Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Лютый шторм бушевал той ночью, когда Ярви узнал, что он — король. Или, по крайней мере, полкороля.

Такой ветер гетландцы звали «ищущим», ибо он отыскивал любую щель и скважину и, как бы люди ни подпитывали огонь, как бы ни жались друг к другу, нес мертвенный хлад Матери Моря всякому жилищу.

Ветер терзал ставни узких окон матери Гундринг, и даже окованная железом дверь стучала о порог. Ветер дразнил пламя в очаге — пламя злобно плевалось и трещало, пририсовывало когти теням висевших повсюду сухих трав, мерцало на корне, который мать Гундринг подняла шишковатыми пальцами.

— А это?

С виду — обычный комок грязи, но Ярви выучил этот урок.

— Корневище черного языка.

— И для чего, мой принц, служителю брать его в руки?

— Служитель надеется, что брать его не придется. Его отвар без вкуса и цвета, но это — самый смертельный яд.

Мать Гундринг отбросила корень.

— Порой служитель обязан браться за темные и опасные вещи.

— Служители обязаны стремиться к меньшему злу, — сказал Ярви.

— И отмерять наибольшее благо. Верно. Пять ответов из пяти. — Один одобрительный кивок матери Гундринг, и Ярви зарделся от гордости. Одобрение служителя Гетланда не так легко заработать.

— На испытании загадки будут попроще.

— На испытании. — Ярви встревоженно потер скрюченную кисть сухой руки большим пальцем здоровой.

— Вы его пройдете.

— Откуда вам знать?

— Это долг служителя: сомневаться во всем…

— …но всегда выражать уверенность, — закончил он за нее.

— Ну вот! Вас-то я знаю. — Это правда. Лучше нее его не знал никто, даже родная семья. Особенно родная семья. — У меня еще не было столь сообразительного ученика. Вы пройдете с первого раза.

— И перестану быть принцем Ярви. — При этой мысли он почувствовал лишь облегчение. — У меня не будет ни семьи, ни наследных прав.

— Вы станете братом Ярви, а вашей семьей станет община служителей. — Огонь высветил у глаз матери Гундринг морщинки улыбки. — Вашим наследством станут травы, и книги, и тихое слово. Вы будете давать советы и помнить, врачевать и говорить правду, познавать тайные пути и на всех наречиях торить дорогу для Отче Мира. Как пыталась поступать я. Это — самое доблестное из занятий, какую б чушь ни горланили на боевой площадке мускулистые олухи.

— Поди не прими всерьез этих мускулистых олухов, когда ты тоже там, на площадке.

— Хе. — Она покатала языком по небу и сплюнула в огонь. — После испытания вам придется на нее выходить лишь затем, чтобы перевязывать разбитые головы, если у них не заладится тренировка. Однажды вы примете мой посох. — Она кивнула на приставленный к стене заостренный прут из эльфовийского металла, с поверхностью, покрытой выпуклостями и впадинками. — Однажды вы сядете у Черного престола, и вас назовут отцом Ярви.

— Отцом Ярви. — Он поерзал на табурете при этой мысли. — Мне не хватает мудрости. — Он хотел сказать «не хватает храбрости», но ему не хватило храбрости это произнести.

— Мудрости учатся, мой принц.

Он вытянул к свету свою левую, ту самую, руку.

— А как же руки? Их обучить вы готовы?

— Вам не хватает руки, но боги наградили вас дарами ценнее.

Он усмехнулся.

— Вы про мой чудный певчий голосок?

— А хоть бы и так? И скорый ум, и способность к сопереживанию, и силу. Силу, благодаря которой человек обретает величие — не короля, но служителя. Отче Мир прикоснулся к вам, Ярви. Запомните накрепко: сильных много, мудрых — единицы.

— Теперь ясно, почему лучшие решения служителей проходят через женские руки.

— И, как правило, лучший чай. — Гундринг отхлебнула из чаши, которую он приносил ей каждый вечер, и снова одобрительно кивнула. — Но вот и еще один ваш великий дар — заваривать превосходный чай.

— Неслыханный подвиг. А когда я из принца превращусь в служителя, вы будете меньше мне льстить?

— Вам достанется столько лести, сколько заслужите. А за все остальное — моим башмаком по заднице.

Ярви вздохнул.

— Над кое-чем перемены не властны.

— Теперь за историю. — Мать Гундринг выдвинула с полки одну из книг, с золоченого переплета подмигнули красные и зеленые камни.

— Сейчас? Мне вставать с Матерью Солнцем, кормить ваших голубей. Я собирался немного поспать, прежде…

— Я позволю вам спать, когда пройдете испытание.

— Не позволите же.

— Вы правы, не позволю. — Она лизнула палец и начала перелистывать, захрустели древние страницы. — Скажите, принц, на сколько частей эльфы разбили Бога?

— Четыре сотни и девять. Четыре сотни Малых богов, шесть Высоких богов, первого мужчину, первую женщину и Смерть, что сторожит Последнюю дверь. Но разве тема эта впору служителю, а не прядильщику молитв?

Мать Гундринг поцокала языком:

— Служителю впору любое знание, ибо обуздать возможно лишь познанное. Назовите шесть Высоких богов.

— Матерь Море и Отче Твердь, Матерь Солнце и Отче Месяц, Матерь Война и…

Грохнув, дверь распахнулась настежь, и ветер-искатель ворвался в покои. Огненные завитки в очаге встрепенулись, так же как Ярви, и заплясали, озаряя бликами сотню и сотню пузырьков и склянок на полках. Фигура входящего запнулась о порог, задевая связки сухих растений, закачавшихся, словно висельники.

Это был Одем, дядя Ярви. Мокрые от дождя волосы липли к его бледному лицу, и одышливо вздымалась грудь. Широко распахнув глаза, он уставился на Ярви и открыл рот — но не издал ни звука. Тут и без дара сопереживания ясно, что его сгибает гнет тяжкой вести.

— Что такое? — сорванно каркнул Ярви, страх сдавил его горло.

Дядя упал на колени, руками в несвежую солому. Он склонил голову и тихо, хрипло выговорил два слова:

— Мой государь.

Вот так Ярви узнал, что его отца и брата не стало.

Глава 2

Они вовсе не выглядели мертвенно.

Только очень бледно — на двух холодных каменных возвышениях, в холодном зале, в натянутых по локти саванах, у обоих на груди блистали мечи. Ярви все ждал, что брат вот-вот скривит во сне губы. Что отец распахнет глаза и окинет его знакомым презрительным взглядом. Но нет. Больше ни тот, ни другой так делать не будут.

Смерть раскрыла перед ними Последнюю дверь — из ее притвора не выходят обратно.

— Как это случилось? — с порога заговорила мать. Голос ее, как всегда, не дрогнул.

— Их предали, о королева, — прошептал дядя Одем.

— Я больше не королева.

— Конечно… прости, Лайтлин.

Ярви вытянул руку и мягко дотронулся до отцовского плеча. Холодное. Интересно, когда в последний раз он прикасался к отцу? Хоть раз прикасался? Он почти наизусть запомнил последний их разговор. Несколько месяцев тому назад.

Мужчина сечет косой и рубит секирой, говорил отец. Мужчина налегает на весла и вяжет тугие узлы. А главное — мужчина носит щит. Мужчина держит строй. Мужчина встает бок о бок со своим соплечником. Разве мужчина тот, кто ни на что из этого не способен?

Я не просил себе полруки, сказал тогда Ярви, как обычно стоя на полосе выжженной земли в битве между стыдом и яростью.

А я не просил себе полсына.

А теперь король Атрик был мертв, и его королевский венец, ужатый кузнецами в короткий срок, тяжело давил Ярви на лоб. Куда тяжелее, чем полагалось тонкому золотому ободку.

— Я спрашиваю, как они умерли? — повторила мать.

— Они отправились обсуждать мировую с Гром-гиль-Гормом.

— С проклятыми ванстерцами мириться нельзя, — пробасил Хурик, Избранный Щит матери.

— Мы обязаны свершить месть, — произнесла мать.

Дядя попытался развеять бурю.

— Вначале идут дни скорби. Верховный король запретил объявлять войну, пока…

— Месть! — Ее голос кромсал, как битое стекло. — Скорую, словно молния, жгучую, словно пламя.

Ярви украдкой взглянул на тело брата. Вот кто и скор, и жгуч, вернее — был прежде. Толстошеий, крепко сбитый — у него уже пробивалась темная, как у отца, борода. Непохож на Ярви всем, чем только можно. Брат любил его… скорее всего. Любовью с кулаками, где протянутая рука дружбы обычно предвещала оплеуху. Так любят того, кто обречен вечно пред тобой ползать.

— Месть, — рыкнул Хурик. — Ванстерцы нам заплатят сполна.

— Да провались пропадом эти ванстерцы! — воскликнула мать. — Надо принудить к послушанию наших. Надо показать им, что юный король тверд, как железо. А когда они с радостью покорятся, вот тогда и горюй, пусть хоть Матерь Море разольется от слез.

Дядя тяжело вздохнул.

— Стало быть, месть. Лайтлин, а он-то — готов? Он же не воин…

— Готов — не готов, а сражаться будет! — отрезала мать. Рядом с Ярви люди нисколько не стеснялись его обсуждать — будто он не только искалечен, а и оглох. Его внезапный приход к власти, похоже, никого не вылечил от этой привычки. — Начинайте приготовления к большому набегу.

— Где мы ударим? — спросил Хурик.

— Знай одно — ударим. Оставь нас.

Ярви услышал стук двери и тихие шаги матери по холодным плитам.

— Хватит плакать, — проговорила она. И только сейчас Ярви осознал, что глаза его полны влаги, и вытер их, и ему стало стыдно. Ему вечно было стыдно.

Мать обхватила его за плечи.

— Выпрямись, Ярви.

— Прости, — проронил он, пытаясь на манер брата выпятить грудь. Он вечно просил прощения.

— Теперь ты — король. — Она поправила съехавшую застежку его плаща, попыталась пригладить блекло-соломенные волосы — коротко подрезанные, но все равно непослушные, и прислонила к его щеке прохладную ладонь. — Никогда не проси прощения. Ты перепояшешься мечом отца и поведешь воинов в набег на Ванстерланд.

Ярви сглотнул. Одна мысль идти в набег бросала его в ужас. А самому вести его?

Одем, должно быть, разглядел его страх.

— Я буду вашим соплечником, государь. Мой верный щит всегда рядом. Пока хватит сил — я помогу во всем.

— Спасибо, — прошептал Ярви. Кто бы помог ему уплыть в Скегенхаус, чтобы после испытания на служителя тихо жить в тени, а не гореть на виду у всех от стыда? Но эта мечта уже прах. Сродни скверно замешенной известке рассыпаться в мелкие крошки — удел всех его упований.

— Твой долг — отплатить Гром-гиль-Горму страданием и болью, — произнесла его мать. — А после твоим долгом станет женитьба на двоюродной сестре.

Он лишь вытаращился в стальные серые глаза матери. Слегка снизу вверх — ведь он до сих пор до нее не дорос.

— Что?

Ласковое прикосновение превратилось в мертвую хватку капкана.

— Слушай, Ярви, и запоминай. Ты — король. И пусть ни ты, ни я ничего подобного не хотели, все равно нам от этого никуда не деться. В твоей руке — наше будущее, но рука твоя свисает над пропастью. Тебя не чтут и не уважают. У тебя мало союзников. Ты обязан скрепить нашу семью браком с дочерью Одема, Исриун, так же, как был обязан твой брат. Все уже обговорено. Все согласны.

Дядя Одем наскоро растапливал лед:

— Для меня, государь, нет большего счастья, чем стать вашим тестем и своими глазами увидеть, как навек соединятся наши семьи.

О счастье Исриун он не обмолвился, отметил Ярви. Равно как и о его счастье.

— Но…

Брови его матери отвердели. Глаза сузились. Он видывал, как отважные герои трепетали под ее взглядом, а Ярви героем не был.

— Я была помолвлена с твоим дядей Атилем, о чьем владении клинком до сих пор шепчутся ратники. Твой дядя Атиль должен был стать королем. — У матери надломился голос, словно слова причиняли боль. — Когда Матерь Море поглотила его и на берегу воздвигли пустой курган, я вышла за твоего отца. Свои чувства я пустила побоку и делала то, что должно. Так поступишь и ты.

Ярви покосился на пригожее тело брата, недоумевая, как она может рассуждать так спокойно, стоя на расстоянии вытянутой руки от мертвого мужа и мертвого сына?

— Ты не плачешь по ним?

Лицо матери стянула внезапная судорога, вся ее тщательно наведенная красота треснула и разбилась. Губы разошлись в оскале, веки сморщились, жилки на шее застыли камнем. Долгий леденящий миг Ярви не понимал — то ли она ударит его, то ли разразится рыданиями, и не знал, что пугает его сильнее. А потом — прерывистый вдох, мать уложила на место выбившуюся прядь золотистых волос и снова стала собой.

— Хоть кто-то из нас должен быть мужчиной. — Преподнеся это истинно по-королевски, она повернулась и вышла прочь из покоев.

Ярви стиснул кулаки. Вернее, стиснул один кулак, а на второй руке прижал большой палец к скрюченному обрубку.

— Благодарю за поддержку, матушка.

Он вечно злился. Но уже тогда, когда его злость ничего не могла поправить.

Дядя шагнул к нему, выговаривая мягко, словно пугливому жеребенку:

— Послушайте, мать любит вас.

— Любит?

— Ей надо быть сильной. Ради вас. Ради страны. Ради вашего отца.

Ярви переводил взгляд с мертвого отца на дядю. Так похожи и такие разные.

— Слава богам, ты со мной, — проговорил он, и слова ободрали горло. В его семье все-таки есть тот, кому он не безразличен.

— Ты уж прости, Ярви. Правда, прости. — Одем положил руку на плечо племянника, в глазах блеснули слезы. — И все же Лайтлин права. Мы должны поступать во благо Гетланда. Придется пустить побоку наши чувства.

Ярви горько вздохнул.

— Понимаю.

Его чувства всем были побоку, сколько он себя помнил.

Глава 3

— Сегодня, Кеймдаль, ты бьешься с королем.

Ярви подавил дурацкий смешок, когда услыхал, как мастер оружия называет его этим словом. Кажется, десятков восемь молодых бойцов напротив него тоже душит хохот. Или наверняка будет душить при виде того, как дерется новый король. И уж вне всяких сомнений, Ярви тогда будет не до смеха.

Теперь они его подданные. Его слуги. Его люди, принесшие клятву умереть за малейший королевский каприз. И все равно сейчас их ряд куда более походил на нелюдимый вражий строй, чем в те времена, когда он выходил к ним мальчишкой.

Мальчишкой же он себя и ощущал. Куда более мальчишкой, чем раньше.

— Сочту за честь. — И Кеймдаль, не выказывая особой чести, вышел из-за спин товарищей на боевую площадку. В кольчуге он двигался проворнее девицы в сорочке. Он принял щит, взял деревянный меч, и воздух загудел от пары грозных взмахов. Всего-то на год старше Ярви — но с виду не меньше чем на пять: на полголовы выше, много шире в груди и плечах, и на его скуластом лице уже хвастливо выпирала рыжая щетина.

— Готовы, государь? — прошептал на ухо Одем.

— Естественно, нет, — прошипел Ярви, но деваться некуда. Король Гетланда обязан быть горячо любящим сыном Матери Войны, каким бы к ней негодным он ни был. Старые, бывалые воины расположились вокруг площадки, и Ярви должен им показать, что он не просто однорукое позорище. Должен отыскать способ выиграть. На все найдется свой способ, как часто говаривала мать.

Но вопреки своим неоспоримым дарам — острой мысли, сопереживанию и чудесному певчему голосу, придумать этот способ не удавалось.

Сегодня квадрат боевой площадки разметили на песчаном пляже — отсчитали по восемь шагов на сторону и по углам врыли копья. Каждый раз для учебных боев выбиралась новая местность — утесы, леса, болота, узкие улочки Торлбю и даже река — ведь щитоносец Гетланда обязан быть одинаково готовым сражаться, где бы бой его ни застал. Или одинаково неготовым — как в случае Ярви.

Но в основном в землях у моря Осколков бились на его неровных, зазубренных побережьях — поэтому и упражнялись они чаще всего у воды, а Ярви наедался песка до отвала, когда корабль вытаскивали на берег. После того как Матерь Солнце закатится за холмы, бывалые воины будут рубиться здесь по колено в салке, а пока прибой шелестел за плоским илистым полем с зеркальными овалами луж, промокнуть можно было только от влажного соленого ветра да от пота ручьем — Ярви так и не свыкся с весом кольчуги.

Боги, как же он ненавидел кольчугу. Как ненавидел мастера Хуннана, своего многолетнего главного мучителя! Как омерзительны все эти мечи и щиты, как отвратительна боевая площадка, как невыносимы воины, приходящие сюда как к себе домой. А самое ненавистное — вот это издевательство на месте руки, означавшее, что он никогда не станет одним из них.

— Следите за положением ног, государь, — шепнул Одем.

— За мои ноги не беспокойся, — огрызнулся Ярви. — Их у меня хотя бы две.

За три года он ни разу не притрагивался к мечу, сидя безвылазно в покоях матери Гундринг над травами и именами малых богов. Он зубрил чужеземные наречия и с особым старанием оттачивал мастерство писаря. Пока его учили заживлять раны, эти мальчишки — эти мужчины, подумал он с горечью во рту — не щадя сил учились их наносить.

Одем ободряюще хлопнул его по плечу — и едва не сбил с ног.

— Щит не опускайте. Выжидайте удачный момент.

Ярви усмехнулся. Если ждать, когда наступит удачный для него момент, они проторчат здесь, пока всех не смоет приливом. Его щит туго примотали к сухой руке ремешками, и большой палец вместе с обрубком уцепились за рукоятку. Локоть жгло уже до плеча, стоило только дать тяжеленной штуковине просто повиснуть.

— Наш государь давно не ступал на площадку, — объявил наставник Хуннан, морщась, будто слова резали рот. — Давайте сегодня помягче.

— Постараюсь не излупить его до полусмерти, — выкрикнул Ярви.

Кое-где пронесся смех, но королю в нем слышался душок издевки. Шутки в бою — плохая замена крепким мышцам и щиту в твердой руке. Ярви взглянул Кеймдалю в глаза и подметил в них налет превосходства — и про себя повторил то, что сильных много, а мудрых — единицы. Слова, даже в его собственной голове, прозвенели впустую.

Наставник Хуннан не улыбнулся. Ни одна шутка не была настолько смешной, ни одно дитя настолько умильным, ни одна женщина настолько прекрасной, чтобы разок хоть чуточку изогнулись его железные губы. Он лишь пристально посмотрел на Ярви, как всегда с безмолвным презрением — хоть то принц был перед ним, хоть король.

— Начали! — пролаял его голос.

Если быстро — значит милосердно, то это была милосердная схватка.

Первый рубящий взмах обрушился на щит Ярви, хилые пальцы выпустили рукоятку, и обод попал ему в рот, ноги запнулись. Следующий он отразил, тело еще что-то помнило о прошлых занятиях, поэтому удар лишь прошелся вскользь по плечу да онемела ушибленная рука. Но третьего он не увидел вообще, резко стало очень больно, когда голень уехала вбок и он рухнул на спину. Из легких, точно из рассеченных мехов, со свистом ушел весь воздух.

Некоторое время он лежал и моргал. До сих пор ходили рассказы о том, какое несравненное умение показывал на боевой площадке дядя Атиль. Кажется, выход Ярви тоже запомнят надолго. Увы, совсем по другой причине.

Кеймдаль воткнул деревянный меч в песок и протянул руку.

— Государь. — Ярви показалось, что его рот кривит тайная насмешка, спрятанная куда глубже обычного.

— Ты научился сражаться за прошедшие годы, — выдавил Ярви сквозь стиснутые зубы, выкручивая из бесполезных ремешков щита увечную руку — и Кеймдалю ничего не осталось, как взяться за нее, чтобы поднять короля на ноги.

— Как и вы, государь, — до скрюченной руки Кеймдаль дотронулся с видимым отвращением, и Ярви, само собой, на прощание щекотнул его обрубком пальца. Дешевый жест, но слабому впору довольствоваться и мелкой местью.

— А я разучился совсем, — пробормотал Ярви, пока Кеймдаль шел обратно к соратникам. — Это ж надо!

Среди молодых учеников он засек девичий взгляд. Лет тринадцать, похоже — глаза горят, черные волосы развеваются вокруг острых скул. Пожалуй, надо сказать Хуннану спасибо, что не выбрал ее для его избиения. Может, следующее унижение таким и будет.

Мастер оружия насмешливо покачал головой и отвернулся — и в Ярви вскипела злость, жгучая, как зимний горный поток. Пускай всю отцовскую силу унаследовал брат, зато он сполна впитал его лютую ярость.

— Устроим еще одну схватку? — отчеканил король тем, кто стоял на той стороне.

У Кеймдаля поползли брови вверх, а потом он пожал широченными плечами и поднял меч со щитом.

— Как прикажете.

— Таков мой приказ.

Среди мужчин постарше пробежал ропоток, и еще суровее насупился Хуннан. Им что, надо и дальше терпеть этот постыдный балаган? Если позорится их король, то позор ложится на них самих, а с Ярви они не оберутся сраму до конца своих дней.

Дядя аккуратно взял его под руку.

— Государь, — мягко и вкрадчиво проворковал он. Он вечно такой мягкий и вкрадчивый, как ветерок в летний вечер. — Вероятно, вам не стоит перенапрягать силы…

— Разумеется, ты прав, — сказал Ярви. Глупец — раб своего гнева, как-то раз объяснила ему мать Гундринг. Для мудрого его гнев — оружие.

— Хурик. Становись за меня.

— Слушаюсь, государь, — громыхнул тот и, не сходя с места, просунул руку в сплетение ремней выпавшего щита. Ярви вручил ему учебное оружие. В громадном, заскорузлом кулачище Хурика меч смотрелся совсем игрушечным. Можно было расслышать тяжелую поступь, когда воин занимал место против Кеймдаля. Который вдруг опять стал обычным шестнадцатилетним подростком.

Хурик пригнулся в стойке, вминая башмаки в песок. Потом оскалил зубы и испустил боевой рык, глубокий, ритмичный, все громче и громче, пока от него, кажется, не заходила ходуном вся площадка. А Ярви увидел, как в глазах Кеймдаля растут сомнение и страх, именно так, как в его давнишней мечте.

— Начали, — отдал команду он.

Эта схватка закончилась еще быстрее той, но никто в здравом уме не назвал бы ее милосердной.

Надо отдать Кеймдалю должное, он отважно прыгнул к противнику, но Хурик поймал на меч его взмах, деревянные клинки скрежетнули. Затем, вопреки своим огромным размерам, телохранитель с быстротой змеи сблизился рывком с противником и жестким пинком подсек Кеймдалю ноги. Падая, парень завыл, но лишь до тех пор, пока кромка щита Хурика с гулким звоном не врезалась ему чуть выше глаз — и сшибла его наземь, едва ли не бездыханного. Мрачно Хурик шагнул вперед, поставил башмак Кеймдалю на руку, ту, которая держала меч, и прижал ее каблуком. Кеймдаль застонал, половину искаженного гримасой лица облепил песок, на другой половине чертила полосы кровь с рассеченного лба.

Девушки могли поспорить, но Ярви счел, что сейчас молодой боец как никогда хорош собой.

И, сверкнув глазами, оглядел воинов тем взглядом, которым его мать смотрела на не угодившего ей раба.

— Один в мою пользу. — И он перешагнул валяющийся меч Кеймдаля и гордо вышел с площадки, специально выбрав дорогу так, чтобы наставник Хуннан зашаркал, убираясь с пути.

— Неблагородно и мелочно, государь, — сказал дядя Одем, подстраивая шаг. — Но не сказать, что не смешно.

— Рад был доставить повод для смеха, — буркнул Ярви.

— Более того, повод для гордости.

Ярви покосился на дядю, и тот посмотрел в ответ — спокойно и ровно. Он всегда такой спокойный и ровный, словно поле под свежим снегом.

— О славных победах слагают отличные песни, Ярви, но и бесславные победы не хуже, коль над ними чуток поработают барды. А вот славные поражения — поражения и только.

— На поле боя не бывает правил, — сказал Ярви, вспоминая, как слышал от отца нечто подобное — когда тому, пьяному, надоедало орать на собак.

— Вот именно. — Одем опустил на плечо Ярви сильную ладонь, и Ярви подумалось: какой счастливой могла бы стать его жизнь, будь его отцом дядя Одем. — У короля есть один долг — побеждать. Остальное — пыль.

Глава 4

— …Матерь Солнце и Отче Месяц, осияйте лучами злата и серебра союз Ярви, сына Лайтлин, с Исриун, дщерью Одема…

Статуи шести Высоких богов безжалостно взирали с высоты гранатовыми глазами. Над ними, в нишах вкруг купола сияли янтарные изваяния богов Малых. Все они оценили Ярви по достоинству и наверняка признали столь же скверным выбором, каким себя считал и он сам.

Он подвернул высохшую кисть и попытался засунуть ее в рукав. Всяк в Зале Богов отлично знал, что у него там — на конце левой руки. Вернее, чего там не было.

И все равно он старался это скрывать.

— Матерь Море и Отче Твердь, даруйте им доброй погоды и доброго оружия…

В середине зала, на помосте, стоял Черный престол. Пережиток эльфийских времен, со дней до Сокрушения Божия — откованный в неизвестном горниле из цельного слитка черного металла, невероятно изящный и невероятно крепкий — и несчетные годы не оставили на нем ни единой царапины.

Сиденье королей, между богами и людьми. Куда уж — слишком высокое для того, чтобы на него сел такой червяк, как Ярви. Даже смотреть на него и то казалось недостойным.

Он-то готовился стать служителем. Отказаться без долгих дум от возможности иметь жену и детей. Поцеловать по завершении испытания праматерь Вексен в старческую щеку — таков, как он надеялся, будет предел его успеха у дам. А теперь ему суждено разделить свою жизнь, какая та ни есть, с едва знакомой девушкой.

Ладонь Исриун ткнулась как неживая, руки обоих замотали священной тканью в кургузый сверток. Они схватились друг за друга — связаны одной лентой, прижаты бок о бок родительской волей, скованы воедино высшим благом Гетланда, — и все равно меж ними раскинулась непреодолимая пропасть.

— О, Тот, Кто Взращивает Семя, даруй им здравый приплод…

Ярви знал, о чем думают гости. Даруй не увечный приплод. Не однорукий приплод. Он урывкой глянул на девушку — маленькую, хрупкую, белокурую — ту, кому полагалось стать женой его брата. Ей страшно и немного нехорошо. А кому было б легче, на выданье силком за полмужчины?

Все это — лучшее из худшего. Всеми оплаканный праздник. Согласие по несчастью.

— О, Та, Кто Крепит Замки, храни и сберегай их очаг…

Наслаждался один Брюньольф Молитвопряд. Он уже раз выткал неохватно громоздкое святое благопожелание для Исриун, на помолвке с братом, а сейчас — пусть не к ее, но к своему большому восторгу — заполучил вторую попытку. Голос его бубнил, заклиная и Высоких, и Малых богов одарить их поля плодородием, наделить их рабов покорностью — так что призыв воздать их кишкам бесперебойность не удивил бы никого из собравшихся. Ярви сник под отцовской меховой накидкой, заранее ужасаясь грядущим размахом благословений Брюньольфа — на самой свадьбе.

— О, Та, За Кувшином, пролей благополучие на королевскую чету сию, на породивших их, и на подданных их, и надо всей землею Гетской.

Прядильщик молитв отступил назад, довольный собой, словно молодой отец. Его подбородок скрылся, утонув в жировых складках.

— Я ненадолго, — сказала мать Гундринг, едва не подмигнув Ярви. Он издал сдавленный смешок, но тут наткнулся на материнский взгляд — ледяной, как зимнее море, — и другой смешок подавлять не потребовалось.

— На двух столпах зиждется королевство, — проговорила старая служительница. — Сильный король у нас уже есть.

Не рассмеялся никто. Завидное самообладание.

— Вскоре, божьей волей, у нас будет и сильная королева. — Ярви видел, как затрепетало бледное горло Исриун, когда та сглотнула.

Мать Гундринг поманила Лайтлин и дядю Одема — он один из всей публики казался счастливым — наложить руки на перевязь, освящая союз. Затем, с явным усилием, она воздела к потолку свой посох — трубчатый стержень того самого эльфова металла, которым поблескивал Черный престол.

— Обет дан!

Вот и все, и Исриун не спросили об ее мнении, равно как не спросили и Ярви. Похоже, здесь мало кого тревожит мнение королей. Уж точно не этого короля. Зрители, крепкая сотня, а то и больше, услужливо вскинулись хлопать. Мужчины — главы величайших среди домов Гетланда, с увитыми золотом пряжками и рукоятями мечей — в знак подержки лупили себя в широкую грудь увесистыми кулачищами. На другой половине зала женщины — в блеске умащенных волос, с ключами от усадеб на инкрустированных цепочках — пристойно постукивали пальцами по надушенным ладоням.

Матерь Гундринг размотала священную ткань, и Ярви вырвал оттуда здоровую руку, ярко-розовую, в мурашках. Дядя прихватил его за плечо и проговорил на ухо:

— Молодец! — Хотя Ярви просто стоял на месте да подпел следом несколько строк обета — едва ли осознанно.

Гости в ряд повалили прочь, и с гулким стуком Брюньольф затворил двери зала. Исриун и Ярви остались одни — перед богами, Черным престолом, грузом неясного будущего и целым океаном неловкого молчания.

Исриун осторожно потерла руку, в которой только что лежала ладонь Ярви, и уставилась в пол. Он тоже уставился в пол, и не то чтобы на полу имелось много занятного. Прочистил горло. Подвинул перевязь меча. Как ни крути, висит неудобно. Сдается, удобнее уже не станет.

— Извини, — наконец сказал он.

Она подняла голову, одним глазом сверкнув в полумраке.

— За что извиняетесь? — И, вспомнив, неуверенно добавила: — Государь?

Он едва не сказал — за полмужчины на месте мужа, но остановился на:

— За то, что моя семья передает тебя из рук в руки, как чашу на пиру.

— На пиру любой был бы рад ухватиться за чашу. — Она понуро улыбнулась. — Это мне впору просить прощения. Представьте меня королевой. — И она фыркнула, будто не слыхивала шутки глупее.

— Лучше меня представь королем.

— Вы и есть король.

Он опешил. С головой погруженному в свои изъяны, ему оказалось невдомек, что она могла зарыться в своих. От этой мысли, как часто случается при чужих невзгодах, он чуточку приободрился.

— Ты справилась с отцовским двором. — Он посмотрел на золотой ключ у нее на груди. — Забота не из простых.

— А королева управляет делами всей страны! Любой подтвердит: твоя мать — искусница, которой нет равных. Лайтлин, Золотая Королева! — Она произнесла имя, точно волшебное заклятье. — Говорят, ей обязаны тысячью тысяч услуг и за честь почитается стать ее должником. Говорят, у купцов ее слово дороже золота, ведь золото может упасть в цене, но слово твоей матери — никогда. Говорят, менялы с дальнего севера бросили молиться богам и вместо них поклоняются ей.

Девушка говорила все быстрей, и прикусывала ногти, и тянула себя за пальцы, широко распахнув глаза.

— Ходит молва — она несет серебряные яйца.

Впору расхохотаться.

— Вот это, я вполне уверен, неправда.

— Зато она выстроила зернохранилища, и велела прорыть каналы, и отдала под плуг новые земли — и теперь у нас больше не будет голода, когда люди тянули жребий, кому искать житье за морем. — Пока Исриун говорила, ее плечи ползли вверх и теперь сжимались вровень с ушами. — Со всех концов света люди стекаются торговать в Торлбю. Город утроился — даже пришлось пробивать стены, и твоя мать выстроила новые, а потом пробила и эти.

— Да, но…

— Я знаю про ее великий замысел — чеканить все монеты единым весом, и эти монеты разойдутся по всем краям моря Осколков, и ее лик на монетах сделается обеспечением каждой торговой сделки, и она станет богаче самого Верховного Короля в Скегенхаусе! Неужто… я? — Плечи Исриун поникли, она щелкнула ключ на груди, и тот закачался на золотой цепочке. — Как, такая, как я?..

— На все найдется свой способ, — Ярви поймал ее за руку, прежде чем остатки ногтей снова попали на зубы. — Мать и будет тебе помогать. Она же твоя тетка!

— Она станет помогать — мне? — Вместо того чтобы вывернуться, она привлекла его ближе. — Могучим воином был ваш отец, но ведь верно: из двух родителей он наводил на сыновей меньше страху?

Ярви улыбнулся, не отрицая сказанное.

— Тебе зато повезло. Дядя всегда спокоен, как лесной пруд.

Исриун бросила на двери пугливый взгляд.

— Знали б вы отца так, как я.

— Ну тогда… тебе помогать буду я. — Полутра он продержал ее за руку, и та казалась снулой рыбиной в его занемелой ладони. А теперь совсем другая — прохладная, сильная и очень-очень живая. — Не в этом ли суть женитьбы?

— Не только в этом. — Девушка оказалась вдруг совсем рядом — в глазах отразился мерцающий свет, меж раздвинутых губ мелькнули белые зубы.

От нее шел запах — не кислый, не приторный, он не назвал бы какой. Тонкий и легкий — но у него защемило сердце.

Он подумал, надо ли закрыть глаза, а потом глаза закрыла она, так что закрыл и он, и оба неуклюже ткнулись носами.

По щеке пробежало ее дыхание, и лицо вспыхнуло пламенем. Обжигающе жарким.

Их губы едва успели коснуться, как он отшатнулся прочь, степенно — как спугнутый заяц, чуть не упав от того, что нога запнулась о меч.

— Простите. — Она снова съежилась и потупилась в пол.

— Извиняться впору мне. — Ярви тратился на извинения малость поболе, чем полагается королю. — Это я самый жалкий во всем Гетланде. Мой брат, несомненно, целовал тебя куда лучше. Дело, думаю, в… большем опыте.

— От вашего брата мне доставались одни разговоры о его боях и победах, — пробормотала она куда-то в сторону своих ног.

— Со мною этого не опасайся. — Зачем он так — то ли хотел огорошить невесту, то ли в отместку за несостоявшийся поцелуй, — но он вытряс из рукава скрюченную руку, и та протянулась меж ними двумя — во всем своем безобразном уродстве.

Он ждал, что она побледнеет, вздрогнет, отступит. Но Исриун лишь задумчиво смотрела на его кисть.

— Болит?

— Да нет… не особо.

И тут она потянулась, скользнула по узловатым костяшкам и надавила большим пальцем на искривленную ладонь. И у него перехватило дыхание. Никто, никогда не дотрагивался до этой руки так, словно это — просто рука. Частица плоти, такая же, как остальные.

— Слышала, ты все равно побил Кеймдаля.

— Только приказал. Мне давно известно — в честном бою от меня мало толка.

— Сражается воин, — произнесла она, глядя прямо в глаза. — Король повелевает. — И, усмехнувшись, потянула его на помост. Он настороженно двинулся за ней: хозяин этого зала, он ступал, чувствуя себя незваным нарушителем.

— Черный престол, — прошептал Ярви, когда они подошли.

— Ваш престол. — К его ужасу, Исриун протянула руку и вжикнула кончиками пальцев по безукоризненной глади подлокотника. У Ярви волосы встали дыбом. — Трудно поверить, но здесь это самая древняя вещь. Сотворена руками эльфов, до Сокрушения Мира.

— Ты увлекаешься эльфами? — пискнул он в испуге, что девушка заставит его прикоснуться к сиденью или, совсем страшное, сесть на него — и срочно попытался сменить тему.

— Я прочитала о них все книги у матери Гундринг.

Ярви заморгал.

— Прочитала?

— Сначала меня готовили в служительницы. Я ходила в подмастерьях у матери Гундринг, до вас. До конца жизни обреченная на книги, травы и тихое слово.

— Она не рассказывала. — Он и не подозревал, что у них так много общего.

— Меня сговорили с вашим братом — и все закончилось. Наш долг — поступать во благо Гетланда.

Оба почти одновременно и почти одинаково вздохнули.

— То же самое все твердят и мне, — промолвил Ярви. — Община служителей для нас обоих закрыта.

— Зато мы открыли друг друга. А еще — путь сюда. — С огоньком в глазах она напоследок обвела идеально изящный изгиб черного подлокотника. — Вы не поскупились с подарком на свадьбу. — Ее невесомые подушечки пальцев соскочили с металла, и, как ни странно, ему оказалось приятно ощущать их на своей ладони. — Нам полагалось решить, когда мы ее сыграем.

— Как только вернусь, — слегка хрипловато сказал он.

Она еще раз пожала иссохшую руку.

— Я надеюсь, что после победы вы поцелуете меня как следует.

Глядя, как она направляется к дверям, Ярви почти обрадовался, что никто из них не вступил в Общину.

— Постараюсь не спотыкаться о меч! — воскликнул он вслед.

Она улыбнулась, обернувшись через плечо, и ступила через порог — на свету вспыхнули волосы.

Двери тихо закрылись. Ярви потерянно стоял на тронном постаменте, посреди всего этого залитого тишиной пространства. Его сомнения вдруг ожили и окружили его, громоздясь выше самих изваяний Высоких богов. Стоило ужасно много сил снова повернуться к Черному престолу.

Неужели он сядет туда, сядет между богами и людьми? Он — едва ли сумевший коснуться черного металла своей не рукой, а смехотворной нелепостью? Он заставил себя вытянуть эту руку, едва дыша. Заставил положить на металлическую гладь тот — единственный — дрожащий палец.

Твердая и холодная. Таким должен быть и король.

Отец был как раз под стать. Сидя здесь — и над его лохматой бровью сиял королевский венец. Изрезанные шрамами руки сжимали подлокотники, всегда невдалеке от рукояти меча. Того самого меча, который теперь прицеплен к поясу Ярви и чей непривычный вес тянет его книзу.

Я не просил себе полсына.

Ярви бросился прочь от пустого сиденья — стремительнее, чем прежде, когда на нем еще восседал отец. Не к дверям Зала Богов и не к уставшей ждать толпе снаружи, но к статуе Отче Мира. Прижавшись к камню, он провел пальцами вдоль щели у ног великана — бога-покровителя служителей. В тишине распахнулась потайная дверь, и, подобно бегущему с места преступления вору, Ярви скользнул в черноту.

Цитадель была полна тайных ходов, но у Зала Богов они сплетались в истинный лабиринт. Коридоры уходили под плиты пола, таились в стенах, проникали даже под купол. Служители древности пользовались ими, возвещая божью волю с помощью скромных чудес — сверху слетали перья или дым поднимался ввысь из-за статуй. Как-то раз на нерешительных ратников с потолка закапала кровь — когда король Гетланда созывал мечи на войну.

Ярви не страшился ни темноты, ни бродячих шорохов в каменных проходах. Туннели стали его вотчиной давным-давно. Он хоронился в их тьме от вспышек отцовского гнева. От зубодробительной любви брата. От холодной досады разочарованной матери. Он мог пройти всю цитадель из конца в конец, ни разу не ступая на свет.

Ему, как и полагалось прилежному служителю, знакомы здесь все пути.

Здесь его никто не тронет.

Глава 5

Голубятня громоздилась наверху одной из самых высоких башен цитадели. Вековой птичий помет выгвоздил ее за века и внутри и снаружи, и сквозь многочисленные окна дул промозглый сквозняк.

В учениках матери Гундринг одной из его обязанностей было — кормить голубей. А также втолковывать послания, которые птицы проговорят потом, и смотреть, как они лопочут крыльями и взмывают в небо — унося служителям вкруг моря Осколков новости, предложения и угрозы.

Сейчас они выглядывали из клеток, в ряд вдоль стен — голуби да один бронзовокрылый орел, прибывший, должно быть, с вестью от Верховного короля в Скегенхаусе. Отныне единственного человека на всех берегах моря Осколков, кто вправе требовать у Ярви ответа. А сам он здесь, у вымазанной пометом стенки, теребил ноготь на усохшей руке — погребенный заживо под курганом обязанностей, которых не в силах исполнить.

Он всегда был слаб, но подлинное бессилие прочувствовал, только став королем.

Зашаркали шаги на ступенях, и мать Гундринг, тяжело дыша, миновала низкую арку и выпрямилась.

— А я думал, вам сюда ни за что не забраться, — проговорил Ярви.

— Государь, — ответствовала старая служительница, отдышавшись, — вашего появления ждали у дверей Зала Богов.

— Разве назначение этих туннелей — не помогать королю убежать?

— Не столь от семьи и подданных, не говоря о будущей невесте, сколь от вооруженного недруга. — Она всмотрелась в богов, нарисованных на куполе в виде птиц, устремленных к небесной лазури. — И куда вы собрались лететь?

— Скорее всего, в Каталию, или под Альюкс, а может, по Святой реке до Калейва. — Ярви пожал плечами. — Вот только у меня и двух добрых рук нету, не то что двух крыльев.

Мать Гундринг кивнула.

— В конце концов мы становимся теми, кто мы и есть.

— И кто есть я?

— Король Гетланда.

Он проглотил комок, понимая, насколько она разочарована в нем. Насколько разочарован он сам. В старинных напевах короли редко сбегали втихую, прячась от своего же народа. Отводя глаза, он наткнулся на могучего орла, безмятежно взирающего из клетки.

— Праматерь Вексен прислала весть?

— Весть, — подхватил один из голубей своей корябучей насмешкой над человечьим голосом. — Весть. Весть.

Мать Гундринг мрачно покосилась на орла, недвижного, словно набитое чучело.

— Его прислали из Скегенхауса пять дней назад. Праматерь Вексен спрашивает, когда вы прибудете на испытание.

Ярви помнил тот раз, когда он встречался с первой из служителей — парой лет ранее. В то время Торлбю посетил Верховный король. Сам король показался угрюмым и пыхтящим стариком, которого вечно все задевало. Матери Ярви поневоле приходилось его успокаивать, если кто-то сгибался в поклоне не совсем так, как того требовал изысканный королевский вкус. Брат сперва катался от смеха — этот немощный, редковласый сморчок и есть тот, кто правит всем морем Осколков?! Вот только смех умер, когда он увидел, сколько воинов за собою тот вел. Отец бушевал от того, что Верховный король хапал подарки и подношения, но ничего не давал взамен. Мать Гундринг тогда поцокала языком и сказала: чем человек богаче, тем большего богатства он алчет…

Праматерь Вексен, с извечной улыбкой сердобольной бабули, едва ли хоть раз покидала свое исконное место подле государя. Когда Ярви опустился перед ней на колени, старуха взглянула на искалеченную руку и склонилась, шамкая: о, принц, вы уже решили вступить в Общину? И глаза ее на миг озарились голодным блеском, напугав Ярви больше всех суровых воинов Верховного короля.

— Первая из служителей хлопочет обо мне? — бормотнул он, сглатывая послевкусие того прошлого страха.

Матерь Гундринг пожала плечами.

— В Общину не часто вступают принцы королевской крови.

— Значит, и она не обрадуется тому, что я занял Черный престол.

— У праматери Вексен хватит мудрости справиться с тем, что ниспослали ей боги. Мы должны брать с нее пример.

Желая сменить тему, Ярви обвел глазами остальные клетки. Не знающие жалости птичьи взгляды оказалось легче выносить, чем унылые взгляды подданных.

— Который голубь принес послание Гром-гиль-Горма?

— Того я отправила назад в Ванстерланд. Передать их служительнице матери Скейр согласие вашего отца на переговоры.

— Где собирались провести встречу?

— У их приграничного города, под названием Амвенд. Ваш отец так туда и не добрался.

— Его подстерегли где-то в Гетланде?

— По всей видимости.

— На отца не похоже — так стараться закончить войну.

— Войну, — заскрипел какой-то голубь. — Кончить войну.

Мать Гундринг невесело посмотрела на пол — посеревший, заляпанный.

— Ему посоветовала ехать я. Верховный король повелел всем задвинуть мечи в ножны, пока его новый храм — Единого Бога — не будет достроен. Даже дикарь Гром-гиль-Горм не посмеет нарушить священный запрет, думала я. — Она стиснула кулак, словно сама себя захотела ударить, а потом медленно раскрыла его. — Забота служителя — торить дороги для Отче Мира.

— А что, отец не взял с собой стражу? У него…

— Мой государь. — Мать Гундринг поглядела на него исподлобья. — Нам пора вниз.

Желудок Ярви подскочил, рот окатило горькой отрыжкой.

— Я не готов.

— Никто и никогда не готов. И ваш отец не был исключением.

Ярви полувсхлипнул-полуусмехнулся и отер слезы скрюченной кистью.

— А отец тоже плакал после помолвки с матерью?

— На самом деле — плакал, — ответила мать Гундринг. — И не один год. В свою очередь, она…

Тут Ярви, против воли, забулькал от смеха.

— На слезы матушка еще скупей, чем на золото.

Он поднял голову и посмотрел на свою былую наставницу, а ныне — служительницу. На лицо в знакомых добрых морщинках, на яркие, полные решимости глаза. И, не сразу понимая, что говорит, прошептал:

— Эти годы моей матерью была ты.

— А ты — моим сыном. Прости, Ярви. Прости за все, но… так нужно ради большего блага.

— И меньшего зла. — Ярви помотал обрубком пальца, растерянно глядя на птиц. Один гордокрылый орел посреди огромной голубиной стаи.

— Кто будет теперь их кормить?

— Кого-нибудь найду. — Мать Гундринг подала жилистую руку, помогая ему подняться. — Государь.

Глава 6

Мероприятие проводили с размахом.

Многие владетельные дома Гетланда придут в ярость от того, что новости о смерти короля Атрика доберутся до них уже после того, как сожгут его тело, и им не удастся блеснуть величием на событии, которое поселится в людской памяти надолго.

Несомненно, и всемогущий Верховный король на троне в Скегенхаусе, и праматерь Вексен у него под боком не возликуют от того, что их не пригласили, — что не преминула отметить мать Гундринг.

Но мать Ярви процедила сквозь зубы:

— Их гнев для меня — пыль. — Лайтлин, может быть, уже и не королева — но назвать ее другим словом не поворачивался язык, и Хурик по-прежнему высился за ее плечом, покорный вечной клятве служения. Раз она сказала — значит, дело, почитай, сделано.

Выступив из Зала Богов, траурное шествие пересекло внутренний двор цитадели — трава зеленела там, где Ярви терпел неудачи на тренировках, — и двинулось дальше, проходя под ветвями гигантского кедра — куда ему было никак не залезть, за что брат его нещадно высмеивал.

Ярви шел, разумеется, во главе. Над ним, во всех смыслах, нависала тень матери, а сзади поспевала мать Гундринг, согбенно опираясь на посох. Дядя Одем вел королевскую челядь, воинов и женщин в лучших одеждах. Позади в ошейниках брели рабы, как им и надлежало — не отрывая от земли глаз.

Когда они проходили привратным туннелем, Ярви то и дело кидал боязливый взгляд на потолок — там, во тьме, поблескивал нижний край Воющих Врат, готовых воедино рухнуть и наглухо запечатать крепость от любого врага. Всего единожды — и он тогда еще не родился — врата падали вниз по воле защитников — тем не менее, у него сосало под ложечкой всякий раз, когда он здесь проходил. Громада шлифованной меди, весом с гору, висела, пришпиленная одним лишь штырем-спицей, — есть от чего разгуляться нервам.

Особенно когда ты идешь сжигать половину своей семьи.

— Вы прекрасно держитесь, — зашептал на ухо дядя.

— Я ступаю, ни за что не держась.

— Вы ступаете по-королевски.

— Я король, и я ступаю вперед. По-каковски еще мне ступать?

Одем улыбнулся.

— Отлично сказано, государь.

За дядиным плечом Исриун тоже улыбнулась ему. Ее глаза и цепочка на шее отсвечивали пламенем факела, который она несла. Скоро, скоро на эту цепочку повесят ключ от казны всего Гетланда и назовут ее королевой. Его королевой — и эта мысль даровала ему искру надежды во тьме его страхов.

Все они несли факелы — змея из пламени ползла сквозь сгустившийся сумрак, сквозь ветер, забравший себе половину огней к тому времени, как, выйдя из городских ворот, шествие достигло лысого склона холма.

Несравнимый ни с чем в запруженной судами гавани Торлбю, двадцать весел на борт, резные нос и корма под стать отделке Зала Богов — отобранные ратники волокли на уготованное место в дюны личный королевский корабль — киль проминал в песке змеистую борозду. Тот самый корабль, на котором король Атрик переплыл море Осколков во время знаменитого набега на Сагенмарк. Тот самый, который на обратном пути ковылял по воде, проседая от веса рабов и награбленного.

На палубе лежали тела короля и его наследника — на похоронных дрогах из мечей, ибо слава об Атрике-воителе уступала лишь славе его погибшего брата Атиля. А Ярви думал лишь о том, что великим воинам умирать ничуть не легче обычных людей.

Зато, как правило, раньше.

У тел покойных в особом порядке, какой, по мнению прядильщика молитв, наиболее угоден богам, уложены богатые подношения. Оружие и доспехи, взятые королем с боя. Браслеты из золота, монеты из серебра. Груда сокровищ. Ярви вложил кубок, украшенный драгоценными каменьями, в ладони брата и сжал их, а мать облачила плечи мертвого короля в плащ белого меха, прислонила руку к бездыханной груди и глядела на него, не размыкая губ, пока Ярви не подал голос:

— Мама?

Без единого слова она повернулась и отвела его к скамьям на склоне. Бурые травы трепетали у ног под ударами морского ветра. Ярви скорчился, пытаясь поудобнее расположиться на твердом высоком сиденье. Справа застыла мать с Хуриком — необъятной тенью — за плечом. Мать Гундринг примостилась на сиденье по левую руку, костлявой кистью хватаясь за посох — витой эльфийский металл ожил в пламени и шорохе факелов.

Ярви сидел между двух матерей. Одна в него искренне верила. Другая родила его на свет.

Мать Гундринг наклонилась ближе и мягко сказала:

— Простите, государь. По мне — век бы вам этого не видеть.

Здесь Ярви нельзя было проявлять слабость:

— Мы должны научиться справляться с тем, что нам ниспослано богами, — сказал он. — Даже короли.

— Короли особенно, — вставила родная мать и подала знак.

По доскам застучали копыта — на корабль завели две дюжины коней и всех до одного забили, омыв кровью палубу. Все согласились, что смерть проведет короля Атрика вместе с сыном сквозь Последнюю дверь с надлежащим достоинством, и они займут среди мертвых почетное место.

Дядя Одем с факелом в руке вышел к воинам в боевом облачении, собранным на песке в шеренги. В посеребренной кольчуге, в крылатом шлеме и алом, бьющемся на ветру плаще он смотрелся истинным сыном, братом и дядей трех королей. Он торжественно кивнул Ярви, и Ярви кивнул в ответ — и почувствовал, как мать обхватила и крепко сжала его правую руку.

Одем поднес факел к просмоленной растопке. Пламя лизнуло борт, и в один миг весь корабль вспыхнул. Стон скорби долетел от скоплений толпы — от знати и богачей на террасах близ стен Торлбю, от торговцев и мастеровых под ними, от крестьян и чужеземцев под теми, от нищих и рабов, там и сям ютившихся в любых щелях от злого ветра, — всяк на своем, отведенном богами месте.

И Ярви невольно сглотнул, потому как до него внезапно дошло: отец никогда уже не вернется, и ему придется по правде быть королем, с этой минуты и до того, как его самого положат в костер.

Он все сидел, в дурноте и холоде, с обнаженным мечом на коленях, когда показался Отче Месяц и вышли погулять его дети — звезды, а пламя горящего корабля, горящих сокровищ и горящей семьи осветило сотни сотен печальных лиц. Когда зажглись огоньки в городских каменных зданиях, и в плетеных лачугах за стенами, и в башнях цитадели на холме. Его цитадели — хотя ему она вечно казалась узилищем.

Не щадя живота он боролся со сном. Он едва-едва сомкнул глаза прошлой ночью, как и любой ночью с тех пор, как на него надели королевский венец. В ледяном чреве отцовских покоев тени переплетались со страхами, а двери, чтобы задвинуть на ней засов, по древнему обычаю не было. Ведь повелитель Гетланда неотделим от своей земли и народа и ничего не должен от них скрывать.

Такая роскошь, как личные тайны и двери в спальню, доступна более везучим людям, чем короли.

Очередь горделивых мужей в боевых доспехах и гордых дам с блестящими ключами — иные причиняли немало хлопот королю Атрику при жизни — потекла мимо Ярви и матери: пожать руки, вручить могильные дары, сказать пару цветастых слов о подвигах покойного владыки. Они горевали о том, что такого, как он, никогда больше не узрит земля гетов, а потом, опомнившись, кланялись и тихонько добавляли «государь», и прячась за улыбками, строили планы, как бы повыгоднее использовать этого однорукого дохляка на Черном престоле.

Лишь свистящий шепот пролетал между матерью и Ярви:

— Сядь. Ты — король. Не извиняйся. Ты — король. Поправь застежку на плаще. Ты — король. Ты — король. Ты — король. — Будто она, вопреки очевидному, пыталась убедить в этом и его, и себя, и весь мир.

Такого ушлого торговца, как мать, не видывали на всем море Осколков, но даже у нее вряд ли уйдет этот товар.

Они сидели, пока пламя не стихло до пышущего жаром мерцания, резной киль-дракон осыпался в вихре пепла, а ткань облаков испачкало первое пятнышко рассвета, сверкнув на куполе Зала Богов и неся клики морских птиц. Тогда мать хлопнула в ладоши, и рабы с перезвоном цепей принялись набрасывать над курящимся кострищем землю, воздвигая великий курган, которому суждено выситься подле кургана дяди Атиля, утонувшего в шторм, и кургана деда Бревера, и прадеда Ангульфа Копыто. Травяные горбы протянулись вдоль берега до самых дюн, уходя во мглу времен — минуя те дни, когда Та, Кто Записывает, наделила женщин даром грамоты и служители начали ловить имена мертвых и сажать в клетки — огромные первые книги.

Затем Матерь Солнце явила свой ослепительный лик и запалила огонь на воде. Скоро прилив, который снимет с песка и утащит за собой множество кораблей. Крутобокие, они скользнут прочь так же быстро, как и плыли сюда, и понесут воинов в Ванстерланд — вершить кровавую месть над Гром-гиль-Гормом.

Дядя Одем поднялся на склон, твердая ладонь на рукояти — свою легкую улыбку он сменил на суровый воинский взгляд.

— Пора, — произнес он.

Вот так Ярви встал, и шагнул мимо дяди, и высоко поднял чужой — отцовский — меч, а потом проглотил слезы и заревел так громко, как только смог:

— Я, Ярви, сын Атрика и Лайтлин, государь Гетланда, приношу клятву! Я приношу клятву перед луною и солнцем. Перед Той, Кто Рассудит, и Тем, Кто Запомнит, и Той, Кто Затягивает Узлы, я клянусь. Я призываю в свидетели отца, и брата, и похороненных здесь предков. Я призываю Того, Кто Узрит, и Ту, Кто Записывает. Я призываю в свидетели всех вас. Да станет клятва на мне — оковами, во мне — стрекалом! Я отомщу убийцам моего отца и убийцам моего брата. Вот моя клятва!

Воины вокруг ударили оголовьями бородатых секир по шлемам, а кулаками по раскрашенным щитам, а сапогами по Отче Тверди в знак принятия клятвы.

Дядя нахмурился.

— Вы приняли тяжкий обет, государь.

— Может, я — полмужчины, — ответил Ярви, пытаясь всунуть меч обратно в ножны из овечьей кожи. — Но ничто не помешает мне принести целую клятву. По крайней мере, люди ее оценили.

— Эти люди — гетланцы, — произнес Хурик. — Они ценят дело.

— А по-моему, клятва хорошая. — Рядом стояла Исриун, соломенные волосы струились по ветру. — По правде королевская.

Неожиданно Ярви очень обрадовался тому, что она тут. Не было бы здесь больше никого, он смог бы снова ее поцеловать, и в этот раз уж, может быть, постарался б. Но ему осталось лишь улыбнуться и наполовину поднять свою половину руки в неловком прощании.

Встретятся снова — вот тогда и придет время целоваться.

— Государь. — Сегодня даже в глазах матери Гундринг, вечно сухих и в дождь, и в дым, кажется, стояли слезы. — Да ниспошлют вам боги доброй погоды, а главное, доброго оружия.

— Не беспокойтесь, служительница, — утешил он, — я ведь могу еще и не погибнуть.

Его родная мать не проронила и слезинки. Только затянула на нем плащ, поправила застежку и сказала:

— Веди себя как король. Говори как король. Сражайся как король.

— Я — король, — сказал он, чувствуя ложь, и сдавленно добавил, протолкнув сквозь горло: — Я сделаю все, и ты мною будешь горда, — хоть и представить не мог, что и как.

Уходя — мягкая дядина рука на плече указывала путь, — он оглянулся. Колонны солдат — змеи в высверках стали — спускались к воде. А мать схватила Хурика за кольчугу и притянула громадного силача к себе.

— Береги моего ребенка, Хурик, — услыхал он ее неровный, сиплый голос. — Кроме него, у меня ничего нет.

Затем в сопровождении стражи, свиты и множества рабов Золотая королева двинулась в город. А ее сын отправился бесцветному восходу навстречу, к кораблям — лес мачт покачивался на фоне синюшных небес, — стараясь идти походкой отца, постоянно лезшего в драку, пускай колени Ярви подгибались, горло драло, глаза слезились, а в сердце гнездились тревожные сомнения.

До сих пор стоял запах дыма.

Отче Мир остался рыдать над пепелищем, и Матерь Война раскрыла свои железные объятия.

Глава 7

Всякая волна, порожденная Матерью Морем, поднимала его, подталкивала, пузырила одежды — он ворочался и шевелился, будто пытался встать. Всякая волна, с шипением бегущая обратно, волочила тело назад и бросала на песке — в спутанные волосы, безжизненные, как комки водорослей на гальке, набивалась пена и ил.

Ярви таращился, гадая, кто он. Кем был. Парнем или мужчиной? Погиб ли на бегу или храбро сражаясь?

Какая теперь разница?

Днище проскрипело о песок, палубу протрясло. Ярви споткнулся и, чтобы устоять, вцепился в Хуриков локоть. Со стуком и грохотом его люди втаскивали весла, снимали щиты и прыгали на сушу — сердито, ведь они пристали к берегу последними, слишком поздно, чтобы заработать славу или достойно пограбить. Служить на королевском судне во времена короля Атрика считалось бы наивысшей честью.

При Ярви — наивысшим наказанием.

Несколько человек взялись за носовой конец и подтянули корабль мимо плавающего тела, подальше на берег. Другие отстегнули оружие и поспешили к городу Амвенду. Тот уже полыхал.

Ярви закусил губу, готовясь перелезть через борт хотя бы с крупицей королевского хладнокровия, но слабо прижатая рукоятка позолоченного щита вывернулась, заплелась в плаще и чуть не окунула его лицом в соленое море.

— Богами клятая хреновина! — Ярви растянул ремешки, стянул щит с сухой руки и швырнул к сундучкам, на которых сидят гребцы, работая веслами.

— Государь, — одернул его Кеймдаль. — Необходимо взять с собой щит. Здесь опасно…

— Ты со мной дрался. Сам знаешь, чего стоит щит в моей руке. Если кто-то нападет и окажется, что мечом с ним не сладить, — я убегу. А бегаю я быстрей без щита.

— Но, мой государь…

— Он — король, — грохнул Хурик, как гребнем расчесывая толстыми пальцами седеющую бороду. — Если он велит всем нам бросить щиты — так тому и быть.

— У кого две здоровых руки — носите на здоровье! — крикнул Ярви, соскакивая в прибой и ругаясь — новая волна окатила по пояс.

Там, где песок уступил место траве, новообращенные связанные рабы ждали, когда их погонят на корабли. Сгорбленные, перепачканные золой, в глазах страх, и боль, и неверие: нечто явилось из моря и забрало их жизни. Тут же группка бойцов Ярви разыгрывала в кости их одежду.

— О вас спрашивал Одем, государь, — какой-то воин поднял голову, а потом вскочил и пнул в лицо плачущего старика.

— Где? — у Ярви вдруг пересохло во рту, язык не отлипал от гортани.

— Наверху укреплений. — Дружинник показал на известняковую башню на утесе, что отвесно вздымался надо всем городом. С одной стороны его подножие грызли волны, с другой — пенился узкий залив.

— Ворота не заперли? — спросил Кеймдаль.

— Заперли, да только в городе осталось трое сыновей городского головы. Вот Одем и перерезал одному глотку, а потом сказал, что убьет следующего, коли ему не откроют ворота.

— И их открыли, — сказал другой мечник и рассмеялся, глядя на выпавшее число. — Новые носки!

Ярви сморгнул. Он и представить не мог своего улыбчивого дядю таким безжалостным. Но ведь Одем — отпрыск того же семени, что и отец, следы чьего гнева до сих пор носил на себе Ярви. Того же, что их утонувший брат Атиль — а старые воины и сейчас пускают скупую слезу, вспоминая о его несравненном обращении с мечом. В конце концов, под тихой водой иногда несутся свирепые течения.

— Да будь ты проклят!

Из шеренги рабов, так далеко, как дозволила веревка, споткнулась и выпала женщина, к кровавому лицу липли волосы.

— Сучий король сучьей страны, да сожрет тебя Матерь Море…

Один из солдат придавил ее к земле.

— Отрежь ей язык, — сказал другой, запрокидывая ее за волосы, пока третий вытаскивал нож.

— Нет! — вскрикнул Ярви. Его люди сурово нахмурились. Под угрозой честь короля, а значит, и их честь, и проявление милости здесь не сойдет за отговорку. — С языком за нее дороже заплатят.

Ярви отвернулся, плечи под кольчужной рубахой поникли — и побрел в гору, к крепости.

— Вы воистину сын своей матери, — отозвался Хурик.

— Кем же еще мне, по-твоему, быть?

У отца с братом загорались глаза, когда они садились рассказывать о великих былых набегах, о грудах захваченных богатств, а Ярви слушал, замерев в тени у стола, и мечтал о том, что однажды и он, став мужчиной, примет участие в подобающем мужчинам занятии. А теперь перед ним открылась правда — и право побывать в походе сразу перестало казаться ему завидным.

Сражение кончилось, если и впрямь случилось нечто, что можно назвать этим словом, но Ярви по-прежнему ступал вперед тяжело и вязко, как в кошмарном сне, — потел под кольчугой, прикусывал губы, вздрагивал от всякого шума. Вопли и хохот, люди сновали средь хоботов дыма пожарищ, в горле першило от гари. Вороны кружили, клевали тела и, каркая, прославляли успех победителей. Победа была за ними! Матерь Война, мать воронам, сбирательница павших, та, кто складывает в кулак открытую руку, — сегодня вышла на танец, а Отче Мир плакал, закрыв лицо. Здесь, у изменчивой границы между Ванстерландом и Гетландом, Отче Мир рыдал очень часто.

Над ними склонилась башня, темный бастион, под ними с обеих ее сторон бились и ревели волны.

— Стойте, — сказал Ярви, с трудом переводя дух. Голова кружилась, лицо щипало от пота. — Помогите снять кольчугу.

— Государь, — буркнул Кеймдаль, — я обязан вам отказать!

— Отказывай, сколько влезет. А потом сделай, как велено.

— Мой долг оберегать вас от…

— Тогда представь свой позор, когда я помру, изойдя потом на полпути к верхушке. Расстегивай, Хурик.

— Государь. — Они отшелушили от него стальную рубаху, и Хурик понес ее, кинув через могучее плечо.

— Веди, — рявкнул Ярви на Кеймдаля, тщетно пытаясь закрепить неудобную золотую застежку отцовского плаща своим бестолковым огрызком, а не рукой. Слишком здоровенный и тяжелый для него плащ, а защелка тугая, как…

Он обмер, застыв как вкопанный при виде того, что творилось за распахнутыми воротами.

— Урожай собран, — сказал Хурик.

Узкий пятачок перед башней усеивали трупы. Так много, что Ярви, прежде чем наступить, приходилось выискивать место, куда ставить ногу. Там и женщины, там и дети. Жужжали мухи. Подкатывала тошнота, но он загнал ее вглубь.

Он же король или нет? А король упивается смертью своих врагов.

Один из дядиных дружинников сидел на ступенях перед входом и спокойно, как дома на боевой площадке, чистил секиру.

— Где Одем? — тихо проговорил Ярви.

Человек улыбнулся с прищуром и показал пальцем:

— Наверху, государь.

Ярви, пригибаясь, вошел. По лестнице раскатывалось его дыхание, ноги шаркали по плитам, в горле мутило.

На поле боя, говорил отец, не бывает правил.

Все вверх и вверх, в шелестящую тьму. Хурик и Кеймдаль держались сзади. Возле узкой бойницы он приостановился, наслаждаясь ветром на распаленном лице, и увидел, как под отвесной кручей волны врезаются в камень — увидел и оттолкнул от себя страх.

Веди себя как король — сказала мать. Разговаривай как король. Сражайся как король.

Наверху располагалась смотровая площадка, с подпорками из толстых бревен. По краю шли деревянные перила — доставая лишь до бедра Ярви. Чересчур низковато, чтоб от слабости не задрожали колени, когда стало ясно, насколько высоко они забрались. Отче Твердь и Матерь Море вокруг умалились, внизу раскинулись леса Ванстерланда в дальнюю даль, теряясь в дымке у горизонта.

Дядя Одем молча стоял и смотрел, как полыхает Амвенд: столбы дыма размывало по серому небу, крошечные воители занимались ремеслом разрушения, а на рубеже моря и гальки выстроились тоненькие кораблики, готовые принять на борт кровавое жито. Дядю окружали шестеро его самых надежных людей и с ними, связанный, с кляпом во рту, мужчина в богатой желтой накидке — лицо его распухло от синяков, и длинные волосы столклись в кровавый комок.

— Сегодня мы потрудились на славу! — воскликнул Одем, с улыбкой оборачиваясь к Ярви. — Взяли две сотни рабов, а еще скот и добро — и сожгли город у Грома-гиль-Горма.

— А сам Горм? — Ярви попробовал отдышаться после подъема и — поскольку вести себя и сражаться по-королевски получалось у него плоховато — хотя бы говорить как король.

Одем безрадостно цыкнул сквозь зубы:

— Крушитель Мечей уже спешит сюда, а, Хурик?

— Само собой. — Хурик отошел от лестицы и вытянулся во весь свой внушительный рост. — Старого медведя тянет на битву, что твоих мух.

— Надо собрать людей и через час выйти в море, — заявил Одем.

— Пора уходить? — спросил Кеймдаль. — Так быстро?

Как ни странно, Ярви почувствовал злость. Ему плохо, он устал и зол на собственную слабость, на дядину жестокость и на мир, устроенный так, а не иначе.

— И это — наша месть, Одем? — Он обвел рукой горящий город. — Месть женщинам, детям и старикам-крестьянам?

Голос дяди прозвучал, как обычно, тихо и ласково. Ласково, как весенний дождик.

— Месть осуществляется постепенно. Но вам об этом переживать не стоит.

— Не я ли дал клятву? — прорычал Ярви. Последние два дня его несказанно бесило, когда к нему обращались «государь». А теперь он оказался взбешен еще больше от того, что дядя опустил это слово.

— Вы поклялись. И я это слышал, и, на мой взгляд, вы взвалили на себя неподъемную ношу. — Одем махнул на пленного — тот, стоя на коленях, с хрипом вгрызался в кляп. — Но он избавит вас от этого гнета.

— Кто это?

— Городской голова Амвенда. Он — тот, кто вас убил.

Ярви остолбенел.

— Что?

— Я пытался его остановить. Но подлец прятал нож. — Одем вытянул руку, и в ней оказался кинжал — длинный, с навершием из черного янтаря. Разгоряченного от подъема на башню Ярви внезапно обдало холодом — от подошв до корней волос.

— Я не перестану себя казнить за то, что появился слишком поздно, чтобы спасти горячо любимого племянника. — И бесстрастно, словно отрубил ломоть мяса, Одем всадил кинжал градоначальнику между плечом и шеей, а потом оттолкнул, сапогом ударив в лицо. На доски крыши хлынула кровь.

И Одем тихо, спокойно шагнул вперед, а у Ярви затряслись колени, и он отступил назад — к низким перилам и высокому обрыву за ними.

— Я вспоминаю ночь, когда вы родились. — Голос дяди был холодным и ровным, как лед на зимнем озере. — Ваш отец бушевал и бранил богов за ту штуку, которая росла у вас вместо руки. А я всегда улыбался, глядя на вас. Из вас получился бы превосходный шут. — Одем изумленно повел бровями и вздохнул. — Но неужели моей дочери и в самом деле придется выйти за однорукого недомерка? Неужто Гетланду достанется полукороль? Достанется кукла-калека на веревочке у матери? Э, племянничек… нет уж… дудки.

Кеймдаль дернул Ярви за руку и, лязгнув сталью, выхватил меч.

— Ко мне за спину, госу…

Ослепляя, на лицо Ярви брызнула кровь. Кеймдаль пал на колени, с клекотом схватился за горло, чернота заструилась меж его пальцев. Ярви скосил глаза и увидел, как угрюмый Хурик делает шаг назад, и в руке его нож, и от крови Кеймдаля лоснится гладкое лезвие. Со звоном и лязгом телохранитель уронил с плеча кольчугу Ярви.

— Наш долг — поступать на благо Гетланда, — произнес Одем. — Убейте его.

Ярви отшатнулся, не закрывая от изумления рта, и Хурик поймал его за грудки, ухватил за плащ.

Клацнув, массивная отцовская золотая застежка раскрылась. Внезапно освободившись, Ярви отскочил назад.

Деревянная перекладина подсекла его под колени, и, потеряв дыхание, он опрокинулся через перила.

Скала, вода и небо закружились над ним. Король Гетланда падал вниз и вниз, и вода ударила его, как молот бьет по железу.

И Матерь Море приняла его в свои холодные объятия.

Глава 8

Когда Ярви очнулся, его окружала тьма, лишь пузыри метались вокруг; и он скорчился, скрутился, забился изо всех сил — охваченный простым стремлением выжить.

Должно быть, у богов имелись на него виды: когда ребра уже разрывало изнутри, когда надо было вдыхать, уже все едино — воздух или морскую воду, голова вдруг пробилась наружу. Ослепленный брызгами, он кашлял, молотил руками и ногами, его тянуло вниз, вертело и швыряло в бурунах.

Новая волна понесла его на камни, и он сумел продержаться за раковину моллюска и скользкий пучок водорослей ровно столько, чтобы еще раз вдохнуть. Он расколошматил пряжку и стянул с себя влекущую на дно перевязь. Мышцы ног ломило от боли, пока в борьбе против беспощадного моря он брыкался, избавляясь от свинцовых сапог.

Он собрал остатки сил и, поднявшись вместе с волной, дрожа от напряжения, выволок тело на узкий каменный уступ, где под солеными каплями лежали медузы и торчали конусы морских блюдечек.

Выплыть из моря живому — большое везение. Увы, Ярви почему-то так не казалось.

Он в заливчике, с северной стороны укреплений. Сюда, на небольшой, огороженный зубчатыми скалами участок, неслись пенные буруны и точили камень, хлестали, плескали и разлетались искристым ливнем. Он соскреб мокрые волосы с лица, отплевался соленой водой. В горле першило, обе руки — и здоровая и больная, в царапинах и порезах.

Опрометчивое решение снять кольчугу спасло ему жизнь, но стеганый поддоспешник оплыл от морской воды. Дергая за ремни, он, наконец, сумел его скинуть и съежился на холодном ветру.

— Где он, вишь его? — послышался голос наверху, так близко, что Ярви распластался на слизистом камне и прикусил язык.

— Да помер он. — Новый голос. — Разбился о скалы. Он теперь у Матери Моря.

— Одему подавай его тело.

— Вот пускай Одем за ним и ныряет.

Вступил третий:

— Или Хурик — он же упустил калеку.

— Ну и кому из них ты предложишь поплавать первому — Одему или Хурику?

Хохот.

— Надвигается Горм. Нет времени вылавливать однорукие трупы.

— Идем на корабль, а королю Одему скажешь — его племянник на дне морском неплохо устроился, — и голоса стали стихать, удаляясь к песчаному пляжу.

Королю Одему. Его родному дяде, которого он любил как отца. Который всегда находил утешительное слово, сочувственно улыбался и клал Ярви на плечо свою надежную сильную руку. Родная кровь! Ярви уцепился за камень одной рукой, а другая, увечная, задрожала, сжимаясь в кулак. Стало трудно дышать — его захлестывала свирепая, отцовская злоба. Но ведь мать все время учила: волнуйся не о том, что сделано, а о том, что делать дальше.

Мать.

При мысли о ней он волей-неволей шмыгнул носом. Золотая королева знала, что делать, при любых обстоятельствах. Но как до нее добраться? Гетские корабли уже отплывали. Скоро здесь будут ванстерцы. Ярви оставалось только ждать темноты. Найти дорогу через границу, а дальше на юг, к Торлбю.

На все найдется свой способ.

Если нужно, он пройдет по лесу сотню миль без сапог. Он отомстит и ублюдку-дядюшке, и этому мерзкому подлецу Хурику — и вернет себе Черный престол. Он клялся в этом снова и снова, пока Матерь Солнце прятала свой лик за скалы и удлинялись тени.

Однако он не учел самого жестокого из мстителей — неумолимый прилив. Скоро уступ, на котором он завис, накрыло ледяной водой. Вода поднялась до голых ступней, до лодыжек, выше колен, и не прошло много времени, как море с удвоенной яростью хлынуло в тесный залив. Он бы рад и дальше раздумывать над выбором, но для этого хотелось бы, чтобы этот выбор был.

Поэтому он полез взбираться. Трясущийся и усталый, холодный и простывший, он хныкал и плевался именем Одема, ставя ногу на скользкую выемку или перехватываясь за новый выступ. Опасность была нешуточной, но полагаться на милость Матери Моря хуже стократ — любой моряк скажет, что милость ей незнакома.

Из последних сил он перевалился через край обрыва, перекатился на спину и некоторое время лежал в чахлой прибрежной поросли, переводя дух. Переполз на живот и застонал, пробуя встать.

Что-то садануло его по затылку, он заорал — в голове вспыхнуло белое пламя. Твердая земля поднялась и врезалась ему в бок. Он завис на карачках, пуская кровавые слюни.

— Ага, гетландская псина, по волосам вижу. — Ярви взвизгнул — за волосы его и вздернули.

— Щенок, — Башмак пришелся по заднице, и Ярви врылся лицом в землю. Прополз на четвереньках пару шагов, и его снова сшибли пинком. Его поймали двое. Двое мужчин в броне и с копьями. Конечно же, ванстерцы, хотя, не считая того, что их суровые лица обрамляли длинные косы, на вид они мало отличались от тех воинов, которые безрадостно встречали его на боевой площадке.

На взгляд безоружного, все вооруженные одинаковы.

— Вставай, — сказал один, опрокидывая его очередным пинком.

— Тогда хватит меня сбивать, — выдохнул он.

За это он получил в лицо древком копья и больше решил не шутить. Один из них рванул его за ворот дырявой рубашки и наполовину повел, наполовину потащил за собой.

Повсюду воины, некоторые — верхом. С ними простой люд, видно, здешние жители, удрали от кораблей — а теперь, в слезах и саже, роются в обломках на пепелище. Для погребального сожжения в ряд лежали тела — морской ветер надувал и трепал их саваны.

Но вся без остатка жалость Ярви нужна была ему самому.

— На колени, псина. — Он опять растянулся от удара, и в этот раз его не тянуло вставать. С каждым выдохом он слабо постанывал, а расквашенные губы пульсировали, как один большой комок.

— Что ты мне приволок? — звучный голос, высокий и переливистый, словно пел песню.

— Гетландец. Он выкарабкался из моря позади укреплений, государь.

— Странные дары выплескивает на сушу Родительница Волн. Посмотри на меня, морское созданье.

Ярви робко, медленно, сквозь боль приподнял голову и увидел два здоровенных сапога, мысы окованы потертой сталью. Потом мешковатые штаны в красную и белую полоску. Потом массивный пояс с золотой пряжкой, рукоять большого меча и четыре ножа. Потом кольчугу из стали, увитой золотыми нитями. Потом белую меховую шкуру на могучих плечах — на ней даже оставили волчью голову, в глазах — алые гранаты. Поверх шкуры мерцает дорогими камнями цепь — перекрученные комки золота и серебра: навершия с мечей павших врагов. Их так много, что цепь, трижды обмотанная вокруг бычьей шеи, все равно провисала. Наконец, так высоко, что великану впору, лицо — в морщинах, скособоченное, как кривое дерево. Незаплетенные космы и бороду подкрасила седина, но глаза и скошенный рот улыбались. Улыбкой того, кто рассматривает жуков и выбирает, которого из них раздавить.

— Ты кто, человече? — вопросил великан.

— Поваренок. — Слова с трудом лезли из кровоточащего рта, и Ярви старался засунуть увечную руку поглубже в мокрый рукав, не то она его выдаст. — Я упал в море. — Хороший лгун вплетет в рассказ как можно больше правды, однажды пояснила ему мать Гундринг.

— Сыграем в угадайку? — спросил великан, наматывая на палец прядь своих длинных волос. — Интересно, как же зовут меня?

Ярви сглотнул. Гадать смысла не было.

— Вы Гром-гиль-Горм, Крушитель Мечей, Творитель Сирот, король Ванстерланда.

— Угадал! — Горм похлопал в увесистые ладоши. — Хотя каков твой выигрыш, мы еще поглядим. Я — властвую над ванстерцами. Сдается, властвую и над этими несчастными обездоленными. Над теми, кого твои соотечественники-гетландцы сегодня так вольготно грабили, резали, увозили в рабство, нарушая слово Верховного короля в Скегенхаусе — ведь он запретил вынимать мечи из ножен. Любо ему нашу забаву портить, что поделать. — Горм рыскнул глазами по разоренью. — Как по-твоему, справедливо ль все это?

— Нет, — севшим голосом пролепетал Ярви, и ему не пришлось лгать.

К королю подступила женщина с черновато-пепельными, почти налысо сбритыми волосами. Ее белые руки от плеч до самых пальцев покрывали голубые узоры. Некоторые Ярви узнал по учебе: знаки для исчисления будущего по звездам, круги в кругах, где начертано, как взаимосвязаны малые боги, руны, что повествуют о величинах, временах и расстояниях — и дозволенных, и запретных. На предплечье в ряд пять эльфийских запястий — осколки далекого прошлого, талисманы неслыханной старины и ценности со вставками-символами, значение которых кануло в пучину времен — пылали золотом, стеклом и сталью.

И Ярви понял, что перед ним мать Скейр, служительница Горма. Та, что отправила голубя матери Гундринг и мирными посулами заманила отца на смерть.

— Какой же король Гетланда приказал устроить здесь бойню? — спросила она трескучим, как у голубя, голосом.

— Одем. — И Ярви с болью осознал, что это правда. Его губы сжались, как от оскомины.

— Итак, лис убил своего братца-волка.

— Подлое зверье. — Горм вздохнул, отстраненно крутя на цепи трофейное навершие. — Верно, к тому все и шло. Верно, как и то, что Матерь Солнце спешит за Отче Месяцем по небу.

— Короля Атрика ты убил. — Сам того не желая, Ярви сплюнул кровавой мокротой.

— Вот как у вас говорят? — Горм поднял могучие длани, оружие на его поясе сдвинулось. — А что ж я тогда не похваляюсь содеянным? Эй, почему скальды до сих пор не воспели сей подвиг? Ужель моя победа недостойна веселья?

Он засмеялся, опуская руки.

— На моих ладонях, поваренок, крови — до плеч, ибо кровь мне милей всего на свете. Только вот беда: не все люди, что умерли, убиты мною.

Один из его кинжалов высунулся из-за пояса. Роговая рукоять смотрела прямо на Ярви. Можно успеть схватить. Будь он отцом, или братом, или храбрым Кеймдалем — кто погиб, защищая своего короля, он бы выхватил нож, вонзил бы его в живот Гром-гиль-Горма и выполнил бы свою торжественную клятву отмщения.

— Захотел погремушку? — Горм сам вытащил этот кинжал и, держа за светлое лезвие, протянул Ярви. — Так бери. Но знай — Матерь Война дохнула на меня еще в колыбели. Предсказано, что ни одному мужу не по силам меня убить.

Какой он огромный на фоне белесого неба, развеваются волосы и сверкает кольчуга. А на обветренном, бывалом лице — теплая улыбка. Неужели Ярви клялся отомстить такому великанищу? Он, полумужчина, с одной тоненькой, бледной рукой? Он посмеялся б над своей самонадеянностью, когда б не трясся от холода и страха.

— Растянуть его на колышках у прибоя да размотать кишки для ворон, — сказала Гормова служительница, не сводя с Ярви глаз.

— Вечно ты об одном и том же, мать Скейр. — Горм просунул нож обратно за пояс. — Жаль, вороны мне спасибо не скажут. Это ж мальчишка. Навряд ли именно он замыслил это побоище. — Ох, как верно сказано. — Я — не благородный король Одем, и не по мне возвышаться, убивая слабых.

— А где справедливость? — Служительница нахмурилась на закутанные тела, и на ее бритой голове заиграли мускулы. — Народ изголодался по возмездию.

Горм оттянул губы и похабно дунул.

— Скоро народ просто изголодается. Ты что, ничему не научилась у Золотой Королевы Гетланда, прекрасной и мудрой Лайтлин? К чему убивать то, что можно продать? В ошейник его, а потом бросьте к остальным.

Ярви только пискнул, когда один из подручных вскинул его за плечи, а другой защелкнул вокруг шеи железный обруч.

— Как передумаешь насчет ножа, — все так же улыбаясь, окликнул Горм, — разыщи меня. Бывай, бывший поваренок!

— Стойте! — просипел Ярви, ясно осознав, что надвигается дальше. Его ум метался в поисках любой лазейки, как этого избежать. — Подождите!

— Чего ждать? — спросила мать Скейр. — Хорош уже ему блеять.

Удар в живот отнял у него дыхание. Обмякшее тело подтащили к старой плахе. Один держал его, пока он кхыкал, а второй поднес штырь, огненно-желтый после горнила, и клещами задвинул его в зажим ошейника. Первый ударил молотом, чтобы намертво заклепать ворот, но напортачил — попал по штырю вскользь и капли расплавленного железа брызнули Ярви на шею.

Такой боли он не знал никогда — и он визжал, верещал, как котелок на огне, и выл, и рыдал, и корчился на колоде, пока кто-то из них не подхватил его за рубашку и не бросил в зловонную лужу — там, зашипев, железо остыло.

— Меньше на одного поваренка. — Лицо матери Скейр было белым, как молоко, и мраморно-гладким, а глаза синели, как зимнее небо, и не было жалости в них. — Больше на одного раба.

Глава 9

Ярви сидел на корточках в вонючей тьме, ощупывал ожоги на шее и свежие царапины на обритом черепе. Днем он истекал потом, а ночью содрогался от холода и слушал, как надорванными глотками стонет, хнычет и на дюжине наречий безответно молит богов людское отребье. Как надрывается его собственная глотка, самая громкая из всех.

Наилучший товар кормили и содержали в чистоте наверху — тех, в надраенных ошейниках, ставили вдоль улицы служить заведению вывеской. На задворках барака не столь мускулистых, умелых или хороших собой приковывали к загородке и били до тех пор, пока те не научатся улыбаться покупателям. А здесь, внизу, в темноте и грязище, держали старых, больных, дурачков и калек — рвать друг у друга объедки, как свиньи.

Здесь, в Вульсгарде, столице Ванстерланда, широко расползся невольничий рынок, здесь каждому знали цену, и на бросовый товар не транжирили лишку. Простой итог затрат и прибытка, отшелушенный от бесполезных чувств. Здесь ты узнаешь, чего стоишь на самом деле, и давние подозрения Ярви оправдались.

Его готовы отдать за бесценок.

Первое время его ум закипал от планов, наметок и грез. Он очумел, перебирая миллионы различных способов мести. Но ни один из них не годился здесь и сейчас. Если заорать, что он полноправный король Гетланда, то кто этому поверит? Он едва ли верил и сам. А если он придумает, как убедить, и те поверят? Их ремесло — людьми торговать. За него, конечно же, запросят выкуп. Улыбнется ли от души король Одем, когда вернет под свою ласковую опеку запропавшего племянника? Вне всяких сомнений. Улыбкой ровной и гладкой, как свежевыпавший снег.

Поэтому Ярви сидел на корточках в этой невыносимой темной дыре и не переставал поражаться, к чему только не способен привыкнуть человек.

На второй день он уже не замечал зловония.

На третий, сбившись в комок, он благодарно прижимался к своим богами проклятым спутникам, лишь бы согреться промозглой ночью.

На четвертый он, не менее рьяно, чем прочие, рылся в грязи, когда во время кормежки им кидали помои.

На пятый он с трудом вспоминал лица самых близких людей. Он путал свою мать и мать Гундринг, предатель-дядя мешался с умершим отцом, Хурик стал неотличим от Кеймдаля, а Исриун истаяла в туманный призрак.

Удивительно, с какой быстротой король способен превратиться в животное. Или, точнее, полукороль в полуживотное. Вероятно, всех тех, кого мы превозносим, отделяет от грязи не такая уж и заоблачная высота.

Вскоре после того, как над этим рукотворным адом в седьмой раз разгорелась заря — сосед-торговец доспехами с мертвецов только начал перекрикивать курлыканье чаек, — Ярви услыхал снаружи разговор.

— Мы ищем мужиков, которые смогут толкать весло, — проговорил твердый, уверенный бас. Голос человека, привыкшего говорить прямо — и не торгуясь.

— Девять пар рук, — мягко добавил голос потоньше. — После лихорадки наши скамьи подопустели.

— Отлично, друзья! — это отозвался хозяин лавки — хозяин Ярви — липким медовым голосом. — Взгляните — перед вами Намев из страны шендов, первый боец своего народа, взят в плен в сражении! Видите, какая у него выправка? Обратите внимание — вот это плечи! Он один вытянет ваш корабль. Такого качества вам не найти…

Первый покупатель хрюкнул, как боров:

— Искали бы мы качество, пошли б на другой конец улицы.

— Оливой тележную ось не смазывают, — прибавил второй.

Над головой загремели шаги, просеялась пыль, и замигал свет в прорехах меж досками. Рядом, не шевелясь, затаив дыхание, прислушивались рабы. Голос хозяина звучал глуховато, и меда в нем было уже чуточку меньше.

— Вот шестеро крепких инглингов. На нашем языке моря они говорят еле-еле, но сказанное хлыстом понимают с первого раза. Прекрасно подходят для тяжелой работы, цена отличная…

— Льняным маслом телегу тоже не мажут, — произнес второй голос.

— Показывай нам смалец и деготь, торговец плотью, — прорычал первый.

Заскрипели сырые петли, и наверху ступеней открылся люк. Все рабы невольно сжались, не выделялся из них и Ярви. Пускай он не привык к рабской доле, но в том, как сжиматься от испуга, у него опыта хоть отбавляй. С помощью щедрой ругани и дубинки торговец плотью вытащил их на середину и под печальный перезвон оков расставил в нестройную, хрипатую шеренгу.

— Чтоб я твоей руки не видел! — зашипел работорговец, и Ярви втиснул кисть в разлохмаченный рукав. Теперь он стремился лишь к одному — только б его купили и забрали к новому хозяину — и вывели из этого смрадного ада на свет Матери Солнца.

Покупатели осторожно сошли по ступеням. У первого, лысоватого здоровяка, на поясе висел свернутый кнут, а колючий взгляд из-под кустистых бровей предостерегал, что дурачить такого встанет себе дороже. Второй был много моложе, долговязый, стройный и симпатичный, с пушком бороды и налетом горечи на губах. На его горле блеснул тусклый луч — ошейник. Выходит, он и сам невольник, хоть, судя по одежде, и в милости у хозяев.

Работорговец поклонился и показал дубинкой на шеренгу.

— Самые дешевые — распродажа — и не стал утруждаться цветистыми фразами. Изысканные слова с этим местом не сочетались.

— Одни негодные отбросы, — сказал долговязый раб, морща нос от запаха.

Его коренастый спутник не отступился. Мускулистой лапой он притянул спутника-невольника к себе и тихо проговорил на галинейском:

— Нам гребцы нужны, а не короли. — На этом языке разговаривали в Сагенмарке да на тамошних островах, но Ярви обучался на служителя и знал большинство языков земель моря Осколков.

— Капитан считать умеет, Тригг, — ответил симпатичный раб, беспокойно потирая ошейник. — А вдруг она сообразит, что мы ее надуваем?

— Скажем, что это лучшее из того, что было. — Впалые глазки Тригга изучали унылое сборище. — А потом ты ей выдашь новую бутылку, и она обо всем забудет. Или тебе серебро не нужно, Анкран?

— Знаешь же, что нужно. — Анкран стряхнул руку Тригга и скривил губы. Не удостаивая их взглядом, он вытаскивал невольников из ряда. — Этот… этот… вот этот…

Его рука проплыла над Ярви и начала отдаляться.

— Я умею грести, сир. — И это была величайшая ложь, произнесенная Ярви за всю свою жизнь. — Я ходил в помощниках у рыбака.

В итоге Анкран отобрал девятерых. Среди них слепой тровенландец, которого отец сменял на корову, старый островитянин с горбатой спиной и хромой ванстерец, которому с трудом давалось не кашлять, хотя бы пока за него не заплатят.

Ах да, еще и Ярви — законный король Гетланда.

Торговля велась лютая, но наконец Тригг с Анкраном добились от барыжника взаимопонимания. Струйка сияющих гривен полилась в руки торговца, несколько капель — обратно в кошелек, а главную долю пустили в карманы закупщиков, то есть, насколько понял Ярви, обворовали капитана.

По его подсчетам, он обошелся дешевле хорошей овцы.

И не жалел о цене.

Глава 10

Пришвартованный к причалу «Южный Ветер» походил на что угодно, только не на теплое и стремительное дуновение.

По сравнению с быстрыми, поджарыми судами Гетланда это был чудовищный увалень: большая осадка, раздутый корпус, две кряжистые мачты и пара дюжин громадных весел по обоим бортам. Нечищеную обшивку облепили водоросли вперемешку с раковинами морских желудей. Закругленный нос и корму огибали надстройки с окнами-прорезями.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказал Тригг, подталкивая Ярви на сходню, между парой мрачных надсмотрщиков.

На шканцах сидела темнокожая девушка и покачивала ногой, глядя, как новые невольники взбираются на судно.

— Получше вам не досталось? — спросила она почти без намека на акцент и изящно спрыгнула вниз. Она сама носила рабский ошейник, но из тонкой плетеной проволоки, а легкая цепь свободно обвивалась вокруг руки, словно украшение. Значит, эта рабыня здесь в еще большей милости, чем Анкран.

Она осмотрела горло кашляющего ванстерца и поцокала языком, ткнула пальцем в скрюченную спину шенда и с отвращением сдула щеки.

— Капитан не придет в восторг от такой бурды.

— А где же сама достославная предводительница? — Анкран как будто бы заранее знал ответ.

— Спит.

— На пьяную голову?

Темнокожая обдумала вопрос, слегка шевеля губами, будто вела подсчет.

— Не на трезвую.

— Ты, Сумаэль, давай, курсом заведуй, — буркнул Тригг, проталкивая соузников Ярви вперед. — Гребцы — моя забота.

Сумаэль прищурила черные глаза на Ярви, когда, шаркая, он с ней поравнялся. Ее верхнюю губу насквозь прорезал шрам, и в выемке виднелся треугольничек белого зуба. Он поймал себя на мыслях о том, в каком южном краю она родилась и как попала сюда, старше она его или моложе — по ее коротко подрезанным волосам и не скажешь…

Проворной рукой она схватила и выкрутила его запястье — кисть вывалилась из рукава.

— У этого рука искалечена. — Без насмешки, голый факт — будто приметила в стаде хромую корову. — На ней всего один палец. — Ярви силился высвободиться, но на деле девушка оказалась крепче, чем с виду. — И тот, кажись, нездоровый.

— Хренов барыга! — Анкран растолкал их локтями, сгреб руку Ярви и повертел, изучая. — Ты ж сказал, что грести умеешь!

Ярви только опустил плечи и пробормотал:

— Я же не сказал, что хорошо.

— Да, похоже, верить нельзя никому, — сказала Сумаэль, приподняв черную бровь. — И как ему грести одной рукой?

— Как-нибудь приспособится, — заявил Тригг, подступая к ней. — У нас девять мест и девять рабов. — Он наклонился к Сумаэль, его плоский нос от ее заостренного отделяло не больше пяди. — Или ты жаждешь сама пересесть на скамью?

Она лизнула выемку на губе и осторожно отодвинулась.

— Я пойду проверю курс, ладно?

— Дельная мысль. Калеку прикуйте к веслу Джойда.

Ярви проволокли по горбатому мостку посередине палубы, поперек скамей по обоим бортам, где у огромных весел по трое располагались мужчины — как один налысо бритые, худые, в ошейниках. Каждый из них разглядывал Ярви с разной долей жалости к нему, жалости к себе, презрения и скуки.

Один скорчился на четвереньках, отдраивая палубу, — лицо скрывала целая копна линялых волос и бесцветной бороды — настолько оборванный, что самые обносившиеся из гребцов против него казались князьями. Надсмотрщик отвесил ему равнодушный пинок, как приблудной собаке, и тот пополз прочь, волоча за собой тяжеленную цепь. Корабельное оснащение в целом выглядело небогатым, однако нехватку цепей здесь не испытывали.

Ярви, куда грубее необходимого, швырнули между двух невольников — не внушающего доверие вида. На конце весла громила-южанин с буграми и складками мышц там, где полагалось быть шее, — запрокинул голову и смотрел, как кружат морские птицы. Возле уключины угрюмый старик — невысокий и коренастый, на его жилистых предплечьях топорщились седые волоски, а на щеках от жизни под открытым небом полопались вены, — ковырял мозоли на широченных ладонях.

— Что ж вы творите, боженьки! — качая головой, забарахтел тот, кто постарше, когда стражники закрепили подле него цепь Ярви. — У нас на весле — калека.

— Ты ж сам молил их о помощи? — заговорил южанин, не поворачивая головы. — Вот она, помощь.

— Я молил о помощи с двумя руками.

— Прими с благодарностью половину того, о чем молишь, — сказал Ярви. — Уж поверь, я не вымаливал ничего подобного.

Уголки губ здоровилы слегка подогнулись кверху, когда тот искоса посмотрел на Ярви.

— Раз надо таскать мешки — не хнычь, а начинай перетаскивать. Я — Джойд. Вон тот брюзгливый — Ральф.

— Меня Йорв зовут, — сказал Ярви, заранее продумав повествование о себе. Храни свою ложь бережно, как зерно на зиму, сказала бы мать Гундринг. — Я поваренком был…

Привычно свернув язык трубочкой и дернув головой, старик сплюнул за борт.

— Теперь ты никто, и все тут. Забудь обо всем, кроме следующего удара весла. Тогда станет чуточку легче.

Джойд тяжело вздохнул.

— От Ральфовых прибауток веселья не жди. Сам-то кислющий как лимон, но мужик что надо, коли выпадет пора прикрывать тебе спину. — Он выдохнул сквозь сомкнутые губы. — Впрочем, стоит признать, этого никогда не случится, раз его приковали сбоку.

Ярви грустно хихикнул, наверно, впервые с тех пор, как стал рабом. Наверно, и впервые, как стал королем. Но смех его надолго не затянулся.

Дверь полуюта с грохотом распахнулась — оттуда вальяжной походкй на свет вышла женщина, картинно воздела обе руки и завопила:

— Я пробудилась!

Очень высокой была она, с ястребиными чертами лица, смуглую щеку пересекал бледный шрам, а нечесаные волосы заколоты в клубок. Ее одежды — в обычаях дюжины народов — кричали крайне непрактичным роскошеством: полоскались рукава шелковой сорочки с обтрепанным кружевом, ветер ерошил серебристый мех полушубка, на одной руке — перчатка без пальцев, на другой — пальцы унизаны кольцами, позолоченный конец ремня с хрустальными бусинами болтался над рукоятью кривого меча, свисавшего до нелепости низко.

Она отпихнула ногой ближайшего гребца, водрузила остроносый сапог на его лавку и ухмыльнулась всему кораблю, сверкнув золотыми зубами.

Тотчас и рабы, и надсмотрщики, и моряки принялись бить в ладоши. Не присоединились ко всем только трое: Сумаэль сидела на шканцах, уперев язык в щеку, брусок нищего оборванца с прежним «хрысь-хрысь» отскребал шкафут и с ними бывший государь Гетланда, Ярви.

— Сволочная стерва! — выцедил рукоплещущий Ральф сквозь остекленелую улыбку.

— Лучше похлопай, — проурчал Джойд.

Ярви поднял обе руки:

— К этому я приспособлен еще хуже, чем к веслу.

— Ой, детоньки, детоньки! — воскликнула женщина, от переизбытка чувств прижимая к груди кулак, — вы оказываете мне чересчур много почестей! Впрочем, не бойтесь переборщить. Тем, кто к нам только что присоединился: я Эбдель Арик Шадикширрам, ваш капитан и благодетель. Должно быть, вы обо мне наслышаны — ведь имя мое гремит по всему морю Осколков и за его пределами, о да, до самых врат Первого Града и далее.

До Ярви ее имя прежде как-то недогремело, но, как привыкла повторять мать Гундринг: знающий толк в словах сперва постигает, когда надо безмолвствовать.

— Я бы попотчевала вас невероятными историями о моем красочном прошлом, — продолжала она, поигрывая то с кольцом в ухе, то с перьями шляпы, спадавшими куда ниже плеч. — Рассказами о том, как я возглавляла победоносный флот императрицы в битве при Фулку, о том, как стала возлюбленной самого герцога Микедаса, но отказалась за него выйти, о том, как разметала морскую блокаду Инчима, как правила судном в самый яростный шторм со времен Божьего Разрушения, как причалила к огромному киту, и то и се… но смысл?

Она с любовью похлопала по щеке ближайшего раба — достаточно сильно, чтобы ясно прозвучали шлепки.

— Скажем просто: отныне этот корабль — ваш мир, и здесь, на корабле, я — госпожа, а вы — чернь.

— Мы господа, — эхом откликнулся Тригг, мрачно обведя взглядом скамьи, — а вы — чернь.

— Сегодня мы неплохо подзаработали, несмотря на печальную потребность заменить нескольких ваших собратьев. — Пряжки капитанских сапог зазвенели, когда та вразвалку прошлась меж скамей. — Вечером каждый наестся хлеба и выпьет вина. — В честь такого впечатляющего проявления щедрости разнеслось ликование. — Так что, хоть всеми вами владею я…

Тригг шумно прокашлялся.

— …и другие пайщики нашего отважного судна…

Тригг с опаской кивнул.

— …мне по нраву считать нас одною семьей! — Капитан распростерла руки, принимая в объятия весь корабль. Ее непомерные рукава поплыли по ветру — будто пыталась взлететь гигантская птица. — Я для вас — терпеливая бабушка, Тригг и его охрана — добрые дядюшки, вы — шалуны-недоростки. Мы вместе сплотились против беспощадной Матери Моря, извечного, заклятого врага мореходов! Вам, детишкам, везет, поскольку я всегда страдала от переизбытка милосердия, жалости и доброты.

В ответ на это Ральф с омерзением харкнул.

— Большинство из вас уразумеет вести себя, как подобает благопристойным отпрыскам, но… вдруг… — и улыбка Шадикширрам увяла, уступив место деланой гримасе боли, — среди вас найдутся смутьяны, которые решат, что им со мной не по пути?

Тригг досадливо зарычал.

— Которые вздумают повернуться спиной к любящему семейству. Покинуть на произвол судьбы своих сестер и братьев. Бросить своих верных товарищей в какой-нибудь гавани. — Капитан провела кончиком пальца по тонкому шраму на щеке и оскалилась. — Или даже поднять подлую руку на тех, кто так заботливо за ними ухаживает.

Тригг с ужасом втянул воздух.

— Если вдруг некий дьявол подкинет вам подобные мысли… — Капитан наклонилась над палубой. — Подумайте о том, кто последним пытался так поступить.

Она выпрямилась, поднимая напоказ тяжелую цепь. А потом резко ее рванула и опрокинула вверх тормашками грязного оттиральщика палубы. Тот только взвизгнул — спутанный ком рук, ног, волос и лохмотьев.

— Не подпускайте это существо к острому железу и близко! — Она наступила на его ничком лежащее тело. — Ни к кухонному ножу, ни к ножницам, ни к крючку на удочке! — Она прошлась по нему, вминая в спину высокие каблуки — и, несмотря на неровность поверхности, ни на миг не потеряла осанку. — Он — никто и ничто! Все меня слышали?

— Сволочная стерва, — опять зашептал Ральф, когда та грациозно спрыгнула с головы оборванца.

Ярви смотрел, как несчастный скребун перекатывается на четвереньки, утирает кровь со рта, тянется к своему бруску и без единого звука отползает работать дальше. Лишь на мгновение он посмотрел капитану в спину: из-под всклокоченных волос выглянули его глаза — яркие, как звезды.

— По местам! — заорала Шадикширрам. Она одним махом взлетела по трапу на шканцы и приостановилась, теребя украшения на пальцах. — Правь на юг! В Торлбю, мои несмышленыши! Нажива ждет! И, Анкран?

— Да, капитан, — ответил Анкран в таком низком поклоне, что едва не подмел палубу.

— Притащи вина, от болтовни у меня разыгралась жажда.

— Все слыхали бабулю?! — проревел Тригг, разматывая кнут.

Загремел топот и раздались голоса, свист канатов и скрип снастей — вольные моряки бросились отдавать швартовы и готовить «Южный Ветер» к выходу из гавани Вульсгарда.

— Что же дальше? — шепнул Ярви.

Ральф лишь озлобленно фыркнул в ответ на такую наивность.

— Дальше? — Джойд поплевал на могучие ладони и примерился к отшлифованным рукоятям весла. — Гребем.

Глава 11

Довольно скоро Ярви пожалел, что не остался в подвале работорговца.

— Взяли.

Башмаки Тригга отбивали неумолимый ритм. Старший надсмотрщик вышагивал по мостку со свернутым кнутом в мясистых руках и прочесывал глазами скамьи — кого им надобно воодушевить. Грубый голос грохотал размеренно и безжалостно:

— Взяли.

Не стало сюрпризом, что иссохшая рука Ярви справлялась с рукоятью огромного весла еще хуже, чем со щитом. Увы, мастер Хуннан теперь вспоминался заботливой нянькой по сравнению с Триггом. У этого бич служил первым средством при любых затруднениях, а когда после побоев у Ярви так и не выросли новые пальцы, его левое запястье прикрепили к веслу трущими кожу лямками.

— Взяли.

Руки Ярви, его плечи и спину ломило все больней и больней с каждым непосильным рывком. Хоть шкуры, постеленные на банках, износились до мягкости шелка, а рукояти нагладко отшлифовали его предшественники, с каждым ударом весла зад драло все сильнее, а ладони словно свежевали заживо. Рассечения от кнута, синяки от пинков и нехотя заживавшие под грубым железом ошейника ожоги с каждым новым взмахом все злее разъедало морской водой и соленым ветром.

— Взяли.

Это истязание давно перевалило всякий мыслимый предел, до которого Ярви хватило б сил выдержать, — вот только кто бы мог представить, на какие нечеловеческие усилия способен подвигнуть кнут в умелых руках. Скоро, заслышав где угодно его треск или просто скрип башмаков Тригга в их сторону, Ярви вздрагивал, всхлипывал и крепче наваливался на свой участок весла, роняя со стиснутых зубов слюни.

— Этот мальчишка долго не протянет, — рычал Ральф.

— Один раз — один взмах, — тихо шептал Джойд. Сам он толкал весло плавно, размеренно, с нескончаемой силой — будто был сделан из стали и дерева. — Дыши медленно. Дыши вместе с веслом. Раз — вдох.

Ярви не понимал почему, но это немного помогало.

— Взяли.

Вот так стучали уключины и звенели цепи, скрежетали канаты и скрипел настил, а из гребцов — кто стенал, кто ругался, кто молился, кто мрачно безмолвствовал, и «Южный Ветер» понемногу продвигался вперед.

— Один раз — один взмах. — Мягкий голос Джойда вел его сквозь кромешную мглу отчаяния. — Раз — взмах.

Ярви не сумел бы назвать наихудшее из мучений: как жалит бич, или как горит натертая кожа, или как разламываются мышцы, или голод, или холод, или то, что он опустился так низко. И тем не менее неумолчный скрежет пемзы безымянного скоблильщика — вперед по палубе, назад по палубе, затем снова вперед по палубе; то, как мотаются туда-сюда его жидкие волосы; как сквозь рванину просвечивает исполосованная спина; как желтеют зубы за раззявыми, трясущимися губами, — напоминало Ярви о том, что бывает и хуже.

Всегда есть что-то, что еще хуже.

— Взяли.

Время от времени у богов просыпалась жалость над его несчастной долей, и те посылали глоток желанного ветра. Тогда Шадикширрам золотилась улыбкой и с видом терпеливой мамаши, которая не может не потакать неблагодарному отпрыску, приказывала убрать весла и развернуть громоздкие паруса из овечьей шерсти с кожаными накладками — и на весь свет объявляла о том, как ее доброта ее же и губит.

Тогда до слез ей признательный Ярви откидывался на неподвижное весло задней скамьи, смотрел, как над головой волнами колышется парусина, и впитывал вонь более чем сотни потных, разбитых, потерявших надежду людей.

— А когда мы моемся? — спросил Ярви во время одного такого благодатного затишья.

— Когда об этом позаботится Матерь Море, — прорычал Ральф.

Такое бывало нередко. Ледяные валы лупят корабль в борт, расшибаются и рассеиваются каплями брызг — и люди промокают до нитки. Матерь Море окатывает палубу и плещется под ногами, до тех пор, пока все кругом не покроет соленая корка.

— Взяли.

Каждая тройка сидела на банке, под общим замком на троих. Ключи хранились только у капитана и Тригга. Каждый вечер прикованные к скамье невольники поедали свой скудный паек. Каждое утро они, прикованные к скамье, садились на корточки над щербатой бадьей. Прикованные к скамье, они засыпали, укрывшись загаженными одеялами и лысыми шкурами — над кораблем разносились их стоны, ропот и храп, и в воздухе клубился пар от дыхания. Раз в неделю, прикованные к скамье, они сидели молча, пока им кое-как грубо обривали головы и подбородки — для защиты от вшей, ничуть не избавляя от мелких попутчиков.

Единственный раз, когда Тригг с большой неохотой достал свой ключ и отпер один из замков, случился одним холодным утром — тогда кашляющего ванстерца нашли мертвым. Его одновесельники так и сидели с пустыми лицами, когда мертвеца стащили с банки и вытолкнули за борт.

Единственным, кто почтил словами его уход, был Анкран. Теребя себя за хлипкую бородку, он произнес:

— Нам понадобится замена.

На минуту Ярви приуныл: ведь тем, кто жив, теперь придется трудиться и за покойника. Затем его обнадежило: зато остальным достанется чуточку больше еды. А потом ему стало тошно от самого себя и своего нового образа мыслей.

Но не настолько тошно, чтобы он отказался взять свой кусочек пайка бедного ванстерца.

— Взяли.

Ярви не помнил, сколько ночей он провел обессиленным в забытьи; сколько раз по утрам просыпался, скуля от ломоты после того, как вчера надсаживался до предела — лишь затем, чтобы снова трудиться до потери сознания, да еще с побоями — чтоб не скулил; сколько дней он не думал вообще ни о чем, кроме следующего взмаха весла. И все-таки, наконец, пришел вечер, когда он провалился в сон без сновидений не сразу же после отбоя. Когда его мускулы начали крепнуть, первые мозоли полопались, а бич хлестал спину уже не так часто.

«Южный Ветер» стоял на якоре, плавно покачиваясь. Шел ливень, поэтому паруса опустили и растянули над палубой в виде большого навеса, по широкому полотнищу барабанили крупные капли. Тем, кто умел ими пользоваться, выдали удочки, и сгорбленный Ральф со своей что-то мурлыкал рыбам в темноте возле уключины.

— Для однорукого, — сказал Джойд, и цепь зазвенела, когда южанин упер здоровенную босую ногу в весло, — сегодня ты здорово греб.

— Ага. — Ральф харкнул прямо сквозь уключину, и изменчивый луч Отче Месяца высветил усмешку на его плоском лице. — Мы еще сделаем из тебя полгребца.

И хотя один из них родился от него за многие мили, а другой до него за долгие годы и Ярви ничегошеньки о них не знал, кроме того, что читалось на их лицах, и пускай тянуть весло на купеческой галере невесть какой подвиг для сына короля Атрика Гетландского, Ярви почувствовал, как щеки заливает гордость, а на глаза наворачиваются слезы — так между соратниками по веслу возникают необъяснимые и прочные узы.

Когда ты прикован с кем-то бок о бок, когда делишь с ним еду и невзгоды, бич надсмотрщика и пощечины Матери Моря, когда подстраиваешься под его ритм, толкая один и тот же неподъемный вал, когда вы прижаты друг к другу в ледяной ночи или поодиночке встречаете равнодушный холод — вот тогда ты начинаешь узнавать человека по-настоящему. Его, не спрося, втиснули между Ральфом и Джойдом, а неделю спустя Ярви поневоле задумался: а были ли у него вообще хоть когда-нибудь друзья лучше и ближе этих?

Впрочем, это скорее говорило о его прошлой жизни, чем о теперешних спутниках.

На другой день «Южный Ветер» подошел к Торлбю.

Пока Сумаэль, угрюмо стоя на баке, понуканьями, угрозами и бранью не вывела пузатую галеру к причалу, где кипела суета, Ярви не верилось, что сейчас он живет в том же мире, в котором когда-то был королем. Но он, тем не менее, здесь. Дома.

Знакомые серые постройки охватывали ярусами покатые склоны, становясь величественней и старше по мере того, как Ярви поднимал взгляд — пока, черная на белесом небе, опираясь на прошитый туннелями утес, перед ним не предстала цитадель. Место, где он вырос. Отсюда виднелась шестигранная башня, покои матери Гундринг — там он корпел над ее уроками, там раскрывал ее загадки, наперед наметив счастливую жизнь служителя. Отсюда виднелся сверкающий медью купол Зала Богов — там он обручился с двоюродной сестрой Исриун, там их руки перевязали вместе и ее губы коснулись его губ. Отсюда виднелись холмы и дюны, где стояли курганы предков — там боги и люди услышали, как он поклялся отомстить убийцам своего отца.

Удобно ли сидится на Черном престоле дяде Одему? Поют ли ему здравицы подданные, которые, наконец, получили короля себе по нраву? Конечно.

Пошла ли к нему в служители мать Гундринг? Нашептывает ли у дядиного плеча свои краткие и мудрые советы? Скорее всего.

Взяли ли на место Ярви нового ученика? Протирает ли тот штаны на его стуле, кормит ли его голубей, носит ли каждый вечер дымящийся чай? А как же.

Прольет ли Исриун горькие слезы оттого, что ее увечный нареченный уже не вернется? Она забудет его с той же легкостью, с какой позабыла брата.

Пожалуй, о нем будет тосковать только мать — и то по одной причине: несмотря на все хитроумие, ее стальная хватка на государстве рассыплется в прах без сына-марионетки на черном детском стульчике.

Сожгли ли в его честь корабль, воздвигли ли пустой курган, как утопшему дяде Атилю? Что-то он сомневался.

Пока он думал об этом, его иссохшая кисть свернулась в узловатый, дрожащий кулак.

— Чего ты встревожился? — спросил Джойд.

— Здесь был мой дом.

Ральф устало вздохнул.

— Послушай того, кто знает наверняка, поваренок: прошлое прошло навеки.

— Я дал клятву, — сказал Ярви. — Клятву, от которой не уплыть, как ни греби.

Ральф снова вздохнул.

— Послушай того, кто знает наверняка, поваренок: никогда ни за что не клянись.

— Но раз ты уже поклялся, — сказал Джойд. — Что теперь?

Ярви помрачнел и до боли стиснул челюсти, глядя на крепость. Может статься, боги послали это испытание в наказание. За то, что он был таким доверчивым, таким самодовольным, таким слабым. Но они оставили его в живых. Ему даровали возможность исполнить клятву. Пустить кровь вероломному дядюшке. Вернуть Черный престол.

Но боги не станут ждать целую вечность. С каждым новым восходом тускнеет память об отце. С каждым новым полднем тает могущество матери. С каждыми новыми сумерками дядина длань, обхватившая Гетланд, сжимается крепче. С каждым заходом солнца надежды Ярви подтачивает тьма.

Ясно одно: ни о каком возмездии и возвращении королевства нет и речи, пока он привязан к веслу и прикован к скамье.

Пора искать путь на свободу.

Глава 12

Взмах неподъемного весла, и снова взмах — и Торлбю, и дом, и прежняя жизнь текли, плавно скользя, в небытие. На юг неспешно продвигался «Южный Ветер» — вот только ветер был плохим помощником гребцам на судне. На юг, мимо Гетландских мысов, шхер и заливов, обнесенных валами поселений, рыбацких лодок на волнах прибоя. Мимо луговин и пастбищ, мимо всхолмий с черными точками овец.

И беспощадная, под скрип зубов и надрывы жил, война Ярви с веслом продолжалась. Нельзя сказать, что он побеждал. Победителей не было. Но его поражения, пожалуй, становились не настолько разгромными.

Сумаэль вела их вплотную к берегу, после того как судно, пройдя устье реки Шлемов, загудело от ропота и молитв. Гребцы со страхом посматривали в сторону моря, где спираль черной тучи взрезала небо. Пусть отсюда не разглядеть, но все знали — там, за горизонтом, таилась ломаная цепь островков, которые венчали обломки эльфийских башен.

— Строком, — прошептал Ярви, вытягиваясь, чтобы лучше видеть и одновременно страшась туда смотреть. В века былые из разрушенных эльфийских жилищ люди часто приносили дивные вещи — остатки тех времен, но гордились ими недолго, заболевали и вскоре умирали, и Община служителей объявила те места запретными для человека.

— Отче Мир, защити нас, — буркнул Ральф, начертав нетвердой рукой над своим сердцем священные знаки. Рабам не нужен был кнут, чтобы удвоить усилия и оставить тень над морем далеко за кормой.

Самое смешное, что именно этим маршрутом Ярви должен был плыть на свое испытание. В том путешествии принц Ярви, развалившись с книгами на вышитом покрывале, не уделил бы и мысли страданиям невольников на веслах. Теперь, прикованный к банке, он выбрал себе предметом штудий «Южный Ветер». Сам корабль, людей на нем и то, каким образом ими можно воспользоваться, чтобы навсегда от них же освободиться.

Главный инструмент служителя — это люди, часто повторяла мать Гундринг.

Эбдель Арик Шадикширрам, флотоводец, славная подвигами в любви и торговом деле, большую часть времени пила, а почти все оставшееся время спала в пьяной отключке. Порой ее храп доносился с каюты на кормовой надстройке, непостижимым образом отбивая такт ударам весел. Порой, в подавленном состоянии духа, она выходила с полупустой бутылкой на бак, где, уперев руку в бедро, угрюмо вглядывалась вперед — словно подначивала ветер дуть крепче. Порой она бродила по продольному мостку, раскидывая шутки и хлопая рабов по взмыленным спинам, будто давних друзей. Проходя мимо безымянного скоблильщика палубы, она никогда не упускала случая придавить его, пнуть или вылить на голову ночной горшок, после чего отхлебывала вина и ревела во всю глотку: «За наживой!» — а все гребцы были обязаны рукоплескать, и тот, кто ликовал особенно громко, мог и сам отведать капитанского винца, а тот, кто сидел молча, — Тригговой плетки.

Тригг — смотритель, главный надзиратель, железная лапа, старший после капитана. Он имел долю в прибыли. Он командовал охраной — примерно парой дюжин стражников, и отвечал за рабов, и следил, чтобы те строго выдерживали именно тот темп, который требовался капитану. Он был жесток, но при этом обладал внушающей страх справедливостью, ибо не знал снисхождения ни к кому. У него не было любимцев. Все получали свой кнут одинаково.

Анкран хранил припасы — представление о справедливости было ему незнакомо. Спал он под верхней палубой, на мешках и был единственным рабом, кому время от времени дозволялось сходить с корабля. В его задачу входило закупать провиант и одежду, а потом делить и отмерять. И он трудился, проворачивая каждый день тысячу мелких надувательств. Он брал полутухлое мясо, урезал всем пайку, заставлял штопать втридорога купленные лохмотья — и делился прибытком с Триггом.

Когда он проходил мимо, Ральф всегда сплевывал с особенным отвращением.

— На кой этому подлому проныре серебро?

— Есть люди, которым просто нравятся деньги, — спокойно рассуждал Джойд.

— И рабы?

— Рабы хотят того же, что и все. Так они мирятся с тем, чего у них нет.

— Видать, так, — говорил Ральф, задумчиво глядя на Сумаэль.

Их проводник проводила большую часть своего времени на настиле одной из надстроек: сверялась с таблицами и инструментом; хмурилась на солнце либо на звезды и вела подсчет, загибая проворные пальцы; указывала на какую-нибудь скалу или мель, грозовую тучу или зыбкое течение и загодя рявкала, предостерегая команду. Пока «Южный Ветер» был в море, Сумаэль расхаживала по всему судну, но стоило им зайти в порт, как капитан первым делом цепляла ее длинную, изящную цепочку к железному кольцу на юте. Пожалуй, эта рабыня с ее умениями стоила больше всего корабельного груза.

Порой она лазила меж гребцов, не обращая на них внимания, карабкалась через весла, скамьи и людей, чтобы проверить, как закреплены снасти, или промерить глубину у борта линем с навязанными узлами. И всего раз она улыбалась на глазах у Ярви — когда с верхушки мачты изучала побережье в трубу из надраенной меди и ветер рвал ее короткие волосы. Должно быть, так же радостно чувствовал себя Ярви у очага матери Гундринг.

Теперь перед их взором раскинулся Тровенланд. Голодные волны штурмовали тусклые серые утесы, прибой обгладывал отмели вдоль серых песчаных пляжей, тянулись серые города, где на пристанях копейщики в серых кольчугах угрюмо провожали плывущие корабли.

— Мой дом стоял недалеко отсюда, — сказал Ральф, когда они опустили весла в воду одним серым утром. Изморось покрыла все вокруг росистыми капельками. — Два полных дня скакать в глубь страны. У меня было справное хозяйство, справная каменная печь и справная жена, которая принесла мне двух справных сыновей.

— А как ты здесь оказался? — спросил Ярви, бессмысленно теребя лямки на натертом левом запястье.

— Я воевал, сражался. Лучник, моряк, меченосец, а по летней поре — налетчик. — Ральф поскреб массивную челюсть, уже в седых колючках — казалось, его борода вылезает наружу, не прождав и часа после того, как ее сбреют. — Я дюжину лет прослужил у капитана по имени Хальстам, тот был легок на подъем. Я был его кормчим, с нами ходили Хопки Прищемипалец, и Синий Йеннер, и другие хваткие молодцы. Кой-какой успех в набегах нам улыбался, так что я мог позволить себе всю зиму просидеть у огня, попивая добрый эль.

— Эль со мной станет спорить, но жизнь-то, кажись, была неплохая, — проговорил Джойд, безотрывно глядя куда-то вдаль. Наверно, на собственное прошлое.

— Над тем, кому хорошо, боженьки горазды похохотать до отвала. — Ральф, причмокнув, всморкнул харкотину и послал ее в полет через борт. — Как-то зимой, как раз когда с выпивкой было туго, Хальстам свалился с коня и помер, а корабль перешел к его старшему сынку. Юный Хальстам был человек совсем другого склада: болтовни и гордости до хрена, а с умишком туго.

— Иногда сын с отцом ни в чем не схожи, — пробормотал Ярви.

— Хоть рассудок мой и был противу, пошел я и к нему в кормчие. Вот не прошло и недели, как мы вышли в море и он решил напасть на купеческий когг, слишком уж сильный для него. Хопки с Йеннером и много-много других в тот день отправились за Последнюю дверь. А горстку живых со мной вместе взяли в плен да потом продали. Два лета назад это было, и с тех самых пор я толкаю весло для Тригга.

— Горький конец, — сказал Ярви.

— Такой бывает у многих слащавых историй, — сказал Джойд.

Ральф пожал плечами.

— Я не скулю. Мы гуляли с размахом, наловили не меньше пары сотен инглингов и всех продали в рабство. А потом упивались наживой. — Старый разбойник потерся кистью о шершавые волокна весла. — Говорят, какое зерно посеешь, такой урожай и пожнешь. Видать, не врут.

— Ты бы сбежал, если б мог? — тихо пролепетал Ярви, не упуская из виду Тригга.

Джойд прыснул со смеху.

— В селении, где я жил, есть колодец. В этом колодце вода — самая вкусная в целом мире. — Он закрыл глаза и облизал губы — словно отведал той воды. — Я отдал бы все что есть за глоток воды из того колодца. — Он развел руками. — Но отдавать мне нечего. И глянь-ка на того, кто в последний раз решил сбежать.

И он кивнул на скоблильщика, чей брусок бесконечно скреб, и скреб, и скреб палубу, и позвякивала тяжелая цепь, когда тот переставлял сбитые, отекшие колени на своем пути в никуда.

— Расскажите о нем, — попросил Ярви.

— Не знаю, как его звали. Ничто — так мы его все зовем. Когда меня привели на «Южный Ветер», он тянул здесь весло. Однажды ночью, у берегов Гетланда, он попытался уйти. Как-то выпутался из цепей и украл нож. Он убил троих охранников и рассек колено четвертому — так, что тот мужик не сможет ходить никогда. И это он оставил отметину на личике нашего капитана, пока они, вдвоем с Триггом, его не повалили.

Ярви оторопело смотрел на завшивленного скребуна.

— И все это — одним ножом?

— Да и ножик-то небольшой был. Тригг хотел вздернуть бунтаря на мачте, но Шадикширрам решила сохранить ему жизнь, нам всем, стало быть, в назидание.

— Милосердие ее и погубит, — вставил Ральф и безрадостно хохотнул.

— Она зашила порез, — продолжил Джойд, — а на него надела неподъемную цепь, наняла больше охранников и приказала им ни за что не подпускать его к острому железу. С тех самых пор он и драит тут палубу, и с тех самых пор я не слыхал от него ни слова.

— А ты? — спросил Ярви.

Джойд искоса ухмыльнулся.

— Я, когда надо, словечком, бывает, обмолвлюсь.

— Да нет, в смысле, какова твоя история?

— Я пекарем был. — Засвистели канаты, выбирая якорь, и Джойд вздохнул, сомкнул ладони на рукоятках весла, отшлифованных им самим до блеска, и, приноравливаясь, покрутил. — А теперь я тяну весло — вот и вся моя история.

Глава 13

Джойд тянул весло, и Ярви тянул вместе с ним, и даже на его левой, увечной руке твердели мозоли. Его лицо огрубело от непогоды, а тело вытянулось, стало упругим и жестким, как Триггов кнут. Под ливень и шквал они обогнули мыс Бейла — нависшая над берегом крепость еле виднелась за завесой струй. Затем судно повернуло к востоку, в более спокойные воды — их бороздили корабли всех народов и всевозможных форм. Стремясь поскорее увидеть Скегенхаус, Ярви весь извертелся у весла.

Само собой, первыми он увидел руины эльфийских сооружений. Огромные отвесные стены, гладкие, как шелк, нетронутые у подножия бессильной яростью Матери Моря, но выше изломанные и покореженные: в трещинах блестел металл, перекрученные балки торчали как кости в распоротых ранах. Наверху стен, где лежал камень новодельной кладки, горделиво развевались флаги верховного короля.

Надо всем высилась Башня Служителей. Она высилась надо всяким сооружением и каждой постройкой вкруг моря Осколков — если не считать развалин Строкома и Ланаганда, куда не отважится ступить ни один ныне живущий. Три четверти ее головокружительной высоты принадлежало работе эльфов: каменные колонны без швов и стыков, идеально квадратные, идеально ровные, иные из огромных окон до сих пор залиты черным эльфийским стеклом.

На высоте, быть может, пятикратной в сравнении с цитаделью Торлбю эльфийская огранка была словно срезана, а после содрана. Когда сокрушали Бога, здесь плавился, а потом твердел громадными, как слезы великана, каплями камень. Впоследствии долгие поколения служителей возводили над ним венец из леса с изразцовыми башенками, помостами, балконами и просевшими крышами. Дымились трубы, и как гирлянды свисали канаты и цепи. Покрывшись пятнами от старости и птичьего помета, гниющее творение человека смотрелось чудно и нелепо в отличие от навеки ледяной безупречности своего основания.

Самые высокие купола по кругу усеивали крапинки. Похоже, голуби, такие, как те, за которыми когда-то ухаживал Ярви. Как тот, что заманил на гибель отца. Небось наперебой курлычат сообщения служителей со всего моря Осколков. А вон там уж не бронзовокрылый ли орел несет ответ на слово Верховного короля?

В этой древней башне Ярви проходил бы свое испытание. Здесь, в случае успеха, он бы поцеловал в щеку праматерь Вексен. Здесь бы окончилась жизнь его — принца и началась бы жизнь его — служителя, а жизнь его — презренного раба так и не стала бы явью.

— Весла вверх! — возвестила Сумаэль.

— Весла вверх! — подхватил рев Тригга: пусть всяк уяснит, что командует тут именно он.

— Весла туда, весла сюда, — буркнул Ральф. — Будто сами ни хрена не знают, куда их девать.

— Скегенхаус. — Ярви почесал покрасневшую кожу на руке. «Южный Ветер» полз к причалу, портовики тянули судно, и Сумаэль, спрыгнув с юта, заорала им поберечься. — Центр мира.

Джойд фыркнул.

— По сравнению с великими городами Каталии — конюшня, и только.

— Мы не в Каталии.

— Нет, не в Каталии. — Здоровяк отяжелело сел и тяжко вздохнул. — К сожалению.

В порту так провоняло застарелой гнилью и соленой тухлятиной, что этот смрад пробивался даже сквозь вонь от Ярви и его спутников. Множество приколов стояли незанятыми. Окна заплесневелых строений зияли темной пустотой. За причалом гнила большая куча зерна, поросшая сорняками. Стражники с эмблемами Верховного короля прохлаждались, бросая кости. По закоулкам сутулились нищие. Возможно, этот город и больше, но жизнь далеко не так бурлила здесь, как в Торлбю — не видать ни торговой суматохи, ни строительства новых домов.

Пускай пережитки эпохи эльфов поражали своим величием, но тот Скегенхаус, что построили люди, определенно разочаровывал. Ярви свернул язык трубочкой и по четкой дуге плюнул за борт.

— Молодец. — Ральф удостоил его кивком. — Хоть гребешь ты по-прежнему так себе, но в делах, по-настоящему важных, успех налицо.

— Поработайте пока без меня, малыши! — Шадикширрам важно прошествовала из каюты на палубу в своих самых цветастых нарядах, нанизывая на пальцы новые украшения. — Меня ждет прием в Башне Служителей!

— Наших денег они там ждут, — грохнул Тригг. — Почем в этом году разрешение?

— Наверно, чуточку дороже, чем в прошлом, — Шадикширрам облизала палец и, наконец, сумела навернуть на него в особенности безвкусный и яркий перстень. — Доходы Верховного короля должны расти.

— Лучше швырнуть деньги Матери Морю, чем шакалам из Общины служителей.

— Я б тебя швырнула Матери Морю, когда б не знала наверняка, что она тут же вышвырнет тебя обратно. — Шадикширрам вытянула руку и полюбовалась блеском украшений. — С разрешением в кармане у нас есть право торговать по всему морю Осколков. А без него… пфу…

И она сдула с кончиков пальцев всю предполагаемую прибыль.

— Верховный король ревностно оберегает свои доходы, — негромко заметил Джойд.

— А как ты думал, — ответил Ральф, пока все смотрели, как капитан лениво пинает в бок Ничто, а потом вышагивает по сходне. Следом, на цепи, семенил Анкран. — Эти доходы и делают из него такого Верховного. Без них он, как и все, рухнул бы на землю.

— И у больших людей — большие враги, — добавил Джойд, — а война — чертовски дорогая игрушка.

— Строить храмы догоняет где-то рядом. — Ральф кивнул на скелет огромадного здания, проступавший поверх ближних крыш. Сооружение облепила такая густая паутина лестниц, лесов и лебедок, что Ярви не угадал бы даже его форму.

— Это храм Верховного короля?

— Не самого — у него появился новый бог. — Ральф опять сплюнул в уключину, промазал и обслюнявил обшивку. — Скорее памятник его непомерному самомнению. Четыре года строят, а не готова и половина.

— Порой мне кажется, что таких существ, как боги, и вовсе нет, — протянул Джойд, задумчиво пощелкивая по губам кончиками пальцев. — А потом я думаю — кто ж тогда сотворил из моей жизни весь этот ад?

— Старый бог, — вмешался Ярви, — а не новый.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ральф.

— Прежде чем эльфы объявили Ей войну, была лишь один Бог. Но их обуяла гордыня, и они использовали магию, настолько сильную, что та вспорола в ткани мира Последнюю дверь, уничтожила их самих и сокрушила Единого Бога, разбив Ее на множество. — Ярви кивнул на невиданный размах строительства. — На юге есть вера, что Единого Бога сокрушить невозможно. Что все множество других богов — лишь грани и воплощения Единого. Судя по всему, Верховный король увидал в их богословии свою пользу. А может, увидала праматерь Вексен.

Он обдумал эту мысль.

— А может, она решила подольститься к императрице Юга тем, что отныне они будут молиться на один манер. — Ярви вспомнил, как голодно сверкали глаза праматери, когда он опустился перед ней на колено. — А может, она считает, что народ, который поклоняется Единому Богу, скорее поклонится и единому Верховному королю.

Ральф снова сплюнул.

— Прошлый Верховный король был изрядной мерзостью, зато считал себя только первым из братьев. А этот чем старше, тем больше подгребает под свою власть. Они со своей сволочью-служительницей не успокоятся, пока не залезут выше своего Единого Бога и не опустят весь мир на колени перед своими сморщенными задницами.

— Тому, кто поклоняется Единому Богу, выбор дороги неведом: она даруется ему свыше, — задумчиво продолжал Ярви. — Ему нельзя отказаться от просьбы, но должно подчиняться приказу.

Он вытянул свою цепь и уставился на ее железные звенья.

— Единый Бог протянет невольничьи цепи по всему миру, от Верховного короля, через королей малых, ко всем остальным — каждое звено в надлежащем месте. В рабство обращены все.

Джойд нахмурился исподлобья.

— Ты глубоко мыслишь, Йорв.

Ярви пожал плечами, и цепь упала.

— На весле больше проку от здоровой руки.

— Ну ладно, но как же все-таки один бог справляется со всем на свете? — Ральф обвел рукой затхлый город вместе с его обитателями. — Как один и тот же бог может быть у коровы и рыбы, у моря и неба? Как она может быть одновременно за мир и войну? Чушь дурацкая, да и только.

— Быть может, Единый Бог навроде меня. — Сумаэль развалилась на юте, опираясь на локоть с запрокинутой набок головой, и расслабленно покачивала ногой.

— Такая же лентяйка? — проворчал Джойд.

Девушка усмехнулась.

— Она выбирает курс, но есть много мелких богов — они сидят на цепи и гребут.

— Простите меня, о всемогущая, — произнес Ярви, — но мне вот отсюда видно, что на вас те же оковы, что и на всех.

— Покамест, — ответила она, набрасывая цепь на плечи подобием шарфа.

— Тоже мне, один Бог, — снова раздраженно бросил Ральф, качая головой на недостроенный храм.

— Лучше один, чем никакого, — прорычал, подходя к скамьям, Тригг.

Невольники погрузились в молчание, все знали, что отсюда их курс лежит в страну шендов, которые не знают милости к чужеземцам, не молятся никаким богам, не преклоняют колени ни перед каким королем, каким бы верховным тот ни был.

Однако серьезная опасность сулит серьезную выгоду — так объявила команде Шадикширрам, когда вскочила на борт, держа в руках нацарапанное рунами разрешение на торговлю. У нее так горели глаза, что можно было подумать, этот пергамент ей вручил лично Верховный король.

— От шендов нас эта бумажка не защитит, — заворчал кто-то с задних банок. — Они сдирают с пленных кожу и жрут своих умерших.

Ярви фыркнул со смеху. Он изучал языки и обычаи большинства стран вокруг моря Осколков. Невежество питает страх, говорила мать Гундринг. Знание страх убивает. Когда ты познаешь чужой народ, то в итоге оказывается, что они такие же люди, как все.

— Шенды не любят чужеземцев, потому что мы вечно воровали их и увозили в рабство. А так они не более дикие, чем любой другой народ.

— Поэтому мне уже стало страшно, — негромко вставил Джойд, не спуская глаз с разматывающего кнут Тригга.

После полудня они гребли на восток с новым разрешением торговать и новым грузом на борту, но висели на них все те же старые цепи. Башня Служителей умалялась и таяла за кормой. К закату они укрылись в скалистой бухточке. Перед тем как уйти за пределы мира, Матерь Солнце разбросала золото по воде и разрисовала облака необыкновенными красками.

— Не нравится мне это небо! — Сумаэль забралась на мачту и, обхватив ногами рею, мрачно наблюдала за горизонтом. — Завтра мы должны остаться тут.

Шадикширрам отмахнулась от предостережений, как от мух.

— В этой лужице какие могут быть бури? А у меня чутье на добрую погоду. Идем дальше. — Она вышвырнула в море пустую бутыль и послала Анкрана за новой, не обращая внимания на то, как Сумаэль качает головой, глядя в небо.

Пока «Южный Ветер» покачивался на волнах, а моряки с охраной сгрудились на юте возле жаровни — покидать кости по-маленькой, какой-то раб тонким, ломаным голосом завел непристойную песню. Он забыл половину слов и вместо них мычал околесицу — зато под конец со всех сторон грохнул усталый смех и кулаки заходили по веслам в знак одобрения.

Потом вступил другой, низко и хрипло, но с зажигательной песней про Бейла Строителя, который на самом деле не строил ничего, только возводил горы трупов и в конце концов стал первым Верховным королем, неся огонь, меч и суровое слово всякому несогласному. Жестокие властители выглядят куда лучше, если смотреть на них из будущего, и вот к поющему присоединилось еще несколько голосов. Наконец, Бейл в жаркой битве вошел в Последнюю дверь, как и положено герою, и песня кончилась, как и положено песням, и в честь певца пронесся новый круг стука и топота.

— У кого еще есть песня? — выкрикнул кто-то.

И к удивлению всех и даже его собственному, вышло так, что песня нашлась у Ярви. Это была колыбельная, которую по ночам напевала мать, когда он, еще маленький, боялся спать в темноте. Он сам не знал, почему ему взбрела на ум именно эта песня, но его голос взлетел высоко и свободно, а потом устремился прочь от зловонного корабля, вдаль к тем вещам, которые все эти люди давным-давно позабыли. Джойд сидел, раскрыв рот, и Ральф таращился во все глаза, и Ярви казалось, что он еще никогда не пел и вполовину так хорошо, как сейчас, сидя беспомощно на цепи, на этой гнилой посудине.

Когда он закончил, опустилась тишина. Лишь еле-еле поскрипывала обшивка, когда под кораблем проходили неспешные волны, ветер шуршал в снастях и вдали курлыкали чайки.

— Давай еще одну, — произнес кто-то.

И Ярви спел им еще одну, а потом еще, и еще одну после. Он пел о потерянной любви и любви обретенной, о высоких подвигах и низком предательстве. Балладу о Фроки, таком хладнокровном и невозмутимом, что уснул прямо посреди сражения. Напев о Косом Пепельнике, таком остроглазом, что мог сосчитать все песчинки на морском берегу. Он пел о Хоральде Путешествующем Далеко, том, кто побил в корабельной гонке черкнокожего короля Дайбы и под конец заплыл так далеко, что упал с края света. Он пел об Ангульфе Копыто, Молоте Ванстерланда и никому не сказал, что тот был его прадедом.

Каждый раз, как он заканчивал петь, его просили еще — до тех пор, пока Отче Месяц не взошел над холмами и последний отзвук сказания о Берреге, о том, кто своей смертью положил начало служителям и защитил мир от колдовства, не истаял в ночи.

— Прямо птичка с одним крылышком. — Ярви обернулся. Сверху вниз на него смотрела Шадикширрам, поправляя заколки в клубке волос. — Мило поет, а, Тригг?

Надсмотрщик сморкнулся и вытер глаза тыльной стороной ладони.

— Ничего подобного в жизни не слыхал. — Он так расчувствовался — аж задохся.

Мудрые терпеливо ждут своего часа, любила повторять мать Гундринг, но ни за что его не упустят. Поэтому Ярви поклонился и заговорил с Шадикширрам на ее родном наречии. Знал он его далеко не в совершенстве, но хороший служитель к любому сумеет обратиться как подобает.

— Большая честь, — сладкозвучно начал он, думая о том, как бы подсунуть ей в вино корень черного языка, — спеть для такой знаменитой предводительницы.

Она сузила глаза.

— Ты что — мешок с сюрпризами? — И швырнула ему почти пустую, недопитую бутыль, а потом пошла прочь, напевая настолько фальшиво, что Ярви едва узнал балладу о Фроки.

Если бы такое вино ему подали за отцовским столом на пиру, он бы плюнул им в харю рабу-подносильщику — а теперь это был лучший в его жизни вкус: вкус ягод, свободы и солнца. Делиться тем, что плескалось на дне, было мучительно больно, но широкая улыбка Ральфа, после того, как тот сделал глоток, вознаградила Ярви сполна.

Когда они стали укладываться спать, Ярви обнаружил, что другие рабы теперь посматривают на него по-другому. А может, они вообще только сейчас впервые на него посмотрели. Даже Сумаэль уставилась со своего места на шканцах: хмуро и задумчиво, точно он был итогом расчетов, который никак не сходился.

— Почему меня все разглядывают? — шепнул он Джойду.

— Им редко достается что-то хорошее. А ты им кое-что дал.

Ярви улыбнулся и под самый подбородок натянул облезлые шкуры. Ему ни за что не перерезать охрану кухонным ножом, но, возможно, боги вручили ему оружие посерьезнее. Пускай время сочилось сквозь пальцы — своими ему не удержать его в любом случае. Но пока придется терпеть. Стать терпеливым, как зима.

Однажды, в сильном гневе, его ударил отец. После мать отыскала Ярви и увидела, что он плачет. Бьют — глупцы, сказала тогда она. Мудрый человек дарит улыбки, наблюдает и учится.

А потом бьет.

Глава 14

В детстве Ярви подарили небольшой кораблик из пробки. Кораблик прожил недолго — брат отобрал его и выбросил в море. Ярви лег тогда на камни на самом краю обрыва и смотрел, как корабликом забавлялись волны — крутили, швыряли, пока тот не сгинул совсем.

И вот теперь Матерь Море сделала «Южный Ветер» точно такой же игрушкой.

Желудок Ярви подскакивал к кислому от рвоты рту, когда они взбирались на поднимающуюся из пучины водяную гору, а потом вываливался из задницы, когда судно падало на белопенное поле. Корабль трясло, он зарывался носом и рыскал, набирал воду, проваливался после каждого подъема глубже и глубже, пока черные валы не вздыбились до самого неба, и Ярви окончательно убедился в том, что перед ними разверзлись неведомые глубины, и все до одного в них потонут.

Ральф перестал повторять, что с ним бывало и хуже. Правда, Ярви уже и расслышать его не мог. Уже нельзя было различить — где гром с небес, а где ревут волны, трещит и воет деревянный корпус, стонут канаты, стенают люди.

Джойд перестал повторять, что небо светлеет. Больше нельзя было понять, где кончается хлещущее море и начинается хлещущий дождь. Вода и ветер жалили, как единое гневное облако, в котором Ярви едва различал ближнюю мачту — до тех пор, пока мрак бури не озарился вспышкой, в которой и корабль, и распластавшаяся на нем команда на миг застыли четкими черно-белыми изваяниями.

Джойд сражался с веслом, на отвердевшем, точеном лице бугрились мускулы. Ральф, с выпученными глазами, вносил в этот бой собственный вклад. Сумаэль вцепилась в то самое кольцо, к которому ее всегда приковывали на стоянках в порту, и визжала что-то, что из-за визга урагана никому не удавалось расслышать.

Шадикширрам сейчас прислушивалась к ней еще меньше обычного. Капитан стояла на шканцах, обвивая рукой мачту, словно пьяного собутыльника, и, хохоча, грозила небу обнаженным мечом и — когда Ярви сквозь рев разобрал слова — призывала шторм не жалеть и ударить сильнее.

Все равно от приказов сейчас не было никакого толку. Весла — как бешеные быки, и Ярви мотало за лямки на запястье, точно мать тянула его за собой, когда он был маленьким. Его соленые от моря губы стали солеными от крови, когда весло врезало по лицу.

Ни разу в жизни он не был таким беспомощным, ни разу в жизни ему не было так страшно. Ни тогда, когда он прятался от отца по темным закоулкам цитадели. Ни тогда, когда он взглянул в залитое кровью лицо Хурика и Одем произнес: «Убей его». Ни тогда, когда он корчился у ног Гром-гиль-Горма. Те, кто грозил ему, были сильны и могучи, но эти страхи бледнели перед всесокрушающей яростью Матери Моря.

Новая вспышка высветила линию прибоя, где буруны кромсали и грызли изломанный берег, высветила черные деревья и черную скалу, с которой слетали белые брызги.

— Боги, спасите нас, — шептал Ярви, зажмурив глаза. Корабль содрогнулся, он отлетел назад и ударился затылком о весло на той банке. Люди поскальзывались и спотыкались, слетали со скамей, докуда позволяла длина цепи, цеплялись за любую ветошь, только бы их не задушили собственные ошейники. Сильная рука Ральфа схватила Ярви за плечо и крепко вжала в скамью, и тому, как ни странно, стало немного спокойнее от того, что в последнюю минуту жизни он прикасается к другому человеку.

Он молился так отчаянно, как никогда не молился прежде, всем богам, высоким ли, малым, о каких только вспомнил. Он молил не о Черном престоле, не об отмщении вероломному дяде, не об обещанном Исриун поцелуе и даже не о том, чтобы избавиться от ошейника.

Он вымаливал свою жизнь.

Раздался режущий уши удар, от которого задрожала обшивка, и весь корабль зашатался. Весла ломались, как сухие сучки. Огромная волна захлестнула палубу и поволокла Ярви за одежду, и он понял, что умрет той же смертью, что и дядя Атиль, проглоченный безжалостным морем…

Настал рассвет, немилостный и тусклый.

«Южный Ветер» покоился на мели, припав на борт, словно громадный кит, выброшенный на холодную гальку. Ярви — мокрый до нитки, в синяках, но живой — сгорбился и дрожал на вывернутой под острым углом скамье.

Шторм рычал из темноты, вдалеке, на востоке, но в серо-голубой утренней мути поднимался холодный ветер, и дождь неослабно лил на оборванцев на веслах. Большинство ворчало на болячки и ссадины, некоторые же скулили над ранами посерьезнее. Одна скамья сорвалась с пазов и упала в море, не иначе унося трех злополучных гребцов прямиком в Последнюю дверь.

— Повезло, — сказала Сумаэль.

Шадикширрам похлопала ее по спине, чуть не свалив с ног.

— А я говорила, что мне везет с доброй погодой! — У нее, по крайней мере, настроение было замечательным после ее одностороннего поединка против бури. Ярви следил, как они обходят корабль. Сумаэль облизывала выемку на губе, пока разглядывала трещины и простукивала опытными руками обшивку.

— По крайней мере, киль с мачтами уцелел. Раскололось двенадцать весел и поломались три банки.

— Не говоря о том, что пропали трое рабов, — буркнул Тригг, не на шутку раздосадованный затратами. — Двое погибли на цепи, а еще шестеро не могут грести, и хрен его знает, смогут ли вообще!

— Пробоина в корпусе, вот что страшно, — заметил Анкран, — в трюме солнце светит. Если ее не заделать и не замазать хорошенько, не стоит и думать о выходе в море.

— Так, где бы нам найти немного дерева? — Шадикширрам махнула рукой на древний лес, со всех сторон обступавший берег.

— Это шендов лес. — Тригг посматривал на тенистые кроны с много меньшим восторгом. — Они нас найдут и сдерут со всех кожу.

— Тогда начинай быстрее, Тригг. У тебя и с кожей видок еще тот. Если моя удача нас не покинет, мы залатаем пробоины и улизнем, пока шенды ножи наточить не успеют. Эй, ты!

Шадикширрам подошла туда, где Ничто сжался в комок на коленях на гальке, и перевернула его, двинув сапогом по ребрам.

— Чего не скоблишь, сволочь?

Ничто следом за цепью заполз на наклонную палубу, и, словно крестьянин, подметающий очаг после того, как сгорел весь дом, принялся за свой обычный мучительный труд.

Анкран и Сумаэль обменялись полными сомнения взглядами, а потом сами приступили к работе. Шадикширрам пошла за своим инструментом. Как оказалось — за вином, которое тут же начала размеренно пить, плюхнувшись на ближайший камень. Тригг, вот так диковина, отпер несколько замков и гребцов, не покидавших неделями банки, посадили на цепи большей длины, и Анкран выдал им орудия труда. Джойда с Ральфом поставили колоть бревна киянкой и клиньями, а потом Ярви волок доски к прорехе в борту, где Сумаэль, сосредоточенно выпятив челюсть, подтесывала их топором по размеру.

— Чему ты лыбишься? — спросила его она.

Работая, Ярви ободрал ладони, а голова болела после удара о весло, и сам он был утыкан занозами с ног до головы, но на ее вопрос лишь улыбнулся шире. На длинной цепи все на свете выглядит веселее, и Сумаэль ни в коем разе не была исключением.

— Меня выпустили со скамьи, — ответил он.

— Хе, — приподняла она брови. — Давай-ка не привыкай.

— Там! — донесся истошный крик, словно вопил недорезанный петух. Один охранник с бледным, как привидение, лицом размахивал руками, указывая в глубь побережья.

Там на краю леса стоял человек. Несмотря на холод, он был обнажен по пояс, на теле — полосы белой краски, на голове густая черная шевелюра. Через плечо у него висел лук, у бедра — короткий топорик. Он не делал резких движений, не выкрикивал угроз — просто стоял и смотрел на корабль и суетящихся возле судна рабов, а потом не спеша повернулся и растворился в тени. Но паника, которую он разжег, вряд ли вспыхнула бы сильнее, атакуй их целая армия.

— Спасайте, боги, — зашептал Анкран, хватаясь за ошейник, будто тот не давал ему дышать.

— Работайте шустрее, — забарахтела Шадикширрам, настолько взволнованная, что на миг даже оторвалась от бутылки.

Они удвоили прыть, то и дело озираясь на деревья — нет ли новых незваных гостей.

В море показался чужой корабль, и двое моряков с плеском бросились в прибой, маша руками и взывая о помощи. Крохотная фигурка махнула в ответ, но хода корабль не замедлил.

Ральф вытер пот со лба рукавом.

— Я б на их месте останавливаться не стал.

— Я б тоже, — сказал Джойд. — Придется нам самим себя выручать.

Ярви только кивнул.

— Я бы даже не стал и махать.

И вот тогда из лесной черноты начали бесшумно выскальзывать новые шенды. Трое, потом шестеро, потом двенадцать, все вооруженные до зубов. Каждое появление как Ярви, так и остальные встречали со все возраставшим ужасом. Он-то читал, что шенды — вполне миролюбивый народ, но эти, судя по виду, читали совсем другие книги.

— Работаем дальше! — зарычал Тригг, схватил одного за загривок и толкнул на ствол, с которого тот обдирал кору. — Надо их отогнать. Поразим их внезапностью.

Шадикширрам допила и бросила бутыль на прибрежные камни.

— На любого, из тех, кого видно, приходится десяток в засаде. Есть мнение, что внезапностью поразят тебя. Но давай: рвешься — пробуй. А я посмотрю.

— Так что же нам делать? — пролепетал Анкран.

— Лично я постараюсь не оставить им ни капли вина. — Капитан вынула пробку из новой бутылки. — А ты, если в самом деле хочешь их огорчить, сам сдери с себя кожу. — И она захихикала с полным ртом.

Тригг кивнул на Ничто, по-прежнему скребущего палубу, стоя на коленях.

— А еще мы можем дать ему меч.

Смех Шадикширрам как отрезало.

— Ни за что.

Мудрые терпеливо ждут своего часа, но ни за что его не упустят.

— Мой капитан, — произнес Ярви и, отложив доску, смиренно шагнул вперед. — Разрешите кое-что предложить.

— Что, калека, надумал им спеть? — бросил Тригг.

— Поговорить с ними.

Шадикширрам одарила его равнодушным прищуром.

— Ты говоришь по-ихнему?

— Достаточно, чтобы нам уцелеть. Может, даже получится с ними сторговаться.

Надсмотрщик вытянул толстый палец в сторону разрисованных воинов — тех становилось все больше.

— По-твоему, дикари прислушаются к голосу разума?

— Обязательно. — Главное, чтоб и на деле все прошло так же гладко, как получилось у него на словах.

— Безумие! — вставил Анкран.

Шадикширрам перевела блуждающий взгляд на хранителя припасов.

— Жду не дождусь твоих предложений. — Тот молчал, свесив губу, и перебирал руками. Капитан закатила глаза. — Да, в наши дни храбрецы повывелись. Тригг, ты сопроводишь нашего однорукого посланца на переговоры. Анкран, ты прогуляешься с ними.

— Я?

— Я что — вчера купила с десяток трусов по имени Анкран? Ты ведаешь закупками. Ну так иди, торгуй!

— Но с шендами никто не торгует.

— Значит, о вашей сделке сложат легенды. — Шадикширрам встала с валуна. — Всякому что-нибудь да нужно. В этом и прелесть купеческого ремесла. Сумаэль пояснит, в чем нуждаемся мы. — Она наклонилась над Ярви, обдавая винным перегаром, и потрепала его по щеке. — Спой им, мальчишечка. Сладко, как пел другой ночью. Ради своей жизни, спой.

Вот так и вышло, что Ярви медленно брел к деревьям с поднятыми руками. Короткий конец его цепи крепко натягивал в мясистом кулаке Тригг. А сам король Гетланда отчаянно убеждал себя, что серьезная опасность сулит серьезную выгоду. Впереди собирались новые шенды — и наблюдали в безмолвии. Позади по-галинейски бубнил Анкран:

— Если калека сторгуется — делим как обычно?

— Заметано, — ответил Тригг, дергая цепь. Ярви поверить не мог, что у этих двоих даже сейчас все мысли о деньгах. Видимо, люди, когда перед ними раскрывается Последняя дверь, уповают только на то, с чем они крепко свыклись. В конце концов, он сам полагался на премудрость служителя — и насколько же хрупок щит его учености теперь, когда шенды в боевой раскраске с каждым шагом становятся чуточку ближе.

Они не орали и не потрясали оружием — у них и так получилось нагнать страху. Они просто расступились, дав Триггу провести Ярви на поводке за деревья. Там, на поляне, горел костер — а за костром собралось еще больше шендов. Ярви нервно сглотнул, уяснив на сколько именно больше. Дикари втрое превосходили числом всю команду «Южного Ветра».

Среди них была женщина. Она сидела и выстругивала палочку кинжалом со сверкающим лезвием. У нее на шее, на тугом кожаном ремешке, висела эльфийская скрижаль: на зеленой, с замысловатой позолотой пластинке переливались черные драгоценности и пестрели малопонятные знаки.

Первое, чему должен научиться служитель, — распознавать власть. Читать позы и выражения лиц, спонтанные движения и оттенки голоса, которые отличают вожака от ведомых. К чему тратить время на челядь? Поэтому Ярви миновал мужчин, будто те невидимы, не сводя глаз со строгого лица женщины. Воины-дикари развернулись, окружая его, Тригга и Анкрана забором из острой стали.

В последний момент Ярви промедлил. Ненадолго, но радость при виде страха Тригга и Анкрана затмила его собственный страх. На минуту он почувствовал над ними власть — и ему понравилось это чувство.

— Говори! — выдохнул Тригг.

Интересно, промелькнуло в голове, можно ли как-нибудь его погубить? Воспользоваться шендами и получить свободу? Заодно освободить и Ральфа с Джойдом… Но слишком высоки были ставки, и слишком ненадежен расклад. Разумный служитель выбирает меньшее зло, наибольшее благо и на всех наречиях торит дорогу для Отче Мира. Итак, Ярви, хлюпнув коленом, приник к здешней заболоченной почве, и, как учила мать Гундринг, прижал к груди иссохшую руку, а здоровую прислонил ко лбу: показать свою искренность.

И начал напропалую врать.

— Мое имя Йорв, — сказал он на наречии шендов, — и я прибыл склонить перед вами колено, и покорно молю вас считать меня вместе со спутниками не чужаками боле, а гостями — и отнестись к нам по закону гостеприимства.

Женщина медленно сощурилась на Ярви. Потом оглядела воинов, аккуратно убрала в ножны кинжал и швырнула палочку в костер.

— Ну не зараза?!

— По закону гостеприимства? — пробормотал один из воинов, недоверчиво указывая на корабль на мели. — Эти дикари слыхали о гостеприимстве?

— Наш язык в твоих устах нагоняет тоску, чужеземец, — женщина всплеснула руками. — Но я Свидур из шендов. И я объявляю: встань, Йорв, ибо мы приглашаем тебя к нашему огню и под нашу защиту.

Другой воин в сердцах швырнул на землю топор и сердито проломился в кусты. Свидур проводила его взглядом.

— Мы так надеялись, что перебьем вас и заберем весь груз. Нам не приходится привередничать, ведь по весне сюда нагрянет с войной ваш Верховный король. Этого человека слепили из жадности. Клянусь, я и представить не могу, чем таким ценным для него мы владеем.

Ярви обернулся на Анкрана, который следил за разговором с глубочайшим подозрением на лице.

— Мои печальные наблюдения говорят о том, что есть люди, которым всегда всего мало.

— Такие люди есть. — Она уперла руку в колено и печально положила голову на ладонь. Расположившиеся полукольцом воины с расстройством присаживались на корточки, а один вырвал мох и уже оттирал свою боевую раскраску.

— Этот день мог стать для нас удачным.

— И до сих пор еще может. — Ярви, пошатываясь, поднялся на ноги и стиснул ладони на манер матери, когда та начинала вести торг. — У нас есть груз, и наш капитан была бы рада обменять его…

Глава 15

Каюта Шадикширрам была тесной, и внутри нее рябило в глазах. Три мутных окна-бойницы просеивали пятна тусклого света, кули и сетки, свисавшие с низких балок, отбрасывали пятна тени. Большую часть пола занимала кровать, заваленная простынями, мехами и несвежими подушками. Большую часть остального места — непомерный, окованный железом сундук. По углам валялись пустые бутылки. Пахло смолой, морской водой и жжеными благовониями, скисшим вином и потом. Но по сравнению с привычной жизнью Ярви — если это можно было назвать жизнью — капитан обитала в запредельной роскоши.

— Починка долго не продержится, — объясняла Сумаэль. — Надо возвращаться в Скегенхаус.

— Прелесть моря Осколков в том, что оно круглое. — Шадикширрам обвела в воздухе круг бутылкой. — Мы дойдем до Скегенхауса с другой стороны.

Сумаэль остолбенела.

— Но одно дело — за считаные дни и другое — за месяцы!

— Ты себе знай веди корабль, как обычно. Неужели это так трудно? Злейший враг морехода — это море, но ведь дерево не тонет, правда? Пойдем прежним курсом. — Шадикширрам скосила глаза на Ярви, когда тот пригнулся под притолокой. — Ага, мой посол! Раз наша кожа до сих пор с нами, значит, дела идут успешно?

— Мой капитан, мне надо с вами поговорить, — произнес он, опустив твердый взгляд: так служитель разговаривает со своим государем. — Наедине.

— Хммм. — Она выпятила губу и потренькала по ней пальцами, как музыкант по струнам арфы. — Когда мужчина хочет встретиться со мной наедине, мне всегда любопытно — даже если он слишком юн, искалечен и вообще такой невзрачный, как ты. Сумаэль, возвращайся строгать и заколачивать, мы должны к утру спуститься на воду, поняла?

На скулах Сумаэль заиграли желваки, когда та стиснула зубы.

— Лишь бы не под воду. — И, пихнув плечом Ярви, девушка вышла.

— Ну? — Шадикширрам потянула длинный глоток из бутылки и со стуком поставила ее на пол.

— Я уговорил шендов отнестись к нам по закону гостеприимства, капитан. У них бытует священная традиция не отказывать тому, кто надлежащим образом просит.

— Ловко, — отметила Шадикширрам, собирая в ладонях черные и серебристые пряди.

— Я договорился взять у них то, что нам нужно, и, на мой взгляд, обмен получился просто отличным.

— Крайне ловко, — сказала она, скручивая волосы в свой обычный клубок.

А вот теперь ему и впрямь понадобится вся его ловкость.

— Быть может, именно вы, капитан, не сочтете эту сделку такой уж отличной.

Ее глаза сузились самую малость.

— Это еще как?

— Ваш корабельный кладовщик и старший надсмотрщик запускают руку в вашу прибыль.

Наступило молчание, пока Шадикширрам аккуратно, одну за одной, втыкала в волосы булавки, закрепляя прическу. Она ни капельки не изменилась в лице, но Ярви внезапно ощутил себя на самом краю обрыва.

— Неужели? — произнесла она.

Он ждал чего угодно, но только не холодной отстраненности. Может, она все знала заранее и ей наплевать? И она сейчас просто отправит его обратно на весла? Прознают ли Тригг с Анкраном, что он их выдал? Ярви облизнул губы, понимая, что пошел по крайне тонкому льду. Но выбора не было. Только двигаться дальше, надеясь, что где-то там, впереди, берег.

— Не в первый раз, — просипел он.

— Что?

— В Вульсгарде они брали у вас деньги на сильных, здоровых гребцов, а привели отбросы, самые дешевые, какие только нашли, в том числе и меня. И, полагаю, сдачи вернули не много.

— Жалкие гроши. — Шадикширрам двумя пальцами подняла бутылку и вновь от души отхлебнула. — Но мне начинает казаться, что, купив тебя, я не прогадала.

Ярви переборол необъяснимое желание выложить ей всю правду, и заговорил спокойно и убедительно, как подобает служителю:

— Оба раза они договаривались промеж собой на галинейском. Думали — так их никто не поймет. Но я владею и этим языком.

— Небось и поешь на нем песни. Больно ты талантлив для невольника на весле-то.

Не в правилах служителя допускать вопросы без подготовленного заранее ответа, и Ярви уже припас подходящую ложь.

— Моя мать была служительницей.

— А служитель дает обет никогда не расстегивать пояс, знаем. — Шадикширрам причмокнула. — Ох уж мне эти маленькие грязные тайны.

— Жизнь ими полна.

— Так и есть, малыш, так и есть.

— Мать учила меня языкам и числам, свойствам растений и множеству других вещей. Возможно, полезных для вас, капитан.

— Такой ребенок всегда на пользу. В бою нужны обе руки. Но заколоть в спину хватит и одной, верно? Анкра-ан! — протяжно крикнула она в открытую дверь. — Анкран, с тобой желает говорить твой капитан!

Застучали быстрые шаги кладовщика, но еще быстрее стучало сердце у Ярви.

— Я проверял склад, капитан, — оказывается, одного тесака не хватает… — Пригибаясь в проеме, он заметил Ярви, и его лицо исказилось: поначалу от неожиданности, потом от страшной догадки, а под конец от попытки улыбнуться. — Принести вам вина?

— Хватит, доприносился. — Во время недолгого, скверного молчания капитан сверкала глазами и улыбалась, с лица Анкрана сходил цвет, а кровь в висках Ярви грохотала все громче и громче. — От Тригга я ожидала предательства: он свободный человек и заботиться обязан лишь о себе. А ты? Меня грабит моя же собственность?

Шадикширрам осушила бутыль, слизнула с горлышка последние капли и покачала пустой склянкой.

— Это просто уже какой-то позор.

Хранитель припасов скривился.

— Он соврал, капитан!

— Вот только его вранье один в один совпало с моими догадками.

— Это все…

В один миг — Ярви почти ничего не разглядел, лишь только услышал тупой гулкий стук — Шадикширрам хватила Анкрана донышком бутылки по голове. Охнув, тот повалился на доски, с лица потекла кровь. Она шагнула вперед, занесла ногу над его головой и не спеша, сосредоточенно принялась давить его лицо сапогом.

— Объегоривал меня? — шипела она сквозь зубы, пропоров каблуком его щеку.

— Воровал у меня? — сапог свернул Анкрану нос.

— За дуру меня держал?

Ярви отвернулся в угол комнаты и слушал мерзкий хруст, покрываясь мурашками.

— После всего… что я… для тебя!..

Шадикширрам присела на корточки, положила локти на колени и свесила руки. Выставила подбородок и сдула с лица непослушную прядь.

— И вновь убожество рода людского поразило меня прямо в сердце.

— Жена, — прошептал Анкран, притягивая взгляд Ярви к своему обезображенному лицу. На его губах набух и лопнул кровавый пузырь. — Жена… и сын.

— Чего там с ними? — раздраженно бросила Шадикширрам, недовольно покосилась на красное пятнышко на ладони и вытерла его об рубаху Анкрана.

— Работорговец… у кого вы меня купили… в Торлбю, — голос Анкрана проседал. — Йоверфелл. Они у него. — Он закашлял и вытолкнул изо рта кусочек зуба. — Торговец сказал, что им ничего не будет… пока я привожу ему деньги… каждый раз, когда мы приходим туда. А если не заплачу…

У Ярви подкосились колени. Ему показалось, он падает. Теперь стало ясно, для чего Анкрану были нужны эти деньги.

Но Шадикширрам только пожала плечами.

— Мне-то что с того? — И она запустила пальцы в волосы Анкрана и вынула из-за пояса нож.

— Постойте! — вскрикнул Ярви.

Капитан осадила его резким взглядом.

— В самом деле? Точно?

Ярви собрал воедино и отдал все силы, что у него были, чтобы заставить свои губы растечься улыбкой.

— Зачем убивать то, что можно продать?

Она смотрела на него, сидя на корточках, а он гадал — неужели она убьет их обоих? А потом капитан расхохоталась и опустила нож.

— Прямо мои слова. Эх, погубит меня доброе сердце. Тригг!

Надсмотрщик, прежде чем ступить в каюту, замешкался лишь на секунду при виде Анкрана на полу с кровавым месивом на месте лица.

— Выяснилось, что кладовщик меня обворовывал, — произнесла капитан.

Тригг насупленно посмотрел на Анкрана, потом на Шадикширрам и, последним, долго-долго рассматривал Ярви.

— Что за люди пошли — о себе только и думают!

— А я так надеялась, что мы — одна семья. — Капитан встала, отряхивая пыль с коленей. — У нас появился новый хранитель припасов. Найди ему ошейник получше. — Она ногой перекатила Анкрана к двери. — А это брось взамен на весло Джойда.

— Так точно, капитан. — И Тригг выволок Анкрана за руку и пинком затворил за собой дверь.

— Теперь ты понял, насколько я милосердна, — весело сказала Шадикширрам, подкрепляя слова милостивыми жестами окровавленных рук, в одной из которых до сих пор болтался нож. — Милосердие — моя слабость.

— Милосердие — признак величия, — сумел выдавить из себя Ярви.

Шадикширрам просияла.

— А как же! Но… несмотря на мое величие… Анкран, пожалуй, исчерпал запас моей милости на этот год. — Длинной рукой она приобняла Ярви за плечи, подцепила большим пальцем его ошейник и подтянула к себе — ближе, ближе, достаточно близко, чтобы от ее шепота разило вином. — Если другой хранитель припасов предаст мое доверие… — И она погрузилась в тишину, куда более красноречивую, чем любые слова.

— Ни о чем не беспокойтесь, капитан. — Ярви посмотрел в лицо этой женщине, такое близкое, что ее глаза сливались в один. — У меня нет ни жены, ни детей.

Только дядя, которого надо убить, его дочь, на которой надо жениться, и Черный престол Гетланда, который надо себе вернуть.

— Я — ваш человек.

— Едва ли ты дотягиваешь до целого человека, но в остальном — молодец! — Она обтерла нож об рубашку Ярви — сперва одну сторону лезвия, потом другую. — Теперь дуй в трюм, к своим припасам, мой юный однорукий служитель. Разыщи, где Анкран держал мои деньги, и принеси мне вина! И, давай, паренек, веселей!

Шадикширрам стянула с шеи золотую цепочку и повесила ее на столбик кровати. На цепочке качался ключ. Ключ к замкам невольников на веслах.

— Мне по душе, когда мои друзья веселятся, а враги сдохли! — Она раскинула руки, поболтала в воздухе пальцами и рухнула навзничь, на свои меха и подушки.

— Утро начиналось неудачно, — протянула она в потолок. — Но все обернулось как нельзя лучше для всех.

Покидая каюту, Ярви благоразумно не стал напоминать, что Анкран, не говоря о его жене и ребенке, с ней бы не согласился.

Глава 16

Неудивительно, что управляться с запасами Ярви оказалось куда сподручней, чем с веслом.

В первый раз он еле вполз в новые сумрачные и скрипучие владения под палубой. Сплошная неразбериха — кругом бочки, ящики, сундуки полны через край, с крюков в потолке свисают мешки. Но через день-другой у него там все было налажено, как у матери Гундринг на полках — пусть белесые, свежеприколоченные доски непрерывно пропускали соленую воду. Да, таскать ведром противную жижу, что набиралась каждое утро, было незавидным занятием. Но гораздо лучшим, чем отправиться снова на банку.

Ярви раздобыл гнутый железный лом и позабивал все гвозди, которые хоть чуточку намекали на слабину. И старался поменьше думать о том, каким непомерным весом Матерь Море давит на тонкую латку из грубо тесанной древесины.

«Южный Ветер» ковылял на восток. Невзирая на повреждения и недостаток команды, через несколько дней корабль достиг большого Ройстокского рынка. Там, на болотистом островке в устье Святой реки, теснились сотни различных лавок и заведений. Утлые речные суденышки цеплялись к причалам острова, словно попавшие в паутину мухи, и вместе с ними в паутину попадали и жилистые, загорелые моряки. Тех, кто долгими, трудными неделями греб против течения, кто выбивался из сил, таща ладьи на волоках, начисто избавляли от диковинного груза за пару ночей немудреных удовольствий. Пока Сумаэль ругалась и ставила на обшивке худые заплаты поверх прежних заплат, Ярви высадили на берег, и Тригг повел его на цепи смотреть припасы и рабов на замену тем, кого забрала буря.

На узких рыночных междурядьях, забитых кишащим людом всех сортов и мастей, Ярви занялся торговлей. Раньше он видел, как проворачивает сделки мать. На всем море Осколков не встречали такой остроглазой и скорой на язык, как Лайтлин, Золотая Королева, и оказалось, что сын с ходу перенял ее уловки. Он приценивался и спорил на шести языках, купцы приходили в ужас, когда против них оборачивались их же секретные фразы. Он льстил и грозился, высмеивал цены и стыдил за качество, решительно поворачивался спиной и милостиво позволял уговорить себя вернуться обратно, становился податлив как масло, а потом вдруг непреклонен как сталь, и повсюду за ним тянулся след утирающих слезы торговцев.

Тригг до того свободно держал его цепь, что Ярви забыл о ней, считай, напрочь. До тех пор пока — когда с делами было покончено и серебряные гривны со звоном ссыпались обратно в капитанский кошель — его ухо не защекотал злой шепот, от которого встали дыбом все волоски:

— Слушай, калека, выходит, ты у нас ушлый малый?

Ярви немного промедлил, пытаясь собраться с мыслями.

— Ну… кое в чем разбираюсь.

— Кто б спорил. Ясно дело, ты сообразил про меня с Анкраном и поделился соображением с капитаном. А у нее мстительный нрав, ага? Те басни, что она о себе плетет, могут быть от начала и до конца брехней, но, скажу я тебе, правда еще страшнее. Один раз я видел, как она убила человека за то, что тот наступил ей на ногу. А это был здоровый мужик, ох до чего здоровый!

— Видать, поэтому ее ноге и было так больно.

Тригг дернул за цепь, стальной ворот впился в шею, и Ярви вскрикнул.

— На мою доброту, паренек, особо не полагайся.

Да, хрупкая Триггова доброта не выдержит его веса.

— Что мне раздали, тем и играю, — сдавленно каркнул Ярви.

— Правильно, — промурлыкал Тригг. — Все так делают. Анкран сыграл плохо и поплатился. Я не хочу себе того же. Поэтому вот тебе прежнее предложение. Половину того, что ты забираешь у Шадикширрам, будешь отдавать мне.

— А что, если я не беру ничего?

Тригг фыркнул.

— Все, паренек, берут, все. Из того, что ты мне дашь, немножко перепадет и страже, и все будут жить дружно, в ладу и согласии. Не дашь мне ничего — заимеешь на свою шею врагов. Из тех, с кем лучше не ссориться. — Он намотал цепь на толстую ладонь и рывком притянул Ярви ближе. — Главное помни: и глупые, и ушлые ребятишки тонут, в общем-то, одинаково.

Ярви снова сглотнул. Как любила повторять Мать Гундринг — хороший служитель не скажет «нет», если можно сказать «посмотрим».

— Капитан следит во все глаза. Я еще не втерся в доверие. Дайте мне немного времени.

Тригг толкнул Ярви в бок, направляя в сторону судна.

— Ты только не забудь про слово «немного».

Ярви это вполне устраивало. Старые друзья в Торлбю не будут ждать вечно, не говоря о старых недругах. Хоть старший надсмотрщик и был очаровательно мил, Ярви очень надеялся в скором времени его покинуть.

От Ройстока они повернули на север.

Они плыли мимо безымянных земель, где топи, покрытые зеркалами бочагов, простирались в нехоженые дали: тысячи осколков неба разметало по этому гиблому порождению суши и моря. Лишь одинокие птичьи крики проплывали над пустошами. Ярви вдыхал полной грудью холодную соль и тосковал по дому.

Он часто думал об Исриун, пытаясь вспомнить, как пахло от нее тогда, когда она стояла так близко, вспомнить касание губ, изгиб улыбки, солнце, вспыхнувшее в ее волосах на пороге Зала Богов. Он тасовал свои скудные воспоминания, пока они не стерлись до дыр, как рубище нищего. Может быть, она уже сосватана за кого-то получше? Улыбается другому мужчине? Целует нового возлюбленного? Ярви стискивал зубы. Ему нужно добраться домой.

Он заполнял планами побега каждую свободную минуту.

В одной из факторий, где стояли срубы из таких шершавых бревен, что можно было на ходу подцепить занозу, Ярви показал Триггу хорошенькую служанку. А сам, пока старший надсмотрщик отвлекся, вместе с солью и травами купил себе кое-что еще. Листья спотыкач-травы — достаточно, чтобы всей корабельной страже отяжелеть и размякнуть, а то и погрузиться в сон, если получится подобрать верную дозу.

— Как там наши деньжата, малый? — прошипел ему Тригг обратной дорогой на «Южный Ветер».

— Я уже кое-что придумал. — И Ярви сдержанно улыбнулся, представляя в этот миг, как скатывает сонного Тригга за борт.

На посту хранителя припасов его куда больше ценили и уважали, чем на королевском престоле, да и пользы от него, честно говоря, было намного больше. Весельным рабам хватало еды, их одежда стала теплее, и на мостках его встречали их ворчливые приветствия. В море, во время плавания, в его распоряжении был весь корабль, но, как бывает со скрягами и пьяницами, такой глоток воли лишь сильнее разжигал его жажду свободы.

Когда, по мнению Ярви, его никто не видел, он ронял возле рук Ничто хлебные корки, и тот быстро запихивал их под свои лохмотья. Однажды их взгляды пересеклись, но Ярви все равно не понял, заслужил ли он у скоблильщика благодарность — в этих ярких, впалых, чуждых глазах вряд ли сохранился проблеск чего-то человеческого.

Но мать Гундринг повторяла не раз: делай доброе дело ради себя самого. И он продолжал ронять корки, когда выпадал случай.

Шадикширрам с огромным удовольствием отметила возросший вес кошелька, и с еще большим — качество вина, ставшее возможным отчасти из-за того, что Ярви стал покупать его весьма солидными партиями.

— Этот урожай явно лучше тех, что приносил Анкран, — заключила она, изучив цвет вина сквозь стекло бутылки.

Ярви поклонился.

— Под стать вехам вашей славы. — Когда он вновь сядет на Черный престол, подумал и решил он под маской улыбки, то поглядит, как ее голову насадят на пику у Воющих Врат, а пепел этой клятой лохани развеют по ветру.

Иногда, с наступлением темноты, она подставляла ему ноги, и пока Ярви стаскивал с них сапоги, заводила то или иное предание о своей минувшей славе, где имена и подробности текли как масло с каждым новым рассказом. Потом она называла его хорошим и умненьким мальчиком, и, если ему в самом деле везло, угощала остатками со стола и жаловалась, что ее погубит собственное милосердие.

Если удавалось сдержаться и не набить объедками рот на месте, он относил их Джойду, а тот передавал Ральфу. Анкран же сидел между ними и угрюмо таращился в никуда. На его бритом черепе подсыхали свежие царапины, а запекшееся лицо после ссоры с сапогом Шадикширрам приняло совсем иную форму.

— Боженьки, — заворчал Ральф. — Уберите с нашего весла эту двурукую придурь и верните нам Йорва!

Вокруг засмеялись невольники, но Анкран сидел недвижно, как деревянный, и Ярви гадал, не перебирает ли тот в голове слова собственной клятвы отмщения. Ярви поднял голову и увидел, как Сумаэль мрачно смотрит на них со шканцев. Она всегда смотрела на него оценивающе, с опаской — словно он был непроверенным курсом движения корабля. Хотя их цепи крепили на ночь к одному и тому же кольцу, он ни разу не слышал от нее ничего, кроме недовольного бурчания.

— Гребем, — отрезал Тригг и, проходя мимо, плечом толкнул Ярви на весло, которое тот недавно ворочал.

Кажется, помимо друзей, он нажил себе еще и врагов.

Но враги, как говорила мать, — цена, которой мы оплачиваем успех.

— Сапоги, Йорв!

Ярви дернулся, как от пощечины. Мысли, как нередко бывало, унесли его в прошлое. На холмы, где боги внимали клятве отмщения над отцовским погребальным кострищем. На крышу башни в Амвенде, где все пропахло дымом и копотью. К невозмутимому, улыбающемуся лицу дяди.

Из тебя бы получился превосходный шут.

— Йорв!

Он выпутался из одеял, подхватил цепь и переступил через Сумаэль: девушка тоже укуталась на ночь, ее темное лицо беззвучно подрагивало во сне. Галера шла на север, становилось все холодней, промозглый ночной ветер наметал крупинки снега, припорашивая шкуры, которыми на банках укрывались рабы. Охрана забросила ночные обходы, и только двое караульщиков сутулились над жаровней у носового люка в трюм, их узкие лица покрывали отсветы оранжевого пламени.

— Эти сапоги стоят дороже тебя, черти бы тебя подрали!

Шадикширрам сидела на кровати, с влажным блеском в глазах, и пыталась ухватить свою ногу, но была такой пьяной, что постоянно промахивалась. Когда Ярви вошел, она откинулась на кровати.

— Руку мне дашь?

— Пока вам не понадобились две — пожалуйста, — ответил Ярви.

Она загоготала.

— Какой умненький сухорукий прощелыжка! Клянусь, тебя послали мне боги. Послали… стаскивать с меня сапоги. — Ее смешки превратились в похрапывание, и к тому времени, как он управился со вторым сапогом и закинул ее ногу обратно на кровать, она уже крепко спала, задрав голову. Черные волосы разметались по лицу и мелко тряслись с каждым храпом.

Ярви застыл как камень. Воротник ее сорочки был распахнут, из-под него вывалилась цепочка. На меховой оторочке, у самой шеи, сверкал ключ ко всем замкам этого корабля.

Он посмотрел на дверь, приоткрыл на щелочку — снаружи кружили снежинки. Потом достал лампу и погасил огонь — комната погрузилась во мрак. Риск был ужасен, но в его положении, когда времени остается так мало, поневоле приходится бросать жребий.

Мудрые терпеливо ждут своего часа, но ни за что его не упустят.

Он осторожно подкрался к постели и, покрывшись мурашками, просунул свою руку с одним пальцем под затылок Шадикширрам.

Тихонечко, осторожно, он приподнимал ей голову, поразившись, до чего увесистой та оказалась. Стараясь двигаться как можно медленней, он стиснул зубы — до чего тяжело. И вздрогнул, когда капитан всхрапнула и заерзала губами, уверенный — сейчас ее глаза распахнутся, а потом каблук расквасит ему лицо, как Анкрану. Потом перевел дух и, поддерживая голову, потянулся за ключом — Отче Месяц плеснул светом сквозь прорезь окна, и металл засиял в полумраке. Мышцы сводило от напряжения… но зудящим пальцам не хватило приблизиться к цели самую малость.

Его горло вдруг сдавило, почти до удушья. Обо что-то зацепилась цепь. Он повернулся, чтобы ее продернуть — и там, в проеме двери, сомкнув челюсти и стискивая его цепь в кулаках, стояла Сумаэль.

На миг оба замерли на месте. Потом она начала подтягивать цепь к себе.

Он выпустил голову Шадикширрам, так мягко, как только смог, сам схватил цепь здоровой рукой и попытался дернуть к себе, сопя от натуги. Сумаэль лишь потянула сильнее, железный ворот врезался Ярви в шею, звенья вгрызлись в ладонь, и ему пришлось прикусить губу, только б не вскрикнуть.

Похоже на перетягивание каната, как в Торлбю на песке играли мальчишки — только здесь с двумя руками был лишь один, и, вдобавок, петля на конце захлестывала Ярви горло.

Он изворачивался и упирался, но Сумаэль была намного сильнее и, не проронив ни звука, подтаскивала его ближе и ближе. Его башмаки, проскальзывая по палубе, сбили бутылку, та покатилась. Наконец, девушка поймала его за ошейник и, прижимая к себе, выволокла наружу в ночь.

— Придурок! — злобно выпалила она ему в лицо. — Ты что, сдохнуть пытался?

— А тебя что, волнует? — зашипел он в ответ. Ее кулак побледнел, смыкаясь на его ошейнике, а его кулак побледнел, смыкаясь у нее на руке.

— Меня, болван, будет волновать, когда они сменят замки из-за того, что ты спер ключ!

Оба умолкли, и пока они глазели в темноте друг на друга, его посетила лишь мысль: как же близко к ней он стоит. Достаточно близко, чтобы различить гневные морщинки на переносице, заметить зубы, мелькнувшие сквозь выемку на губе, ощутить тепло. Достаточно близко, чтобы почуять ее запах, слегка кисловатый, но от этого не становящийся хуже. Достаточно, почти достаточно, чтобы поцеловать. Должно быть, ей пришло в голову то же самое, потому что она выпустила ошейник, точно он раскаленный, отпихнула и рывком высвободила зажатое Ярви запястье.

Он заново прокрутил в голове ее слова, примеряясь к ним так и этак, и его осенило.

— Смена замков помешает только тому, у кого уже имеется ключ. Вероятно, тому, кто сумел сделать слепок?

Он сел на свое место, потирая здоровой рукой свежую отметину и недозажившие ожоги на шее. Увечную он сунул отогреться под мышку.

— А ключ нужен рабу лишь по одной причине — чтобы сбежать.

— Заткни свою пасть! — Она сползла рядом, и опять наступило молчание. С неба слетал снег и садился ей на волосы и ему на колени.

Лишь после того, как он простился с надеждой услышать от нее хоть слово, девушка заговорила вновь. Так невесомо, что он едва разбирал слова на ветру.

— Раб с ключом мог бы освободить и других рабов. Может быть, даже всех. Кто потом разберется, кто куда ускользнул в суматохе?

— Пролилось бы немало крови, — зашептал Ярви. — В суматохе — и кто знает чьей? Намного спокойнее усыпить стражу. — Сумаэль внимательно на него посмотрела — глаза девушки заблестели, дыхание курилось на холоде. — Раб, который разбирается в травах, разливает охранникам эль и подносит капитану вино, мог бы придумать как. — Рискованно, но с ее помощью многое получится куда проще, а когда времени остается так мало, поневоле приходится бросать жребий. — Пожалуй, вместе два раба смогли бы сделать…

— …то, чего не смог бы один, — договорила за него она. — С корабля лучше всего уходить в порту.

Ярви кивнул.

— Я тоже подумал об этом. — Он круглыми сутками мало думал о чем-либо другом.

— Самый подходящий порт — Скегенхаус. В городе оживленно, но стражники там ленивы, а капитана с Триггом подолгу не бывает на корабле.

— Если только кое у кого нет друзей в каком-то другом месте моря Осколков. — Он оставил наживку болтаться.

Она заглотила ее целиком.

— Друзей, что могли бы приютить пару беглых рабов?

— Вот именно. Скажем… в Торлбю?

— Через месяц-другой «Южный Ветер» снова пройдет через Торлбю. — В ее шепоте послышался огонек возбуждения.

Который не сумел скрыть и он сам:

— И тогда раб с ключом… и раб, который знает толк в травах… могли бы очутиться на свободе.

Они сидели молча, в темноте и холоде, как и много дней перед этим. Но сейчас, при бледном, расплывчатом свете Отче Месяца, Ярви показалось, что в уголке губ Сумаэль появился легкий намек на улыбку.

«Ей идет», — подумал он.

Глава 17

Далеко-далеко на север увлекли «Южный Ветер» невольничьи весла — по черной воде, в студеную зиму. Нередко выпадал снег, ложась на крыши корабельных надстроек, на плечи дрожащих гребцов. А те после каждого взмаха отогревали дыханием оцепеневшие пальцы. По ночам стонал пробитый корпус. По утрам команда перевешивалась через борта, чтобы отколоть с израненных боков корабля лед. На закате Шадикширрам выплеталась из каюты, кутаясь в меховую накидку, с покрасневшими глазами от выпитого, и сообщала, что, по ее мнению, на палубе не так уж и холодно.

— Я стараюсь жить с любовью в сердце ко всему, — сказал Джойд, хватая обеими руками миску супа, которую принес ему Ярви. — Но, боги, как же я ненавижу север!

— Зато отсюда, куда ни поверни, севернее уже не заплыть, — ответил Ральф, потирая мочки ушей: берега, куда был устремлен его угрюмый взгляд, сплошь укутывало белое одеяло.

Анкран, как всегда, ничего не добавил.

Море зияло темной пустотой с белыми крапинками льдин, стаи неуклюжих тюленей печально наблюдали за ними с каменистых прибрежных лежбищ. Другие корабли попадались нечасто, а когда попадались, Тригг, кладя руку на меч, сверкал глазами им вслед, пока те не превращались в точки на горизонте. Каким бы могущественным Верховный король себя ни считал — здесь его бумага ничем бы не защитила корабль.

— Большинство купцов побаиваются лезть в здешние воды. — Шадикширрам, не обращая внимания на гребца, уперла сапог ему в ногу. — Но я — не такая, как большинство.

Ярви беззвучно возблагодарил за это богов.

— Баньи, те, что живут в этом ледовом аду, поклоняются мне как богине, ведь это я привожу им котлы, ножи и стальные орудия, которые для них ценнее эльфийских диковин, а взамен прошу лишь меха и янтарь — у них этого добра завались, хоть выкидывай. Бедные варвары ради меня готовы на все. — Она бодро потерла ладони. — Здесь делаются самые большие деньги.

И, разумеется, баньи встречали «Южный Ветер», когда судно, ломая прибрежный лед, подошло к илистой пристани у серого, тусклого мыса. Замотанные в звериные шкуры, они напомнили Ярви не людей, а скорее медведей или волков — по сравнению с этим народом тогдашние шенды казались вершиной цивилизации. Обросшие нечесаными лохмами, баньи протыкали лица точеной костью и осколками янтаря, их луки украшали длинные перья, а в оголовьях дубин торчали зубы. Ярви подумал, уж не человеческие ли, и решил, что люди, которым приходится любой ценой выживать в этом скудном, пустынном краю, не могут себе позволить ничего тратить зря.

— Меня не будет четыре дня. — Шадикширрам перескочила фальшборт и потарабанила по покоробленным доскам пристани. Моряки волокли за ней грубо сколоченные сани с грузом. — Тригг — остаешься за главного!

— Вернетесь, не узнаете судно! — Усмехаясь, крикнул ей вслед надсмотрщик.

— Четыре дня впустую, — сдавленно пробормотал Ярви, ковыряя ошейник пальцем сухой руки, когда последние лучи заката окрасили небо багрянцем. Казалось, с каждой ночью на этом гнилом корыте металлический ворот натирал шею все больше и больше.

— Терпи. — Процедила сквозь зубы Сумаэль. Ее губы в рубцах почти не шевелились, а темные глаза следили за стражей, в особенности за Триггом. — Пройдут считаные недели, и мы попробуем заявиться к твоим друзьям в Торлбю. — Она, как прежде, угрюмо повернулась к нему. — И тебе же лучше, чтоб они там у тебя действительно были!

— Ты обомлеешь, узнав, кто у меня в друзьях. — Ярви зарылся в ворох мехов. — Поверь уж.

Та фыркнула.

— На слово?

Ярви отвернулся. Сумаэль колюча, как еж, зато умна и упорна, и он не променял бы ее ни на кого из команды. Ему требовался не друг, а сообщник, а она лучше других знала, что и когда надо делать.

Теперь он представлял побег как наяву. Представлял, убаюкивая себя каждую ночь. «Южный Ветер» неторопливо покачивается на приколе под стенами Торлбю. Опоенная стража сопит в забытьи за недопитыми бокалами эля. Ключ плавно проворачивается в замке. Они с Сумаэль невидимками сходят с корабля — цепи обмотаны тряпками. Пробираются вверх по темным, крутым, так хорошо знакомым проулкам Торлбю: башмаки печатают след в снеговой каше, белая наледь нависает на крышах. Он улыбнулся и нарисовал перед собой лицо матери в тот миг, когда они встретятся вновь. И улыбнулся шире, рисуя лицо Одема за миг до того, как Ярви всадит кинжал ему в брюхо…

Ярви ударил ножом, полоснул, ударил снова, руки стали скользкими от теплой крови изменника, а дядя визжал, как недорезанная свинья.

— Истинный государь Гетланда! — пронесся крик, все зашумели, и никто не рукоплескал громче Гром-гиль-Горма, который бил в громадные ладоши с каждым присвистом лезвия, и матери Скейр, которая от радости заверещала вприскочку и превратилась в облако хлопающих крыльями голубей.

Присвист лезвия обернулся причмокиванием, и Ярви поднял глаза на брата, белого и холодного на каменной плите. Над его лицом склонилась Исриун и целовала, целовала.

Сквозь пелену своих волос она улыбнулась, заметив Ярви. Той самой улыбкой.

— Я надеюсь, после победы вы поцелуете меня как следует.

Одем приподнялся на локтях.

— Сколько ты собираешься тянуть?

— Убей его, — произнесла мать. — Хоть кто-то из нас должен быть мужчиной.

— Я мужчина! — зарычал Ярви, коля и коля кинжалом, от напряжения начало сводить руки. — Если только не… полмужчины?

Хурик удивленно приподнял бровь.

— Не слишком ли много?

Нож в руке сделался скользким, и голуби мешали ужасно — все птицы как одна глазели на него, глазели, и посередине их — бронзовоперый орел с посланием от праматери Вексен.

— Ты уже решил вступить в Общину служителей? — проклекотал посланник.

— Я — король! — огрызнулся он и, сгорая от стыда, поскорее спрятал свою бесполезную, скоморошью руку за спину.

— Король восседает между богами и людьми, — сказал Кеймдаль. Из перерезанного горла сочилась кровь.

— Король восседает в одиночестве, — сказал сидящий на Черном престоле отец, подаваясь вперед. Его раны, прежде омытые и сухие, роняли комки и ошметки плоти, склизкая кровь пачкала пол Зала Богов.

Вопли Одема превратились в смешки.

— Из вас получился бы превосходный шут.

— Пошел к черту! — прорычал Ярви, пытаясь бить сильнее, но нож настолько отяжелел, что он с трудом его поднимал.

— Что вы делаете? — спросила мать Гундринг. Голос ее звучал испуганно.

— Заткнись, сука, — бросил Одем, а потом ухватил Ярви за шею и крепко сжал…

Ярви пришел в себя от того, что его встряхнули с неимоверной силой — и увидел руки Тригга на своем горле.

Кругом жестокие усмешки, в свете факелов блестели зубы. Он сдавленно хрипел, изворачивался, но, точно муха, влетевшая в мед, был совершенно бессилен освободиться.

— Надо было тебе соглашаться, малой.

— Что вы делаете? — снова спросила Сумаэль. До этой минуты она никогда не говорила испуганным тоном. Но никакой испуг в ее голосе и рядом не стоял с ужасом Ярви.

— Я тебе велел заткнуться! — рявкнул ей в лицо один из стражников. — А не то отправишься с ним!

Девушка съежилась и залезла обратно под одеяла. Она лучше других знала, что и когда надо делать. Пожалуй, в итоге от друга было бы больше толку, чем от сообщника, но сейчас уже поздновато обзаводиться друзьями.

— Я же тебе сказал, что и ушлые, и глупые ребятишки тонут, в общем-то, одинаково. — Тригг всунул ключ в замок и отомкнул его цепь. Свобода, но он рисовал в уме совсем другие картинки. — Давай-ка мы тебя бросим в воду и поглядим, правда ли это.

И Тригг потащил Ярви по палубе как цыпленка, ощипанного и готового к варке. Мимо гребцов, спящих на банках — все же кое-кто из них, со своих облыселых шкур, наблюдал за расправой. Но никто и не встрепенулся, чтобы его спасти. С какой стати? И что они могли сделать?

Ярви колотил каблуками палубу — без малейшего прока. Ярви пихался, пытаясь отцепиться от Тригга, но обе руки, как больная, так и здоровая, оказались одинаково бесполезны. Наверно, сейчас следовало грозить, улещивать, выторговывать спасение, но в его задохшихся легких хватало воздуха только на приглушенный, слюнявый хрип, будто он пускал ветры.

Так вот ему и показали наглядно, что мирные умения служителя годятся далеко не всегда.

— Мы с ребятами делаем ставки, — сказал Тригг, — сколько ты продержишься на воде.

Ярви щипал Тригга за руку, ногтями царапал плечо, но надсмотрщику не было до этого дела. На краю слезящегося глаза промелькнуло, как Сумаэль встает, стряхивая с себя одеяла. Когда Тригг отомкнул цепь Ярви, он выпустил и ее.

Но от нее не приходилось ждать помощи. Не стоило ждать помощи ни от кого.

— Пусть это послужит всем вам уроком! — Тригг ткнул себя в грудь большим пальцем свободной руки. — Это — мой корабль! Перейдете мне дорогу — и вам крышка.

— Отпустите его! — заворчал чей-то голос. — Он никому не сделал плохого. — Это Джойд — рассмотрел Ярви, когда его тащили мимо. Но на здоровяка никто не обратил внимания. Рядом, потирая сломанный нос, на него таращился Анкран — с прежнего места Ярви. С не столь и плохого, как теперь видится, места.

— Надо было тебе соглашаться на сделку, — Тригг тащил Ярви над убранными веслами, точно мешок с тряпьем. — Хорошему певцу, малой, я много чего прощу. Но…

Неожиданно вскрикнув, надсмотрщик взмахнул руками и опрокинулся на палубу. Его хватка ослабла, и Ярви тут же ткнул своим скрюченным пальцем Триггу в глаз, извернулся, лягнул его в грудь и, кувырнувшись, вырвался на свободу.

Тригг зацепился о тяжелую цепь Ничто, которая оказалась внезапно натянута под ногами. Скоблильщик палубы сгорбился в тени, под его обвислыми лохмами в темноте сверкнули глаза.

— Беги, — шепотом выдавил он.

Похоже, одним другом Ярви все-таки обзавелся.

После того, как он протолкнул в себя первый вдох, ужасно кружилась голова. Он вскочил, всхлипывая, пуская сопли, и бросился сквозь ряды скамей, через полусонных гребцов, карабкаясь, поскальзываясь, под веслами и над ними.

Ему что-то кричали, но Ярви не слышал слов — стук крови в ушах гремел, как раскаты свирепой бури.

Содрогаясь, пошатываясь, он увидел носовой люк. Одной рукой схватился за крышку и потянул. Люк распахнулся, и Ярви головою вниз полетел во тьму.

Глава 18

Ярви с грохотом свалился, ударился плечом, треснулся головой, перекувырнулся через мешки и растянулся лицом на досках.

Под щекой мокро. Натекло в трюме.

Он не без труда откатился и нырнул во тьму.

Здесь, внизу, темно. Хоть глаза выколи — однако служитель обязан ориентироваться во всем, и он чувствовал путь кончиками пальцев.

В ушах ревет, жжет в груди и все части тела скованы страхом. Он должен совладать с собой. Мать говорила: на все найдется свой способ.

Слышно, как стражники орут в люк, очень близко, слишком близко. Изгибаясь, он юркнул между клетей и бочонков, продернул за собой цепь. Проблески факелов с палубы, отражаясь от заклепок и обручей, указывали дорогу в глубь корабельных кладовых.

Он скользнул в низкий проем, шлепая по ледяной луже между деревянных полок и коробов — столько натекло за сегодня. Он сжался в комок у стылого борта, с одышливым присвистом втягивая воздух. Света прибавилось — охрана несла с собой в трюм огонь.

— Где он?

Должен быть выход. Скоро они, ясно дело, спустятся с другой стороны, с кормового люка. Он бросил взгляд на ту лестницу.

Должен же быть какой-то способ спастись. Нет времени строить планы, все его планы развеялись как дым. Тригг его ждет. Тригг на него обозлен.

Он крутил головой по сторонам на каждый шорох, на каждый огонек света, отчаянно изыскивая любую возможность бежать, любое укрытие — и ничего не находил. Нужна помощь. Опустив руки, он прижался к дереву, ощутил холодную сырость, услышал, как капает соленая влага. И голос матери Гундринг у очага явился к нему, принося с собой тепло и заботу.

Когда кругом одни враги — делай оружием того из них, кто наихудший враг остальным.

Ярви поднырнул под полку, шаря на ощупь в черноте — и его пальцы сомкнулись на железном ломе, которым он заколачивал гвозди.

Злейший враг морехода — это море, — не уставала повторять Шадикширрам.

— Ты где, малой?

Сейчас в темноте проступал только контур деревянной заплатки, которой Сумаэль заделала брешь, и он вогнал лом между корпусом и свежими досками и всем телом на него навалился. Он скрежетал зубами и пропихивал железяку в щель, рыча от ярости, от боли и безысходности, кидаясь на нее, словно та была Триггом, Одемом и Гром-гиль-Гормом — вместе и сразу. Он рвал ее, тянул, напрягая все мышцы, упираясь запястьем бесполезной руки. Стонало, выгибаясь, дерево, котелки и коробки со грохотом падали вниз, когда Ярви задевал плечом выступы полок.

Ему было слышно — стражники уже здесь, рядом, свет их ламп заливает трюм, горбатые силуэты пригибаются в проеме, клинки сверкают сталью.

— Сюда иди, калека!

Он закричал и рванул, вкладывая все силы в этот последний, безнадежный рывок. Раздался треск, и обшивка внезапно подалась. Потеряв опору, Ярви взмахнул руками, прянул назад, и, взрываясь шипением, подобно гневному дьяволу, выпущенному на погибель миру из глубин ада, Матерь Море сокрушила доски и хлынула в трюм.

Ярви ухватился за полку, и та сорвалась вместе с ним; мгновенно промокнув в ледяной воде, он перекатился и, поскальзываясь, устремился к кормовому люку. В ушах стоял гвалт криков погони, треска древесины и бурлящего грохота обезумевшего моря.

Уже плескаясь по колено в воде, он добрался до лестницы. Кто-то из охраны, хватаясь в темноте за переборки, поспевал следом. Ярви запустил в стражника ломом, и тот, оступившись, попал под бьющую из борта струю. Вода швырнула его через всю кладовую, как куклу. В обшивке прорезались новые течи, море хлестало под дюжиной углов, окрики стражников совсем затерялись за оглушительным ревом воды.

Волоча ноги, Ярви подтянулся на пару лестничных перекладин, навалился, откинул люк, пролез наружу и, пошатываясь, застыл как вкопанный. Он не верил своим глазам — какое-то колдовство перенесло его на палубу чужого корабля, в самый разгар битвы.

Мосток между банок кишел людьми, сражающимися в сполохах горящего масла, должно быть, на юте разбилась лампа. Отражения языков пламени плясали на черной воде, в черных зрачках обуянных страхом рабов, на обнаженных клинках стражников. Одного из которых сграбастал Джойд и на глазах у Ярви швырнул в море.

Южанин стоял у борта, соскочив со своей скамьи. Рабы были свободны.

Точнее, некоторые из них. Большинство невольников, по-прежнему на цепи, жалось в сторону уключин, страшась бушевавшего насилия. Несколько невезучих истекало кровью на дощатом проходе. Были такие, кто прямо сейчас прыгал за борт, предпочтя испытать удачу с Матерью Морем, а не с Тригговыми людьми, которые кромсали их без пощады. Ярви увидел, как Ральф боднул в лицо стражника, услышал хруст выбитой переносицы и лязг меча, проскользившего по палубе.

Он должен помочь товарищам по веслу. Пальцы здоровой руки судорожно дернулись и сжались. Должен помочь, только как? Последние месяцы лишь укрепили Ярви в давно созревшем мнении, что он никакой не герой. А те безоружны, и их превосходят числом. Он вздрогнул, когда стражник зарубил беззащитного невольника — топор рассек плоть, оставляя зияющую рану. Палуба, уже чувствовалось, начала подниматься. Крен увеличивался по мере того, как море врывалось в трюм и тянуло нос «Южного Ветра» книзу.

Хороший служитель трезво смотрит на мир и спасает что в его силах. Хороший служитель принимает меньшее зло. Ярви вскарабкался на ближайшую банку: к борту и черной воде за бортом. Пора приготовиться нырнуть.

Он уже почти оттолкнулся от корабля, когда его дернули назад за ошейник. Мир перевернулся перед глазами, и он впечатался в палубу, глотая воздух, как выловленная рыба.

Тригг встал над ним, с цепью Ярви в кулаке.

— Никуда ты не денешься, малый.

Он наклонился и другой ладонью ухватил Ярви за горло, под самым ошейником, так что металл больно впился в челюсть, но в этот раз надсмотрщик сдавливал крепче прежнего. Он вздернул Ярви над палубой — тот, лягаясь, едва скреб башмаками доски — и покрутил его туда-сюда, заставляя рассмотреть охватившее корабль побоище. Вокруг раненые и мертвые, среди них двое стражников палками избивают раба.

— Видишь, в какой блудняк ты меня втравил? — проскрежетал Тригг. Один глаз у него покраснел и слезился от пальца Ярви. Наперебой галдели охранники.

— Где Джойд с подонком Ральфом?

— Выбрались на пристань. Ничего, им там на морозе не выжить.

— О, боги, мои пальцы!

— Как они освободились-то?

— Сумаэль.

— У этой сучки был ключ.

— Где она только этот тесак раздобыла?

— Она мои пальцы оттяпала. И где теперь их искать?

— Тебе не все едино? Обратно-то их уже не приставишь!

— Он проломил обшивку! — выдохнул промокший стражник, выползая из носового люка. — Внутри все затоплено!

В подтверждение его слов «Южный Ветер» снова тряхнуло, палуба накренилась так, что Триггу пришлось схватиться за скамью, чтобы устоять.

— Спасите нас боги! — заверещал один из прикованных гребцов, царапая ногтями ошейник.

— Мы тонем? — спросил другой, выкатывая глаза.

— Что же мы скажем Шадикширрам?

— Дери его боги! — заревел Тригг и с размаху саданул макушкой Ярви по круглому торцу весла — в голове бывшего короля вспыхнуло сияние, а рот обожгло кислой желчью. Затем надсмотрщик свирепо бросил его на палубу и без лишних слов принялся душить.

Ярви отбивался, позабыв все на свете, но под тушей главаря стражников не было сил на вдох, и перед глазами померкло все, кроме брызжущего слюной Триггова рта. И тот расплывался, раздвигался, словно устье туннеля, по которому Ярви неудержимо тащило вперед.

Он обманывал Смерть за последние насколько недель с полдюжины раз, но каким бы сильным иль умным ты ни был, насколько бы ни был добрым твой меч и какая бы добрая погода тебе ни сопутствовала — никому не удастся ее обманывать вечно. Герои, Верховные короли, праматери Общины — все переступают порог ее двери, и она не делает исключений для одноруких мальчишек с длинными языками и мрачным нравом. Черный престол так и останется у Одема, отец — не отомщен, клятва — не исполнена навеки…

А затем, сквозь гул, сквозь стук крови в висках, Ярви услышал голос.

Это был ломаный, шипящий скрежет, шершавый, как брусок пемзы для чистки палубы. Ярви не удивился бы сильней, будь он голосом самой Смерти.

— Вы что, не слыхали Шадикширрам?

Напрягшись, Ярви разлепил мокрые от слез глаза и с трудом скосил взгляд в ту сторону.

Посередине палубы стоял Ничто. Его сальные, облезлые волосы были откинуты назад, и Ярви в первый раз увидел его лицо. Изломанное, скособоченное, кривое, иссеченное, щербатое и перекрученное, и на нем влажным блеском сверкали широко распахнутые глаза.

Скоблильщик намотал на руку много-много оборотов своей неподъемной цепи — с ладони свисал кусок деревянного чурбака, и оттуда до сих пор торчали гвозди. В другой руке он держал меч, тот, что выбил у стражника Ральф.

Ничто улыбался. Ломаной улыбкой, полной поломанных зубов — отражением надломленного разума.

— Она велела не подпускать меня к острому железу.

— Положи меч, быстро! — последнее слово Тригг пролаял, но в его голосе скрипнуло нечто такое, чего Ярви там прежде не слышал.

Страх.

Будто бы там, на палубе, перед ним встала сама Смерть.

— Э-э, нет, нет, Тригг. — Улыбка Ничто раздвинулась, и стала еще безумнее. Из глаз брызнули слезы и провели светлые дорожки по его изрытым щекам. — Скорее это он тебя положит.

К нему бросился стражник.

Отскребая палубу, Ничто казался старым и до боли медлительным. Хрупкой развалиной. Мешком с костями на нитках. С мечом в руке он стелился, как морская волна, танцевал, как язык пламени. Словно у клинка вдруг объявился собственный разум, скорый и беспощадный, как молния, и Ничто тянуло за ним вослед.

Меч метнулся вперед, его кончик полыхнул промеж лопаток напавшего стражника и пропал. Тот захрипел, закачался, прижимая ладонь к груди. Второй охранник взмахнул топором, Ничто отскользнул в сторону с пути удара, разрубленный угол скамьи выплюнул щепки. Снова взмыл вверх топор — и, с металлическим звоном, рука, что поднимала его, крутясь, исчезла во тьме. Стражник пал на колени, вспучив глаза, а потом распластался от удара босой ноги Ничто.

Третий напал сзади, высоко держа меч. Не глядя, Ничто выпростал свой клинок, проткнул острием противнику горло, тут же рукой, обернутой цепью, выбил дубину у следующего и всадил навершие своего меча в рот ее обладателю. Затем под брызнувшими осколками зубов беззвучно припал к палубе и, словно косой, подсек охраннику ноги, бросая его с подкруткой лицом вниз на доски.

Все это уложилось в промежуток времени, за который Ярви успел бы сделать лишь вдох. Если бы только мог его сделать.

Первый охранник еще стоял, щупая пробитую грудь, пытаясь заговорить — но изо рта выходила лишь красная пена. Ничто мягко, предплечьем, оттолкнул умирающего с пути, его босые подошвы шагали совершенно бесшумно. Он опустил взгляд на пропитанный кровью настил и расстроенно причмокнул.

— Безобразно грязная палуба. — Он поднял голову — все лицо было обсыпано черными точками и красными каплями. — Прикажешь отскрести, Тригг?

Надсмотрщик попятился вместе с Ярви, бесполезно пытавшимся оторвать от себя его руку.

— Подойдешь ближе — и я его убью!

— Так убей. — Ничто пожал плечами. — Любого из нас ждет Смерть.

Стражник с изувеченными ногами скулил, пытаясь подволакивать тело по вздыбленной палубе. Ничто, подходя, заколол его в спину.

— Сегодня она готовится к твоему приходу. Она достает свой ключ. Она отворяет Последнюю дверь.

— Давай все обсудим! — Тригг отступал, выставив перед собой ладонь. Палуба покосилась сильнее, в носовом люке у края плескалась черная вода. — Давай поговорим!

— От разговоров все беды. — Ничто поднял оружие. — Сталь — вот за кем последнее слово.

И он раскрутил меч так, что лезвие отразило пламя и заплясало красным, белым и желтым — всеми цветами пожара.

— Сталь не льстит и плюет на уговоры. Сталь не лжет.

— Дай мне последний шанс! — взмолился Тригг. Вода уже переливалась за борт, затапливая скамьи.

— Зачем?

— У меня есть мечта! У меня есть будущее! У меня…

Сухо щелкнув, меч расколол череп Тригга до самого носа. Еще мгновение его губы складывали слово, но, чтобы тому прозвучать вслух, не осталось дыхания. Надсмотрщик повалился навзничь, слабо дернув ногами, и Ярви отлепил от себя его обмякшую руку, открыл рот и зашелся кашлем, пытаясь оттянуть ошейник, чтобы вдохнуть.

— Может, и зря я так, — сказал Ничто, выдирая меч из головы Тригга, — но мне и впрямь стало легче.

Отовсюду неслись вопли. Если из стражи кто и выжил, то явно предпочел море мечу Ничто. Некоторые рабы пытались перебраться назад, на скамьи посуше; другие, изнемогая, тянулись на цепях как могли, пока вода поднималась все выше и выше; у третьих виднелись одни лица — рты жадно всасывали воздух, глаза в ужасе рвались из орбит. И Ярви знал — есть еще одни, те, над кем сомкнулась черная гладь, кто, задержав дыхание на несколько лишних мгновений, безнадежно бьется со своими замками.

Он упал на четвереньки, в тошноте и головокружении, и начал рыться в окровавленном Тригговом платье, чтобы отыскать ключ, стараясь не глядеть в рассеченное лицо мертвеца, но глаз исподволь покосился на искаженные мукой черты, на сизое месиво внутри страшной раны. Подкатила рвота, Ярви сглотнул комок, и снова закопался в одежде. Слух застил вой рабов в гибельной западне.

— Брось. — Над ним встал Ничто, куда выше ростом, чем представлялось Ярви, в руке свисал окропленный кровью меч.

Ярви ошарашенно посмотрел на него, потом на палубу, где тонули рабы.

— Но они умрут, — проскрипел его слабый голос.

— Всех нас ждет Смерть.

Ничто поймал Ярви за невольничий ошейник, единым махом поднял его в воздух, за перила над бортом — и Матерь Море вновь приняла его в свои ледяные объятия.

Глава 19

Кто-то хлестал Ярви по лицу. Он видел руку, слышал шум, но едва ли хоть что-нибудь чувствовал.

— Бежим, — подгонял сиплый голос Джойда.

Самое лучшее, что получалось у Ярви, — ковылять, волоча дрожащие ноги. Одежда промокла до нитки; цепь раскачивалась и тянула его к земле при каждом шаге; прибрежный галечник забивался в раскисшие башмаки. Он то и дело оступался, но, сколько ни падал, рядом оказывались сильные руки: чтобы поднять его на ноги, чтобы тащить дальше, во тьму.

— Скорее, — рычал Ральф.

У заснеженного гребня прибрежного склона Ярви ненадолго обернулся, и негромкое «Боги!» само собой вырвалось у него сквозь стук зубов.

Голодная Матерь Море жадно заглатывала «Южный Ветер». Бак целиком оплели щупальца пожара, такелаж очертили огненные контуры, пылала верхушка мачты, на которую любила залезать Сумаэль. Скамьи, где горбатился Ярви, уже затопило, весла торчали вразнобой, словно ноги перевернувшейся мокрицы. От кормы над водой остался лишь угол, через него перекатывалась вода — мерцающее отражение пламени. Кладовые, трюм и капитанская каюта погрузились в подводное безмолвие целиком.

На берегу и на пристани, не шевелясь, стояли черные фигурки. Стражники? Рабы, как-то сумевшие разбить цепи? В вое ветра Ярви послышались слабые крики. Слабые крики сквозь треск пожара. Отсюда нельзя понять, кому повезло пройти это испытание огнем и водой, кто жив, а кто умер, а Ярви до того промерз, что не радовался собственному спасению из этого очередного кошмара. Куда ему было горевать о тех, кто спастись не сумел. Несомненно, совсем скоро он начнет изводить себя и раскаиваться.

Если только переживет эту ночь.

— Двигай, — сказала Сумаэль.

Как только его вытолкали за гребень, Ярви съехал по длинному скату, под конец на спине. Холод обжигал, каждый короткий вдох ледяным кинжалом царапал ободранное горло. По широкой скуле Ральфа пробежал оранжевый отсвет, в сиянии Отче Месяца морщилось узкое, худое лицо Сумаэль.

— Брось меня, — попытался проговорить он, но зубы промерзли до корней, и окоченелый рот не справился со словами и выдавил лишь облачко жидкого пара.

— Мы уходим вместе, — сказала Сумаэль. — Разве не об этом был уговор?

— Мне показалось, уговор был разорван, когда Тригг начал меня душить.

— О нет, так легко ты б от меня не отвертелся. — Она взялась за его скрюченное запястье. — Вставай.

Его предала родная семья, отвернулся его народ, и вот он обретает верность среди горстки рабов, ничем ему не обязанных. Он так растрогался, что захотелось плакать. Но, зрело предчувствие, слезы ему еще понадобятся впереди.

С помощью Сумаэль у него получилось подняться. С помощью Ральфа и Джойда — побрести дальше, все равно куда, лишь бы оставить тонущий «Южный Ветер» там, за спиной. Ледяная влага хлюпала в башмаках, мокрую и трущую одежду пронизывал ветер, словно Ярви шел голым.

— Тебе обязательно было нужно выбрать для побега самое холодное место, какое только создали боги? — буркнул Ральф. — В самое холодное время года?

— Первоначальный план был немного иным. — Судя по голосу, Сумаэль тоже далеко не в восторге от его полного провала. — Но сейчас он на дне, вместе с «Южным Ветром».

— Порою планы должны меняться под давлением обстоятельств, — вставил Джойд.

— Меняться? — буркнул Ральф. — Этот вот просто лопнул и разлетелся в пыль.

— Вон там, — Ярви указал отмороженным обрубком пальца. Впереди на пригорке невысокое дерево цеплялось в подбрюшье ночному небу, каждая когтистая ветвь сверху белела от снега, а снизу мерцала тусклой желтизной. Ярви, не веря толком глазам, рванул туда со всей своей теперешней прытью: то есть наполовину шел, наполовину полз. Сейчас даже сон о костре был лучше, чем ничего.

— Стой! — шикнула Сумаэль. — Неизвестно, кто…

— Плевать, — бросил Ральф, барахтаясь в снегу следом.

Костер горел в распадке под кривым деревом — хоть немного защищенный от ветра. Обломки деревянного ящика лежали аккуратной горкой, посередине колыхалось совсем небольшое пламя. Рядом, согнувшись на четвереньках, бережно раздувал огонь Анкран.

Если бы список, кого спасать, составлял Ярви, то имя Анкрана было бы далеко не в самом начале. Но освобождение Ральфа с Джойдом означало и освобождение их совесельника, а Ярви здесь и сейчас сдался бы на милость дяди Одема, пообещай тот немного тепла. И вот он плюхнулся на колени и протянул дрожащие ладони к огню.

Джойд упер руки в бока.

— Выбрался, значит.

— Говно не тонет, — добавил Ральф.

Анкран лишь потер свернутый нос.

— Если вам невмоготу теперь мой запах, разведите свой костер, я не против.

Из рукава Сумаэль беззвучно выскользнул тесак, закачавшись, сверкнуло лезвие.

— Мне нравится этот.

Бывший хранитель припасов пожал плечами.

— Да не будет отвергнут нуждающийся. И стар, и мал — милости прошу в мое поместье.

Сумаэль уже залезла на мерзлый валун и точным ударом отсекла с дерева ветку. Тут же воткнула ее в землю сучками к огню и щелкнула пальцами Ярви.

— Снимай одежду.

— Любовь еще не умерла! — воскликнул Ральф, воздев очи небу.

Сумаэль не него даже не посмотрела.

— Ночью мокрая одежда тебя убьет — не нужен и враг.

Теперь, когда холод ослабил хватку, у Ярви заболели все синяки, заныли все мышцы. Гудела голова и ломило шею — последствия Тригговых рук. Даже захоти он, сил возражать уже не было. Он стянул с себя тряпье, кое-где края уже затвердели ледяной коркой, и, насколько позволил жар, приник к огню, почти совсем голый, не считая цепи да ошейника.

Ральф накинул на его дрожащие плечи старую овечью шкуру.

— Бери взаймы, — сказал он. — Не насовсем.

— Крайне признателен… в любом случае, — выдавил Ярви сквозь пляшущие зубы, наблюдая, как Сумаэль развешивает над костром его одежду, уже курящуюся легким паром.

— А что, если свет заметят? — спросил Джойд, озабоченно глядя в сторону моря.

— Коли тебе приятней замерзнуть, сиди в темноте. Тут ее всюду полно. — Анкран, пытаясь получить больше тепла, разгреб костер палкой. — Лично мне кажется, что бой на корабле, и пожар, и вдобавок гибель этого корабля в волнах поумерят их жажду искать нас.

— А тем более — мы уйдем еще до рассвета, — добавил Ральф.

— Уйдем… куда? — спросила Сумаэль, подсаживаясь к Ярви.

Самым очевидным ответом было — на восток. На восток, вдоль побережья, тем же путем, каким их вез сюда «Южный Ветер». Но Ярви-то нужно было на запад. На запад, в Ванстерланд. На запад, в Гетланд. На запад, к Одему, к отмщению — и чем скорее, тем лучше. Он оглядел пестрое братство по несчастью: все сгорбились у живительного пламени, и в его свете измученные, осунувшиеся лица казались незнакомыми. Что же сказать, как убедить их пойти неверной дорогой?

— Естественно, на восток, — высказался Ральф. — Мы ту факторию вроде не так давно проплывали?

Сумаэль наскоро прикинула на пальцах.

— Пешком, возможно, доберемся туда за три дня.

— Путь предстоит тяжелый. — Ральф поскреб колючую щеку. — Идти чертовски трудно и…

— Я пойду на запад, — сказал Анкран. Затем твердо стиснул зубы и уставился в пламя.

В тишине все посмотрели на него.

— На запад — куда? — спросил Джойд.

— В Торлбю.

Ярви лишь раскрыл рот, даваясь диву от столь нежданной подмоги. Ральф разразился хохотом.

— Спасибо тебе, мастер Анкран, я хоть на славу поржал, прежде чем помру! Наш бывший кладовщик пешком отправляется в Гетланд.

— В Ванстерланд. Там я попробую сесть на корабль.

Ральф засмеялся снова.

— А, всего-то пешочком до Вульсгарда? И сколько ему предстоит шагать, а, судовод?

— Своими ногами — самое малое месяц, — выпалила Сумаэль, словно подсчитала заранее.

— Месяц всей этой красоты! — Ральф обвел лапищей заснеженную пустошь, которую они пересекли, и Ярви пришлось согласиться, что мысль о таком переходе не согревает душу нисколечки. — С какими пожитками?

— У меня есть щит. — Джойд сдернул его со спины и постучал кулаком. Большой, округлый, из шероховатой древесины, с железной шишкой посередине. — Подумал, он удержит меня на воде.

— А великодушный стражник вручил мне свой лук. — Ральф подергал за тетиву, словно за струну арфы. — Вот только без стрел он играет совсем не ту музыку. У кого-то из вас найдется палатка? Другая одежда? Одеяла? Сани? — Тишина, только ветер стенал над их залитым светом распадком. — Стало быть, большой вам удачи, мастер Анкран! Грести вместе с вами было неслыханным счастьем, но, боюсь, нам придется расстаться. Мы идем на восток.

— Какой дурак выбрал тебя в командиры?

В единый миг все развернулись на прохрипевший из темноты голос — к ним шел Ничто. Весь вымазан сажей, равно как и всегдашней грязью; его лохмотья, волосы и борода почернели. На нем были Тригговы сапоги и кафтан, на плече запеклась кровь. На другом плече он нес громадный сверток опаленной парусины, а рукой прижимал, баюкая, словно укрывал от мороза дитя, меч, которым на глазах у Ярви убил шестерых человек.

Он плюхнулся у костра, по-свойски закинул ногу за ногу, точно они давно договорились о встрече, и довольно охнул, протягивая ладони к огню.

— На запад, в Гетланд — звучит приемлемо. Туда мы и отправимся.

— Тригг? — спросила его Сумаэль.

— Больше о нашем надсмотрщике не вспоминайте. Я уплатил ему долг. Но счет между мной и Шадикширрам еще не закрыт. — Ничто лизнул палец и стер пятнышко с лезвия. — Нам надо оторваться от нее как можно дальше.

— Нам? — сердито бросила Сумаэль, и Ярви со спины заметил, что тесак оказался у нее под рукой. — Ты позвал себя к нам в попутчики?

В бешеных зрачках Ничто промелькнуло пламя.

— Разве что меня позовет кто-то другой?

Ярви протянул между ними руки, протаривая дорогу для Отче Мира.

— Мы рады принять любую подмогу. Как тебя вообще-то зовут?

Ничто уставился в ночное небо, словно ответ там начертали звезды.

— У меня было три разных имени… а то и четыре… но все они навлекли на меня беду. Мне бы страсть не хотелось накликать беду и на вас. Если станете со мной говорить, сгодится Ничто, но я не мастак разговаривать. Шадикширрам вернется и догадается, что мы пошли на восток.

— Потому что идти на запад — надо чокнутым быть! — Ральф наседал на Сумаэль. — Скажи им!

Она сжала губы и сощурилась на огонь.

— Путь на восток — короче. Путь на восток — проще.

— Вот! — гаркнул Ральф, охлопывая себя по ляжкам.

— И я иду на запад, — добавила Сумаэль.

— Э?

— На восток двинется много народа. Всякий, кто спасся с корабля. А на той фактории кишмя кишат работорговцы.

— А в Ванстерланде — нет, что ли? — возразил Ральф. — Мы, когда свозили туда инглингов, делали хорошие деньги.

— На востоке опасно, — сказала Сумаэль.

— А на западе нет ничего — только глушь и метели!

— Зато есть леса. Леса означают тепло. Леса означают еду. Да, на востоке фактория, а дальше что? Одни топи да пустоши на сотни миль. Запад — это Ванстерланд. Запад — это людские поселения. Запад — это, не знаю… может, корабли, которые идут дальше на запад. Идут к дому.

— К дому. — Джойд засмотрелся на огонь, точно разглядел там свою деревню и колодец с самой вкусной на свете водой.

— Двинемся в глубь суши, — сказала Сумаэль, — подальше от любых кораблей. А потом — на запад.

Ральф всплеснул руками.

— Как ты отыщешь дорогу в снегах? Будешь вечно блуждать по кругу, так и сгинешь.

Сумаэль вынула из-под плаща кожаный сверток, развернула его и показала маленькую подзорную трубу и другие инструменты.

— Дорогу я найду, старикашка, не бойся. Я не загадываю наперед и много не жду от обоих маршрутов. Особенно в вашей компании. Но, может статься, на западе нам повезет больше.

— Может статься?

Сумаэль пожала плечами.

— Иногда только на «может быть» и остается надеяться.

— Трое за запад. — Ярви впервые видел, как улыбается Анкран, после того, как Шадикширрам высадила ему два передних зуба. — А ты, здоровяк?

— Хм. — Джойд задумчиво упер подбородок в кулак и оглядел круг спутников. — Хы. — Он внимательно изучил глазами каждого, и закончил инструментами Сумаэль. — Хе.

Он подернул тяжелыми плечищами и перевел дух.

— Если бы мы шли на бой, я никого на всем свете не выбрал бы заместо тебя, Ральф. Но когда надо из одного места попасть в другое… я верю Сумаэль. Я пойду на запад. Если ты меня возьмешь.

— Будешь держать надо мной щит, когда повалит снег, — промолвила Сумаэль.

— Да вы все с ума съехали! — Ральф прихлопнул тяжелой ладонью по плечу Ярви. — Видать, остались ты да я, Йорв.

— Мне очень льстит твое приглашение… — Ярви выскользнул из-под руки Ральфа и одновременно из его овчины и нырнул в свою рубаху, пусть не до конца, но все-таки обсохшую. — Но все-таки первое наше дело — держаться вместе. Держаться вместе или погибнуть по одному.

Само собой, а еще дело в клятве, в престоле и мести, которые ждут его в Гетланде, и чем дольше ждут, тем меньше шансов воплотить на них притязания.

— Мы пойдем на запад все вместе. — Ярви ухмыльнулся Ральфу и здоровой рукой потрепал его за плечо. — Я молил о помощи помоложе, но так и быть, приму то, что есть.

— Боги! — Ральф сжал виски ладонями. — Мы все об этом еще пожалеем.

— Тогда будущие сожаления встанут в один отряд с прошлыми. — Ничто всмотрелся во тьму, словно приметил вдали призрачное воинство разочарований и неудач. — У меня от них и так нет отбою.

Глава 20

Сумаэль задавала бешеный темп, и остальные шли ее курсом, как и раньше гребли — без лишних вопросов. Их путь пролегал через безлюдный край черных скалистых сопок и белых снегов, где редкие чахлые деревца кривились под скорбными завываниями ветра, несущегося к морю.

— Сколько шагов отсюда до Ванстерланда? — окликнул вожатую Ральф.

Сумаэль сверилась с инструментами, шевеля губами в беззвучных подсчетах, присмотрелась к расплывчатому мазку Матери Солнца на стального цвета небе и, не ответив, двинулась дальше.

В цитадели Торлбю мало кто счел бы сокровищем затхлый кусок парусины, тем не менее сверток Ничто стал самым ценным их достоянием. Скрупулезно отмерив свои доли, словно пираты делили добычу, они поразрывали ткань на лоскуты и обмотались ими под одеждой, обернули стылые руки и головы, понабивали в сапоги. Оставшуюся половину материи нес Джойд — под ней беглецы, сбившись в кучу, провели ночь. Разумеется, внутри было не намного теплей, чем снаружи, в кромешной тьме, но все понимали: даже такая капля тепла заслуживает искренней благодарности.

Ибо эта капля и есть разница между жизнью и смертью.

Прокладывали путь по очереди: Джойд печатал шаг, не обронив и единого недовольного слова, Ральф костерил снег, словно давнего недруга, Анкран боролся с ветром, обхватив себя руками, Ничто — высоко подняв голову и крепко сжимая меч. Будто и себя воображал отлитым из стали, не подвластным ни жаре, ни холоду — даже когда плечи его трофейного кафтана, невзирая на молитвы Ярви, облепили снежинки.

— Зашибись, приплыли, — пробурчал в небо Ральф.

— Снегопад нам на руку, — возразил Анкран. — Заметет следы, прикроет от чужих глаз. Если повезет, бывшая хозяйка подумает, что мы так тут и замерзли.

— А не повезет — так и замерзнем, — пробубнил под нос Ярви.

— Да всем плевать, — заявил Ральф. — Головою двинутых нет — никто сюда за нами не сунется.

— Ха! — гаркнул Ничто. — Такой двинутой, как Шадикширрам, ничего другого и в голову не взбредет. — И перебросив тяжеленную цепь, как шарф, через плечо, он намертво обрубил разговор, словно давеча жизни стражников «Южного Ветра».

Ярви озабоченно оглянулся на пройденный путь: следы змеились, теряясь в серой метели. Он задался вопросом о том, как скоро Шадикширрам обнаружит гибель своего судна? Потом вопросом о том, что она станет делать, когда обнаружит? Потом сглотнул комок в горле и, раскидывая снег, потрусил за всеми, стараясь не отставать.

К полудню, когда Матерь Солнце стояла едва по плечо Джойду и вслед беглецам по белому полю спешили их длинные тени, они набрели на лощину и устроили небольшой отдых.

— Еда, — озвучила мысли каждого Сумаэль.

Никому не хотелось добровольно делиться. Все понимали — в этих краях пища дороже золота. И тут, к общему изумлению, Анкран залез под меховую накидку и извлек оттуда мешочек соленой рыбы.

И пожал плечами:

— Я эту рыбу терпеть не могу.

— Сперва морил нас голодом, теперь нас кормит, — отметил Ральф. — Все по справедливости. — Сам он припас несколько хлебцев, чья свежесть, если и была, то давно миновала. Сумаэль добавила от себя две черствые ковриги.

Ярви только развел пустыми руками и попытался улыбнуться:

— Нижайше взываю к вашей… э… щедрости?

Анкран тихонько потер свернутый нос.

— Меня твое унижение как-то не греет. А вы двое?

Джойд подернул плечами:

— Не было времени подготовиться.

— А я ножик принес, — сказал Ничто и подал меч.

И все уставились на скудную снедь на шестерых, недотягивающую вкупе до нормального обеда для одного.

— Пожалуй, стану-ка мамашей я, — произнесла Сумаэль.

Ярви сел, виляя хвостом, как отцовские псы, в ожидании корки, пока она отмеряла шесть устрашающе равных и жутко тоненьких ломтиков хлеба. Ральф проглотил свою долю в два укуса, а потом смотрел, как Анкран по сто раз пережевывает каждую крошку, зажмурившись от восторга.

— Это и вся наша еда?

Сумаэль скатала вожделенный сверток и, без разговоров, отправила его к себе под куртку.

— Я скучаю по Триггу, — горестно вымолвил Ральф.

Из Сумаэль бы вышла служительница что надо. Ее светлая голова не забыла прихватить с корабля две пустые бутыли Шадикширрам, и теперь они набили их снегом и попеременно несли под одеждой. Вскоре Ярви сообразил пить содержимое по глоточку, так как развязать штаны, чтобы помочиться на лютом холоде, оказалось воистину подвигом, который сопровождали хриплые поздравления, все более чистосердечные по мере того, как рано или поздно каждый подставлял жгучему ветру свое хозяйство.

Растянувшийся на целый мучительный месяц день подошел к концу, и с наступлением вечера небеса озарили звезды: сверкающие спирали и яркие шлейфы скоплений, пылавшие как очи богов. Сумаэль на ходу показывала незнакомые созвездия, и для каждого у нее было имя: Храбрый Портной, Извилистая Тропа, Входящий-Со-Стуком, Пожиратель Снов. Девушка рассказывала и улыбалась, дыхание струилось во тьме, и прежде не слыханная радость в ее голосе заставила улыбнуться и Ярви.

— А сколько теперь осталось до Ванстерланда? — спросил он.

— Много. — Она оглянулась, изучая горизонт, и радость моментально сошла на нет. Девушка ускорила шаг.

Он, превозмогая себя, плелся следом.

— Я даже спасибо тебе не сказал.

— Скажешь потом, если мы не превратимся в пару замерзших трупов.

— Поскольку этого потом может и не быть… спасибо. Ты ведь могла позволить Триггу убить меня.

— Если бы задумалась хоть на миг, то так бы и сделала.

Ему ли на это сетовать? Ярви спросил себя, как поступил бы он, если бы это ее душил Тригг — и ответ ему совсем не понравился.

— Выходит, хорошо, что ты не стала долго думать.

Настала долгая тишина, только под сапогами похрустывал снег. Наконец, девушка насупленно посмотрела на него и тут же отвернулась обратно.

— По-моему, тоже.

На второй день они принялись шутить, чтобы поднять себе настроение.

— Ты опять начал зажимать наши припасы, Анкран! Куда жареного поросенка дел? — И все хохотали.

— Давайте наперегонки до Вульсгарда! Кто последний пройдет в ворота, того продадим, чтобы нам хватило на эль! — И все хихикали.

— Надеюсь, Шадикширрам, когда нас догонит, притащит с собой вина. — И никто не улыбнулся.

После того как на рассвете — если можно было так назвать эту бесцветную мглу — третьего дня они выползли из своей жалкой как-бы-палатки, то все лишь недовольно бурчали.

— Не хочу, чтобы впереди меня шел этот старый растяпа, — скрежетал Ничто, после того как в третий раз наступил Ральфу на пятку.

— А мне не нравится, когда меч в руках полоумного маячит за моей спиной, — огрызался через плечо Ральф.

— А в спине тебе больше понравится?

— Сколько же вам лет, а до сих пор себя ведете как дети? — Ярви прибавил ходу и вклинился между ними. — Если мы перестанем помогать друг другу, всех нас убьет зима.

Впереди, чуть слышно, прошелестела Сумаэль:

— Скорее всего, она и так нас убьет.

Спорить Ярви не стал.

На четвертый день зимний туман накрыл белые земли подобно савану. Они шли молча. Лишь кто-нибудь неразборчиво буркнет, когда споткнется, да другой буркнет, когда поможет тому подняться, чтобы дальше идти в никуда. Шесть безмолвных фигурок плелись посреди великой пустыни, в бескрайней, ледяной пустоте. Каждый под тяжким гнетом невольничьего ошейника и еще более тяжелой цепи продирался сквозь стужу собственных бед. У всех была своя боль, свой голод и страх.

Первое время Ярви не переставал думать о тех, кто утонул вместе с судном. Сколько их там погибло? Он вспоминал, как крошились доски, как море хлынуло в трюм. И все для того, чтоб уцелеть самому? Видимо, ради этого рабы упирались изо всех сил, тянулись на цепях за последним глотком воздуха, прежде чем Матерь Море утащила их к себе, вниз, на дно.

Но ведь мать все время учила: волнуйся не о том, что сделано, а о том, что делать дальше.

Уже ничего не изменишь — и его терзания о былом, равно как и тревога о будущем, начали гаснуть, оставляя лишь подленькие воспоминания о еде. О четырех дюжинах печеных свиней к визиту Верховного короля — куда столько всего-то ради низенького седовласого человечка да его служительницы с каменным взглядом? О пире в честь прохождения братом испытания воина — тогда Ярви только поковырял в тарелке, зная, что сам никогда не пройдет ничего подобного. О песчаном береге перед отплытием в его роковой набег — люди крутили мясо на вертелах над сотней костров, понимая, что, быть может, обедают в последний раз: жар осязаем, как ладонь на твоем лице, повсюду в свете пламени голодные ухмылки, шкворчит жир и обугливается корочка…

— Свобода! — проревел Ральф, раскидывая руки в стороны, чтобы обхватить весь бесконечный простор белого безлюдья. — Свобода где любо, там и закоченеть! Свобода где в радость, там и сдохнуть от голода! Свобода идти куда хошь, покуда не свалишься!

Он быстро умолк на колючем, разреженном воздухе.

— Закончил? — спросил Ничто.

Ральф безвольно уронил руки.

— Да. — И они поплелись дальше.

Нет, не мысли о матери гнали Ярви вперед, когда он загребал снег шаг за трясущимся шагом, переход за мучительным переходом, падение за промораживающим падением, упрямо, след в след за другими. Не мысли о нареченной невесте, и не о погибшем отце, и даже не о родном табурете у очага матери Гундринг. Его держала всего одна мысль: об Одеме — том, кто с улыбкой клал Ярви на плечо свою руку. Об Одеме — том, кто пообещал стать его соплечником. Об Одеме — том, кто тихо, словно весенний дождик, задал вопрос: неужели государем Гетланда станет калека?

— Э, нет… — отплевывался Ярви от снега растресканными губами. — Нет уж… дудки… нет уж… дудки.

С каждой пыткой нового шага Гетланд становился чуточку ближе.

Пятый день оказался ясен и искрился острыми гранями льда, окоем слепил прозрачной голубизной, и Ярви казалось, что впереди видно все, почти до самого моря, черно-белой ленты на дальнем краю черной и белой земли.

— Неплохо мы отмахали, — сказал он. — Надо признать.

Сумаэль, прикрывая глаза от солнца, пока хмуро вглядывалась на запад, ничего признавать не стала.

— Нам везло с доброй погодой.

— Что-то я не ощущаю везенья, — пробормотал Ральф, обхватывая себя руками. — Ты чувствуешь, Джойд, как тебе повезло?

— Я чувствую, как мне холодно, — сказал Джойд, растирая красные кончики ушей.

Сумаэль покачала головой, глядя на небо, которое, если не считать маленького темного подтека далеко к северу, выглядело необычайно чистым.

— Не то ближе к ночи, не то завтра, но вы поймете, что значит недобрая погода. Надвигается буря.

Ральф всмотрелся ввысь.

— Ты уверена?

— Как надо храпеть, я тебя не учу. А ты не учи меня, как отряд вести.

Ральф зыркнул на Ярви и пожал плечами. Но к вечеру оказалось, что она, как обычно, права. Подтек на небе разросся, расползся и приобрел зловещий отттенок черноты.

— Боги злятся, — тихо проговорил Ничто, с опаской поднимая глаза.

— А когда они не злились? — ответил Ярви.

Снег повалил гигантскими хлопьями, метель заклубилась сплошной завесой. Порывисто взвизгивал ветер. Колошматя, как дубьем, сразу со всех направлений, он отпихивал беглецов то влево, то вправо. Ярви упал и когда вскарабкался на ноги, не увидел и следа остальных. В панике он бросился вперед сломя голову и с размаху влетел прямо в спину Джойда.

— Нам надо выбраться из метели! — заверещал он, едва ли слыша себя за воем ветра.

— Кто бы спорил! — проревел в ответ Джойд.

— Нужно найти глубокий снег!

— Снег ему нужен! — проорал Анкран.

Они добарахтались по сугробам до впадины узкого оврага. Это был наилучший уклон, на который мог рассчитывать Ярви в такой бесноватой пурге, когда от спутников остались только бледные призраки. Как кролик, он принялся рыть, выбрасывая снег между ног, во все нелегкие пробивая нору вглубь, пока не прокопал на длину тела, а потом начал буравить вширь. Руки горели от холода внутри парусиновых обмоток, от усилий сводило мышцы, но он не давал себе спуску. Он надрывался, будто от рытья зависела его жизнь.

Так оно и было.

Сумаэль червяком проползла вслед за ним. Рыча сквозь зубы, она орудовала тесаком, как лопатой. Поначалу вдвоем они выкопали нишу, потом полость, а потом — крошечную камору. Сзади притиснулся Анкран, в дыру на месте его передних зубов набивался снег, и он выталкивал его языком. Следующим в холодный сумрак погрузился Ральф, затем в ширящейся пещере раздвинул могучие плечи Джойд, и, наконец, Ничто просунул голову внутрь.

— Впритык, — отметил он.

— Расчищайте вход, — пролепетал Ярви, — не то за ночь нас похоронит. — И он съежился у стены утрамбованного снега, размотал мокрые тряпки и стал дуть на опухшие руки. У него и так мало пальцев, нельзя терять ни один из оставшихся.

— Где ты этому научился? — полюбопытствовала Сумаэль, присаживаясь рядом.

— Отец меня научил.

— Похоже, он наши жизни спас.

— Непременно поблагодари его, когда снова увидишь. — Анкран пошевелил плечами, втискиваясь поудобнее. Все набились вплотную друг к другу — но с ними это не впервой. Здесь, на просторах северных пустошей, не было места ни неприязни, ни гордыне, ни розни.

Ярви прикрыл глаза и представил отца, бледного и холодного на каменной плите.

— Отец умер.

— Жалко, — пробасил Джойд.

— Спасибо, что хоть тебе жаль.

Ярви расслабленно откинул руку и не сразу понял, что та упала поверх руки Сумаэль. У него не возникло неприятных ощущений от ее твердых пальцев, лишь тепло, там, где ее кожа соприкасалась с его. Он не двинул ладонью. Не убрала свою и она.

Медленно он сомкнул пальцы на ее кисти.

Надолго воцарилась тишь. Снаружи снежного укрытия приглушенно печалился ветер, и внутри себя Ярви слышал каждый размеренный вдох.

— Вот. — Он почувствовал на лице дуновение этого слова, почувствовал, как Сумаэль берет его за запястье. Но отряхнув с глаз дремоту, не разобрал в темноте выражения ее лица.

Она перевернула его кисть и что-то вложила в ладонь. Черствый, заветренный, недорастаявший и вместе с тем мокрый — но это был хлеб, и, боги, как он был рад этому хлебу!

И они сидели, прижимаясь друг к другу, кое-как перебиваясь своей долей, и вроде бы удовлетворенно, по крайней мере — с облегчением, жевали, а потом, один за другим, глотали и затихали, и Ярви гадал в тишине, наберется ли он храбрости снова взять Сумаэль за руку.

А потом услышал ее голос:

— Это последняя еда.

И снова воцарилась тишина, но в этот раз куда менее уютная.

Ральф сонно пробормотал в темноте:

— Сколько еще до Ванстерланда?

Никто ему не ответил.

Глава 21

— Гетландцы лучше всех, — одышливо скрипел Ничто. — Они дерутся все как один. Каждого закрывает щит соплечника.

— Гетланцы? Ха-ха! — Ральф храпел паром из ноздрей, пока вслед за Сумаэль взбирался на пригорок. — Как долбаное стадо овец — их гонят на убой, а они все блеют! А ежели соплечник упадет — все, конец? В тровенландцах — вот в ком горит огонь!

Целый день они так вот и спорили. Что лучше — меч или лук? Южнее или нет Хеменхольм острова Гренмер? Крашеная ли древесина или пропитанная маслом боле по нраву Матери Морю и к какому, стало быть, судну та окажется благосклоннее? Ярви не представлял, откуда у них берется дыхание. Ему самому его едва ли хватало.

— В тровенландцах? — проскрипел Ничто. — Ха-ха! А когда огонь весь выгорит — конец? — Сперва они пытались излагать свои точки зрения рассудительно, потом отстаивали их, все меньше считаясь с чужим мнением, и в итоге доходили до соревнования — кто кого передолдонит насмешками. По мнению Ярви, ни один не уступил ни пяди с тех самых пор, как затонул «Южный Ветер».

Третьего дня кончилась пища, и голодная пустота внутри Ярви пожрала уже все его надежды. Когда этим утром он размотал парусину с ладоней, то не узнал их: кисти рук одновременно и высохли, и опухли. Кончики пальцев выглядели как восковые, их сводило от прикосновения, внутри кололо точно иголками.

Впали щеки даже у Джойда. Анкран прихрамывал и безуспешно пытался скрыть свою хромоту. Ральф начал дышать с присвистом, от которого Ярви не переставало коробить. Раскинутые брови Ничто покрыл иней. Располосованные губы Сумаэль становились все тоньше, бледней и все крепче сжаты, стоило путникам протащиться очередную милю.

И гул препирательств этих двух обреченных соперников навевал на Ярви мысль лишь об одном состязании: кто из них умрет первым?

— Гетландцы знакомы с дисциплиной не понаслышке, — гудел Ничто. — Гетландцы — это…

— Да какому дурню конченому не пофиг кто? — рявкнул Ярви, обойдя обоих стариков. Не на шутку рассвирепев, он ткнул им в хари своим обрубком. — Люди — как люди, везде и всюду. Лучше, хуже — кому как повезет! А теперь поберегите дыхание, надо идти! — И он засунул руки обратно в подмышки и, превозмогая себя, двинулся в гору.

— И поваренок он, и мыслитель, — просипел сзади Ральф.

— Понять только не могу, от которого ремесла тут меньше проку, — бормотнул Ничто. — Надо было дать Триггу его прикончить. Естественно, гетландцы…

Достигнув края холма, он замер. Все замерли. Перед ними раскинулся лес. Лес тянулся во всех направлениях, исчезая вдалеке за серой пеленой снегопада.

— Деревья? — прошептала Сумаэль, не отваживаясь поверить глазам.

— Деревья означают еду, — сказал Ярви.

— Деревья означают тепло, — сказал Анкран.

И, врасплох для самих себя, все как один с улюлюканьем кинулись вниз по склону, резвясь, точно дети, которым отменили на сегодня повседневные труды. Ярви упал, кувыркнулся, взбивая снежные струи, и вновь приземлился на ноги.

Беглецы неслись, бойко барахтаясь в снегу — сперва между невысоких, сглаженных сопок, а потом среди стволов могучих пихт, таких толстых, что иные Ярви не смог бы обхватить руками. Пихты высились колоннами некоего святого храма, где люди казались незваными возмутителями спокойствия.

Люди эти уже не мчались — потихоньку переваливались с оглядкой, а потом и вовсе побрели, загребая снег. Редкие, ободранные ветви не роняли плодов. На меч Ничто не напарывалась косуля. Найденный валежник оказывался сырым гнильем. Обманчивую под снегом поверхность земли покрывал слой годами прелых иголок, повсюду торчали узловатые корни.

Смех угас, среди деревьев воцарилась мертвая тишина — гнетущее безмолвие не прорезал даже птичий щебет.

— Боги, — шепнул Анкран. — Здесь ничуть не лучше, чем там.

Ярви дошаркал до ствола пихты и дрожащей рукой отломил наросший гриб.

— Нашел чего-нибудь? — спросил Джойд, чуть не попискивая от надежды.

— Не-а. — Ярви отбросил трутовик. — Эти — несъедобные.

Оседая вместе со снегом, с небес повалило отчаяние — и ложилось Ярви на плечи куда тяжелее прежнего.

— Огонь — вот что нам нужно, — сказал он, пытаясь спасти последний проблеск силы духа. Огонь отогреет их и поднимет настрой, сплотит и даст продержаться на ходу чуточку дольше. Задумываться, куда они в итоге придут, Ярви себе позволить не мог. Один раз — один взмах, как постоянно внушал ему Джойд.

— Для костра нам не обойтись без сухого дерева, — произнес Анкран. — Может, поваренок подскажет, где его раздобыть?

— В Торлбю я б тебе показал, где оно продается, — огрызнулся Ярви. На самом деле — не показал бы. Для этого всегда имелись рабы.

— Чем выше, тем должно быть суше. — Сумаэль перешла на рысь, и Ярви потащился за ней. Соскользнув под горку, он выбрался к краю белоснежной, чистой от деревьев прогалины, с откосом на той стороне. — Может быть, там, наверху…

Она припустила дальше, выбежала из-за деревьев на этот шрам на лесной чаще, и Ярви двинулся по ее легкому следу. Боги, как он устал! Ног под собой не чувствовал. Что-то странное творилось со здешней почвой — плоской и твердой под тонким покрывалом снега с черными заплатами то тут то там. Когда Сумаэль сделала следующий шаг, что-то негромко и непривычно хрустнуло.

Она застыла, обеспокоенно уставившись под ноги.

— Стой! — позади на пригорок выбежал Ничто, одной рукой хватаясь за дерево, другой — за меч. — Это река!

Ярви посмотрел вниз, и от ужаса вздыбились все волоски на его теле.

Лед загудел, защелкал, заходил под башмаками. Сумаэль повернулась, и река протяжно застонала, а ее глаза, моргая, обратились к нему. Их отделяет всего-навсего хороший шаг, может, два. Ярви сглотнул, не отваживаясь вдохнуть полной грудью, и протянул к ней руку.

И прошептал:

— Ступай потихоньку.

Она сделала шаг, и, не успев даже вскрикнуть, исчезла подо льдом.

Сперва он замер на месте.

Потом его сотрясла судорога, словно тело само решило рвануться за ней.

Взвыв, он остановил свой порыв, и припав на четвереньки, подполз туда, где она провалилась. В черной полынье плавали осколки льда, и никакого признака девушки. Он обернулся через плечо: в буране снежных хлопьев Джойд скакал по камням вдоль берега.

— Стой! — взвизгнул Ярви. — Тебя не удержит!

Что-то сдвинулось, промелькнуло под ледяной коркой, так ему показалось, и он подтянулся на руках, пропахивая лицом снег, расчищая порошу — но, кроме черноты, ничего не увидел, только пара пузырей скользнула подо льдом.

С берега на реку выскочил ошалелый Анкран, проехался, раскинув руки, и остановился, когда под ним загудела скованная морозом поверхность. Ниже по течению взбивал ногами снег Ничто, устремляясь к голой мозолине льда, сквозь которую торчали острые камни.

Надо всем нависла цепенящая тишина.

— Где она? — прокричал Ярви. Ральф лишь таращился с откоса, беспомощно шевеля губами.

На сколько возможно задержать дыхание? Никак не на такое время, это точно.

На его глазах Ничто отошел на пару шагов от берега и высоко поднял меч, острием вниз.

— Ты спятил? — взвизгнул Ярви, не понимая, в чем дело.

Разумеется, так оно и было.

Меч устремился вниз, вверх взметнулись брызги, Ничто упал на лед, его свободная рука метнулась в воду.

— Есть! — И он выдернул из реки Сумаэль — та повисла, как тряпка в струйках замерзающей воды, — и волоком подтащил к берегу, где ждали Джойд с Ральфом.

— Дышит? — проорал Ярви, ползя на четвереньках из боязни уйти под лед самому.

— Как понять? — Джойд, на коленях, склонился над ней.

— Щеку ей ко рту прислони!

— Вроде бы нет!

— Ноги ей задерите! — Ярви выкарабкался на берег и, перебирая свинцовыми коленями, помчался вдоль замерзшей реки.

— Что?

— Вверх ногами ее переверните!

Джойд оцепенело поднял ее за лодыжки, голова девушки болталась в снегу. Подскочил Ярви, просунул ей в рот два пальца и начал водить ими вверх-вниз и по кругу, стараясь пропихнуть их как можно глубже в глотку.

— Ну давай! — он рычал, роняя слюну, упирался и тянулся как мог. — Ну!

Один раз он видел, как мать Гундринг делала то же самое — мальчишке, упавшему в запруду у мельницы.

Тот мальчишка не выжил.

Сумаэль не шевелилась. Холодная и бескровная, уже будто труп, и Ярви неистово шипел сквозь стиснутые зубы все без разбора молитвы, сам уже не зная кому.

Он почувствовал ладонь Ничто на своем плече.

— Любого из нас ждет Смерть.

Ярви стряхнул его руку и давил, наваливаясь сильнее.

— Давай же, ну!

И вдруг, сразу и без перехода — так просыпаются дети — Сумаэль дернулась и кхекнула, изливая воду, потом сипло втянула в себя полвдоха и выкашляла воду опять.

— Боги! — Ошарашенный Ральф сделал шаг назад.

Ярви был изумлен не меньше его и уж точно никогда раньше не был настолько рад пригоршне холодной рвоты в ладони.

— Отпускать меня собираетесь? — прохрипела Сумаэль, ее глаза закатывались вбок. Джойд выпустил ноги девушки, и та скорчилась в снегу, оттягивая ошейник, кашляла и отплевывалась — и ее начала колотить жестокая дрожь.

Ральф глазел, рот раскрыв, будто стал свидетелем чуда.

— Ты — просто чародей!

— Служитель, — проурчал Анкран.

Ярви не желал, чтобы все ковырялись в его ранах.

— Ее нужно согреть.

Они мучились, пытаясь высечь огонь небольшим кресалом Анкрана, рвали с деревьев мох на трут, но все вокруг было влажным, и несколько искр так и не занялись. Каждый по очереди пробовал браться за кремень, а Сумаэль смотрела горящими, как при лихорадке, глазами и дрожала все сильнее, пока не стало слышно, как хлопает ее одежда.

Джойд, который некогда каждое утро растапливал печи в пекарне, ничего поделать не смог, ничего не смог и Ральф, который разводил костры на всех побережьях моря Осколков в ливень и шквал, и даже Ярви предпринял заранее обреченную попытку, стискивая кресало бесполезным обрубком, пока не изранил все пальцы под шепот молитвы Анкрана Тому, Кто Возжигает Пламя. Но боги на сегодня покончили с чудесами.

— Может, выкопаем укрытие? — Джойд покачнулся на корточках. — Как в тот раз, в метель?

— Снега не хватит, — ответил Ярви.

— Тогда сложим из веток?

— Снега чересчур много.

— Идем дальше, — Сумаэль неожиданно оказалась на ногах, ее шатало, за спиной шлепнулся в снег кафтан Ральфа — слишком большой для нее.

— Очень тут жарко, — произнесла она, разматывая парусину на ладонях, ткань заколыхалась на ветру. Она рванула на себе ворот сорочки и потянула цепь на шее:

— Платок слишком тугой. — Она ступила вперед: один заплетающийся шаг, другой — и рухнула плашмя, лицом прямо о наледь.

— Идем дальше, — прошамкала она в снег.

Джойд бережно перевернул ее, поставил прямо и обхватил одной рукой.

— Отец тебя ждать долго не будет, — зашептала она, от синих губ поднялась тоненькая струйка пара.

— У нее голова застужена. — Ярви приложил руку к ее дряблой, неживой коже и почувствовал, как руку трясет. Он откачал Сумаэль, но без огня, без пищи зима все равно заберет ее за Последнюю дверь, и этой мысли, он понял, ему не выдержать. Что они без нее будут делать?

Что без нее будет делать он?

— Делай же хоть что-нибудь! — по-змеиному зашипел Ральф, хватая Ярви за руку.

Что же? Ярви прикусил лопнувшую губу и уставился в лес, словно среди голых стволов мог показаться ответ.

На все найдется свой способ.

Он недоверчиво прищурился, затем оттолкнул Ральфа и поспешил к ближайшему дереву, стягивая обмотки со здоровой руки. Он сорвал с коры какой-то рыже-бурый клок, и истлевшие угли надежды вновь засверкали искрами.

— Шерсть, — пролепетал Анкран, поднимая еще клок. — Здесь проходили овцы.

Ральф вырвал комок у него из пальцев.

— Куда их гнали?

— На юг, — заявил Ярви.

— Откуда ты знаешь?

— Мох растет с подветренной, западной стороны деревьев.

— Овцы означают тепло, — сказал Ральф.

— Овцы означают еду, — сказал Джойд.

Ярви ничего не сказал. Овцы означают людей, а люди могут быть настроены по-разному. Но чтобы оценить выбор, нужно, чтобы было из чего выбирать.

— Я останусь с ней, — объявил Анкран. — Если получится, приведите подмогу.

— Нет, — отозвался Джойд. — Мы идем вместе. Теперь мы все — одновесельники.

— Ее кто понесет?

Джойд пожал плечами:

— Раз надо таскать мешки — не хнычь, а начинай перетаскивать. — И он просунул руки под Сумаэль и, поднимая ее, скорчил гримасу. Лишь самую малость запнулся, а потом приткнул подергивающееся лицо девушки к своему плечу, и без лишних слов, с высоко поднятой головой, тронулся в путь на юг. Сейчас она — невелика тяжесть, но голодному, промерзшему и усталому — такому как Ярви — это казалось невероятным подвигом.

— Я пожил на свете. — Ральф оторопело пялился на спину Джойда. — Но такой замечательной картины отродясь не видал.

— Я тоже. — Ярви встал на ноги и споро посеменил следом. Как теперь у него хватит совести жаловаться, колебаться и медлить, когда прямо перед ним такой пример силы и стойкости?

Как на это хватит совести у любого из них?

Глава 22

Они сбились в кучу в промозглом подлеске и глядели на хутор.

Одна постройка была каменной и до того древней, что просела глубоко в землю. Над занесенной сугробами крышей вился тонкий гребешок дыма. У Ярви наполнился слюной рот и поползли мурашки, когда воспоминания о тепле и ужине проступили из тумана. Другая постройка, хлев, откуда нечасто и приглушенно блеяли овцы, была, кажется, перевернутым корабельным остовом, хотя как его затащили так далеко в глубь суши, нельзя было и представить. Остальные, сараи из нетесаных бревен, почти целиком скрылись под навалами сугробов, а промежутки меж ними перекрывала изгородь с заостренными кольями.

У самого входа, возле лунки во льду сидел закутанный в мех маленький мальчик, подперев парой палок свою удочку. Время от времени он шумно сморкался.

— Мне не по себе, — шепнул Джойд. — Сколько их там? Мы ничего не знаем о них.

— Зато знаем одно: они люди, а людям верить нельзя, — добавил Ничто.

— Мы знаем, что у них есть одежда, еда и пристанище. — Ярви посмотрел на Сумаэль, сгорбившуюся под всем тряпьем, каким они могли поделиться — довольно немногим. У нее стучали зубы — так сильно ее трясло, губы иссиня-серые, как сланец, веки то поникнут, сомкнутся, то распахнутся и снова поникнут. — У них есть то, без чего нам не выжить.

— Значит, все просто. — Ничто размотал ткань с рукояти меча. — Последнее слово за сталью.

Ярви выкатил на него глаза.

— Ты убьешь этого мальчишку?

Ральф неуютно поерзал плечами. Ничто своими только пожал.

— Если встает вопрос — его смерть или наша, тогда да, я убью и его, и любого, кто там попадется. И пополню ими ряды своих сожалений. — Он приподнялся, но Ярви ухватил мечника за драную рубаху и притянул обратно. И обнаружил, что смотрит в его суровые, бесстрастные, серые глаза. В упор те ничуть не казались менее сумасшедшими. Совсем наоборот.

— То же относится и к тебе, поваренок, — прошептал Ничто.

Ярви сглотнул, но не отвел взгляд и руку не разжал. На «Южном Ветре» Сумаэль рисковала ради него жизнью. Время расплачиваться. Вдобавок он уже устал быть трусом.

— Сперва попробуем поговорить. — Он встал, пытаясь придать себе облик, менее схожий с жалким оборвышем в беспросветном отчаянии — и у него ничего не вышло.

— Как только они тебя кончат, — поинтересовался Ничто, — слово будет за сталью?

Ярви выдавил пар вместе со вздохом.

— Пожалуй. — И поплелся вниз, навстречу строениям.

Кругом все тихо. Ни одной живой души, кроме этого мальчика. Ярви остановился, не дойдя до него дюжины шагов.

— Эй.

Парнишка подскочил, сбивая удочку. Спотыкаясь, отпрыгнул и чуть не упал, а потом побежал к дому. Ярви оставалось лишь ждать и трястись от холода. От холода, и страха перед тем, что будет дальше. Народ, живущий в таком жестоком краю, избытком доброты наверняка не страдает.

Те высыпали из каменного дома, словно пчелы из разрушенного улья. Он насчитал семерых: все закутаны в теплые шубы, и каждый с копьем. У троих, взамен металлических, наконечники из камня, но и эти целят решительно и непреклонно. Без единого звука его проворно обступили полукругом, наставив копья.

Ничего не поделать. Ярви лишь поднял руки, скинув обмотки из замызганной парусины, молча взмолился Отче Миру и сдавленно каркнул:

— Помогите мне.

Фигура посередине воткнула древко копья в снег и медленно подошла к Ярви. Откинула капюшон, явив копну соломенно-серых волос и лицо в глубоких морщинах от бесконечных невзгод и ненастий. С минуту она рассматривала гостя.

А потом ступила вперед и, прежде чем Ярви в страхе успел отдернуться, раскинула руки и крепко его обняла.

— Я — Шидуала, — сказала она на языке моря. — Ты один?

— Нет, — прошептал он, борясь со слезой облегчения. — Со мной мои одновесельники…

В доме у них было тесно, низко и не продохнуть от пота и запаха дыма. И это был настоящий дворец. Из почерневшего деревянного котелка, отшлифованного за годы использования, накладывали жирную тушеную баранину с корешками. Ярви хватал кусочки пальцами — еды чудесней он не пробовал никогда. Вдоль кривых стен шли лавки, по одну сторону от шкворчащего очага сидели Ярви и его друзья, а по другую — хозяева: Шидуала, четверо мужчин — он посчитал их ее сыновьями, и мальчишка с проруби, который пялился во все глаза на Сумаэль и Джойда, словно те — эльфы и вышли прямо из древних сказаний.

В его прошлом, в Торлбю, эти люди жили бы за пределами нищеты. Сейчас же изба ломилась от роскоши. На стенах висели деревянные и костяные орудия, хитроумные и замысловатые приспособления для охоты, рыбной ловли, рытья укрытий и добычи пропитания во льдах. Шкуры волков, медведей, тюленей и козлов лежали повсюду. Один из хозяев, мужик с густой бурой бородой, поковырял в котелке и вручил Джойду миску добавки, на что здоровяк ответил благодарным кивком и тут же принялся уплетать, прикрыв глаза от восторга.

Анкран наклонился к нему:

— По-моему, мы съели весь их ужин.

Джойд застыл, не вынув изо рта пальцы, а бородатый мужик рассмеялся и, свесившись через очаг, хлопнул его по плечу.

— Простите, — сказал Ярви, отодвигая миску.

— По-моему, вы голодней, чем мы, — произнесла Шидуала. На языке моря они говорили немного странно. — И идете на диво окольным путем.

— Мы направляемся в Вульсгард из земель племени баньи, — ответил Анкран.

Женщина обдумала его слова.

— Тогда ваш путь на диво прям, хотя и крайне необычен.

Ярви был с нею согласен.

— Знай мы наперед о том, как он труден, выбрали бы другую дорогу.

— Так и случается, когда выбирать уже поздно.

— А теперь нам остается только идти до конца.

— Так и случается, когда выбирать уже поздно.

Ничто придвинулся к Ярви и зашептал своим хриплым, стертым в песок голосом:

— Не верю я им.

— Он хочет поблагодарить вас за гостеприимство, — поспешно озвучил Ярви.

— Мы все благодарим вас, — сказал Анкран. — И богов вашего жилища.

Ярви смахнул золу со вставленного в очаг молитвенного камня:

— И Ту, Что Выдыхает Метель.

— Хорошо речено и хорошо принято. — Шидуала прищурилась. — Там, откуда ты родом, она — одна из малых богов?

Ярви кивнул.

— Но у вас она — среди высоких?

— Как и многое другое, боги кажутся больше с близкого расстояния. Здесь Та, Что Выдыхает Метель, извечный наш спутник.

— Поутру мы воздадим ей первую молитву, — сказал Анкран.

— Разумно, — сказала Шидуала.

— А вторую — вам, — сказал Ярви. — Вы спасли нам жизнь.

— Здесь все живое обязано стоять друг за друга. — Она улыбнулась, и бороздки на ее лице напомнили Ярви мать Гундринг, и на миг он затосковал по дому. — Любому из нас хватает и одного врага — зимы.

— Мы понимаем. — Ярви поглядел на Сумаэль — ее приткнули поближе к огню. Закрыв глаза, девушка покачивалась под одеялом. На ее лицо вернулись почти все прежние краски.

— Можете перезимовать вместе с нами, до наступления тепла.

— Я не могу, — хрипло произнес Анкран, на его лице набухли желваки. — Я должен попасть к семье.

— А я — к своей, — добавил Ярви, пусть его и подгоняла нужда не спасти, а убить своих родичей. — Мы продолжим путь. Правда, у вас есть много вещей, без которых нам будет худо…

Шидуала оценила их печальный расклад и заинтересованно приподняла брови.

— Есть, есть. Можем с радостью их обменять.

При слове «обменять» ее сыновья заулыбались и согласно кивнули.

Ярви бросил взгляд на Анкрана, и тот развел пустыми руками:

— Нам нечего дать взамен.

— Вон там у вас меч.

Ничто насупился мрачнее прежнего, приобнял оружие и чуточку приблизил к себе. Ярви до боли ясно сознавал, что еще несколько минут назад тот с радостью убил бы всех этих людей.

— Он не расстанется с ним, — сказал Ярви.

— Есть еще одна штука — и будь она наша, я бы ей попользовался всласть. — Мужик с бурой бородой с другой стороны огня пристально уставился на Сумаэль.

Джойд оцепенел, Ральф зарычал от негодования, а когда заговорил Анкран, его голос кромсал, как секира:

— Мы не продаем своих. Ни за какую цену.

Шидуала рассмеялась.

— Вы не так поняли. У нас почти нет металла. — Она обогнула очаг, выгибая бедра, коснулась сверкавшего сталью ошейника Сумаэль и вытянула из-под ворота кусок ее изящной цепи. — Вот что мы хотели бы взять.

Ярви почувствовал, как на лице расплывается улыбка. Давненько она там не появлялась, и расставаться с ней не хотелось.

— В таком случае… — Он размотал платок из истрепанной парусины и выудил собственную цепь, потяжелее. — Может быть, заберете и эту?

Глаза бородатого загорелись, когда он взвесил цепь в руке, а потом у него отвалилась челюсть: Ничто настеж рванул свой воротник.

— Вот, как-то так, — произнес он, вытягивая наружу громадные звенья.

И вот теперь уже улыбались все. Ярви подсел поближе к огню и потер ладони, как это делала мать.

— Ну а сейчас — давайте меняться.

Ничто прошептал ему на ухо:

— Я ж тебе говорил — последнее слово будет за сталью!

Хрустнув напоследок, отвалилась проржавелая заклепка, и ошейник Ничто распахнулся.

— Этот упрямый попался, — отметил бородатый, глядя на подпорченное зубило.

С некоторой запинкой Ничто привстал с колоды, дотронулся дрожащей ладонью до шеи — ее огибал мозолистый след, там, где железо много лет натирало кожу.

— Двадцать лет я носил этот ошейник, — тихо вымолвил он, и на глазах заблестели слезы.

Ральф похлопал его по плечу.

— Свой я носил только три, а все равно без него стал легким, как ветер. Тебе-то, небось, вообще мнится, что сейчас ты полетишь вдаль.

— Да, — прошептал Ничто. — Полечу.

Ярви рассеянно ковырял застарелые ожоги там, где прежде сидел его собственный ошейник, и наблюдал, как Анкран складывает вещи, за которые они уплатили оковами. Удочку и приманку. Лопату, сделанную из лопатки могучего лося. Бронзовый нож, по виду — эпохи, последовавшей за Сокрушением Божиим. Девять стрел для Ральфова лука. Деревянную миску. Сухой мох для растопки. Свитую из шерсти веревку. Овечий сыр, баранину и сушеную рыбу. Меховые одежды, наволочки из грубо тканного полотна и невыделанную шерсть для набивки. Кожаные мешки, чтобы все туда запихнуть. И даже дровни — чтобы было на чем тянуть это добро.

В прежние дни эти вещи считались бы жалким хламом, сплошной нищенской рухлядью. Теперь они представали горою сокровищ.

Сумаэль под самый подбородок завернули в толстую белую шубу. Она прикрыла глаза, на лице проступала редкая для нее довольная улыбка, сквозь рассеченную губу просвечивал белый зуб.

— Ну как, получше? — спросил ее Джойд.

— Мне тепло, — прошептала она, не размыкая глаз. — Если я сплю, не буди, ладно?

Шидуала бросила раскрытый ошейник Ничто в бочонок, куда уже сложили прочие цепи.

— Если примете совет…

— Непременно, — отозвался Анкран.

— Идите к северо-западу. Через два дня вы попадете в страну, где из-под земли пышет жаром огонь. По краю тех земель бегут теплые ручьи — они изобилуют рыбой.

— Мне рассказывали об этой стране, — проговорил Ярви, вспоминая плывущий над очагом голос матери Гундринг.

— К северо-западу, — подтвердил Анкран.

Шидуала кивнула.

— И пусть вам сопутствуют боги. — Она повернулась, чтобы уйти, но тут Ничто неожиданно упал на колени, взял ее руку и прижался к ней растрескавшимися губами.

— Вашей доброты я никогда не забуду, — сказал он, утирая слезы.

— Никто из нас ее не забудет, — сказал Ярви.

С улыбкой она помогла Ничто подняться и потрепала его по щеке.

— И другой мне награды не надо.

Глава 23

Ральф с огроменной ухмылкой выскользнул из-за деревьев. На одно плечо он повесил лук, с другого свисал убитый олень. Чтобы его умение обращаться с луком ни у кого не вызывало сомнений, он не стал вытаскивать стрелу из сердца животного.

Сумаэль удивленно приподняла бровь.

— Так от тебя, выходит, есть прок, помимо милой мордашки?

Тот подмигнул в ответ:

— Коли ты лучник, со стрелами дела идут совсем по-другому.

— Освежуешь сам, поваренок, или мне? — Анкран с ехидцей на перекошенных губах протягивал нож. Будто бы знал, что Ярви не согласится. Да, он не дурак. Когда Ярви вытаскивали на охоту, его рука не позволяла ему держать копье или натягивать лук, а когда добычу забивали, его тошнило. В те несколько раз отец пылал гневом, брат сыпал насмешками и даже их люди едва ли утруждались скрывать презрение.

В общем-то, как и в другие дни его детства.

— В этот раз можешь освежевать сам, — заявил Ярви. — Я тебе подскажу, если начнешь портачить.

После еды Джойд протянул босые ноги к огню и принялся втирать жир между толстых пальцев. Ральф выбросил последнюю косточку и обтер сальные руки о свой овчинный тулуп.

— Да, с солюшкой было б совсем по-другому.

Сумаэль покачала головой.

— У тебя вообще в жизни было что-нибудь такое, на что ты ни разу не жаловался?

— Коль никак не найдешь на что жаловаться, значит, ты плохо ищешь. — Ральф откинулся, подперся локтем и, улыбаясь в темноту, почесывал буйно разросшуюся бороду. — Правда, вот женкой своей я всегда был доволен. Так-то, решил, на весле проклятом и сдохну. Но раз покамест тень еще отбрасываю, надумалось мне снова ее повидать. Хоть сказать ей — здравствуй. Хоть знать, что жива.

— Если есть у нее хоть капля разума, она продолжит жить дальше, — проговорила Сумаэль. — Ей досталась в удел немалая доля. Слишком большая, чтобы растрачивать жизнь, глядючи в окошко.

Ральф шмыгнул носом и харкнул в огонь.

— А мужиков получше меня сыскать не так уж и трудно.

— С этим мы все согласны. — Ничто сидел вплотную к огню, повернувшись к остальным прямою спиной, и начищал тряпицей обнаженный клинок у себя на коленях.

Ральф лишь свысока улыбнулся.

— А ты-то как, а, Ничто? Ты годами скоблил палубу, а теперь остаток лет будешь скоблить этот свой меч? Что будешь делать ты, когда мы доберемся до Вульсгарда?

До Ярви дошло, что с тех самых пор, как «Южный Ветер» поглотили волны, кто-то из них в первый раз заговорил о том, что будет после. Только сейчас, впервые, им показалось, что это «после» и в самом деле наступит.

— Мне надо свести кое с кем счеты. И вот тебе и вот: двадцать лет, а они свежи — все никак не засохнут. — Ничто вновь принялся неистово тереть меч. — Того и жди — прольются кровавым дождем.

— Все, что не снег, — погоду улучшит, — заметил Джойд. — А я поищу проезд на юг, к себе в Каталию. Моя деревня зовется Нэйджит, и там, в колодце, самая вкусная вода на свете.

Он сложил руки на животе и улыбнулся так, как обычно улыбался, вспоминая родные места.

— И я снова вволю оттуда напьюсь.

— Пожалуй, и я отправлюсь с тобой, — промолвила Сумаэль. — Мне почти по пути.

— По пути куда? — решился спросить Ярви. Хоть они не один месяц спали, почитай, бок о бок, он не узнал о ней ничегошеньки, а ему, как оказалось, этого бы очень хотелось. Она ответила насупленным взглядом, видно, ей пришлось не по нраву отворять запечатанную надолго дверь, но потом пожала плечами.

— В Первый Град. Я там выросла. Мой отец был в своем роде знаменит. Корабельщик императрицы. А брат его, быть может, до сих пор им и служит. Надеюсь. Если не умер. Пока меня нет, все могло поменяться.

Она смолкла и уставилась в пламя, уставился вместе с нею и Ярви. Его тоже снедала тревога о том, что могло измениться в Торлбю без него.

— Что ж, от твоей компании не откажусь, — высказался Джойд. — Тот, что точно знает куда идти, — большое подспорье в долгом путешествии. А ты, Анкран?

— На площади Ангульфа, в Торлбю, есть работорговый дом, — прохрипел над огнем Анкран, и его костлявое лицо заливали тени. — Тот самый, где меня купила Шадикширрам. У одного человека по имени Йоверфелл.

При звуках этого имени он передернулся. Небось так же, как Ярви, когда вспоминал имя Одема.

— У него моя жена. У него мой сын. Я должен их вернуть.

— И как ты собираешься за это взяться? — спросил его Ральф.

— Отыщу какой-нибудь способ. — Анкран сжал кулак и вмял его себе в колено, потом снова, сильней и сильней, пока не отрезвел от боли. — Обязательно.

Ярви растерянно хлопал глазами по другую сторону от костра. Поначалу он возненавидел Анкрана с первого взгляда. Перехитрил его, довел до падения и побоев и занял его место. Потом согласился взять его в попутчики, прошагал вместе с ним много миль, принимал то, чем Анкран бескорыстно делился. Стал на него полагаться. А теперь же случилось прежде непредставимое. Он начал им восхищаться.

Все, что бы ни делал Ярви, он делал для себя. Его свобода, его месть, его престол. Анкран же поступался всем — добром и честью — ради своей семьи.

— Может быть, я смогу помочь.

Анкран пристально посмотрел на него:

— Ты?

— У меня есть друзья в Торлбю. Могущественные друзья.

— Тот повар, у которого ты служил? — прыснул со смеху Ральф.

— Нет.

Ярви и сам не понял, отчего выбрал именно эту минуту. То ли каким-то чудом в нем уцелел обломок гордости и некстати кольнул изнутри. То ли чем сильней он привязывался к этой шайке отбросов, тем тяжелее на него давила ежедневная ложь. То ли счел, что Анкран все равно дознается до правды. А может, он просто сглупил.

— Лайтлин, — произнес он. — Супруга покойного короля Атрика.

Джойд одышливо охнул и опустился на шкуры. Ральф даже не потрудился хихикнуть.

— И кем ты приходишься Золотой Королеве Гетланда?

Ярви сдержал голос, хотя сердце внезапно заколотилось с грохотом:

— Ее младшим сыном.

От этого все на какое-то время затихли.

И Ярви смолк первым, ибо до него дошло, что можно было оставаться поваренком и отправиться куда угодно. Последовать за Ральфом, чтобы сказать его жене здравствуй, или пойти за Ничто, какое бы безумие ни созревало в его чокнутой башке. Уплыть с Джойдом и испить из колодца в дебрях Каталии. Или поехать еще дальше, любоваться вместе с Сумаэль на чудеса Первого Града. Он и она, вместе…

Но теперь идти было некуда — его путь упирался в Черный престол. Впрочем, еще можно отправиться в Последнюю дверь.

— Мое настоящее имя не Йорв. Меня зовут Ярви. И я — законный король Гетланда.

Наступила долгая тишина. Даже Ничто бросил натирать меч и, не вставая с камня, повернулся с лихорадочным блеском в глазах.

Анкран негромко прочистил горло.

— Поэтому ты так херово готовишь еду.

— Ты что же это? Не шутишь? — спросила Сумаэль.

Ярви ответил ей долгим и ровным взглядом.

— Слышишь мой громкий смех?

— Тогда соблаговолите ответить, с какого ляда короля Гетланда привязали к веслу гнилой торговой галеры?

Ярви потуже натянул на плечи овчину и всмотрелся в огонь. Языки пламени оборачивались ликами прошлого и былыми поступками.

— Из-за своей руки, или из-за того, что у меня ее нет, я хотел отречься от наследования и вступить в Общину служителей. Но моего отца, Атрика, убили. Его предал Гром-гиль-Горм со свой служительницей, матерью Скейр. Так мне сказали. И я повел двадцать семь кораблей в набег. Дядя мой, Одем, вынашивал свои планы. — Его голос вдруг задрожал. — Среди которых было: прикончить меня и самому сесть на трон.

— Принц Ярви, — проурчал Анкран. — Атриков младшенький. У того рука была искалечена.

Ярви протянул руку к свету, и Анкран убедился воочию, пристукивая себя по свернутому носу.

— Да, когда мы шли через Торлбю, бродила молва о его кончине.

— Они чуток поспешили о ней объявлять. Я упал с башни, и Матерь Море вынесла меня прямо в руки Гром-гиль-Горма. Я притворился поваренком, а он нацепил на меня ошейник и продал в Вульсгард, в рабство.

— И там-то мы с Триггом тебя и купили, — вполголоса протянул Анкран, со всех сторон обкатывая его рассказ — так купец мог бы осматривать кольцо у ювелира перед покупкой, пытаясь взвесить, сколько в этом сплаве настоящего золота. — Потому что ты, по твоим словам, умел грести.

Ярви пожал плечами и втянул увечную руку обратно в теплый рукав.

— Как видишь, я способен еще и не на такое вранье.

Джойд пшикнул сквозь губы.

— Кто бы спорил, у каждого есть свои тайны, но эта — из ряда вон.

— И явно опаснее обычных, — сказала, прищурившись, Сумаэль. — Зачем прервал молчание?

Ярви на миг задумался.

— Вы заслуживаете правду. А я заслужил эту правду рассказать. А она — заслуживает быть услышанной.

И опять тишина. Джойд втер в ступни еще жира. Анкран и Сумаэль обменялись долгими взглядами. А потом Ральф просунул язык меж губами и похабно забекал.

— И че, кто-нибудь поверил в эту чушь?

— Поверил я. — Ничто, с громадными черными глазами, встал и воздел над головой меч. — И теперь я приношу клятву. — Он всадил меч в костер, по спирали взмыли искры, и все оторопело отпрянули. — Клянусь перед солнцем и луной. Да будет клятва на мне ярмом и во мне стрекалом. Да не знать мне покоя, покуда законный государь Гетланда снова не сядет на Черный престол.

Все замолкли на куда дольший срок, и ни один не был так потрясен, как Ярви.

— У кого-нибудь из вас было такое, когда вам казалось, что вы живете во сне? — пробурчал Ральф.

Джойд лишь снова вздохнул.

— Частенько.

— В кошмарном, — добавила Сумаэль.

Поутру нового дня они перевалили подъем, и вид, который их встретил, точно был порожден сновидением. Может быть, и кошмарным. Впереди вместо белых холмов стояли черные, и сквозь клубы дыма и пара вдалеке зыбко маячили горы.

— Жаркие земли! — провозгласил Анкран.

— Место, где боги льда и пламени объявили друг другу войну, — прошептал Ничто.

— С виду терпимо, — сказал Ярви, — для поля-то боя.

Между белым и черным протянулась полоса зеленой листвы. Ветерок колыхал поросль, в небе вились стаи птиц, под размазанным солнцем поблескивала вода.

— В царстве зимы прорубили весеннюю просеку, — сказала Сумаэль.

— Не верю я этому, — сказал Ничто.

— Чему же ты веришь? — спросил его Ярви.

Ничто приподнял меч и не столько улыбнулся, сколько приоткрыл щербатые зубы.

— Одному ему.

Пока они, оступаясь, брели туда, никто не упомянул вчерашнее откровенничанье. Словно сами не знали, стоит ли ему верить и что делать дальше, если все-таки стоит, и поэтому решили притвориться, что ничего не было, и относиться к нему как прежде. В общем, Ярви все это устраивало. Он всегда чувствовал себя скорее поваренком, нежели королем.

Снег под его стоптанными сапогами сперва поредел, потом начал подтаивать и просачиваться сквозь подошвы, потом сделался скользким пополам с грязью, а потом совсем исчез. Земля сперва затянулась заплатками мха, потом поросла высокой травой, потом запестрела полевыми цветами, которым даже Ярви не знал названий. Наконец они вышли на бережок широкого пруда, оттуда, из молочно-мутных вод, вытекал ручей. Кривое дерево раскинуло над их головами свою крону цвета оранжевой ржавчины.

— Последние несколько лет, а особенно в последние дни я гадал, что же я натворил, чтобы заработать такое наказание, — произнес Джойд. — А теперь мне не ясно, чем же я заслужил такую награду.

— Жизнь воздает не по заслугам, — сказал Ральф, — а по тому, сколько ты сумел ухватить. Где там наша удочка?

И старый разбойник принялся таскать из взбаламученной воды рыбу — и так быстро, что только успевал насаживать наживку. Снова пошел снег, но на прогретую землю снежинки не оседали, а сухих веток кругом было навалом, поэтому путники развели костер, и Анкран устроил им пиршество, поджарив рыбу на плоском камне.

После еды Ярви развалился, положив руки на набитый живот, опустил ноги отмокать в теплую воду и задумался, когда и где в последний раз был так счастлив? Конечно, не на боевой пощадке, после очередных позорных тумаков. Точно не прячась от отцовских затрещин и не раскисая под сердитым материнским взглядом. И даже не подле очага матери Гундринг. Он поднял голову, разглядывая своих разномастных одновесельников. Станет ли хуже, если он так и не вернется домой? Ведь неисполненная клятва далеко не то же самое, что нарушенная…

— Пожалуй, неплохо бы нам остаться здесь, — лениво пробормотал он.

Сумаэль насмешливо подернула губами.

— Кто же тогда поведет народ Гетланда в счастливое завтра?

— У меня такое ощущение, что они доберутся туда и сами. Лучше я стану королем этого озера, а ты — моей служительницей.

— Матерью Сумаэль?

— Ты всегда знаешь верный путь. Будешь вести меня к меньшему злу и наибольшему благу.

Она фыркнула.

— Этих мест нет ни на одной карте. Надо отлить.

Ярви наблюдал, как она скрывается в высокой траве.

— У меня ощущение, что она тебе нравится, — протянул Анкран.

Ярви тряхнул головой.

— Ну… она нам всем нравится.

— Само собой, — подтвердил Джойд, широко ухмыляясь. — Без нее нам жизни нет. В буквальном смысле.

— Но тебе, — хрюкнул Ральф и закрыл глаза, подкладывая руки под голову, — она нравится.

Ярви кисло пошевелил губами, но возразить не смог.

— У меня искалечена рука, — обронил он. — Все остальное пока что при деле.

Анкран изобразил нечто, похожее на смех.

— И есть ощущение, что ты нравишься ей.

— Я? Да со мной она самая нелюдимая!

— Вот именно. — Улыбнулся и Ральф, вольготно поелозив по траве плечами. — Ах, я ведь помню, каково это: быть молодым.

— Ярви! — Ничто, высок и тверд, стоял на валуне неподалеку от раскидистого дерева. Совершенно не интересуясь, кто кому нравится, он изучал дорогу, по которой они пришли. — Мои глаза стары, а твои — молоды. Это дым?

Ярви, почитай обрадованный, что его отвлекли, взобрался к Ничто, вглядываясь на юг. Но долго продлиться его радости было не суждено. Как обычно.

— Трудно сказать, — ответил он. — Наверно.

Почти наверняка. Он разглядел прозрачные кляксы на фоне блеклого неба.

К ним присоединилась и Сумаэль. Прикрыв глаза ладонью, она не подавала и намека на то, что ей кто-либо нравится. Ее скулы отвердели:

— Он поднимается со стороны двора Шидуалы.

— Может, они разожгли костер, — предположил Ральф, но улыбка его померкла.

— Или костер разожгла Шадикширрам, — сказал Ничто.

Толковый служитель всегда уповает на лучшее, но готовится к худшему.

— Нам надо подняться в гору, — сказал Ярви. — Посмотреть, идет ли кто за нами.

Ничто вытянул губы и легонько сдул пылинку со своего сверкающего клинка.

— Сами знаете, идет.

И она шла за ними.

Всмотревшись сквозь странное круглое оконце трубы Сумаэль с каменистого склона над прудом, Ярви различил на снегу точки. Черные точки ползли вперед, и надежда вмиг вытекла из него, как вино из проколотого меха. Когда дело касалось надежды, его обшивка давала течь уже с давних пор.

— Я насчитала две дюжины, — сказала Сумаэль. — Видимо, баньи с моряками «Южного Ветра». У них собаки и сани, и они, скорее всего, вооружены до зубов.

— И настроены нас уничтожить, — пробормотал Ярви.

— Ну, либо так, либо они очень, очень хотят пожелать нам доброго пути на прощание, — отозвался Ральф.

Ярви опустил трубу. Трудно представить, что какой-то час назад они веселились. Лица друзей опять вытянулись в привычной, до невыносимости надоевшей тревоге.

Само собой, исключая Ничто, чей взгляд, как всегда, горел безумием.

— Как далеко они от нас?

— Вроде бы милях в шестнадцати, — ответила Сумаэль.

Ярви свыкся принимать ее догадки за истину.

— Сколько времени у них займет покрыть эти мили?

Она провела подсчет, беззвучно шевеля губами.

— Если подналягут на санях, то завтра, с ранней зарей уже могут быть здесь.

— Тогда лучше бы нас здесь не было, — произнес Анкран.

— Ага. — Ярви оторвал глаза от своего безмятежного королевства и посмотрел наверх — на голую щебнистую осыпь и расколотые валуны. — В жаркой стране от их саней никакого толку.

Ничто нахмурился на белесое небо и грязными ногтями поскреб шею.

— Рано или поздно последнее слово будет за сталью. Это — закон.

— Тогда пускай поздно, — ответил Ярви, взваливая на себя поклажу. — А сейчас — бежим отсюда.

Глава 24

Они бежали.

Или неслись трусцой. Или тряслись, спотыкались и продирались вдоль каменистых, адовых склонов, где среди оплавленных валунов не прорастало ни травинки и в небе не пролетало ни птицы. Здесь искореженный в муках Отче Твердь дышал жаром, таким же безжизненным, как прежний холод.

— Ветер странствий раз за разом выносит меня к очаровательным берегам, — присвистнул Анкран, когда после очередного перевала перед ними воздвиглась новая курящаяся гряда.

— Они по-прежнему нас преследуют? — спросил Джойд.

— На таком скалистом взгорье попробуй кого-нибудь заметь. — Сумаэль осмотрела в подзорную трубу пройденное ими пепельное, затянутое испарениями безлюдье. — Особенно тех, кто не желает показываться.

— Может, они повернули обратно. — Ярви обратился к Той, Что Тянет Жребий, умоляя хоть сейчас ниспослать им чуточку удачи. — Может, у Шадикширрам не вышло уговорить баньи пойти сюда вслед за нами.

Сумаэль утерла пот с чумазого лица:

— Кто откажется побывать в таком чудесном краю?

— Не знаешь ты Шадикширрам, — сказал Ничто. — Наш капитан умеет убеждать. Она — великий предводитель.

— Что-то я не заметил, — сказал Ральф.

— Ты не был при Фулку, где она вела к победе армаду императрицы.

— А ты, значит, был?

— Я бился на другой стороне, — ответил Ничто. — Я был поединщиком короля Алюкса.

Джойд, не веря, наморщил лоб:

— Ты был королевским поединщиком? — Глядя на Ничто, было трудно себе это представить, но Ярви повидал на боевой площадке много великих воинов и подобного владения мечом не встречал ни разу.

— Наш флагман запылал. — При этом воспоминании старый боец добела стиснул кулак на рукояти. — На канатах у дюжины галер, скользкий от крови, кишащий солдатней императрицы — вот каким был наш корабль, когда мы с Шадикширрам сошлись в первой схватке. Я утомился в бою и ослаб от ран. Я не привык к шаткой палубе. Она прикинулась неумелой женщиной, я был горд — и поверил, и она пустила мне кровь. Так я стал ее рабом. Когда мы сразились вновь, я был заморен голодом, а она вышла с клинком в руке и крепкими парнями за плечами против моего кухонного ножика. Она пустила мне кровь во второй раз, но, возгордившись, не стала отнимать мою жизнь.

Его губы скривила знакомая безумная усмешка, и изо рта брызнула пена, когда он лающе чеканил слова:

— Теперь мы встретимся с ней в третий раз, и меня больше не тяготит былая гордость. Я сам выберу место схватки и пущу ей кровь. Вот так, Шадикширрам!

Он вскинул меч, и по голым скалам раскатился его ломаный хрип, заполняя долину:

— День настал — сегодня! Время пришло — сейчас! Надвигается расплата!

— А расплата не может надвинуться после того, как я доберусь живым до Торлбю? — поинтересовался Ярви.

Сумаэль с мрачной решимостью затянула пояс.

— Пора уже поспешить.

— А до этого мы чем занимались?

— Плелись.

— И каков твой замысел? — спросил Ральф.

— Зарезать тебя и в знак примирения отдать ей твой труп!

— По-моему, не примирения ради она проделала весь этот путь. Как считаешь?

Сумаэль задвигала скулами.

— Боюсь, ты прав. Мой замысел — добраться до Ванстерланда вперед них. — И она начала спускаться, с каждым шагом из-под сапог сыпались камешки.

Испытание духотой проходило, почитай, хуже, чем испытание льдом. Хоть снегопад и не прекращался, им становилось все жарче и жарче, и слой за слоем они стаскивали с себя вожделенные прежде одежды — пока не очутились полуголыми, мокрыми от пота и черными от пыли, как горняки только что из забоя. На смену голоду пришла жажда. Анкран отмерял из двух бутылей мутную, с гадким привкусом воду куда более ревниво, чем припасы на палубе «Южного Ветра».

Прежде их тоже одолевал страх. Ярви не мог припомнить и дня, когда бы он не боялся. Но тогда это был тягучий страх перед морозом, голодом и усталостью. Сейчас их пришпоривал жестокий наездник. Страх перед острой сталью, острыми клыками банийских псов и самым острым из всех — мстительным гневом бывшей хозяйки.

Они тащились, сбивая ноги, пока не стало так темно, что Ярви перестал различать поднесенную к лицу ладонь. Отче Месяц и все его звезды потонули во мгле, и беглецы молча забились в расселину среди камней. Ярви провалился в зыбкое подобие сна, чтобы, как показалось, через пару минут его встряхнули и подняли. С первым лучом рассвета, в синяках и ссадинах, он опять устремился вперед, окутанный обрывками ночных кошмаров.

Двигаться дальше — вот о чем думали все. Мир умалился до голой каменистой полосы между их сапогами и преследователями, и это пространство неуклонно сжималось. Какое-то время замыкающий Ральф волок за собой на веревках пару овечьих шкур — старый браконьерский трюк, призванный сбить со следа собак. Собаки оказались умней. Скоро каждый из беглецов покрылся синяками, порезами, каждый обдирал кожу после сотни падений, ну а Ярви, с его одной здоровой рукой, приходилось труднее других. Однако всякий раз, когда он спотыкался и падал, рядом вырастал Анкран, протягивал сильную руку и помогал ему встать. Помогал двигаться дальше.

— Спасибо, — сказал Ярви, потеряв счет падениям.

— Тебе еще выпадет случай со мной расплатиться, — ответил Анкран. — В Торлбю, если не раньше.

С минуту они шаркали в неловком молчании, затем Ярви произнес:

— Прости меня.

— За то, что свалился?

— За то, что я сделал на «Южном Ветре». За то, что сказал Шадикширрам… — Его передернуло при воспоминании о том, как бутылка с вином грохнула о голову Анкрана. Как его лицо хрустнуло под сапогом капитана.

Анкран исказился в гримасе, ощупывая языком дыру на месте передних зубов.

— Больше всего на этом корабле я ненавидел не то, что сотворили со мной, а то, что заставляли творить меня. Нет. Не так. То, что я сам натворил. — Он остановился, придержал Ярви и сказал, глядя ему в глаза: — А ведь прежде я считал себя добрым человеком.

Ярви потрепал его за плечо.

— Прежде я считал тебя большой сволочью. Теперь у меня появились некоторые сомнения.

— Поплачете о своих скрытых достоинствах, когда будем спасены! — окрикнула Сумаэль. Ее черный силуэт на камне указывал в серую мглу. — Сейчас пора сворачивать к югу. Если мы вперед них попадем к реке, придется искать брод. Из камней и пара плот не построить.

— А мы попадем к реке до того, как подохнем от жажды? — вопросил Ральф. Слизнув с бутылки последние капли, он с надеждой заглянул в горлышко, словно там могло еще что-то остаться.

— Тьфу, жажда, — насмешливо грохнул Ничто. — Как бы копье баньи не воткнулось в спину, вот чего бойся.

Они съезжали вниз по бесконечным, усыпанным щебнем откосам; вприскочку петляли между огромных, как дома, валунов; спускались с черных, оплавленых скал — волнистых, будто застывшие водопады. Они пересекали долины, где прикосновение к земле обжигало до боли, удушливый туман шипел из раззявленных, точно дьяволовы пасти, расщелин, а в разноцветных, маслянистых лужах бурлил кипяток. Цепляясь израненными пальцами, они взбирались на кручи, где камни из-под ног срывались в пропасть. И наконец, Ярви, хватаясь никчемной рукой за трещинки в скале, в подзорную трубу Сумаэль оглядел с высоты весь край и увидел…

Черные точки, по-прежнему двигающиеся за ними, и сейчас чуточку ближе, чем раньше.

— Они двужильные, что ли? — спросил Джойд, утирая пот с лица. — Неужто не остановятся никогда?

Ничто улыбнулся.

— Остановятся, когда им придет конец.

— Или нам, — добавил Ярви.

Глава 25

До того как увидеть реку, они услышали ее шум. Шелестящий ропот сквозь чащу леса придал последний прилив сил сбитым ногам Ярви и вновь заронил в его измученное сердце доселе сгинувшую надежду. Ропот перерос в рычание, а затем в рев, когда они, грязные от пыли, пота и пепла, вывалились из-за деревьев. Ральф бросился на прибрежную гальку и принялся по-собачьи лакать воду. Прочие беглецы отстали от него ненадолго.

Утолив жгучую жажду после целого дня карабканья по каменистым уступам, Ярви сел и поглядел на тот берег, поросший деревьями: точно такими, как здесь, и вместе с тем — совершенно иными.

— Ванстерланд, — пролепетал он не своим голосом. — Слава богам!

— Восславишь их, когда переберемся, — обронил Ральф с белым ободком вокруг рта посреди чумазой рожи. — Водица эта, сдается моряку, нас не жалует.

Так показалось и Ярви. Недолгое облегчение сменилось паникой, когда он оценил ширину Рангхельда, обрывистый дальний берег в двух, примерно, полетах стрелы и разлив талых вод от дыхания жаркой страны за плечами. Узоры белой пены на черном полотне поверхности рисовали стремительные течения и отбойные водовороты, намекали на таящиеся под водой камни, убийственные, как предательский нож.

— Удастся ли нам соорудить плот, годный для переправы? — пробормотал он.

— Мой отец был непревзойденным среди корабелов Первого Града, — проговорила Сумаэль, разглядывая чащу. — Он с одного взгляда мог определить лучшее для киля дерево.

— Ну, на носовую фигуру мы время тратить, вероятно, не будем, — сказал Ярви.

— Давай взамен тебя к форштевню приладим, — сказал Анкран.

— Шесть бревен покороче — сам плот. И длинное — расколоть пополам на поперечину. — Сумаэль подскочила к ближайшей пихте и провела по коре ладонью. — Одно есть. Джойд, придерживай, я рубить буду.

— А я в дозор — высматривать хозяйку с ее дружками. — Ральф стряхнул с плеча лук и двинулся назад по их следам. — Насколько мы опередили их, как думаешь?

— Если нам повезло, а не как обычно, то часа на два. — Сумаэль извлекла тесак. — Ярви, доставай веревку, а потом поищи какие-нибудь широкие палки, чтобы грести. Ничто, мы начнем валить деревья, а ты стесывай сучья.

Ничто только крепче обнял свой меч.

— Это не пила. Когда придет Шадикширрам, мне понадобится незатупленный клинок.

— Будем надеяться, к тому времени мы уплывем, — сказал Ярви. В животе заплескалась выпитая вода, когда он наклонился, чтобы переворошить тюки.

Анкран протянул руку:

— Если не будешь сам, тогда давай сюда меч.

Быстрее, чем это было возможно, безукоризненно гладкое острие оцарапало заросшее щетиной Анкраново горло.

— Только попробуй взять, и я вручу его тебе острым концом вперед, кладовщик, — проурчал Ничто.

— Время не ждет, — сквозь зубы зашипела Сумаэль, короткими, быстрыми ударами высекая щепки с основания избранного ствола. — Бери меч или откусывай их своей задницей, только руби чертовы ветки. Несколько длинных оставь, чтоб нам было за что держаться.

Вскоре правая рука Ярви покрылась грязью и ссадинами от перетаскивания лесовины, а левую, которой он поддевал бревна, усеяли занозы. Меч Ничто облепила живица, а лохматые патлы Джойда обсыпала труха. Сумаэль натерла до крови ладонь об тесак, но по-прежнему рубила, рубила и рубила без остановки.

Они вкалывали, истекая потом, как проклятые. Неизвестно, когда забрешут псы баньи, но ясно одно — долго ждать не придется, и пока что беглецы перебрехивались между собой.

Джойд, рыча от натуги, подымал и укладывал стволы, на его бычьей шее вздувались вены, и проворно, как швея строчит кайму, Сумаэль опутывала их бечевой, а Ничто выбирал слабину. Ярви же стоял и смотрел, и вздрагивал при каждом шорохе, не в первый и не в последний раз в жизни горячо желая обладать обеими полноценными руками.

Учитывая орудия, которые были у них при себе, и время, которого у них не было, плот вышел достойным творением. Учитывая захлестывающую стремнину, которой им предстояло пройти, он получился ужасен. Срубленные нетесаные бревна кое-как прихвачены шерстяным, уже разлохмаченным вервием. Лопата из лосиной кости была призвана служить одним веслом, щит Джойда — другим, а найденная Ярви коряга, по форме немного схожая с ковшиком, третьим.

Скрестив руки поверх меча, Ничто озвучил опасения Ярви.

— Глаза б мои не глядели на путешествие этого плота по этой реке.

Сумаэль со вздыбленным загривком повторно затягивала узлы.

— У него задача одна — по воде плыть.

— С нею он, безусловно, справится, но вот продержимся ли на нем мы?

— Смотря насколько крепко держаться будете.

— А если он разломится и поплывет по воде по частям, тогда что ответишь?

— Тогда я навеки умолкну. Зато, идя на дно, утешусь тем, что ты сдох еще раньше — от рук Шадикширрам, в этом нелюдском краю. — Сумаэль вопросительно приподняла бровь. — Или ты все-таки с нами?

Ничто угрюмо посмотрел на них, потом на деревья, взвешивая меч в руке, а затем чертыхнулся и бросился толкать плот, вклинившись между Джойдом и Ярви. Нехотя плавучее сооружение начало сползать к воде, сапоги беглецов скользили на прибрежной гальке. Когда кто-то выскочил из кустов, Ярви со страху провалился в ил.

Анкран, с бешеными глазами.

— Идут!

— Где Ральф? — спросил его Ярви.

— За мной бежит! Это оно?

— Нет, мы тебя разыграли, — взвилась Сумаэль. — Там вон, за деревом, я припрятала боевой девяностовесельник!

— Просто спрашиваю.

— Хорош спрашивать, помогай спускать эту дрянь!

Анкран навалился на плот, и общими силами тот съехал с берега в реку. Сумаэль подтянулась и влезла на бревна, лягнув Ярви в челюсть, отчего тот прикусил язык. Стоя по пояс в воде, он расслышал позади, в лесу, вроде как, крики. Ничто, уже наверху, схватил Ярви за бесполезную руку и втянул к себе, острый сучок с бревна окорябал грудь. Анкран похватал с берега мешки и по одному закидывал их на плот.

— Боженьки! — Ральф выломился из подлеска, запыханно надувая щеки. Позади него, в чаще, Ярви заметил движущиеся тени и услышал злобные оклики на незнакомом наречии. А потом — лай собак.

— Беги, старый дурень! — взвизгнул он. Ральф промчался по отмели и влетел в реку, и Анкран на пару с Ярви втащили его на борт, в то время как Джойд и Ничто, точно умалишенные, затарабанили по воде.

С одним результатом — их начало потихоньку вращать.

— Выравнивайте! — рявкнула Сумаэль, когда плот стал набирать скорость.

— Не получается! — рычал Джойд, черпая щитом с размаху и окатывая всех водой.

— Поднажми! Не знаешь, где бы взять приличного гребца?

— Там же, где и приличные весла!

— Рот свой закрой и греби! — огрызнулся Ярви. Вода плескалась через весь плот, впитывалась в штаны на коленях. Из леса высыпали собаки — здоровенные псы, с овцу ростом, с оскаленных клыков капала слюна. Псы с лаем понеслись по галечнику, вверх и вниз вдоль береговых изгибов.

Затем показались люди. Мельком глянув через плечо, Ярви не сосчитал их. Обрывки фигур за деревьями, кто-то припал на колено у берега, черный изгиб лука…

— Ложись! — взревел Джойд, перелезая в заднюю часть плота и прикрываясь щитом.

Ярви услышал свист тетивы, увидел, как в небо порхнули черные палочки. Завороженный, он сжался, не сводя с них глаз. Прошло не меньше эпохи, прежде чем они, ласково шелестя, начали падать. Одна булькнула в реку в паре шагов поодаль. Две другие, негромко щелкнув, застряли в щите Джойда. Четвертая задрожала, угодив в бревно у самого колена Ярви. На пядь вбок, и она прошила б ему бедро. Он пялился на стрелу, раззявив рот.

Всего-то пядь отделяет эту сторону Последний двери от той.

Он почувствовал ладонь Ничто у себя на загривке. Тот силой толкал его к краю.

— Греби!

Из-за деревьев выбегали новые люди. Может быть, их набралось уже под двадцать. Может, набралось и больше.

— Спасибо за стрелы! — раздался вопль Ральфа к тем, кто был на берегу.

Какой-то лучник пустил еще одну, но они уже вышли на быстрину, и его стрела сильно недолетела. Кто-то стоял, провожая их взглядом, уперев руки в бока. Высокий силуэт с изогнутым клинком, и в глазу Ярви сверкнул проблеск самоцвета на провисшем поясе.

— Шадикширрам, — донесся шепот Ничто. Он оказался прав. Капитан шла по их следам все это время. И хотя Ярви не расслышал ни звука и с такого расстояния даже не разглядел ее лица, он все равно знал: гнаться за ними она не бросит.

Никогда.

Глава 26

Быть может, они избежали схватки с Шадикширрам, но вскоре сама река дала им такой бой, что даже Ничто должно было хватить до отвала.

Река поливала их холодной водой, промачивала насквозь, вместе с поклажей, плот вставал на дыбы и изворачивался, точно необъезженная лошадь. Их молотили камни, цепляли свисавшие ветки — одно дерево поймало Анкрана за капюшон и стащило бы в воду, если бы Ярви не придержал того за плечо.

Берега поднимались все выше, круче, сужаясь, пока поток не понес беглецов вдоль покореженных скал, вода била сквозь щели, плот кружило, как листик, хоть Джойд не жалея сил вертел утыканным стрелами щитом, как кормилом. Река пропитала водой веревки, разъедала узлы, и те начали ослабевать, течение растягивало плот, угрожая разорвать сразу все его звенья.

За грохотом стремнины Ярви не слышал, какие команды выкрикивает Сумаэль, и бросил любые попытки повлиять на исход. Он закрыл глаза и цеплялся, как мог, находясь на волосок от гибели — от напряжения и здоровую и больную руку сводило до боли. В одно мгновение он клял богов за то, что они заманили его на этот плот, а в следующее уже молил их о пощаде. Крутящий рывок, падение, дерево под коленями заходило ходуном, и он зажмурился в ожидании неминуемого конца.

Но вода внезапно успокоилась.

Он отважился приоткрыть один глаз. Они все сгрудились на середине охромевшего, вихляющего бревнами плота и, замызганные, дрожали, обхватив ветки-поручни и друг друга. Их все еще неспешно вращало — вода плескала беглецам на колени.

Сумаэль, сквозь прилипшие к лицу волосы, пялилась на Ярви, глотая воздух.

— Говнище.

Ярви лишь кивнул в ответ. Разжатие сомкнутых на ветви пальцев причинило дикую боль.

— Мы живы, — проскрипел Ральф. — Мы точно живы?

— Если б я только знал, — забормотал Анкран, — что такое эта река… я бы попытал счастья… там, с собаками.

Рискнув выглянуть за предел круга их изнуренных лиц, Ярви увидел, что река широко разлилась и замедлила ход. Впереди она все еще расширялась, тихие воды не колыхала, и рябь, зеркало ровной поверхности отражало лесистые склоны.

И по правую руку от них, плоский и манящий, лежал вытянутый пляж, усеянный гнилым плавником.

— Поднажали, — вымолвила Сумаэль.

Один за другим они сползли с распадающегося плота, вместе затащили его так далеко на берег, как смогли. Проковыляли пару шагов и без слов рухнули на гальку, среди прочего намытого рекой сора. Сил отпраздновать спасение не осталось — разве что лежать ничком и дышать, сойдет за празднование.

— Любого из нас ждет Смерть, — проговорил Ничто. — Но первым она прибирает того, кто сидит сложа руки.

Словно по волшебству, он оказался на ногах и угрюмо глядел на реку, ожидая погоню.

— Они поплывут за нами.

Ральф пошевелился и приподнялся на локти.

— За каким чертом им это надо?

— Затем, что это всего лишь река. То, что некоторые люди называют этот берег Ванстерландом, для баньи не значит ничего. А уж для Шадикширрам тем более. Погоня связала их вместе, сплотила их, как нас — наше бегство. Они соорудят свои плоты и ринутся дальше, а стремительная река, так же как нам, не даст им пристать к берегу. До тех пор, пока они не прибудут сюда. — И Ничто улыбнулся. Когда же улыбался Ничто, Ярви обязательно охватывало беспокойство. — И они высадятся на берег, усталые, промокшие и ошарашенные, как мы сейчас. Тут-то мы на них и набросимся.

— Мы набросимся? — подал голос Ярви.

— Вшестером? — спросил Анкран.

— Против двадцати? — буркнул Джойд.

— С учетом однорукого мальчишки, женщины и кладовщика? — бросил Ральф.

— Вот именно! — Ничто растянул улыбку шире. — Вы думаете в точности так, как я!

Ральф уперся локтями в песок.

— Такого, чтоб думал, как ты, наверняка нет на всем белом свете!

— Испугался?

От смеха у старого разбойника едва не треснули ребра:

— Когда ты с нами? Ты, на хрен, прав — мне страшно!

— А говорил, в тровенландцах горит огонь…

— А ты говорил, гетландцы сильны дисциплиной.

— Да сколько можно, только не это опять! — выругался Ярви, вставая. Сейчас на него нахлынул гнев — не пылающая и безрассудная ярость отца, а расчетливая, терпеливая материнская злоба, холодная, как зима, которая вымораживает изнутри весь страх.

— Если придется сражаться, — сказал он, — нам нужна площадка поудобнее этого берега.

— И на каком же поле мы покроем себя ратной славой, о государь? — спросила Сумаэль, ехидно поджав губы.

Ярви замигал, осматривая лес. Где же им встать?

— Вон там? — Анкран указал на каменистый обрыв над рекой. Против солнца разобрать было трудно, но, прищурившись, Ярви заметил что-то похожее на развалины, венчавшие вершину утеса.

— Что это было за место? — спросил Джойд, ступая под арку — при звуке его голоса с разбитых стен сорвались птицы и, хлопоча крыльями, взмыли в небо.

— Это строили эльфы, — ответил Ярви.

— Боженьки! — пробормотал Ральф, вкривь осеняя себя отгоняющим зло знаком.

— Не беспокойся. — Сумаэль беззаботно раскидала ногой кучу прелых листьев. — Сейчас-то эльфам откуда тут взяться?

— Их нет уже тысячи и тысячи лет. — Ярви провел ладонью по стене. Сделанной не из кирпича и раствора, но гладкой, твердой, без единого стыка. Скорее отлитой, чем возведенной. С ее искрошившегося верха торчали металлические прутья, беспорядочно, как шевелюра недоумка. — Со дней Сокрушения Божия.

Перед ними лежал большой чертог, с горделивыми колоннами по обеим сторонам, со сводчатыми проходами в боковые комнаты — справа и слева. Но колонны давным-давно покосились, стены паутиной заволок мертвенный вьюнок. Фрагмент дальней стены целиком исчез — его взяла себе река, жадно ревущая далеко внизу. Крыша обрушилась за века, и сверху над пришедшими белело небо да высилась полураздробленная, увитая плющом башня.

— Мне здесь нравится, — сказал Ничто, меряя шагами щебнистую почву, с верхним слоем из опалых листьев, гнили и птичьего помета.

— Ты ж вовсю рвался остаться на пляже, — заметил Ральф.

— Было дело, но здесь местечко покрепче.

— Было бы, если б стояли ворота.

— Ворота лишь оттягивают неизбежное. — Ничто сложил большой и указательный пальцы в колечко и посмотрел сквозь него ярким глазом на пустой проем входа. — Погоня заявится к нам себе на погибель. Их ждет воронка, где их число не сыграет никакой роли. Это значит — мы еще можем выиграть!

— Выходит, твой предыдущий план предрекал нам верную смерть? — спросил Ярви.

Ничто ухмыльнулся.

— Единственное, что в жизни верно, — так это смерть.

— Молодец, умеешь укрепить боевой дух, — буркнула под нос Сумаэль.

— Нас превосходят четверо к одному, половина из нас — не бойцы! — Анкран обреченно закатил глаза. — Я не могу позволить себе здесь подохнуть. Моя семья…

— Веруй, кладовщик! — Ничто одной рукой сграбастал за шею Анкрана, а другой — Ярви, и с поразительной силой притянул их друг к другу. — Если не в себя, так в других. Теперь мы — твоя семья!

Если уж на то пошло, то прозвучало это еще фальшивей, чем те же слова Шадикширрам на борту «Южного Ветра». Анкран смотрел на Ярви, и Ярви оставалось только вылупиться в ответ.

— А еще отсюда не выйти наружу — и это здорово! Человек упорнее бьется, когда знает, что бежать некуда. — Ничто стиснул их на прощание, затем запрыгнул на основание сломленной колонны, обнаженным клинком показывая на вход. — Здесь встану я и здесь приму на себя главный удар. По крайней мере, псов по реке они не отправят. Ральф, ты с луком залезешь на башню.

Ральф долго приглядывался к ветхой, крошащейся башне, затем к лицам друзей, и наконец его поросшие сединою щеки испустили тяжкий вздох.

— Да, скажу я вам, печально вспоминать смерть поэта, но я-то воин, и мне на роду написано уйти до срока.

Ничто захохотал, разнося непривычное, рваное эхо.

— А я скажу, что мы с тобой оба зажились дольше, чем нам положено! Вместе мы бросили вызов снегу и голоду, жаре и жажде. Вместе мы и выйдем на бой. Здесь! Сейчас!

Невозможно поверить, что этот мужчина, прямой, высокий, со сталью в руке, откинутые волосы вьются по ветру и ярко горят глаза, был тем жалким оборванцем, через которого Ярви переступал, поднимаясь на «Южный Ветер». Теперь он и в самом деле казался королевским чемпионом, чьи приказы хотелось исполнять беспрекословно. От его сумасшедшей уверенности даже у Ярви чуточку прибавилось смелости.

— Джойд, бери щит, — распорядился Ничто, — Сумаэль, ты — свой тесак. Прикрывайте нас слева. Там наша слабая сторона. Не давайте меня окружить. Держите их там, где мы с моим мечом посмотрим им прямо в глаза. Анкран, ты и Ярви стерегите правую сторону. Эта лопата сойдет за дубье — если ей приголубить, то можно убить любого. Дай Ярви нож, раз уж у него только одна рука. Пускай рука и одна, зато в его жилах течет королевская кровь!..

— Лишь бы вся она оттуда не вытекла, — пробубнил под нос Ярви.

— Значит, мы с тобой. — Анкран протянул нож. Грубая самоделка, без излишества, вроде крестовины, деревянную рукоять обтянули кожаной лентой, металл на спинке позеленел — но режущий край достаточно остер.

— Мы с тобой, — произнес Ярви, принимая и крепко сжимая оружие. Когда он, провоняв нечистотами невольничей ямы Вульсгарда, впервые увидел хранителя припасов, то ни за что бы не поверил, что придет день, и он встанет с ним в бою как соплечник. И оказалось, что, вопреки страху, Ярви этой честью гордится.

— По-моему, подведя славный кровавый итог, наше путешествие заслужит добрую песню. — Ничто, растопырив пальцы, вытянул свободную руку к проему, сквозь который, несмомненно, вскоре выскочат Шадикширрам и ее баньи, горя жаждой убивать. — Отряд спутников-храбрецов, верная свита, помогает законному королю Гетланда взойти на отнятый трон! Последняя схватка средь руин старин эльфийских! Сами знаете, в хорошей песне не все герои доживают до конца.

— Сучий дьявол, — прошептала Сумаэль. Поигрывая тесаком, она то сжимала, то расслабляла желваки на скулах.

— Из пекла преисподней, — прошептал Ярви, — тебя сможет вывести только дьявол.

Глава 27

Голос Ральфа расколол тишину.

— Идут! — И кишки Ярви словно провалились в задницу.

— Сколько? — бодро спросил Ничто.

Чуть погодя:

— Где-то с двадцать.

— О боги! — запричитал Анкран, закусывая губу.

До сего момента теплилась надежда, что они повернут назад или потонут в реке, но, как обычно происходило с надеждами Ярви, эта засохла и плода не принесла.

— Чем больше их численность, тем больше нам достанется славы! — вскричал Ничто. Чем хуже им приходилось, тем сильнее он цвел. Сейчас было можно высказать многое в пользу бесславного выживания, только увы — выбор-то уже сделан. Если он вообще когда-нибудь у них был, этот выбор.

Конец бегству, конец уловкам.

Ярви уже успел проговорить про себя не меньше дюжины молитв, всякому богу, высокому ли, малому, который мог бы помочь им хотя б чуточек. И все равно он закрыл глаза и произнес еще одну. Пускай к нему прикоснулся Отче Мир, но эту, последнюю, он обратил одной лишь Матери Войне. Молитву сберечь его друзей, его одновесельников, его семью. Ибо каждый из них, на свой лад, стоил спасения.

А еще он просил ниспослать врагам багряный день. Ибо ни для кого не тайна: Матерь Война предпочитает молитвы с кровью.

— Сражайся или умри, — прошелестел Анкран и протянул Ярви руку, и тот дал свою, пусть и ту, бесполезную. Они взглянули друг на друга, он и тот, кого поначалу он ненавидел, строил козни, смотрел, как бьют, а потом бок о бок с ним продирался через безлюдные пустоши и стал искренне понимать.

— Если мне достанется не слава, а… другое, — произнес Анкран, — сумеешь как-нибудь помочь моим?

Ярви кивнул.

— Клянусь, помогу. — И то правда, какая разница: не исполнить две клятвы или одну? Проклятым больше одного раза не станешь.

— А если мне выпадет другое… — Просить Анкрана убить дядю казалось завышенным требованием. Он пожал плечами. — Пролей по мне реку слез!

Анкран сумел улыбнуться. Выдавил нетвердую ухмылку, с просветом, где не было передних зубов, — но тем не менее ему удалось. И на тот миг это было наивысшей, достойной восхищения доблестью.

— Матерь Море выйдет из берегов.

Потянулась тишина, и колотушка в груди у Ярви нарезала ее на мучительные мгновения.

— Что, если умрем мы оба? — прошептал он.

Прежде чем он дождался ответа, раздался скрежет Ничто:

— Эбдель Арик Шадикширрам! Добро пожаловать в мою светлицу!

— Как и ты, она отжила свое. — Ее голос.

Ярви прижался к щели в стене, до боли в глазах всматриваясь в проход.

— Все мы мельчаем в сравнении с прошлым, — отозвался Ничто. — Некогда ты была адмиралом. Потом стала капитаном. А сейчас…

— Сейчас я — ничто, так же, как ты. — Ярви увидел ее под тенью привратного свода — глаза блеснули, когда она заглянула в проем. Пытаясь понять, что тут, внутри, и кто. — Пустой кувшин. Сломанный корабль — из моих пробоин вытекла вся надежда. — Он знал, что его ей не заметить, но все равно отпрянул за потрескавшийся эльфийский камень.

— Сочувствую, — крикнул Ничто. — Потерять все — очень больно. Мне ли не знать?

— И сколько, по-твоему, стоит сочувствие ничего ничему?

Ничто усмехнулся.

— Ничего.

— Кто еще с тобой? Лживая сука, которая любила залазить выше моих мачт? Угодливый слизняк, с клубнем брюквы заместо руки?

— Мое мнение о них выше твоего — но нет. Они ушли вперед. Я здесь один.

Шадикширрам зашлась хохотом и прильнула, подаваясь в проход — Ярви заметил высверк обнаженной стали.

— Нет, ты не один. Но скоро будешь.

Он вгляделся в очертания башни, увидел изгиб Ральфова лука, натянутую тетиву. Но Шадикширрам была слишком хитра, чтобы подставляться под выстрел.

— Я чересчур милосердна! В этом моя вечная, губительная ошибка. Надо было прикончить тебя еще много лет назад.

— Попробуй сегодня. Прежде мы дважды встречались в бою, но на сей раз я…

— Собакам моим доскажешь. — И Шадикширрам пронзительно свистнула.

Сквозь арку хлынули люди. Или похожие на людей существа. Баньи. Дикие, лохматые тени, белизной зияли лица, сверкали бусы из янтаря и кости, скалились зубы, гремело оружие из заточенных камней, моржовых бивней, китовой челюсти. Они верещали тарабарщину, выли и улюлюкали, словно звери, словно черти — как будто сводчатый проем превратился во врата преисподней, и та изблевала из себя содержимое на погибель всему живому.

Несшийся первым захрипел и осел, со стрелою Ральфа в груди, но остальные затопили развалины, и Ярви отшатнулся от смотровой щели, будто получив пощечину. Позыв удрать был всемогущим, неудержимым, но на его плече лежала ладонь Анкрана, и он стоял, трепеща как листок, и сдавленно поскуливал с каждым выдохом.

И все же стоял.

Раздались вопли. Удары, выплески стального лязга, ярости, боли. Не понять, кто и отчего — и это было едва ли не самым невыносимым. Страшно орали баньи, но куда страшнее был голос Ничто. Бурлящий стон, шелестящий хрип, царапающий рык. Клекот последнего, сиплого вздоха.

А вдруг — это он так смеется?

— Идем на помощь? — шепотом спросил Ярви, при этом сомневаясь, что сможет переставлять ноги.

— Он велел ждать. — Перекошенное лицо Анкрана побелело как мел. — Будем ждать?

Ярви повернулся к нему и краем глаза увидел спрыгнувшую со стены тень.

Он был скорее мальчишкой, нежели воином, навряд ли старше годами, чем Ярви. Служил на «Южном Ветре» матросом. Ярви помнил, как он хохотал, качаясь на снастях, но так и не узнал его имя. Сейчас, похоже, знакомиться уже поздно.

— Вон там, — выдавил он, и Анкран повернулся как раз тогда, когда со стены соскочил еще один. Тоже моряк — здоровый, бородатый, и в руке его булава, тяжелое оголовье утыкано железными шипами. Чудовищный вес этого орудия притягивал взгляд, Ярви задумался: что, после яростного взмаха, останется от его черепа? Моряк улыбнулся, будто угадал его мысли, затем прыгнул на Анкрана, и оба упали и покатились, сплетясь и рыча.

Ярви помнил про неуплаченный долг, знал, что должен ринуться на помощь другу, выручать соплечника, но вместо этого развернулся навстречу парню, словно тут, как на плясках после жатвы, разбивались на пары, и некое чутье велело обоим пригласить партнера по росту.

Они закружились, и впрямь как в танце. Выставив перед собой ножи, они то и дело пыряли воздух, словно пробовали, какой стороной сподручнее резать. Оба кружили, кружили, не обращая внимания на рев и сопение Анкрана и бородатого моряка — поединок тех, не на живот, а на смерть, растаял в неодолимой жажде прожить еще хотя бы пару мгновений. За слоем грязи и задиристой ухмылкой он, тот парень, выглядел весьма напуганным. Почти таким, каким Ярви себя ощущал. И они кружили, все кружили, метались взглядом от сверкающего лезвия к…

Парнишка рванулся вперед, нанося колющий удар, и Ярви отдернулся, зацепился за корень и едва сохранил равновесие. Мальчишка бросился снова, но Ярви, рубанув в никуда, ускользул в сторону, и парень запнулся о стену.

Неужто и впрямь один из них обязан убить другого? Оборвать навсегда все, чем тот был? Все, чем тот мог бы стать?

Видимо, так. Вот только трудно понять, что в этом такого славного.

Парень опять сделал выпад, его нож вспыхнул перед глазами Ярви, отражая луч солнца. Повинуясь какому-то дремучему навыку, оставшемуся с боевой площадки, Ярви, охнув, поймал его своим, лезвия проскребли друг о друга. Парень врезался в него плечом, и Ярви отшвырнуло к стене.

Они рычали и отплевывались друг другу в лицо, так близко, что Ярви разглядел темные поры на носу противника, красные жилки в белках вспученных глаз. Так близко, что Ярви мог бы высунуть язык и лизнуть его.

Они хрипели, надрывали до дрожи все мускулы, и Ярви понял, что он слабее. Попытался вдавить палец мальчишке в нос, но тот поймал его согнутое запястье и выкрутил. Снова заскрежетали лезвия, и обратную сторону ладони обожгло порезом. По животу проехался кончик ножа, и Ярва сквозь одежду ощутил его холод.

— Нет, — прошептал он, — пожалуйста.

Потом что-то оцарапало Ярви щеку, и давление пропало. Парнишка отшатнутся, поднимая к горлу дрожащую руку, — из горла торчала стрела, влажный наконечник смотрел наружу, по шее за ворот сбегала полоска крови. Лицо парня порозовело, щеки затрепыхались, когда он упал на колени.

Сквозь щель в расколотой эльфовой стене Ярви увидел Ральфа, на корточках наверху башни — тот накладывал на тетиву новую стрелу. Лицо парня подернулось лиловым, и он то ли проклинал Ярви, клохча и захлебываясь, то ли умолял помочь, а может, молил богов о милости — но из его рта выходила лишь кровь.

— Мне жаль, — прошептал Ярви.

— А будет еще сильнее.

В пяти шагах, у разрушенного свода, стояла Шадикширрам.

— Я-то думала, ты — умненький мальчик, — сказала она. — Но на деле вышло сплошное разочарование.

На ее кружевах засохла грязь, волосы разметало по лицу спутанными клубками, заколки исчезли, глаза, как в бреду, горели во впалых глазницах. Но длинное, изогнутое лезвие меча сверкало убийственной чистотой.

— Всего лишь последнее в длинном списке. — Она пинком опрокинула на спину умирающего подростка и перешагнула через его ноги, колотящиеся в предсмертных судорогах. Подошла вольготно, вразвалку — без суеты и спешки. Точно как раньше прогуливалась по палубе «Южного Ветра». — Но, похоже, я сама навлекла на себя наказание.

Ярви бочком попятился, пригибаясь, тяжело дыша, глаза обшаривали разбитые стены в поисках выхода. Но выхода не было.

Ему придется с ней биться.

— В этом жестоком мире у меня оказалось чересчур мягкое сердце. — Она зыркнула по сторонам, на расщелину, сквозь которую прилетела стрела Ральфа и, плавно пригнувшись, проскользнула под ней. — Это моя извечная, главная слабость.

Ярви прошаркал по булыжникам назад, рукоятка ножа пропиталась потом. Сзади доносились крики, отголоски боя. У других полон рот своих забот на подходе к кровавому порогу Последней двери. Он быстро глянул через плечо и увидел, что разломанные эльфийские стены сходятся к краю обрыва. Молодые деревца раскинули ветви в пустом приволье, над бегущей далеко внизу рекой.

— Не передать, как мне приятно иметь возможность сказать тебе «пока» на прощание. — Шадикширрам улыбнулась. — Пока!

Безусловно, она вооружена лучше, чем он. Выше, сильнее, у нее больше опыта, больше умения. Не говоря о решительном преимуществе в числе рук. И, вопреки своим заверениям, она вряд ли сверх меры томилась мягкосердечием.

На все найдется свой способ, говорила мать, но как найти способ победить Шадикширрам? Ему, тому, кто провел сотню позорных поединков на площадке и не выиграл ни одного боя?

Она с интересом подняла брови, будто произвела тот же подсчет и пришла к тому же ответу.

— Пожалуй, ты у меня просто-напросто прыгнешь вниз.

Она сделала еще шаг, медленно оттесняя его назад. Солнце блеснуло на острие меча, когда она пересекла луч света, упавший сквозь развалины. Ему некуда отступать: позади раскрывался необъятный простор, затылок холодил терпкий, влажный ветер. Далеко под ним, кусая прибрежные скалы, неистовствовала река.

— Прыгай, калека.

Он снова попятился и услышал, как в пустоту посыпались камешки. Грань земной тверди обрывалась у самых его каблуков.

— Прыгай, — заорала Шадикширрам, с ее губ брызнула слюна.

И Ярви краем глаза заметил движение. Бледное лицо Анкрана выплыло из-за покосившейся стены. Прижимая язык к дыре в оскаленных зубах, он подкрался с занесенной дубиной. Всего на миг Ярви не сумел удержать на месте свой взгляд.

Шадикширрам наморщила лоб.

Мгновенно, как кошка, она крутанулась, извернулась, уйдя от лосиной лопаты — та просвистела у самого плеча. И без особых усилий, почти беззвучно, сунула меч точно в грудь Анкрана.

Он судорожно втянул воздух, тараща глаза.

Шадикширрам выругалась, вытягивая меч обратно.

Жалость — это слабость, повторял отец. Сжалился — проиграл.

Быстрее молнии Ярви налетел на нее. Он вогнал ей в подмышку свою руку-коготь, придавил меч, шишковатой кистью шарахнул по горлу, а правую руку стиснул в кулак и врезал, впечатал, вбил в нее этот кулак, как можно сильнее.

Оба храпели, перхали и исходили слюной, голосили, скулили, раскачивались, ее волосы лезли ему в рот. Зарычав, она изогнулась, а он повис на ней и бил, бил, не разжимая кулак. Она рванулась и высвободилась; локоть, с тошнотным хрустом, попал ему прямо в нос и отбросил голову назад — и тут же земля огрела его по спине.

Кто-то где-то кричит. Не здесь. Звенит сталь.

Вдалеке идет бой. Наверно, происходит что-то важное.

Надо вставать. Нельзя подводить матушку.

Надо быть мужчиной. Дядя заждался.

Он попытался стряхнуть головокружение, перекатился, и небо полыхнуло зарницами.

Его рука хлестнула пустоту. Внизу чернеет река, на камнях кромка белой пены.

Будто море внизу утеса Амвенда. Море, которое затянуло его с головой.

Воздух с хрипом ворвался в легкие, когда он пришел в себя. На четвереньках он отодвинулся подальше от осыпающегося края обрыва. В голове колотило, ноги не слушались, во рту солоно от крови.

Анкран скорчился на земле — с широко раскинутыми руками. Ярви всхлипнул, подполз и потянулся к нему. Но дрожащие кончики пальцев остановились, не касаясь пропитанной кровью рубахи. Перед Анкраном отворилась Последняя дверь. Ему уже ничем не помочь.

Шадикширрам лежала на щебне подле его тела, и пыталась сесть, и не могла, и от этого выглядела донельзя удивленно. Пальцы ее левой руки запутались в фигурной гарде меча. Правой рукой она зажимала бок. Потом отлепила руку. На ладонь натекла полная горсть крови. Ярви растерянно опустил глаза на свою правую руку. В ней по-прежнему был нож. Скользкое лезвие, пальцы, запястье и всю руку по локоть залило красным.

— Нет, — взревела она. И попробовала поднять меч — но он для нее был уже слишком тяжел.

— Не сейчас. Не так. — Ее окровавленные губы скривились, когда она взглянула на Ярви. — Не ты.

— Здесь, — ответил Ярви. — Я. Как ты говорила? В бою нужны обе руки. Но заколоть в спину хватит и одной.

И в этот миг он понял, что вечно терпел поражение на боевой площадке не потому, что ему не хватало силы, мастерства или даже руки. Ему не хватало воли. И где-то на «Южном Ветре», где-то в непроторенных льдах, где-то здесь, на древних развалинах, он наконец ее обрел.

— Ведь я командовала военным флотом императрицы, — прокаркала Шадикширрам, ее правый бок весь потемнел от крови. — Я была возлюбленной… герцога Микедаса. У моих ног лежал весь мир.

— Все давно кончилось.

— Твоя правда. Умненький… мальчик. Я слишком добра… — Ее голова запрокинулась, и глаза уставились в небо. — Доброта… меня и…

Полуразрушенный эльфийский чертог усыпали тела.

Баньи походили на чертей издали. Вблизи они смотрелись жалкими. Тощие и низкорослые, будто дети, связки лохмотьев. Их священные обереги из китовой кости оказались плохим щитом против неумолимой стали Ничто.

Один из них еще дышал и рукой потянулся к Ярви, не выпуская из другой руки стрелу, засевшую в ребрах. Его глаза наполняла вовсе не ненависть — одно лишь недоумение, страх и боль. В точности как у Анкрана, когда Шадикширрам его убивала.

Значит, и они — обычные люди, как все. Те, кого Смерть, беря под руку, провожает в Последнюю дверь.

Этот все пытался вымолвить слово, когда к нему подошел Ничто. Одно и то же слово, снова и снова — и тряс головой.

Ничто поднес к губам палец.

— Шшшш. — И пронзил банью в сердце.

— Победа! — истошно взревел Ральф, спрыгивая с последнего пролета на землю. — В жизни не встречал такой мастерской работы мечом!

— А я такой меткости лучника! — сказал Ничто, заключая Ральфа в сокрушительные объятия. Теперь, объединенные бойней, они стали лучшими друзьями.

Сумаэль встала под сводами арки, держась за плечо. Кровь расчертила полосами ее руку до самых пальцев.

— Где Анкран? — спросила она.

Ярви покачал головой. Он боялся заговорить — иначе его бы вырвало. Или из глаз полились бы слезы. Или и то и то сразу. От боли и гаснущей ярости. От облегчения, что остался жив. От скорби, что его друг не остался. Скорби, что с каждой секундой наваливалась все сильнее.

Джойд повалился на отбитую глыбу эльфийской кладки и выпустил из рук изрубленный щит. Сумаэль положила ладонь на его дрожащее плечо.

— От всего сердца признаю — гетландцы лучше всех! — брызгал пеной Ральф.

— А я как раз начал в этом сомневаться! — Ничто хмуро огляделся. — Я ждал встречи с Шадикширрам.

Ярви посмотрел на изогнутый клинок, оказавшийся в руке будто случайно.

— Я убил ее.

Наверно, ему полагалось пасть на колени и возблагодарить богов за столь невероятную победу. Но кровавая жатва порубленных мечами и утыканных стрелами в этом месте мертвого прошлого казалась не совсем тем, за что следовало благодарить.

Поэтому он сел рядом со всеми и начал отковыривать из-под носа присохшую кровь.

В конце концов, он — король Гетланда, так или нет?

Довольно уже стоять на коленях.

Глава 28

Мертвые пылали.

Обнимавшее их пламя рождало странные тени, плывшие по стенам стародавних эльфийских развалин. К алому небу поднимались размытые клубы дыма — подобающие почести, оказанные Матери Войне за победу. Так заявил Ничто, а мало кто был с нею на столь же короткой ноге, как он. Ярви казалось, что, если внимательно присмотреться, в огне до сих пор можно разглядеть кости — девятерых погибших баньи, трех погибших вольных моряков, Анкрана и Шадикширрам.

— Я буду тосковать по нему, — сказал Ярви, с трудом сдерживая слезы.

— Мы все уже по нему тоскуем, — сказал Джойд, утирая свои краем запястья.

Ничто, не скрывая своих, заливших исполосованное шрамами лицо, кивнул на кострище.

— Я буду тосковать по ней.

Ральф фыркнул.

— Я уж точно — фигушки!

— Тогда ты еще дурней, чем померещилось мне поначалу. Достойный враг — самый желанный подарок богов. Враг подобен доброму точилу для твоего клинка, — Ничто мрачно осмотрел меч — без единого пятнышка, хотя у самого под ногтями присохла запекшаяся кровь — а потом еще раз вжикнул по нему оселком. — С хорошим врагом ты остер и всегда готов к бою.

— Лучше я тупым останусь, — буркнул Джойд.

— Выбирай врагов тщательнее, чем друзей, — проговорил Ничто, обращаясь к огню. — Враги пробудут с тобой много дольше.

— Не расстраивайся, — Ральф похлопал Ничто по плечу. — Если жизнь чему и учит, так это тому, что новый враг всегда недалече.

— Друзей, если что, во врагов превратить не трудно, — сказала Сумаэль, поплотнее запахиваясь в полушубок Шадикширрам. — Вот с врагами задружиться — намучаешься.

Ярви не понаслышке знал, что она права.

— По-вашему, Анкран хотел бы именно этого?

— Умереть? — переспросил Джойд. — Вот уж вряд ли.

— Погребения в огне, — пояснил Ярви.

Джойд скосил глаза на Ничто и пожал плечами.

— Если человеку, не чурающемуся насилия, что-то втемяшится в голову, разубедить его не так-то просто. Тем паче, когда у него из носа еще запах крови не выветрился.

— Да и смысл-то какой выступать? — Сумаэль вновь почесалась через несвежие бинты, которыми Ярви обмотал ее раненую руку. — Те, что там лежат, — мертвы. Отмахнуться от их жалоб проще простого.

— Ты хорошо дрался, Ярви, — окликнул его Ничто. — Как истинный король.

— Разве король позволит другу умереть вместо него? — Ярви виновато поднял глаза на меч Шадикширрам, вспоминая удар за ударом, вспоминая багряный нож в багряной руке, и вздрогнул под чужим плащом. — Разве король ударит женщину в спину?

Изнуренное лицо Ничто и сейчас не просохло от слез.

— Хороший король принесет на алтарь победы любую жертву. Когда надо бить — он ударит кого угодно и как сумеет. Великий воин — тот, кто еще дышит, когда на пир слетаюся вороны. Великий король — тот, кто увидит, как горят трупы его врагов. Пускай Отче Мир проливает слезы от выбранных средств. Матерь Война улыбается достигнутой цели.

— Так сказал бы мой дядя.

— Значит, он мудрый человек и достойный враг. Может статься, ты и ему всадишь в спину нож, и мы вместе увидим, как горит его труп.

Ярви осторожно потер распухшую переносицу. Предвещание новых погребальных костров его не обрадовало — и без разницы, кто на них будет гореть. В мыслях раз за разом проносилась одна и та же минута — как он быстрым взглядом выдает Анкрана, как разворачивается Шадикширрам, как летит вперед ее клинок. Снова и снова Ярви копался в произошедшем, выстраивал иные развязки — при которых, поступи он иначе, его друг, быть может, остался бы жив. Однако сейчас эти потуги, очевидно, впустую.

Возврата в прошлое нет.

Сумаэль обернулась и настороженно уставилась в ночь.

— Вы не слышите…

— Ни с места! — прогремел голос из темноты, жесткий, как треск хлыста. Сердце у Ярви замерло. Он выгнулся посмотреть назад и увидел там высокого воина, выходящего из-под привратного свода. В свете погребального костра надраенные шлем и доспехи, щит и увесистый меч переливались яркими красками.

— Бросайте оружие! — донесся второй окрик, и другой мужчина выскользнул из теней, наводя натянутый лук. С его висков свисали длинные косицы. Это ванстерец. Следом появились другие, а потом еще, и едва беглецы успели пару раз вдохнуть, их окружила сразу дюжина воинов.

Перед этим Ярви считал, что ниже пасть духом ему уже некуда. Теперь ему открылась вся глубина его просчета.

Глаза Ральфа сдвинулись в сторону его лука — далеко, не достать, — и старый налетчик равнодушно откинулся назад.

— В твоем списке лучших бойцов на каком месте стоят ванстерцы?

Ничто присмотрелся к ним и отвесил кивок:

— При таком количестве — на одном из первых.

Сколько бы сил ни отмерили Ярви боги, в этот день он израсходовал их без остатка. Носком сапога он отодвинул от себя меч Шадикширрам. Джойд поднял пустые руки. Сумаэль подхватила тесак двумя пальцами и отшвырнула в темноту.

— А ты, старикашка? — спросил первый ванстерландец.

— А я обдумываю обстановку. — Ничто еще раз пронзительно скрежетнул оселком по лезвию. С тем же успехом мог бы сразу по нервам Ярви.

— Если последнее слово за сталью, то у них ее целая гора, — шикнул он.

— Клади. — Второй ванстерландец оттянул тетиву до упора. — Или здесь сгорит и твой труп.

Ничто глубоко всадил меч в землю и вздохнул.

— Он привел убедительный довод.

Трое ванстерцев под присмотром своего капитана выдвинулись вперед, собрать оружие и обыскать, вдруг что осталось..

— Что привело вас, пятерых, в Ванстерланд?

— Мы — путешественники… — промямлил Ярви, глядя, как воины перетряхивают скудное содержимое его мешка. — Наш путь лежит в Вульсгард.

Лучник недоуменно насупился на погребальное кострище.

— Путешественники жгут трупы?

— Куда катится этот мир, ежели простому честному человеку нельзя сжечь труп-другой без обидных подозрений? — возопил Ничто.

— Нас подстерегли разбойники, — ввернул Ярви, стараясь соображать как можно быстрее.

— Вы бы хоть у себя в стране навели порядок, — добавил Ральф.

— Ага, спасибо вам, что помогаете его наводить.

Капитан отряда присмотрелся к горлу Ярви, затем одернул воротник Джойда — и невольничьи отметины показались наружу.

— Рабы!

— Вольноотпущенные, — сказала Сумаэль. — Я их бывшая хозяйка. Купец-мореход. — С этими словами она полезла в полушубок и бережно извлекла оттуда скомканный кусок пергамента. — Меня зовут Эбдель Арик Шадикширрам.

Латник нахмурился на документ Верховного короля, вовремя прибранный с тела настоящей владелицы.

— Какой же из тебя купец, в таких обносках?

— А я и не говорю, что умелый.

— И молодая больно, — добавил капитан.

— А я и не говорю, что бывалый.

— Корабль твой где?

— В море.

— Почему ты не на борту?

— Подумала, будет неглупо сойти, пока он не успел погрузиться на самое дно.

— Тоже мне, скромные купцы, — бросил один.

— С грузом отборной брехни, — прибавил другой.

Капитан пожал плечами.

— Король разберется, кто врет. Связать их.

— Король? — спросил Ярви, подставляя руки.

Латник натянуто улыбнулся.

— Гром-гиль-Горм выехал на север, охотиться.

Похоже, Ральф оказался прав. Никто из них и не думал, что новый враг объявится так быстро.

Глава 29

Ярви было не привыкать к суровым мужам. Одним из них был отец. Другим — брат. Еще дюжины каждый день ждали своей очереди на боевой площадке в Торлбю. Сотни их, собравшись в дюнах, смотрели, как кладут в курган короля Атрика. И наутро отправились с юным королем Ярви в его роковой набег на Амвенд. Улыбка появлялась на их лицах только в бою, а ладони стесались под рукояти излюбленного оружия.

Но такого скопления воинов, как привел с собой на охоту Гром-гиль-Горм, он не видал никогда.

— Столько ванстерцев сразу я еще не встречал, — шепнул Ральф. — А я год пробыл в Вульсгарде.

— Армия, — буркнул Ничто.

— Страхолюдная, — заметил Джойд.

Воины щетинились оружием и сеяли страх грозным видом. Вместо окриков у них — кинжалы, вместо слов — мечи. Свои шрамы они горделиво, как принцесса драгоценности, выставляли напоказ — под леденящий женский визг, который оказался песней о любви к Матери Войне, в которой пелось о зазубренной стали, пролитой крови и слишком рано оборвавшихся жизнях.

На середину этой медвежьей ямы, между костров, где со свежезабитых туш капал алый сок, пригнали Ярви и его друзей — жалких пленников, хромавших в путах под тычками копий.

— Если ты что-то замыслил, — уголком рта прошипела Сумаэль, — сейчас было бы самое время.

— Один замысел имеется, — ответил Ничто.

— А в нем присутствует меч? — поинтересовался Джойд.

Короткое молчание.

— Как и во всех моих замыслах.

— А у тебя есть меч?

Снова молчание.

— Нет.

— Как же твой замысел сработает без меча? — пробормотала Сумаэль.

И снова. Наконец Ничто пожал плечами:

— Все едино всех нас ждет Смерть.

Там, где эта орда убийц толпилась теснее всего, Ярви подметил громадное сиденье, а на нем громадную фигуру с громадным кубком в громадной руке. Однако вместо привычного страха он почувствовал странное возбуждение, некий намек на удобный случай. Не план и даже не задумка — но, как поговаривала мать Гундринг, утопающий хватается за любую соломинку.

— С врагами можно сотворить кое-что и получше, чем просто убить, — прошептал он.

Ничто усмехнулся:

— Например?

— Привлечь их на свою сторону.

И Ярви, глубоко вдохнув, закричал во все горло:

— Гром-гиль-Горм! — От дыма свой голос показался ему резким и сиплым и звучал настолько не по-королевски, что хуже и быть не может. Тем не менее звучал громко, и его услышали по всему лагерю — а это все, что ему было надо. Сотни залитых светом костров физиономий повернулись на крик.

— Король Ванстерланда! Алчущий крови сын Матери Войны! Крушитель Мечей, Творитель Сирот — мы снова встретились! Я…

Удар в живот, который все оценили по достоинству, вышиб из него дыхание, превращая речь в жалобный стон.

— Попридержи язык, мальчуган, не то вырву! — гаркнул капитан, бросая Ярви на колени — тот заходился кашлем.

Но его слова не пропали даром.

Сначала воцарилась глухая, тяжкая тишина. Потом ее сотрясла еще более тяжкая поступь. И, наконец, раскатился напевный глас — сам Гром-гиль-Горм произнес:

— Вы привели гостей!

— Которые больше смахивают на попрошаек. — С тех самых пор, как на него надели ошейник, Ярви не слышал, но сейчас все равно узнал звеневший не раз во снах ледяной голос матери Скейр.

— Мы обнаружили их в эльфийских руинах, над рекой, государь, — сообщил капитан.

— С виду не похожи на эльфов, — промолвила служительница Горма.

— Они жгли трупы.

— Почтенное занятие — предавать огню нужные тела, — кивнул Горм. — Ты говоришь так, словно я тебя знаю. Хочешь поиграть со мной в угадайку?

С трудом обретя дыхание, Ярви поднял голову и, как прежде, у него перед глазами сначала появились черные сапоги, потом пояс, обернутая трижды цепь и где-то там, в вышине, косматая голова короля Ванстерланда — заклятого врага его отца, его страны и его народа.

— В нашу прошлую встречу вы предложили мне кинжал. — И Ярви посмотрел Горму прямо в глаза. Стоя на коленях, оборванный и окровавленный, связанный и побитый, он не отводил взгляд ни на миг. — И велели найти вас, если я передумаю. Вручите ли вы мне его снова?

Государь Ванстерланда нахмурился, постукивая пальцами по звеньям вокруг бычьей шеи — ломаным навершиям мечей мертвецов. Другой рукой он аккуратно поправил свои кинжалы, запихивая их поглубже за пояс.

— Пожалуй, так будет неблагоразумно.

— А мне казалось, Матерь Война дохнула на вас в колыбели? Ведь было предсказано, что убить вас не по силам ни одному мужу?

— Боги помогают тем, кто помогает себе сам. — Мать Скейр пальцами впилась в подбородок Ярви и повернула его лицом к свету. — Это тот поваренок, который попался в Амвенде.

— Точно, — задумчиво протянул Горм. — Но он изменился. Теперь его глаза глядят решительно и сурово.

Мать Скейр прищурила собственные глаза.

— И потерял ошейник, который я подарила.

— Шею слишком натирал. Я не был рожден стать рабом.

— И все-таки ты опять предо мной на коленях, — отметил Горм. — Кем же еще ты был рожден стать?

Вокруг посыпались подхалимские смешки, но над Ярви издевались всю жизнь, и насмешки давно лишились своего жала.

— Королем Гетланда, — ответил он, и в этот раз его голос был холоден и тверд, как сам Черный престол.

— Боги! — услышал он выдох Сумаэль. — Мы покойники.

Горм расплылся в широченной улыбке.

— Одем! А ты здорово помолодел.

— Я племянник Одема. Сын короля Атрика.

Капитан отвесил Ярви тумака по затылку, и тот завалился вперед, прямо на свой сломанный нос. Крайне обидно, ведь со связанными руками он никак не мог избежать падения.

— Сын Атрика погиб вместе с ним!

— У него был и другой сын, болван! — Извиваясь, Ярви снова встал на колени, губы посолонели от крови. Этот вкус ему уже малость приелся.

Цепкие пальцы вздернули Ярви за волосы.

— Ну что, взять его в шуты или повесить как лазутчика?

— Решать не тебе. — Матери Скейр стоило поднять лишь палец, лишь звякнули на ее руке эльфийские запястья, но капитан выпустил его моментально, будто получил крепкую пощечину. — Атрик родил и второго сына. Принца Ярви. Того обучали ремеслу служителя.

— Но на испытание так и не взяли, — продолжил Ярви. — Вместо этого моим стал Черный престол.

— Чтобы Золотая Королева могла остаться у власти.

— Лайтлин. Моя мать.

Мать Скейр изучала его долго-долго. Ярви выпятил подбородок и глядел в ответ с достоинством, настолько напоминавшим королевское, насколько позволяли связанные руки, смрадные лохмотья и идущая из носа кровь. Видимо, все же этого оказалось достаточно, чтобы посеять хоть малое зернышко сомнения.

— Развяжите ему руки.

Ярви почувствовал, как спали перерезанные веревки, и рассчитанным на зрителей жестом медленно поднес к свету левую руку. Шепотки у костров, что всколыхнулись при виде его скрюченного обрубка, в этот раз доставили немалое удовольствие.

— Наверно, вот что вы хотели увидеть, — сказал он.

Мать Скейр взяла его руку в свои, перевернула и помассировала, разглаживая сильными пальцами.

— Раз ты учился у матери Гундринг, скажи, у кого училась она?

Ярви выдал не мешкая:

— Ее наставницей была мать Вексен, в то время служительница Финна, короля Тровенланда, а ныне праматерь Общины и первая из слуг самого Верховного короля.

— Сколько она держит голубей?

— Три дюжины и еще одного, с черным пятнышком над глазом. Когда Смерть отворит перед ней последнюю дверь, он понесет эту весть в Скегенхаус.

— Из какого дерева дверь в покои короля Гетланда?

Ярви улыбнулся.

— Там нет никакой двери, ибо король Гетланда неотделим от своей земли и народа и ничего не должен от них скрывать.

На худощавом лице матери Скейр проступило неверие, к своему удовлетворению отметил Ярви.

Гром-гиль-Горм приподнял косматую бровь.

— Он дал исчерпывающие ответы?

— Да, — промолвила служительница.

— Тогда… сей щенок-калека и в самом деле Ярви, сын Лайтлин и Атрика, законный король Гетланда?

— По моему впечатлению — да.

— Так это правда? — прохрипел Ральф.

— Так это правда! — ахнула Сумаэль.

Горм залился хохотом.

— Выходит, это мой лучший выезд на охоту за много-много лет! Посылай птицу, мать Скейр, и разузнай, чем нам заплатит король Одем, коль мы ему вернем заблудшего племянника. — Король Ванстерланда повернулся, намереваясь уйти прочь. Ярви остановил его, презрительно фыркнув.

— Ха, великий и ужасный Гром-гиль-Горм! В Гетланде вас зовут безумцем, пьяным от крови. В Тровенланде называют королем-дикарем одичалого края. В эльфийских залах Скегенхауса Верховный король… впрочем, там вас едва ли поминают хоть словом.

Ярви услышал встревоженное ворчание Ральфа и подавленный рык капитана, но Горм только задумчиво поковырял в бороде.

— Если так ты решил ко мне подольститься, то получилось как нельзя скверно. К чему ты клонишь?

— Вы подтвердите их правоту? Довольствуетесь огрызком того золотого плода, что вам ниспослали боги?

Король Ванстерланда вскинул бровь на свою служительницу.

— Ради вящего успеха, мои уши разуты.

Продавай то, что им хочется, а не то, что у тебя есть, вечно твердила мать.

— Каждой весной вы собираете рать и идете в набег на приграничье Гетланда.

— Не секрет.

— А этой весной?

Горм поджал губы.

— Прогуляться стоит. Матерь Война требует воздаяния за бесчинства твоего дяди в Амвенде.

Ярви решил не напоминать лишний раз о том, что именно он возглавлял страну в начале этих бесчинств, пусть и не по их завершении.

— Все, о чем я прошу, — в этом году продвинуться немножечко дальше. До самых стен Торлбю.

Мать Скейр с омерзением фыркнула:

— И только?

Но любопытство Горма разбередить удалось.

— Что получу я, оказав тебе такую услугу?

Гордецы, наподобие покойного отца, убитого брата и потонувшего дяди Атиля, безусловно, в свой последний вздох плюнули бы Гром-гиль-Горму в лицо, а не искали б у него помощи. Но у Ярви не осталось гордости. Ее из него выгнал отец, взамен поселив стыд. Подлым обманом вытравил дядя. Вышиб хлыст на «Южном Ветре». Выморозили ледяные пустоши.

Он преклонял колени всю свою жизнь. Склонить их еще разочек было не трудно.

— Помоги мне вернуть престол, Гром-гиль-Горм, и в крови Одема я опущусь пред тобой на колени королем Гетланда — твоим подданным и верным вассалом.

Ничто придвинулся к нему вплотную и разъяренно прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Не такой ценой!

Ярви не обращал на него внимания.

— Атрик, Атиль и Одем. Все трое братьев, твоих величайших врагов, уйдут за Последнюю дверь, и ты станешь вторым на всем море Осколков, уступая в могуществе лишь Верховному королю. А со временем… как знать… может, и первым.

Чем большей властью человек обладает, говорила ему мать Гундринг, тем больше он вожделеет еще.

Глас Гром-гиль-Горма прозвучал слегка сипло.

— Это было бы замечательно.

— Безусловно, замечательно, — согласилась мать Скейр, обжигая Ярви еще сильнее прищуренным взглядом. — Было бы только осуществимо.

— Только дайте мне с моими спутниками попасть в Торлбю, и попытка не заставит себя ждать.

— Необычных ты себе выбрал попутчиков. — Мать Скейр оглядела их без восторга.

— Того требуют необычные обстоятельства.

— Что за нескладное создание? — спросил Горм. В то время, как другие беглецы предусмотрительно потупили взор, Ничто выпрямил спину, его непокорные глаза ярко пылали.

— Я — гордый уроженец Гетланда.

— А, он из этих. — Горм улыбнулся. — Мы-то здесь, наверху, привычны к гетландцам побитым и жалким.

— Он — Ничто. Выбросьте его из головы, государь. — Медоточиво мурлыкая, Ярви опять приковал внимание Горма. Таким тоном мать не раз обращалась к матерым рубакам — дюжим в свирепой сече, но глухим к доводам разума. — Если я потерплю неудачу, при вас все равно останется добыча после похода на юг.

Ничто с отвращением зарычал — неудивительно. По земле гетской шествует разорение, города в огне, люди согнаны с обжитых мест или обращены в рабов. А это земля Ярви и его люди — но он уже слишком увяз в трясине, и нет ему возврата. Лишь вперед, сквозь топь, а там — или на дно, если борьба будет напрасной, или с ног до головы в грязи, но дыша — на другой берег. Ему не вернуть Черный престол без войска, а сейчас Матерь Война вложила в его сухую руку ванстерские мечи.

Или, по крайней мере, придавила ванстерскими сапогами его огрубелую шею.

— Вы приобретаете все, — вкрадчиво убеждал он, — ничего не теряя.

— Кроме милости Верховного короля, — возразила мать Скейр. — По его приказу нельзя воевать, пока храм не будет достроен.

— Во времена былые, орлы праматери Вексен носили прошения, — напевную речь Гром-гиль-Горма омрачила гневная нотка. — Потом приносить начали требования. А нынче она шлет приказы. На чем же закончится это, мать Скейр?

Мягко отвечала служительница:

— Нынче за Верховного короля стоит Нижеземье и большинство инглингов. Они восславляют Единого Бога и по велению Ее пойдут и в бой, и на гибель.

— А Ванстерландом нынче тоже правит Верховный король? — насмешливо бросил Ярви. — Иль все же Гром-гиль-Горм?

Мать Скейр сморщила губы.

— Не заигрывайся с огнем, малыш. Каждый держит ответ перед кем-то.

Но Горм уже был далеко отсюда — метал огонь и обрушивал меч на гетландские усадьбы.

— Могучи стены города Торлбю, — прошелестел он, — и много могучих мужей заступит на их оборону. Слишком много. Будь по силам мне взять этот град, скальды уже распевали бы хвалу моей победе.

— Не бывать такому! — прошептал Ничто, но никто его не слушал. Сделка свершилась.

— В том-то и самая радостная весть, — проворковал Ярви. — Вам надо будет лишь подождать у стен. Торлбю вам преподнесу я.

Глава 30

От ветра Ярви натянул повыше меховой воротник дареного плаща и шмыгнул носом, вдохнув соленый, пряный привкус моря. Вместе с вонью налегавших на весла рабов. Когда он был одним из них, то привык не замечать эту вонь и преспокойно спал, уткнувшись Ральфу в подмышку. От него самого тогда несло крепче некуда. Но от того, что было тогда, сейчас лучше пахнуть не стало.

В общем-то, стало хуже.

— Бедолаги, — Джойд с неодобрением посмотрел через перила высокого юта на надрывавшихся внизу рабов. Для такого крепкого здоровилы он обладал чересчур слабым сердцем.

Ральф поскреб в седовато-каштановых волосах, нависших на уши, несмотря на, как обычно, лысое темя.

— Неплохо было бы их освободить.

— И как мы тогда доберемся до Торлбю? — задал Ярви вопрос. — Кто-то должен грести. Сядешь на весло сам?

Одновесельники пристально уставились на него.

— А ты изменился, — произнес Джойд.

— Не по своей воле. — С этими словами он отвернулся от них и от банок, на которых в свое время пахал до полусмерти. Сумаэль стояла у борта, соленый ветер трепал ее волосы, теперь длинные, цвета воронова крыла, и она улыбалась.

— Кажется, ты довольна, — обрадовался Ярви, видя, что рада она. Видеть такое ему доводилось не часто.

— Хорошо снова выйти в море. — Раскинув руки, она побултыхала кистями. — Без оков.

Его улыбка увяла — ведь его оковы просто так не разбить. Он их выковал сам, своей клятвой. Сам приковал себя к Черному престолу. И теперь эта цепь тянет его обратно в Торлбю. А девушка, рано или поздно, окажется на квартердеке другого судна. Того, что унесет ее на юг, к Первому Граду. Унесет от него навсегда.

Ее улыбка тоже пожухла, будто сошлись их мысли, и они отвели глаза друг от друга и в неловком молчании смотрели, как мимо уныло тянется Отче Твердь.

Две остервенело враждующие страны — Ванстерланд и Гетланд — выглядели, в общем-то, одинаково. И там и тут бесплодные взморья, леса и торфяники. Людей попадалось немного, да и те, заметив корабль, испуганно спешили в глубь суши. Сощурившись и повернувшись на юг, он увидел небольшой зубец на мысу, над ним белесое небо пачкал дымок из труб.

— Что тут за город? — спросил он у Сумаэль.

— Амвенд, — сообщила она. — Неподалеку граница.

Амвенд, куда он водил набег. То есть без щита плюхнулся с корабля и угодил в западню. Значит, вот она, башня, где погиб Кеймдаль. Где его предал Хурик. Откуда Одем сбросил его вниз, в горькие морские воды, навстречу куда горшему уделу раба.

Ярви только сейчас заметил, что уже до боли вмял сморщенную ладонь в перила. Он отвел глаза от земли — на белопенную воду за кормой. Рябь от ударов весел таяла без следа. Неужели то же самое будет и с ним? Канувшим в никуда и забытым?

Сестра Ауд, подмастерье, которую мать Скейр отправила вместе с ними, рассматривала его не таясь. Хитрым, вороватым взглядом. А потом быстро опустила глаза и что-то вывела угольным стержнем — на ветру трепетала и колыхалась тонкая полоска бумаги.

Ярви подошел к ней не спеша.

— Приглядываешь за мной?

— Сами знаете, что да, — не отрываясь от письма, ответила та. — Для того я и здесь.

— Ты мне не веришь?

— Я всего лишь передаю матери Скейр то, что вижу воочию. Верить вам или нет, решает она.

Служительница была маленькой и круглолицей, одной из тех, чей возраст тяжело угадать. Вместе с тем, Ярви полагал, что она не старше его.

— Когда вы прошли свое испытание?

— Два года назад, — ответила та, отгораживая плечом клочок бумаги.

Он бросил попытки подсмотреть ее записи. Так и так служители пишут своими, особыми знаками — вряд ли он их прочитает.

— Каково оно?

— Если подготовиться, то не трудно.

— Меня готовили на совесть, — сказал Ярви, мысленно возвращась в ту ночь, когда из ненастья явился Одем. Он помнил, как отражалось в склянках пламя, помнил ласковые морщинки матери Гундринг, четкие и ясные вопросы и ответы. На него навалилась тоска по той, простой жизни, когда не нужно было ни убивать никаких дядь, ни исполнять никаких клятв, ни совершать такой трудный выбор. Тоска по травам и книгам и тихому слову. Ему стоило сил загнать ее вглубь — сейчас ей предаваться нельзя.

— Но возможности пройти испытание у меня не было.

— Невелика потеря. Сперва долго дрожишь снаружи. Потом на тебя невыносимо долго пялятся старухи. — Она окончила послание и закатала его в крохотную гранулу. — И в конце праматерь Вексен удостаивает тебя поцелуем.

— И как?

Сестра Ауд пшикнула и глубоко вздохнула.

— Праматерь, неоспоримо, мудрейшая из женщин, но мне бы хотелось принять последний поцелуй от кого помоложе. Видела я и Верховного короля, издали.

— Один раз и я видел. Старый он был, низенький и жадный. На все вечно жаловался и боялся садиться за стол. Но с ним было много могучих воинов.

— Ну, значит, время его не коснулось. Разве только теперь он поклоняется Единому Богу, еще сильнее одержим властью и, по мнению всех, не выдерживает более часа подряд без сна. А число его воинов умножилось.

Она подвернула полог клетки. Сидевшие в клетке птицы не шевельнулись, не встрепенулись от света — лишь пялились на Ярви дюжиной пар немигающих глаз. Птицы черного цвета.

Ярви нахмурился.

— Вороны?

— Ага. — Засучив рукав, сестра Ауд отомкнула дверцу, просунула внутрь белую руку и умело схватила птичье тельце. Затем вытащила птицу наружу — тихую и спокойную, будто вырезанную из угля.

— Мать Скейр уже несколько лет голубей не использует.

— Совсем?

— Пока я ходила в подмастерьях — ни разу. — Она прикрепила послание к вороньей лодыжке и мягко продолжила:

— Ходит слух, что голубь от матери Гундринг попытался выцарапать ей глаза. Она считает голубей ненадежными. — Сестра прильнула к птице и прокурлыкала:

— Мы в дне от Торлбю.

— Торлбю, — произнесла ворона трескучим голосом. Сестра Ауд подкинула ее в воздух. Птица забила крыльями и полетела на север.

— Ворона, — прошептал Ярви, глядя, как та скользит почти по краю белогривых волн.

— Заверяешь своего хозяина в послушании?

Ничто встал рядом с Ярви. Он по-прежнему обнимал свой меч как возлюбленную, хотя теперь у того имелись отличные ножны.

— Гром-гиль-Горм мой союзник, а не хозяин, — ответил Ярви.

— Конечно. Ведь ты больше не раб. — Ничто легонько потер шрамы на задубелой шее. — Я еще не забыл, как с нас сняли ошейники на том гостеприимном хуторе. Перед тем, как Шадикширрам спалила его. Нет, ты не раб. И все-таки тебя припекло встать перед ванстерцами на колени!

— Когда я заключал договор, на коленях стояли мы все, — зарычал Ярви.

— Вот я и хочу выяснить — мы на коленях до сих пор? Немногих друзей ты себе завоюешь, если возьмешь Черный престол с помощью худшего недруга Гетланда.

— Завоюю друзей потом, когда окажусь на престоле. Меня больше волнует, как с него врагов согнать. Что я должен был делать? Позволить ванстерцам отправить нас на костер?

— Умереть от рук Горма или продать ему нашу родину? Быть может, стоило поискать тропу посередине двух крайностей.

— Давненько таковая не попадалась, — сжав зубы от злости, выдавил Ярви.

— Найти ее непросто, но именно этой тропой следуют короли. Попомни, за сделку еще придется расплачиваться.

— Ты, Ничто, скор на вопросы, да с ответами припоздал. Не ты ли поклялся мне помогать?

Ничто сузил глаза, порыв ветра захлестнул его волосы на изрубленное в боях лицо.

— Я принес клятву, и я исполню ее или умру.

— Отлично, — отворачиваясь, произнес Ярви. — Ловлю на слове.

Внизу галерные невольники, стиснув зубы, проливали пот, порою хрипло кряхтя от усилий — по рядам рыскал надсмотрщик, с кнутом, свитым кольцами за спиной. Вылитый Тригг на палубе «Южного Ветра». Ярви прекрасно помнил, как мышцы ломила боль и как удары бича, казалось, ломали спину напополам.

Но чем ближе манил Черный престол, тем тяжелее на плечи давила клятва и тем быстрее у него кончалось терпение.

Кто-то должен грести.

— Прибавь хода, — зарычал он надсмотрщику.

Глава 31

Сумаэль соскочила на пристань и двинулась проталкиваться к столу, за которым, со стражей по бокам, располагалась портовая смотрительница. Ярви вслед за ней, чуточку менее ловко и гораздо менее властно спустился по сходням и ступил на твердую землю. По земле своей по праву державы он шел надвинув капюшон и пряча глаза. За ним молча шли остальные.

— Меня зовут Шадикширрам, — объявила Сумаэль, небрежно раскрывая бумагу и швыряя ее на стол, — вот мое разрешение на торговлю от Верховного короля, заверенное рунной печатью праматери Вексен.

Перед этим они подождали, пока у стола не окажется младшая из смотрительниц, надеясь, что та отмахнется от них и просто пропустит. Вместо этого женщина, теребя пальцами ключи на шее — один от ее усадьбы, второй от портовых кладовых — внимательно изучала разрешение. Достаточно долго, чтобы все задергались. На Ярви накатила дурнота от тревоги, когда он подметил, что уголок документа побурел от высохшей крови. Разумеется, крови настоящей владелицы, пролитой Ярви собственноручно. Смотрительница пригляделась к Сумаэль и проговорила именно те слова, которых он до жути боялся:

— Вы не Шадикширрам. — Один из стражников слегка сдвинул руку в кольчужной перчатке на древке копья, тут же Ничто подвинул заткнутый за пояс большой палец поближе к мечу, и тревожная дурнота Ярви переросла в ужас. Неужто здесь все и кончится? В грязной стычке у причалов?

— Она не раз сходила на берег, обычно под мухой…

Сумаэль со страшной силой врезала кулаком по столешнице, и смотрительница оторопело отшатнулась, когда ей рявкнули прямо в лицо:

— Ты говоришь о моей доброй матушке, Эбдель Арик Шадикширрам, и в другой раз — выбирай выражения! Она отправилась в Последнюю дверь. Утопла в ледяных северных водах. — Ее голос сломался, и она утерла тыльной стороной ладони сухие глаза. — Свое дело мама передоверила мне, любимой дочери — Сумаэль Шадикширрам. — Она схватила разрешение со стола и опять заорала, обдавая слюной стражу, смотрительницу, а заодно и Ярви: — А я веду дела с королевой Лайтлин!

— Она больше не…

— Ты поняла, о ком я! Где Лайтлин?

— Обычно она у себя в казначействе.

— У меня к ней разговор! — Сумаэль развернулась на каблуках и гордой походкой направилась прочь от пристани.

— Она не рада посетителям… — растерянно пролепетала вслед смотрительница.

Когда Ярви и остальные проходили мимо, сестра Ауд приятельски похлопала по столу.

— Если вас это утешит, она обрадуется встрече не меньше нашего.

— Представление на ура, — произнес Ярви, поравнявшись с Сумаэль. Они шли по рядам, где свисала свежая рыба, валялись сети и рыбаки выкрикивали цену на утренний улов. — Что бы без тебя с нами было?

— Сама едва не обоссалась, — шикнула она в ответ. — Кто-нибудь за нами идет?

— Даже не смотрит. — Портовая смотрительница уже вовсю срывала расстройство на новых прибывших, и скоро они потеряди ее из вида.

Наконец-то он дома. Однако Ярви чувствовал себя чужестранцем. По сравнению с прошлым все помельчало, нет того оживления, пустые причалы и стойла, брошенные дома. Сердце подскакивало всякий раз, когда объявлялось знакомое лицо. Точно вор, навещающий место своего преступления, он глубже втискивался под капюшон, и какая б ни стояла холодрыга, спина чесалась от пота.

Если его узнают, об этом скоро услышит государь Одем и не мешкая поспешит закончить то, что начал на крыше Амвендской башни.

— Так вот они — курганы твоих предков?

Ничто сквозь спутанную шевелюру таращил глаза на север, вдоль длинного изгиба безлюдного побережья с травянистыми холмиками, высившимися по краю. Самый ближний, крутобокий, пестрел зеленью не дольше нескольких месяцев.

— Моего убитого отца Атрика. — Ярви подвигал челюстью. — И утонувшего дяди Атиля, и прочих королей, что правили Гетландом во тьме веков.

Ничто поскреб обросшую, грязную щеку.

— Свою клятву ты принес перед ними.

— Так же, как ты предо мною — свою.

— Не страшись. — Ничто ухмыльнулся, пока они пробирались сквозь толчею у ворот внешних городских стен. Той сумасшедшей, яркоглазой ухмылкой, которая только нагоняла на Ярви страху. — Плоть забывчива, но сталь — никогда.

Похоже, сестра Ауд знала дороги Торлбю лучше Ярви — уроженца и сына этого края. Его повелителя. Служительница вела их узкими улочками, зигзагами взбегавшими в гору, высокие и узкие дома мостились между скалистых выступов — сквозь кожу города проступали серые кости Гетской земли. Сестра вела их через мостки над полноводными протоками, где рабы наполняли кувшины для богачей. В конце концов она привела их на вытянутый, зауженный двор в тени угрюмой цитадели. Крепости, в которой Ярви родился и рос; беспрестанно унижался; учился, чтобы стать служителем; и однажды узнал, что стал королем.

— Вот и дом, — сказала сестра Ауд. Дом стоял у всех на виду. В прошлом Ярви часто здесь проходил.

— Для чего служителю Горма держать дом в Торлбю?

— Мать Скейр говорит, что мудрый служитель знает жилище врага лучше собственного.

Ярви хрюкнул:

— Мать Скейр не меньше матери Гундринг любит меткие поговорки.

Ауд повернула ключ.

— Они в ходу у всей Общины.

— Возьми Джойда. — Ярви потянул Сумаэль в сторонку и негромко добавил: — Ступайте в казначейство и найдите мою мать. — Если им улыбнется счастье, то Хурик будет на боевой площадке.

— И что я скажу? — спросила Сумаэль. — Что ее кличет мертвый сын?

— И что он, наконец, научился застегивать плащ. Приведи ее сюда.

— А если она мне не поверит?

Ярви представил себе лицо матери таким, как бывало, когда она опускала на него свой суровый взгляд. Весьма вероятно, что она усомнится.

— Тогда мы придумаем что-нибудь другое.

— А если она не поверит и прикажет меня казнить за нанесенное оскорбление?

Ярви помолчал.

— Тогда я придумаю что-нибудь другое.

— Кому средь вас была ниспослана недобрая погода и дурное оружие в схватке? — раскатился по площади звонкий голос. Перед величественным, недавно возведенным зданием с беломраморными колоннами собралась толпа. Перед толпой в рубище из мешковины стоял жрец. Раскинув руки, он воплями доносил до народа свое послание. — Чьи молитвы многим богам остались безответны?

— Мои молитвы всегда были настолько безответны, что я и молиться перестал, — проворчал Ральф.

— И нету в том удивления! — возвестил жрец. — Ибо нет на свете многих богов, но Бог едина! Никакие чары искусных эльфов не смогли сокрушить Ее! Объятья Единого Бога и врата Ее храма распахнуты настежь перед каждым из вас!

— Храма? — Ярви нахмурился. — Мать строила здесь монетный двор. Она собиралась чеканить монеты, все до одной равного веса. — Теперь же над входом парило солнце о семи лучах — солнце Единого Бога, бога Верховного короля.

— Она дарует вам свой кров, свою милость и свое пристанище! — горланил жрец. — Требуя взамен лишь одно: возлюбите Ее так, как она любит вас!

Ничто сплюнул на камни.

— Что с этой любовью станут делать боги?

— Здесь многое поменялось, — промолвил Ярви. — Окинув глазами площадь, он еще чуточку ниже натянул капюшон.

— Новый король, — Сумаэль облизнула шрам на губе, — новые порядки.

Глава 32

Все услыхали, как отворилась дверь, и Ярви оцепенел. Все услыхали стук сапог в коридоре, и Ярви через силу сглотнул. Дверь в покои раскрылась, и Ярви сделал шаг навстречу, и замер, не в состоянии дохнуть…

Пригибаясь, вошли два раба — ладони на мечах. Два здоровенных инглинга в серебряных ошейниках. Ничто ощерился, сверкнула сталь — он потянул клинок из ножен.

— Нет! — выпалил Ярви. Этих двух он знал. Рабы его матери. А вот, в сопровождении Сумаэль, в комнату влетела та, кому они принадлежали.

И она не изменилась.

Статная и суровая, умащенные золотые волосы уложены сияющими завитками. На ней были драгоценности, но из тех, что поскромней. Великий ключ королевы, ключ от казны Гетланда, исчез с цепочки, ему на место пришел ключ поменьше, инкрустированный черными рубинами, похожими на капли пролитой крови.

Это Ярви тяжело было убедить спутников в своем королевском титуле, достоинство же и величие его матери само собой озарило комнату до самых углов.

— Боженьки, — прохрипел Ральф и, морщась, преклонил колени. А за ним поспешно опустились сестра Ауд, и Джойд с Сумаэль, и два раба. Ничто стал на колени последним, уперев глаза, как и кончик меча, в пол, так что на ногах остались только Ярви и его мать.

Она не отдала должное их порыву. Она безотрывно смотрела на Ярви, а тот на нее, словно никого больше не было рядом. Она двинулась к нему, не улыбаясь и не хмурясь, и остановилась немного поодаль — такая красивая, что глазам было больно смотреть, и он почувствовал, как их обожгло слезами.

— Мой сын, — прошептала она — и обхватила его, и прижала к себе. — Сынок. — И обняла так крепко, что ему стало даже немножко больно, и его лоб увлажнился от ее слез, а ее плечо — от его.

Ярви вернулся домой.

Прошло какое-то время, прежде чем мать отпустила его, продолжая держать за плечи и осторожно утирать его слезы со щек. До него дошло, что теперь он глядит ей в лицо, не поднимая головы. Значит, он вырос. Вырос во многих смыслах.

— Видимо, твоя подруга сказала правду, — проговорила она.

Ярви медленно кивнул:

— Я живой.

— И научился застегивать плащ, — добавила она, потянув застежку и убеждаясь, что плащ затянут туго.

Она слушала его рассказ молча.

Молча выслушала о набеге и сожжении Амвенда. О предательстве Одема и о том, как Ярви падал в соленые морские воды.

Неужто Гетланду достанется полкороля?

Молча она слушала и о том, как его обратили в раба и как раба продали. Лишь глаза ее то и дело возвращались к отметинам на его шее.

Одни негодные отбросы.

Под ее молчание он сбежал с корабля, сносил долгие муки во льдах, бился за жизнь среди эльфийских развалин — и Ярви не переставая думал о том, какая прекрасная из этого получилась бы песня. Ему бы только дожить до поры, когда слова положат на музыку.

Сами знаете, в хорошей песне не все герои доживают до конца.

И когда повествование дошло до гибели Анкрана, а затем до смерти Шадикширрам, Ярви вспомнил багряный нож в руке, вспомнил, как хрипел он, и хрипела она, и у него перехватило горло. И он закрыл глаза, не в силах говорить дальше.

В бою нужны обе руки. Но заколоть в спину хватит и одной.

А потом на его ладонь легла ладонь матери.

— Я горжусь тобой. И отец бы гордился. Важно только одно — ты вернулся ко мне.

— За это благодари вот этих четверых, — вымолвил Ярви, сглотнув кислые слюни.

Мать окинула его спутников внимательным взглядом.

— Я благодарна всем вам.

— Да ничего такого, — буркнул Ничто, не поднимая глаз и пряча лицо за копною спутанных волос.

— Приму c честью, — сказал Джойд, склоняя голову.

— Без него и мы не добрались бы, — промычал Ральф.

— Он с каждой милей раздражал, как болячка в заднице, — сказала Сумаэль. — В следующий раз я точно оставлю его в море.

— И где ты тогда сыщешь корабль, который повезет тебя домой? — ухмыльнулся Ярви.

— О, я придумаю что-нибудь другое, — съязвила она в ответ.

Мать не присоединилась к их смеху. Она подметила каждую черточку во взглядах, которыми они обменялись, и глаза ее сузились.

— Что мой сын для тебя, девочка?

Сумаэль растерянно моргнула, и ее смуглые щеки покрылись краской.

— Я… — Ярви впервые видел, как ей не хватило слов.

— Она — мой друг, — ответил он. — Она рисковала своей жизнью ради моей. Она — мой одновесельник. — Он промедлил мгновение. — Она — входит в мою семью.

— В самом деле? — Мать по-прежнему не спускала с Сумаэль пронзительных глаз, а та вдруг заинтересовалась узором на полу. — Значит, должна входить и в мою.

По правде говоря, Ярви был далеко не уверен, что они такое друг для друга, и меньше всего хотел вываливать свои отношения на суд матери.

— А тут все переменилось. — Он кивнул за окно. Снаружи жрец Единого Бога продолжал бубниво увещевать свою паству.

— Тут все пошло прахом. — Взгляд матери вернулся к нему, исполненный гнева. — Я едва успела относить по тебе траур, как к матери Гундринг прибыл орел. Меня пригласили в Скегенхаус на свадьбу Верховного короля.

— Съездила?

Она фыркнула.

— И тогда и сейчас мне их мероприятие не по сердцу.

— Почему?

— Потому что праматерь Вексен приглашает меня в качестве невесты.

Ярви вытаращил глаза:

— Ого!

— То-то и оно, что ого! Они решили повесить мне на шею ключ этого высохшего скелета, чтоб я крутилась, превращая их солому в золото. Тем временем этот змей, твой дядюшка, со своей подколодной дочкой препятствуют мне на каждом шагу. От всей черной души стараются разрушить все, что построила я.

— Исриун? — пробормотал Ярви, слегка поперхнувшись. «Моя нареченная», едва не добавил он, но, бросив взгляд на Сумаэль, решил промолчать.

— Знаю я ее имечко, — зарычала мать. — И произносить не желаю. Они разорвали договоренности, над которыми мы трудились годами. Добытых неимоверной ценою друзей превратили во врагов в одночасье. Отобрали товары у заграничных купцов и прогнали их с рынков. Если их цель — пустить Гетланд по миру, то поработали они на славу! Мой монетный двор отдали под храм ложному богу Верховного короля, видали?

— Похоже на то.

— Единый Бог стоит надо всеми богами, как один Верховный король восседает над прочими! — Она безрадостно расхохоталась так внезапно, что Ярви подскочил. — Я воюю с ними, но меня теснят. Я знаю поле боя до тонкостей, но в их руках Черный престол. И у них — ключ от казны. И все равно я сражаюсь изо дня в день, не брезгуя любой тактикой и любым оружием.

— Кроме меча, — буркнул Ничто, не поднимая глаз.

Мать устремила кинжальный взор на него.

— Дойдет и до этого. Но Одем не относится к своей безопасности спустя рукава. И за его плечами — все воины Гетланда. А у меня в усадьбе наберется только четыре десятка. И еще Хурик.

— Нет, — перебил Ярви. — Хурик — человек Одема. Это он пытался меня убить.

Глаза матери поползли.

— Хурик — мой Избранный Щит. Он ни за что меня не предаст.

— Меня он предал, не моргнув глазом. — Ярви вспомнил, как кровь Кеймдаля брызнула ему на лицо. — Поверь. Мне не скоро забыть ту минуту.

Она оскалила зубы и пристукнула дрожащим кулаком по столу.

— Я утоплю его в болоте. Но чтобы одолеть Одема, нам нужно войско.

Ярви облизал губы.

— Есть у меня одно — и оно уже приближается.

— Неужели вместо сына ко мне возвратился волшебник? Откуда оно взялось?

— Из Ванстерланда, — ответил Ничто.

Настала каменная тишина.

— Ясно, — пылающий взор матери обратился к сестре Ауд, которая изобразила примирительную улыбку, а потом прочистила горло и потупилась в пол. Немногие смотрели куда-то еще в присутствии матери. — Ты заключил союз с Гром-гиль-Гормом? С тем, кто убил твоего отца, а тебя продал в рабство?

— Он не убивал отца, я в этом уверен. — На три четверти уверен, если точнее. — Одем убил твоего мужа и сына, своего брата и племянника. А нам приходится хватать любых союзников, каких бы ни принесло ветром.

— И какую цену запросил Горм?

Ярви поводил языком по пересохшему небу. Ему бы стоило догадаться, что Золотая Королева не упустит подробности сделки.

— Я склоню перед ним колени и стану его вассалом.

В углу покоев разъяренно зарычал Ничто.

Зрачки матери сжались в точки.

— Наш король на коленях перед самым ненавистным врагом? Что скажет о такой сделке с дьяволом наш народ?

— Когда тело Одема утопят в трясине, пусть говорят, что хотят. Лучше королем на коленях, чем во весь рост гордым нищим. Встану позже, ничего страшного.

Уголок ее губ тронула улыбка.

— Ты куда более мой сын, чем отца.

— И этим горд.

— Однако же. Ты впустишь этого мясника в Торлбю? Устроишь из нашего города скотобойню?

— Он лишь наживка для городских ратников, — начал объяснять Ярви. — Горм выманит их из цитадели. А мы проберемся подскальными туннелями, запечатаем намертво Воющие Врата и захватим Одема без охраны. Сможешь отыскать нам бойцов, готовых на это?

— Вероятно. Думаю, да. Но дядя твой не дурак. Что, если он не сунется в вашу ловушку? Что, если он оставит своих людей в цитадели, укроется и переждет?

— И прослывет трусом под насмешки Крушителя Мечей у самого порога? — Ярви придвинулся к матери, глядя ей прямо в глаза. — Ни за что. Я сидел там, где сидит он, и мне его мысли знакомы. Одем пока не обжился на Черном престоле. Никто не славит его великих побед, потому что их нет. А есть память об отце, и ходят предания о дяде Атиле — ему придется с ними соперничать. — И Ярви осклабился, потому как знал, каково это — прозябать в тени брата.

— Одем не откажется от золотой возможности сделать то, что не удавалось братьям. Разгромить Гром-гиль-Горма и объявить себя могучим военачальником.

Улыбка расплылась на лице матери, и Ярви стало интересно: смотрела ли она на него с восхищением прежде хотя бы раз?

— Твоему брату досталось многое помимо здоровых рук, но весь разум боги приберегли для тебя. Ты сделался очень проницательным, Ярви.

Похоже, правильно примененный дар сопереживания — убийственное оружие.

— Годы подготовки ко вступлению в Общину не прошли даром. Однако ж помощь от кого-нибудь, близкого к Одему, подпитает шансы на успех. Надо сходить к матери Гундринг.

— Нет. Она — служитель Одема.

— Она — мой служитель.

Мать покачала головой.

— В лучшем случае ее верность расколется надвое. Кто знает, что она посчитает наибольшим благом? И без этого столько всего может пойти не так.

— Но на кону так много. Небывалые ставки означают неслыханный риск.

— Означают. — Она встала, отряхнула юбки и задумчиво на него посмотрела. — Когда же любимый мой сын заделался таким игроком?

— Когда дядюшка швырнул меня в море и отобрал мои наследные права.

— Он тебя недооценил, Ярви. Как, впрочем, и я. Правда, я с радостью готова учиться на ошибках. — Ее улыбка угасла, а голос принял мертвенный оттенок. — А его ждет кровавая расплата. Отсылай птицу Гром-гиль-Горму, сестричка. Передай — мы ждем его с нетерпением.

Сестра Ауд низко поклонилась.

— Слушаюсь, о королева, но… стоит отослать — и обратной дороги не будет.

Мать Ярви разразилась лающим смехом.

— Спроси у своей госпожи, сестра. Я не из тех, кто отступает на полпути. — Потянувшись через стол, она положила сильную руку на слабую руку Ярви. — Не из тех и мой сын.

Глава 33

— Опасно же до черта, — прошептал Ральф, и тьма поглотила его слова.

— Жить вообще опасно, — ответил Ничто. — Все дни, начиная с рождения.

— Все равно — можно с криком и голой задницей броситься в Последнюю дверь, а можно осторожно двинуться в другую сторону.

— Смерть проведет нас туда, в какую сторону ни двинься, — промолвил Ничто. — Я встречаю ее в лицо по доброй воле.

— Тогда в следующий раз я по доброй воле свалю от тебя подальше, ладно?

— Хватит балаболить! — зашипел Ярви. — Вы как старые шавки над последней костью.

— Не всем же вести себя по-королевски, — пробормотал Ральф, не слишком тая усмешку. Пожалуй, коль человек каждый день на твоих глазах гадил в ведро, принять то, что он восседает между богами и людьми — непросто.

Взвизгнули шкворни, покрытые многолетней ржавчиной, и в облаке пыли ворота раскрылись. Один из инглингов матери протиснулся в узкий сводчатый проход и хмуро оглядел остальных.

— Тебя заметили?

Невольник покачал головой, повернулся и тяжело затопал по лестнице, поднимаясь до низкого потолка. Ярви задумался, стоит ли ему доверять. Мать считала, что стоит. Вот только и Хурику она доверяла. Ярви перерос детское предубеждение, будто родители знают все.

За прошедшие месяцы он перерос все разновидности предубеждений, какие есть.

Лестница выходила в огромную пещеру. Шероховатый, с выбоинами свод затянуло коркой натеков, на кончиках их зубьев в свете факелов искрились капельки.

— Мы под крепостью? — спросил Ральф, встревоженно вылупившись наверх, на невообразимую тяжесть камня над головой.

— Скала источена ходами, — сказал Ярви. — Древними туннелями эльфов и подвалами людских поселений. Потайными дверями и глазками. Некоторым королям и всем служителям нравится передвигаться скрытно. Но так, как мне, эти пути никому не известны. Я прожил в темноте полдетства. Прятался то от отца, то от брата. Скитался из одного места в другое. Наблюдал незримо и представлял, будто участвую в том, что вижу. Сочинял себе жизнь, в которой бы не был изгоем.

— Какая грустная история, — прошелестел Ничто.

— Жалкая. — Ярви задумался о себе помоложе, о том, как хныкал в темноте, как отчаянно желал, чтобы кто-нибудь на него набрел, понимая, однако, — никому до него дела нет; и с отвращением к прежнему бессилию встряхнул головой. — Но она пока что способна неплохо закончиться.

— Способна. — Ничто огладил стену. Облицована эльфийским камнем без стыков. Прошли тысячи лет, а он гладок, будто выложен только вчера. — Тут люди твоей матери смогут проникнуть в цитадель незаметно.

— Пока ряды ратников Одема выходят над нами на бой с Гром-гиль-Гормом.

Инглинг поднял руку и оборвал их разговор.

Коридор оканчивался округлым стволом колодца. Высоко вверху — кружок света, далеко внизу мерцает вода. Вкруг шахты колодца вилась лестница. Супеньки до того узкие, что Ярви прижимался к стене, скребя лопатками гладкий эльфийский камень, а носки сапог скользили по краю. На лбу выступил пот. На половине подъема к ним с высоты устремился какой-то вихрь, и Ярви отдернулся, когда нечто внезапно мелькнуло перед носом, — и упал бы, не подхвати его за руку Ральф.

— Не хотелось бы, чтобы ведро оборвало твое недолгое царствование.

Ведро плеснуло где-то далеко под ними, и Ярви глубоко вздохнул. Не хватало ему еще заново окунаться в ледяную воду.

Вокруг них необычайно громко зазвенело эхо женских голосов.

— …нее до сих пор слышно одно лишь нет.

— А вам захотелось бы замуж за старого сморчка, после мужчины навроде Атрика?

— Ее хотение побоку. Если король восседает между богами и людьми, то Верховный король восседает между богами и королями. Никто во веки веков не отказывал…

Подъем продолжался. Новые ступеньки, новые тени, новые постыдные воспоминания. Стена из грубого камня, на вид куда древнее той, что внизу, но на деле на тысячи лет моложе. Солнечный свет играл, проникая через решетки под потолком.

— Сколько бойцов наняла королева?

— Тридцадь три, — бросил через плечо инглинг. — Пока что.

— Людей опытных?

— Людей. — Инглинг пожал плечами. — А убивать им или умирать — это как повезет.

— О скольких то же самое сказал бы Одем? — спросил Ничто.

— О многих, — ответил инглинг.

— Здесь не меньше их четверти. — Ярви приподнялся на цыпочках к забранному решеткой отверстию.

Сегодня боевую площадку расчертили во дворе цитадели. Один из углов отмечал старый кедр. Воины упражнялись со щитами, строились клиньями и заслонами и по команде рассыпались поодиночке. Сталь поблескивала под жиденьким солнцем, грохотала о дерево. Отовсюду шорох переступающих ног. Приказы мастера Хуннана хрустели на морозце: сомкнуть щиты, держаться соплечника, низкий выпад — вот так же он гавкал и на Ярви, с поразительно малым успехом.

— Великое множество мужей, — проговорил Ничто, вечно склонный к преуменьшениям.

— Хорошо обученных и закаленных в боях, на их собственном ратном поле, — добавил Ральф.

— На моем поле, — процедил сквозь зубы Ярви. Он повел друзей дальше, узнавая каждую ступеньку и каждый камушек. — Гляди. — Он привлек к себе Ральфа и придвинул его к новой решетке — сквозь нее просматривался вход в крепость. Клепаные дубовые двери настежь раскрыты, по бокам стоит стража, но сверху, в тени свода, мерцала полоска начищенной меди.

— Воющие Врата, — прошептал он.

— Отчего их так нарекли? — поинтересовался Ральф. — Оттого, что мы завоем, когда дело пойдет не так?

— Плюнь ты на имя. Они рушатся с высоты и перекрывают вход в цитадель. Механизм собирали шестеро служителей. На весу их держит один серебряный костыль. Они всегда под охраной, но в надвратный каземат ведет потайная лестница. Когда наступит наш день, мы с Ничто берем дюжину воинов и захватываем его. Ральф, ты выводишь лучников на крышу, будьте наготове сделать из дядиной стражи подушечки для булавок.

— Узорчики из них выйдут красивее некуда.

— В нужное время мы мигом вытащим штырь. Ворота рухнут, и Одем замурован в ловушке. — Перед Ярви встала картина ужаса на лице дяди после падения врат, и ему не в первый раз очень захотелось, чтобы на деле все прошло так же гладко, как на словах.

— Одем в западне… — во тьме сверкнули глаза Ничто. — Вместе с нами.

Во дворе радостно зашумели в честь окончания последнего упражнения. Одна половина выиграла, другая — лежала ничком.

Ярви кивнул безмолвному инглингу.

— Раб покажет вам дорогу. Выучите весь путь.

— А ты куда собрался? — спросил Ральф и неуверенно прибавил: — Государь?

— Я еще кое-что должен сделать.

Затаив дыхание, чтоб не выдать себя малейшим звуком, Ярви прокрался сквозь душную тьму к тайной дверце между ног Отче Мира, прижался к смотровой щели и уставился на Зал Богов.

Полдень еще не настал, и король Гетланда находился где и полагалось — на Черном престоле. Трон стоял к Ярви спинкой, поэтому Одемова лица тот не видел — лишь контур плечей да отсверк венца в волосах. Справа от него сидела мать Гундринг, рука служительницы подрагивала под тяжестью прямо стоящего посоха.

Ниже тронного возвышения, в едином море залитых тусклым светом лиц, стоял цвет знати Гетланда. Великие и благородные — а также чахлые и захудалые. Блестели шлифовкой ключи и искусные пряжки, на губах — угодливые улыбки. Когда над отцом насыпали курган, те же самые мужчины и женщины проливали слезы и с тоской вопрошали: кто теперь сыщется подобный ему? Уж наверняка не искалеченный шут, его младший сын.

И, не сгибая прямую спину, на нижних ступенях стояла мать. Позади нее громадой нависал Хурик.

Лица Одема не видать, зато голос лжекороля раскатывался по всему священному залу. Спокойный и уравновешенный, как и прежде. Терпеливый, словно зима, и Ярви пробрало зимней стужей, когда он его услыхал.

— Разрешит ли уважаемая сестра осведомиться, когда она намерена совершить путешествие в Скегенхаус?

— Как только позволят обстоятельства, государь, — отвечала мать. — Неотложные нужды хозяйства страны пока не…

— Теперь я ношу ключ от казны.

Ярви скосил глаз в прорези и по другую сторону Черного престола увидел сидящую Исриун. Его невесту. Вдобавок невесту брата. Ключ от казны висел у нее на шее и, судя по всему, тяготил не столь ужасно, как она некогда опасалась.

— Я готова уладить ваши дела, Лайтлин.

Ее тон слабо напоминал ломкий голосок боязливой девчушки, с трудом пропевшей обеты в этом самом чертоге. Он сравнил блеск в ее зрачках тогда, когда она в первый раз прикоснулась к Черному престолу, с тем, как они горят сейчас, при виде сидящего на троне отца.

С тех пор, как Ярви отбыл в Амвенд, не только он изменился.

— Не затягивай с решением, — прозвучал голос Одема.

— Вы гордо восстанете над всеми нами — Верховной королевой, — добавила мать Гундринг. На миг блеснул отлив темного эльфийского металла — служительница качнула посохом.

— Или склонюсь перед праматерью Вексен — ее счетоводом, — отрезала мать.

После некоторого молчания Одем мягко произнес:

— Бывают ведь судьбы и горше, сестра. Мы обязаны делать то, что должно. Наш долг — поступать во благо Гетланда. Позаботься от этом.

— Государь, — поклонившись, выдавила она сквозь зубы, и хоть Ярви не раз об этом мечтал, в нем вспыхнула злость при виде ее унижения.

— Теперь оставьте меня наедине с богами, — произнес Одем, мановением руки отсылая челядь. Двери раскрылись, благородные мужи и жены, выразив поклонами безмерное почтение, потекли вереницей на свет. Среди них шла и мать Ярви, в сопровождении Хурика; следом поспевала мать Гундринг, и, наконец, Исриун просияла улыбкой у порога — точно так же, как некогда улыбалась Ярви.

Гулко стукнули двери, и воцарилась звенящая тишина. Одем с мучительным стоном сорвался с Черного престола, словно сиденье раскалилось. Он повернулся, и у Ярви в груди замерло дыхание.

Дядино лицо было совершенно таким же, как ему помнилось. Сильным, с твердыми скулами и сединой в бороде. Очень похожим на лицо отца, только даже родной сын навряд ли бы разглядел в чертах короля Атрика заботу и нежность.

Сейчас пора нахлынуть ненависти. Ненависти, которая сметет все страхи и утопит неотвязные сомнения в том, что вырвать Черный престол из дядиных рук стоит той кровавой цены, уплатить которую наверняка придется.

Но вместо этого при виде лица врага, убийцы родных и похитителя королевства, сердце Ярви не выдержало и потрясло изгнанника нежданным приливом любви. К единственному в семье человеку, кто дарил ему свою доброту. К единственному, у кого он чувствовал искреннюю приязнь. К единственному, с кем он чувствовал себя достойным этой приязни. А потом Ярви потрясло скорбью от потери того единственного человека, и на глаза навернулись слезы, и он давил костяшки кулаков о холодный камень, проклиная себя за слабость и безволие.

— Хватит на меня глазеть!

Ярви отшатнулся от прорези, но взгляд Одема был устремлен вверх. Стук его неторопливых шагов отражался эхом в бархатной полутьме необъятного чертога.

— Вы меня бросили? — выкрикнул он. — Так же, как я бросил вас?

Он разговаривал с янтарными изваяниями под куполом. Он обращался к богам, и никому не пришло бы в голову назвать спокойным его хриплый голос. Вот дядя снял королевский венец, что когда-то носил и Ярви, и, гримасничая, почесал отметину, которую обруч оставил на лбу.

— Что я мог сделать? — прошептал он. Так тихо, что Ярви с трудом разобрал слова. — Все мы кому-то служим. За все платим свою цену.

И Ярви припомнил последние слова Одема — словно острые ножи, пронзившие его память.

Из вас получился бы превосходный шут. Но неужели моей дочери и в самом деле придется выйти за однорукого недомерка? Куклу-калеку, на веревочке у матери?

И вот теперь в нем вскипела ненависть. Горячо и обнадеживающе. Не он ли давал клятву? Ради отца. Ради матери.

Ради себя.

Тоненько звякнув, острие меча Шадикширрам покинуло ножны, и Ярви прижал шишку левой руки к потайной дверце. Толкнуть как следует — и она распахнется. Один раз толкнуть, три шага вперед и выпад — и всему этому настанет конец. Он облизал губы и провернул в руке рукоять. Расправил поудобнее плечи — в висках шумела кровь.

— Довольно! — взревел Одем, гулом зашлось эхо, и Ярви снова застыл. Дядя рывком опять нахлобучил на себя королевский венец. — Что сделано, то сделано! — Он погрозил кулаком потолку. — Если вам хотелось иного, что ж вы не остановили меня? — И он развернулся на каблуках и твердой походкой вышел из зала.

— Они послали меня, — прошептал Ярви, вдевая меч Шадикширрам обратно в ножны. Не пора. Еще нет. Не настолько просто. Но все его сомнения выжгло напрочь.

Даже если придется утопить Торлбю в крови.

Одем умрет.

Глава 34

Ярви налег на весло изо всех сил, сознавая, что бич уже занесен. Он тянул и рычал, напрягая все мышцы, вплоть до обрубка пальца на бесполезной руке, но в одиночку его ни за что было не сдвинуть.

Матерь Море с ревом крушила доски в трюме «Южного Ветра», и Ярви неуклюже, отчаянно хватался за лестницу и смотрел, как гребцы натягивают цепи, тужатся вдохнуть последний глоток воздуха перед тем, как над их головами сомкнется вода.

— Ушлые и глупые ребятишки тонут, в общем-то, одинаково, — заявил Тригг, с ровнехонько расколотого черепа сбегала кровь.

Ярви сделал еще один заплетающийся шаг в безжалостную метель, поскальзываясь, шатаясь на горячем, гладком, как стекло, камне. Как бы ни старался он поднажать, по пятам зубами клацали псы.

Гром-гиль-Горм скалил алые зубы, лицо великана испещрили кровавые капли, и пальцы Ярви перебирали его ожерелье.

— Я иду-у, — пропел он, словно ударил в колокол. — И Матерь Война шествует со мною!

— Ну как, готов встать на колени? — вопросила мать Скейр, сверкая эльфийскими браслетами на руках, а на ее плечах хохотали и хохотали вороны.

— Он уже и так на коленях, — обронил Одем, упираясь в подлокотники Черного престола.

— Всю жизнь простоял, — улыбалась и улыбалась Исриун.

— Мы все кому-нибудь служим, — сказала праматерь Вексен, с голодным блеском в глазах.

— Хватит, — просипел Ярви. — Довольно!

И вышиб потайную дверь, и хлестнул изогнутым мечом наотмашь. Анкран вспучил глаза, когда клинок вошел в него.

— Последнее слово скажет сталь, — проскрипел он.

Шадикширрам хрипела и молотила локтями, пока Ярви наносил удар за ударом. Поддаваясь металлу, чавкала плоть. Повернув голову, женщина улыбнулась.

— Идет, — прошептала она. — Он уже близко.

Ярви пробудился, мокрый от пота, опутанный одеялами, он колошматил перину.

Дьявольская рожа, из тени и пламени, смердя дымом, нависла над ним. Он дернулся в сторону, а затем, с облегчением охнув, понял, что это Ральф в темноте держит факел.

— Гром-гиль-Горм выступил, — сообщил он.

Ярви раскидал одеяла. Гул, искаженный гам, пробивался сквозь ставни. Грохот. Крики. Колокольный звон.

— Он перешел границу во главе более чем тысячного войска. Возможно, стотысячного, смотря каким слухам верить.

Ярви никак не мог проморгаться ото сна.

— Уже?

— Он движется стремительно, как огонь, и сеет такой же хаос повсюду. Гонцы с трудом опережают его. Он всего лишь в трех днях от города. В Торлбю переполох.

Внизу сквозь ставни едва сочилась предрассветная серость, высвечивая бледные лица. Едва обоняемый запашок дыма щекотал ноздри. Запах дыма и страха. Еле слышно отсюда жрец надломленным голосом скликал народ поклониться Единому Богу и тем спастись.

Поклониться Верховному королю и стать рабами.

— Твои вороны не мешкают, сестра Ауд, — сказал Ярви.

— Как я и говорила вам, государь. — Ярви вздрогнул от этого слова. Оно по-прежнему звучало издевкой. Так издевкой и будет, пока не умрет Одем.

Он посмотрел на одновесельников. Сумаэль и Джойд нянчились с собственными тревогами. Ничто не прятал в ножнах ни алчной улыбки, ни начищенного клинка.

— Это мое сражение, — проговорил Ярви. — Если кто-нибудь из вас откажется, я не стану его винить.

— Я и мой меч присягнули дойти до конца. — Ничто большим пальцем стер с лезвия пятнышко. — Лишь одна дверь преградит мой путь — Последняя.

Ярви кивнул и здоровой рукой стиснул его предплечье.

— Притворяться не буду, мне не понять твою преданность, но я тебе за нее благодарен.

Остальные не столь безоглядно ринулись в бой.

— Не хочу врать, говоря, что меня не волнует соотношение сил, — высказался Ральф.

— Оно волновало тебя и в приграничье, — возразил Ничто, — а в итоге мы положили всех врагов в погребальный костер.

— И друга. И попали в плен к озлобленным ванстерцам. Озлобленные ванстерцы снова здесь, и, случись нашему замыслу пойти вкривь, навряд ли мы уболтаем отпустить нас восвояси, каким бы языкастым ни был наш юный король.

Ярви опустил скрюченную кисть на эфес меча Шадикширрам.

— Тогда вместо нас заговорит наша сталь.

— Легко сказать, пока она в ножнах. — Сумаэль насуплено покосилась на Джойда. — Нам, пока мечи не завели беседу, наверно, лучше убраться на юг.

Джойд переводил взгляд с Ярви на Сумаэль и обратно, и его плечища обмякли. Мудрые терпеливо ждут своего часа, но ни за что его не упустят.

— Если уйдете, я вас благословляю, только я был бы рад, останься вы со мною, — промолвил Ярви. — Вместе мы встречали невзгоды на «Южном Ветре». Вместе мы оттуда сбежали. Вместе мы противостояли холоду и преодолели льды. Точно так же мы преодолеем и это. Все вместе. Только взмахнем веслом еще раз, бок о бок.

Сумаэль растерянно повернулась к Джойду:

— Ты не воин и не король. Ты пекарь.

Джойд искоса поглядел на Ярви и вздохнул.

— И гребец.

— Поневоле.

— Не так и много важных событий случается в жизни по нашей воле. Что за гребец, который бросает товарища?

— Этот бой — не наш! — с нажимом прошипела Сумаэль.

Джойд пожал плечами.

— Бой моего друга — мой бой.

— А как же самая вкусная на свете вода?

— Она останется столь же вкусной и после. А может, и вкуснее. — И Джойд вымученно улыбнулся Ярви. — Раз надо таскать мешки — не хнычь, а начинай перетаскивать.

— Под конец, того и гляди, захнычем мы все. — Сумаэль шагнула к Ярви, пронзая темными глазами до дна. Вытянула руку, и у него занялся дух. — Прошу тебя, Йорв…

— Меня зовут Ярви. — И, хоть и было больно, он встретил ее взгляд с каменной, под стать матери, твердостью. Он бы с удовольствием взял ее за руку. Сжал бы ее в ладони, как прежде, в снегах, и пусть эта рука поведет его к Первому Граду. С удовольствием бы снова стал Йорвом и ко всем чертям послал Черный престол.

Он принял бы ее руку с любовью — но своей слабости потакать он не мог. Ни за что на свете. Он дал клятву, и одновесельники нужны ему здесь, при себе. Необходим Джойд. Необходима она.

— Ну а ты, Ральф? — спросил он.

Ральф причмокнул, аккуратно свернул язык трубочкой и метко харкнул в окно.

— Раз пекарь идет сражаться, куда деваться воину? — Его широкое лицо переломила ухмылка. — Мой лук — твой.

Сумаэль уронила руку и уставилась на пол, скривив губы.

— Под властью Матери Войны что остается делать мне?

— Ничего, — без лишних слов проронил Ничто.

Глава 35

Голубятня все так же громоздилась наверху одной из высочайших башен цитадели. Все так же изнутри и снаружи она была изгажена вековым птичьим пометом. Все так же сквозь ее многочисленные окна дул промозглый сквозняк.

Но прежде настолько промозглым он не был.

— Боги побрали б такую холодину, — пробубнил Ярви.

Сумаэль — жесткие контуры рта на суровом лице — не отняла от глаз подзорной трубы.

— То есть до этого сильней ты не мерз?

— Сама знаешь, мерз. — Они мерзли оба, там, среди трескучих льдов. Вот только тогда между ними пылала искорка, которая его согревала. Теперь он погасил ее окончательно.

— Извини, — добавил он, а получилось — обиженно буркнул. Она хранила молчание, а он продолжал плести свое, сам того не желая: — За то, что сказала мать… за то, что я упросил Джойда остаться… за то, что не…

У нее задвигались скулы.

— Королю, несомненно, не за что извиняться.

Он вздрогнул при этих словах.

— Я тот же самый человек, кто ночевал с тобою на «Южном Ветре». Тот самый, кто брел с тобою в снегах. Все тот же.

— Да ну? — Она наконец на него посмотрела, но взгляд ее ничуть не смягчился. — Вон над тем холмом. — Она передала подзорную трубу. — Дым.

— Дым, — заскрипел какой-то голубь. — Дым.

Сумаэль с опаской его оглядела, в ответ другие птицы из клеток вдоль стены повернули к ней немигающие глаза. Все, кроме бронзовокрылого орла, огромного и величавого. Должно быть, он прибыл от праматери Вексен с очередным предложением, а то и приказом матери Ярви выйти замуж. Орел горделиво чистил перья и даже свысока не удостоил людей вниманием.

— Дым, дым, дым…

— Можешь сделать так, чтоб они прекратили? — попросила Сумаэль.

— Птицы, как эхо, повторяют обрывки посланий, которым их обучают, — пояснил Ярви. — Не бойся. Им невдомек их смысл. — Вот только дюжины пар птичьих глаз повернулись к нему, как одна, а головы подались вперед, вопросительно внемля — и вновь заставляя Ярви задуматься: может, в отличие от них, это ему невдомек? Он отвернулся к окну, прижал трубу к глазу и увидел в небе извилистую дымную стежку.

— В той стороне усадьба. — Ее владетель шествовал среди тех, кто скорбел и заламывал руки, когда отца положили в курган. Ярви попытался не думать, был ли хозяин на своем подворье, когда нагрянул Гром-гиль-Горм. А если не был, то кто оставался там приветствовать гостей из Ванстерланда и что теперь с ними стало…

Мудрый служитель отмеряет наибольшее благо, говорила мать Гундринг, и отыскивает наименьшее зло. Неужели мудрому королю тоже не дано ничего другого?

Он отвел трубу от горящего хутора, изучая зубчатый, холмистый горизонт — и на мгновение уловил блеск стали на солнце.

— Ратники. — Изливаясь из распадка меж холмами, они спускались по северному тракту. Едва ползли, как древесная смола зимой — так казалось отсюда, и Ярви, невольно закусив губу, поторапливал их про себя.

— Королю Гетланда, — пробормотал он под нос, — не терпится, чтобы воинство ванстерцев напало на Торлбю.

— Какую только похлебку не заварят боги, — заметила Сумаэль.

Ярви поднял глаза на купол свода — там отшелушивалась краска, которой были нарисованы боги в обличьях птиц. Тот, Кто Приносит Вести. Та, Что Колышет Ветви. Та, Что Изрекла Первое Слово И Изречет Последнее. И по центру купола, с багровыми крылами, кроваво улыбалась Матерь Война.

— Признаю, тебе я редко возносил молитвы, — зашептал ее образу Ярви. — Отче Мир мне всегда был нужнее. Но в день сей ниспошли мне победу. Верни мне Черный престол. Ты испытала меня — и я выдержал испытание. Я — готов. Я не тот прежний дурачок, не дитя и не трус. Я — король Гетланда по праву.

Какой-то голубь выбрал эту минуту, чтобы сбросить на пол, невдалеке от него, сгустки помета. Матерь Война ответила?

Ярви заскрежетал зубами.

— Коли судила ты мне королем не бывать… коль суждена мне нынче Последняя дверь… позволь хоть сдержать мою клятву. — Он сжал кулаки, какие ни есть, добела. — Отдай мне жизнь Одема. Дай мне отмщение. Ниспошли мне лишь это, и я упокоюсь.

Не молитва о взращивании, из тех, каким учат служителей. Не молива о даровании иль созидании. Дарование и созидание для Матери Войны — ничто. Она — похитительница, сокрушительница, вдов породительница. Все, что волнует ее, — кровь.

— Король умрет, — выдохнул он.

— Король умрет! — надтреснуто закричал орел. Вытянувшись в клетке, он расправил крылья, и казалось, весь чертог заволокло тьмой. — Король умрет!

— Пора, — произнес Ярви.

— Превосходно, — произнес Ничто. Голос его звенел металлом сквозь длинную прорезь закрывавшего лицо шлема.

— Превосходно, — произнесли сразу оба инглинга. Один из них раскрутил могучую секиру — игрушку в его кулачищах.

— Превосходно, — негромко прошептал Джойд с видом, далеким от счастья. В чужом боевом облачении ему неуютно, а глядеть на соратников, присевших на корточки в тени эльфийского туннеля, — неуютно вдвойне.

Положа руку на сердце, они и в Ярви не вселяли уверенности. То был отряд страхолюдин, вставший под его начало с помощью материного золота. Каждая страна вкруг моря Осколков и несколько более отдаленных краин поделились парой своих худших сынов. Тут были висельники и налетчики, морские разбойники и колодники, на лбах иных выколоты их преступления. У одного, с вечно слезящимся глазом, все лицо синело такими наколками. Мужи без государя и чести. Мужи без правил и совести. Не говоря о трех женщинах-шендках, увешанных острыми клинками и мускулистых, как каменотесы. Эти развлекались, скаля заостренные напильником зубы на любого, кто бы на них ни взглянул.

— Такому народцу я б с бухты-барахты жизнь свою не доверил, — осторожно отвернувшись, шепнул Ральф.

— Что можно сказать о нашем деле, — негромко добавил Джойд, — когда все достойные люди собрались на стороне противника?

— Достойных людей созывают для многих дел. — Ничто, тщательно прилаживая, покрутил туда-сюда шлем. — Убийство короля в их число не входит.

— Это не убийство, — рыкнул Ярви. — А Одем — не настоящий король.

— Шшш, — Сумаэль подняла глаза к потолку.

Сквозь камень просочился неясный гомон. Крики, быть может, лязг оружия. Едва различимый отголосок поднятой тревоги.

— Там прознали о подходе наших друзей.

Ярви сглотнул нервный ком в горле.

— По местам.

Все действия были не раз отработаны. Ральф взял с собой дюжину умелых лучников. Каждый инглинг повел свою дюжину прятаться в укромных местах, поблизости от внутреннего двора. Оставшаяся дюжина тихо потянулась вверх по витой лестнице, вслед за Ничто и Ярви. К цепному каземату над единственным входом в крепость. К Воющим Вратам.

— Поосторожнее, — прошептал Ярви, останавливаясь у потайной дверцы. Слова едва проталкивались сквозь стянутое горло. — Эти люди, внутри, нам не враги.

— На сегодня за врагов сойдут и они, — ответил Ничто. — А Матерь Война не терпит осторожности. — Он со всего маху пнул дверцу и нырнул внутрь.

— Гадство! — буркнул Ярви, поспешно шаркая следом.

Скупой свет лился из окон-прорезей в полумглу каземата. На нижних галереях грохотали сапоги, эхо усиливало их топот. За столом сидели двое мужчин. Один повернулся, и улыбка на его губах осеклась при виде обнаженного меча.

— Кто вы та…

Пересекая полоску света, вспыхнула сталь, и его голова, влажно чпокнув, отлетела и покатилась в угол. Чудаковатая нелепость, потешная сценка на весенней ярмарке — но здесь не звучал детский смех. Ничто прошел мимо осевшего тела, схватил другого за руку — тот уже вставал — и всадил меч ему в грудь. Стражник оторопело охнул и потянулся к боевому топору на столе.

Ничто аккуратно оттолкнул стол сапогом за пределы досягаемости, вытянул меч обратно и мягко усадил стражника к стене. Тот беззвучно содрогался, по мере того, как Смерть приоткрывала перед ним Последнюю дверь.

— Цепной каземат в наших руках. — Ничто через проем всмотрелся в темноту у дальней стены, затем захлопнул дверь и опустил засов.

Ярви опустился на колени рядом с умирающим. Он его знает. Вернее, знал. Ульвдем, так его звали. Не друг, но и не худшая сволочь. Однажды он даже подарил Ярви радость — улыбнулся шутке, которую тот произнес.

— Обязательно было их убивать?

— Да нет. — Ничто бережно вытер насухо меч. — Пускай Одем королевствует себе и дальше.

Наемные разбрелись по надвратной, косясь на главную, центральную часть комнаты и всего замысла — Воющие Врата. Их подошва была притоплена в пол, а верх уходил в потолок — неярко переливалась стена начищенной меди, выгравированная на ней сотня лиц рычала, голосила, стонала в страхе и боли, и лики перетекали один в другой, точно отражения в пруду.

Сумаэль осмотрела это чудо, уперев руки в боки.

— Кажется, начинаю догадываться, почему их прозвали Воющими Вратами.

— Воистину, чудовищная поделка — а мы на нее уповаем, — промолвил Джойд.

Ярви скользнул кончиками пальцев по металлу, холодному и пугающе твердому.

— Спору нет, чудовищная — если свалится тебе на голову.

Возле исполинской махины, на постаменте с именами пятнадцати богов, располагалась мешанина сцепленных шестерней, встроенных колесиков, витых цепей и обводов — даже натасканный глаз служителя был бессилен разобраться в их работе. Из середины торчала серебряная спица.

— Вот здесь основной механизм.

Джойд придвинулся и потянулся туда.

— Всего-то и надо — вытащить этот палец?

Ярви шлепком отбросил его руку.

— В нужный момент! В самый последний. Чем больше бойцов Одема выйдет против Гром-гиль-Горма, тем вернее мы добьемся успеха.

— Твой дядя вышел с речью, — позвал Ничто, стоя у одного из зауженных окон.

Ярви высвободил ставни другого и всмотрелся во двор. Знакомая зеленая поляна меж высоких серых стен, на том конце раскинул ветви древний кедр. Там собирались дружинники, кто-то впопыхах вооружался, кто-то уже строился идти на бой. Уяснив их количество, Яви вытаращил глаза. Навскидку, сотни три, а снаружи цитадели наверняка готовятся выступить куда больше. Над ними, на мраморных ступенях Зала Богов, в мехах и посеребренной кольчуге, надвинув на бровь королевский венец, стоял дядя Одем.

— Кто подступил к стенам Торлбю? — проревел он собравшимся воинам. — Гром-гиль-Горм, Крушитель Мечей!

Дружина притопнула и извергла целый шторм проклятий с ушатами оскорблений вперемешку.

— Тот, кто убил Атрика — вашего короля и моего брата!

В ответ на это прозвучал вопль гнева, и Ярви одернул себя, чтоб не вторить ему от такой бессовестной лжи.

— Но исполнясь бахвальства, он привел с собой малое войско! — вскричал Одем. — За нас — правда, за нас — родная земля, у нас больше людей и лучше выучка! Позволим ли мы этой армии отребья простоять подле курганов моих братьев Атрика и Атиля, подле кургана моего деда Ангульфа Копыто, Молота Ванстерланда, еще хотя бы минуту?

Дружина заколотила оружием по щитам и щитами по доспехам и проревела, что нет, не позволим.

Одем протянул руки, его оруженосец, склонив колено, вручил королю меч, и тот вытянул клинок из ножен и воздел над головой. Сталь, выйдя из тени на солнце, сверкнула так ослепительно, что Ярви на миг пришлось отвести взгляд.

— Итак, почтим же Матерь Войну и устроим в ее честь багряный день! Оставим стены за спиной и гордо выйдем в поле и допрежь заката на этих же стенах увидим головы Гром-гиль-Горма и его псов-ванстерцев!

— Посмотрим, чью голову к вечеру посадят на стену, — проговорил Ярви, и эти слова утонули в хвалебном вопле гетландских воинов.

Тех воинов, которые должны были восхвалять его.

— Они выходят сражаться, — сказал Ничто, когда дружинники стали покидать двор, строясь звеньями стены щитов — каждый знал свое место и за соплечника был готов умереть. — Ты верно разгадал настрой своего дяди.

— И гадать было нечего, — сказал Ярви.

— Твоя мать права. — Глаза Ничто блеснули во тьме прорези шлема. — Ты сделался очень проницательным.

Первыми шли самые молодые бойцы, некоторые моложе, чем Ярви. Постарше, взматеревшие в битвах, двигались следом. Войско топало, проходя под Воющими Вратами, лязг доспехов гремел в цепном каземате. Тени ползли по изрытым рожам разбойников, когда те нагибались над смотровыми щелями в полу, чтобы получше разглядеть шествующих. И с каждым воином в проходе под ними радость Ярви росла, ведь соотношение сил улучшалось, но рос и страх — ибо тот самый миг был уже совсем близок.

Миг возмездия. Или мгновение гибели.

— Король выступает, — сказала Сумаэль, укрывшись в тени у другого окна. Одем шагал к воротам сквозь ряды своих закаленных бойцов, с оруженосцем, щитоносцем и хоругвеносцами за спиной, на ходу хлопая ратников по плечам.

— Наше время еще не подоспело, — буркнул Ничто.

— Сам вижу, — шикнул Ярви. Сапоги топали и топали, люди вытекали из цитадели, но на внутреннем дворике их оставалось еще очень много. Неужели он столько вынес, столько выстрадал, стольким пожертвовал для того, чтобы в последний момент Одем извернулся и соскочил с крючка? Ярви бестолково шерудил своим обрубком — пот покрывал даже пальцы.

— Я тяну спицу? — откликнулся Джойд.

— Еще нет! — пискнул Ярви, костенея от ужаса, что их услышат через щели в полу. — Рано!

Одем шагал вперед, скоро он скроется из вида под аркой прохода. Ярви поднял руку, готовый махнуть Джойду и вместе с ладонью обрушить вниз всю тяжесть Воющих Врат.

Даже если этим выносил всем своим приговор.

— Государь! — На ступенях Зала Богов стояла мать Ярви. За ее плечом горою высился Хурик, за другим — мать Гундринг горбилась над посохом. — Брат!

Дядя остновился и нахмуренно обернулся.

— Одем, прошу, одно слово!

Ярви едва отваживался дышать, боясь хоть чем-то нарушить хрупкое равновесие этой минуты. Время замедлило ход, когда Одем сперва посмотрел на ворота, потом на мать, а потом, чертыхаясь, быстро двинулся к ней вместе с ближайшей свитой.

— Погоди! — выдохнул Ярви, и Джойд с широченными глазами разомкнул стиснувшие спицу пальцы.

Ярви едва не вылез в окно, холодный ветер целовал залитые потом щеки, но расслышать, что было сказано на ступенях Зала Богов, так и не удалось. Мать припала к ногам Одема, прижала ладони к его груди, покаянно склонила голову. Вероятно, смиренно оправдывалась за упрямство, за непокорство воле брата и Верховного короля. Вероятно, клялась в послушании и вымаливала прощение. Затем она взяла руку Одема своими двумя и прикоснулась к ней губами — и Ярви покрылся мурашками.

Дядя посмотрел на мать Гундринг и едва-едва кивнул. Его служительница ответила взглядом и едва-едва пожала плечами. После этого Одем прикоснулся к щеке бывшей королевы и пошел прочь, к вратам, в окружении бойкой стайки слуг и ближней дружины.

Последний ручеек воинов, спешащих к своим братьям, утекал из цитадели. Во дворе осталось не больше трех дюжин. Мать сцепила руки и подняла голову к надвратной башне. Ярви вообразил, что она, быть может, заметила его взгляд.

— Благодарю тебя, о Матерь, — прошептал он. И снова поднял сухую руку, готовясь махнуть Джойду. Снова смотрел, как Одем приближается к воротам. Но взамен прежнего, когда ему показалось, что боги разнесли в пух и прах его планы, на этот раз он видел — они предоставляют ему шанс.

— Погоди, — прошептал он, и от жара произнесенного слова защекотало губы.

— Погоди. — Настал тот день. Настал тот час.

— Погоди. — Настал тот миг. — Давай!

Он рубанул искалеченной рукой, и, сколь ни была слабой, она, благодаря изобретательности шестерых искусников прошлого, обрушилась с весом могучей горы. Джойд выдернул штырь, и шестерни закрутились вихрем, и цепь рванула зубцы, и причина, по которой так нарекли врата, стала ошеломляюще ясной. С визгом и воем всея мертвых в преисподней, с порывом урагана, что сорвал с Ярви шлем, а самого откинул к стене, Воющие врата ухнули в пол.

Их столкновение с камнем привратного туннеля со страшным грохотом потрясло цитадель до самих источенных эльфами корней и намертво запечатало вход стеной металла. Такого веса, что для того, чтобы ее поднять, пришлось бы напрячься и самому Отче Тверди.

Пол закружился, закачался, и на миг Ярви показалось, что от удара обрушится и надвратная башня. Он нетвердо подковылял к смотровой расщелине, пытаясь стряхнуть головокружение и звон в ушах. Скальный проход под ними был полон приближенных Одема. Некоторые шатались, обхватив руками головы. Иные непослушными пальцами тянулись к оружию. Кто-то толпился у врат и беззвучно кричал, беззвучно, бездумно, бесполезно колотил застывшие в воплях лики. Посреди всего замешательства стоял лжекороль, пристально разглядывая потолок. Его глаза встретились с глазами Ярви, и лицо его залила бледность, словно перед ним предстал демон, когтями продравшийся обратно через Последнюю дверь.

И Ярви улыбнулся.

А потом кто-то схватил его за плечо.

Ничто тряс его, тащил и орал в лицо, губы шевелились в прорези шлема, но с них слетал лишь неразличимый лепет.

Ярви перебирал непослушными ногами. Пол успокоился, выровнялся. Вниз по витым ступеням, наскакивая на стены, за спиной пихают, подгоняют бойцы. Ничто плечом толкает створку. Дверь раскрывается настежь. Темноту озаряет яркий свет из прохода во двор, и заговорщики вырываются на свежий воздух.

Глава 36

Во внутреннем дворе крепости властвовал хаос.

Мелькало, взмывая, оружие, и разлетались обломки, сталь сталкивалась со сталью, и рычание кривило лица, проносились стрелы и падали тела — беззвучно, словно во сне.

По его задумке, нанятые матерью рубаки высыпали из потайных укрытий и ударили закаленным воинам Одема в спину. Многих посекли на месте, других погнали по двору — тут и там валялись их кровавые трупы. Но те, кто пережил первое потрясение, взялись за оружие и давали яростный отпор. Бой рассыпался на одиночные схватки. В полнейшей тишине Ярви смотрел, как давешняя шендка пыряет ножом мужчину, в то время как тот краем щита вспарывает и надсекает ее лицо.

По его задумке, Ральф со своими лучниками отправили в полет охапку стрел. Беззвучно стрелы поднялись в воздух, беззвучно обрушились вниз, впиваясь в щиты Одемовой ближней дружины, плотно сгрудившейся вокруг своего короля. Кому-то чиркнуло по лицу оперенным древком. Тот едва ли обратил внимание, по-прежнему указывая мечом на Зал Богов и ревя беззвучные команды. Другой опустился наземь со стрелой в боку и цеплялся за ногу воина рядом, который пинком откинул от себя его руку и продолжал пятиться.

Битва всех превращает в животных, говорил прежде отец.

На глазах Ярви оскалившийся головорез, с клеймом «овцекрад» на щеке, зарубил безоружного раба, из рук того выпал кувшин с водой и разбился о стену.

По его ли замыслу все это шло? Об этом ли он молился? Он широко распахнул дверь и выклянчил у Матери Войны согласие зайти в гости. И теперь у него не хватит сил прекратить бойню. Ни у кого сил не хватит. Просто выжить — задача уже не из легких.

На его глазах Ничто подсек одному воину ноги, другого, повернувшегося убегать, полоснул по спине, третьего так двинул щитом, что тот врезался в низкую стенку колодца и перевалился туда, исчезая из вида.

В глухом оцепенении он вынул из ножен меч Шадикширрам. Вроде бы так полагается в битве мужчинам? Боги, каким же он оказался тяжелым. Ярви толкали, пробегая мимо, стремясь поскорей присоединиться к безумству, но его ноги вросли в землю намертво.

На его глазах отворились двери Зала Богов. Стража Одема сплотилась, прикрывая проход щитами, утыканными стрелами, как ель иголками. Лжекороля уводили прятаться в тень.

Ярви указал на них мечом и прокричал:

— Туда!

Глухота спадала. Вполне, чтобы хватило расслышать за спиной тяжелый топот и вовремя обернуться.

Но ни на что другое.

Сталь ударила в сталь, и меч перекрутило в ладони, почти выбило из руки. Перед ним промелькнуло загрубелое лицо Хурика, долетел обрывок его утробного рыка, и щит врезался Ярви в грудь, приподнял над травой и отбросил на пару шагов. Ярви ударился лопатками о землю и застонал.

Хурик рыскнул глазами, изогнулся, принимая на щит взмах секиры — от силы удара в воздухе завертелись щепки. Джойд напал с диким ревом и рубил наотмашь, как обезумевший дровосек неподатливое бревно. Хурик подался, отступил, отразил второй удар, а третий оказался неровным, и опытный воин, изготовившись в стойке, зацепил и отвел тяжелое лезвие в сторону. Разминувшись с его плечом на ладонь, оно чавкнуло, впиваясь в дерн. Воин кромкой щита хватил Джойда по голове, когда тот покачнулся вслед за секирой — а затем, накоротко рубанув мечом, вырвал у Джойда оружие.

Видимо, с Избранным Щитом королевы пекарю не сравниться, насколько б хорошим человеком тот ни был.

В черной бороде Хурика забелели оскаленные зубы. Молниеносный укол мечом, и клинок погрузился под ребра Джойда по рукоять.

— Нет, — выхаркнул Ярви, силясь встать, но одного желания не всегда бывает достаточно.

Джойд повалился на колени, лицо смяло болью. Хурик водрузил сапог ему на плечо и высвободил меч, а потом пинком распластал на траве. И повернулся к Ярви.

— Давай-ка закончим то, что в Амвенде начали.

Он шагнул вперед, алый меч занесен. Хотелось бы Ярви встретить смерть с улыбкой — только немногим, пусть и королям, достает отваги перед распахнутым зевом Последней двери. Может статься, королям — меньше других. Он отодвигался ползком, выставив перед собой сухую руку, словно она могла оградить от клинка.

Хурик скривил губы.

— Да, из тебя такой король, что…

— Это мы увидим, какой.

Подбородок Хурика резко дернулся, и под прядями седеющей бороды сверкнул металл. Кинжал, заточенный до ледяного блеска. Возле него, со сведенной от злобы челюстью и суженными глазами, выросло лицо матери.

— Бросай меч, Хурик.

На миг тот замешкался, она же наклонилась к его уху и прошептала:

— Ты меня знаешь. Куда лучше многих. Неужто и впрямь… — и она начала проворачивать лезвие, пока по толстой шее телохранителя не побежала кровь, — …ты усомнился в моей решимости?

Хурик сглотнул и вздрогнул, когда загрубелый кадык проскреб по острой стали. Меч стукнулся оземь.

Ярви вскарабкался на ноги, крепко сжимая меч Шадикширрам — острие клинка нацелилось в грудь Хурику.

— Постой, — сказала мать. — Сперва мне ответь. Ты пробыл моим Избранным Щитом девятнадцать лет. Отчего ты преступил клятву?

Хурик сместил взгляд на Ярви. Полный грусти и безысходности.

— Одем объявил, что мальчишка должен умереть — иначе умрешь ты.

— Почему ж ты не убил его не сходя с места?

— Потому, что так повелел Верховный король! — прошипел Хурик. — А слову Верховного короля не отказывают. Я клялся защищать тебя, Лайтлин. — Он отвел назад плечи и медленно прикрыл глаза. — А не твоего сына-калеку.

— Тогда ты свободен от клятвы.

Кинжал сдвинулся самую малость — и Ярви потерял равновесие, когда его щеки оросила кровь. Хурик упал, лицом пропахав дерн, а Ярви стоял с безвольно висящим мечом и пялился на темную лужу, ползущую сквозь траву.

Жар охватил его кожу. В горле застрял вдох. В глазах плясал свет, руки не поднять, пульсировали отбитые ребра. Ему хотелось одного — присесть. Сесть в темноте и плакать.

Убитые и раненые, посеченные клинками и пронзенные стрелами устилали теперь травяную площадку, место детских игр Ярви. Заветные мечи и щиты, наследие знатных родов, повыпадали из безжизненных пальцев и разбитые валялись в кровавой грязи. Двери Зала Богов стояли заперты, возле них собрались люди Ярви — те, кто еще был на ногах. С ними Ральф — лицо в красных натеках, в волосах багровеет рана. Двое громадин-инглингов гулко били топорами, но массивная древесина держалась прочно.

И прислонившись к стволу раскидистого кедра — того, на который Ярви со страху и не пытался залезть, за что брат его нещадно высмеивал, — недвижно сидел Джойд. Его голова была запрокинута, а руки покоились на окровавленной пояснице.

Рядом на коленях стояла Сумаэль. Свесив голову, она выпячивала губы, обнажая клыки. В горсти она сжимала комок кровавой рубахи Джойда, будто пыталась его поднять. Будто пыталась унести в безопасное тепло, как однажды он ее нес. Но теперь нести его было некуда, даже найди она в себе силы.

Некуда, кроме как в Последнюю дверь.

И понял Ярви, что Смерть не сгибается в поклоне пред каждым, пришедшим к ней; не указывает путь, почтительно вздымая руку; не произносит исполненных глубины слов; не отмыкает засовов. Ей не нужен ключ на груди — ибо Последняя дверь вечно отворена. И Смерть, нетерпеливо прикрикивая, гонит туда стадо мертвых, с небрежением к их роду, званию или славе. Гонит очередью, которая все длинней и длинней. Неистощимой, сплошной вереницей.

— Что я наделал? — прошептал Ярви и, колеблясь, шагнул в сторону Джойда и Сумаэль.

— То, что должно. — Хватка материнской ладони на плече оказалась тверже железа. — Не время скорби, сын мой. Мой государь.

Половина ее лица белее белого, другая в красных крапинах — самой Матерью Войной выглядела она сейчас.

— За Одемом. — Она сдавила сильнее. — Убей его и верни Черный престол.

И Ярви стиснул зубы и кивнул. Дороги обратно быть уже не могло.

— Хватит! — окликнул он инглингов. — Есть другой путь.

Они опустили топоры и сумрачно уставились на него.

— Матушка, останься с ними. Сторожите дверь, и пусть ни один не уйдет.

— Ни один, покуда жив Одем, — ответила она.

— Ничто, Ральф — соберите дюжину бойцов, и за мной.

Ральф, тяжело дыша, оглядел бойню во дворе цитадели. Раненые и при смерти, хромающие и окровавленные. И Джойд, храбрый Джойд, тот, кто вступился за своего одновесельника, теперь сидел спиной к стволу кедра — ни весла, чтобы толкать, ни мешка, чтобы таскать, ни ободряющих слов больше не будет.

— Найдется ли пригодная дюжина? — прошептал старик.

Ярви отвернулся и двинулся прочь.

— Бери тех, что есть.

Глава 37

— Готовы? — шепнул Ярви.

— Всегда, — отозвался Ничто.

Ральф потянул шею в одну сторону, потом в другую. Кровь чернела на его лице в полумраке.

— Кажись, готовее мне уже не стать.

Ярви втянул полную грудь воздуха, затем надавил увечной ладонью на скрытую щеколду, плечом налегая на дверцу, и вывалился под священные своды Зала Богов.

Сразу перед ним, на тронном помосте, стоял Черный престол — под лучезарными взорами Высоких богов. Над головой, вокруг купола, янтарные изваяния богов малых взирали на жалкие человечьи делишки безучастно, бесстрастно и без малейшего интереса.

При Одеме остался лишь десяток бойцов, да и те в плачевном состоянии. Они собрались на том конце, у дверей, чьи створки слегка покачивались от ударов снаружи. Двое пытались подпереть двери копьями. Двое других смахнули со старинного стола святые дары и волокли его баррикадировать выход. Остальные, опешив, сидели на полу или в замешательстве стояли, не понимая, как могла ватага разбойников захватить врасплох их короля в сердце его собственного бастиона. Неподалеку от Одема мать Гундринг склонилась над раненой рукой хоругвеносца.

— Воины, к королю! — взвизгнул тот, увидев в зале Ярви, и люди Одема тут же построились вокруг повелителя, выставили перед ним щиты и подняли оружие. Кольчужник со стрелой, пробившей лицо, отломил ее не глядя — из щеки остался торчать окровавленный кусок древка. Только что он в полубеспамятстве опирался на меч, теперь же наставил его вихляющий кончик на Ярви.

Ничто вырвался из прохода и подскочил к его левому плечу, Ральф — к правому, те рабы и наемники, в ком оставались силы драться, рассыпались вокруг, ощетинившись острой сталью.

Они обходили Черный престол, спускались по ступеням помоста, брызжа слюной и ругаясь на полудюжине языков. Одем тоже отправил своих людей вперед, пространство меж отрядами сузилось до десяти шагов по каменному полу, затем до восьми, до шести — грядущее кровопролитие нависло тяжелой, грозовой тучей в недвижном воздухе Зала Богов.

А потом мать Гундринг присмотрелась к Ярви и вытаращила глаза.

— Стойте! — вскричала она, колотя эльфийским посохом по плитам, звонкое эхо ударов отражалось от высоких сводов. — Стойте!

На минуту воины остановились, переглядываясь, рыча, поглаживая клинки, и Ярви обеими ногами прыгнул в узкую щелочку той возможности, что старая служительца для него приоткрыла.

— Мужи Гетланда! — воскликнул он. — Вам известно, кто я! Я — Ярви, сын Атрика! — И единственным пальцем на левой ладони он указал на Одема. — Вон то предательское существо попыталось отнять у меня Черный престол, но боги не потерпят на нем самозванца! — Он ткнул себя в грудь. — Государь Гетланда, ваш законный король вернулся!

— Бабья кукла? — плюнул в его сторону Одем. — Половинка короля? Владыка всея убогих калек?

Прежде чем Ярви успел что-нибудь крикнуть в ответ, его схватила за плечо и отодвинула в сторону сильная рука. Ничто шагнул мимо него, отстегивая ремешок шлема.

— Нет, — сказал он. — Законный король. — И снял шлем с головы и швырнул на пол, и тот, звонко гремя, покатился по Залу Богов.

Ничто обрезал свои косматые лохмы до короткой седоватой поросли, начисто сбрил кустистую бороду. Взгляду открылись резкие, безжалостные черты угловатого лица — поломанного и сросшегося тверже прежнего, огрубелого от труда и непогоды, в отметинах и шрамах от боев и побоев. Оборванец, кожа да кости, исчез, и на его месте стоял воин из железа и дуба. Только глаза, голубые и глубоко засевшие в глазницах, были все те же.

В них по-прежнему горел тот самый огонь, на грани безумия. Полыхал как никогда жарко.

И Ярви вдруг потерял уверенность, что за человек сейчас перед ним — тот, с кем он дрался, с кем путешествовал, с кем ночевал. Перестал понимать, что же такое он привел с собой в Гетландскую цитадель, прямо к Черному престолу.

Охваченный внезапным сомнением, Ярви растерянно оглядел зал. Молодые гетландские бойцы по-прежнему непокорно роптали. Но с людьми постарше при виде лица Ничто произошла необъяснимая перемена.

Отвисли челюсти, задрожали клинки, глаза расширились, и на некоторых проступили слезинки. Божба слетала с перекошенных губ. Одем побледнел еще сильней, чем при первом взгляде на Ярви. Смертной бледностью человека, который зрит гибель сотворенного мироздания.

— Что за колдовство? — прошептал Ральф, но у Ярви не имелось ответа.

Посох эльфийского металла выскользнул из поникших пальцев матери Гундринг и стукнулся об пол. Эхо от удара гасло, перетекая в удушливую тишину.

— Атиль, — негромко ахнула она.

— Да. — И Ничто обратил безумную улыбку к Одему. — Удачно встретились, братец.

И стоило этому имени прозвучать, как до Ярви дошло, насколько эти двое мужчин похожи, и мороз пробрал его до кончиков пальцев.

Его дядя Атиль, чье несравненное умение до сих пор с восторгом поминали воины на боевых упражнениях. Чье тело утопленника так и не выбросили соленые воды. Чей курган так и высился пустым над бичуемыми ветром дюнами.

Дядя Атиль стоял за него все эти месяцы.

Дядя Атиль встал сейчас перед ним.

— Это расплата, — сказал Ничто. Сказал Атиль. И сделал шаг вперед с мечом в руке.

— В Зале Богов нельзя проливать кровь! — заголосила мать Гундринг.

Атиль лишь улыбнулся.

— О моя служительница, ничто не любо богам так, как кровь. Где же еще проливать ее, как не здесь?

— Убейте его! — заверещал Одем, всякое спокойствие в его голосе исчезло — вот только никто не бросился выполнять приказ. Никто не проронил даже слова. — Я — ваш король!

Но власть — вещица хрупкая. Медленно, осторожно, словно по воле единого разума, воины одновременно попятились и встали полукругом.

— На Черном престоле сидят в одиночку, — промолвил Атиль, зыркнув на пустое кресло на помосте.

У Одема задергались скулы, когда он обвел взглядом мрачные лица обступивших его: своей стражи и головорезов-наемников, матери Гундринг и Ярви, и, наконец, Атиля, столь схожее с его лицом, но пережившее двадцать лет нескочаемых ужасов. Он презрительно фыркнул и сплюнул под ноги брату на священные плиты.

— Значит, так тому и быть. — И Одем, в сердцах оттолкнув оруженосца, выхватил у него свой щит — золоченый, с искристыми драгоценными камнями по краю.

Ральф подал свой щит, но Ничто покачал головой.

— В свой черед пригодится и дерево, но теперь слово за сталью. — И взмахнул клинком — тем самым, обыкновенным, который пронес через просторы и глушь. Отточенная сталь просияла морозным блеском.

— Тебя долго не было, брат. — Одем поднял свой меч, выкованный для отца Ярви, с золотой рукоятью и навершием слоновой кости. По зеркально-гладкому клинку сбегали приносящие удачу руны. — Давай-ка обнимемся.

Он метнулся вперед с таким скорпионьим проворством, что Ярви успел только охнуть и отшатнуться назад, уклоняясь от стремительных движений дяди. Одем хлестнул мечом в выпаде, затем снова, вверх, вниз, с придыханием нанося удары, способные разрубить человека надвое. Но каким бы быстрым и смертоносным он ни был, брат был быстрее. Как дымок в бешеный шквал, Атиль порхал, крутился, изворачивался — и светлая сталь кромсала воздух, не наградив его ни одним поцелуем.

— А помнишь, как мы в последний раз попрощались? — спросил Атиль, оттанцовывая в сторону. — В бурю, на носу отцовского корабля? Как я насмехался над штормом, с верными братьями за спиной?

— Тебя никогда не заботило ничего, кроме своего смеха! — Одем снова напал, рубя слева и справа. Его охрана, стоя настороже, вовремя отступила. Но Атиль откатился невредим, даже не подняв меча.

— За это вы с Атриком и бросили меня в соленые волны? Или ему захотелось отнять мое первородство? Чтоб тебе потом отнять уже у него?

— Черный престол — мой! — Меч Одема превратился в сверкающую дугу над его головой. Но Атиль поймал его своим, и раздался оглушительный звон. Он ухватился за Одемов щит, и на миг дядья Ярви оказались сцеплены вместе, под скрежет клинков. А потом Атиль наклонил плечо и дернул щит кверху — окованный край треснул Одема в челюсть. Атиль крутанул другим плечом и отбросил Одема прочь — стукнув каблуками по камню, тот повалился на стоявших сзади бойцов.

Его оттолкнули, и Одем нырнул за щит, но Атиль просто стоял в центре круга.

— Но я не утонул, хоть мой пустой курган и высится над дюнами. Работорговцы подобрали меня в море и сделали бойцом в невольничьих ямах. И за все эти годы во тьме, на потеху пьяным от крови животным, я убил девяносто девять человек. — Атиль прислонил к уху палец и на мгновение опять превратился в Ничто. — Иногда я слышу их шепот. А ты слышишь их шепот, Одем?

— Ты спятил! — сплюнул кровавыми губами Одем.

Но Атиль лишь ухмыльнулся шире.

— А иначе-то как? За сотую победу мне посулили свободу, но обманули и продали снова. — Одем обходил его кругом, припав в охотничью стойку, щит поднят, от веса посеребренной кольчуги на лбу выступил пот. Атиль стоял прямо, ничуть не запыхавшись, меч вольготно покачивался в руке. — Я стал рабом-воином, потом рабом-гребцом, а потом… ничем. Дюжину горестных лет я простоял на коленях. Удобное место, чтобы как следует поразмыслить.

— Вот о чем поразмысли! — Одем, отплевываясь кровью, снова напал, вскинулся в ложном выпаде и со свистом рубанул под углом. Но Атиль размашисто отразил его меч, и взмах клинка обрушился на каменный пол, высекая искры — Зал Богов наполнило эхо, от которого раскалывались уши.

Одем выдохнул, оступился, потрясенный силой удара, и Атиль шагнул вбок и с ужасающей точностью полоснул его по руке — над щитом, чуть выше инкрустированной гранатами кромки.

Одем взвыл, роскошный деревянный круг соскользнул с поникшей левой руки, и кровь уже закапала на него с обвислых пальцев. Король поднял на Атиля выпученные глаза. — Среди нас троих я был лучшим! Я должен был стать королем! В Атрике не было ничего, кроме жестокости, в тебе — ничего, кроме гордыни!

— Твоя правда. — Атиль посмурнел, бережно обтерев обе стороны меча об рукав. — И за это боги сурово меня наказали. Знал бы ты, Одем, какие они мне преподали уроки! А теперь они послали меня преподать кое-что и тебе. Боги возводят в короли не того, кто лучше. А того, кто родился первым. — Он кивнул на Ярви. — И наш племянник был прав по поводу одной вещи. Они не потерпят самозванца на Черном престоле.

Атиль показал зубы и громко прошипел:

— Он — мой.

Он прыгнул вперед, и Одем встретил его рычанием. Клинки схлестнулись — раз, другой, быстрее, чем Ярви мог уследить. Третий удар Атиль направил вскользь, понизу, и зацепил ногу брата, когда тот отскакивал назад. Одем снова взревел. Морщась, он обхватил колено и не падал лишь потому, что опирался мечом, как клюкой.

— Перед тобой открывается Последняя дверь, — объявил Атиль.

Одем обрел равновесие, грудь тяжело вздымалась, и Ярви увидел, что серебристая кольчуга на бедре покраснела. Быстро текущая кровь проложила русло от сапога по стыкам между камнями пола.

— Я знаю. — Одем вскинул голову. Из уголка его глаза выкатилась слеза, оставив след на щеке. — Последняя дверь не запиралась за моим плечом все эти годы. — И, полувсхрапнув-полувсхлипнув, он со звоном отбросил меч в темноту. — С того самого дня, с того шторма.

Кровь заложила Ярви уши, когда Атиль высоко поднял меч. Лезвие отразило свет, и острый край клинка засиял холодом.

— Скажи мне только одно… — тихо произнес Одем, не отводя глаз от своей смерти.

На секунду Атиль промедлил. Меч колыхнулся, поплыл вниз. Вопросительно изогнулась бровь.

— Слушаю, брат.

И Ярви увидел, как ладонь Одема сдвинулась, тихонько поползла по спине, пальцы потянулись к рукояти кинжала за поясом. Длинного кинжала с черным эфесом. Того самого, который дядя извлек на крыше башни в Амвенде.

Наш долг — поступать во благо Гетланда.

Ярви одним скачком слетел со ступеней.

Может, он и не показывал чудес выучки на боевой площадке, но как заколоть человека, знал. Он попал Одему под руку, и изогнутое лезвие меча Шадикширрам прошло сквозь кольчугу почти что беззвучно.

— Все, что тебе хочется знать, — прошелестел Ярви у него над ухом, — напоследок объяснит моя сталь! — И, выдернув клинок, отступил.

Одем издал клокочущий полустон. Один пьяный шаг, и он упал на колени. Медленно повернул голову и на мгновение его неверящий взгляд столкнулся со взглядом Ярви.

Потом он опрокинулся набок. И неподвижно замер на священных камнях, у подножия помоста, на глазах у богов, в центре круга воинов, а Ярви и Атиль остались стоять, уставившись друг на друга над его телом.

— Похоже, между нами, племянник, дело не кончено, — сказал его единственный выживший дядя, до сих пор не опуская бровь. — Оставим последнее слово за сталью и в этом вопросе?

Ярви покосился на Черный престол, безмолвно стоящий над ними.

Твердо его сиденье, но тверже ли скамей на «Южном Ветре»? Холоден его металл, но холодней ли снегов на северном краю мира? Больше трон не пугал. Но впрямь ли он столь желанен? Ярви вспомнил отца, как тот сидел на нем — высокий, угрюмый. Мозолистая, в шрамах, рука всегда невдалеке от меча. Верный и любящий сын Матери Войны — таким и нужно быть королю Гетланда. Таков и Атиль.

Изваяния высоких богов пристально следили за ним, словно подталкивая сделать выбор. Ярви переводил глаза с одного каменного лица на другое, а потом глубоко вздохнул. Мать Гундринг без конца повторяла, что Отче Мир прикоснулся к нему, и стало ясно — она была права.

По-настоящему, он никогда не хотел владеть Черным престолом. Так стоит ли за него драться? Стоит ли за него умирать? Ради того, чтобы у Гетланда появилось полкороля?

Ярви разомкнул кулак и выпустил меч Шадикширрам из пальцев. Клинок громыхнул о камень.

— С меня достаточно мести, — сказал он. — Черный престол — твой.

И, склонив голову, медленно опустился перед Атилем на колени:

— Государь.

Глава 38

Гром-гиль-Горм, король Ванстерланда, алчущий крови сын Матери Войны, прошествовал в Зал Богов со своей служительницей и десятью воинами из числа наиболее закаленных в боях. Его громадная ладонь расслабленно покачивалась на рукояти громадного меча.

На его плечах, отметил Ярви, лежала новая накидка белого меха, на здоровенном указательном пальце — новый камень, а трижды обернутая цепь на шее удлинилась на пару звеньев-наверший. Поскольку по приглашению Ярви он совершил кровавую прогулку по Гетладну — видимо, он забрал эти вещи у ни в чем не повинных людей, не иначе как вместе с жизнями.

Но когда сквозь щербатые двери он вошел в дом своего врага, стало ясно — его улыбка превосходит по размерам все прочее. Улыбка завоевателя, чьи замыслы взошли урожаем, все противники прижаты к ногтю, а кости легли вверх нужными гранями. Улыбка первого любимца богов.

А потом он увидел Ярви, стоящего между матерью Гундринг и своей матерью на ступенях престольного помоста — и его улыбка погнулась. А потом он увидел того, кто сидел на самом Черном престоле — и та осыпалась совсем.

Дойдя до середины просторного чертога, до места, где в стыках гладких камней до сих пор бурела кровь Одема, Горм приостановился под сердитыми взглядами гетландской знати.

Потом он почесал макушку и молвил:

— Это не тот король, которого мы ждали.

— Здесь многие с вами согласны, — ответил Ярви. — Тем не менее это — законный король. Король Атиль, мой дядя, наконец возвратился.

— Атиль. — Мать Скейр прошипела сквозь зубы. — Гордый уроженец Гетланда. То-то мне показалось, что я помню это лицо.

— Надо было сообщить мне. — Горм нахмуренно оглядел собравшихся воинов и благородных жен и тяжело, через силу, вздохнул: — У меня невеселое предчувствие, что ты не встанешь передо мной на колени как верный вассал.

— Я настоялся на коленях довольно. — Атиль поднялся, как прежде баюкая меч. Все тот же обыкновенный меч, который подобрал на накренившейся палубе «Южного Ветра» и драил, пока клинок не засиял как луна над студеным северным морем. — Если кому и пристало кланяться, так это тебе. Ты стоишь на моей земле, перед моим сиденьем.

Горм качнулся на пятках и уставился на носы сапог.

— Казалось бы — так. Но у меня вечно отекают суставы. Вынужден отказаться.

— Жалко. Ну, может статься, я разработаю их своим мечом, когда заеду летом погостить в Вульсгард.

Лицо Горма посуровело.

— О, заверяю, любого гетландца, перешедшего границу, ждет теплая встреча.

— Так чего ж дожидаться лета? — Атиль одну за одной пересчитал ступени и встал на нижнюю — с нее он примерно на равной высоте смотрел в глаза Гром-гиль-Горму. — Сразись со мной прямо сейчас.

От внезапной судороги, зародившейся в уголке глаза, щека Горма затрепетала. Ярви заметил, как побелели костяшки заскорузлых пальцев на рукояти. Воины-ванстерцы быстро прочесали глазами зал. Угрюмые лица гетландских мужей отвердели.

— Тебе стоило б знать, что Матерь Война дохнула на меня в колыбели, — зарычал король Ванстерланда. — Предсказано, что меня не убить ни одному мужу.

— Тогда сразись со мной, псина! — заревел Атиль, зычный голос ударил в стены чертога, и каждый в нем затаил дыхание, словно оно грозило стать последним. Интересно, увидят ли они, как в Зале Богов умирает второй король за день? Он не отважился бы биться об заклад, который из этих двух.

Затем мать Скейр мягко положила свою тонкую ладонь на Гормов кулак.

— Боги берегут тех, кто бережет себя сам, — прошептала она.

Король Ванстерланда сделал глубокий-глубокий вдох. Его плечи расслабились, он убрал пальцы с оружия и не спеша пропустил их сквозь бороду, как бы расчесываясь.

— А этот новый король — просто грубиян, — сказал он.

— Ага, — сказала мать Скейр. — Вы что, не учили его вежеству, мать Гундринг?

Старая служительница ответила твердым взглядом со своего места подле престола.

— Учила. К тем, кто его заслуживает.

— По-моему, она сказала, что мы — не заслуживаем, — заметил Горм.

— Склоняюсь к тому, что вы правы, — добавила мать Скейр. — Выходит, она и сама грубиянка.

— Вот, значит, как ты выполняешь условия сделки, принц Ярви?

Весь этот зал, полный великих и знатных, некогда выстраивался гуськом, чтобы поцеловать Ярви руку. Теперь, судя по виду, они охотно встанут в очередь, чтобы разорвать ему глотку. Он пожал плечами.

— Я больше не принц, и что я мог — то исполнил. Никто не предвидел такого поворота событий.

— С событиями вечно так, — проговорила мать Скейр. — Не хотят они плыть по каналу, который ты им вырыл.

— Значит, со мной ты биться не будешь? — спросил Атиль.

— Откуда такая кровожадность? — Горм оттопырил губу. — Тебе эта работа покамест в новинку, но со временем ты узнаешь, что король — нечто большее, нежели простой душегуб. Так давайте же нынче весной почтим Отче Мира, пребудем в воле Верховного короля в Скегенхаусе и разомкнем сжатые кулаки. Летом — что ж! — на моей вотчине попробуй испытать окутавшее меня дыхание Матери Войны.

Он повернулся и со свитой из служительницы и воинов прошествовал к дверям.

— Благодарю за обезоруживающее гостеприимство, гетландцы! Будет день, будет беседа! — На мгновение он застыл на пороге, исполинской горой черноты на ярком солнечном свете. — И в оный день я заговорю с вами языком грозы и бури.

Двери Зала Богов захлопнулись.

— Быть может, настанет время, и мы пожалеем, что сегодня его не убили, — промурлыкала мать.

— У каждого свой черед, — проговорил Атиль, по-прежнему баюкая меч, пока усаживался обратно на Черный престол. Он садился на трон по-особому нескладно и просто — у Ярви ни за что б так не вышло. — А нам предстоит заняться другими заботами.

Глаза короля плавно сдвинулись к Ярви, сияя, как в день первой их встречи на «Южном Ветре».

— Мой племянник. Некогда принц, некогда король, теперь же…

— Ничто, — вскинул подбородок Ярви.

В ответ на это Атиль невесело приулыбнулся. Мелькнул мимолетный проблеск того человека, с кем Ярви упорно брел сквозь метель, с кем делился последней коркой, вместе с кем вставал лицом к лицу со смертью. Лишь проблеск — а потом черты короля вновь стали остры как меч и тверды как лезвие топора.

— Ты заключил договор с Гром-гиль-Гормом, — произнес он, и гневный ропот пробежал по залу. Мудрый король всегда найдет виноватого, поговаривала мать Гундринг. — Ты призвал в Гетланд нашего злейшего недруга, призвал пожары и смерть.

Ярви не стал отрицать обвинение, даже если бы отрицанием смог перебороть растущую в Зале Богов ярость.

— Честные люди погибли. Чем же, мать Гундринг, велит за это расплачиваться закон?

Служительница перевела взгляд с нового короля на старого ученика, и на локте Ярви крепко сжалась ладонь матери — потому как ответ знали обе.

— Смерть, государь, — хрипло выдавила мать Гундринг, казалось, без сил повиснув на посохе. — Либо, на крайний случай, изгнание.

— Смерть! — заверещал женский голос откуда-то из полутьмы. Визгливое эхо, заметавшись, угасло в каменной, могильной тиши.

Ярви бывал близок к смерти и прежде. Уже не раз она приоткрывала перед ним щелочку Последней двери — а он до сих пор отбрасывал тень. Разумеется, под ее хладным взором никому не уютно. Но, как и во многом другом, привычка и практика решали дело. По крайней мере, на этот раз, хоть бухало сердце и горчило во рту, он встречал ее стоя, и чисто звенел его голос.

— Я совершил ошибку! — объявил Ярви. — И не одну. Признаю это. Но я принес клятву! Принес обет пред богами. Клятву Солнцу и клятву Луне. И я не знал иного пути исполнить ее. Отмстить за отца и за брата. Прогнать с Черного престола изменника Одема. И, несмотря на мою скорбь по пролитой крови, я благодарен богам за их милость…

Ярви вскинул голову на богов, затем униженно потупился в пол и покаянно взмахнул руками.

— Ибо законный государь возвратился!

Атиль угрюмо взирал на свою ладонь на матовом металле престола. Небольшое напоминание, что им он обязан замыслу Ярви, — не повредит. Гневный ропот собравшихся вновь всколыхнулся и рос, разбухал до тех пор, пока Атиль не поднял руку, наводя тишину.

— Это правда, что Одем толкнул тебя на этот путь, — сказал он. — Его преступления куда весомее твоих, и ты уже воздал ему справедливую кару. У твоих поступков имелись серьезные причины, и, сдается мне, хватит здесь смертей. В твоей — правосудия не было б.

Ярви, не поднимая головы, сглотнул с облегчением. Вопреки бедам и горестям последних месяцев, ему нравилось жить. Нравилось больше прежнего.

— Но расплаты не миновать. — И, кажется, глаза Атиля затуманились грустью. — Мне жаль, вправду жаль. Но приговором тебе должно стать изгнание, ибо человек, однажды сидевший на Черном престоле, непременно восхочет завладеть им вновь.

— По мне, он чересчур неудобен. — Ярви поднялся на ступень выше. Он знал, что делать. Знал с тех самых пор, как Одем бездыханным вытянулся на полу и над ним в луче света проступило лицо статуи Отче Мира. В изгнании есть своя прелесть. Быть кем угодно. Никому не обязанным. Но он проскитался очень уж долго. Его дом — здесь, и идти было некуда.

— Мне никогда не хотелось сидеть на Черном престоле. И думать не думалось, что все-таки сяду. — Ярви поднял левую руку и помахал перед всеми единственным пальцем. — Я — не король: ни в чьих глазах, а меньше всего — в своих собственных.

В тишине он склонил колено.

— Я предлагаю иное решение.

Атиль сузил глаза, и Ярви взмолился Отче Миру о том, чтобы дядя сейчас искал способ простить его.

— Тогда говори.

— Позвольте мне поступить на благо Гетланда. Позвольте мне навеки отвергнуть притязания на ваш трон. Позвольте мне пройти испытание на служителя, каким и было мое намерение до смерти отца. Позвольте мне отказаться от семьи и наследных прав. Мое место здесь, в Зале Богов. Не на Черном престоле, но подле него. Явите величие в милосердии, государь, и позвольте мне искупить вину верной службой вам и стране.

Атиль медленно и хмуро выпрямился. А тишина все тянулась. Наконец, король наклонился к служительнице.

— А вы как думаете, мать Гундринг?

— Отче Мир просияет при этом решении, — тихо ответила она. — Я всегда считала, что из Ярви получится превосходный служитель. И считаю по-прежнему. Он проявил себя проницательным, как никто.

— С этим не спорю. — Тем не менее Атиль мешкал и, потирая острый подбородок, обдумывал приговор.

И тут мать выпустила руку Ярви и порхнула к Черному престолу. Шлейф красного платья стелился на ступенях, когда она преклонила колени у ног Атиля.

— Великий король милостив, — прошептала она. — Умоляю, государь: оставьте мне единственного сына.

Атиль покачнулся и распахнул уста, но не промолвил ни слова. При всем своем бесстрашии перед лицом Гром-гиль-Горма, глядя на мать Ярви, он дрогнул.

— Однажды нас с вами обещали друг другу, — сказала она. Сейчас в Зале Богов чье-либо дыхание раскатилось бы громом, но все в этот миг боялись дышать. — Вас сочли мертвым… но боги вернули вас на законное место.

Она тихонько положила руку на его покрытую шрамами ладонь — на подлокотнике Черного престола, — и глаза Атиля приковало к ее лицу.

— Моя сокровенная мечта — исполнить обещанное.

Мать Гундринг придвинулась и приглушенно произнесла:

— Верховный король неоднократно предлагал Лайтлин замужество. Он воспримет это крайне неодобри…

Атиль не взглянул на нее. Его голос грубо проскрежетал:

— Наша помолвка опередила сватовство Верховного короля на двадцать лет.

— Но только сегодня праматерь Вексен прислала нового орла, чтобы…

— Кто сидит на Черном престоле — я или праматерь Вексен? — Атиль, наконец, обратил горящий взор на служительницу.

— Вы, — свой взор мать Гундринг устремила к полу. Мудрый служитель убеждает, льстит, советует, спорит — и подчиняется.

— Тогда отошлите птицу праматери Вексен назад с приглашением на нашу свадьбу! — Атиль перевернул кисть и теперь держал руку матери в своей мозолистой ладони, стесавшейся по форме скоблильного бруска. — Ты наденешь ключ от моей казны, Лайтлин, и станешь управлять делами, к которым проявила столько способностей.

— С радостью, — ответила мать. — А мой сын?

Король Атиль долго глядел на Ярви. А потом кивнул.

— Он снова станет учеником матери Гундринг, как прежде. — Так король единым махом показал себя перед всеми одновременно и милостивым, и непреклонным.

Ярви только сейчас выдохнул.

— У Гетланда появился достойный гордости государь, — произнес он. — Я поблагодарю Матерь Море за то, что извергла вас из пучины.

И он встал и проследовал к дверям дорогой Гром-гиль-Горма. В ответ на оскорбления, ропот и глум он улыбался, и вместо того, чтобы по-старому прятать высохшую руку в рукаве, горделиво ею помахивал. По сравнению с рабскими загонами Вульсгарда, секущим кнутом Тригга, холодом и голодом нетореных льдов сносить придурочные издевки оказалось не так уж и трудно.

С некоторой помощью обеих матерей, вне всякого сомнения имевших свои причины, Ярви вышел из Зала Богов живым. Снова калекой-изгоем, обреченным на Общину служителей. Там его место.

Он завершил полный круг. Но уходя, был мальчишкой, а возвратился назад мужчиной.

Мертвые лежали на холодных плитах в холодном подскальном подвале. Считать их Ярви не захотелось. Хватает. Вот каким было их число. Урожай его заботливо взращенных планов. Итог опрометчиво данной клятвы. Лиц нет, лишь бугрятся саваны на носах, подбородках, ступнях. Нанятых матерью головорезов никак не отличить от благородных гетландских воинов. Пожалуй, там, за Последней дверью, разницы и не было.

Однако тело Джойда Ярви признал. Тело друга. Одновесельника. Человека, пробивавшего перед ним тропы в снегу. Чей мягкий голос успокаивал и повторял: «один раз — один взмах», когда Ярви скулил, повиснув на весле. Того, кто принял бой друга как свой, хоть и не был бойцом. Признал, поскольку именно тут стояла Сумаэль и опиралась о плиту стиснутыми кулаками. Трепетное пламя единственной свечи озаряло сбоку ее смуглое лицо.

— Твоя мать подыскала мне место на судне, — сказала она, не полнимая глаз, с непривычной для себя мягкостью.

— Хорошие штурманы всегда при деле, — ответил Ярви. Ведали боги, ему не помешал бы кто-то, указывавший верный путь.

— С первой зорькой мы уходим в Скегенхаус, а потом — дальше.

— Домой? — спросил он.

Сумаэль закрыла глаза и кивнула, слегка улыбнувшись уголочком щербатого рта.

— Домой.

В их первую встречу девушка не показалась ему миловидной, но сейчас — она была истинно прекрасной. Красива настолько, что не было сил отвернуться.

— Послушай, а ты не думала… остаться? — Ярви возненавидел себя за один лишь вопрос. За то, что заставляет отказаться ее саму. Ведь он все равно принадлежит Общине. Ему нечего ей дать. И тело Джойда лежало меж ними — преграда, которую не пересечь.

— Мне надо отсюда уехать, — вымолвила она. — Я даже не помню, кем была.

Он мог бы сказать о себе то же самое.

— На самом деле важно одно — кто ты сейчас.

— И кто я сейчас, едва ли я знаю. К тому же Джойд вынес меня из снегов. — Ее рука судорожно дернулась к савану, но, к большому облегчению Ярви, она не стала снимать покров. — Самое малое, что я могу сделать, — унести его прах отсюда. В его родную деревню. Быть может, даже испить из того колодца. За нас обоих. — Она сглотнула, и по непонятной причине Ярви почувствовал, как внутри него нарастает холодная злость. — С чего б не попробовать самой вкусной воды на всем…

— Он решил остаться сам, — перебил Ярви.

Не поднимая глаз, Сумаэль кивнула.

— Все сами решили.

— Я его не заставлял.

— Нет.

— Ты могла уйти и его забрать, если б сопротивлялась сильнее.

Вот теперь она подняла глаза, но вместо заслуженного гнева в них застыла лишь доля ее собственной вины за случившееся.

— Правда твоя. Мне придется нести этот груз.

Ярви отвел взор, и внезапно его глаза налились слезами. Ряд совершенных поступков и принятых решений, в котором каждое порознь казалось наименьшим злом, каким-то образом загнал его сюда. Станет ли содеянное наибольшим благом хоть для кого-нибудь?

— Ты не возненавидела меня? — прошептал он.

— Я потеряла одного друга и не собираюсь отталкивать от себя другого. — И мягко положила ладонь на его плечо. — Мне не шибко с руки заводить новых друзей.

Он прижал свою ладонь поверх ее, не желая отпускать. Странно, что обычно невдомек, насколько ты в чем-то нуждаешься, пока ты этого не лишился.

— Ты меня не винишь? — прошептал он.

— С чего бы? — Она стиснула его еще раз, на прощание, а потом отпустила. — Ты уж лучше как-нибудь сам.

Глава 39

— Здорово, что ты пришел, — сказал Ярви. — У меня стремительно кончаются друзья.

— С удовольствием во всем поучаствую, — сказал Ральф. — Ради тебя и Анкрана. Я крепко не любил тощагу, пока тот заведовал припасами. А вот под конец, да, подоттаял. — Он ухмыльнулся, изогнулся длинный шов над бровью. — К некоторым привязаться — раз плюнуть, но те, с кем долго сходишься, дольше всех с тобой и останутся. Пойдем прикупим рабов?

И ропот, и хрип, и звон оков звучали со всех сторон, пока товар поднимали на ноги для осмотра. В каждой паре глаз читалась своя смесь стыда и страха, надежды и безнадежности, и Ярви нет-нет, а потирал шрамики на горле, где прежде сидел его собственный ошейник. Смрадная вонь заведения обволакивала его воспоминаниями, которые стоило б забыть навсегда. Невероятно, насколько быстро он снова привык к вольному воздуху.

— Принц Ярви! — Из темноты задворок к ним семенил содержатель дома — крупный мужчина с бледным опухшим лицом, смутно знакомым. Один из вереницы скорбящих, тех, кто стелился перед Ярви, когда отца клали в курган. Сейчас ему снова выпадет возможность попресмыкаться.

— Я больше не принц, — ответил Ярви, — а в остальном вы правы. Вы ведь Йоверфелл?

Торгаш живым товаром раздулся от гордости — его узнают!

— Вестимо, я, и для меня большая честь вас принять! Могу ли поинтересоваться, какого рода рабов изволите…

— Для вас имя Анкран что-нибудь значит?

Глазки торговца мелькнули на Ральфа, тот сурово и недвижно стоял, сунув большие пальцы за перевязь меча с серебряной пряжкой.

— Анкран?

— Давайте я проясню вам память, как вонь от вашего дома прочистила мою. Вы продали человека по имени Анкран, а после вымогали из него деньги за неприкосновенность его жены и дитя.

Йоверфелл прокашлялся.

— Законов я не нарушал…

— Как и я, призывая вас к оплате долга.

Лицо торговца совсем обесцветилось.

— Я ничего вам не должен…

Ярви расхохотался.

— О нет, не мне. Но моя мать, Лайтлин, вскоре опять станет Золотой Королевой Гетланда и хранителем казны… Я так понимаю, ей вы задолжали…

Кадык на морщинистой шее торговца вспучился, пока тот судорожно сглатывал.

— Я ничтожнейший из слуг королевы…

— Я б назвал вас ее рабом. Если продать все, чем вы владеете, это и близко не покроет ваших обязательств перед ней.

— Тогда да, я ее раб, как иначе? — Йоверфелл горько усмехнулся. — Поскольку вы коснулись моих дел, то знайте — именно ради выплат по вкладам вашей матери мне пришлось выжимать поборы из Анкрана. Сам я вовсе этого не хотел.

— Но пренебрегли своими желаниями, — добавил Ярви. — Как благородно.

— Чего вы хотите?

— Для начала — женщину и ребенка.

— Пожалуйста. — Не поднимая глаз от земли, торговец ушаркал назад, в темноту. Ярви посмотрел на Ральфа — старый воин вскинул брови. Вокруг молча хлопали глазами рабы. Один, показалось Ярви, даже улыбнулся.

Он сам не знал, что рассчитывал увидеть. Несравненную красоту, или сногсшибательную грацию, или что-то иное, разящее в сердце и наповал. Но семейство Анкрана оказалось самым обычным. Как, разумеется, и большинство людей — для тех, кто с ними не знаком. Мать была невысокой и тоненькой и держала голову с непокорством. Сын, с волосами песчаного цвета, как у отца, все время глядел только вниз.

Йоверфелл подвел их ближе — взволнованный, он нервно щипал свои пальцы.

— В полном здравии, обихоженные, как и обещано. Само собой, вам в подарок, с моим огромным восхищеним.

— Восхищение можете у себя оставить, — произнес Ярви. — А теперь собирайтесь и перевозите свое заведение в Вульсгард.

— Вульсгард?

— Ага. Там работорговцев полно, будете с ними как дома.

— Но почему?!

— Там вы станете приглядывать за тем, как идут дела у Гром-гиль-Горма. Знай дом врага лучше собственного, вроде бы так говорится.

Ральф в подтверждение зарычал, немного выпятил грудь и сдвинул пальцы на перевязи.

— Будет так, — произнес Ярви, — либо вас продадут вместе с вашим же товаром. Как считаете, почем вас возьмут?

Йоверфелл прочистил горло.

— Начну готовиться к отъезду.

— Да побыстрее, — добавил Ярви и, уходя прочь от здешнего смрада, приостановился и закрыл глаза на ветру.

— Вы… будете наш новый хозяин?

Жена Анкрана стояла рядом, просунув под ошейник палец.

— Нет. Меня зовут Ярви, а это Ральф.

— Мы были друзьями твоего мужа, — сказал Ральф, встопорщив малышу волосы, отчего тот заметно вздрогнул.

— Где? — спросила она. — Где Анкран?

Ярви замялся, соображая, как сообщить ей печальную весть, какие слова подобрать…

— Мертв, — просто рубанул Ральф.

— Прости, — добавил Ярви. — Он погиб, спасая мне жизнь, и, даже как по мне, прогадал с этим обменом. Но вы свободны.

— Свободны? — пробормотала она.

— Да.

— А я не хочу свободу. Я хочу быть под защитой.

Ярви растерянно замигал, а потом его рот перекосило печальной улыбкой. Он и сам никогда не хотел большего.

— Что ж, полагаю, служанка мне не помешает, коли ты готова к такой работе.

— Всегда только ею и занималась, — ответила та.

У кузнечной мастерской Ярви остановился и кинул монету на заваленные корабельным инструментом козлы. Одну из первых монет нового сорта — ровный кружок с выбитым на одной стороне суровым ликом его матери.

— Раскуйте им ошейники, — велел он.

Семейство Анкрана не благодарило его за свободу, но звон молота по зубилу был для Ярви достаточной благодарностью. Ральф наблюдал за работой, поставив ногу на низкую оградку и сложив на колене руки.

— Слабовато разбираюсь я в вопросах добродетели.

— Кто бы в них разбирался.

— Но это, по-моему, добрый поступок.

— Никому не рассказывай, а то меня уважать перестанут. — Какая-то старуха на том конце площади сверлила Ярви ненавидящим взглядом. Он помахал в ответ и улыбнулся — и та торопливо поковыляла прочь, бормоча под нос. — Кажись, я стал нашим местным злодеем.

— Если жизнь меня чему и научила, так это тому, что злодеев нет. Есть только люди, старающиеся сделать как лучше.

— Мое как лучше навлекло одни беды.

— Все могло выйти гораздо хуже, — Ральф свернул трубочкой язык и сплюнул. — Вдобавок ты молод. Старайся еще. Глядишь, по новой получится поприличнее.

Ярви с интересом сощурился на старого воина:

— Где это ты понабрался мудрости?

— А я всегда был необычайно зорким, просто тебя слепило сияние собственного ума.

— Порок всех королей. Надеюсь, я вполне молод, чтобы успеть научиться и скромности.

— Кому-то из нас скромность не повредит.

— А ты чему посвятишь свои преклонные годы? — спросил Ярви.

— Намедни, по случаю, великий владыка Атиль предложил мне местечко в своей личной страже.

— Потянуло запашком почестей! Ну ты как, согласился?

— Я сказал ему — нет.

— Да ладно?

— Почести — приманка для дураков. А во мне зудит чувство, что Атиль из тех хозяев, чьи слуги постоянно будут идти в расход.

— Ты на глазах все мудрее и мудрее.

— Еще недавно мне казалось, что моя жизнь кончена, но раз она началась опять, нет смысла стремиться ее укорачивать. — Ярви покосился на него и увидел, как Ральф косится в ответ. — И я подумал, вдруг да пригожусь своему одновесельнику?

— Мне?

— Разве однорукий служитель и разбойник, на пятнадцать лет переживший золотые годы, не добьются вместе всего, чего пожелают?

С последним ударом ошейник распался надвое, и сынишка Анкрана встал, растерянно потирая шею. Его мать подняла его на руки и поцеловала в волосенки.

— Я не остался один, — прошептал Ярви.

Ральф прижал его к себе и стиснул в сокрушительном объятии.

— Пока я жив — не останешься, одновесельник.

Мероприятие проводили с размахом.

Многие владетельные дома Гетланда придут в ярость от того, что новости о возвращении короля Атиля доберутся до них уже после того, как отгремит его свадьба, и им не удастся блеснуть величием на событии, которое поселится в людской памяти надолго.

Несомненно, и всемогущий Верховный король на троне в Скегенхаусе, и праматерь Вексен у него под боком не возликуют от таких новостей — что не преминула отметить мать Гундринг.

Но мать Ярви отмела мановением руки все возражения и сказала:

— Их гнев для меня — пыль. — Лайтлин вновь стала Золотой Королевой. Раз она сказала — значит, дело, почитай, сделано.

И вот изваяния в Зале Богов украсили гирляндами из весенних первоцветов, к Черному престолу навалили целую кучу роскошных свадебных подарков, и народу под куполом набилось, что овец в хлеву на зимовке, — пространство подернулось сизым туманом их дыхания.

Благословенная чета пропела обеты друг другу пред ликами богов и людей, лучи солнца с потолка высекали пламя на глянце доспехов короля и вгоняющих в оторопь драгоценностях королевы — и все гости рукоплескали, несмотря на то что, по мнению Ярви, голос Атиля никуда не годился, да и материн был не намного приятнее.

Потом Брюньольф прогудел самое замысловатое благопожелание, кое только слыхали стены этого святого места, пока мать Гундринг, как никогда нетерпеливо, приваливалась на посох. И, наконец, все городские колокола исторгли из себя веселый лязг.

О день женитьбы — день веселья!

Да и как Атилю не быть довольным? Ему достался Черный престол, да впридачу женщина, желанная для любого мужчины, — сам Верховный король положил на нее глаз. Как Лайтлин не быть в восторге? На ее цепочке снова висел ключ от казны всего Гетланда, и всех жрецов Единого Бога выволокли с ее монетного двора и, хворостинами прогнав через Торлбю, вышвырнули в море. Как не ликовать жителям земли Гетской? У них теперь есть король из железа и королева из золота — властители, которым можно верить, которыми можно гордиться. Властители, пускай и без певческого дара, зато, по крайней мере, с обеими руками.

Наперекор всеобщему счастью, хотя отчасти и по его причине, Ярви наслаждался свадьбой матери едва ли больше, чем отцовскими похоронами. На том событии ему приходилось присутствовать поневоле. А если кто-нибудь и заметил, как он украдкой покинул это, то наверняка не огорчился. Погода, стоявшая снаружи, скорее соответствовала его настрою, нежели аромат бутонов внутри теплого храма. Сегодня над серыми морскими водами бушевал ветер-искатель. Он стенал в крепостных бойницах и сек лицо солеными брызгами, пока Ярви брел по стертым ступеням и вдоль подвесных мостков.

Он увидел ее издалека, на крыше Зала Богов, тонюсенькое платье под дождем липло к телу, ветер хлестал разметавшимися волосами. Он заметил ее вовремя. И мог бы пройти мимо и поискать другое место, откуда вдосталь нагляделся бы на хмурое небо. Но ноги сами понесли его к ней.

— Принц Ярви, — бросила она, когда он приблизился, зубами выковыривая из-под ногтя откушенный заусенец и сплевывая его на ветер. — Вот так честь.

Ярви вздохнул. За последние дни он уже утомился отвечать одно и то же.

— Я не принц, больше не принц, Исриун.

— Не принц? Ваша мать опять королева, верно? На ее цепи ключ от казны Гедланда, так? — Ее побелевшая рука, блуждая, потянулась к груди, где уже не висело ни ключа, ни цепи — ничего больше не было. — Если сын королевы не принц, то кто он тогда?

— Калека-дурачок? — пробормотал он.

— Таким вы были, когда нас помолвили, таким навсегда и останетесь. Про дитя изменника и упоминать не стоит.

— Выходит, у нас с тобой полно общего, — огрызнулся Ярви и тут же пожалел об этом, видя, как побледнело ее лицо. Сложись все чуточку иначе, и это их пару, во славе и блеске, превозносили бы сейчас там, внизу. Он — на Черном престоле, она — рядышком, на сиденье королевы, и в сиянии глаз она бы нежно прикоснулась к его иссохшей руке, а потом крепкий поцелуй соединил бы их — ведь она просила его по возвращении из набега поцеловать как следует…

Но случилось то, что случилось. Сегодня не придется ждать поцелуев. Ни сегодня, ни потом, никогда. Он повернулся к наливающемуся тяжестью морю, уперев кулаки в каменный парапет.

— Я пришел сюда не ради ссоры.

— Ради чего ж вы пришли?

— Наверно, мне надо тебе сказать, раз мы… — Он скрипнул зубами и опустил взгляд на увечную руку, белую на мокром камне. Раз мы — что? Были помолвлены? Когда-то что-то значили друг для друга? Он не смог произнести это вслух. — Я уезжаю в Скегенхаус. В Общину, проходить испытание. У меня не будет ни семьи, ни наследных прав, ни… жены.

Ветер унес ее смех.

— У нас точно полно общего. У меня нет ни друзей, ни приданого, ни отца. — С этими словами она обернулась к нему и от ненависти, бурлящей в ее глазах, у него подкосились ноги. — Его тело утопили в болоте.

Наверно, Ярви полагалось обрадоваться. Он долго об этом молил, видел во снах, и всю свою волю направлял к этой лишь цели. Ради нее сломал все, что мог, принес в жертву и друга, и дружбу. Но глядя на красные, запавшие глаза на измученном лице Исриун, он не почувствовал вкуса победы.

— Я сожалею, поверь. Не о нем — о тебе.

Ее рот презрительно скривился:

— И что, по-твоему, мне с твоей жалости?

— Ничего, но мне и правда жаль. — И он убрал руки с парапета, повернулся спиной к своей нареченной и поплелся к ступеням.

— Я дала клятву!

Ярви застыл. Ему страшно хотелось покинуть эту злополучную крышу и никогда сюда не возвращаться, но сейчас у него встали дыбом волосы на загривке, и, вопреки желанию, он обернулся.

— Э-э?

— Я поклялась пред луною и солнцем. — Глаза Исриун на бескровно-белом лице засверкали, и ветер хлестнул прядью ее мокрых волос. — Поклялась перед Той, Кто Рассудит, и Тем, Кто Запомнит, и Той, Кто Затягивает Узлы. Я призвала в свидетели предков, покоящихся у моря. Призвала Того, Кто Узрит, и Ту, Кто Записывает. И призываю в свидетели тебя, Ярви. И клятва станет на мне — оковами, во мне — стрекалом. Я отомщу убийцам моего отца. Такова моя клятва!

Потом она перекошенно улыбнулась. Злой насмешкой над той, прежней улыбкой — которая осияла его в день их помолвки на пороге Зала Богов.

— Как видишь, женщина способна на ту же клятву, что и мужчина.

— Способна, если она такая же дура, — бросил Ярви, отвернувшись и ступая прочь.

Глава 40

Матерь Солнце улыбалась, даже закатившись в подмирье, в тот вечер, когда брат Ярви вернулся домой.

Этот день гетландцы объявили первым днем лета: коты нежились на теплых крышах Торлбю, морские птицы лениво перекликались друг с другом, легкий ветерок разносил привкус соли по крутым городским улочкам, свободно проходя сквозь открытые окна.

А также сквозь дверь покоев матери Гундринг, когда увечная рука Ярви наконец справилась с неподатливой защелкой.

— Встречайте блудного скитальца, — проговорила старая служительница и отложила книгу, вздув облачко пыли.

— Мать Гундринг, — Ярви отвесил низкий поклон, протягивая ей чашку.

— И ты опять приносишь мне чай. — Она закрыла глаза и вдохнула ароматный пар, пригубила, глотнула. Морщинистое лицо прорезала улыбка, при виде которой Ярви всегда исполнялся заслуженной гордости. — Без тебя многое шло не так.

— По крайней мере, вам больше не придется страдать без чая.

— Значит, испытание пройдено?

— Разве вы сомневались?

— Кто-кто, но не я, брат Ярви, не я. Однако при тебе меч. — Она насупленно уставилась на клинок Шадикширрам в ножнах, пристегнутых у бедра. — Большинство ударов подвластно отразить доброму слову.

— Я держу его для оставшихся. Он напоминает мне, через что я прошел. Служитель — Отче Миру родня, но и Матери Войне — знакомец.

— Ха-ха! Верно, верно. — Мать Гундринг указала на стул по другую сторону очага. Тот самый, на котором Ярви так долго просиживал: увлеченно внимал рассказам матери Гундринг, изучал чужеземные языки, учился истории, свойствам растений и надлежащему обхождению с королями. Неужто и в самом деле прошли лишь считаные месяцы с тех пор, как он в последний раз тут сидел? Казалось, все это было в каком-то совершенно ином мире. Во сне.

И теперь он проснулся.

— Я так рада твоему возвращению, — сказала мать Гундринг, — и не из-за одного только чая. Нас с тобой в Торлбю ждет большая работа.

— По-моему, нашим гетландцам я не по нраву.

Мать Гундринг отмела это пожатием плеч.

— Да они уже все забыли. У народа короткая память.

— Долг служителя — помнить.

— А также врачевать, давать советы, говорить правду и ведать тайные пути; стремиться к меньшему злу и выбирать наибольшее благо; на всех наречиях торить дорогу для Отче Мира; вить старинные сказания.

— Разрешите мне поведать вам одно сказание?

— О чем же твое сказание, брат Ярви?

— Мой рассказ о крови и об обмане, о золоте и убийстве, о власти и об измене.

Мать Гундринг расхохоталась и снова глотнула из чашки.

— Вот такие предания мне по душе. А эльфы там будут? Драконы? Тролли?

Ярви покачал головой.

— Для воплощения в жизнь любого зла хватает и просто людей.

— И снова верно. Ты услыхал эту историю в Скегенхаусе?

— Отчасти. Я начал трудиться над ней довольно давно. С той самой ночи, когда умер отец. И, на мой взгляд, она готова от начала и до конца.

— Зная твои таланты, сказание наверняка получилось захватывающим.

— Оно проберет вас до дрожи, мать Гундринг.

— Начинай же!

Ярви придвинулся ближе и поглядел на языки пламени, потирая скрюченную кисть большим пальцем. Он разыгрывал свой рассказ в уме раз за разом сразу после того, как прошел испытание, отказался наследовать своему дому и был принят в Общину. Сразу, как только поцеловал в щеку праматерь Вексен, посмотрел ей в глаза — горевшие ярче и голоднее прежнего — и понял всю правду.

— Вот только я не знаю, с чего начать.

— Пусть сказание строится постепенно. Давай начнем с подоплеки.

— Добрый совет, — заметил Ярви. — Впрочем, иных я от вас и не слышал. Итак… жил-был Верховный король, старый-престарый, вместе с праматерью Общины служителей, тоже далече от юной поры. Они ревностно держались за власть, как часто бывает с людьми могущественными, и из своего Скегенхауса частенько поглядывали на север. И там они видели угрозу своему владычеству. Угрозу не от великого мужа, орудующего железом и сталью, но от не менее великой женщины, вершащей дела серебром и золотом. От Золотой Королевы, которая замыслила чеканку единовесных монет, чтобы ее лик стал обеспечением каждой торговой сделки на всем море Осколков.

Мать Гундринг откинулась в кресле, морщины на лбу углубились, пока она обдумывала услышанное.

— В этом сказании есть отголосок правды.

— Таковы лучшие из легенд. Вы меня этому научили. — Теперь, когда он уже начал, слова потекли сами собой. — Верховный король и его служитель увидели, что купцы покидают его причалы ради пристаней северной королевы, и доходы их съеживаются от месяца к месяцу, и вместе с ними увядает их власть. Им пришлось действовать. Но стоит ли убивать женщину, извлекающую золото из воздуха? Ни в коем случае. Ее муж чересчур горд и гневлив, чтобы вести с ним дела. Так убить его, сбросить королеву с высокого насеста и пригреть под своим крылом — пускай добывает золото уже для нас. Таков был их план.

— Убить короля? — пробормотала мать Гундринг, пристально изучая Ярви поверх ободка чашки.

Он пожал плечами.

— Подобные предания часто начинаются с этого места.

— Но короли осторожны и под надежной охраной.

— А этот в особенности. Им понадобилась помощь кого-то, кому бы он доверял. — Ярви снова придвинулся, на лицо пахнуло теплом очага. — И вот они втолковали бронзовокрылому орлу послание. Король умрет. И отправили его служителю этого короля.

Мать Гундринг сморгнула и осторожно проглотила чай.

— Непросто решиться дать служительнице такое задание — убить человека, которому та присягнула на верность.

— А не присягала ли та на верность заодно и Верховному королю со своею праматерью?

— Все мы давали такой обет, — прошептала мать Гундринг. — И ты — среди нас, брат Ярви.

— Ох, я-то и шагу не ступлю, не затронув той или иной клятвы: понятия уже не имею, какую из них предпочесть. Эта служительница столкнулась с той же бедой. Но хоть король и восседает между богами и людьми — Верховный-то король сидит между богами и королями. А попозже, если получится, усядется и повыше. Она знала — тот не примет отказа. И вот служительница подготовила план. Поменять короля на куда более разумного братца. Убрать наследника, с которым одни хлопоты. Обвинить во всем давнего недруга с крайнего севера, куда люди цивилизованные не забредают и мысленно. Сообщить, что от другого служителя прилетел голубь с предложением мира, и завлечь своего вспыльчивого государя в ловушку…

— Возможно, то было меньшим злом, — возразила мать Гундринг. — Возможно, будь по-иному, и Матерь Война распростерла бы кровавые крыла по всему морю Осколков.

— Меньшее зло и большее благо. — Ярви сделал долгий вдох — глубоко в груди, кажется, кольнуло, и он подумал о черных птицах, что пялились из клетки сестры Ауд. — Только у того служителя, который якобы виновен во всем, не бывает голубей на посылках. Только вороны.

Мать Гундринг замерла, не донеся до рта чашку с чаем.

— Вороны?

— Очень часто из-за ничтожного упущения великий замысел целиком рассыпается в прах.

— Беда с этими мелочами. — Зрачок матери Гундринг дрогнул, когда она опустила глаза на чай и сделала длинный глоток. Потом они какое-то время сидели молча, лишь уютно потрескивало пламя да порой из очага вырывалась редкая искорка.

— Не сомневалась я, что в свое время ты распутаешь этот узел, — проговорила она. — Но не настолько скоро.

Ярви усмехнулся.

— Не до того, как погибну в Амвенде.

— Не по моей воле, — сказала старая служительница. Та, что всегда была ему вместо матери. — Ты должен был отправиться на испытание, отказаться от наследования и в свое время занять мое место, как было нами обговорено. Но Одем мне не верил. Он слишком решительно взялся за дело. И я не смогла помешать твоей матери возвести тебя на Черный престол.

Она горько вздохнула.

— И праматерь Вексен непременно была бы довольна подобным исходом.

— И вы позволили мне ступить прямо в Одемов капкан.

— Сожалея всем сердцем. Я рассудила, что так причиню наименьшее зло. — Она отставила от себя пустую чашку. — Так чем же заканчивается сказание, брат Ярви?

— Оно уже окончено. Сожалею всем сердцем. — Он посмотрел сквозь пламя прямо в ее глаза. — Увы, отныне — отец Ярви.

Старая служительница нахмурилась — сперва на него, потом на чашку, которую он ей поднес.

— Корень черного языка?

— Я дал клятву, мать Гундринг. Клятву отмщения убийцам отца. Пускай я и полумужчина, но клятву я исполню целиком.

Тут огненные завитки в очаге мигнули и встрепенулись, озаряя оранжевыми бликами пузырьки и склянки на полках.

— Твой отец и твой брат, — натянуто проскрипела мать Гундринг. — Одем и его люди. И так много прочих. А теперь Последняя дверь открывается предо мной. И все… из-за каких-то монет.

Она открыла рот и покачнулась, заваливаясь на очаг. Ярви вскочил и осторожно поддержал ее под руку своей левой, а правой пододвинул подушку и бережно усадил обратно в кресло.

— Похоже, монеты — самое убийственное оружие.

— Мне так жаль, — прошептала мать Гундринг. Ее дыхание становилось прерывистым.

— И мне. Никому не жаль так, как мне, — обойдите весь Гетланд.

— Лукавишь. — Она едва улыбнулась, слабея. — Из тебя, отец Ярви, выйдет отличный служитель.

— Буду стараться, — промолвил он.

Она не ответила.

Ярви с трудом втянул воздух, и прикрыл ей веки, и сложил ее иссохшие руки, и в тошноте, в измождении, обмяк на своем стуле. Так он и сидел, когда с грохотом распахнулась дверь и фигура входящего запнулась о порог, задевая связки сухих растений, закачавшихся, словно висельники.

Один из юных воинов, новичок в дружине, сам едва закончивший испытания. Еще моложе, чем Ярви, — свет очага полз по его безбородому лицу, когда тот, медля, ступил в покои.

— Король Атиль просит своего служителя прибыть на аудиенцию, — сказал он.

— Неужто просит? — Ярви сомкнул пальцы здоровой руки на посохе матери Гундринг. На своем посохе: эльфийский металл приятно холодил кожу.

Он встал и выпрямился.

— Передайте государю, что я иду.

Глава 1

Он вдруг засомневался, замешкался — всего на мгновенье, но ей хватило: Колючка немедленно врезала ему по яйцам краем щита.

Парни орали — никто не хотел ее победы. Но даже за общим гвалтом она расслышала, как Бранд застонал.

Отец наставлял Колючку: «Бей без продыху, а то сразу убьют». Так она и жила, к добру или к худу, — но чаще к худу. В общем, Колючка зло — и привычно — оскалилась и свирепо набросилась на Бранда.

Долбанулась плечом в плечо, щиты с грохотом столкнулись и заскрежетали, парень пятился, взрывая песок морского берега, и кривился от боли. Ударил в ответ, она увернулась и с низкого замаха долбанула своим деревянным мечом ему по икре — прям под край кольчуги.

Бранд, к чести своей, не упал, даже не крикнул — просто отскочил и скривился еще больше. Колючка расправила плечи: пора бы мастеру Хуннану засчитать ей выигрыш! Однако ж тот стоял и молчал, подобно статуе в Зале Богов.

Некоторые наставники считали, что учебный поединок мало отличается от настоящего и прерывать его надо только после смертельного удара — в смысле, смертельного, если б дрались заточенной сталью. Но Хуннану этого было мало: ему нравилось, когда учеников укладывали мордой в грязь. И лупцевали побольнее, чтоб жизнь медом не казалась. Колючка, надо сказать, ничего против не имела.

Поэтому она издевательски — и тоже привычно — улыбнулась и заорала: «А ну иди сюда, трус поганый!»

Бранду, конечно, силы не занимать — вон какой бычина. И решимости тоже. Но он уже хромал, да и выдохся, а еще ему приходилось идти в гору — Колючка быстренько заняла выгодную позицию. Она следила за каждым его движением: увернулась от одного удара, от другого, а потом ускользнула от неуклюжего выпада в голову. Дурачок даже и не заметил, что раскрылся сбоку. «Лучшие ножны для клинка — спина твоего врага», — учил отец. Бок — тоже ничего, если вдуматься. Ее деревянный меч глухо, словно бревно трескалось, ударил Бранду в ребра, тот беспомощно зашатался, а Колючка расплылась в ухмылке. Как же приятно вот так взять и наподдать кому-то!

Она уперлась ногой ему в задницу и несильным пинком отправила в прибой. Парень повалился на четвереньки, волна с шипением потянула за собой деревянный меч, а потом выкинула обратно на берег в мокрую грязь и водоросли.

Она подошла поближе. Бранд, кривясь от боли, быстро вскинул взгляд. Мокрые волосы залепили лицо, на зубах кровь — хорошо она ему двинула. Наверное, ей положено было жалеть поверженного врага. Но Колючка — не жалела. Никого. И уже очень давно. Жизнь такая, что не до жалости.

И она приставила ему к шее иззубренный деревянный меч и поинтересовалась:

— Что делать будем?

— Ладно, — он слабо отмахнулся. Еще бы, Бранд еле дышал, ему и говорить было трудно. — С меня хватит.

— Ха! — торжествующе выкрикнула она ему в лицо.

— Ха! — крикнула она враз поникшим парням на площадке.

— Ха! — крикнула она даже мастеру Хуннану и торжествующе вскинула меч и щит к плюющемуся дождем небу.

Ей вяло похлопали. Побурчали. Ну и все. А ведь она прекрасно помнила, как тут рукоплескали всякой фигне, а не победам. Впрочем, она, Колючка, здесь не за тем, чтоб всякие аплодисменты слушать.

Она здесь за тем, чтобы побеждать.

Иногда случается, что Матерь Война коснется не мальчика, как обычно, а девочки. И тогда ее отправляют к мальчишкам и обучают искусству боя. Но с каждым годом число их уменьшается: девочки предпочитают обращаться к естественным для их пола занятиям. А тех, кто не желает это делать добровольно, заставляют. А тех, кого не заставишь, бьют смертным боем, и травят, и орут на них — пока не выполют эту дурную траву с корнем и в отряде не останутся лишь славные мужи, природой предназначенные к воинскому делу.

Если ванстерцы переходили границу, или приплывали островитяне, или в дом забирался вор — о, женщины Гетланда быстро хватались за мечи и сражались не на жизнь, а на смерть. И неплохо сражались, надо сказать. Исстари так повелось. Но чтобы баба — и вдруг прошла испытания, принесла присягу и стала воином среди воинов в отряде? Отродясь такого не слыхали.

Нет, конечно, про это дело байки рассказывали. Песни пели. Но даже Старая Фен, прожившая на свете дольше всех жителей Торлбю — да что там Торлбю, люди говорили, дольше всех люди на свете! — никогда не видела такого за все несчетные годы своей жизни.

А вот теперь это взяло и случилось.

Сколько труда вложено. И травили ее, и лупили, но она всех их уделала. Колючка прикрыла глаза, Матерь Море поцеловала ее во взмокший лоб холодными солеными губами. Как бы отец обрадовался, будь он жив. Как бы гордился дочкой…

— Я выдержала испытание… — прошептала она.

— Пока нет.

Колючка никогда не видела, чтобы мастер Хуннан улыбался. И чтобы хмурился так, как сейчас, тоже не видела.

— Я сам решу, какие испытания тебе назначить. И сам решу, прошла ты их или нет!

И он оглядел шеренгу ее сверстников — парней шестнадцати лет от роду. Некоторые стояли, надувшись от гордости — как же, они уже выдержали испытание!

— Раук. Шаг вперед. Будешь биться с Колючкой.

Брови парня поползли вверх. Он смерил девушку взглядом и пожал плечами:

— Ну и ладно…

И шагнул вперед, раздвинув плечами дружков. Подтянул щитовой ремень, подхватил учебный меч.

Этот дрался жестоко. И умело. Силой он, конечно, уступал Бранду. Зато и сомнений не знал. Ну и что. Колючка уже побеждала в схватке с ним и теперь…

— Раук, — повторил Хуннан и уткнул шишковатый палец в следующего: — И ты, Сордаф. И Эдвал.

Радость, предвкушение победы — все это мгновенно улетучилось. Вытекло из нее, как грязная вода из треснувшей лохани. Среди парней послышался ропот: все глядели, как на песок тренировочной площадки выбирался Сордаф — здоровенный медлительный тугодум, который, тем не менее, никогда не упускал шанса оттоптаться по поверженному противнику. Толстые пальцы застегивали ремешки кольчуги.

Эдвал — быстрый и узкоплечий парнишка с копной каштановых кудрей — мялся и не выходил. Колючка всегда считала его одним из лучших бойцов.

— Мастер Хуннан, но нас же трое…

— Хочешь в поход? — усмехнулся Хуннан. — Тогда шаг вперед. Это приказ.

Кто ж не хотел в поход? Все хотели. И Колючка тоже хотела. Очень, очень хотела. Эдвал обвел остальных хмурым взглядом, но никто не решился возразить мастеру. И парень скользнул между сверстниками и с явной неохотой подхватил деревянный меч.

— Это нечестно, — обычно Колючка держалась молодцом, даже в самых отчаянных переделках, но тут она заблеяла, как овечка, которую гонят под нож.

Хуннан насмешливо фыркнул:

— Эта площадь, милая моя, — поле боя. А на поле боя — там, знаешь ли, не до честности. Запомни это на прощанье.

Некоторые захихикали. Наверное, те, кого она успела отметелить в прошлом. Бранд смотрел на то, что происходило, из-под упавших на лицо волос, ладонь все еще зажимала окровавленный рот. Другие опустили глаза. Все знали, что это нечестно. И всем было плевать.

Колючка сжала зубы и обхватила пальцами щитовой руки мешочек, висевший на шее. Крепко так обхватила. Сколько себя помнила — она всегда была одна против всех. И всегда дралась против всех. Потому что Колючка — боец. Этого у нее никто не отнимет. И она им сейчас покажет, на что способна. Они надолго запомнят этот поединок…

Раук коротко кивнул остальным, и они принялись заходить с обеих сторон, окружая ее. Но это еще не самое страшное. Если бить быстро, можно вырубить кого-то одного, а дальше… дальше надо хвататься за эту соломинку. И выстоять против остальных, если повезет.

Она смотрела противникам в глаза, пытаясь предугадать следующее движение. Эдвал еле плелся, не поспевая за остальными. Ему все это не нравилось. Сордаф внимательно следил за ней, подняв щит. Раук беспечно, напоказ, опустил меч острием вниз.

Как же охота стереть с его лица эту улыбочку. Чтоб кровью изо рта капало, ага. И больше ничего ей не надо…

Она издала боевой клич, и улыбочка Раука поблекла. Первый ее удар он принял на щит, попятился, второй тоже, щепки летели во все стороны, она посмотрела вверх, и он поддался на уловку и поднял щит повыше, а она ударила снизу — в последний миг, ничего он не успевал уже сделать, — и попала ему в бедро, хорошо так попала. Раук заорал от боли, скрючился, повернулся к ней затылком — ну же! Она уже занесла меч, как…

И тут краем глаза она заметила какое-то движение. А потом ей врезали так, что искры из глаз полетели. Она даже не почувствовала, как падает. Просто вдруг поняла, что песок набился куда только можно и трет, а она лежит и глупо таращится в небо.

Сама виновата: занялась одним, а двух других из виду упустила.

Над ней кружили и кричали чайки.

В ясном небе четко вырисовывались башни Торлбю.

«Упала — вставай, — учил отец. — Лежа на спине поединки не выигрывают».

Колючка с трудом, медленно перекатилась на живот, мешочек выскользнул из-под воротника и повис на шнурке, лицо зверски саднило.

Накатила волна, холодная вода обожгла колени. Сордаф наступил на что-то, послышался треск, словно бы ветка сломалась.

Она попыталась подняться на ноги, но Раук наподдал ей сапогом по ребрам, и она снова покатилась по песку, кашляя.

Снова накатила и откатилась волна, с верхней губы капала кровь, кап-кап-кап по мокрому песку.

— Может, хватит? — послышался голос Эдвала.

— Я что, приказывал остановиться? — ответил ему голос Хуннана, и Колючка сжала пальцы на рукояти меча.

Ну же! Подымайся и дерись!

Она увидела, как Раук сделал шаг — чтобы еще раз ударить. И поймала его ногу, прижала к груди, сильно дернула вверх. Он зарычал, а она его перекинула на спину. Беспомощно размахивая руками, парень грохнулся наземь.

И она, пошатываясь, двинулась на Эдвала, скорее падая, чем атакуя; перед глазами качались и кружились Матерь Море и Отче Твердь, и хмурое лицо Хуннана, и выжидающие глаза парней… Он поймал ее — скорее чтоб не дать упасть, а не чтоб завалить. Она вцепилась ему в плечо, запястье вывернулось, меч вырвался из ее руки, она рванулась вперед, нетвердо держась на ногах, не удержалась, грохнулась на колени, снова поднялась, щит хлопал о бок — ремень-то порвался… А потом она развернулась, отплевываясь и костеря все на чем свет стоит и… застыла на месте.

Сордаф тоже стоял, безвольно опустив меч, и смотрел.

Раук приподнялся на локтях — и тоже смотрел.

Бранд стоял в толпе парней с открытым ртом — и все они смотрели.

Эдвал открыл рот, но не сумел ничего сказать — только странно хлюпнул, как перднул. Учебный меч выпал у него из руки, и он поднес ее к ручейку, сбегавшему по его шее.

А из шеи у него торчала рукоять меча Колючки. Деревянный клинок сломался, когда Сордаф наступил на него, превратившись в длинную острую щепку. И эта щепка пропорола Эдвалу горло. Кончик ее блестел красным.

— Боги, да что же это… — кто-то прошептал.

Эдвал рухнул на колени, с губ на песок потекла кровавая пена.

Потом завалился на бок, но мастер Хуннан подхватил его. Вокруг тут же сгрудились остальные парни, Бранд тоже подскочил, и все принялись орать один громче другого. Колючка едва различала слова, так стучала в ушах кровь.

И она стояла, пошатываясь, и лицо саднило, волосы расплелись, и одна прядь все хлестала и хлестала ее по глазам, потому что ветер. Не может быть, это ей приснилось… Это кошмар, просто ночной кошмар. Боги, пусть это будет только сон… Она крепко зажмурилась. Не открывать глаза, не открывать, не открывать…

Как тогда, в Зале Богов. Когда они отвели ее в храм, к телу отца, а тот лежал, белый и холодный, под высоким куполом.

Но тогда все было по-настоящему. И сейчас — тоже.

А когда она открыла глаза, все парни стояли на коленях вокруг Эдвала, и она видела только его сапоги, бессильно развалившиеся носками врозь. А по песку текло темное, и Матерь Море посылала волну, и темное становилось красным, а потом розовым, а потом и вовсе смывалось и исчезало.

И в первый раз за долгое время Колючка испугалась. Сильно, по-настоящему испугалась.

Хуннан медленно встал, медленно развернулся. Он всегда хмурился, а уж на нее в особенности. Но сейчас его глаза блестели как-то по-особенному, так, как она никогда еще не видела.

— Колючка Бату.

И он уставил на нее окровавленный палец.

— Я объявляю тебя убийцей.

Глава 2

— Твори добро, — сказала Бранду мать, когда умирала. — Пребывай в свете.

Что это значило, шестилетний Бранд не понимал. Сейчас ему стукнуло шестнадцать, но это ничего не изменило — он по-прежнему не знал, что это значит — «творить добро». И вот теперь он стоит с головой, забитой странными неподходящими мыслями, а между прочим, это самый торжественный момент в его жизни.

Потому что это высокая честь — стоять на страже у Черного престола. В глазах богов и людей он теперь — воин Гетланда. Он же этого и добивался, правда? Кровь проливал, тяжко трудился. Бранд мечтал стоять среди братьев по оружию среди священных стен Зала Богов сколько себя помнил.

Но сейчас ему почему-то казалось, что он не пребывает в свете, как хотела мать.

— Не нравится мне эта затея с набегом на островитян.

Отец Ярви снова это сказал, и разговор зашел на очередной круг. Служители всегда так делают.

— Верховный король запретил обнажать мечи. И он очень рассердится.

— Верховный король запрещает все подряд, — заметила королева Лайтлин, поглаживая большой живот — она носила младенца. — И сердится — тоже постоянно.

Сидевший рядом с ней на Черном престоле король Атиль подался вперед:

— А между тем он подбивает островитян, и ванстерцев, и прочее отребье напасть на нас…

По рядам лучших людей Гетланда, собравшихся возле королевского престола, прокатился возмущенный ропот. Еще неделю назад Бранд роптал и возмущался бы громче всех.

Но сейчас у него из головы не шел Эдвал. И как у него из шеи торчал деревянный меч и кровавая слюна текла. И как он этот странный звук издал — то ли гоготнул, то ли хрюкнул. А потом затих. Навеки. И как стояла на мокром песке Колючка, и как волосы липли ей к заляпанному кровью лицу. Стояла и смотрела с раскрытым ртом на Хуннана, который объявил ее убийцей.

— Два корабля моих захватили! — крикнула женщина и погрозилась кулаком, на груди у нее болтался усаженный драгоценными камнями ключ торговца. — И они ж не только груз покрали, они людей перебили!

— А ванстерцы-то снова границу перешли! — гулко загудело из той половины зала, где стояли мужчины. — Усадьбы пожгли, добрых гетландцев в рабство поугоняли!

— А еще там видели Гром-гиль-Горма! — выкрикнул кто-то ненавистное имя, и под сводом Божьего зала тут же зазвучали проклятия. — Сам Крушитель Мечей явился!

— Островитяне должны уплатить виру кровью! — прорычал старый одноглазый воин. — А за ними — ванстерцы! И Крушитель Мечей — тоже!

— Естественно, должны, кто же спорит! — и Ярви поднял усохшую, похожую на крабью клешню левую руку, пытаясь успокоить разошедшуюся толпу. — Вопрос — когда и как! Мудрый ждет подходящих обстоятельств, а сейчас — разве готовы мы воевать с Верховным королем?

— Ты либо готов к войне всегда, либо не готов к ней вовсе.

И Атиль мягким движением повернул оголовье меча, и обнаженный клинок вспыхнул во мраке.

А вот Эдвал был всегда готов. Плечо готов был подставить, в строю стоять и не отступать — как положено воину Гетланда. И что же — заслужил он такую смерть?

Колючке-то вообще на все было плевать, к тому же она ему чувствительно щитом по яйцам наподдала — до сих пор болело. С чего ему ее любить?.. Однако ж она сражалась до последнего, одна против троих. Как и положено воину Гетланда. И что же — заслужила она за это прозвание убийцы?

Он поежился и виновато покосился на статуи богов — шестеро Высоких нависали, подобно судьи над подсудимым, над Черным престолом. И над ним, Брандом, тоже. И он снова поежился, словно бы это он убил Эдвала и назвал Колючку убийцей. А ведь он просто стоял и смотрел.

Смотрел и ничего не делал.

— Верховный король может полмира поставить под копье, чтобы с нами воевать, — отец Ярви терпеливо, словно несмышленым детям, объяснял собранию положение вещей. — У него в вассалах ванстерцы и тровенцы, а теперь еще и инглинги и жители Нижних земель. Молятся этому его Единому Богу. А праматерь Вексен и на юге сыскала союзников. Мы окружены врагами, и надобно обзавестись друзьями, чтобы…

— За сталью — последнее слово.

Голос короля Атиля звенел железом, как острый клинок.

— Сталь — вот ответ на все вопросы. Пусть соберется войско Гетланда. Эти стервятники-островитяне получат хороший урок. Такой, что не скоро забудут.

Справа стояли хмурые суровые мужи, и они ударили кулаками в кольчужные груди — да! Сталь! Слева стояли благородные женщины с умащенными драгоценным маслом волосами, и они мрачно кивали и говорили — да! Сталь!

Отец Ярви опустил голову. Он здесь за тем, чтобы свидетельствовать волю Отче Мира, но даже у него не нашлось слов. Сегодня здесь царила Матерь Война.

— Значит, так тому и быть. Сталь.

Бранду бы сейчас радоваться: как же, воины пойдут в набег, как в старинных песнях, и он с ними! Но мысленно он пребывал на той песчаной площадке и расчесывал, как прыщ, старые сомнения: а что, если бы он повел себя по-другому? Что бы изменилось?

Если бы он тогда не засомневался. Бил бы без жалости, как положено воину, и тогда б он наверняка победил Колючку, и ничего бы этого не случилось. Или бы возразил вместе с Эдвалом, когда Хуннан выставил троих против одной — может, и не было бы этого последнего поединка… Но он не возразил. Выйти на поле боя против врага — для этого потребно мужество. Но на поле боя вокруг тебя друзья. А вот выйти одному против друзей — о, тут тоже нужно мужество. Но у Бранда его нет. И он это прекрасно знал.

— А теперь пора заняться делом Хильд Бату, — сказал отец Ярви, и Бранд вздрогнул, словно вор, пойманный с поличным.

— Кого? — переспросил король.

— Дочери Сторна Хедланда, — отозвалась королева Лайтлин. — Она называет себя Колючкой.

— И она не иголкой за пяльцами укололась, — пояснил отец Ярви. — Она убила парнишку во время тренировочного поединка, и ее обвиняют в убийстве.

— И кто же ее обвиняет? — громко сказал Атиль.

— Я!

Золотая пряжка на плаще мастера Хуннана ярко вспыхнула, когда он шагнул в столп света перед королевским возвышением.

— Мастер Хуннан…

И король улыбнулся — редкое зрелище. Улыбнулся краешком рта.

— Припоминаю наши схватки на площадке для поединков, как же, как же…

— Я бережно храню эти воспоминания, мой король, хотя многие из них весьма болезненны…

— Еще бы! И что же, ты видел, как совершилось убийство, собственными глазами?

— Я испытывал старших учеников, дабы отобрать достойных воинов для похода. Среди них была и Колючка Бату.

— Позор на ее голову! Девчонка лезет в воины! — воскликнула какая-то женщина в зале.

— Да она всех нас позорит! — поддержала ее другая.

— Нечего бабе делать на поле боя! — сипло выкрикнули со стороны, где стояли мужчины, — и в ответ закивали с обеих сторон.

— Разве Матерь Война — не женщина? — И король обвел рукой нависавшие над собранием статуи Высоких богов. — Мы приводим к ней людей, и Матерь Воронов сама выбирает достойных.

— Так вот она не выбрала Колючку Бату, — отрезал Хуннан. — У этой девки мерзкий нрав.

Чистая правда, кстати…

— И она не прошла назначенное мной испытание.

А вот это правда лишь наполовину!

— Я сказал ей, что она не прошла испытание, и Колючка взбунтовалась и убила Эдвала.

Бранд поморгал. А вот это как бы и не ложь, но и не правда же! Хуннан покачал головой, и седая борода помоталась туда-сюда:

— Так я потерял двоих учеников.

— Осторожнее нужно быть, — пожурил его отец Ярви.

Наставник воинов сжал кулаки, но королева Лайтлин заговорила первой — и ему пришлось смолчать.

— И каково же наказание за подобное убийство?

— Преступника должно раздавить камнями, моя королева.

Служитель говорил очень спокойно, словно бы речь шла о том, чтобы раздавить жука. А не человека — причем человека, которого Бранд знал всю свою жизнь. И столько же ненавидел, но все равно, нельзя же так!

— Кто скажет слово в защиту Колючки Бату? — громовым голосом возгласил король.

Эхо его голоса улеглось, и в Божьем зале повисла гробовая тишина. Вот, Бранд, пришло время сказать правду! Сотворить добро! Чтобы пребывать в свете! Бранд оглядел толпу, невысказанное щекотало губы… И тут он увидел, как стоит и улыбается Раук. Увидел Сордафа — с каменной толстой мордой. Они стояли и… молчали. Вообще ничего не говорили.

И тогда Бранд промолчал тоже.

— Тяжко обрекать на смерть человека в столь юном возрасте.

И Атиль поднялся с Черного престола. Зазвенели кольчуги, зашелестели юбки — подданные короля опускались на колени. Только королева осталась стоять.

— Но мы не можем пренебречь исполнением долга только потому, что это причиняет нам боль.

Отец Ярви низко поклонился.

— Я распоряжусь о справедливой, положенной по закону каре за этот поступок.

Атиль протянул руку Лайтлин, и они пошли вниз по ступеням. Участь Колючки Бату решена — ей предстоит умереть под камнями…

Бранд стоял и смотрел, не веря своим глазам. Его даже замутило. Как же так? Он ведь думал, что кто-нибудь из парней обязательно расскажет, как было дело, — они же честные ребята! Или Хуннан честно доложит: так, мол, и так. Ведь он же уважаемый наставник! А король с королевой вызнают всю правду, потому как они мудры и праведны! И боги! Они ж не дозволят случиться вопиющей несправедливости! Кто-нибудь что-нибудь обязательно сделает!..

А может, все они стояли и ждали, что кто-то первым скажет и все сделает как надо. Так же, как он стоял и ждал.

Король шел с очень прямой спиной, обнаженный меч покоился у него на руках подобно младенцу. Атиль смотрел прямо перед собой холодными серыми ледяными глазами. Королева едва заметно кивала то одному, то другому человеку в толпе, а иногда и удостаивала кого-то словом — и тогда все понимали, что этот кто-то пользуется благоволением королевы и вскоре придет к ней на монетный двор с важным и тайным делом. И они приближались к месту, где стоял Бранд, подходили все ближе и ближе…

Сердце бешено колотилось. Бранд открыл было рот, королева на мгновение обратила на него вмораживающий в пол взгляд, и юноша, горя от стыда, опустил глаза и смолчал. Король с королевой прошли мимо.

Сестра всегда говорила: чего ты лезешь, тебе больше всех надо? И без тебя найдется кому порядок навести. Только вот сейчас выходило, что никого не нашлось. Только он и остался.

— Отец Ярви! — выкрикнул он — громче, чем следовало.

Служитель обернулся, и он хрипло — и уже гораздо тише — выдохнул:

— Мне нужно с вами поговорить.

— О чем же, Бранд?

Тут он запнулся и сильно удивился. Надо же, Ярви знает его имя, кто бы мог подумать…

— О Колючке.

Последовало долгое молчание. Служитель был старше Бранда всего-то на пару лет, и вообще он какой-то весь бледный, и лицом, и волосами, словно бы его постирали и на солнце выбелили, и худой, как щепка, как его ветром не сдувает, и рука эта еще покалеченная… Но все равно, под его взором Бранд весь скукожился — таким пронзительным холодом на него дохнуло.

Отступать некуда, все.

— Она никакая не убийца, — пробормотал он.

— Король полагает, что она как раз убийца.

Боги, как горло-то пересохло… Но Бранд уперся и попер вперед — как положено воину.

— Короля там на площадке не было. Он ничего не видел. А я видел.

— И что же ты видел?

— У нас там поединки были, ну, чтобы в поход пойти…

— Никогда не говори мне того, что я уже знаю.

Да уж, нелегко такому человеку рассказывать… Но надо, ничего не поделаешь.

— Колючка сначала дралась со мной, и я… в общем, она победила. Место должно было достаться ей. Но мастер Хуннан взял и напустил на нее еще троих.

Ярви бросил взгляд на толпу, медленно вытекавшую из Зала Богов. И придвинулся чуть ближе:

— Что, прямо троих против нее одной?

— Эдвал был среди них. Она совсем не хотела его убивать…

— И как она? Против троих?

Бранд поморгал, не сразу сообразив, чего от него хотят.

— Ну… Короче, им досталось от нее больше, чем ей от них.

— О, в этом я нисколько не сомневаюсь. Совсем недавно я навестил родителей Эдвала со словом утешения и пообещал им, что справедливость восторжествует. Ей шестнадцать зим, правильно?

— Колючке-то? — Бранд не очень понимал, какое это все имеет отношение к приговору. — Я… в общем, да. Наверное.

— И что же, она все это время успешно отбивалась в поединках от парней? — Тут он смерил Бранда взглядом. — В смысле, от мужчин?

— Ну, она не просто отбивалась, а мутузила всех подряд…

— Свирепая она, наверное. Полна решимости. И упряма. Очень упряма.

— Ага, как ослиха… — тьфу, такими словами Колючке не поможешь. И Бранд жалко проблеял: — В общем, она… не такая уж она и плохая, если приглядеться.

— Все мы хорошие, особенно для наших мам, — и отец Ярви испустил тяжелый вздох. — И чего ты от меня хочешь?

— Ээээ… в смысле?

— Что мне теперь делать, Бранд? Освободить девку, от которой у всех одни неприятности, и восстановить против себя Хуннана и родителей мальчика? Или задавить ее камнями и тем умиротворить их души? Что посоветуешь?

Вообще-то Бранд и не думал какие-то советы давать…

— Ну… это… может, сделать, как по закону положено?

— По закону? — отфыркнулся отец Ярви. — Закон — он как Матерь Море против Отче Тверди, непостоянен и вечно меняется. Закон — он как попугай при жонглере, Бранд. Повторяет то, что я скажу.

— Ну… я просто думал, что должен рассказать… ну, правду, короче!

— И какой прок в этой твоей правде? Подними опавший лист, там сразу тысяча правд сыщется, Бранд. Причем у каждого своя. Ты ведь просто хотел перевалить бремя правды на меня, верно ведь? Спасибо тебе, дружок. У меня тут Гетланд вот-вот ввяжется в войну со всеми странами моря Осколков, а так, конечно, больше мне заняться нечем. Только правдой твоей.

— Я… я просто думал… что творю добро. Совершаю благое деяние.

Однако теперь сама мысль о том, чтобы творить добро, не сияла перед ним, подобно Матери Солнце, ярким светом, а казалась скорее мерцающим, предательски блуждающим огоньком в черноте Зала Богов.

— Благое, говоришь? И чье же это благо? Мое? Эдвала? Твое? Как у каждого своя правда, так и добро, и благо у каждого свои.

Ярви придвинулся и заговорил еще тише:

— Мастер Хуннан, он ведь может догадаться, что ты донес свою правду до меня? И что тогда? Ты о последствиях подумал?

Бранда словно холодным снегом осыпало. И вправду, что же ему теперь делать?.. Он поднял взгляд: зал пустел, а Раук стоял среди теней, и глаза у него нехорошо блестели.

— Муж, отдающий себя благим делам, но о последствиях не заботящийся… — тут отец Ярви поднял иссохшую руку и уткнул единственный кривой палец Бранду в грудь, — … опасен. Для всех.

И служитель развернулся и пошел прочь, пристукивая эльфийским жезлом об отполированные тысячами ног плиты пола. А Бранд остался стоять и таращиться среди сгущающихся теней. На сердце у него было очень неспокойно.

Да уж, сейчас он совсем не чувствовал, что пребывает в свете…

Глава 3

Колючка сидела и смотрела на свои грязные и бледные, как личинки, пальцы ног.

И зачем они у нее сапоги отобрали? Куда ей бежать, она ж прикована к этой мокрой стене — за левую щиколотку и правое запястье. Тут до решетки камеры не дотянуться, не то что из петель ее вырвать… Так что оставалось только сидеть и думать. Ну и струпья под сломанным носом расковыривать.

Сидеть и думать она просто ненавидела.

Колючка с трудом вдохнула и выдохнула. Боги, ну и вонь тут стоит… Воняла гнилая солома и крысиное дерьмо, воняло поганое ведро, которое никто не выносил, и ржавое железо. А после двух ночей в этой дыре воняла и она, причем воняла ужасно.

А ведь могла бы плавать в заливе, сражаясь с Матерью Море, или взбираться на высокие утесы, сражаясь с Отче Твердью, или бегать, или грести — или упражняться с отцовским мечом во дворе их дома, сражаясь с изрубленными столбами, представляя, что не щепки летят, а головы врагов Гетланда — Гром-гиль-Горма, Стира с Островов. Или даже самого Верховного короля.

Вот только сегодня ей меча не поднять. И вообще, похоже, больше никогда не поднять. А ведь это совсем нечестно! С другой стороны, ведь Хуннан не зря сказал: на поле боя не до честности…

— К тебе посетитель, — проворчала тюремщица, здоровенная бабища с дюжиной звякающих цепочек вокруг шеи и мрачной мордой. — Только давайте, по-быстрому тут!

И налегла на дверь, со скрипом распахивая ее.

— Хильд!

В этот раз Колючка не стала напоминать матери, что ее с шести лет зовут по-другому — она уколола отца его же кинжалом, и тот прозвал ее Колючкой. Все силы ушли на то, чтобы подняться на ноги и разогнуться. Ноги затекли и болели, и ей вдруг стало стыдно за свой вид — хотя смысл тут стыдиться…

Впрочем, ей-то было наплевать — а вот матери нет.

Колючка вышла на свет, и матушка в ужасе зажала рот бледной ладошкой:

— Боги, что они с тобой сделали!..

Колючка отмахнулась, цепь зазвенела:

— Это во время боя случилось.

Мать подошла к решетке. Глаза красные, видно, много плакала.

— Они говорят, ты парня убила.

— Я не… в общем, это не убийство!

— Но он же погиб, нет?

Колючка сглотнула, в сухом горле запершило:

— Эдвал. Погиб, да.

— Боги… — снова прошептала мать, и губы ее задрожали. — Боги, Хильд, ну что тебе стоило…

— Стать кем-нибудь другим? — закончила за нее Колючка.

Конечно. Стать кем-нибудь нормальным. Обычным. Стать послушной дочкой, которая не брала бы в руки ничего тяжелее иглы, носила бы южные шелка, а не кольчугу. Стать девушкой, у которой выйти замуж за богача и носить ключ на шее — предел мечтаний.

— А я знала, что так все и будет, — горько уронила мать. — С самого начала знала. С тех пор, как ты стала ходить туда на тренировки. С тех пор, как отца принесли мертвым. Я знала, что все так и будет.

У Колючки задергалась щека:

— Отлично. Ты была права. Утешайся этим.

— Утешаться? Чем?! Говорят, тебя камнями раздавят! Мое единственное дитя завалят камнями до смерти!

Разом стало очень, очень холодно. Даже дышать стало трудно. Как будто сверху уже принялись класть камни…

— Кто говорит?

— Да все говорят!

— А отец Ярви? — Служитель оглашал приговор. Служитель говорил от имени закона.

— Не знаю. Мне кажется, нет… Во всяком случае, пока.

Пока нет, значит. Угу, вот он, ее новый предел мечтаний. Колени ослабели, Колючка едва успела ухватиться за решетку. Обычно она не подавала виду, что боится. Храбро смотрела в глаза судьбе. Но Смерть — суровая госпожа, ей трудно смотреть в глаза.

— Пора… — и тюремщица легонько подтолкнула мать.

— Я буду молиться, — пролепетала та. По лицу ее текли слезы. — Я буду молиться Отче Миру за тебя!

Колючке очень хотелось сказать: «Да пошел он куда подальше, твой Отче Мир», но она вовремя сдержалась. Вообще-то она отвернулась от богов, когда отец все-таки погиб — несмотря на все ее горячие молитвы. Но сейчас Колючку могло спасти лишь чудо.

— Мне очень жаль, — пробормотала тюремщица, налегая плечом на дверь.

Та захлопнулась.

— А уж мне-то как жаль… — И Колючка прикрыла глаза, уперевшись лбом в решетку.

И крепко сжала мешочек под грязной рубашкой. В мешочке лежали кости. Отцовские. Кости его пальцев.

«Нам отпущено не так-то много времени, так что не надо тратить его впустую и жалеть себя». Она помнила каждое его слово, каждый совет. Но сейчас она все равно стояла и жалела себя. Потому что разве это справедливо? Разве это честно? С другой стороны, честно, нечестно — Эдвала все равно не вернешь. Ну да, в его смерти не она одна виновата. Но убила-то она. Ее рукав весь залит кровью Эдвала…

Так что… Она убила Эдвала. А теперь они убьют ее.

А за дверью говорили — слышно было плохо, слов не разобрать. Один голос — материн. Мать умоляла, лебезила, плакала. Ей отвечал мужской голос, холодный и спокойный. И что-то сурово выговаривал. Колючка вздрогнула, когда дверь открылась, и шарахнулась в темноту своей камеры.

Через порог шагнул отец Ярви.

Странный он был человек. Мужчина-служитель — нечто удивительное, примерно как женщина-воин. Отец Ярви был старше Колючки всего-то на пару лет, но взгляд выдавал человека пожившего. Так смотрят старики. И рассказывали про него истории одна другой страннее. Что он сидел на Черном престоле, а потом уступил его. Что он поклялся самой страшной клятвой мести. Что убил своего дядю Одема вот этим самым кривым мечом, что всегда носил при себе. А еще говорили, что он хитрее самого Отче Месяца и что доверять ему нельзя. И ссориться — тоже не стоит. А еще в его руках — точнее, в одной руке, другая висела скрюченная, и пальцев там недоставало — была ее жизнь.

— Колючка Бату, — сказал он, — тебя обвиняют в убийстве.

Она сумела лишь кивнуть в ответ. И тяжело, быстро задышала.

— Есть что сказать в ответ?

Наверное, нужно было ответить гордо и дерзко. Посмеяться в лицо Смерти. Говорили, что так умирал ее отец, когда лежал у ног Гром-гиль-Горма и истекал кровью. Но она очень хотела жить. Больше всего на свете.

— Я не хотела его убивать, — выдавила она. — Мастер Хуннан поставил их троих против меня одной. Это не убийство!

— Эдвалу от этого, знаешь ли, ни холодно ни жарко.

Точно. Она сморгнула слезы, ей стало нестерпимо стыдно — какая же она все-таки трусиха. Разве так можно? Но Колючка ничего не могла с этим поделать: ах если бы только она не пошла на эту проклятую тренировочную площадь, а была приличной девушкой, улыбалась и считала монеты в мужниной казне, как хотела мать. Но что толку в несбыточных мечтаньях…

— Пожалуйста, отец Ярви, дайте мне возможность исправить содеянное!

И она посмотрела в его спокойные, холодные, серо-голубые глаза.

— Я приму любую кару. Любое наказание! Клянусь!

Он насмешливо изогнул бледную бровь:

— Поосторожней с клятвами, Колючка… Каждая клятва подобна тяжелой цепи. Я поклялся отмстить убийцам отца, и теперь эта клятва лежит на мне тяжким бременем. Смотри, ты просишь о таком же тяжком бремени для себя.

— Но оно ж не тяжелее, чем камни, которыми меня хотят завалить? — И Колючка протянула к нему руки — насколько позволяли цепи. — Клянусь Солнцем и Луной. Я отслужу. Сделаю все, что прикажете.

Служитель мрачно оглядел тянущиеся к нему грязные ладони. Мрачно посмотрел ей в глаза, полные слез отчаяния. Медленно склонил голову на сторону, словно купец на торжище. А потом испустил долгий недовольный вздох.

— Ну… ладно.

Повисло молчание. Колючка пыталась понять, что ей только что сказали.

— Вы что же… не завалите меня камнями?

Он помахал у нее перед носом скрюченной рукой, единственный палец проехался туда-сюда перед глазами:

— Мне, знаешь ли, тяжести поднимать несподручно.

И снова умолк. Колючка испугалась подвоха и осторожно спросила:

— Ну так… а приговор? Какой приговор-то?

— Что-нибудь придумаем. Выпустите ее.

Тюремщица втянула воздух сквозь зубы, словно раненная — так ей не хотелось открывать замок. Но повиновалась приказу. Колючка потерла ссадины от кандалов на запястье. Без их привычного веса она чувствовала себя слишком легкой. А может, это все сон? Зажмурилась — и тут же зарычала от боли: тюремщица запустила в нее сапогами, и те ударили ее аккурат по животу. Так что это не сон, нет.

Натягивая сапоги, она улыбалась. Просто улыбалась, и все.

— У тебя, похоже, нос сломан, — заметил отец Ярви.

— Не впервой.

Да уж, выбраться из такой переделки всего-то со сломанным носом — колоссальная удача!

— Дай посмотрю.

Служитель — прежде всего целитель. Поэтому Колючка не дрогнула, когда он подошел поближе и аккуратно пощупал кости подглазий. И задумчиво сморщил лоб.

— Уф, — пробормотала она.

— Извини, больно было?

— Немно…

И тут он сунул палец ей в ноздрю, а большим немилосердно прижал переносицу. Колючка охнула и упала на колени, в носу щелкнуло, в глазах все вспыхнуло и погасло от дикой боли, по лицу полились слезы.

— Больше не сломан, — сказал он и вытер пальцы об ее рубашку.

— Б-боги мои… — проскулила она, залепив ладонями сведенное болью лицо.

— Иногда следует причинить боль, дабы избежать более сильных страданий.

Отец Ярви уже выходил из камеры, и Колючка быстренько вскочила и осторожно пошла вслед. А вдруг он все-таки ее обманул?..

— Благодарю за гостеприимство, — пробормотала она, проходя мимо тюремщицы.

Женщина смерила ее злобным взглядом:

— Надеюсь, ты им больше не воспользуешься!

— Ага. Я тоже.

И Колючка пошла вслед за отцом Ярви по темному коридору, вверх по лестнице — и заморгала от ударившего в глаза яркого света.

Однорукий служитель весьма бодро шагал через двор, Колючка еле за ним поспевала. Над головой шелестели на ветерке ветви старого кедра.

— Мне нужно мать предупредить… — выдохнула она, стараясь не отстать от отца Ярви.

— Я уже обо всем ее предупредил. Сказал, что в убийстве ты не виновна, но поклялась служить мне верой и правдой.

— Но… как вы узнали, что я…

— Служитель на то и служитель, чтобы предугадывать человеческие поступки. А тебя, Колючка Бату, пока можно читать как открытую книгу.

И они прошли под Воющими Вратами, вышли из крепости в город — и пошли, пошли вниз по склону величавой скалы к Матери Море. И они спускались по извилистым лестницам и тесным проходам, мимо тесно стоящих домов и тесно живущих в них людей.

— Значит, в поход я все-таки не пойду, да?

Вопрос дурацкий, ничего не скажешь. С другой стороны, Колючка вырвалась из-под тени Смерти на свет, так от чего бы не оплакать несбывшиеся мечты?

Однако отец Ярви явно был не расположен чего-то там оплакивать:

— Спасибо скажи, что на кладбище не попала!

Они как раз спускались по Кузнечной Улице. О, здесь Колючка торчала часами, жадно оглядывая оружие — прямо как нищенка, облизывающаяся на сласти. Здесь отец носил ее на плечах, и голову кружило от гордости — так кузнецы упрашивали батюшку взглянуть на их работу. А ныне вся эта сверкающая сталь, выставленная на продажу у кузнечных горнов, дразнила недоступностью.

— Мне теперь никогда не стать воином Гетланда?..

Сказала она это с горечью и очень тихо, однако отец Ярви отличался острым слухом.

— Пока ты жива, твоя судьба — в твоих руках. Запомни это.

И служитель осторожно потрогал какие-то старые отметины на шее.

— Королева Лайтлин часто мне говорила: на все найдется свой способ.

При одном упоминании этого имени Колючка разом воспряла: конечно, Лайтлин не воин, но ею девушка искренне восхищалась.

— Да уж, нет мужа, который бы не прислушался к словам Золотой королевы…

— Именно, — и отец Ярви покосился на нее. — А если здравый смысл возобладает в тебе над упрямством, возможно, когда-нибудь ты станешь, как она.

Когда-нибудь, возможно, да, но явно не скоро. Они шли по улицам, и люди кланялись, вежливо приветствуя служителя Гетланда, и уступали дорогу. А вот на нее поглядывали мрачно, неодобрительно качая головами. Колючка плелась следом за отцом Ярви, грязная и несчастная, и так они вышли из городских ворот к порту. Народу здесь толпилось немало, и они прокладывали себе дорогу среди моряков и купцов изо всех земель вокруг моря Осколков и некоторых, лежавших еще дальше, и Колючка подныривала под мокрые рыбацкие сети, а вокруг билась и сверкала на солнце только что выловленная рыба.

— И куда нам теперь? — спросила она.

— В Скегенхаус.

Тут она застыла на месте с раскрытым ртом и чуть не попала под груженую телегу. Так далеко?! Да она в жизни дальше, чем на день пути, от Торлбю не уезжала!

— Хочешь, оставайся, — бросил отец Ярви через плечо. — Камни, как говорится, ждут.

Она сглотнула, потом бросилась догонять служителя:

— Я поеду, поеду!

— Ты столь же мудра, сколь и красива, Колючка Бату.

Двойной комплимент? Или двойное оскорбление? Скорее всего, второе. Их сапоги забухали по старым доскам причала, соленая вода билась в покрытые мхом сваи. А перед ними покачивался корабль, небольшой, но изящный. Нос и корму украшали крашенные белой краской голубки. Судя по висящим по обоим бортам щитам, корабль был готов к отплытию.

— Прямо сейчас отходим? — спросила она.

— Меня вызвал Верховный король.

— Верховный… король?..

И Колючка оглядела свою одежду — заскорузлую от тюремной грязи, с кровью, собственной и Эдвала, по рукавам.

— А можно я хотя бы переоденусь?

— Нам не до женских выкрутасов.

— Но от меня ж воняет!

— Бросим за борт, отмоешься.

— Правда, бросите?!

Служитель заломил бровь:

— А у тебя с чувством юмора, я гляжу, не ахти, да?

— Когда со Смертью лицом к лицу окажешься, как-то не до шуток… — пробормотала она.

— Чушь. Самое время шутить, когда Ей в глаза смотришь.

Это сказал пожилой широкоплечий дядька. Он как раз отвязывал носовой конец и забрасывал его на борт.

— Но ты не волнуйся. Матерь Море тебя снаружи и изнутри вымоет, и не один раз, пока до Скегенхауза доберемся.

А вот он воин — сразу видно, по тому, как стоит. И лицо у него, как у человека, который прошел через битвы и бури.

— Боги сочли, что левая рука мне без надобности.

И Ярви поднял сухую ладонь и покачал единственным пальцем.

— А взамен дали мне Ральфа.

И похлопал по широченному плечу старика.

— И хоть мы не всегда ладим, я доволен.

Ральф заломил кустистую бровь:

— Хошь, скажу, доволен ли я?

— Нет! — ласково ответил Ярви и перескочил на палубу. Колючке ничего не оставалось, кроме как пожать плечами и прыгнуть следом.

— Добро пожаловать на «Южный ветер».

Она огляделась, поморщилась и смачно плюнула за борт.

— Че-то я тут доброты мало ощущаю.

Еще бы. На скамьях за веслами сидели четыре десятка седых морских волков, и все они смотрели на нее и думали одно и то же: «Что здесь забыла эта девка?»

— Все тот же поганый расклад, — пробормотала она.

Отец Ярви покивал:

— Такова жизнь. Являясь на белый свет из чрева матери, мы совершаем ошибку, но шанса исправить ее, увы, не бывает.

— А можно вопрос задать?

— Сдается мне, что если я скажу нельзя, ты все равно задашь свой вопрос.

— Ну вы ж меня как открытую книгу читаете.

— Давай, спрашивай.

— Что я здесь делаю?

— Видишь ли, святые, мудрецы и хитроумнейшие из женщин столетиями задаются этим вопросом, но, увы, так и не могут сыскать на него ответ.

— Ты лучше Брюньольфа Молитвопряда на энтот предмет поспрашивай, — прокряхтел Ральф, как раз отпихивавшийся от причала древком копья. — Он тебе тут же навешает на уши лапши с кучей «что», «зачем» и «почему».

— Есть ли на свете человек, — пробормотал отец Ярви, хмуро поглядывая на далекий горизонт, словно ответы были написаны в тучах, — способный измерить глубину божественного промысла? Ты б еще спросила, куда ушли эльфы!

И они со стариком с ухмылкой переглянулись. Похоже, такие разговоры были им не в новинку.

— Так. Понятно, — отозвалась Колючка. — Ну а если так спросить: зачем ты привел меня на этот корабль?

— Ааа! — воскликнул Ярви, разворачиваясь к Ральфу. — А ты как думаешь, дружище? Почему я не пошел по легкому пути и не сокрушил ее камнями, а страшно рискнул, приведя на борт нашего суденышка опаснейшую из убийц?

Ральф свирепо почесал в бороде, не отпуская копья:

— Ума не приложу, Ярви, зачем ты это сделал…

А Ярви широко распахнул глаза и сообщил Колючке:

— Помилуй, если я даже левой руке не доверяю собственных мыслей, то с чего мне делиться ими с тобой? От тебя же воняет!

Колючка ухватилась за голову:

— Так, мне нужно присесть.

Ральф по-отечески похлопал ее по плечу:

— Очень хорошо тебя понимаю.

И пихнул ее на ближайшую скамью, да так сильно, что Колючка перелетела через нее и приземлилась на колени гребцу из следующего ряда.

— Вот твое весло.

Глава 4

— Ты опоздал.

А ведь Рин права. Отче Месяц широко улыбался с ночного неба, а дети-звездочки весело мерцали на его мантии, так что, когда Бранд сунулся в низкую дверцу, лачугу освещали лишь уголья из очага.

— Прости, сестренка.

Пригибаясь, он добрался до своей лавки и плюхнулся на нее с долгим стоном. Стащил с ноющих ног сапоги и, наслаждаясь теплом очага, пошевелил пальцами.

— Да вот же ж у Харпера все торф не кончался, рубили и рубили, а потом Старой Фен надо было пару полешек перетащить. А она ж их не сама колет, и топор у нее тупой был, тупей некуда, ну я его и наточил, а на обратном пути у Лемовой телеги ось поломалась, так мы ее с парнями вытаскивали…

— Вот они все и ездят на тебе, свесив ножки…

— Помогай людям, и когда-нибудь они помогут тебе — вот что я думаю.

— Ну разве что…

И Рин кивнула в сторону горшка, стоявшего среди углей.

— Вон твой ужин. Одни боги знают, как трудно было сдержаться и не съесть твою часть…

Он хлопнул ее по колену, наклоняясь за горшком.

— Ты просто чудо, сестренка…

Бранд помирал с голоду, но не набросился на еду сразу, а пробормотал благодарственную молитву Отче Тверди за хлеб насущный. Он очень хорошо помнил, каково жить без хлеба.

— А вкусно! — сказал он, заглотив кусок.

— А свежее еще вкуснее было!

— Да и сейчас тоже вкусно!

— Нет. Невкусно.

Он только плечами пожал и выскреб остатки. Жалко, что так мало…

— Теперь по-другому заживем — я же прошел испытания! Из похода все богатые вернутся!

— Ага. Перед каждым походом в кузню куча народу заявляется, и все твердят, что вернутся богатыми. А некоторые, между прочим, не возвращаются.

Бранд весело улыбнулся:

— Ну, от меня так просто не избавишься!

— А я и не хочу. Дурак ты, конечно, но у меня ж кроме тебя никого нет.

И она вытащила что-то из-за спины и протянула ему. Какой-то сверток из потрепанной и заляпанной кожи.

— Это мне? — спросил он, принимая сверток над исходящими теплом, умирающими углями.

— Пусть сопровождает тебя в походах. И напоминает о доме. О семье. Какой уж ни есть…

— А мне никакой другой семьи и не надо!

А в свертке обнаружился кинжал. С блестящим, полированным стальным клинком. Боевой кинжал — длинный, прямой, с крестовиной в виде переплетенных змей. И с оскаленным драконом на навершии.

Рин выпрямилась: понравился подарок или нет? Волновалась.

— Когда-нибудь я скую тебе меч. Но пока… пока только это.

— Ты сама его выковала?

— Гейден помогла с рукоятью. А клинок — сама.

— Отличная работа, Рин.

Чем больше он рассматривал, тем больше ему нравилось: каждая чешуйка на змеиных спинах видна, и дракон скалит крошечные зубки, а сталь серебром блестит и острая-преострая… До лезвия аж дотронуться страшно. Прямо боязно грязными руками за такую красоту браться.

— Боги, это ж работа мастера, сестренка!..

Она с облегчением откинулась к стене с деланно безразличным видом.

— Я тут, похоже, новый способ плавки изобрела. Погорячее, чем прежний. Типа как в глиняном горшке. Кость и уголь, чтоб сплавить сталь с железом, песок и стекло, чтобы вывести примеси и очистить сплав. Но тут вся штука в жаре… да ты не слушаешь меня!

Бранд виновато улыбнулся и пожал плечами:

— Ты ж знаешь — я молотом помахать горазд, а этого вашего волшебства не разумею. Ты в десять раз лучший кузнец, чем я.

— Гейден говорит, что ко мне прикоснулась Та, что Бьет по Наковальне.

— О, Гейден, небось, от счастья все в себя не придет, что я ушел из кузни, а ты стала ее подмастерьем…

— У меня дар.

— Ага, скромности.

— Скромность — удел тех, кому нечем похвастаться.

Он взвесил кинжал в руке — прекрасная балансировка.

— Сестренка, ты воистину госпожа и хозяйка кузни. Лучше подарка я за всю жизнь не видал.

Не то чтоб его подарками заваливали, но все же.

— Эх, жаль, нечем мне отдариться…

Она улеглась на скамью и натянула вытертое до ниток одеяло на ноги:

— Ты и так мне отдал все, что у тебя было…

Он поморщился:

— Не так-то уж много вышло…

— А мне больше и не надо.

И она протянула над угольями свою сильную, мозолистую руку кузнеца, и он взял ее, и они пожали друг другу пальцы.

Бранд откашлялся, глядя в земляной пол:

— Ты как, справишься тут? Пока я, это… в походе буду…

— Я-то? Да я как пловец, которому без кольчуги плавать разрешили, — только вздохну с облегчением!

И она презрительно скривилась, да только Бранда не проведешь — он читал у нее в сердце. Ей всего-то пятнадцать, и он — вся родня, какая у нее есть, и она напугана. А из-за этого он тоже теперь боится. Боится идти в бой. Боится уезжать из родного дома. Боится оставлять ее одну.

— Я вернусь, Рин. Ты и заметить ничего не успеешь, как я дома буду.

— Ага, вернешься с грудой сокровищ…

Он подмигнул:

— О моих подвигах будут петь песни, а еще я приведу дюжину лучших рабов…

— Ну и где они будут спать?

— В большом каменном доме, который я куплю! Рядом с крепостью!

— И у меня будет целая комната для одежды, — пробормотала она, оглаживая кончиками пальцев плетеную стену.

Да уж, хибарка у них так себе, но они и за такую богам признательны. Знавали они времена, когда ночевать приходилось под открытым небом.

Бранд тоже улегся. И поджал колени — потому что иначе ноги с конца лавки свешивались. Вытянулся он. И тоже развернул свой вонючий обрывок одеяла.

И не выдержал:

— Рин. Я, похоже, сегодня что-то не то сделал.

Да уж, не умел он хранить секреты. В особенности от сестренки…

— Что на этот раз?

Он принялся ковыряться пальцем в дырке на несчастном одеяле:

— Я… правду сказал.

— Про что?

— Про кого. Про Колючку Бату.

Рин прикрыла ладонями лицо:

— Да что ж между вами происходит-то…

— В смысле? Да она мне даже не нравится, ты о чем?

— Она никому не нравится. Она как заноза в заднице. Но ты-то зачем к ней лезешь?

— Судьба нас сводит, а не я к ней лезу…

— А ты не пробовал просто развернуться и отойти от нее подальше? Она убила Эдвала. Убила. Он умер, Бранд.

— Я знаю. Я там был и все видел. Но это не убийство. И что мне было делать, ты же у нас умная, скажи, а? Держать рот на замке, как все остальные? Промолчать, чтобы ее камнями раздавили? Нет, мне такой камень на душу не надобен!

И тут понял, что почти кричит, такой в нем бурлил гнев. И уже тише добавил:

— Я не мог поступить иначе.

Они долго смотрели друг на друга и мрачно молчали. Огонь в очаге прогорел, головешка рассыпалась, выпустив сноп искр.

— Почему тебе вечно больше всех надо? Что, больше некому было правду сказать?

— Похоже, что нет.

— Ты всегда был добрым и честным парнем.

Рин перевернулась на спину и уставилась в дыру на крыше, куда вытекал дым. Оттуда проглядывало звездное небо.

— А теперь ты стал добрым и честным мужчиной. Потому-то у тебя все и идет наперекосяк. Ты постоянно хочешь, как лучше, а получается… получается хуже некуда. Ты кому рассказал-то про это?

Он сглотнул. И не решился посмотреть ей в глаза, вместо этого уставившись в дымоход — словно там что интересное можно высмотреть.

— Отцу Ярви.

— Боги, Бранд! Ты полумер не признаешь, как я погляжу…

— А смысл? — пробормотал он. — Ну, все ж уладится, правда?

Он очень, очень хотел, чтобы она ответила: да, все будет хорошо.

Но она просто лежала и смотрела в потолок. Поэтому он снова взял в руки книжал и стал смотреть, как свет очага переливается на стали.

— Отличная работа, Рин, правда.

— Спи, Бранд.

Глава 5

— В любой непонятной ситуации становись на колени.

Как и положено кормчему, Ральф правил рулевым веслом, возвышаясь на корме.

— Прям бухайся на колени и так и стой.

— На колени, — пробормотала Колючка. — Понятненько.

Она сидела у ближнего к корме весла — работы много, почета мало, неусыпный надзор Ральфа обеспечен. Она все ерзала на скамье, то и дело оглядываясь: очень уж хотелось увидеть Скегенхаус. Но в воздухе стоял влажный туман, и только призрачные видения сменялись в темноте. Размытые очертания знаменитых эльфийских стен. Блеклый контур огромной Башни служителей.

— В общем, лучше тебе вообще с колен там не вставать, — поучал Ральф. — И всех богов ради, держи рот на замке. А то ляпнешь что-то не то праматери Вексен, и с тобой такое учинят, что лучше бы камнями в Торлбю завалили.

Корабль приближался к берегу, Колючка пригляделась и увидела, что по причалу кто-то ходит. Пригляделась еще раз — люди ходят. Потом еще — воины. Почетная стража, хотя больше похоже на тюремный конвой. «Южный ветер» ударил бортом в мокрые от дождя доски, пришвартовались, и отец Ярви со своей командой оборванцев сошел на берег.

К своим шестнадцати Колючка вытянулась так, что смотрела сверху вниз на большинство мужчин, но человек, который шагнул им навстречу, был на голову выше ее — настоящий гигант! С длинных седоватых волос и бороды стекал дождь, в белом мехе на плечах тоже блестели капли.

— Какая встреча, отец Ярви!

Голос чужеземца оказался странно звонким — и совсем не подходил такой громадине.

— Сколько лет, сколько зим с нашего последнего разговора…

— Три года, — сказал Ярви и поклонился. — Три года минуло с того разговора в Зале Богов, мой король.

Колючка растерянно заморгала. Говорили, что Верховный король — высохший старикашка, полуслепой калека, который боится, что его собственный повар отравит. Но тут явно вкралась какая-то ошибка. На тренировочной площадке их учили правильно оценивать противника, понимать, насколько он силен. Так вот, сильнее этого высоченного дядьки она не видела. Воин, настоящий воин — весь в шрамах, на перевязи с золотыми пряжками висят в ряд клинки… Вот это, она понимала, король!

— А как же, помню, помню, — покивал тот. — Как же не припомнить — такой грубости я отродясь не видал. Странное у вас, гетландцев, гостеприимство, да, мать Скейр?

Стоявшая рядом наголо бритая женщина смерила Ярви и его спутников презрительным взглядом и поморщилась, словно дерьмо унюхала.

— А это кто? — спросил гигант, заметив Колючку.

На самом деле, она не умела себя толком вести в обществе. Драки затевать у нее выходило хорошо, а насчет всего остального Колючка блуждала в потемках: мама, конечно, бесконечно нудела насчет всех этих поклонов и вежливого обхождения, и как нужно приличной девушке себя вести, и все такое, но слушала она вполуха — ее только мечи и драки занимали. Но Ральф сказал — чуть что, вставать на колени. Так что она неуклюже бухнулась на мокрый булыжник, а поскольку одновременно попыталась соскрести мокрые волосы с глаз, то ее повело, и она чуть не перекинулась.

— Мой король. Государь, я…

Ярви фыркнул:

— Это Колючка Бату. Шутом у меня подрабатывает.

— Ну и как, хорошо шутит?

— Не особо, если честно.

Гигант ухмыльнулся:

— Я всего лишь король, дитя мое. Один из многих. Королек, понимаешь ли, Ванстерланда, и зовут меня Гром-гиль-Горм.

Внутренности мгновенно завязались в тугой узел. Сколько лет она мечтала повстречать человека, который убил ее отца. И вот ее мечта сбылась — но как?! Она по собственной воле преклонила колени перед Крушителем Мечей, Творителем Сирот, злейшим врагом Гетланда, который раз за разом посылал своих убийц в набеги. Теперь-то она разглядела цепь у него на шее: длинную, можно четыре раза обмотаться. На ней висели навершия мечей тех, кого Гром-гиль-Горм убил в поединке. Среди прочих трофеев на цепи болталось навершие от того меча, что она хранила дома как зеницу ока.

Колючка медленно поднялась на ноги, пытаясь сохранить остатки достоинства. Был бы меч у пояса, Колючка б положила ладонь на рукоять. Но меча не было. Поэтому она вздернула подбородок и посмотрела врагу в глаза. Посмотрела, словно мечом ткнула.

Король Ванстерланда нависал над ней, как огромный волкодав над взъерошенным котенком:

— Я привык, что гетландцы меня презирают, но у этой девчонки в глазах очень холодная ненависть.

— Словно бы у нее к тебе есть дело мести, — усмехнулась Мать Скейр.

Колючка вцепилась в висевший на шее мешочек:

— Ты убил моего отца.

— Ах вот оно что, — пожал плечами Горм. — Ну да, я осиротил кучу детишек. Как его звали?

— Сторн Хедланд.

Она ожидала чего угодно — насмешки, угроз, ярости, а вместо этого грубые черты Горма озарились улыбкой:

— О, да это был поединок, достойный песни! Я каждый шаг, каждый удар помню! Хедланд был великий воин, достойный враг! Холодными утрами вроде этого у меня до сих пор болит раненая нога — его подарок! Но Матерь Война приняла мою сторону. Ее дыхание коснулось меня еще в колыбели. Предсказано, что смертному мужу меня не убить, и так оно и обернулось.

И он одарил Колючку широкой улыбкой, а рука его перебирала навершия мечей, играючи пропуская звенья цепи между большим и указательным пальцем.

— Смотри, мать Скейр, как вымахала дочка Сторна Хедланда! А годы-то идут, а?

— Еще как идут, — прищурилась служительница.

Голубые глаза ее смотрели очень холодно.

— Довольно рассказов о славном прошлом, — и Горм подчеркнуто вежливо повел рукой — мол, проходите первыми. — Верховный король ждет нас, отец Ярви.

И Гром-гиль-Горм повел их через киснущий под дождем порт, а Колючка плелась следом — замерзшая, мокрая до нитки, злая и беспомощная. Да уж, в таком расположении духа не до красот величайшего города моря Осколков. Если б ненавидящим взглядом можно было колоть, Крушитель Мечей уже б давно улетел бы, весь истыканный, в Последнюю дверь. Но взгляд не меч, им не убьешь, а ненависть опаляла не врага, а только саму Колючку.

Команда «Южного ветра» вошла в огромные ворота, потом миновала еще одни и вступила в длинный зал, где все стены увешаны были оружием — от полированного пола до головокружительно высокого потолка. Они шли и смотрели на древние, изъеденные ржавчиной мечи. На копья с истлевшими и разбитыми древками. Расколотые в щепы щиты. Некогда это оружие носили люди, по трупам которых Бейл Строитель, первый из Верховных королей, взобрался на свой трон. Оно принадлежало солдатам армий, погибших в сражениях с его потомками — когда те огнем и мечом распространяли власть короны от Ютмарка до Нижних земель, до Инглфолда и далее вдоль берегов моря Осколков. Сотни и сотни лет побед — вот о чем говорили все эти мечи и топоры и расколотые шлемы, хоть у них не было голоса. Но все прекрасно понимали о чем речь, и речь эта слышалась яснее, чем шепот служителя у трона, и громче, чем оглушающий ор Мастера клинков.

Слушайся Верховного короля, а то худо будет.

— Не скрою — я удивлен, — сказал вдруг отец Ярви. — Не ожидал, что Крушитель Мечей ходит в привратниках у Верховного короля.

Горм мрачно покосился на него:

— Нам всем приходится преклонять колено перед сильнейшим.

— Я смотрю, кто-то делает это с большей охотой, чем другие.

Горм нахмурился еще сильнее, но не успел ответить — служительница заговорила первой:

— Праматерь Вексен умеет убеждать.

— И как, убедила она вас принять веру в Единого Бога? — поинтересовался Ярви.

Скейр трубно фыркнула, как кабаниха хрюкнула.

— Матерь Война крепко держит меня в своих объятьях, на руках ее кровь, и никому меня не оторвать от нее! — прорычал Горм. — Вот тебе мое слово!

Ярви беспечно улыбнулся — словно за столом с друзьями беседовал:

— Мой дядюшка говорит ровно то же самое. Сколь многое, оказывается, объединяет Гетланд и Ванстерланд! Мы молимся тем же богам, говорим на одном языке, даже деремся одинаково! Между нами лишь узкая река.

— Ага, кровавая такая. И сотни трупов убитых отцов и детей, — пробормотала Колючка.

— Тихо ты, — прошипел Ральф.

— Между нами много крови, — продолжил Ярви, — но разве не долг правителя повернуться спиной к прошлому и обратить взор в будущее? Чем больше я думаю над этим, тем больше мне кажется, что наша вражда ослабляет нас и придает сил… кое-кому другому.

— И ты предлагаешь после всего, что между нами было, просто подать друг другу руки? — И Колючка увидела, как уголок рта Горма скривился в улыбке. — И, пританцовывая над трупами предков, под ручку войти в твой новый дивный мир?

Улыбаются они тут, значит. И танцуют, под ручку. А вот сейчас она как сорвет со стены меч да как проломит Горму черепушку! Интересно, Ральф успеет ее остановить? Вот это был бы подвиг, достойный воина Гетланда!

Но штука в том, что Колючка — не воин Гетланда. И никогда им не будет.

— Ты, отец Ярви, мечтатель, — вздохнул Горм. — Я помню, как ты излагал мне нечто подобное в прошлом. Но это все мечты, а сейчас — время вернуться в явь. А она принадлежит Верховному королю.

— И его служительнице, — заметила Мать Скейр.

— В основном ей, это точно.

И Крушитель Мечей отворил огромные двери во всю ширину. И они переступили порог и оказались в другом зале.

Колючка помнила, как она стояла под сводами Зала Богов над телом отца. Он лежал, бледный и холодный, а Колючка пыталась сжать мамину руку так, чтобы та наконец перестала всхлипывать. Тот зал казался громадным, словно и не руки смертных возвели его. А вот Палату Шепота точно возвели не руки смертных. Ее построили эльфы в незапамятные времена. И в ней спокойно поместились бы пять Божьих Залов, и на полу места бы еще осталось, чтобы ячмень посеять. Стены из эльфийского камня и черного эльфийского стекла уходили ввысь, теряясь в темноте над головой.

На вошедших мрачно глядели шесть громадных статуй Высоких богов. Однако Верховный король отвернулся от них и не почитал их более, и его каменщики трудились, не покладая рук. Теперь над всеми возвышался седьмой бог — Бог южан, Единый Бог. Не мужчина и не женщина, он не плакал и не смеялся — лишь с мягкой, безразличной улыбкой он раскрывал хваткие, удушающие объятия. И плевать ему на копошащихся у его ног людишек…

Люди толпились у дальней стены и под балконом из серого эльфийского металла, зависшего на высоте в десять человеческих ростов. Над тем балконом виднелся еще один, с него в зал вглядывались крошечные лица.

Колючка разглядела ванстерцев с заплетенными в длинные косы волосами, тровенцев, чьи руки снизу доверху унизывали серебряные браслеты, ходившие вместо денег в их землях. Она увидела островитян с выдубленными непогодой лицами, широкоплечих жителей Нижних земель и инглингов со всклокоченными бородами. Шендские стройные женщины стояли здесь рядом с пухлыми купцами из Сагенмарка. А вот и смуглолицие послы Каталии. Или Южной Империи. Или еще каких-нибудь невозможно далеких земель.

И все эти люди собрались со всего мира с одной-единственной целью — лизнуть Верховному королю милостиво подставленную задницу.

— Величайший из мужей! — воскликнул отец Ярви. — Стоящий между богами и владыками земными! Земно кланяюсь тебе!

И он действительно уткнулся лицом в пол, а эхо его голоса запрыгало по верхним галереям и рассыпалось на тысячи шепотков, давших залу свое имя.

Слухи, как оказалось, вовсе не отдавали должного величайшему из мужей. Он оказался еще дряхлее, чем рассказывали: трон был ему явно великоват — король смотрелся на нем сущим огрызком с обвислым костлявым лицом и реденькой седой бороденкой. Только глаза оставались живыми и яркими, и взгляд их, обращенный на служителя Гетланда, не обещал ничего хорошего.

— На колени, дурища! — зашипел с пола Ральф и дернул Колючку за пояс — давай, мол, чего стоишь столбом!

И вовремя — потому что к ним через пустой зал направлялась… старушка.

Вся такая круглолицая, ни дать ни взять веселая смешливая бабушка с морщинками вокруг блестящих глаз, седенькая и коротко стриженная. Подол грубого серого платья волочился по полу и оттого истрепался. На шее поблескивала тоненькая цепочка, на ней шелестели полоски бумаги, испещренные рунами.

— До нас дошли вести, что королева Лайтлин носит под сердцем ребенка.

Вид у бабули был совсем не геройский, а вот голос — о, таким голосом могли говорить в легендах. Глубокий, мягкий — и очень звучный. Хотя старушка вовсе его не повышала. Голос, к которому хотелось прислушаться. Голос, которому хотелось повиноваться.

Отец Ярви уже стоял на коленях, однако при виде старушки умудрился склониться еще ниже.

— Боги благословили ее чрево, праматерь Вексен.

— Ждете наследника, который сядет на Черный престол вслед за королем?

— Надеемся, что так и случится.

— Передайте мои искренние поздравления королю Атилю, — проскрипел Верховный король.

Впрочем, судя по голосу и гримасе на иссохшем лице, ничего искреннего в поздравлениях не было.

— Я с удовольствием передам их королю, уверен, он безмерно им обрадуется. Могу я встать?

Первая из служителей тепло улыбнулась и подняла ладошку. Колючка заметила, что та покрыта тонкими линиями татуировок — круги в кругах из крохотных буковок.

— Нет. Постой еще чуток на коленях, — проворковала она.

— С севера до нас дошли тревожные известия, — прокаркал Верховный король, ощерился и провел языком по беззубым деснам. — Нам говорят, что король Атиль желает пойти в поход против островитян.

— Поход, мой государь? — Ярви казался искренне изумленным — словно бы впервые услышал то, о чем знала в Торлбю каждая собака. — В поход против наших любезных братьев с Островов моря Осколков?

И он решительно отмахнулся скрюченной однопалой рукой:

— Заверяю вас: король Атиль, конечно, прирожденный воин и любит поговорить о том, как хорошо бы пойти в поход туда или сюда… Но, поверьте, все эти пустые разговоры ни к чему не приводят — ибо я стою у престола и направляю его путями Отче Мира, как учила меня мать Гундринг.

Праматерь Вексен рассмеялась — громко и весело. От такого смеха теплело в груди. По залу снова покатилось эхо — теперь казалось, что в нем хихикает целая армия призраков.

— Ох, Ярви, любишь ты меня повеселить…

Она ударила быстро, как нападающая гадюка. Наотмашь и с недюжинной силой, Ярви аж на бок завалился. Звук удара эхом отразился от балконов — словно хлыстом щелкнули.

Оказалось, она вскочила на ноги — во всяком случае, попыталась. Ее поймал за мокрую рубаху Ральф и с силой дернул вниз. Проклятие захлебнулось, из горла вырвался противный писк.

— Не смей, — страшным шепотом приказал кормчий.

Колючка разом почувствовала себя очень неуютно и одиноко посреди этого огромного пустого зала. А ведь вокруг полно вооруженных людей, вдруг поняла она. Во рту разом пересохло. И очень захотелось до ветру. Прямо очень сильно.

Праматерь Вексен стояла и смотрела на нее. Ни страха, ни гнева не было в ее взгляде. Только слабое любопытство — так смотрят на муравья, вид которого никак не получается опознать.

— Кто эта… мгм. Кто это с тобой?

— Недалекая дурочка. Вот, служит мне.

Ярви снова принял коленопреклоненное положение. Здоровая ладонь прикрывала окровавленный рот.

— Простите ее за дерзость. Она и так страдает от собственной глупости и избытка верности…

Праматерь Вексен улыбнулась тепло-тепло, прямо как Матерь Солнце, однако голос ее вмораживал в пол. Колючка чувствовала, что продрогла до костей.

— Помни, дитя, что верность может обернуться великой милостью. А может — страшным проклятием. Все зависит от того, кому ты хранишь верность. Во всем должен быть порядок. И порядок этот — нерушим. А вы, гетландцы, забыли свое место. Верховный король запретил обнажать мечи.

— Я запретил, да… — эхом отозвался Верховный король, сипло и тихо, так что голос его едва слышался под темной громадой свода.

— Пойдя войной на островитян, пойдете войной на Верховного короля и первую из служителей, — отчеканила праматерь Вексен. — Война с островитянами — это война с инглингами и жителями Нижней страны, с тровенцами и ванстерцами. Да, это война с Гром-гиль-Гормом, Крушителем Мечей, которому не суждено погибнуть от руки мужа.

И она указала на убийцу отца Колючки. Тот маялся у дверей, неловко преклонив одно колено.

— Более того, это война с Императрицей Юга, которая совсем недавно заключила с нами союз.

И праматерь Вексен широким жестом обвела огромный зал и всех, кто в нем находился, и перед лицом их отец Ярви со своей командой голодранцев воистину были подобны слабому стаду.

— Пойдете ли вы войной на полмира, гетландцы?

Отец Ярви заулыбался как деревенский дурачок:

— Мы верные слуги Верховного короля, заключенные им союзы вселяют в нас радость и доверие!

— Вот и скажи своему дяде: хватит бряцать оружием. А если он обнажит меч без благословения Верховного короля…

— …сталь будет моим ответом, — проскрипел Верховный король, злобно выпучив слезящиеся глаза.

Голос праматери Вексен зазвенел железом — да так, что каждый волосок на шее Колючки встал дыбом:

— Помни: со времен Божьего Разрушения мир не видел расплаты, подобной той, что обрушится на вас!

Ярви нырнул в такой низкий поклон, что его нос почти коснулся пола:

— О величайшая, о милостивая! Кто же решится навлечь на себя твой гнев? Могу ли я подняться?

— Еще одно маленькое дельце, — тихо и внятно сказал кто-то за их спинами.

И между ними быстро просеменила молоденькая женщина. Худая, светловолосая, неестественно улыбающаяся.

— Думаю, вы знакомы с сестрой Исриун? — усмехнулась праматерь Вексен.

Отец Ярви, похоже, потерял дар речи. Таким его Колючка еще не видела.

— Ты… ты что же, приняла обеты служительницы?..

— Куда же еще податься лишенному наследства и чести? Вспомни себя, о брат…

Исриун вытащила платок и промокнула кровь в уголке рта Ярви. Нежненько так. Вот только глаза ее смотрели совсем не нежно. А так, что кровь в жилах стыла.

— Теперь мы снова одна семья, как когда-то.

— Она прошла испытания три месяца назад. Ни одного неправильного ответа, — проговорила праматерь Вексен. — Более того, она весьма сведуща в делах, касающихся эльфийских реликвий.

Ярви сглотнул:

— Ничего себе!

— Наш священный долг — охранять их, — сообщила Исриун. — Дабы не допустить нового Разрушения.

Она нервно сплетала и расплетала тоненькие пальцы.

— Слышал ли ты о воровке и убийце по имени Скифр?

Ярви растерянно поморгал:

— Не припоминаю такого, хотя…

— Община разыскивает эту женщину.

Исриун хищно улыбнулась и зло прищурилась.

— Она осмелилась войти в эльфийские развалины Строкома. И вынесла оттуда… разные предметы.

По залу пронесся вздох ужаса, эхо его тысячью шепотков разошлось по балконам. Люди совершали знамения, отвращающие зло, бормотали молитвы и мрачно покачивали головами.

— Что за времена настали? — горестно прошептал отец Ярви. — Честное благородное слово: если я хоть краем уха услышу об этой Скифр, немедленно вышлю голубя!

— Как мило с твоей стороны, — улыбнулась в ответ Исриун. — Знай: всякий, кто заключит с ней сделку, повинен смерти на костре.

И она стиснула пальцы с такой силой, что костяшки рук побелели.

— А ты же знаешь: мне совсем, совсем не хочется сжигать тебя на костре.

— Вот видишь, сколь многое нас объединяет, — истово покивал Ярви. — Могу ли я удалиться, о величайший из людей?

Верховный король дернул головой — то ли кивнул, то ли встрепенулся во сне.

— Я возьму на себя смелость истолковать это как знак согласия.

Он поднялся, а следом за ним Ральф и вся команда. Последней поднялась на ноги Колючка. Как-то так всегда получалось, что когда надо было бухнуться на колени, она стояла столбом, а когда приходило время подняться, простаивала, считая ворон, на коленках.

— Никогда не поздно разжать кулак и протянуть раскрытую ладонь, отец Ярви.

И праматерь Вексен печально покачала головой.

— Некогда я возлагала на тебя большие надежды.

— Увы, но, как может подтвердить сестра Исриун, я часто разочаровываю людей.

Если в голосе Ярви и звякнула сталь, то совсем тихонечко.

— Но я не сижу сложа руки и работаю над собой. Каждый день.

Снаружи лил дождь. Скегенхаус по-прежнему заволакивала серая пелена.

— Кто эта женщина? Ну, Исриун? — поинтересовалась Колючка, быстро, чтобы не остать, шагая следом за Ярви.

— Она моя кузина. Была кузиной, в смысле.

Под кожей худой щеки заходили желваки.

— Потом нас помолвили. А потом она поклялась, что убьет меня во что бы то ни стало.

Брови Колючки поползли вверх:

— Вот это, я понимаю, любовь до гроба…

— Не всем же нам быть такими умными и воспитанными, как ты.

И он мрачно покосился на нее.

— И еще одно. В следующий раз думай, прежде чем вскакивать. И бросаться мне на помощь.

— Остановишься — погибнешь, — пробормотала она.

— Вот ты не остановилась, и чуть не погубила — всех нас.

Колючка знала, что он прав, и все равно это бесило.

— А вот если б ты не молчал в тряпочку, а сказал, что это островитяне первыми напали, и ванстерцы тоже, и у нас просто не было другого…

— Они прекрасно это знают. Это праматерь Вексен натравила их на нас.

— Откуда ты…

— Иногда молчание — красноречивее самых громких слов. Она о многом умолчала. Она желает сокрушить нас, и я не в силах противостоять этому.

Колючка с силой потерла виски. Беда с этими служителями, вечно они говорят обиняками…

— Если она наш враг, то почему не приказала убить, пока мы там на коленках стояли?

— Потому что праматерь Вексен не желает своим чадам смерти. Она лишь хочет, чтобы ей беспрекословно повиновались. Сначала она посылает против нас островитян. Потом ванстерцев. Так она надеется, что мы совершим нечто безрассудное — и король Атиль явно готов пойти ей навстречу. Конечно, сбор войск займет некоторое время — ибо праматери нужно призвать под свои знамена очень много людей. А когда время настанет, она полмира поставит под копье и отправит сражаться с нами. Если мы хотим выстоять в бою, нужно искать союзников.

— И где же нам их найти?

Отец Ярви улыбнулся:

— Среди наших врагов, где же еще?

Глава 6

Ребята собрались.

Нет, не ребята. Мужчины. Бранд как-то вдруг резко это понял. Да, у них едва борода пробивается, но кто же они, как не мужчины? Испытание прошли, сейчас присяга будет!

Они собрались под рукой мастера Хуннана — в последний раз. Наставник учил их, спрашивал за выученное, ковал их подобно железу на наковальне в кузнице Гейден. А сейчас они стояли на морском берегу, куда столько раз ходили тренироваться. Только теперь у них в руках были не деревянные, а настоящие мечи.

Они собрались и стояли в новых доспехах, и глаза у всех блестели, а дыханье спирало при одной мысли: как же! Поход! Королевский поход! Время повернуться спиной к Отче Миру и отдаться каждой мышцей и сухожилием его супруге, Матери Войне с окровавленным ртом. Время сражаться ради славы и чести сидеть за королевским столом, ради того, чтоб о тебе сложили песни сказители!

Ну и ради того, чтобы вернуться домой с добычей.

Некоторые, впрочем, уже сейчас гляделись натуральными героями: отличная кольчуга, хороший меч, все новенькое и блестит. Это те, кому повезло с богатенькими родителями. А вот у Бранда была только Рин — и хотя с сестрой ему незаслуженно повезло, кольчугу пришлось позаимствовать у Гейден, за десятую часть того, что ему достанется в походе. Кольчуга досталась так себе: снятая с покойника, потемневшая от старости, наскоро переплетенная по размеру. Кстати, под мышками она все равно болталась. А вот топор у него был отличный — начищенный, острый, как бритва. И щит тоже хороший — год на него копил, как-никак. Рин на нем нарисовала голову дракона, так получилось не хуже, чем у всех.

— А чо сразу дракон? — насмешливо заломив бровь, поинтересовался Раук.

Бранд отфыркнулся:

— А чо бы и не дракон?

Будет он еще обращать внимание на глупые подначки в такой день.

Это ж день, когда он отправляется в свой первый поход!

И не какой-нибудь обычный поход, нет! Таких и старики не упомнят! Столько людей не вел даже король Атрик в Сагенмарк! Бранд поднялся на цыпочки: ух ты, сколько народу, стоят плотно по всему берегу, железо на солнце блестит и дым от костров к небу подымается… Пять тысяч воинов, сказал Хуннан, и Бранд вытаращился на свои пальцы: это ж сколько их надо загибать, чтобы каждую тыщу насчитать? У него аж голова, как на верхотуре, закружилась.

Пять тысяч! Боги, как же велик этот мир, что в нем такая прорва народу помещается!

Здесь собрались воины, которых снарядили в бой купцы и торговцы, — и державшиеся тесными группками оборванные горцы, только сегодня спустившиеся к морю. Здесь стояли полные достоинства мужи, и рукояти их мечей сверкали серебром, и здесь же стояли грязные бедняки, вооруженные лишь копьями с кремневыми наконечниками. Здесь собрались мужчины с боевыми шрамами и люди, которые ни разу в жизни не проливали крови.

Такое не часто увидишь, и на склонах холма под городскими стенами собралось полгорода. Матери и отцы, жены и дети — все они пришли помахать вслед сыновьям и мужам, помолиться об их счастливом возвращении — и о том, чтобы вернулись они не с пустыми руками. Здесь стояла и вся Брандова семья, можно не сомневаться. То есть Рин. Одна Рин. Он сжал кулаки и вскинул лицо, по щеке тут же хлестнул ветер.

Она еще будет им гордиться. Он поклялся не ударить в грязь лицом.

Настроение у всех было не как перед началом войны, а как на свадьбе: в воздухе плавал дым, все смеялись, шутили, пели, спорили. В толпе сновали молитвопряды, за денежку предлагая составить благословение, торговцы, вешающие всем на уши лапшу, что, мол, настоящий воин всегда берет в поход запасной пояс. Так что с похода короля Атиля рассчитывали поживиться не только воины…

— За медный грошик заговорю оружие на удачу, — бормотала нищенка, продававшая амулеты. — Дадите еще грошик — сделаю заговор на попутный ветер, за третий…

— Заткнись, — гаркнул мастер Хуннан, отпихивая ее в сторону. — Король говорить будет.

Кругом зазвенел доспех — все разворачивались лицом к западу. К курганам мертвых властителей, что грядой уходили к северу и вдалеке превращались в ряд осевших, разметанных ветрами земляных горбов.

А над ними, на вершине песчаной дюны стоял король Атиль, и высокую траву у его ног хлестал морской бриз. Король держал в руках свой меч простой серой стали — осторожно и любовно, как больного ребенка. Король вышел в самом простом доспехе: зачем золото тому, чье главное украшение — боевые шрамы? В глазах его полыхало недоброе пламя, и все знали: вот муж, которому неведомы ни страх, ни милосердие! Вот король, за которым каждый воин рад пройти до Последней двери и далее!

Рядом стояла королева Лайтлин и придерживала непраздное чрево, на груди блестел золотой ключ, а золотые волосы подхватывал и подбрасывал, словно знамя, морской ветер. И все знали: вот владычица, которая, как и ее супруг, не знает страха и милосердия! Говорили, что корабли и половина войска оплачены ее золотом, а королева не из тех, кто упустит случай вложить деньги с выгодой!

Гордо вскинув голову, король медленно шагнул вперед. Потом шагнул снова. Все затаили дыхание, сердце колотилось как сумасшедшее, да не у него одного.

И наконец:

— Со мной ли вы, храбрецы Гетланда?!

Бранд со своим отрядом новобранцев стоял рядом и потому расслышал слова короля, остальным их передавали капитаны кораблей. Над длинным берегом загуляло эхо, заглушаемое порывами ветра.

И тут войско согласно взревело в ответ, ощетинившись оружием. Железо засверкало в лучах Матери Солнце, и в этих бликах, в этом свете все они были как братья. Все они были готовы умереть за тех, с кем стояли плечом к плечу. У Бранда была только сестра, да, но сейчас он чувствовал, словно рядом с ним на этом песке стоят пять тысяч братьев, и от этого сильного, странного чувства, то ли любви, то ли гнева, то ли всего этого вместе, у него навернулись на глаза слезы, а в сердце потеплело. И совсем не жалко стало расстаться с жизнью — потому что братство и единение того стоили!

Король Атиль вскинул руку, требуя тишины.

— Сердце мое исполнено радости — столько братьев я вижу перед собой! Здесь и умудренные воины, прошедшие через десятки битв, и смелые юноши, показавшие себя только на тренировочной площадке! Все вы собрались здесь ради благого дела, а боги и праотцы наши смотрят на нас и радуются!

И он широко раскинул руки и развернулся к курганам:

— И разве приходилось им видеть столь могучее и многочисленное воинство?

Кто-то неосторожно вякнул:

— Нет!

В ответ кто-то заржал, а потом все хорошо заорали:

— Нет! Нет!

И король Атиль снова поднял руку — тише, мол.

— Островитяне посылали свои корабли против нас. Грабили нас, и уводили детей наших в рабство, и проливали кровь на нашей родной земле!

Войско гневно зароптало.

— Это они повернулись спиной к Отче Миру и открыли дверь для Матери Войны, и впустили ее, чтобы она вошла к нам дом!

Ропот становился все громче, и Бранд понял, что рычит, подобно зверю, вместе со всеми.

— Но Верховный король говорит: нечего этим гетландцам собираться под знаменами Матери Войны! Верховный король говорит: нет, пусть гетландцы не вынимают мечи из ножен! Верховный король говорит: пусть молчат и терпят, когда их оскорбляют! Так скажите же мне, гетландцы, каков будет наш ответ?!

И из пяти тысяч глоток вырвался одновременный, оглушающий, срывающий горло рев:

— Сталь!!!

И Бранд ревел до хрипоты вместе со всеми.

— Да.

И Атиль крепче прижал к себе меч, и простая рукоять коснулась изборожденной глубокими морщинами щеки, словно ладонь любимой.

— Сталь — вот наш ответ! Багряный день ждет островитян! Пусть они запомнят его, и веками вспоминают с рыданиями!

И с такими словами он широко зашагал к Матери Море, а за ним, плечом к плечу, последовали его военачальники и дружинники, все как на подбор знаменитые воины, о которых рассказывали легенды, и Бранд с детства мечтал воевать у них под рукой. А те, кто еще не попал в песни бардов, проталкивались к королю, пытаясь хоть одним глазком взглянуть на него, дотронуться до плаща, встретиться с льдисто-серым взглядом. Вокруг то и дело орали: «Железный король!» и «Атиль!», а потом крики слились в мерное скандирование: «А-тиль! А-тиль!», люди били в щиты, звенела сталь.

— Время выбирать будущее, парни.

И мастер Хуннан потряс холщовую сумку. Внутри забрякали дощечки жребия.

Все столпились вокруг, пихаясь и довольно похрюкивая, ни дать ни взять боровы у кормушки, и Хуннан один за другим вынимал своими шишковатыми пальцами жребии из мешка и впечатывал их в протянутые жадные ладони. На каждом деревянном кругляше вырезан был знак — морда того зверя, что украшала нос корабля, к которому парень — точнее, уже мужчина! — теперь приписан. Он присягнет тамошнему капитану, станет одним из команды, будет сражаться и грести вместе со своими новыми товарищами.

Те, кому уже достался жребий, восторженно вопили и поднимали его высоко над головой, кто-то уже спорил, чей корабль и чей капитан лучше, а кто-то смеялся и обнимался — Матерь Война соблаговолила посадить их за одно весло.

Бранд ждал, вытянув руку. Сердце бешено колотилось. Речь короля наполнила его сумасшедшим, пьяным восторгом: он сейчас пойдет в поход! И он больше не мальчишка! Прощай, бедность! Прощай, одиночество! Теперь-то он точно совершает благое дело и пребывает в свете, а вокруг него — семья воинов!

Бранд ждал и смотрел, как ребята получают место на ладьях — парни, с которыми он ладил, парни, с которыми он не ладил, хорошие воины и скверные… Он ждал, а толпа жаждущих все уменьшалась, и жребиев в мешке становилось все меньше, и наконец он даже задумался: а не потому ли он остался последним, что выиграл место за веслом королевской ладьи! Вот это честь! Каждый бы хотел оказаться на таком месте! Хуннан обносил его жребием раз за разом, и надежда Бранда крепла. Он ведь заслужил это, разве нет? Он же трудился как проклятый, он же ж достоин! Он же поступал так, как поступает воин Гетланда!

Раук подошел последним, и Хуннан вытащил для него деревянный, не серебряный жребий. Парень посмурнел, но все-таки сумел улыбнуться, пряча разочарование. Остался только Бранд. Он стоял все так же, с протянутой рукой. Парни вокруг замолчали.

И тут Хуннан улыбнулся. Бранд никогда не видел, чтобы тот улыбался, и непроизвольно улыбнулся в ответ.

— А это тебе, — сказал наставник и медленно, медленно-медленно вытащил испещренную шрамами руку из мешка.

Вытащил руку, а в ней…

Ничего.

Ничего не было в его руке. Ни королевского серебра. Ни простого деревянного кругляшика. Только пустой мешок, вывернутый наизнанку, зияющий криво прошитым нутром.

— Ты что ж, думал, я не узнаю? — спросил Хуннан.

Бранд уронил руку. Все они сейчас стоят и смотрят на него. Он это кожей чувствовал. Все взгляды устремлены на него. Щеки загорелись, как будто ему залепили пощечину.

— Узнаю что? — пробормотал он, хотя прекрасно понимал, о чем речь.

— Что ты этому калеке Ярви на ушко нашептал. Про то, что случилось у меня на тренировке.

Все молчали, а Бранд почувствовал, как кишки завязались в тугой узел.

— Колючка… она не убийца, — выдавил наконец он.

— Эдвал мертв. И это она его убила.

— Ты дал ей испытание, которое невозможно выдержать.

— Я решаю, кому какое испытание положено, — отрезал Хуннан. — А вы их проходите — или нет. Ты свое не прошел.

— Я поступил правильно.

Брови Хуннана полезли вверх. Нет, он не рассердился. Просто удивился. Сильно.

— Ну ладно. Утешай себя. Но мне, видишь ли, тоже надо правильно поступать. Так, чтобы уберечь людей, которых я учу искусству боя. На тренировочной площадке я ставлю вас друг против друга в поединке. Но на поле боя вы должны стоять плечом к плечу. А Колючка Бату всегда одна против всех. Люди бы погибли — и все ради того, чтобы она могла мечом помахать. Нет уж, лучше им без нее в поход идти. И без тебя.

— Воинов Матерь Война отбирает, — выдавил Бранд.

Хуннан лишь пожал плечами:

— Вот пусть она тебе корабль и ищет. Ты хорошо дерешься, Бранд, но человек ты плохой. Хороший — он плечом плечу с товарищем стоит. И строй держит.

Может, нужно было прорычать: «Это нечестно!» Как Колючка тогда. Но Бранд никогда языкастостью не отличался. И с нужными словами не нашелся. Вроде как следовало разъяриться, а ярости не было. Он даже пискнуть не сумел, когда Хуннан развернулся и прошел прочь. Даже кулаки не сжал, когда мимо пошли парни. Парни, с которыми он тренировался все эти десять лет.

Некоторые поглядывали с презрением. Некоторые удивленно. Один или двое сочувственно похлопали по плечу. Но все они прошли мимо. Прошли к берегу, к прибою и к качающимся на волнах кораблях. Место на которых они заслужили. Пошли приносить клятвы верности. В поход, о котором Бранд мечтал всю свою жизнь. Раук шел последним, небрежно придерживая рукоять нового меча. Лыбясь через плечо.

— Ну чо, свидимся, как вернемся…

А Бранд остался стоять один. И стоял так долго. Не двигаясь. Стоял один, в чужой кольчуге, и над широкой полосой песка кричали чайки. На песке отпечатались следы мужчин, которых он считал своими братьями. Стоял один, глядя на то, как отчалил последний корабль и поплыл прочь, в открытое море. А с ним и все Брандовы надежды.

Вот так с ними всегда, с этими надеждами…

Глава 7

Та, что Поет Ветер, напела им такой ветер на обратном пути из Скегенхауса, что их вообще к черту унесло. На лиги от курса отклонились.

Они гребли как проклятые, а Ральф орал и ругался, пока не охрип, и все повисли на перепутанных веслах, еле дыша, и вымокли до нитки милостью Матери Моря. Колючка боялась до усрачки, но виду, конечно, не показывала. Она всегда храбрилась, хотя нынче морда гляделась не храброй, а зеленой: корабль скакал на волнах, как необъезженная лошадь, и блевала она в тот день так, как никогда не блевала. Ощущение было такое, что все, что она когда-либо ела, извергалось из нее потоком — через борт, на весло, на колени, причем половина всего этого счастья хлестала из нее через нос.

А внутри Колючки тоже бушевала буря — такая же страшная, как и снаружи. Первая пьяная радость — ура! Жизнь продолжается! — сошла, и она осталась наедине с горькой правдой: из-за своей глупой и поспешной клятвы она разменяла будущее гордого воина на судьбу рабыни, и теперь пребывает в полной власти служителя. Только у нее вместо ошейника клятва. А отец Ярви, между прочим, не спешит делиться с ней планами, и чего он там думает с ней сделать, непонятно.

А самое страшное, она почувствовала, как пошла кровь, и внутренности скрутило новой болью, а грудь стеснило, и все вокруг бесило больше обычного. Она страдала и блевала, а команда ржала над ней, и она бы их всех поубивала, если бы нашла в себе силы отлепить пальцы от весла. Но нет, они скрючились и вцепились в дерево мертвой хваткой.

Так что на причал в Ялетофте она сошла, нетвердо держась на ногах, и колени ее дрожали, и камни Тровенланда были скользкими и мокрыми после ночной бури, а в лужах весело посверкивало солнце. И Колючка побрела сквозь толпу, нахохлившись и понурившись, и вопли торговцев и крики чаек мучительно терзали слух, а люди с ее корабля мерзко хихикали и с преувеличенной сердечностью хлопали по плечам, и от этого тоже тошнило.

Она прекрасно знала, что они там себе думают. «Ну и какой прок от девки в деле, для которого нужен мужик?» И она бормотала про себя проклятия и вынашивала планы мести, но голову поднять не решалась — чтобы не блевануть снова.

Отличная вышла бы месть, ага.

— Ты только это, перед королем Финном не стошнись, — предупредил Ральф.

Они как раз походили к высокому терему с резной вызолоченной крышей. Колючке, правда, было не до чудес плотницкого мастерства.

— А то говорят, что он крут нравом…

Однако на ступенях — числом двенадцать, и каждая выточена из мрамора особого цвета — встречала их служительница Финна, мать Кире. Женщина она была видная — высокая, стройная. Мать Кире улыбалась. Одними губами, глаза оставались холодными. Колючка мало кому доверяла, и из этих немногих мало кто умел неискренне улыбаться. И уж совсем никто не походил — ну прям один в один — на ее матушку.

— Приветствую, отец Ярви, — проговорила красавица-служительница. — Мы всегда рады принять тебя в Ялефтофте, но, боюсь, король к вам не выйдет.

— Боюсь, это ты посоветовала ему не выходить, — ответил отец Ярви и поставил мокрый сапог на нижнюю ступень. Мать Кире не стала отрицать очевидное. — Возможно, я смогу увидеть принцессу Скару? Когда мы последний раз встречались, она была десятилетней девчушкой. И тогда, до того, как я прошел испытание на служителя, мы считались кузенами…

— Но ты выдержал испытание, — холодно отрезала мать Кире, — и отвергся родства и семьи, и теперь семья твоя — Община. Так или иначе, но принцесса в отъезде.

— Боюсь, это ты ее отослала, прослышав о моем приезде.

Мать Кире и тут не стала отпираться.

— Праматерь Вексен прислала орла, так что я знаю, зачем ты здесь. Более того, я даже тебе сочувствую.

— Это, конечно, просто чудесно, мать Кире, но помощь короля Финна в беде обрадует меня еще больше. Более того, помощь эта, возможно, сумеет отвратить самое беду.

Мать Кире скривилась — и, судя по гримасе, помогать она вовсе не желала. Точно так же кривилась матушка Колючки, когда та распространялась о своих надеждах стать великим воином.

— Мой господин благоволит тебе и своей племяннице королеве Лайтлин, — сказала она. — Также тебе известно, что он встал бы на твою сторону, даже если бы на него пошло войной полмира. Однако ты сам прекрасно знаешь, что он не может пойти против желаний Верховного короля.

И болтает, и болтает! Впрочем, что взять со служительницы, вон отец Ярви тоже ни слова в простоте не скажет.

— Потому-то он и послал меня, дабы сообщить, как он удручен, что не может допустить тебя пред свои очи. Однако мы просим тебя не отвергнуть нашего скромного гостеприимства и разделить пищу, тепло и кров.

Без пищи Колючка пока точно обойдется, а вот кров и тепло придутся весьма кстати.

Палаты короля Финна не зря прозвали в народе Лесом — ибо кровлю их поддерживали многочисленные столпы, выточенные из бревен, доставленных по Священной реке из Калейва. Глаз гостя радовали искусная резьба и яркие росписи, изображавшие сцены из тровенской истории. А вот понатыканные на каждом шагу стражники глаз гостя совсем не радовали. А стражники, между тем, внимательно глядели на плетущийся по залу растрепанный и оборванный экипаж «Южного ветра». Колючка выглядела оборванней и растрепанней всех и к тому же держалась за больной живот.

— В Скегенхаусе нас приняли отнюдь не… тепло.

Отец Ярви наклонился к уху матери Кире, и Колючка расслышала его шепот:

— Если бы я тебе так не доверял, то заподозрил бы, что нам здесь грозит опасность…

— Заверяю тебя, отец Ярви, что здесь тебе не грозит никакая опасность.

И мать Кире широким жестом указала на двоих совершенно не внушающих доверия мордоворотов, стороживших дверь в гостевой зал. Оттуда несло застоявшимся дымом.

— Вот вам вода, — тут она указала на бочку с таким видом, словно там золото держали. Тоже мне сокровище.

— Рабы принесут вам еды и эль. Комната, где ты и твоя команда сможете переночевать, уже подготовлена. Не сомневаюсь, с рассветом вы захотите покинуть наш гостеприимный дом — ведь настанет время прилива, а вы пожелаете немедля доставить новости королю Атилю.

Ярви горестно поскреб голову запястьем покалеченной руки.

— Похоже, ты все продумала, а?

— Таков мой долг служительницы.

И мать Кире вышла и захлопнула за собой дверь. Разве что на ключ их не заперла, а то это совсем бы уже походило на тюремное заключение.

— Ну чо, не ожидал, что тебя так тепло примут? — проворчал Ральф.

— Финн и его служительница предсказуемы, как Отче Месяц в небесах. Они осторожничают, ибо живут под рукой Верховного короля…

— Длинные же у него руки, как я погляжу, — заметил Ральф.

— Длинные, и к тому же удлинняются с каждым годом. Колючка Бату, что у тебя личико такое зеленое?

— Это я так расстроилась, что у нас в Тровенленде союзников не нашлось! — парировала она.

Отец Ярви тонко улыбнулся:

— Посмотрим-поглядим, хм…

Она вдруг проснулась. Кругом в темноте сопели и храпели с присвистом.

Почему-то она была вся покрыта испариной и мерзла. Откинув одеяло, она обнаружила, что между ног липко и влажно от крови. И выругалась.

Лежавший рядом Ральф выдал особо заливистую руладу и перевернулся на другой бок. Вокруг слышалось сонное дыхание остальных. Люди ворочались, бормотали во сне, теснясь на грязных тюфяках, подобные рыбам на прилавках торговцев в базарный день.

Ей никто не дал отдельной комнаты, да она и не просила. И не хотела. Хотя вот чистая тряпица, между ног сунуть, сейчас бы ох как не помешала.

Она побрела вниз по коридору, встряхивая спутанными волосами. Живот крутило, и она расстегнула пояс, так что пряжка болталась и шлепала ее по бедру. Колючка сунула руку в штаны — пощупать между ног, сильно ли кровит. Только здоровенного пятна ей там не хватало — позору не оберешься, вовсе засмеют… Как же она ненавидела вот это все, а заодно и Ту, что растит Семя, — ну за что ей эта дрянь? Колючка никогда не понимала глупых баб, которые этой дряни радовались, и мамаша ее такая же тупая, тьфу на нее…

Так она ругалась и шла, шла и ругалась, и тут…

Тут она заметила, что в темном зале кто-то стоит.

Мужчина. Одетый в черное. И стоит он около бочки с водой. В одной руке у него крышка от бочки. А в другой — кувшинчик. И он только что в бочку из кувшинчика что-то вылил. Единственная свечка еле теплилась, к тому же незнакомец очень косил, однако Колючка кожей почувствовала: мужик смотрит прямо на нее.

Так они стояли, не двигаясь, некоторое время: он, застыв над водой со своим кувшином, она — запустив ладонь в штаны.

Потом человек сказал:

— Ты кто?

— Я кто? Это ты кто?

«Всегда подмечай, где лежит оружие, вдруг пригодится», — наставлял ее отец. Глаза ее тут же метнулись к столу, заваленному объедками ужина. К ужину она почти не притронулась. Зато среди огрызков торчал кухонный нож — кто-то воткнул его острием в столешницу, да так и оставил. Короткое лезвие слабо поблескивало. Клинок не для героя, но если тебя застали врасплох со спущенными штанами, и такой сгодится.

Она тихонечко вытащила руку из штанов, тихонечко двинулась к столу. И торчащему ножику. А мужчина тихонечко отставил кувшинчик, не спуская с нее глаз. Точнее, он смотрел куда-то рядом с ней — ну косоглазый же.

— Ты чего здесь забыла? — пробормотал он.

— Я чего забыла? Это ты чего в нашу воду налил?

— Положь ножик.

Но она же уже выдрала его из столешницы и стояла с клинком на изготовку. Рука дрожала, голос срывался:

— Это яд, да?

Мужчина небрежно уронил крышку бочки на место и шагнул к ней.

— Только без глупостей, милая.

Теперь он стоял лицом к ней, и Колючка видела — меч. У него на поясе висит меч. И правая рука уже лежит на рукояти.

Наверное, она просто запаниковала. А может, наоборот, в голове резко прояснилось. Потому что она без раздумий бросилась на него, ухватила за запястье и всадила нож прямо ему в грудь.

И совсем это было не трудно. Легче, чем вы думаете, ага.

Человек в черном прерывисто выдохнул. Меч он успел вытащить едва ли на четверть. Глаза еще больше скосились, рука беспомощно зацапала ей по плечу.

— Ты…

И он с грохотом завалился на спину, увлекая ее за собой.

Колючка стряхнула с себя обмякшую руку и вскарабкалась на ноги. Черная одежда незнакомца становилась все темнее, пропитываясь кровью. В груди торчал кухонный нож. Колючка всадила его по рукоять.

Потом она крепко зажмурилась. Потом снова открыла глаза. Нож все так же торчал в груди человека.

Значит, не приснилось.

— Боги мои… — прошептала она.

— Они редко приходят на помощь.

В дверях стоял отец Ярви. И взгляд у него был очень хмурый.

— Что произошло?

— Он яда в бочку налил, — пробормотала Колючка, ткнув в валяющийся на полу кувшинчик. — Ну, в смысле, я так подумала…

Служитель опустился на корточки рядом с мертвецом:

— Один труп на твоем счету, другой… Я смотрю, Колючка Бату, ты вошла во вкус…

— Убивать людей — это плохо, я знаю, — пискнула она.

— Это смотря кого убивать, — наставительно произнес отец Ярви, медленно поднялся, огляделся, подошел к ней и заглянул в лицо.

— Он тебя ударил?

— Ну… нет…

— Значит, ударил.

И он врезал ей в челюсть, да так, что она улетела и шмякнулась на стол.

А он подскочил к дверям, распахнул их во всю ширь и заорал что есть мочи:

— Кровь! В палатах короля Финна пролилась кровь! Убийство! К оружию! К оружию!

Первым вбежал Ральф, поморгал, глядя на труп, и тихонько заметил:

— Отличная работа…

Затем в зал влетели стражники, тоже поморгали, глядя на труп, — и выхватили мечи.

Потом в зал ввалилась команда. Они чесались в растрепанных шевелюрах и заросших подбородках и бормотали молитвы.

Последним в зал вошел король Финн.

Вот ведь в каком звездном обществе она оказалась с тех пор, как убила Эдвала. Колючка уже повстречалась с пятью служителями и тремя королями, причем одним Верховным. Впрочем, только один из королей произвел на нее впечатление — тот, кто убил ее отца. Может, конечно, этот Финн и славился своими приступами ярости, но выглядел он как-то… рыхловато. Подбородок сливался с шеей, шея растекалась в плечи, там и брюшко выпирало, а на голове торчали редкие седые волосики — наверняка король только что с постели вскочил.

— На коленки, я смотрю, ты так падать и не научилась? — прошипел Ральф, утягивая Колючку на пол. Остальные уже попадали. — И ради всех богов, застегни ты свой пояс!

— Что здесь случилось? — проорал король, заплевав морщащуюся стражу слюной.

Колючка крепко зажмурилась. И на ощупь продолжила возиться с пряжкой ремня. Теперь-то ее точно камнями завалят. Как пить дать. Возможно, остальных членов команды казнят с ней за компанию. В их взглядах ясно читалось что-то вроде: «Вот что случается, если девке дать ножик. Даже кухонный».

Мать Кире выглядела безупречно даже в ночной рубахе. Она подхватила кувшинчик, осторожно придержав указательным и большим пальцами, принюхалась и сморщила нос:

— Ох ты ж… Яд, мой король!

— Клянусь всеми богами! — И Ярви положил руку на плечо Колючки — ту самую руку, которой он только что так чувствительно дал ей в зубы. — Если бы не смекалка этой девушки, я и моя команда еще до утра покинули бы этот мир через Последнюю дверь!

— Обыскать! Все вверх дном перевернуть! — взревел король Финн. — Доложить, как этот ублюдок сумел проникнуть в комнаты!

Один из воинов опустился на колени рядом с убитым и обыскал его одежду. И вдруг вскинул руку. На ладони блестело серебро:

— Монеты, мой король! Отчеканены в Скегенхаусе!

— Что-то в моих палатах слишком много всего из Скегенхауса! — король затряс брыльками, брыльки покраснели от гнева. — Монеты праматери Вексен, орлы праматери Вексен, требования праматери Вексен! Она постоянно чего-то требует! И от кого? От меня, короля Тровенленда!

— Все это во благо ваших подданных, мой король, — принялась увещевать Финна мать Кире. Она по-прежнему улыбалась, вот только теперь даже губы ее приморозило, не только глаза. — Подумайте об Отче Мире, Отче Голубей, который превращает кулак в…

— Я претерпел слишком много оскорблений во имя Отче Мира.

С брылек гневный румянец перекинулся на полные щеки короля.

— Прежде Верховный король был первым среди равных, и все мы были как братья. Теперь же он повелевает, подобно отцу. Он говорит нам, как мужчины должны сражаться. Как женщины торговать. Как всем нам надлежит молиться. Храмы Единого Бога растут на нашей земле, как грибы после дождя, а я — я ни слова не сказал против!

— И правильно сделали, — осторожно заметила мать Кире, — и было бы разумно…

— И что же, теперь праматерь Вексен подсылает к нам убийц?

— Мой король, у нас нет доказательств…

И тут Финн заорал на свою служительницу, и расплывшееся, как квашня, лицо из розового стало ярко-красным:

— В мой собственный дом! Травить моих гостей!

И он ткнул в тело толстым, как сосиска, пальцем:

— Под моим кровом, под моей защитой!

— Я бы посоветовала сохранять благоразумие…

— А ты всегда мне это советуешь, мать Кире, но у моего терпения есть предел, и Верховный король переполнил его чашу!

Теперь лицо короля равномерно полыхало алым. Он схватил отца Ярви за здоровую руку:

— Передай моей возлюбленной племяннице королеве Лайтлин и ее досточтимому мужу, что они всегда найдут в моем лице друга! Я останусь им другом, чего бы мне это ни стоило! Клянусь!

У матери Кире не нашлось подходящей улыбки для этого мига. Не то что у отца Ярви — тот аж расплылся от удовольствия:

— Дружба — это все, что нам от вас нужно!

И он высоко поднял руку короля Финна.

Все громко и радостно заорали: стражники несколько ошалело — никто не ждал, что Гетланд и Тровенленд так быстро станут союзниками, команда «Южного ветра» — с облегчением, а Колючка Бату била в ладоши сильнее всех. Когда она нечаянно убила человека, это назвали подлым убийством. А когда она убила человека хладнокровно и предумышленно, оказалось, что она герой.

Но что делать? Она мрачно проводила взглядом тело, которое уже выволакивали из зала. И все-таки ее глодало странное чувство, что что-то здесь не так.

Глава 8

Бранд уже порядочно набрался.

Такое с ним частенько случалось в последнее время.

Он с трудом устроился грузчиком в порту, и надо сказать, за день успевал уработаться до упаду. Самое дело, чтобы вечером выпить. Он и выпивал. Оказалось, у него к этому прямо талант. Ну, хоть что-то от папаши ему досталось.

А поход оказался сказочно удачным. Островитяне, видно, так уверовали в то, что Верховный король их защитит, что совсем не подготовились к нападению. Их застали врасплох, захватили половину кораблей, другую половину сожгли. Бранд смотрел, как по улицам Торлбю горделиво вышагивают мужи Гетланда, вернувшиеся с победой — нагруженные добычей, довольные, обласканные вниманием. Их восторженно приветствовали из каждого окна. Говорили, что Раук привел из похода двух рабов, а Сордафу досталось серебряное запястье. Еще он слышал, что Атиль выволок старого короля Стира голым из его палат, поставил на колени и взял клятву Солнцем и Луной никогда не обнажать меча против гетландцев.

Одним словом, все вернулись из похода героями, прямо как в песнях героями. А что уязвляет больнее всего и напоминает о собственных неудачах? Конечно, чужой успех.

Бранд плелся кружной дорогой, из переулка в переулок, обтираясь плечами о стены домов, шатался и орал на звезды. Кто-то орал в ответ. Может, звезды, может, из окон орали. Не все ли равно? Он шел наобум. Какая разница, куда идти, в самом деле?

Он не знал, куда идти и что делать.

— Ты меня пугаешь, — как-то сказала Рин.

— Да ты что? У меня мечту всей жизни отняли, каким мне еще быть? — нарычал он на нее.

И что она могла ответить?

Он попытался вернуть ей кинжал.

— Мне он больше не нужен. И я его не достоин.

— Я его для тебя делала, — отрезала она. — И я все равно тобой горжусь.

Она всегда была как кремень, его сестренка, и никогда не плакала, а тут у нее в глазах стояли слезы. И от вида этих слез Бранду стало так больно, так больно, как никогда после драки. А дрался он много, и били его часто.

Так что он попросил Фридлиф налить ему снова. И снова. И снова. А Фридлиф качала седой головой: мол, как же так, такой молодой, и пьет горькую, как так можно. Но он не первый такой к ней приходил за выпивкой. В конце концов, она ж с этого жила — наливала и наливала.

Зачем он пил? Затем, что, надравшись, он обвинял в том, что случилось, других. Всех подряд: Хуннана, Колючку, Раука, отца Ярви, богов, звезды над головой, камни под ногами. А протрезвев, понимал, что он сам во всем виноват.

Он врезался в стену в этих потемках, его повело и развернуло, внутри плеснул гнев, и он заорал:

— Я поступил правильно!

И он ударил в стену кулаком и не попал — и к счастью, а потом рухнул в канаву — знать, кончилась удача.

Потом его стошнило прямо на руки.

— Ты Бранд?

— Был, — пробормотал он, пытаясь встать на колени.

Над головой маячила фигура мужчины. А может, их было двое.

— Тот самый Бранд, который тренировался вместе с Колючкой Бату?

Он презрительно фыркнул, в носу опять засвербило от запаха рвоты, и его чуть снова не вывернуло.

— К сожалению.

— Тогда это тебе.

Лицо окатило ледяной водой, он заплевался, попытался подняться на ноги, оскользнулся и рухнул обратно в канаву. Пустой бочонок покатился по булыжнику. Бранд смахнул с лица мокрые волосы и в свете фонаря разглядел стариковское лицо, исчерченное морщинами и испещренное шрамами. И седую бороду.

— Надо бы мне тебе в морду дать, старый козел, — просипел он.

Впрочем, в этой канаве не так-то просто встать на ноги, да и стоит ли?

— Так я ж тебе дам в ответ, а битой мордой делу не поможешь. Поверь, я знаю, о чем говорю. Сколько раз уже через это проходил.

И старик положил ладони на колени и низко склонился над ворочающимся в канаве Брандом:

— Колючка сказала, что ты — лучший из тех, с кем она тренировалась. А вот я гляжу на тебя, сынок, и думаю, что на лучшего ты совсем не похож.

— Время, оно никого щадит.

— Не щадит, это верно. Но воин дерется до последнего. Вроде как ты воин, а?

— Был, — снова ответил Бранд.

И тут старик протянул ему здоровенную лапищу:

— Ну и отлично. Звать меня Ральф. Пойдем, я тебя отведу туда, где ты сможешь всласть подраться.

Ральф отвел его в старый склад. Там горели факелы, и место для поединков было огорожено веревками, прямо как на тренировочной площадке. Только обычно вокруг площадки толпились люди, а тут особо много народу не наблюдалось. Зато тот, кто наблюдался, едва не вызвал у Бранда новый приступ рвоты.

На высоком табурете, со сверкающим ключом от сокровищницы королевства на груди, восседала Лайтлин, Золотая королева Гетланда. Рядом примостился человек, который раньше был ей сыном, а теперь стал ее служителем — отец Ярви. А за ними стояли четверо рабов в серебряных ошейниках — два здоровенных инглинга с устрашающими топорами за поясом и не менее устрашающими, как из камня рубленными, мордами, и две девицы, схожие, как две половинки грецкого ореха. Косы у них были такой длины, что приходилось наматывать их на руки.

А у стены стоял самый отвратный из противников Бранда по тренировочной площадке — Колючка Бату. Вся такая непринужденная: одна нога согнута и упирается в камень, на губах кривая насмешливая улыбочка.

И странное дело: сколько раз в пьяном угаре он винил ее во всех своих бедах! А тут вдруг увидел — и понял, что рад ее видеть. И вообще воспрял духом. Нет, не потому, что она ему нравилась, нет. Просто самый вид Колючки напомнил ему о временах, когда он сам себе нравился. Когда будущее было понятно, и это будущее его вполне устраивало. Более того, у него были большие надежды на это будущее, и мир казался полным чудес и опасностей.

— Я думала, что ты сюда не дойдешь.

И она продела руку в щитовые ремни и подхватила деревянный меч.

— А я думал, тебя камнями раздавили, — парировал Бранд.

— А это никогда не поздно успеть, — подал голос отец Ярви.

Ральф пихнул Бранда между лопаток, и тот, путаясь в ногах, вылетел на площадку.

— Ну давай, парень, покажи, на что ты способен.

Бранд никогда остротой ума не отличался, а сейчас, после выпивки, и вовсе нещадно медлил, но суть уловил верно. Он даже умудрился дойти до стойки с тренировочным оружием по прямой и почти не шатаясь, взял меч и щит, спиной чувствуя холодный оценивающий взгляд королевы. Лайтлин подмечала каждое его движение.

Колючка уже встала на позицию.

— Ну и видок у тебя, — пробормотала она.

Бранд оглядел рубаху, мокрую и кое-где, увы, заблеванную, и согласно кивнул:

— Не лучший, ага.

Усмешечка на лице Колючки превратилась в гадкую улыбочку:

— А кто мне все уши прожужжал: мол, вернусь из похода богачом, а?

Вот это сейчас обидно было.

— Я не пошел в поход.

— Струсил, что ль? Никогда бы не подумала на тебя!

А вот это еще обиднее было. Она всегда знала, как достать его.

— Нет. Меня не взяли, — прорычал он.

Колючка расхохоталась — видно, выпендривалась перед королевой. А что, она ж все время распространялась насчет того, какая та замечательная и потрясающая.

— А я-то! Я-то чуть от зависти не померла, думала, щас увижу прославленного героя, и что? Смотрю — а передо мной пьяный нищий парнишка стоит-шатается! Ха!

Бранда словно изнутри холодной водой окатили — и он протрезвел быстрее, чем если бы из ведра в лицо плеснули. Он нищий, да. И потому-то ему так обидно.

А Колючка все хихикала — как же, уела врага!

— Ты всегда был идиотом! Хуннан лишил меня места на корабле, а ты-то как свое проворонил?

Бранд бы с огромным удовольствием рассказал, как он потерял место. С огромным удовольствием он бы проорал это ей в лицо. Вот только нужных слов не нашлось, потому что из груди его вырвался звериный рык, и становился он громче и громче, пока не загудела от него и грудь, и самый зал вокруг, и он оскалился и стиснул зубы так, что казалось, еще чуть-чуть — и они раскрошатся. А Колючка подняла щит и мрачно глядела на него поверх кромки — как на безумца. А может, он и вправду сошел с ума.

— Начали! — гаркнул Ральф.

И Бранд бросился на нее, отбил ее меч, ударил в щит так, что щепки полетели. Она извернулась, и как быстро, она всегда двигалась быстро, змеища, отскочила, чтоб удобнее замахнуться, — но в этот раз он не сомневался.

Удар пришелся в плечо, но он его почти не почувствовал, заорал и пошел вперед, мутузя ее и так и эдак, а она отступала, спотыкаясь, щиты скрипели друг о друга, и он чуть над полом ее не поднял, когда Колючка запнулась за веревку и со всей дури впечаталась спиной в стену. Она попыталась вывернуться и освободить меч, но он жестко держал его над плечом, а потом ухватился левой за ее щит и с силой дернул вниз. Они сошлись слишком близко, чтобы биться мечами, и он отбросил свой деревянный клинок и принялся месить ее как тесто, вымещая на Колючке весь свой гнев и разочарование, словно бы перед ним был Хуннан, или Ярви, или эти так называемые друзья, которые так выгодно для себя промолчали и украли его мечты и его будущее.

Он ударил ее в ребра, и она застонала, он ударил еще, и она согнулась пополам, глаза полезли из орбит, он ударил еще, и она с грохотом рухнула на пол, кашляя. И блеванула ему на ноги. Он бы ей еще и пинков навешал, но Ральф зажал локтем его шею и отволок в сторону:

— Довольно.

— Ага, — пробормотал он, обмякая. — Более чем.

И стряхнул щит с руки, и разом нахлынул ужас: что ж я сделал-то?! Гордиться тут было нечем, он прекрасно знал, каково это, когда тебя так отделали на тренировке. Может, он все-таки еще что-нибудь от отца унаследовал. Во всяком случае, сейчас он точно не пребывал в свете, нет, не пребывал от слова совсем.

Королева Лайтлин горько вздохнула, Колючка все еще перхала и сплевывала. Королева развернулась на своем высоком табурете:

— Долго же я тебя ждала…

И только тут Бранд заметил, что за поединком наблюдает кто-то еще — кто-то, кто примостился в темном уголке, совершенно невидимый в своем плаще из лоскутов всех цветов серого.

— Я прихожу в час нужды. Или когда меня меньше всего ожидают.

Голос из-под капюшона принадлежал женщине. Какой странный акцент…

— Или когда я очень голодна.

— Ты видела это? — спросил Ярви.

— Сомнительная честь, но да, видела.

— И что скажешь?

— Она — дура несчастная. В сердце пусто, там только гнев и гордыня. Она самоуверенна — и в то же время не верит в себя. Она себя не знает, совсем.

И женщина в тени сдвинула капюшон. Оказалось, у нее черная кожа, лицо изможденное, словно она и впрямь месяцами голодала. Волосы стрижены коротко, топорщатся седоватой гривкой. Незнакомка запустила в ноздрю длинный указательный палец, долго ковырялась, придирчиво оглядела вытащенное, а потом отщелкнула в сторону.

— Короче. Девка — глупая. Пень пнем. И даже хуже. Пни — они обычно тихонько себе гниют, а от этой дуры — сплошной вред.

— Я все слышала, — прошипела Колючка, как раз пытавшаяся встать на четвереньки.

— Вот и лежи там, куда тебя пьяный мальчишка уложил, — и женщина улыбнулась Бранду, как акула — сплошные зубы во рту, аж страшно. — А он мне нравится, хм. Смазливый и отчаянный. Прям как я люблю.

— Ну а она на что-нибудь сгодится? Можно с ней что-то сделать? — поинтересовался Ярви.

— Сделать-то можно, вопрос, какой ценой.

И женщина отлепилась от стенки. Странная у нее походка была — она покачивалась, дергалась и извивалась, словно танцуя под слышную одной ей музыку.

— Сколько вы мне заплатите, чтобы я занялась ее бесполезной тушкой? Вот в чем вопрос. И потом, ты и так у меня в долгу.

И длинная рука выдернула из-под плаща какую-то штуку и протянула королеве.

Это была шкатулка размером с голову ребенка — темная, идеальной квадратной формы, с гравированной золотом надписью на крышке. Бранд понял, что не может оторвать глаз от этой странной вещи. Пришлось буквально одернуть себя — так хотелось подойти и посмотреть поближе. Колючка тоже таращилась. И Ральф. И королевины трэли. Так смотрят на жуткую смертельную рану — вроде как ужас, но глаз не отвести. Никто из них, естественно, не умел читать, но тут не нужно быть служителем, чтобы понять: это эльфийские буквы. Эти письмена начертали задолго до Божьего Разрушения.

Отец Ярви тяжело сглотнул, протянул к шкатулке больную руку и единственным пальцем осторожно поддел крышку. Та откинулась. То, что там лежало, испускало бледный свет. В этом свете тени на лице служителя, казалось, залегли еще глубже, когда он изумленно приоткрыл рот. Этот свет отразился в расширенных от изумления глазах королевы Лайтлин — а Бранд-то думал, что эту женщину ничем не удивить…

— Клянусь всеми богами, — прошептала королева. — Оно и впрямь у тебя.

Женщина отвесила картинный поклон, пола плаща скользнула по полу, разметая пыль и солому.

— Я держу обещания, о самая золотая из королев…

— Значит, оно… работает?

— Желаете ли вы, чтобы оно поменяло цвет?

— Нет, — быстро сказал отец Ярви. — Пусть поменяет цвет перед Императрицей Юга, не раньше.

— Остается вопрос…

Не отводя глаз от шкатулки, королева протянула женщине сложенный листок бумаги:

— Все твои долги прощены.

— Именно этот вопрос я и хотела задать…

И чернокожая нахмурилась, осторожно взяв листик двумя пальцами.

— Меня часто называли ведьмой, однако вон оно — настоящее колдовство: клочок бумаги стоит мешка золота…

— Времена меняются… — пробормотал отец Ярви и захлопнул шкатулку.

Свет тут же погас. И только тогда Бранд понял, что стоял, затаив дыхание. И медленно выдохнул.

— Набери нам команду, Ральф, ты знаешь, какие люди нам нужны.

— Стойкие и крепкие, полагаю, — заметил старый воин.

— Гребцы и солдаты. Изгои и отчаявшиеся. Мужчины, которые не падают в обморок при мысли о кровопролитии — и при виде крови. Нам предстоит долгий путь, и слишком многое зависит от того, чем закончится путешествие. Мне нужны люди, которым нечего терять.

— Вот это мне нравится! — и чернокожая хлопнула себя по бедрам. — Возьмите в команду меня, не пожалеете!

И она прозмеилась между табуретами и, все так же вихляя, скользнула к Бранду. На мгновение рваный плащ распахнулся, и под ним блеснула сталь.

— Угостить тебя выпивкой, парень?

— Парень уже и так угостился, ему хватит.

Королева Лайтлин смотрела прямо на него, и четверо ее рабов тоже. Бранд с трудом сглотнул, во рту все еще стоял вкус рвоты, но сейчас стало очень, очень сухо.

— Я родила двоих сыновей от первого мужа, за что буду ему всегда признательна, но должна сказать — он слишком много пил. Выпивка делает плохого человека еще хуже. И портит хорошего.

— Я… я решил бросить пить, моя королева, — промямлил Бранд.

Он знал, что обратного пути нет. С выпивкой, нищетой, работой в доках покончено.

Черная женщина разочарованно надула щеки и фыркнула. И пошла к дверям:

— Я смотрю, у нынешней молодежи совсем плохо с честолюбием.

Лайтлин даже ухом не повела.

— Ты дерешься, как один мой старинный друг.

— Благодарю…

— Не благодари. Мне пришлось его убить.

И королева Гетланда величественно выплыла из зала, а следом за ней ее рабы.

— Мне нужно команду собирать.

И Ральф взял Бранда под руку.

— А тебя, парень, уже канава заждалась…

— Канава как-нибудь переживет без меня.

Ральф, конечно, был мужик сильный, но Бранд даже на дюйм не сдвинулся. Он прекрасно запомнил, как это — сражаться, каков он — вкус победы. И теперь точно знал, что такое поступать правильно и что такое благое дело.

— С тобой удача, старик, — сказал он. — Так что считай, что одного человека в команду ты уже нашел.

Ральф презрительно отфыркнулся:

— Это тебе не увеселительная прогулка, парень, и даже не поход на Острова. Мы поплывем вверх по Священной реке и вниз по Запретной, и нас ждут волоки в ее верховьях. Мы отправляемся к князю Калейвскому. И к Императрице Юга, что сидит в Первогороде! Вот куда лежит наш путь! Неисчислимые опасности подстерегают нас! А что случится, если самый могущественный человек в мире узнает, что мы ищем, с кем объединиться против него? Перед нами — месяцы пути. И неизвестно, вернемся ли мы домой.

Бранд с трудом сглотнул. Опасности, значит… Причем неисчислимые… Да, но это ж и возможность разбогатеть! Сколько народу заслужило почет и славу на Священной реке! А сколько золота натащили из земель за ней!

— Вам гребцы не нужны? — спросил он. — Я хороший гребец. Грузы таскать? Вот он я, грузчик. А может, вам воины надобны?

И Бранд кивнул в сторону Колючки, которой таки удалось вскарабкаться на ноги. Сейчас она стояла и, морщась, растирала ребра — еще бы, ей сильно досталось…

— Так я и драться умею. Вам нужны люди, которым нечего терять? Ну так вот он я, далеко ходить не надо!

Ральф хотел было что-то сказать, но его опередил отец Ярви:

— Путь опасен, но мы обязаны открыть дорогу для Отче Мира. Мы отправляемся на поиски союзников.

Служитель едва заметно кивнул в сторону Бранда:

— Возможно, у нас найдется на борту местечко для человека, который думает о том, что надо поступать правильно и творить добро. Дай ему жребий, Ральф.

Старый вояка почесал в седой бороде:

— Тебе, парень, достанется худшее место. Трудиться будешь не разгибаясь, получать гроши. Кормовое весло, в общем.

И он махнул в сторону Колючки:

— Аккурат напротив этого сокровища.

Колючка одарила Бранда мрачным долгим взглядом и сплюнула. А он только сильнее заулыбался. У него опять появилось будущее. И оно ему нравилось. Вообще никакого сравнения с работой грузчика в порту!

— Да с удовольствием!

И он сгреб жребий с ладони Ральфа: на деревянном кругляше била крыльями голубка служителя. И сжал вокруг медальончика пальцы — до боли.

Похоже, Матерь Война все ж таки отыскала для него корабль. Или это был Отче Мир?..

Глава 9

«Южный ветер» покачивался на приливной волне и выглядел очень прилично: новые весла, новый парус, свежеокрашенные обводы, да и припасов в достатке. Ни дать ни взять готовая взять след поджарая гончая. На носу и на корме слепили белым оперением голубки Общины. Красавец-корабль, к слову. На таком не грех и в легенду вплыть.

К сожалению, про команду сказать такое язык не поворачивался.

— Какие-то они… — матушка Колючки всегда умела подобрать красивое слово для очевидных неприглядностей, но тут даже она растерялась, — … эээ… очень разные. Мда.

— Страшно сказать, как бы я это все назвала, — пробормотала Колючка.

Она бы выдала что-то вроде «отъявленные, отвратительные ублюдки и висельники». А что, вполне подходит для жуткого сброда, что сейчас топал по палубе «Южного ветра» и по причалу, таская мешки и перекатывая бочки, тягая за канаты. Все эти мужланы пихались, орали, хохотали и ругались, а надо всем этим бдительно надзирал Отец Ярви.

Понятно, что людей набирали в дружину, а не шелком вышивать, но все равно — это ж бандиты, а не воины! Морды в шрамах, совести никакой. Одни только бороды чего стоили: и раздвоенные, и плетеные, и узорно подбритые! А волосы? Крашеные! И торчком стоят! А одежка? Все в немыслимых отрепьях, но руки бугрятся мышцами, шеи бычьи, а на мозолистых пальцах — золото и серебро! Эти молодчики явно себя высоко ценят, это ж какая прорва денег в кольца вложена!

Интересно, как до дела дойдет, какой высоты гору трупов эта шобла навалит? Впрочем, Колючку так легко не запугаешь. Особенно, если деваться некуда. Она поставила наземь свой рундук. Туда, кстати, уместились все пожитки. Отцовский меч, бережно завернутый в пропитанную маслом тряпицу, лежал сверху. А потом набралась храбрости, подошла к самому здоровенному мужику и постучала ему по ручище:

— Я — Колючка Бату.

— А я — Доздувой.

И она поняла, что не может отвести взгляда — у мужика оказалась чудовищных размеров башка. Казалось, все черты сместились к середине похожего на непропеченный каравай лица, причем зависло оно на такой высоте, что Колючка поначалу решила: мужик явно забрался на ящик.

— Какая нелегкая тебя сюда занесла? — поинтересовался он преувеличенно трагическим голосом.

Эх, жаль, придется правду-матку резать. Колючка отрезала:

— А я с вами плыву.

Глаза мужика сместились еще глубже к середине лица — не иначе как от напряжения мысли.

— Это что ж, значит, по Священной Реке, до Калейва и дальше?

Колючка задрала голову и нацелилась подбородком — ей было не привыкать:

— Если корабль от перегруза не потонет — а то ж столько мяса на борту.

— А не перекосит нас? Малявка на одной стороне скамьи, мужик на другой — как быть, а?

Это сообщил мелкий и крепкий, совершенно не похожий на огромного и рыхлого Доздувоя мужичок. Рыжие волосы его торчали задорным хохолком, а в глазах прыгала сумасшедшинка. Таких глаз Колючка еще не видала — ярко-голубые, глубоко посаженные и очень блестящие.

— Меня Оддой звать, и слава моя идет по всему морю Осколков.

— И чем же ты славен?

— А всем понемногу.

И тут он оскалил желтые зубы в волчьей улыбке, и Колючка с ужасом увидела: они подпилены, как у убийц.

— С нами плывешь, значит? Я прям весь в предвкушении, хе-хе…

— Я тоже, — сумела выдавить она, невольно пятясь.

А поскольку Колючка пятилась, то налетела на кого-то, стоявшего сзади. Она посмотрела вверх, оборачиваясь, и бравада разом слетела с нее. Колючка аж съежилась, увидев это лицо. Толстый шрам начинался от уголка глаза с вывернутым розовым веком, тянулся через заросшую щетиной щеку через губы. А самое ужасное, она посмотрела на волосы мужика, длинные и заплетенные в косы, и поняла, что поплывет на одном корабле с ванстерцем.

Он с пугающим равнодушием оглядел ее перекошенное от страха лицо — нет чтоб зарычать, к примеру. И мягко сказал:

— Я Фрор.

Ну что делать? Либо ты пыжишься, либо ты слабак. Колючка решила, что особого выбора нет, так что надулась и храбро гавкнула:

— Как тебя угораздило такой шрам получить?

— А как тебя?

— Меня что?

— Шрам получить. Или тебе боги такую рожу дали? — И с бледной улыбочкой ванстерец пошел сматывать канат.

— Да защитит нас Отче Мир! — пискнула матушка, придвигаясь поближе. — Страшные они какие, вот что я хочу сказать…

— Ничего, скоро они меня будут бояться, — заявила Колючка, не в первый раз желая, чтобы сказанное уверенным тоном непременно сбывалось.

— И что в этом хорошего?

Матушка как раз разглядывала бритого мужика, у которого по всему лицу шли татуировки рунами за все возможные преступления. Тот как раз ржал на пару с сухощавым дядькой с покрытыми подсыхающими язвами руками.

— Что хорошего в том, чтобы люди вроде этих тебя боялись?

— Лучше, чтобы тебя боялись, а не ты боялась.

Так говорил отец, но у матушки, конечно, ответ был наготове:

— И что, в жизни есть только это либо — либо?

— У воина — да.

Вот кто бы ей объяснил, почему так получалось: всякий раз, когда ей случалось сказать матери хотя бы десять слов, Колючка оказывалась припертой к стенке, защищая заведомо проигрышную позицию. Она знала, что ей скажут дальше: «И зачем так упорно сражаться за право быть воином? Если твой единственный приз — чужой страх?» Но матушка почему-то промолчала, и вообще выглядела какой-то бледной и испуганной, что только обострило чувство вины — вдобавок к закипающему внутри гневу. Все как всегда.

— Ну так иди домой, чего ты здесь стоишь? — резко сказала Колючка.

— Я хочу проводить в путь свое единственное дитя! Хоть это ты можешь мне позволить? Отец Ярви говорит, что вы чуть ли не через год вернетесь!

Тут матушкин голос задрожал, и Колючка разозлилась еще больше.

— Если вы вообще вернетесь!..

— Не бойтесь, голубки мои!

И Колючка подскочила, когда кто-то вдруг приобнял ее за плечи. Та самая странная женщина, что наблюдала за их с Брандом поединком пару дней назад, незаметно подкралась сзади и сунула бритую, обросшую седенькой щетиной голову между ней и матерью.

— Ибо отец Ярви в мудрости своей доверил воспитание твоей дочери мне. Знай, что искуснее наставницы тебе не найти.

Колючка ошибочно полагала, что настроение ее испортить нельзя, ибо оно и так уже хуже некуда. Но боги и тут нашли способ объяснить, как она не права.

— Воспитание?..

Женщина заключила их в крепкое объятие, в ноздри ударил смешанный запах пота, ладана, каких-то трав и мочи.

— Воспитание — это когда я говорю, а ты слушаешь и учишься.

— А кто… — матушка одарила закутанную в лохмотья собеседницу нервным взглядом, — … точнее, чем вы занимаетесь?

— До последнего времени — воровством.

Матушкина нервозность переросла в неприкрытую тревогу. Заметив это, ее собеседница просияла и радостно добавила:

— Но я еще и опытный наемный убийца! А также штурман, борец, звездочет, разведчик, историк, поэт, шантажист, пивовар… впрочем, я могла что-нибудь подзабыть. И я уж не говорю о том, что я опытный пророк-любитель!

Тут она подцепила свежий птичий помет со столба, растерла его между пальцами, понюхала и явно собралась попробовать на вкус, потом передумала и обтерла черно-серую какашку о драный плащ.

— Неблагоприятное предзнаменование, — пробормотала она, внимательно следя за полетом чаек. — Добавьте к этому мой несравненный опыт в… — тут она выразительно покрутила бедрами, — альковном искусстве, и вы поймете, голубушка, что нет такой области знания, важной и интересной для современной девушки, в которой бы я не помогла вашей дочери!

В других обстоятельствах Колючка не преминула бы насладиться редким зрелищем — матушка, в кои-то веки не нашедшаяся с ответом! Но, к сожалению, монолог странной дамы и ее вверг в потрясенное молчание, и насладиться у нее, увы, не получилось.

— Колючка Бату! — о, а вот и Ральф через толпу проталкивается. — Ты опоздала! Ну-ка, давай, двигай тощим задом — тебя мешки на причале заждались! Глянь, как твой приятель Бранд их лихо…

Тут он застыл и сглотнул.

— Я и не знал, что у тебя есть сестра!

Колючка скривилась и прошипела в ответ:

— Это мама.

— Не могу поверить!

Ральф принялся судорожно расчесывать бородищу пятерней, буро-седая волосня упрямо не поддавалась и оставалась спутанной, как пакля.

— О, сударыня, если вас не смутит комплимент от старого воина, не знающего слов любви, позвольте сказать: красота ваша освещает эти доки, как лампа, сияющая во… ээээ… тьме.

Он быстро оглядел серебряный ключ на матушкиной груди:

— Ваш муж, должно быть…

Матушку Колючки комплимент не смутил вовсе. Ей очень хотелось услышать много-много слов любви.

— Умер, — быстро объяснила она про мужа. — Восемь лет прошло с тех пор, как снесли мы его на кладбище.

— Как жаль! — Сожаления в голосе Ральфа почему-то не чувствовалось. — Я Ральф, кормчий «Южного ветра»! Что до команды, то да, выглядят они сущими грубиянами, но я, знаете ли, тихоням не верю. Этих людей я отобрал лично и могу вас заверить — каждый из них знает свое дело. А Колючка будет сидеть на скамье прямо у меня под носом, и я клятвенно обещаю относиться к ней как к собственной дочери — с отеческой теплотой и твердостью!

Колючка закатила глаза, но кто на нее смотрел.

— У вас есть дети? — заинтересовалась матушка.

— Двое сыновей, но прошли годы с тех пор, как я видел их в последний раз! Увы, злая судьбина разлучила меня с моими домашними очень и очень давно.

— А давай судьбина тебя и с моими домашними разлучит, а? — прорычала Колючка.

— Тихо ты, — прошипела матушка, не отрывавшая глаз от Ральфа. Точнее, от толстенной золотой цепи, болтавшейся у него на шее. — О, как утешительно знать, что мужчина ваших достоинств приглядывает за моей ненаглядной доченькой. Нрав у нее вспыльчивый, но Хильд — все, что у меня осталось.

Щеки Ральфа давно покраснели от крепкого морского ветра и не менее крепкого эля, но Колючка с изумлением увидела, как залилось краской выдубленное непогодой лицо.

— Что до многих достоинств, то тут многие с вами не согласятся, моя госпожа, а вот что касается дочки, то тут я вам обещаюсь не подвести и сдержать слово!

Матушка жеманно заулыбалась:

— О, ваше обещание согрело мне сердце!

— Боги… — прошипела Колючка, отворачиваясь.

Она терпеть не могла, когда вокруг нее суетились, но когда ее не замечали, она вовсе не переносила.

Брюньольф Молитвопряд зарезал какое-то несчастное животное и теперь кропил его кровью фигуру голубки на носу «Южного ветра». Он размахивал красными по самые запястья руками и завывал какие-то песнопения во славу Матери Море, и Той, что прокладывает Курс, и Той, что направляет Стрелу, а также дюжине мелких богов, чьи имена Колючка слышала впервые. Молиться она не умела и не любила, к тому же искренне сомневалась, что погоде есть какое-то дело до этих гимнов.

— Как девушка попала на боевой корабль?

Она обернулась и увидела молоденького парня, который незаметно подкрался со спины. Судя по виду, лет четырнадцати, не больше, худенького, с умными глазами. И немного дерганого. Соломенные волосы лежали копной, а на остром подбородке пробивалась первая щетина.

Колючка нахмурилась:

— Ты хочешь сказать, что мне здесь не место?

— Не я людей отбираю, так что дело не мое.

И он пожал плечами, в голосе не слышалось ни страха, ни пренебрежения.

— Я просто спросил, как у тебя получилось, вот и все.

— Оставь ее в покое!

Невысокая стройная женщина подошла и резво наподдала парнишке по уху.

— Я что сказала? Иди, чем-нибудь полезным займись!

На шейном шнурке у нее болтались бронзовые гирьки. Они позванивали, пока она пихала мальчишку в сторону «Южного ветра». Раз гирьки — значит, купчиха. Или лавкой владеет. И не обвешивает покупателей.

— Меня зовут Сафрит, — сказала она, уставив руки в боки. — Парень, который тебя вопросами донимал, — мой сын Колл. Он еще не понял, что чем больше учишься, там больше знаешь, что ничего не знаешь. Он не хотел тебя обидеть.

— Я тоже, — отозвалась Колючка. — Но вокруг меня вечно неприятности случаются, не знаю, почему.

Сафрит широко улыбнулась:

— Бывает. Я буду готовить и присматривать за провизией и грузом. Груз не трогать, хорошо?

— А я думала, наша цель — разжиться друзьями… Выходит, у нас и товар на борту есть?

— Меха, древесная смола, моржовый клык и… кое-что еще.

И Сафрит кинула мрачный взгляд на обитый железом сундук, прикованный к мачте.

— Мы отправляемся в путь ради Отче Мира, но… королева Лайтлин оплатила экспедицию.

— Ага! Уж эта женщина, завидев прибыль, мимо не пройдет!

— С чего бы мне проходить мимо?

Колючка резко развернулась и оказалась лицом к лицу с королевой. Их разделяло не более шага. Некоторые люди смотрятся импозантнее издалека, а вот Лайтлин — нет. Она сияла, подобно Матери Солнцу, и взгляд ее был суров, как у Матери Войны, на груди сверкал огромный ключ от сокровищницы, а за спиной теснились и очень неодобрительно поглядывали ее рабы, охранники и слуги.

— Б-боги мои… В смысле, прощения просим. Моя королева…

И Колючка неловко припала на одно колено, щеки ее вспыхнули, она потеряла равновесие и чуть не вцепилась в шелковые юбки Лайтлин, пытаясь не рухнуть наземь.

— Извините, у меня на колени вставать не очень получается…

— А ты потренируйся.

Королева совершенно не походила на Колючкину матушку, хотя возраста они были одинакового: Лайтлин — твердая, испускающая сияние, подобно огненному бриллианту, в речах прямая, как удар кулаком в челюсть. А матушка — мягкая и осмотрительная.

— Для меня большая честь — плыть на корабле, находящемся под вашим покровительством, — выпалила Колючка. — Клянусь, я верой и правдой послужу вашему сыну… то есть отцу Ярви, — ведь он больше не считался ее сыном. — Я сослужу вашему служителю добрую службу…

— Ты — та самая девица, что поклялась дать хорошую трепку этому парню — ровно перед тем, как он хорошенько отделал тебя? — И Золотая королева насмешливо заломила бровь. — Дурак хвастается тем, что собирается сделать. Герой — делает, что должен, без лишних слов.

Она щелчком пальцев подозвала одного из слуг и что-то тихо проговорила. И пошла прочь, не оглядываясь по сторонам.

Колючка так и осталась бы стоять на коленках, но Сафрит вздернула ее на ноги, подхватив под локоть.

— А ты ей нравишься!

— Как же она разговаривает с теми, кто ей не нравится?

— Молись, чтобы никогда не узнать этого.

И тут Сафрит схватилась за голову, ибо увидела, как сыночек быстро и ловко, как обезьянка, взобрался по мачте, уселся на рее на самой верхотуре и стал проверять крепость узлов на свернутом парусе.

— Черт тебя раздери, Колл, немедленно слезь оттуда!

— А ты сама сказала мне: иди и займись чем-нибудь полезным!

И мальчишечка отпустил рей обеими руками, чтобы экстравагантно пожать плечами и развести ладошки в стороны.

— И какая от тебя будет польза, ежели ты сверзишься вниз, дурачина?

— Я безмерно рад видеть тебя.

Колючка снова обернулась. Это был отец Ярви. Странная лысая старуха стояла рядом с ним.

— Я же поклялась, нет? — процедила она в ответ.

— Сослужить мне любую службу, насколько я помню.

Чернокожая старуха тихонько хихикнула:

— Надо же, какая расплывчатая формулировка…

— А то, — усмехнулся Ярви. — Рад видеть, что ты начала знакомиться с ребятами из команды!

Колючка огляделась по сторонам и недовольно скривилась: матушка с Ральфом вели оживленную беседу и не собирались прерывать ее.

— А как же. Успела переговорить с парой благородных мужей.

— Благородство переоценивают. Вы со Скифр уже познакомились?

— Ты Скифр?! — Колючка вытаращилась на чернокожую так, словно впервые увидела ее. — Та самая воровка? Похитительница эльфийских реликвий? Убийца? Это за тобой охотится праматерь Вексен?

Скифр понюхала пальцы, все еще испачканные пометом, и нахмурилась, словно никак не могла взять в толк, как он мог оказаться у нее на руках.

— Воровка? Ничего подобного. Эти реликвии просто валялись в Строкоме. Вот пусть мне эльфы иск и предъявляют. Что до убийцы… знаешь, в чем разница между убийцей и героем? В том, насколько высокородны были ими убитые. Что же до охоты на меня, то благодаря общительному нраву я сделалась весьма популярна! Отец Ярви нанял меня… словом, для нескольких дел, и среди них — хотя я понятия не имею, зачем ему это сдалось… — и тут она прижала длинный палец к груди Колючки, — … научить тебя драться.

— Я умею драться, — прорычала Колючка, пытаясь расправить плечи.

Ей казалось, что она выглядит очень воинственно. Скифр запрокинула бритую голову и расхохоталась.

— Это как вы в том сарае друг против друга топтались? Нет уж, спасибо, речь не об этом. Отец Ярви платит мне за то, чтобы ты стала смертельно опасной.

Рука Скифр метнулась с ошеломительной скоростью, и Колючка получила затрещину — да такую, что улетела и треснулась спиной о бочку.

— За что? — спросила она, потирая горящую щеку.

— Твой первый урок. Будь всегда наготове. Если я могу ударить тебя, ты заслуживаешь того, чтобы тебя ударили.

— Я так понимаю, что к тебе это тоже относится.

— А как же, — широко улыбнулась Скифр.

Колючка бросилась на нее, но поймала лишь воздух. Она споткнулась, рука вдруг вывернулась за спину, а склизкие доски причала врезались в лицо. Боевой клич превратился в удивленный писк, а потом, когда ей зверски перекрутили мизинец, в долгий стон боли.

— Ты до сих пор считаешь, что мне нечему тебя научить?

— Нет! нет! — заскулила Колючка, беспомощно извиваясь — пронзительная боль скрутила каждый сустав вывернутой руки. — Я очень хочу учиться!

— Что ты выучила на первом уроке?

— Если тебя бьют, значит, заслужил!

Палец отпустили.

— Боль — лучший учитель, скоро сама увидишь.

Колючке удалось встать на колени. Она затрясла рукой, которая еще дергала болью, подняла взгляд — и увидела, что над ней стоит старый знакомец Бранд, с мешком за плечами и широкой улыбкой на лице.

Скифр тоже осклабилась:

— Что, смешно тебе?

— Немножко, — признался Бранд.

Скифр залепила затрещину и ему. Бранд пошатнулся и налетел спиной на столб, уронил мешок себе на ногу и глупо заморгал.

— Ты что, и меня драться учишь?

— Нет. Но ты тоже должен быть всегда готов к бою, понял?

— Колючка?..

Матушка протянула руку, помогая ей подняться.

— Что случилось?

Колючка демонстративно отказалась на нее опереться.

— А ты бы знала, если бы была рядом со мной, а не кормчего охмуряла.

— Боги мои, Хильд, у тебя сердце есть или нет?

— Отец называл меня Колючка, черт подери!

— Ах, отец, конечно, ему-то ты все простишь!

— Может, потому, что он уже умер?

Глаза матушки налились слезами — ну все как всегда.

— Иногда мне кажется, ты была бы счастлива, если бы я последовала за ним…

— Иногда мне кажется, что да, так и есть!

И Колючка взвалила на плечо рундук. Отцовский меч забрякал внутри, и она потопала на корабль.

— А мне нравится ее строптивый нрав, — услышала она за спиной голос Скифр. — Ничего, скоро мы направим эту злость в нужное русло.

Один за другим все взбирались на борт и ставили на место рундуки. К неудовольствию Колючки, Бранду досталось соседнее заднее весло: поскольку корабль сужался к корме, они сидели чуть ли не на коленях друг у друга.

— Не лезь мне под руку! — прорычала она.

Настроение было отвратное, что уж говорить.

Бранд устало покачал головой.

— Может, мне просто в море броситься, а?

— Отличная идея, валяй.

— Б-боги… — пробормотал Ральф со своего кормового мостика. — Я что, весь путь вверх по Священной буду слушать, как вы перекрикиваетесь, как мартовские коты?

— Очень похоже на то, — ответил за них отец Ярви.

Служитель покосился на небо. Над головой плотным ковром лежали тучи, Матерь Солнце угадывалась за ними бледным пятном.

— Плохая погода для того, чтобы проложить курс…

— Погода хреновая… — застонал Доздувой со своей скамьи где-то в середине корабля. — Хреновей не бывает…

Ральф надул щетинистые щеки и с шумом выпустил воздух:

— Эх, была бы щас рядом Сумаэль…

— И не только сейчас, а вообще… — тяжело вздохнул отец Ярви.

— А кто такой Сумаэль? — пробормотал Бранд.

Колючка пожала плечами:

— А мне, черт побери, откуда знать? Никто ж ничего не рассказывает!

Королева Лайтлин смотрела, как они отчаливают, положив ладонь на беременный живот. Потом она коротко кивнула отцу Ярви, развернулась и пошла обратно к городу, а за ней потянулись рабы, слуги и остальная свита. Команду они набрали из людей, нигде в одном месте подолгу не задерживавшихся, так что на причале вслед им махала лишь жалкая кучка провожающих. Среди них стояла и мать Колючки. По щекам ее текли слезы, и она махала им вслед до тех пор, пока причал не превратился в крохотное пятнышко, а башни Цитадели Торлбю в зазубринки на горизонте, и Гетланд скрылся в сером тумане над серой линией Матери Море.

Кстати. Чтоб вы знали, когда гребешь, смотришь назад. Всегда сидишь и смотришь в прошлое. А не в будущее. И всегда смотришь на то, что ты потерял, а не на то, что в дальнейшем приобретешь.

Колючка, конечно, делала хорошую мину при плохой игре — ну как всегда. Но хорошая мина — она плохо держится на лице, знаете ли. Ральф щурился на горизонт. Бранд равномерно поднимал и опускал весло. И если кто-нибудь из них и заметил, как она тайком утирает слезы, то ничего не сказал и правильно сделал.

Глава 10

Ройсток оказался вонючим и тесным лабиринтом деревянных лавок, которые громоздились одна на другую на крошечном гнилом островке в устье Священной. Кругом толкались и гомонили завывающие попрошайки, нагловатые наемники, грузчики с мозолистыми руками и медоточивые торговцы. К шатким причалам швартовались десятки иноземных судов, полных иноземцев и иноземных грузов, все они закупали воду и провизию и сбывали товар и рабов.

— Будь я проклят, если щас же не выпью! — рявкнул Одда, когда «Южный ветер» со скрежетом ударил бортом о причал, а Колл спрыгнул на берег, чтобы ошвартовать ее.

— А не составить ли тебе компанию… — протянул Доздувой. — Но уговор — в кости я не играю, хоть режьте. Не везет и все.

Бранд мог бы поклясться: «Южный ветер» значительно потерял в осадке, когда этот малый спрыгнул на берег.

— Ты с нами, парень, или как?

Пойти с ними, конечно, хотелось. Такой путь по морю Осколков они осилили — умаялись до смерти, чуть не перегрызлись насмерть и не потопли. По правде говоря, надежды Бранда на удивительное плавание к дальним берегам остались просто надеждами, команда оказалась не дружной семьей, а натуральным гадючьим гнездом, где все с увлечением переплёвывались ядом. Можно подумать, плавание — это такое состязание, в котором выигрывает только один…

Потому Бранд облизнулся, припомнив, как сладок был эль у Фридлиф. Затем увидел, как неодобрительно свел брови Ральф — и припомнил, как горек был эль, когда Бранд блевал им в канаве. И решил, что нет, лучше он будет пребывать в свете.

— Не, что-то неохота.

Одда аж сплюнул:

— Да что с тобой станет, с одной-то кружки!

— С одной — ничего, — мрачно заметил Ральф.

— Я как начну пить, так остановиться не могу, — покачал головой Бранд.

— К тому же у меня найдется для них занятие получше.

Скифр скользнула между Брандом и Колючкой и жестко прихватила обоих за шею:

— К оружию, мои лапульки. Вернемся к нашим урокам.

Бранд застонал. Драться? Сейчас? Нет уж! Особенно не хотелось становиться против Колючки: стоило ему поднять весло, как она пихала его под локоть, да еще насмехалась беспрерывно — видно, очень уж ей не терпелось отыграться. Да уж, команда — гадючье гнездо, а Колючка — самая ядовитая из этих ползучих гадин…

— Чтоб все вернулись к полудню! — проорал Ярви вслед разбредающейся по проулкам Ройстока команде.

Потом тихо сказал Ральфу:

— Если на ночь здесь встанем, обратно наших славных воинов не соберем… Сафрит, проследи, чтоб они там никого не убили. И друг друга не перерезали.

Сафрит как раз пристегивала к поясу кинжал величиной с меч, в красноречиво потрепанных ножнах.

— Человек, склонный к саморазрушению, всегда найдет способ убить или убиться.

— Вот и проследи, чтоб они ни об кого не убились.

— Есть какие-нибудь идеи, как это осуществить на практике?

— Ну ты ж у нас острая на язык как не знаю кто! Дерево уболтаешь, чтоб оно забегало!

Колл, вязавший узел, захихикал.

— А ежели острое словцо не поможет, пырнешь их чем поострее. А то я не знаю, как ты с кинжалом управляешься…

— Ну ладно, хотя ничего обещать не могу.

И Сафрит кивнула Бранду:

— Не давай моему сыночку лезть на мачту, ладно? А то он вокруг Смерти, как вокруг девки, увивается…

Бранд покосился на Колла, тот расплылся в хитрой ухмылке.

— Есть какие-нибудь идеи, как это осуществить на практике?

— Если бы! — фыркнула Сафрит, вздохнула и пошла в город.

А Ральф приказал несчастным, которым выпал жребий остаться на борту, скрести палубу.

Бранд выбрался на причал. После долгого плавания было непривычно и странно ступать по твердым доскам. Довольно постанывая, он потянулся — мышцы затекли от долгого сидения на скамье. Заодно получилось размять и ставшую коробом одежду — с нее обильно посыпалась соль.

Скифр же стояла, уперев руки в боки, и мрачно оглядывала Колючку:

— Ну что, грудь будем перевязывать?

— Чего?

— Если груди болтаются, как два мешка, это мешает в бою. Ну-ка…

Рука Скифр по-змеиному метнулась к груди Колючки, и та ахнуть не успела, как наставница чувствительно прихватила грудь:

— А, тогда ладно. У тебя болтаться нечему.

Колючка смерила ее злобным взглядом:

— Ну спасибо.

— Не благодари, мне платят за то, что я с тобой занимаюсь.

И старуха запрыгнула обратно на борт «Южного ветра». Бранд и Колючка остались на причале, друг против друга, деревянные мечи наготове. Бранд стоял спиной к городу, Колючка — к морю.

— Ну? Чего стоим, чего ждем? Чтоб орла с приглашением прислали? Деритесь!

— Где? Здесь?

И Колючка мрачно оглядела узкий, шириной в несколько шагов, причал между ними. Внизу поплескивала холодной водой о столбы Матерь Море.

— А где ж еще? Деритесь, говорю!

Зарычав, Колючка бросилась на противника. На причале не развернешься, поэтому вышло только пырнуть. А он, естественно, с легкостью взял удар на щит и пошел на нее, тесня шажок за шажком.

— Чего ты щекочешься? — гаркнула Скифр. — Бей его, бей!

Колючка лихорадочно искала брешь в защите, но Бранд держался настороже — и продвигался, продвигался вперед. Выталкивая ее к краю причала. Она кинулась на него с обычной свирепостью, щиты столкнулись, заскрежетали, но он был наготове: устоял и принялся таранить, налегая всем телом. Она рычала и плевалась, сапоги скребли по поросшим мхом доскам, Колючка колотила мечом, но разве так отобьешься…

В общем, дальше случилось неизбежное: с горестным криком она сверзилась с края причала и плюхнулась в гостеприимные объятия Матери Море. Бранд досадливо сморщился: купание не сделает ее добрее, а им еще год грести в паре…

До Калейва еще плыть и плыть, а после таких упражнений дорога казалась и вовсе нескончаемой…

Команда похохатывала, глядя на поединщиков. Колл, несмотря на материнский запрет, снова забрался на мачту и теперь восторженно улюлюкал со своей верхотуры. Скифр потерла виски большим и указательным пальцами:

— Плохо дело.

Колючка выбросила на доски щит и выбралась по облепленной ракушками лестнице сама. С нее капало, бледное лицо перекосилось от злости.

— Ты, похоже, расстроена, — заметила Скифр. — Считаешь, что с тобой поступили нечестно?

Колючка процедила сквозь зубы:

— Нечестно! Здесь слишком узко!

— Какая молодая, и какая умная!

И Скифр снова протянула Колючке деревянный меч:

— Попробуем еще раз?

Во второй заход ее спихнули в море еще быстрей. В третий она рухнула спиной на весла «Южного ветра» и долго среди них барахталась. В четвертый она треснула по щиту Бранда так сильно, что у меча отвалился кончик. После чего Бранд опять сбросил ее с причала.

А на пристани уже собралась веселая толпа зевак: кто-то из команды «Южного ветра», кто-то с других кораблей, несколько горожан, подтянувшихся, чтобы посмотреть, как купают в море упрямую девку. Словом, народ веселился и даже делал ставки на исход очередного поединка.

— Хватит! — взмолился Бранд. — Пожалуйста.

Для себя он видел только два выхода: скинуть ее в море снова и разозлить еще сильнее — или сигануть в море самому. Ни то, ни другое Бранду не улыбалось.

— Пожалуйста, говоришь? — взревела Колючка. — Да пошел ты знаешь куда?!

И снова встала в боевую стойку. Без сомнения, эта сумасшедшая продолжила бы драться и шлепаться в море до глубокой ночи, но Скифр не дала ей такой возможности: старуха надавила кончиком пальца на обломанный кончик меча Колючки и опустила его вниз.

— Думаю, ты достаточно повеселила добрых горожан. Ты сильная и крепкая девушка, спору нет.

Колючка гордо выпятила челюсть:

— Да уж посильней многих мужчин.

— Посильнее большинства парней на тренировочной площадке, это точно. Но…

Тут Скифр лениво ткнула в сторону Бранда:

— Какой урок ты извлекла из всего этого?

Ключка сплюнула на доски причала, умудрилась заплевать подбородок, гордо утерлась — и мрачно промолчала.

— Тебе что, так нравится вкус соли, что ты хочешь снова встать против него?

Скифр шагнула к Бранду и приобняла его за плечи:

— Посмотри на его шею. На его плечи. Какой урок ты извлекла из поединка?

— Что он сильнее.

Через борт «Южного ветра» перевесился Фрор, с тряпкой и бруском, которыми драил палубу, в руках. Надо же, раньше Бранд вообще не слышал, чтобы он разговаривал…

— Именно! — воскликнула Скифр. — И вот что я скажу: этот молчаливый ванстерец — опытный боец! Как ты получил этот шрам, голубчик?

— Это все северный олень, в смысле, олениха. Я ее доил, а она возьми да и ляг на меня сверху. Потом-то, конечно, она обо всем пожалела, а вот шрам остался…

Бранду показалось, что ванстерец подмигнул покалеченным глазом.

— Тоже мне подвиг, — проворчала Колючка, скривив губы.

Фрор лишь пожал плечами:

— Кому-то ж нужно оленей доить.

— Кому-то нужно мой плащ подержать.

И Скифр сорвала с себя лоскутный плащ и бросила его ванстерцу.

Оказалась, что она худая и гибкая, как хлыст, узкая в талии, как оса, и вся перетянута лентами, поясами и ремнями, и повсюду у нее торчат ножи и крючки, болтаются мешочки, отмычки, косточки, палочки, бумажки и штуки, назначения которым Бранд и вовсе не знал.

— Ну что, никогда бабу без плаща не видали? — гаркнула Скифр.

И выхватила из-за плеча топор.

Хороший такой топорик, с топорищем из темного дерева и тонким лезвием с «бородой». Замечательное оружие. По блестящей стали змеились какие-то странные письмена. Она подняла другую руку, подогнув большой палец и сжав остальные.

— Вот мой меч. Песни бы складывать об этом клинке, правда? Так вот, малыш, давай, попробуй столкнуть меня в море.

И Скифр… пришла в движение. Такого Бранд еще не видел: она шаталась, как пьяная, руки у нее болтались, как у куклы, а топор летал вверх-вниз, врезаясь в доски, разбрасывая щепки. Бранд наблюдал за ней поверх щита, пытаясь предугадать следующее движение, но куда там… Но он дождался, когда она широко размахнется топориком, и сделал осторожный выпад.

Как же быстро она двигается! Он промахнулся буквально на волосок, а она бросилась вперед, зацепила край щита лезвием топора, дернула в сторону, скользнула поверх держащей меч руки и резко ткнула ему в грудь сложенными пальцами. Он охнул и попятился.

— Ты убит, — сказала Скифр.

Лезвие топора сверкнуло, Бранд дернул щит вверх — поймать и отбить удар. Но удара не было. Вместо этого он дернулся и скривился — Скифр ткнула его пальцами в мошонку. Он глянул вниз — так и есть, ее рука там, под нижним краем щита! Скифр смотрела вверх и довольно скалилась.

— И снова убит.

Он попытался оттолкнуть ее, но с таким же успехом можно было попытаться оттолкнуть ветер. Она как-то сумела вывернуться, скользнуть мимо и ткнуть его пальцами прям под ухо. Бок отозвался жуткой болью.

— Убит.

Он попытался развернуться — она долбанула его ребром ладони по почкам.

— Убит.

Он крутанулся, скалясь, целясь мечом ей в шею — но ее уже и след простыл. Его прихватили за щиколотку, боевой клич перешел в хрип, его закружило, повело, и вот он уже валился с причала, как…

…как его прихватило за шею, и он едва не задохнулся.

Но и не упал.

— Убит. Ты самый мертвый парень в Ройстоке, малыш.

Скифр стояла, опираясь на каблук, сильно отклонившись в сторону, чтобы удержать равновесие — еще бы, ведь она подцепила его за воротник бородой топорика. Вот почему он не упал. И сейчас висел, совершенно беспомощный, над холодной водой. Зеваки молчали — наверное, тоже прибалдели от того, что выдала Скифр.

— Сила — не главное! Ты не станешь сильнее, а я — моложе, но победа — возможна! — процедила она, глядя на Колючку. — Двигаться нужно быстрее! Бить быстрее! Стойкость, ум — вот главное! Готовность к атаке! Драться без правил, бессовестно, безжалостно! Вот что главное! Поняла?

Колючка медленно кивнула. Она ненавидела занятия на тренировочной площадке. Ее бесило, что кто-то ее чему-то учит. Но схватывала она на лету.

— И что это здесь творится?

Это Доздувой подошел поближе и остановился, вытаращившись на трепыхающегося над водой Бранда.

— Тренируются! — охотно пояснил Колл с высоты мачты.

Парнишка играл медной монеткой, ловко переворачивая ее между костяшками пальцев.

— А ты чего так быстро вернулся?

— Да в кости продулся…

И гигант печально потер здоровенное предплечье, с которого исчезла пара серебряных запястий.

— Не везет мне, вот чего…

Скифр презрительно процедила:

— Раз в кости не везет — головой нужно думать. Это называется компенсация, да.

И она вывернула запястье, лезвие топора рассекло ворот Брандовой рубашки, и тот обрушился в холодную воду. Настала его очередь вылезать по скользкой лестнице. Его очередь стоять и отекать под презрительными взглядами толпы.

Оказалось, это гораздо неприятнее, чем смотреть на вылезающую и отекающую Колючку.

Ванстерец перебросил лоскутный плащ Скифр:

— Впечатляет.

— Прямо это!.. Колдовство какое-то!

И Колл подбросил монетку, но не поймал, и она, кувыркаясь, полетела вниз — в воду.

— Колдовство, говоришь? — Старуха выбросила руку и поймала монетку между большим и указательным пальцами. — Нет, малыш. Это не колдовство, а долгие тренировки, опыт и дисциплина. Возможно, когда-нибудь мне придется применить колдовство. Но будем надеяться, что до этого не дойдет.

И она высоко подбросила медный грошик, а Колл расхохотался, поймав его.

— Колдовство, дружок, слишком дорого обходится. Лучше без нужды к нему не прибегать.

Скифр набросила на себя плащ, хлопнув тканью, как крыльями.

— Стиль боя, которому тебя учили, — сказала она Колючке, — вот этот вот — стоять в строю со щитом, в кольчуге и с тяжелым мечом, в общем, он тебе не подходит. Не для тебя он.

Скифр потянула у нее из рук щит и отбросила к рундукам. Щит с грохотом обрушился на палубу, а она отчеканила:

— Драться будешь на легком оружии. И в доспехе полегче, чем прежний.

— И как мне стоять в щитовом строю без щита?

— Стоять? — У Скифр чуть глаза не вылетели от изумления. — Ты убийца, душа моя! Убийца не стоит — он постоянно в движении, как ветер, как гроза! Либо он мчится навстречу врагу, либо прочь от него, заманивая, навязывая стиль и место боя! Твоя цель — не стоять. Твоя цель — убить. Любой ценой.

— Отец мой был славным воином, и он всегда говорил…

— Где сейчас твой отец?

Колючка застыла с открытым ртом, потом нащупала что-то висевшее под мокрой рубашкой и медленно сомкнула над этой штукой пальцы.

— Убит.

— Ну и как, пригодились ему свои советы?

И Скифр перебросила ей топор. Колючка поймала его в воздухе, взвесила в руке, пару раз взмахнула им — в одну и в другую сторону.

— А что написано на лезвии?

— Там на пяти языках сказано: «В руках воина всякая вещь — оружие». Хороший совет, если хватает мудрости принять его.

Колючка хмуро кивнула:

— Хорошо. Я — гроза.

— Скорее, мелкая морось, — усмехнулась Скифр. — Но мы в самом начале пути, голубка.

Глава 11

Священная река.

Сколько раз Колючка, развесив уши, слушала отца — тот рассказывал о походах вверх по Священной и вниз по ее сестре, Запретной. Как горели его глаза, когда он шептал об отчаянных сражениях против странных народов, о том, как в горнилах кровавых битв выковывалась дружба, о несметных сокровищах, достававшихся храбрецам… И с тех самых пор она мечтала о том, что тоже пойдет в поход, и названия тех далеких мест звучали подобно колдовскому заклинанию, таинственно и завораживающе: верхние волоки, Калейв, Первогород…

Однако, как ни странно, в мечтах не нашлось места ни для стертых в кровь задницы и рук — а как же, веслом же целый день ворочаешь, — ни для роев кусачей мошкары, ни для тумана, такого густого, что легендарных земель вообще за ним не видать — не говоря уж о коварных топях и густых лесах, которых и в Гетланде, если честно, предостаточно.

— Я что-то надеялась, что будет веселее, — проворчала Колючка.

— Я тоже много на что надеялся, а оно вон как обернулось, — пробормотал в ответ Бранд.

Она, конечно, вовсе не собиралась прощать его — ни за то, как он ее раскатал и унизил в глазах королевы Лайтлин, ни за то, как купал ее в холодной воде Ройстокской гавани. Однако в этот раз она сурово посопела в ответ в знак согласия.

— Ничего, скоро начнется такое веселье, — сообщил Ральф, правя рулевым веслом, — что вы еще взмолитесь, чтоб скучней стало. Ежели живы останетесь, конечно.

Мать Солнце уже опускалась к вершинам деревьев, когда отец Ярви наконец-то приказал, что пора становиться на ночлег, а Колючка наконец-то смогла отложить весло — точнее, она просто бросила его Бранду на колени и принялась растирать саднящие ладони.

Сбившись в усталую, спотыкающуюся толпу, они вытянули корабль на берег за носовой конец. Под ногами хлюпало, непонятно было, где заканчивалась река и начиналась суша.

— Веток соберите для костра! — крикнула Сафрит.

— Сухих, небось? — поинтересовался Колл, попинывая гниющие на берегу коряги и прочий вынесенный рекой мусор.

— Сухой, он обычно лучше горит, чтоб ты знал.

— Колючка, а ты куда?

Скифр стояла, картинно опираясь на запасное весло. Лопасть его колыхалась высоко над ее головой.

— Днем ты принадлежишь Ральфу, а вот на рассвете и на закате — мне. Каждый светлый миг, пока не стемнело, мы должны использовать. Для тренировок.

Колючка покосилась на хмурое небо, низко нависшее над хмурой землей.

— Это светлый миг, по-твоему?

— А с чего бы врагам ждать утра? Они прекрасно могут пришить тебя ночью!

— Каким врагам?

Скифр многозначительно прищурилась:

— Для настоящего воина все люди враги.

Вот именно это Колючка обычно пыталась втолковать матери. С высокомерным таким видом. Однако слышать это от другого человека было не так уж весело.

— А когда ж отдыхать?

— В песнях о великих подвигах ты часто слышала, чтоб герои отдыхали?

Колючка как раз увидела, как Сафрит начала раздавать лепешки, и рот моментально наполнился слюной.

— Ну, они там по крайней мере едят!

— Тренировки на полный желудок ни к чему хорошему не ведут.

Даже Колючке уже совсем не хотелось драться — еще бы, за целый день так веслом намашешься… Однако она здраво рассудила: чем раньше они начнут, тем раньше закончат.

— Что мы будем делать?

— Я попытаюсь тебя ударить. А ты попытаешься избежать удара.

— Веслом?!

— А почему бы нет? Суть боевого искусства — это умение наносить удары и избегать их.

— Можно подумать, я без тебя всему этому научиться не смогу… — проворчала Колючка.

Она даже не ахнула, когда Скифр молниеносным движением вытянула руку и залепила ей пощечину. Привыкла, наверное.

— Тебя будут бить, а когда ударят, ты не должна ни споткнуться, ни потерять в темпе. И ты не должна сомневаться. Ты должна стать безжалостной. И бесстрашной.

Скифр опустила весло, лопасть закачалась перед Колючкиной грудью.

— Хотя я бы посоветовала уворачиваться. Если сумеешь.

Она, конечно, попыталась. Колючка уворачивалась, извивалась, отпрыгивала, откатывалась, потом спотыкалась, пошатывалась, оскальзывалась и оступалась. Поначалу она надеялась не только увернуться от весла, но и добраться до Скифр, потом обнаружила, что увернуться куда как непросто, и все силы уходили на убегание и отпрыгивание. Весло настигало ее везде: лупило по голове, по плечам, тыкало в ребра, в живот. Она рычала, охала и орала, а когда Скифр подсекла ей ноги, полетела кувырком.

От запаха приготовленной Сафрит еды урчало в животе, команда сидела у огня, подставляя пальцы теплу, ела и пила в свое удовольствие. Время от времени кто-то приподнимался на локте, чтоб посмотреть и похихикать, кто-то уже принимал ставки на то, как долго она продержится. К тому времени, как солнце окончательно село и на западе растеклось водянистое сияние заката, Колючка вымокла до нитки и перепачкалась в грязи с ног до головы. Синяки и ссадины жутко болели, а дыхание вырывалось из груди с натужным хрипом.

— Хочешь, дам шанс отыграться? Хочешь меня ударить? — спросила Скифр.

Да уж, если уж браться за весло после целого дня на скамье, то только для того, чтобы от души треснуть Скифр. Колючка с радостью уцепилась за это предложение.

Но у старухи были другие планы:

— Бранд, а принеси-ка мне вот тот прут.

Он выскреб миску, встал, поправил на плечах одеяло и, все еще облизываясь, что-то принес ей. Прут оказался здоровенной дурой кованого железа, длиной с обычный меч, но раз в пять тяжелее.

— Большое спасибо, — с убийственным сарказмом в голосе сказала она.

— А что я могу поделать?

Вот с точно таким же лицом он смотрел на то, как тогда, в Торлбю, на берегу моря Хуннан выставил против нее троих парней. И разбил все ее надежды.

— А ты никогда ничего не можешь поделать.

Возможно, это было нечестно, но ей не хотелось быть честной. Наверное, потому что с ней тоже никто честно не поступал. Никогда.

Тут он наморщил лоб и открыл было рот. А потом вдруг передумал и пошел обратно к костру, сильнее запахнув одеяло на сгорбленных плечах.

— Ну да! — крикнула она вслед. — Отошел и на место сел! Вот так всегда!

Подколка никакая, понятное дело, ведь именно этого она от Бранда и хотела.

Скифр навесила на руку щит:

— Ну так как? Ударь меня.

— Вот этим?

Проклятая палка весила незнамо сколько.

— Я бы лучше веслом…

— Помнишь, что я говорила? Для воина любая вещь — оружие!

И Скифр постучала Колючке по лбу:

— Все что угодно может стать оружием. Земля под ногами. Вода. Вон тот камень. Голова Доздувоя.

— Чего? — прорычал гигант, поднимая взгляд.

— Эт точно, башка у него страшней палицы! — заметил Одда. — Твердая, как камень, и без мозгов!

Кто-то засмеялся, но Колючке было не до смеху. Словно они на каком иноземном языке говорили — до нее ничего не доходило. Она стояла и взвешивала в руке длинную железяку.

— Так что вот. Сейчас это твое оружие. К тому же так ты станешь сильнее.

— Ты ж сказала, что силой мне врага не победить.

— А если будешь слабой, тем более не победить. Будешь двигаться с этим прутом так быстро, что сможешь меня достать, значит, мечом будешь бить вообще молниеносно. Начинай.

И Скифр широко раскрыла глаза и, издевательски подражая голосу Колючки, пропищала:

— Или это нечестное задааание?

Колючка стиснула зубы сильнее, чем обычно. Встала поустойчивее. И с ревом бросилась в атаку. Да уж, ничего красивого в этой схватке не было. Пара замахов — и рука вспыхнула болью, от шеи до кончиков пальцев. Прут тянул ее за собой, ее заносило, как пьяную, и Колючка осыпала беспорядочными ударами землю, взрывая грязь, а однажды даже угодила железкой в костер. Взвилась туча искр, команда испустила согласный вопль — не ожидали.

Скифр танцевала в своей обычной полупьяной манере, легко ускользая от неуклюжих ударов Колючки, ее проносило мимо, время от времени старуха отпихивала железку щитом и выкрикивала команды, которые Колючка не то что не могла исполнить — она даже понимать-то их не всегда понимала:

— Не навязывай оружию свою манеру! Следуй за ним! Задействуй запястье! Локоть подбери! Оружие — одно целое с тобой! Нет, наискось, наискось, вот так! Нет, плечо выше! Ноги шире! Стой на земле! Ногами в нее упирайся! Ты — королева этой грязюки! Она вся твоя! Еще раз! Нет. Еще раз. Нет. Еще раз. Нет, нет, нет, нет. Нет!

Колючка визгнула от злости и отшвырнула железяку, Скифр заорала на нее в ответ, долбанула щитом и повалила на землю.

— Будь всегда наготове! Расслабишься — тут же погибнешь! Поняла?

— Поняла! — прошипела Колючка сквозь стиснутые зубы.

Рот наполнялся кровью.

— Вот и отлично. А теперь посмотрим, может, твоя левая рука работает задорней, чем правая.

К тому времени как Скифр с неохотой объявила перерыв, Отче Месяц уже улыбался с небес, а лягушки завели свою нестройную песню. Кое-то нес стражу, а остальная команда уже дрыхла без задних ног, завернувшись в одеяла, шкуры зверей и овец, а самые удачливые — в мешки из тюленьей кожи. Над лагерем стоял мощный храп, в красном свете угасающих угольев поднимался над спящими пар их дыхания.

Сафрит сидела, скрестив ноги, у огня, Колл спал, положив голову ей на колени. Она поглаживала его по соломенным волосам, у мальчишки подрагивали во сне веки. Сафрит протянула ей миску:

— Вот, оставила тебе.

Колючка опустила лицо, изо всех сил пытаясь не разреветься. Презрению, боли, гневу она могла противостоять, но эта нежданная доброта разоружила ее совершенно. Из горла вырвался жалобный всхлип.

— Все будет хорошо, — сказала Сафрит, похлопав ее по колену. — Вот увидишь.

— Спасибо, — прошептала Колючка, яростно вытирая слезы.

И принялась запихивать холодную похлебку в рот, жадно облизывая пальцы.

Ей показалось, как сверкнули во тьме глаза Бранда, и он отпихнул в сторону Одду — тот мяукнул, как котенок, в беспокойном сне, а потом откатился в сторону. К тому времени Колючка была бы счастлива уснуть даже среди трупов, поэтому она обвалилась на землю, все еще сохранявшую тепло Брандова тела, как была, в сапогах.

И она уже почти уснула, когда Скифр подошла и ласково подоткнула под нее одеяло.

Глава 12

Дальше потянулась нескончаемая череда одинаковых дней: весло в руках, скрип обшивки, вода плещется о борта «Южного ветра», зубы стиснуты, налегаем на весло, Ральф, прищурившись, смотрит на реку, они идут вверх по течению, отец Ярви стоит, заложив руки за спину, покалеченная рука стиснута в здоровой, Колл донимает всех вопросами, Сафрит ругается, у костра травят байки, на покрытых шрамами лицах играют отблески огня, Скифр бормочет, отдавая приказы, звон, ворчание и стук — Колючка тренируется, а он, Бранд, медленно засыпает.

Не сказать, чтоб он стал лучше к ней относиться, нет. Но его восхищало, как она держится. Что дерется, несмотря на то что шансов победить нет, что встает всякий раз после того, как ее укладывают на землю. Это и есть мужество. Вот бы ему такое.

Время от времени они приставали у деревенек, в которых люди жили сами по себе, ни под чьей рукой. Крытые дерном хижины рыбаков в излучинах реки, плетеные шалаши пастухов, ютившихся там со своей скотиной, в тени деревьев молчаливого леса — по сравнению с ними их с Рин халупа казалась натуральным дворцом. Воспоминания вызывали острую тоску по дому, и Бранд стыдился того, что совсем размяк. Отец Ярви выторговывал у местных молоко, эль и живых, мекающих коз, и говорил он на всех языках звериных и человеческих, а вот улыбок он им не выменял. Ибо улыбку — ее не купишь, а их сюда, на берега Священной, как-то не завезли.

Иногда попадались навстречу корабли, идущие на север, и на одних команда смотрела сурово и настороженно, а с других их окликали, обмениваясь осторожными приветствиями. Но всех их Ральф провожал внимательным взглядом и не отпускал глазами до тех пор, пока чужой корабль не скрывался вдали. И не выпускал при этом из руки свой черный снаряженный лук — здоровенную такую штуковину чуть ли не в рост человека величиной, сделанную из острых рогов какого-то зверя, которого Бранд никогда не видел и, признаться, не горел желанием встретить.

— А они вроде с нами по-доброму… — заметил он после того, как они разминулись с кораблем, команда которого не смотрела волком.

— Стрела, выпущенная с улыбкой, убьет тебя так же само, — отрезал Ральф, опуская свой гигантский лук на палубу рядом с рулевым веслом. — Некоторые ладьи возвращаются домой с добычей, а некоторые — пустыми, и им бы очень пригодилось разграбить, к примеру, на обратном пути груженный товаром корабль, а парочку молодых красивых ребят, что сидят на задних веслах, продать в рабство.

Колючка дернула головой в сторону Бранда:

— Они только одного молодого красивого на этом корабле найдут.

— Ты б тож ничего была, если б не хмурилась, — заметил Ральф.

Колючка в ответ нахмурилась и скривилась так, что страшно смотреть стало, — впрочем, того она и добивалась.

— Верно, это из-за служительского знака на носу — боязно им соваться, — сказал Бранд, засовывая свой топор обратно к рундуку.

Колючка фыркнула, вдвигая меч в ножны:

— Думаю, это из-за того, что мы при оружии.

— Точно, — согласился Ральф. — Даже законопослушные люди подчас забывают о своей законопослушности, оказываясь в пустошах, где закона нет. Общину уважают не во всякой земле. А вот сталь — во всякой. А хороший у тебя меч, Колючка.

— Отцовский.

И, подумав с мгновение, она передала меч кормчему.

— Видать, славный был воин.

— Избранный Щит, — сказала Колючка, раздуваясь от гордости. — Это из-за него я в воины пошла.

Ральф одобрительно оглядел клинок, за которым, судя по виду, отлично ухаживали, а потом мрачно глянул на навершие — бесформенный кусок железа, неопрятный и непонятно зачем туда приваренный.

— Это ж не родное навершие, я правильно понимаю?

Колючка отвернулась и долго смотрела на проплывающий за бортом густой лес. На скулах ходили желваки.

— У него получше было, да. Но сейчас оно висит на цепи Гром-гиль-Горма.

Брови Ральфа поползли вверх, повисло неловкое молчание. Потом он отдал меч:

— Ну а у тебя, Бранд, как? Отец тоже воевал?

Бранд отвернулся к другому берегу и долго смотрел на цаплю, которая вышагивала по мелководью.

— Ну, по морде мог дать, ага.

Ральф громко выдохнул и покашлял: понял, мол, проехали.

— Ну, за весла, ребяты!

Колючка сплюнула за борт, налегая на весло:

— Как же меня это задрало… клянусь, вернемся в Торлбю — за весло больше не сяду, хоть режьте меня.

— Один мудрый человек как-то посоветовал мне: один раз — один взмах.

Отец Ярви оказался как раз за их спинами. Сидеть на кормовом весле — дело малоприятное, а самое неприятное — это что никогда не знаешь, кто тебе через плечо заглянет.

— А вы большой знаток этого дела, как я погляжу… — пробормотала Колючка.

— Еще бы! — И Ральф наподдал ногой по ее веслу, и она аж подскочила на скамье. — Молись, чтоб тебе никогда не пришлось стать таким знатоком, как он!

— Да оставь ее в покое, — и отец Ярви улыбнулся, потирая свое иссохшее запястье. — Трудно быть Колючкой Бату. А дальше будет еще труднее.

Священная сузилась, и лес тесно обступил их с обеих сторон. Деревья стали выше и старше, и в медленно текущей воде полоскались извитые корни, а над головами тянулись кривые уродливые ветки. Так что пока Скифр гонялась за Колючкой с веслом, остальные свернули парус и убрали мачту, уложив ее между рундуками на козлы. Коллу не на что стало влезать, поэтому он принялся вырезать на ручке ножа. Бранд ожидал увидеть какие-то детские потуги на художество, но с удивлением обнаружил фигурки зверей, растений и воинов, переплетенные в сложном узоре.

— У твоего сына талант, — сказал он Сафрит, когда та притащила воду.

— И не один, — согласилась она, — но он слишком непостоянен. То одно его занимает, то другое.

— А почему ее назвали Священной? — проворчал Колл, забросив резьбу и уставившись на реку — нож он небрежно крутил между пальцев, тут же позабыв о недавнем занятии. Видать, матушка его знала, о чем говорила. — Ничего особо священного я в ней не вижу.

— Слыхал я, что на ней — особая благодать Единого Бога, — просипел Доздувой.

Одда заломил бровь, обведя рукой чащобу по обоим берегам:

— Это что, по-твоему, похоже на благодатное место?

— Эльфы знали истинные имена этих рек, — уронила Скифр, которая удобно устроилась на наваленных мешках, прямо как в собственной кровати. — Мы называем их Священная и Запретная, но эти неуклюжие человеческие имена не передают истинного значения.

Стоило упомянуть эльфов, как от общего хорошего настроения не осталось ни следа: Доздувой забормотал молитву Единому Богу, а Бранд осенил грудь святым знамением.

А вот Одда особым благочестием не отличался:

— Да ссал я на этих эльфов!

И он спрыгнул со своего рундука, спустил штаны и пустил длинную желтую струю поверх леера. Кто-то заржал, кто-то выругался: некоторых забрызгало.

Одному втемяшилось справить малую нужду — и тут же нашлись последователи. И вот уже Ральф с трудом удерживал корабль на стремнине, потому что команда выстроилась по бортам, выставив на всеобщее обозрение волосатые задницы. Колючка втянула весло — то есть кинула его Бранду на колени — и спустила штаны, открывая длинное, белое, мускулистое бедро. Смотреть было незачем, а не смотреть — невозможно, и в конце концов Бранд изо всех сил скосил глаза. Колючка скользнула вверх и вывесила задницу с борта корабля.

— Поистине, удивительное зрелище! — воскликнул Одда, когда сел обратно.

— Как я ссу, что ли?

— Да нет, что ты сидя! Я, честно говоря, думал, что у тебя точно член между ног.

Кое-кто на скамьях засмеялся.

— Я то же самое думала о тебе, Одда.

Колючка подтянула штаны и застегнула пояс.

— Глянь-ка, мы оба разочарованы.

Вот тут все заржали так заржали. Колл восторженно заулюлюкал, Ральф одобрительно заколотил по кормовой голубке, а Одда хохотал громче всех, закидывая назад голову и показывая подпиленные острые зубищи. Сафрит одобрительно похлопала Колючку по плечу. А та, довольно улыбаясь, шлепнулась обратно на рундук. Тут Бранд подумал: а что, Ральф-то прав. Когда улыбается, она очень даже ничего…

Тут с реки налетел шквал, и Одда с теми, кто сидел рядом, вымокли до нитки. Небо темнело, Та, что Поет Ветер, наслала на корабль холодную песню, и та завихрилась вокруг «Южного ветра», перебирая рябью спокойную поверхность Священной, бросая волосы на лицо. В воздух поднялась туча мелких белых птиц — тысячи их хлопали крыльями, метались и кувыркались в набухшем фиолетовом небе.

Скифр сунула руку под лоскутный плащ и долго перебирала руны и амулеты и прочие талисманы, висевшие у нее на шее.

— Плохое предзнаменование.

— Буря надвигается, — пробормотал Ральф.

— Я видала, как из такой тучи валится град величиной с женскую голову.

— Причаливаем? — спросил отец Ярви.

— Вытаскиваем корабль на берег, переворачиваем и прячемся под него.

Скифр не отрывала глаз от туч, подобно воину, пристально следившему за передовым отрядом врага.

— И побыстрее.

Они вытащили «Южный ветер» на ближайшую галечную отмель. Бранд морщился — холодный ветер крепчал, капли дождя расплющивало на лице.

Сначала они стащили вниз мачту и парус, потом припасы и рундуки, оружие и щиты. Бранд помог Ральфу снять носовые фигуры — они аккуратно работали колотушкой и клиньями. Потом бережно завернули их в промасленную ткань. А Колл помогал Колючке закрепить весла — чтоб за них, как за ручки, приподнять корабль. Отец Ярви отпер замки на цепях, крепивших к палубе обитый железом сундук, и Доздувой с трудом — аж вены на шее взбухли — взвалил его на плечо. Ральф указал место, тут же прикатили и установили вокруг наваленного снаряжения шесть крепких бочонков, а Одда, справно орудуя лопатой, выкопал две ямы — чтобы туда, как в пазы, вошли нос и корма корабля.

— Поднимаем! — проревел Ральф, и Колючка, счастливо улыбаясь, сиганула через борт.

— Я смотрю, ты прям счастлива, а? — удивился Бранд и тут же охнул, соскользнув в ледяную воду.

— По мне, так лучше корабль, даже десять кораблей, поднять, чем тренироваться со Скифр!

Дождь полил сильнее, так что сразу стало все равно, на суше ты или в воде, все промокли, с бород и волос текла вода, одежда липла к телу, на напряженных лицах выступил пот.

— Не садись на корабль, который не можешь поднять! — гаркнул Ральф. — Взяли! Подняли! Выше! Выше!

Каждой команде отвечал хор ворчания, сопения и стонов. Каждый мужчина и каждая женщина тянули корабль изо всех сил: сухожилия натянулись, как струны, на шее Сафрит, Одда оскалился, как дикий зверь, и даже отец Ярви работал здоровой рукой.

— Переворачиваем! — заревел Ральф, когда они вытащили корабль из воды. — Но нежненько! Как девушку переворачиваем, не как кастрюлю!

— А ежели как девушку меня поцелуют? — выкрикнул Одда.

— Я тя кулаком поцелую, — выдохнула Колючка сквозь стиснутые зубы.

Стало темно, как в сумерках, и Тот, кто Разговаривает Громом, заворчал вдалеке. Они перевернули «Южный ветер», и нос с кормою глубоко вошли в болотистую землю. И тогда они взялись за борта, и понесли его на берег, меся землю сапогами, превращая ее в скользкую грязь.

— Осторожней! — кричал отец Ярви. — Полегоньку, полегоньку! Немного в сторону, правь на меня! Так! Опускай!

Они опустили корабль на бочки, а Одда заорал и затряс ладонью — прищемил, но обошлось без дальнейших потерь и увечий. «Южный ветер» лежал килем вверх, прочно закрепленный и неподвижный. Вымокшие, измученные и несчастные, они забрались под корпус корабля и сбились в кучку в темноте.

— Отлично поработали, — сказал Ральф, и голос его отозвался странным эхом. — По мне, так мы еще можем сбить команду из этой толпы дурней и увальней…

И он фыркнул, и смех его подхватили, и вскоре все уже хохотали, хлопали друг друга по плечам и обнимались, потому что знали: поработали и впрямь на славу, плечом к плечу, и общий труд связал их новыми узами.

— Добрый дом из него вышел, — одобрительно похлопал Доздувой по доскам корпуса над головой.

— И я благодарен за этот кров — собачья ж погода, — добавил Одда.

Дождь уже вовсю колотил по доскам, с леера, ставшего стрехой крыши, потоками лилась вода. Гром заурчал совсем рядом, и между бочонками завыл ледяной ветер. Колл прижался теснее, и Бранд положил ему руку на плечи — он так всегда Рин успокаивал, когда они были совсем маленькими и скитались без крыши над головой. Еще он почувствовал, как с другого боку костлявым плечом прижалась Колючка, вон она как дышит тяжело, и он хотел положить руку на плечи и ей, но потом передумал: а ну как и вправду кулаком по роже двинет?..

Может, ему и впрямь надо было не молчать, а сказать правду. Что это он все рассказал отцу Ярви. И что из-за этого потерял место на ладье. Может, она б тогда перестала пихаться веслом. Или хотя бы не лаялась так обидно!

Но, знают боги, он не по этому делу — трудно ему вот так вот взять и что-то сказать. И, знают боги — причем еще лучше, чем про него, что Колючке тоже трудно вот так вот просто взять и сказать что-то. Ну и потом, дело прошлое, а ворошить прошлое — ну его… ну и потом, разве это называется творить добро — вот так вот взять и объявить, что она у него в долгу?

Потому-то он и молчал, и ее плечо упиралось в его плечо, а потом он почувствовал, как она вздрогнула — что-то тяжелое ударило в корпус корабля.

— Град, — прошептала Скифр.

Стук стал громче, потом еще громче, и вот уже по доскам бабахало, как топором по щиту, и все боязливо поглядывали вверх, или прижимались к земле, или закрывали головы руками.

— Вы только гляньте на это.

И Фрор поднял и показал всем каменюку, что закатилась под корабль — здоровенный, торчащий сколами и неровностями кусок льда величиной с кулак. Там, снаружи, совсем смерклось, но Бранд видел, как огромные градины перепахивают влажную землю, подскакивают и катятся в разные стороны.

— Думаешь, боги прогневались на нас? — испугался Колл.

— Это просто замерзший дождь, — объяснил отец Ярви. — Боги ненавидят тех, кто не думает наперед, и помогают тем, у кого есть хорошие друзья, добрые мечи и здравый смысл. Так надо беспокоиться не о том, что могут сделать боги, а о том, что ты можешь сделать сам. Вот такой совет я дам тебе, Колл.

И все равно, вокруг многие стали молиться. Он бы и сам был не прочь, но у него с богами как-то все время не складывалось. Скифр, кстати, подвывала аж на трех языках, причем ни одного из них Бранд не понимал.

— Ты молишься Единому Богу или многим? — спросил он.

— Да всем понемногу. И рыбобогу банья, и древесным духам шендов, и великому восьмирукому Топалу алюков — они считают, что он сожрет мир в конце времен… А что, лишних друзей не бывает, как ты считаешь?

— Ну… да, наверное…

Доздувой выглянул из-под корабля и грустно помотал головой:

— Я стал поклоняться Единому Богу, потому что ее служители сказали: она принесет мне удачу.

— Ну и как, принесла? — спросил Колл.

— Да пока не особо, — ответил здоровяк. — Но, может, это от того, что я проявил недостаточно рвения.

Одда сплюнул:

— Единому Богу как ни поклонишься — все не подходит, еще ниже надо.

— В этом она весьма схожа с бабушкой Вексен, — пробормотал Ярви.

— А ты кому молишься? — тихонько спросил Колючку Бранд.

Потому что ее губы шевелились, пока она держалась за что-то висевшее на шее.

Он увидел, как блеснули ее глаза, когда она к нему повернулась:

— Я не молюсь.

— А почему?

Она помолчала. Потом ответила:

— Я молилась за моего отца. Каждое утро и каждый вечер, каждому богу, имя которого я знала. Дюжине этих ублюдков. И он все равно погиб.

Она отвернулась и отодвинулась, и между ними образовалась темная пустота.

Снаружи свирепствовала буря.

Глава 13

— Боги… — прошептал Бранд.

По обоим берегам реки вздымались эльфийские руины: нависали над водой башни, громоздились каменные кубы и плиты, блестело под белесым солнцем эльфийское стекло.

Здесь Священная разливалась настолько широко, что казалась озером, из отмелей торчали, подобные обломанным зубам, развалины, железные балки, как скрюченные пальцы, тянулись к небу. Все затянуло зеленой сетью ползучих растений, среди руин проросли молодые деревья, отовсюду лезли старые, густые кусты ежевики. Птицы молчали, даже насекомые не гудели над гладкой, как черное стекло, водой, только от весел оставалась рябь и круги, и с каждым ударом Колючка ежилась: отчего-то казалось, что за ними следят. Из каждого мертвого окна.

Всю жизнь ей говорили: держись подальше от эльфийских руин. Вот тут даже отец с матерью соглашались. Моряки ежедневно рисковали, идя слишком близко к Гетландскому берегу, — лишь бы обогнуть подальше заколдованный остров Строком, куда Община запретила высаживаться. Ибо там человека поджидают болезнь и смерть, и кое-что похуже смерти, ибо эльфы владели магией настолько сильной, что сумели расколоть Бога и уничтожить мир.

И вот они плывут, сорок человечков на деревянной скорлупке, мутят веслами воду среди эльфийских руин, величественней которых Колючка в жизни не видела.

— Боги, — снова пискнул Бранд, оглядываясь через плечо.

Впереди был мост. Если, конечно, можно назвать такую громадину мостом. Раньше он перекрывал реку одним невозможным, головокружительным в своей длине пролетом — тонкая лента его висела между двумя величественными башнями, рядом с которыми высоченный шпиль цитадели Торлбю казался игрушечным. Но мост обрушился столетия назад, и каменные глыбы величиной с дом повисли на перепутанных металлических тросах. Одна из них тихонько покачивалась и все поскрипывала, поскрипывала, пока они проплывали под ней…

Ральф вцепился в кормовое весло и таращился, раскрыв рот, на нависшую над ним громадину башни. Даже пригнулся немного, словно бы боялся, что она обвалится и погребет под собой крохотный корабль с муравьишками-людьми на борту.

— Да уж, если надо вспомнить, какой ты на самом деле маленький, это то самое место… — пробормотал кормчий.

— Это же город, целый город, — прошептала Колючка.

— Эльфийский город Смолод.

Скифр расположилась на корме, рядом с рулевым веслом. Старуха тщательно рассматривала ногти, словно бы эльфийские развалины, подавляющие размером разум и сердце, не заслуживали ее внимания.

— Во времена до Разрушения Божьего тысячи эльфов жили здесь. Тысячи тысяч. И здесь горело множество огней, зажженных их магией, и воздух полнился пением их машин и дымом из огромных печей и кузниц.

Она горько вздохнула.

— Все погибло. Все кануло в прошлое. И так случается со всем — великим и малым. Смерть — вот единственное, что ждет нас всех без изъятия…

Над водой виднелся погнутый металлический лист на ржавых стойках. Он был весь расписан — какими-то стрелками, словами, выведенными крупными эльфийскими буквами. Краска облупилась, но все равно это выглядело как предупреждение об опасности, хотя какой, Колючка сказать не могла.

Ральф бросил за борт щепку, проследил, как она уплывает — прикидывал, с какой скоростью они идут. Потом сдержанно кивнул. В этот раз ему даже не понадобилось подбадривать — в смысле, материть — команду, все и так гребли резво. Казалось, корабль ожил и заговорил: команда шепотом молилась, ругалась и хваталась за талисманы, и все это на дюжине языков. А вот Скифр, обычно накоротке со всеми богами, не терявшаяся ни в какой ситуации, на этот раз решила оставить небеса в покое и молчала.

— Оставьте ваши молитвы на потом, — заметила она. — Здесь безопасно.

— Безопасно? — охнул Доздувой, хватаясь за священный знак у себя на груди.

И отпустил весло, которое тут же треснулось о весло соседа.

— Я эльфийские руины вдоль и поперек облазила. За это хорошо платили.

— Некоторые сказали бы, что ты еретичка, — заметил отец Ярви, поглядывая исподлобья.

Скифр улыбнулась:

— Ересь и прогресс очень схожи. У нас на юге нет служителей, никто не лезет в такие дела. А богачи охотно раскошеливаются, если привезти им пару эльфийских реликвий. У Императрицы Теофоры, кстати, их приличная коллекция. Но из руин на юге уже все растаскали, подчистую. А вот развалины на берегах моря Осколков — вот тут есть что поискать. Они стоят нетронутые, некоторые — со времен Разрушения Божьего. А уж что там можно отыскать…

И она поглядела на окованный железом сундук, намертво прикованный цепями к мачте. Колючка тут же припомнила шкатулку и то, как та светилась. Наверняка в сундуке что-то, извлеченное из запретных подземелий вот такого мертвого города… И в той штуке заключена магия, страшная, способная уничтожить мир… Колючку аж передернуло от этой мысли.

А Скифр улыбнулась еще шире:

— Если хорошо подготовиться, в эльфийских городах менее опасно, чем в человеческих.

— Говорят, что ты ведьма.

И Колл сдул стружку с дощечки, на которой что-то вырезал, и поднял взгляд.

— Да что ты?

И Скифр так широко распахнула глаза, что вокруг радужки белки показались.

— Знаешь, когда люди «говорят», очень трудно различить правду и ложь, так тесно они сплетаются…

— Ты ж сама говорила, что умеешь колдовать.

— Говорила. И да, — я могу причинить много вреда — и гораздо меньше пользы. Вот такое оно, колдовство.

— А можешь что-нибудь показать, а?

Скифр презрительно фыркнула:

— Ты молод и безрассуден и не знаешь, о чем просишь, мой мальчик.

Они шли в тени высоченной стены, основание которой уходило в реку, а обрушенная верхняя часть топорщилась спутанными металлическими прутьями. Вверх уходили ряды окон, похожих на пустые глазницы.

— Те, кто возвел этот город, обратились в прах и ничто. Когда сильно рискуешь, платишь страшную цену. Всегда приходится платить, всегда. Имена скольких богов тебе известны?

— Да всех! — гордо ответил Колл.

— Тогда молись всем им сразу, чтобы никогда не увидеть колдовства.

И Скифр мрачно посмотрела на Колючку:

— Сапоги сними.

Та заморгала:

— С чего бы это?

— Ты долго гребла, заслужила отдых.

Колючка поглядела на Бранда, тот лишь пожал плечами. Они втащили весла внутрь, и Колючка стащила с себя сапоги. Скифр сбросила плащ, свернула его и повесила на рулевое весло. Затем вытащила свой меч. Колючка никогда не видела его обнаженным — а он оказался длинным и тонким, с изящным изгибом, и Матерь Солнце сверкала на его смертоносном лезвии.

— Готова ли ты, моя голубка?

И тут стало понятно, что с этим заслуженным отдыхом что-то не так.

— К чему готова? — тоненько пискнула Колючка.

— Воин всегда готов. Или он погибает.

Видимо, инстинкт подсказал Колючке вскинуть весло — клинок меча Скифр врезался в него ровно между ладонями.

— Ты рехнулась! — визгнула она, пятясь.

— Ты не первая мне это говоришь.

Скифр сделала выпад влево, выпад вправо, Колючке пришлось перепрыгнуть через лежавшую на козлах мачту.

— Я сочту это за комплимент.

И Скифр оскалилась в улыбке и принялась полосовать мечом воздух; гребцы испуганно пригибались.

— Все, что тебе говорят, считай за комплимент, тогда тебя невозможно оскорбить!

Она прыгнула снова, Колючке пришлось нырнуть под мачту, дыхание рвалось из груди, над головой свистнуло, удар, свистнуло, удар — Скифр пару раз рубанула мачту.

— У меня ж там резьба! — заорал Колл.

— А ты вокруг зарубок режь! — гаркнула в ответ Скифр.

Колючка запнулась за цепи, которыми к мачте был прикован сундук, и рухнула к Одде на колени. Тут же выдрала из скобы его щит, держа двумя руками, приняла удар, но Скифр выдрала щит и пинком опрокинула ее на спину.

Колючка нащупала бухту каната и швырнула ее в лицо старухе, дернулась было за мечом Фрора, но тот шлепнул ее по руке:

— Свой бери!

— Он в рундуке у меня! — пискнула она, перекатившись под веслом Доздувоя.

Спряталась ему за спину и осторожно выглянула из-за плеча.

— Спаси боже! — ахнула она, когда Скифр ткнула клинком в волоске от ребер Доздувоя — с одного боку, потом с другого, оставив дырку ему в рубашке. Колючка в отчаянии увернулась раз, другой, но бежать было уже почти что и некуда: резная ограда кормы и отец Ярви, с благосклонной улыбкой наблюдавший за представлением, были уже рукой подать.

— Прекрати! — заорала Колючка, выставив вперед дрожащую руку. — Пожалуйста! Дай мне шанс!

— А что, берсерки Нижних земель прекращают драться, если их просят враги? Остановится ли Яркий Йиллинг, если ты скажешь «пожалуйста»? И много ли шансов дает противникам Гром-гиль-Горм?

Скифр сделала еще один выпад, Колючка отпрыгнула. Пробежала мимо Ярви, замерла на мгновение, раскачиваясь на верхней планке, а потом, в полном отчаянии, сиганула на переднее весло. Оно прогнулось под ее тяжестью, гребец отчаянно пытался держать его ровно. Она неуверенно шагнула на следующее, босые ноги отчаянно цеплялись за скользкую древесину, руки она растопырила, пытаясь удержать равновесие. Засомневаться, задуматься значило умереть. И она прыгала, быстро-быстро, с весла на весло, вода посверкивала внизу, весла скрипели и стучали, а веселые крики команды звенели в ушах.

Она издала торжествующий вопль — как же здорово! Вот так, безрассудно, глотая ветер бежать — как здорово! Про то, как с весла на весло прыгают, рассказывали и пели в песнях, но редко кто решался на такое. Однако недолго она торжествовала. У «Южного ветра» всего шестнадцать весел по борту, и они, увы, кончались. Вот и последнее, вот Бранд тянет к ней руку, перегнувшись через борт, рука дрожит от напряжения, она, ни на что не надеясь, цапнула, он ухватил ее за рукав…

И тут ей треснули веслом по ребрам, рукав разорвался, и она с брызгами обрушилась в реку. И вынырнула среди пузырьков и пены.

— Неплохо, неплохо! — сообщила Скифр, стоявшая у рулевого весла в обнимку с Ральфом. — А плавание — упражнение получше гребли! Мы остановимся на ночлег в нескольких милях впереди! Увидимся в лагере-ее!

Колючка в ярости ударила по воде:

— В нескольких милях?!

Злостью делу не поможешь — «Южный ветер» быстро удалялся. Причем явно набирая ход. Бранд беспомощно таращился на нее с кормы, все еще свесив руку. Потом он пожал плечами.

Над водой разнесся голос Скифр:

— Я посторожу твои сапогииии!

Сплевывая воду и проклятия, Колючка поплыла вперед, оставляя за собой молчащие древние руины.

Глава 14

Бранд грохнулся наземь, деревянный меч вылетел из руки. Он, охая, перекатился несколько раз вниз по склону и упал на спину с долгим стоном. Сверху орали и смеялись, вопли команды звенели в ушах.

И вот он так лежал и смотрел в темнеющее небо, синяки болели, о чувстве собственного достоинства вообще было лучше не вспоминать, — и вдруг понял: а она ведь его за лодыжку подцепила. Но как? Он же даже заметить ничего не успел!

Колючка воткнула свой деревянный меч в комковатый дерн — они выбрали себе эту полянку для тренировок — и протянула ему руку:

— Это который уже раз? Третий? Или четвертый?

— Пятый, — простонал он. — А то ты не знаешь.

И позволил вздернуть себя на ноги. От излишней гордости он никогда не страдал — а чем ему было гордиться-то? — а уж тренировки с Колючкой угрожали извести и последние ее остатки.

— Боги, ты быстрая какая стала…

И он поморщился, выгибая спину — она ему хорошо наподдала сапогом.

— Как змея. Только безжалостная.

Колючка заулыбалась еще шире, отерла потек крови под носом — он ее все-таки один раз за пять схваток достал. Вообще-то он это не как комплимент говорил, но она явно сочла его слова таковыми — как Скифр учила.

— Думаю, юному Бранду достаточно на сегодня! — сообщила старуха команде. — Так что же, найдется среди вас, носящих серебряные кольца героев, кто-нибудь, кто желает схватиться с моей ученицей?

Совсем недавно на такое предложение они бы ответили хохотом. У костра ведь сидели мужи, ходившие в походы ко всем берегам моря Осколков, даже самым неприветливым. Мужи, чья жизнь — это меч и вражда, а дом — щитовая стена. Мужи, пролившие столько крови, что по ней боевой корабль бы проплыл. А им предлагают сразиться с кем? С какой-то злоязыкой девкой?

А вот сейчас никто не смеялся.

Неделя за неделей они смотрели, как она тренируется — с дьявольским упорством, в любую погоду. Они видели, как она падает — и как подымается, раз за разом, и им даже стало не по себе от того, что они видят одно и то же, одно и то же. Месяц они ложились спать, слушая стук ее деревянного меча на манер колыбельной, и просыпались на рассвете от ее боевого клича — вместо петушиного. День за днем они смотрели и видели, как она прибавляет в скорости, и в искусности, и в силе. Да уж, смертоносным было ее искусство, и теперь она сражалась одновременно топором и мечом, и научилась этой пошатывающейся походке Скифр, когда никогда не знаешь, откуда ударят.

— Не рекомендую, честно, — сказал Бранд и, поморщившись, уселся у огня.

И осторожно потрогал свежую ссадину на черепе.

Колючка крутила деревянный топор между пальцами, словно какую-то зубочистку.

— Ну что, сдрейфили?

— Да проклянут тебя боги, девушка! — И Одда вскочил со своего места у огня. — Я тебе покажу, как дерутся настоящие мужчины!

И Одда показал. Он показал, как орут настоящие мужчины, когда их бьют деревянным мечом промеж ног, а затем показал лучшую на памяти Бранда попытку настоящего мужчины загрызть собственный щит, а затем он показал ей грязную задницу настоящего мужчины, когда улетел сквозь ежевичные кусты в лужу.

Там он привстал на локтях, отсморкал грязную воду и оглядел себя — с ног до головы его облепляла настоящая густая грязь.

— Ну что, кто еще хочет мне что-то показать?

— Я хочу.

Доздувой медленно наклонился за выпавшим из руки Одды мечом и распрямился — в полный немалый рост. И выпятил широкую грудь. Деревянный меч выглядел сущей щепкой в его кулачище.

Колючка хмуро оглядела его и выпятила челюсть:

— Высокое дерево громче падает.

Она, конечно, заноза в заднице и все такое, но Бранд непроизвольно улыбнулся: надо же, даже когда все против нее, не отступает!

— Это дерево даст тебе сдачи! — И Доздувой встал в боевую стойку, широко расставив сапожищи.

Одда сел, баюкая покрытую синяками руку:

— Да уж, на заточенных клинках дело бы иначе пошло, это точно!

— Вот уж действительно! — отозвался Бранд. — Оно б пошло значительно быстрее. И ты б трупом в конце валялся.

Сафрит как раз занималась делом: стригла своего сына, блестящие ножницы споро щелкали.

— Хватит пререкаться! — резко заметила она. — Давайте, чем быстрее, тем лучше.

— Волосы надо стричь, Колл, — и Бранд положил парнишке руку на плечо. — Слушайся мать.

И он едва не добавил: «Повезло тебе, она у тебя есть», но вовремя сдержался. Про кое-какие вещи лучше молчать.

Сафрит погрозилась ножницами Бранду:

— Я бы тебе бороду подровняла, кстати!

— А от меня держи свои ножницы подальше! — сказал Фрор, щупая одну из своих кос — с той стороны, где у него шрам был.

— Воины! — насмешливо фыркнула Сафрит. — Да вы тщеславнее девиц! Вот эти рожи мир пусть и дальше не видит, но ты-то у нас красавец, негоже такому зарастать бородищей!

Бранд провел пальцами по отросшей бородке.

— Да уж, за несколько недель она погустела… И если честно, чешется она…

Все восторженно заорали: Доздувой высоко вскинул меч, а Колючка поднырнула у него промеж ног, развернулась и крепко наподдала по заднице. Гигант пошатнулся и чуть не упал.

Ральф почесал искусанную комарами шею:

— Да у всех чешется, у кого что, правда…

— Эт точно! В таком путешествии без лишних пассажиров не обходится! — и Одда отчаянно поскреб между ног. — Но они ж тоже просто на юг едут, прям как мы!

— Так они ж боятся войны с Верховным королем вшей, — заметила Сафрит, — и ищут союза с мошками!

И прихлопнула комара на шее.

Ее сын пересыпал в руках соломенные обрезки своих волос — они, кстати, по-прежнему выглядели растрепанными:

— А что, там действительно можно найти союзников?

— Князь Калейвский может созвать под свои знамена столько всадников, что пыль от копыт их коней закрывает солнце, — ответил Одда.

Фрор кивнул:

— А я слыхал, что у Императрицы Юга столько кораблей, что она может навести из них понтонный мост через море.

— Дело ведь не в конях и не в кораблях, — сказал Бранд, осторожно растирая мозоли на ладонях. — Дело в том, что вверх по Священной идут торговые корабли. Туда везут рабов и меха, обратно — серебро и шелк. А войны выигрывают серебром, не только сталью.

И тут он понял, что все взгляды устремлены на него, и умолк, смутившись.

— Так мне Гейден говорила… ну, в кузнице…

Сафрит улыбалась, играя гирьками, висевшими у нее на шее:

— Тихий-тихий, а как скажет чего…

— Да уж, в тихом омуте черти водятся, — заметил Ярви, и пристальный взгляд бледных глаз остановился на Бранде. — Богатство — вот сила. А корень ревности Верховного короля — в богатстве королевы Лайтлин. Он может закрыть море Осколков для наших кораблей. Запретить гетландским купцам торговать на его берегах. А с помощью князя Калейвского и Императрицы Юга — закрыть от нас и Священную. Он в силах удушить нас, не обнажая меча. А если князь и Императрица станут нашими союзниками, поток серебра не иссякнет.

— Богатство — вот сила, — пробормотал Колл про себя, словно бы прислушиваясь к словам — правда это или нет?

Затем поглядел на Фрора:

— А как ты заработал этот шрам?

— Я задавал слишком много вопросов, — улыбнулся в огонь ванстерец.

Сафрит наклонилась к Бранду, осторожно прихватила его бородку и защелкала ножницами. Странное это было чувство — ну, что кто-то сидит к тебе так близко, и очень внимательно на тебя смотрит, трогает лицо мягкими пальцами… Он всегда говорил Рин, что помнит мать, но это были всего лишь рассказы, которые он повторял раз за разом, и со временем всякая память из них истерлась, и остались только слова. Это Рин стригла ему волосы, и он дотронулся до кинжала, который она выковала для него, и его вдруг охватила тоска по дому. По хибаре, на которую они с таким трудом заработали, по отблескам огня на лице сестры, и он вдруг сильно забеспокоился — как она там?! И даже вздрогнул от этой мысли, как от укуса.

Сафрит отдернула руку:

— Я тебя порезала?

— Нет, — выдавил из себя Бранд. — Просто по дому соскучился.

— Небось ждут там тебя, а?

— Только семья.

— Да ладно тебе, я ж говорю — ты красивый парень!

В это время Доздувой положил конец Колючкиным прыжкам и уверткам и прихватил ее за торчащую во все стороны шевелюру. А потом и за пояс — другой рукой. А потом поднял, как сноп, и с размаха кинул в канаву.

— А кому-то не везет в любви, — вздохнул Ральф.

Скифр как раз объявила, что схватка окончена, и пошла к канаве, посмотреть, что там да как.

— Я слишком надолго отлучился с фермы, вернулся — а жена снова вышла замуж.

— Может, это тебе не везет в любви, — заметила Сафрит, отбросив пучок Брандовых волос в огонь, — а ей как раз повезло!

— Не везет в любви — это когда ты дал клятву никогда никого не любить, — и отец Ярви горько вздохнул. — И чем старше я становлюсь, тем меньше мне кажется, что нежная забота праматери Вексен стоила этой жертвы…

— У меня была жена, — сообщил Доздувой, опустившись рядом с ними у огня.

И тут же заерзал — отбитые ягодицы давали о себе знать.

— Но она умерла.

— А при чем тут невезение? Ты ж ее просто раздавил! — заметил Одда.

— Ничего смешного, — мрачно отозвался гигант, хотя, судя по хихиканьям и смешкам, команда так не считала.

— Не, женитьба — это не для меня, — заявил Одда. — Не верю я в это дело.

— Думаю, женщины тебе доверием тоже не отвечают, — покивала Сафрит. — Хотя мне и жаль твою руку: бедняжка уже сколько лет твоя единственная любовница!

Одда довольно оскалился, отблески пламени заиграли на заточенных зубах.

— А ты не жалей — рука у меня опытная, и к тому же всегда наготове!

— И, в отличие от остальных, ее не пугает твое зловонное дыхание!

И Сафрит обмела Брандову подровненную бородку от лишних волосков.

— Вот и готово.

— Могу я взять твои ножницы? — поинтересовалась Скифр.

Сафрит скептически оглядела седую щетинку на ее голове:

— А тебе есть чего стричь-то?

— Я не для себя беру.

И старуха кивнула на Колючку, которая как раз выползла из канавы и хромала в их сторону, кривясь и ощупывая ушибленную голову. Растрепанные волосы торчали во все стороны под немыслимыми углами.

— Полагаю, нам нужно постричь еще одну овечку. Доздувой показал, что эта копна — уязвимое место.

— Нет.

Колючка бросила наземь свое побитое деревянное оружие и заправила пару прядок за ухо: странное дело, обычно ей было все равно, как она выглядит.

Брови Скифр поползли вверх:

— У тебя множество недостатков, но среди них я не замечала тщеславия!

— Я дала обещание матери, — сказала Колючка, подхватив лепешку и запихивая в рот сразу половину.

Пальцы у нее были грязные, но кому какое дело. Кстати, Колючка могла не одолеть троих парней в схватке, а вот обожрать — легко. В этом Бранд не сомневался.

— Я и подумать не могла, что ты во всем слушаешься матушку, — заметила Скифр.

— А я и не слушаюсь. И вообще она заноза в заднице, матушка моя. Всегда меня донимала: делай то, а не это, потому что так положено, а так не положено. А мне почему-то всегда хотелось делать так, как не положено.

Колючка рвала лепешку зубами, как волк оленя, жуя и разговаривая одновременно. Крошки летели во все стороны.

— Вечно она нудела: а что люди подумают, что мне за то и за се будет, вдруг обидят, и как ей будет за все это стыдно. Ешь так, говори вот эдак, улыбайся так, ссы вот как…

И пока она говорила, Бранд думал о своей сестре. Как она там? За ней же некому присмотреть… И тут он вдруг разозлился.

— Боги, — прорычал он. — Ты хоть одно благословение можешь не считать проклятием?

Колючка обернулась к нему с полным ртом. И, нахмурившись, спросила:

— Это что значит?

И он выпалил — очень уж она его рассердила:

— У тебя есть мать, которая о тебе заботится! И дом, в котором тебя ждут, где тебе будут рады и где ты будешь в безопасности! А ты еще жалуешься!

Тут повисло очень неловкое молчание. Отец Ярви прищурился, а Колл, наоборот, вытаращился, а у Фрора брови вовсе уползли на лоб от удивления. Колючка медленно прожевала и проглотила кусок. Вид у нее был такой, словно ей пощечину дали, — видать, она тоже не ожидала ничего такого. Впрочем, нет, скорее удивленный, ее же Скифр ежедневно лупцевала по щекам.

— Черт, я людей ненавижу просто, — пробормотала она, выхватив из рук Сафрит еще одну лепешку.

Конечно, нехорошо и неправильно было так говорить, но тут Бранд не сдержался:

— Не волнуйся, — и натянул на плечо одеяло, поворачиваясь к ней спиной. — Они тебе точно тем же отвечают.

Глава 15

Колючка учуяла запах готовящейся на костре еды, ноздри ее зашевелились, и она заморгала спросонья. И тут же почувствовала: что-то не так. Обычно она пробуждалась от нежного пинка Скифр по ребрам.

А может, старая ведьма сегодня просто сжалилась над ней?..

Ей снилось, что голову с одной стороны лижет собака. Выпутываясь из одеял, она пыталась отделаться от неприятного воспоминания. Может, во снах и впрямь с нами говорят боги, но разрази ее гром, если она понимала, к чему снится собака.

Над ручьем сидел Колл и, ворча, намывал котелки.

— Доброе утро, — сказала она, зверски потягиваясь.

Спину и руки ломило, ну так и что! В первые дни она вообще разогнуться по утрам не могла — а как же, весь день гребешь, а вечером тренируешься. А тело закалилось, мышцы затвердели, и стала она как хлыст и как ветка — твердая и гибкая.

Колл поднял взгляд, и глаза его широко распахнулись:

— Эээ…

— Знаю. Скифр дала мне выспаться.

И Колючка широко улыбнулась, глядя на реку. Священная — а что, и впрямь подходящее имя. Время шло, и Матерь Солнце сияла ярко и пригревала, в лесу перекликались птицы, над водой лениво жужжали насекомые. Над рекой нависали тяжелые от белых цветов ветви деревьев, и Колючка с наслаждением вдохнула напоенный ароматами воздух — а потом счастливо выдохнула:

— Сдается мне, это начало чудесного дня.

И она потрепала Колла по голове, развернулась и чуть не врезалась в Бранда.

Тот вытаращился на нее со своим всегдашним беспомощным выражением на лице:

— Колючка, у тебя…

— Да чтоб ты сдох.

Она полночи пролежала, придумывая, что б такого обидного ему сказать, и вот пришел долгожданный миг, а на ум пришло только это. Она отпихнула его плечом и пошла к костру, вокруг которого собралась команда.

— Ешьте-ешьте, — наставлял всех Ральф. — Может статься, уже сегодня выйдем к волокам. Вам вся сила понадобится, шутка ли, корабль… эээ…

И тут он осекся, вытащившись на Колючку, которая подошла, ухватила миску и осмотрела ее.

— Ну ты говори, говори, — заметила она.

Они все развернулись и смотрели на нее, и Колючка начала нервничать.

Тут Одда фыркнул, едва не подавившись едой:

— Она подобна щетке, чья щетина наполовину выщипана!

— Агнцу, наполовину остриженному! — добавил Доздувой.

— Иве, чьи ветви наполовину обломаны, — пробормотал Фрор.

— Хорошо сказал, — поддержал Одда. — Поэтично! Ты б почаще рот раскрывал.

— А ты пореже, но штука в том, что я сказал чистую правду.

И тут с реки налетел ветерок, и Колючка почувствовала, что одна половина головы почему-то мерзнет. И она покосилась вниз и увидела, что все плечо засыпано волосами. И она поднесла руку к голове — с опаской. Справа все было как обычно — неумело, кое-как заплетенная косичка. А вот слева… слева торчали отдельные клочки, а так — только щетина прощупывалась. Без волос череп казался странно бугристым, и пальцы ее задрожали.

— Ты спишь на правом боку, — через плечо наклонилась Скифр и ловко подцепила большим и указательным пальцами кусок мяса из котелка. — Я изо всех сил старалась тебя не разбудить. У тебя такое трогательное лицо во сне — прямо как у младенца.

Колючка смерила ее взглядом:

— Ты же сказала, что не заставишь меня остричься!

— А я не заставляю!

И старуха улыбнулась: мол, смотри, какая добрая, разве нет?

Выходит, старая ведьма вовсе не сжалилась над ней. Начало прекрасного дня, говорите… Колючку трясло, она не знала, что делать. Заорать? Расплакаться? Укусить Скифр прямо в рожу? В конце концов из горла ее вырвалось нечленораздельное бульканье, и она, широко шагая, ушла к реке. В ушах все еще звенел хохот команды. Колючка сжимала зубы и шагала, шагала, обхватив руками полуобкорнанную голову.

У матушки было зеркальце в серебряной оправе — она им дорожила, как зеницей ока. Колючка часто поддразнивала ее: мол, ты над ним так трясешься, потому что слишком себя любишь, но прекрасно знала истинную причину: это был подарок от отца. Тот привез зеркальце давным-давно, когда ездил в Первогород. Колючка терпеть не могла смотреться в него. Лицо слишком длинное, щеки впалые, нос слишком острый, глаза слишком злые. А сейчас она бы с удовольствием сменяла на то отражение нынешний глядящий из воды ужас.

Она припомнила, как мать, тихонько напевая, расчесывала ей волосы, и как, глядя на них, улыбался отец. Она припомнила смех и теплоту обнимающих ее рук. Свою семью. Свой дом. Она схватилась за мешочек под рубахой и подумала, как жалко выглядит, таская с собой кости отцовских пальцев. Но это все, что у нее осталось. И она смотрела на отражение, на свою изуродованную голову и качала головой. Рядом появилось еще одно — высокое, стройное и бесцветное.

— Зачем ты привез меня сюда? — спросила она, сердито разбивая оба отражения ладонью.

— Чтобы наши враги сделались союзниками, — ответил отец Ярви. — Чтобы привести помощь Гетланду.

— Если ты не заметил, у меня не очень хорошо получается заводить друзей!

— У всех свои недостатки.

— Но я-то зачем тебе понадобилась? Зачем ты нанял Скифр учить меня?

Служитель опустился на корточки рядом с ней:

— Ты доверяешь мне, Колючка?

— Да. Ты спас мне жизнь.

Колючка поглядела в его бледные голубые глаза и вдруг подумала: а стоит ли доверять такому хитрому и коварному человеку?

— И я дала тебе клятву. Разве у меня есть выбор?

— Нет. Поэтому — верь мне.

И он оглядел уродливо обкорнанные волосы.

— Может, это и выглядит непривычно, но я считаю, что тебе идет. С короткой стрижкой ты выглядишь… по-особому. Свирепо так. Не как все.

Она фыркнула:

— Это точно.

— Ну так и что? Я-то, честно говоря, думал, что тебе нравится быть не как все. Что ты от насмешек только расцветаешь — как цветок на навозе!

— Это только так кажется, — пробормотала она. — Держать хорошую мину при плохой игре очень трудно.

— Можешь поверить — я в курсе.

И они долго так сидели над водой и молчали.

— Поможешь мне обрить вторую половину?

— А не хочешь оставить ее так?

— Вот так? А зачем? Что люди скажут?

Ярви оглянулся на команду:

— Они? Да пошли они.

— Да пошли они… — пробормотала Колючка.

А и впрямь… И она зачерпнула воды и пригладила волосы на неостриженной половине. А что? Не такая уж и плохая идея… Оставить все как есть. И ходить вот так — наполовину обритой. Свирепой такой. Чтоб все смотрели и обмирали.

— Да пошли они!

И она коротко рассмеялась.

— Ты не единственная в команде, кто странно выглядит. И потом, — тут Ярви высохшей рукой смахнул ей с плеча отстриженное, — волосы — они отрастают.

Целый день они с трудом выгребали против течения — Священная становилась все у́же, а берега ее — все обрывистей. Ральф хмурился, осторожно ведя корабль мимо камней, окаймленных белой пеной. В тот вечер, когда над заросшими лесом холмами небо окрасилось закатным красным, они добрались до верхних волоков.

На берегу стояла весьма странная на вид деревня. Разрослась она благодаря торговле с прибывающими кораблями, и в ней все дома были разные — ни одного одинакового: кто-то построился из дерева, кто-то из камня, а кто-то сложил из дерна землянку, похожую на курган древнего героя. Здесь осели люди с берегов моря Осколков, которые плыли на юг, и люди из Калейва и Империи, которые путешествовали на север, и люди из лесных племен и даже из коневодов, которые ехали по своим делам на восток или на запад. Семена, которые ветер принес со всего мира. Семена, которые благодаря странной удаче решили прорасти именно здесь.

Здешний люд одевался кто во что горазд и обычаев придерживался разных, но знатно поднаторел в одном: как выбивать деньги из путешественников. Однако в жилах отца Ярви не зря текла кровь Золотой Королевы — он тоже внакладе не остался. С каждым он торговался на его собственном наречии, очаровывал барышников улыбками или приводил в замешательство каменным безразличием, и всегда добивался своего: они так и увивались вокруг служителя, предлагая товар по самым низким ценам. А когда он в конце концов сторговал у старостихи селения восемь здоровенных бородатых буйволов, она долго не могла проморгаться и все таращилась на несколько жалких монеток в своей ладони.

— Отца Ярви вокруг пальца не обведешь! — сурово заметил Бранд, когда они завороженно наблюдали за переговорами — волшебство, да и только.

— Хитрее человека я в жизни не встречал, — покивал Ральф.

Вдоль берега здесь тянулось натуральное кладбище кораблей: остатки бревен-ходов и катков, сломанные мачты и весла, даже изогнутый старый киль с обломками шпангоутов — ни дать ни взять, скелет корабля, который спустили с холмов в сильно побитом виде и решили разобрать на запасные части. Команда тут же вооружилась топорами и стамесками, и к моменту, как отец Месяц показался на небе, «Южный ветер» уже стоял килем на двух хороших бревнах-ходах, а весь груз перетаскали в два нанятых в деревне фургона.

— Тренироваться будем? — спросила Колючка, наблюдая, как команда по своему обыкновению рассаживается у огня и заводит разговоры о том о сем.

Колл как раз начал пересказывать одну из самых неприличных баек Одды, все покатывались с хохоту.

Скифр поглядела на нее, глаз блеснул в свете костра.

— Уже поздно, и завтра тяжелый день. Ты что, действительно хочешь тренироваться?

Колючка отпихнула носком сапога валявшуюся на земле стружку:

— Ну хотя б чуть-чуть…

— Из тебя получится отличный убийца, детка. Берись за оружие.

Ральф, конечно, пинками разбудил всех на рассвете. Все потягивались и ворчали, изо рта шел пар — холодно.

— Подъем, говнюки! Впереди — самый тяжкий день вашей никчемной жизни! Подъем!

Вообще-то у них все дни были тяжелые, прям начиная с отплытия из Торлбю, однако кормчий не соврал. Волочь корабль через холмы — тяжело. Прямо очень тяжело. Потому что это корабль и ты его, эту дуру здоровенную, волочешь. На себе.

Они со стоном тянули за канаты, рыча от натуги, налегали грудью на торчавшие весла, плечом толкали корпус, когда ходы застревали или цеплялись за корягу, хватались друг за друга, задыхаясь, истекая по́том, единой вонючей кучей. Упряжка из четырех быков тащила корабль, однако вскоре на всех уже живого места не осталось: синяки от падений, кровавые ссадины от канатов, ветки хлестали, щепки отлетали и тоже ранили…

Сафрит пошла вперед — очистить путь от нападавших веток. Колл то и дело нырял под киль с ведром смолы и свиного жира — смазывать, чтобы корабль скользил ловчее. Отец Ярви понукал возчиков на их собственном языке, а те, правда, не тыкали в быков стрекалом, а только тихонько выговаривали им что-то.

А дорога шла вверх, всегда вверх. Да и какая то была дорога — так, слабый след в траве среди камней и корневищ. Часть команды вооружилась и отправилась дозором в лес, чтоб бандиты врасплох не застали. Разбойники часто поджидали в засаде корабли, чтоб разграбить товар, а людей продать в рабство.

— Продать команду корабля — намного выгодней, чем продавать товар команде, это как пить дать.

И Одда тоскливо вздохнул — видно, что по опыту знал, что к чему.

— Или чем тащить корабль через лес, — прорычал Доздувой.

— Береги силы, скоро подымать его будем, — процедил Ральф сквозь стиснутые от натуги зубы.

Матерь Солнце поднималась все выше и палила безжалостно. Над тяжело ступающими волами и командой зажужжали крупные мухи. С обкорнанной головы Колючки пот лил ручьями, капал с бровей, заливал нижнюю рубаху, просоленная жесткая ткань натирала соски. Многие разделись до пояса, а кое-кто и ниже. Одда и вовсе трудился с одних сапогах, выставляя на всеобщее обозрение чудовищно волосатую задницу — таких даже у зверей, небось, не бывает…

Колючке бы под ноги смотреть, но она то и дело поглядывала в сторону Бранда. Другие ворчали, спотыкались и ругались на чем свет стоит, а он молча упорно шел, глядя строго вперед. Мокрые волосы облепили стиснутые челюсти, мышцы на покрытых каплями пота спине и плечах вздувались от напряжения — но он тянул лямку без единого слова жалобы. Вот это сила. Сила, подобная той, что была у отца. Спокойная, уверенная мощь, как у Отче Тверди. Колючка припомнила, что сказала королева Лайтлин: «Дурак хвастается тем, что собирается сделать. Герой — делает, что должен, без лишних слов». Колючка снова покосилась на Бранда: эх, стать бы хоть немного похожей на него…

— Да-да-да, — одобрительно промурлыкала Сафрит, поднося к потрескавшимся от жажды губам мех с водой — они пили, не выпуская из рук канаты. — Парень что надо…

Колючка тут же отвернулась и чуть не подавилась водой:

— Ты о чем это?

— Да так, ни о чем особенном, — и Сафрит насмешливо поцокала языком. — А ты чего отвернулась, хе-хе?

Однажды они даже разминулись с кораблем, который тянули в противоположном направлении мокрые от пота люди из Нижних земель: кивнули друг другу, привет, мол, но дыхание на приветствия и прочие разговоры тратить не стали. Во всяком случае, Колючка и так еле дышала: в груди словно огонь разожгли и каждая мышца болела. Даже ногти на больших пальцах ног болели!

— Я… грести… не люблю, — прорычала она, — но, сука, лучше грести, чем тащить… корабль… посуху…

Из последних сил они вытащили «Южный ветер» на какой-то особо крутой взгорок и оказались на ровном месте. Бревна-ходы со скрипом замедлились и остановились.

— Отдых! — провозгласил отец Ярви.

В ответ раздался целый хор благодарных постанываний, все привязывали канаты к деревьям и падали, где стояли, прямо на торчащие из земли корни.

— Благодарение богам, — прошептала Колючка, ощупывая разламывающуюся от боли спину. — Под горку тащить легче. Мне так кажется…

— Подождем — увидим, — отозвался Бранд, прикрывая глаза ладонью.

Здесь-то земля шла под уклон, а дальше в дымке угадывался новый подъем. Лесистый склон за лесистым склоном — оказалось, впереди их ждал отрог повыше того, что они уже преодолели.

Колючка неверяще таращилась вдаль.

— Еще выше! Твою мать, лучше б меня камнями раздавили…

— Это никогда не поздно успеть, — заметил отец Ярви. — Радостей жизни у нас не в избытке, но уж камней мы точно сумеем набрать!

Глава 16

Проснулись все злые и усталые, как собаки, — все тело болело после вчерашних трудов, а впереди их ждал такой же тяжкий день. Даже Одда не стал шутить, когда увидел длинный лесистый склон под ногами и слабый блеск воды в туманной дали.

— По крайней мере, дорога под гору, — заметил Бранд.

Одда фыркнул, отворачиваясь:

— Ну-ну…

Бранд скоро понял, что тот имел в виду. «Южный ветер» трудно было тащить вверх по склону. А на пути под гору корабль норовил все время укатиться вниз, и удержать его было не просто труднее — это оказалось довольно опасной работой. Поскольку волок петлял и не отличался шириною, волов пришлось выпрячь. Вместо них, по шесть с каждой стороны, впряглись люди: руки по локоть обмотали тряпками, спины — одеялами, и вперед, крест-накрест веревки накинули и помаленьку пошли вниз, удерживая корабль на канатах. «Южный ветер» качался на ухабах и пытался съехать с волока в лес. Колл шагал впереди со своим ведром, смазывая ходы, когда те начинали дымить.

— Держи! — ревел Ральф, подымая ладонь. — Держи его!

— Попробуй удержи его, — хрипел Бранд.

Ему, конечно, выдали канат. А так всегда: если люди знают, что ты можешь таскать тяжести, они тебе всегда эти тяжести вручают. А сами отступают в сторону с виноватой улыбочкой. Вообще-то он был не новичок в работе — сколько всего на хребтине перетаскал, зарабатывая им с Рин на корку хлеба. Однако так, как сейчас, он на работе не ломался: мокрый от пота канат накручен под локтем, через плечо, вперехлёст через другое — и режет тело с каждым шагом, ноги дрожат от напряжения, сапоги скользят по мягкой земле, усыпанной палой листвой и хвоей, впереди у Одды из-под ноги летит пылюка, из груди рвется кашель, сзади хрипло ругается Доздувой…

— Когда ж мы до этой сраной реки дойдем? — свирепо прорычал Одда через плечо — они ждали, пока с тропы убирали поваленное дерево.

— С меня рекой льет, можно целый корабль пустить, — и Бранд помотал головой — с мокрых волос полетели во все стороны крупные капли пота.

— Щас Сафрит воды даст, так я вам тоже цельную реку напружу, — заметил за спиной Доздувой. — Фрор, расскажи, как шрам получил, а?

— Брился, вот и обрезался! — отозвался с другой стороны корабля ванстерец, затем подождал немного и добавил: — Никогда не брейтесь топором, ребята!

Колючка шагала сзади — им пятерым поручили тащить мачту. Бранд чувствовал ее острый взгляд между лопаток — наверное, до сих пор злится за то, что он про ее матушку сказал… Ну что ж, она не виновата. Это ж не она уплыла прочь и бросила Рин одну-одинешеньку… Видно, всякий раз, когда ему, Бранду, шлея под хвост попадала, дело было в нем — на себя он злился, вот что. Надо бы извиниться перед ней. Но слова что-то не шли. Не умел он разговаривать, вот что. Днями мог сидеть, придумывать, что и как скажет, а как рот раскрывал — ерунда какая-то изнутри лезла.

Он вздохнул:

— Эх, язык мой — враг мой… Лучше мне рот вообще не раскрывать…

— Эт точно, — услышал он Колючкин голос из-за спины и уже хотел было развернуться, чтобы достойно ответить — и потом огрести за этот ответ, это уж как пить дать, как…

…веревка натянулась и дернулась, и протащила его прямо в кучу прошлогодней листвы, он закачался и едва удержался на ногах…

— Держи! — заорал Доздувой и резко потянул свой канат.

И тут лопнул узел — с резким, как хлыстом стегнули, звуком, и Доздувой с отчаянным воплем опрокинулся на спину.

Одда выдохнул: «Боги!», тут же упал вниз лицом, сшиб идущего следом, тот выпустил свой канат, веревка захлопала, извиваясь, словно змеюка.

С хлопаньем крыльев взлетела птица, «Южный ветер» клюнул носом, кто-то с другой стороны заорал, когда веревка резанула его по плечам, развернула, раскрутила — и сбил с ног Фрора, а от неожиданного рывка все повалились наземь, как кегли.

И тут Бранд увидел — Колл. Парень лежал под килем со своим ведром и в ужасе смотрел, как вздрогнул и наклонился над ним нос корабля. И пытался на спине выползти из-под скрипящего, ползущего на него корпуса.

Времени думать и прикидывать не осталось. Может, это было благое дело. Отец Бранда всегда говорил, что думать — это не по его части.

Он, рассыпая палые листья, сиганул с тропы и быстро обвязал канатом здоровенное дерево, крепко вцепившееся бугристыми корнями в склон.

Вокруг орали, натужно скрипели доски, что-то щелкало и ломалось, но Бранду было не до этого — он упер один сапог в дерево. Другой. И со стоном вытянул — ноги, потом спину, изо всех сил натягивая обмотавшую плечи веревку, вытягиваясь в струнку, прямо как торчащая из ствола ветка.

Ох, если б он тоже был из дерева… Натянутый до предела канат звенел, как струна арфы, глаза лезли из орбит, веревка скребла по коре дерева, обдирала ладони, резала мышцы. Он стиснул зубы и прикрыл глаза. И крепче вцепился обмотанными тряпкой руками в канат. Держать. Держать и не отпускать, мертвой хваткой, как Смерть держит умирающих.

Непосильная ноша. Слишком тяжело. Но раз уж взвалил ее на себя, какой прок жаловаться?

В ушах зазвенело сильней — «Южный ветер» сползал, сползал, и держать стало еще тяжелее, и он тихо, протяжно застонал, но не сдавался: если уступить и ослабить колени, спину, руки, его согнет пополам.

Тут он открыл глаза — на мгновение. Сквозь листву сеялся солнечный свет. Кровь на дрожащих от напряжения запястьях. Дымится обмотанная вкруг ствола веревка. Где-то далеко звучат голоса, гуляет эхо. Он зашипел — веревка дернулась и зазвенела, немного съехала — впиваясь в тело, как пила.

Держаться. Не отпускать. Он не подведет команду. Кости затрещали, канат врезался в плечи, руки, запястья, он же ж на части его порвет, дыхание с сипением вырывалось из груди, он фыркал, как ломовая лошадь с натуги…

Держаться. Не отпускать. Он не подведет свою семью. Все тело дрожало, мышцы полыхали огнем боли.

Мир исчез — есть только он и этот канат. Только усилие и боль и тьма.

И тут он услышал тихий голос Рин над ухом:

— Отпусти.

Он помотал головой, вытягиваясь до предела, поскуливая…

— Бранд, отпускай!

По дереву гулко ударил топор — и он упал и падал, падал, а мир вокруг крутился и крутился. Его подхватили сильные руки, опустили на землю. Сил не было, ноги-руки болтались, как тряпочные.

Над ним стояла Колючка, а за ее спиной сияла Матерь Солнце, золотя щетинку со стриженой стороны ее головы.

— А где Рин? — прошептал он.

Вместо шепота вышло сипение.

— Отпускай.

— Ох.

Оказывается, он так и не разжал кулаки. Понадобилось серьезное усилие, чтобы разжать дрожащие пальцы, и Колючка тут же принялась разматывать канат — тот был влажным от крови.

Она вздрогнула и резко крикнула:

— Отец Ярви!

— Прости, — просипел он.

— Что?

— Я… не надо было мне так говорить… о твоей матушке…

— Заткнись, Бранд.

Тут она замолчала, а вдали вдруг заговорили, а птица высоко на ветке пронзительно засвиристела.

— А самое главное, мне кажется, что это все правда.

— В смысле?

— Не злись, пожалуйста. Это больше не повторится.

Вокруг собирались люди, над ним нависали размытые тени.

— Вы такое когда-нить видели?

— Да он его один держал, один!

— Про такое токо в песнях поют, вот же ж…

— Ага, уже стихи сочиняю, — донесся голос Одды.

— Ты спас мне жизнь, — тихо сказал Колл, и глаза у него были как плошки, и вся щека в смоле.

Сафрит поднесла к губам Бранда мех с водой:

— Его б корабль раздавил…

— И сам бы разбился, — сказал Ральф. — И плакала б тогда наша помощь Гетланду…

— Нам бы самим тогда помощь понадобилась, эт точно…

Даже глотать получалось с трудом:

— Я… каждый б то ж самое сделал…

— Смотрю на тебя и вспоминаю старого друга, — сказал отец Ярви. — Сильная рука. И большое сердце.

— Один взмах — один удар, — проговорил Ральф, почему-то сдавленным, тихим голосом.

Бранд поглядел на то, чем занимался служитель, и его замутило. Канат стер кожу на руках до крови — алые змеи вокруг белых ветвей обвились, ни дать ни взять.

— Болит?

— Так, щиплет…

— Слыхали?! — проорал Одда. — Щиплет! Слышали? А ну, рифму к щиплет кто мне даст?

— Скоро заболит, — тихо сказал отец Ярви. — И шрамы останутся.

— Память о подвиге, — пробормотал Фрор — он-то был докой в том, что касалось шрамов. — Шрамы героя.

Бранд поморщился: Ярви перевязывал руки, и теперь ссадины и порезы дико болели.

— Какой я герой, — пробормотал он.

Колючка помогла ему сесть.

— Я сразился с веревкой и проиграл.

— Нет.

И отец Ярви сколол края повязки булавкой и положил высохшую руку ему на плечо.

— Ты сражался с кораблем. И выиграл. Положи это под язык.

И он сунул Бранду в рот сухой листик.

— Поможет от боли.

— Развязался. Узел развязался, — сказал Доздувой и заморгал: в руке он все так же сжимал разлохмаченный конец своего каната. — Что за злая удача?

— Такая злая удача преследует людей, которые не проверяют, крепко ли завязаны узлы, — зло покосился на него отец Ярви. — Сафрит, подготовь в повозке место для Бранда. Колл, поедешь с ним. Смотри, не давай ему больше геройствовать.

Сафрит быстро соорудила постель из спальных одеял. Бранд попытался было сказать, что он вполне может идти, но все видели — нет, не может.

— Так! А ну ложись! Лежи и сопи в две дырки! — гаркнула она, наставив на него палец.

Ну и как тут возражать? Колл уселся рядом на бочонок, и повозка тронулась под гору, подскакивая на ухабах. Бранд морщился при каждом толчке.

— Ты спас мне жизнь, — пробормотал паренек после недолгого молчания.

— Ты быстрый. Ты бы успел выбраться.

— Нет. Не успел бы. Передо мной уже Последняя дверь открылась. Так что позволь мне, по крайней мере, поблагодарить тебя.

Некоторое время они смотрели друг на друга.

— Ну хорошо, — наконец сказал Бранд. — Ты меня поблагодарил. И вот я теперь лежу поблагодаренный.

— Как тебе удалось стать таким сильным?

— Ну… я ж работал. В порту. На веслах сидел. В кузне молотом махал.

— Ты кузнечил?

— Я работал в кузнице женщины по имени Гейден. Она унаследовала кузницу от мужа, как овдовела. Оказалась, что кузнец из нее гораздо лучше, чем из покойного…

И Бранду разом припомнилась и тяжесть молота в руке, и звон наковальни, и жар от углей. Оказывается, он скучал по всему этому…

— Хорошее это дело — железо ковать. Честное.

— А ты почему от нее ушел?

— Я всегда хотел стать воином. Чтоб в песни попасть. И на ладье в поход отправиться.

И Бранд посмотрел, как ссорятся Одда с Доздувоем, оба согнутые под весом корабля, и как хмурится, глядя на обоих, Фрор. И улыбнулся.

— Я, конечно, надеялся на команду поблагороднее, но что поделать, семью не выбирают.

Боль уменьшилась, а листочек отца Ярви, похоже, развязал ему язык.

— Мать умерла, когда я был маленький. Сказала, что нужно творить добро. А отец не хотел, чтоб я с ним жил.

— А мой отец умер, — сказал Колл. — Давно уж.

— Ну что, теперь у тебя есть отец Ярви. И все эти братья!

И Бранд поймал взгляд Колючки. Она заметила это, нахмурилась и отвернулась к деревьям.

— Ну и Колючка тебе теперь сестра, вот.

Колл ухмыльнулся:

— Сомневаюсь, что это удача.

— А с удачей завсегда так. А Колючка… она, конечно, та еще зараза, но помяни мое слово — она голову сложит за любого из нас.

— Да уж, ей нравится драться.

— Да уж.

Колеса заскрипели, повозку тряхнуло, все заорали друг на друга — держи, тяни, словом, все как обычно. Тогда Колл тихо спросил:

— Выходит, ты… брат мне?

— Ну это… выходит, что да. Если тебе подойдет такой брат-то…

— Да ты на меня посмотри — из меня тоже брат тот еще…

И парнишка пожал плечами — мол, тоже мне, ерунда какая.

Но Бранду почему-то показалась — нет, не ерунда. И что все это очень, очень важно.

Они дернули в последний раз, и «Южный ветер» соскользнул в бурные воды Запретной. Все сипло заорали от радости.

— Рехнуться можно, мы сделали это! — крикнул Бранд, не веря глазам своим. — Ведь правда ж дошли, а?!

— Ну да. Можешь потом внукам рассказывать: я протащил корабль через верхние волоки.

И Ральф обтер пот со лба здоровенной ручищей.

— А теперь — на весла! — заорал он, кладя конец веселью. — Грузимся, и ходу! До заката еще несколько миль пройдем!

— Подымайся, лодырь!

И Доздувой снял Бранда с повозки, как перышко, и поставил на ноги. Ноги держали некрепко.

Отец Ярви поговорил с главным возницей на каком-то странном языке, а потом оба они расхохотались и обнялись.

— Что он сказал? — спросил Бранд.

— Берегитесь коневодов, — ответил отец Ярви, — ибо они дикари, безжалостные и кровожадные.

Колючка покосилась на волов, которых наконец-то распрягли.

— И что смешного?

— А я спросил его, что он говорит коневодам, когда тащит их груз.

— И?

— Берегитесь Людей с Кораблей, ибо они дикари, безжалостные и кровожадные.

— А кто такие Люди с Кораблей? — спросил Колл.

— Это мы, — ответил Бранд и, морщась от боли, полез на борт. — Это мы.

Болела каждая связка, и каждый сустав болел, и он, согнувшись как столетний старик, брел к своему месту на корме. Дойдя, он плюхнулся на рундук — Колючка как раз вовремя подставила его под задницу.

— Ты уверен, что сможешь грести?

— Не боись, не отстану, — пробормотал он в ответ, хотя даже разогнуться стоило героических усилий.

— Да ты и не поломанный-то от меня отставал, — фыркнула она.

— Смотри, как бы тебе не отстать от меня, зуборотая.

За их спинами стоял Ральф.

— Пойдешь на мое место, парень.

— Куда это?

Ральф кивнул на рулевое весло:

— Сегодня у руля постоишь.

Бранд растерянно поморгал:

— Я?

— Ты заслужил, парень.

И Ральф хлопнул его по спине — да так, что Бранда пополам согнуло.

Застонав от боли, Бранд обернулся — одной рукой он придерживал рулевое весло. Все взгляды были обращены на него. Сафрит и Колл сидели рядом с грузом, Одда, Доздувой и Фрор — на веслах, отец Ярви стоял рядом со Скифр у деревянной фигуры голубки на носу, а за бортом широко текла на юг Запретная, а Матерь Солнце щедро заливала воду золотым светом.

Бранд широко улыбнулся:

— Хороший отсюда вид! Мне нравится!

— Смотри мне, а то к хорошему-то быстро привыкают, — усмехнулся Ральф.

И тут все начали бить ладонями, кулаками по веслам — раз, раз, колотить все разом. В знак уважения. В знак уважения к нему, Бранду. Который всю жизнь свою был никем.

— По правде говоря, ты там наверху, конечно, нефиговую штуку отмочил, — и даже Колючка почти улыбалась, а глаза ее блестели, и она тоже колотила по веслу. — Нефиговую, да!

И Бранд почувствовал, что его распирает от гордости. Такого с ним никогда еще не бывало. Сколько ж воды утекло с тех пор, как он остался стоять один-одинешенек на пустом морском берегу у стен Торлбю. Он не принес воинскую присягу, но все равно нашел себе ладью. И команду. Семью. Эх, видела б все это Рин! Он так и представил себе ее лицо, как она на это все смотрит. И тут же в носу захлюпало, и пришлось делать вид, что в глаз соринка попала. Вот теперь он пребывал в свете. Совершенно точно. Никаких сомнений. В свете — и никаких гвоздей.

— Эй вы, ленивые ублюдки, хватит стучать! — проорал он срывающимся от волнения голосом. — Весла в руки — и погребли!

Команда расхохоталась и взялась за весла, и «Южный ветер» заскользил вниз по быстрой Запретной. Теперь они гребли по течению, а буйволы и возницы остались на берегу — ждать нового груза.

Глава 17

Лес кончился, началась степь. Бескрайняя. Открытая всем ветрам. Абсолютно плоская. Миля за милей тянулась она — целое море высокой, зеленой, волнующейся под ветром травы.

— Почему здесь не пашут? — спросил Колл.

Он оседлал уложенную на козлы мачту и старательно вырезал на ней узоры. Ветер мгновенно выдувал стружку из-под ножа.

— Здесь пасут скот. Коневоды, — ответил Доздувой. — Чужаков они не привечают.

Одда фыркнул:

— Не привечают — это мягко сказано. Они с них кожу живьем сдирают.

— У князя Калейвского научились…

— А тот — в Первогороде, — заметил Фрор, осторожно протирая вывернутый шрамом глаз кончиком пальца.

— А тех — Бейл Строитель надоумил, во время своего первого набега, — сообщил Ярви.

— Так сдирающие кожу сами попадают под нож свежевателя, — задумчиво протянула Скифр, наблюдавшая за тем, как ветер затейливо лохматит траву, — и кровавые уроки возвращаются учителю сторицей…

— Хорошо сказано.

И Ральф оглядел реку — и вверх по течению, и вниз по течению, и степь вокруг он обвел прищуренными глазами. Чувствовалось, что кормчий насторожился.

— Но мы не станем брать у них уроки.

— А с чего нам так беспокоиться? — удивилась Колючка. — Уж сколько дней прошло, а ни одного корабля не видели…

— Вот именно. Куда они подевались?

— Вот они. Целых два.

И отец Ярви показал пальцем куда-то вниз по течению.

У него было острое зрение. А вот Колючка сумела все рассмотреть, только когда они ближе подплыли. Изо всех сил выворачивая шею со своего места, она увидела наконец: вот эти черные кучи на берегу — это и есть корабли. Два обугленных скелета каких-то малых судов в кольце вытоптанной травы. Кострище. Точно такое, какое оставляли они на привалах. Каждую ночь.

— Командам, похоже, не повезло, — пробормотал Бранд — у него прям талант был сказать что-то такое, что все и так поняли.

— Погибли, — быстро сказала Скифр. — Кому-то повезло, и его угнали в рабство. Или не повезло — это как посмотреть. Коневоды — не слишком добрые хозяева.

Одда мрачно смотрел на уходящую к горизонту травяную равнину.

— Думаете, мы еще с ними познакомимся?

— С моей-то удачей? Обязательно, — пробормотал Доздувой.

— Так! Теперь становимся на ночлег только на холме! — проорал Ральф. — И стражу удваиваем! По восемь человек на часах теперь стоим!

И все стали ерзать и нервно оглядывать степь, и вздрагивать при каждом звуке. И тут показался корабль. Он шел себе на веслах вверх по течению.

По размеру он не уступал «Южному ветру» — с каждой стороны у него было по шестнадцать, что ли, весел. Судя по фигуре черного волка на носу — тровенцы. Щиты, как Колючка заметила, по бортам висели все побитые и посеченные. Похоже, эти ребята ищут драки. Возможно, даже нарываются на нее.

— Оружие держать наготове! — крикнул Ральф.

Он уже держал в руке свой лук из рогов огромной зверины.

Сафрит нервно заоглядывалась: мужчины хватались то за весла, то за мечи.

— Не открыть ли нам дорогу Отче Миру?..

— Естественно, мы постараемся пойти его путем.

И отец Ярви проверил, легко ли ходит в ножнах меч.

— Но к словам вооруженного человека прислушиваются охотней. Приветствую! — крикнул он, и голос его разнесся далеко по воде.

На носу приближающегося корабля стоял огромный бородатый детина в кольчуге.

— И вам не хворать, друзья! — отозвался он.

И все было бы хорошо, если бы не двое лучников у детины по бокам. Лучники как-то настораживали.

— Наш корабль прозывается «Черный пес», и мы идем вверх по Запретной из Первогорода!

— А наш — «Южный ветер», и мы пришли вниз по Священной из Ройстока! — проорал в ответ Ярви.

— Ну и как там на верхних волоках?

— Тащившим пришлось нелегко!

И Ярви поднял свою покалеченную руку.

— Но я жив остался, как видишь!

Капитан встречного корабля расхохотался:

— Вождь трудится вместе с воинами, но не наравне с ними — иначе кто ж его станет уважать? Можем ли мы подойти ближе?

— Можете! Но знайте, что мы хорошо вооружены!

— В здешних краях надо опасаться тех, кто не вооружен…

И капитан отмахнул команде — команда, кстати, у него была как на подбор: все как один здоровенные, покрытые шрамами бородатые мужики в серебряных браслетах. Они быстренько подогнали «Черного пса» на стремнину и пристроились рядом с «Южным ветром», нос к корме.

И тут капитан «Пса» вдруг весело расхохотался:

— А что это за старый ублюдок у тебя там на кормовом весле обретается? Это ж Ральф Поганец, чтоб мне провалиться! Я ж думал, ты помер — и даже обрадовался!

Ральф хрипло расхохотался в ответ:

— Провались — и поглубже, Дженнер Синий! Я ж думал, ты помер, и даже кружечку опрокинул по этому поводу!

— Ральф Поганец?.. — тихо переспросила Колючка.

— Давно это было, — и старый кормчий отмахнулся, опуская огромный лук. — Люди с возрастом меняются, и вот уж и поганец не поганец…

С «Черного пса» перебросили носовой конец и, несмотря на пару сцепившихся весел и осыпавший их град проклятий, команды сумели подтянуть корабли друг к другу. Дженнер Синий перегнулся через борт и радостно схватил Ральфа за руку. Тот просиял в ответ.

Колючка не улыбалась. Руку она по-прежнему держала на рукояти отцовского меча.

— Нас же Хальстам молодой в такую задницу загнал! Как ты выбрался? — удивился Ральф.

Дженнер стащил с головы шлем и кинул его своим людям. И поскреб в редких седых волосах:

— Стыдно сказать, но я сиганул в объятья Матушки Море. И выплыл.

— Тебе всегда в бою везло…

— Ну, стрелу в жопу я получил. Какая удача, что парень я худощавый, а задница у меня толстая — рана вышла плевая. Так что я посчитал, что со стрелой мне свезло — иначе ходить бы мне в рабском ошейнике…

Ральф осторожно потрогал шею, и Колючка вдруг заметила у него под бородой шрамы, которых не замечала раньше.

— А мне не повезло. Но благодаря отцу Ярви я теперь снова свободный человек.

— Отец Ярви? — Дженнер вытаращился от удивления. — Служитель Гетланда? Тот, что был сыном Золотой королевы Лайтлин?

— Он самый, — сказал Ярви.

И он как раз шел к корме, лавируя между рундуками.

— Ну это… это… большая честь для меня! Слыхал я, что вы человек хитрый и коварный, и нет вам в этом равных! — Тут брови Дженнера Синего поползли вверх. — А что, у вас теперь бабы на веслах сидят?

— Если хорошо гребут, то почему бы и нет? — отозвался Ральф.

— А что у тебя с волосами-то, милая?

— Да пошел ты, — прорычала Колючка. — Вот что!

— О, она у нас свирепая! Ты на весло не смотри, она мужика пополам порвать может!

— Причем с удовольствием! — подтвердила весьма польщенная Колючка.

Дженнер оскалил желтые редкие зубы:

— Будь я лет на десять моложе, бросился б в бой, но с возрастом, увы, начинаешь осторожничать…

— Чем меньше у тебя времени осталось, тем меньше хочется этим остатком рисковать, — подтвердил Ральф.

— Чистая правда, — и Дженнер покачал головой. — Надо же, из-за Последней двери вернулся Ральф Поганец, девки на веслах сидят и вообще боги знают что творится! Странные времена настали!

— А какие времена не странные? — усмехнулся отец Ярви.

— И это тоже — чистая правда! — И Дженнер Синий покосился из-под руки на солнце в сероватой дымке. — А дело-то к обеду идет. А может, сойдем на берег да и поговорим о том о сем, новостями обменяемся?

— Новостями обменяемся — это ты так выпить предлагаешь? — засмеялся Ральф.

— О да! Я предлагаю выпить — и не по маленькой!

И они причалили в излучине реки, встали лагерем на взгорке, который удобно было бы в случае чего защищать, выставили много стражи и разложили большой костер. Пламя все время сдувало степным ветром, над водой летели искры и пепел. Команды притащили по бочонку эля, и все стали петь, и пели много и долго, и чем дальше, тем больше орали дурниной, и рассказывали истории одна невероятней другой, и шумно веселились. И кто-то особо умный налил Коллу пива, и тот его распробовал, а потом долго блевал и упал спать, а матушка его весьма сердилась, а все над ней хохотали.

А вот Колючка не веселилась. Она вообще не любила веселиться, если честно. А тут… все вроде улыбались, но мечи держали под рукой. А еще у костра сидели мужики, которые вообще не смеялись — прям как она. А один, кормчий «Черного пса», которого звали Гнутым, лысоватый и с седой прядью, и вовсе сидел сыч сычом и всем видом выказывал ненависть к человечеству. А когда чужой кормчий пошел отлить к реке, Колючка приметила, каким внимательным взглядом Гнутый обвел груз «Южного ветра» и как долго разглядывал окованный железом сундук отца Ярви.

— Не нравится мне его морда, — шепнула она Бранду.

Тот поглядел на нее поверх стакана:

— Тебе вообще ничья морда не нравится.

Вообще-то именно морда Бранда ее полностью устраивала, но она не стала распространяться на эту тему.

— Короче, мне его морда нравится меньше остальных морд, вот что. У таких ничего за душой нет — умеют только злобно зыркать и злобно лаять. И лицо у него, как жопа пнутая…

Он заулыбался в стакан с элем:

— Ненавижу таких людей.

Тут она сама улыбнулась:

— Ну… я, конечно, страшная снаружи, но добрая внутри, не сомневайся.

— Внутрь не насмотришься, — сообщил он, поднимая стакан. — Но я готов рискнуть и заглянуть туда.

— Гляди-ка, какой смелый. Я тебе, между прочим, разрешения ни глядеть, ни руки совать вовнутрь не давала!

Тут он закашлялся, да так, что эль пошел у него носом, и Одде пришлось хлопать его по спине. Кстати, Одда тут же ухватился за возможность продекламировать свои хромые на рифму стихи, прославляющие силу Бранда, в одиночку удержавшего корабль. Понятное дело, с каждым рассказом склон становился все круче, опасность — опаснее, а подвиг — величественнее, а Сафрит с сияющей улыбкой сообщала Бранду: «Ты спас жизнь моему сыну!» И только Бранд мог опровергнуть все эти домыслы, но он сидел и вертелся, как на иголках, и чувствовал себя полным дураком.

— Так как идут дела на берегах моря Осколков? — спросил наконец Дженнер Синий, когда песню допели. — Я уж год как дома не был.

— Да все как обычно, — ответил отец Ярви. — Праматерь Вексен требует все больше и больше от имени Верховного короля. Теперь уже заговорили о налогах.

— Да чтоб его и его Единого Бога гром разразил! — взорвался Дженнер. — Честный человек должен владеть тем, что ему досталось, а не брать это в аренду у другого вора просто потому, что тот сидит в кресле повыше!

— Человек таков, что чем больше он получил, тем больше ему хочется, — сказал отец Ярви, и с обеих сторон костра согласно закивали.

— Как там на Священной?

— Мы прошли спокойно, — сказал Ральф. — А на Запретной?

Дженнер втянул воздух через свои проререженные зубы:

— Чертовы коневоды совсем распустились: налетают на корабли и караваны, усадьбы жгут чуть ли не под самым Калейвом…

— Какое племя? — спросил Ярви. — Ужаки? Бармеки?

Дженнер непонимающе уставился на него:

— А у них что, племена разные есть?

— А то. И у каждого свои обычаи.

— Хм. Ну, стрелы у них одинаковые, и князь Калейвский, насколько я знаю, тоже их особо между собой не различает. Он сыт по горло их набегами и желает преподать им кровавый урок.

— Это завсегда хорошо, — согласился Одда, оскалив подпиленные зубы.

— Единственно, не своими руками хочет он это сделать.

— Князья — они такие, да, — покивал отец Ярви.

— И он перекрыл Запретную цепью и не пропускает ни одну воинскую ладью — пока мы, северяне, не поможем ему отмстить неразумным коневодам.

Ральф расправил широкие плечи и выкатил грудь:

— Он же не посмеет остановить служителя Гетланда!

— Ты не знаешь князя Варослава. Более того, ни один разумный человек не захочет свести с ним знакомство. Мы сумели вырваться только потому, что я наплел ему с три короба: мол, я отправлюсь с вестями и соберу ему воинов со всего моря Осколков. Я бы на вашем месте развернулся и плыл дальше с нами.

— Мы поплывем дальше, — отрезал Ярви.

— В таком случае, желаю вам всяческой удачи с погодой. И надеюсь, что вам не понадобится удача в бою, — и Дженнер Синий отхлебнул из своего стакана. — Однако сдается мне, что она вам все-таки понадобится.

— Как и всякому, кто желает пройти через верхние волоки.

И Скифр легла на спину, заложив руки за голову, и протянула босые ноги к огню.

— Не хочешь испытать свою, пока есть возможность?

— Что у тебя на уме, женщина? — прорычал Гнутый.

— Дружеский поединок на деревянных мечах! — и Скифр широко зевнула. — Ученик мой уделал всех на этом корабле, я бы против него кого-то новенького поставила…

— Твой ученик? И кто же это? — спросил Дженнер, настороженно поглядывая на Доздувоя, который высился в тени подобно горе.

— Не, — отмахнулся гигант. — То не я.

Колючка сжала зубы, приняла решительный вид, поднялась и вышла к огню:

— Это я.

Повисло молчание. Потом Гнутый недоверчиво хихикнул, а вслед за ним послышалось еще несколько смешков.

— Вот эта недостриженная побродяжка?

— Девка? Да она щит не удержит!

— Ей не щит, ей нитку с иголкой держать надо! Пусть мне носок заштопает, хе!

— Тебя самого придется штопать — после того, как она тебя отделает! — рявкнул Одда, и у Колючки потеплело на душе.

Парень где-то на год старше вымолил себе право отмутузить ее в первый раз, и обе команды собрались в шумный круг. Запалили факелы, все орали, кто-то выкрикивал оскорбления, кто-то подбадривал поединщиков, кто-то делал ставки. Парень был высокий, с широкими запястьями и недобрым взглядом. Отец Колючки всегда говорил: «Страх — дело хорошее. Боишься — значит, будешь осторожнее. Боишься — останешься в живых». Ну и хорошо, ну и замечательно. Потому что сердце Колючки колотилось так, что чуть голова не лопалась.

— Это ж я деньги буду ставить на непонятно кого? — проорал Гнутый и рубанул серебряный браслет напополам топориком.

И поставил его, понятное дело, против Колючки.

— С тем же успехом можно было б деньги в реку бросить! Возьмешь вторую половинку?

Но Дженнер Синий только погладил бороду, и его собственные браслеты зазвенели:

— Нет уж, я свои денежки лучше приберегу.

Нервничать она перестала сразу, как скрестились деревянные мечи. Колючка сразу поняла: парню против нее не выстоять. Она увернулась от второго удара, отбила третий — и парень пролетел мимо нее. Он был сильный, но пер вперед слепо и зло, и вес распределять не умел. Она поднырнула под дурацки занесенной рукой, едва не рассмеявшись — это ж надо, какой неуклюжий! — дернула его щит вниз и врезала по лицу — хлестко и сильно. Парень осел в грязь, глупо моргая. Из носа хлестала кровь.

— Ты — буря, — для нее одной тихо сказала Скифр. Вокруг дико орали. — Не жди, когда тебя ударят. Пусть они тебя боятся. Пусть растеряются!

На следующего поединщика она напрыгнула с диким воплем, прямо после того, как Дженнер отмахнул — бой начинается. Вышибла в толпу не ожидавших такого дружков, треснула по животу деревянным мечом и выдала звонкий и четкий удар по кумполу тренировочным топором — аж вмятина на шлеме осталась. Тот пьяно зашатался, ощупывая голову — шлем аж по самые глаза ему насадился, а команда «Южного ветра» помирала с хохоту.

— Люди, привыкшие сражаться в щитовом строю, обычно не готовы к боковым ударам — только вперед смотрят. Используй эту слабость.

Следующим вышел крепыш-коротышка, осторожный и внимательный. Она позволила ему загнать себя к самому краю площадки — он теснил ее щитом, а команда «Черного пса» сначала улюлюкала, потом орала от восторга. А потом она как напрыгнула на него, сделала вид, что сейчас ударит слева, а сама ударила справа, поверх щита, он тут же поднял щит, и тогда она подцепила его за щиколотку топором, опрокинула на спину и приставила кончик меча к горлу.

— Вот. Всегда бей оттуда, откуда не ждут. Нападай. Бей первой. И последней.

— Сукины дети, ни на что не годитесь! — взревел Гнутый. — Позор на мою голову!

И он подхватил выпавший из руки предыдущего бойца меч, взял щит с маленькой белой стрелкой и вступил в круг.

Он был коварен, быстр и умен, но она была быстрее, умнее и гораздо, гораздо коварнее — Скифр научила ее таким финтам, что Гнутому и не снились. Она плясала вокруг него, изматывая, осыпая ударами, и так закружила, что он не знал уже, откуда ждать нападения. А напоследок она забежала сзади и выдала ему такой удар плашмя мечом по заднице, что шлепок аж в Калейве слышно было…

— Это нечестно! — прорычал он.

Стоял он ровно, но руку на отсечение можно было дать — битая задница зверски чесалась, но он сдерживался. Похоже, Гнутый решил надуться, но поскольку он дулся все время, Колючка решила, что пусть его.

— Можно подумать, на поле боя честно дерутся, — парировала она.

— На поле боя дерутся сталью.

И он бросил наземь тренировочный меч.

— Будь у меня в руке настоящий клинок, все было б по-другому.

— А то, — покивала Колючка. — Ты сейчас расчесываешь синяки на заднице и носишься с уязвленной гордостью. А если б по-настоящему все было, я б тебе кишки из разрубленной жопы выпустила.

Мужики с «Южного ветра» заржали, как кони, Дженнер попытался успокоить своего кормчего и предложил накатить еще по одной, но тот зло отмахнулся:

— Дайте мне топор, и я тебе покажу, что к чему, сука драная!

Тут смех стих, как отрубило, а Колючка оскалилась и сплюнула под ноги:

— Неси свой топор, свинья пятнистая, я тебя разделаю!

— Нет, — вдруг сказала Скифр, придерживая Колючку рукой. — Придет время, и ты встретишься лицом к лицу со Смертью. Но не сейчас.

— Ага! — сплюнул Гнутый. — Трусы!

Колючка зарычала, но Скифр оттащила ее прочь. И, прищурившись, сказала:

— Слышь, кормчий! Пустозвон ты, вот ты кто!

Вперед выступил Одда:

— Пустозвон? Был бы пустой, был бы пустозвоном. А в нем говна по макушку!

Колючка с удивлением увидела, что в руке он сжимает поблескивающий в свете костра кинжал.

— Храбрей гребца я не видал, ни среди мужей, ни среди дев. Оскорби ее еще раз — убью, ибо так мне велит долг товарищества.

— Я с тобой встану, — проревел Доздувой, отбрасывая одеяло.

И выпрямился во весь свой немалый рост.

— И я.

И рядом с ней вырос Бранд, и в перевязанной его руке был тот самый красивый кинжал.

Тут руки потянулись к оружию с обеих сторон от костра — эля выпито было много, добавьте к этому уязвленную гордость, да и проиграли многие, когда бились об заклад… Одним словом, все могло обернуться кровавой дракой, а то и смертоубийством. Но тут меж насупленными мужиками прыгнул отец Ярви:

— Разве у нас не достаточно врагов? Зачем делать врагами друзей? Зачем напрасно лить кровь? Давайте разожмем кулак, пусть кулак превратится в ладонь! Почтим Отче Голубок! Вот, смотрите!

И он сунул руку в карман и бросил Гнутому что-то блестящее.

— Что это? — рявкнул кормчий.

— Серебро королевы Лайтлин, — умильно улыбнулся Ярви, — и на каждой монете отчеканен ее профиль!

У служителя было меньше пальцев, чем нужно, однако теми, что имелись, он пользовался с невероятной ловкостью — Ярви принялся разбрасывать сверкающие в свете костра монетки между людьми с «Черного пса».

— Не нужны нам ваши подачки! — гаркнул Гнутый, хотя многие уже бухнулись на колени — монетки подобрать.

— В таком случае, считайте это платой вперед! — воскликнул Ярви. — За то, что королева выплатит вам, если вы явитесь перед ней в Торлбю! Она и ее супруг король Атиль всегда рады храбрецам и искусным воинам! Особенно тем, кто не слишком любит Верховного короля!

Дженнер Синий тут же поднял чашу:

— Ну! За королеву Лайтлин, за ее щедрость и несказанную красоту!

И все радостно заорали, и налили, и он тут же тихонько добавил:

— И за ее коварного-прековарного служителя…

А потом добавил еще тише и подмигнул Колючке:

— Не говоря уж о той, что сидит на кормовом весле и вообще всех затмевает…

— Что случилось?! — крикнул Колл, выбираясь к костру — заспанный, встрепанный и путающийся в одеяле.

Он все-таки запутался окончательно, рухнул наземь — и опять стошнился. Все чуть животики не надорвали со смеху.

И уже через несколько мгновений все рассказывали друг другу истории, и обнаруживали общих друзей, и спорили, чей кинжал лучше, а Сафрит уволокла сыночка за ухо и макнула в реку головой. Гнутый остался в одиночестве — он так и стоял, руки в боки, и метал убийственные взгляды в сторону Колючки.

— Сдается мне, ты приобрела в его лице врага, — пробормотал Бранд, пряча кинжал в ножны.

— О, врагов я приобретаю с невероятной легкостью. Что там говорит отец Ярви? Враги — это цена успеха.

И она крепко обняла их за плечи, обоих — и Бранда, и Одду, и заметила:

— Удивительно, что у меня еще и друзья появились!

Глава 18

— За щиты! — заорал Ральф.

И Бранда так и подкинуло от страха — только что он видел сладкие сны о родном доме, и вдруг раз — и из-под теплого одеяла нужно вылезать в утренний холод, а над головой алеет небо цвета крови.

— За щиты!

Люди суматошно выбирались из постелей, наталкивались друг на друга, носились, как спугнутые овцы — полуодетые, непроснувшиеся, кто при оружии, кто еще нет. Кто-то наступил на угли кострища, когда несся мимо, вихрем полетели искры. Кто-то отчаянно лез в кольчугу, путаясь в рукавах, и ревел от натуги.

— К оружию!

Колючка подскочила и встала рядом. На нестриженой половине головы волосы свалялись в безобразные колтуны, торчали космами среди наспех заплетенных косичек. А вот оружие в ее руках лоснилось свежей смазкой, и выражение лица было самое решительное. Бранд смотрел на нее и… набирался храбрости. Потому что, боги, храбрость ему сейчас очень была нужна. Он очень хотел набраться храбрости и отлить.

Они разбили лагерь в излучине реки, на единственном на многие мили холме с плоской вершиной. Из склонов торчали осколки камней, из вершины — пара кривоватых деревьев. Бранд побежал к восточному склону, где собиралась команда. И оглядел похожую на океан плоскую равнину, которая тянулась к самому рассветному солнцу. Трясущимися руками он протер заспанные глаза и увидел всадников. Призрачных всадников, скачущих сквозь утреннюю дымку.

— Коневоды? — пискнул он.

— Ужаки, я полагаю, — отец Ярви стоял, прикрывая бледные глаза ладонью от света Матери Солнца. Та как раз вставала кровавым пятном над горизонтом. — Однако они живут по берегам Золотого моря… Не понимаю, что привело их сюда…

— Невероятно сильное желание поубивать нас? — подсказал Одда.

Всадники уже виделись вполне отчетливо: красные отблески солнца на наконечниках копий и кривых мечах, на шлемах в виде звериных голов.

— И сколько их? — пробормотала Колючка — под кожей бритой части головы ходуном ходили мускулы.

— Восемьдесят? — Фрор наблюдал за приближающейся конницей совершенно спокойно — прям как за соседом, пропалывающим грядку. — Девяносто?

Тут он развязал мешочек, плюнул в него и принялся что-то размешивать пальцем.

— Сотня?

— Боги, — прошептал Бранд.

Теперь он слышал топот копыт. Коневоды приближались, над степью разносились их странные, ни на что не похожие вопли. Вокруг тоже рычали и звенели оружием: все спешно готовились к бою и призывали помощь богов. Один всадник подскакал ближе — стало видно, что у него длинные, развевающиеся на ветру волосы — и выстрелил из лука. Бранд съежился, но это был пристрелочный выстрел — так, подразнить. Стрела упала в траву, не долетев до них и половины склона.

— Старый друг как-то сказал мне: чем больше у врага численный перевес, тем слаще победа, — заметил Ральф, пробуя мозолистыми пальцами тетиву.

Та сердито загудела.

Доздувой распеленал из промасленной ткани свой гигантский топор:

— Ага. А смерть ближе.

— Кто хочет встретить Смерть стариком, греющимся у очага? — Одда растянул губы в своей безумной улыбке, на зубах блеснула слюна.

— Не вижу в этом ничего плохого.

Фрор запустил руку в мешочек и вытащил ее всю перемазанную в синей краске. Потом приложил ладонь к лицу — остался здоровенный отпечаток.

— Но я готов.

А вот Бранд был не готов. Совсем. Он вцепился в щит, на котором Рин нарисовала дракона — когда это было-то, словно вообще в другой жизни… Вцепился, до боли в изодранных веревкой ладонях, в рукоять своего топора. А коневоды носились вокруг, то разделяясь, то съезжаясь вместе, они текли по степи подобно быстрому потоку — и неуклонно приближались. Над рогатым черепом развевалось белое знамя. Он уже мог разглядеть свирепые, перекошенные, злобные лица, вытаращенные глаза. Как же их много…

— Боги, — прошептал он.

И этого он хотел? А между прочим, в кузне у Гейден совершенно скучно, сухо и безопасно, на что он променял ее?!

— Скифр!

Отец Ярви говорил так, что стало понятно — дело неотложное.

Старуха сидела, скрестив ноги, у прогоревшего костра. И таращилась в уголья, словно пытаясь вычитать по ним рецепт спасенья.

— Нет, — резко бросила она через плечо.

— Стрелы! — заверещал кто-то, и Бранд увидел их — черные длинные прутики высоко в небе, невесомо летящие с ветром.

Одна упала рядом с ним, трепеща опереньем. Надо же, дунь ветер посильней — и эта штучка из дерева и металла вошла бы ему в грудь. И он бы умер здесь, под этим кровавым небом, и никогда б не увидел сестренку, порт и помойки Торлбю. Казалось бы, что ему до тех помоек, однако из нынешнего его далека даже дерьмо казалось привлекательным и родным до печенок…

— А ну в стенку, уроды ленивые! — заорал Ральф, и Бранд вскарабкался и встал между Оддой и Фрором.

Дерево и металл заскрипели, когда они подняли щиты: левый край под щит, правый — на щит соседа. Тысячу раз они это делали на тренировочной площадке — вот руки и ноги все запомнили и делали все сами по себе, раз уж голова словно глиной забита. Бойцы с копьями и луками встали сзади и хлопали по плечу, подбадривающе ворча. А те, у кого щита не было, стояли наготове: их дело — убивать тех, кто прорвется через стенку. И встать на место того, кого убьют. Потому что сегодня кого-нибудь обязательно убьют. Как пить дать.

— Даже позавтракать не дали, сукины дети! — зло заметил Одда.

— Ежели б я шел кого убивать, я б ему ни за что пожрать не дал! — рассудительно заметил Фрор.

Сердце Бранда билось так, что едва из груди не выпрыгивало, колени дрожали — хотелось припустить подальше отсюда, челюсти сжимались до хруста — хотелось стоять до конца и не опозориться. Он повел плечами — как все плотно-то стоят… Боги, как отлить хочется…

— Как ты получил этот шрам? — прошептал он.

— Тебе сейчас рассказать? — рыкнул Фрор.

— Мы с тобой плечом к плечу стоим, вот умру — как я узнаю, с кем стоял?

— Отлично! — ванстерец оскалил зубы в безумной улыбке, здоровый глаз казался белым посреди вымазанным синим лица. — Вот умрешь — тогда и расскажу.

Отец Ярви, пригибаясь, чтоб из-за стенки особо не вылезать, выкрикивал что-то на языке коневодов — надо же было умягчить дорогу Отче Миру. Но коневоды не отвечали, только шикали и бились о дерево стрелы. Кто-то закричал от боли — стрела попала в ногу.

— Этот день принадлежит Матери Войне, — пробормотал Ярви, вскидывая в руке изогнутый меч. — Покажи им, как надо стрелять, Ральф!

— Стрелы! — проорал кормчий, и Бранд отступил, наклонив щит — чтоб щель для лучника сделать.

Ральф встал у него за спиной, натянул до отказа свой черный лук. В этот раз тетива гудела яростью. Бранд почувствовал на щеке ветерок от выпущенной стрелы, а потом шагнул вперед и сомкнул щиты с Фрором.

Из степи донесся пронзительный вопль — стрела попала в цель. Команда расхохоталась и заулюлюкала, и все показывали языки, и коневоды видели их свирепые, перекошенные, злобные лица. Бранду, впрочем, совсем не хотелось смеяться и улюлюкать. Ему все сильнее хотелось отойти в сторонку и отлить.

Все хорошо знали тактику коневодов: наскочили — откатились, заманили врага в ловушку, измотали обстрелом. Однако щитовую стенку на раз стрелой не пробьешь, да и лук Ральфа оказался в деле даже страшней, чем выглядел. Они стояли на вершине невысокого, но все же холма, так что бил он дальше, чем всадники. И, несмотря на преклонные годы, не промахивался. Одна за другой вниз по зеленому склону свистели его стрелы, а Ральф стоял спокойный, как вода в старице, и терпеливый, как камень. Команда снова разразилась восторженными кликами: кормчий спешил всадника — стрела подбила лошадь, наездник рухнул в траву. Остальные отошли на выстрел и стали собираться в кучку.

— Они не могут нас окружить, потому что позади река.

Между ними протиснулся отец Ярви и поглядел поверх щита Одды.

— Они не могут пустить лошадей по склону, потому что кругом булыжники, к тому же мы на вершине. Моя левая рука выбрала нам хорошее место для лагеря.

— Не первый раз пляшем, — мрачно заметил Ральф, отпуская с тетивы очередную стрелу. — Они спешатся и пойдут на нас, и разобьются о щитовую стенку, как Матерь Море о скалы.

Между прочим, скалы не чувствуют боли. И кровь у них не идет. И еще они не умирают. Бранд приподнялся на цыпочки, чтобы глянуть поверх щитов, и увидел, что ужаки слезают с коней. И готовятся к атаке. Как же их много… Раза в два больше, чем людей на «Южном ветре»… А может, и в три…

— Чего они хотят? — прошептал Бранд.

Голос его, как выяснилось, дрожал от ужаса, и Бранду стало еще страшнее.

— Есть время спрашивать человека, чего он хочет, — ответил Фрор — а вот в его голосе страха не слышалось вовсе. — И есть время проламывать ему голову. Сейчас время для второго.

— Удерживаем их, ни шагу назад! — проревел Ральф. — По моей команде прем вперед и спихиваем этих ублюдков с холма. Спихиваем, сечем, топчем, никакой пощады, поняли! Стрела.

Они резко развели щиты, Бранд успел заметить — люди бегут. Ральф выстрелил, самый быстрый получил в ребра, согнулся, пополз, завывая, умоляя о чем-то своих друзей — те бежали вверх.

— А теперь — стоим и ни с места! — выкрикнул Ральф, отбрасывая лук и поднимая копье. — Держимся!

Вокруг рычали, плевались и бормотали молитвы Матери Войне, шум дыхания эхом отдавался от дерева щитов. Моросило, на шлемах и краях щитов оседала роса. Очень хотелось отлить. Прямо очень сильно хотелось.

— О истинный Бог наш! — закричал Доздувой.

Снизу уже топотали, и выли, и выкрикивали боевые кличи.

— Всемогущий! Всезнающий Бог наш! Порази этих язычников!

— Да я их сам поражу! Бей ублюдков! — выкрикнул Одда.

И тут на них налетели, и Бранд охнул от удара, и отступил на полшага, а потом налег со всей мочи на щит, и попер вперед, и сапоги скользили на мокрой траве. И билось, и скрежетало, и колотило железо о дерево. Как гроза, как железный ливень. Что-то со звоном врезалось в край щита, он отшатнулся, в лицо полетели щепки, а за щитом вопила кривая рожа дьявола…

Фрор выпучил изуродованный глаз и принялся на пределе легких выкрикивать «Песнь о Бейле».

— Рука из стали! Глава из стали! Сердце из стали!

И он исступленно молотил по чему ни попадя мечом:

— Вам смерть пришла, запела сотня!

— Вам смерть пришла! — рявкнул Доздувой.

Плохое время, чтоб стихи читать, но остальные подхватили клич, и песня вспыхнула у них на губах, в груди, в глазах, красных от гнева.

— Вам смерть пришла!

А чья? Наша или коневодов? Никто же не сказал! А потому что — неважно. Матерь Война распростерла железные крылья над равниной, и тень пала на каждое сердце. И Фрор снова ударил, и задел Бранда — навершием прям над глазом, и голова его зазвенела.

— Вперед! Поднажми! — заорал Ральф.

И Бранд заскрежетал зубами и поднажал, и щит скрипел о щит. Вот кто-то с воплем упал — ударили копьем под щит и разодрали ногу, но Бранд пер вперед. И он слышал голос за щитом, так ясно, что разбирал слова, и враг был рядом, их разделяла лишь доска. И он выпростал руку и ударил топором поверх щита, еще и еще, бульканье, стон, рев, и топор врезался во что-то. Мимо ударило копье, прям поверх щита, и кто-то взвыл. Фрор сцепился с кем-то, чей нос уперся ему прямо в лоб. Все ревели и рычали, били мечом и перли, перли вперед, намертво сцепившись.

— Сдохни, сука, сдохни!

Бранду дали локтем в челюсть, рот наполнился кровью, в лицо полетела грязь, глаз не видел, он пытался проморгаться, и рычал, и ругался, и пихал, и оскальзывался, и сплевывал соль, и снова пихал. И склон был под ними, и они знали, что делали, и медленно, но верно стена пошла вниз, спихивая с холма врагов — прочь, прочь, убирайтесь, откуда пришли.

— Вам смерть пришла, запела сотня!

Бранд видел, как один из гребцов зубами впился в шею ужака. Видел, как Колл добил ножом упавшего. Как Доздувой размахнулся над падающим от удара щита человеком и как лезвие топора показалось у того из спины. И что-то отскочило от лица Бранда, и он зашипел от неожиданности — стрела, что ли? Оказлось, палец.

— Поднажми, я сказал! Вперед!

И они перли и перли вперед, адски рыча и напрягая каждую мышцу, и стояли они слишком плотно, и топор он вытащить не мог и уронил его, а вместо этого изловчился и просунул руку к ножнам и выдрал кинжал, который сковала для него Рин.

— Рука из стали! Сердце из стали!

И рукоять кинжала легла ему в ладонь, и он вспомнил лицо сестры в свете очага и вспомнил их лачугу. И эти ублюдки — они встали между ним и ей, и ярость взбурлила в нем. И он увидел лицо, грубые железные кольца в косах, и он вздернул щит и ударил в это лицо, и человек запрокинул голову, и он ударил снизу, под нижний край щита, и железо жалостно заскрежетало, и он ударил снова, и рука стала липкой и горячей. Человек упал, и Бранд наступил на тело, снова и снова, он топтал его, и его вздернул вверх Одда и прошипел сквозь зубы:

— Вам смерть пришла!

Сколь раз он, затаив дыхание, слушал эту песню, подпевал, мечтал о том, что когда-то и сам встанет щитом к щиту и прославится? Вот об этом он мечтал, да? А ведь здесь нет никакого искусства, только слепая удача, никаких благородных поединков — только безумие против безумия, нет здесь места коварству, и уму, и даже мужеству — если только под мужеством не понимать ослепление битвы, которая несет тебя потоком, как река топляк. Наверное, это оно и есть…

— Бей их!

Страшный грохот, и звон железа о железо, и стук дерева о дерево, и люди орут на пределе легких осипшими голосами. Бранд не понимал, что слышит. Что значат эти звуки. Последняя Дверь распахнулась перед всеми, и каждый пытался уйти в нее не посрамленным.

— Вам смерть пришла!

А дождь лил все сильнее, и сапоги вырывали траву клочьями и месили красную землю, и земля становилась глиной, а он устал, и каждая мышца болела, а конца этому не предвиделось. Боги, как же отлить хочется. Что-то врезалось ему в щит, чуть руку из сустава не вывернуло. Над ухом мелькнул алый клинок, и он увидел — это Колючка.

У нее вся щека была забрызгана кровью. И она улыбалась. Улыбалась, словно ей было хорошо и радостно. Как дома.

Глава 19

Колючка умела убивать. С этим никто не посмел бы спорить.

Истоптанный пятачок перемешанной с кровищей грязи за щитовой стенкой принадлежал ей. Стенка то сдвигалась вперед, то отходила назад, но всякий, кто вступал на окровавленную траву, встречался с ней. Встречался со смертью.

Щитовая стена медленно сползала вниз по склону — с грохотом, подобным ударам града по корпусу «Южного ветра». Врага спихивали, рубили, топтали и волокли между щитов — словно разъяренная змея сжирала мышь. Кто-то попытался встать, и она ударила его мечом в спину — отцовским мечом. Перепачканное кровью лицо искажали боль и страх.

Странно, убивать настоящим мечом должно быть труднее, чем тренировочным, ан нет. Сталь — она такая легкая, такая острая. И рука — быстрая, сильная. Топор и меч жили свой жизнью, и у них была одна цель — убивать.

Она умела убивать. Скифр сказала это, и вот доказательство — кровь на телах врагов. Эх, видел бы все это отец! Может, он сейчас призраком стоял у нее за плечом и радовался! Эх, видел бы все это Хуннан! Она б ему кровищей в рожу плеснула — всей, что пролила этим утром. Попробовал бы он отказать ей в месте в королевской дружине! Она б и его убила.

Коневоды не умели сражаться в строю и лезли на щитовую стенку толпой, поодиночке или парами — и их храбрость стала залогом их гибели. Колючка заметила: вот один пытается пырнуть копьем Бранда, сунув оружие между щитами! Она кинулась вперед, прихватила его лезвием топора за спину, заостренная борода глубоко врезалась врагу в плечо и выволокла его меж щитов прямо к себе в руки.

И они сцепились в тесном объятии, щелкая друг на друга зубами, его длинные волосы лезли ей в рот, и они пихались коленями и локтями, и тогда отец Ярви полоснул его сзади по ногам, и она пронзительно завопила, вывобождая топор, и рубанула его в висок, сдирая шлем. Шлем укатился по истоптанному сапогами склону.

Отец говорил ей о радости битвы. Багряной радости, что Матерь Война посылает возлюбленным своим детям. И она слушала его рассказы, широко раскрыв глаза, с пересохшим ртом, сидела и слушала рядом с пламенем очага. Мать зудела, что нечего, мол, девочке такие страсти слушать, но он лишь наклонялся к самому ее уху, так что она чувствовала теплое его дыхание на щеке, и хрипловатым шепотом рассказывал и рассказывал. Да, она помнила, как он говорил о радости битвы, и теперь сама чувствовала ее.

Вокруг все горело, полыхало, приплясывало, дыхание обжигало горло, и она кинулась к тому концу щитовой стенки, где отступали, где наших отжимали, отпихивали — и вот-вот могли взять в кольцо. Два ужака вскарабкались на булыжники, торчавшие из склона холма, и окружили Доздувоя. Она рубанула одного в бок, тот перегнулся пополам. У второго было копье, но какой же он медленный, как муха в меду — нна! И она скользнула, увернулась и подрубила ему ноги, хохоча от радости, и враг укатился прочь.

Мимо свистнула стрела, и Доздувой дернул ее к себе за щит. В нем уже болтались оперением два древка. Стенка прогибалась в середине, люди с перекошенными от натуги лицами едва удерживали щиты. И тут раздался грохот, и один из наших упал. Зубы его полетели во все стороны, и стенка распалась. А в дыру ступил здоровенный ужак в маске из челюсти моржа, и клыки торчали по обе стороны от ухмыляющейся рожи, и он всхрапывал, как бычина, и крутил двумя руками огромную булаву — люди разлетались в стороны, дыра все увеличивалась.

А Колючка ничего не боялась. В ней кипела радость битвы, все сильней, все яростней.

И подскочила к гиганту, и кровь билась в уши, как прибой Матери Море. Коневод посмотрел на нее, и глаза у него были сумасшедшие, и она упала, проехалась на боку между его огромных сапог, перевернулась, рубанула по здоровенной булаве, которая ударила по земле прям рядом с ней, полоснула его сзади по ноге, и кровь запенилась большими черными пятнами, а он оседал, оседал на колени… И Фрор шагнул вперед и рубанул его, еще и еще, и синяя краска у него на лице пошла кровавыми брызгами.

И Колючка увидела, как коневоды разбегаются и несутся вниз по склону — на открытую равнину, к ждущим коням, и она вскинула топор и меч высоко-высоко к солнцу и пронзительно закричала, выплескивая полыхающий в ней — до самых кончиков пальцев горящий! — огонь. А призрак отца подтолкнул ее в спину, и она кинулась за убегающими врагами, как гончая за зайцами.

— Держи ее! — взревел Ральф, и кто-то дернул ее за спину, ругаясь на чем свет стоит, а она вырывалась, и лицо залепили волосы.

А это был Бранд, и его щетина царапала ей щеку, а левая рука под ее рукой крепко держала щит, и этот щит прикрывал ее. Ужаки убегали, но им навстречу уже шагали другие, шагали по мягкой траве, с луками наготове и довольными лицами. И много их шло, и кипящая радость битвы смылась, и накатила волна страха.

— За щиты! — рявкнул Ральф, брызгая слюной.

Люди попятились, стали плотно, становясь на место погибших, и щиты дергались и колотились друг о друга, а на них поблескивал дневной свет. Колючка услышала, как бьются стрелы о липовое дерево, увидела, как одна перелетела через край щита Бранда, свистнула ему над плечом. Одда упал, в боку его торчало древко, и он с руганью полз вверх по склону.

— Назад! Назад! Стоим крепко!

И подхватила Одду под мышки и повокла его вверх, а он стонал и отбивался и выдувал кровавые пузыри. И она упала, а он рухнул сверху, и она едва не обрезалась о собственный топор, но она все равно вскарабкалась на ноги снова поволкла его, и тут подскочил Колл и помог, и они в четыре руки затащили его на вершину холма, а за ними отступала щитовая стена. Отступала на место, на котором они стояли несколько мгновений назад, страшных мгновений. И за спиной у них текла река, а перед ними простиралась бескрайняя равнина.

И Колючка стояла, оцепенев и с пустой головой, и не знала, сколько людей из команды погибло. Трое? Четверо? Всех зацепило, но кого оцарапало, а у кого-то рана вышла тяжелая. Она и сама не знала, ранена или нет. Не знала, чья на ней кровь. И, посмотрев на стрелу в боку Одды, подумала, что парень не жилец. Впрочем, а кто здесь жилец? Сквозь щели в побитых щитах она видела склон, усеянный телами. Люди на истоптанной траве еще шевелились, стонали, раздирали ногтями раны.

— Протолкнуть вперед или вытащить? — резко спросила Сафрит, становясь на колени подле Одды.

И крепко взяла его за окровавленную руку.

Отец Ярви молча смотрел вниз, только потирал острый подбородок, и пальцы оставляли красные потеки на коже.

И ярость схлынула, будто и не было ее, и полыхавший огонь прогорел до углей. Отец не успел рассказать Колючке, что радость битвы питает заемная сила, и расплачиваешься за нее — вдвойне. Она вцепилась в мешочек с его костями, но не нашла утешения в прикосновении. И она увидела, как из ран течет кровь, и стонущих людей, и резню, что они учинили. Резню, которую она учинила на пару с ними.

Она научилась убивать, и с этим никто не посмел бы спорить.

И она переломилась пополам, словно ей ударили под дых, и закашлялась, и сблевала на траву крохотный комок рвоты, а потом распрямилась, и задрожала, и не могла отвести глаз, и вокруг нее все заливал такой яркий свет, а колени дрожали, дрожали, и навернулись на глаза слезы.

Она научилась убивать. А еще ей хотелось домой к маме.

И она увидела, что Бранд обернулся и смотрит на нее, и лицо у него все ободрано с одной стороны, а по шее течет кровь прямо в воротник рубашки, а в руке кинжал, и болтаются обрывки повязки, а кинжал — красный-красный.

— Ты как? — просипел он.

— Не знаю, — ответила она, и ее снова стошнило, а если б она успела поесть, то блевать бы ей не переблевать.

— Нам нужно вернуться на «Южный ветер», — послышался чей-то подвизгивающий от страха голос.

Отец Ярви покачал головой:

— Они нас перестреляют с берега.

— Нам нужно чудо, — выдохнул Доздувой, поднимая взгляд к розовому небу.

— Скифр! — крикнул Ярви, и старуха вздрогнула, словно от укуса мухи, и забормотала, и еще сильней сгорбилась. — Скифр, сделай же что-нибудь!

— Они возвращаются! — заорали от щитов — битых, раздолбанных щитов, сколько они выдержат…

— Сколько их? — спросил Ярви.

— Больше, чем в прошлый раз! — крикнул Ральф, накладывая стрелу на тетиву.

— Насколько больше?

— Намного больше!

Колючка попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. И слабость такая накатила, отцовский меч едва в руке держался. Колл понес воды стоявшим со щитами, и люди пили, и ругались, и морщились от боли — все ж раненные.

Фрор прополоскал водой рот и сплюнул.

— Время дорого продать наши жизни! Вам смерть пришла!

— Вам смерть пришла… — пробормотала пара голосов, но вызова в них не слышалось, только одно горькое сожаление.

Колючка слышала, как приближаются коневоды, слышала их боевой клич и быстрые шаги. Слышала, как рычит команда — люди готовились встретить набегающего врага в щиты, и, несмотря на слабость, она сжала зубы и вскинула окровавленные меч и топор. И пошла к щитовой стене. К той самой полоске истоптанной грязи за ней, хотя самая мысль об этом пробуждала в ней что угодно, только не радость.

— Скифр! — взвизгнул отец Ярви.

И с воплем ярости старуха вскочила на ноги и отбросила плащ.

— Да будьте вы прокляты!

И она затянула песнопение, тихо-тихо, но голос ее становился все громче и громче. И она прошла мимо, и Колючка не понимала, что она поет, и никогда не слышала, чтоб люди произносили такие слова. И так она поняла, что то был не язык людей.

Ибо то были эльфьи слова и эльфья магия. Магия, что расколола Бога и разбила мир, и каждый волосок на теле Колючки встопорщился, словно бы задул северный ветер.

Скифр все пела и пела, все громче, быстрее и свирепей, и из-за опутывающих тело лохмотий она выдернула два шипастых и источенных прорезями куска темного металла, и она вдвинула один в другой с громким щелканьем, словно запирала замок.

— Что она делает? — спросил Доздувой, но отец Ярви отодвинул его своей искалеченной рукой.

— То, что должна.

Скифр держала в руке эльфью реликвию. И она вытянула руку, приказав:

— Отойдите!

И колеблющаяся щитовая стена распалась, и Колючка посмотрела в щель. А там… там бежали коневоды, целая толпа их, нет, куча, они ползли, как насекомые, огибали тела своих павших, быстро перепрыгивали, и в глазах у них была смерть.

А потом совсем рядом словно бы громыхнуло громом, и вспыхнул свет, и ближайший ужак опрокинулся назад, словно бы его столкнул вниз по склону гигантский палец. А потом щелкнуло и хлопнуло еще, и команда недоуменно зароптала — потому что вниз укатился еще один человек, укатился подобно детской игрушке, и пламя вспыхнуло у него на плече.

Скифр завывала все громче и пронзительней, из эльфской реликвии вылетали ошметки блестящего железа и падали, дымясь, на траву у ее ног. Люди скулили, смотрели, раскрыв рот, и цеплялись за амулеты — страшное ж колдовство, страшней, чем ужаки! Шесть громовых ударов раскатилось над равниной, и шесть мужей пали мертвыми и искалеченными, а остальные коневоды развернулись и бежали, крича от ужаса.

— Великий Боже, — прошептал Доздувой, осеняя грудь священным знамением.

На холм опустилось молчание. Впервые за долгое время не слышалось ни звука. Только ветер шептался с травой и булькало что-то в горле Одды. И пахло странно, словно бы жженым мясом. Один из ошметков металла подпалил траву, Скифр шагнула вперед и затоптала пламя сапогом.

— Что ты наделала? — прошептал Доздувой.

— Я произнесла имя Божие, — ответила Скифр. — Имя, написанное огненными письменами, открытое лишь знающим эльфьи руны, ибо эльфы запечатлели его до Разрушения Божьего. Я сорвала Смерть с ее места у Последней двери и отправила выполнять мои приказы. Но за такое нужно платить. Всегда нужно платить.

И она подошла к Одде, что сидел, весь бледный, прислонившись к дереву. А Сафрит склонилась над ним, пытаясь вытащить стрелу.

— В имени Божием семь букв, — сказала она, направляя на него смертоносную железную штуку. — Прости.

— Нет! — вскрикнула Сафрит, пытаясь заслонить собой Одду, но тот осторожно отодвинул ее.

— Кто хочет умереть стариком?

И он снова оскалился в безумной своей улыбке, только теперь подпиленные острые зубы блестели красным.

— Смерть ждет каждого.

И следом раздался еще один оглушительный хлопок, и Одда выгнулся, задрожал, а потом упал и не двигался, и из черной дырки в его кольчуге поднимался дымок.

Скифр стояла и смотрела под ноги.

— Я же сказала, что покажу вам настоящее волшебство.

Глава 20

— Они бегут.

Ветер вскинул волосы и облепил окровавленное лицо. Колючка смотрела вслед ужакам — всадники и лишенные седоков кони уже исчезали среди моря травы.

— И я их очень хорошо понимаю, — пробормотал Бранд, наблюдая за Скифр.

Та снова запахнула плащ, плюхнулась в траву и вцепилась в амулеты на шее. И уставилась неподвижным взглядом в переливающиеся жаром уголья.

— Мы хорошо сражались, — сказал Ральф, но голос его казался безразличным и мертвым.

— Руки из стали, — и Фрор кивнул, отирая мокрой тряпкой краску с лица. — О такой победе только в песнях петь.

— В общем, мы победили.

И отец Ярви поднял кусок металла, что Скифр оставила на траве. И повернул его к солнцу. Металл заблестел. Какая-то штука, пустая внутри, и она все еще дымилась. Как такая может пролететь через равнину и убить человека?

Сафрит мрачно покосилась на Скифр и отерла окровавленные руки:

— Победили. Только с помощью черной магии.

— Мы победили, — отец Ярви пожал плечами. — У битвы есть два исхода, и этот — предпочтительнее. Пусть Отче Мир оплачет наши методы. А Матерь Война обрадуется результатам.

— А что насчет Одды? — пробормотал Бранд.

Ничто не брало этого коротышку, и вот он ушел через Последнюю дверь. Все, шутки кончились…

— Он бы не выжил. Такая рана… — пробормотал Ярви. — Либо он, либо мы — так обстояло дело.

— Безжалостная арифметика, — отозвалась Сафрит и сжала губы в ниточку.

Служитель даже не посмотрел в ее сторону:

— Вот такие уравнения и положено решать начальствующему…

— А вдруг это колдовство навлечет на нас проклятие? — спросил Доздувой. — Вдруг Бог снова расколется? Вдруг…

— Мы — победили.

И голос отца Ярви сделался холодным, как сталь обнаженного меча, и он сжал пальцы своей здоровой руки вокруг круглой штуки из эльфьего металла, и костяшки пальцев побелели.

— Поблагодари же за это бога, в которого ты веришь, если знаешь, как это делать. И помоги остальным похоронить мертвых.

Доздувой захлопнул рот и ушел прочь, качая огромной башкой.

Бранд разжал стертые пальцы и уронил щит. Нарисованного Рин дракона изрубили и покорябали, на краю блестели свежие зарубки, а повязки на руке пропитались кровью. Боги, сколько ж на нем синяков и ссадин, и как же болит все тело. У него сил стоять не осталось, не то что спорить насчет того, что такое хорошо и что такое плохо и что есть благо в данном конкретном случае. К тому же у него шея в одном месте ободралась. Он потрогал — мокро как-то. Царапина небось, только кто заехал, друг или враг, он не знал. А не все ли равно, болит одинаково…

— Положите их как подобает, — говорил тем временем отец Ярви, — срубите эти деревья для погребальных костров.

— Что, и этих ублюдков? — удивился Колл и показал на окровавленные и ободранные трупы коневодов, которые валялись на склоне.

Вокруг них уже ходил кто-то из команды, приглядывался, не забрать ли что ценное.

— И их тоже.

— А их-то зачем на погребальный костер класть?

Ральф взял парнишку за локоть:

— Потому что если мы здесь нищих побили, мы сами нищие. А ежели мы побили славных мужей, мы славней их.

— Ты ранен? — спросила Сафрит.

Бранд поглядел на нее так, словно бы она на иноземном языке с ним говорила:

— Чего?

— Сядь.

Вот это совсем нетрудно было исполнить. Колени так ослабли, что он еле стоял. И сидел и смотрел на исхлестанную ветрами вершину холма, как люди отложили оружие и принялись сволакивать тела в длинные ряды, а остальные взялись рубить деревья — на костер. Сафрит наклонилась над ним и ощупала порез на шее сильными пальцами.

— Неглубокий. Видала я и похуже раны.

— Я человека убил, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Наверное, это звучало, как похвальба, но только он не хватился.

— У него ж, наверное, семья была. И он о чем-то думал, на что-то надеялся…

Ральф присел на корточки рядом с ним и поскреб в бороде.

— Убить человека — непросто, что бы там скальды ни пели.

И он по-отечески обнял Бранда за плечи:

— Но сегодня ты поступил правильно. Благое дело совершил.

— Правда? — пробормотал Бранд, потирая свои перевязанные руки. — Я все думаю… кто он был. И почему пришел сюда, и зачем дрался. И лицо его вижу, прям перед собой.

— Есть такое дело. И, может, будешь и дальше его видеть, пока сам за Последнюю дверь не шагнешь. Такова цена того, что стоишь в щитовой стене, Бранд.

И Ральф протянул ему меч. Хороший меч, с окованной серебром рукоятью и битыми старыми ножнами.

— Это меч Одды. Он бы отдал его тебе. У хорошего воина должен быть хороший меч.

Бранд, конечно, всегда мечтал о собственном мече, а вот сейчас посмотрел — и чуть не сблеванул.

— Я не воин.

— Нет. Воин.

— Воин ничего не боится.

— Это дурак ничего не боится. А воин стоит и не бежит, несмотря на страх. Ты стоял и не бежал.

Бранд пощупал штаны — мокрые.

— Я стоял и обоссался.

— Ты не один такой.

— Герой в песнях никогда не ссытся.

— Ну да.

И Ральф пожал ему на прощанье плечо и поднялся на ноги.

— Вот почему песни — это песни, а жизнь — это жизнь.

Матерь Солнце уже высоко поднялась над степью, когда они пустились в путь. За их спинами медленно поднимался к небу дым погребального костра. И хотя кровь слилась с неба, уступив безмятежной голубизне, она все равно запеклась у Бранда под ногтями, и в его повязках, и на его зудящей шее. И этот красный день еще не кончился. Теперь каждый следующий день тоже будет красным.

У мачты лежали четыре весла, и над равниной уже кружился пепел мужей, что сидели за ними. Скифр скорчилась среди сундуков, погруженная в свои мрачные мысли, нахлобучив капюшон. Гребцы пытались отодвинуться от нее как можно дальше — была бы их воля, они б и с корабля попрыгали, лишь бы с ней не плыть.

Бранд поглядел на Колючку, когда они садились на свою скамью. Она тоже оглянулась, и лицо у нее было белое и безжизненное, как у Одды, когда они обкладывали его поленьями. Он попытался улыбнуться, но губы не слушались.

Они стояли плечом к плечу. Стояли у самой Последней двери. Стояли лицом к лицу со Смертью, и доброй была их жатва для Матери Воронов. Что бы там ни говорил наставник Хуннан, они оба стали воинами.

Вот только все было совсем не как в песнях. Совсем не так.

Глава 21

Калейв расползся вширь и вдаль, мерзкой грязюкой стекая с одного берега Запретной, перекидываясь, подобно парше и заразе, на другой. Дымы бесчисленных костров закрывали небо, кружили хищные птицы.

Княжеские палаты стояли на невысоком холме над рекой. Издалека видать золоченые конские головы на резных балках, а стена вокруг них сложена то ли из камня, то ли из глины, и потому непонятно, обрушилась она или расползлась. А за ней жались один к другому деревянные домишки, забранные в ограду из здоровенных бревен — по ней прохаживались стражники, и солнце блестело на остриях их копий. А вот за оградой начинался полный хаос — уродливый лагерь из палаток, юрт, повозок, шалашей и каких-то жутких халуп тянулся во все стороны, дымя и уродуя открывающийся вид.

— Боги, скоко ж тут народу, — пробормотал Бранд.

— Боги, и это город? — пробормотала Колючка.

— Калейв — он как мочевой пузырь, наполняется постепенно, — сказала Скифр.

Она как раз закончила ковыряться в носу, придирчиво оглядела извлеченное и обтерла пальцы о плечо ближайшего гребца, причем так, что бедняга этого не заметил.

— Весной он наполняется северянами и людьми из Империи, а коневоды из степей приезжают сюда торговать. А летом он переполняется и лопается, и его содержимое выливается в степь. А зимой они все разъезжаются по своим делам, и он усыхает до маленькой фитюльки.

— Воняет, как мочевой пузырь, это точно, — проворчал Ральф, морща нос.

Две здоровенные приземистые башни из толстых бревен торчали по обеим сторонам реки, а между ними висели цепи из черных увесистых звеньев, усеянных шипами. Цепи качались и натягивались в пенной воде, течение сердито ревело и несло на них щепки и мусор, и ни один корабль не мог пройти вниз по Запретной.

— Железная сеть князя Варослава принесла ему хор-роший улов, — пробормотал отец Ярви.

Колючка никогда не видела столько кораблей. Они покачивались на волнах, теснились у причалов, лежали плотными рядами на берегах — все со сложенными мачтами. Здесь можно было увидеть корабли из Гетланда, Вастерланда и Тровенланда. Здесь были корабли из Ютмарка и с Островов. А еще они увидели корабли, которые, наверное, пришли с юга — темные, с толстым брюхом, как такие тащить через верхние волоки, непонятно. Даже две гигантские галеры прибыли — ох и здоровые, трехпалубные, с тремя рядами весел. «Южный ветер» казалась утлым челноком рядом с ними…

— Ты только посмотри, какие чудища… — пробормотал Бранд.

— Корабли из Южной Империи, — пояснил Ральф. — Команды у них по триста человек.

— Вот команды-то ему и нужны, — сказал отец Ярви. — Чтобы устроить этот дурацкий поход против коневодов.

У Колючки мысль о том, что надо будет снова с коневодами драться, не вызвала никакой радости. Застрять на все лето в Калейве тоже не улыбалось. В отцовских историях, кстати, про вонь ни слова не было.

— Думаешь, он захочет нашей помощи?

— Конечно, захочет. Так же как и мы хотим получить помощь от него.

И Ярви мрачно поглядел на княжеский дворец.

— Вопрос в том, потребует ли он ее…

Потому что от многих других он ее именно что потребовал. В гавани толпились люди со всего моря Осколков, и не сказать, что в хорошем расположении духа. Они застряли в Калейве и ждали, когда князь Варослав соизволит убрать перегораживающие реку цепи. Они праздно шатались среди покосившихся палаток, сидели с мрачными мордами под гниющими навесами, резались в кости (утяжеленные свинцом, а как же иначе, честно, что ли, здесь играть), пили прокисший эль и ругались на чем свет стоит. И смотрели на всех крайне неприветливо — особенно на новоприбывших.

— Варославу надо срочно найти врага для этих храбрых мужей, — пробормотал Ярви, когда они спускались по сходням. — А то они найдут с кем подраться прямо тут.

Фрор покивал — он как раз вязал носовой конец.

— Хуже нет, когда воин бездельничает.

— И все они смотрят на нас.

Этим утром Бранд как раз снял повязки и теперь нервно ковырял корочки, покрывавшие оставленные веревкой ссадины.

Колючка пихнула его локтем:

— Может, твоя слава уже опередила тебя, Подниматель Кораблей.

— Скорее, нас опередила слава отца Ярви. Мне слава не нужна.

— А ты притворись, что нужна, — усмехнулась Колючка и состроила свирепую мину.

На них смотрели, она смотрела в ответ, причем нагло. Ну, во всяком случае пыталась: горячий ветер швырял в глаза песок, рубашка липла к потной спине.

— Боги, как же здесь воняет…

Бранд еле дышал — такой стоял смрад. Со скрипучих причалов они сошли на Отче Твердь, и Колючка согласно покивала — вздохнуть полной грудью она не могла. На кривых улицах запекался под безжалостным солнцем навоз, собаки дрались за отбросы, а над воротами торчали шесты с нанизанными на них тушками животных.

— Они их продают? — удивился Бранд.

— Нет, это подношение, — ответил отец Ярви. — Так их боги сразу видят, кто принес жертву, а кто нет.

— А это что?

И Колючка кивнула в сторону мачты, которая одиноко торчала посреди площади. С нее свешивались какие-то ободранные туши. Их тихонько раскачивал ветер, жужжали мухи.

— Дикари, — мрачно процедил Ральф.

Колючка вдруг поняла, что это не туши, а трупы. К горлу тут же подкатила рвота.

Отец Ярви нахмурился и покачал головой:

— Ванстерцы.

— Что?

Боги знали, как не любила Колючка ванстерцев, но по какому праву князь Калейвский содрал с них кожу?!

Ярви ткнул пальцем в деревянную доску, на которой было что-то нацарапано:

— Это люди с корабля, которые ослушались князя Варослава и попытались уплыть. Да будет их пример наукой другим людям с берегов моря Осколков.

— Боги, — прошептал Бранд.

Жужжание мух почти заглушило его голос.

— Неужели Гетланд хочет помощи от человека, творящего эдакие пакости?

— Что мы хотим и что нам нужно — это две разные вещи.

Дюжина вооруженных молодцов прокладывала себе путь сквозь толпу. Может, князь Калейвский и воевал с коневодами, но воины его особо не отличались от ужаков — во всяком случае, на вгляд Колючки. Она точно таких же громил убивала в том бою на берегу Запретной. Среди воинов шла женщина, очень высокая и очень худая. Черные-пречерные волосы прикрывал шелковый платок, расшитый монетками.

Она остановилась перед ними и отвесила изящный поклон. На тонкой шее болталась сумка:

— Я служу Варославу, Великому князю Калейвскому.

— Приветствую! А я…

— А вы — отец Ярви, Служитель Гетланда. Князь поручил мне препроводить вас к себе в палаты.

Ярви и Ральф переглянулись:

— Мне радоваться или бояться?

Женщина поклонилась снова:

— Мой совет — и радоваться, и бояться. А еще — не мешкать.

— Мы проделали долгий путь ради этой встречи, так что медлить я не собираюсь. Ведите нас к князю.

— Я отправлю с тобой кой-кого, — прорычал Ральф, но отец Ярви лишь покачал головой:

— Я возьму с собой Колючку и Бранда. Нужно идти без большой свиты, в сопровождении самых молодых. Это жест доверия.

— Доверия к кому? Варославу? — пробормотала Колючка, когда их окружили воины князя.

— Я притворюсь, что доверяю ему.

— Но он же поймет, что ты притворяешься!

— Естественнно! Но хорошие манеры зиждутся именно на таком странно-хрупком фундаменте.

Колючка поглядела на Бранда, тот ответил таким же беспомощным взглядом.

— Будьте очень осторожны, — прошептала на ухо Скифр. — Люди степи жестоки, но даже они говорят, что Варослав — жестокий человек. Плохо, если вы окажетесь в его власти.

Колючка поглядела на толстые цепи, перегораживающие реку, на свисающие с мачты тела — и пожала плечами:

— Мы уже в его власти, ничего не поделаешь.

Княжеские палаты внутри оказались даже просторнее, чем снаружи. Крышу поддерживали могучие столпы, вытесанные из цельных стволов деревьев. Корни их уходили в плотно утоптанную землю. Из пробитых высоко под потолком окон били острые, как кинжалы, лучи света. В них плавали пылинки. В длинном очаге горел огонь — но горел еле-еле, поэтому внутри встречала прохлада, отрадная после удушающей жары снаружи.

Варослав, князь Калейвский, оказался гораздо моложе, чем думала Колючка. Может, всего на пару лет старше Ярви. А еще он был лысым. Причем даже не просто лысым, а совершенно безволосым: ни бороды, ни бровей. Голова у него была гладкая, как яйцо. А еще он сидел не на возвышении, а у очага, на обычной скамье. Высоким ростом князь тоже не отличался, одет был просто, безо всяких украшений и драгоценностей. И даже оружия при нем не было. Голое лицо против ожиданий не выражало свирепости — только полное, каменное безразличие. Словом, ничего в нем особо страшного не наблюдалось — нечем напугать рассказчика. И тем не менее князь внушал страх. И чем ближе они подходили к нему, слушая эхо своих шагов под высокими сводами, тем больше Колючка боялась.

А когда они с Брандом подошли и остановились по обе стороны от отца Ярви всего в дюжине шагов от сиденья князя, Колючка боялась Варослава как никого на свете.

— Отец Ярви.

Голос у него шелестел, как старая бумага. По мокрой спине побежали мурашки.

— Служитель Гетланда, твой приезд — честь для нас. Добро пожаловать в Калейв, Перекресток Мира.

И он перевел взгляд с Бранда на Колючку, а потом опять на Ярви, а потом погладил между ушей здоровенную псину, уютно свернувшуюся у ножек скамьи.

— Ты верно рассчитал: когда человек твоего положения приходит ко мне едва ли не в одиночку — это льстит самолюбию…

Колючка и впрямь чувствовала себя жутко одиноко. Псина эта величиной с медведя, стражники повсюду — с луками и саблями, и длинными копьями, в странном доспехе.

Однако если Ярви и боялся, то ни чуточки не выказывал страха.

— Я полагал, что в твоем благом присутствии мне не нужна охрана, великий князь.

— Правильно мыслишь, служитель. Слыхал я, что с тобой приплыла ведьма Скарайои, Знаток Руин.

— Твоя осведомленность поражает воображение, государь. Мы называем ее Скифр, и она прибыла с нами.

— И ты не привел ее сюда.

Варослав рассмеялся — грубо и отрывисто, как собака залаяла.

— Ты и здесь не просчитался, смотри-ка… А кто эти юные боги?

— Это младшие из гребцов, чьи скамьи — последние. Колючка Бату, убившая шесть ужаков в бою на берегу Запретной, и Бранд, что поднял на своих плечах целый корабль, когда мы шли через верхние волоки.

— Убийца Ужаков и Подниматель Кораблей, вот оно как…

Бранду стало неуютно под взглядом князя, и он заерзал.

— Радостно мне видеть таковую силу, и умение, и храбрость в столь юных воинах. Так и в героев недолго уверовать, правда, отец Ярви?

— И впрямь, великий князь.

Тут Варослав дернул головой в сторону тоненькой служанки с кошелем на шее:

— Вот знак нашей благосклонности к юным и славным.

И она вытащила что-то из кошеля и вложила в ладонь Бранда, а потом и Колючки. Здоровенную монету грубой чеканки, с выбитой фигурой вздыбившейся лошади. Золотую. Монету красного золота. Колючка сглотнула: это ж скоко такая стоит?! И поняла, что никогда раньше не держала такую сумму денег в руке.

— Ты слишком щедр, князь, — прохрипел Бранд, уставившись на золотой выпученными глазами.

— Великие деяния взывают к великой щедрости. Иначе к чему растить и кормить человека?

И Варослав перевел немигающий взгляд на Ярви:

— И ежели таковы младшие гребцы на твоем корабле, то что же мы можем ожидать от сильнейших?

— Осмелюсь сказать, что некоторые из них способны истощить твою казну в мгновение ока, великий князь.

— Но в самой сильной команде есть черные овцы. Не всем быть праведниками, правда, отец Ярви? Особенно тем, что поставлены властвовать.

— Имеющий власть всегда держит одно плечо в тени.

— Так и есть. Как поживает жемчужина севера, твоя мать, королева Лайтлин?

— Она более не мать мне, великий князь, ибо я оставил родство и семью, когда принес присягу Служителя.

— Странные у вас, северян, обычаи, — и князь лениво потрепал пса по загривку. — Я думаю, что узы крови словом не разрубишь.

— Слово истины острей, чем клинок. Слова клятвы — из таких слов, великий князь. Королева ждет ребенка.

— Наследника Черного престола? Такая новость на вес золота в нынешние скверные времена.

— Все пребывают в радости и веселии, великий князь. Королева часто изъявляла желание снова посетить Калейв.

— О, пусть не торопится! Моя казна понесла страшные убытки в ее прошлый приезд, и мы до сих пор не сумели возместить их!

— В таком случае… возможно, нам следует заключить соглашение, которое бы возместило убытки — и более того, наполнило казну доверху?

Повисло молчание. Варослав поглядел на женщину, и та осторожно пошевелилась. Монеты на платке забрякали.

— Так ты за этим приехал, отец Ярви? Ты хочешь наполнить нашу казну доверху?

— Я ищу помощи.

— Вот оно что. Ты тоже ищешь доли великих мужей среди богатств этого мира.

Все снова замолчали. Колючка поняла: это ведь игра. Словесная, но такая же искусная, как финты и уловки на тренировочной площадке. И даже более опасная.

— Что ж, назови то, что ищешь. Если это, конечно, не союз против Верховного короля в Скегенхаусе.

Улыбка отца Ярви не померкла.

— Я должен был сразу понять: от глаз великого князя правды не скроешь, ибо он зрит сразу в корень. Я — и королева Лайтлин, и король Атиль — опасаемся, что Мать Война может все же раскрыть свои крыла над морем Осколков. А ведь мы этого не хотим, совсем не хотим! У Верховного короля множество союзников, и мы ищем, как уравновесить это. Те, что наживают богатства торговлей с теми, кто плавает вверх и вниз по Священной и Запретной, возможно, должны будут выбрать сторону…

— Воистину, я далек от того, чтобы выбирать сторону. Ты же видел — у меня множество дел, множество врагов, и я не смогу помочь тебе — ибо сам нуждаюсь в помощи.

— Могу ли я спросить: а Верховному королю ты сможешь помочь?

Князь прищурился:

— Ты не первый служитель, что прибыл на юг с таким вопросом…

— Не первый?

— Мать Скейр побывала здесь с месяц назад.

Тут отец Ярви замолчал. Потом спросил:

— Служительница Гром-гиль-Горма?

— По поручению праматери Вексен. Она пришла сюда в сопровождении дюжины солдат Верховного короля и сказала, что как бы чего не вышло, ежели я захочу вывести корабли в море Осколков. Я бы даже сказал — угрожала мне!

Лежавшая под скамьей псина подняла голову и грозно заворчала, с длинных клыков ниточкой стекала слюна и шлепалась на пол.

— Здесь. В моих палатах. Мне бы очень хотелось содрать с нее кожу на площади, но… это было бы недипломатично.

И он что-то прошептал, успокаивая собаку.

— Значит, Мать Скейр уехала целой и невредимой?

— А что мне было делать? Она путешествовала на корабле со знаком Верховного короля на носу и отбыла в Первогород. И хотя твое обхождение мне нравится больше, чем ее, боюсь, я смогу дать тебе то же самое обещание.

— Какое же?

— Я готов в равной мере помогать всем моим добрым друзьям на берегах моря Осколков.

— То есть не помогать никому.

Князь Калейвский улыбнулся, и Колючку продрал холодок страха.

— Ты известен как муж большой хитрости и коварства, отец Ярви. Уверен, тебе не нужна помощь с тем, чтобы правильно понять мои слова. Ты знаешь, каково мне. Я сижу между коневодами и великими лесами. Между Верховным королем и Императрицей. На перекрестке всех дорог — и посреди неисчислимых опасностей, которые грозят сокрушить меня.

— Таков общий удел — всем грозят опасности.

— Но князь Калейвский должен иметь друзей на востоке, на западе, на севере и на юге. Князь Калейвский желает, чтобы мир находился в равновесии. Это ему на руку. Князь Калейвский желает переступать через каждый порог как добрый гость.

— Сколько ж у тебя ног?

Собака подняла голову и предостерегающе заворчала.

Улыбка Варослава истаяла, как снег по весне.

— Вот что я тебе скажу. Перестань говорить о войне, отец Ярви. Возвращайся в Гетланд и сделай дорогу гладкой для Отче Мира, ведь таков долг мудрого служителя.

— Я и моя команда можем покинуть Калейв, великий князь?

— Разве могу я силой удержать служителя Атиля? Это тоже было бы… недипломатично.

— В таком случае я покорнейше благодарю за оказанное гостеприимство и за данный совет, столь полезный, сколь и утешительный для моего сердца. Но мы не можем вернуться назад. Мы должны со всей поспешностью плыть в Первогород и просить о помощи там.

Колючка покосилась на Бранда: тот сглотнул. Плыть в Первогород! Да это ж на другом конце света! А в ней всколыхнулась радость — здорово! Ну и страшно немного стало, не без этого.

Варослав лишь презрительно фыркнул:

— Ну, желаю удачи. Боюсь, правда, что от Императрицы вы ничего не получите. К старости она стала еще набожнее и не желает иметь дела с теми, кто не поклоняется ее Единому Богу. Все, что ее интересует — это бормотание ее служителей. И кровь. Свежая кровь, которую она так любит проливать. Да, и еще эльфьи реликвии. Но чтобы заслужить ее благоволение, придется подарить ей нечто невиданное по силе и могуществу.

— О, великий князь, разве могу я отыскать подобную вещь?

И отец Ярви низко поклонился — ни дать ни взять сама невинность и скромность.

Однако Колючка видела его улыбку — и она была полна коварства и хитрости.

Глава 22

Только боги знают: за время путешествия Бранд разочаровался в столь многих вещах, что из них можно было бы собрать приличную кучу. Все оказалось совсем не так, как в историях, что шепотом рассказывали у очагов, и в песнях, что гордо распевали в Торлбю. А еще он узнал, что в историях и песнях про кучу всего вообще не рассказывают!

Например, никто не рассказывает о топях в устье Запретной! И тучах кровососущих насекомых над ними. Никогда не забыть эти серые утра, когда просыпаешься в луже и весь в блямбах от укусов…

Или вот взять бесконечно тянущиеся берега Золотого моря — про них тоже ни слова! А там они заходили в крохотные нищие деревеньки за низенькими нищими оградами, где отец Ярви торговался на странных языках с пастухами, чьи лица солнце выдубило, подобно кожам. Или о галечных пляжах, где команда выставляла кругом плюющиеся искрами факелы и лежала, не смыкая глаз, дергаясь от каждого звука — не идут ли бандиты, ведь они наверняка таятся прямо за границей света и тьмы…

А еще за ними ползла память о схватке с коневодами, и Бранда во снах преследовало лицо человека, которого он убил, и он слышал удары стали о дерево и просыпался в холодном поту.

— Вам смерть пришла!

Бранд просыпался в душной темноте, но слышал лишь громкий стук собственного сердца и тихий стрекот цикад. О сожалениях и горькой памяти в песнях тоже не пели.

А еще в песнях ни словом не упоминали скуку. Каждый день одно и то же: гребешь и гребешь в виду холмистого берега, и так проходит неделя за неделей. А еще накатывала тоска. Он беспокоился за сестру и до слез скучал по вещам, которые всегда ненавидел. Каждый день Скифр отлаивала команды и гоняла Колючку, а Колючка гоняла по очереди всех членов команды — и Бранда в особенности. А Колл каждый день донимал отца Ярви вопросами про растения, раны, политику, историю и пути Отче Месяца на высоком небе — и отец Ярви отвечал и отвечал. Ссадины, тошнота, солнечные ожоги, жара, мухи, жажда, вонь человеческого тела, стершиеся до дыр на заднице штаны, Сафрит, скупо отмеривающая провизию, зубная боль Доздувоя, бесконечные истории того, как Фрор заработал шрам, каждый раз разные, тухлая еда, понос, мелкие свары, постоянный страх перед каждым встречным, а самое худшее — понимание, что на пути домой каждую милю пути их ждет ровно то же самое.

Да, его разочарования, горести, обиды и несбывшиеся мечты можно было сложить в высоченную кучу.

Но Первогород… о, Первогород превзошел все его ожидания.

Он раскинулся по обеим сторонам широкого мыса, который далеко, на несколько миль, вдавался в пролив — белокаменный, с гордыми башнями и крутыми скатами крыш, высокими пролетами мостов и крепкими стенами в кольце крепких стен. А надо всем парил Дворец Императрицы — сплошные сверкающие купола твердыни столь огромной, что туда можно было бы засунуть Торлбю, и еще осталось бы место для парочки Ройстоков.

А еще по всему городу горели огни, разноцветные! Красные, желтые и голубые, и они подсвечивали голубые вечерние облака, и отливали нежным розовым, и отражались в мелкой волне, на которой покачивались корабли изо всех стран мира, подобные пчелам в огромном улье.

Может, там, по берегам Священной реки, они видели строения величественней, и они помнили, как плыли мимо жутких руин в потрясенном молчании — но этот город построили люди! Не эльфы! Первогород стоял и цвел не на развалинах и гробницах ушедшей славы, нет! Это было место, где сбывались самые безумные мечты, и жизнь бурлила в нем. Даже издалека Бранд мог слышать городской шум — город звал его! Едва различимый для слуха и прочих чувств зов нашел его, и Бранд ощутил покалывание в кончиках пальцев. Первогород!

Колл залез на мачту, которую успел за время пути покрыть резьбой до середины, и, оглядевшись, забил руками, как крыльями, и завопил, как безумец. Сафрит схватилась за голову, забормотав:

— Все, я сдаюсь. С меня хватит! Нет, если он хочет, пусть прыгает вниз головой! Мне все равно! А ну слезай оттуда, придурок, кому говорят!

— Ты такое когда-нибудь видела? — прошептал Бранд.

И чуть не зашиб челюсть веслом — так низко она у него отвисла.

— Нет ничего подобного этому городу… — отозвалась Колючка, и на похудевшем и ожесточившемся за время путешествия лице проступила безумная ухмылка.

Через бритую половину головы тянулся бледный шрам, а спутанные волосы на другой украшали кольца из красного золота — она их сделала из монеты, которую ей подарил Варослав. Ничего себе запросы у девушки, проворчал Бранд, золото она в косы заплетает! Но Колючка лишь пожала плечами и ответила, что ей все равно, где деньги хранить, почему бы и не в волосах.

Бранд хранил свой золотой в мешочке на шее. Эта монета обещала новую жизнь для Рин, и он собирался беречь ее как зеницу ока.

— Вот он, Первогород, Ральф! — воскликнул отец Ярви, пробираясь между счастливо улыбающимися гребцами к кормовой надстройке. — У меня хорошее предчувствие…

— У меня тоже, — проговорил кормчий, и лицо его покрылось сеткой морщинок, словно бы трещинки пошли по старой глине.

Скифр мрачно смотрела в небо — там кружили птицы.

— Предчувствие, может, и хорошее, вот только предзнаменования плохие.

Она так и не пришла в хорошее расположение духа после боя на Запретной.

Но отец Ярви не обратил никакого внимания на ее мрачное ворчание.

— Мы предстанем перед Теофорой, Императрицей Юга, и передадим ей дар моей матери и увидим то, что увидим.

И он развернулся к команде, распахнув руки, а оборванный плащ захлопал на ветру.

— Друзья! Позади долгий и опасный путь! Мы прошли полмира, чтобы оказаться здесь! Но впереди — конец пути!

— Конец пути… — пробормотала Колючка, облизывая растрескавшиеся губы словно пьяница, завидевший огромный кувшин с элем.

Команда разразилась восторженными кликами.

Бранда вдруг одолел приступ детского озорства, и он зачерпнул воды и вылил ее на Колючку, и брызги засверкали на солнце, а она обрызгала его и спихнула ногой с рундука. А он пихнул ее кулаком в плечо — все равно что в крепкий щит бить — а она вцепилась ему в драную рубашку, и они покатились между скамьями хохочущей, рычащей и весьма неароматной кучей.

— Ну будет вам, варвары! — важно заметил Ральф, распихивая их сапогом и растаскивая в стороны. — Вы ж в цивилизованном месте! От нас здесь ожидают цивилизованного поведения!

В порту царил совершеннейшей хаос.

Люди пихались, толкались и колошматились в кровавом свете факелов, а толпа зверела, подобно учуявшему смерть хищнику: запылали пожары, и над головами замелькали кулаки и даже ножи. Перед воротами выстроились воины в диковинных, похожих на рыбью чешую кольчугах. Они свирепо орали на чернь и мутузили особо ретивых древками копий.

— Вроде как это цивилизованное место, не? — пробормотал Бранд, пока Ральф подводил «Южный ветер» к причалу.

— Самый цивилизованный город мира, — пробормотал отец Ярви. — Хотя обычно это значит, что люди здесь предпочитают всаживать нож не в грудь, а в спину.

— А то ж нарядную рубашечку попачкаешь, а как же… — заметила Колючка, глядя на горожанина, который как раз на цыпочках бежал по причалу, высоко подобрав шелковые одежды.

Здоровенный пузатый корабль с зелеными от гнили шпангоутами очень неудачно накренился посреди гавани — половина весел над водой, пассажиры в панике. Кстати, люди столпились с одного борта, а корабль явно взял больше груза, чем мог. Пока Бранд затаскивал на борт свое весло, оттуда уже, жалостно размахивая руками, свалилось двое человек — а может, их сбросили в воду. В воздухе стоял густой дым, пахло горелым, и в нос бил смрад паники — воняло хуже, чем прелым сеном, а самое страшное, он был заразный, как чума, и люди от него дурели.

— Опять нас постигла злая удача! — расстроился Доздувой, вылезая на причал следом за Колючкой и Брандом.

— Я, ребята, в удачу не верю, — заявил отец Ярви. — Только в предусмотрительность. Ну и непредусмотрительнось. А также в хитрость и наивность.

И он подошел к седому северянину с заплетенной в две косы бородой. Тот невесело наблюдал за погрузкой корабля, весьма напоминающего обликом «Южный ветер».

— Хорошего дня… — начала было Служитель.

— Ничего подобного! — рявкнул северянин, перекрикивая общий шум и гам. — Спросите кого угодно — разве это хороший день?

— Мы с «Южного ветра», — представился Ярви. — Пришли вниз по Запретной из Калейва.

— Я Орнульф, капитан «Матери Солнце».

И он кивком указал на потрепанный непогодой корабль.

— Два года тому мы пришли из Ройстока. С той поры мы торговали по весне с алиуками и собрали товар — всем на зависть товар! И специи, и бутылки, и бусы, и прочие женские сокровища — за них бабы душу бы отдали!

И он горько покачал головой.

— И был у нас склад в городе, и прошлой ночью он сгорел дотла. Все погибло. Был товар — и нет товара.

— Мне очень жаль, — быстро отозвался Служитель. — И все же боги пощадили ваши жизни.

— Потому-то мы и хотим убраться отсюда подальше, а то и их потеряем.

Где-то особенно пронзительно, аж волосы дыбом встали, завизжала женщина. Ярви нахмурился:

— А что, здесь всегда так?

— Вы не слыхали, что ль? — удивился Орнульф. — Императрица Теофора вчера ночью преставилась.

Отец Ярви как-то разом сник и слабым голосом спросил:

— А кто ж сейчас правит?

— Слыхал я, что на трон посадили ее племянницу Виалину семнадцати лет от роду. Ее-то и короновали тридцать пятой Императрицей Юга, — фыркнул Орнульф. — Но я почему-то не получил приглашения на празднество.

— Так кто же правит? — снова спросил Ярви.

Северянин быстро отвел глаза:

— Сейчас — толпа. Пока закон спит, народ сводит друг с другом счеты.

— Я так понимаю, народ здесь любит это дело, — хмыкнул Ральф.

— Еще бы, обиды здесь помнят, от дедов к сынам и внукам память передают. Вот с этого-то пожары и пошли — один купец решил другого купца пожечь, из мести. Клянусь, у них могла бы праматерь Вексен злопамятству поучиться…

— А вот на это я бы не закладывался, — пробормотал отец Ярви.

— Дядя юной Императрицы, герцог Микедас, пытается взять власть в свои руки. В городе полно его солдат. Он говорит — для спокойствия горожан в переходный период, ага…

— В переходный период к чему? К тому, что он станет править?

Орнульф проворчал:

— Я думал, ты здесь в первый раз…

— Куда бы ты ни приехал, — пробормотал служитель, — власти предержащие везде одинаковы…

— Возможно, герцог наведет порядок, — с надеждой проговорил Бранд.

— Ему мечей пятьсот понадобится, чтобы только в порту порядок навести, — тяжело уронила Колючка, глядя на мечущуюся толпу.

— У герцога мечей предостаточно, — отмахнулся Орнульф. — Но северяне ему не по нутру. Если у тебя есть патент от Верховного короля, ты тут как сыр в масле катаешься. А у таких, как я, его нет, и мы отсюда выметаемся, пока налогами не обложили — до штанов же разденут…

Ярви плотно сжал узкие губы:

— С Верховным королем у нас не самые лучшие отношения.

— Тогда отправляйся обратно на север, дружище, не мешкай.

— Отправишься на север — попадешь прямиком в сети к князю Варославу, — сказал Бранд.

— Он что, до сих пор не выпускает корабли? — И Орнульф свирепо дернул себя за обе косы, в которые была заплетена борода. — Да проклянут их боги, этих стервятников, нигде нет спасения! И как тут быть честному вору?

Ярви передал ему что-то, и Бранд разглядел, как блеснуло серебро.

— Если честный вор — человек здравомыслящий, он пойдет к королеве Лайтлин в Гетланде и скажет, что его отправил к ней ее служитель.

Орнульф вытаращился на свою ладонь, потом на сухую руку Ярви, а потом снова на него:

— Ты отец Ярви?

— Да.

И тут строй воинов стал оттирать толпу от ворот, хотя людям некуда было отступать.

— Я приплыл сюда ради аудиенции у Императрицы.

Ральф тяжело вздохнул:

— Ну, ежли только Теофора не услышит тебя сквозь Последнюю дверь, говорить придется с Виалиной.

— Императрица умерла в самый день нашего приезда. — Бранд наклонился поближе, чтобы не повышать голос. — Каково теперь твое мнение об удаче?

Отец Ярви испустил длинный вздох. В это время груженая телега съехала с причала и грохнулась в море, лошадь с оборванной упряжью лягалась, выкатив обезумевшие от страха глаза.

— Удаче? О, удача нам совсем не помешает…

Глава 23

— Я на шута похожа, — рявкнула Колючка, широко шагая по людной улице следом за отцом Ярви.

— Ничего подобного, — живо возразил он. — Глядя на шутов, люди улыбаются. Не твой случай, милая…

Он заставил ее вымыться, а еще заварил какую-то резко пахнущую траву и облил ей голову — чтобы вывести вшей. И теперь она чувствовала себя в новой необмятой одежде голой и даже ободранной, на манер тех несчастных, что висели в порту Калейва. Сафрит выстригла ей полголовы до аккуратной щетинки, потом долго драла костяным гребнем колтуны на другой половине, потом плюнула и бросила это дело, тем более что у гребня три зубчика вылетело. И она выдала Колючке тунику из какой-то выкрашенной в ярко-красный, прям как кровь, цвет ткани, с вышивкой золотом по воротнику, такой тонкой и мягкой, словно на тебе вовсе ничего не надето, а когда Колючка потребовала свою старую одежду, Сафрит показала на кучу горящих тряпок и поинтересовалась, действительно ли она желает снова надеть это.

Колючка была на голову выше Сафрит, но с той не поспоришь — прям как со Скифр. Ежели что ей в голову втемяшится, пиши пропало. Поэтому пришлось надеть звенящие серебряные браслеты и даже ожерелку из красных стеклянных бусин, причем в несколько рядов. Матушка бы руками всплеснула от радости, но Колючка чувствовала себя, словно на нее рабскую цепь навесили.

— Люди ждут от тебя некоторой… — и Ярви махнул сухой рукой в сторону чернокожих людей в шелковых одеждах, расшитых осколками зеркала — те пускали яркие солнечные зайчики, — …некоторой театральности. В их глазах ты будешь выглядеть феерически страшно. Или страшно феерично. В общем, вид у тебя что надо.

— Угу.

Сама-то Ключка знала, что выглядит как полная дура. Потому что когда она наконец вышла вся такая разряженная и надушенная, Колл захихикал, Скифр шумно выдохнула, а Бранд просто молча уставился на нее, как на ходячего мертвеца. Лицо у нее полыхало от стыда — какое унижение! — и до сих пор не остыло.

Какой-то мужик в высокой шапке вытаращился на нее. Она б с удовольствием погрозилась отцовским мечом, но иноземцам в Первогороде запрещали расхаживать с оружием. Она наклонилась и щелкнула зубами — амм! Сработало даже лучше, чем меч — мужик пискнул и убежал.

— А почему ты не приоделся? — спросила она, пытаясь не отстать от Ярви.

Он обладал удивительным умением просачиваться в самой густой толпе, а вот ей приходилось толкаться изо всех сил, вызывая громкие нарекания пешеходов.

— Ну почему же… — и служитель оправил свое черной одеяние безо всяких вышивок и украшений. — Среди этой пестрой толпы моя одежда как раз выделяется своей скромностью и простотой, приличествующей слуге Отче Голубей.

— Че-го?

— Я сказал, что выгляжу, как скромный слуга. Это не значит, что я именно таков.

И отец Ярви неодобрительно покачал головой, когда она отчаянно попыталась в который раз оттянуть узкие штаны — портки немилосердно жали на попе.

— Вот честно, Бранд правду сказал: для тебя любое благословение оборачивается проклятьем. Другие были бы благодарны — такая красивая новая одежда! Если б от тебя воняло, как от нищенки, как бы я повел тебя во дворец?

— А зачем ты вообще ведешь меня во дворец?

— Мне что, одному туда нужно было идти?

— Ну так можно было взять кого-то, кто не ляпнет ерунды и не сядет в лужу при первом удобном случае. Сафрит. Ральфа. Да хотя бы Бранда! У него лицо… такое, располагающее к доверию.

— У него лицо, располагающее обвести его вокруг пальца. Я, конечно, не отрицаю, что Сафрит, Ральф и Бранд блестяще могут проявить себя на дипломатическом поприще, но ведь может так случиться, что встреча с девушкой ее возраста растопит сердце Императрицы Виалины?

— Это я-то? Сердце растоплю? Смеешься, что ли…

Колючка припомнила, с каким презрением относились к ней в Торлбю девицы, какими взглядами дарили и как мерзко хихикали вслед. Да, она убила в бою восьмерых человек, но все равно, аж мурашки от одних воспоминаний побежали.

— И уж тем более — девушки моего возраста.

— Сейчас все будет по-другому.

— С чего бы это?

— С того, что ты будешь молчать и миленько улыбаться.

Брови Колючки поползли вверх:

— Я? Молчать и улыбаться? Ты уверен?

Ярви прищурился и красноречиво покосился на нее:

— Еще как. А теперь — подожди.

И тут у Колючки упала челюсть: улицу переходили шесть невиданных чудищ, скованных серебряной цепочкой за шею — и какую! Длиной во взрослого мужчину! Чудища шли, позвякивая и грустно покачивая своими чудищными шеяками.

— Как же далеко мы от Гетланда… — пробормотала она, глядя им вслед: звери один за другим скрывались в переулке между белых зданий, таких высоких, что улочка казалась ущельем в горах.

И она припомнила влажные темные скалы родины, утренний туман над серой Матерью Море, пар дыхания в утреннем холоде, как они жались у огня долгими вечерами, а мама тихонько напевала вечернюю молитву… Словно в другой жизни все это было… В другом мире. Колючка и представить не могла, что будет по всему этому скучать…

— Эт точно, — ответил Ярви и быстро пошел вперед.

И даже влажная вонючая жара, нависшая над Первогородом, ему нипочем. Колючка знала, что год идет к концу, но осенью здесь жарче, чем в середине лета в Торлбю…

А еще она подумала: это ж сколько миль они проплыли и прошагали? Сколько месяцев гребли… А потом перли эту махину через верхние волоки. И степь эта — каждый миг ждешь стрелы… Не говоря уж о страшном князе Варославе…

— И Императрица сможет нам помочь, даже если захочет?..

— Не сталью, так серебром, — уверенно ответил отец Ярви и, бормоча извинения на каком-то незнакомом языке, обогнул стайку женщин в темных покрывалах.

Глаза у них были густо накрашены, и смотрели они на Колючку как на сумасшедшую.

— И все равно, хватит ли его, чтоб одолеть всех врагов?..

И Колючка принялась подсчитывать врагов, загибая мозолистые пальцы:

— Ютмарк — это ж родина Верховного Короля, они за него, а еще инглинги, и люди из Нижних земель, ванстерцы, островитяне…

— Как это ни странно, дорогуша, но я уже принял это во внимание.

— А на нашей стороне — только тровенцы!

Ярви фыркнул:

— Ха! Этот союз подобен молоку, оставленному на солнцепеке!

— В смысле?

— Долго не протянет.

— Но король Финн же сказал…

— Король Финн — мешок с требухой, его даже в собственных землях высоко не ставят. Он поддержал нас, ибо его честолюбие было уязвлено, но гнев Праматери Вексен быстро его образумит… Впрочем, это поможет нам немного потянуть время…

— Но тогда… тогда мы остались одни.

— Мой дядя Атиль и в одиночку встанет против всего мира. Она всегда считал, что последнее слово — за сталью.

— Ответ, достойный храбреца.

— А то.

— Вот только… мудрости в нем маловато.

Ярви улыбнулся:

— С ума сойти. Я-то думал, что ты обучишься мечному бою, а ты — гляди-ка, стала не только искуснее, но и благоразумней! Но не волнуйся. Я что-нибудь придумаю, вот увидишь.

Как только перед ними раскрылись высокие бронзовые двери дворца, Колючка поняла, что зря расстраивалась, что одета, как принцесса. Имело смысл расстраиваться, что она одета, как селянка. Здесь даже рабыни выглядели как королевы, а стражники — как герои легенд. Их приняли в зале, под завязку набитом увешанными драгоценностями придворными, разодетыми и надутыми, и тем очень напоминающими павлинов, которые неспешно прогуливались в безупречно разбитых дворцовых садах. И таких же бесполезных, как эти пестрые хвостатые птицы, к гадалке не ходи.

Она бы с удовольствием сделалась невидимой или растаяла и стекла в свои новые сапоги, но, увы, сапоги радовали высокой толстой подошвой, а еще она вытянулась за последние несколько месяцев, и теперь стала выше, чем отец Ярви. А тот, надо сказать, мало кому уступал в росте. Так что делать нечего: она развернула плечи, задрала голову и состроила мужественную мину, хотя под маской храбрости она отчаянно трусила и истекала потом в своей идиотской алой тунике.

Герцог Микедас сидел в позолоченном кресле на возвышении — причем сидел в весьма непринужденной позе, перекинув ногу через резную ручку. Доспех на нем поражал воображение искусным золотым узором. Судя по виду, герцог был из тех красавчиков, что считают себя неотразимыми. Темнокожий, с живыми блестящими глазами, темные волосы и бородку едва тронула седина, — ну да, красавчик.

— Приветствую вас, друзья, добро пожаловать в Первогород! — И он показал белые зубы в широкой улыбке, которая сразу показалась Колючке подозрительной — наверняка неискренняя. — Ну как, хорошо я говорю на вашем языке, а?

Отец Ярви низко поклонился, Колючка последовала его примеру. Я кланяюсь — и ты кланяйся, сказал он. Похоже, кланяться придется очень и очень часто.

— Безупречно, ваша милость. Мы сердечно обрадованы…

— Напомните-ка, как вас там зовут? У меня просто чудо-ооовищная память на имена…

— Он отец Ярви, служитель Гетланда.

Это произнесла высокая, худая и очень бледная женщина с наголо выбритой головой. На покрытых татуировками руках у нее звенели и посверкивали эльфские запястья из древнего железа, и золота, и осколков стекла. Колючка оскалилась, но вовремя вспомнила, что плевать на полированный пол в королевском дворце как-то не принято.

— Мать Скейр, — протянул Ярви. — Всякий раз, когда наши пути пересекаются, мое сердце заново переполняет радость.

Служительница Ванстерланда, советчица Гром-гиль-Горма. Та, кого праматерь Вексен отправила к князю Варославу с предостережением — не выводить корабли в море Осколков…

— Хотела бы я сказать то же самое, — проговорила мать Скейр. — Однако ни одну из трех наших встреч я не могу назвать радостной.

И она обратила взгляд льдисто-голубых глаз на Колючку:

— Кто эта женщина? Я не знаю ее.

— А ведь вы уже встречались в Скегенхаусе. Это Колючка Бату, дочь Сторна Хедланда.

Глаза матери Скейр широко распахнулись от удивления, и Колючка почувствовала себя отмщенной:

— Чем вы ее кормите?

— Огнем и оселком, чем же еще, — усмехнулся с улыбкой Ярви. — У нее прекрасный аппетит. Теперь она воин, испытанный в сражении с ужаками!

— Девушка-воин! Как интересно! — судя по голосу, герцога это совсем не впечатлило, он веселился и не скрывал этого. Придворные угодливо захихикали. — Как насчет поединка с одним из моих гвардейцев?

— Ставьте уж сразу двоих, — гаркнула Колючка — ох ты ж, опять брякнула, не подумав. Голос звучал странно, словно и не принадлежал ей: скрипуче и громко.

И дерзко. И совсем по-дикарски — такому негоже звучать среди изузоренных серебром мраморных стен.

А герцог… расхохотался.

— Пот-ря-сающе! Вот она, самонадеянность юности! Моя племянница очень похожа на нее. Она тоже думает, что можно делать, что хочешь — и плевать на традиции, и на чувства других людей, даже на… суровую реальность этого мира.

Ярви снова поклонился:

— Правители и те, что стоят у трона, должны всегда помнить о суровой реальности.

Герцог покачал пальцем:

— А ты мне начинаешь нравиться!

— На самом деле, у нас есть общий друг.

— Вот как?

— Эбдель Арик Шадикширрам.

Глаза герцога широко распахнулись, он даже снял ногу с ручки кресла и сел прямо:

— И… как она?

— Увы, ваша милость, она переступила порог Последней двери.

— Умерла?

— Предательски убита своим же рабом.

— Господи ты боже мой… — и герцог откинулся на спинку кресла. — Какая женщина… Была. Когда-то я просил ее руки, да… ну, я был молод, но… — И он помотал головой: — Вы не поверите, но она отказала мне! Отказала! Мне!

— Воистину, удивительная женщина.

— Время утекает, как вода сквозь пальцы… Казалось бы, мы виделись только вчера…

Герцог испустил длинный вздох, и глаза его разом посерьезнели:

— Но к делу.

— Безусловно, ваша милость.

И отец Ярви снова поклонился. Голова его то опускалась, то поднималась — ни дать ни взять, яблоко в ведре с водой.

— Меня прислали королева Лайтлин и король Атиль, государи Гетланда. Я покорно испрашиваю аудиенции у сиятельной Виалины, Императрицы Юга!

— Хмммм…

Герцог поморщился, оперся локтем о ручку кресла и принялся теребить бородку:

— Где там, вы сказали, находится ваш Гутланд?

Колючка до боли стиснула зубы, но отца Ярви отличало просто бездонное терпение:

— Гетланд находится на западном берегу моря Осколков, ваша милость. К северу от столицы Верховного короля Скегенхауса!

— Так много стран! Только ученому мужу под силу запомнить все эти иноземные названия!

Придворные снова закивали, одобрительно пересмеиваясь. Колючке нестерпимо захотелось разбить пару угодливых сытых рыл.

— Сейчас столь многие хотят получить аудиенцию… Я бы рад пойти вам навстречу, но… Увы, времена сейчас непростые…

Ярви покивал:

— Конечно, ваша милость.

— Столь многих врагов нужно проучить, столь многих друзей обнадежить… Столь много союзов нужно заключить… увы, некоторые союзы нам важнее, чем… другие. При всем уважении…

Никакого уважения в его голосе не слышалось. Напротив, от герцога за милю несло презрением, как от старого сыра — плесенью.

Ярви поклонился:

— Конечно, ваша милость.

— Императрица Виалина — девушка совсем других статей… Она не такая, как… — и он ткнул пальцем в Колючку, как в беспородную кобылу. — Она… Она очень юна. На нее легко произвести впечатление. Она слишком наивна. Ей еще предстоит многое узнать о том, как на самом деле устроен… мир. Как вы понимаете, я должен быть осторожен. Как вы понимаете, нужно подождать. Терпение и еще раз терпение. Для страны, столь большой, населенной столь многими народами, переправа через бурливую реку, какой является всякая передача власти, может оказаться… непростой. Мы пришлем за вами… во благовремение.

Ярви поклонился:

— Конечно, ваша милость. Могу ли я спросить, когда?

Герцог отмахнулся длинными пальцами:

— Во благовремение, отец… как вас там…

— Ярви, — прошипела мать Скейр.

Колючка не была дипломатом, но даже она поняла, что это значит — никогда.

Мать Скейр ждала их в длинной галерее, вдоль стен которой выстроились статуи. За ее спиной маячили двое воинов — хмурый ванстерец и здоровенный парень из Нижних земель с рожей как каменная плита. Настроение располагало к ссоре, и Колючка злобно уставилась на них, но парни, похоже, были сами не промах и глаз не опускали.

Служительница тоже выглядела весьма решительно.

— Не ожидала тебя здесь увидеть, отец Ярви.

— А я вот тебя не ожидал увидеть, мать Скейр.

Хотя по тону сразу стало понятно: ничего неожиданного оба здесь не видят.

— Мы оба прибыли издалека. Я полагал, что ты должна быть рядом со своим королем Гром-гиль-Гормом. Он нуждается в тебе. Кто же еще убедит его идти путем Отче Мира — жаль будет, если Матерь Война увлечет короля к его погибели в Гетланде.

Взгляд матери Скейр стал еще холоднее — хотя куда уж больше, она и так в пол глазами вмораживала.

— И я была бы рядом с ним. Но праматерь Вексен отправила меня с важным поручением.

— Высокая честь.

Уголок губ отца Ярви слегка приподнялся в усмешке: еще бы, оба знали, что это «поручение» — обычная ссылка.

— О, в таком случае, ты, должно быть, и впрямь угодила праматери — иначе с чего бы ей тебя сюда отправлять. Говорила ли ты об интересах своей страны? Интересах своего короля и народа — как обязан поступать каждый служитель?

— Я поклялась — и я держу клятву! — рявкнула Скейр. — Верный служитель исполняет волю праматери!

— Верный раб, ты хотела сказать.

— О, ты у нас большой знаток по части рабов. Как, поджили ссадины от ошейника?

Улыбка Ярви стала очень натянутой:

— Вполне.

— Да что ты? — Скейр наклонилась к нему и злобно оскалилась. — Я б на твоем месте быстро собралась и поплыла обратно к морю Осколков. А то, глядишь, новые ссадины заработаешь.

И она решительно двинулась прочь, едва не задев Ярви плечом. Ванстерец с дружком двинулись следом, правда, они с Колючкой успели напоследок обменяться мрачными долгими взглядами.

— Она нам еще подгадит, — прошептала Колючка.

— Да.

— И она в милости у герцога.

— Да.

— И они ее прислали сюда давно.

— Да.

— Значит… значит, праматерь Вексен разгадала твои планы! Опередила тебя!

— Да.

— Чо-то мне кажется, что никакой аудиенции нам не дадут.

Ярви кисло улыбнулся и сказал:

— Видишь? А говорила — я не дипломат, я не дипломат…

Глава 24

Боги, как же быстро она теперь двигалась! Бранд уже раза в два лучше дрался, чем раньше, и все из-за их тренировочных поединков. Но с каждым днем она совершенствовалась, а он — он безнадежно отставал. Он чувствовал себя неповоротливым хряком, всегда на три шага позади. Один на один он больше не мог ее одолеть, неважно, на земле или на палубе. Даже если рядом двое друзей стояли, все равно казалось, что их слишком мало. Раньше она просто отбивалась, а теперь переходила в нападение и гонялась за ними, как охотник за беспомощной добычей.

— Колл! — крикнул Бранд, быстро полуобернувшись. — Заходи слева!

Они рассредоточились по двору ветхого особняка, который приискал им Ярви, пытаясь загнать Колючку в ловушку — надеялись, что она сунется между ними.

— Доздувой, ты…

Он слишком поздно сообразил, что Колючка заманила гиганта в солнечный угол двора. Доздувой сморщился и пригнулся, когда Матерь Солнце воткнула ему в глаза свои беспощадные лучи.

Колючка налетела на него молниеносно: дотянулась и с размаху долбанула по щиту, да так, что щепки полетели, а потом пырнула его под нижний край в здоровенное брюхо. Гигант зашатался. Хохоча, Колючка успела отскочить, и Бранд лишь глупо располосовал воздух на том месте, где она только что стояла, и, естественно, между ней и Коллом оказалась облупленная колонна, которая поддерживала галерею.

— Б-боги мои, — выдохнул Доздувой.

Он перегнулся пополам, держась за брюхо.

— Неплохо, — заметила Скифр.

Она обходила поединщиков, заложив руки за спину.

— Но не позволяй себе слишком увлечься. Дерись каждый раз, как в последний. Смотри на каждого врага как на злейшего и самого страшного. И не раскрывайся полностью, пусть враг считает тебя неопасной. Даже самый слабый враг.

— С-спасибо на добром слове, — выдавил Бранд, пытаясь отереть мокрую от пота щеку о плечо.

Боги, ну и жара… Чертов город, ни ветерка…

— Отец мой говорил: не возгордись.

Колючка поглядывала то на Колла, то на Бранда — те пытались загнать ее в угол.

— Он говорил: великие воины начинали верить песням о себе, думали, что их может убить только великий герой — но нет. Великого воина может поразить пустяковая штука!

— Воспалившаяся царапина, — одобрительно покивала Сафрит, наблюдавшая за поединком, уперев руки в боки.

— Истершийся щитовой ремень, — проворчал Бранд.

Он внимательно следил за каждым движением Колючки, вот только ее облипшая от пота рубаха отвлекала — она ж всякое такое тоже облепляла…

— Можно на овечьей какахе поскользнуться! — вставил Колл, подскочил и пырнул Колючку — точнее, попытался, потому что та извернулась, с грохотом врезала ему по щиту и снова выскочила на открытое пространство.

— Слова твоего отца разумны, — сказала Скифр. — Как он умер?

— Убит в поединке с Гром-гиль-Гормом. Судя по всему, он возгордился.

Колючка снова вывернулась: Колл двигался быстро, но она — еще быстрее. Быстрее, чем скорпион. Хотя скорпион добрее и милосердней, чего там… Колючка врезала топором парню по ноге, тот споткнулся и охнул, сделал несколько заплетающихся шагов… Она ударила его мечом в бок, и Колл покатился по дворику с горестным криком.

И Бранд понял — вон он, шанс. Прочь сомнения!

Она еще не выровняла стойку, но все равно сумела отбить его меч — тот с силой ударил ее в плечо. Боги, ну и выдержка, даже не поморщилась. Бранд ударил ее щитом, Колючка зарычала, он припер ее к стенке, с кромки щита так и летела щепка. Они неуклюже сцепились, и на мгновение показалось, что он ее дожмет. Но пока он таранил ее, она каким-то немыслимым образом подцепила его ногу своей, рыкнула, перенесла вес на другую ногу — и он рухнул.

Приземлились они с грохотом, она сверху, он снизу. Боги, какая же она сильная… Бранд был словно Бейл, сражающийся с огромным угрем, вот только этот угорь явно заколотит его хвостярой…

— Ты что делаешь?! Вы в постели, что ль? Убей его! — рявкнула Скифр. — В постели еще успеете наваляться!

Они покатились, сцепившись, и она оказалась сверху, оскалившаяся от натуги — пыталась придавить его локтем за шею, а он отжимал ее локоть, пытаясь отвести его в сторону, и оба свирепо рычали.

Их лица настолько сблизились, что два ее глаза слились в один. Он мог рассмотреть каждую бисеринку пота на ее лбу. Ее грудь прижималась к его, и он чувствовал каждый ее жаркий, короткий вздох.

И на мгновение помстилось, что они вовсе не дерутся, а… совсем другим занимаются.

И тут послышался стук открываемой двери, и Колючка дернулась и вскочила на ноги, словно вспугнутая кошка.

— Очередная победа? — съязвил отец Ярви.

Он стоял в дверях, а за его плечом маячил хмурый Ральф.

— Естественно, — пожала плечами Колючка, словно ничего такого и не случилось — просто обычный поединок.

В самом деле, а что в нем было необычного?..

И он тоже вскарабкался на ноги и отряхнулся, делая вид, что все в порядке. Вот только лицо у него полыхало. И уши. И вообще все тело горело, от макушки до пяток. Он изо всех сил делал вид, что согнулся пополам просто потому, что ему локтем в ребра заехали, а не потому, что у него… мгм… внизу все встопорщилось. Бранд изо всех сил делал вид, что ничего такого не произошло, все будет по-прежнему. Но нет. Все изменилось в тот день, когда она вошла во дворик в своей новой красивой одежде, и вроде бы она оставалась той же Колючкой, но нет, она внезапно изменилась, и ее щеку приласкал солнечный луч и отразился в глазах, и он смотрел и молчал, потрясенный. И тогда все рухнуло. Или, наоборот, воздвиглось… И он не мог больше смотреть на нее просто как на члена команды, рядом с которым весло ворочаешь. Нет, она, конечно, оставалась членом команды, но вдруг стала кем-то еще, и от этого вдруг стало и радостно, и страшно до ужаса. Что-то изменилось с того мига, как он ее увидел, и теперь, глядя на нее, он смотрел новыми глазами.

Они спали на полу в одной комнате с ободранными стенами. Ну и что, с другой стороны, в одной и в одной, они месяцами вповалку дрыхли. Только теперь он полночи лежал и молча потел в этой духоте, и думал — вот, она ведь совсем близко. И прислушивался к шуму ночного города. И к ее медленному сонному дыханию. Думал, как это просто — вот так вот протянуть руку и дотронуться до нее…

И тут он понял, что снова искоса поглядывает на ее задницу, и усилием воли отвел взгляд и уставился в пол.

— Боги, — тихо прошептал он.

По правде говоря, он не знал, к какому конкретно богу следует обращаться с такой проблемой.

— Что ж, я невероятно рад, что хоть кому-нибудь сегодня досталась победа, — еще язвительней проговорил Ярви.

— Что, снова не повезло во дворце? — просипел Бранд, все еще не решаясь распрямиться.

Хоть бы на него внимания не обратили…

— Дворец вообще какое-то злополучное место, — хмуро изрек Ральф и важно кивнул.

— Еще один день коту под хвост, — и Ярви плюхнулся на скамью и горестно сгорбился. — Нам очень повезет, если нас снова обольет помоями герцог Микедас или его племянница…

— Да? Ты же вроде как не верил в удачу? — заметила Колючка.

— На данный момент я надеюсь, что удача в меня еще верит. До чего я дошел, подумать только…

Отец Ярви и впрямь смотрелся неважно, Бранд еще не видел его таким. Даже когда на них напали коневоды, отец Ярви знал, что делать. А теперь Бранд вдруг подумал: а что, если это всего лишь маска? И тут же до него дошло: а ведь отец Ярви всего-то на пару лет старше его, и в его руках — судьба Гетланда. И даже рука-то у него всего одна, потому что вторая — сухая.

— Интересно, как там сейчас в Торлбю? — с тоской в голосе пробормотал Колл, тряся ушибленной ногой.

— Скоро урожай будут убирать… — пробормотал Доздувой, задирая рубаху — собственные синяки осмотреть.

— В полях колосится золотой ячмень… — тихо сказала Скифр.

— На рынки съезжаются торговцы, — и Сафрит принялась играть купцовскими гирьками у себя на шее. — В порту тесно от кораблей… Деньги текут рекой.

— Если только урожай не сожгли ванстерцы, — зло заметил Ярви. — А торговцев не задержала в Скегенхаусе праматерь Вексен. И тогда в полях мы увидим лишь горелую стерню, а порты вымрут. А еще она могла натравить на нас нижнеземельцев. И инглингов. Во главе с Йиллингом Ярким. Тысячи врагов она могла отправить на Гетланд.

Бранд сглотнул, подумав о Рин в хлипкой лачуге в предместье.

— Ты… действительно так думаешь?

— Нет. Пока нет. Но скоро это случится. Время уходит, а я ничего не добился. Однако… на все найдется свой способ.

И служитель уставился в пол, теребя большой палец на сухой руке.

— Полвойны — это война слов. Войны выигрывают словами. Правильными словами, которые говоришь нужным людям. Но у меня нет ни тех, ни других.

— Все будет хорошо, — пробормотал Бранд, отчаянно желая помочь.

Знать бы только, как…

— Увы, я не вижу выхода…

И Ярви закрыл бледное лицо руками, и сухая ладонь странно смотрелась рядом со здоровой.

— Нам нужно чудо. Только чертово чудо может нас спасти.

И тут в дверь громко постучали.

Скифр изогнула бровь:

— Мы ждем гостей?

— Мы не слишком обременены друзьями в этом городе, — заметила Колючка.

— Мы вообще не слишком обременены друзьями, — заметил Бранд.

— Может, мать Скейр прислала нам приглашение на праздник? — мрачно предположил Ярви.

— К оружию, — прорычал Ральф.

И бросил Колючке меч. Она поймала его в воздухе.

— Единый Бог, как же я хочу подраться! — обрадовался Доздувой, взвешивая в руке копье. — Только не с ней.

Бранд вытащил из ножен меч, что раньше принадлежал Одде. Сталь казалась до жути легкой после тренировочного меча. От страха, кстати, все проблемы со вздыбленными штанами решились сами собой.

Дверь сотрясалась от ударов, а ведь это была не самая хлипкая дверь.

Колл подкрался к ней и привстал на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок.

— Женщина! — свистящим шепотом доложился он. — Судя по виду — богатая!

— Она одна? — спросил Ярви.

— Да, я одна! — глуховато прозвучал из-за двери голос. — И я вам не враг!

— Именно это враг и скажет! — мудро заметила Колючка.

— Друг тоже это скажет! — не менее мудро заметил Бранд.

— Боги знают, как нужен нам друг, — сказал Ральф, мудро накладывая стрелу на тетиву на своего черного лука.

— Открывай, — приказал Ярви.

Колл отодвинул засов так быстро, словно тот жег ему пальцы, и отпрыгнул в сторону. В каждой руке он держал наготове по кинжалу. Бранд пригнулся и поднял щит — из-за порога вполне могли полететь стрелы.

Вместо этого дверь медленно, со скрипом приоткрылась, и в щель осторожно просунулась чья-то голова. Действительно, это была женщина. Темнокожая и темноглазая, с черными волосами, небрежно подколотыми усеянными драгоценными камнями шпильками. На верхней губе белел шрам — видно, когда-то давно губу раскроила, и та плохо срослась. Женщина улыбнулась, показывая в выемке белые зубы.

— Тук-тук, — сказала она, проскальзывая внутрь и прихлопывая за собой дверь.

Одета она была и впрямь богато: накидка тонкого белого льна, на шее — золотая цепь, каждое звено в виде раскрытого глаза. Она заломила бровь, увидев, сколько на нее направлено мечей и копий, и медленно подняла руки вверх:

— Сдаюсь-сдаюсь!

Ральф вдруг радостно завопил и отбросил свой лук на пол, кинулся к женщине и сжал ее в медвежьих обьятиях.

— Сумаэль! — воскликнул он. — Боги, как же я по тебе соскучился!

— А я по тебе, Ральф, старый ты хрыч, — засмеялась она, похлопывая его по спине.

И охнула, когда он поднял ее над полом.

— Я сразу что-то такое заподозрила, когда в гавань вошел корабль с именем «Южный ветер». Остроумно, кстати.

— Чтобы не забывать, откуда мы все вышли, — проговорил Ярви, потирая шею здоровой рукой.

— Отец Ярви, — улыбнулась Сумаэль, высвобождаясь из объятий кормчего. — А я все знаю, хе-хе. Бедняга, ты затерялся в бурном море, и носит тебя по волнам одного-одинешенька, и некому указать верный курс. Правильно?

— Ну хоть что-то в нашей жизни не меняется, — отозвался он. — Я смотрю, у тебя… неплохо дела идут.

— А у тебя хуже некуда.

— Я же говорю — некоторые вещи не меняются.

— Что ж, и не обнимешь меня?

Ярви фыркнул — или всхлипнул:

— Если обниму — боюсь, не смогу выпустить из объятий…

Она подошла, и они обменялись долгими взглядами:

— Ничего, я рискну.

И она положила ему руки на плечи и поднялась на цыпочки, чтобы обнять сильней. Он положил ей голову на плечо, и по исхудалому лицу потекли слезы.

Бранд посмотрел на Колючку, та пожала плечами:

— Ну, теперь понятно, кто такая Сумаэль…

— Так, значит, это посольство Гетланда? — и Сумаэль ткнула в кучу плесневелой штукатурки.

Таких куч на пыльном полу громоздилось приличное количество.

— Неплохой особнячок ты себе подобрал.

— Я — сын своей матери, — парировал Ярви. — Хотя она, конечно, больше мне не мать.

В облупившемся зале, где они сели обедать, могло бы уместиться человек сорок, но команда как-то разошлась по своим делам, и теперь в пустой комнате гуляло эхо.

— Что ты здесь делаешь, Сумаэль?

— Встречаюсь со старыми друзьями, — и она с улыбкой откинулась в кресле, положив ногу в заляпанном грязью сапоге — обувь странно не вязалась с роскошным одеянием — на исцарапанную столешницу.

— Я помогла дяде с постройкой корабля для Императрицы Теофоры, и все завертелось. В общем, к неудовольствию некоторых придворных, она назначила меня смотрителем императорского флота.

На лицо упала темная прядка, она оттопырила губу и сдула ее прочь.

— С кораблями ты управлялась отлично. У тебя это хорошо получалось. — Ральф смотрел на нее с улыбкой, как на любимую дочку, которая вдруг приехала навестить родителей. — Это — и людей злить.

— Императорские корабли гнили в гавани Ругоры, чуть дальше отсюда. А именно там, так случайно совпало, воспитывалась племянница Императрицы Виалина.

На лицо Сумаэль снова упала прядка, она снова отдула ее.

— Или содержалась в заключении, это как посмотреть.

— Содержалась в заключении? — удивился Бранд.

— Царственные особы здесь не слишком доверяют друг другу, — пожала плечами Сумаэль. — Но Виалине хотелось узнать побольше о флоте. Побольше обо всем. И мы… подружились. Да. А когда Теофора занемогла и Виалину вызвали обратно в Первогород, она попросила меня поехать с ней и… — Сумаэль поддела пальчиком цепочку с глазками и отпустила. Цепочка тонко зазвенела. — Одним словом, обстоятельства сложились таким волшебным образом, что я теперь — советница при особе Императрицы Юга.

— Талант — он не потонет, — одобрительно покивал Ральф.

— Как говно, ага, — проворчала Колючка.

Сумаэль широко улыбнулась:

— По себе судим?

Бранд заржал, Колючка смерила его злобным взглядом, и тот примолк.

— Значит, ты теперь — правая рука самой могущественной женщины мира? — спросил Ральф, поглаживая лысую голову.

— Ну, я же не одна такая.

Прядка упала снова, Сумаэль недовольно скривилась и принялась перекалывать волосы.

— Есть такой совет двенадцати, и большинство из них преданы герцогу Микедасу. Виалина, конечно, Импертрица, но это пустой титул. Вся власть у Микедаса, и он не собирается ей делиться.

— С нами, во всяком случае, он не поделился ничем, — заметил Ярви.

— Как же, наслышана.

Волосы темной завесой упали ей на лицо, сквозь пряди сверкнул хитрый любопытный глаз.

— Но вы, по крайней мере, вышли из дворца с головами на плечах.

— Думаешь, нам удастся не расстаться с ними, если мы здесь задержимся? — спросил Ярви.

Сумаэль покосилась на Колючку:

— Это зависит от того, насколько вы искушены в дипломатии…

— Я умею быть дипломатичной, — прорычала она.

Сумаэль улыбнулась еще шире. Похоже, на эту женщину не действовали никакие угрозы.

— Ты напоминаешь мне капитана корабля, на котором в свое время плавали мы с Ярви.

Ярви расхохотался, а следом расхохотался Ральф. Колючка нахмурилась:

— Это комплимент или оскорбление?

— И то, и другое.

Ярви наклонился вперед и поставил локти на стол, сцепив здоровую и сухую руки.

— Верховный король готовится к войне, Сумаэль. Кто знает, может, он уже начал войну.

— Кто ваши союзники? — спросила она, отбрасывая волосы обеими руками и завязывая их в узел.

— Их меньше, чем нужно.

— Некоторые вещи никогда не меняются, да, Ярви? — Сумаэль проворно закалывала волосы шпильками. — Герцог, в отличие от Теофоры, не слишком-то ревностен в служении единому Богу, но он намерен сохранить верность союзу с праматерью Вексен. Он поставит на того, кто сильнее.

— Посмотрим, — сказал Ярви. — Мне нужно поговорить с Императрицей.

Сумаэль попыхтела:

— Ну… я попробую. Попробую сделать так, чтобы она вас выслушала. Но большего обещать не могу.

— Ты ничем мне не обязана.

Она посмотрела ему в глаза и не отводила взгляд, пока не вставила в прическу последнюю шпильку. Драгоценные камни в ее навершии заискрились.

— Дело не в том, кто кому обязан. Во всяком случае, в нашем с тобой случае.

Ярви скривился — то ли засмеяться хотел, то ли заплакал. А потом просто откинулся в кресле и длинно выдохнул.

— Я думал, что никогда больше тебя не увижу.

Сумаэль улыбнулась, губа немного разошлась, показывая белый зуб. И Бранд понял, что эта женщина ему, пожалуй, нравится.

— И что?

— Я рад, что ошибся.

— Я тоже.

Та же самая прядка снова упала на лицо, она мрачно оглядела ее, сведя глаза к переносице, потом отдула.

Глава 25

Колючка проталкивалась сквозь толпу, которая втекала в храм — наступал час молитвы. Толпа расступалась неохотно. Сколько ж здесь храмов, и сколько ж в них молящихся…

— Я смотрю, поклонение Единому Богу кучу времени отнимает, — проворчал Бранд, прокладывая себе путь в давке.

С его широкими плечами продираться выходило с трудом.

— Высокие боги и малые боги занимаются каждый своим делом. А вот Единый Бог, похоже, просто сует нос в дела всех остальных!

— И колокола эти! — Бранд вздрогнул, когда с вершины белой башни у них над головами донесся очередной гулкий удар. — Зараза, аж уши от них гудят, век бы их не слышать…

И он наклонился поближе и зашептал:

— Ты представляешь, они своих мертвых прям так хоронят. Не сжигают. А вот так берут и прям в землю закапывают. И не сжигают!

Колючка покосилась в сторону заросшего двора за храмом: там из земли торчали камни надгробий, шаткие, как зубы нищего, и под каждым, похоже, лежал и гнил труп. Сотни трупов. Тысячи трупов. Склеп, полный покойников, прям посреди города.

Ее аж испарина прошибла от одной этой мысли, и она тут же ухватилась за мешочек с костями отца.

— Что за город…

Отец любил рассказывать о Первогороде, но ей он нравился все меньше и меньше. Сликом большой. Такой размер подавляет! И слишком шумный! Как тут люди умудряются соображать в таком шуме, непонятно. И здесь слишком жарко! А еще душно, и воняет днем и ночью. Кругом отбросы, мухи, нищие — от всего этого голова кругом идет. И сколько народу вокруг, и все толкаются и идут мимо, никто друг друга не знает, и хотят все только одногу — деньгу урвать. Словно ее саму закопали, и над ней теперь ходят-бродят тыщи и тыщи воров, и она никого не понимает.

— Домой надо ехать, — пробормотала она.

— Да мы ж только сюда приехали!

— Вот и прекрасно. Как приехали, так и уедем. Ненавижу этот город.

— Да ты все ненавидишь.

— Нет, не все!

И она покосилась и перехватила взгляд Бранда, и в животе защекотало так приятненько — опять он отвернулся.

Оказалось, он умел смотреть удивленно, беспомощно, а еще вот так, как сейчас. Как в последнее время он на нее смотрел. Пристально так, волосы на лицо падают, и глаза из-под них горят. Голодные такие. И… испуганные. В тот день, когда они упали друг на друга и лежали, прижавшись, что-то тогда… что-то тогда произошло между ними. Что-то, от чего кровь приливала к лицу. И не только к лицу. И к кишкам — точно приливала. Ну и это… между ног тоже. Но в голову лезли сомнения, причем в таком же количестве, как эти верные, которые в храм набиваются.

Неужели нельзя просто спросить? Ну да, мы терпеть друг друга не могли, но это ж когда было. А сейчас мне кажется, что ты мне нравишься. А я тебе? Боги, дурь-то какая. Она всю жизнь отталкивала от себя людей, и теперь понятия не имела, как их к себе привлекать. А что, если он смотрит на нее как на сумасшедшую? От таких мыслей у нее прям пропасть бездонная под ногами раскрывалась. И вообще, что значит — нравишься? В смысле, нравишься как нравишься? А может, просто вот так вот подойти — и поцеловать его? Она все думала и думала об этом. На самом деле она только об этом и думала. А что, если в этом взгляде нет ничего особенного? Ну смотрит и смотрит парень, подумаешь. А что, если мать права: какому мужчине занадобится такая странная девушка, да еще с таким плохим, строптивым характером? Уж точно не Бранду — он же красавец, на него все девушки заглядываются, он себе любую может выбрать — только скажи…

И вдруг он обхватил ее и пихнул в дверную нишу. Сердце подскочило и затрепыхалось у самого горла, и она даже пискнула, как благовоспитанная девица, когда он крепко прижал ее к себе. Но все уже отскакивали и прижимались к стенам домов — по переулку рысили конные, качались перья на уздечках, сверкала позолоченная броня, и этим всадникам на высоких конях в высоких шлемах плевать было на жмущуюся по обеим сторонам улицы толпу. Наверняка люди герцога Микедаса, кто же еще.

— Так кого-то и задавить недолго, — пробормотал Бранд и мрачно посмотрел им вслед.

— Ага, — просипела она. — Эт точно.

А вообще, хватит себя обманывать. Они просто друзья. Рядом на веслах сидят. Вот и все. Зачем портить это все, пытаясь заполучить то, чего у нее попросту не может быть. Чего она не достойна и никогда не получит. И тут она встретилась с ним взглядом, и он снова смотрел на нее — так, и сердце ее бешено забилось, словно бы она милю против течения прогребла. И он быстро отодвинулся от нее, с бледной и смущенной полуулыбочкой, и пошел вперед через толпу, которая быстро заполняла улицу.

Нет, а что, если он чувствует то же, что и она? И хочет спросить, но боится? И вообще не знает, как спросить? Да с ним каждый разговор выходит опасный, как поединок. А спать с ним в одной комнате — это ж невыносимо просто! Ну да, они ж типа рядом на веслах сидели, что в этом такого, и они бросили на пол свои одеяла и стали смеяться: глянь, какую развалину нам Ярви приискал, окон не надо, солнце сквозь крышу светит… Но теперь она только притворялась, что спит, потому что все думала: он лежит так близко… И иногда ей казалось, что он тоже притворяется, вот, лежит с открытыми глазами и смотрит на нее. Но уверенности у нее не было. И от мысли о том, что она спит с ним рядом, ей становилось муторно на душе. И от мысли, что можно не спать с ним рядом, — тоже муторно.

Я тебе нравлюсь?.. В каком смысле? Ну… нравлюсь я тебе?

Зараза, сплошные загадки какие-то на незнакомом языке, как же это все ему сказать…

Бранд выдохнул и отер лоб — он-то наверняка даже не подозревает, какую бурю вызвал.

— Думаю, мы отплывем сразу же, как заключим сделку с Императрицей.

Колючка попыталась взять себя в руки и говорить нормальным голосом — ну, нормально разговаривать, короче.

— Я думаю, этого не случится.

Бранд пожал плечами. Спокойный и надежный. И доверчивый. Как всегда.

— Отец Ярви обязательно что-нибудь придумает.

— Отец Ярви — человек хитрый и коварный, но он не волшебник. Если бы ты был во дворце и видел этого герцога…

— Сумаэль что-нибудь придумает, вот увидишь.

Колючка презрительно фыркнула:

— У этой бабы, что, Матерь Солнце из жопы восходит, что вы все так на нее надеетесь?

— Ты, я смотрю, не надеешься.

— Я ей не доверяю.

— Ты никому не доверяешь.

Она едва не сказала: «Я тебе доверяю», но вовремя спохватилась и просто засопела.

— А Ральф ей верит, — не отставал Бранд. — Он ей жизнь свою готов доверить, он сам мне сказал. Отец Ярви тоже, а он-то не таков, чтоб каждому встречному-поперечному верить на слово…

— Знать бы, что их троих связывает, — сказала Колючка. — У них явно общее бурное прошлое…

— Знаешь, меньше знаешь — спокойней спишь.

— Это ты спокойней спишь. А я нет.

И она поглядела на него и обнаружила, что он смотрит на нее. Этим голодным испуганным взглядом, и в животе снова защекотало, и она снова бы начала бесконечно пререкаться сама с собой, но тут они вышли к рынку.

На один из многочисленных рынков Первогорода, точнее сказать. Здесь шумели десятки базаров, и каждый величиной с Ройсток. Здесь орали и пихались, и лотки, навесы и прилавки тянулись бесконечными рядами, а между ними толклись люди всех цветов кожи. Звякали огромные весы, щелкали абаки, торговцы выкрикивали цены на всех языках, а вокруг ревели ослы, квохтали куры и гоготали гуси. В ноздри бил немыслимый смрад готовящейся еды, тошнотворно сладкий запах специй, вонь свежего навоза и боги знают чего еще. Да чего угодно! Здесь можно было купить все, что угодно! Пряжки на пояса и соль. Пурпурные ткани и идолов. Жутких рыбин с грустными глазами. Колючка крепко зажмурилась и храбро открыла их снова, но пестрая круговерть бурлила и вовсе не думала исчезать.

— Просто мясо, — жалостно протянула Колючка, взвешивая на руке кошелек отца Ярви. — Нам нужно просто мясо.

Сафрит даже не сказала, какое. Колючка быстро отодвинулась в сторону — мимо шла женщина в грязном фартуке с козлиной головой под мышкой.

— И с чего нам начать?..

— Подожди-ка.

И Бранд остановился у прилавка, где темнокожий купец торговал низками стеклянных бусин. Он поднял одну, и Матерь Солнце засверкала в желтых стекляшках.

— Красивые, правда? Ну, такие, девушкам нравятся. Ну, в подарок получать.

Колючка пожала плечами:

— Ну, я не очень-то знаю, красивые они или нет. И что девушкам нравится — тоже не очень представляю.

— Но ты ж сама девушка, разве нет?

— Так мне мать твердит.

И она сердито добавила:

— Хотя тут наши мнения не совпадают.

Тогда он показал на другое ожерелье — на этот раз синее с зеленым.

— Тебе какое больше бы понравилось? — И он улыбнулся, только улыбка вышла кривоватой. — Ну, в подарок?

В животе у нее опять защекотало, да так, что чуть не стошнило. Ну вот оно, доказательство, чего ж еще хотеть. Подарок. Ей. Конечно, совсем не такой, какой ей бы хотелось получить, но, может, в следующий раз повезет. Если, конечно, она сумеет подобрать правильные слова. Что ж сказать-то? Боги, что сказать? Язык вдруг распух и перестал помещаться во рту.

— Какое мне больше бы понравилось или…

И она смотрела на него и немного склонила голову на сторону. И попыталась говорить нежным голосом. Даже немного капризным. Хотя как говорить капризным голосом, она тоже не знала! В общем, ей и нежным-то приходилось за всю жизнь раза три разговаривать, а уж капризным никогда. В итоге получилось по-дурацки и ворчливо.

— …или какое мне нравится?

Теперь он смотрел удивленно.

— В смысле… какие ты бы захотела, чтоб тебе отсюда привезли? Если б ты была в Торлбю?

Несмотря на липкую влажную жару, ее продрал холодок — от груди до самых кончиков пальцев. Конечно, это не для нее. Это для какой-то девушки в Торлбю. Конечно. А она-то губу раскатала… А Скифр ведь предупреждала!

— Не знаю, — просипела она, пытаясь пожать плечами, как будто все это была сущая ерунда.

Вот только это была совсем не ерунда.

— Мне-то откуда знать?

И она отвернулась. Лицо ее пылало, а Бранд торговался, а она желала лишь, чтоб земля расступилась и проглотила ее. Прямо как есть, несожженной, как южане хоронят своих мертвецов.

Интересно, кто эта девушка? Для которой он бусы покупает?.. В Торлбю девиц ее возраста не так уж и много… Скорее всего, она ее знает. Скорее всего, она смеялась над ней, Колючкой, тыкала пальцем в спину и мерзко хихикала вслед. Одна из этих красавиц, которые ей мать вечно ставила в пример. Одна из тех, кто умела шить, улыбаться и носить на шее ключ.

Она-то думала, что стала крепкой и твердой, как камень. Что ей удары щита, тумаки и пощечины? Ей же они нипочем, так почему же сейчас так больно? Оказалось, в ее броне все же есть дыры. А ведь она даже не подозревала о них. Отец Ярви не дал им раздавить ее камнями, а вот у Бранда получилось раздавить ее низкой стелянных бус.

Он все еще улыбался, складывая их в карман.

— Мне кажется, ей понравится…

Тут ее перекосило. Ему даже в голову не пришло, что она могла вообразить — это для нее. Даже в голову не пришло, что она может такое о нем подумать. И словно бы мир померк, разом лишившись всех красок. В нее всю жизнь тыкали пальцем, говорили, что она глупая страшная дура, фу, стыдно такой быть. И вот сейчас она себя действительно почувствовала глупой страшной дурой.

— Какая же я идиотка, — прошипела она.

Бранд растерянно поморгал:

— Чего?

Теперь он смотрел беспомощно. И ей до жути хотелось вот так вот взять и врезать по этой жалостной роже. Но он же не виноват. Она сама во всем виновата, но какой прок бить по роже себя? Она попыталась сделать хорошую мину при плохой игре, но… не вышло. Сил не осталось. Она просто хотела уйти. Куда угодно. И она уже повернулась и пошла… и остановилась как вкопанная.

Путь ей преграждал мрачный ванстерец, который во дворце маячил за плечом матери Скейр. Правую руку он держал завернутой в полу плаща — клинок прятал, к гадалке не ходи. Рядом с ним стоял какой-то крысомордый коротышка, а еще кто-то заходил слева. Наверняка здоровяк из Нижних земель.

— Мать Скейр желает поговорить с тобой, — сказал ванстерец и оскалил гнилые зубы. — Давай, шагай. И без лишнего шума.

— Шагать будешь ты. Без лишнего шума — своей дорогой. А мы — своей, — сказал Бранд, дергая Колючку за плечо.

Она стряхнула его руку, стыд разом обернулся яростью. Вот этим-то придуркам она сейчас и врежет. Хорошо, что они подвернулись под руку.

То есть ей хорошо. А им — нет. Им — очень даже плохо.

— Я тебе покажу без лишнего шума… — прошипела она и бросила серебряную монетку из кошелька Ярви торговцу за ближайшим прилавком.

Там лежали плотницкие интрументы и доски.

— За что это? — сказал он, поймав монетку.

— За ущерб, — отозвалась Колючка и схватила молот.

Размахнулась она так быстро, что ванстерец ничего не успел заметить. Молот заехал ему по черепу, ванстерец отшатнулся с выражением крайнего удивления на лице.

А она подхватила с другого прилавка тяжелый кувшин и разбила ему об голову — пока противник выпрямиться не успел. В кувшине было вино, и оно залило с ног до головы и ее, и ванстерца. Тот стал падать, но она подхватила его и врезала неровно отбитой ручкой кувшина по морде.

Мимо свистнул кинжал — увернулась она инстинктивно, изогнув спину, широко раскрытыми глазами провожая блеснувшее на солнце лезвие. Крысомордый ударил снова, она извернулась, наклонилась над прилавком, торговец завыл над товаром, а она подхватила ведро со специями и запустила их крысомордого. Тот тут же окутался сладким оранжевым облаком. Закашлял, заплевался, вслепую бросился на нее. Она закрывалась ведром как щитом, кинжал вонзился в дерево, и она выдрала оружие из руки крысомордого.

Он, дурак, бросился на нее с кулаками, но она шагнула вперед, его кулак задел ей щеку, а потом Колючка со всей силы ударила его коленом в живот, а потом между ног. Крысомордый пискнул, она прихватила его за горло, изогнулась и долбанула лбом прямо в нос. На мгновение у нее самой в глазах потемнело, а вот крысомордому пришлось гораздо хуже. Он упал на четвереньки, изо рта потекла кровь, а она широко размахнулась ногой и врезала ему сапогом под ребра, опрокинула на спину — и опрокинула ближайший прилавок с рыбой. Крысомордого тут же погребла под собой чешуйчатая блестящая лавина.

Колючка обернулась: Бранда второй завалил на прилавок с фруктами и пытался всадить ему в лицо кинжал, парень отжимал руку, высунув язык между зубов, сведенные к переносице глаза не отпускали блестящее острие.

Когда тренируешься и встаешь против тех, с кем гребешь на одном корабле, приходится немного сдерживать руку. А вот теперь Колючке не надо было сдерживать руку. И она схватила телохранителя Скейр за запястье и вывернула ему руку за спину. Он заорал — Колючка прижала другой рукой его локоть. Послышался хруст, рука громилы вывернулась под неестественным уголом, кинжал выпал из обмякшей ладони. Он кричал, пока Колючка не перерубила ему шею ударом, которому ее научила Скифр, и он, дергаясь в агонии, упал на соседний прилавок. С прилавка полетела во все стороны битая посуда.

— Ну! Кто на новенького? — прорычала она, но враги… кончились.

Вокруг стояли только насмерть перепуганные лоточники и зеваки. И женщина, закрывающая дочке глаза ладонью.

— Ну что? Я, пожалуй, пойду без лишнего шума, а?! — завизжала она, занося сапог над головой поверженного врага.

— Не надо! — и Бранд схватил ее за руку и потащил прочь, путаясь ногами в обломках и осколках, а люди боязливо расступались.

Они быстро-быстро, иногда переходя на бег, двигались в сторону ближайшего переулка.

— Ты их убила? — пискнул он.

— Надеюсь, что да! — рявкнула Колючка, выдираясь из его рук. — А что ты спрашиваешь? Ты и им бусики хотел купить, да?

— Что? Нас мясо отправили покупать, а не людей мочить!

Они быстро свернули на другую улочку, прошагали мимо группки встревоженных нищих и нырнули в тень какого-то затхлого проулка. Шум рынка постепенно затихал вдалеке.

— Я не хочу, чтобы из-за нас у отца Ярви были неприятности! Не хочу, чтоб тебя раздавили камнями!

Она прекрасно понимала: он прав. И это больше всего выводило из себя.

— Да ты просто трус! — прошипела она.

Нечестно и несправедливо. Но ей не хотелось быть честной и справедливой. В глазу защекотало, она быстро мазнула рукой — на ладони осталась кровь.

— Ты ранена, — сказал он, протягивая к ней руку, — вот…

— Руки прочь от меня! — рявкнула она и с размаху впечатала его в стену.

А потом впечатала его в стену еще и еще. Он весь сжался, закрылся рукой, а она стояла над ним, сжав кулаки, а он смотрел — растерянно, обиженно и испуганно.

И тут у нее в животе снова защекотало, но не как прежде. Неприятно так защекотало. В его глазах она прочитала, что все ее идиотские надежды лежали растоптанные и растерзанные, как те, кого она убила на рынке, и виновата в этом лишь одна она. Нельзя было надеяться. Потому что надежды — они как сорняки. Чем чаще их выдираешь, тем упорнее они прорастают.

И она в отчаянии зарычала — и быстро зашагала прочь.

Глава 26

Он все испортил.

Бранд сидел, прислонившись спиной к осыпающейся стене дворика, между Ральфом и отцом Ярви. И наблюдал, как Колючка мутузит Фрора. С тех пор, как они приплыли в Первогород, он половину своего времени проводил, глядя на нее. Однако сейчас он смотрел с горькой тоской сироты в хлебной лавке — вроде как булки разложены, но тебе ж они никогда не достанутся! Кстати, Бранд прекрасно помнил это ощущение. И искренне надеялся, что больше никогда его не будет испытывать.

А ведь что-то же между ними было. Ну, положим, дружба. Дружба же была? Причем им не так-то просто было подружиться, сколько времени на это ушло!

А он… болван он, вот кто. Взял и испортил все.

Он вернулся и обнаружил, что она забрала вещи из их комнаты. И теперь Колючка спала вместе с Сафрит и Коллом. И не сказала, почему! А еще она с ним вообще не разговаривала с самого того дня, когда они на рынок ходили. Наверное, заметила, как он на нее смотрит, догадалась, о чем думает. А он и не особо скрывался, что уж там… И вот теперь, судя по тому, как она на него смотрит, точнее, вообще не смотрит, ей тошно стало от одной мысли об этом. Ну и правильно.

Зачем такой, как она — сильной, быстрой и уверенной, — олух вроде него? Да любой с первого взгляда бы понял: она — ух какая! А он — ничтожество. И всегда будет ничтожеством, как отец ему твердил. Забитый тупица, который в детстве выпрашивал объедки и рылся в отбросах, а потом таскал в порту мешки за жалкие гроши. На большее он не способен.

Непонятно, как, но у него отлично получилось подвести всех: команду, семью, себя, Колючку. Все он испортил. Не жизнь, а сплошные руины.

Колл отодвинул засов на двери, и во дворик вошла Сумаэль. Ее сопровождали двое: маленькая служанка в плаще с капюшоном и широкоплечий мужик с очень внимательным и хмурым взглядом и шрамом через седую бровь.

Служанка откинула капюшон и оказалась тоненькой темноволосой девушкой с живыми глазами. Она пристально наблюдала за поединком, не упуская из виду ни одного движения. Хотя, конечно, какой это поединок. Фрор был одним из лучших воинов в команде, но Колючке понадобилась всего-то пара мгновений, чтобы уложить его наземь. А у нее даже дыхание не сбилось.

— С меня хватит, — простонал он, одной рукой придерживая ребра и подняв вверх другую — мол, пощадите!

— Неплохо, совсем неплохо, — сказала Скифр, перехватывая тренировочный топор Колючки — та хотела заехать поверженному врагу по ребрам, несмотря на мольбы о пощаде. — Мне очень нравится, как ты сегодня бьешься, моя голубка. Так и надо драться — безжалостно, бессовестно, безо всяких сомнений. Так, кто следующий?..

Доздувой и Колл неожиданно обнаружили что-то невероятно интересное в углах дворика. Взгляд Скифр остановился на Бранде, тот беспомощно вскинул руки — только не я! Колючка пребывала в скверном расположении духа, еще убьет на фиг… Старуха горько вздохнула.

— Боюсь, тебе нечему больше учиться у твоих собратьев. Настал час для поединка с более сильным противником.

И она стащила с себя плащ и бросила его Фрору:

— Как ты получил этот шрам, ванстерец?

— Девушку поцеловал, — проворчал тот, отползая к стене. — С очень острым языком.

— Еще одно доказательство тому, что любовь ранит острее клинка, — заметила Скифр, и Бранд полностью с ней согласился.

Старуха подхватила свои собственные деревянный меч и топор.

— А теперь, голубушка, мы посмотрим, чему ты выучилась…

— Прежде чем вы начнете, — начала Сумаэль, — я…

— Война — зверь с окровавленными клыками! Она никого не ждет!

И Скифр прыгнула вперед, оружие замелькало в смертоносных, как у змеи, выпадах, Колючка извивалась и вывертывалась, уклонялась и парировала удары. Бранд даже сосчитать не мог, сколькими они обменялись, пока он всего-то вздохнуть успел. Восемью? Десятью? Они разошлись столь же неожиданно, как и сошлись, и принялись кружить друг вокруг друга: Колючка, чуть пригнувшись, кралась между колоннами, Скифр — раскачиваясь из стороны в сторону в обманчиво-дремотном ритме, лениво вращая оружием.

— Вот эт, я понимаю, поединок, — пробормотал Ральф и широко ухмыльнулся.

Фрор поморщился и потер ребра:

— Ну да, смотреть — не против нее стоять, эт верно…

Хмурый мужик, который пришел вместе с Сумаэль, что-то тихонько проговорил, и отец Ярви довольно улыбнулся.

— Что он сказал? — шепотом спросил Бранд.

— Что девчонка просто огонь.

Бранд фыркнул:

— Ну это ж ежу понятно…

— Очень хорошо, — проговорила Скифр. — Но ты ждешь, когда я раскроюсь — и зря. От меня такого подарка не дождешься, милая…

— Ты не раскроешься — я тебя раскрою! — и Колючка бросилась вперед, да так быстро, что Бранд едва успел отскочить назад и чуть не рухнул.

Топор и меч описывали сумасшедше быстрые круги, но Скифр выворачивалась, уклонялась — и каким-то таинственным образом ни один удар не попадал в цель.

— Пожалуйста! — немного громче попросила Сумаэль. — Мне нужно…

— Никаких пожалуйста! Мы на поле боя! — выкрикнула Скифр — и перешла в очередное безумно быстрое наступление, клинки мелькали с такой скоростью, что сливались для зрения, дерево щелкало о дерево, — и вот уже она загнала Колючку в угол, вот ее меч врезался в камень — Колючка поднырнула под него, откатилась, вскочила на ноги — и тут же нанесла удар.

Скифр ахнула, отшатнулась, меч Колючки мелькнул в дюйме от ее носа.

Колл неверяще хихикнул. Отец Ярви надул щеки и длинно выдохнул, глаза его заблестели. Ральф покачал лысой головой, не веря собственным глазам.

— Ничего подобного раньше не видел.

— Замечательно, — прищурившись, сказала Скифр. — Я рада, что моя мудрость нашла в тебе надежное вместилище.

И она закрутила в пальцах топор, да так быстро, что он слился в одно сплошное мелькание.

— Нет, право, замечательно, но ты еще увидишь, что…

— Хватит! — крикнула Сумаэль, и все резко развернулись к ней.

К Брандову удивлению, она упала на одно колено и протянула руку к своей служанке:

— Позвольте вам представить сиятельную Виалину, Владычицу Запретной, Великую герцогиню Напаза, Ужас Алиуков, Защитницу Первогорода и Тридцать Пятую Императрицу Юга.

Сначала Бранд подумал, что это какой-то хитрый розыгрыш. А потом он увидел, что отец Ярви опустился на одно колено, а следом за ним все остальные, и если кто-то поначалу и захихикал, то очень быстро замолчал.

— Боги, — прошептал он, опускаясь на землю сам.

— Извините, — просипела Колючка, быстро последовав его примеру.

Императрица выступила вперед:

— Не нужно извиняться. Это было очень… поучительное зрелище.

Она говорила на общем языке с сильным акцентом, однако в голосе ее звучала спокойная уверенность и был он звучным и приятным на слух.

— Сиятельная… — начал было Ярви.

— Я действительно испускаю лучи?

И Императрица рассмеялась. Весело и дружелюбно, и эхо ее смеха загуляло по всему дворику.

— Давайте обойдемся без излишних церемоний. Мне их хватает во дворце. Там только Сумаэль говорит со мной прямо и без обиняков.

— С моей точки зрения, Сумаэль иногда говорит слишком прямо, — и отец Ярви поднялся и отряхнул колени. — Ваш приход — большая честь для нас.

— Это честь для меня. Вы проехали полмира, чтобы встретиться со мной, — это к чему-то обязывает. Отсюда до моего дворца всего полмили, мне совсем нетрудно их пройти.

— Я не буду напрасно тратить ваше время, Императрица. Давайте перейдем сразу к делу.

И служитель шагнул к ней.

— Вы ориентируетесь в политике? Я говорю о государствах на берегах моря Осколков?

— Немного. Сумаэль мне много рассказывала.

Ярви сделал еще один шаг.

— Боюсь, Матерь Война вскоре распахнет свои кровавые крылья над всеми берегами.

— И вы ищете моей помощи. Несмотря на то, что мы поклоняемся разным богам. Несмотря на то, что моя тетушка заключила союз с Верховным королем?

— Это она заключила союз, не вы.

Императрица сложила руки на груди, сделала шаг в сторону, и они со Служителем стали медленно кружить друг вокруг друга — прямо как только что Колючка со Скифр.

— С чего бы мне заключать новый союз с Гетландом?

— Потому что союз нужно заключать с победителем.

Виалина улыбнулась:

— Вы слишком смелы, отец Ярви.

— Король Атиль сказал бы на это, что слишком смелым быть невозможно.

— Гетланд — маленькая страна, со всех сторон окруженная врагами…

— Гетланд — богатая страна, окруженная бедняками. Королева Лайтлин позаботилась об этом.

— Золотая Королева, — пробормотала Виалина. — Да, слава о ее талантах дошла и до нас. Правда ли, что она нашла способ заключить золото и серебро в бумаги?

— Истинная правда. Это поистине чудесное изобретение, и она с удовольствием поделится этим секретом со своими союзниками!

— Значит, ты предлагаешь мне золото и серебро?

— Верховный король предлагает только молитвы.

— Выходит, для тебя, отец Ярви, нет ничего превыше золота и серебра?

— Золото и серебро ценят превыше всего остального абсолютно все люди. Просто некоторые из них настолько богаты, что могут притвориться — мол, это не так.

Императрица тихонько ахнула.

— Вы просили говорить честно.

И Ярви посмотрел на Колючку и щелкнул пальцами. Та резко встала.

— Однако случилось так, что моя матушка прислала вам нечто, сделанное не из золота и не из серебра. Примите же дар, что прибыл к вам трудной и долгой дорогой по рекам Священной и Запретной из далеких и неизведанных уголков моря Осколков.

И он вытащил черную шкатулку из-под плаща и передал ее Колючке.

— Эльфья реликвия? — ахнула Императрица. В ней боролись страх и любопытство.

Ее хмурый спутник придвинулся ближе и нахмурился еще сильнее.

Колючка неуклюже сунула ей шкатулку. Может, они и одного возраста, но рядом с ней Виалина смотрелась совсем девочкой. Головой она едва доставала до груди Колючки, не говоря уж о плече. Словно сообразив, как странно они смотрятся рядом, Колючка опустилась на одно колено — так она могла протянуть дар под более подходящим углом. Эльфьи буквы по краю шкатулки заблестели в лучах солнца.

— Извините…

— Не стоит извиняться. Вы не виноваты, что я небольшого роста.

Виалина открыла крышку шкатулки, и оттуда полился бледный свет, и глаза ее изумленно расширились. Бранд почувствовал, как Ральф просто окаменел, глядя на такое чудо, Колл охнул, а Фрор пробормотал тихую молитву. Он уже видел этот свет, но все равно, ему так хотелось подойти, посмотреть, что там. Но крышка шкатулки закрывала источник света…

— Какая красота… — выдохнула Императрица и протянула руку к свету.

Дотронувшись до лежавшей в шкатулке таинственной штуки, она ахнула, и свет, отражавшийся от ее лица, стал на мгновение из белого розовым, а потом, когда она отдернула руку, снова белым.

— Великий Бог! Оно все еще меняет цвет?

— Да, — кивнула Скифр. — Оно чует ваше присутствие, Императрица, и подстраивается под ваше настроение. Эту вещь нашли в эльфьих руинах Строкома, куда не ступала нога человека со времен Божьего Разрушения. Скорее всего, эта вещь — единственная в своем роде, других таких не осталось.

— А она… не опасна?

— Столь потрясающая вещь не может быть совершенно неопасной. Но да, она вполне безопасна.

Виалина смотрела на то, что лежало в шкатулке, и в широко раскрытых ее глазах отражалось нездешнее сияние.

— Это слишком ценный подарок.

— Как может быть слишком ценным подарком вещь, предназначенная Императрице Юга? — мягко проговорил Ярви и сделал маленький шажок к девушке. — Наденьте это, и ваше сияние станет ослепительно ярким!

— Эта вещь несказанно прекрасна. Но я не могу принять ее.

— Это дар, поднесенный от всего сердца…

Виалина взглянула на него сквозь ресницы:

— Я просила говорить со мной честно, отец Ярви.

И она со щелчком захлопнула шкатулку, и свет погас.

— Я не могу вам помочь. Моя тетушка Теофора дала обещания, которые я не могу нарушить.

И она подняла маленький кулачок:

— Я императрица, могущественней меня нет никого на свете!

И тут же рассмеялась и опустила руку.

— Я ничего не могу тут поделать. Вообще ничего. Нигде. Ни в каком деле. Мой дядя обо всем договорился с матерью Скейр.

— Правительница должна вести плуг по своей борозде и никуда не сворачивать, — сказал Ярви.

— Это проще сказать, чем сделать, отец Ярви. Тут почва очень каменистая, знаете ли.

— Я могу помочь. С уборкой камней.

— Если бы… Сумаэль говорила, что вы хороший человек.

— Лучше, чем многие, — Сумаэль улыбнулась уголком рта. — Я знавала худших, с обеими здоровыми руками.

— Но вы не сможете мне помочь. Никто не сможет.

И Виалина снова накинула капюшон, оглянулась на Колючку, которая все еще стояла на коленях со шкатулкой в руках. А потом Императрица Юга повернулась и пошла прочь:

— Прошу прощения, но я не могу вам помочь.

Да уж, они надеялись совсем на другой исход этой встречи. Но с надеждами всегда так — они, увы, не сбываются.

Глава 27

Скифр бросилась на нее снова, но на этот раз Колючка была готова к нападению. Старуха удивленно охнула, когда Колючка заехала ей топором по сапогу — и пошатнулась. Она парировала следующий удар, но потеряла баланс, а следующий выбил у нее из руки меч и уложил на землю.

Но даже на земле Скифр была опасней змеи. Она сыпанула песка в глаза Колючке, перекатилась и запустила в нее топором. С прицельной, надо сказать, точностью. Но Колючка и к этому была готова и подцепила топор в воздухе бородой своего собственного — оружие улетело в угол. А потом свирепо оскалилась и перешла в наступление. И прижала Скифр к одной из колонн, приставив кончик меча к покрытому испариной горлу старухи.

Скифр вздернула седую бровь:

— Это уже на что-то похоже!

— Я победила! — рявкнула Колючка и взбросила свое побитое тренировочное оружие к небу.

Сколько месяцев она даже надеяться не могла, что когда-либо одержит победу над Скифр. Каждое утро она просыпалась, и ее гоняли веслом при свете встающей Матери Солнце. Каждый вечер ее лупасили палкой при свете Отче Месяца, а она оступалась и шлепалась в грязь. Пощечины и удары, удары и пощечины. Но у нее получилось. Она смогла это сделать.

— Я ее победила!

— Ты победила ее, — медленно кивнул отец Ярви.

Скифр сморщилась и поднялась на ноги.

— Подумаешь… Велика честь — одержать вверх над бабулькой, чья боевая слава давно в прошлом! Впереди тебя ждут поединки с по-настоящему сильными врагами! Но… ты молодец. Ты слушала. Много трудилась. Ты стала смертельно опасной. Отец Ярви был прав…

— А я всегда прав! — и служитель улыбнулся.

Но тут же посерьезнел — в дверь заколотили. Он кивнул Коллу, и тот отодвинул засов.

— Сумаэль, — проговорил Ярви — и на лице его снова расцвела улыбка. Он всегда улыбался, когда приходила Сумаэль. — Что привело тебя…

Она скользнула внутрь и сказала, тяжело дыша, как после бега:

— Императрица хочет поговорить с тобой.

Глаза отца Ярви широко распахнулись от удивления.

— Я готов идти немедленно.

— Не с тобой.

Сумаэль смотрела прямо на Колючку.

— С тобой.

Всю свою жизнь Бранд ощущал себя лишним. Его присутствие было всегда неуместным. Нищий среди богачей. Трус среди храбрецов. Дурак среди умных. Однако, переступив порог дворца Императрицы, он понял, что на самом деле значит чувствовать себя случайным идиотом, забредшим не туда, куда надо.

— Боги, — шептал он, пробираясь по очередному выложенному мрамором коридору, сворачивая за очередной угол к золоченой лестнице или оказываясь в зале с высоченными потолками — а тут каждый зал был богаче предыдущего! Он на цыпочках прошел по длинной галерее, в которой горели свечи высотой с человеческий рост. Дюжины таких свечей, и каждая бы стоила в Торлбю дороже, чем он сам, а они здесь, подумать только, горели для случайных посетителей! Здесь же ж даже никто не ходил! И кругом драгоценные камни, серебро, резное дерево, росписи! А вот кресло — это ж скоко сортов дерева пошло на инкрустацию! Это ж кресло стоит больше, чем он за всю жизнь заработал! Может, ему это все снится? Но нет, Бранд точно знал, что с воображением у него туго.

— Ждите здесь, — приказала Сумаэль, когда они поднялись по очередной лестнице и добрались до круглого зала, мраморные стены которого были покрыты такой тонкой резьбой, что сразу вспоминалась изузоренная Коллом мачта со сценками из всяких историй.

— Ничего не трогайте.

И она оставила Бранда наедине с Колючкой. А ведь они с того самого злополучного дня наедине не оставались!

И надо же, где привелось оказаться.

— Богато здесь, — пробормотал он.

Колючка стояла к нему спиной. Она повернула голову, и он увидел, что она хмурится.

— Тебя за этим отец Ярви сюда отправил? Чтоб ты говорил о том, что всякий сам может заметить, ежели не слепой?

— Я не знаю, зачем он меня сюда отправил.

Повисло холодное молчание.

— Слушай, извини, что я тебя тогда утащил. Ну, с рынка. Ты отличный боец, куда лучше меня, надо было тебя в покое оставить, чего это я…

— Да. Надо было, — сказала она, не оглядываясь.

— Просто… просто мне кажется, что ты на меня сердишься, и я тут…

— Ты правда думаешь, что сейчас подходящее время для таких разговоров?

— Нет.

Он прекрасно понимал, что иногда лучше промолчать и ничего не сказать, но сама мысль о том, что она его ненавидит, — эта мысль была нестерпима. Надо попытаться все исправить.

— Я просто…

И он покосился на нее, и она заметила, что он на нее смотрит — ну да, сколько раз уже такое случалось за прошлые недели. Вот только сейчас ее лицо исказила гримаса гнева.

— Заткнись, слышишь, заткнись! — прорычала она, побелев от ярости.

Так, похоже, она ему сейчас в морду заедет.

И он уставился в пол, такой полированный, что в нем отражалось его несчастное и очень глупое лицо, и сказать ему было нечего. И в самом деле, что можно сказать в ответ на такое?

— Если вы, голубки, закончили ворковать, — сказала Сумаэль, входя в дверь, — прошу следом за мной. Императрица ждет.

— О, мы закончили, не сомневайтесь, — резко ответила Колючка и решительно направилась к дверям.

Сумаэль посмотрела на Бранда, пожала плечами, и два хмурых стражника захлопнули перед его носом двери с замогильным грохотом.

По саду Колючка шла, как во сне: все такое красивое, а еще эти странные переливы цвета — пурпурный заката, мятущееся пламя факелов, огонь в жаровнях, плюющихся искрами при каждом вздохе ветра… И самое главное, ничего здесь не оставили в данном богами облике, ко всему прикоснулась уродующая рука человека. Траву подстригли аккуратно, как бородку сочинителя историй. Деревьям тоже придали самые странные формы. Ветви клонились под тяжестью цветов, испускающих одуряюще сладкий аромат. С причудливо изогнутых ветвей пели и цвиркали птицы, и Колючка еще подумала — а что ж они не улетают? И увидела, что они все привязаны к своим насестам тонюсенькими, толщиной с паутинку, серебряными путами.

Тропинки белого камня извивались меж статуй очень суровых и невероятно худых женщин, сжимавших в тонких руках свитки, книги и мечи. Императрицы прошлого, догадалась Колючка. Смотрят сейчас на нее, думают: как эту жуткую девицу с наполовину выбритой головой сюда пустили? Стражники смотрели с точно таким же вопросом во взгляде. А стражников, кстати, много. И каждый блестящий, как зеркало меч, каждое посверкивающее копье напоминали — безоружна. Она совершенно безоружна. Она плелась следом за Сумаэль, мимо пруда в форме звезды, мимо фонтана в форме сплетающихся змей, кристально чистая вода которого стекала в пруд, вверх по ступенькам к маленькому странному домику — тоненькие колонны, на них купол, а под куполом круглая скамейка.

А на скамейке сидела Виалина, Императрица Юга.

О, теперь она выглядела по-другому, совсем не так, как во время визита в их полуразвалившийся особняк. Волосы ее затейливо уложили, переплетя золотыми нитями и увешав драгоценностями. На лифе платья поблескивали сотни крошечных зеркал, которые пускали синие и розовые искорки в угасающем свете заката, и красные и оранжевые в свете факелов. А поскольку брови ей подвели и соединили темной краской, глаза ее сверкали как звезды.

Колючка часто приходилось чувствовать себя неотесанной дурой, но так сильно, как сейчас, — никогда.

— И… как мне с ней разговаривать?

— Она просто человек, — отозвалась Сумаэль. — Говори с ней, как с человеком. Просто с обычным человеком.

— Откуда я знаю, как с обычными людьми разговаривать?!

— Просто будь честной.

И Сумаэль хлопнула Колючку по плечу, да так крепко, что та едва не улетела вперед.

— Вперед.

Колючка осторожно, бочком, подобралась к нижней ступеньке.

— Сиятельная госпожа… — просипела она, пытаясь опуститься на одно колено.

И тут же сообразила, что стоит на лестнице, а на ступеньках это сделать весьма затруднительно.

— Виалина. И, пожалуйста, не надо становиться на колени. Еще неделю назад я была совсем незначительной персоной. До сих пор не могу привыкнуть к этим церемониям.

Колючка неуклюже затопталась посередине лестницы, попыталась сделать шаг назад, закачалась…

— Сумаэль сказала, что вы послали за…

— Как тебя зовут?

— Колючка Бату, сиятель…

— Пожалуйста, зови меня просто Виалиной. Что ж, значение имени Колючка лежит на поверхности. А Бату?

— Мой отец одержал знаменитую победу при Бату. В тот самый день, когда я родилась.

— Он был воин?

— Великий воин.

И Колючка попыталась нащупать мешочек, висевший на шее.

— Избранный Щит королевы Гетланда.

— А твоя мать?

— Моя мать… она очень жалеет, что я уродилась такой, как уродилась.

Сумаэль ведь сказала ей, что надо быть честной? Ну вот.

— А моя мать была полководцем. Она погибла в битве с алиуками.

— Славная смерть. Хорошая, — выпалила Колючка и тут же сообразила, что сморозила глупость. — Хотя… для вас, наверное, не очень это было… эээ… хорошо.

Мда. Что-то какую-то чушь она порет.

— Мне кажется, сиятельная госпожа…

И тут она вообще смешалась и замолчала, не зная что сказать. Никудышный из нее все-таки дипломат.

— Виалина. Называй меня Виалиной.

И императрица похлопала по скамейке рядом с собой.

— Присядь.

Колючка вошла в павильон, обошла стол, на котором стояло серебряное блюдо с кучей фруктов. Фруктов там лежало столько, что можно целую армию было накормить. И подошла к невысоким, ей по пояс, перилам.

— Боги, — только и смогла она выдохнуть.

Она как-то не придала значения, что они шли все время вверх по лестницам, а теперь до нее дошло — это же самая крыша дворца! А под ногами у нее отвесный обрыв. А внизу — еще сады. А это самая высокая точка, наверное. Перед ней под темнеющим небом лежал Первогород — безумный лабиринт перепутанных улочек, который затягивали синие сумерки. Мерцали огоньки — много огоньков, как звезд в небе. А вдалеке — черное зеркало проливов, а за ними — другие озерца огней. Другие города, деревни. Странные созвездия, слабо мерцающие в синей дали.

— И это все ваше, — прошептала Колючка.

— Все — и ничего.

Что-то ей почудилось знакомое в том, как Виалина сжала зубы и выставила вперед подбородок — ну точно, такое выражение лица она часто видела в материном зеркале. Видать, Императрица тоже навострилась делать хорошую мину при плохой игре…

— Это ж тяжело, наверное, всем этим править… — сказала она наконец.

Виалина немного поникла:

— Да. Непросто…

— Императрица, я в политике не очень-то соображаю.

И Колючка присела на краешек скамьи, искренне надеясь, что это не выглядит неуважительно. Вообще, она как-то не умела правильно и красиво сидеть. И вообще, она больше к веслу привыкла, вот за ним удобно сидеть!

— Я вообще не очень-то во всем этом понимаю. Вы бы лучше с отцом Ярви…

— Я не хочу говорить о политике.

Колючка насторожилась: ну и что теперь?

— Ну тогда…

— Ты женщина.

Виалина подалась вперед, сцепив руки на коленях и пристально глядя Колючке в лицо. Она сидела так близко. И выглядела такой беззащитной. Так близко Колючка ни с кем не сидела. И о таком не разговаривала. И уж тем более с императрицей.

— Ну, так мать мне твердит… — пробормотала она. — Тут у нас мнения расходятся.

— Ты дерешься с мужчинами.

— Да.

— И побеждаешь их.

— Ну, время от времени…

— Сумаэль сказала, что ты одна можешь троих победить! Команда твоего корабля уважает тебя. Я это видела. По их лицам. Они тебя боятся!

— Насчет уважения не знаю. Боятся — а вот это возможно. Но, сиятельная…

— Виалина. Я никогда не видела, чтобы женщина сражалась так, как ты. Я могу научиться тоже? — И прежде чем Колючка успела ответить, Императрица схватила ее за плечо и крепко сжала пальцы. Глаза ее широко раскрылись. — Великий Боже, да ты словно из дерева! Какая же ты сильная!

И она отпустила ее плечо и положила руку на скамью, и Колючка облегченно вздохнула и посмотрела на темную ладошку на светлом мраморе.

— А я — нет. Я слабая.

— Ну, здорового мужика голой силой не одолеешь, — пробормотала Колючка.

Императрица быстро покосилась на нее, белки глаз казались очень светлыми — это из-за того, что веки накрашены. Пламя факелов отражалось в ее зрачках.

— А чем его можно одолеть?

— Нужно быстрей двигаться, быстрей бить, нужно быть выносливой и быстро соображать, а еще надо не защищаться, а нападать, при любом удобном случае нападать. И драться надо не по-честному, а бессовестно, безжалостно, ни в чем не сомневаясь!

Слова Скифр. Колючка только сейчас поняла, что она не только их наизусть выучила, но полностью их усвоила. Выучила урок, который хотела ей преподать старуха.

— В общем, так меня учили.

Виалина щелкнула пальцами:

— Вот почему я за тобой и послала. Я хочу научиться побеждать. Хочу узнать, как одолеть сильного мужчину. Не в поединке на мечах, но… принципы-то те же! — И Виалина оперлась подбородком о сложенные руки — совсем по-девчачьи, надо же, а ведь она — правительница полумира. — Мой дядя хочет видеть меня в носовой фигуре своего корабля. И даже это кажется ему слишком важной ролью. Потому что носовая фигура — она же на носу корабля!

— А на наших еще на корме есть фигура.

— Вот. На корме его больше устраивает. Чтобы я сидела на троне и улыбалась, а он бы принимал все решения. Но я не желаю быть его марионеткой!

И она сжала кулак и стукнула по столу — да так, что на серебряном блюде подпрыгнул и зазвенел крошечный фруктовый ножик.

— Не желаю, слышишь?

— Ну да, слышу. Но… какая разница?

— Никакой. Мне нужно, чтобы мой дядя стал с этим считаться.

И Императрица устремила в глубь темнеющих садов гневный взгляд.

— Сегодня я снова спорила с ним в совете. Отказалась делать то, что он говорит. Ты бы видела его лицо. Он выглядел так, словно бы я его ножом ударила!

— Пока не ударите — не узнаете, как он будет выглядеть.

— Великий Боже, а я бы хотела его ударить! — усмехнулась Виалина. — Уверена, из тебя-то никто не посмеет сделать марионетку! Смотри, какая ты… — И лицо у нее вдруг сделалось такое… в общем, на Колючку редко когда так глядели. С восхищением! — Ты же… ты же…

— Некрасивая? — пробормотала Колючка.

— Нет!

— Верзила?

— Нет. В смысле, да, ты высокая, но самое главное… ты… ты свободная!

— Свободная? — и Колючка недоверчиво отфыркнулась.

— Разве нет?

— Я дала клятву служения отцу Ярви. Выполнять все его приказы. Чтобы искупить… в общем, искупить вину.

— А что ты сделала?

Колючка сглотнула.

— Я убила парня. Эдвал его звали, и он не заслуживал смерти, вот. Но я… в общем, убила я его.

Виалина, конечно, была просто человек — ну, так Сумаэль сказала. Несмотря на свою нарядную одежду и этот дворец. А может, и благодаря им… в общем, что-то в ней такое было… что-то такое, что развязало наконец язык.

— Короче, они это… камнями меня хотели за это раздавить, а отец Ярви меня спас. Не знаю, почему, но спас. А Скифр научила драться.

И Колючка улыбнулась, пощупав выбритую половину головы. Надо же, она тогда думала, что она такая сильная! А вышло-то, что на самом-то деле она былая слабее слабого…

— Вот… А на Запретной мы дрались с коневодами. И я там их несколько человек убила, не знаю, сколько. А потом блевала. А еще мы дрались на рынке, с одними мужиками, мы с Брандом, в общем, дрались. Не знаю, мож, я и там кого убила. Не знаю. Но убить хотела. Я ведь разозлилась, сильно так, из-за этих бус… В общем…

И тут она осеклась, сообразив, что рассказала гораздо больше, чем должна была.

— Бус?.. — удивилась Виалина и наморщила накрашенную черным переносицу.

Колючка прочистила горло:

— Неважно, короче.

— Наверное, быть свободной — это опасно, — заметила Императрица.

— Ага.

— Наверное, мы просто смотрим на других и хотим того, чего у нас нет.

— Ага.

— А на самом деле, у нас у всех есть свои слабости.

— Ага.

— Но ты все равно дерешься с мужчинами и побеждаешь. Несмотря на слабости.

Колючка вздохнула:

— Ну разве что в драке.

Виалина принялась загибать пальчики:

— Так. Значит, бить быстро, быть умной, нападать, а не защищаться, драться бессовестно, бесчестно и безжалостно.

Колючка показала пустые ладони:

— Благодаря этому я получила все, что имею.

Императрица рассмеялась. Громко — а ведь она совсем невеликого росточка. Весело так рассмеялась, широко раскрывая рот.

— Ты мне нравишься, Колючка Бату!

— Вас таких немного, предупреждаю. Иногда мне кажется, что скоро вас таких и вовсе не останется…

И Колючка вытащила шкатулку и протянула ее Виалине:

— Отец Ярви просил вам это передать.

— Я ведь сказала — я не могу это принять.

— А он сказал мне все равно передать это вам.

Колючка закусила губу и осторожно приподняла крышку. И из шкатулки пролился бледный свет, нездешний и завораживающе прекрасный в подступающей темноте. Острые грани эльфьего браслета сверкали, подобно лезвиям кинжалов, переливался полированный металл, взблескивая в свете ламп, в круглом окошке перетекали один в другой, уходя на невозможную глубину, черные круги… Реликвия из другого мира. Мира, погибшего тысячелетия назад. Вещь, рядом с которой неисчислимые сокровища дворца казались дешевыми побрякушками.

Колючка попыталась говорить мягко — как настоящий дипломат. Дипломаты умеют убеждать. Но голос прозвучал даже грубее обычного:

— Отец Ярви — хороший человек. Хитрый, да. Вам нужно с ним поговорить.

— Я и поговорила.

И Виалина оторвала взгляд от браслета и посмотрела в глаза Колючке.

— А ты — будь осторожной. Отец Ярви похож на моего дядю. Такие люди преподносят дары только в том случае, если ждут чего-то взамен.

И она захлопнула шкатулку и взяла ее у Колючки.

— Но я приму это, если ты этого так хочешь. Передай отцу Ярви мою благодарность. Но скажи, что более я ничего не могу для него сделать.

— Я передам.

Колючка оглядела погрузившийся в темноту сад, пытаясь подыскать какие-нибудь подходящие слова, и вдруг заметила: а ведь стражи у фонтана больше нет. Только тени густеют. Все стражники ушли! Они с Императрицей совсем одни остались.

— А что случилось со стражей?

— Действительно, странно, — проговорила Виалина. — А! Вот они идут!

Колючка прищурилась и разглядела шестерых. Они поднимались по лестнице в дальнем конце сада. Шесть имперских гвардейцев в полном доспехе, вооруженных до зубов. Они быстро, звеня бронями, шли к беседке, сталь взблескивала в оранжевом свете факелов. За ними шел еще один человек. Человек в золоченом доспехе, с легкой сединой в волосах — и очень приветливой улыбкой на очень красивом лице.

Герцог Микедас. Заметив их, он весело помахал им.

А у Колючки аж живот свело от нехорошего предчувствия. Она быстро протянула руку к серебряному блюду и прихватила фруктовый ножичек. Так себе оружие, но лучше такое, чем ничего.

Она встала, когда солдаты обогнули фонтан и прошли между двух статуй. Почувствовала, что Виалина тоже встала. Солдаты рассредоточились. Порыв ветра растревожил угли, и в отблеске пламени Колючка увидела лицо одного из них. И узнала его — это был ванстерец, с которым она дралась на рынке. Морда вся в порезах и синяках. А в руке — тяжелый топор.

Герцог Микедас отвесил низкий поклон, но губы его насмешливо кривились, а солдаты его и вовсе не стали кланяться. Виалина заговорила на своем родном языке, герцог ответил, лениво махнув рукой в сторону Колючки.

— Ваша милость, — процедила она сквозь зубы. — Какая честь.

— Прошу прощения, — сказал он на общем языке. — Я как раз говорил нашей сиятельной Императрице, что я просто не мог упустить такой случай! Вы — во дворце! Более того — вы вдвоем, и никого вокруг! Поистине подарок судьбы!

— Что это значит? — резко спросила Виалина.

Герцог заломил бровь:

— Эти смутьяны с севера добрались и до Первогорода! Варвары из Гутланда, или как их там. Хотели втянуть нас в свои грязные делишки! Попытались вбить клин между нами и нашим верным союзником, Верховным королем, который принял веру в Единого Бога всем сердцем! Но у них ничего не вышло!

И он сурово покачал головой.

— И тогда… тогда они подослали во дворец убийцу! Представляете? Убийцу под противоестественной личиной! Они воспользовались неопытностью и наивностью моей дурочки-племянницы, такая жалость…

— И эта убийца — я, что ли? — прорычала Колючка.

— О да! Демона в женском обличье! Хотя, конечно, насчет женского обличья я погорячился, ты слишком… мгм… мускулиста… на мой вкус. Постой-ка! Ты же хотела поединка с двумя моими гвардейцами?

Микедас ухмыльнулся, и солдаты его, все как один, подались вперед. Сталь блеснула в свете факелов.

— Как насчет шестерых, а, цыпа?

Никогда не показывай свою полную силу, пусть тебя считают слабей, чем ты есть. Колючка отшатнулась, сгорбилась — ни дать ни взять испуганная девчонка. На самом деле на нее снизошло странное спокойствие. Словно бы не Последняя дверь раскрылась у самых ног. Она словно бы смотрела на себя со стороны и быстро прикидывала расстояние, приглядывалась к земле и ступеням, статуям, факелам, столу, колоннам — и отвесному обрыву за спиной.

— Негоже Императрице пренебрегать собственной безопасностью! — осуждающе покачал головой герцог. — Но не изволь беспокоиться, дражайшая племянница, я за тебя отомщу!

— Но… почему? — прошептала Виалина.

Колючка чувствовала ее страх — отлично, очень хорошо. Две слабые, испуганные, беспомощные девицы. Она держала фруктовый ножик за спиной. Крепко сжав пальцы. Для воина любой предмет — оружие.

Герцог свирепо ощерился:

— Потому что ты как заноза в заднице. Нам же нравятся девушки с характером, правда? — И он выпятил нижнюю губу и расстроенно покачал головой. — Но всему есть предел. Именно. Всему есть предел.

Отец Колючки всегда говорил: «Хочешь убить — убивай, а не треплись об этом». К счастью, убийца из герцога был неважный — он все трепался, и хвастался, и наслаждался своей властью. А Колючка в это время приглядывалась к врагу, вычисляя, когда и как нанести первый удар.

Герцог, судя по всему, особой опасности не представляет. При нем меч и кинжал, но он их, скорее всего, никогда не вынимал из ножен. А вот остальные… остальные свое дело знают туго. Мечи наголо, щиты, и хорошие причем, наготове, на поясах хорошие кинжалы. И броня тоже неплохая: чешуйки так и блестят в сумеречном свете. А вот горло не закрыто. И локти изнутри не закрыты. И колени сзади. Вот туда и надо бить.

Она одна. Против семерых. Ей стоило большого труда не расхохотаться. Ну это же смешно. Одной против семерых невозможно выстоять. Но приходится довольствоваться тем, что есть, увы.

— Теофора никогда не делала то, что велено, — продолжал счастливо трепаться герцог, — но старую клячу уж поздно было учить ходить под седлом. Я искренне надеялся, что семнадцатилетнюю императрицу я смогу водить под уздцы… — тут он вздохнул. — Но некоторые пони просто не выносят уздечки. Они лягаются, кусаются и сбрасывают всадника! Лучше уж пустить их под нож, чем упасть на полном скаку. Трон унаследует твоя кузина Аста. — И он показал ровные зубы в улыбке. — Ей всего четыре года. Вот из этой женщины можно вылепить все, что угодно!

В конце концов ему наскучили собственные излияния, и он лениво махнул двум своим людям:

— Давайте, кончайте с ними.

Колючка смотрела, как они приближаются. Один — здоровый, с переломанным, и явно не однажды, носом. Второй — рябой, на губах равнодушная такая улыбочка. Мечи не в ножнах, но и не подняты — а они уже на первой ступеньке. Впрочем, им можно простить некоторую самоуверенность. Но они настолько самоуверенны, что даже не ожидают, что она окажет им сопротивление.

А она окажет.

— Осторожней, ваша милость, — сказал ванстерец. — Она опасна.

— Я тебя умоляю, — фыркнул герцог. — Это всего лишь девка. Я слышал, что вы, северяне, отличаетесь невероятным боевым духом и…

Мудрый ждет удобного момента, любил повторять отец Ярви. И никогда его не упускает. Носатый здоровяк поднялся еще на ступеньку и заморгал — свет факелов в беседке слепил его. Потом на его лице появилось выражение легкого удивления. Потому что Колючка подскочила к нему и вспорола горло фруктовым ножом.

Причем вспорола так, что кровь фонтаном забрызгала рябого, и тот вздрогнул и отшатнулся. Его замешательство длилось всего мгновение — но вполне достаточно для того, чтобы выхватить кинжал носатого из ножен на поясе. Тот еще пятился, когда она всадила его рябому под шлем — в тень над ключицей. Прямо по рукоять.

Колючка уперла сапог ему в грудь, рябой хрипло застонал. Она отпихнула его, сбрасывая с первой ступеньки. Тело обрушилось на двоих, шедших следом. Она подхватила его меч, обрезав ладонь о лезвие — но выдрала клинок из слабеющей руки и перехватила окровавленными пальцами за крестовину — как кинжал. Взвизнула, ударила, лезвие скрипнуло по краю щита и вонзилось следующему солдату под челюсть, пробило им насквозь голову и сшибло шлем.

Он рухнул с воплем, меж цапающих пальцев пузырилась кровь — и упал прямо на герцога, который ахнул и отпихнул его в кусты. И уставился на темные капли на роскошной нагрудной пластине так, словно ему только что нанесли личное оскорбление.

Носатый, пошатываясь, отступал — и выглядел еще более удивленным. Он все пытался сомкнуть края раны на горле, но вся левая половина тела уже вымокла от крови. Колючка решила, что этого уже можно сбросить со счетов.

Так, она уделала троих — благодаря чистой удаче. Но у нее было преимущество неожиданного нападения — а теперь оно все вышло. Итак, все по-прежнему не радужно — одна против четверых.

— Черт, черт, черт! — заорал герцог, вытирая руки о свой запачканный кровью плащ. — Да убейте же их, черт вас задери!

Колючка попятилась, прячась за колонну слева как за щит, быстро переводя взгляд с одного врага на другого, — а они подступали, щиты, мечи и топоры наготове, в свете факелов холодная сталь и холодные глаза взблескивали красным. Она слышала, как за спиной поскуливает Виалина.

— Бранд! — заорала она на пределе легких. — Бранд!

Глава 28

А Бранд сидел и таращился на кувшин с водой и кубки, которые наверняка выставили на стол для гостей. Но трогать ничего не решался, хотя пить хотелось до смерти.

Может, это все для знатных гостей, не таких замухрышек, как он?

Он повел плечами, пытаясь отлепить рубашку от тела. Боги, как же здесь жарко и душно, особенно ночью. И он подошел к окну, прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. Лицо погладил теплый ветерок. Эх, почувствовать бы сейчас на лице соленый ветер Торлбю…

Интересно, что там сейчас Рин поделывает? И он поднял глаза к вечернему небу и помолился Отцу Миру о ее благополучии. Он так хотел стать воином, найти себе команду, обзавестись новой семьей, что забыл о своей настоящей семье. Да уж, вот он, мужчина, на которого можно положиться. Провалю любое дело, недорого. И он тяжело вздохнул.

И тут ему что-то послышалось. Словно бы кто-то позвал его по имени. Сначала подумал — помстилось, а потом — нет, точно, кто-то зовет! И голос, похоже, Колючкин! А они ж с ней в ссоре, так если зовет — значит, не без причины!

И он распахнул дверь — стражу позвать.

Но стражи не было. Коридор пуст. В конце — лестница. На лестнице темно. Ему послышалось что-то такое — дерутся, что ли, где? И на сердце разом стало неспокойно. Точно: лязг стали, крики — и снова кто-то выкрикнул его имя.

И он побежал.

Колючка схватила серебряное блюдо, фрукты разлетелись в стороны. Завизжала, пульнула его в ванстерца, но тот пригнулся, держа наготове здоровенный топор, и отступил в сторону — и блюдо отлетело от его плеча и укатилось в кусты.

На ветках бились и кричали растревоженные птички — бедные, беспомощные птички. И она — такая же беспомощная, зажатая между колоннами этой беседки, прямо как в клетке! А рядом с ванстерцем стояли еще двое — один высокий и поджарый, с хорошим таким замахом, с какого хошь расстояния достанет, а второй — крепыш-коротышка с толстой шеей. Герцог топтался у них за спиной, тыкая в сторону Колючки кинжалом и хрипло что-то выкрикивая. Может, он и умен, но вот только слишком привык, что все выходит по его.

— Ну что, нравится тебе по кровавым лужам шлепать? А, старый пердун?

И она выдрала из скобы факел, не обращая внимания на сыплющиеся на руку обжигающие искры.

Толстошеий бросился на нее, и она отбила его меч своим, сталь зазвенела, ударила, из его щита полетели щепки, отступила, пытаясь выгадать время, авось что-нибудь придумается, поскользнулась на рассыпавшихся фруктах и едва не упала на стол. Ее рубанули по ноге мечом — над коленом, левое бедро. Она заорала, поперхнулась криком — высокий выдернул клинок, готовясь нанести последний удар.

В бою тебя ранят, и даже если сильно — не снижай темп, не спотыкайся, не сомневайся. И она ткнула в высокого факелом, и он вовремя поднял щит и попятился вниз по ступеням, а красные уголья высыпались ему на спину, полетел пепел.

Она успела пригнуться, хотя не видела, как замахнулся толстошеий, меч просвистел мимо и врезался в ближайшую колонну, полетела мраморная крошка, тени задергались, мельтеша, уворачиваясь. Колючка ударила, но раненая нога не держала, и меч отскочил от латного оплечья и задержал его лишь на мгновение.

И она видела, как течет ее кровь, такая темная в свете факелов, и дорожка из брызг и капель тянется к самому острию клинка высокого. И она видела перекошенное от ярости лицо герцога. И она услышала, как что-то кричит, перегнувшись через перила, Императрица. Наверное, зовет на помощь, вот только помощь не шла. Толстошеий поставил правую ногу на верхнюю ступеньку, следил за ней, не отрывая холодного взгляда, поверх щита. Высокий пытался отряхнуть угли с загоревшегося плаща.

Драться. Надо драться, пока из нее не вытекла вся кровь. Надо нападать. Причем прямо сейчас.

Она отлепила себя от стола, толстошеий ударил и отпрыгнул вниз по лестнице, перескочив через мертвое тело. Раненая нога не выдержала веса тела, подвернулась, но она знала, что так будет. Упала, перекатилась, не попав под удар меча высокого, а тот бил хорошо, наотмашь, рассеченный клинком воздух взъерошил ей волосы. Она поднялась, опираясь на здоровую ногу, и полоснула его, отступая.

Попала она высокому под колено, тот рыкнул, попытался развернуться и упал на четвереньки прямо ей под ноги. Она завела руки за спину, высоко подняла меч и с размаху ударила его по шлему. Ударила с такой силой, что чуть рука из сустава не вылетела, а зубы щелкнули. Клинок раскололся, осколки полетели во все стороны. Вмятина на шлеме тоже вышла приличная, высокий задергался, судорожно задрыгал ногой, разевая рот в беззвучном крике.

Привалило тебе много удачи в бою, сказал бы Одда, потому что ванстерец решил рубануть ее топором и промахнулся буквально на волосок, тяжелое лезвие вырубило здоровенный кусок мрамора. Колючка отпихнула его факелом, ветерок подхватил последние искры. Нога пульсировала болью и не держала. Вообще.

Толстошеий осторожно наступал, прикрываясь щитом. На все найдется свой способ, говорил отец Ярви, но Колючка не могла его отыскать. Слишком тяжелая рана. И их слишком много. Она крепче сжала рукоять сломанного меча, оскалилась — чтоб враг ничего не понял. Она храбрая и сильная и ничего не боится. Пахло цветами. Цветами и кровью.

— Вам смерть пришла, — прошептала она.

Виалина взвизгнула, когда она прыгнула между колоннами — прямо на спину коротышке, прихватила его за бычью шею, вцепившись в запястье руки, которой он держал меч. Он попытался скинуть ее, щит заходил ходуном — и коротышка раскрылся. Колючка пихнула его, левая нога подвернулась, стрельнула болью, но она ухватилась за его кольчугу и подтянулась вверх, зарычала и всадила сломанный меч ему под подобородок. Он плюнул кровью, Императрица завизжала, когда они вдвоем рухнули на нее.

Колючка откатилась как раз вовремя — мимо просвистел тяжелый топор ванстерца и врезался глубоко в грудь толстошеему, рассекая кольчугу. Колючка из последних сил поползла, потянулась к топору — выдрать, забрать себе. Дыхание обжигало горло, грудь ходила ходуном.

— Бранд! — хрипло крикнула она.

Она услышала за спиной шаги, отшатнулась в сторону, увидела, как сверкнуло железо. Герцог ударил ее в щеку, голова дернулась, но это был какой-то слабый удар, она почти не пошатнулась.

Колючка вцепилась в его золоченую нагрудную пластину.

— И это все, на что ты… — прошипела она, но слова утонули в крови, кровь потекла по подбородку.

Что-то у нее во рту застряло. Холодное, твердое, на языке лежит. И тут она поняла — он ударил ее кинжалом. И кинжал теперь торчит из щеки, а лезвие у нее во рту, и он еще держится за рукоять.

Они смотрели друг на друга в темноте, и оба, похоже, поверить не могли, что так получилось. И что она все еще стоит на ногах. И тут в отсветах факельного пламени она увидела, как в глазах его поднялась холодная злость.

Клинок задвигался у нее во рту — вытащить пытается, и она прихватила его зубами, наподдала герцогу коленом в бок раненой ногой, вывернула голову, выворачивая окровавленную рукоятку кинжала из обмякшей руки. И неуклюже отпихнула его в сторону, пошатнулась. Ванстерец снова ударил топором, задел плечо и снес кучу листьев с куста. Она, прихрамывая, пятилась к фонтану.

У всех есть план — но это до того, как начнешь истекать кровью. Она истекала кровью. Горячая кровь текла по ноге, по лицу. Липкая кровь. И планов больше не было. Она харкнула, полетели кровавые брызги.

Ухватилась за рукоять и вытащила кинжал из лица. Почти без усилий. Может, с зубом каким вытащила, ну и ладно. Боги, как голова-то кружится. Нога больше не саднила, просто занемела. Занемела, а еще было мокро и колено дрожало. Дрожало так, что шлепало о вымоченные в крови штаны.

Как в сон-то клонит…

Она потрясла головой, пытаясь вытряхнуть муть, но стало только хуже — сад остался размытым, да еще и закачался из стороны в сторону.

Герцог Микедас вытащил меч и оттаскивал труп толстошеего, чтобы добраться до Императрицы.

Колючка покачала в руке кинжал — тяжелый какой. Словно к нему наковальня привешена. Пламя факелов плясало, дергалось и искрилось.

— Ну же, — просипела она, но язык распух, и слова не пролезали через него.

Ванстерец с улыбкой загонял ее к фонтану — прочь от беседки.

Она оступилась, ухватилась за что-то, ноги подогнулись, но она не упала.

Она стояла на коленях в воде, в темноте плескались рыбы.

Виалина снова завизжала. Голос уже охрип у нее от такого крика…

Ванстерец замахнулся топором, на лезвии вспыхнул свет, перед глазами Колючки поползли оранжевые пятна.

Императрица сказала — не вставай на колени, но она не может подняться.

Она слушала свое дыхание — громкое, трудное.

Плохо дело.

Боги, как же она устала.

— Бранд, — прохрипела она.

Он бежал вверх по лестнице.

Вот он, сад, там темно, между цветущих деревьев вьется мощенная белым камнем дорожка, статуи, статуи, статуи, в тени деревьев лежат мертвые люди, лежат вокруг залитого светом факелов фонтана…

А в фонтане стояла на коленях Колючка, держась за мокрых каменных змей, а в другой руке держала кинжал. А лицо у нее было все как в красных лохмотьях, облипшая одежда порвана, а вода вокруг — розовая от крови.

А над ней стоял человек с топором. Ванстерец с рынка.

Бранд зафырчал, как закипающий чайник. Никогда он не издавал подобного звука и не слышал такого.

И он припустил вниз по дорожке, как разъяренный бык, и ванстерец повернулся к нему, с удивленным таким видом, а Бранд врезался в него с разбегу, сбил с ног, подобно тому, как северный ветер срывает с дерева лист, и, протащив несколько шагов, впечатал в статую.

Удар вышел такой силы, что не только статуя — мир закачался. У Бранда аж зубы щелкнули. Статуя, кстати, не выдержала и переломилась пополам, верхняя часть туловища рухнула и разлетелась в пыль и осколки.

Бранд бы расслышал прерывистый стон ванстерца, но в висках его стучала кровь, подобно штормовой волне Матери Моря, кровь билась, слепила, оглушала. Он обхватил ванстерца за голову и ударил о мраморный пьедестал, раз, два, три, четыре, мраморная крошка летела во все стороны, а череп раскололся, разошелся и треснул, и тогда Бранд сбросил изуродованные останки на дорожку.

Колючка сидела, прислонясь к каменным змеям фонтана, и лицо у нее было очень нехорошего цвета, бледное, как воск, и все в кровавых потеках, и кровь текла и текла из разорванных щек, и изо рта, и с подбородка, темными такими струями.

— Ни с места! — заверещал кто-то.

Какой-то мужик в золоченом нагруднике, с мокрым от испарины лицом. Он держал Императрицу Виалину за шею, приставив к горлу усыпанный драгоценными камнями меч — слишком длинный, таким горло не перережешь.

— Я герцог Микедас! — проорал он, прикрываясь именем, словно щитом.

Но имя — это всего лишь имя. Бранд свирепо оскалился и шагнул вперед. И зарычал, как готовящийся извергнуть пламя дракон. И отпихнул валяющийся поперек дорожки труп.

Герцог быстренько отвел меч от горла Виалины и, дрожа, наставил его на Бранда:

— Предупреждаю, ни с мес…

Императрица перехватила его руку и впилась в нее зубами. Микедас заорал, она вывернулась. Он поднял меч, но Бранд уже налетал на него — и снова фырчал, как чайник, длинно, сипло, булькал, пищал, орал, и было ему не до благих дел и не до стояния в свете. Он просто хотел разорвать этого мужика на части собственными руками.

Меч задел ему голову, отскочил от плеча. Может, порезал, может, нет, Бранду было все равно. Он облапил герцога медвежьей хваткой. Микедас худобой не отличался, но Бранд когда-то держал на своих плечах вес целого корабля. И он поднял герцога Микедаса в воздух, словно соломинку.

Четыре шага вперед он сделал, четыре тяжких шага через темный луг, и он поднимал герцога все выше и выше.

— Да как ты сме… — пискнул тот, и Бранд швырнул его на перила.

Тот на мгновение повис на них, сверкая золоченым доспехом на фоне темного неба, с очень удивленным лицом. Рука его все еще сжимала меч. А потом вопль его превратился в булькающий кашель — и герцог сорвался и упал в темноту.

— Боже правый, — ахнула Виалина.

Откуда-то снизу донесся удар и хруст — ее дядюшка долетел до земли. Потом что-то зазвенело.

А потом все стихло.

Глава 29

Колючка открыла глаза. Темно.

Это темнота за Последней дверью?

Она попыталась пошевелиться и застонала от боли.

Разве после смерти боль не отпускает?

Она ощупала повязки на лице — ну да, точно, ее же герцог Микедас пырнул кинжалом в лицо, лезвие прошло через рот. Колючка застонала — горло пересохло, как старая кость.

И она покосилась в сторону яркой щелки, из которой струился свет, отодвинула одеяла и медленно-медленно опустила вниз ноги. Все тело ломило — еще бы, она вся в синяках, ссадинах, да и затекло все. Она снова застонала, попытавшись перенести вес на левую ногу, огненная боль пронзила бедро, поползла вверх по спине, вниз к колену.

И Колючка похромала, подволакивая ногу, опираясь на стену, слабая, как новорожденный жеребенок, делающий первые неуверенные шаги. Боги, как же нога болит! Но тут она поморщилась, и — о боги, а лицо-то как болит, а когда она пискнула от боли в лице, боги мои, а грудь-то, грудь, и из груди боль закарабкалась к горлу, к глазам, и из глаз полились слезы, и она добралась таки до этой полосы света, а это была щель под закрытой дверью, и слабо толкнула ее. И дверь открылась.

И она пошаркала вперед, прикрывая одной ладонью глаза, потому что слепило, словно она смотрела на солнце в зените, а ведь это всего лишь горела одинокая свечка. Толстая такая свечка, а в воск воткнуты длинные шпильки с драгоценными навершиями. И она увидела осыпающуюся штукатурку, и длинные тени от разбросанных одежд, и темные складки на смятой постели…

И замерла на месте. Это была темная, голая мускулистая спина. И она услышала постанывание, и медленный вздох, и голос мужчины и женщины, и белую руку на темной спине, длинную, усохшую руку с обрубком большого пальца.

— Ой, — просипела она, не в силах оторвать изумленного взгляда, и женщина резко подняла голову.

На лицо упали темные волосы, и на губе у нее был шрам, и в маленькой выемке виднелись белые зубы. Сумаэль. А под ней — отец Ярви.

— Ой.

Колючка не могла двинуться с места, ни вперед, ни назад, и просто уставилась в пол, сама не своя от боли и стыда, пытаясь сглотнуть, но, похоже, в пылающем болючем рту слюны не будет уже никогда.

— Ты очнулась.

И отец Ярви поднялся с кровати и полез в штаны.

Ей очень хотелось сказать: «А не верится», но получилось лишь все то же «ой».

— Марш обратно в постель, пока рана на ноге не открылась.

И служитель обнял ее одной рукой и осторожно повел обратно к темному дверному проему, а она подпрыгивала и шаркала.

На пороге Колючка не выдержала и обернулась: Сумаэль, совершенно голая, потягивалась в постели. Как будто ничего не случилось. И искоса поглядывала на нее прищуренными глазами.

— Болит? — спросил отец Ярви, опуская ее на кровать.

— Угу, — простонала она.

В чаше заплескалась вода, послышался звон ложки — Служитель что-то размешивал.

— Выпей это.

На вкус это было ужасно, и разодранный рот, распухший язык и сухое горло разом вспыхнули от этого пойла, но она все равно проглотила его. И обнаружила, что теперь может говорить.

— Я думала, — просипела она, закидывая ноги обратно на кровать и проверяя повязки на бедре, — ты… клятву принес.

— Я принес слишком много клятв. Приходится нарушать одну, чтобы исполнить другую.

— И кто решает, какие исполнять?

— Я держусь первой.

И он сжал пальцы на здоровой руке в кулак:

— Отомстить убийцам моего отца.

Ее одолевал сон.

— Я думала… ты это… уже сделал… давным-давно…

— Некоторым — да. Но не всем.

И отец Ярви укрыл ее одеялами.

— Спи, Колючка.

И она закрыла глаза и провалилась в сон.

— Не вставай.

— Сиятельная…

— Господи ты боже мой, сколько раз повторять? Виалина!

Всего-то пара царапин на лице у Императрицы — словно она не разминулась со смертью буквально пару дней назад.

— Я должна… — Колючка поморщилась, пытаясь сесть, но Виалина положила ей руку на плечо и мягко, но твердо уложила ее обратно в кровать.

— Не вставай. Считай это имперским указом.

Колючка для разнообразия решила не сопротивляться.

— Раны тяжелые?

Она хотела было ответить, что нет, но ложь вышла бы неубедительной. Поэтому Колючка пожала плечами, хотя даже это движение причиняло боль.

— Отец Ярви говорит, что я поправлюсь.

Императрица смотрела так, словно это ее ранили. Ладонь ее все еще лежала на плече у Колючки.

— У тебя шрамы останутся.

— Какой воин без шрамов?

— Ты спасла мне жизнь.

— Они бы меня первой убили.

— Тогда ты спасла и себя, и меня.

— Бранд тоже в этом поучаствовал. Мне так сказали…

— И я поблагодарила его. А тебя — еще нет.

Тут Виалина сделала глубокий вдох.

— Я разорвала союз с Верховным королем. Отправила весть птичьей почтой праматери Вексен. Я написала, что, несмотря на то, что мы молимся одному и тому же Богу, враг Гетланда — это мой враг, а друг Гетланда — мой друг.

Колючка поморгала:

— Это слишком щедрый дар.

— Теперь я могу позволить себе быть щедрой. Мой дядя правил Империей внутри Империи, но без него все это развеялось, как дым на ветру. Я последовала твоему совету. Удар должен быть быстрым и безжалостным. Я избавилась от предателей в совете. И в гвардии.

И лицо у нее сделалось такое, что Колючка порадовалась, что она не враг Виалины.

— Некоторым удалось бежать из города, но мы их отыщем. Им не скрыться от нас.

— Вы станете великой Императрицей, — просипела Колючка.

— Дядя тоже преподал мне урок. Императрица может быть великой, только если ее окружают великие люди.

— У тебя есть Сумаэль, и…

Виалина сжала пальцы у нее на плече, а потом жалобно, искательно заглянула ей в глаза:

— Ты останешься?

— Останусь, я?

— Ну… моей личной телохранительницей, к примеру? У королев на Севере же есть телохранители, разве нет?

— У них есть Избранный Щит, — прошептала Колючка.

— Как твой отец, да. Ты показала себя более чем достойной этого звания!

Вот оно как. Она может стать Избранным Щитом Императрицы Юга. Стоять за плечом женщины, которая правит половиной мира. Колючка нащупала мешочек, который висел у нее на шее. Нащупала там привычные косточки. Как отец бы гордился! Какие песни спели бы об этом в дымных кабаках, и узких домах, и в высоком Зале Богов в Торлбю?

И тут же ее накрыла такая волна тоски по дому, что она едва не задохнулась.

— Я должна вернуться. Я скучаю по серым утесам. По серому морю. Я соскучилась по холоду!

На глазах вдруг выступили слезы, она их сморгнула.

— Я скучаю по матери. И я… я принесла клятву.

— Не все клятвы стоят того, чтоб их держали.

— Ты держишь клятву не ради клятвы, а ради самого себя.

Это ей давным-давно шепнул отец, когда они сидели у огня.

— Что ж мне, пополам разорваться, что ли?

Виалина закусила губу.

— Нет, половина телохранителя мне без надобности! Но я знала, что ты ответишь. Такую, как ты, не удержать, Колючка Бату, даже на золоченой цепи. Возможно, когда-нибудь ты вернешься ко мне по своей воле. А пока… что ж, у меня для тебя есть подарок. Думаю, лишь передав тебе это, смогу я отблагодарить тебя за то, что для меня сделала.

И она вытащила что-то, и на ее лице заиграл бледный свет, и в глазах вспыхнула нездешняя искра, и дыхание Колючки пресеклось. Виалина протягивала ей эльфский браслет — тот самый, что вынесла Скифр из проклятых развалин Строкома, куда не ступала нога человека со времен Сокрушения Божьего. Дар, который «Южный ветер» доставил сюда длинной дорогой вдоль берегов Священной и Запретной. Вещь, которую сама Императрица сочла слишком щедрым даром.

— Это… мне? — И Колючка заерзала на кровати, пытаясь отодвинуться от нездешнего чуда. — Нет! Нет, нет и нет!

— Эта вещь принадлежит мне, и я вправе распоряжаться ей, как хочу. Я хочу подарить ее тебе.

— Я не могу принять ее…

— Императрице Юга не отказывают.

В голосе Виалины зазвенела сталь. И она вздернула подбородок и смерила Колючку таким взглядом, что сразу стало понятно — точно, не отказывают.

— На какой руке будешь носить?

Колючка молча протянула левую, и Виалина надела на нее эльфий браслет и защелкнула его, и свет из крошечного оконца стал ярче и сменился на бело-голубой, и металл совершенной огранки, прямо как у драгоценного камня, заблестел, и под стеклом поплыли, сменяя друг друга, круги. Колючка таращилась на реликвию с благоговейным ужасом. Это ж бесценная штука! И красивая. Несказанно красивая. И теперь она у нее на запястье, таком костистом, некрасивом — ни дать ни взять, бриллиант в куче навоза.

Виалина улыбнулась и наконец-то отпустила ее плечо.

— Тебе идет.

Ножницы щелкали над левой половиной Колючкиной головы, и волосы слетали ей на плечо, на перевязанную ногу, на булыжник дворика.

— Помнишь, как я впервые тебя остригла? — спросила Скифр. — Ты выла, как волчонок!

Колючка подхватила срезанную прядку и сдула ее с ладони.

— Человек ко всему привыкает.

— Если старается.

И Скифр отбросила ножницы и смела срезанные волосы.

— И усердно трудится в поте лица своего. До кровавых мозолей.

Колючка провела языком по швам внутри рта — непривычное ощущение, что и говорить. И наклонилась, чтобы сплюнуть розовым.

— С кровью проблем нет, вот ее у меня сколько.

И, поморщившись от боли, вытянула ногу. Эльфий браслет гневно вспыхнул красным, почувствовав ее боль.

— Тренироваться пока будет трудновато.

Скифр сидела, положив одну руку Колючке на плечи, а второй поглаживая щетинку у нее на голове.

— Тренировки закончены, моя голубка.

— Что?

— У меня есть кое-какие дела. Я слишком долго не виделась с сыновьями, дочерьми, внуками. И только конченый дурак станет отрицать, что я исполнила поручение отца Ярви — ты теперь настоящий воин. Смертельно опасный для врага. Точнее сказать, я помогла тебе стать таким воином.

Колючка непонимающе таращилась на Скифр. Сердце вдруг ухнуло в пустоту:

— Ты уезжаешь?

— Ничто не вечно под луной. Но, уезжая, я могу сказать тебе то, что не могла сказать раньше.

И Скифр крепко обняла ее. От нее, как всегда, исходил странный запах.

— У меня было двадцать два ученика, но более всего я горжусь тобой. Никто не трудился так усердно, как ты. Никто так быстро не усваивал уроки. И ты — самая храбрая из тех, кого я обучала.

И она откинулась назад, держа Колючку на расстоянии вытянутых рук:

— Ты доказала, что сильна, духом и телом. Что ты верный товарищ. И умелый боец. Друзья тебя уважают, враги боятся. Ты добилась этого. Добилась сама.

— Но… — пробормотала Колючка, на которую эти комплименты сыпались, как кулачные удары, и голова от них шла кругом, — мне столькому еще нужно научиться…

— Воин постоянно учится. Но самые важные уроки он преподает сам себе. Время тебе самой стать мастером.

И Скифр протянула ей топор, по лезвию которого вились надписи на пяти языках.

— Это тебе.

Колючка, конечно, мечтала, что когда-нибудь и у нее будет такое оружие. Легендарное, о котором впору в песнях петь. А сейчас она неловко приняла его и положила на колени. И посмотрела на блестящее лезвие.

— Для воина любой предмет оружие, — пробормотала она. — Что же я буду без тебя делать?

Скифр наклонилась, близко-близко, и глаза ее заблестели. Она крепко обняла Колючку:

— Да все, что угодно! Все, что хочешь! Не забывай, я владею даром предсказания, и в твоем будущем я прозреваю великие свершения!

Голос ее становился все громче и громче, выше и выше, и она ткнула когтистым пальцем в небо:

— Мы встретимся снова, колючка Бату, по ту сторону Последней двери, если не успеем встретиться по эту, и я буду слушать твои рассказы о великих подвигах и с гордостью думать, что когда-то и я приложила руку к тому, чтобы ты встала вровень с героями!

— Обязательно будешь, — всхлипнула Колючка.

Она ведь презирала эту странную женщину. Ненавидела. Боялась. Проклинала всю дорогу по Священной и Запретной. А теперь вот оказалось, что она ее любит, как родную мать.

— Удачи тебе, моя голубка. А самое главное — будь готова.

Рука Скифр метнулась, подобно змее, но Колючка перехватила ее за запястье, и старуха не сумела отвесить ей привычную пощечину. Колючка крепко держала ее за дрожащую от напряжения руку и смотрела на наставницу.

Скифр широко улыбнулась.

— И запомни: бей первой.

Отец Ярви улыбался, снимая повязки.

— Хорошо, очень хорошо.

И он осторожно ощупал едва сросшиеся щеки:

— Все заживает. Ты уже ходишь.

— Шатаюсь, как пьяная.

— Тебе повезло, Колючка. Очень повезло.

— Естественно. Не каждой девушке протыкают обе щеки кинжалом.

— И кто? Герцог королевской крови!

— Да уж, боги улыбнулись мне, я понимаю.

— Он мог бы всадить тебе кинжал в глаз. Или в шею.

И Ярви принялся обтирать ей лицо остро пахнувшей травами тряпицей.

— И потом, разве не лучше получить шрам, чем умереть?

Колючка пощупала языком соленую ямку на месте выбитого зуба. Пока у нее как-то не получалось согласиться с тем, что ей повезло.

— А как шрамы? Скажи мне правду.

— Пройдет время, прежде чем они заживут, но я думаю, что с этим все будет хорошо. Останется звездочка на левой щеке и стрелка на правой. Наверняка, это не просто так. Это какой-то знак от судьбы. Скифр могла бы его истолковать, она в этом деле дока…

Однако Колючке не требовались таланты Скифр, чтобы прозреть свое будущее:

— Я останусь уродиной, да?

— Знавал я людей с увечьями посерьезней твоего.

И отец Ярви многозначительно поводил у нее перед носом искалеченной рукой с единственным пальцем.

— В следующий раз уворачивайся от ножа быстрее.

Она фырнула:

— Легко сказать. Ты когда-нибудь дрался один против семерых?

Он выжал тряпицу над миской, капли окрашивали воду в розовый.

— Я даже одного никогда не мог победить.

— Я видела, как ты выиграл поединок.

Он помолчал. Потом спросил:

— Да? И когда же?

— Когда ты был королем. Я видела, как ты дрался с Кеймдалем на площадке.

Он смотрел на нее растерянно — надо же, ей удалось застать его врасплох!

— А когда ты проиграл, ты потребовал, чтобы он дрался снова, и выставил против него Избранный Щит своей матери. И Хурик протащил Кеймдаля мордой по песку — и ты вышел победителем.

— Воин сражается, — пробормотал Ярви. — Король приказывает.

— Как и служитель.

И он начал прикладывать к ее шрамам что-то жгучее.

— А я вспомнил тебя. Темноволосая девочка. Ты стояла и смотрела.

— Даже тогда ты был хитрым и коварным.

— Жизнь заставила.

— Поездка в Первогород оказалась удачнее, чем все ожидали.

— Благодаря тебе.

И он принялся разматывать бинт.

— Ты сумела сделать то, чего не добился бы ни один дипломат. Империя Юга — теперь наш союзник. Теперь я точно знаю, что поступил правильно, когда не дал раздавить тебя камнями. И ты заслужила награду.

И он постучал пальцем по эльфьему браслету, просвечивавшему сквозь ткань рукава.

— Я бы отдала его обратно, если б сумела расстегнуть.

— Скифр говорит, что его невозможно расстегнуть. Так что носи его с гордостью. Ты заслужила — и его, и многое другое. Я теперь не сын своей матери, но во мне течет ее кровь. Я помню, кому и чем обязан, Колючка. Как помнишь и ты.

— В последние дни мне только и оставалось, что лежать и вспоминать. Вот я Тровенланд, например, вспоминала.

— Еще один союз, на заключение которого никто не надеялся.

— А ты умеешь их добиваться, вопреки всем ожиданиям. Я вот все думала о том человеке, что воду отравил.

— Которого ты убила?

Колючка посмотрела в бледно-голубые глаза служителя и не отвела взгляд:

— Он был из твоих людей?

Отец Ярви не изменился в лице — совершенно. Никак не дал понять, так это или нет. Он спокойно продолжил накладывать повязки, как будто ничего не расслышал.

— Человек большой хитрости и коварства, — продолжила она, — нуждающийся в союзниках, прекрасно осведомленный о вспыльчивости короля Финна… да, такой человек мог подстроить нечто подобное.

Он осторожно заколол повязки булавкой — чтоб не сползли.

— А вспыльчивая девушка, настоящая заноза в жопе, которая ничего не знала и не понимала, могла вполне попасться на такую уловку.

— Такое могло случиться.

— Ну, ты тоже не так уж проста.

И отец Ярви убрал повязки и нож к себе в сумку.

— Но вот что я тебе скажу. Хитрый и коварный человек никогда не раскрывает свои планы. Даже друзьям.

И он похлопал ее по плечу и встал.

— Храни свою ложь как зеницу ока, как семенное зерно — вот что говорила мне моя прежняя наставница. А теперь — отдыхай.

— Отец Ярви?

И он обернулся, черный силуэт четко обрисовался в светлом дверном проеме.

— А если бы я не убила отравителя… кто бы мог выпить эту воду?

Тут повисло молчание. А поскольку Служитель стоял против света, она не могла разглядеть его лицо.

— Некоторые вопросы лучше не задавать, Колючка. Чтобы не узнать ответов.

— Ральф собирает команду.

И Бранд поддел носком сапога какую-то невидимую пылинку.

— Есть пара новеньких, но в основном — все те же лица. Колл ждет не дождется, когда можно будет приняться за вторую половину мачты. А Доздувой решил податься в проповедники. Нести слово божие в северные земли. И Фрор тоже поплывет с нами.

Колючка дотронулась пальцем до повязок:

— Теперь меня будут доканывать вопросами про шрам…

— Шрамы приличествуют героям, — заявил Бранд, почесывая длинные отметины у себя на предплечьях. — Они напоминают о подвигах.

— Мда, теперь уж меня точно никто красавицей не назовет…

Повисло неловкое молчание.

— Отец Ярви сказал, что ты убил герцога Микедаса.

Одним мерзавцем меньше, но Бранд вздрогнул, как будто воспоминание причиняло ему боль.

— Его убила слишком твердая почва. Я их просто познакомил.

— Я вижу, ты не слишком гордишься подвигом?

— Нет. Мне кажется, я не особо гожусь для Матери Войны, не то что ты. У меня нет твоей…

— Ярости?

— Храбрости. Гнева во мне довольно. Но мне от этого как-то не по себе.

— Отец Ярви сказал, что это ты принес меня сюда. Сказал, что ты спас мне жизнь.

— Ну… на одной же ж скамье сидим…

— Все равно спасибо.

Он смотрел в пол, кусал губу. А потом все-таки решился и посмотрел на нее.

— Прости меня, пожалуйста. За все. За…

Вот опять! Опять этот беспомощный взгляд! Но ей вовсе не хотелось его обнять. Ей захотелось его стукнуть.

— Прости, в общем.

— Да ничего страшного, — сипло проговорила она. — Жизнь есть жизнь.

— Я бы хотел… чтоб все было по-другому.

— Я тоже.

Она очень устала. Все тело болело. И в душе — тоже все болело. И ей совсем не хотелось подбирать вежливые слова.

— Если тебе кто-то не нравится, ты ж не можешь сделать так, чтоб человек нравился, правда?

— Ну… да, — жалостно пробормотал он.

Вот треснуть его, и вся недолга!

— Но мы ж с тобой бок о бок столько времени. Давай… может, будем друзьями, а?

Она ответила холодным, прямо ледяным голосом. Холодным и острым, как изготовленный к бою клинок. Либо так, либо она сейчас разревется. Нет, только не это.

— Нет, Бранд, не думаю, что у нас получится быть друзьями. Ничего уже не поправишь.

Он совсем сник. Словно ему обидно стало! Наверное, виноватым себя чувствует — и правильно! Пусть ему тоже будет больно! Как ей!

— В общем, смотри.

И он повернулся к ней спиной.

— Я буду ждать. Буду нужен — позови.

Дверь закрылась, и она оскалилась на нее, и тут же разболелось лицо. На глазах выступили слезы, она зло смахнула их рукавом. Это нечестно. Совсем нечестно. Но, как выясняется, в любви, как на поле боя, — нет тут честности, совсем нет.

Однажды она уже позволила себе обмануться. И все, довольно с нее этого одного раза. И того много. Не позволять себе надеяться! А то с этими надеждами — как с сорняками, раз не выполол, и все — они пустили корни! И она дохромала до Ральфа и попросила, чтобы ее посадили за другое весло на пути домой.

В конце концов, он ей кое-чем обязан, разве нет?

Глава 30

— Значит, уезжаешь? — спросила Сумаэль.

Ее тяжелые шаги эхом отдавались в пустом коридоре.

— Через неделю, — отозвался отец Ярви. — Если Священная замерзнет, до дома не доберемся. Махнешь с нами, а? И не говори, что не скучаешь по хрусткому белому снегу!

Она рассмеялась:

— О да! Настанет погожий денек, и я сразу так: эх, ну что такое, сейчас бы замерзнуть до смерти! Останешься у нас, а? Разве тебе не по нраву южное солнце?

— Я слишком бледнокожий для него. Сгораю, а не загораю.

И Ярви горько вздохнул.

— А еще есть клятва, которую нужно сдержать.

Улыбка разом изгладилась с лица Сумаэль.

— Я и не думала, что ты серьезно относишься к клятвам.

— К этой отношусь очень серьезно, — тихо сказал отец Ярви.

— И что же, пойдешь против всего мира, чтобы исполнить ее?

— Надеюсь, до этого не дойдет.

Сумаэль фыркнула:

— Ну ты же знаешь, как оно бывает, с надеждами.

— А то, — пробормотал Бранд.

Ему казалось, что на самом деле ведутся два разговора — один явный, а другой тайный. А поскольку с разговорами у него всегда было не очень, да и тайных смыслов он никогда постигнуть не мог, он больше молчал. Как обычно.

Сумаэль распахнула тяжелые двери, те заскрипели на ржавых петлях. В темноте гулко отдавались их шаги.

— Она там, внизу.

Сводчатый коридор уходил в темноту, стены сплошь покрывал старый мох. Что-то метнулось и убежало у них из-под ног, прочь от мигающего света Брандова факела.

— Просто иди за мной, — велел Ярви.

Бранд устало кивнул:

— А что ж мне еще делать?

Они остановились перед решеткой. В темноте Бранд разглядел чьи-то поблескивающие глаза и подошел поближе, выше поднимая факел.

Мать Скейр, некогда служительница Ванстерланда, затем посол Праматери Вексен, сидела, привалившись к заросшей мхом стене, свесив бритую голову. Длинные татуированные руки безвольно повисли. На одной болтались аж пять эльфьих браслетов — из золота, стекла и полированного металла. Некогда Бранд исполнялся благоговейного ужаса, глядя на них. А теперь — по сравнению с тем, что носила Колючка — они казались дурацкой дешевкой.

— А, отец Ярви! — И Скейр вытянула длинную ногу, зазвенев железом. На голой лодыжке темнело железное кольцо, от которого тянулись цепи. — Пришел позлорадствовать?

— Разве что чуть-чуть. Но разве я виноват? Это же ты вступила в заговор с целью убийства Императрицы Виалины, разве нет?

Мать Скейр зашипела:

— Ничего такого я не делала! Праматерь Вексен отправила меня сюда проследить, чтобы этот надутый пузырь Микедас не наделал дел!

— Ну и как, получилось? — вежливо поинтересовался Ярви.

Мать Скейр красноречивым жестом продемонстрировала им железную цепь. Потом со звоном уронила ее на колени.

— Ты же сам все знаешь. Хороший служитель дает мудрый совет, но правитель все равно поступает так, как ему заблагорассудится. Ты привел этого увальня, чтобы попугать меня?

Голубые глаза матери Скейр остановились на Бранде, и хотя она сидела за решеткой, его пробрал холод.

— Он совсем не страшный.

— Напротив, я привел его, чтобы сделать тебе приятное! А вот та, что способна напугать кого хочешь, маленько поцарапалась — убить семерых дело нелегкое, сама понимаешь. Но она их убила, спасла Императрицу и разрушила все твои планы.

Бранд не стал его поправлять: на самом деле он убил двоих из этих семи. Но он не гордился убийством, и вообще ему казалось, что такими историями не стоит делиться.

— Но она уже поправляется. Возможно, она напугает тебя потом.

Мать Скейр отвела взгляд:

— Мы оба знаем, что никакого потом для меня нет. Надо было убить тебя тогда, в Амвенде.

— Ты хотела размотать мои кишки и оставить в пищу воронам. Я это очень хорошо запомнил, да. Но Гром-гиль-Горм сказал: зачем убивать, если можно продать?

— Это была его первая ошибка. А вторая — когда он тебе поверил.

— Ну, Горм, как и король Атиль, воин, а воины предпочитают действовать, а не размышлять. Вот почему они нуждаются в служителях. Вот почему он так нуждается в твоих советах. Вот почему праматерь Вексен так хотела разлучить вас. Так мне кажется, во всяком случае.

— Теперь уж я ему ничем не смогу помочь, — проговорила мать Скейр. — Ты, праматерь Вексен и герцог Микедас об этом хорошо позаботились.

— Не знаю, не знаю, — заметил Ярви. — Я, к примеру, отплываю вверх по Священной через неделю. Возвращаюсь в море Осколков.

И он выпятил губы и постучал по ним пальцем.

— Как ты думаешь, Бранд, сможем мы захватить пассажира? Завезем его в Вульсгард?

— Почему бы и нет, — пожал плечами Бранд.

Тут Ярви вздернул брови, словно его только что осенила гениальная мысль:

— А что, может, у нас на борту найдется местечко для матери Скейр?

— Нас покинула одна таинственная лысая женщина, — согласился Бранд. — И освободилось место для другой.

Служительница Горма нахмурилась. Ей, конечно, очень хотелось попасть на борт их корабля, но она не хотела подавать виду.

— Не играй со мной, мальчик.

— А я и не умею, — невозмутимо отозвался Бранд. — Детство, знаете ли, слишком рано закончилось. Не успел научиться.

Мать Скейр медленно поднялась во весь свой немалый рост и прошлепала босыми ногами к решетке — насколько цепи пустили. И чуть подалась вперед. Тени бежали по исхудавшему лицу.

— Ты предлагаешь мне жизнь, отец Ярви?

— Поскольку она в моих руках, я думаю, да. Лучшего применения ей, я, по крайней мере, не вижу.

— Угу.

И Мать Скейр заломила бровь:

— Какая замечательная приманка. И никакого крючка внутри, правда?

Ярви тоже наклонился к решетке, так что их лица разделяло не более фута:

— Мне нужны союзники.

— Против Верховного Короля? Каких союзников я могу тебе привести?

— В нашей команде есть ванстерец. Хороший парень. Гребет хорошо. И в щитовом строю хорошо ходит, правда, Бранд?

— Ну да. Гребет хорошо.

Бранд вспомнил, как Фрор пел Песнь Бейла на холме над Запретной.

— И со щитом хорош.

— Я увидел, как он дерется плечом к плечу с людьми Гетланда. И понял, что мы очень похожи, — сказал Ярви. — Мы молимся одним и тем же богам под одним и тем же небом. Мы поем такие же песни на том же языке. И мы одинаково страдаем под ярмом Верховного Короля, и ярмо это все тяжелее.

Мать Скейр оскалилась:

— А ты спишь и видишь, как бы вызволить Ванстерланд из страшного рабства, да?

— Почему бы и нет? Ведь вместе с Ванстерландом я могу освободить и Гетланд! Мне совсем не понравилось ходить в рабском ошейнике, который на меня надела капитан галеры. И мне совсем не нравится быть рабом выжившего из ума, пускающего слюни старикашки в Скегенхаусе.

— Союз между Гетландом и Ванстерландом? — Бранд мрачно покачал головой. — Мы ж воевали со времен, когда еще никакого Верховного Короля не было! С тех пор, как Гетланд стоит! Безумие какое-то.

Ярви повернулся и одарил красноречивым взглядом: мол, чего разболтался?

— Иногда так сразу и не поймешь, где заканчивается безумие и начинаются хитрость с коварством.

— А ведь парень прав.

Мать Скейр вцепилась руками в решетку и повисла на ней, как пьяный на старом друге:

— Нас разделяет вековая вражда, ненависть…

— Нас разделяют мелочные счеты и обычное невежество. Оставь гневные речи воинам, Мать Скейр, нас с тобой ждут другие дела. Праматерь Вексен — вот наш истинный враг. Это она сорвала тебя с места и отправила с рабским поручением. Ей плевать на Ванстерланд, на Гетланд — на всех нас. Ей нужна власть, абсолютная власть — вот и все.

Мать Скейр склонила голову к плечу и сощурила холодные голубые глаза:

— Тебе не победить. Она слишком сильна.

— Герцог Микедас тоже был слишком силен, и посмотри, что с ним сталось — ни власти, ни даже целой черепушки.

Она прищурилась еще сильнее.

— Король Атиль никогда на это не пойдет.

— Я сам разберусь с королем Атилем.

Но она не сдавалась:

— Гром-гиль-Горм никогда на это не пойдет.

— Ты недооцениваешь себя, мать Скейр. Я вот не сомневаюсь в твоих способностях к убеждению.

Глаза ее превратились в ярко-голубые щелки:

— Ну уж с тобой мне здесь не сравниться, отец Ярви.

И вдруг она распахнула глаза и сунула руку сквозь решетки — да так быстро, что Бранд отшатнулся и едва не выронил факел.

— Принимаю твое предложение.

Отец Ярви взял ее за руку, а она с неожиданной силой дернула его к себе:

— Но ты же понимаешь — я ничего не могу обещать.

— Меня теперь не очень интересуют обещания. Если хочешь привлечь кого-то на свою сторону, предложи ему желаемое, а не заставляй клясться.

И Ярви выдернул руку:

— На Священной скоро похолодает — осень. Я припасу теплой одежды.

Потом они вместе шагали через темноту, и отец Ярви положил Бранду руку на плечо:

— Ты молодец.

— Да я ж вообще ничего не сказал!

— Нет, не сказал. Но умный знает, когда нужно молчать, а когда говорить. Ты удивишься, сколько умных людей не в состоянии постичь эту простую вещь.

Сумаэль ждала их у дверей.

— Ну что, получил, что хотел?

Ярви остановился перед ней.

— Я получил все, что хотел, и больше, чем заслужил. И теперь, похоже, время оставить все это и пуститься в путь.

— С судьбой не поспоришь.

— Это точно.

— Ты мог бы остаться.

— Ты могла бы поехать.

— Но в конце концов мы просто те, кто мы есть. Я — советница при Императрице.

— А я — Служитель при короле. Каждый из нас несет свою ношу.

Сумаэль улыбнулась:

— И если тебе нужно взвалить на себя груз…

— Взваливай, а не скули.

— Я буду скучать по тебе, Ярви.

— Я лучшую половину себя оставляю здесь…

И они смотрели и смотрели друг другу в глаза, а потом Сумаэль длинно выдохнула:

— Удачи тебе. И доброго пути.

И зашагала прочь, гордо развернув плечи.

Лицо отца Ярви странно исказилось, и он привалился к двери, словно ноги его не держали. Бранд хотел даже предложить ему руку — ну, опереться, но умный знает, когда молчать, а когда говорить. И вскоре Служитель взял себя в руки без посторонней помощи.

— Собирай команду, Бранд, — сказал он. — У нас впереди долгий путь.

Глава 31

Колючка осторожно, почти нежно втащила весло на палубу и погладила отполированное до блеска дерево последний раз:

— Прощай, мой друг.

Весло, впрочем, не проявило никаких ответных чувств, и с прощальным вздохом она подхватила свой бренчащий рундук и выпрыгнула на причал.

Мать Солнце улыбалась Торлбю с высокого ясного неба, и Колючка запрокинула голову и прикрыла глаза, наслаждаясь соленым бризом — тот нежно целовал ее исполосованные шрамами щеки.

— Вот это, я понимаю, погода, — прошептала она, припоминая удушающую жару Первогорода.

Ральф как раз привязывал носовой конец. Старый кормчий поглядел на нее и покачал лысой головой:

— Смотри-ка, а ведь совсем недавно сидела у меня за задним веслом — а как выросла. И я не только про рост говорю…

— И превратилась из девочки в женщину, — сообщил отец Ярви, выбираясь с палубы «Южного ветра».

— А из женщины в героя, — сказал Доздувой, прихватывая Колючку в медвежьи объятия. — Помнишь, как те тровенцы пели про тебя песню на Священной? Дьяволица, что положила десять мужей и спасла Императрицу Юга! Женщина, чье дыхание подобно огню, а взгляд — молнии!

— А хвост — подобен змее! — поддержал Фрор, подмигнув ей здоровым глазом.

— Скоко ни смотрел на твою задницу, — заметил Колл, — хвоста не видел! Ой!

Мать треснула его по голове.

Доздувой все еще посмеивался, вспоминая песню тровенцев:

— А как у них рожи вытянулись, когда поняли, что вот она ты, перед ними сидишь!

— А тогда они стали упрашивать тебя выйти на поединок с ними! — Ральф тоже рассмеялся. — Идиоты…

— Ну, мы ж честно предупреждали, — проворчал Фрор. — Что ты сказала им, Сафрит?

— Что, может, огнем она не плюется, но обжечь может.

— И она надрала им их белые задницы! Одному за другим! И скинула их капитана в реку! — проорал Колл, вспрыгнул на леер и пошел по нему, раскинув руки, как заправский канатоходец.

— Хорошо, что он не потонул — замерзло же все, — заметил Ральф.

День был теплый, но Колючка поежилась:

— Боги, как же холодно было на этой Священной…

Да, река рано замерзла. Сначала льдины хрустели под килем «Южного ветра», а в неделе пути от верхних волоков река встала намертво. Так что они вытащили корабль на берег и снова превратили его в дом. И прожили там, сбившись, как стадо в зимней овчарне, два морозных месяца.

Колючка продолжила тренироваться — так же усердно, словно Скифр была тут и выкрикивала команды. А может, даже усерднее. Она дралась с Доздувоем, Фрором, Коллом и Ральфом, и хотя видела, что Бранд внимательно наблюдает за поединками, никогда не обращалась к нему.

Она по-прежнему просыпалась на рассвете — в час, когда ее будила Скифр. А может, даже раньше. Она открывала глаза и сквозь пар собственного дыхания смотрела на него. Он спал, грудь медленно приподнималась дыханием, и ей до смерти хотелось прилечь рядом и прижаться к нему — для тепла. Как они это всегда делали. А вместо этого она усилием воли выпихивала себя в ледяное утро и, сцепив зубы от боли в ноге, бежала по снежной белой пустыне. Эльфий браслет полыхал белым морозным светом на ее запястье, и вокруг не было ни души — только поднималась к белому бескрайнему небу одинокая струйка дыма от их лагерного костра.

Она получила, что хотела. О чем мечтала. Что бы там ни говорили Хуннан и ему подобные, она доказала, что она — воин, заслужила почетное место на ладье Служителя. Воин, о чьих подвигах поют песни. Она отправила в Последнюю дверь дюжину человек. Получила из рук самой могущественной женщины в мире бесценную награду. И вот теперь она пожинала плоды своих побед.

Одиночество. Тысячи и тысячи миль ледяной пустоты вокруг.

Раньше Колючка никогда не тяготилась одиночеством. Ей оно никогда не мешало. И вот теперь она стояла на причале в Торлбю и крепко обнимала Сафрит. И стаскивала с леера Колла, ероша его непослушные волосы, а тот смущенно вырывался. А потом она обняла Ральфа и поцеловала его в лысину. А потом ее объятий не избежали Доздувой с Фрором. Хмурый гигант и ванстерец со шрамом, какими же безобразными, страшными, как волки, казались они в момент встречи! А теперь стали ей как братья.

— Проклятье, я ж скучать по вам буду, ублюдки вы поганые!

— Кто знает? — сказала мать Скейр.

Она все еще лежала среди мешков с припасами, скрестив ноги, — впрочем, в этой позе она провела большую часть пути домой.

— Возможно, наши пути снова пересекутся, и очень скоро.

— Надеюсь, что нет, — тихо, чтоб та не услышала, пробормотала Колючка.

И, оглядев знакомые родные лица, решила попробовать в последний раз:

— Как ты получил этот шрам, Фрор?

Ванстерец открыл было рот, чтобы отмочить очередную шуточку. Он всегда держал какую-нибудь наготове. И тут он поглядел на ее исполосованные шрамами щеки и… задумался. А потом сделал долгий вдох и посмотрел ей прямо в глаза:

— Мне было двенадцать. Гетландцы напали прямо перед рассветом. Из нашей деревни почти всех увели в рабство. Мать сопротивлялась, и ее убили. А я пытался сбежать, и их вожак рубанул меня мечом. Они приняли меня за мертвого, и я остался жив. И со шрамом.

Вот, значит, какова правда. Отвратительная и неприкрашенная. Однако Фрор смотрел на нее… как-то странно. Как-то так смотрел, что волоски у нее на шее встопорщились. Ломким, непослушным голосом она все-таки спросила:

— А кто был их вожак?

— Они называли его Хедланд.

Колючка поглядела на меч у своего пояса. Меч, который принадлежал ее отцу.

— Значит, это тот самый меч. Да?

— У богов свои рецепты.

— Но как? Ты отправился в плавание с гетландцами! Сражался плечом к плечу со мной! Хотя знал, что я — его дочь?

— Ну да. Сражался. И совсем не жалею.

Фрор пожал плечами:

— Месть — она ведь только по кругу водит. От крови к крови. Смерть ждет всех нас. Можно пройти свой путь и вступить на ее луг с грузом ненависти на плечах. И я так и ходил, много лет. Уступишь ненависти — и она тебя отравит.

И он сделал глубокий вдох, а потом длинно выдохнул.

— А можешь перестать ненавидеть. Удачи тебе, Колючка Бату.

— Тебе тоже, — пробормотала она, не зная, что сказать.

Она не знала, что и думать, не то что говорить…

И Колючка бросила прощальный взгляд на «Южный ветер», который смирно покачивался у причала. На белых голубках, увенчивавших нос и корму, облезла белая краска. Этот корабль был ей домом. Целый год. Ее лучшим другом и злейшим врагом. Она знала каждую доску, каждую заклепку. Теперь он ей казался совсем не таким, как перед отплытием. Потертый и побитый, исхлестанный ветрами и непогодой, в шрамах от льдин. Как она сама. И она кивнула ему — с уважением, как старому другу, взвалила рундук на плечо, развернулась и…

И оказалась нос к носу с Брандом. Они стояли настолько близко, что она чувствовала запах его дыхания. Рукава он закатал, так что на предплечьях видны были шрамы. Такой сильный и спокойный. Ладный парень.

— Ну… увидимся, что ли… — сказал он.

Он пристально смотрел на нее, глаза блестели под упавшими на лицо прядями. Последние шесть месяцев она изо всех сил старалась не думать о нем. Получалось из рук вон плохо, и к тому же не добавляло радости. И вообще, как забыть того, кто сидит через три скамьи от тебя. Вот он напрягает плечо, занося весло. Вот его локоть. Вот он обернулся, и видно лицо.

— Ну да, — пробормотала она, уставившись в землю. — Наверное.

И она обошла его, и спустилась по пляшущим доскам настила, и пошла прочь.

Это, конечно, тяжело — вот так вот уйти после того, что они вместе пережили. Может, так только трусы поступают. Но ей надо было забыть все это. Оставить в прошлом разочарования, стыд и глупые надежды. Надо резать по живому — больно, зато помогает.

Черт, а ведь это один в один слова Скифр…

И это здорово.

Торлбю здорово изменился. Все такое маленькое — так ей теперь казалось. И как-то стало здесь серо. И пусто. И на причалах никто не суетится, не то что раньше. И рыбаков раз, два и обчелся, они втаскивали в лодки сети, рыбья чешуя взблескивала серебром. Над воротами стояла стража — сплошь молодые лица, и Колючка удивилась: а где ж остальные? Одного она помнила по тренировочной площадке. Он ее тоже узнал, и глаза у него стали как плошки.

— Это она? — услышала она за спиной.

— Колючка Бату, — прошептала женщина, тихо так, словно заклятие читала.

— О которой в песнях поется?

Значит, слава ее идет впереди нее. Вот оно что. И Колючка развернула плечи — надо ж мужественно выглядеть, и картинно отмахнула левой рукой — чтоб эльфий браслет из-под рукава блестел. И он блестел на солнце и сверкал собственным светом.

И она шла вверх по Кузнечной улице, и покупатели оборачивались вслед, и кузнецы прекращали стучать молотками и тоже смотрели во все глаза, а Колючка шла себе и насвистывала. Песню, которую пели тровенцы, о дьяволице, которая спасла Императрицу Юга.

А почему бы и нет? Она ж заслужила, правда?

По этим крутым улочкам она шла вслед за отцом Ярви, когда он вывел ее из темницы — и повез в Скегенхаус, а потом в Калейв, а потом и в Первогород. Словно сто лет прошло с тех пор, как она последний раз сворачивала в узкий переулок, где каждый камень был ей знаком с детства.

И она услышала шепотки за спиной и увидела, что за ней перебежками движется стайка ребятишек. Сейчас они благоговейно таращились на нее из-за угла. Прямо как некогда на отца, когда тот возвращался в Торлбю. И прямо как он, Колючка весело помахала им рукой. И прямо как он, оскалилась и зашипела, и они с визгом разбежались.

Скифр любила повторять, что история ходит по кругу.

А вот и узкий дом, истертая посередине ступенька, дверь, которую отец украсил резьбой — уж как умел, и вышло не очень. Все, как прежде. Но ей было как-то не по себе. Сердце стучало как сумасшедшее, когда она потянулась, чтобы распахнуть дверь. И в последний момент она передумала, сжала ладонь в кулак и постучала. И она стояла на пороге и ждала, испуганная, словно воришка, крепко сжимая висевший на шее мешочек. И думала о том, что ей рассказал Фрор.

Может, отец ее вовсе не такой герой, как она считала раньше. И, может, мать ее вовсе не так уж плоха. Может, в людях всегда есть немного хорошего и немного плохого.

Дверь открыла мать. С другой стороны, а кому еще здесь дверь открывать? Как странно, мать совершенно не изменилась за все это время. А ведь сколько всего случилось… Просто добавилась пара седых волос в прическе, и на мгновение Колючка снова почувствовала себя маленькой девочкой, которая храбрится, чтобы никто не увидел, как она на самом деле разозлена и напугана.

— Матушка…

И она попыталась пригладить спутанные космы на небритой половине головы, дергая за серебряные и золотые кольца в свалявшихся волосах. Бесполезно, эти колтуны и топором не расчешешь. Так, по чему же матушка пройдется сначала: по ее нечесаным волосам? Или по отвратительным шрамам на лице? Или по безобразным лохмотьям? Или…

— Хильд!

И лицо ее озарилось радостью, и она так крепко сжала Колючку в объятиях, что та охнула. И матушка отстранила ее и оглядела с головы до ног со счастливой улыбкой, а потом снова прижала к груди.

— Прости, Колючка…

— Хочешь, называй меня Хильд. Если тебе так нравится.

И Колючка фыркнула и рассмеялась.

— Давно меня так никто не называл, я соскучилась…

— Но тебе же никогда не нравилось!

— За последний год многое изменилось.

— Здесь тоже… С ванстерцами война, король слег, праматерь Вексен не пускает в наши гавани корабли… но об этом потом.

— Да.

И Колючка медленно закрыла за собой дверь и привалилась к ней. И только сейчас поняла, как же устала. Так устала, что чуть не съехала по двери на пол.

— Мы вас ждали еще несколько недель назад! Я уже начала беспокоиться! Хотя нет, беспокоиться я начала прямо с того дня, как вы отплыли…

— Река замерзла, и мы ждали ледохода.

— Но я зря беспокоилась — ты вернулась. Полсвета объехала — и вернулась! И как ты выросла, боги мои!

— Ты ничего не скажешь по поводу моей прически?

Матушка протянула руку и заправила свалявшуюся прядку ей за ухо. Потом осторожно провела кончиками пальцев по исполосованной шрамами щеке.

— Главное, ты вернулась. Живая. Я слышала, как о вас рассказывали такое… Отче Мир, а это что такое?

Матушка ухватила ее за запястье и подняла к глазам, и свет из эльфьего браслета отразился у нее на лице, и в глазах заплясали золотистые отблески.

— Это… — пробормотала Колючка, — это долгая история.

Глава 32

Бранд сказал, что поможет им разгрузиться.

Может, потому что это было благое дело. А может, потому что он никак не мог расстаться с командой. Может, потому что он боялся встречи с Рин. Боялся, что с ней что-нибудь случилось, пока он был в отлучке. Боялся, что она скажет, что это его вина.

В общем, поэтому он сказал: ну, корабль я в этот раз не подниму, уж не обессудьте, но разгрузиться помогу, и сказал себе: это ж благое дело, разве нет? Как выяснилось, совершая благие дела, многие не так уж и бескорыстны, да.

А когда они разгрузились и половина команды разбрелась в разные стороны, он обнял Фрора, Доздувоя и Ральфа, и они вспомнили, что Одда говорил, когда они плыли вниз по Священной, и смеялись над его шутками. И они смеялись и смеялись, пока Матерь Солнце не села за холмы, под которыми стоял Торлбю, и тени не сгустились над мачтой, которую узоры теперь покрывали сверху донизу.

— Смотри, как ты ее разукрасил, Колл! — сказал Бранд, разглядывая резьбу.

— Это рассказ о нашем плавании.

Колл тоже сильно изменился за время пути: по-прежнему дерганый и подвижный, но очерк лица стал тверже, а голос — ниже, и руки крепче. И он нежно провел ладонью по резьбе, в которой искусно чередовались деревья, реки, корабли и фигурки людей.

— Вот здесь внизу — Торлбю, Священная и Запретная текут вверх по этой стороне и вниз по той, а Первогород — он у самой верхушки. Вот тут мы переплываем море Осколков. Вот здесь Бранд поднимает корабль. А здесь мы встречаем Дженнера Синего.

— Какой ты у меня искусник! — сказала Сафрит, крепко прижимая его к себе. — Хорошо, что ты все-таки не сверзился со своей верхотуры…

— Точно, — пробормотал Бранд, разглядывая мачту словно впервые.

Колл показал еще фигурки:

— Скифр посылает Смерть на равнину. Князь Варослав перегораживает цепью Запретную. Колючка сражается с семью солдатами. Отец Ярви заключает союз с Императрицей и…

Тут он наклонился и кое-что подправил в коленопреклоненной фигурке в самом низу. Встряхнул свой видавший виды ножик и сдул стружку.

— А вот и я, мачту разукрашиваю.

Отступил на шаг и широко улыбнулся:

— Готово.

— Работа настоящего мастера, — веско сказал отец Ярви и провел сухой ладонью по затейливой резьбе. — Я думаю выставить эту мачту во дворе цитадели, чтобы каждый гетландец мог увидеть совершенные ради их блага великие дела — в том числе и плоды твоего труда, Колл.

И тут улыбки изгладились с их лиц, и на глазах выступили слезы, ибо они увидели: путешествие их подошло к концу, и пришло время расстаться. Их дороги сплелись в одну, и рука об руку они осилили долгий путь, но теперь они пойдут каждый своей дорогой, подобные листьям, что несет буря, и кто знает, в какую далекую гавань дорога их приведет… Но боги переменчивы, и, возможно, пути их снова скрестятся — кто знает, кто знает…

— Как же мне не везет… — пробормотал Доздувой, медленно качая головой. — Только нашел друзей — и они уже уходят. Злая, злая удача…

— Ох, ну хватит тебе стонать! Злая удача, злая удача… — рассердилась Сафрит. — Вот мужу моему точно не повезло — его угнали в рабство, но он не сдавался, изо всех сил он трудился, чтобы вернуться ко мне, никогда не отчаивался и погиб в бою, сражаясь за свободу своих товарищей!

— Так и есть! — подтвердил Ральф.

— Спас мне жизнь, — сказал отец Ярви.

— Чтобы ты мог спасти мою жизнь и жизнь моего сына.

И Сафрит пихнула Доздувоя в плечо, да так сильно, что серебряные браслеты на его запястье зазвенели.

— Смотри, как ты богат! Ты силен, здоров, как бык, и денег у тебя куры не клюют, и у тебя есть друзья, с которыми ты, может быть, снова встретишься!

— Кого только не встретишь на кривой дорожке к Последней двери, эт точно… — пробормотал Ральф, задумчиво теребя бороду.

— Так что это огромная удача, просто огромная! — твердо сказала Сафрит. — Благодари бога, которому ты поклоняешься, за каждый день своей жизни!

— Надо же, такое мне раньше и в голову не приходило, — пробормотал Доздувой, морща лоб от непривычных мысленных усилий. — Но я непременно подумаю над этим! И впрямь, моя жизнь полна скрытых блаженств…

И тут начал тщательно перебирать серебро у себя на запястье.

— Вот только разок в кости сыграю… или пару раз…

И пошел себе, туда, где уже горели городские огни.

— Ну вы только посмотрите… Не в коня корм! Никаких уроков не извлек! — сердито сказала Сафрит.

Она стояла, уперев руки в боки, и смотрела вслед Доздувою.

— Можно подумать, их вообще кто-нибудь извлекает, — заметил Ральф.

Бранд протянул ему руку:

— Я буду скучать по тебе.

— А я — по тебе, — сказал кормчий, накрывая своей лапищей его запястье. — Ты хороший гребец, хороший боец, и вот с этим у тебя тоже все хорошо.

И он постучал Бранда по груди и наклонился поближе:

— Пребывать в свете, так ты говорил, парень?

— Я по вам по всем буду скучать.

И Бранд поглядел на Торлбю, на улицу, по которой ушла Колючка, и к горлу подкатил комок. Вот так вот взяла и просто ушла, хоть бы слово сказала. Как будто он никто и звать его никак. Обидно. Очень.

— Ты не волнуйся.

И Сафрит положила ему руку на плечо и сжала пальцы.

— Найдешь себе другую.

— Такую, как она, — нет.

— А это что, плохо? — удивилась мать Скейр. — Да я знаю дюжину девиц в Вульсгарде, которые глаза друг другу выцарапают ради такого парня, как ты.

— А это что, хорошо? — парировал Бранд. — И потом, зачем мне безглазая жена?

Мать Скейр прищурилась, и ему опять стало не по себе.

— А ты женись на победительнице.

— Разумный совет, — согласился отец Ярви. — Однако тебе пора, мать Скейр.

И он мрачно покосился на стражу над городскими воротами.

— Полагаю, в данный момент ванстерцы здесь не слишком желанные гости…

Служительница прорычала:

— Мать Воронов снова танцует на наших границах…

— Вот почему мы, как Служители, должны утвердить волю Отца Голубок, и пусть кулак разожмется и станет раскрытой ладонью.

— Этот твой союз… — И Скейр с недовольным видом почесала бритую голову. — Прекратить вековую вражду — дело не простое, кровь губкой не смоешь…

— Вот это деяние, достойное песен.

— Люди предпочитают песни, в которых льют кровь, ибо они глупы.

И глаза ее вновь превратились в голубые щелки.

— Сдается мне, ты хочешь залечить одну рану, чтобы нанести другую, гораздо более глубокую. Но я дала тебе слово, и я сделаю, что смогу.

— Мы все делаем то, что можем.

И они с отцом Ярви сцепили на прощанье руку, и эльфьи браслеты Служительницы зазвенели.

И тут его взгляд, спокойный и ровный, нашел Бранда.

— Благодарю тебя, Бранд, за помощь.

— Я лишь делал то, что положено.

— Я думаю, ты сделал гораздо больше положенного.

— Ну… старался творить добро.

— Возможно, скоро настанет время, когда мне понадобится человек, у которого на уме не высшее благо, а обычное. Пойдешь со мной, коли позову?

— Это будет честь для меня, отец Ярви. Я ж ваш должник. Вы ж меня на корабль взяли.

— Нет, Бранд. Это я обязан тебе.

И Служитель улыбнулся.

— И совсем скоро я намерен вернуть долг.

Бранд спускался с холма, лавируя между палатками, шалашами и хлипкими хибарами, которые выросли у ворот города, как грибы после дождя. Как же много их стало… Видно, люди бежали от войны с ванстерцами и теперь вот жмутся в страхе к стенам Торлбю.

Сквозь щели в плетеных стенах просачивался домашний свет очагов, в вечернем воздухе разносились голоса, откуда-то доносилась печальная песня. Он прошел мимо большого костра, вокруг которого сидели старики и дети, вихрем взвивались искры, освещая изможденные лица. В воздухе стоял густой запах дыма, навоза и немытого тела. Кислая вонь его детства, но тогда он ее не чувствовал. А теперь он знал, что скоро они выберутся отсюда.

И он шел и то и дело ощупывал кошелек под рубахой. Увесистый такой. В том кошеле лежало красное золото князя Варослава, и желтое золото Императрицы Виалины, и доброе серебро в монетах, на которых отчеканен профиль королевы Лайтлин. Этого хватит на хороший дом у стен цитадели. И Рин ни в чем не будет нуждаться. Он улыбался, открывая скрипучую дверь их хибарки.

— Рин, я…

И осекся, увидев там кучу незнакомых людей. Мужчина, женщина и сколько детей? Пять? Шесть? Все сидели, тесно прижавшись друг к другу, у очага, где он обычно грел усталые ноги. И Рин среди них не было.

— Вы кто такие?

Страх схватил его холодной рукой за сердце, и он положил руку на рукоять кинжала.

— Все в порядке! — И мужчина поднял вверх ладони. — Ты Бранд?

— А кто ж еще? Где моя сестра?

— А ты не знаешь?

— Если б знал, стал бы спрашивать? Где Рин?

Он стоял перед хорошим домом у самых стен цитадели.

Домом, приличествующим богатой женщине — из хорошего тесаного камня, двухэтажным, с драконьей головой на коньке крыши. Уютный дом, в котором горит огонь в очаге, и свет его льется сквозь щели в ставнях на вечернюю улицу. Красивый дом рядом с ручьем, что течет у глубокой канавы под узким мостом. Чистый и ухоженный дом с свежевыкрашенной зеленой дверью, а над дверью вывеска качается. А на вывеске меч.

— Здесь?

Бранд частенько таскал в дома богатых ящики и бочки и хорошо знал здешние крутые улочки. И эту тоже знал. Но никогда не был в этом доме и понятия не имел, как могла оказаться в нем сестра.

— Здесь, — ответил мужчина и постучал в дверь костяшками пальцев.

Бранд стоял и все не мог решить, какую позу принять, и когда дверь резко распахнулась, как раз перетекал из одной в другую и застыл с глупым видом.

Рин изменилась. Даже больше, чем он. Превратилась в женщину — высокую, с худым лицом. И волосы остригла. И на ней была туника доброго сукна, богато расшитая по вороту, под стать жене богатого торговца.

— Все хорошо, Хейл? — спросила она.

— Уже лучше, — ответил мужчина. — К нам тут вот кто пришел.

И он отступил в сторону, и свет упал на лицо Бранда.

— Рин… — прохрипел он, не зная что сказать, — я…

— Ты вернулся!

И она бросилась ему на грудь, и чуть не повалила на землю, и чуть не задушила в объятиях.

— Так и будешь стоять на ступеньках и таращиться?

И она затолкала его в дверь.

— Передай привет деткам! — крикнула она удаляющемуся Хейлу.

— Обязательно!

И она пинком захлопнула дверь и стащила рундук с плеча Бранда. А когда она ставила его на пол, выложенный красивой плиткой, с шеи ее свесилась серебряная цепочка с серебряным же ключом.

— Чей это ключ? — пробормотал он.

— Думаешь, я замуж выскочила, пока ты был в отъезде? Это мой собственный ключ к моим собственным сундукам! Ты есть хочешь? А пить? У меня…

— Рин, чей это дом?

Она широко улыбнулась.

— Твой. Мой. Наш.

— Вот этот дом — наш? — Бранд непонимающе вытаращился. — Но… как у тебя…

— Я же говорила тебе, когда-нибудь я и меч откую.

Бранд широко распахнул глаза:

— Сдается мне, то был клинок, о котором впору петь в песнях…

— Король Атиль тоже так решил.

Глаза Бранда чуть из орбит не вылезли:

— Король Атиль?

— Я открыла новый способ плавки стали. С большим жаром. Первый клинок треснул, когда мы его стали закаливать, а второй выдержал. Гейден сказала, что нужно его показать королю. А король встал в Божьем зале и сказал, что последнее слово за сталью, и лучше стали он еще не видел. И теперь, как я слышала, он носит мой меч у пояса.

И она пожала плечами, словно покровительство короля Атиля — это так, сущий пустяк.

— А потом все захотели такой меч. И Гейден сказала, что не станет удерживать меня. Сказала, что я должна быть мастером, а она — подмастерьем.

Рин пожала плечами.

— Видать, это благословение Той, что Бьет по Наковальне, как мы и говорили.

— Боги, — прошептал Бранд. — Я-то хотел изменить твою жизнь. А ты… ты сама всего добилась.

— Без тебя — не добилась бы.

И Рин взяла его за запястье и мрачно нахмурилась, заметив шрамы.

— Что случилось? Откуда это?

— Да ничего особенного. Канат соскользнул, когда корабль через верхние волоки тащили.

— Думаю, это не вся история.

— У меня и поинтересней есть.

Рин сморщила губку:

— Только без участия Колючки Бату, умоляю.

— Она спасла Императрицу Юга от ее дяди, Рин! Представляешь? Императрицу! Юга!

— Я это уже слышала. Про это поют по всему городу. Как она одна с дюжиной солдат расправилась. Потом их стало пятнадцать. В последний раз, когда я слышала про это, уже двадцать или даже больше. А еще она скинула в пропасть какого-то герцога и обратила в бегство орду коневодов, получила в награду эльфью реликвию и подняла на плечи целый корабль. Корабль! Подняла!

И она презрительно фыркнула.

Бранд удивленно поднял брови:

— Я смотрю, в песнях склонны… преувеличивать…

— Ты потом мне расскажешь, как дело было.

Рин взяла лампу и повела его через другую дверь, за которой обнаружилась лестница, уходящая вверх, в темноту.

— Пойди посмотри на свою комнату.

— У меня своя комната есть? — пробормотал Бранд — нет конца чудесам этого вечера!

Как часто он мечтал о этом? Когда у них и крыши над головой не было, и есть было нечего, и на всем белом свете они могли рассчитывать лишь друг на друга?

И она обняла его за плечи, и он наконец-то почувствовал себя дома.

— У тебя есть комната.

Глава 33

— Мне, похоже, новый меч нужен.

Колючка вздохнула, нежно опустив на стол отцовский меч. Пламя горна тут же высветило многочисленные царапины и зазубрины. За годы постоянной полировки лезвие стало почти полукруглым, оплетка рукояти висела засаленными клочьями, а дешевое железное навершие едва держалось.

Подмастерье окинула меч Колючки быстрым взглядом, а на саму нее и вовсе не глянула.

— Похоже, что так.

На ней была только обожженная во многих местах кожаная рубаха, перчатки до локтей, а плечи — голые, все в бисеринах пота, видно было, как напрягаются мускулы, когда она ворочала в алеющих углях полосу металла.

— Это хороший меч.

И Колючка провела пальцами по изрубленной стали.

— Отцовский. Много повидал. И с отцом, и со мной.

Подмастерье даже не кивнула в ответ. Не очень-то вежливо с ее стороны, но Колючка сама не отличалась хорошими манерами, и поэтому решила не таить зла на девушку.

— А мастер твой здесь? — спросила она.

— Нет.

А где? Не дождавшись ответа, Колючка все-таки спросила:

— А когда он придет?

Девица фыркнула в ответ, вытащила полоску металла из углей, оглядела ее и пихнула обратно. Фонтаном полетели искры.

Колючка решила начать разговор с начала:

— Я ищу кователя мечей с Шестой Улицы.

— Ну так вот она я, — ответила девица, хмуро глядя на лежавшую в углях заготовку.

— Ты?

— Я — кователь мечей с шестой улицы, да.

— Я думала, ты… старше.

— Похоже, у тебя с этим туго… с думаньем.

Колючка с мгновение прикидывала, оскорбиться ей или нет, и решила не оскорбляться. В конце концов, сколько ж можно оскорбляться, надо и меру знать.

— Мне уже это говорили. Просто не так-то часто увидишь девушку, которая умеет мечи ковать.

Тут она подняла взгляд. Острый такой, пронзительный. В глазах играли отсветы горна, и она смотрела из-под челки, рассыпавшейся по лицу, с такими твердыми и почему-то чрезвычайно знакомыми чертами… Но ладно, сейчас не до этого. Девица-кузнец ответила:

— Как и девушку, которая ими машет.

— Эт точно, — кивнула Колючка и протянула руку. — Я…

Девушка-кузнец вытащила заготовку из горна, да так близко от протянутой руки Колючки, что та быстро отдернула ладонь от раскаленного железа:

— Я знаю, кто ты такая, Колючка Бату.

— А. Ну да.

Видать, слава действительно шла впереди нее. И, похоже, это не так-то здорово. Во всяком случае, не всегда здорово.

Девушка взялась за молот и стала бить по металлу, придавая ему форму клинка. Колючка смотрела, как она бьет по наковальне, и слушала ее музыку — полезная вещь, кстати. Короткие, быстрые удары, ни одного лишнего движения, все точные, четкие, совершенные — как удар мастера меча. С заготовки летела раскаленная пыль. Колючка больше понимала в том, как драться мечом, но даже полный кретин сразу бы понял: эта девица — умелый мастер.

— Говорят, ты куешь лучшие мечи в Торлбю, — сказала Колючка.

— Я кую лучшие мечи в землях вокруг моря Осколков, — сказала девушка, поднимая стальную плашку.

Раскаленный металл светился, на потном лице играли красноватые отблески.

— Отец говорил мне — не возгордись.

— А это не гордыня. Это факт.

— Скуешь мне меч?

— Нет. Не скую.

Вообще-то да, люди, которые в своем ремесле лучшие, часто не утруждают себя вежливостью, но тут творилось что-то совсем странное.

— У меня деньги есть.

— Не нужны мне твои деньги.

— Почему?

— Ты мне не нравишься.

Колючка обычно оскорблений не спускала, но такого поворота беседы не ожидала. Он застал ее врасплох.

— Ну… тогда придется мне искать другого кузнеца.

— Вот и ищи.

— Ну так найду.

— Вот и найди. И пусть он скует тебе меч подлиннее.

И ковательница мечей с Шестой улицы наклонилась сдуть пепел с металла.

— А когда скует, возьми и засунь его себе в задницу.

Колючка схватила свой старый меч со стола и хотела было треснуть наглую девку по голове плашмя, но передумала и развернулась к двери. Но не успела она дойти до нее, как девушка снова заговорила:

— Как ты можешь так обращаться с моим братом?

Да она ж сумасшедшая. Вот оно что!

— Каким еще братом?!

Девушка мрачно покосилась.

— Брандом.

Колючка пошатнулась, как от удара кулаком в подбородок.

— Не тот ли Бранд, что…

— Какой же еще? — и она ткнула себе пальцем в грудь. — Я Рин.

Колючка теперь поняла — точно. Они ж похожи. И она снова пошатнулась и жалобно пискнула: