит: не хочу, мол, того чёрненького — и того сразу увольняют.
Все делали, как академик скажет…
Наука была!
На науке всё стояло.
Работяг назвали «гегемоны, пролетариат».
А что мы видели?
Водка в очередях.
В магазине «Сыр» какие-то билеты на поезд.
Сыр только на вывеске.
Молоко в пять утра.
Лекарства только через академика.
Ни черта у гегемона не было.
Партия была, армия была и наука была.
Да! Наука была!
Управделами Академии в курином жиру плавал, в бульоне жил. Бог и царь.
Города у него были.
В гараже запчасти, слесари чуть не в галстуках.
Лучшие девочки СССР возле академиков днём и ночью дежурили.
Вдруг старуха жена заболеет или, прости господи, душу отдаст.
Девочка тут же сочувствует, гладит академика, утешает…
— Ой, я побуду пока возле вас, Игорь Петрович, ой, пока вам легче не станет… Ни о чём не беспокойтесь — я всё устрою. Все формальности возьму на себя…
Такая пигалица, а все слова знает. Я же водитель, я всё слышу.
И тут же уборку дачи, мытьё посуды, коврики вытряхивает — уже в чалме, в халатике, ножки быстрые, красивые, бесшумные.
Пылесосом жужжит подальше от академика.
Сутки работает, не подходит к нему.
Природа такая сообразительная.
Вторые сутки работает.
Со мной по магазинам мотается, не подходит к нему…
С пылесосом «Днепр», такой был чёрно-красный.
И музыка, симфоническая музыка печальная… Мол, Шопен…
Где она про Шопена узнала — любит Игорь Петрович.
Как она этого Шопена вынесла?!
Месяц играла Шопена.
Сейчас там, конечно, Киркоров поёт. А тогда — Шопен.
Я теперь, как женщину с пылесосом увижу, всем кричу: «Осторожнее, мужики! Врассыпную!..»
Но всё равно не спасёшься…
Одного поймает.
Про львов смотрели?
Там львица охотится…
В гущу буйволов бросится — всё…
Одного вытаскивает.
А те, дурные, пасутся, как будто они ни при чём.
Хоть бы на выручку кто бросился…
Пылесос — как бы ружьё охотничье.
Месяц она вкалывала под Шопена — дача как ювелирная засияла.
А однажды выволокла шезлонг в сад.
И легла загорать… Всё!..
Случилось…
Поехали мы с ней в бюро добрых услуг и кухарку наняли…
Всё… Вот время было!
Очень сильная наука была.
Квартиры, дачи, дома, города строили.
Бочку икры чёрной выкатывали на развес на улице в Арзамасе.
И верхний слой икры выбрасывали — заветрился.
При такой жизни и не хочешь, а соображать начнёшь.
Человеку не так важно, как он живёт — хорошо или плохо, — важно, что лучше других…
СССР так ухитрялся распределять то, что было, что у каждого льгота была.
Один партиец, другой ударник, третий общественник, четвёртый дружинник, пятый орденоносец, шестой с грамотой, седьмой передовик, восьмой — право на оружие — и у всех у них ни черта нет.
Одни документы.
А по-настоящему — только в армии и в Академии наук.
Ох, наука!
Открываешь туда дверь и входишь в другую жизнь.
Всё! Приехали, Михалыч!
Некоторые делают из многих одну.
А я одна, но такая разная.
Звонок.
Снимаю трубку.
Оттуда вздох.
Потом:
— Это из налоговой инспекции говорят.
Страшно слышать свой крик и свои слова в этом крике.
Он купил самоучитель по борьбе с венерическими болезнями.
И счастлив.
Сидим мы в Ленинграде, в ресторане «Норд»…
Илья Авербух, я и Саша Демьяненко.
Нас из-за Саши пустили.
Год эдак 1975-й.
Тут же к Саше подошли двое:
— Выпьем!
— Не будьте назойливы!
Подошла девушка:
— Разрешите вас пригласить…
— Я не танцую.
— Ну, пожалуйста… Эх…
А тише, спокойнее, интеллигентнее Саши Демьяненко был только Слава Ткачёв.
Вторая подошла:
— Разрешите вас пригласить…
— Девушка, я не танцую.
— Вам жалко?
— Да.
А у них компания.
К ним ещё гости подсели.
И они начали гостям рассказывать:
— Демьяненко с корешами пришёл и с бабой. Сам мрачный. Кореша: один легкоатлет, другой тренер и баба где-то бродит. Мы к нему, мол, Саша, царапнем по одной. А он: вы, мол, пейте, гуляйте. Я, мол, за всё заплачу. Мы к нему подканали — не надо, мол, за нас, мы сами за тебя заплатим, давай к нам на танец. Ну, он: мальчики, не надо быть назойливыми. Я с этими двумя евреями посижу — дела у нас. А завтра, мол, я ваш. А сегодня я в делах. Вот, мол, телефон, адрес. Чувишки наши подкатили: «Пошли, потанцуем». — «Нет, — говорит, — завтра, — говорит, — хоть до утра. Сегодня двух евреев кормлю. Здесь мы все холодное едим, а в «Кронверк» поедем горячим развлекаться. Вон три такси у входа не глушат. А к ночи, мол, в Дом кино — кофе пить. Там тоже оплачено. А к утру в Мюзик-холл с корешами… Этих накормлю — и к корешам. Эти пока при мне по делу. Завтра с чувихами и я с корешами начнём часов с пяти… Сидите пока, мол, я знак подам… Так что ждём пока».
Синдром менеджера
Маленькие девочки растерянны.
Все мужчины затаскивают их к себе и вываливают на них свои большие неприятности.
Начиная от беспредела чиновников, наезда силовиков, кончая синдромом менеджера.
Девочки мечтают о молчаливых…
Взрослые тётки это знают и под монотонное гудение рассказчика едят, пьют, кивают, просят поставить музыку, берут деньги вперёд и, утверждая, что им никогда не было так хорошо, просят ещё на такси.
В Японии их тренируют слушать эти слёзы.
А наши не понимают, откуда это всё на них свалилось…
И что такое синдром менеджера…
Они звонят домой — может, это какое-то извращение?
Ни мама, ни бабушка этого способа не знают, но на всякий случай советуют предохраняться.
Его жизненная задача — уйти и уклониться.
Вот он уклонился от ответа.
Вот он ушёл от вопроса.
Уклонился от встречи.
Ушёл от ответственности.
Уклонился от принятия решения.
Не принял участия и избежал наказания.
Избежал и уклонился.
Уехал и не подписал.
От всех неприятностей ушёл, но организм подвёл.
И он ушёл от нас в начале лета.
Технические решения
Я соскучился по технике.
По остроумию в металлоконструкциях, в выгрузке и погрузке, в экономии горючего, в конструкции судов, самолётов — не военных, а тех, что я смогу увидеть или прочитать…
Я соскучился по инженерам, по техникам, по физикам и химикам — не по детям, по взрослым, умным, технически прекрасным людям.
Я хочу смотреть по ТВ, как строят небоскрёбы и лайнеры подробно.
Как нынче чертят и придумывают.
Гуманитарии уже не вызывают интереса.
Если нет инженеров, лаборантов, докторов наук, литераторы и музыканты повисают в пустоте или болтаются среди воров, бандитов, блатных, посредственных олигархов.
Жюри исчезло.
Исчезла масса со вкусом.
С Запада хлынуло то, что для нас продают.
А масса инженеров и докторов осталась там со своим искусством, со своей музыкой и книгами.
Когда ты работаешь на заводе, который делает шагающие экскаваторы, авиатурбины, — ты не дурак.
Ты читаешь сложные технические книги и журналы.
Ты спускаешь в цех сложные компьютерные чертежи.
Станок работает по сложной программе.
Нет места дураку на таком заводе.
Начальник цеха трубопрокатного завода говорит:
— Того, кто любит «Аншлаг», я не держу. У меня с ним не может быть общего языка. Я не могу его выдвигать, продвигать, рекомендовать. Как мне с ним ужиться? Нельзя. Нельзя не то что выращивать, даже поощрять дебилов. Дурак не бывает непризнан. Пусть он заполняет концертный зал, но не ходит на мой завод.
Дурак удобен политикам тем, что он их понимает.
Он всё понимает и ни слова не понимает.
Политик и дурак ходят обнявшись.
Ну и пусть.
Ни от того, ни от другого не избавишься…
Наша задача — уменьшить их процент.
Нельзя размножать тех и других.
Они собирают голоса друг друга, но живут за счёт умных, разведавших, пробуривших, построивших и создавших.
Инженеры мне нужны.
Красивые решения.
Изобретения — в моторах, в винтах, в станках.
Фамилии: Туполев, Яковлев, Ландау.
Школы научные, инженерные и будут оценивать гениальные литературные произведения.
Нельзя говорить мужу:
— Уезжай, чёрт с тобой…
Просить остаться, просить вернуться!
На место отъехавшего не подымутся тысячи новых, это не армия.
Задачи интеллигенции и народа разные.
Развлечения у интеллигенции и народа разные.
Потребности у интеллигенции и народа разные.
Один знает, как лечить, а другой знает, что лечить.
Один знает, как создать, а другой даже не знает, чего он хочет, пока ему не покажут и не объяснят, как это работает.
Кто на кого учился!
Это ужасно.
Обгонять один и тот же грузовик три раза.
Мы его обогнали, когда выехали из города.
На полпути мы его опять обогнали.
Перед самым въездом в другой город мы его опять обогнали.
Когда мы подъехали к гостинице, он там уже стоял.
Как мы не сошли с ума — не знаю.
Всё-таки жираф долго наслаждается тем, что глотает.
У нас всё короткое — и шея, и любовь, и жизнь.
Демократические ценности
У нас демократическое общество, и все мы должны знать, чего нам положено, чего не положено, и не возникать в неожиданных местах.
И если нам говорят: «Сегодня выезжать из дома не рекомендуется», — надо дома сидеть намертво!
В демократическом обществе, если власть не советует — значит, замри!
Не дыши! Под стол и цыц!
Пока войска не пройдут.
Последний генерал проехал — можешь дышать.
Учись жить в демократической стране.
В газетах тебе не сообщения, а рекомендации.
Америку рекомендуют ненавидеть, Евросоюз не любить — значит, правильный гражданин должен презирать оба реакционных союза, направленных вектором против прогрессивных и миролюбивых сил: Ирана, «Хамаса», Кореи и дорогой нам всем Венесуэлы во главе с товарищем Родригесом Уго-Белуго Чавесом.
Относительно высасывания внутренних резервов, коими мы пока расплачиваемся за их насосы и продовольствие, тебе должно быть ясно: в демократической стране, из которой высасывали нефть и газ, как кровь и воздух из лёгких, наши родные олигархи, агенты зарубежных разведок, тебе сказали, что теперь не через них, а по трубам сразу в зарубежные разведки и страны.
Без посредников.
Теперь газами распоряжается народ через своих представителей.
И этапы осознания у тебя в демократической стране следующие:
1) услышал,
2) усвоил,
3) одобрил.
А ещё лучше — усвоил, одобрил, услышал.
Тебе сообщили, что твои попытки встретиться оппозиции с тобой на площади ни тебе, ни ей не рекомендуются.
Услышал. Запомнил. Отметил, где свистит ОМОН, буянит оппозиция — ляг, замри, взгляды не показывай, ибо они тебя переубедят.
Там калачи тёртые, и между митингом и арестом успевают кое-кого переубедить.
Хочешь размяться — митингуй дома один.
Говори, аплодируй, бей себя палкой по голове — имитируй митинг целиком, — никто тебе слова не скажет… У нас демократическая страна.
Да, чуть не забыл: про оранжевое — ни слова.
Даже в бреду.
Будь то апельсины, закат, рассвет, перья птицы — цыц!
Этого цвета в демократическом обществе нет.
Заменён на светло-жёлтый.
Допустим, спросят, какого цвета апельсин — желтовато-светло-розовый. Ясно?
Дыня — темновато-жёлто-розовая.
Закат — ярко-тёмно-светло-розовый.
И так и далее. Крутись ужом — не называй.
Чтоб удержать державу от развала и подтрунивания снизу, любое издание подойдёт, от жёлтого до коричневого, лишь бы не оранжевое.
И побольше весёлого молодёжного разлапистого юмора, с лёгким северо-восточным матерком.
Ибо от депрессии до оппозиции один шаг!
А тебе не нужно ни то, ни это.
Ты в демократической стране.
Да! Не такой, как все.
Мы их и не зовём демократическими.
Мы их презрительно кличем цивилизованными.
А гордое звание себе присудили — свободной демократии на отдельном участке земли и подо льдами.
Даже в братской нам Украине, где для народа специально понятные мысли переводят в непонятный язык, что и сказалось на руководстве, демократические порядки, введённые по просьбе народа, поставили народ в тупик, где он до сих пор не может понять, где он.
Нельзя демократию раздавать вёдрами на площади.
Только по чайной ложечке в одни руки.
Кастрюлька на семью.
Пускай распробуют, как она там усвоится — не стошнит ли?
Не отторгнет ли организм, веками настоянный на чёткой формуле «одобрил, услышал, усвоил»? Вернее, «усвоил, одобрил, живи!»
Просьба ко всем зарубежным советчикам посетить нас в реабилитационном центре, в палате для выздоравливающих, чьё состояние пока сравнимо с заболевшими и оценивается как очень стабильное.
— Его обедам чего-то не хватало.
— Может быть — денег?
— Да.
Что в наших условиях худеть, не пить, не любить женщин? — Всё! Гибель!
На тахте валялось десять человек, из них примерно пять были женщины.
Ну, мебель сейчас делают!
— Я не могу пить, врач мне запретил.
— Какой?
— В нашей районной поликлинике.
— У вас есть его телефон?
— Да… 736-29-37.
— Как его зовут?
— Игорь Семёнович.
— Я сейчас ему позвоню… Всё в порядке, Катенька. Он разрешил вам пить. Когда и сколько хотите. Завтра позвоните мне. Он вам продлит бюллетень.
У нас сахар в крови.
Это лесть.
Это фальшивые слова.
Это все крики — гений, талант.
Это всё сахар в крови.
Соль в костях — от властей, от политиков, от дороговизны, от грубости окружающих.
Всё, что говорят — в тебе откладывается.
Что-то сказали, не смог переварить.
Начальник что-то ляпнул тебе — если… то, мол, мы с вами распрощаемся.
Всю ночь переваривал, не переварил.
А сдержанные волевые — те на инфаркт нацелены.
Бескомпромиссность хороша во время войны.
Говорят — мужской характер.
А он живёт вдвое меньше женщин.
И результат у него нулевой.
Ни от кого ничто не отскакивает, всё организмом принимается и откладывается на потом.
Вот он потом этим и занимается в короткий период, начиная от заболевания.
Бывший
— Светуленька! Ну, как твои дела?
— Нормально.
— А вообще как?
— Нормально.
— А вообще дела?
— Нормально.
— Подожди, Светулька, а жизнь как?
— Нормально.
— А вообще жизнь?
— Нормально.
— А в целом жизнь?
— Нормально.
— А те дела… Ну…
— Нормально.
— А вообще?
— Нормально.
— А мебель как?
— Нормально.
— А здоровье?
— Нормально.
— Квартирка?
— Нормально.
— А он как?
— Нормально.
— А вообще в семье?
— Нормально.
— Он к тебе как?
— Нормально.
— Ты к нему?
— Нормально.
— Конфликты там или что?
— Нормально.
— Так что я вижу… Ты так… Как ты?
— Нормально… Дядя Федь, мне надо…
— Родители?
— Нормально. Я пойду?
— Дети?
— Нормально.
— Свекровь?
— Нормально.
— Свёкр?
— Нормально.
— Ну, а так?..
— Нормально…
— Ты… Я к тебе… Если… То я… Ты… Я готов… Ну вдруг… А?
— Нормально.
— Ну, смотри… Ты для меня, Светуленька… Я тебя в обиду…
— Нормально, дядь Федь.
— Чего ты — дядя, дядя… Мы ж не родственники… Ты разве забыла?
— Нормально, дядь Федь. Я побежала.
— Руку дай… Во! Какая ручка красивая…
— Дядь Федь…
— Как вообще?
— Нормально…
— Ты не похудела?
— Нормально, дядь Федь… Мне надо… Ой, нет… Нет… Нет… Нет, я сказала… Нет… Нет…
— А как вообще?
— Нет.
— Дела?
— Нет… Нет!.. Нет…
— Я хотел узнать… Жизнь вообще?
— Нет, я сказала, нет… Отпустите руку…
— Ты заладила «нормально, нормально»…
— Каждым словом я говорила: — Нет! Нет! Нет! Хорошо у меня всё… Я вас жалела… И отпустите руку… Потому что я вот этим камнем…
— Ладно… Если, ну, у тебя всё нормально… А он…
— Нет… Нет… Нет…
— Не расскажешь?
— Всё расскажу… Пусть он на эти вопросы отвечает…
— Беги, женщина, беги…
Он сказал:
— Жди меня сразу после работы.
Я приезжаю на такси с тёлками.
Ты бери две бутылки.
Мы едем к тебе.
Ты можешь закончить работу на пятнадцать минут раньше?
Ну, отпросись. Всё! Жду на улице.
Я отпрашиваюсь.
Две бутылки в кармане.
Действительно, такси.
Он сидит.
Две девушки.
Едем ко мне.
Вдруг одна по дороге выходит.
Как? Я сразу стал третьим идиотом.
Приехали.
Он с ней. Я сижу.
Пьём. Они ушли в другую комнату.
Пью один.
— А ты через пятнадцать минут стучи в дверь.
Стучу. Он одевается.
— Так. Едем! Бери бутылку.
Опять едем куда-то.
Там никого. Он спит в машине. Я плачу.
Едем в другое место.
Там замужем.
— Всё! Завтра! В 18.00 я тебя жду. Бери деньги, бутылки.
Завтра в 18.00 он в такси.
Две девушки рядом.
Я с бутылками.
Приезжаем ко мне.
Он ушёл в другую комнату с двумя.
Я пил.
Жарил им яичницу.
Музыку делал тише, громче.
Чтоб им не слышно было, как я посуду мою.
Хоть бы кто в мою сторону посмотрел.
Я на него не обиделся.
Без него у меня и этого не будет.
— И все нас послали к едрёной матери, и все мы пошли к едрёной матери, и все мы вышли из едрёной матери, и я сейчас всех нас…
— Молчи, Федя, ты сегодня устал.
Сейчас очень важны предсказания прошлого.
Мой день в Ленинграде
Мой день. 1973 год. Ленинград.
Всё делал вкусно.
Валялся долго. Приятно.
Встал. Вкусно ел чайную колбасу, закусывая-я ея мощным куском круглого белого хлеба со сливочным маслом и толстым слоем баклажанной икры из банки.
Держал кусок параллельно столу, откусывы-вая-я и продвига-вы-вая его вглубь себя.
Колбасу брал из блюдечка, запивавы-вая сладким чаем из огромной керамической чашки.
Там было пять ложек сахара.
Отдохнул.
Затем постепенно начал стирать белье.
Выжимавывая, распускавывая, сжимавывая, пускавывая фонтаны пены и горячей воды.
Выкручивал сильно, долго.
Носил жгуты мокрого белья туда-сюда.
Повесил на книжный шкаф, повесил на холодильник, повесил на радиоприемник, на абажур — красиво!
В сырой кухне начал готовить обед.
Насёк лук, насёк картошку, избил мясо, отсыпал перловки.
Задумывал суп.
В процессе варки понял, что готовлю рагу охотничье, с добавлением вермишели, тушенки и рыбных, мамочка моя, консервов.
Очень вкусно, если кто понимает.
Долго тушил с луком…
Помыл пол тряпкой.
Надоело на коленях.
Босой ногой, обмотанной в мокрую тряпку, вытирал пыль под диваном.
Затем вкусно, с удовольствием, макавывая белый хлеб в рагу, задумчиво поел…
Разобрал телефон. Он, оказывается, не работал. Починил. Он тут же зазвонил. Тут же поломал опять!
Ему в этот день подчинялось всё.
Кроме дверей.
В двадцать ноль ноль с минутами раздался первый звонок в дверь.
Начинался вечер.
Просидел молча пять звонков в дверь и один крик: «Подонок, я знаю, что ты дома!..»
Ушли с криком и плачем.
Сверху видел из-за сырого тюля.
Вторые звонки переждал…
Открыл третьим…
Это оказались первые пять звонков… Перехитрили. И заночевали.
Утром громыхали. Будили тревожным ароматом кофе, омлетом и дверным щелчком.
Слава богу, он безработных не любил…
Белье засохло в форме холодильника.
Омлет застыл в форме сковороды…
Благодаря огромному таланту на работу не надо было к 9 утра.
Вышел к 19.00. Куда и прибыл с легким опозданием.
Ресторан — лошадь — рикша — море — Одесса (годы — нулевые — годы)
— А салатик крабовый, нет?…
А пройтись к морю, здесь рядом?…
А может, просто ещё по одной и прочь от желаний и мыслей, вперёд, к опьянению, к состоянию, к офицерскому разгулу… Нет?
А если небольшая еврейская женщина?…
А такая же русская?…
А винегретик с килечкой?…
А музыка?… Очень живая, с косичками, дочками, мамами?…
Трясущийся животик, прыгающие бёдрышки…
Загорелая ножка на фоне вашей седины — красиво… Нет?
Можно что-то серьёзное баритоном.
А блатное в кепочке? Нет?…
Местный колорит — недорого.
Фейерверком пишем ваше имя на небе.
Дарим маечку…
Шуточный стриптиз — вы раздеваете или вас раздевают или одновременно.
Легко, весело, недорого.
Сохранность вещей гарантируем.
Часы не снимаем.
Вы в носках, дама топлес, зал ревёт.
Будет что вспомнить…
Или на лошади вдоль моря силуэтом.
Одна девушка ведёт коня, вторая девушка страхует.
Вы в стременах.
Лошадь — белоснежный Меланхолик, двигается, только если тянут.
Вдоль моря. Красоты неописуемой.
Запечатлевается на видео.
Ваш силуэт на Меланхолике, на фоне неба и воды.
Незабываемо для москвичей…
Есть рикша. Человек, запряжённый в тележку.
Есть рикша-женщина, иноходец, исключительно плавный ход, изумительная фигура… Сзади крайне выразительна.
Скорость регулируется вами…
Очаровательные аллеи, укромнейшие уголки…
Можно без коляски.
При настроении везёте вы…
Блюда в тандыре.
Бочка, врытая в землю.
Огонь — шашлыки, цыплята, лепёшки, ткемали.
Запрещённый «Боржоми» во всех видах!
Здесь не Россия — все пьют «Боржоми». Некоторые варят сами.
Веселятся от души.
Имеются квартиры, сами выезжаем, уплотняемся, живём с тёщами, весело давимся вдевятером.
Лишь бы вам, вам было хорошо… Туризмо!
Vivo, квинченцо, новатаре…
Овощи, жаренные на открытом огне.
Икра из синеньких.
Водопад с холма. Включаете вы. Рубильником.
Осетрина-фри.
Похудание, влажное укутывание по ночам, на частной квартире, таинственный поцелуй, загадочная страсть.
Сброс десяти килограммов за неделю без анализа крови…
Лечение язвы на расстоянии… Нет?
Лечение практически всего… Нет?… Рикша?… Нет? Салат?… Нет?
Значит, с вас за информацию тридцать долларов или в гривнах по курсу.
Когда я по Москве хожу раздражённый — я, оказывается, не один.
Наши все не хотят видеть наших всех.
Заказывают путёвку в Турцию:
— А там много наших?
— Много.
— А нельзя ли в другое место, где наших поменьше?
При такой любви к друг другу больше всего ценится терпение.
Мы любим близких и не радуемся, встретив нашего чужого.
Вы представляете, что это значит — попросить помощи у незнакомого гражданина России за границей?
Я представляю…
Другим легче…
Говорят, надо подождать.
Ну что же, ещё подождём.
Я другой: на Родине я бываю счастливым, но довольным — никогда.
Целую всех.
Народ в целом очень хорош.
Жаль, что он состоит из людей.
Люди, конечно, вопрос… Обычно каждый.
А народ в целом очень хорош.
Собери все деньги и мужество и выслушай то, что я тебе скажу.
Раньше врачи говорили: костюм мне пошил больной.
Дрова мне нарубил больной.
Это больной мне печь сложил.
Этот балкон отремонтировал больной.
Лечение было.
Он не пришёл к ним в новом синем пиджаке, жёлтой рубахе и бежевых штанах, в воскресенье, шестнадцатого июля, в два часа к обеду.
И какие-то такие южные женщины животрепещущие.
Виды на жизнь
Водка низкого качества вызывает чувство протеста против этой жизни, этой избирательной системы, против ограничения численности партий, против министерства здравоохранения, против низкого качества лечения.
Качественная водка вызывает приступ гордости за нашу мощь, за бесконечные запасы полезных ископаемых, за могучий флот и верный спецназ.
Грубый самогон в пластиковом ведре тянет на преследование деятелей культуры, на избиение лучших кадров всех шестнадцати каналов отечественного телевидения и ритуальное сожжение их автомобилей.
Креплёное шампанское, разбавленное молодым коньяком «Кизляр», подвигнет разобраться в семье:
— Не ошиблись ли мы с тобой, Таня, двадцать лет назад, и не пора ли исправить… Ну-ка, где мама? Где эти подонки соседи? Эти подонки родители и эти подонки гости… И эти сукины дети… Давай всех сюда… Пора поговорить.
Коньяк постарше усложняет задачу:
— Девушка, а если нам заняться сексом где-то в полвосьмого?.. Категорически?.. А любовью?.. А что нам, книжки читать?.. От вы смешные! Девушка, короче… вот… баксы… Какой смысл мне носить их в кармане… Просьба разделить со мной эту участь, то есть эту сумму, где-нибудь в ночном горшке, то есть в ночном клубе. Я в вашем городе… Берите подругу… Чего мы стоим?.. А-а… Мы уже идём… Да, точно… Мы уже пришли… Пожалуйста… Чаю хотите? Как вас зовут? Во что здесь играют? И как это называется? Блэк Джек… Эти карты мои? Ваши?.. Мы проиграли… Извините. А вы сложнее, чем я предполагал. До свидания, девушки!
Дорогое французское вино называет фамилии партнёров, начальников, земельные участки, улицы Лондона, цитирует «Комеди Клаб», любит Сердючку, гонит на теннис.
Есть ещё водопроводная вода — самый худший из напитков.
О «Боржоми» не говорим, мы живём в демократической стране.
Врачи говорят, нельзя терпеть боль.
И я говорю — нельзя терпеть боль…
Но это душа!
Хотя она это всё пишет.
У меня в кармане был гонорар, и я быстро потерял человеческий облик.
И его со мной потеряли ещё трое.
И моя дама-красавица.
Ну хорошо — мы не все приспособлены делать добро, но не делать зла…
Он направил телеграммы в два адреса: «В конце месяца буду дома — встречайте!»
Скоро мы от безденежья великие вещи будем делать.
Изумительные книги писать.
На любовь время тратить будем.
На слова.
На дружбу.
Безденежье — основа творчества.
Приход безденежья — великий сдвиг в душе.
Не мешай кризису.
Не бросайся от него.
Дай ему завладеть тобой.
Тут же всё взорвётся творчеством ослепительным.
Только не путай кризис с меланхолией.
Меланхолия — интуиция неудач.
Забор
Мы много пели:
— Родная земля! Родная земля! Дорогая родная земля!
И не понимали, как она дорога — родная земля.
Пока цену не узнали.
Вот что значит капитализм.
Очень интересно стало жить.
Забор придвинул — год живёшь.
Заработал — чуть отодвинул.
Обеднел — чуть придвинул.
Вот так, поигрывая забором, проведёшь время на пенсии.
Забор — источник радости и денег.
Забор стал играть ещё большую роль, чем в прошлом.
Он тогда был скрывателем, сейчас — указатель.
Забор — вложение денег.
Забор нынче на колёсах.
Обедневший придвигает к телу, разбогатевший отодвигает к горизонту.
Забор — передвижная граница души и официальное свидетельство счастья.
Я землю сантиметром меряю.
Размером с открытку — сто баксов.
Но насыпью не берут.
А почему? Это ж тоже земля.
Бери ведро, давай полтинник.
Но нет. Им нужна поверхность, чтоб прикрываться и размножаться. Чтоб сидеть, положив живот на ноги и глядя на дощатый горизонт.
Будущее
Кто будет сидеть и лежать в наших комнатах через сто лет?
Это всё ведь сохранится.
Сохранится всё, кроме нас.
Как сохранилось всё, кроме тех, кто строил.
Кто же будет сидеть за этим столом, лежать под этим окном?
Господи! Глянуть бы на него откуда-то.
Хотя интереснее, чем он, будет то, откуда ты глянешь.
Тайное желание продлить…
Тебя уже нет, но глаз твой есть.
Твоё ворчание в твоей бывшей берлоге: «Я здесь сидел…»
Отдай ему всё это.
Это же сын твоего сына или кто-то из твоих.
Или кто-то, кому они отдали.
Ты опять думаешь о себе.
«Я посмотрю, я останусь…»
Уходи. Ты видел всё!
Ты ел всё!
Ты читал всё.
Ты сказал всё.
Пусть он смотрит в твоё окно, которое тоже кто-то сделал до тебя.
Что там твоего?
Даже твои мысли уже присвоены.
Отваливай, шеф.
Подглядывать за будущим я тебе не дам.
Присмотрись пока к тому, что ты видишь в зеркале.
На тебя с крупной укоризной смотрит пожилой человек.
Освободи зеркало.
А то надену зубы и укушу.
Девонька, погоди приходить навсегда.
Зачастую приходи иногда.
Группа «Поём матом» летит в Кемерово.
И я в Кемерово.
— Вы к шахтёрам?
— Нет. Шахтёры стесняются. Мы — концерт для руководства.
Выпьем за отношения между мужчинами и женщинами.
За сокращение промежутка между ними, заполненного ужасом, слезами и недоверием.
СССР.
Морской флот.
Капитан проспал.
Собрание.
Разбирали.
Он пил.
Сигнал.
Неписаная заповедь — капитан и старпом должны пить в разных компаниях.
Потому что старпом обязательно напишет на капитана. Флот — доносы, доносы.
— После рейса дней шесть-семь прихожу в себя, а потом — в следующий рейс.
Держусь.
За месяц то, что у других за год.
Жена одета, я одет, дети.
Машина.
Если бы не плаванье туда, я бы это видел?
Ни дня без строки.
Ни утра без разочарования.
Ни ночи без мук.
Ни вечера без аплодисментов.
Партия объясняла нам, морякам, что в Сингапуре в ресторане раздевается женщина, потому что она голодная.
Они и Она
Я разговаривал с ними о деле.
В их кабинете.
Их два.
Один совсем главный.
Другой главный.
Мы говорили о моей карьере, о помещении, о зарплате.
И тут поднялась и вышла моя женщина…
Я вскочил.
Я упал духом.
Я выпросил у них одну минуту.
Я помчался с ней говорить.
Они не стали ждать.
Они начали проходить мимо меня:
— Здесь такое дело, а ты из-за какой-то. Ты неделю ждал приёма. И ты из-за неё вскочил и побежал.
— Ну, пожалуйста, — говорил я ей, а не им. — Ну, мы столько ждали…
— Я не могу там сидеть…
— А ты, — сказали они, — сначала реши с ней, а потом разбирайся.
— Нет, — ответил я им и ей. — Я раньше думал — дело. Но сейчас я уже не знаю. Я потом буду думать. Извините меня, извините. Я вас не знаю. А она — моя. Какое дело без неё. Извините меня.
После концерта он остался один в номере.
Выпил тёплой водки и набрал телефон.
— Зина, это я, Миша… Почему — тихо?… Кто замужем?.. Он дома?.. Он разве слышит?.. А что, у тебя не может быть личной жизни? Она может быть вполне.
Она есть. Это я. Это же я звоню… Почему — тише?.. Я же в телефоне. Это ты тише говори. А как он догадается? Хороший человек.
Он вышел… Да, неплохой.
Ну, ты же за плохого бы не пошла…
Да?.. Ну, расскажи, как ты ко мне относишься.
Это приятно… Это приятно… Это приятно…
Да… Есть что вспомнить… Да…
Может, вспомним?
Я пэнимаю… Я пэнимаю… Я пэнимаю…
А когда?..
Я пэнимаю… Ладно.
Оставляю тебя в покое на какое-то время.
Я пэнимаю, я… Я пэнимаю…
Да… Это очень приятно…
Ну всё, до встречи…
Я сказал всё…
Я кому сказал?!
Всё!.. Теперь ты добивайся!
Призыв к чиновнику:
— Не бери то, что даёшь!
Женщины не развратны, просто они обожают игру, а она затягивает.
А на взгляд реагирует каждая…
Каждая.
Сегодня бы мне столько друзей, сколько было подруг!
Память короче настроения.
Удивительно, как ты не можешь вспомнить.
Что же тебе испортило его с утра?
От чего ты не можешь избавиться…
То ли кто-то что-то тебе сказал.
То ли ты кому-то что-то сказал.
То ли встретил кого-то, то ли по телевизору увидел.
Что ты увидел?
Что тебя гнетёт?
Уже несколько часов всё хорошо.
Я живу на сцене
В Одессе я живу среди фейерверка, музыки, танцев, шуток и текстов песен.
Я знаю наизусть все шлягеры Макса Фадеева, Агутина, Моисеева.
На все приглашения посетить чей-то концерт в Аркадии я отвечаю:
— Я там буду.
Когда я переехал в Аркадию, не было никого, кроме Советской власти.
И тут Советскую власть смело диким весельем.
Я живу посреди концерта.
На сцене стоит моя кровать.
Я раздеваюсь, укрываюсь и засыпаю посреди дискотеки и «Воплей Видоплясова».
Какая праздничная жизнь.
Как я мечтал об этом.
И наконец-то свершилось.
Вы на фейерверк смóтрите, а я среди него живу.
Затисканный и зацелованный, засыпающий под аплодисменты, встающий под овации.
Ваш артиллерийский друг.
Он проводит рукой по тебе.
И там, где кончаешься ты, начинается шум, новости, вокзал, рынок, литературные склоки, болезни, рецепты и всякие последние известия…
Проблема нашего человека.
Если он этого не видел, значит, этого нет!
Поэтому то, чем он пользуется — давно вышло из употребления.
Разговор двух женщин на радио.
Вот принесли мешок слов и перебирают.
Эмоциональный ряд. Бренд. Контекст. Сильный образ.
Деструктивно. Институционально.
Будь лаконичен
Из человеческих ценностей я люблю частые, но короткие визиты ко мне и от меня.
Мне не нравятся редкие, но длинные.
Я ценю человека, который уходит чуть раньше, чем мне бы хотелось.
Очень тяжело с тем, кто не умеет быть лаконичным.
Кто долго сидит в гостях, поддерживая себя в разговоре.
Красивые машины и красивые женщины появляются одновременно.
Кончилась одна любовь, началась другая:
Раньше бутылку.
Теперь денег.
Радость бытия.
Цветы жизни.
Залпы надежды.
Порывы любви.
Свист счастья.
Вой разлуки.
Монотонность лет.
И длинное выращивание плода.
Молодой артист может играть всё.
Очень старый актёр очень старого человека играть не может.
Он собой заполнил весь диапазон.
Нет свободы для игры.
Вышел и всё показал.
Чтобы писать о любви, лучше не любить.
От всех ждут большего.
Поэтому с возрастом хорошо получается подражание мудрости.
До неё всем идти одинаково.
Открывают молодые.
Рассуждают старики.
Тем и другим что-то надо делать.
На свадьбе маленький мальчик в новом синем костюмчике.
С камерой и мамой.
Мама его пальцем поманила.
Прибежал:
— Что? Далеко не ходить? Что? Громко не говорить? Что? Не снимать? Что? Сесть возле тебя?
— Нос вытри, — сказала мама.
Люди уходят на тот свет толпами.
Когда я говорю жене:
— Я иду на похороны.
Она говорит:
— А может, ты сегодня не пойдёшь… Вдвоём посидим.
— Надо, — сказал я, и она обиделась.
Действительно, сколько можно.
Тёща заказала пять ключей от моей квартиры.
Моей маме.
Соседке.
Тестю.
Тёте Жене.
И запасной.
И все входят без стука.
Змей
Они сидели на пляже на топчанах.
Один, в тёмных очках, ел семечки и плевал в кулёк.
Другой, в соломенной шляпе, его внимательно слушал.
— Они живут на дне океана и называются панцирные змеи.
Недавно поднялись на поверхность в Ленинграде.
Представляешь, трос диаметром 50 миллиметров стоит, качается.
Удар — и в судне дыра.
На пляже появились.
Кто-то видит — трос, хочет отодвинуть.
Удар!
Отлетел на три метра, и перелом ноги.
В одном общежитии перестала идти вода.
Вызвали водопроводчика.
Открутил он внизу под раковиной отстойник.
Оттуда голова.
Удар!
Он отлетел с поломанными рёбрами.
Но побежал…
Змей за ним.
Он к милиционеру — змей за ним.
Милиционер выхватил пистолет.
Выстрел. Попал в глаз.
Змей убит.
Всё!
Теперь скелет змея в военно-морском музее.
Панцирь — алмаз не берёт.
Полпанциря в танковый институт передали, полпанциря — в ОМОН…
Но повторить не могут.
Здесь, в Аркадии, говорят, пацаны во время прибоя спину видели.
Но трезвого подтверждения нет.
А вот под Одессой в посадке удав напал на спортсмена — это точно.
Как они друг друга ни душили — никто не вырвался, оба погибли.
Но это подготовку надо иметь.
А под Черниговом соловьи напали на корову.
Там жрать нечего.
Они ж вегетарианцы, на зерне.
Это ж невиданный случай, чтоб соловьи мясо жрали.
Это совсем другое пение по ночам.
Корова тоже полудохлая, ей тоже жрать нечего.
Они ей повыклёвывали все органы.
Сейчас опасаются за людей.
А соловьи тоже приспособились.
Один поёт — остальные нападают.
И, конечно, кролики.
Те просто размножаются во время нападения.
И, знаешь, что хорошо против них? Попса.
Не вся. Но определённые певцы.
Не помню фамилии, но этот, без зубов, как запоёт — все соловьи по дуплам.
И, говорят, два-три дня нападений нет.
А тут по сёлам еврей один с медведем ходил — танцевали оба под один бубен, волков отгоняли.
А волки налетели…
И, представляешь, еврею ничего не сделали — медведя порвали на куски.
Еврей этот, говорят, теперь с волками выступает.
Пока, конечно, панцирный змей на них не напал.
Ну, этот вообще не разбирается.
Ему по фигу, кто какой национальности.
Удар!
Где еврей, где медведь…
Звери — вообще сволочи!
Дружишь с ними, дружишь, дрессируешь…
А он жрать захотел внезапно — и всё, привет!
Так что я опять к людям склоняюсь.
У них хоть что-то выпросить можно…
Ну… Айда в воду.
Ты море щупал? Как вода сегодня? Тёплая?
Уродливый, но умный, когда вступает в общение, становится невидимым.
Почему ведущая детской передачи выглядит глупее детей?
Я в Одессе не знаменитость, я — достопримечательность.
Любовь сейчас принимает разнообразные формы, вплоть до ненависти.
Необходимость мышления
Необходимость мышления впервые была признана ещё до нашей эры.
Сегодня она наконец-то отвергнута.
Когда ты без мозгов, куда бы ты ни шёл, получается — вперёд.
Без мозгов ты, конечно, больше двигаешься.
Тебе надо и туда, и сюда.
Ты же не знаешь — куда.
Тебе всюду надо, если ты без мозгов!
И ты подвижен, спортивен.
Ты следишь за своим здоровьем.
Тебя же ничего от него не отвлекает.
Ноги, плечи, руки, мышцы сильны.
И записная книжка стала бумажником.
И тут как раз конкурс красоты.
И ты занимаешь какое-то место.
И ты понимаешь…
Нет, не понимаешь, ты чувствуешь — вот главное!
Ты в жизни страны!
Твои портреты на обложке!
И деньги…
Ты почувствовал: нет такой связи — мозги и деньги.
Мышцы и деньги — есть.
Мышцы и женщины — есть.
Мышцы и Дума — есть.
Женщины и деньги — всегда…
А что там ещё в той жизни?!
Всегда найдутся умные люди, подскажут, как по карте адрес найти, какие кнопки в телефоне нажать, чтоб мама ответила или чтоб шофёр оттуда заговорил…
Господи, найдёшь умных!
Они всегда без денег.
На всё найдутся умные люди.
Даже найдутся умные люди, чтоб сказать, что нет больше умных людей.
Конечно, долговечность насосов нужно как-то поддерживать, и в земле надо что-то искать…
Но это такое всё допотопное, что не требует мозгов. Только навыков.
Так что действия простые:
вместо разберёмся — разберём,
вместо рассчитаем — рассчитаемся,
вместо вычислим — перечислим.
Если чего не знаешь — приходи на съезд.
Не надо мучиться, выяснять, что каждый хочет…
На съезд!
Тебе скажут, что все хотят.
Жить без мозгов не только легче, но и коллективнее.
Здоровье крепче, хотя жизнь короче.
Ну, так ты же не знаешь, сколько надо.
Ты ж вообще не знаешь ничего.
Все побежали — ты побежал.
Даже рояль послушать.
Посидел, посмотрел, как человек играет: очень быстро, двумя руками.
Тоже разработал.
Убери из-под него рояль, он продолжает барабанить или ксилофонить, или вообще руками чечётку бить… Можно и на тусовку позвать без рояля.
Нет, ребята, без мозгов так приятно жить!
Жаль, ты этого не понимаешь, потому что без мозгов.
И не чувствуешь, потому что без души.
Без мозгов душе тоже не в чем угнездиться.
Нельзя быть с душой без мозгов.
Без души и без мозгов — это и без глаз.
Потому что в глазах, когда туда и оттуда что-то есть…
Недаром говорят, можно в глаза смотреть, когда душа есть.
Улыбка такая получается красивая. Глазами.
Но это когда понимаешь.
А когда мозгов нет, то и глаза пустые. Но большие и красивые.
Хотя какие красивые, если пустые?!
Смотришь на глаза, а не в глаза. Как врач.
И руки, кстати, тоже тупые, если мозгов нет. Непонимающие руки.
А для мужчин — вроде минус.
То есть для него — плюс. А для женщины, что в этих руках, — минус.
Тупые руки, как копыта: боль причиняют, а нежности нет.
Потому что не понимают. Потому что мозгов нет.
Потому что руками и в масле, и в крови, и в ужасе, и в повидле.
И этими руками в повидле он обнимает.
Потому что не понимает.
Значит, и женщины с мозгами идут к мозгам.
Вот так и делятся, и соединяются: мозги к мозгам, плечи к плечам…
И образуются районы.
Маленькие — где мозговики.
Огромные — где силовики.
Мозговики от силовиков — за огромным забором, построенным силовиками.
Чтоб крепким жить не мешали своими сомнениями, велосипедами, книгами, музыкой и языком, который они тоже называют русским, хотя их никто уже не понимает.
Вы хотите любить умную женщину.
Вы хотите от неё услышать слова:
«Если ты нас любишь, почему ты не радуешься за нас, когда с твоим уходом воцаряется тишина и покой, и все счастливы?»
Вы поняли, какой страшный путь к счастью открыло ваше окружение?
Ваш приход и ваш уход сделал счастливым одного и того же человека…
Теперь ищите место, чтобы подумать.
Ваш сочувствующий вам.
Стань на моё место.
Сядь на моё место.
Ляг на моё место.
Попробуй пожить на моём месте.
Этим и занимается бюро обменов — наша фирма «То на то».
Один вдохнул, двое выдохнули.
Один из подъезда вышел, двое вошли.
Этим и занимается бюро обменов.
Бабушку вывезли, ребёнка привезли.
Аквариум вынесли, внесли кота.
Этим и занимается бюро обменов — наша фирма: 627-78-36 «То на то».
У нас из пенсии ты можешь заплатить либо за квартиру, либо за лекарства.
Либо ты болен и лежишь в своей квартире.
Либо ты здоров и лежишь на тротуаре.
В доме писателей коридор длиной в жизнь.
От буфета до ресторана.
От ста граммов и бутерброда до банкета в честь выхода книги.
Можно сделать какое-то изделие старым крепостным методом.
Посадить Машку, Лёньку и стоять над ними.
И они вручную сделают для выставки одну штуку.
Только отвернулся — сделали не то.
— Вы что?
— А вы так говорили.
— Как? Вот же эскиз.
— А он мне говорит, что вы так говорили.
— Кто говорит?
— Он.
— Что?
— Ну, что вы говорили.
— Зови его сюда…
— Я тебе говорил — вот так сделать?
— Не знаю. Я сам не слышал. Мне говорили, что вы так говорили, что так делать не надо, как на бумаге, а так, как вы говорили.
— Когда я говорил? Я никогда ничего не говорил.
— А она сказала.
— Кто?
— Маша.
— Зови… Маша… Я что, говорил делать не так, как в эскизе?
— Вы говорили. Мне сказали, делать вот так.
— Кто сказал?
— Не знаю я его. Лысый такой. Худой.
— Кто он такой?
— Не знаю я его.
— А чего ж вы его слушали?
— Так он сказал, что вы так говорили.
— Ничего я не говорил.
— А он сказал.
— Не говорил я.
— А он сказал, что вы говорили.
— Как можно! Кто сказал, кто говорил. А позвонить мне, перед тем как уродовать квартиру?
— А чего звонить? Он сказал, что только от вас.
— А позвонить мне?
— Чего звонить — время тратить?
— Ну, тогда переделывайте.
— Тогда, значит, переделаем.
— А вам всё равно?
— А нам не всё равно.
И я уволился.
Чиновница в мэрии спрашивает у посетителя:
— Я что, вам факс не послала?
— Я не получал.
— Это не ответ, я вам посылала или нет?
— Нет.
— Не может быть… Проверьте, — говорила она получателю, — идите домой и проверьте.
— А вы посылали?
— Вот я это хочу у вас узнать. Идите домой и проверьте.
И этот несчастный шёл проверять, чтобы потом опять записываться к ней на приём.
Оба одинаковы.
Порт
Одесский порт-200.
Я пришёл в порт, когда ему было 162 года.
Котов.
Калин.
Бендиченко.
Гринберг.
Пупенко.
Двоеглазов.
Иду снизу вверх.
Двоеглазов.
Пупенко.
Бендиченко.
Калин.
Котов.
А рядом Олег Чаленко, Володя Бибаев.
А совсем рядом Рита Дагис, Паша Бискис.
Я работал с 1956 по 1964-й.
Стройконтора.
Механизация 2-го района.
Апельсины.
Машиносчётная станция.
Хлопок, каучук.
Пожары.
Студебекеры.
Хенкин.
Ночи.
Уголь.
Письмо Карцева.
Уход.
Я пришёл в Одесский порт, когда ему было 162.
Господи!
С чего я только не начинал!
Я много раз начинал жизнь сначала.
Но первая моя встреча с жизнью произошла в Одесском порту.
Компрессор «Лерой», осень 1956 года.
Я механик ремстройконторы.
Бригада бетонщиков ушла на обед с одной просьбой — завести компрессор, он на тележке.
Я заводил весь обед.
Я пересосал его так, что выскочил откуда-то крановщик, сунул факел в карбюратор — такого мы не проходили — и завёл эту сволочь.
Но начальник стройконторы Росис пошёл ещё дальше.
Он предложил завести компрессор с буксира, хотя тот на тележке.
А первые апельсины в порту!
Я никогда не видел апельсинов.
И вдруг пошёл аромат.
Лежу ночью на скамейке в дежурке ночью. Отдыхаю.
Вокруг пахнет апельсинами и трудовым накалом, вдруг истеричный звонок.
Звонок в четыре утра всегда истеричный.
— Где механик по большому?
Это я.
Виктор Ильченко был механик по маленькому.
— Где по большому?! Мать…
— Я.
— Ты… Мать твою…
— Я… Мать твою…
— Сорок первый кран вырубило. Поворота нет. Если ты сейчас же… Мать… То мы… Мать…
— Еду… Мать…
Завожу бензовоз.
Как я не боялся — полный бензином.
Но ночью только на нём.
Еду на девятнадцатый причал к сорок первому «Каяру».
Там Паша Бискис, прекрасный парень из моей самодеятельности.
Он в «Каяре» разбирается в сто раз лучше меня.
— Паша, — кричу, — ты что? — Я же спал.
— Товарищ механик, давайте наверх, тут крупная авария.
Я лезу наверх.
— Посмотрите там, — говорит он. — В машинном отделении на плитке. Ножик там же.
Там лежало на плитке пять громадных штук и ножик.
1959 год, зима.
Мне двадцать пять лет, я впервые ем апельсины.
— Ну что? — орали грузчики.
— Всё! — закричал Пашка. — Есть поворот!
А для них поворот был главным.
Только поворотом можно было раскачать ящик, в подъёме он срывался и внизу взрывался, как шрапнель.
Все туалеты в порту пахли апельсинами.
Орешки-кешью пошли, запахло хуже — весь порт пробило поносом, хорошо, что туалеты пахли апельсинами.
Спирт из шведского танкера уже шёл под охраной.
У каждого фланца стоял часовой.
Но всё равно к концу дня под хоровое пение и танцы всех выносило через проходную.
Когда вышел приказ пьяных не выпускать, народ принимал перед самой проходной.
Через проходную — как стёклышко: как погода, как дети?
И за проходной хоровое пение и танцы.
Ночь. Я на смене.
В семь часов утра истерический звонок.
— Кто сменный механик по большому?.. Мать…
— Я… мать…
— Говорит начальник мех. порта.
— У… Слушаюсь…
— Вы знаете, что шторм?
— Знаю, как же не знать.
— Так вот у вас на Хлебной все краны заливает водой.
— Как?!
— Так! Все тележки залило. Немедленно принять меры.
— Слушаюсь.
Начинаю одеваться.
Какую-то плащ-палатку натянул.
Хорошо, что старый Борейко пришёл пораньше меня сменять.
— Ты куда?
— Да вот, звонил начальник… Там тележки кранов заливает, надо на Хлебную ехать… Меры принимать.
— И что ты — жопой волны будешь отбивать? — сказал мудрый Борейко.
Тут и я подумал: «А чего я еду… А чем я эти тележки прикрою, телом своим?»
А рано утром Бендиченко.
Желваки ходят, ключ вращается на пальце.
— Кто был ночью на смене?
— Я-я-я-а!
— Сам пойдёшь всё уберёшь лопатой или убытки деньгами покроешь?
— А что, а что?
— Тонн пять уже на причале валяется. А ну, бери лопату!
— Какую лопату?
— Что-что? Бери лопату!
— Я инженер.
— Бери лопату!
Сменный механик по маленькому Шиф удирал от Бенду, въехал на автопогрузчике на кучу угля высотой двадцать метров.
Снимали краном.
— Кольцов, где вы были с 8 до 11?
— Как это — где я был?! А где ж я мог быть в рабочее время?
— Вот я вас и спрашиваю, где вы были в рабочее время? Короче, откуда это полотенце?
— Что значит — откуда это полотенце?
— Вас видели на Австрийском пляже.
— В рабочее время?
— Да. В рабочее время.
— Кто?
— Неважно.
— А как он сам туда попал? А даже если он меня видел, я туда заехал по делам. Я ехал искать вот этого.
— Кого?
— Который меня там видел. Это я его видел на пляже. Он просто первый донёс. Я не такой быстрый.
— Кольцов, а что вы делали с зарядчицей в аккумуляторной?
— Как что — технику безопасности проходили.
— Всю ночь?!
— Ну почему? Я ушёл оттуда где-то в три часа.
И многострадальный начальник механизации 2-го района Пупенко, у которого вся эта компания работала:
— Детский сад развели. Кого проводить на горшок? За кем задницу подтирать? Когда будут предложения по битуму?
На причале стоял пароход, который с битумом прошёл через экватор.
И пришёл в Одессу в дикий мороз.
Это был остолбеневший, застекленевший, залитый расплавленным битумом до мозга костей и застывший на январском морозе.
Как выгрузить?
На него ходили совещаться все, кто хотел.
Минимум шестнадцать человек, свесив голову, смотрели внутрь.
И тридцать человек ходили по битуму.
Этот пароход был камнем преткновения.
Предлагали обратно на экватор.
На нём проверяли мозги всех выпускников.
Перегнали на судоремонтный им. Марти — до лета.
А какая была любовь в порту!
А сколько было красавиц!
А где мы только не любили!
На кранах, в зарядных, на тюках, на кипах.
Явка, шторм, хозработы, любовь.
А какие девушки на машиносчётной, мужчино-счётной станции!
Когда я мимо ни ехал, я ломал шлагбаум.
Потом вручную его делал и ставил.
Ну, можно когда-нибудь подумать, что я мог собственноручно сделать шлагбаум?!
Такие были там красавицы!
Под руководством Олега Чаленко устроили первую комсомольско-образцовую свадьбу.
В партклубе, с начальством, с парткомом, с вручением ключей от квартиры на спуске Кангуна.
Они развелись через полгода.
Они просто договорились ради квартиры.
И надули нас.
Я тогда этого не понял.
Время было такое.
Мы были молоды и веселы.
А время было такое, когда Пупенко с парторгом подняли меня ночью с постели…
А 11 часов утра для меня была ночь.
И повезли на заседание парткома, и постановили перевести старшим механиком в колхоз.
Как? Почему?
У меня мать без отца.
Как я уеду?
Вот такие дела, вдруг и навсегда.
Только Чаленко меня и спас.
А когда ночью в трюме с углём мы с машинистом натягивали гусеницу на С-153, выгребали уголь на просвет трюма, я вспомнил про письмо из Ленинграда от Ромы Карцева.
Оно показалось мне очень толстым.
Я распечатал и при жёлтом малярийном свете переноски: «Райкин включил в свою программу твой монолог, я посылаю программку».
И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию и уехал.
Я весь Одесский порт вывез с собой.
Я увёз тёмные портовые ночи.
Я увёз человеческие пароходные голоса.
Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.
Я увёз лязг грейфера и шум песка.
Я увёз рассказы Камышникова.
Я увёз живого Витю Ильченко.
И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.
Из Одесского порта в театр.
У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.
Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.
А привёз вам только благодарность за то время, за молодость, за интерес к жизни, за всё то, что называлось ордена Ленина Одесский морской торговый порт.
Ему 162 года.
Он соображал плохо и мало.
Жена хозяина не выдержала:
— Ну, поговорите о бабах, хватит о политике!
— А что там интересного? — спросил муж, и все замолчали.
Статья в «Ленинградской правде» от 7 апреля 1970 года.
А я ещё жив.
Актёры и жизнь
Очаровательная непосредственность наших людей.
Милиция даёт квартиру артисту, сыгравшему роль комиссара милиции.
Актёр, сыгравший белогвардейца, никогда не получит квартиру от Минобороны.
Актёру, сыгравшему маршала, военные всю жизнь отдают честь.
Сыгравший Гитлера не получит даже звания заслуженного.
В этом что-то есть…
Наверное, наши люди уверены, что этот актёр настолько лучше настоящего генерала, что со всем уважением…
А белогвардеец — ещё живой, сволочь…
Недобитый, сволочь…
И комиссар — нормальный, справедливый мужик, хоть и актёр.
А Гитлер — фашист и сука.
И кем бы он ни был — актёром или фюрером — гнида и есть.
И алкаш — это алкаш.
Актёр, не актёр — не имеет значения.
А если красавицу на глазах всего зрительного зала изнасиловали, сочувствие будет сопровождать её до старости, пока не пройдёт возбуждение от сочувствия.
Но главное в том, что публика не ошибается, если не ошибся режиссёр.
Целую
Тоска по ностальгии.
Актёр после выстрела
У меня вопрос к искусству.
Куда девается актёр, которого убили на сцене?
Что, идёт домой?
Или переживает?
Неужели может вот так дома котлету есть? Покойник.
Сколько людей в зале рыдало.
А он дома невредимый жрёт?
Позвольте спросить:
— Ты, когда мы рыдали, хохотал?
Ты издевался, покойник?
Ты на искусство крупно плевал?
Ты, когда валяешься с пулей в голове, ты гонорар пересчитываешь?
Я уже о совести не говорю.
Ты хочешь, чтоб каждый зритель подошёл к тебе, убитому офицеру Гражданской войны, и пнул: «Вставай, пошли водку пить. Война кончилась сто лет назад».
Ты такого искусства хочешь?
Если не хочешь, лежи!
В морг езжай. В холодильник…
Если ты настоящий артист-офицер — рухнул под слёзы женщин.
Дай себя оплакать и похоронить.
Оживший покойник — оскорбление нации.
Насчёт зарплаты — можно договориться.
Чтоб семья получала…
И все будут счастливы, и искусство будет великим.
И семья запомнит.
И страна не забудет.
Играл, пока сценарий позволял, жил. И умер, когда сценарий кончился.
Вот оно. Святое.
Всем надо тексты писать.
От себя не произносить.
Забыл — достал бумажку, поздоровался.
У нас нельзя от себя говорить.
Хоть временно на литературный текст перейти.
Чтоб освежить душу, голову, язык, мать его…
Ласковое хоть по бумажке, но произнести.
Чтоб глотку окостенелую согреть.
Лживый факт.
Нужна некоторая взаимная неуверенность для задора, для огня в глазах.
Для крепости в семье.
Либо полное взаимодоверие и верность — тоже для крепости в семье.
Какой вариант веселее?
Пятнадцать лет в тени у президента и вдруг вынырнул вместе с тенью.
Я себя знаю.
Боюсь того, чего хочу.
Только наши люди и пингвины — сторонники охлаждения отношений.
Умные думают одинаково, а говорят по-разному. В зависимости от выгоды.
Трезвость — это такой резерв, что им даже страшно пользоваться сегодня.
Только на крайний случай, когда кончится нефть.
Мало кто знает об этом гигантском резерве на чёрный день.
Наш всенародный НЗ.
Среди евреев уже есть люди разных национальностей.
Собака Буцик
Всё… Всё… Всё…
Собака Буцик.
Дворняга. Самостоятельный, умный, независимый.
Маленький, кривоногий, очень сексуальный, но, завидев кость, соскакивал с девушки и бежал к миске.
Он знал, что главное. Жизнь научила.
Он жил у нас.
Но я его часто встречал в трамваях.
Он ехал в город, из города.
Соскакивал на нужной остановке, бежал домой.
Не лаял.
Свою территорию охранял.
Нашу — нет.
У нас ел до отвала, но через час я встречал его в кафе.
Он выпрашивал милостыню: «Мадам, три дня без пищи…»
Я шепнул: «Буцик! Ты же только что сожрал вчерашнюю кастрюлю борща…»
Он мне сказал: «Тс-с!»
— Мадам! Я офицер… Я служил в органах. Уволен. Оклеветан. Опозорен детьми. Из-за дамы, мадам. Её перевезли сюда, и я пешком из Алма-Аты, через Астрахань — в Крым, в Ялту. У нас встреча на набережной. Любовь, мадам… Только любовь может гнать офицера из органов в эту глушь… Три дня без пищи, мадам… Если бы вон ту косточку с котлеткой и вон с тем гарниром, я бы вас проводил, мадам. Здесь масса хулиганья, стаи бездомных, мадам. А в схватках я незаменим, вот он подтвердит.
Я кивнул.
— Дело не в росте. Я знаю приёмы. Против ножа, против пистолета. Я б вам рассказал, мадам, что чувствуешь, когда идёшь против троих… Я вижу, вы перешли к сладкому… Официант, не убирайте мясное… Вон ту косточку, мадам, и я расскажу вам о себе. Меня переводили в Кремль на охрану первого лица. Вы понимаете: содержание, форма, витамины, три кинолога и я. Мы все выходим и идём по Красной площади… Обо мне делали фильм… «Буцик-2». Сокращённое от Бронислав Кугенгейм — имею честь, мадам — потомок графских кровей — ищо польска не сгинела — шпоры не ношу, хотя на лошади как влитой… Всё бы сложилось, если б не коты… Эти мерзавцы так увёртливы… Даже если ты его скрутил — у него в каждом месте коготь или клык. Я сторонник переговоров, мадам, но там не с кем говорить. А эти издевательства. Эти оскорбления. Пристают, только когда ты за решёткой. Эти сволочи всегда на свободе. Почему их не сажают на цепь? Как они так устроились? А в те редкие минуты, когда я за решёткой, он и начинает: и рожи, и оскорбления, и вызов на бой, причём к нему на дерево. И знает же, когда я голоден. А я голоден всегда, мадам, работа такая… Тут он и начинает. Садится жрать буквально там… Там, где кончается цепь. Рассчитывает, сволочь, математически. И жрёт, мадам, то, что ему вредно — мозговую кость с кусками мяса… Давится, подонок, кашляет, ложится на мясо и отдыхает. Мразь — на мясе, на отварном, на глазах на моих. Можно тронуться умом, мадам. И, нажравшись, навалявшись, укатывает кость… Я бы уже её как-то носом достал… И он догадался… А когда я вырываюсь — его нет… Десятки кругов даю с переулками — нигде нет. Растворился. Как в будку посадят — он сидит напротив. О врагах ни слова. Могу проводить, мадам… Я езжу на всех видах транспорта, кроме такси… О! Вы так щедры… О!.. Вы заказали специально для меня… Блинчики с мясом… О! Мадам!.. Как подаёшь?! Как подаёшь, болван! Вниз! Вниз, на пол клади… Это для меня. Извините, мадам. За любовь!.. Вы — бокал, я — эту кость… За чувство. За расстояние. За образ любимой… За эту волосатую грудь, под которой сердце офицера КГБ. За вас, мадам!
Буцик погиб в драке со стаей собак.
Похоронен на моей даче у забора с видом на Крым.
От соседнего столика раздавалось воробьиное чириканье девочек и воронье карканье деловых людей.
Это очаровательное соединение — сильной воли и нежного тела уже привело к таким трагедиям, не дай Господь.
Мы купили ей тренажёр, чтоб она похудела.
Она на нём поправилась.
Мы его продали.
Деревья и люди
Кирка ленинградская, узколистная, цветущая в мае — мелкими сиреневыми северными цветами.
Мишка одесский, низкорослый, широколистный, плодоносящий, цветёт раз в год.
Цветы белые, мелкие, с лёгким неприятным запахом.
Галя тенистая, многолетняя, ствол доходит до пяти метров в обхвате.
Цветы появляются в мае.
Аромат сильный, приятный.
Плоды крупные, зелёные, несъедобные, употребляются как специи в натёртом виде.
Сташок мелкий, колючий, кипарисик.
Родина вида — юг. Но приживается и на севере.
Цветёт поздней весной мелкими жёлтыми мужскими колосками и бледно-зелёными женскими шишечками.
Без запаха. Плоды мелкие, тёмно-красные, несъедобные, когда появляются, не установлено.
Ветки, покрытые цветами, используются для декоративных целей и в каминах для разжигания более крупных и долгогорящих.
Краснова в сороковых годах завезена с Дальнего Востока, превосходно прижилась на юге Украины.
Крона пышная, куполообразная.
Кора гладкая, блестящая.
Барац — высота небольшая.
Происхождение — юг Украины.
Распространился на запад вплоть до Соединённых Штатов Америки.
Хотя плодоносит только на родине.
Плоды сочные, красивые, мясистые, с юмором в виде косточки.
Хайт Валерий Исаакович — дуб южный, морозоустойчивый.
Зимой листья не теряет, в жару даёт широкую тень.
Под пышной кроной слышен вечный многолетний топот, при сильном ветре напоминающий разговор…
Такой дуб спасение для путника в жару и холод.
Женщины в тени такого вида распускаются пышным белым цветом и не замолкают.
В его кронах носятся птицы, белки.
Очень полезен, что чувствуют дикие кабаны и свиньи, подкапывающие ветерана.
Тем не менее устойчив, шершав, колюч, при сильном ветре шелест напоминает крик.
Никогда не кричите.
Кричащего плохо слышно.
Это сплетни, что мы не приспособлены к демократии, не приспособлены к выращиванию хлеба, шитью одежды.
А я считаю, если бы в советское время был нормальный second hand — СССР бы не развалился.
Я помню, как кандидат в президенты США Боб Доул рухнул с трибуны — и все расступились.
Ответ Юзика дедушке
Дед, ты смешной, ты понимаешь.
И вид у тебя смешной.
И эти брюки, и туфли.
И я знаю, что ты всё вложил в детей, а дети тебе — ничем, потому что таков закон: только вперёд.
И тебе на своём веку так и не пришлось пожить в покое.
Ты один знаешь, как всё было.
Как всё было на самом деле.
Видишь, как ты связал три времени.
Да, я попал в институт и теперь не знаю, стоил ли он этого.
Теперь дороже хлеба хорошая новость, хорошее слово.
Я помню, у нас ночевало пятнадцать человек.
И на праздники приходили все.
Сейчас не ходят, сейчас собираются.
Не знаю, такой ли я способный, как ты хотел.
Детей нет.
Уже поздно, а я не женат.
И это никого не волнует.
Я не жалуюсь, просто хочу, чтобы кого-то это волновало.
Я проживаю с женщиной, которую не люблю.
И её это не волнует.
Никто не постучится: «Пустите переночевать…»
Не забредёт на чужую свадьбу.
Неинтересно.
Активно отдыхаем. Пассивно развлекаемся.
Кто-то работает, кто-то живёт.
Ну и тряпки.
Помнишь, ты рассказывал, приходила к вам женщина убирать.
И бабушка давала ей своё старое платье.
И она была счастлива.
Хотя после советской власти, как после высокой температуры…
Вдруг и комната светлее, и выше потолок, и ярче окна.
Жизнь хлынула.
А мы даём 900 километров в час сидя и не замечаем, над чем.
И даже в небе говорим только о футболе.
И потеем от жары, а для работы нанимаем тех, кто не потеет.
И никто не хочет и не успевает покопаться даже у себя в душе.
Но я разве жалуюсь…
Я не жалуюсь.
А теперь я положу возле тебя цветы и камень, пусть знают — я у тебя был.
В Одессе:
— У вас есть капкан для тараканов?
— Есть.
— Что-то больно здоровый…
В пьяном виде, производя ремонт, отдал болты, поддерживающие кабину портального крана, в которой он сидел.
И упал с высоты восьми метров.
А ведь если бы не пил, его можно было бы вернуть к прежней жизни.
Поменялись референты, и те же начальники заговорили другими словами.
— Стране нужны герои.
— Нет! Стране нужен подвиг, и героев мы найдём.
Одесская черта: панически вспомнить и хлопотливо перебить.
Он через бинокль смотрел, как женщины раздеваются вдали.
Но к этому биноклю был нужен микроскоп, чтоб увеличивал детали.
Вспоминать за рулём очень сложно.
Вы за рулём.
Рядом человек, которого вы встретили, и он всё время:
— А помнишь… А как эта улица сейчас называется? А помнишь, мы здесь встречали окончание школы?
Вспомнить можно, но выжить трудно.
Девочка ест мороженое: ложечку себе, ложечку рыжей мохнатой собачке.
Кем ты будешь, девочка?
Отвечу. Ты уже человек!
Твой очарованный прохожий.
Мурманск
Исполнилась мечта идиота.
То есть в дорогом, сером, заграничном костюме, в серой заграничной сорочке, в тёмно-бордовых также заграничных туфлях «Тодс» сижу на краю пирса.
Северное море. Кольский залив.
Сижу ночью в заграничных тёмных очках «Гуччи».
Ибо солнце. Летнее небо. Зимнее море.
Серо. Сурово. Жарко.
Знакомо и любимо, как Париж.
Это Мурманск, господа.
В заграничном не я один.
Дети ночью играют в футбол.
Из жары откуда-то образовался ледяной ветер и дует…
Что ещё надо в жару?!
Запах у моря тот же.
— А я думала, вы молодой и красивый…
Не помогла заграничная рубашка.
Северный острый глаз.
Девушка!.. Откуда я, к чертям, красивый… Я им и не был… Был молодым. Это было.
О чем бы её?…
— Тут где-то неподалёку льды?
— Так мы…
— Да и мы тоже… А как вы к солнцу ночью?
— Так кто к кому приходит.
Она непобедима…
— А я вот оделся красиво.
— А я думала, вы такой всегда.
— Нет… Только ночью… И только…
Умна… Умна… Лучше молчать…
— Михаил! Вы не заблудитесь? Может, вас проводить?
Этого ещё не хватало.
— Нет… Машина…
— Это на самом деле вы?
— Я…
Имена… Телефоны… Просто, чтобы легче было разойтись.
Записываю. Мурманск 38-63-14 — Таня… Умница…
Как она сказала: «Запрёмся мы с вами, Михал Михалыч, и попьём водочки…»
Давайте сменим азарт на темперамент.
Азарт — это наружный огонь охотника.
Темперамент — это внутренний огонь восхищения.
У меня к жизни замечаний нет.
Только к людям.
Для самодовольства нужно дать.
Для счастья — отнять.
Чтоб человек, найдя выход, стал счастливым.
Письмо женщине
Помните, вы мне сказали: «Посмотрите мне в глаза…»
И я посмотрел…
Ничего я там такого не увидел, хотя смотрел внимательно.
Никаких таких воспоминаний… Ничего…
И вы сказали, что и у меня ничего…
Помните, я снял у вас с руки кольцо и сказал: «Если вы не сделаете того, что я прошу, я его выброшу в окно. Считаю до трёх».
Вы сказали: «Считайте»?
И я начал.
Я сказал «ноль один», потом «ноль два», потом «ноль три» и выбросил, раз обещал.
Вы почему-то побледнели.
Хотя я вас предупредил.
Так вот.
Я всегда люблю тех, кто меня не любит.
И, главное, люблю таких любить.
Сообщаю. Я не бросал ваше кольцо.
Я выбросил чужое…
Извините, это фокус…
Ваше кольцо у меня, и я скучаю.
А вы скучаете?
Хотя бы за кольцом.
Я живу на телефоне 256-48-33…
Помните, я рассекал кухонным ножом моль в полёте?..
Я давно живу один.
Вы запомнили.
По телефону 256-48-33…
Хоть за кольцом…
Мои руки до сих пор по вашему запаху узнаю.
Запах жизни…
Извините, ещё раз 256-48-33…
Не думал… Простите…
В России крик «Вы нарушили закон!» всегда внезапный…
Как говорила моя мама: «Мы не такие живые, чтоб долго горевать о чьей-то смерти».
После свадьбы он приходил весь в пуху, как будто он жил в курятнике.
Жена
— Если меня посадят в тюрьму, ты даже передачи не будешь носить.
— Буду. А как же.
— Так я же сидеть буду не здесь, а в Чите…
— А-а… Это далеко. А ты не можешь сесть здесь?
— Нет, садятся здесь, а сидят там. Я понимаю, тебе нужно, чтоб я сидел здесь. Чтоб тюрьма была в соседнем доме. И ты бы забегала по дороге в кафе. Но у них так не бывает. Они ищут там, где похолоднее. Готовься к дальним поездам.
— А ты можешь вообще не сидеть?..
— А ты можешь вообще не тратить?…
— Ну тогда сиди здесь.
— Ну тогда не трать.
— Ну тогда… Буду летать…
— Ты же говорила — любовь…
— Я сказала — буду летать…
— Зина, борьба должна быть внутренней.
— Буду-буду…
— Смотри, смотри!
— Буду-буду. Ты же меня знаешь.
— В том-то и дело. В общем, Зина, тебе решать, что мне делать…
— Катенька, хочешь выпить?
— Хочу.
— Друзья! У кого есть выпивка?
Девочки, планируйте будущее.
Запланируйте мечту, запишите исполнителя и приступайте к его поискам.
Нет, Михалыч, я не еврей, просто на душе тяжело.
Ох, я шучу, шучу, а потом как перестану!
Наглость хороша тем, что позволяет выяснить обстановку гораздо быстрее, чем вежливость.
Капитаны женятся на буфетчицах.
Академики — на врачихах.
Писатели — на секретаршах.
Короче — из того, что под рукой.
Что мне выгоднее: чтобы всем было хорошо или мне одному?
Выгоднее, чтобы всем.
Для народа петь или для начальства?
Конечно, для начальства — их гораздо больше.
Евреи! Будем придерживаться правил той страны, где мы находимся.
Не будем ждать осуждения.
Не будем ждать благодарности.
Пусть потомки дерутся между собой.
Мы говорим о вреде водки для организма.
Хотя водки просит душа.
Попадёшь под машину, глядя на эти ноги.
Что значит молодость:
к дереву прижмёшь — не сплющивается.
Продавец в Одессе спросил меня:
— Телевизор вам со скидкой или без?
Узнал, видимо.
Если для еврея антисемитизм — главный человеческий порок, значит, он слишком хорошо о себе думает.
Сколько раз он доходил до постели, не будучи до конца уверенным.
Любовь
Когда любишь — всё время в напряжении.
И всё время не ты это.
Ты хочешь быть собой, хоть на час.
Хотя бы не в дураках.
И ты идёшь назад, туда, откуда ушёл.
На час.
Там любят тебя так же, как ты сегодня кого-то.
И тоже не хотят быть в дураках.
Как ты.
И ты не можешь оттуда выйти.
И ты врёшь и углом, винтом уползаешь.
Уползаешь, оставив двух дураков: себя и ту, к кому пришёл.
Чужим горем не отвлечёшься.
Не плоди себе подобных.
Тебе сказали: «Вы влюбились, как дурак».
Сидите глубоко и ждите, когда выветрится.
Моему другу Эрнесту Борисовичу в Нью-Йорк
Одесса есть движимая и недвижимая.
Движимая — та, которую увозят в душе, покидая.
Она — память.
Она — музыка.
Она — воображение.
Эта Одесса струится из глаз.
Эта Одесса живёт в интонациях.
Это компания, что сплотилась в городе и распалась на выходе из него.
И море, и пляжи, и рассветы, и лебеди на чёрной морской воде.
И все, кто умер и кто жив, — вместе.
Эрнест! Твои руки, твоя душа через твою музыку в каждом.
Ты в Одессе сейчас.
Я там летом.
Мы или в разных странах, или в разное время года.
Есть страна, где одно время года.
Но нас там нет.
Мы с тобой, как все в Одессе, разговариваем руками.
Ты играешь, я пишу.
Семьдесят многовато, если говорить.
Но не страшно, если думать.
Думай о другом.
Это не трудно.
Его не много.
Постарайся, Эрнест Борисович.
Я всегда рядом.
Я не могу быстро танцевать, у меня в голове брякают цифры вашего телефона, мадам.
Главное — не раскрывать смысл секретной фразы мужчины: «Успокойся! Всё будет хорошо!».
Когда именно и что — он, видимо, сообщит позже.
Рядом в самолёте сел милиционер.
Всем стало тесно.
Я сказал:
— Полицейский должен быть большим.
Девочка сказала:
— Я думала — умным и ловким.
— Это преступник, — сказал я.
И мы замолчали.
Знакомство
А вы с кем?
А это кто?
А где ваш муж?
А это чей ребёнок?
А ваш чей?..
А почему вы не замужем?
Так уже ж все ваши повыходили?
А вы, как камень.
Так вроде хорошенькая…
Только вот прыщи…
Куда вы?..
А это кто там, ваш муж?
А кто, брат?
А вы ему кто?
Это ваше последнее увлечение?
Или будут ещё?…
Да нет… Я хотел на предмет знакомства, а вы грубить… Грубить я сам могу.
Хотите?..
Ну ладно… Идите… Так и быть…
Ленинград 70-е
Двое одиноких.
Вера Карпова и Миша Жванецкий.
Она завинчивает.
Он стирает.
И не могут сойтись.
И всё параллельно. Они, наконец, встретились в областной клинической больнице.
Он от порошковых супов получил каменный клинический запор.
Она все 220 вольт в руку, сорвавшись со стремянки, её же и поломала.
Его всю жизнь бросало от запора к диарее.
Она сбила руки — в мозолях, порезах и переломах.
А встретившись, они прошли мимо друг друга.
Он — к своим супам и стиркам.
Она — к молоткам и проводам.
Так в чём здесь роль Господа?
За все годы существования человеческое лицо научилось скрывать внутреннюю суть.
И я, воспринимая мир на слух, не преодолеваю человеческую маску.
Никакой способности проникнуть в вековую приспосабливаемость человеческого организма к извлечению личной выгоды через перевоплощение.
Кстати, и я перевоплощаюсь в попытках проникнуть в чужую душу.
Грузинская вежливость
Ты просишь редкое лекарство для тяжелобольного.
Человек записал.
Бегал, бегал и достал другое, которое у тебя есть.
Он очень бегал и устал.
Ты ему благодарен.
Ты ему мягко сказал, что это не то…
Он снова побежал.
И опять достал не то.
Но бегал долго.
Ты ему говоришь:
— Спасибо, я вам очень благодарен.
Он устало спрашивает:
— Вы ему давали?
— Да, ему уже легче. Он уже не с нами.
И вы оба вежливо кланяетесь друг другу.
— Если что-нибудь ещё надо…
— Спасибо, дорогой… Я знаю, на вас можно рассчитывать.
Август в Одессе. Как хочется сбросить всё.
Разогнуться.
Подняться во весь рост, обрывая пуговицы дружбы и любви.
И крикнуть тем, кто накопился: «Ребята, отвали! Дай, наконец, помыслить на хорошем питании!!»
Склероз. Ничего не мог вспомнить.
Вылечили. И что он вспомнил?
Очереди за хлебом.
Очереди за молоком.
Очереди за водкой.
Очереди за пивом.
Очереди за сапогами.
Очереди за мясом.
Наконец, за книгами.
Врач сказал: «Человек этого знать не должен», — и отменил лекарство.
Рассказ старого болельщика
Я сидел с тренером на трибуне.
Как он переживал, покойник.
А на поле что творилось!
Покойный защитник — пас центральному нападающему.
Тот бил с правой — человека мог убить.
Пусть земля ему будет пухом.
Здоровенный шкаф — головой вперёд на вратаря.
И драка между покойниками: вратарём и нападающим.
Кровь лужами.
Как играли!.. Без денег!.. Без квартир!..
Но каждый покойник знал, за что.
За Родину — царство ей небесное.
Женщина после вчерашнего
Ой! Забыла! Ну, всё!
Впрочем… А, ладно…
Ой! И это забыла!!! Ну, всё!
А, чёрт с ним… Впрочем…
Хотя нет… Всё!.. Чего ж я здесь сижу?..
Постой…
А куда? Хотя теперь уже всё равно… Эх…
Ой, вспомнила… Я же всё взяла…
Вот дура…
Всё в порядке!.. Всё в… Хотя нет.
Забыла… Взяла!
Точно… Да… Забыла!
Эх!.. Ну, иду…
Хотя зачем я иду…
А что, поворачивать?
Уже столько прошла…
Иду!.. Нет!.. Забыла…
Нет… Иду… Я помню!
Я помню! Я всё помню!
Январь.
Батареи не греют.
Пришёл я в ЖЭК.
— Кто же зимой с этим приходит? Я же воду спущу, все трубы разморожу.
Пришёл я летом.
— Кто же в жару проверить сможет?
Пришёл к врачу молодым.
— Кто же в вашем возрасте болеет? Плавайте в вашем возрасте. Загорайте — в вашем возрасте не болеют.
Пришёл к врачу пожилым.
— Кто же в вашем возрасте этим не страдает? Это у всех… В вашем возрасте…
В том возрасте не лечись.
В это время не чини.
Сиди дома — жди.
Оно само придёт.
Как я их люблю.
Заграничных всех.
Там врачи прямо и быстро обо всём сообщают.
У них времени нет.
У пациентов тоже.
— Так что у меня? Как там результат анализа? — кричит пациент из-за руля в мобильник:
— Всё нормально?
— Нормально, — говорит врач, — у вас онкология.
Как дальше двигался пациент…
Куда он поехал…
Никто не знает.
Хотя Израиль вокруг…
Почему же так льётся в сердце музыка Дунаевского.
Что такое кроется в этих нотах.
Стоишь, отвернувшись, чтоб мама не заметила, как ты плачешь.
Стоишь, уткнувшись в стену, чтобы никто не тронул тебя.
Чтоб никто сзади не положил руку на плечо твоё.
Что с тобой?
Что?
Ничего…
Это нервы…
Всё хорошо.
Сыну
Тебя благословляет Всевышний в этих десяти лицах самых достойных мужчин.
Всегда ходи под Ним.
Всегда с Ним соглашайся.
Имей Бога — значит имей совесть.
Это единственное условие, чтобы делать, что хочешь.
Отныне ты взрослый.
Пока мы с мамой стоим между тобой и вечностью.
Но с сегодняшнего дня ты готов встать на наше место…
Имей совесть и делай, что хочешь.
Ленинград Ульянка
Знакомые у меня сегодня снимают квартиру.
Пришли ко мне.
Посидели.
Выпили.
Попросили меня оставить их одних.
Я сказал — до трёх часов.
В три пришли двое других.
Эти остолбенели.
Пришли его жена и её муж.
А я тут при чём?
Мы все из одной компании.
А какая компания без моей квартиры?!
Пришёл участковый:
— Соседка снизу жалуется. Топаете вы сильно. Свадьба у вас?
Я ему — стакан водки.
Он повторил:
— Вообще-то вам ничего не будет. По закону пятьсот рублей штраф.
Я ему — ещё стакан водки.
— Гуляйте. Только динамики на улицу не выставляйте.
Я ему — ещё сто граммов.
Он продолжал:
— Даже если динамики — на улицу, вам ничего не будет.
Такой милый человек.
Всем домом провожали.
— Откуда у вас, у грузин, деньги?
— А вот слушай. Сидит чистильщик. Я говорю:
— Сколько?
— Двадцать рублей.
Я ему даю тридцать.
Он спрашивает на базаре:
— Почём картошка?
— Сорок рублей.
Он даёт пятьдесят.
Мне в ресторане — счёт на тысячу рублей.
Я даю полторы.
Так у всех грузин появляются деньги.
За другие народы я не ручаюсь.
Наш танец на свадьбе, что-то между футболом и балетом.
Я много думал обо всём, пока не встретил старых друзей.
Оказалось, что думал верно.
Есть такие характеры.
С ним работаешь, спишь, ешь, а встретишь его через два-три года, он скажет:
— А ты был неправ тогда в 2003 году в самолёте над Хабаровском. Я проверял…
Пять минут пения и полчаса угрызений совести.
Напился, вызвал жену, детей:
— Я ухожу от вас. Я умираю. Берегите маму.
Очухался, опять пьёт.
Над и под столом
Каждая женщина состоит из двух половин: над столом и под столом.
Бывает, две половины показывают разное время.
Допустим, верхняя — на десять лет меньше.
Иногда верхняя не совпадает с нижней.
Верх от другого человека — стройней и выше.
Низ — сталинский, каменный, от девушки с серпом, на котором долго стояла вся страна, в том числе и мужчина с молотом.
Верх — для президиума.
Низ — для опоры.
Бывает — верх учёный, образованный, а низ — для работы.
Лучшее, что я видел, совмещая женщину и стол — мини-юбка над столом.
— Вот, — сказал я Сташкевичу из низов, — перестань мотаться под столом, сядь на стул и посмотри. Что колеблется над холодцом! Вот такой хотел бы я быть, чтоб всё увидеть.
Объявление на пляже: «Заколебала Иван Васильевич! Вас ждут родственники из тюрьмы у второго фонаря».
Самая дешёвая и самая дорогая собственность — «ты моя!».
Он так лихо раскрутил борьбу с коррупцией, что чуть не дошёл до себя.
— А разве наш трамвай идёт к Нарвским воротам? — спросил вагоновожатый.
— Идёт, идёт, — закричали пассажиры.
Утро редко бывает добрым.
Его надо любить.
В суматохе он рассчитался не с тем шофёром такси.
Мне бы встретить человека, который мне завидует.
Я бы с таким удовольствием с ним поговорил.
Это же надо быть настолько не от мира сего!
— Ребята, а что сегодня в театре идёт?
— Что ты в буфете спрашиваешь? Кто тебе ответит? Ты иди в зал и поспрашивай у людей…
— Что мне, делать нечего.
— А ты как сюда попал?
— Жена затянула.
— Она в зале, что ли?
— Дома.
— А ты чего?
— А я с товарищем вот этим, чтоб билеты не пропадали.
— Ну, наливай, театрал. Твой ход.
— Я ходил… Теперь твой ход. Что у тебя?
— Виски.
— Ходи…
— Всё… Теперь ты ходи… У тебя?
— Ета… Казацкая… или бурлацкая…
— Ходи…
— Будем… Какой это театр?
— Ходи, ходи… Пошёл?
— Пошёл.
— Мат. Ставь всем.
У нас в искусстве пауза и в науке пауза.
Мы учёные из шарашки.
Под палками пишем.
Под палками изучаем.
За деньги не работаем.
За деньги мы гуляем.
Палок нет — пауза у нас.
Открытий нет, чертежей, агрегатов нет.
Пауза у нас.
Старики палки помнят, работают ещё помаленьку.
Скоро так от всех отстанем, что деньги отменят и палки введут опять.
Наука вперёд скакнёт.
А я б науку временно мобилизовал на вопрос, почему так получается, что за деньги у нас работают качественно только приезжие.
А чтоб что-то придумать, свои нужны — это не двор подметать.
А свои от денег не заводятся.
Даже если ему одинаково как всем платят, и он за благодарность в личном деле тебе такое придумает!..
Почему никто не может, а он делает?
Это объяснить надо, чтоб дальше с ним дело иметь.
Верными человеку остаются только туфли и собаки.
В Москве всё есть.
Здесь и поэт не редкость.
В толпе он часто виден.
Пробирается домой с работы.
Усталый, молчаливый, тихий.
Неузнанный.
Нечитаный.
Непризнанный.
Обтрёпанный.
Бормочущий поэт в толпе.
Среди кошёлок, босоножек, абрикос и хлеба.
Ему всё это предстоит собрать и обобщить.
Разбить на рифмы, завершить эффектно.
Но это дома.
А пока не трогайте и не интересуйтесь.
Как быстро время летит!
Уже есть женщины, я старше которых на сорок лет.
Хорошо, когда нет времени.
Начальник:
— Изложите свою идею за тридцать минут.
Его начальник:
— Изложите свою идею за пятнадцать минут.
Высокий начальник:
— Изложите свою идею за пять минут.
Вот это и есть литература.
— Ты где?
— Я в Одессе.
— Надолго?
— Месяц.
— А потом?
— Тоже в Одессе.
— А потом?
— Тоже… До Нового года.
— А после Нового года?
— Тоже здесь.
— Долго?
— Месяц.
— А потом?
— Здесь, здесь буду.
У МВД есть такой концертный номер.
Время от времени ищут в Москве авто с мигалками без разрешения.
И не находят такого идиота.
Все с разрешением.
Кто полностью исчез из нашей жизни — невесты.
Невест теперь не бывает.
Если скажут «она его невеста», значит, никем иным уже не будет.
Нашему человеку необходим тиран, чтоб бороться, чтоб победить, чтоб гордиться победой над тиранией.
А потом создать новую и победить её, укорачивая себе жизнь и быстро сменяя друг друга.
Мой двоюродный брат Борис, встретив красивую женщину, шептал:
— Альберт, к ноге!
Цивилизованный чиновник называет проблему и путь её разрешения.
Наш — сообщает проблему и, очень довольный, уходит обедать.
Смысл мысли
— Михал Михалыч, не пойму, в чём смысл вашей мысли?…
Ах, в этом…
Ну, это… не для всех…
— Я и говорю — не для всех!
Мы забыли, как это было
— Вы почему пересели? Вы же там сидели.
— Я хотел поговорить.
— Вот там и говорите. Идите туда.
— Я хочу поговорить.
— Оттуда разговаривайте.
Подходит другая официантка:
— Почему вы пересели?
— Я здесь сел. Потом захотел поговорить. Сел туда. А она сказала «вы куда»… И я сел снова сюда.
— Сюда нельзя. Почему вы пересаживаетесь? Идите вон туда, под знамя.
Подходит третья официантка:
— Кто вас сюда посадил? Сюда вообще нельзя. Это переходящее знамя, здесь вообще не для посетителей.
— А куда мне сесть?
— Откуда я знаю? Я официантка.
— Но вы же говорите — сюда нельзя, туда нельзя.
— Да, туда нельзя и туда нельзя.
— А куда можно?
— Откуда я знаю? Я официантка, я знаю, куда нельзя.
— А пересаживаться?
— Нельзя.
— Так мне что, уходить?
— Откуда я знаю?
— Значит, остаться нельзя, а уходить или нет, вы не знаете?
— Не знаю.
— А я останусь.
— А я позову директора.
— Зовите.
С тех пор жду директора.
Отъезжающих любят сильнее.
Тот, кто назвал себя доктором, — выписал мне вот это…
Я пил какое-то время — ничего…
Тогда он выписал вот это.
Тоже ничего.
Тогда я вернулся к образу жизни, который был до него, и приспособился.
Но у России свои прелести.
Вот их имена и телефоны:
255-36-26 и т. д.
Не думай обо мне на работе: они по лицу догадаются.
Они успели встретиться и разойтись в течение первой брачной ночи.
Она не знала, а он не подозревал.
Простите, где первый этаж?
Одарённые и темпераментные натуры редко живут без конфликтов, раздувая их своим воображением.
В Молдавии:
— Хватит! Я не дам заливать вино в радиатор! Ищите воду!
Объявление
Внимание: нужна женщина секонд-хэнд.
Свежая, работящая, непокалеченная.
С пробегом лет 29–30–31 по нашей стране.
Располагаю 700–800 $ в месяц.
Торг уместен.
Главное, чтоб у моего мужчины промежуток между глупостями был чуть длиннее, чем у других.
— Помоги нам. Мы хотим тебя красиво издать. Написать о тебе. Выпустить монографию.
— Что-то сделать?
— Ну, как-то… чуть-чуть умереть, что ли… Фиктивно, конечно.
В лесу под Архангельском
Из оврага, из-за леса под Архангельском вынырнул саратовский городской автобус № 3 «Площадь К. Маркса — гостиница «Волга».
Обросшие бородатые люди:
— Товарищи, как к гостинице «Октябрьская»? Мы командировочные по линии обкома партии, для обмена опытом в организации соцсоревнования.
— Господа, вы ошиблись.
— Кой на хер ошиблись. А как связаться с вашим обкомом?
— Да нет уже обкома, господа. Вы откуда?
— Кой на хер… Слушай, обкома у них нет. Слышишь, ты, товарищ, а чего ты «господа» всё, «господа»? Мы по линии обкома. 38-45-15, добавочный 23.
— Так, господа, у нас товарищей уже лет двадцать нет.
— Кой на хер… Слышь, господа у них… Да, по-русски говорит, на хер… А к обкому партии как проехать?
— Нету обкома партии лет уже двадцать.
— А где? В другой город перевели?
— Ликвидировали.
— Говорит — ликвидировали. А чего ж вы едите?
— Сами добываем. Торгуем.
— Мефодий Иванович, давай на базу. Там по ВЧ Кремль наберём. А как у вас с соцсоревнованием? Передовики производства?
— Вымерли.
— Ты мне свою фамилию дай.
— Не дам.
— Дашь! Крути его! Руки завязывай. Пошёл! Товарищи! Шире размах соцсоревнования! Достижения науки в жизнь!.. Вставай, страна огромная!
Информация
Интересно, с кем власти легче: с информированными или с неинформированными людьми?
Она говорит — с информированными.
Хотя, по-моему, скорость бега у человека, не знающего, куда бежать, в шесть и семь десятых раза ниже, чем у человека, уверенного, что отсюда бежать надо, ибо с каждой секундой опоздание нарастает.
Скоро не с кем будет даже перестукиваться.
Когда тебя защищают те, кто бьет, — возрастает скорость без выхода из клетки.
По ТВ премьер хвалит собственные планы.
То есть те, что он нам придумывает.
В чём сила этих планов, спрашивает он себя…
А вот в чём — отвечает он себе.
Главное — интонация окончания фразы.
Вывести её на аплодисменты.
Как юморист — я это понимаю.
Как человек — отказываюсь.
Я вообще отказываюсь понимать лишь одну сторону конфликта.
Я уже загорал с одной стороны.
Я уже жил с одной стороной.
Я целовал и любил одну сторону.
Пока не узнал, что есть и другая сторона во всём.
Я уже жил среди одноглазых и одноухих и видел, как они разбежались в поисках другой стороны.
Надо продумать, какой половиной жить.
Надо только не давать возможности вещающим возбуждаться от собственного голоса.
И не давать им борьбу за себя вести во вред всем.
Пока они за себя, не мешая другим, их можно терпеть.
Полное отсутствие информации — это значит, сам себе объясняешь и сам себя радуешь, что приводит к раннему половому созреванию и растущему авторитету твёрдо врущих людей.
Я никогда не знал, что такое «прогрессивное человечество».
С нашей стороны — прогрессивные идеи.
С их стороны — прогрессивная техника.
Если у египтян, живших 3300 лет назад, тоже нашли песок и копоть в лёгких, то какого чёрта?!
Что такое ТВ?
Меня дома предупредили, что меня разыскивает НТВ.
Хотят о чём-то поговорить.
Застали на третий день.
Нашли.
Очень просили позвонить в Москву.
А я летом в Одессе.
Просили позвонить на НТВ, на живой эфир, что-то сказать об одиннадцатом сентября.
Что мне говорить?
Все об этом говорят.
Уже все сказали всё.
О чём буду я?
После всех.
Меня, к сожалению, легко уговорить.
«Звонить вам не надо. Мы вам сами позвоним. Вы только возьмите трубку».
Включил.
Сижу.
Смотрю эту передачу.
Сидят люди.
Ходит посредине красивая…
Мне звонят.
Я беру трубку, и эта красивая вдруг с экрана: «Нам с трудом дозвонился Михал Михалыч Жванецкий. Он что-то очень хочет сказать».
Я это услышал — растерял последние свободные слова.
Что-то мямлил.
Слышал, как мямлю.
Мямлил ещё хуже.
А душа кипит.
«Это я к вам с трудом дозвонился или вы ко мне?»
Сколько я себе внушаю — не кричи: «Это неправда!»
Этот крик вызывает жалость.
Мы и по улицам ходим в порядке очереди.
Мы не устраняем недостатки, мы снимаем тяжесть с души.
Я еду в аэропорт и думаю: «Почему я такой спокойный?»
Интуиция говорит: «Не улетишь!»
Слушай, сынок, между мной и зеркалом никогда не становись.
Советская власть ушла, и организованное хамство перешло в организованную преступность.
Но так же весело и опасно.
— Алло! Зина дома?
— Нет. Что ей передать?
— То, что слышали.
Проблема отцов и детей в нашей стране: они не могут найти друг друга.
Ты ищешь врагов — и плодишь, потому что ищешь.
Женщины больше и чаще принимают самостоятельные решения.
Это связано с женским организмом.
Они скрывают всегда что-то и могут внезапно вырваться и убежать.
На крик: «Ты куда?» — нет ответа.
Ко мне во время вальса подошёл спикер парламента:
— Разрешите?
А я сказал:
— Извините, я не танцую.
Впервые соврал.
С такой красавицей только и шпионить.
Хотя бы часа два.
Где ж достанешь такую?
Приходится одному разрабатывать.
Осточертело.
Денег не дают.
А чертежи требуют.
Оно всё равно не работает.
Не доведено.
А сегодня даже ошибочные чертежи без денег не возьмёшь.
Все такие ушлые.
Чего только не подсовывают.
Оборудование четырнадцатого года.
А я кому продам?
Я своему начальнику за откат всучил зубную бормашину немецкую пятьдесят второго года.
Он наверх понёс…
Ничего… Взяли…
Он им тоже отстегнул.
Как прекрасно время.
Ты в поезде Челябинск — Тюмень.
Станция Тугулым.
Яйца с солью.
Кефир.
Ты говоришь по телефону.
Ты слегка дома.
Ты спать не будешь.
Но ты говоришь.
Ты дома.
Кто же это так придумал, что этот аппаратик работает на ходу, в лесу, в степи.
Я на связи со всем миром.
— Вы слышите меня?
— Да-а…
— И я вас. Даю прощальный гудок. До связи.
Тупой пёс
Тупой лабрадор наших знакомых привалился к стулу и лапой крупно чесал мою ногу.
Шатался стол, стул.
Он яростно чесал.
Я терпел.
Я в гостях.
Я ему шепнул: «Ты хоть смотри, кого ты чешешь, идиот! Ты свою лапу не отличаешь от моей ноги. Иди, чеши хозяина и попроси от блох ошейник, или я приду со своим котом. Он тренирован на тупых собак».
Новый Арбат
Я девушка тихая.
Мне двадцать три года. Рост сто семьдесят восемь.
Ножки вот. Ручки вот.
Но у меня есть номер.
От метро Арбат по проспекту…
Летом не больше пятнадцати минут.
Я выхожу из метро.
Беленькая, мини в обтяжечку.
Кофточка без лифчика.
На шнурочках.
Туфельки на шпилечках.
Что-то через плечо.
Пучок такой сзади беленький, скромненький.
Сосочки угадываются.
Каблучки высоко ножку держат.
Лицо и колени не дают уснуть.
Сзади сестра Ляжка (Ляля) с моим плащом.
За ней собака Чекушка с поводком.
Весь проспект дуреет.
Напрягается.
Кто был не при деле, стал при деле.
Два «Мерседеса» углом встали.
«Порш» на тротуар полез…
Медведь с плакатом на груди «Голосуйте!» открыл пасть, оттуда борода:
— Девушка, я вам бесплатно на банкет…
Троллейбус пассажиров мордой об стекло — «стоп», выходит водила штанги поправить.
Машина с бачками мусора:
— Извините за машину, но куда нужно?
Никуда мне не нужно.
Мне всё это нужно целиком…
Я теперь с толпой перемещаюсь.
Ляжка сзади вспотела.
Мне сели на хвост.
Весь проспект в ноги смотрит.
Надо отсекать хвост.
Надела плащик.
Уж очень жарко дышат.
Хвост отсекается только в метро.
Дверьми.
Плащ с капюшоном.
Дома — пятнадцать записок с телефонами в капюшоне.
И такие глупости: «Давайте поженимся… Хочу от тебя ребёнка… За поцелуй — машину…»
Все обещают.
А в метро ездить не хотят…
А кто не боится, того двумя вагонами отсекаю.
Я пошла в семнадцать лет.
Тик-так. Часики пошли.
Они понимают, что я должна немножко практиковать.
Но мне ничего не надо.
Я артистка.
Я сольный вечер хочу.
А номером — я всегда успею.
Деньги населения
Сидит посредине население с миллиардами долларов в чулках и матрацах, в паху и на бёдрах, а вокруг крутятся правительство, банки, спекулянты, добровольцы. Крик стоит.
— Ну дай сюда! Ну дай подержу!
Ну положи вот сюда, я посторожу.
Ну, на минутку положи.
Я тут буду всё время, я не отойду.
Вы тоже тут будете, я тоже тут буду.
Вы сможете отойти.
Вы мне что, не верите?
Ну хотите, ребёнка оставлю.
Алло! Это чей ребёнок?
Вот тут просят оставить.
Давай оставим.
Вот ребёнок в залог!
Давай подержу.
Чего бояться?
Ну что с ними будет?
Вот у нас народ!
Недаром говорят — ну, хитрованы!
Что ты их держишь на животе — они же портятся.
Сомнутся, сотрутся, потом скажут — не берём.
А вдруг фальшивые?
Дай проверю.
Я же сказал, я только проверю и верну.
Хорошо, мне ты не доверяешь и делаешь большую ошибку.
Жене моей давай.
Она будет держать — я отойду!
Я уйду вообще.
Буду на телефоне на всякий случай.
Не доверяешь!
Поэтому все у нас так…
Когда мы научимся доверять друг другу?
Что ты думаешь, я такие деньги не держал?
Да я такие деньги держал — тебе и не снились такие деньги.
Мне такие люди доверяли!
Никто не дожил, а то бы подтвердили.
Давай сделаем так: ни по-твоему, ни по-моему.
Я закрываю глаза, ты кладёшь деньги под камень, и я сторожу.
Не знаю, где лежат, и сторожу.
Представляешь, всю местность сторожу.
Вот он будет ходить по периметру, а я вот здесь сяду.
Ну? Всё! Решили!
Чего ты боисса? Чего ты боисса?
Одна боялась-боялась, а весь город её употреблял.
Подонки-горожане…
Ну дай на минутку.
Для укрепления границ, для развития туризма, для строительства развязок.
Ты что думаешь — я украду, я присвою…
И-и-ссуда!..
Нагнись…
У меня лично этого добра… Ну вот этих денег…
Ни мне, ни детям до конца дней не истратить, понял?
Всё с прошлых лет…
Я тогда ещё этим работал…
Вот, скажу я тебе, времена были!
При куриных вложениях львиные доходы.
Оно ж всё тогда лежало.
Только нагнись!
Так что я уже наелся.
Мне уже воровать по-мелкому уже и не с руки, и совесть, и достоинство не велят. Не велят они, но позволяют.
На Кипре пересылочный централ, то есть Сентрал-пересыл знаешь?
В общем — киприоты.
Кстати — вот такие люди!
Тихие, доверчивые.
Мы с одним из них так провернули…
Лондон Сити банк — слышал?..
Так что мне твои копейки нужны, как козлу портупея с кобурой.
Давай клади свои деньги вон в тот ящик и гуляй с детьми, на каруселях развлекай, пей, горя не знай.
Придёшь, здесь вдвое больше!
Сто процентов даю, эксклюзив-аккаунт.
Не веришь?
Спорим на штуку?.. Нет?
Спорим на две — да?
Ты такой процент в жизни не видел.
Я даю эксклюзив аккаунт апартмент.
Там будут орать: — Пирамида!
Какая на хрен пирамида!
Придёшь — они лежат, бабки твои, удвоенные, свеженькие, холодненькие.
На животе у тебя не поместятся.
Купюрочки новенькие.
Ещё год подержишь — утроятся.
Я лично прослежу.
Ну?!
По рукам!
Себе в убыток работаю.
Просто ты мне симпатичен и я вижу — мучаешься, решить не можешь.
Вот моя рука — давай бабки.
Ты снова боисса?!
Чего ты боисса?! Чего ты боисса?!
Жаба душит?
Ну и пропотей вместе с ними — скобарьё!
Приползёшь — я не возьму…
Всё!
Уже не беру!
Всё!
Они у тебя на животе упадут вдвое, сгниют.
Можешь их заглотить.
Теперь они мне не нужны…
Всё!
У меня драйв прошёл.
Кайф начался.
Всё, пацан!
Теперь бандитов жди!
Моя жена с тобой поговорит…
Ты у неё по-другому закурлычешь.
Давай сюда, рецидивистка.
Клиент готов, но не решается!..
Я отвернусь.
Обмен мнениями
Обмен мнениями в нашем обществе привёл к неожиданным результатам: обмен никому не нужен и мнений осталось два.
Первое нужно было.
Второе не нужно было.
Кто какого мнения, видно по лицам без слов.
Элита страны: люди без секса и без юмора настаивают на силе и войне.
Остальные — на уме и мире.
Первые — вся страна.
Вторые — остальные.
Элита любит отдыхать на танке и дремать в окопе.
Они ничего не дают, но дают рейтинг.
Дают голоса.
Дают заработок артистам эстрады.
И знают, чего хотят.
Хотя не знают, как это сделать.
Их сила — численный перевес.
Их количество и есть их качество.
Они заслужили всей жизнью снижение интеллекта и падение потенциала.
Хотя практика показала, что, скопировав трофеи, можно прожить и так.
Они сегодня ликуют от победы, хотя в боях защищают тех, кого бьют в подземных переходах.
Защитим в войне, но прибьём в мирной жизни.
Политики, как всегда, слегка противоречивы, кладя жизни наших людей за людей неславянской внешности — что ещё раз показывает, что национальная проблема — это торговля перед выборами.
Умные люди хотя думают одинаково, но веса не имеют, силы не имеют, голосов не дают, рейтинга не дают.
Остальные в элиту не входят.
Медалей не приносят.
На черта они нужны?!
Их всех видели в гробу, хотя и там они публику уже не собирают.
Что они хотят сказать?
И кому, кроме друг друга, они интересны?
Значит, позвольте от вашего имени и от имени всех присутствующих поздравить население с полной победой на всех фронтах.
От морального цирроза в литературе и искусстве до искоренения всех дружеских государств.
А зарождение всех крупных конфликтов, как любое зарождение, надо прерывать в период беременности.
Наблюдатель с острым глазом.
Женская красота, как мужская физическая сила — начинаются и кончаются одновременно.
Поэтому такие красивые жёны у бандитов.
Одно порождает другое.
Социализм привил любовь к рынку.
Рынок повысил цену социализма.
Обилие людей породило острую любовь к животным.
Стёртые слова повысили цену живых.
Отсутствие мысли придаёт уникальность мышлению.
Не стоит что-то осуждать, пока не увидишь, во что оно выродится.
Мы вполне предсказуемы.
Отнимут страну — будем любить друг друга.
Дадут страну — будем любить её.
Оба выхода хороши.
Сын — это ты снова.
Лесбиянкой я бы ещё мог быть.
Педерастом — никогда.
Танцевать с ней, как с мешком муки во время голода.
Придумали понятие «народ», чтобы обманывать отдельных людей.
— Кем хочешь быть, дедушка?
— Здоровым.
Пьём за Родину, где ты родился, и за другую, где ты стал человеком.
Утром проснулся, как и не пил.
Голова чистая.
Не тошнит.
Как ни старался — всё помню.
Так противно, слушай.
Нельзя просыпаться в таком состоянии.
История вкратце
Женщина-Главврач, властная, строгая.
Говорят, старая дева.
— Идите плакать в другую комнату. Не держитесь за сердце!.. Знаю я эти штуки. Увольняйтесь! Даром место протираете.
Он — хирург, робкий, с мятым портфелем, сложенным пополам.
Он её боится до тошноты.
Она им командует.
Она над ним издевается.
Её боятся все и сверху, и снизу.
Орденов у неё!..
Этот невзрачный хирург с двумя детьми её ненавидит.
Он увольняется, он уезжает.
Она бросает всё и едет к нему.
Такой вот хеппи-энд, если бы они могли жить вместе.
У нас всегда была хорошая литература.
Ибо очень плохая жизнь.
Чехов, Достоевский, Толстой, Солженицын.
Вспомним, о чём они.
Опять ждём выдающихся произведений.
Результат опросов населения — это выявление характеров.
Если он сказал «нет», это он сказал вам лично!
Сказал «живу хуже» — спорить с ним бессмысленно.
С характером не спорят.
В этих спорах истина не рождается.
Рождается драка.
Истина рождается после драки.
Вот, пожалуй, и сформулируем.
Жизнь по-человечески — когда прислушиваешься ты.
И когда прислушиваются к тебе.
Если говоришь, приходится быть искренним.
Если молчишь — тоже.
А правду говорить сложнее.
Тебе кажется, что это правда.
Ты думаешь, что это правда.
Но правда — то, когда ты знаешь, что это правда.
Тут уже кто сколько знает.
Лично мне приходилось быть искренним.
А вот говорить правду?…
Поэтому я искренний.
Бывал честным.
Приходилось.
А вот правдивым — может быть.
Что значит: мне нравится или не нравится эта вещь?
Это значит — получу я от неё удовольствие или нет.
Короче — это характеризует предмет или меня?
Всё характеризует меня.
Жена. Дети. Машина…
Еда… Дом…
Это всё я.
И не надо подходить ко мне с вопросами.
Гений не умеет быть благодарным, как любой занятый человек.
Может забыть, может не понять, а скорее всего — примет как должное или даже не заметит.
Это вам важно.
Это вы совещались, совещались и решили его наградить орденом.
А ему важнее условия для работы, независимость.
В общем, следите, чтоб он со всеми орденами не уехал туда, где это понимают.
С возрастом я стал ценить короткое.
Длинное — перестал.
Уложи мне в короткое, пожалуйста.
Я сам додумаю и удлиню.
Если ты хочешь выйти вовремя с ней, ты только скажи, о чём вы говорили — и я буду продолжать.
Живут мать и три дочки — двадцать пять, девятнадцать и семнадцать лет.
Недавно мать заглянула в паспорт старшей и ахнула — она была замужем и даже развелась!
Средняя не ночует и не работает.
Младшая плюёт в лицо кавалерам.
Но и мать не дура.
Была замужем, и все три дочери ни разу её мужа не видели.
Вот такой женский коллектив.
И не деньги оказались главными.
Они что-то вызвали не то в душе…
Рубль, рубль, доллар, доллар — добавь, добавь…
Добавили, добавили, доплатили, уплатили…
И таланты стали деградировать.
А деньги падать…
Оказывается, самое необходимое для людей бесплатно получается.
Как атомная бомба, как пенициллин, как Библия, как Байкал…
Может быть, зайдём с другой стороны?
Или это уже с третьей, если считать Советскую власть.
Я жив любящими меня.
Я сыт любящими меня.
Я полон любящими меня.
Я счастлив любящими меня.
Завскладом объяснял, как он разбогател в СССР.
Он на свои восемь тысяч рублей отремонтировал склад.
С этого начал.
И вентиляцию, и полы.
И ничего не пропадало.
Ни одного грамма мяса, колбасы, крупы.
Они в день имели одиннадцать тысяч рублей чистых денег за счёт усушки и утруски.
И все были счастливы, и продукты были свежими.
Его посадили, конечно.
Но как у нашего человека работает голова, когда надо!
Когда ему надо.
Кто у нас захочет быть в порядке, тот и будет.
Захочет жить в дерьме — никто ему не сможет помешать.
Целую и не мешаю.
Не надо обвинять нынешнее поколение!
Кто научил мужчин целовать мужчин?
Социализм.
Всё началось с Политбюро!
Наш народ не однолюб.
Жить с ним не стоит.
Надо дразнить его близостью, как он — тебя.
Тату на пляже
Сегодня на пляже ко мне вплотную легли две девушки.
Нет… Просто было воскресенье, и пляж был переполнен.
Но мне было так хорошо.
А при чём тут я, просто пляж был переполнен, воскресенье же.
Там же все лежали плотно, народу много, кому кто достался…
Но мне… Да-а…
Во-первых, я сразу попал в разговор о распродаже в бутиках, о татуировках на плечах, о тату на копчиках — всё это я рассматривал у них вместе с ними, потом мы все включили свои телефоны на «у кого какой звонок».
Ну, мы хохотали.
У одной была ругань… «Ах ты, сволочь… Ах ты, сука… Возьми трубку, динамистка проклятая, чтоб ты сдохла…»
У второй он выл, гремел, лаял по-собачьи и в конце выдал: «Вот, стерва, делает вид, что её нет возле её собственного телефона».
Мужчина мужчине: «Ответь, пугало огородное!»
А у кого-то из соседей телефон заорал: «Пиво! Пиво холодное! Тебя ждут…».
У меня были куранты!.. Да! Московские!.. Да!
У кого-то вообще что-то непонятное. Моцарт оказался.
Аппарат копеечный и он. Он, когда из воды вернулся, его вещи под рестораном оказались…
Ничего, лёг там.
Ну, воскресенье же. Полно же. Мест нет…
А потому что среди мата, лая и курантов нельзя Моцартом звонить — некультурно.
Потом, как я говорил, узоры на копчиках рассматривали.
Призы учредили.
Воскресенье же, народу полно.
Причём я постановил, чтоб двумя руками брали и к солнцу поворачивали.
Там же близоруких много.
Воскресенье. Народу полно.
Семейные в конкурсе не участвовали.
А мужская часть скинулась на призы — ну там на копчиках красиво… Голубое, красное, жёлтое…
Конечно, я за заслуги — в жюри председателем.
И эти… Ну… Это я вспоминаю, как они называются…
Стринги! Точно.
Это трусики — две верёвочки.
Но если мешали рассматривать, по требованию председателя жюри нужно было живопись открыть полностью.
Это уже не шутки, это приз — штука баксов.
Люди отнеслись серьёзно — а воскресенье, народу полно.
А рисунки красивые.
Если бы можно было их собрать где-то в отдельном помещении, наладить свет, бар, накрыть столы…
Жюри уже вышло в горсовет с инициативой…
Да нет, просто конкурс рисунков на копчике.
Оценим, как говорится, само полотно.
И художник кто?..
Ну там, конечно, волокита, бюрократия.
Но, с другой стороны, комиссия по культуре сказала, что готова пожертвовать всю зарплату на призы, а выставка будет, потому что всё должно идти снизу вверх, как температура.
И мне повезло.
И мы уже загорать не могли — народ солнце перекрыл головами.
Вначале тату рассматривали, потом стринги.
Первое место занял стринг, что тату не закрывал.
Вообще ничего не закрывал, но был!
Замечательная вещь — не Армани с Версаче, а настоящий мужик придумал.
В тюрьме.
Сам стринг-тату и переходит в тату-бюстгалтер.
Потрясение, первое место!
Я, как председатель жюри, имел три голоса.
Люди настояли.
Народу полно.
И людям интересно.
И семейные подключились.
Детей отгоняли.
Да и чего там плохого?
По телевизору эти стринги с шести утра.
Мужчин берут якобы за совращение несовершеннолетних.
А им уже достаются совращённые.
А телевизор этим занимается.
И ничем ты их не заинтересуешь, если не включишься в работу раньше телевизора.
Тем более что воскресенье.
Короче, к заходу солнца один из членов жюри, владелец тату-студий, подогнал торговый автокаблучок-рефрижератор с закуской и пивом.
Жюри было сфотографировано на пляже в виде малого круга, окружённого большим кругом — награждённых орденами и дипломами.
Тату кверху!
Председатель жюри в центре, в форме морской звезды, с бутылками холодного пива в каждой руке и ноге.
Снимок был сделан сверху, со спасательной станции.
Да! Чуть не забыл — жюри теперь будет заседать постоянно в кабинете завотделом культуры, строгой женщины двадцати трёх лет с самым привлекательным рисунком на копчике.
Бывшие красавицы долго не могут себя забыть и портят всем настроение, а близким жизнь.
Посмотри в зеркало!
Не может.
— А олимпийские чемпионы?
— Но они же не за красоту. А во-вторых, о них обязательно сообщают: чемпион Олимпийских игр 1976 года.
Тогда и она была красавицей.
И он был чемпионом.
Сегодня он зубной техник. И ей бы чему-нибудь научиться.
История вкратце
Уволили ведущего телепередачи.
В 19.00 в прямом эфире показывали другого ведущего из другой студии.
А наш вёл передачу и был уверен, что он в прямом эфире.
И долго беседовал с телезрителями, и отвечал на звонки.
Как выйти из поезда в поле по нужде и ничего после себя не обнаружить.
Укреплять дисциплину.
Бороться с коррупцией.
Создавать атмосферу.
Снижать, повышать, укреплять.
Как тополиный пух, забивают рот и уши.
Ни от кого и никому.
Вороны на Пушкинской
Извините, но только в Одессе собираются вороны со всей страны и, дико радуясь, обгаживают нижних.
Что они при этом кричат!
Как они при этом выражаются!
Ну — чисто парламент.
Жрут неплохо.
Сытые все, сволочи.
Только с полей.
Население не может спастись.
Люди и так живут в этом во всём.
А под парламентом не успеваешь промчаться.
Не две-три, а двадцать-тридцать попадут неизменно.
Чтоб они так в унитаз попадали, как в невинную женщину.
Это сессия у них.
Дня два-три — и разлетелись.
Лишь следы дискуссий на мостовой, на людях.
А при отсутствии горячей воды народ ещё долго оттирает въедливые обиды сверху.
Желаю Вам крепкого здоровья и долгих лет личной жизни.
История вкратце
На торжественном собрании он сидел и внимательно слушал речи.
И вдруг его лицо перекосилось, и он закричал:
— Давай, давай!.. Го-ол! Ура!
У него из уха извлекли наушник.
Из кармана вынули членский билет.
Отовсюду исключили, понизили…
Но любовь подчинённых к нему многократно возросла…
— Тс-с… Вот он идёт…
Россия — страна ментовская.
Всюду правит милиция, очень обеспеченная своей низкой зарплатой.
Советский Дом мод
— Вы видите спортивно-подлодочный ансамбль для девушки с плохим характером.
Игорь вам покажет современный ансамбль… Саша вам покажет… Сергей вам покажет…
— Позвольте, это же один и тот же мужчина.
— Нет. На Константине вы видите пиджак спортивно-прогулочного характера, в котором прослеживается народность, невзирая на рубашечный рукав и прямой силуэт. На Эдике…
— Позвольте, это же один и тот же мужчина…
— Ну, да. На Михаиле два комплекта, вызывающие интерес к фольклору.
На Грише косынка шейная, популярная в нынешнем 77-м году.
На Олеге доходчивый пиджак утилитарного плана.
На Любе платье…
— Позвольте, это же мужчина!..
— Не мешайте, гражданин. На Любе набивной трикотаж падает лёгкими складками с допустимыми надрезами.
Екатерина Марковна показывает комплект для пожилых полноватых женщин.
— Позвольте, это же Эдик!
— Гражданин, ради бога! На дедушке Харитоне тема из ацетатного шёлка. Для мужчин с низким материальным и интеллектуальным уровнем, но со спортивным характером, при завышенном объёме в лифе. В таком костюме дедушка себя отлично чувствует на протяжении всей жизни.
На Роме звонкого цвета кошель на портупее.
На Саше пиджачный костюм из х/б бархата и диадема из фальшивых бриллиантов. Бархат переживает своё второе рождение.
Роза покажет интересный ансамбль из элегантного платья и безобразного пальто. Это её собственное. Такие бархатные костюмы предлагается носить со своими сапогами.
Дальше. Поступила жалоба о том, что наша зрительница в вечернем наряде не может идти в ЖЭК, а другого наряда у неё нет. Хотя это вечернее платье хорошо смотрится на велосипеде. Оно практически закрывает колёса. Движения становятся плавными. Причина движения скрыта от постороннего взгляда и производит ошеломляющее впечатление на мужчин.
На дедушке Игоре отделка со стеклярусом. Для инвалидов специальное ателье шьёт русские боярские одежды и декоративные шали для них же.
Неожиданное решение свадебных туалетов. Красный цвет фаты — цвет свадебных обрядов Древней Руси, и политически он сегодня оправдан.
Оригинальное решение ритуальных обрядовых костюмов прощальных. Они без карманов. Крутая сторона — чёрный габардин, спинка из марли. Обувь без задников и подошв. Шевро хорошего качества. Вместо сорочки — белоснежная клеёнчатая манишка. Чёрный пластмассовый галстук. Мы учли ваши замечания о том, что мы оторвались от жизни. Хочется думать, что в ритуальных костюмах это естественно.
Последние разработки носимого убедят вас в обратном. Но есть решение о внедрении всего этого в ваше ношение.
Артист (под пивом)
Он, мерзавец, делает вид, что меня нет.
Играет, выступает, разъезжает.
А я, брат, есть!
Я мерзко в тень ушёл.
Никогда он не даст того накала, той страсти, того юмора и грусти светлой.
Он, тварь, ведь не знает, как играть грусть светлую.
Он просто грустно играет — в лоб.
Это великий творческий нюанс, блин.
Это тебе не курок спустить в Ленского на рассвете, когда все спят.
А юмором сверкнуть, юмором в одном глазу.
Не изогнувшись и приплясывая, не тыча пальцем в балкон, мол, щяс, щяс, мол, щяс выдам.
А искорка в глазу одном сверкнула — бзинь — и пожалте — хохот.
А пауза!..
Он же бесконечно говорит, долдонит, бубнит, гудит, как шмель, боится собственного перерыва в словах.
Чтоб все не встали и не ушли.
Он криком держит.
А я — спиной.
У меня зад выразительный.
Стою, на ножны опираюсь спиной, а зал, как проклятый, затих.
Я к ним, мерзавцам, задом обращаюсь.
И слушают.
А он лицом — и говорят.
Он и они одновременно.
Он — с ними, а они — друг с другом.
Ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Конечно, он трудолюбив чудовищно и легендарно, как все патологические твари.
А я лежу, но суть не в этом.
Мы же — кто кого.
Он что-то обо мне промямлил в Тюмени.
Я сосредоточился на нём в Новосибирске.
Публика, конечно, мечется, ей любопытно.
Его уже не слушают.
Главное — что там между нами.
Кто кого ударит между строк?
Тут он раскрылся, я затих.
Он — гадостью, я — исполнением.
Он — от себя, я — от Шекспира.
Он — матом, я — недосягаемо стихами.
Молчание, пауза, Расин, Мольер, Островский, Горин, дошёл до Данте, плюнул — пусть подпрыгивает.
Он бездарен, а я далёк.
Замолк, запил, разбил будильник, грохнул телефон, проверил на смекалку.
Он себе свернул лицо намёками.
Подмигивал всем телом, поясницей.
Такой рассказчик тонкий: выпучил глаза, подтягивал штаны, показывал рукой, предупреждал: не торопитесь, вот-вот сейчас будет смешно.
Да, кто-то засмеялся до, но после не было ни звука, полная тупая тишина, настоянная на недоумении.
Бедный, мне стало его жаль, я отошёл.
Я заложил в кольцо свой мяч — пускай допрыгивает.
Талант успешен, когда играет; бездарь — когда уходит.
Он и не понял, почему такие аплодисменты на уход.
От радости, подонок!
А я затих, замолк, запил, залёг.
Проверим тишиной!
Наливай, Егорушка!
— Дядя, а чужие, это которые?
— А их видно.
Прилетаю я в Архангельск. Впервые.
Прилетаю на рассвете.
Утро там.
Корреспондент уже с микрофоном, с камерой.
— Вот вы сегодня прилетели в Архангельск, что вы успели подметить в Архангельске?
— Ничего.
— Мы думали, вы сразу. У вас есть любимые мечты?
— Нет, — сказал я, — я не люблю свои мечты.
Порода чиновников
Эта порода людей прошла через все буквы «п».
Они прошли проверку
на преданность,
подлость,
предательство.
Были на побегушках,
под покровительством.
Потом
покровительствовали
преданному
подчинённому.
Их пинали,
пугали.
Они передавали
пинки
подчинённым.
Прошли через
поклоны
и преклонения.
Они подавляли в себе
столько подлости
и ненависти, что
вспышки ярости
по пустякам
потрясают
поныне.
Вот сколько «п» в этой переломанной биографии,
так и не ставшей судьбой.
Разговор с начальниками
— У нас нет денег, нет проекта, нет разрешения — но мы виноваты и обещаем исправиться.
— А как же! Обязательно! — отвечает начальство и уезжает.
Это было в то время, когда джинсы были штанами, а тёлки — животными.
Вот евреи.
В любой стране — в меньшинстве.
А в каждой отрасли — в большинстве.
По национальному вопросу не высказываюсь.
Бываю и на стороне антисемитов, и на стороне евреев.
Креститься не собираюсь.
Когда вижу певицу-еврейку с крестом на груди, не знаю, что раньше целовать.
Что у нас не изменяется — это перспективы.
Глянешь вперёд — опять вся жизнь там.
Кризис опять создал нехватки изобилия.
Она взяла моё лицо в руки, повернула к свету.
— Что-то лицо знакомое…
Я кивнул у неё в руках.
— Ну что, прошла болезнь?
— Только что с её новым мужем.
В понятие «ретро восьмидесятых» вошли старые врачи с выстукиванием и разговором.
Год номер 2009
С Новым годом!
В хорошее время мы попали.
Время испытаний.
Сегодня те, кто поёт «Славься!», должны доказать, что они патриоты.
Ибо тяжёлое время — это время умных людей.
Желаю счастья детям наших родителей и родителям наших детей.
Чтобы у них было что читать, что смотреть, что слушать, где жить и что говорить детям.
Чтобы хорошее могли почувствовать, а плохое могли объяснить.
Если чего-то нет — мы понимаем.
Мы не понимаем, если об этом молчат.
Тогда нам кажется, что это есть, но мы в другом списке и о нас забыли.
Желаю, чтобы всё можно было объяснить детям — более справедливых судей не бывает.
Да здравствуют скромные и деликатные, что сегодня живут хуже всех, хотя Россия славится ими.
Желаю, чтобы президент, встречаясь с нами, не информировал, а выслушивал нас.
Количество талантов на квадратный метр во всём мире одинаково.
Поклонимся им в Новом году.
Это единственное неравенство, которому мы аплодируем.
С Новым годом всех пожилых, всех неутомимых, что пилят, строят, корчуют, копают, спасая себя и детей. Они и дети для нас — одинаковы.
Поздравляю людей всех цветов кожи, всех, кто усыпал своими касками новостройки Москвы, чем она так гордится.
Себе желаю быть всегда после вчерашнего, когда с больной головой и лёгким телом ты выбрасываешь вверх фонтаны остроумия, когда тебе всё равно где, с кем и почему.
И наименьшее, что тебя заботит — это реакция окружающих.
Ты не видишь себя со стороны, и у тебя нет сил юлить и врать.
И ты идёшь без поворотов.
Ты прям и откровенен.
И смущение — твоё главное препятствие — залито вчерашним.
В душе восхитительная пустота, фантазии не в чем жить.
И твоему сочувствию не на чем держаться.
Вот такой пустой и холодный ты мне нравишься, Миша.
Ты так лёгок и пуст, что мог бы растаять в небе или постучаться в чужую семью на праздник.
Желаю вам встречи со мной утром 1 января 2009 года, когда с ветром и снегом, с музыкой и смехом в ваш дом ворвётся счастье в моём лице.
Пусть номер 2009 будет для нас счастливым!
Облик свободы
Главное наше открытие после СССР — что свобода имеет такой же непривлекательный облик.
Это, оказывается, не Сахаров, Солженицын, Лихачёв, Ковалёв и Афанасьев.
Облик свободы — это жадные политики, плохие писатели, тупая попса, кровавое побоище ТВ-экрана.
Это арифметика вместо математики и сила вместо таланта.
«За что боролись?» — рыдая хочется спросить, если ни о чём не думать по старой привычке.
Но, если пересилить себя, отбросить куплю-продажу и сесть подумать — получается в который раз, что ценности остаются прежними.
То, что лежит на поверхности, всё собирает с поверхности и прижимает к себе.
Ценности по-прежнему в других руках.
И главные новости у других.
Там и вакцины, и стволовые клетки, Е=mc², геном, бином, Марсель Пруст, Антон Чехов, Сэлинджер.
К ним прибегаешь (какое слово!), к ним прибегаешь, когда очень плохо или очень хорошо.
Когда надо решать, что делать.
А решать легко, когда есть принципы, заложенные ими.
К ним прибегаешь, когда надо спастись.
Тогда те, кто дал сегодняшний облик свободы, не возникают и не отвлекают.
А говорят те, что дают суть, находясь там — глубоко, где находятся вечные ценности.
Степь лучше моря.
Море лучше пустыни.
Горы лучше степи.
Здоровье лучше гор.
Дети важнее здоровья.
Талант важнее детей.
Радость важнее таланта.
Радость и талант — счастье.
Талант с годами взрослеет, грустнеет и просит его не беспокоить.
После семидесяти живёшь не для себя.
Одиночество не делится.
Бумага терпит — женщина отказывает.
Комары растаскивают кровь.
Женщины — здоровье.
Люди — слова.
Школьные правила: живи для других, и другие будут жить для тебя — не сбылись.
В общем, жизнь как на женском теле простыня.
Один её удерживает, а все стягивают.
Защита отечества
Есть такая профессия — Родину защищать.
Вот и дежурят они по периметру нашему и американскому…
А внутри Отечества крики:
— Защитите нас! Спасите нас!
А тут радость — спустили на воду ещё один подводный ракетный крейсер, и ещё сто сорок человек ушли в безопасные воды Америки.
Уехали от перестрелок и взрывов на улицах к берегам Америки защищать нас.
И, если грубо, откровенно…
А откровенно — это всегда грубо…
И если честно…
А честно — это тоже грубо… Наши атомные крейсера дежурят у Америки скорее по желанию народа, чем структур.
Структурам тоже отрывать от себя и погружать в воду огромные деньги не хотелось бы.
Но надо.
Сзади народ, нетерпящий.
С криками: «Пусть нас убивает милиция, взрывают террористы, истребляют скинхеды, но с Америки охрану не снимем!».
Исчезающая от этого всего интеллигенция проектирует крейсера и перехватчики, «чёрные акулы» и «стреляющие тополя», а вечером выходит в город, уже не как защитники, а как жертвы Отечества, которое они защищают по периметру.
Теперь, через полгода, я отвечаю на вопрос Познера «Что такое власть?» — это люди, которым положена охрана.
К слову, о бабниках.
Об исчезнувшем виде талантливых мужчин.
Мой брат Борис, держа под мышкой, под плащом, под дождём одну девушку, склеил другую.
И первая ничего не поняла, и вторая!
Вот это был дождь!
Вот это был бабник…
Какие деньги за него платили!
Я сам платил за него.
Он работал на меня.
Вдвое выше.
Втрое красивей.
Я называл это — «Соколиная охота».
Выходил на Дерибасовскую. Выпускал брата…
Раз! Оно моё!
Кот Руслан очень красив.
Серый, с голубыми глазами.
Нежный, ласковый.
Четыре года жил в трёх семьях одновременно, как родной.
Под тремя именами: Руслан, Стив, Стопа́рь.
В каждой имел своё имя, свою постель, свою еду.
В одной пил молоко.
В другой не выносил его.
В третьей ел специальную еду для котов-кастратов.
Всюду любили.
Мышей не ловил.
Никто и не требовал.
Считалось, что он лечит.
Он лечил всё.
Во всех трёх семьях!
Пока не застукали.
Две семьи явились в третью.
Но и застукав, продолжали любить.
Целовали, запирали.
Он вырывался, убегал и лечил, лечил всех своим маленьким телом.
Не только его любили, но и он любил.
Но не мог понять, он же не человек, почему у него должна быть только одна семья.
Красивая женщина — от 500 долларов.
Роскошная — от 1000 долларов.
И вошла божественная — 5000 у.е. за ночь.
О ней сказали: красивая, преданная, нежная, стройная, начитанная, эрудированная, ироничная, верная до гроба.
Всего 5000 за ночь!
И ещё весёлая.
Что там одна ночь!
Хотя бы на два года…
Я пересчитал в кармане…
И все пересчитали…
И она, умница, поняла.
И все поняли.
И на нас, и на неё было тяжело смотреть.
Остались три по сто на стульях для коктейлей.
Деньги мне нужны, чтоб сохранить чувство юмора прежде всего.
Каждый помнит, что происходит, когда кончаются деньги.
Я тут был приятно поражён.
Оказывается, сомалийские пираты, как и я, закончили Одесский институт инженеров морского флота.
Все марокканцы марафонцы.
Все марафонцы — марокканцы.
Чем беднее страна, тем выносливее люди.
Они в поисках пищи часто пересекают страну.
Кстати, там и скоты худые, на сухожилиях.
Там переезжать нельзя, только перебегать.
А если ещё надеть нечего, то просто надо быть бегуном.
С высокой температурой побежал к врачу или врач прибежал к тебе.
Вся почта бегом.
Некоторые по рельсам бегут.
Они единственные на этих рельсах.
Бегут попить воды, бегут поесть.
Помыться бегут через грязь, пыль и обратно через грязь и пыль бегут, помытые.
И ноги у них тонкие от трения о воздух.
Обратно прибегают — никого!
Все побежали их встречать.
В этом ресторане готовили только вареники с мясом, с картошкой, с луком, с вишней, с водкой, с музыкой, с оскорблениями, с оркестром, с собаками, с милицией, с мордобоем, со скидкой, с приветом, с песнями 80-х, с шутками 93-го, с такси, с проститутками, с отдельными комнатами и стриптизом.
Ресторан так и назывался — «Наши Вареники».
Цена одной жизни — сколько человек будут переживать её потерю.
Это ещё не кризис.
Вот в 1998 году «ночные бабочки» за рубли давали только руку пожать.
К стране, где живёшь, лучше относиться хорошо.
В конце концов «что-то надо делать» — лучше, чем «ничего нельзя сделать».
Наше население жаждет быть угнанным.
Он всё говорил себе:
— Вот стану умным и на следующий день сочиню.
Вот стану начитанным, на следующий день приглашу к себе.
Вот стану богатым и на следующий день куплю себе.
В результате стал старым, и на следующий день его след простыл.
Не всё ли равно, почему у нас возникает диктатура?
То ли по желанию власти, то ли по желанию народа.
Она возникает — и всё.
Как в тюрьме: сидели, сидели и вдруг возник главный.
Как самый волевой, самый агрессивный, бесстрашный.
Вокруг него стали копиться похожие.
Потом прибились трусоватые и безвольные, и возникла вертикаль.
Перемена мнений у артистов называется репертуар.
Они с молодой женой для глушения использовали ночами джаз.
Вначале каждый день.
Потом два раза в неделю.
Потом раз в месяц.
Наконец, соседи спросили:
— А что музыка у вас совсем прекратилась?
Челнок
Знаешь, кем он был при Советской власти?
Главный инженер нечерноземной полосы.
Потом художественный руководитель Прикаспия…
Главврач Брянщины.
Такая карьера.
А при Ельцине как стал челноком — за уши не оторвёшь.
Фигура. Рост.
Четыре полосатых мешка — и в Китай.
При нём три бабы.
На каждой по два стокилограммовых полосатых мешка.
Джинсы, тапки, галантерея, электроника.
При продаже все передают ему, чтоб включил.
У него в руках всё работает.
МВД у него схвачен.
Транспорт схвачен.
Бабы с мешками — рядом.
— Никогда, — говорит, — так хорошо не жил. Тогда меня уважали, а сейчас любят.
Человеком стал.
Передайте девочке в трамвае
В Одессе:
— Светочка, что ты хочешь?
Хлеб с маслом хочешь?..
Как?.. Люди передадут…
Передайте, пожалуйста, хлеб с маслом ей туда…
Она где-то впереди сидит…
Теперь котлетку передайте…
Ест она там?..
Помидорку солёненькую пусть ест, пусть закусит.
Теперь передайте ей компот в бутылочке…
Запей, золотко.
Посмотрите, что она там делает.
Посмотрите только, чтоб не испачкалась.
Мы к тёте едем на дачу на шестнадцатую станцию.
Да, золотко, пожалуйста, платочек передайте.
Пусть вытрет рот.
Она маленькая ещё…
Нам всего восемь лет…
И то — скоро будет…
Ну, вытерла она?
Всё вытерла?
Кто там рядом — платочек засуньте ей в кармашек.
Всё, всё, едем спокойно.
Тётя там уже с ума сходит.
Какая станция?..
Десятая…
Считай, золотко, ещё пять станций.
Через две остановки я начинаю к тебе пробираться.
Ну, молодой человек, я, конечно, очень толстая…
Диета? Какая диета?!
Государство заботится.
То Хрущёв нам устраивал диету, то Брежнев.
То хлеба нет, то масла нет, то сахара нет, то мяса нет.
А мы толстели ужасно.
Когда появлялось масло, мы жрали, чтоб запастись.
А без молока, без яиц и без хлеба — вы такой диеты ещё не видели.
Эй-эй, вожатый, мы выходим, мы выходим!
А, всё равно конечная…
Люблю трамвай — он всегда возвращается…
А где моя Светочка? Уже вышла?
Присмотрите, пусть она меня ждёт.
Что ты волнуешься? Люди передали.
Люди присмотрят.
Я ещё ни разу не видела, чтобы кто-то съел по дороге.
Женщина с синими волосами, так почему вам так смешно?..
Спасибо всем!
Я, кажется, вышла!
Просыпаюсь. Пробую организм — всё ли действует.
Это называется зарядка.
Затем приступаю к его износу через удовольствие!
Жизнь и есть износ организма через удовольствие.
Ставьте в подъездах сети против грабителей.
Слушайте ясновидящих.
Я прошла курсы колдуний, и мне открылась из космоса дыра любви.
А потом финансовая дыра.
А потом дыра такого озарения!
Теперь ни в чём не нуждаюсь.
Лучшие минуты жизни: перед свиданием и после концерта.
Такие времена.
Врач и больной при встрече смотрят друг на друга с одинаковой надеждой.
Сто процентов женщин сошли с ума на почве личной жизни.
На почве общественной — ни одной, — только мужчины.
Они в основном кричат: «Наполеон! Наполеон!»
Непреодолимое желание властвовать в условиях отечественной диктатуры и слабое знакомство с отечественными полководцами.
Один алкоголик другому, лежащему в сырости на тротуаре:
— Что в тоске? Что в печали? Давай полтинник, подам в постель.
Мужчина — это совокупность свойств.
Женщина — это совокупность черт.
Нашим интересом к чужим выборам и безразличием к своим пользуется весь мир.
Самое страшное, если в семье умирает жена!
Все без матери.
Когда очень трудно, но очень надо, получается лучше всего!
Трудно разговаривать с артистом, который сегодня имел успех.
Не надо с ним разговаривать.
Он перебивает вас, оглядывается, ловит одобрительные взгляды, здоровается со всеми, спрашивает:
— Ну как? Вам действительно понравилось?.. А вот мой товарищ недоволен. Говорит, вот этот кусок про возраст надо выбросить. Нет?.. Ни в коем случае? И вы так думаете? Ты понял? Народ против тебя!
Нельзя с ним говорить после успеха.
После его успеха надо показывать большой палец издали!
Вы управляете — я высмеиваю
Мне всё время хочется договориться.
Мне со всеми хочется договориться.
Давайте, вы управляете-управляете-управляете, а я вас высмеиваю-высмеиваю-высмеиваю, и нам всем за это платят и платят, и платят люди, которые видят вас и слышат меня — за ваш и за мой труд.
Ведь это же будет честно!
Деньги — это сама жизнь, потому что это деньги.
Значит, люди — это не просто крики одобрения — это одобрение, на которое и вы, и я сможем что-то себе купить: одежду или лекарства, чтобы продолжать, вы — управлять, а я — высмеивать ваше управление.
Если население платит и вам, и мне, значит, им нравится и то, и другое.
И больше денег у того, кто лучше справляется.
Честно? Честно.
Когда начнём?
Да — это тяжело, но это честно.
А пока моя задача — не ввязываться ни во что, ибо рулить я не умею.
Владелец
Посетитель пришёл наниматься на работу к Владельцу.
Владелец: Теперь ты понимаешь, что тебе понадобится, чтобы у меня работать? Ты так вроде парень шустрый. Но я не знаю, как ты справишься.
(Молчание владельца.)
Посетитель: Спасибо. (Молчание владельца.) Понятно. (Молчание владельца.) Значит, я вам не подхожу? (Молчание.) Пойду, наверное. (Молчание.) До свидания.
Владелец: Мы тут брали одного. Там такие претензии. Он думал, деньги дармовые. А тут, оказывается, вкалывают. А в сезон рабочий день не ограничен. Понимаешь?
Посетитель: Понятно. Я работы не боюсь. (Молчание владельца.) Работа мне знакома. Я вам всё рассказал. Но я не навязываюсь. (Молчание владельца.) Ну нет так нет… Я вас правильно понял? Не берёте? (Молчание владельца.) Ну ладно. Нет так нет… (Молчание владельца.) Я пошёл. До свидания.
Владелец: Пойми, это только кажется, что деньги дармовые. Они мои! Я, блин, под пулями это всё строил.
Посетитель: Так я ведь не спорю. Нет так нет…
Владелец: Да я не об этом.
(Молчание владельца.)
Посетитель: Ладно. Я пошёл. До свидания.
Владелец: Примерь.
Посетитель: Чего?! Куртку, что ли? (Молчание владельца.) Чего? Костюм, что ли? Надеть? (Молчание владельца.) Ну, извините, если не понравился. (Молчание владельца.) Цвет такой. Пошёл я… Поищу в другом месте…
Владелец: Выходи с понедельника.
Посетитель: У вас, что ли? (Молчание владельца.) А кем? Я тогда останусь… (Молчание владельца.) А куда выходить? (Молчание владельца.) А кем вы меня берёте? (Молчание владельца.) А когда выходить? (Молчание владельца.) Ладно, договорились — в понедельник в восемь утра я у вас. (Общее молчание.)
В Одессе на морвокзале.
Толпа провожает или встречает.
Полная женщина в американской одежде на русское тело.
И вдруг она подскочила ко мне, будто вырвалась:
— Вы знаменитый юморист?
— Нет.
Она тут же бросилась к своим.
— Он говорит — нет.
Они ей что-то тихо сказали.
Она подскочила:
— Они говорят, вы — известный юморист.
— А я говорю — нет.
Она бросилась к ним с криком:
— Он говорит — нет. Он говорит — нет. Что вы мне голову морочите?
Они ей что-то тихо сказали.
— Кто-то из вас меня обманывает. Я из Америки. Вы — не известный юморист?
— Нет.
— А они говорят — да. Постойте тут.
— У меня нет времени.
— Постойте две минуты. Он говорит — он не известный юморист.
Они ей что-то тихо сказали.
— Так вы — известный юморист? Вы мне скажите: да или нет?
— Я не знаю.
— Он не знает. Если он не знает, откуда вы знаете… Они такое придумают, лишь бы деньги заработать. Могут любого назвать или знаменитым, или юмористом. Когда у них нет воды, ни горячей, ни холодной, и неизвестно, когда будет, у них это начинается, извините меня, пожалуйста. Я живу в Лас-Вегасе, я их спрашиваю: где Одесса? Они говорят: здесь! Я им говорю: нет. Где вода? Где свет? Где скумбрия?
— Мадам, — сказал я. — С чем вы сравниваете? Одессу надо сравнивать с Одессой. А вы с чем сравниваете? Вы КГБ помните? Идите быстрее.
— Всё! Я знаю, кто он. Как я догадалась. Быстро грузите вещи!.. Нет! Сначала меня. Чёрт с ними, с вещами… Лучше я буду на борту, а вы будете кричать с причала… Так легче разговаривать.
— КГБ может снять с парохода, — шепнул я.
— Всё! Я поняла. Мне всё понравилось в Одессе. Сказочный город. Америка — дыра! А эти казино, эта эксплуатация человека человеком — Маркс был прав. Не надо вносить вещи — кидайте вещи на борт… Я в восторге от Одессы. Не загораживайте трап… Я гражданка Америки, чтоб она горела, и я хочу домой.
«Роллс-Ройс» с мигалкой
В советское время — счастливое время было счастливым оттого, что у всех были свободные мозги.
Кормили кашей.
Одевали в обмундирование.
Выучивали устав…
Кто думал о заработке?
Думали о дружбе, о книге, о любви, о турпоходах.
Все читали книги — в метро, в КБ, в очереди.
Какая мысль гложет?
Стой себе в очереди.
Полдня за молоком.
Полдня за сыром.
Полдня за мясом.
Полдня за сапогами.
Стой спокойно, расслабленно, пять минут — шаг вперёд.
Думай, о чём хочешь, читай, вспоминай прочитанное, пиши письма, романы.
Учи английский, общайся, принимай поздравления с днём рождения.
И ты не один.
И ты движешься по замысловатому маршруту.
Жена знает, где ты, ты знаешь, где она.
Тёща еду в очередь носит.
Это отдых для мозгов.
Следующий отдых для мозгов — собрание.
Производственное, партийное, комсомольское.
Поднять, укрепить, создать.
Производительность, дисциплину, атмосферу.
Кто возражает, кто согласен?
Да все!
И думай о своём.
Два часа свободного времени.
А потом ещё два часа добираешься домой с друзьями через пивную, через вокзал, буфет.
Кто сейчас так сидит, у кого свободные мозги?
А ещё Советская власть обожала КБ, НИИ и Управделами Академии наук.
Все курилки — битком…
В туалетах меряют дублёнки.
А в комнатах — настроение…
Начальник войдёт — ты животом ящик задвигаешь.
К начальнику войдёшь — он животом задвигает.
А в ящике — детектив, рюмашка, огурчик, колбаска, горчичка…
Мозги свободны.
И советские труженики не боялись тонкого юмора и сложных стихов, литературы, произнесённых со сцены вслух.
Ибо место для их размещения всегда находилось.
А также для бардовской песни, розового заката и сплавления вниз по бурной реке.
Ибо было великое противостояние двух генеральных систем — всеобщего равенства, дружбы и борьбы за производительность труда, с одной стороны, и неравенства, конкуренции и уже высокой производительности труда, с другой.
И в пику обществу потребления нами было построено общество чистых гуманитариев, погруженных в журналы, стихи, песни, реки и тайгу.
Общество гуманитариев пело, читало и защищало диссертации, время от времени испытывая нужду в продуктах питания.
Но это считалось для поэтов естественным состоянием.
Как волны накатывались поэты и барды на скалистый берег коммунизма и откатывались, крупно вспененные и шумные, и снова собирались и сочиняли, и снова с грохотом и гулом под овации налетали на скалы грудью, ногами и лицом.
Это было дружное общество борцов с собственным построением социализма.
С коммунизмом боролся каждый.
Кто здесь родился — от первого секретаря до дворника, только что защитившего диссертацию по прозе Лермонтова — все боролись с коммунизмом, этим самым подпирая и укрепляя его и не давая ему упасть.
Все работали после работы и собирали тысячные толпы отдыхающих после отдыха на работе.
Читали и передавали, пели и разучивали.
Тогда стали понимать стихи.
Сложная поэзия Мандельштама перестала быть сложной и запоминалась мгновенно.
Сложнейшие формулы физики были развлечением для слесарей.
А у синхрофазотрона трудились обычные деревенские парни.
Временами по Красной площади ездила артиллерия и ракеты.
И музыка звучала в этот день с утра.
И что-то выбрасывалось, подбрасывалось, выкидывалось в виде булочек и бутербродов.
С песнями и стихами было хорошо.
Еды не было по-прежнему, по-видимому, по-пустому (из грамматики).
Не давалась гуманитариям еда.
Не заполняла она столы и прилавки.
Не давалась одежда.
Что-то надо было продавать.
А песни писала вся страна.
И продать их было трудно.
Особенно за границу в общество потребления.
Там тоже потребляли пищу и не хотели песен.
Там тупо и однообразно вкалывали, усыпая себя вещами и магнитофонами.
Не имея сил петь и сплавляться по горным потокам.
Там построили себе общество неимоверного труда и кровавого спорта, собирая со всех деньги и выплачивая спортсменам.
Там платили за всё, что продавали.
Отчего было много продуктов и товаров, чтобы это всё продавать.
Там не пели просто так хором и в лицо друг другу, там продавали хоры и покупали голоса.
Петь просто так было запрещено.
Физики у них не шутили, а клепали бомбу, секреты которой продавали нам шпионы.
Хотя и были поклонники нашего строя, но оставались там и продавали их тайны.
Наши тайны там шли плохо.
Один автомат, один самолёт.
Стихи не брал никто.
Юмор не переводился.
Шла икра, веками вынимаемая из животов наших рыб.
Там непрерывно изобретали велосипеды, лекарства, транзисторы и Интернет.
Чтобы заработать и продать.
И ещё заработать и ещё продать.
Наши, побывавшие там, возвращались, обвешанные транзисторами, сандалиями, и долго и туманно говорили о свободе и слушали транзистор.
Постепенно привлекательность вещей стала расти, особенно у наших женщин, которые всегда предают тылы мужчин и выбивают из них волю и непреклонность.
Мужчины в ногах валялись у властей, чтоб поехать и привезти вещи и косметику.
Противостояние стихов и косметики продолжалось аж долгих 80 лет, и женщины победили.
Они перестали петь и стали хорошо пахнуть.
Мужчины отбросили гитары и сели за руль.
Дети выбросили книги и ударили по кнопкам.
Со сцены застучали ударники-стукачи.
И матерным светом засветилась попса.
Такая мелкая, чёрненькая, въедливая, проникающая сквозь мельчайшие щели и запоминающаяся не творчеством, а местом пребывания.
Учёные стали продавать, не изобретая, тело, мозги, степени и метрики.
Спортсмены поменяли массовость на отъезд с продажей мастерства на Запад.
Газеты перестали анализировать и стали продавать случаи и катастрофы.
Появились журналы, продающие шёпот первой брачной ночи.
Секс стал прозрачным, покупным и продажным.
Вначале продавали по одному, а потом попарно, разнополый и однополый.
Дабы покупатель мог сам смотреть или сам участвовать.
Песни продавались незапоминаемые, чтоб чаще сменять друг друга.
Что толку, если народ поёт одну песню и больше не покупает.
Книги читаемо-выбрасываемые или выбрасываемо-читаемые.
Их жизнь — как у продажной женщины — одна ночь или два вечера.
Юмор приобрёл внешность…
И потерял авторство.
Он стал похож на огромную свалку, где копошатся будущие и бывшие.
Юмористы выбирают для себя репертуар, а публика с удовольствием наблюдает.
Поступило в продажу искусство для освобождения мозгов, души, желудка.
Прямо видно на экране, как освобождается организм от съеденного, выпитого, наболевшего и пережитого.
Это так! И кто осудит?
Были мозги свободными — искусство было задачей.
Стали мозги занятыми — оно стало ответом.
Сидим мы, люди, оттуда перешедшие сюда, и плюёмся — какая пошлость.
А это — освобождается организм.
Шахматы сверху опустились вниз и расчертили поле.
Не жизнь, а риск и расчёт.
Этот разбогател и перешёл из пешек в короли.
Богатые перестали спиваться — риск велик.
В сорок лет денег нет и не будет.
— Нефть, нефть! — кричат они уже лет двадцать.
Почему у нас с едой не сложилось?
Голод в Поволжье, на Украине — в самых плодородных местах.
И голодают те, кто выращивает.
И сегодня у них магазины состоят из сникерсов и мороженых креветок.
Господи! Меняются уклады, а голод стоит неподвижно, как Кремль посреди России.
Уже и душевные враги евреи в пустыне выращивают и выкармливают, а мы всё объясняем, кто был виноват в тридцатые.
А кто был виноват в 19-м, 18-м, 17-м?
Сейчас все уселись вдоль трубы.
И так — с танцами и песнями провожают каждый баррель.
И слово какое пенистое.
С Востока на Запад.
Теки-теки, изделие земли.
Оттуда деньги в мешках передают.
Но не дают их нам потратить широко образованные вожди и министры, чтоб мы не распухли, не упились, а чтобы деньги ценность сохраняли в мешках и цилиндрах.
Сидим мы, смотрим, как они в мешках свою ценность сохраняют, а мы свою — в плохо пригнанной одежде.
Не дают нам расстаться с голодом.
Старики и старухи со следами былой красоты, как их песни, стихи и книги, мало едят и уже не рассчитывают ни на государство, которое правильно сохраняет ценность денег, ни на своих детей, безумно занятых мозгами.
Вышеперечисленным, нижесказанным.
Как заработать, как потратить, чтоб заработать.
Как купить, чтоб продать, как сесть поближе к трубе и целовать её нежную чугунную поверхность.
А кроме этого — главное — родители уже не помогают в юности и не мешают в старости.
Они иногда нужны для зачатия и вскармливания.
Детское питание набрало высоту, а компьютер отодвинул родителей просто за дверь.
С родителями покончено в детстве.
И смешно принимать их претензии во взрослом виде.
Мир шахмат — мир одиноких людей.
— Ну, мама, ну ты не понимаешь…
Как она докажет тебе, что понимает?
Да и где что…
О чём думает её сын ночами?
От чего он осунулся и посерел?
Что он ей объяснит?
— Понимаешь, мы хотим захватить землю соседей, разорить хозяина, обанкротить фирму.
Куда ей, бедной старушке, с песнями в голове.
Спасибо, что кормят и берут с собой на лето.
Так что понятие «отцы и дети» слегка устарело.
Скорее, одинокие, родившие одиноких.
В странах потребления их грузят в автобусы и они ездят отдельно от всех.
В странах ископаемых — седые ходят и ходят по базару, по магазину и всё прицениваются, прицениваются, прицениваются, прицениваются и не могут прицениться.
Не для еды они освободились.
А радость есть — мозги работают вверху и внизу страны.
Как обойти трубой настырного соседа.
Как газом усмирить зарвавшийся электорат.
Как сделать всю еду холодной и сырой во всех враждебных странах.
И низ по партиям и капиллярам лезет вверх в парламент.
Не в нефти, так в политике.
Мигалку дайте!
Чуть помигать в дневное время.
Опять всё обессмыслилось.
Потерялось без мигалки.
Без мигалки опять не жизнь.
И зрелище, достойное всей России: я видел на Рублёвке грязный «Роллс-Ройс» с мигалкой.
Вас оскорбляет?
А я — горжусь!!!
Лучшее место под солнцем — в тени.
Исчезновение женщин
К тому, что в нашей стране исчезают отдельные люди, мы уже привыкли.
Но у нас внезапно исчезло целое поколение.
Мы делаем вид, что ничего не случилось.
Пропадают женщины.
Пропадают женщины после пятидесяти.
Они исчезли с экранов, они не ходят в кино, они не появляются в театрах.
Они не ездят за границу. Они не плавают в теплом море. Где они?
Их держат в больницах, в продовольственных лавках и на базарах.
Они беззащитны.
Они не выходят из дому.
Посмотрите — они исчезли.
Они совершенно не нужны. Как инвалиды.
Целое поколение ушло из жизни, и никто не спрашивает, где они.
Мы кричим: «Дети наше будущее!»
Нет. Не дети. Они — наше будущее.
Вот что с нами произойдёт.
Всю карьеру, всю рекламу мы строим на юных женских телах, и на этом мы потеряли миллионы светлых седых голов.
Почему?
Как девицам не страшно?
Это же их будущее прячется от глаз прохожих.
Слишком много выпало на долю этих женщин.
Дикие очереди, безграмотные аборты, тесные сапоги, прожжённые рукавицы. И сейчас их снова затолкали глянцевые попки, фарфоровые ляжки, цветные стеклянные глаза.
Юное тело крупным шёпотом: «Неужели я этого недостойна?»
Ты-то достойна… Мы этого недостойны.
Мы достойны лучшего.
Мир мечты заполнили одноразовые женщины, которых меняют, как шприцы. Поддутые груди, накачанные губы, фабричные глаза.
И всё это тривиально-виртуальное половое возбуждение, от которого рождается только визит к врачу.
Мы изгнали тех, кто даёт стиль, моду, вкус к красоте, изящной словесности, кто делает политиков, кто сохраняет жизнь мужей.
На них кричат в больницах:
— Вы кто — врач?
— Я не врач, — говорит она тихо. — Но я борюсь за жизнь своего мужа, больше некому в этой стране.
Они — эти женщины — сохраняют для нас наших гениев.
Потеряем их — уйдут и их мужья, люди конкретного результата.
Останутся трескучие и бессмысленные политики и несколько олигархов, личная жизнь которых уже никого не интересует.
Они её вручают в совершенно чужие руки, вопрос только в том, станет ли иностранная медсестра за большие деньги временно любящей женой.
Конечно, в редкий и короткий период телевизионного полового возбуждения мы прощаем всё очаровательным ягодицам, даже их головки, их песенки.
Они правильно, они верно торопятся.
В тридцать лет останутся только ноги, в сорок — глаза, в сорок пять уплывает талия, в пятьдесят всплывут отдельные авторши отдельных женских детективов, в пятьдесят пять — борцы за присутствие женщин в политике… А в шестьдесят исчезнут все.
Хотя именно эти, исчезнувшие женщины создают королей и полководцев.
Они второй ряд в политике.
А второй ряд в политике — главный.
Это они оценивают юмор, живопись, архитектуру и все сокровища мира, а значит, и оплачивают их через своих мужей.
Я этим летом на одном благотворительном концерте увидел их. Я увидел исчезнувшее в России племя, племя пожилых дам — стройных, красивых, в лёгких шубках и тонких туфлях и их мужчин, чуть постарше.
Это была толпа 50–60–65–70–80–85-летних.
Они хохотали и аплодировали. Они танцевали и играли в карты.
Они заполняли огромный зал с раздвижной крышей.
Это были не олигархи, не министры, не короли.
Это были женщины, лица которых составляют герб Франции.
Огромный тост
Выпьем за водку, за коньяк, за виски, за текилу, за чачу, за сливовицу, за обыкновенный сельский самогон, за спирт обмывочный, за тормозуху, за медицинский спирт ректификат и за тройной одеколон.
Выпьем за ликёр, за марочные вина, за портвейн «777».
За клюковку Танечки Тарасовой, великой женщины и тренера.
За самогон Олега Губаря.
За закуску, за горячее, за гостей, то есть за нас, прошедших через спирт «Роял».
Выпьем за повсеместный плодово-ягодный с дождём и грязью.
За фуршет подвальный Привозный под конфетку соевого шоколада Розы Люксембург.
За всё, что избавляло нас от жизни и отправляло нас, слюнявых, грязных и счастливых, за кордон.
На Запад, в Африку со стариком Хемингуэем — безоружных на сафари, на корриду, в Гайд-парк.
Выпьем за джин «Бифитер».
За содовую.
Мы про неё читали.
Мы ещё не знали, что «Боржоми» лучше.
Как «Лидия», как «Изабелла».
Всё дело в качестве литературы.
Выпьем за самогон.
За мутный сельский самогон в бутылке, заткнутый початком кукурузы.
За кайф.
За потрясающий полёт.
За женский смех и шёпот прямо в ухо с покусыванием.
А дальше выпьем за закуску.
Холодное…
Как в ресторанах «от вчера»…
За холодец с суставами и чесночком.
За главную.
За возглавляющую.
За великую селёдочку с картошкой.
Потом, когда объездили и не нашли замену, то поняли, что потеряли.
За тюлечку в Одессе.
За рыбец в Ростове.
За омуль на Байкале.
За полярный хариус.
За копчёную ставридку.
Скумбрию.
За угря — советский символ власти, что висел в колхозе Кирова под Таллином с табличкой «Для Кишинёвского ОБКОМа КПСС».
Там все в молчании.
Это не пример, простите.
Выпьем за паштетик из печёночки с лучком.
Не за чёрную икру, что истинные большевики накладывали на свежий огурец зимой…
У нас такого не было внизу.
У нас, как и сейчас, всё было в банках.
Дешёвый каламбур.
Но крабы были в банках.
Грибочки были в банках.
Помидорки были в банках.
Болгарский перец в банках.
Зелень с солью в банках.
Мы крутили, мы крутили, как заводят самолёты — одним движением.
Господи, как неповторимо пьём за винегрет!
Если вершиною была селёдка, то массою был винегрет.
Ведро…
Нет, таз винегрета…
Помытый, очищенный от мыла таз винегрета.
Деревянными ложками.
И ничего нет лучше до сих пор…
Хоть хлынули моллюски с Запада, древесные грибы с Востока.
Они не поднимают уровень беседы.
Не дают полёт мозгам.
То есть отвлекают от спиртного…
А они — закуска, и не должны брать на себя беседу.
Я за горячее не пью.
Это ни рыба и ни мясо.
Скорее, первое.
Скорее, борщ, окрошка, суп перловый…
Нет, не то…
Мы же не кушать собрались…
Пьём за скромность русскую.
Солёные огурчики, помидорчики…
Только не путать мне и не давать всё это быдло в маринаде.
Солёный бочковой пупыристый огурчик — «Родничок».
Рождённый к водочке.
И помидорчик — тугенький, кисло-кисло-сладковатый.
От вилки — брызги на сидящих, на пьющих, на орущих, на поющих, на вспоминающих, то есть на нас.
Так вот — за нас, с трудом сидящих за столом.
За перемены блюд от 45-го до 2006-го.
За перемену водки от зелёной тусклой поллитровки до винтажной 2,3 с весёлой оружейной рукояткой.
Выпьем за нас, за пьющих под закуску, придуманную и разработанную наравне с оружием.
За нас, которым подают всё меньше стульев.
Мы мыслим, значит, уезжаем и уходим.
Не помним имена, с кем пили.
Но их голоса.
Их мысли.
Их любовь.
Их прозвища.
Их поднимающие споры.
Их вопросы, когда в вопросах был ответ.
За нас.
За перешедших в них.
За них, за перешедших в нас.
А лучшее, что приходилось нам: нет, не перевязывать, не драться.
А пить и говорить.
И в споре не рождалась истина.
Там вырабатывалось отношение к власти, к жизни, к детям и к женщинам.
Друг к другу.
Вот пить и говорить.
Не знаю лучшего.
Когда мы пишем в письмах «не с кем пить», то это «не с кем говорить».
Нельзя нас потрошить отъездами.
Выпьем, чтобы не дай Господь!
Отнять язык и совесть тому доктору, что скажет:
— Вы знаете, вам больше пить нельзя…
Точка!
Молчание…
Молчание…
Вот приговор.
Вот и всё…
Молчание…
Вот и всё…
Так вот, пока молчание не прозвучало.
С чего мы начали.
Так пьём за выпивку.
Так пьём за то, чтоб было.
С кем. О чём. И для кого.
Чтобы дома, как в гостях, а в гостях, как дома.
Тогда, как нынче говорят, есть мотивация для продолжения жизни.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги